На следующее утро Павел опять проснулся в своей комнате, одетый, грязный, но теперь уже босой, запачкавший грязными ногами половину дивана, на котором он спал, и полкомнаты. Хорошее настроение после пережитого доброго, светлого "сна" быстро улетучилось, когда он осмотрелся. Где же сапоги, которые подарила ему покойная жена, прежде такие красивые, любимые? И он вспомнил, что вчера ему было все равно, на их отсутствие он даже не обратил внимание. Значит, те мужики, которым он доверился вчера и говорил о своей умершей жене, ожидая их сострадания, не только посочувствовали ему, но и обокрали его... Досада и глубокая горечь охватили Павла, но, как он ни ругал себя, а надо было вставать и жить дальше. Из окна и бледного неба опять шла эта проклятая серая муть тоски и отчаяния, но теперь уже такого полного, что Павел понял: без спиртного ему не обойтись опять.. Ласково уговаривая себя, Павел пошел в ванную, налил в таз теплой воды и вымыл ноги, потом руки и лицо водою из-под крана.
Пора было читать псалмы для спасения Иры, и он, взяв Псалтырь, подошел к иконе Спасителя. Господь смотрел на него так же сочувственно и с тем же пониманием, нежностью, как и раньше. Пересилив свою муть и отчаянную тоску, Павел срывающимся голосом начал читать следующий псалом. Сосредоточиться было чрезвычайно трудно, тем более вникнуть и вчувствоваться в слова, написанные и спетые великим и святым страдальцем. После прочтения двух псалмов, Павел положил Псалтырь на место. Достал зимние сапоги, оделся и проверил ключи во внутреннем кармане пиджака - их не было. Он вернулся в комнату и со страхом в груди искал их везде, даже в платяном шкафу, но их не было. Павел хотел открыть входную дверь, чтобы поискать их в коридоре или на улице, там, где он был вчера, но... дверь была заперта на два замка, на шесть цилиндрических засовов. Кинулся к соседям - их комната тоже заперта. Павел постоял и стал медленно раздеваться. Понятно, что его постоянные пьянки вынудили Аню и Эдда запереть его, чтобы он не напился по-новому. Это конец... Беда одна не приходит: пришла беда - открывай ворота. Растерянный и опустошенный, он сел на грязный диван: к горлу подступала тошнота, желудок и душа, оба, выворачивались наизнанку: только спиртное, хоть капля его, могли теперь спасти Павла.
И опять эта серая муть захватывала комнату Павла и его самого. Он ненавидел своих "душителей": людей на поминках, Эдда, мужиков и Аню особенно, хотя и сейчас понимал, что она поступила правильно. Разве? Разве не могла она написать что-нибудь ему, как-то посочувствовать в их, в общем-то, обоюдном горе? Нет, она была чужой, хотя они прожили вместе под одной крышей 21 год, Павел не сделал ее своей, и в этом вина все-таки его, и ничья другая. Он заслужил такое отношение к себе. Но, какой бы ни был, он, тем не менее, человек, муж матери Ани, и с этим необходимо считаться. Такими мучительными мыслями, тоской и отчаянием серая муть начинала действительно душить Павла, заставляя бешено забиваться сердце от ужаса, казалось, неизбежного и скорого конца. Нет, ничто иное не могло спасти сейчас Павла - только спирт, хоть капля... Стоп... ОДЕКОЛОН. Но это уж последнее дело - одеколон пить, но... когда денег нет, а выпить просто необходимо... когда "некуда больше идти"... И он у него, кажется, есть... дешевый "Русский лес"... с чудесным цветным рисунком стройных березок и широкого, раскидистого дуба... и замечательным запахом хвои и зелени. Его они покупали вместе с Ирой, несколько флаконов, чтобы он мог чаще обеззараживать руки перед едой, прижигать мелкие ранки.
Павел медленно встал, открыл дверцу стенки, взглянул на полку, где всегда стояли их с Ирой лекарства, там должен быть и одеколон.... Его не было, он исчез, пропал, испарился. Это они, злые соседи, "спасали" его от злоупотребления спиртным, лишая не только последней радости, но и возможности жить. НЕТ одеколона. Павел опустился в кресло в полном отчаянии... он не знал, что делать....
Серая муть продолжала поглощать его, медленно проникая в тело, душу и приказывая смириться, заснуть или умереть, все равно, но смириться, подчиниться судьбе или... Богу.... Богу? А ведь Павел обиделся на Него, почти забыл Его после того, как Он отобрал его любимую, последнюю жену, единственного человека, связывающего его с миром людей и жизнью. Может, поэтому так тяжела для Павла потеря жены: он отошел от Бога? Поэтому он не может найти даже флакон дешевого одеколона?..
КОРВАЛОЛ, ПУСТЫРНИК... они содержат спирт, на нем и разводятся... и ОНИ, кажется, у него остались.... Он опять открыл дверцу стенки: да, флакончик корвалола был почти полон, а пустырника осталось меньше половины. Дрожащими руками Павел отлил в полстакана воды половину флакончика корвалола и выпил. Обожгло внутренности, Павел лег на грязный диван и через некоторое время почувствовал, как медленно начинает приходить в себя, проходит тошнота, и, наконец, захотелось курить. Серая мгла отступала, но не сдавалась, снова мутила, мучила приступами тошноты, но все-таки стало значительно легче. Курить в доме нельзя, но в коридор выйти невозможно, поэтому он имеет полное право курить в своей комнате. Сигареты он отыскал в кармане плаща: в пачке оставалось всего две штуки.
Что же теперь делать? Он узник, он не может купить себе даже пачку сигарет, а соседи ушли на работу, в школу - они заняты делом, а он для них просто пьяница, до которого им просто нет дела. Заперли потому, чтобы опять не напился, чтобы не пришлось опять искать его и тащить на себе домой, но ведь "пьянице" нужно есть, курить или просто выйти на улицу и подышать воздухом. Все-таки, как они ни правы, а здесь они думали только о себе, а его вообще за человека не посчитали. Что же теперь делать: без спиртного еще можно прожить, а без сигарет - нет. Павел докурил полсигареты и потушил: надо экономить. Потом выпил еще четверть флакона корвалола. Теперь уже внутренности не жгло, хотя разведенное водой лекарство было противно и опалило горло. Павел пригляделся к пепельнице и вынул из нее несколько окурков, которых могло хватить на две-три затяжки. Потом стал рыться в карманах и обнаружил несколько тощих и коротких чинариков, которые тоже можно было как-то покурить. После спиртового корвалола ему опять захотелось курить, но он запретил себе на долгое время, так как надо было дождаться прихода соседей, а это могло произойти нескоро. Лег опять на грязный диван и стал смотреть в окно, на это неизменное для него серое небо. Большая доза корвалола, седативного лекарства, затуманивала сознание, в теле появилась приятная истома, и здорово захотелось спать. Это бы было и неплохо: так скорее можно скоротать время до прихода соседей и обретения свободы. И Павел послушно поддался действию усталости и корвалола, он плавно уходил в мягкие, пуховые облака, которые уносили его то ввысь, то опускали вниз, в бездну, но везде там было так хорошо его исстрадавшимся телу и душе: все горькое и злое покинуло их и исчезло из памяти. Он покачивался на этом лилейном, полувоздушном ложе, падая и поднимаясь, но ни мучительных мыслей, ни чувств не испытывал, кроме полного блаженства, эйфории.
Вдруг хлопнула дверь и заскрежетал замок. Павел очнулся и опять увидел мутные контуры своей одинокой комнаты. Потом понял, что пришел кто-то из соседей - значит, пришла его свобода. Выкурил еще полсигареты, подумал, что это должен быть Дима после школы, и постучался в его комнату.
- Привет, Дима, - сказал он, когда тот открыл дверь.
- Здравствуйте, - мальчик ответил сухо, с видимым напряжением, убирая в шкаф свой школьный темно-синий костюм.
- Дима, мне нужны ключи: я не могу выйти из квартиры.
- Папа не велел вам давать, - так же сухо ответил он и сел за компьютер.
Дима был модно пострижен: черные волосы его, короткие спереди, были распущены сзади и лежали на плечах. Большие, черные глаза, аккуратный носик, маленький рот с полноватыми губами. "Красивый мальчик, - мелькнуло в голове у Павла, - аккуратный такой, выдержанный, у него папа есть, которого он любит и уважает".
- Дима, пойми, мне надо за продуктами сходить, сигареты купить, так же нельзя со мной обращаться.
- А где ваши ключи?
- Потерял, - потупился Павел.
- Папа не велел давать, - еще тверже и суше сказал Дима.
Павел ушел в свою комнату, выпил остатки корвалола и докурил последние окурки. Серая муть становилась черной, физически хватала за горло, душила, потом отпускала и опять душила. Стены и потолок приближались все ближе и ближе, лишая воздуха. Павел, задыхаясь, смотрел на них и понимал, что сходит с ума. Все трещало и ломалось вокруг: переломился стол, упала на середину комнаты люстра, взорвались оконные рамы, и стекла с визгом посыпались на пол. Павел рванулся, вскочил и вышиб плечом запертую в замках дверь соседей.
- Давай ключи, маленький негодяй, давай немедленно ключи!! Ты меня погубить хочешь: разве не видишь, не понимаешь, что мне надо выйти на волю из этой тюрьмы?! Я жить хочу!!
- Папа не велел... - дрожащим, тонким голоском пропищал Дима.
- Давай ключи, сволочь, а то я тебя!..
Дима испугался, схватил мобильник:
- Я сейчас папе позвоню!.. - и стал набирать номер.
Папа ответил, и Дима стал докладывать ему оперативную обстановку. Павел закрыл дверь и пошел к себе. Сел на грязный диван и грустно посмотрел на свою прежнюю грязную комнату. Что делать, как быть... что дальше? Долго он так сидел, уставившись в одну точку на стене, а мысли, как мухи, летали по комнате, вокруг него, но ни одна не села, не вошла в голову и душу.
Полная пустота и отчаяние воцарялись в нем, казалось, навсегда, без мыслей, без чувств, без желаний. Поэтому он не слышал, как опять заскрежетала дверь, а только увидел, как ворвался в его комнату взбешенный Эдд. Он ударил его в лицо, и Павел повалился навзничь.
- Ты чего себе позволяешь, скотина: на ребенка полез?!
Павел почему-то спокойно встал напротив Эдда:
- Если я сделал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь меня?
Эдд сразу осекся, но вдруг опять накинулся на него с прежней злобой:
- Чего же он плачет, зовет меня на помощь?!
Павел продолжал так же спокойно:
- Я не знаю: я ничего худого ему не сделал, а только просил... потом требовал отдать мне ключи, мои ключи... я же не узник.
Он видел, чувствовал, как гасит своей правдой злобу Эдда, но гордость того не позволяла ему отступить.
- А чего ты в дверь ломишься, ребенка пугаешь?!
- Мне нужно выйти на улицу, купить себе хотя бы поесть, купить сигарет. Что ему стоило просто отдать мне ключи? Больше мне ничего от него не надо было.
- Это я ему запретил.
- Где же мои ключи?
- Я не знаю. Потерял что ли?
- Я их не нашел.
- Значит, потерял.
- Тогда скажи Диме, что я пойду в магазин, а он пусть побудет дома.
- Ладно.
Эдд ушел в комнату Димы.
В кошельке лежали только остатки мелочи. Павел вышел на площадку: никого не было. Позвонил курящему соседу - тот вышел и соврал, что денег у него нет. Старичков не было дома, Павел пошел по остальным соседям и все-таки занял "красненькую".
Когда вышел на улицу, то свежий весенний воздух взбодрил его. Доведенный до отчаяния, теперь он жадно дышал, наслаждаясь его прохладой и бодростью, чувствовал, как просыпается в нем неиссякаемая жажда жизни, что он хочет жить, жить наперекор всему, всем этим людям и обстоятельствам, которые так упорно хотят сгубить его. И тоска, отчаяние отходили, Павел всем своим нутром ощущал эту жажду жизни в окружающей его природе: в ветре, пружинящей под ногами, оживающей земле, в распускающихся листьях деревьев, даже в вечно сереющем над ним небе. Они тоже были узниками этого твердокаменного, бездушного города, но, тем не менее, они оживали, хотели жить. И душа Павла, все его существо соединялись с ними, обретали в них силу, эту неиссякаемую силу бытия. Да, он опять шел за водкой, но знал, что идет за ней в последний раз, что переломит себя, выйдет из этого отчаянного, бесконечного кризиса, разберется во всем своей новой, трезвой головой и наметит себе путь спасения. И понемногу, медленно начнет двигаться по нему.
А потом он вернулся домой, спрятав свою бутылку во внутреннем кармане пальто, пожарил Ирино мясо, ждущее его в холодильнике, отнес его в свою комнату и заставил дверь стулом. Включил диск и стал смотреть "Крутого Уокера", методично выпивая рюмку водки и закусывая ее аппетитными кусочками через определенные промежутки времени. Соседи ушли, дверь не заперли, и он спокойно выходил курить на лестничную площадку, не боясь, что они из-за своей "сердобольности" отнимут у него водку, в данный момент, необходимое для него лекарство. Так он дожил до ночи, а потом, опорожнив последнюю рюмку, крепко заснул, как в пропасть провалился.
Настало утро, яркое, солнечное, и принесли пенсию. Почтальон уже сидела на кухне, выложив на стол маленькую стопку новеньких купюр. А за ней стоял неотвратимый Эдд и чуть улыбался. Павел расписался дрожащей рукой, почтальон ушла, а Эдд сказал, что Павел должен Ане две тысячи за квартиру. Павел отдал и ушел в свою комнату.
А потом вновь взял в руки Псалтирь и начал читать следующие псалмы 17-й кафизмы царя Давида в поминовение Иры:
"...Душа моя повержена в прах; оживи меня по слову Твоему".
"...Душа моя истаевает от скорби: укрепи меня по слову Твоему".
Павел смотрел на образ Иисуса: Он по-прежнему ласково, с сочувствием отвечал ему, и Павел почувствовал, как душа его вновь устремляется к Господу, но величина горя заслоняла Его от Павла, и обида не становилась меньше, хотя Павел внутренне чувствовал, что Господь не виноват в смерти его жены. Думать и рассуждать сейчас он не мог и продолжал читать, просто исполняя свой долг перед своей женой и Богом.
Трудно найти сериал, который настолько целиком захватывал зрителя, как американский "Walker - Texas Ranger", с Чаком Норрисом в главной роли. Walker ловит и обезвреживает преступников, он силен и справедлив, но, в то же время, необыкновенно чуток и добр. Таков и сам Чак Норрис, жертвующий немалые деньги в Детские дома и Приюты. С трудом, с частыми перекурами Павел все-таки смог увлечь себя сериалом, и постепенно стремление опохмелиться стало ослабевать.
Через несколько часов пришел Дима, и Павел пошел в магазин, купил концентратов и колбасы, приготовил себе обед и, хотя и с большим трудом, заставил себя его скушать. А потом опять он попал под власть волшебного сериала и так выжил до вечера. Выходя курить, он встретил Эдда, который был с ним почему-то необыкновенно вежлив: спросил о самочувствии, здоровье и добавил, ласково, даже заискивающе улыбаясь:
- Паша, нам ведь дальше вместе жить, так что давай не будем ссориться, а жить мирно, а?
- Я всегда за, - ответил Павел.
- Вот и хорошо. Аня тебя кормила?
- Нет, я сам кое-что купил и поел.
- Молодец, не пил?
- Нет.
- Молодец. Она сегодня кашу наварила, я ей скажу, чтобы она тебя угостила.
- Спасибо.
Павел ушел ошеломленный: это был первый человеческий разговор с Эддом после смерти Иры. Значит, он как-то зависит от него, Павла, хочет жить здесь, с бывшей женой, и понимает, что этого надоевшего старика так просто из квартиры не выкинешь. Ну что ж, тем лучше, значит крыша над головой у него пока есть.
Аня тоже встретила Павла иначе: улыбнулась доброй улыбкой, поздоровалась, спросила о самочувствии и сказала:
- Теперь мы только двое с Вами остались владельцами квартиры: Вы да я.
- Только Эдда не прописывай.
- Ни за что.
- Правильно, он тебе может любую пакость устроить... А жить с ним дальше не собираешься?
- Не знаю, время покажет.
- А как со мной думаешь поступить? В Дом престарелых отправишь?
- Не знаю еще.
- Мне это важно знать, сама понимаешь.
- Не знаю, не до этого сейчас... Может, вместе будем жить, может, мы вам комнату найдем....
- Или Дом престарелых...
- Да... сами видите, сколько проблем скопилось... не до этого сейчас.
"Да, ей нет никакого дела до моей жизни, до меня, - подумал Павел, - а мне было дело до нее, когда я жил с Ирой?".
Следующий раз Павел пошел курить тогда, когда Анина семья сидела за столом и ела аппетитно сваренную гречневую кашу с дымящимися, чрезвычайно аппетитными сардельками. В темном коридоре темной тенью в темном пальто проходил мимо них Павел, но ни одна душа не повернулась в его сторону, никто из них не захотел разделить свою трапезу с бедным и одиноким стариком, хотя, худо-бедно, он прожил с ними не один год под одной крышей.
Ну и что ж: мутит теперь намного меньше, меньше туману, светлее стало и на лестничной площадке, а присутствие курящего напротив соседа вводило Павла в привычную атмосферу жизни в этом доме. Поэтому он на обратном пути подошел к Эдду и по-дружески попросил его сделать ключи от квартиры, ведь без них ему никак нельзя. Эдд подумал и сказал, что съездит, постарается, но стоить это будет недешево, потому что ключи компьютерные. Спросил, как ни странно, угостила ли его Аня кашей, хотя Павел только что проходил мимо их обеденного стола и никто его не пригласил, в том числе, и сам Эдд.
Медленно наступала ночь. Это чувствовалось во всем: в беге времени, когда стрелка еле ползла к двенадцати, в темнеющих углах комнаты Павла, в которой горела настольная лампа, в беспросветной темноте за окном, в которое смотрело беззвездное, темное небо. Павел лежал на диване и глядел в это небо, стараясь осмыслить последние события своей жизни, и понимал, что он просто платит за те грехи, которые совершил раньше. И с Эддом, и с Аней у него могли бы сложиться совсем другие отношения, если бы он пренебрег своей гордостью и постарался как-то войти в жизнь этих ребят, хотя Эдд вел себя замкнуто и отвечал всегда односложно, будто считая себя выше всех. Но Павел мог бы присоединиться к Ире, которая часто беседовала с дочкой, и та была с ней достаточно откровенной. Да и самой Ире сколько он доставил неприятных минут -не перечесть. Все темнее, холоднее и душнее становилось в комнате, как и на душе у Павла.
Он вышел на лестничную площадку, достал сигарету и, закурив, привычно уселся на свой маленький сундучок. Первую бронированную дверь от своей квартиры он за собой закрыл, а вторая, решетчатая, выходившая на лестничную площадку, общая с соседями, была перед ним, запертая на замок. Так он и сидел в этом маленьком промежутке между двумя бронированными дверями, одна из которых была решетчатая, сидел, как птица в клетке. Тишина вокруг была гробовая, обшарпанные, с облупившейся грязной, темно-синей краской стены и темный, будто сажей испачканный, потолок дополняли мрачный колорит площадки перед Павлом. Медленно, очень медленно угасала единственная здесь лампочка по непонятным причинам, так же медленно уходил воздух, который почему-то не поступал ни с верху, ни с низу лестницы. И еще душу давило чувство вины перед Аней, Ирой и даже перед Эддом и Димой. Это чувство воплощалось в тенях, которые медленно поднимались на площадку снизу и опускались сверху. Одни так и застывали на месте, другие подступали к Павлу, просачивались сквозь решетку и, затемняя жалкий свет лампочки, входили в него, в самую душу, в самую сердцевину души и тела, заставляя ее содрогаться.
Вдруг он услышал шум от движения лифта, и его кабина мгновенно остановилась на площадке. Дверь почему-то долго не открывалась, наконец раздался знакомый скрежет, двери разъехались в стороны и... никто не вышел. Павел почувствовал, как горло начинал сдавливать страх, по телу пошли мурашки. Вдруг кто-то заскребся в решетчатую дверь, тихонько постучал по железным, крученым прутьям. Павел вскочил и увидел девочку, в белой, пуховой, с вензелями куртке, она четко, реально стояла прямо перед ним, отделенная этой решеткой. Павел оцепенел.
- Здравствуйте... А маму можно?.. - спросила она тонким и почему-то знакомым голосом.
Павел взял себя в руки и спросил как можно тверже и спокойней:
- А вы кто будете?
- А вы меня не узнаете, посмотрите внимательнее.
Да, ее небольшое лицо очень знакомое, особенно полные губы, сложенные в обворожительную полуулыбку... ... Аня?!
Она будто прочитала его мысли:
- Она самая, двенадцати лет, когда вы только приехали к нам и начали с нами жить. Вспомнили?
Павел чувствовал, что тело его немеет: он не ощущает ни рук, ни ног, ни туловища, чувствовал, что не может говорить, видеть, мыслить: все покрывалось той беспросветной серой мглой, которая его преследует уже много дней, только это прошлое, столь реально воплощенное в этой "девочке", и заставляло чувствовать, говорить и мыслить.
- Да... - с трудом ответил он, - вы... Аня... много лет назад....
- Так позовите маму, маму позовите ... вам же нетрудно позвать ее... скажите: дочь пришла, хочет ее видеть....
Павел сделал невероятное для себя усилие и выдавил:
- Ее... н-нет... Она умерла....
- Что, что вы говорите?!... как умерла?!... почему умерла??
- От... рака.
- Не может быть!! - закричало существо и как-то сразу смолкло.
"Девочка" помолчала некоторое время и тихо, зловещим шепотом сказала:
- Я знаю, кто ее убил.
- Она от рака умерла, - с огромным напряжением выдавил Павел.
Призрак долго молчал и сказал:
- Вы убивец.
- Как я?..
- Вы, и только вы!.. Своими гулянками, изменами... вы убили ее...
- Я же сказал, от рака она умерла.
"Девочка" просочилась сквозь решетку и встала рядом с ним.
- Вы же сами прекрасно знаете, что именно вы убили ее, но боитесь себе признаться в этом. Разве не так?
"Двенадцатилетняя Аня" села на сундук, глядя Павлу все время в глаза, и сказала с укором:
- Рак и рождается от нервных срывов, когда в организме вегетативная нервная система неправильно образует клетки. Вот вы этого и добились.
Как не велик был испуг Павла, но "доказанное" призраком обвинение его в смерти Иры отрезвило и заставило мыслить. Ему не раз доводилось встречаться с миром потусторонних тварей, которые не раз пытались его довести до полнейшего отчаяния, приводя "неоспоримые" доказательства его полнейшей никчемности или безрассудности поступка. Все это сейчас пришло ему на ум, и он с презрением посмотрел на сидящую рядом с ним ведьму.
- Врешь, сволочь! Никакая ты не Аня, а натуральный бес, знавал я таких, "совестливых" обличителей! Кровушки тебе моей, стерва, захотелось - не получишь, и проваливай отсюда, пока цела.
Павел провел через нее руками - и ничего, кроме воздуха и смрада, не почувствовал:
- У тебя даже плоти нет, чудище, пахнешь только отвратительно, а все туда же, жизнь людям портишь, особенно тем, которые тебя не знают и боятся.
И "Аня" изменилась: "лицо" ее стало сползать вниз, открывая откровенно свиное рыло со слюнявым пятачком и висячей козлиной бородкой, а над всем этим "великолепием" торчали маленькие рожки с собачьими ушами. Павел перекрестился - и тварь исчезла.
"Слава тебе, Боже, слава Тебе!" - еще раз перекрестился Павел и искренне поблагодарил Бога за помощь и сохранение своего человеческого достоинства.