Отян Анатолий Васильевич : другие произведения.

Божья Кара

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Автор этой книги ребёнком пережил холокост, и детская память сохранила очень много из того, что было во время войны. В книге описывается жизнь евреев и украинцев за довольно длительный период. Но самым трагическим временем оказалась война. Его герои любят, ненавидят, страдают, мстят, верят и сомневаются, служат и прислуживают, воюют и совершают подвиги, предают. Это люди, чьи судьбы раскрываются на фоне страшной и незабываемой войны с фашистской Германией. В книге постоянно, начиная с её обложки, есть интрига, которая вас не отпустит до самого конца. Апофеозом этой книги будет рассказ о том, как свершилась Божья кара над выродком, принимавшим участие в расстреле евреев. Книга легко читается и увлекает; чувство сопереживания с героями останется у вас на долгие годы.

  
  
  
  
  
  

Анатолий Отян

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

БОЖЬЯ КАРА

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

Франкфурт на Майне

2006

  
  
  
  
  
   Однолетки, прожившие в одном городе много лет, встречавшиеся только на официальном уровне, разъехавшись в разные страны, мы стали друзьями. Инженеру и врачу оказались близки и понятны одни воспоминания и одни и те же лишения военного времени, человеческие судьбы. Так случилось, что я стал свидетелем вхождения Анатолия Васильевича в литературу, свидетелем его первых шагов. Для меня это было полным откровением... Как человек без гуманитарного образования может так профессионально владеть пером?! Со временем, читая по главам, присылаемый по электронной почте материал из Германии в Израиль, я понял природу этого феномена. Прекрасная память, подаренная природой, всесторонняя эрудиция, аналитический ум, широкий круг общения и потрясающая любознательность, трудолюбие и самокритичность при известной доле честолюбия - это не полный перечень качеств, которые помогли ему написать книгу "Божья кара." Его герои любят, ненавидят, страдают, мстят, верят и сомневаются, служат и прислуживают, воюют и совершают подвиги, предают. Это люди, чьи судьбы раскрываются на фоне страшной и незабываемой войны с фашистской Германией. Детская память сохранила многие детали событий, а талант зрелого автора сумел донести их до читателя. В книге постоянно, начиная с её обложки, есть интрига, которая вас не отпустит до самого конца. Книга легко читается и увлекает; чувство сопереживания с героями останется у вас на долгие годы.
   Роман Веер. Врач

Израиль 08.2006

  
  

ОТ АВТОРА

   Эта книга написана на основании достоверных событий. Имена героев изменены. Если кто и найдёт совпадение фамилий, имён и судеб, то это чистая случайность. Место действия описано условно и не нужно в нём искать неточностей.
   Анатолий Отян.
  
  
  

Если немца убил твой брат,

   Это он, а не ты, солдат.

К.Симонов

  
   В шестидесяти километрах на юго-восток от Кировограда, в степи, лежит город со звучным названием - Александрия. Он известен тем, что в нём родился советский писатель Биль - Белоцерковский, написавший свою знаменитую пьесу о революции "Шторм", в фильме по которой блистала Фаина Раневская, исполняющая роль спекулянтки. Здесь же родился и маршал Советского Союза Кошевой и многие другие известные люди. Но, наверное, самой известной фигурой являлся их земляк, впоследствии ставший американским мультимиллионером, Хаммер. Он известен в СССР тем, что встречался с Лениным, а в семидесятые годы занимался благотворительностью и подарил Кировоградской Областной детской больнице два миллиона американских долларов на приобретение японского оборудования, которое наши специалисты быстро вывели из строя.
   Александрия - город шахтёрский и промышленный. Здесь добывают бурый уголь, делают из него брикет, а также выделяют из него горный воск, необходимый для точного литья и экспортируемый в десятки стран мира.
   Рядом с Александрией, на косогоре, разместилось село Марто-Ивановка, почти слившееся с городом.
   О происхождении названия села ходят разные слухи, но, наверное, оно произошло, как и во многих случаях в этих краях, по имени дочери какого-то немца-колониста и затем соединившую свою судьбу с Иваном.. В нём находился кирпичный завод, вернее, один и двух заводов Александрийского заводоуправления стройматериалов.
   На этом заводе и произошёл в !968 году ужасный финал страшной трагедии, длившейся на протяжении нескольких десятилетий.

* * *

   Филипп Кожухарь, унаследовавший свою кузнечную профессию от своего отца, высокорослый и очень сильный парень с чёрной вьющейся чуприной, призвался в Российскую армию перед Первой мировой войной, в 1913 году и распределился на службу в кавалерию. Служба давалась ему легко, тем более, что он и в полку работал по своей специальности. Кузнецом он был отменным, чем и заслужил уважение рядовых кавалеристов и расположение к себе командиров. Когда командиру эскадрона, капитану Звяге, исполнилось тридцать лет, Филипп отковал букетик роз, да так изящно, что даже командир полка, старый служака, удивился мастерству кузнеца.
   Когда началась война, Кожухарь со своей походной кузницей находился в обозе и непосредственно в боях не участвовал, хотя неплохо владел шашкой и отлично стрелял из винтовки. Только нельзя думать, что на войне может быть легко. Тяжёлой работы, какой у кузнеца в армии, а тем более в кавалерии, очень много, на войне утраивается, а все остальные беды, достающиеся солдатам в полной мере, перепали и ему. Пришлось пережить и артиллерийские обстрелы, и помёрзнуть зимой, и недоедать, и вшей собой покормить.
   А однажды он в отсутствии старших по званию организовал оборону обоза от неизвестно откуда прорвавшихся двух десятков немецких кавалеристов и лично уничтожив троих из них, был награждён Георгиевским крестом и получил на погоны лычку и звание ефрейтора. Правда, у героя долгое время к горлу подкатывала тошнота при воспоминании того, что он убивал людей. Сам он деталей боя не помнил, но запомнился немецкий солдат, разрубленный им от шеи до груди. Из громадной раны выглядывали нежно-розовые лёгкие, а обескровленное лицо немца отдавало бумажной белизной. Филипп крестился, вспоминая те события, но успокаивал себя тем, что если бы не убил он, то убили бы его..
   В 1917 году, после революции и свержения царя, Кожухарь, как и многие солдаты, покинул фронт и поехал в товарных вагонах домой.
   Дома, в селе Марто-Ивановка, у него была любимая дивчина Дарья, под стать ему, такая же высокая и красивая как и он, дочь зажиточного крестьянина Семёна Бандуры,
   Свадьбу, учитывая военное время, сыграли быстро и скромно, но не долго пришлось молодым полюбиться. Началась гражданская война и всем понадобился кузнец Филипп Кожухарь. Пришлось побывать ему у красных, под командованием Григорьева, предавшего их и организовавшего страшные еврейские погромы в Елисаветграде; и в армии Махно, который разгромил григорьевские банды и лично застрелил бывшего красного командира, а затем атамана Григорьева; и в Первой Конной армии под командованием будущего Красного маршала Семёна Будённого. Здесь ему не пришлось отсиживаться от боёв в обозе, и, выполняя свои обязанности полкового кузнеца, он участвовал в кавалерийских боях, разваливая своих соотечественников шашкой от шеи до пояса. Его не тошнило уже при виде крови, но войну и убийство Филипп переносил, как необходимость, которую делал по приказу. Никогда потом он никому не рассказывал о своих боях и подвигах, и только часы, подаренные ему лично Будённым, и грамота, подписанная им и комиссаром Первой Конной Климом Ворошиловым, говорили о его военном прошлом и уберегли его от репрессий, которым подвергались бывшие махновцы.
   После гражданской войны вернулся в родное село, где его встретила любимая жена Дарья, Дашутка с двухлетней Оксанкой, очень похожей на мать. Иногда люди говорили, что и на него - Филиппа. Правда, когда в кузню приезжали по делам из других сёл, то увидев его жену говорили:
  -- Пылып Петрович (так звучало его имя по-украински), ты що, на сэстри оженывся? - так они были похожи друг на друга.
   В ответ тот только смеялся, сверкая своими белоснежными зубами, которые на запачканном гарью лице отражали огонь из горна и блестели как жемчуг.
   Дом он построил на краю деревни, там же разместил и кузню, но так, чтобы дым и угар от неё не долетал до жилья.
   Работу ему привозили изо всей округи, потому что знали, что лучше Кожухаря никто не сделает.
   В 1923 году семья увеличилась ещё на одного человека. Родился сын. Пётр, Петя, Петро, Петюша. Когда Филиппу показали сына, он сказал:
  -- Бог дал мне помощника, кузнеца. Ух какой горластый. Береги его, мать, вырастет будет наш кормилец.
  -- Рано, ты, Филя, о помощнике да кормильце заговорил. Его ещё надо на ноги поставить. Сколько сил тебе и мне положить на него да Оксанку придётся.
  -- Время, мать, бежит быстро. Не успеем оглянуться, как они вырастут.
  -- Дай Бог. Так пока солнце взойдёт, роса глаза выест, - добавила она .украинскую поговорку.
  -- Ну, Даша, всегда ты так. Не успеешь порадоваться, а ты каркаешь как ворона. А за сына тебе спасибо. А вообще я с тобой согласен, на веку, как на длинной ниве, всего увидишь.
   Сказавши это, Филипп притянул к себе жену и поцеловал её в голову, но тут же, застеснявшись своих чувств, оглянулся не видит ли кто его слабости. Не принято в деревне проявлять свои чувства.
   Дело в том, что в селе сломали большевики церковь и Марто-Ивановка превратилась в деревню. Но жители все равно называли её селом. Баба Глаша, деревенская кликуша, сказала, глядя на то, как сбрасывали с церкви кресты и ломали крышу:
  -- И не пришлые басурманы ломают храм, а наши безбожники сказились. Но придёт время расплаты и нападёт мор и на вас.
   Но что ей могли сказать? Те, кто ломали - не слышали, а те, что стояли рядом и услышали, содрогнулись от сказанного нею, ибо знали, что согнувшаяся в три погибели с клюкой и всегда в чёрном платке на голове старуха, не ошибается в предсказаниях. Некоторые женщины крестились и плакали.
  -- Чего вы бабы горюете? Новая власть несёт нам свободу и счастье. А попов вместе с панами - долой! - балагаганил местный комсомолец Ефим Лымарь.
  -- И ты, дурко, туда же, - не унималась баба Глаша.
  -- Ну-ну, ты поосторожней, а то я заявлю куда следует, узнаешь где раки зимуют.
  -- Я-то знаю, а вот ты, прихвостень басурманский увидишь, не только рака а и чёрта лысого.
   Женщины, слушавшие перепалку, молчали.
   А через несколько лет, в 1933 году начался страшный голод, названный голодомором.
   Люди не могли понять, почему они умирают от голода, а из складов, забитых доверху, вывозят пшеницу, подводы с которой охраняют вооружённые люди.
   Организовывал вывоз зерна всё тот же Лымарь, ставший председателем сельсовета. Но сбылось и другое предсказание старухи: в страшном тридцать седьмом его арестовали и дали десять лет без права переписки, что означало смерть.
   Семья Кожухарей с громадным трудом выбралась из всех передряг, благодаря золотым рукам Филиппа. В годы коллективизации его не раскулачили только потому, что на всю округу он был один хороший кузнец, или по-украински "коваль". Его-то и не было за что раскулачивать, он своим трудом и хату построил и детей на ноги ставил, и хозяйством обзавёлся: две лошади, корова, свиньи, несколько овец. С хозяйством управлялась Дарья. Филипп удивлялся, как у неё хватало сил и времени на всё. Надо было обойти его и детей, накормить, постирать, убрать в доме, подоить корову, покормить свиней и другую дворовую живность. Посадить огород и ухаживать за ним тоже была её забота. Филипп тоже работал как вол. После кузни нужно и хозяйством заниматься.

* * *

   Подрастали Оксана и Пётр, и тоже впрягались в хозяйство помогать родителям. Но работал с Филиппом помощник, молодой парень Кузьма, которого тот обучал кузнечному делу, и пошло в органы заявление, что эксплуатирует Филипп парня и нужно его раскулачить. Но к тому времени уже отдал Филипп под давлением своей жены и лошадей, и корову, и овец в колхоз, где их просто морили голодом. Дарья из жалости к своей скотине, носила ей сено и плакала, когда те тыкались мордами ей в грудь и живот и пахли они не так как все.
   А когда дошла очередь раскулачиванья в Марто-Ивновку, то вновь испеченный председатель колхоза Николай Коздоба, бывший красный партизан из полка знаменитого Боженко, отстоял Филиппа, за что тот был благодарен председателю, хоть и недолюбливал его за лень и пьянство.
   Работать теперь пришлось в колхозе, в котором почти не платили, и жили они с подсобного хозяйства. Даже грубую ткань Дарья делала из конопли сама. Созревшую коноплю разминали на самодельном станке - мялице, стирали полученные волокна, вытряхивали, и на ткацком станке делали из них ткань. Из неё шили в основном верхнюю одежду и мешки, но и это было подспорье.
   Своей школы в Марто-Ивановке не было, и ходили дети в соседний город Александрию, на окраине которой размещалась семилетка. По её окончании Пётр перешёл в десятилетку в центре города. Дети учились хорошо, и о них учителя говорили, что они способные, особенно Петя, из которого получится учёный. Полуграмотные, еле умевшие писать и читать родители, страшно гордились детьми, но в душе боялись того времени, когда их детвора подрастёт и уйдёт от них. И если раньше мальчики, ставшие парнями, держались за землю-кормилицу, принадлежавшую их родителям, то сейчас земля стала ничейной, хоть и воевал Филипп за неё, родную, обещанную крестьянам большевиками, и молодёжь перестала за неё держаться.
   Оксана, закончив семилетку, пошла на курсы медицинских сестёр и после их окончания, шестнадцатилетней девушкой, поступила на работу в Александрийскую городскую больницу. Её зарплата, хоть и очень маленькая, стала хорошим подспорьем для семьи, так как за работу в колхозе платили только за отработанные трудодни натурой, в основном зерном, которое надо было ещё переработать на муку, часть продать, часть пустить на корм домашней живности. Жили трудно, а в город работать колхозников не отпускали, а уехать самим не получалось, так как не выдавали паспортов. И мальчики надеялись вырваться из крепостничества по призыву в армию, после службы в которой можно было уехать на работу в город, где жилось чуть полегче.
   Александрия, хотя и маленький провинциальный город, в культурном отношении стояла на ступеньку выше деревни, и Оксана, ставшая яркой красавицей, тоже приобрела интеллигентные черты и манеры. Когда она шла по улице, парни и мужчины обращали на неё внимание и оглядывались вслед. Довольно часто женатых мужиков жёны одёргивали за руку или одежду, а они, увлекшись своим наблюдением за проходящей мимо принцессой, не сразу соображали, что от них хотят их благоверные. Но следовало разъяснение:
  -- Ты чего вытрещился на девку? Тебе меня мало, кобель паршивый?
  -- Та я так, ничего...
  -- Знаю я тебя. Ничего... За любую юбку зацепишься, - и уже видя, что муж насупился, смягчившись добавляла:
  -- Ой смотри у меня, Мыкола.
   А Мыколам, Иванам, Фёдорам снилась по ночам молоденькая медсестра, "коваля дочка", как её называли в городе.
   С Оксаной, ещё в школе, в одном с ней классе учился паренёк, Тарас Крук. Он отличался высоким ростом, чуть сутулился, светлые редкие волосы на голове выдавали его в толпе.
   Оксана никогда не обращала на него внимания, в то время как другие деревенские девчата страдали по нём. Он этим пользовался и не раз был бит братьями и отцами опозоренных им девчат.
   Тамара, школьная подруга Оксаны, работающая продавщицей в книжном магазине в Александрии, жаловалась на Тараса:
  -- Понимаешь, Ксанка, я ему отдала себя, а он может неделями не появляться, а приходит, когда ему захочется. А если я забеременею, что тогда?
  -- А чего ты не потребуешь его жениться?
  -- Я ему говорила, - продолжала Тамара, вытирая уголком косынки глаза и не обращая внимания на посетителя, тактично рассматривающего книги и делая вид, что не слышит разговор девушек.
  -- Ну и что он?
  -- А он, зараза, мне говорит: "Зачем я тебя буду кормить, лучше я буду свинью кормить, а потом её продам и деньги получу. А с тебя какая польза?"
   Оксана ужаснулась:
  -- Боже, какой мерзавец. Я знала и раньше, что он нехороший парень, но не настолько. И чего ты его не прогонишь?
  -- Не знаю, Ксанка, не знаю, - и увидев, что посетитель, высокий чернявый парень, уже смотрит на них, заторопилась:
  -- Ты заходи, Ксана, а то мы так редко видимся, - и уже обращаясь к мужчине:
  -- Что вы хотели, товарищ?
  -- Покажите, мне, пожалуйста, книгу стихов Байрона, вон на верхней полке.
   Мужчина говорил на чисто русском языке, не часто звучащем в Александрии, и вдруг перевёл взгляд на Оксану и в нём была та мужская заинтересованность красотой девушки, которую Оксана часто чувствовала на себе. Она смутилась, попрощалась с подругой и вышла. Она никогда не читала Байрона и ей захотелось его почитать. Она зашла на следующий день в магазин к Тамаре, и попросила у неё томик Байрона. Та полезла по лесенке на верхнюю полку, достала книжку, и опережая Оксанин вопрос, сказала:
  -- А то вчера был наш новый школьный учитель географии, Михаил Соломонович, он закончил в Ленинграде университет и получил к нам направление. Хлопцы от него без ума, так он интересно преподаёт свой предмет. Он с ними и в походы ходит.
  -- А-а, я слышала что-то от Петьки, но не обратила внимания на его восторги. Так вот он какой, Михаил Солёнович, - засмеялась она и добавила:: - Так его за глаза школьники называют.
   Байрона она прочитала, некоторые стихи ей понравились, а некоторые она не понимала, но это непонимание возбуждало в ней интерес к другой стране, к другой жизни. Она читала книгу на ночном дежурстве. А утром нянечка ей сказала:
   Там в приёмном покое твоя мать сидит и тебя спрашивает. Оксана выбежала в приёмный покой и увидела мать необычно грустную.
  -- Мам, что случилось? - с некоторым испугом спросила Оксана.
   Мать поднялась со стула, и они вышли на улицу.
  -- Я, дочка, на старости лет подзалетела, кажется.
  -- Да какая же ты старая? Посмотри на себя. Да ты же, мамка, красавица.
  -- Не в этом дело, донька. Кто в мои сорок рожает? Мне уже бабушкой можно быть. Срам-то какой.
  -- Ну, что ты, мамка, говоришь. Вон тётя Клава в сорок два родила, и всё хорошо.
  -- Так то ж Клавка. Она ж и не прекращала смолоду рожать. Это ж она тринадцатого родила..
  -- И говорит, что и четырнадцатого родит. Не хочет останавливаться на чёртовой дюжине.
   Мать и дочь засмеялись.
  -- Идём, мама, я тебя оформлю к гинекологу.
  -- Только я к мужику не пойду.
  -- Да сейчас дежурит Евгения Павловна, она хоть и молодая, но хороший врач. И ты когда у неё побудешь, не уходи. Я передам дежурство старшей сестре и вместе пойдём домой.
   После дежурства она забежала к врачу и спросила:
  -- Евгения Петровна, что там у моей мамы?
  -- Всё в порядке, четыре с половиной месяца, полсрока, будет у тебя сестричка, - улыбаясь ответила врач.
  -- А откуда Вы знаете? -удивилась Оксана.
  -- По приметам.
   Филипп, узнавши о беременности жены, даже обрадовался:
  -- Вот и хорошо, а то Оксану уведут скоро от нас, а Петька сам убежит, и останемся мы, Дарьюшка, сиротами. А сын или дочка доведут нас до старости. А прокормить их и это дитя мы сумеем.
  -- Так тебе же скоро сорок шесть, и ты в молодые отцы лезешь.
  -- А помнишь отца Феофана. Он в шестьдесят только женился. А сына родил через два года.
  -- Родил, родил. Если бы не конюх Пашка, то родил бы он. Попадье ведь двадцать с лишним было. И сейчас она одна с хлопцем мается.
  -- Так его же большевики хлопнули.
  -- Та он всё равно до сегодня не дожил бы.
   Дарья немного успокоилась. Мужнина поддержка и сочувствие всегда её приводили в норму.

* * *

   Первых своих детей Дарья рожала дома, и роды у неё принимала сельская повитуха, тётя Нина. Почти всех деревенских жителей держала она на руках ещё в материнской крови и орущими во всю глотку, сообщающими всему миру радостную весть о своём рождении.
   А сейчас, в начале марта 37 года, Оксана взяла сани-розвальни и вместе с Петром отвезли мать в больницу. Пётр отогнал лошадь назад в конюшню, а Оксана осталась дежурить в больнице. Она уже несколько раз присутствовала при родах и училась помогать их принимать.
   Врач Евгения Павловна осмотрела Дарью, когда она уже стонала. И у неё начались схватки.
  -- В родилку её, - распорядилась она и, обращаясь к Оксане, сказала:
  -- Поможешь мне принять свою сестричку.
   Оксана опять удивилась её уверенности в том, что родится девочка, но ничего не спросила. Принимать роды сельским жителям привычно, потому что с детства они сначала наблюдают, а потом и сами принимают роды у кошек, собак, овец, свиней и других домашних животных. Но принимать роды у своей мамы ей было немного страшновато.
   Евгения Павловна уже в родильной палате увидела, что у Оксаны дрожат руки, когда та подала ей полотенце. Она строгим, даже немного злым голосом сказала:
  -- Выбрось дурное из головы и думай только о работе. Всё будет нормально.
   Но роды проходили трудно. Дарья вспотела, и кусала губы и крутила головой.
  -- Да кричите Вы. Легче будет.
  -- Не могу.
  -- Почему это?
  -- Стыдно.
  -- Нет ничего стыдного, - говорила врач, помогая ребёнку выйти из чрева.
   Пуповина обмотала горло ребёнку и нужно было срочно её перекинуть через головку, а не то ребёнок задохнётся. Наконец свершилось. Евгения Павловна обрезала пуповину, взяла ребёнка на руки, шлёпнула по попке и тот, вернее та, закричала.
  -- Вот видишь, сестричка у тебя.
  -- Мама, девочка, посмотри.
   Ребёнка поднесли к лицу матери и Дарья, уставшая и изнеможенная, только смогла улыбнуться.
   Через четыре дня Филипп попросил у председателя лошадь и сани с сидениями и сам поехал забирать Дарью с новорожденной..
   Когда вынесли ребёнка, Филипп взял её на руки и произнёс:
  -- Ой, ты моя любонька.
   Стоявшая рядом Оксана подхватила:
  -- Да, правильно, Любонька, Люба, Любовь.
   Родители тоже были довольны, что так просто разрешился вопрос с именем дочери. Когда ехали по селу, встречные люди, увидев уважаемых односельчан приветствовали их с пополнением семьи.
   Как-то Петя, придя после второй смены со школы, ещё с порога заявил:
  -- А наш председатель сельсовета Лымарь - враг народа. Он отравлял зерно, которое отправляли в Москву, что бы там спекли хлеб и поумирали. И Сталин тоже.
  -- Никакой он не враг народа, а дурак. Лез во все дырки, каждой бочке затычка, вот и его заткнули, - сказал отец.
  -- А ты, батька, откуда знаешь?
  -- Повидал я на своём веку всего. А большевикам человека убить, что муху прихлопнуть. В первой конной под одним бойцом лошадь сказилась в бою. И понесла назад. Так его перед строем расстреляли за трусость. А ты: "враг народа". Это они людей стращают. А ты болтай поменьше. За одно слово упечь могут туда, где Макар телят не пас.
  -- А где он не пас?
  -- Там, где весь год снег лежит, там и не пас.
   Петра в школе подковывали советской пропагандой, и он ей верил, как и многие его сверстники, но авторитет отца был для него непререкаем, и он старался понять происходящее.
   Дарья вынимала из печи свежеиспеченный хлеб, и дом наполнился таким ароматом, что кружилась голова.
  -- Мама можно я кусочек корочки отломаю.?
  -- Подожди, я сейчас тебе молока налью, поужинаешь. Филя, отрежь ему кусок хлеба.
   Петя смотрел, как под ножом осыпаются с хлебной корки мелкие крошки и глотал слюну вдыхая приятный запах. Мать налила молоко из глечика (крынки) в глиняную кружку, и Петро с таким удовольствием уминал хлеб, что мать ему сказала:
  -- Нельзя так жадно кушать горячий хлеб. Заворот кишок будет.
   Заворотом кишок мать всю жизнь пугала детей и мужа, но никто не возражал, а горячий хлеб ели с удовольствием.

* * *

   В стране разворачивалась подготовка к будущей войне и в школьные программы включили обучение оказанию медицинской помощи в боевой обстановке. Оксану, за недостатком и большой загрузкой врачей в больнице, направили поработать в её же школу.
   Когда она пришла, завуч, Мила Филипповна, она же учительница русского языка и литературы, обрадовалась её приходу:
  -- Оксаночка, здравствуй, как хорошо, что ты пришла, - она сделала ударение на слове "ты".. - Ты так повзрослела и стала совсем красавицей. Тебя, кажется, как и меня, Филипповной величают. Идём я тебя учителям представлю.
   Они зашли в учительскую, заполненную уже учителями, и завуч, обращаясь к ним, сказала.
  -- Товарищи, вот ваша новая коллега, Оксана Филипповна Кожухарь. Она будет читать в старших классах начальную медподготовку и оказание первой помощи. Прошу любить и жаловать. Многие из вас её знают.
   Оксана зарделась. Ей было странно, что её ставят как бы вровень с её бывшими учителями. Она привыкла в них видеть нечто возвышенное и немножко недоступное, а услышала "коллеги". Учителя улыбались и было видно, что они рады видеть свою бывшую ученицу, да ещё в качестве коллеги.
   Ученики встречали её шумно, но слушали её преподавание внимательно. И она осталась довольна.
   Во время перерыва она поймала себя на том, что ищет глазами учителя географии, которого видела в книжном магазине. Оксана стеснялась спросить о нём, а желание увидеть его усиливалось Пришёл он только на второй день перед вторым уроком. Зайдя в учительскую, он поздоровался со всеми и повернувшись к Оксане, обратился к ней:
  -- А я Вас знаю. Я видел Вас в книжном магазине и запомнил.
  -- А разве можно такую девушку молодому мужчине не запомнить, тем более холостяку, - вмешалась в разговор математичка, пожилая женщина, любившая пошутить.
  -- А я и Вас, Раиса Дмитриевна запомнил с первого раза.
  -- Меня могли бы и не запоминать, Михаил Соломонович, толку Вам со старухи, - уже с напускной ворчливостью сказала она и заторопилась на урок.
   После работы Оксана торопясь шла домой. Надо было помогать матери по дому, да и в огороде работы хватало. А главное, хотелось уделить больше внимания маленькой сестричке. Она росла болезненным ребёнком. То животик, то ушко беспокоят. А недавно простудилась и так кашляла, что пришлось её везти к врачу. Спала плохо. Среди ночи проснётся и плачет, плачет. Мама уже извелась с ней. Оксану Люба любила. Охотно шла к ней на руки и засыпала под песенку.
   Уже до дома оставалось немного, как она услышала шум подводы и оклик:
   - Садись, невеста, подвезу.
   Это был Тарас Крук, бывший её одноклассник. Оксана вспомнила разговор с Тамарой и зло ответила:
  -- Может и невеста, да не твоя. А я пешком дойду.
  -- Что так? Может я на тебе и женился бы.
  -- Тоже мне жених. Ты лучше свиней корми, за них хотя бы деньги выручишь.
   Сказала и тут же пожалела о сказанном, потому что он понял, откуда она знает о свиньях и будет донимать Тамару.
  -- Ну смотри, - Тарас хлестнул кнутом лошадь изо всей силы и помчался на телеге поднимая пыль.
   Оксана подумала о том, что навсегда отшила противного ей парня, но не тут-то было. Он стал буквально преследовать её. Но она проходила мимо так, как будто бы его не было. Однажды он, изрядно выпивши, остановил её и не давал пройти.
  -- Пропусти сейчас же.
  -- А то что будет?
  -- Я татке и брату пожалуюсь, получишь.
  -- Ух, испугала. Они у меня тоже получат.
   Он приблизился к Оксане и хотел обнять её. Но когда она услышала запах перегара и увидела его противную безбровую морду, со всего размаха закатила ему своей тяжёлой и сильной крестьянской рукой такую оплёуху, что у него мотнулась голова. Но он опять попытался её схватить и получил такой толчок в грудь, что плюхнулся в лужу, оставшуюся на дороге после вчерашней грозы.
   На следующий день мать спросила Оксану:
  -- Что там у тебя с Тарасом произошло?
  -- А тебе откуда известно?
  -- Зинка Соколиха видела.
   Оксана рассказала всё матери. Тарас прекратил свои нахальные ухаживания, и Оксана думала, что наверное. мать рассказала отцу, а с Филиппом шутки плохи. Всегда добродушный и спокойный, как все большие и сильные люди, он, когда нужно, мог постоять за себя и свою семью. Его тяжёлую руку кое-кто испытал на себе и другим заказал не связываться с Кожухарём с плохими намерениями.

* * *

   Оксана поближе познакомилась и с Гольденбергом. Оказалось что он кроме Географии преподавал и немецкий язык, хотя изучал его в школе и университете просто как предмет.
  -- Мои родители говорили между собой на еврейском языке, идиш называется, а он в группе германских языков и очень похож на немецкий. Поэтому мне немецкий неплохо давался, тем более, я думаю, что он мне когда-нибудь пригодится. Но лучше бы не надо, - задумчиво добавил Михаил Соломонович.
   Петя дома так расхваливал уроки географии, что однажды Оксана, у которой в этот час не было урока, спросила Милу Филипповну:
  -- Можно мне посидеть на уроке географии?. Мой Петро так их расхваливает.
  -- Михаил Соломонович, у Вас сегодня открытый урок. Возьмите с собой нашу коллегу.
   Сегодня изучали Ближний восток. Было настолько интересно слушать о странах с древней культурой, о Мёртвом море, в котором утонуть невозможно, о городах с чарующими названиями: Багдад, Иерусалим, Дамаск.
   Гольденберг очаровал Оксану и сам стал проявлять к ней повышенный интерес. Делал он это настолько тактично, что Оксана и рада была бы чтобы он ускорил процесс ухаживания.
  -- Ксанка, ты что замуж скоро выходишь? - спросил её брат.
   Оксана от неожиданности поперхнулась, а сообразив, ответила на вопрос вопросом:
  -- Откуда ты взял?
  -- А вся школа об этом говорит.
  -- Вся школа говорит, а я не знаю и не ведаю.
  -- Скоро узнаешь, - засмеялся Пётр
   И действительно, через несколько дней Михаил Соломонович сделал ей предложение выйти за него замуж.
   Оксана дала ему своё согласие. Родители её не возражали, только одна женщина сказала Дарье:
  -- Пусть молодые будут счастливы, но чует моё сердце, что добра от такого брака не будет.
  -- Вечно ты, Мотря, каркаешь как ворона. Типун тебе на язык.
  -- Извини, Карповна, не хотела я портить тебе настроение. А на свадьбу я приду. Когда гулять будем?
  -- Теперь ты меня извини, Мотря, но свадьбы не будет.
  -- Как так? - удивилась Мотря
  -- Не хотят молодые. Говорят, что свадьба - пережиток старого мира. Они придумали свадебное путешествие. Хотят поехать зимой в Кировоград. У него там тётка живёт.
   Расписались в конце декабря в Загсе и поездом уехали в Кировоград под новый, 1939 год. Тётя Хая радостно встретила племянника, который её предупредил письмом. Муж её, чекист, погиб ещё в двадцатых годах, причём не от рук бандитов или беляков, а играючи с заряженным пистолетом, когда ехал в ландо, реквизированном у помещика, на арест бандита в Новоукраинку. Остался у неё сын по имени Виль, названный отцом по первым буквам имени, отчества и фамилии вождя мирового пролетариата Владимира Ильича Ленина.
   Она говорила по-украински с сильным еврейским акцентом и иногда вставляла еврейские слова, непонятные Оксане и муж ей тут же переводил.
  -- Вы меня, Оксаночка извините, здесь все соседи знают идиш, и мне редко приходится говорить на другом языке, но Мойша Вам переведёт чего Вы не поймёте.
  -- Тётя Хая, говорите мне "ты". Я ведь теперь ваша родственница.
  -- Если бы ко мне сейчас зашла Английская королева, я бы смогла её называть на "ты", даже если бы Мойша сказал мне, что это тоже наша мешпуха?
  -- Родня, - перевёл Михаил, ставший здесь Мойшей.
  -- Да, да, родня. И я бы, конечно, поверила, что она наша мешпуха, но мне надо было бы привыкнуть. А ты для меня как королева. Ты такая красивая, как жена нашего сахарного короля Бродского. Я её видела два раза. Они уехали от новой счастливой жизни в Америку. А мой Абраша так и не дождался счастливой жизни, за которую воевал. Мне не дали его похоронить на еврейском кладбище. Сказали, что чекисту не годится быть похороненному по еврейскому обычаю. Они думают, что раз он чекист, значит перестал быть евреем.
  -- Тётя, расскажите нам лучше что-то весёлое.
  -- Я понимаю, вы молодые и вам не нужно грустных историй. Я вам расскажу сейчас, как мы женились и какая была весёлая свадьба.
   И она стала рассказывать о своей молодости, но все равно возвращалась к смерти своего Абрама.
   Утром Оксана и Михаил пошли в город.. Было немного морозно, шёл снег и всё было укрыто белым одеялом.
   Улицы Карла Маркса и Ленина были очень красивые. Михаил рассказывал своей жене о стилях в архитектуре и что многие дома здесь построил брат писателя Достоевского. Оксана слушала его рассказы, но в суть их не вникала, его голос звучал для неё как музыка и в груди волнами расходилась такая нежность, что молодая женщина находилась в полусне.
   В городе было много военных, которые, увидев Оксану в красном платке с розами, не могли оторвать от неё взгляд, и Михаилу это было приятно замечать Они находились на вершине счастья.
   В один из вечеров пошли в театр смотреть постановку пьесы Котляревского "Наталка Полтавка".
   До спектакля, ожидая начала, Михаил рассказал Оксане, что это первый профессиональный украинский театр, и что в нём работали великие актёры. Театр очаровал Оксану. Своей архитектурой и красотой. Он внутри походил на "Большой театр", который она видела в кинохронике. Все кресла и перила оббиты красным бархатом, колоны покрашены под золото.
   Спектакль Оксана слушала, боясь пропустить каждое слово и так искренне переживала и смеялась, что Михаилу учившемуся в Ленинграде, было интересно наблюдать за своей женой, впервые попавшей в настоящий театр.
   Десять дней пролетели, как один, и начались будни. Для Михаила это была школа, а для Оксаны опять больница, так как в школу взяли на постоянную работу другого человека. Ей тоже предлагали остаться в школе, но она не хотела уходить из больницы, боясь потерять квалификацию.
   Они снимали комнату в самом центре, но мать ей сказала, что отец хочет весной пристроить к дому комнату, и когда Оксана заимеет ребёнка, то будет жить у них. Так им будет легче смотреть за двумя детьми.

* * *

   Тарас, наверное, забыл предупреждение Старшего Кожухаря, и как только увидит Оксану выкрикивает какие-то оскорбления. Один раз он говорил о чём-то обрезанном, но она не поняла.
   Оксана не хотела говорить отцу, а сказала брату, что Крук её каждый раз оскорбляет. Петро к тому времени вымахал почти как отец ростом. Он занимался спортом. Раздался в плечах. Он пообещал сестре, что поговорит с обидчиком. Через несколько дней Крук красовался с фингалом под правым глазом и всем стало понятно, кто посадил этот фонарь. Пётр был левшой, и об этом знала вся молодёжь в селе и школе.
   Тарас перестал выкрикивать, но однажды, когда Оксана шла в село, он так направил лошадь, что если бы Оксана не успела отпрыгнуть, телега бы её сбила. А Оксана уже была на седьмом месяце беременности. Её только обдало грязью, потому что недавно прошёл дождь.
   Оксана подумала, что есть люди, которые где бы они не появились, после них остаётся грязь.
   В январе тридцать девятого года Оксана родила мальчика. Роды прошли удачно, мальчик был крупным, и как и все Кожухари, смуглым. Оксана с сыном и мужем переехали жить к родителям в пристроенную летом к их хате комнату. Женщины вдвоём управлялись по дому и за присмотром двухлетней Любы и за новорожденным. Несколько дней мальчик не имел имени, так как между родителями не было согласия.. Дело в том, что врач, Евгения Павловна, сказала Оксане что у неё будет девочка, и Оксана в этом не сомневалась. Поэтому они с мужем уже придумали ей имя, но родился мальчик.
   Решили вынести этот вопрос на семейный совет.
   Вечером, перед ужином, за общим столом собралась вся семья. Первым разрешили высказаться Петру.
  -- Я предлагаю назвать его революционным именем, - с пафосом в голосе, как на комсомольском собрании произнёс Пётр.
  -- И каким же? - спросила сестра
  -- Ну Робеспьером.
  -- Ты бы ещё Буратиной назвал бы, - сказала Дарья и все засмеялись.
   Недавно в колхоз приезжала кинопередвижка и показывали фильм по сказке Алексея Толстого. Дарья брала с собой маленькую Любу смотреть кино. Картина оказалась весёлой, интересной и смешное имя Буратино запомнилось.
   Пётр насупился:
  -- Ну и называйте как хотите.
   Он бы вышел из-за стола, но был голоден, а ужин мать ещё не подала. Предлагались новые модные имена, но кому-то не нравилось. Тогда заговорил молчащий до этого, уже дедушка Филипп.
  -- Есть христианский обычай давать внукам имена отцов, дедов, прадедов. Вот мы Петьку назвали именем моего батьки.
  -- У евреев тоже есть обычай, только брать можно имена уже ушедших дедушек и бабушек.
  -- Миша, как звали твоего деда?
  -- Гирш, олень значит.
  -- Вот и надо назвать Гришей!, - обрадовано заявил Петька.
   Всем такое предложение понравилось. Назвали мальчика Гришей, Григорием., и в метрике записали Михайлович.

* * *

   В этом году Петя должен был закончить десять классов. В средине мая он прибежал после школы домой радостно-возбуждённый и с порога заорал:
  -- А я сегодня на самолёте летал! В Кировограде недавно открылся аэроклуб и прилетал к нам самолёт. Лётчик показывал мёртвые петли, а потом прокатил нас, пять человек. Лучших спортсменов физрук назначил. Если бы вы знали, как интересно. Мать оторвалась от печи, в которой готовился борщ, и спросила сына:
  -- А ты не злякався (испугался)?
  -- Ну что ты, мама? Сидишь себе на скамеечке в кабине и смотришь на землю. Она такая красивая. Я сверху и наше село видел. Правда, было далеко и хату нашу я не рассмотрел.
  -- Ладно, сынку, садись есть. Сейчас и батька зайдёт
   За обедом Петро заявил.:
  -- Бать, я хочу поехать в Кировоград на лётчика учиться.
   Филипп положил на край тарелки ложку, распрямился, и, помолчав, спросил:
  -- А чем жить будешь?
  -- Пойду на завод работать. Там есть завод, "Красная звезда" называется, так там кузнецы нужны. Я узнавал.
  -- Как знаешь, - только и сказал отец.
   Мать сидела и краешком фартука вытирала глаза.
  -- Ну чего ты мама плачешь?
  -- Не плачу я сынок, это от радости, что ты такой большой стал.
   Отец резко поднялся вышел на крыльцо. Постоял там минут пять, вернулся сел за стол, и обратился к матери:
  -- Налей мать нам по склянке горилки, выпьем за нашего лётчика.
  -- А может вечером, Филя? Миша придёт, я солёного подам.
  -- Хорошо, вечером так вечером.
   Одна мысль не давала Дарье покоя. Как ребёнок будет жить не крещёный? Она слышала о еврейских обычаях, но не пойдёт же она с ним в синагогу, А зять даже слушать об этом не будет. Оксана, хоть и крещённая, но тоже стала безбожницей. А не крещёного ребёнка кто спасёт от житейских невзгод. Вот она сама молится и в доме у них мир и лад. И она стала узнавать о возможности окрестить внука.
   Она поделилась с Оксаной, но та даже вначале испугалась.
  -- Ты что, мама. Если об этом узнают, Михаила враз из школы попрут. В Александрии все обо всех всё знают. Стоит тебе только в церкви побывать...
  -- А я и не собираюсь в Александрии крестить. Мы с отцом возьмём в колхозе подводу, и поедем в Новую Прагу, там есть батюшка. Вот и окрестим.
  -- Так нужны же будут крёстные отец и мать.
  -- А мы с дедом зачем?
  -- А разве так можно?
  -- А можно ребёнка оставлять не крещённым?
  -- А если Миша узнает, то я буду виновата.
  -- Уйдёшь в тот день в Александрию, а если что, то я виноватая.
  -- Ой, мама!

* * *

   Среди недели, Филипп и Дарья взяли маленького Гришу и поехали в Новую Прагу, расстояние до которой было всего километров пятнадцать. Своё название этот посёлок получил после войны 1812 года. Ещё в семидесятых годах двадцатого века, в центре Новой Праги стоял памятник российским полкам здесь стоявшим.
   Батюшка жил рядом с церковью. Он открыл своим ключом дверь в небольшую пристройку к основному зданию. Там стояла медная купель, и на стенах висели церковные атрибуты. Он прочитал молитву, выстриг на головке малыша крестик, окунул его в купель, символизирующую реку Иордан, в которой крестился Иисус Христос и вручил его крёстным родителям, то есть деду с бабой. Они расплатились со священником, он записал Гришу в церковную книгу и спросил, не является ли отец ребёнка иудеем. Получив утвердительный ответ произнёс:
  -- Бог создал и эллина и иудея. А сейчас Григорий является православным христианином. Мир вам люди и покой. Будьте счастливы и живите с именем божьим. Да спасёт вас Бог. Аминь.
   Филипп и Дарья ехали домой резво. Дорога шла под гору и они, сидя в телеге, думали об одном и том же: как сложится жизнь у этого маленького человека. Теперь крещёный, он находится под покровительством Всевышнего и, он будет помогать Гришатке во всех его делах, когда он вырастет
   Не подозревали дед с бабушкой, что идёт уже по Европе страшный Дьявол, называемый фашизмом, и пока бессильны перед ним боги. И много крови прольётся и иудейской, и христианской, и мусульманской, и крови людей верующих и неверующих, прежде чем страшная Гидра издохнет в своём же логове пресытившись той кровью. И не знали они, что их большая и трудолюбивая семья будет страдать, отдавая и свою кровь в жертву и на борьбу со страшным чудовищем.
   Пока они ехали по тихой грунтовой дороге, и ласковое украинское солнышко светило им и Грише, предвещая хороший урожай. Поля, сады благоухали ароматом и жизнь казалась прекрасной.
   Мальчонка спал на руках у бабушки, улыбаясь во сне. Дарья слышала как бьётся его маленькое сердечко и перестала о чём-либо думать прислушиваясь к этому стуку. Ей казалось что весь мир подчинён ритму маленького сердца и вслушивается в его стук.
  -- Тпру-у, - услышала Дарья и очнулась от своих грёз. Они стояли у ворот своей хаты.
   Филипп отогнал телегу в колхоз, переоделся и пошёл работать. Вечером пришла Оксана с мужем и вопросительно посмотрела на мать. Та кивнула чуть головой. Это была их маленькая тайна. За ужином отец попросит у матери стаканы и горилку. Михаил спросил :
  -- А какой повод?
  -- День сегодня хороший.
   Мужчины немного выпили за детей и внуков. Михаил зашёл в свою комнату, оторвал листок календаря за 22 июня 1940 года. До страшной войны оставался ровно один год.

* * *

   Когда Пётр собирался ехать в Кировоград, Михаил передал письмо своей тётке и посоветовал сразу зайти к ней: она поможет первое время с жильём.
   Но Пётр стеснялся обременять собой незнакомых ему пока людей и переночевал по приезду у вокзала, усевшись на скамейку. Ночью его разбудили. Он открыл глаза и увидел милиционера. От неожиданности Пётр вскочил на ноги и увидел, что милиционер маленького роста, так что Петру пришлось на него смотреть сверху вниз. Тот, естественно, смотрел на Петра снизу вверх.
  -- Да садись, ты. "гыляка" (Это слово по-украински обозначает "ветка", но так в шутку называют высоких молодых парней и девчат). А то я только твой подбородок и ноздри вижу. Покажи документы.
   И пока Пётр доставал справку из сельсовета и аттестат зрелости, маленький милиционер продолжал.
  -- И чего господь одним дал два, а другим полтора метра росту. Дал бы всем по метру семьдесят пять... А, чего ты в Кировоград приехал?
  -- На завод работать и в аэроклубе учиться на лётчика.
  -- Молодец. Завод тут рядом за углом. А ты свою котомку положи под спину, а не то гляди, у тебя её стащат.
  -- Та я верёвочку на руку намотал
  -- Эх , деревня! Обрежут. Ну досыпай, а мне надо ещё проверить нескольких человек. Разный народ тут приезжает. Будь здоров, лётчик.
  -- Спасибо, до свидания.
  -- Пётр сел, засунув котомку за спину, откинулся на спинку скамейки, опустил голову на грудь и уснул.
   Снился Петру сон с самолётами летящими над Кремлём, в одном из которых он лётчик, но как только он хотел посмотреть за борт, то видел мелькающие деревья возле степной дороги, а рядом. стоящего милиционера с лицом директора школы. Пётр слышал звук работающего самолётного двигателя, который его разбудил. Но, открывши глаза, он увидел дворника с метлой. Тот скрёб метлой, поднимая пыль и кричал на прохожих:
  -- Посторонись!
   Кричал он беззлобно, видимо, развлекая себя своими окриками. Подойдя ближе к Петру заорал:.
  -- А ты, деревня, чего расселся? Дай подмести под скамейкой.
   Пётр встал, посмотрел на часы, висящие на столбе у вокзала. Часы показывали семь часов. Пётр взял котомку и пошёл на завод. По дороге он думал о том, что почему все видят, что он из села? Он стал присматриваться к людям и видел, что они не селяне, а в чём тут дело понять не мог.
   Он подошёл к красивому одноэтажному дому с лепниной на фасаде и стал его рассматривать. Возле входных дверей висела стеклянная вывеска, на которой красными большими буквами было написано - "КРАСНАЯ ЗВЕЗДА"
   В отделе кадров его охотно приняли на работу в кузнечный цех, дали направление в общежитие и сказали выходить на работу в понедельник. Сегодня была среда и Петро обрадовался, что успеет сделать все свои дела в Аэроклубе.
   Большое, двухэтажное кирпичное общежитие находилось возле реки с интересным названием Ингул. А рядом с общежитием возвышалась пятиэтажная мельница с шестиконечной звездой на фронтоне.
   Его поместили в комнату, в которой проживало ещё пять человек, но сейчас четыре из них отсутствовали, а один спал, укрывшись одеялом с головой. Комендант общежития, не обращая внимания на спящего человека громко объяснил Петру о порядках в общежитии.
  -- Ну дайте поспать! -раздалось из-под одеяла. Я всю ночь не спал.
   Комендант, мужчина лет пятидесяти, хромой на левую ногу, ответил:
  -- Меньше по девкам надо шастать
  -- Да я после второй смены, Василь Кириллович, сказал человек, садясь на кровати..
  -- Ну ладно, спи, сказал комендант и вышел.
   Пётр сел на указанную для него кровать и молчал. Проснувшийся человек оказался парнем лет двадцати пяти. Он потянулся, потёр кулаками глаза и спросил: на русском языке с каким-то сильным диалектом:
  -- Ты чё, паря, новенький?
  -- Ага.
  -- Ты, чё, хохол?
  -- Украинец я. А ты кто?. Странно ты говоришь. Ты кацап?
  -- Сам ты кацап. Вятич, я.
  -- А чего здесь живёшь?
  -- А ты чаво, кино "Весёлые ребята не смотрел?" Как там поют? "Широка страна моя родная", - пропел он.
  -- Да эта песня в картине "Цирк"
  -- Всё одно. А в какой цех тебя определили?
  -- В кузнечный.
  -- Надо было на сборку просится. Не так жарко, как в кузнечном и воздух чище.
  -- Я привыкший до кузни. У меня батько коваль.
  -- Тогда другое дело. Пошли на речку скупаемся. Меня зовут Фома Зозуля.
  -- Меня Пётр Кожухарь. А ты ведь тоже "хохол", - сказал Пётр, повторяя Фому.
  -- Чав-во-о? Вятич я .И отец вятич, и дед вятич. Слышал такой город- Вятка?. На Урале. Четыре года назад Киров назвали. Но мы вятичи.
  -- А фамилия у тебя украинская. Потому что зозуля это кукушка.
  -- Ладно, пошли скупнёмся.
   Излучина реки находилась в пятидесяти метрах от общежития. Они вошли в воду и освежающая влага защекотала тело и сбила дыхание. Они переплыли реку, она была не широкой, и легли на траву. Фёдор указал рукой вдоль реки:
  -- Вон видишь, скалы. "Камушки" называются. Там глубоко и с них можно прыгать в воду. Следующий раз туда сходим.
   Вернувшись в комнату, Пётр развязал свою котомку. Достал хлеб, сало, огурец, соль в тряпочке. Разрезал всё на дольки, посолил огурец и пригласил Зозулю позавтракать вместе с ним. Фома не заставил себя приглашать два раза. Он ел медленно, явно смакуя вкусный сельский хлеб и сало. Поев, перекрестился, глядя в правый угол, рядом с которым висел без рамки, отпечатанный на бумаге портрет Карла Маркса.
  -- Ты что, в бога веришь?
  -- А ты видел на кого я смотрел, когда крестился., - отшутился Фома.

* * *

   Петро пошёл в Аэроклуб. Подал заявление, а заполняя анкету он остановился, не зная что писать дальше.
  -- Какие-то трудности? - спросил начальник штаба.
  -- Здесь нужно писать происхождение.
  -- Кто у тебя отец?
  -- Кожухарь Филипп Петрович.
  -- Это я знаю. Работает кем?
  -- Ковалём.
  -- Пиши из рабочих.
   Ему назначили день прохождения комиссии, и направился Пётр искать улицу Тимирязева или по-старому, Нижне-Донская, где жила тётка Михаила Хая и двоюродный брат Виль.
   Искать улицу пришлось недолго потому что центр города спланировали на правильные прямоугольники, а улицы были прямыми от начала до конца.. Найдя дом с нужным номером, Пётр вошёл во двор и спросил играющих детей лет от шести до восьми, где живёт Розенштейн. Девочка, старшая по возрасту, ничего не ответила а открыв рот, и зажмурив глаза закричала во всё горло:
  -- Тётя Хая, к вам приехал гой из села, от Мойши!
   Пётр удивился, что девочка узнала откуда он, но он не успел открыть рот, чтобы спросить об этом и о том, что такое гой, как на порог одного из крылец вышла женщина, вытирающая о фартук ладони рук, которые до локтей окутывала мыльная пена, хлопьями, падающая вниз . Фартук на животе тоже был мокрый.
  -- Петя, здравствуйте. Вы извините меня, что я в таком виде Вас встречаю. Но я стираю сейчас... Вы заходите, заходите. Виль дома. Поговорите с ним. А я закончу стирку и зайду к вам. Вы с дороги, и я Вас покормлю
  -- Спасибо, я уже завтракал.
   Она провела его через коридор, в котором стояло корыто с рифлёной стиральной доской и мокрым бельём, открыла дверь и завела в комнату.
  -- Виль, к нам гость приехал, - и повернувшись к Петру продолжала: Вас, наверное удивило, что я Вас узнала? Нет ничего удивительного. Даже если бы я встретила Вас на базаре, я сказала бы: "Это Петя Кожухарь, брат моей невестки, и его нельзя ни с кем спутать, так он на неё похож". Так я пошла заканчивать стирку.
   Она вышла, а Виль, парень среднего роста, подошёл к Петру и протянул ему руку. Они обменялись рукопожатиям.
  -- Мы будем на "ты"? - почти утвердительно спросил Виль.
   У него был хрипловатый голос, и звучал, как бывает в рояле, когда ослабнет басовая струна и всё время звучит, вмешиваясь в общую звуковую гамму.
  -- Да, конечно.
   Пётр сел на продавленный кожаный диван и осмотрел комнату. Было чисто, но в отличие от деревенских квартир, она была заставлена массой вещей. Всевозможные тумбочки со статуэтками, тарелочки, книги, ковры и самое главное, под потолком висел матерчатый абажур, и в средине его находилась электрическая лампочка, тогда как в сёлах ещё не провели электропроводов. У него прошло смущение, которое бывает у всех людей пришедших первый раз в гости и он спросил Виля:
  -- Скажи, откуда дети узнали, что я из деревни и от Михаила.
  -- Эти еврейские дети знают всё, - с юмором и скрытой гордостью сказал Виль, - То, что ты из деревни, видно за сто километров, хотя Александрия находится ближе. Это во-первых. Во-вторых по одежде. Вышитые сорочки у нас носят только артисты и пижоны. В-третьих, твоё лицо так загорело, а шея белая, что видно, что ты много в поле бываешь. И в-четвёртых, не буду перечислять и так достаточно.
   Виль хотел сказать что по выражению лица, но побоялся обидеть парня.
  -- А что такое гой?
  -- И это они сказали? Все неевреи - гои. Это не обидное слово, но евреи так говорят.
  -- А это как узнали?
  -- Ну ты, Петя, тёмный, как куст терновый, - засмеялся Виль - Ну сравни наши носы. Видишь разницу?
  -- А зачем сравнивать?
  -- Вот тут ты абсолютно прав. Не надо сравнивать Все люди - люди А по этому поводу я вспомнил анекдот. Послушай: "Один еврей спрашивает другого:
  -- Скажи мне - зачем в слове Абрамович буква "К"?.
  -- Так там нет буквы "К", -отвечает тот..
  -- А если вставить?
  -- А зачем вставлять?
  -- Вот я и спрашиваю, зачем вставлять?"
   Виль рассмеялся и Пётр тоже, хотя он не совсем понял этот юмор, но понравился каламбур. И, вообще, анекдоты не входили в набор крестьянского юмора. Там чаще звучали поговорки, частушки, присказки.. Село так сильно отличалось от города жизненным укладом, бытом, человеческими отношениями, что они казались разными мирами.
   Оказалось, что Виль тоже по окончанию школы подал заявление в Аэроклуб, и должен проходить комиссию в один день с Петром. В те годы профессия лётчика была настолько престижной, что если бы аэроклубы открылись в каждом селе, и тогда бы от желающих летать не было бы отбоя.

* * *

   В Марто-Ивановке жизнь продолжалась по известным законам. Дети подрастали, юноши и девушки взрослели, пожилые люди старели а старики уходили. Постарела и Дарья. Ей, сорокатрёхлетней на вид можно было дать пятьдесят, а то и больше лет. Женщины-крестьянки от тяжёлого бесконечного, не ограниченного временем труда, во всём мире стареют раньше городских, а в Советском Союзе, где женщина являлась основной тягловой силой, старели ещё раньше. Маленькому Грише было полгода, и Оксана пошла на работу в свою больницу, и опять все заботы по дому и присмотром за детьми легли на Дарью. Кроме домашней работы ей приходилось выходить на полевые работы в колхозное поле. Спасало её то, что муж её, Филипп, был человеком трезвым, и выпивал только по праздникам. Сейчас его перевели на работу в МТС (Машинотракторную станцию) и он работал там восемь часов, после чего приходил домой и занимался хозяйством.
   Как-то перед вечерним дежурством Оксана зашла в книжный магазин. Тамара, обслужив школьников, пришедших за покупкой книг, посмотрела на часы, закрыла наружную дверь изнутри на крючок. Подруги стали рассказывать о своём житье - бытье. Выслушав Оксану, у которой было всё благополучно, стала ей со слезами жаловаться на свою жизнь.
  -- Понимаешь, Оксанка, нет мне жизни из-за проклятого Тараса. Я не могу сказать люблю я его или нет. Скорее я его ненавижу. Но отказаться от него тоже не могу. Ну хотя бы он ласков был ко мне . Нет, берёт меня грубо, как скотину какую-то. Приходит пьяный каждый раз. Его ваш председатель бригадиром сделал. Вот они на пару и жрут самогон. . Я уже два аборта сделала. От второго чуть не подохла, такое кровотечение было. Мне бабка делала. Я аж в Стародуб к ней ходила.
  -- А чего не рожаешь?
  -- Во-первых, стыдно без мужа рожать. Жениться он не хочет, да и зачем такой муж, а ребёнка, сказал, родишь и тебя и его задушу. Так я ж у него не одна. Он у вас в селе нескольких баб имеет,
  -- А откуда ты знаешь?
  -- А он сам, бесстыжие его глаза, рассказывает. Ему приятно смотреть, как я расстраиваюсь. Садист да и только. Я бы уехала куда-то, но мама старенькая, хата у нас, огород, отца нет. Ну хоть повесься.
  -- Не болтай глупостей.
  -- Не хотела я тебе, Ксана, говорить. Ты его бойся. Он всё угрожает тебе отомстить за то, что ты его унизила.
  -- Ой, да пошёл он. Он же кроме всех его "достоинств", ещё и трус.
  -- Смотри, Оксана.

* * *

   Заканчивался 1940 год. Последний мирный год громадной страны. Хотя мирным его назвать тоже нельзя. Советский Союз беспрерывно где-то воевал. То на Дальнем востоке, то в Финляндии, война в которой продолжалась около года и принесла большие жертвы. Только в Марто-Ивановке две семьи получили похоронки. А кое-кто не имел от своих ребят, воевавших с финнами, никаких известий. Дмитрий Онищенко вернулся без обеих ног. Он по секрету (давал подписку о неразглашении тайны) за рюмкой рассказывал, как в жуткие морозы наши солдаты вымерзали целыми батальонами, или как ночью финны, прекрасные вояки, в количестве 2-4 человека вырезали целую нашу спящую роту. Он, напившись, плакал.
  -- Мне ещё повезло, а восемнадцатая армия полегла все до одного. Но мы всё равно их победили. И если эти суки посмеют ещё раз полезть на мою родину, я и без ног лягу за пулемёт и буду их косить, как траву.
   Мать Дмитрия, сидела в углу возле печи и плакала, думая о том, что её любимый сын, которого она вынянчила и выпестовала, не сможет теперь и траву косить, но спасибо Всевышнему, что пришёл её сынок домой живой. А жить будет и без ног. Хочет обучиться сапожному делу. Другим людям сапоги шить будет. Но несмотря на угрозы Дмитрия и ликующие предупреждения советских людей, что на "вражьей земле мы врага разобьём", уже другие суки готовили "План Барбароссы" и подтягивали свои дивизии к советским границам.

* * *

   .Петро работал на заводе в кузнечном цехе, но не махал молотом, как в отцовой кузнице, а стоял учеником у большого кузнечного пресса, подавал детали, инструмент своему учителю кузнецу с большим опытом. Он ещё до революции работал на этом заводе, основанным Бельгийцем Эльворти. Жил Петро в общежитии завода, а после работы бежал в Аэроклуб, где вечером изучал теорию полётов, конструкцию самолёта и многие другие дисциплины, необходимые пилоту. Правда, при прохождении комиссии получилась заминка. Его рост оказался на сантиметр выше положенного, и он вышел в коридор и стоял пригорюнившись. К нему подошёл командир* (до 1943 года, когда ввели погоны, в Красной Армии не существовало слова "офицер" и его заменяло слово "командир") с голубыми нашивками на петлицах и спросил в чём дело. Петро, разочарованно ему ответил.
  -- Сантиметр лишний нашли у меня.
  -- Что, в кармане? - засмеялся военный.
  -- Вам смешно, товарищ, не знаю кто Вы, а мне...
  -- Я начальник Аэроклуба, военпилот майор Боруля. А твоя как фамилия?
  -- Пётр Кожухарь, - вытянулся в струнку Петро.
  -- Вот что. Подожди меня здесь, а я сейчас уточню
   И он зашёл в комнату, где сидели члены медицинской комиссии и через несколько минут вышел и, улыбаясь сказал:
  -- Не горюй Петро. У тебя нормальный рост. Учи хорошо теорию и весной летать будешь.
   Слушаюсь, по-военному ответил обрадовано Кожухарь.
   Петро и Виль изучали теоретические дисциплины в аэроклубе, и оба по всем предметам получали пятёрки. Им было гораздо легче, чем ребятам, окончивших только 7-9, классов, но тогда принимали и таких - стране в предстоящей войне нужны были лётчики, но как показали дальнейшие события, лётчики нужны всегда грамотные.
   Особенно тяжело ребятам давалось штурманское дело, в котором надо было уметь считать, пользоваться штурманской линейкой и читать карты. Преподавал аэронавигацию штурман Левин Илья Фёдорович, высокий и очень худой человек, зимой и летом ходивший в лётной кожаной коричневой куртке. На вопрос:
  -- Илья Фёдорович, Вам не жарко? - он отвечал:
  -- Пар костей не ломит, - или другой поговоркой, или придуманным им самим афоризмом.
   Говорили, что он летал на севере и там так намёрзся, что теперь предпочитает тепло холоду. На первый взгляд он казался сухарём, не умеющим шутить или понимать шутки, но в действительности он обладал тонким юмором, шутки им отпускаемые, запоминались и входили в обиход.
   Однажды он дал задачу на перелёт из пункта "А" в пункт "Б" парню, которому тяжело давалась аэронавигация. Когда тот выполнил задание, протянул листок преподавателю, Левин спросил:
  -- Ваша фамилия Железняк? - тот удивлённо ответил:
  -- Нет, Попов.
  -- А я думал, что Железняк.
  -- Почему.?
  -- А потому что только партизан Железняк "...шёл на Одессу, а вышел к Херсону".
   Все рассмеялись. И пошла гулять эта шутка по всему Советскому Союзу. Рассказывают, что один ретивый политрук из пехотинцев, вычитывал одному лётчику:
  -- Как Вы можете оскорблять своими глупыми шутками Советского революционного моряка, разогнавшему царскую Думу? Знаете, что Вам будет, если я доложу куда следует?
   Лётчик знал, и хотя его душил смех, отвечал:
  -- Виноват, товарищ политрук, больше это не повторится
  -- То-то же, - говорил политрук, и отходил бурча себе под нос.
  -- Совсем распустились. Ежова на них нет.
   Преподавание всех дисциплин, как и в армии велось на русском языке, и Пётр, хотя и слышался украинский акцент в его речи, чаще говорил по-русски. Внешний вид его тоже стал меняться. Он купил себе рубашку, пиджак и галстук, и одевши их, приехал на пару дней домой загрузиться продуктами. Дарья, увидев сына, всплеснула руками:
  -- Ой, сынок мой любимый. Ты совсем стал городским парнем.
   По-украински, это звучало так:
  -- Ой, синку мiй любий. Ти зовсiм став походити на гороцького парубка.
   Украинская простонародная речь звучит очень мягко, и человеку, выросшему на Украине, она ласкает слух. Но язык официоза, превращает певучий язык в грубое неподобие.
   Петро с удовольствием играл со своим годовалым племянником. Тот к великой радости Петра промолвил:
  -- Петя.
   Оксана смеялась и говорила, что даже попугай говорил бы "Петя", потому что бабушка целый день повторяет его имя: "Петя приедет, да Петя был таким, да Петя любит то-то"
   Люба росла тихой, молчаливой девочкой. Она за целый день могла не проронить ни слова. Тихонько играла, делала всё, что ей скажут, и только иногда давала указание племяннику, который был младше её всего на два года..
   Дети являлись источником радости для всех членов семьи. После тяжёлого рабочего дня оттаивала душа у Филиппа, когда он, посадив детей на колени, делал им "лошадку" "машину" и самолёт на котором уже летает их брат и дядя Петя.
   Гриша говорить начал рано, но забавно было то, что он многим предметам давал свои названия, которые были понятны всем. Так, молоток у него назывался "тум-тум", спички "фу-фу", дверь "бах-бах" и т.д. В отличие от своих родителей, мальчик был светлокожий и светловолосый. Михаил по этому поводу говорил, что и он в детстве был таким же блондином, и отец шутливо упрекал мать, что она ему родила интернационального мальчика, не похожего на еврея. Родители смеялись, а он не понимал, о чём они говорят.

* * *

   Как только сошёл снег, учлёты, так называли в аэроклубе будущих пилотов, выехали на аэродром и приступили к практическому обучению полётам. Вначале летали с инструктором, выполняя все его команды, которые он подавал через переговорную резиновую трубку, так как радиосвязь в те времена на самолётах не устанавливалась.
   Инструктором у Петра был лётчик Глазов. Лицо у этого человека было очень странным. Высокий лоб, маленькие нос и подбородок, широко расставленные и низко посаженные глаза посредине лица. Казалось, что кто-то перевернул ему голову на 180 градусов,. особенно когда Глазов одевал шлем и очки. Первое время Петро побаивался этого грубоватого в обращении человека. Разговаривал он отрывисто и резко. Никогда не выслушивал объяснения до конца, обрывал собеседника, причём не только учлётов. . Но инструктором он был прекрасным. Все его учлёты начинали самостоятельные полёты раньше, чем у других инструкторов и, привыкнув к нему, находили, что он даже симпатичен.
   Летать Петру очень нравилось, и он с трепетом ожидал следующего полёта. Ему казалось, что он бы летал целый день. Но время для обучения отводилось мало - экономили бензин, отпускаемый аэроклубу по лимиту.
   Петру нравилось всё: И взлёт, и полёт по кругу и посадка, которая считалась самым сложным элементом при обучении. Но полёт в "зону", когда надо было выполнять пилотажные фигуры, был особенно интересен. Петля Нестерова, знаменитого русского лётчика (Пётр гордился тем, что он был его тёзкой), или её называли "мёртвой петлёй" по исполнению являлась не очень сложной фигурой: разогнал самолёт, потянул ручку на себя и вся петля. Но не описать ощущений, какие чувствует молодой лётчик. Кажется, что не ты крутишься в воздухе, а земля то уходит от тебя, то вдруг появляется и накатывается на тебя. Интересен был штопор и виражи. Хотелось выполнять и другие фигуры, но самолёт У-2 не позволял их выполнять, и молодые ребята мечтали о истребителях. Все они много раз ходили смотреть кинофильм "Истребители" с Марком Бернесом в главной роли и, сидя в кинозале так увлекались полётом истребителя, что сами управляли им. Петро и Виль смотрели этот фильм 8 раз и никак не могли насмотреться.
   Оставалось выполнить ещё несколько полётов по маршруту и предстоял выпуск. Все хотели поступать в училище истребительной авиации, но Петру советовали поступать в училище бомбардировщиков, потому что из-за большого роста он может не пройти медкомиссию на истребитель.
   Пётр был разочарован, но его зять Михаил, узнав об этом уговаривал его:
  -- Петя, ведь такой поворот просто замечателен. Ведь истребитель летает только возле своего аэродрома, а бомбардировщик летает за тысячу километров. Ты облетаешь весь Советский Союз, а может и больше. Ты так много увидишь интересного, что, я просто тебе завидую.

* * *

   И наступил день, который "...в века войдёт, как тоскливое предание" - день 22 июня 1941 года. В этот день перевернулись судьбы людей почти на всей планете и, история человечества ещё не знала такой кровавой и страшной войны, которая началась 22 июня 1941 года.
   В то воскресенье Пётр и Виль пошли на городской пляж, что за Ново-Николаевкой, районе города за которым был военный аэродром. Пляж располагался на большом пруду длиной два километра и шириной местами до 700 метров, образованном плотиной, перегородившей реку Ингул. Плотину построили в начале тридцатых годов для обеспечения водой тепловой электростанции, построенной рядом.
   День был ясный, ребята купались, прыгали с пятиметровой деревянной вышки в воду, демонстрируя перед девчатами свою смелость. Но на их прыжки мало кто обращал внимания, потому что весь пляж следил за прыжками молодого военного лётчика-лейтенанта, который во время прыжка делал несколько сальто и входил в воду без брызг, как будто в воду забивали гвоздь. Он, выходя на берег, сетовал что вышка слишком низкая, а у него на родине, в Горьком, стоит на пляже десятиметровая. И он посещал секцию по прыжкам в воду и даже участвовал в соревнованиях.
   Виль более раскованный в быту, чем Пётр, спросил этого лейтенанта, куда бы он посоветовал им поступать, в истребительную или бомбардировочную авиацию
   Паренёк оказался разговорчивым и с волжским "оканьем" стал им объяснять преимущества обеих лётных специальностей. Ребята слушали, открыв рты, но когда осмелевший Пётр спросил на чём летает лейтенант, тот с укоризной посмотрел на Петра:
  -- А вот это уже военная тайна.
   Петр смутился и больше вопросов не задавал. Тогда в Советском союзе царила шпиономания. Военной тайной было всё, от названия изделий, выпускаемых даже совершено мирными предприятиями до номеров комсомольских билетов. Все подозревали всех в шпионаже, и каждый боялся разгласить военную тайну, которой не обладал.
   Кировоградский военный аэродром в те годы являлся одним из лучших аэродромов страны. На нём испытывались даже новейшие образцы самолётов. Аэроклубовский штурман Илья Фёдорович говорил, что встречал в городе своего приятеля, знаменитого лётчика Владимира Коккинаки, который здесь был в командировке. О цели командировки никто не спрашивал, но все догадывались, что он испытывает какой-то новый самолёт.
   По всему берегу пляжа на столбах висели громкоговорители, из которых лилась музыка, а прерывали её только для объявлений:
  -- Гражданка в зелёном купальнике, не заплывайте за буйки. Вода в Ингуле очень коварная, и за буйками Вас не спасут, - и через несколько минут:
  -- Товарищ в синих трусах и бинтом на колене. Прекратите распивать спиртные напитки.
  -- Виль, - спрашивал Пётр друга, - почему нельзя распивать спиртные напитки, когда в киоске продают на разлив водку и пиво?
  -- А вот это дорогой Пётр Филиппович, военная тайна.
   Друзья смеялись и бежали в воду.
   Солнце палило нещадно, и ребята взяли свою одежду, поднялись, чтобы перебраться в тень под дерево, как вдруг музыка прекратился и мужской высокий голос заговорил из динамиков:
  -- ... Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий... подвергли бомбежке со своих самолетов наши города -- Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек... Правительство Советского Союза выражает непоколебимую уверенность в том, что наши доблестные армия и флот и смелые соколы Советской авиации с честью выполнят долг перед родиной, перед советским народом, и нанесут сокрушительный удар агрессору.
   ...Пётр и Виль стояли с одеждой в руках, желая запомнить все сказанные слова, но одна мысль была в мозгу: ВОЙНА, ВОЙНА, и она мешала запоминанию Весь пляж затих и даже люди в воде стояли и слушали выступление народного комиссара иностранных дел СССР В.М.Молотова, закончившееся словами:
   "Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами"..

* * *

   Как только он перестал говорить все стали торопливо одеваться и уходить Через пять минут ни на берегу, ни в воде никого не было. Пляж опустел.
  -- Куда пойдём? - спросил Пётр.
  -- В Аэроклуб.
  -- Так там же никого нет. Пойдём в военкомат. Возьмём направление в лётное училище.
  -- Так тебе его и дали. У тебя что, на лбу написано, что ты учлёт. Надо иметь документ.
   Когда они пришли в Аэроклуб, к их удивлению там уже толпилось человек десять ребят. Им объяснили, что начальник Аэроклуба, майор Боруля, сказал всем ждать а он будет звонить куда необходимо, а потом скажет как им быть.
   Все ребята обсуждали речь Молотова, а кто не слышал, тем рассказывали.
   Один паренёк говорил:
  -- У меня брат учится в Киеве, в университете, не случилось ли что с ним?
  -- А у меня тётка в Житомире живёт, - говорил другой
   У всех кто-то где-то жил, но ребята не сомневались в том, что Красная Армия немедленно выполнит сталинский приказ, отобьет врага и разобьет его на "вражьей земле могучим ударом", а они закончат аэроклуб, поступят в училище и после его окончания будут охранять мир и покой своей страны. Они уселись на ступеньки крыльца и запели тихонько:
   "В далёкий край товарищ улетает,
   Родные ветры вслед за ним летят,
   Любимый город в синей дымке тает,
   Далёкий дом, зелёный сад и нежный взгляд".
   Потом пели, "Всё выше и выше..." и другие песни.
   Часов в половине седьмого вышел Майор Боруля с начальником штаба и сказал, чтобы все приходили в среду к девяти часам утра, и им скажут что нужно делать и как быть дальше. А пока пусть не сомневаются, враг будет разбит и победа будет за нами.
   Но говорил майор, зная, что победить немцев не так просто. Он с ними встречался в воздушных боях над Гвадалахарой, во время гражданской войны в Испании, и знает, что они отменные пилоты и техника у них получше нашей.

* * *

   Михаил сидел в доме и работал над диссертацией, которую он писал уже второй год. Тема её была "Изменение физической карты центральной Украины под воздействием культурной деятельности человека".
   По радио тихо звучала музыка, в соседней комнате спали Гриша и Люба, занавешенные марлей от назойливых мух, тёща возилась на кухне, тесть что-то делал по хозяйству. Оксана сегодня дежурила днём в больнице. Она обещала сразу после работы придти домой, и они ещё успеют сходить на ставок (пруд) и скупаться после жаркого дня.
   Вдруг музыка прервалась на полуноте, и Михаил прислушался, подумав, что сломался или отключился динамик, чёрной тарелкой висевший на стене.
   Но он услышал сообщение диктора, что сейчас будет выступать Молотов. Михаил встал, подошёл к динамику и услышал, что Германия вероломно, без объявления, начала войну. Он вышел во двор, подошёл к тестю.
  -- Филипп Петрович, война!
  -- Яка вiйна? - спросил тесть не разгибаясь от своей работы и явно ещё не понимая, что началась война!
  -- С Германией. Сегодня ночью бомбили Киев, Каунас, Житомир, Севастополь и перешли границу.
   Филипп разогнулся, встал.
  -- Немец серьёзный противник. Я с ним воевал в первую мировую А мы сейчас явно слабые.
  -- Почему Вы так решили?
  -- А мы не могли справиться с крохотной Финляндией. Только в нашем селе двое погибли и пятеро пропали без вести. А сколько по всему Союзу? Что с нашими детьми будет? А с тобой?
   Михаил уже перестал удивляться уму и прозорливости, почти безграмотного тестя. Но в этот раз его потрясло, сказанное им.
  -- Я завтра пойду в военкомат. У меня предписание придти в первый же день войны. Не дожидаясь повестки.
   Подошла к ним Дарья. Они увидев её, замолчали, а она улыбаясь спросила:
  -- У вас секреты?
   Им обоим не хотелось расстраивать её и, несколько секунд помолчав, Филипп сказал:
  -- Война, мать.
   Дарья смотрела на них, ещё не сознавая услышанного, и, ничего не говоря, заплакала.
  -- Не плачь, мать. Красная Армия быстро разобьёт немцев, и наши хлопцы не успеют повоевать.
   Филипп сейчас противоречил сам себе, ему хотелось её успокоить, но у самого под сердцем образовался тяжёлый ком, мысли путались и, понимая свою беспомощность, он продолжал делать всё автоматически. Его мучила неизвестность, и он, повидавший на своём веку, понимал, что Петро и Михаил окажутся в мясорубке. И сам себе повторял, перекладывая с одного места на другое инвентарь:
  -- Германия вам не Финляндия! Германия вам не Финляндия!
   Когда пришла Оксана, ни на какой ставок они не пошли. За ужином сидели молча и только Гриша, сидя у отца на коленях, смеялся.. Люба уже чувствовала напряжение и тревогу взрослых и, прекратив кушать, пошла в свой угол играть со своей тряпичной куклой, сшитой для неё Оксаной.
   Оксана и Михаил почти всю ночь разговаривали. Он пытался её отвлечь от мрачных мыслей, но она возвращалась к ним, хотя понимала, что и мужу сейчас тоскливо на душе. В понедельник она была свободна от дежурства и пошла провожать Михаила .в военкомат. Он взял рюкзак с которым ходил в походы со своими учениками, сложил в него всё необходимое, поцеловал спящего сына в лоб и вышел во двор. Там стояли Филипп и Дарья. Тесть обнял его прижал к себе. Хотел что-то сказать, но не смог - сдавило горло. Он отвернулся и рукавом вытер глаза. Дарья стояла заплаканная, прижалась мокрой щекой к лицу зятя и несколько раз повторила:
  -- Береги тебя Бог!
   Михаил и Оксана шли по пыльной, милой их сердцу дороге, и думали об одном и том же.
   Михаил был атеист, но ему пришла мысль, что Бог убережёт его ребёнка от зла, которое может причинить Грише война. А какой Бог? Православный или еврейский? Бог один и если он есть, он не допустит зла невинному ребёнку. Затем он обратился к Оксане.
  -- Я хотел тебе сказать, есть сведения, что немцы убивают евреев. В это трудно поверить но...
  -- Может это сплетни, Мишенька.
  -- Может. Но было бы лучше тебе куда-нибудь уехать с ребёнком. Здесь многие знают, кто я по национальности.
  -- Бог с тобой! Куда я от родителей поеду. А наши люди не станут делать ребёнку зла. Скольких я в больнице за эти годы обхаживала. И в селе у кого что случится и днём и среди ночи: "Оксана, моему плохо. Помоги." И помогала.
  -- Ладно, наверное, я не прав.

* * *

   Во дворе военкомата уже находилось человек тридцать мужчин и почти все в сопровождении своих жён и подруг. Кое кто из них взял с собой детей, наверное, не могли оставить дома одних. Обычно, если собирается много народу, тем более молодёжи, царит веселье, стоит шум. Сейчас же в воздухе повисла тишина, как будто на похоронах.
   Только изредка слышались всхлипывания одной из женщин. Они как ножом чиркали по сердцу, и Михаил разыскал её глазами. Плакала беременная, совсем молодая женщина, недавняя выпускница школы, в которой работал Михаил.
   Михаил с Оксаной подошли к ней и её мужу, поздоровались. Женщина перестала плакать и выжидающе смотрела на своего бывшего учителя.
  -- Таня, успокойся и возьми себя в руки, пожалуйста. Не расстраивай своего мужа и других женщин. Тяжело сейчас всем, но они держат себя в руках.
  -- Я стараюсь не плакать, но у меня не получается..
  -- Ты не думай о плохом. Всё будет хорошо. Ты слышала что сказал Молотов?
  -- А что?
  -- Враг будет разбит, и победа будет за нами. И твой Володя скоро будет дома.
  -- Правда, Михаил Соломонович? - спросила Татьяна так, как спрашивают дети взрослых.
  -- Конечно, - ответил Михаил и, люди, стоявшие рядом, и слышавшие их разговор, и Танин муж, засмеялись
   Засмеялась вымученно и Татьяна.
   - Вот и молодец.
   Ровно в девять часов из боковой двери здания вышел старший лейтенант, и все, как по команде, повернулись к нему.
  -- Внимание! Кто пришёл по предписанию, поднимите руку.
   Почти все мужчины подняли руки, и старший лейтенант стал их пересчитывать. Потом посмотрел в бумагу, сделал жест, по которому нельзя было понять, о чём он подумал, и продолжал.
  -- Я буду вызывать по-фамильно. Те кого я назову - заходят, остальные ждут
  -- Артёменко! - никто не отозвался.
  -- Богатый!
  -- Я!
  -- Заходи!
  -- Вернигора!
  -- Я!
  -- Заходи.
  -- Грищенко!
  -- Я!
  -- Заходи.
  -- Гольденберг!
  -- Я!
  -- Проходите, сказал старший лейтенант, - и когда Михаил проходил мимо него улыбнулся и поздоровался.
   Старший лейтенант знал учителя географии. Его дочь училась в восьмом классе в той школе, где работал Михаил. Михаил зашёл в комнату, в которую ему указал, стоящий в коридоре младший лейтенант. За столом сидел капитан. Михаил поздоровался, отдал своё предписание и продолжал стоять.
  -- Садитесь, Михаил Соломонович, мы сейчас найдём Ваше дело.
   Он подошёл к шкафу, достал из неё папку и сел за стол. Открыл папку и вынул из неё запечатанный сургучной печатью конверт. Разорвал конверт, прочитал, его содержание, передал Михаилу. В нём предписывалось, что младшему лейтенанту Гольденбергу Михаилу Соломоновичу следует немедленно прибыть в город Киев в распоряжение штаба Киевского Военного округа (КВО). Выезд не позже трёх часов с момента получения предписания.
  -- Посидите минутку. Вам выписывают проездные документы.
   Через несколько минут Михаил был во дворе. Оксана бросилась к нему.
  -- Ну что?
   Её глаза выражали и вопрос и надежду на то, что её муж не поедет на войну и не будет томительного ожидания писем от него. Она прогоняла мысли о худшем, хотя они назойливо проникали в её сознание.
  -- Мне надо немедленно уезжать.
   Оксана обмякла, обхватила шею мужа и заплакала.
   -. Оксаночка, не надо, люди смотрят .Идём на вокзал.
   Всхлипывая, она взяла мужа под руку и они пошли на вокзал. По дороге Михаил уговаривал жену не волноваться за него Он, дескать, лишь всего навсего, переводчик, а они всегда в тылу, при штабах, куда и снаряды не долетают. И, вообще, он благоразумный человек и просто так свою голову не будет подставлять.
  -- Ради того, чтобы увидеть тебя и Гришу.
  -- Знаю я тебя, Миша. Ты всегда стараешься быть лучше других.
  -- Ну и что в том плохого?
  -- Хорошо в мирное время, а не на войне.
  -- Я не знаю, я стал украинцем, или ты стала еврейкой? Благоразумие еврейских женщин не знает границ и неблагоразумие евреев ради тех же женщин, непредсказуемо.
  -- Тогда будь украинцем. Они сдуру в пекло не лезут.
  -- Не скажи. А Боженко, а Щорс, а Пархоменко.
   Они подошли к вокзалу. Народу и внутри и снаружи вокзала было столько, что проталкиваться к воинской кассе пришлось минут десять. Возле кассы стояли всего двое военных в форме, и Михаил через несколько минут получил билет в купейный вагон N 6. Его поезд отходил через 4 часа. Оксана успокоилась, и они пошли в конец перрона и сели на скамейку.
   Перед их глазами проносились товарные поезда, и пришёл один пассажирский поезд, идущий на восток. К нему вышло столько народа, что казалось даже пустой состав всех не вместит. Но за десять минут, что стоял поезд, все уселись, вернее затолкались в него.
   Близилось время прихода пассажирского поезда, на который был билет у Михаила. На перроне появились два вооружённых солдата. Они сопровождали того работника военкомата, который принимал Михаила. Михаил кивнул ему, но тот отвернулся и сделал вид, что Михаила не видит.
   По приходу поезда Михаил и Оксана подошли к своему вагону. В вагон садились только несколько человек. Оксана вдруг обхватила Михаила за шею, стала целовать и плакать. Всегда сдержанная, сейчас она не походила на саму себя. Она не понимала, что говорит и причитала, причитала, как причитают над покойником:
  -- Миша, родной, не покидай нас! Не уезжай! Останься! Не уезжай навсегда!
   Он её тихонько уговаривал:
  -- Ксана, не надо. Я не навсегда. Не надо плакать, Ксана. Береги себя и Гришу. Я скоро приеду.
   Но она не успокаивалась, и когда он оторвал её от себя и прыгнул в уже отходящий поезд, она упала на колени, и подняв руки к небу продолжала хриплым голосом кричать:
  -- Не уезжай! Господи, зачем ты забираешь его у меня!?
   Михаил стоял на подножке вагона и видел удаляющуюся от него свою жену на коленях, с поднятыми вверх руками и что-то помутилось у него в голове. Он не помнил, как зашёл в вагон, как к проводница предоставила ему место в купе, и как он долго сидел с опущенной на ладони головой. Перед ним стоял убегающий перрон с его любимой Оксаной, стоящей на коленях с поднятыми к небу руками. Такой он её и запомнил, такой она появлялась к нему во сне, такой она приходила в грёзах и ему требовалось усилие, чтобы восстановить в своей памяти её лицо. У него в записной книжке хранились две фотографии. Одна перед их замужеством с надписью на обратной стороне: "Самому любимому, самому желанному" и вторая, где она с Гришей, когда ему исполнилось два года. Михаил всегда доставал эти фото, когда тяжело было на душе, но тут же вспоминал прощальную сцену, от которой сжималось сердце.
   Он не помнил, сколько он так просидел, но очнулся от голоса. Говорил капитан из военкомата:
  -- Михаил Соломонович, произошла некоторая накладка. Я по инструкции должен ехать в купе один. Проводница уже приготовила Вам другое место. Пожалуйста, перейдите туда.
   Михаил перешёл в соседнее купе. В нём ехал майор с женой и ребёнком. Оказалось, что они едут из отпуска в Киев, где майор живёт и работает. Михаил расспросил майора, как лучше проехать до КВО. Потом он забрался на верхнюю полку, долго лежал с открытыми глазами и уснул поздно ночью. Приехали в Киев в семь часов утра.

* * *

   К Оксане подошли два красноармейца, сопровождавшие военкомовского сотрудника до поезда, помогли ей подняться и усадили на скамейку. Она сидела на скамейке в полузабытьи и к ней подошла знакомая, работающая нянечкой в больнице.
  -- Оксаночка, что с тобой, ты здорова?
   Оксана кивнула головой.
  -- А чего ты, деточка, тут сидишь? Я пришла сюда к вечернему поезду черешню продать и смотрю - ты сидишь. Вот я сейчас её продам, и мы пойдём в больницу на дежурство. Мы ведь в одной смене работаем. Хорошо?
   Оксана кивнула головой.
   Придя в больницу, Оксана находилась в трансе и всё делала автоматически. Кто-то подошёл и сказал Оксане, что её вызывает главврач, Зинаида Марковна. Оксана с порога поздоровалась. Главврач, высока женщина, с желтоватым, изрезанным морщинами лицом, вышла из-за стола и ответила Оксане:
  -- Здравствуй! Ты чего это нюни распустила? Знаю, что ты мужа проводила на войну. Завтра, послезавтра все мужей туда отправят, а принимать их будем через несколько дней. Я получила приказ из области переоборудовать больницу под госпиталь. Нам предстоит тяжёлая работа, и мы должны держать себя в руках. Ты думаешь другим легче, чем тебе? Уговаривать и успокаивать тебя не стану. Война штука серьёзная, на ней убивают, а наша задача чтобы наших мужчин больше живых оставалось Возьми себя, Оксана, в руки и держись до возвращения домой своего Михаила. С завтрашнего дня я перевожу тебя в хирургические сёстры. Ты же недавно прошла курсы? Поняла? То-то же, - и она затянулась дымом папиросы, которую держала между пальцами
   Оксана смотрела на Зинаиду Марковну без слёз, широко открытыми глазами и к ней стало приходить сознание того, что жизнь продолжается и ради неё нужно держать себя в руках. Спокойная, даже злая уверенность прекрасного хирурга и главврача передалась и ей. Она собралась внутренне и спокойно сказала:
  -- Зинаида Марковна, я справлюсь со всем.
  -- Ну вот и умница, - улыбнулась та, и вспомнила, что всего два часа назад ей позвонили и рассказали, как её сотрудница, провожая мужа, закатила на вокзале истерику.
   Она сказала звонившему, с присущей ей уверенностью: "Ничего, я приведу её в порядок. А вообще она волевая. Просто у каждого человека может быть срыв". Она вспомнила себя, когда в двадцатом, и, наверное, этой девочки Оксаны ещё на свете не было, привезли в телеге порубанного саблей её мужа, а она уже не могла помочь. Так и осталось она одинокой. Мужчины её побаивались за прямой и острый язык, а сама она была однолюбка и даже молодость не разбудила в ней желания сблизиться с кем-то. Строгость в ней была той ширмой, за которой она могла укрыться от чужих глаз У неё сейчас сжалось сердце, и она, сделав глубокую затяжку, раздавила папиросу о пепельницу

* * *

   Война стремительно меняла жизнь страны. Она напоминала муравейник, на первый взгляд который казался хаотичным движением его обитателей. Но если присмотреться, то это организованный труд большинства его особей: одни строем отправились за пропитанием, другие тащат строительный материал, третьи занимаются перемещением куколок, четвёртые кормят вылупившееся из куколок молодое потомство и только небольшая часть наиболее сильных муравьёв с большими челюстями чем у остальных, охраняет миниатюрное государство. Некоторые учёные считают, что муравьи, пчёлы, термиты представляют особую цивилизацию, которую мы, люди, пока не понимаем. Но стоит пошевелить муравейник, и жизнь в нём бурно активизируется. Многие муравьи бросают свою обычную работу и становятся воинами. Но те, кто переносил куколки, немедленно начинают затаскивать их внутрь, в наиболее безопасные места. Случается, что некоторые особи бегут от муравейника. Безусловно, нельзя очеловечивать муравьёв или наоборот, "омуравьёвывать" людей, но законы природы одни для всех, поэтому многие действия людей похожи или одинаковы с действиями многих земных обитателей.
   Сейчас по стране перемещались в разных направлениях миллионы людей, техника, вооружения. Паники не было и только на вокзалах, где проходила эвакуация людей, пущенная советской властью на самотёк, наблюдалась неразбериха, стоял невообразимый шум и толкотня. Больше того, в первые дни войны в некоторых местах запретили эвакуацию, прировняв женщин и детей к предателям. Из-за этого в немецкую оккупацию попало много людей, подлежащих по фашистским законам уничтожению.
   Вести с фронта шли неутешительные. Уже вначале июля в госпиталь, переоборудованный в больницу, стали поступать раненые. Врачи, медсёстры, нянечки, испуганно смотрели на первых прибывших раненых. Они до этого видели много увечий, ожогов, ранений, но то, что они увидели сейчас, повергло их в шок. Безрукие, безногие, и просто обрубки тел, полностью запеленанные бинтами, слепые, контуженные снимались с грузовых машин. Среди медперсонала раздались всхлипывания. Зинаида Марковна одна знала что их ожидает и услышав ахи и охи резко оборвала их:
  -- Ну-ка, вытрите сопли. Чтобы я этого не видела и не слышала. Мы должны не плакать, а работать. Я сейчас произведу осмотр, подготовьте операционную и побольше антисептиков. Слышу запах разложения. Оксана, размывайся и готовь инструменты.
   Оксана пошла в операционную, разложила инструменты, перевязочные материалы и не успела всё сделать до конца, как вошла главврач и внесли первого раненного, без обеих ног, перевязанного до пояса, но находящегося в сознании солдата с узбекским лицом. От него исходил тяжёлый запах немытого тела, мочи и гниющего мяса. Когда начали развязывать бинты, солдат застонал. Зинаида Марковна спросила его:
  -- Ты откуда родом?
  -- Чирчика.
  -- Узбек?
  -- Узбек, - сказал солдат и опять застонал.
  -- Потерпи, дорогой, - несвойственным ей ласковым тоном, сказала она, - падишахом будешь.
  -- Подержите его, сказала она санитаркам и стала отрезать отмершие куски мяса, из которых тёк гной.
  -- Наркоз!.
   Солдату дали масочный эфирный наркоз.
   Когда сняли бинты с другой ноги, то картина была ещё страшнее. Гной лился из разошедшегося шва и оголилась кость. В ране ползали черви. Хирург очистила рану и отпилила часть кости, чтобы хватило кожи сформировать культю конечности.
   Оксана потеряла ощущение времени. Она превратилась в автомат, выполняющий команды хирурга. И только один раз ойкнула, когда увидела червей. Но из под марлевой маски Зинаида Марковна только посмотрела и сказала:
  -- Цыть!
   После операции, в своём кабинете, Зинаида Марковна закурила папиросу, глубоко затянулась и сказала Оксане:
  -- А ты молодец. Я думала хуже будешь. Только один раз сбой был. Ничего, привыкнешь.
  -- Спасибо, но как же так можно оперировать, что кости видно.
  -- А ты знаешь в каких условиях там работают? Может в палатке, может под огнём. Спасибо, что живых привезли, а наш долг вылечить их и отправить домой хоть инвалидами, но живыми. Ладно, пошли к следующему.
   И пошли операции одна за другой в таком темпе, что не оставалось времени для отдыха. Раненые прибывали и когда уже в больнице не хватало места, стали загружать ими рядом стоящую школу. В госпиталь на работу приняли несколько вчерашних десятиклассниц санитарками. Молоденьким хрупким девочкам приходилось носить носилки с ранеными, что тяжело даже здоровым мужчинам. У одной из них, которую все ласково называли Леночка, заболело внизу живота. Она никому не говорила, и только кривила лицо, когда было особенно больно. Затем у неё началось кровотечение, которое в туалете заметила другая девушка.
   - Леночка, что с тобой?
   - Вот, - показала Лена полотенце, которым она пользовалась. Полотенце было всё в алой крови.
   Ты с ума сошла, - сказала подружка и побежала к гинекологу рассказать об этом. Гинеколог Евгения Павловна осмотрела Леночку, оказала ей первую помощь и отстранила её от работы на неделю. Леночка попросила остаться ухаживать за ранеными, но ей не разрешили.
   С разрешения главврача Евгения Павловна собрала их всех и провела беседу, в которой запретила им продолжать работать, если почувствуют определенные симптомы.
   - Девочки, закончится война придут ребята с фронта, выйдете замуж и рожайте детей. А если не убережёте себя, как женщины, то кому вы будете нужны?
   Госпиталь посещали жители Александрии и близлежащих сёл. Одни в надежде увидеть своих близких среди раненых, хотя и очень этого боялись, другие из чувства сострадания., третьи из чувства долга, а четвёртые, чего греха таить, из-за простого любопытства. Шли с небольшими букетиками полевых цветов, несли домашнюю сладкую выпечку, папиросы. Шли с детьми самого разного возраста. Дети постарше приходили сами. Пришла стайка детей и пропела солдатам новую песню "Священная война", в которой были слова:
   "Гнилой фашистской нечисти
   Загоним пулю в лоб
   Отродью человечества
   Сколотим крепкий гроб".
   Когда дети закончили петь, один лежачий солдат, с перевязанным лицом, сквозь бинты I проговорил:
   - Пока мы им сколотим, а мне они сколотили.
   Наступила неловкая тишина. Её нарушил мальчик лет двенадцати, с красным пионерским галстуком. Он обратился к солдату, который радостно встречал детей и внимательно их слушал. Сам по сути мальчик, он знал их всех по именам. Мальчик задал вопрос который, всех интересовал, но никто не спрашивал:
  -- Дядя, а на войне страшно?
  -- Да, Виталик, страшно. Но здесь ещё страшнее, - сказал солдат, и слезы потекли у него из глаз ручьём, он упал на подушку и весь содрогался в рыданиях.
   Дети стояли в полном недоумении и не знали, как им быть дальше. К ним подошла медсестра и расставив руки, как будто подгоняя гусей, вывела их из палаты. Девочки тоже плакали
   Госпиталь перевели на казарменный режим и Оксана несколько дней не появлялась дома. Питались здесь солдатскими харчами, но ей нужны были кое-какие вещи.
   Она передала матери записку и Дарья, искупав и одев детей, собрала узелок с Оксаниными вещами, кой-какой едой и гостинцами для солдат, одела белую кофту с вышитыми на ней гладью красными цветами и синюю юбку. Седеющие волосы она завязала в тугую косу, вплела в неё красную ленту и выложила косу поверх головы. Посмотрела на себя в зеркало и ахнула. На неё смотрела красивая молодая женщина . В комнату вошёл Филипп.
  -- Ты чего, "девка", на свадьбу собралась?
  -- Ой, Филипп, я и сама думаю, наверное некрасиво так идти в больницу. Там горе, кровь, а я вырядилась, как дурочка.. Ещё и ленту вплела.. Сейчас переоденусь и ленту вытащу.
   И вдруг со скамейки, на которой сидели и наблюдали за Дарьиными сборами дети, раздался голос:
  -- Мамо, не треба. .Ти така гарна. Як квiтка. (Мама не нужно. Ты такая красивая, как цветок)
   Это заговорила всегда молчаливая и послушная Люба, а вслед за ней закричал, подпрыгивая на скамейке Гриша:
  -- Не надо! Не надо!
  -- Да, Дарьюшка, не надо. Я когда в первый раз попал в госпиталь, к нам барышни красивые приходили, так раненым солдатам они так понравились, что многие, неделю губами чмокали и говорили: "Мне бы такую бабёнку!".
  -- А ты не чмокал?
  -- Нет, ты же у меня здесь была, - показал себе на грудь Филипп и хотел обнять Дарью, но она резко отстранилась:
  -- Ты, чего, рехнулся? Кофту испачкаешь.
  -- Сразу и рехнулся, - отошёл, обидевшись, Филипп.
  -- Прости меня, родной, приду, разденусь, хоть так меня ешь, хоть на хлеб мажь.
  -- Мама, я не разрешу папе тебя кушать, - опять вступилась за мать Люба.
   Филипп засмеялся и вышел из комнаты, а Дарья присела и поцеловала дочку.
  -- И меня, и меня, - потребовал Гриша, и Дарья обняла и поцеловала обоих..
   Потом поднялась, взяла приготовленные вещи и сказала детям:
  -- Пошли.
   Дети радостно соскочили со скамейки и выбежали во двор. Из будки вылез дворняга Серко, сладко потянулся, вытянув ноги, и удивлённо уставился на детей и Дарью.
  -- Что и тебе удивительно?, - спросила собаку Дарья, Серко в ответ два раза пролаял.
  -- То-то же, -ответила ему Дарья.
   Они шли по пыльной дороге. Дети были обуты в туфельки, а Дарья шла босиком, а свои туфли несла в кошёлке с другими вещами. Любе туфельки были впору, но она не привыкла к обуви и попросила мать разрешения снять их. Дарья разрешила, но предупредила, что перед госпиталем нужно будет одеть. Люба сняла туфли, а Гриша размахнувшись ногой, зашвырнул свой туфель в пшеницу, что росла у дороги. Она в этом году была чуть ли не в рост человека.
  -- Иди и сам принеси.
   Гриша побежал в пшеницу и сразу же она стала для него лесом. Он остановился, не зная где найти свой туфель. Дарья нашла туфель, вывела из пшеницы Гришу и наказала вести себя хорошо, а не то она вернёт их домой.
   Дарья с детьми шла медленно. Гриша всё время бегал, то за кузнечиком, то за бабочкой. А один раз увидел ящерицу, она куда-то юркнула, а он не хотел уходить и ждал, когда она придет снова. Любаша рвала на обочине дороги полевые цветы, собирая их в букетик. Наконец, Гриша заявил, что не может идти - заболели ножки. Дарья взяла его на руки, и они пошли чуть быстрее. Когда до госпиталя было недалеко, Дарья достала заранее приготовленную тряпочку, тщательно вытерла себе и детям ноги и обувь. Когда они подошли к бывшей больнице, превращённой в госпиталь, солдат, стоявший на посту, направил их в школу. Дарья попросила знакомую медсестру позвать Оксану, но та ей сказала, что Оксана сейчас в операционной и придёт чуть позже к ним в школу.
   Двери школы были открыты настежь, и когда они поднимались по гранитным ступеням на крыльцо, в нос ударил непривычный запах. Любаша с мамой и племянником вошли в коридор и запах усилился до того, что пришлось щурить глаза. Пахло карболкой и ещё чем-то. Двери в палаты были тоже открыты Они хотели зайти в первую, но девушка в белом халате и белой косынке направила их в конец коридора в палату, где сейчас нет посетителей. Люба и Гриша от необычной для них обстановки притихли и шли за Дарьей, а Гриша ещё и держался ручонками за бабушкину юбку. На двери, к которой они подошли висела стеклянная табличка: " Класс 8 Б", а ниже бумажная: "Палата 11". В палате стояло штук двенадцать кроватей, на которых лежали и сидели раненные. Один из них на костылях выходил из палаты и сказал Дарье.
  -- Подойди вон к тому капитану, что сидит, он малышей любит. Но он не может говорить. У него грудь прострелена.
   Дарья подвела детей к капитану, полулежащему на подставленных под спину подушках. Его грудь перебинтовали, но руки оставались свободными. Люба положила букетик цветов на табурет, а соседний раненый, с перевязанной и подвешенной бинтами за шею рукой, принёс стеклянную банку с водой и табурет для Дарьи. Капитан благодарно улыбался и погладил левой рукой стоявшую ближе Любу. Гриша подошёл и подставил свою голову, чтобы и его погладил капитан. Раненые, наблюдая за этим, засмеялись. Раненный, который принёс банку, решил завязать разговор:
  -- Ну, чаво молодуха? Твой, нябось, тоже на фронте?
  -- Нет, мой муж, дома в селе, а вот сын...
  -- Чаво так? Нябось, больной, что не призвали? - не дал ей договорить спрашивающий
  -- А чего ты, Тимка, лезешь куда тебя не просят. Толку, что тебя призвали, балабол, - вмешался сидящий на кровати раненый.
  -- ...а сын пошёл добровольно, а зятя призвали, и мы не знаем, где они сейчас.
  -- Ты, чё, молодка придумала? Какой сын и зять? У таких бабёнок мужья да...
  -- Да не слушайте Вы его. Он у нас трепло.
   Зашла Оксана. Солдаты притихли. Оксана поздоровалась с матерью
   - Здравствуй, мама!
   Гриша, увидев мать, закричал:
  -- Мама пришла!
   Солдат с перевязанной рукой обратился к Дарье:
  -- Извини, мать. Никогда бы не подумал.
  -- Да что ты? Мне приятно, что я молодо выгляжу.
   Оксана, понявшая в чём дело, заулыбалась. Она всегда гордилась своей матерью, её красотой и осанкой. Такой она её давно не видела и ей было приятно, что мать понравилась молодым мужчинам. Они вышли в коридор, и Оксана рассказала матери, как она устала, а сейчас смертельно хочет спать, но не может себе позволить. Через пятнадцать минут опять операция.
   Распрощавшись с ранеными, Дарья с детьми вышла из госпиталя. Они вдохнули свежий воздух, но больничный запах память зафиксировала надолго, да так, что Люба и через много лет, увидев просто перевязку на теле человека, восстанавливала в своём воображении не только искалеченных войной людей, но и запах карболки.
   Дарья сняла со своих ног и ног детей туфли, и они заторопились домой. Уже когда до села оставалось не более километра, она увидела черную, быстро приближающуюся тучу. Они были в открытом поле и Дарья боялась , что надвигающаяся туча накроет их дождём. Подул сильный ветер против надвигающейся тучи, под которой сверкали молнии, но гром звучал ещё отдалёно. Вдруг страшный треск разразился рядом с ними, и голубой слепящий столб ударил в деревянный телеграфный столб у дороги. Наверху столба засветился и погас провод громоотвода, а по проводам побежали мерцающие огоньки. Дети с перепугу вскрикнули, а Гриша заплакал:
  -- Бабуся, я боюсь.
   Дарья взяла внука на руки и пошла быстрее.
  -- Бабуся, я боюсь, - опять говорил Гриша, а она успокаивала его:
  -- Не бойся, миленький. Я же с тобой. Видишь, Люба не плачет.
  -- Любка большая.
   "Большая" четырёхлетняя Люба еле успевала за матерью. Ей иногда приходилось переходить на бег, чтобы быть рядом.
   Первые крупные капли дождя падали на дорогу и образовывали маленькие взрывы из воды и пыли. И хлынул ливень. Сначала дорога стала такой скользкой, что ноги разъезжались в стороны, а потом она раскисла так, что между пальцами вылезала грязь, а ноги в ней утопали почти по щиколотки. До села оставалось всего ничего, а идти было очень трудно ещё и потому, что дул встречный порывистый ветер, буквально сбивавший с ног, и Дарье приходилось сгибаться, уравновешивая его.
   Когда-то давно их хата находилась на краю села, но почти за двадцать лет, что прошли с тех пор как они построились, она оказалась внутри его. Когда Дарья с детьми подходила к последней хате, она увидела почти бегущего им навстречу Филиппа. Ветер дул ему в спину, и полы брезентового плаща развевались впереди него. В руках он держал второй плащ, который сразу накинул на Дарью, а Любу взял на руки. Гриша перестал плакать, но дождь не унимался, и по капюшонам застучали ледяные градинки. Они падали и тонули в грязи и лужах, всё увеличиваясь в размерах. Вначале они были круглыми, не более горошины, и постепенно превращались в бесформенные камешки размером до полтора-два сантиметра. Когда такие камешки ударяли по телу, становилось больно. Дорога стала белой от покрывшего её льда. Семейство подошло к ближайшей хате и они стали к стене под стреху. Так называется козырёк на украинских хатах, крытых соломой. С крыши сыпался град, образовывая бугорки льда.
   Вдруг, как по приказу свыше, стало тихо и светло. Засветило солнце. До хаты Кожухарей оставалось метров двести. Они пришли домой и увидели удручающую картину. Всё подворье засыпало градом, из-под которого зеленеют сбитые и принесенные во двор листья. В саду лежали сбитые с деревьев недозрелые груши и яблоки. Вишни укрыли кровавым ковром подкроновое пространство. Они лежали сверху и подо льдом. Было красиво и жутко.
   Дарья с детьми зашла в дом, а Филипп стоял во дворе и смотрел на бедствие, постигшее их сад, огород и участок, засеянный пшеницей. Пшеница была покручена ветром и уложена дождём и градом, но она ещё, возможно поднимется, хотя и не страшно если нет - уберут серпами. А вот сад и огород пострадал сильно. Филипп поднял яблоко и на нём была выбита градом глубокая рана. Он обтёр яблоко рукой и раскусил почти зрелый "Белый налив", самый ранний и очень душистый сорт яблок. Сок брызнул внутри рта и приятный аромат разлился по всему телу. Съев яблоко, Филипп с удивлением осознал, что яблоко улучшило его настроение, но вспомнил, что не только природа обрушилась на них, а и война, которая призвала их сына и зятя в свои ряды, а Филипп знал и испытал на своей шкуре, что такое война.
   Дарья раздела детей догола и вытерла их сухим полотенцем, а потом растёрла крепким самогоном .- первачом, настоянном на красном перце. Тела их раскраснелись, и Дарья уложила обоих спать.
   Потом налила себе и Филиппу по четверти стакана, Филипп отрезал обоим по куску хлеба и сала Никогда раньше днём они не пили спиртного. Тем боле в будний день, а сейчас нужно было согреть тело и душу после опустошающей грозы. Дарья подняла стакан и сказала:
  -- Выпьем Филипп за наших детей, и чтобы скорей закончилась эта проклятая война.
  -- И чтобы пришли Петро и Миша целыми и невредимыми. Аминь, - продолжил Филипп.
  -- Дай Бог, -сказала Дарья.
   Не знали они, что не на передовой, где идёт война не на жизнь,. а насмерть, подстерегает их страшное горе, а здесь, в родной Марто-Ивановке.

* * *

   Тарас жил вдвоём с матерью в старой перекосившейся ещё дедовой хате. И хотя его отец погиб ещё в гражданскую за советскую власть, он, Тарас, эту самую советскую власть - ненавидел. И не потому, что ему жилось хуже других, нет, многим жилось тяжело. Ненависть являлась отличительной чертой и матери Тараса. Они ненавидели всё и всех. Ненавидели соседей за то, что у них в семье благополучие и достаток, ненавидели корову, которую надо кормить, доить и ухаживать за ней, ненавидели огород, на котором надо работать или вырастет бурьян, который они тоже ненавидели.
   Тарас ненавидел и завидовал по всякому поводу своим школьным одноклассникам, за то что кого-то хвалили, а кого-то любили. Он ненавидел женщин, которыми обладал, за то, что они хотят опутать его семьёй, в общем он ненавидел.
   Но больше всех он ненавидел Оксану Кожухарь, самую красивую дивчину в их школе, а может и во всей Александрии. Он ненавидел её за то, что она отвергла все его ухаживания, и больше того, его, которого боится вся округа девчат за то, что он распускал руки, она его, Тараса, швырнула среди бела дня в грязь, дала по морде и это видели люди.
   Он ненавидел и её брата, богатыря, поставившего ему фингал под глазом, он ненавидел её отца, угрожавшего ему, что если он не прекратит безобразничать, то он, Кожухарь, посадит Тараса голой задницей на кузнечный горн и поджарит ему яйца. А в селе знали, что коваль слов на ветер не бросает.
   Школу он бросил после седьмого класса и в колхозе работал сначала подпаском, потом пастухом, а затем малограмотный председатель колхоза Коздоба, посадил его в колхозную бухгалтерию, надеясь, что старик-бухгалтер, выучит Тараса. Но тот небрежно писал, путал цифры и был переведен в ездовые, где более-менее с работой справлялся. Правда, замечали, что лошади, на которых он ездил, были постёганы и не хотели идти под упряжь. Вообще, Коздоба давно перестал бы нянчиться с лодырем, но мать Тараса, гнавшая и приторговавшая самогоном, передавала шкалик другой председателю и Тарас, выбрав момент, говорил:
  -- Николай Ферапонтович, вам маманя передала.
   А когда стал старше, доставая бутылку с мутноватой жидкостью предлагал, нарочито говоря на русском языке:
  -- Уважаемый Николай Ферапонтович, не соизволите ли пропустить по чарочке со своим младшим другом. Полезно для здоровья и сугреву для.
   Коздоба не любил его ерничанья, но жажда, горевшая в нём всегда, толкала в объятия к зелёному змию, и он говорил.
  -- Ну может только для сугреву, а потом за работу.
   Но какая после выпивки работа? И в райкоме партии и в райисполкоме знали о, мягко говоря, "чудачествах" председателя и выручало его не только партизанское прошлое, а отсутствие каких бы то ни было кадров. Раскулачивание, а затем страшный голод оголили деревню, "освободив" её от трудолюбивых крестьян, а последующие репрессии и от сколько-нибудь и думающих людей. Колхоз, благодаря близости города и тех преимуществ, что оно даёт, с горем пополам выполнял план хлебосдачи и сохранил поголовье скота за счёт неучтённых пастбищ. Пройди ещё пару лет и пришли бы новые, грамотные кадры, а красный партизан Коздоба Николай Ферапонтович, в лучшем случае был бы переведен на другую работу. Но грянула война и председатель какой был, такой и годился.
   Года за полтора до войны, не посоветовавшись с правлением колхоза, перевёл председатель Тараса Крука в бригадиры, и пьянки продолжились с новой силой, начиная с обеда. Тарас вообще распустился. Пользуясь тем, что он теперь начальство, приставал к девчатами, к замужним женщинам, прихорашивался, прилизывая белесые жиденькие волосы, а по вечерам даже одевал галстук. Мужья и женихи предупреждали и запугивали его, но "храбрец" никого не боялся. Он был начальство и на одного из мужей, угрожавшего ему при людях вилами, написал заявление в милицию. Состоялся суд и обидчику присудили полгода тюрьмы. Мужики притихли, тем более, что Крук угрожал кое-кому посадить за саботаж, а по такому обвинению полугодами не отделаешься. Как минимум пять лет светило обвинённому в саботаже.
   Однажды вечером, во время очередной попойки в колхозной конторе, председатель сказал Круку:
  -- Ты, Тарас, уймись с бабами, а особенно с девками.
  -- А чего? - ухмыляясь спросил тот и неожиданно перешёл на "ты":
  -- Я твою старуху не трогаю. Она кроме тебя никому не нужна. Да ты уже и не можешь, наверное. Не стреляет пистолет у старого партизана.
   Кровь бросилась в голову Коздобе. Этот сопляк, которого он из навоза в люди вывел, посмел называть непочтительно на "ты" и затронул болезненные струны его мужской души. Действительно, он возвращался домой почти ежедневно пьяным, и жена его уже спрашивала, не имеет ли он на стороне какую-нибудь молодуху? Но какое дело до него этому пацану?
  -- Да как ты смеешь со мной так разговаривать? Да ты знаешь, что я могу с тобой сделать?
  -- А что?
  -- Я, я тебя с бригадиров сниму.
  -- А ты попробуй. Я напишу кому ты продал скирду сена, потом узнаешь, как меня запугивать. С бригадиров он меня видите ли скинет.
  -- Да я так, ничего, ты чего разошёлся, Тарас? Я же по хорошему. И ты будь осторожней, а то знаешь, сейчас ночи тёмные и тебя могут найти утром проткнутым вилами.
  -- Ты меня тоже решил попугать.
  -- Нет, я же...
   Тарас не дал ему договорить, повернулся, хлопнул дверью и вышел.
   Николай Ферапонтович ещё долго сидел и думал о Тарасе, о людях, о жизни. Обида обжигала ему душу. Он тяжело вздохнул, налил себе полный до краёв стакан водки, выпил не закусывая, поднялся, хлопнул дверью и пошатываясь пошёл домой.
   Утром, проснувшись, он умылся, выпил помидорного рассола и пошёл в контору. Утром всегда был "наряд", где распределялась работа на день. Под дверьми конторы стояло несколько человек и ожидали председателя. Коздоба порылся в кармане, ища ключ от висячего замка. Ключа не было. Коздоба обратился к молоденькой девушке, заведующей телятами:
  -- Галка, ты помоложе. Сбегай к моей, пусть она посмотрит, где я ключ уронил.
  -- Сейчас, Николай Ферапонтович, - сказала девушка и побежала к председателю домой.
   К конторе подошёл бригадир Тарас Крук и ничего не говоря открыл замок. Когда все расселись под стенкой, от вынул из кармана завёрнутую в газету колхозную печать и протянул её председателю со словами:
  -- Надо быть аккуратней, товарищ председатель. А то знаешь сколько шпионов вокруг нас. Неровен час... Иду вчера вечером, смотрю свет в конторе горит, дверь настежь. Дай, думаю зайду. Зашёл - никого. Надо быть аккуратней, товарищ председатель, повторил Тарас.
  -- Спасибо, товарищ Крук, только и смог выговорить красный как рак председатель. Это уже был удар ниже пояса со стороны постоянного собутыльника. Наряд провела агроном колхоза, недавно закончившая сельхозтехникум, а Коздоба сидел, уткнувшись в одну точку и думал, думал.
   Люди видели, что с председателем что-то происходит, но никто ничего не спрашивал. Только Тарас, оставшись после наряда, сказал:
  -- Не переживай, председатель, мы ещё погуляем.
  -- Мг, - только ответил Коздоба.
   Тарас несколько раз предлагал председателю выпить, но тот под разными предлогами отказывался: то утром в райком надо, а его там предупреждали, чтобы покончил с пьянкой, то печень заболела, то ещё что-то. Тараса и такая позиция председателя устраивала. Он не хотел его смены, а то, что храбрый в прошлом партизан его боится, Тарасу даже согревало душу.

* * *

   Разразилась война. Коздоба, хотя и знал, что он комиссован по всем статьям, пошёл в военкомат проситься на фронт, но там его и слушать не хотели. Через несколько дней его вызвали в райком партии к первому секретарю. У того в кабинете сидел незнакомый подполковник с синими петлицами. Обращаясь к Коздобе, секретарь райкома сказал:
  -- Вот что, Николай Ферапонтович, задание по поводу хлебосдачи и по другим хозяйственным делам получишь в райисполкоме, а сейчас выслушай внимательно товарища подполковника.
  -- Товарищ, Коздоба, мы знаем Ваши заслуги перед советской властью, и считаем, что Вы ей ещё послужите. Райком партии рекомендовал оставить Вас в тылу для борьбы с врагом.
  -- Так его здесь нет, и он далеко, - удивился Коздоба..
  -- Вопрос оккупации вашего района сегодня не стоит, но мы обязаны рассмотреть все варианты. Вы не являетесь членом партии, а немцы, по нашим сведениям, таких не трогают. Через несколько дней Вы получите уведомление, что сняты с должности председателя за невыполнение военных поставок. Это будет Ваша индульгенция перед...
  -- Что, что? - не понял мудреного слова Коздоба.
  -- Ну как Вам проще сказать, оправдание, что ли, что Вы обижены на советскую власть.
  -- А я не обижен.
   Секретарь и военный переглянулись и улыбнулись.
  -- Знаем, что Вам не на что обижаться, это Вы немцам должны говорить чтобы войти к ним в доверие. Поняли?
  -- Понял.
  -- А в доверие Вы должны войти и вот для чего. Подберите несколько человек преданных советской власти из числа комсомольцев, бывших бойцов Красной армии, активистов. Вы не должны сомневаться в этих людях, от них зависит успех и Ваша жизнь в том числе. Пока не получите указаний сидите тихо. Постарайтесь стать старостой села. Со временем к Вам придёт связной и даст задание. Связной обратится к Вам, и Вы хорошо это должны запомнить: "Дядя, продайте крепкого табачку", Вы должны ответить: "Крепкий табачок, сейчас дорого стоит, тебе не по карману" Запомнили?
  -- Да, конечно.
  -- Повторите.
  -- А на каком языке? Русском, украинском?
  -- Резонный вопрос Если спросит на русском, отвечайте на Украинском. В любом случае отвечайте на украинском. Повторите
  -- "Дядя, продайте крепкого табачку", я должен ответить: "Мiцний табачок зараз дорого кошту€, тобi не по кишенi".
  -- Правильно, - сказал военный и сделал пометку в своей тетради.
  -- Запомните это крепко, - ещё раз сказал он и продолжил.
  -- И вот ещё что. У нас есть сведения, что Вы злоупотребляли алкоголем.
   При этих словах Николай Ферапонтович залился краской. Подполковник внимательно посмотрел на него и продолжил:
  -- Но сейчас как будто бы нет. Вы всё поняли? У Вас нет возражений?
  -- Понял, возражений нет.
  -- Тогда распишитесь вот здесь.
   Военный достал из планшета лист бумаги на котором было отпечатано на машинке заявление от имени Коздобы, что он добровольно, без принуждения принимает на себя создание подпольной группы во вражеском тылу. Обязуется выполнить всё с честью. В случае невыполнения или предательства он подлежит суду и наказанию вплоть до расстрела. Прочитав всё Коздоба подписал ручкой, поданной ему секретарём горкома.
  -- Желаем успеха. До свидания, - сказал военный.
  -- До свидания, - сказал Коздоба и вышел.
   В его мозгу сидела фраза из бумаги, которую он сейчас подписал: "Вплоть до расстрела..., вплоть до расстрела..., вплоть до расстрела..."
   Очнулся он уже в райисполкоме, когда ему давали задание, после слов.
  -- Николай Ферапонтович, Вы меня не слушаете?
  -- А? Нет, нет, внимательно слушаю.
  -- Завтра всё стадо крупного рогатого скота с телятами и племенными быками отправьте за Днепр. Назначьте толковых людей, не подлежащих мобилизации, сопровождать стадо и включите в их состав доярок, чтобы доили коров. Молоко скармливайте телятам. Дайте им две подводы и необходимый инвентарь: вёдра, вилы и всё необходимое, не мне Вас учить. Все необходимые сопроводительные документы для этой цели получите через час-полтора. Впишите в них фамилию старшего. Ожидайте, мы вас позовём. Позовите, пожалуйста, в коридоре председателя колхоза "Путь к коммунизму", Микитенко. До свидания.
  -- До свидания, - попрощался Коздоба, позвал Микитенко и вышел на улицу.
   Лошадь, привязанная к дереву, на которой приехал Коздоба, увидев его, тихонько радостно заржала..
  -- Проголодался, Орлик? - похлопал по морде своего коня Коздоба.
  -- Погодь, дома овсом полакомишься, а я пока на базар схожу.
   Походив по базару, Николай Ферапонтович ничего не купил и зашёл в книжный магазин.
  -- Здравствуй, Тамара! Скоро на свадьбу позовёшь?
  -- Здравствуйте, Николай Ферапонтович! Какая там свадьба. Всех женихов в армию забрали, а ваш Тарас жениться не хочет.
  -- От сукин сын. Какой он мой? Был бы мой, батогов бы от меня получил.
  -- Вам что-то нужно?
  -- Дай мне пару тетрадей и вот эти газеты.
   Купив тетради и газеты, он сел на скамейку возле исполкома и углубился в чтение. Читал он медленно, и чтение газет не принесло ему удовлетворения. В них говорилось, что оказывая врагу упорное сопротивление, Красная армия отступает, оставляя врагу город за городом, область за областью.
   Уже под вечер он получил все документы, сел в бричку и покатил домой.

* * *

   . Тараса из-за плоскостопия и глухоты на одно ухо, медицинская комиссия давно признала негодным к несению строевой службы и когда началась война он был спокоен, что его не призовут в армию, но по мере отступления Красной армии стали брать почти без разбора, и он заволновался. Вчера, когда он отсутствовал дома, почтальон принёс повестку, за которую мать расписалась. В повестке говорилось, что Тарас Крук должен явиться в военкомат, имея при себе... - и в случае неявки он несёт ответственность по статье... и т.д.
   Тарас положил повестку на полку для книг и наказал матери, что если её спросят, то она забыла дать её сыну. Он понимал, что ему не отвертеться от призыва, но на пару дней его можно оттянуть. Он с таким страхом думал о войне, и вообще о службе в армии, что его поташнивало, в животе бурчало и расстраивался желудок. Мать, замечая это говорила:
   - Ты, наверное, съел что-то нехорошее, что бегаешь всё время.
   Утром Тарас пошёл на наряд и когда услышал, что надо отправлять скот за Днепр, у него учащённо забилось сердце. Для него было бы спасением хоть на время увильнуть от службы.
  -- Давайте подумаем кого нам направить. Это серьёзное дело и не каждый справится, - проговорил председатель
  -- Направьте меня, я справлюсь, - выпалил Тарас.
  -- Я знаю, ты справишься, - двусмысленно проговорил Коздоба, но ты же призывник.
  -- Нет, я освобождён комиссией от службы. Сколько тут гнать? Полсотни километров и через неделю вернусь.
   Председатель рад был избавиться от этого негодяя, которого он сам поднял, но ему не хотелось делать тому опять одолжение и отказать напрямую не мог, зная его подлый нрав. Отомстит. И он обвёл взглядом членов правления и всех, кто присутствовал.
  -- Ну, как вы?
  -- А чего бы не направить? Пусть гонит, - сказал главный бухгалтер.
  -- Возражений нет?
   Все молчали. Затем стали отбирать других членов команды сопровождения. Пастух дед Данило прошёл первым, за ним конюх Пётр Иванович, бездетная, вдова погибшего на финской Фрося, и ещё пятеро молодых женщин и девчат.
  -- С Тарасом девять, подытожил главбух.
  -- А не много ли ему девчат? Обойдёт ли петух всех? -сказал бригадир огородников Борис Молочан.
   Все засмеялись, а Тарас огрызнулся:
  -- Ты бы свою обошёл, пузатик.
  -- Меня за неё никто не лупил, а тебя...
  -- Ладно хватит. Не до смеха сейчас, осадил спорщиков председатель. Собирайтесь Выгон скотины после дойки в три.
  -- Николай Ферапонтович! Кто же в ночь скотину выгоняет? Выйдут в пять утра, а то и сами собраться не успеют.
  -- Меня же посадят, если сегодня не выгоним. Или чёрт с ним, утром, Тарас, выгоняйте, на рассвете. Ты, останься, получишь документы и деньги на всю бригаду.
   Когда все вышли, Тарас сказал Коздобе:
  -- Спасибо, Николай Ферапонтович, век не забуду.
  -- Знаю тебя, ты уж не забудешь.
   Тарас получил сопроводительные документы. Одну командировку на всех и командировочные деньги из расчёта на две недели. Распорядился председатель выдать из колхозного склада девять килограмм сала девять буханок хлеба, гречневой крупы, пшена, соль, лошадям два мешка овса.

* * *

   Утром вышли. Впереди стада шёл своей привычной походкой пастух дед Данила. Коровы шли за ним как обычно идут на выпас, только недавно появившиеся на свет телята немного сбивали общий темп, тычась, матерям в вымя и не давая им спокойно идти. По бокам стада шли девчата-доярки, а сзади на подводах ехали конюх Пётр Иванович и. вдова погибшего на финской, Фрося. К их подводам привязали за рога и за кольцо в ноздре двух громадных племенных быков Султана и Крошку. Но главным и наиболее эффективным помощником пастуха являлся большой, лохматый пёс по кличке Жук. Он и впрямь был похож своей чернотой на жука. Породу его не знал никто, но дед утверждал, что это грузинская овчарка. Ему говорили, что такой породы нет в природе, а есть кавказская овчарка, на что им дед отвечал, что они ещё мало книг прочитали, чтобы с ним спорить, хотя сам он читать не умел. Несмотря на свою беспородность, Жук исправно исполнял свои обязанности. Он постоянно кружил вокруг стада, придавая ему определённую форму и плотность. Коровы иногда взбрыкивали, но всё же слушались его. Данило и Жук понимали друг друга даже не с полуслова, а с полусвиста и полужеста. Длинная шерсть служила Жуку зимой прекрасной шубой, но летом в неё набивались репейники, и дед его стриг как пуделя. Но к морде репейник всё рано цеплялся и жук безуспешно пытался снимать его лапой.
   До Александрии дошли без приключений, а город, хоть и небольшой своими размерами, задержал. По улицам двигался транспорт. Коровы никогда не видевшие машин, пугались, бросались в подворотни, жались друг к дружке и волновались. Только к обеду вышли за пределы города и девчата приступили к дойке. Молоко сливали в бидоны, а часть его скормили телятам. Те проголодались и с удовольствием поглощали содержимое вёдер.
  -- Девчата, хватит их поить, а то обпоносятся, шумел на доярок дед Данило.
  -- А мы горшки взяли, - смеялись, уставшие от дойки девчата. Их было всего шестеро, а коров больше сотни.
   Тарас безучастно смотрел за всем, а потом предложил всем обедать.
  -- Куда молоко девать будем? Больше двух бидонов осталось, - спросила одна из доярок.
  -- Надо отвезти в госпиталь, раненым, - сказала Фрося..
   Она стала отвязывать быка от одной из телег и попросила ей помочь.
  -- Я не разрешаю отлучаться, - встал с земли Тарас.
  -- А кто ты такой, что я тебя должна слушать? - насмешливо спросила Фрося.
  -- Я здесь старший, меня советская власть уполномочила, - и взял лошадь за уздечку.
  -- Да пошёл, ты! Уполномоченный сраный! Пусти уздечку, а не то я тебя сейчас так по зубам уполномочу, что ты их недосчитаешься.
  -- Ладно, отпускаю, но ехать не разрешаю, - струсил Тарас.
  -- Вы обедайте, а я скоро приеду. Она развернула лошадей и поехала в сторону Александрии. Лошади с удовольствием перешли на бег, так как фактически за полдня застоялись.
   Когда она приехала в госпиталь с молоком, ей стали помогать снимать бидоны. Вышла Оксана и спросила, как там её родные.
  -- Ксаночка, я их не видела, собиралась. Я вот сейчас с твоим женихом поцапалась Не отпускал молоко в госпиталь везти.
  -- Какой ещё жених? -удивилась Оксана.
  -- А Тарас Крук.
  -- Что ты такое говоришь, Фрося?
  -- Так Зойка рассказывала всему селу, как он к тебе сватался, а ты его в грязи искупала.
  -- Ну, ему этого ещё мало.
  -- Я его сейчас тоже чуть не женила, - и она рассказала Оксане, как Крук не отпускал её в госпиталь.
   Женщины распрощались, и Фрося поехала к стаду. Дед Данило поднялся, свистнул Жуку, и тот побежал поднимать коров, прилегших на отдых. Стадо опять двинулось в путь.
   Коровы шли по обочине дороги, срывая на ходу попавшуюся им траву. В двух местах останавливались и грузили на телеги приготовленные кем-то копны сена. У Тараса было на это письменное разрешение. Копны они забирали не все, оставляя половину хозяевам.
   За первый день прошли всего километров двадцать. Заночевали в степи. Недалеко от них стало на ночёвку ещё одно стадо.
   Сварили гречневую кашу. Куховарил Пётр Иванович. Одна из доярок, поднеся наполненное ведро с молоком чтобы перелить в бидон, пошутила.
  -- Пётр Иванович, Вы нам не сварите "вустрицу", как дед Щукарь.
   Петр Иванович не читал недавно изданной "Поднятой целины" Шолохова и шутку не понял:
  -- Сама ты "устрица". Вам молодым только зубы и скалить.
  -- Успеем наплакаться, жизнь длинная.
  -- Ох, девка, успеешь. Только никто не знает, сколько осталось той жизни каждому. Война, - философствовал Пётр Иванович, помешивая деревянной лопаткой кашу.
  -- Дядя, Петя, хватит её мешать. Пусть на малом огне постоит, - вмешалась другая доярка.
  -- Ты смотри, сколько вас умных на одного дурака. Одной "вустрицу" подавай, другой задницу на медленном огне нагрей
   Девчата покатились со смеху.
  -- Идите скорее ужинать, а то скоро темнеть начнёт.
   После дойки бросили коровам и быкам сена, и подвязав лошадям под морды торбы с овсом, уселись ужинать. Ужинали кашу, залитую молоком, из большой глиняной посудины деревянными ложками. Только дед Данило подошёл со своей деревянной, почерневшей от длительного пользования миской. Пётр Иванович, накладывая ему кашу, заметил:
  -- Брезгуешь, дед, с нами.
  -- Не хочу вам, молодым, аппетит портить. Внук мой Ванька всё время жалуется, что я чавкаю и со рта крошки падают. Зубов-то нет. Я и дома стараюсь отдельно кушать.
  -- Культурный ты дед стал, аж зло берёт.
  -- Зло берёт, за пуп дерёт, мамка титьки не даёт, - парировал дед.
   Поужинали. Стемнело и на тёмно-синем небе стали зажигаться звёзды. Догорающие поленья мерцали, перемигиваясь огоньками. Вокруг стояла такая тихая гоголевская Украинская ночь. Никому сейчас не верилось, что где-то идёт война. Одна из девчат затянула:
   "Ой нэ ходы Грыцю, тай на вечерницю" остальные подхватили "бо на вэчерници дивки чаривныци".
   Пели на разные голоса и песня щипала за душу и тех кто пел, и тех кто слушал. Не заметили поющие девчата, что их окружили, пришедшие из темноты ночи солдаты. Они стояли, кто держа винтовку на ремне, а кто опустив на землю. Это были солдаты громадной страны, разных национальностей. Но все они в тот вечер испытывали похожие чувства и понимали слова жалобно звучащие в ту ночь под этим чёрным, усыпанным звёздами украинским небом:
   "Ой ты Грыцю, Грыцю, ты славный козаче, за тобою Грыцю, вся Вкраина плаче".
   Раздалась команда командира:
  -- Строиться! В колону по четыре, становись!
  -- Спасибо, девчата. Теперь и идти легче будет, - солдаты отбегая, благодарили за песню.
   Петь расхотелось и стали готовиться ко сну. Фрося потянулась и смачно проговорила:
  -- Эх, мужика бы хорошего сейчас под бочок. Да где ж его возьмёшь. Мой-то уже больше года под Выборгом лежит. А мне, молодухе, хоть пропадай. И солдаты ушли. Может деда Данилу позвать. А чего, деда?
  -- От меня тебе толку, что от козла молока. Тебе вон такой мужик как бык Султан, что к телеге привязан.
   Все хохотали. Фрося была, действительно, кровь с молоком, сильные руки и крестьянские толстые ноги, кофта на груди не застёгивалась и большие зовущие к любви губы.
   Тарас плотоядно улыбнулся в темноте. У него чуть защекотало внизу живота и сбилось дыхание.
   Расположились на земле, подстелив солому. Фрося легла за подводой, подстелив на солому мешок. Она знала своим бабьим чутьём, что растревожила Тараса и подала ему надежду. Она знала о его похождениях и его подлостях по отношению к женщинам. Она ждала его сначала с открытыми глазами, но усталость и время сомкнули ей глаза.
   Тарас не мог уснуть. Его разбирала похоть, но он ждал, когда все уснут. У него уже напрягались и дрожали ноги, и сдерживать своё дикое желание обладать женщиной он не мог. И тихо поднявшись, он обошёл телегу, стал на колени, предварительно расстегнув брюки и дотронулся до тёплой упругой женской ноги. Фрося спала. Он подлез под юбку, Положил ладонь на мягкий живот. Фрося повернулась на спину и дала ему возможность просунуть руку дальше.
   Она проснулась как только почувствовала его приближение и решила его больше распечь, поиграть с ним, как с мышонком. Одной рукой она обняла его за шею, преградив ему путь к отступлению, а другой впилась ногтями ему в лицо. Тарас завопил от боли, пытаясь от неё отстраниться, а она согнула ноги так, что её колени оказались на груди, упёрлась ступнями в Тарасов живот и с силой толкнула его. Тарас отлетел на два метра и упал на спину. Все проснулись и услышали:
  -- Пошёл вон, пёс вонючий. Я тебе не Тамарка и не Шурка Цурканиха. Думаешь, падло, как ты при должности, так тебе всё можно. Попробуешь ещё раз, я тебе голову проломлю.
   Тарасу, конечно, было не до второго раза. Исцарапанная левая половина лица горела и, наверное, шла кровь, потому что рука, которую он приложил к щеке была липкой. Он направился к ручью, который был в метрах ста, умылся и до утра не подходил к месту стоянки. Как он сейчас ненавидел Фроську. Он бы её убил, если бы мог. Нет, он бы её вначале опозорил, выставив голую на обозрение села. На больше у него фантазии не хватало. Но придёт, ой придёт его время. Под утро он успокоился и пошёл к собиравшимся в путь своим "подчинённым".
   Ему не надо уже было их подчинение. И кто теперь его слушать будет. Наказать трудоднём он не может, пожаловаться некому. Он думал о том, как лучше куда-то деться так, чтобы он никому не был нужен. Но, как только он доставит коров на место и вернётся в село, его загребут в армию. Остаться на левой стороне Днепра - тоже попадёт в армию и на фронт. И вдруг его осенило. Раз они перегоняют скотину на левый берег Днепра, значит туда, в село, придут немцы. А он перед ними чист. Вряд ли они его будут трогать Он даже в комсомол не поступал. Работал бригадиром? Ну и что? Но как бы уйти незаметно?
   . И Тарас решил через день-два заболеть. Довольный собой он подходил к людям, а те, глядя на него, ехидно улыбались Они все сейчас были ему ненавистны.
  -- Где это ты, Тарасику, морду себе расцарапал? - спросил дед Данила.
  -- Упал ночью, - ответил Тарас, и все засмеялись.
   Такого позора он ещё не испытывал. Девчата подоили коров, а куда молоко девать, они не знали.
   Солнце уже поднялось немного над горизонтом, роса блестела хрустальным светом и утренняя прохлада стала пропадать. Дорога всё больше заполнялась повозками, машинами и людьми. Все и всё двигалось в одну сторону - от войны. Только изредка навстречу двигались пушки, которые тянули или лошади, или машины, или трактора.. Было непонятно, почему одни солдаты движутся в одну, а другие в обратную сторону.
   Девчата взяли вёдра с молоком и кружки и поднесли их к дороге.
  -- Пейте, люди, парное молочко. Товарищи военные подходите.
   Сначала подошли солдаты. Они набирали молоко своими кружками, пили, нахваливая молоко, шутили.
  -- Ты, Ромка не напирай сильно, а то знаешь, что после парного молока бывает?
  -- А что? -спросил молоденький солдатик, наверное горожанин.
  -- Швыдка Настя, - ответил по-украински солдат постарше, и все засмеялись.
  -- Спасибо, девочки, - благодарили солдаты и продолжали путь.
  -- Рахмат, вкусный молоко,. Как у нас в кишлаке, - сказал чернявый солдат.
  -- Так у вас в кишлаке кобылье, - подначил его товарищ.
  -- Сам ты, Васька, конь. Это казахи доят кобыл и кумыс делают. А я узбек.
  -- А по мне всё одно, что узбек, что казах.
  -- Вот видишь, я и говорю, что ты конь, жеребец. Ему тоже всё равно кого возить.
   Стали подходить женщины с детьми. Одна женщина грудного ребёнка несла на руках, а второго, лет четырёх, буквально тянула за руку. Она подошла, но стеснялась просить. Стояла с бутылочкой и молчала. .
  -- Чего стоишь? Возьми детям молока, - сказала Фрося и протянула ей полную кружку.
   Та стала наливать в бутылочку молоко, руки с длинными тонкими пальцами у неё дрожали и молоко проливалось.
  -- Ну-ка дай, - сказала Фрося, взяла у неё кружку и бутылку и быстро наполнила её молоком.
   Мальчик, стоявший рядом, жадно смотрел на молоко. Фрося зачерпнула кружкой молоко и протянула ребёнку.
  -- Пей, милок, пей. Чего же ты двинула в дорогу? - спросила Фрося.
  -- У наc стали говорить, что евреев немцы убивают.
  -- Как убивают? За что-о-о?
  -- Ни за что. За то, что евреи. Вот я еле выехала поездом. Не могла никак уехать, но незнакомый офицер пожалел детей и помог сесть нам в поезд. Мы из Житомира. Нас в первый день бомбили. Мужа сразу забрали на фронт. Он руководил оркестром..
  -- А чего же вы пешком.
  -- За Знаменкой налетели немецкие самолёты и разбомбили поезд. Вот четыре дня уже идём. Хотя бы Днепр перейти. Скоро он?
  -- Скоро - то скоро. Да смотрю я на тебя, дойдёшь ли? - Фрося вдруг позвала: - Пётр Иванович! Посмотри на них. Они ведь не дойдут. Давай хоть детей посадим на подводу.
  -- Сажай.
   Женщина заплакала:
  -- Спасибо тебе, родная.
  -- Тебя-то как зовут?
  -- Правильно Мерьям. Но все называют меня Марией.
   Окончательно собравшись, двинули дальше. В средине дня послышался гул самолёта.
  -- Воздух! - закричал кто-то, и солдаты стали убегать с дороги и ложиться в поле. Ездовые выпрягали лошадей и тоже уводили их дальше от дороги. Глядя на них, дорогу оставляли и гражданские. Стали хлопать винтовочные выстрелы. Это солдаты стреляли по самолёту.
  -- Отставить стрельбу. Беречь патроны. Самолёт высоко и стрелять бесполезно, - скомандовал офицер и стрельба прекратилась.
   От самолёта отделились какие-то точки. Они переливались в воздухе и поблескивали на солнце.
  -- Листовки, - сказал какой-то солдат.
  -- На курево будут, - проговорил другой.
  -- А ты, что, не слышал, что политрук запретил их подбирать.
  -- А если сама в карман упадёт?
   Листовки относило в сторону. Самолёт сделал ещё пару кругов и выбросил листовки дальше, чем первый раз. Все опять вышли на дорогу и продолжали движение. Листовки, переливаясь на солнце, как снег начали опускаться на землю Люди поднимали их, и столпившись вокруг поднявшего листовку, просили показать.
   Листовки были размером в половину тетрадного листа и отпечатаны почему-то красной типографской краской. С одной стороны изображалась встреча c населения Украины немецких солдат и офицеров хлебом-солью на рушниках, а внизу жирными буквами красовалась подпись: "Украинский народ с радостью встречает Германскую Армию. Она несёт им порядок и освобождение от большевицкого рабства". Одна из девчат сказала:
  -- Грамотно написать не могут, а порядок обещают.
  -- Переверни, - попросил кто-то.
   На обратной стороне изображались красноармейцы, сидящие на танке со звёздами, а рядом, смеющиеся немецкие солдаты, и повар, раздающий из полевой кухни им еду. Надпись гласила: "Красноармейцы! Сдавайтесь в плен Германской армии! Вам гарантирована хорошая жизнь, работа и отправка домой, к жене и детям". Внизу мелкими буквами добавлено: "Эта листовка служит пропуском при переходе линии фронта".
   Со всех сторон сыпались комментарии, осуждающие немцев, но по лицам некоторых людей было видно, что они бы высказались иначе, но боятся.
   Дни были длинными и солнце долго не уходило за горизонт. Часов в шесть вечера опять послышался шум моторов и опять команда "Воздух". Опять все разбегались от дороги. Но девять самолётов, натужено урча, пролетели дальше и когда все стали возвращаться на дорогу, кто-то закричал.:
  -- Они назад летят!
   И если раньше самолёты шли по трое, то сейчас они разворачивались в одну линию. Вдруг первый самолёт перевернулся и вошёл в пике. Стало видно его изломанные крылья и выпущенные, как ноги у аиста перед посадкой, шасси.
   .- Юнкерс- лапотник, - определили солдаты.
  -- По вражеским самолётам, огонь! - прозвучала команда.
   Солдаты, кто сидя, кто с колена, а кто и лёжа стали стрелять по самолётам.
   А те, переворачивались в воздухе и, пикируя, издавали такой страшный вой, что люди, ещё никогда не побывавшие под бомбёжкой, закрывали ладонями уши и втыкали лица в землю. Но рёв моторов только ранил сознание, душу, а бомбы посыпавшиеся из под крыльев этих страшных металлических птиц, калечили, разрывали на куски живую человеческую плоть., убивали животных и не было от них спасения в открытой степи. Коровы, испуганные разрывами бомб, разбегались и подминали под себя всё на своём пути. Страх подавлял людей и убивал в них всё, чем человек отличается от животного. Ничего, никаких чувств кроме страха не оставалось во время бомбёжки. И только солдаты, у которых автоматизм действий не вытеснялся страхом, продолжали стрелять. Наученный ездовыми артиллеристами, Пётр Иванович стреножил лошадей, и до самой бомбёжки он и Фрося держали намотанные на руку вожжи и стали впереди лошадей, гладили и успокаивали их. Когда самолёты начали пикировать, Пётр Иванович крикнул Фросе:
  -- Ложись! - и упал на землю.
   Он не отпускал вожжи и при первом разрыве бомбы, лошади поднялись на дыбы, увлекая конюха вверх. А он видел только вспененные морды лошадей, то поднимающих его, то опускающих на землю. Лошади уже не ржали, а кричали вместе со всеми, но крика их никто не слышал из-за разрывов бомб..
   Фрося же не стала падать на землю, а прижалась лицом к лошадиным мордам, и они стояли не то что бы спокойно, они дрожали от страха, но спокойное мужество этой женщины передалось и им.
   А Фрося смотрела на пикирующие самолёты, на кресты у них на крыльях, на разрывы бомб не потому, что не боялась, а потому что так она удерживала лошадей. Она видела, как с другой стороны дороги, метрах в трёхстах от неё, врезался в землю и взорвался не вышедший из пике самолёт.
   Всё стихло так внезапно, как и началось, но бомбёжка, продолжающаяся всего пять минут, показалась всем вечностью. Стадо всё разбежалось. Только один телёнок, раздавленный стадом, лежал на земле, пытался встать и не мог. Дед Данило перерезал ему горло и стал свежевать.
   Тарас отошёл от страха и вспомнив, что он здесь начальник, проговорил:
  -- Пошли собирать стадо, - и не оглядываясь, послушались его указанию или нет, пошёл сам.
   Минут через десять к ним подошёл командир с пушками в петлицах.
  -- У меня убило двух лошадей и тяжело ранило коновода. Я забираю у вас двух лошадей и мне нужен коновод. Вы конюх? - обратился он к Петру Ивановичу.
  -- Да, конюх.
  -- Я вас беру на службу в Красную Армию. Если Вы комиссованы, то...
  -- Я комиссован, но в армию пойду.
  -- Вот и замечательно, сказал командир, но увидев, что девчата возятся с одной из раненных спросил:
  -- Что у неё?
  -- Коровы ногу отдавили.
   Командир крикнул кому-то из солдат, чтобы прислали санитара. Потом улыбнулся и повернулся к Фросе.
  -- А Вы, героическая женщина. Я бы и Вас на службу взял.
  -- Так возьмите, - обрадовалась Фрося.
  -- Женщин не имею права. И повернувшись к Петру Ивановичу:
  -- Выпрягайте лошадей и марш во вторую батарею.
  -- Слушаюсь, - по военному ответил уже артиллерист-коновод. И добавил.
  -- Фрося, и вы, девчата, передайте моим, что пошёл я немца бить. Вам всем счастливо.
  -- И тебе живым вернуться.
   И всё прощание.
  -- Деда, ты оставайся здесь, а мы пойдём коров искать.
  -- Нет, я тоже пойду, а возле повозок останется раненная.
   Дед Данило прошёл немного вниз к ручью и стал дудеть в рожок. Он подудел минуту и стал смотреть. Потом опять задудел. Со всех сторон стали приходить коровы. Жук побежал их подгонять. Они отбрыкивались от него, как бы давая понять: "Мы сами идём, а ты только мешаешь". Собралось примерно половина стада. Часть коров нашли возле рощицы. Пересчитали, не хватало треть стада. Приступили к дойке. Коровы нервничали, опрокидывали вёдра. Некоторые перестали доиться. Девчата плакали, жалея .своих питомиц.
   Вечером пошёл дождь. Одна из доярок заметила:
  -- А Тараса всё нет.
  -- Сбежала падла, - констатировала Фрося.

* * *

   Тарас пробирался домой вдали от дороги. Он шёл просёлком, минуя населённые пункты, но голод загонял его в деревни. Он отлеживался в пшенице или кукурузе, наблюдая, нет ли в селе красноармейцев, и только убедившись в их отсутствии, заходил в село. Он просил хлеба или чего-нибудь поесть. Крестьяне жили бедно, но делились чем могли. Его расспрашивали о том, куда он идёт, на что он решил говорить правду, но не до конца. С одной стороны боялся, что люди, оказавшие ему приют и сострадание, могут оказаться сочувствующими Красной армии, которых в действительности было большинство, но находились и враждебно настроенные к советской власти.
   Поэтому Тарас всем говорил, что стадо, которое он сопровождал, немецкие самолёты разбомбили и разогнали, а его односельчане разбежались и ему ничего не оставалось делать, как идти домой. Его спрашивали, почему он не в армии, на что он отвечал, что невоеннообязанный и комиссован подчистую из-за болезни сердца. Иногда его жалели и предлагали переночевать, но он предпочитал спать в поле, но так как начались дожди, то забирался в чей-то брошенный дом или сарай и там проводил ночь. Идти по размытым дождями просёлкам становилось всё тяжелее. Спасали хорошие яловые сапоги, промасленные в горячем дёгте. Они хотя и пачкали портянки, просочившимся дёгтем, но не промокали. Тарас укрывшись от дождя брезентовым плащом, предусмотрительно им захваченным, старался идти по траве, растущей на обочинах, и тогда грязь не налипала на сапоги. К Александрии он подошёл к вечеру, но в город зайти боялся, и ночью, обойдя его, зная здесь все дороги, добрался до Марто-Ивановки В селе стояла тишина.
   Тарас постучал тихонько в окно. Никто ему не отвечал. Тогда он постучал в дверь, и мать, привыкшая к ночным визитам покупателей самогона, спросила недружелюбно через дверь:
  -- Кого там принесло?
  -- Открой, мать, это я, Тарас.
   Она отбросила крючок и впустила Тараса в сени.
  -- Та ты весь мокрый, скидай плащ и сапоги и заходи.
  -- Кто сейчас здесь, красные или немцы?
  -- В селе нет никого, а в Александрии два дня как немцы. К нам только позавчера зашли, забрали кур, гусей да уток и ушли.
   Тарас разделся, мать зажгла керосиновую лампу.
  -- Налей мне стакан самогона и дай поесть, а свет погаси. Я мимо рта не пронесу. И никому пока не говори, что я дома. Утром не буди. Дай отоспаться. Узнай обстановку в селе. Когда проснусь, расскажешь.

* * *

   Когда Михаил прибыл в штаб КВО, его сразу направили в отдел, ведающий переводчиками. Там ему сказали зайти в комнату, расположенную рядом с отделом. Это был класс, где уже сидели человек восемь. Постепенно к ним подошли ещё несколько человек. Не зная, можно ли им общаться между собой, все молчали. Их вызывали по одному в отдел. Дошла очередь и до Михаила. В приёмной отдела сидел лейтенант. Он переспросил фамилию и указал на дверь, оббитую коричневым дерматином для звукоизоляции. Михаил открыл дверь, за ней была такая же. Войдя в комнату, он увидел пять человек. За письменным столом сидел полковник, а за приставным столом по обе стороны сидели командиры различных званий. Михаил шагнул в комнату:
  -- Здравия желаю! Товарищ, полковник... , - начал докладывать Михаил, но его перебил сидящий ближе майор:
  -- Отставить! Berichten Sie deutsch!(Докладывайте по-немецки!).
  -- Der Genosse Oberst! Der Unterleutnant der Reserve Goldenberg nach Ihrem Befehl ist angekommen. (Товарищ полковник, младший лейтенант запаса Гольденберг по вашему приказанию прибыл).
  -- Setzen Sie sich bitte. (Садитесь пожалуйста).
  -- Danke (Спасибо), - сказал Михаил и присел на стул возле стены.
   Дальше разговор продолжался на немецком языке в течении пятнадцати-двадцати минут.
  -- Вообще-то неплохо, но необходимо тренировать произношение. Немцы говорят более жёстко, а у Вас слышаться нотки растягивания звуков, как в идиш, - подвёл резюме майор.
  -- Куда будем направлять? - спросил полковник.
  -- Я думаю, что необходимо оставить его на недельку просмотреть и прослушать немецкую хронику, а за эти дни решим, - сказал майор
  -- Нет у нас недельки. И два дня хватит. В войсках срочно требуют переводчиков. В одной из дивизий двенадцатой армии убило переводчика, так не было кому допросить перебежчика.
  -- Мы уже направили туда человека.
  -- Определитесь сегодня же, где нужны переводчики и направляйте.
  -- Слушаюсь, товарищ полковник. Вы, младший лейтенант подождите в классе. Вызовите следующего по списку, - распорядился майор вошедшему лейтенанту.
   Михаил вошёл в класс. Один из сидящих, спросил:
  -- Ну что там?
  -- Сказали ждать.
   Часа через полтора в класс вошёл капитан и вручил всем направление в воинскую часть для постановки на продовольственное и вещевое довольствие. И дал адрес, где они должны смотреть хронику.
  -- Завтра, в шестнадцать ноль-ноль, прибыть в отдел. Возможны изменения.
   На следующее утро, уже одетый в офицерскую форму, Михаил пошёл, по указанному адресу, смотреть кинохронику. Двое военных пропускали в зрительный зал, проверив документы и направления на просмотр. В маленьком зале сидели всего несколько человек. Показывали немецкую военную хронику.
   Под бравурные марши фашистская армия завоёвывала Европу. С пламенными речами выступали соратники Гитлера Геббельс и Геринг. Вот немецкие солдаты маршируют по Елисейским полям, проходят под Триумфальной аркой. Вот с речью выступает, задравши голову кверху, бесноватый Гитлер, говоря о завоевании жизненного пространства для Великой Германии. Громадная толпа народа неистово приветствует своего фюрера. Михаил смотрел на экран, стараясь в уме чётко произносить фразы, сказанные диктором. Вдруг он с ужасом подумал, что произнося эти слова, он становится солидарен фашистскому режиму:
  -- Абсурд какой-то. Идёт третий день войны, враг топчет мою землю, убивает моих сограждан, а я сижу и смотрю кино вместо того, чтобы воевать. Больше того, повторяю слова этого сумасшедшего. Да, но это приказ. Приказ нужно выполнять.
   Он опять включался в просмотр, но уже трудно было смотреть всё это. Думал о доме, о маленьком сыне и жене, о матери, оставшейся одной в Жмеринке под Винницой.
   В три часа дня Михаил направился в штаб Округа и думал о том, что как могло наше правительство не понимать, что Гитлер враг N1. Как допустили, что ...? Вопросов было много, а ответов на них не было ни одного.
   В штабе ему сообщили, что Киевский особый Военный Округ преобразован в Юго-Западный фронт, и он направляется в 12-ю армию, которая ведёт сейчас оборонительные бои где-то под Ровно. Но связи с ними нет. Как только наладят связь, ему сообщат куда выезжать. .Ещё два дня приходил Михаил в штаб, а связь не наладили. Смотреть хронику надоело до тошноты, и когда, наконец, связь наладили, то приказали немедленно выезжать в Бердичев, где находится штаб 12 армии.
  -- Сопроводительные документы готовы, и Вы можете сейчас же выезжать поездом. Однако, подождите, сказал капитан и стал куда-то звонить
  -- Сергей Николаевич, у Вас ничего не едет в двенадцатую? У меня здесь младший лейтенант туда направляется. Спросите, могут они его захватить? - и обратился к Михаилу:.
  -- Идите быстро на второй этаж, в комнату 214, там майор-артиллерист получил задание и направляется в Бердичев.
   Невысокого роста майор уже ожидал Михаила в коридоре. Они вышли на улицу, где майора ожидал небольшой грузовик ГАЗ, называемый попросту "полуторка", так как мог перевозить полторы тонны груза. К нему была прицеплена средних размеров пушка семьдесят шестого калибра. В кузове сидели несколько солдат и лежали ящики, наверное, со снарядами. Михаил запрыгнул в кузов, и о чём-то говорящие солдаты замолчали, разглядывая нового пассажира. Выехали на Брест - Литовское шоссе и направились в сторону Святошино. В конце города, возле соснового леса на обочине дороги, их ожидал дивизион, состоящий ещё из девяти таких же пушек, прицепленных к автомобилям, в которых сидели солдаты, а на последней полуторке стояла походная кухня. Майор вышел из кабины, отдал необходимые распоряжения, и колонна двинулась дальше. Сразу за городом начался крутой спуск. Двигались очень медленно, потому что всю дорогу занимали техника, идущая в сторону фронта, а в обратном направлении шли тысячи людей, гнали скот, и непрерывно сигналя, двигались грузовики, требуя уступить дорогу. Деревенские лошади, запряженные в повозки и ещё не привыкшие к технике, нервничали, шарахались в сторону, и ездовые, сойдя на землю, вели их под уздцы и успокаивали. Военные регулировщики пропускали в первую очередь военный транспорт и технику, оттесняя гражданских на узкую обочину. Стоял сплошной шум. На подъёме пришлось ехать медленно, и слабенькие двигатели полуторок натужно жужжали и периодически то у одного, то другого из них закипала вода в радиаторе, и водители останавливали машины, с руганью выбегали на дорогу, доливали в радиаторы припасённую воду и двигались дальше. При остановках майор выходил из кабины и спокойно, без излишней нервозности, подгонял водителей.
   Каких-то семь-восемь километров до реки Ирпень добирались часа три. На мосту стоял контрольный пост, на котором проверяли документы, осматривали воинский и гражданский транспорт. Командир поста, звания которого не было видно из-за наброшенной на плечи плащ - палатки, сказал майору, чтобы его солдаты привели своё оружие в боевую готовность, так как есть сведения, что немцы выбросили десант, переодетый в нашу форму и орудуют на дорогах. Поэтому нкжно требовать предъявление документов у всех проверяющих, заметив при этом, что документы у немцев могут быть в порядке.
  -- В общем, будьте повнимательней.
   Майор приказал солдатам поставить винтовки между ног и быть готовыми в любую секунду к бою. Он спросил Михаила, есть ли у него пистолет, и получил отрицательный ответ.
   - Если будет дана команда вступить в бой, то Вы ложитесь на дно кузова, - сказал майор.
   Не успели отъехать и сотню метров, как в воздухе послышался шум мотора самолёта. Он вылетел из-за леса неожиданно, на высоте метров 100 - 150-ти, что никто не успел даже выстрелить и он опять скрылся. Только и успели рассмотреть у него под крыльями нарисованные кресты.
  -- Вот, сволочь, и не боится так низко летать, - сказал сидящий напротив Михаила солдат
  -- А где же наши ястребки? - спросил другой.
  -- А там где твой прицельный огонь.
  -- Так я же не успел и глазом моргнуть.
  -- Вот и они не успели.
  -- А чего он не бомбил?
  -- Это, наверное, разведчик.
   И этот солдат оказался прав. Минут через сорок эскадрилья из девяти двухмоторных самолётов показалась на горизонте. Дорога быстро опустела. Колонна с пушками стала под лес. Когда самолёты приблизились к Киеву, где-то в лесу забухали зенитки. Белые облачка разрывов зенитных снарядов появились рядом с самолётами. Вдруг один самолёт взорвался и от него отлетело правое крыло. Горящий самолёт стал быстро падать, а крыло падало как лист, сорванный с ветки, иногда поблескивая на солнце.
   Боже, что тут началось! Солдаты и гражданские прыгали от радости, кричали, обнимались.
   Михаил, вне себя от увиденного, кричал "ура!". Даже выдержанный майор, стоявший рядом, потрясал кулаком и что-то говорил. Остальные восемь самолётов сбросили бомбы и стали разворачиваться. Бомбы летели вниз как капельки и расстояние между ними увеличивалось. Где-то стали раздаваться разрывы бомб.
   До Житомира добирались два дня. Их там остановили и сказали, что есть приказ задерживать всех и оставлять для обороны города. Михаил поблагодарил майора и пошёл искать штаб 12-й армии.

* * *

   В среду, как и было указано, к восьми часам утра, учлёты прибыли в Аэроклуб. Их по одному вызывали в учебный класс, где сидели начальник Аэроклуба, начальник штаба и капитан из военкомата. Они сверяли точность всех записей в личном деле каждого учлёта, и сообщали куда направляется каждый из них. Когда очередь дошла до Виля, сверив все его данные и дольше чем у других, рассматривая его автобиографию, капитан сказал:
  -- Ты направляешься в учебный полк бомбардировочной авиации.
  -- Я бы хотел в истребительную.
   Капитан посмотрел брезгливо на Виля и, копируя еврейский акцент, сказал:
  -- Можит ти к мами хочишь?
   Кровь бросилась Вилю в голову. Бытовой антисемитизм существовал тогда, но на самом низком уровне, в трущобах городских пьяных окраин Чичёры и Кущёвки, но чтобы работник военкомата, да ещё военный...
  -- Вы чего кривляетесь? - спросил Виль.
  -- Ты что, в пехоту захотел? - ответил ему капитан.
  -- Можно и в пехоту.
  -- Розенштейн, Вы свободны, - сказал начальник Аэроклуба и Виль вышел.
   В коридоре его встретил Пётр с вопросом:
  -- Виль, ну что, куда тебя распределили?
  -- В бомбардировочную, - ответил Виль и отвернулся. Его мучила обида, а главное то, что он не сумел как следует ответить этому хаму.
  -- Так чем ты недоволен? Вместе служить будем.
   В классе, где остались сидеть начальники, произошёл следующий разговор:
  -- Зачем Вы обидели хорошего парня? - спросил капитана начальник Аэроклуба майор Боруля.
  -- А что я такого сказал? - сделал невинный вид капитан.
  -- Вам бы извинится перед парнем.
  -- Мне не за что извиняться, - уже резко ответил тот.
  -- Ну и не нужно. Я сегодня же доложу военкому о Вашем поведении. Думаю, что он Вас по головке не погладит. Давайте продолжим. Позовите следующего.
   Не знал Боруля, что эта история получит своё продолжение через два с лишним года. Он женился на еврейке и не терпел проявления национализма от кого бы тот не исходил и считал, что любить свой народ - не значит ненавидеть другой. Национализм унижает в первую очередь того, кто его проповедует.
   Также как и Виля, Петра и ещё три человека направили служить в учебный полк, расположенный под Новочеркасском.

* * *

   В Госпиталь, где работала Оксана с каждым днё поступало всё больше раненых. Школу загрузили полностью, и раненные уже лежали в коридоре. Стало хуже с поставкой продуктов и городское руководство обратилось по радио за помощью к населению города и района. Люди несли в госпиталь, всё что было в доме. Особенно много приносили сладкой выпечки с различной начинкой. Солдаты говорили, что никогда раньше не ели столько вкусных пирожков с вишнями, яблоками, маком. Уже раненые угощали пришедших к ним детей всевозможной "вкуснятиной", как выразился один из них.
   Сводки с фронта приходили неутешительные. Раненые рассказывали какая силища прёт на страну и не могли понять, почему так случилось, что мы оказались не готовы к войне.
   Однажды в госпиталь пришёл старший лейтенант из НКВД (Наркомат внутренних дел) и стал говорить раненым, обходя палаты, что нужно прекратить панические разговоры и настроения. Дескать, это всё на руку врагу. Он говорил с ранеными в таком тоне, что раздражал солдат и офицеров. В палате, где лежали тяжело раненые, старший лейтенант - артиллерист, не отрывая головы от подушки сказал со злостью.
  -- Ты поезжай на передовую и там расскажи, что бы не паниковали, когда нет снарядов, а на тебя танки прут. Бутылочки солдатам дают, от которых они сами горят, а не танки.
  -- Вы знаете, что Вам за такие слова может быть?
  -- Ты меня, сопля Энкеведешная не пугай. Всё, что со мной можно было сделать, уже сделала война. И бояться мне нечего. А ты пошёл отсюда подальше!
   Когда за НКВД-истом закрылась дверь, раненные стали выговаривать артиллеристу:
  -- Ну зачем Вы так? Доказать этому пацану Вы ничего не сможете, а неприятностей наживёте себе и своей семье.
  -- Семью мою в первую бомбёжку накрыло. А всё у нас так потому, что мы воткнули глаза свои в живого бога, а он оказался чёртом.
  -- Так, хлопцы, прекращаем разговор, а то мы сегодня договоримся.
   Старший лейтенант НКВД доложил вечером своему начальству об инциденте с раненым и предложил его изолировать от остальных. Начальник его отдела, прочитав докладную, сказал:
  -- Его изолировать я могу только сюда. Давайте подождём до его выздоровления, а там видно будет, - а про себя подумал: "Тебя, дурака, куда ни пошлёшь, везде врагов найдёшь. Вот тебя надо скорей на фронт, тогда посмотрим. Правда, никуда никого посылать не надо. Фронт и так сюда скоро сам придёт".
   . 4-го августа Зинаида Марковна собрала медперсонал и сказала, что получила приказ на срочную эвакуацию госпиталя.
  -- Сейчас подадут машины и мы начнём погрузку. Первых грузим тяжёлобольных. Для них подадут пассажирские вагоны. Ходячие больные, легкораненые и выздоравливающие поедут в теплушках.
   Но машин долго не было. Потом пришло три и к ночи вывезли всего четверть раненых. Ночью машины ушли и становилось ясно, что если не принять срочных мер, то раненые могут оказаться пленными. Войска Красной армии уже шли на восток непрерывным потоком. Утром Зинаида Марковна стала ловить воинское начальство с просьбой дать машины. Но никто ничем ей помочь не мог. Часов в десять утра она, одетая в белый халат, расставив руки, буквально бросилась под колёса легкового автомобиля. Водитель резко затормозил и высунувшись в окно стал ругаться и требовать чтобы ему уступили дорогу. Но Зинаида Марковна что-то кричала в ответ, стоя на месте. Тогда из "ЭМКи" вышел высокий военный. Он имел усталый вид и был испачкан грязью, как и все, кто сейчас проходил и проезжал мимо.
  -- В чем дело? Ты чего, мать, с ума сошла? Под машину бросаешься.
   Зинаида Марковна увидела на петлицах генеральские звёзды и ответила, сдерживая себя:
  -- Я Вам не мать, а начальник госпиталя, капитан медицинской службы Вольская. Товарищ генерал, у меня госпиталь не вывезен. Поезд стоит на вокзале, а раненые, которые могли уйти сами, ушли. Машин нет, чтобы перевезти остальных.
  -- Егоров, - обратился генерал к молодому командиру, видимо адъютанту: - Останавливайте все машины с личным составом и отправляйте их пешим порядком.
  -- Спасибо, товарищ генерал.
  -- Я посмотрю, как начнут эвакуацию, а Вы дайте мне, пожалуйста, возможность умыться и почиститься. Всю ночь лил дождь, и мы утопали в грязи. Здесь сплошной чернозём, мгновенно размокает. дорога.
  -- Немцы когда здесь будут?
  -- А чёрт их знает? Хотя мне по должности надо бы знать. Наверное, завтра. Их бездорожье сейчас сдерживает. Киев держится, - как бы успокаивая себя, сказал генерал и зашёл в здание госпиталя.
   Оксана терзалась душой, думая о сыне. Что с ним будет? Она военнообязанная должна уезжать с госпиталем, а он останется у немцев? Всё чаще она слышала, что фашисты не жалеют даже детей евреев. А как от смешанных браков? Боже, что делать? Зинаида Марковна была всё время занята, что и обратиться к ней было невозможно. Но Оксана выбрала минуту и подошла к ней.
  -- Зинаида Марковна, я знаю, Вам некогда, но я должна у Вас спросить, что мне делать с Гришей?
  -- С каким Гришей? - переспросила Зинаида Марковна и тут же спохватилась: - извини, я уже перестала соображать. Ну понятно с сыном. А что?
  -- Вы, ведь, знаете, какой национальности мой муж, а немцы если узнают...
  -- Подожди, я подумаю. Сколько тебе времени потребуется, чтобы забрать его?
  -- Часа четыре-пять
  -- Четыре, и ни минуты больше. Возьмёшь его с собой, а в тылу определишь его в детдом или садик. Посмотрим. А сейчас бегом.
  -- Спасибо Вам большое.
   Оксана пошла домой. Днём появилось солнце и грунтовая дорога быстро подсыхала. Она иногда бежала, иногда переходила на шаг. Уже было видно село, когда на дороге, ведущей из Новой Праги, показались два мотоцикла с колясками. "Ой, Боже, кажется немцы". Мотоциклы подъехали к Оксане, преградив ей путь.. На каждом мотоцикле сидело по трое немцев в серой форме, в касках и с автоматами.. Передний обратился к ней:
  -- Матка, wo ist rote Armee? (где Красная армия?)
  -- Я не понимаю, - сдвинула плечами Оксана, хотя всё поняла, так как немножко знала немецкий- учила три года в школе, и Михаил её понатаскал, тренируясь сам.
  -- Dort, там ест русише золдатен? - переспросил он на ломаном русском, указывая рукой в сторону Александрии.
  -- Я не знаю.
   Мотоциклы стали разворачиваться и немец, сидящий в коляске, похлопал Оксану по заднице, и все они засмеялись.
   Оксана инстинктивно отмахнулась, но к счастью, немца не задела.
  -- О, das ernste russische MДdchen (серьезная русская девушка), - сказал со смехом немец, и они укатили.
   Оксана подходила к дому и голову сверлила одна мысль: "Не успела, не успела! Что же теперь будет? И Зинаида Марковна сочтёт меня дезертиршей". Когда она вошла в дом, Люба и Гриша сидели у отца на коленях. Он им делал "лошадку", и они довольные смеялись. Филипп только глянул на дочку и увидел по её перепуганному лицу, что что-то произошло из ряда вон выходящее.
  -- Что с тобой дочка? На тебе лица нет.
  -- Немцы! - проговорила Оксана и расплакалась.
  -- Какие немцы? Где? - Филипп опустил детей на пол.
   Видя плачущую Оксану, дети притихли. Гриша тоже начал плакать. Мать взяла его на руки и стала успокаивать, но у самой по щекам катились слёза.
  -- Не плачь, мама. Дедушка и тебе сделает лошадку.
  -- Ой сынку, я своё уже откаталась.
   Она перестала плакать и рассказала отцу то, что видела.
  -- Ладно, дочка, может всё и обойдётся.
  -- Может, папка, может.
   Дверь в хату отворилась и вошла со двора Дарья.
  -- Вот и дочка дома, а я ещё не убралась.
  -- Немцы, немцы, - радостно закричал Гриша, подпрыгивая на руках у матери.
  -- Какие немцы, Гришенька?.
  -- Ну, прямо ничего при них сказать нельзя, всё на ус мотают.
  -- Мотают, мотают! - кричал Гриша.
  -- Помолчи, мой глупенький, - и Оксана всё рассказала матери.
  -- Ну и ничего страшного. В восемнадцатом году они тоже здесь были. Люди как люди. Они нас не трогали. От наших иногда горя больше было. Григорьев один чего наделал и сколько невинной крови пролил. Может надо больше своих бояться, чем немцев.
   Оксана слушала мать и в её словах слышалась правда, но и в тоже время сомнение.
  -- Ой, мама, какая разница кто принесёт больше горя, свои или чужие. Чую я, что мышеловка захлопнулась.
  -- Не мели ерунды, дочка, всё обойдётся.
  -- Дай-то Бог, - сказала Дарья и перекрестилась. - Садитесь все к столу, кушать будем.

* * *

   Зинаида Марковна посмотрела на часы. До прихода Оксаны оставалось пятнадцать минут. Всех раненых уже отправили, и сейчас медсёстры выносили постельное бельё и некоторое медицинское оборудование. Адъютант, оставленный генералом, нервничал:
  -- Зинаида Марковна, пора ехать. Вы видите последние солдаты идут. И Вы же всё погрузили.
  -- Ещё пять минут и поедем.
   Уже слышались винтовочные выстрелы где-то на краю города. Адъютант крикнул двоим солдатам, проходящим мимо:
  -- Кто там стреляет?
  -- Взвод прикрытия, но сейчас, наверное отошёл. Отбиваются, как могут. Минут через десять здесь будут немцы. Уезжайте.
   Всё, время истекло. Зинаида Марковна посмотрела на край улицы, откуда должна появиться Оксана и никого не увидела.
   Она сказала адъютанту и водителю:
  -- Всё, поехали. Она уже не придёт.
   Адъютант показал ей, чтоб она садилась в кабину, а сам запрыгнул в кузов. Зинаида Марковна ещё раз посмотрела назад, села в машину, хлопнула дверцей и сердце этой мужественной женщины, видевшей в своей жизни много крови, сжалось и слёзы потекли у неё из глаз. Из горла только один раз вырвалось рыдание, но усилием воли она задавила его, вытерла платком глаза и стал думать об Оксане. Ей нравилась эта красивая женщина. Несмотря на свою красоту, Оксана никогда не выставляла себя напоказ, вела себя очень скромно. Со своими обязанностями операционной сестры справлялась великолепно, и Зинаида Марковна так привыкла к ней, что на все операции, которые делала сама, назначала её себе ассистировать. Ей, пожилому человеку, видевшей на своём веку беспрерывные войны и страшные еврейские погромы, при которых озверелый люмпен, понимая, что времени на его бесчинства мало, торопился как можно больше награбить, а главное, утвердить своё ничтожное я еврейской кровью. И руководили ими, отнюдь, не безграмотные, бедные люди. Это были, как правило, люди состоятельные, с образованием. Она гнала от себя мысль о том, что может случиться с Оксаной и её ребёнком, но независимо от её воли, вспоминался еврейский погром, когда на её глазах убивали её отца, врача, который спасал в разное время от болезней и даже от смерти этих погромщиков. Дальше думать на эту тему было некогда, потому что подъехали к поезду.
   Она на ходу попрощалась с адъютантом, не забыв попросить поблагодарить генерала. На перроне её встретил военный комендант с неудовольствием, говоря, что уже хотели уезжать без неё. Зинаида Марковна смолчала. Паровоз, стоявший под парами, тронулся, не загудев, как обычно это он делает в мирное время. Приведя себя в порядок, она начала обход раненых. Она оставалась довольной той подготовительной работой, которую провели её девочки, но на ходу, спокойная и как всегда уверенная в себе, делала замечания о том, что ещё нужно подправить. Одновременно она коротко разговаривала с ранеными, спрашивала о самочувствии и назначала дальнейшее лечение. Внезапно, один из раненых, лежащий на верхней полке громко сказал:
  -- Немцы!
   Он сказал это без перепуга, а просто констатировал факт. Кто мог, стали смотреть в окна. Подошла к окну и Зинаида Марковна. Поезд делал поворот и просматривался от паровоза до последней платформы, на которой за мешками с песком стоял пулемёт "Максим" с пулемётным расчётом. Рядом с железой дорогой пролегала грунтовка, по которой мчались три мотоцикла с колясками. Мотоциклисты в касках, сидящие в колясках и на заднем сидении, держали наготове автоматы. Скорость мотоциклов была выше, чем у поезда, и они, наверное торопились сравняться с паровозом, чтобы его обстрелять . Машинист, по всей вероятности, тоже видел грозящую опасность и пытался увеличить скорость. Кто-то из раненых с тревогой в голосе произнёс:
   - Чего же они не стреляют? Пора, ребята.
   Когда немцы, подпрыгивая на неровностях дороги, близко подъехали к задней платформе, затрещал пулемёт. Мотоцикл, ехавший вторым, как игрушечный, кувыркнулся и улетел в кювет. Третий резко остановился, а первый, не видя, что твориться за его спиной продолжал мчаться по дороге. Когда он поравнялся с платформой и, сидящий в мотоцикле немец стал стрелять из автомата, пулемёт опять дал короткую очередь. Мотоциклист, сидящий за рулём, раскинул руки и откинулся назад. Мотоцикл вильнул, перевернулся и накрыл коляской своего пассажира, а убитый водитель и задний пассажир вылетели на дорогу. Криков радости в вагоне не слышалось, эти люди уже побывали в огне боёв и научились себя сдерживать, только вздох облегчения да похвала в адрес пулемётчика послышались в вагоне.
   Зинаида Марковна отошла от окна и продолжала обход. Поезд, выехав на прямую линию, держал путь на Кременчуг.

* * *

   Пётр и ещё трое ребят прибыли под Новочеркасск в учебный бомбардировочный полк. Собственно, самолётов бомбардировщиков в полку не было. "На вооружении" полка состояло девять самолётов У-2, на которых лётчики тренировались в технике пилотирования и в полётах по маршруту. В полку многие лётчики имели большой налёт и писали рапорта с просьбой отправить их в боевую часть, но рапортам ходу не давали и "ворчали старики". Прибывшая молодёжь с радостью продолжала прерванное обучение. Командиры, они же инструкторы, были довольны молодыми пилотами. Особенно радовал своими знаниями и полётами высокий красивый парень Пётр Кожухарь. Он так хорошо выполнял учебные задачи, выполняемые им впервые, что казалось, что он опытный пилот.
   Но времени свободного от полётов оставалось ещё много и молодых пилотов гоняли по плацу строевым шагом, обучали стрельбе из личного оружия и использовали на разных хозяйственных работах. Потом оказалось, что закончился бензин и весь личный состав, включая "стариков", копали капониры под ожидаемые бомбардировщики. Лётчики даже не знали, на каких самолётах будут воевать. В части начались самоволки, которые, тут же пресекли, угрожая трибуналом и законами военного времени. Но в средине сентября начали усиленно изучать материальную часть и конструкцию нового секретного самолёта ПЕ-2.
   Собственно, конструкцию этого самолёта начали разрабатывать ещё в 1938 году, как двухмоторный истребитель - перехватчик, но он мог и нести до тонны бомб. В декабре 1939 года самолёт впервые поднялся в воздух под кодовым названием "100".
   Но после поездки советских представителей в фашистскую Германию, во время которой немцы, видимо, стараясь запугать Советский Союз своими достижениями в области военной техники, показали новейшие самолёты марок "Мессершмидт", "Фокевульф", "Юнкерс" и другие, стало ясно, что такой истребитель перехватчик не нужен и его перепрофилировали под фронтовой многоцелевой бомбардировщик. Назвали его ПЕ-2, по фамилии конструктора - В.М.Петлякова.
   Конечно, всей предыстории создания самолёта ни пилоты, ни техники не знали. А изучали его добросовестно. В конструкцию самолёта внедрили так много новинок, что им казалось, что это фантастическое изделие. Пришлось изучать и радио, и новейшие навигационные приборы, и вооружение..
   Но летать под Новочеркасском на новом самолёте не пришлось, так как фашистские войска приближались к городу, и весь полк пешим порядком ушёл за реку Дон.
   Через Дон работала паромная переправа, на которую и погрузился личный состав полка. Смотрел Пётр на реку и в вспоминал прочитанную недавно книгу Шолохова "Тихий Дон и вспоминал старинную казачью песню - эпиграф к книге:
  
   Ой ты, наш батюшка тихий Дон!
   Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?
   Ах, как мне, тихому Дону, не мутну течи!
   Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют
   Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица мутит...
  
   На берегу, куда подтягивался по канату паром, стояли женщины-казачки. Петро смотрел на них и представлял себе героинь романа: Аксинью, Дарью, Наталью. Когда, сходя на берег, Пётр поравнялся с казачками, одна из них толкнув другую, громко, не стесняясь, сказала своим товаркам:
  -- Ан, глянь Галка, какой бравый казак идёть, - и уже обращаясь к военным сказала:
  -- Оставьте нам этого красавца. Ить, какой бравый, - и казачки громко рассмеялись.
   Кто-то из пилотов крикнул:
  -- Меня , бабы возьмите!
  -- Почём ты нам такой худосочный нужон?
  -- Хорош петух жирным не бывает, - под общий хохот ответил солдат.
  -- Видишь, Петро, ты и здесь успех имеешь, - с нотками гордости в голосе за своего друга сказал Виль.
  -- А я здесь причём? Может это на тебя девчата говорили, - немного смущаясь ответил Пётр.
  -- В колонну по четыре, по - эскадрильно, становись! - раздалась команда.
   В голову строя каждой эскадрильи становились командиры, за ними по росту сержанты и рядовые.
  -- Разговорчики в строю! С места с песней, шагом марш!
   Запевала запел любимую строевую песню военных авиаторов и над донскими степями и оставшимся за спиной Тихим Донном, понеслась песня: "Все выше" ("Авиамарш")
   Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,
   Преодолеть пространство и простор.
Нам разум дал стальные руки-крылья,
А вместо сердца пламенный мотор.
   Припев:
Все выше и выше, и выше
Стремим мы полет наших птиц.
И в каждом пропеллере дышит
Спокойствие наших границ.
  
   Потом пели "Вставай страна Огромная" и как насмешку над собой, над своей страной, над "великим" Сталиным, запели "Если завтра война" После слов "... и на вражьей земле мы врага разобьём, малой кровью, могучим ударом", все поющие понимали всю дикую абсурдность этих слов, но дисциплина обязывала их петь. Но вот кто-то в строю засмеялся и раздалась команда :
  -- Отставить!
   Петь прекратили. Наступила пикантная пауза.. Дальше следовали слова: "С нами Сталин родной, и железной рукой нас к победе ведёт Ворошилов" Прекращать песню являлось крамолой, но командир полка, подполковник Ниточкин, нашёл выход из создавшейся неловкости:
  -- Привал, - скомандовал он заму, и тот заорал:
  -- Полк, стой! На получасовый привал, разойдись!
   Во время привала комиссар полка подозвал запевалу, младшего сержанта Попова к себе и мягко, даже ласково сказал ему:
  -- Ты, Попов, пожалуйста, больше не запевай эту песню. Вот разобьём врага и запоём: "...и на вражьей земле мы разбили врага", - потом подумал секунду и добавил: - А какой кровью, увидим. Ты меня понял?
  -- Так точно, понял.
  -- Иди отдохни, я тоже полежу.
   Старшина второй эскадрильи Лукавый потребовал Виля и ещё одного солдата разуться. Он посмотрел на их натёртые ноги и стал выговаривать:
  -- То-то я смотрю, что вы хромаете. Не можете правильно ногу обмотать портянкой. Вот смотрите.
   Он снял сапог, и ребята увидели, что портянка у него на ноге оставалась держаться как носок. - Так, Розенштейн, делай за мной, сначала ты берёшь её вот так, потом обматываете так,...
   Виль обматывал ногу раза четыре, пока старшина не понял, что он научился. И потом он всю жизнь вспоминал науку Лукавого и его самого. Придёт время и он ему c благодарностью напомнит о той науке.
   После привала первые минуты подниматься и идти очень тяжело, но позже привыкаешь и идёшь автоматически, думая о своём.
   Уже после войны появилась прекрасная песня со словами: "... снятся солдатам родные деревни и сёла, снятся косы и очи подружек весёлых, снятся им города, снятся лица друзей, снятся глаза матерей".. Кто служил в армии, был оторван от дома, тот знает, что не засыпает солдат без мысли о доме, матери, жене, ребёнке и всего того, что окружало его в детстве. И сейчас Пётр шёл, втаптывая в пыль донской степи подошвы своих кирзовых сапог, а думал о доме. Он уже знал, что на его родной земле хозяйничает враг, но не знал, сколько горя, страданий и потерь перенесут его родные, тоска по своей семье мохнатой лапой сжимала его в груди и больно царапала сердце. И только молодой организм выдерживал эти страдания, и, казалось, что без последствий. Но так только казалось.

* * *

   Тарас проснулся поздно. Он лежал, не открывая глаза, и слышал как мать возилась возле печи. Он окликнул её и, когда мать подошла к нему, спросил:
  -- Ты чего, сниданок (завтрак) готовишь?
  -- Какой сниданок? Уже обедать пора.
  -- А ты узнавала, что там в селе нового?
  -- Узнавала. Приезжали немцы с переводчицей. Такая молоденькая, наша из Александрии, прошли по некоторым хатам в центе села и сказали, что бы завтра утром все пришли на сход до сельсовета. Там, на доске объявлений приклеили несколько приказов новой власти.
  -- И что там в них написано?
  -- Я подошла к доске, когда люди их читали и два раза прослушала. В одном написано, что надо всем жидам пройти регистрацию в Александрии и пришить себе жёлтую звезду. Кто не пройдёт, тех расстреляют. А какие у нас жиды? Учитель, Оксанин муж, наверное в армии, или удрал. Сёмка - портной давно умер, а его семья уехала. Ну, может Оксанин выскребок...
  -- Ты, мать о нём молчи. Я сам разберусь.
  -- Разберёшься ты. Знай, что у Филиппа рука тяжёлая.
  -- Не учи меня. Дальше.
  -- Второй приказ большой, и я его не весь запомнила.
  -- Давай, что запомнила.
  -- Всю скотину, что осталась на подворьях, сдать немецким властям. Всё оружие и радиоприёмники тоже. Ах, да. Всем молодым хлопцам, которые сочувствуют германцам, записаться в ихню полицию.
  -- Всё?
  -- Завтра на сходе надо выбрать старосту села.
  -- И что по этому поводу говорили селяне?
  -- Одни предлагали Коздобу, а кто говорил за Кожухаря. Так Лизка Смердючка сказала, что не пойдут они, оба за красных в гражданскую воевали. А ты пойдёшь на сход?
  -- Подумаю. Я сейчас умою морду, а ты жрать насыпь. И полстакана налей.
   Тарас натянул штаны, вышел во двор. Солнце было высоко, по ярко голубому, вымытому дождём небу, проплывали белые облака. Где-то закричал петух, видимо уцелевший от немецких "охотников".(Мать рассказала, как немцы устроили охоту на кур) Тарас сладко потянулся, умылся под умывальником, прибитым к палке и пошёл обедать.
   Выпил водку, съел борщ, заправленный зажаренным салом, и чуть захмелел. Никаких мыслей о дальнейших действиях не было. Он посидел, откинувшись назад, и решил сходить к своему бывшему начальнику и собутыльнику Коздобе. Тарас думал о том, как тот его встретит. Последнее время их отношения сильно изменились, и Тарас видел, что Коздоба явно от него отстраняется. Но сейчас положение несколько изменилось и ему нечего остерегаться, а тем более бояться бывшего председателя колхоза. "Пусть он меня боится" - подумал Тарас, хотел матери сказать, чтобы налила бутылку самогона, но передумал: "Сегодня обойдётся. Я ему и так в своё время споил цистерну".
   Дом у бывшего председателя колхоза был добротный. Стены кирпичные, покрыт не как у большинства крестьян соломой, а железом. И если у многих селян подворье ограждал тын из жердей или плетень, а иногда и их не было, то у Коздобы стоял дощатый забор и ворота с калиткой. Когда Тарас вошёл во двор, хлопнув щеколдой, Коздоба что-то делал во дворе. Увидев Тараса, он разогнулся и в первую секунду растерялся, не зная, как того приветствовать Но вдруг, неожиданно для Тараса, его лицо расплылось в улыбке:
  -- О, кто к нам пришёл?
  -- Здравствуйте, Николай Ферапонтович!
  -- Здравствуй, Тарасику-Телесику! - (так звали героя в одной из украинских сказок).
   Тарас удивился такому обращению, но, предвидя вопросы со стороны Коздобы, опередил его.
  -- Пришли мои попутчики -Дед Данило, Фрося, девчата и Пётр Иванович?
  -- Нет, не пришли. А что с ними?
   У Тараса отлегло от сердца: "Значит они ушли за Днепр", - и он сказал , неожиданно для себя, правду:
  -- Не хотел я опять попасть в руки Советам. Вот и оставил их недалеко от Крюкова, а сам смотался домой.
  -- Пошли в хату, там поговорим. Ты голоден?
  -- Нет, только что пообедал.
  -- А по чарке? Я, вообще, не пью, печёнка болеть начала, но ради нашей встречи по чуть-чуть выпил бы.
  -- Ну тогда можно.
  -- Марина! - позвал Коздоба жену.
   Вошла Коздобина жена, поздоровалась.
  -- Принеси бутылку, хлеба, цибулю, и сало.
   Марина ничего не сказала, а только с укоризной посмотрела на мужа.
  -- Мы по малку, встречи ради.
   Марина вышла и принесла то, что требовал хозяин. Она не любила Тараса и знала, что этот мальчишка плохо влияет на её мужа.
  -- Ну рассказывай, только сначала по маленькой трахнем.
   Коздоба налил водку в маленькие гранёные стаканчики, взял один, поднял и:
  -- Ну , будем.
  -- Будем, - ответил Тарас, закусил и продолжал:
  -- Пошли мы от Павлыша на Крюков, а тут налетели немецкие самолёты и давай бомбить. Там столько народу поубивало, ужас, . - привирал Тарас.
  -- Ну а дальше?
  -- А дальше я удрал домой. Вот он перед бомбёжкой листовки швырял, так я одну поймал. Тут вот написано, что это пропуск к ним.
  -- Правильно ты, Тарас сделал.
  -- А как это ты меня хвалишь? Ты, красный партизан, председатель колхоза?
   Тарас перешёл на "ты", но сейчас Коздобу это не беспокоило. Он боялся сфальшивить перед Тарасом, зная, что у того, самого лжеца и негодяя, чутьё на ложь.
  -- Да, я воевал за эту власть Но что она мне дала? Должность председателя? Какой я был председатель, ты сам знаешь. Они меня под конец сняли и судить хотели. А брата моего Фёдора раскулачили, а как я вступился за него, так уполномоченный из ГПУ сказал мне, что если бы я не был партизаном, то и я за ним пошёл. А раскулачили его за то что своим горбом всё нажил. Понял теперь?
  -- Понял? А чего дальше делать будем? Ты завтра на сход идёшь?
  -- Ну а как же. Немцы любят порядок. Завтра старосту выбирать будут.
  -- Я слышал, что ты метишь?
  -- А почему бы и нет? Я людям плохого не делал и делать не собираюсь. А новой власти сгожусь. А вот ты и предложи меня, если спросят. Я, ты знаешь в долгу не останусь. Предложишь?
  -- А чего бы и нет? Предложу.
  -- Вот и хорошо. Будешь мне помогать. Ну еще по единой. Будем.
  -- Будем, - ответил Тарас и выпил.
  -- А ты чем заниматься хочешь? - спросил Коздоба.
  -- Хочу в полицию записаться..
  -- Ну так ты совсем молодец.
   Уходил Тарас от Коздобы, шатаясь. Он шёл и бурчал что-то себе под нос. Дойдя до своей хаты, зашёл, чуть не сбив с ног мать и бухнулся, не раздеваясь в постель и проспал до утра. .
   Утром народ потянулся на сходку к сельсовету. Шли, хорошо одевшись, с детьми. И если бы не вопросительное напряжение в глазах у многих, то можно было бы подумать, что люди идут на праздник или в церковь. Просто не могли они появляться перед народом небрежно одетыми. .Но если хорошо присмотреться, то заметишь, что у девчат не вплетены в волосы яркие цветные ленты и почти никто не одел вышитых сорочек. Дети были одеты простенько. Праздник и не просматривался.
   Тарас шёл на сход и думал о вчерашнем разговоре с Коздобой. Ему что-то не давало покоя в их разговоре. Как будто бы всё было нормально, и выпили как прежде и поговорили по душам. А по душам ли? Тарас вспоминал разговор и не находил в словах своего собутыльника ничего особенного. Но обращение "Тарсик-Телесик", ранее никогда не произносимые Коздобой, настораживали. Чувствовалась неискренность. "Чего-то он боится. Ладно, там видно будет" - решил Тарас.
   Толпа перед сельсоветом не гудела, как бывало прежде. Люди разговаривали между собой негромко, приветствовали друг друга сдержано. Матери удерживали детей от баловства. Простояли в разговорах около часа. Ровно в десять часов кто-то сказал: "Едут!", - и на сельской улице появилась легковая машина с открытым верхом, и за ней ехал грузовик накрытый брезентовым тентом. Машины остановились возле толпы, обдав её тучей пыли. Из легковушки вышли два немца в военной форме, и молодая девушка в белом платье с распущенными волосами и ярко накрашенными губами. Один немец небольшого роста, толстенький, походил быстрее на буржуя с плакатов советского времени. Розовощёкий, он не казался страшным или грозным. Наоборот, его добродушное лицо располагало к себе. Другой представлял собой большого грубого человека, больше похожего на крестьянина, чем на кадрового военного.
   В действительности так или почти так оно и было. Толстенький до прихода к власти Гитлера работал в мюнхенской знаменитой пивной, где собирались фашисты, а второй имел немного земли, слыл неудачником. Оба посещали фашистские сборища, обожали фюрера, вступили в нацистскую партию и сейчас, получив должности и звания, числились в ведомстве Розенберга по управлению восточными территориями.
   Из грузовика высыпались человек десять солдат с винтовками, часть из них стали сзади толпы, а двое поднялись на крыльцо вместе с офицерами и переводчицей. Селяне, окружённые со всех сторон вооружёнными солдатами, почувствовали себя неуютно. Стали оглядываться и страх начал обволакивать и так тревожные души людей. На крыльце стоял заранее приготовленный стол, укрытый белой простынею, и скамейка. Это было непривычно, потому что раньше скатерть была красной, но её кто-то спёр с начала войны так же как и стулья. Толстый немец что-то увидел на простыни, обернулся к солдату и тот стянул простынь со стола, бросил её за крыльцо. Один немец из охраны вынес из машины красный немецкий флаг с белым кругом посредине и черной свастикой в нём. Толпа молча наблюдала как он прибивал флаг к косяку, поддерживающему козырёк над крыльцом.
   Наконец, толстенький немец, не вставая со скамейки и не поздоровавшись с людьми, считая, наверное, приветствовать низшую расу ниже своего достоинства, стал читать, а переводчица переводила. Собственно, то, что он читал, люди уже знали из приказов, вывешенных на доске объявлений. Только то была просто бумажка с буквами, а сейчас её озвучили, что для крестьян всегда понятней и доходчивей.
   Тарас разглядывал переводчицу. Она не походила на деревенских девчат ни лицом, ни фигурой, ни ногами. Тонкое белое личико, хрупкая фигура и длинные ноги говорили о том, что она никогда не держала в руках лопату или тяпку. Тарас подумал о том, кому сейчас принадлежит эта девка, и решил, что толстому. Уж очень жадными казались Тарасу толстые, лоснящиеся губы немца.
   Когда покончили с приказами, переводчица стала переводить слова другого немца:
  -- Сейчас мы должны назначить старосту вашего села. Он будет представителем нашей администрации, и все его распоряжения будут распоряжениями немецкого командования. Мы готовы выслушать ваши предложения и решить. Кто хочет сказать?
  -- Коздоба пусть будет, выкрикнула женщина из толпы, - и Тарас обрадовался, что ему не пришлось выдвигать Коздобу в старосты, тем самым беря на себя какую-то ответственность.
   Переводчица назвала немцам фамилию и те несколько минут разглядывали что-то в своих бумагах. Наконец, толстый сказал:
  -- Gut, wir sind einverstanden. (Хорошо, мы согласны) и переводчица перевела, что немецкое командование согласно..
   Опять заговорил немец, и переводчица перевела::
  -- Немецкое командование считает, что жители Украины должны сами поддерживать законный порядок на своей территории и он создаёт украинскую полицию Кто хочет записаться в полицию - поднимите руку. Так, двое.
   Вся толпа повернула головы и увидели что руки подняли Тарас Крук и деревенский недотёпа, здоровенный семнадцатилетний недоучка, оставивший школу после четырёх классов Вовка Зануда. Им и Коздобе надлежало завтра прибыть в полицию и районную управу к девяти утра.

* * *

   Михаил нашёл штаб армии на окраине Житомира. Его сразу же направили в разведуправление армии, где было много работы. Там несколько командиров занимались разборкой всевозможных бумаг, изъятых у убитых, раненых и захваченных в плен немцев во время наших контратак. Просматривалось всё: приказы и распоряжения командования, карты, личные документы и даже письма немецких военнослужащих, полученные из дома и подготовленные ними для отправки домой. Приказы переводились немедленно и сразу доставлялись разведчикам и в оперативный отдел, а вот с письмами приходилось сложнее. Михаил и другие переводчики изучали язык, как правило, по книгам и разбирать почерк письма, написанного от руки, было невероятно сложно. Но без этих писем не складывалась бы ясная картина всей обстановки в немецкой армии. Эти письма требовали себе также особый и политотделы.
   Иногда письма представляли интерес и для тех, кто их читал. Михаил подчёркивал места, которые могли заинтересовать командование. В планшете убитого оберлейтенанта Шульца Михаил нашёл несколько фотографий и письмо, подготовленное для отправки в Штуттгарт.
   На одной из фотографий изображалась молодая женщина с правильными, но не женственными чертами лица и стеклянным взглядом. Михаил подумал о том, что у нас женщины миловидней и привлекательней.
   В нём говорилось о том, что Вернер, (так звали автора) с успехом продвигается вглубь украинской земли. Михаила больно задела одна фраза: "Ты не можешь представить себе, как живут эти дикари. Дороги у них отсутствуют и во время дождей наши машины и даже танки тонут в грязи. Но удивительно, что их машины плывут по такой же грязи. (Михаил вспомнил, как солдаты, буквально на себе, выносили наши ЗИСы и Газики). Быт у этих свиней вообще не налажен. Представляешь, у них нет тёплых туалетов, а в те, что есть, зайти противно. У них нет ни ванн, ни душевых и моются мужчины и женщины в корыте. Средневековье. Во многих населённых пунктах нет ни телефона, ни электричества. ("Что правда, то правда", - вздохнул Михаил.) Мы уже давно были бы в Киеве, но нас задерживает грязь и появившиеся у русских какие-то танки. Мне говорили и артиллеристы и танкисты, что их не берут наши снаряды. (Михаил подчеркнул в оригинале и в переводе последних два предложения.)"
   Письмо заканчивалось тем, что он его отправит с кем-то, кто будет ехать в Германию, и заверениями, что под руководством фюрера немецкие войска одержат победу, и он ещё ей пришлёт письма из Москвы. Михаил не чувствовал ни злости, ни жалости к Вернеру Шульцу, и поймав себя на этом, удивился. Но в голову пришла мудрая мысль из "Слова о полку Игореве": "Мёртвые сраму не имуть". Он только вслух сказал:
  -- До Москвы... До Житомира ещё не дошёл.
  -- Что ты сказал? - Спросил его коллега, корпевший над такой же работой за другим столом.
  -- Да так. Один немец похвастался наперёд, что из Москвы напишет. А его под Житомиром уложили.
  -- И ещё ложить будем. Издохнут тевтонские рыцари на нашей земле..
   На следующий день получили приказ отходить к Киеву, чтобы участвовать в его обороне в составе Киевского Укрепрайона.

* * *

   Через неделю после схода, вновь испеченные полицейские, или как их называли на Украине - полицаи, появились в селе в новой форме. Их одели в чёрные френчи и штаны, а на голове сидел такой же чёрный высокий картуз с пуговицей посредине, застёгивающей поднятые клапана, которые можно натягивать на уши. В Александрии они целую неделю проходили ускоренную подготовку. Их обучали немецким порядкам, гоняли по плацу и учили маршировать, обучали обращению с винтовкой, но огнестрельного оружия не выдали, а ограничили только штыками - ножами в чехлах, пристёгнутыми к поясу. Оружие им пока не доверяли и сказали, что получат они его только после того, как оправдают доверие немецкого командования в деле. Пока им поручили пройти по всем хатам своего села, переписать всех жителей, выявить евреев, укрывшихся от регистрации и смотреть, нет ли в селе чужаков и вообще чего-то подозрительного. Самим действий никаких не предпринимать, а обо всём докладывать в полицию своему начальству.
   Начальником полиции власти назначили бывшего хулигана и уголовника Ваську по кличке Жернов, которую он получил за то, что буквально перемалывал в драке своих противников, не зная жалости и не щадя никого. Он обладал ещё одним неплохим и удобным для властей качеством. До войны в Александрии проживало много немцев-колонистов. Они старались селиться компактно, образуя два или три небольших района. Между собой они разговаривали на немецком языке. Вот в таком районе вырос Васька Жернов и, общаясь в детстве с ровесниками немцами, неплохо выучил разговорный немецкий язык.
   Тараса назначили старшим, и он с удовольствием командовал своим напарником. Первый свой выход они решили обозначить себя проходом по селу. Тарас шёл, как всегда немного сутулясь и внимательно глядя по сторонам. Ему нравилось видеть в окнах рассматривающие их лица односельчан. Под ложечкой приятно ёкало от сознания того, что эти ненавистные ему рожи, наконец, оценят его, Тараса. Он ещё покажет им, на что он способен, хотя сам не знал на что.
   Его напарник, Вовка Зануда, сравнялся ростом с Тарасом, но у него уже начало определяться брюшко и раздвинулись плечи. Вовка так был горд своей формой, должностью и вообще, удавшейся жизнью, что не шёл по селу, а двигался, гордо задрав голову и не замечая ничего и никого вокруг себя.
   Пройдя, красуясь по селу, они пошли по домам. Начали с краю. В дом заходил только Тарас, наказав Ваське дежурить снаружи. Он заходил в дом, без приглашения садился за стол, доставал из кармана тетрадь и карандаш, переписывал хозяев, наличие у них коров и свиней. Спрашивал, нет ли у них оружия и радиоприёмников, хотя знал, что в селе их отродясь не видели. Его встречали по-разному. Одни заискивающе смотрели на него и суетливо отвечали на все вопросы. Они интересовались голоден ли он и предлагали покормить. Зная его тягу к выпивке, предлагали самогон, но он отказывался, ссылаясь на то, что на службе нельзя.
   Другие вели себя сдержанно, спокойно, но были и такие, что хоть и не проявляли враждебности, но в их ответах чувствовалась неприязнь к Тарасу и его службе.
   Дойдя до дома Кожухарей, Тарас почувствовал волнение, перешёл на другую сторону улицы и пошёл назад в конец села. Он не мог понять, откуда у него появился страх перед входом в их дом, но взял себя в руки, и когда волнение прошло понял - Оксана! Он решил сегодня к ним не заходить и оставить на "потом"

* * *

   Под вечер в село пришли, наконец, дед Данило, Фрося и ещё девушка, которой корова отдавила ногу. Коздоба, узнав об этом послал свою жену к Фросе и попросил, чтобы она пришла к ним. Марина пошла, и вернувшись сказала, что Фрося сейчас моется, приводит себя в порядок и придёт позже, но если ему срочно нужно, то примерно через час пусть придёт сам. Коздоба решил ждать Фросю дома, но прождав час не выдержал и пошёл к ней. За ним увязалась и Марина.
  -- О, а я только хотела к Вам идти. Здравствуйте, Николай Ферапонтович. Присаживайтесь.
   Она белым рушником стряхнула скамейку.
  -- Здравствуй, Ефросиния, здравствуй. Рад видеть тебя живой и здоровой.
  -- Я не успела ещё в хате прибрать. Вон паутины по углам сколько собралось Что живая, так это точно, а вот здоровьем не могу похвалиться.
  -- Что ж так? Вы все пришли?
  -- Ой, Николай Ферапонтович и страшно говорить, что не все.
  -- А почему страшно? Что стряслось?
  -- Я сейчас всё по порядку расскажу, только Вы не перебивайте, а то я что-то пропущу.
  -- Слушаю тебя.
   И Фрося села за стол напротив гостей, положила руки и грудь на стала рассказывать. Её рассказ прерывался паузами , вздохами, слезами.
  -- Вышли мы из села нормально и первых три или четыре дня всё было хорошо. Правда, раз ночью, этот придурок Тарас полез ко мне и получил по морде, но это чепуха. Я видела сегодня в окно, что он расхаживает в полицейской форме и захочет мне отомстить, но я плевать на него хотела.. Как только мы прошли Павлыш, прилетел немецкий самолёт и побросал листовки. А потом налетели бомбовозы и давай бомбить. Что тут началось! Коровы наши поразбежались, а одна Вальке Харченко ногу сильно отдавила. Стали мы после бомбёжки собирать стадо. Много бегать не пришлось. Дед Данило дудел в свою дудку и больше чем половина коров пришли. А не пришёл Тарас. Сбежал, стервец. В общем, пошли мы дальше. Да, чуть не забыла. Забрали у нас пушкари двоих лошадей и Петра Ивановича к себе коноводом. Он сам захотел. Дошли мы до Крюкова, коров завели на станцию и быков, и двоих лошадок там погрузили в вагоны, а мы пошли обратно. Шли медленно из-за Вали. Нога у неё сильно и сейчас болит. Гноиться начала. По дороге повстречались нам немцы. Сначала нас не трогали. А как пришли в Павлыш, решили заночевать. Нашли пустую овчарню и только постелили себе соломы, как завалилась куча солдат. Стали лопотать по-своему и повторяли: "Руський девушка, руський девушка", - и стали нас хватать. Дед Данило что-то говорил, но его эти твари вытолкали из овчарни. Увидели у Вали ногу перевязанную и её выгнали. Девчата отбивались, но они здоровенные мужики, повалили нас на солому и срывали с нас одежду. Я додумалась и говорю тому, что меня схватил: "триппер, гонорея!". Он вскочил, заорал на меня, показывал на двери и кричал: "Веек, век!", а когда я выходила ударил сапогом под зад так сильно, что синяк, извините, на жопе, до сих пор не прошёл. Паскуда немецкая. Вылетела я наружу, а там сидит дед и Валя и оба плачут, слыша, как из овчарни кричат девчата. Потом раздался внутри выстрел. Это Маша Губа больно за плечо укусила одного, он и выстрелил ей в грудь. Затем вытащил её из овчарни и бросил, как мешок нам. Она ещё была жива и только просила нас не рассказывать маме.
   В голосе у Фроси начали пробиваться рыдания и она после слов:
  -- Она ж была такая красивая и такая молодая, - разрыдалась.
   И Коздоба и его жена сидели напротив Фроси и тоже горько плакали. Николай Ферапонтович сквозь рыдания, которые он пытался сдержать, повторял:
  -- Ух сволочи, суки, мать вашу.
   Когда все трое немного успокоились, вытерли слёзы и Фрося продолжила.
  -- Не знаю, говорить мне матери или нет.
  -- Пока не надо, а потом увидим. Что дальше?
  -- Скончалась Маша у меня на руках. В овчарне стало потише, только эти скоты гоготали там. Их всего было человек двадцать, а девчат наших две. Выходят, только штаны застёгивают, а потом назад заходят. Долго это продолжалось. Мы прождали девчат до утра и подошёл к нам немец, чуть-чуть по-нашему говорить умеет. Он сказал нам, чтобы мы уходили, а девчат они оставляют себе, а потом отправят их в Германию. Пошла я уже рано утром к людям, попросила тачку и лопату. Отвезли мы Машу на сельское кладбище, и там под берёзкой схоронили, царство ей небесное. Спасибо людям, помогли и довезти, и могилку выкопать. А на дорогу ещё и еды немного дали. У самих есть нечего, а поделились последним. Вот такие наши дела грустные. А война только началась.
   Посидели, помолчали. Коздоба встал, встали и женщины.
  -- Нам пора идти. До свидания, Фрося.
  -- Постойте, чуть не забыла. Ещё до Павлыша один немец хотел забрать себе собаку у деда Данилы. Она вела себя смирно, а когда он захотел её забирать и накинуть ей ремешок на шею, она отскочила от него и начала лаять. А другие немцы стали его подзадоривать. Он и так и эдак, а пёс не даётся, рычит, лает. Немец дал Даниле ремешок, чтобы он одел, а собака отбежала в сторону и не подходит. Немец снял с плеча ружьё и наставил на собаку, а она почуяла, умная была собака и побежала. Тот паразит выстрелил, и собаку убил. Сильно горевал дед за Жуком. Мы её у дороги закопали. Мы уже тогда поняли, что они звери. Нам бы по ночам идти, чтоб с ними не встречаться и Маша бы не умерла и девчата домой бы пришли.
   Фрося опять начала плакать, и Коздобы ушли. Придя домой, Коздоба поужинал, вышел во двор, постоял. Ночь была тихая и тёплая. Вокруг стояла тишина и казалось что никакой войны нет. Но она шла и чувствовал бывший красный партизан Коздоба, что не обойдёт она и его стороной. Ведь, по правде говоря, когда ему в Горкоме давали задание организовать в селе сопротивление, он это воспринял, как все задания какие часто давались и которые в большинстве своём не выполнялись. Поговорят, пошумят, вынесут решения, накажут одного-другого, и всё пойдёт по старому. Это только в газетах повышали урожайность, надои, строили свинарники и молочно - товарные фермы, а на деле лучшим коровником был тот, что остался от пана. А что и как начинать и как оказывать сопротивление, ему никто не сказал. "Они думали, что если я был партизаном, так я всё знаю. А я тогда был молодым, ни о чём не думал, приказал командир, мы и шли в бой. Командовал нами тогда Боженко. А откуда он всё знал, безграмотный хлебороб? Его же тоже не учили" - думал Коздоба и улыбался, вспоминая своего командира, который любил по слогам произносить непонятное тогда, ему, Коздобе, словечко "конспирация" и к месту и не к месту произносить более понятное выражение: "С точки зрения пулемёта...". Коздоба постоял ещё немного и пошёл спать.

* * *

   Все эти дни Оксана пребывала в страхе и напряжении. Она не могла ни о чём другом думать кроме того, что будет с её ребёнком, её маленьким Гришей. На сход она не ходила, а просидела с малой сестричкой и Гришей дома. И когда мать ей рассказала, что видела прибывшего в село Тараса, да ещё записавшегося в полицию, у неё опустилось сердце. Оксана боялась выходить из дому, и спасибо большое матери, что все заботы взяла на себя. Она же всё время проводила с детьми, что им, конечно очень нравилось. Оксана выходила с ними во двор, но ни разу со времени прихода немцев за ворота не выходила. Иногда выглядывала в окошко, услышав какой-то шум. Но вчера её беспричинно потянуло выглянуть на улицу. Она чуть отодвинула занавеску и увидела, идущих в полицейской форме Тараса и Вовку Зануду. Она отпрянула от окошка, думая, что её не увидели.
   Тарас и правда её не видел, но почувствовал волчьим чутьём её взгляд, и оглянулся. Занавеска шевельнулась, и Тарас понял, что это ОНА. Отсюда и появилось у него странное волнение и он перешёл по другую сторону улицы. Дарья, пришедшая со двора, увидела в дочке какую-то перемену.
  -- Что с тобой, Ксана?
  -- Видела только что Тараса с Вовкой Занудой.
  -- Ну так что? Видела и видела.
  -- Они по домам ходят, что-то наверное ищут. А могут и к нам придти.
  -- Ну и пусть приходит, - отвечала Дарья, начав возиться у печи, чтобы показать дочери , что её страхи напрасны.
  -- Они могут и к нам зайти. Мамо, постарайся быть дома, когда он придёт, а я с детьми уйду в горницу.
  -- Добре, постараюсь
   С вечера Оксана не могла долго уснуть. Когда, наконец уснула, ей приснилось, что она, одетая в белое платье, идёт с Михаилом по широкому полю, усеянному белыми крупными ромашками. Но поле начало краснеть и оказалось всё в громадных красных маках. Она хотела сказать Михаилу, чтобы он посмотрел на эту красоту, но не могла сказать ни слова и стала задыхаться. Тогда Оксана оглянулась и вместо Михаила увидела Тараса Крука в чёрной полицейской одежде. Он и правда походил на крука - ворона по-украински. Она страшно испугалась и хотела кричать, но не могла. Она побежала по полю, которое уже горело и языки пламени окутали всё вокруг. Она подумала о том, что не чувствует боли, но увидела себя совершенно обнажённой и ей стало страшно. Она закричала и проснулась.
   Она тяжело дышала, испуг ещё не успел пройти и подумала, что хорошо, что это ей приснилось. Она открыла глаза и в свете Луны пробивающейся сквозь стёкла окон, увидела силуэт, стоящий возле неё. В длинной ночноё сорочке, с распущенными волосами, стояла мать. Оксана протянула руку, дотронулась, до тёплого материнского бедра и погладила его.
  -- Тебе что-то приснилось, донька?
  -- А что?
  -- Ты кричала сильно.
  -- Та, ничего, мамка. Иди спать
   Оксана ещё долго лежала с открытыми глазами и думала о своём муже, о том, как ему там на войне, а под боком у неё лежал тёплый родной сынок, разбросавший руки и ноги и сладко посапывал во сне. Она успокоилась и уснула.

* * *

   Михаил сидел в глубоком бункере под Киевом и переводил допрос пленного немца, который проводил майор, начальник разведки армии. Вот уже несколько дней, как немцы, прорвав нашу оборону под Житомиром, направили свои усилия на овладение Киевом. Киевский Укрепрайон, сокращённо КУР, представлял собой очень мощный заслон врагу. Он начал строиться после гражданской войны по чертежам ещё 1913 года, которые дополнялись, изменялись в связи с новыми строительными и военными правилами, вплоть до 1939 года, когда была захвачена и присоединена к Советскому Союзу Западная Украина. По новой границе стали строить оборонительные сооружения, а на старой границе Сталин велел их взорвать, дабы и не допускать мысли о пересмотре границ. Это были очень мощные сооружения с бункерами, многокилометровыми подземными переходами, с системой длительного жизнеобеспечения. И останься эти сооружения в системе обороны, то фашистские войска могли быть остановлены или, в крайнем случае, надолго задержаны, и 2-я Мировая война имела бы другую историю. Но, как всегда бывает в государствах возглавляемых "гениями" - прав тот, у кого больше прав, и оборонительную линию взорвали. Взорванные доты по сей день высятся бесформенными глыбами бетона в полях и лесах Украины.
   Но под Киевом оборонительную систему не уничтожили, больше того, не убрали вооружение. КУР охватывал Киев с запада полукольцом, протянувшимся более чем на пятьдесят километров с севера от реки Днепр на юг. Северная его часть проходила по реке Ирпень. В КУРе были доты и бункеры глубиной до 65 метров, которые представляли собой автономные, благоустроенные (в военном понимании) крепости. Рядом с ними стояли наземные артиллерийские батареи, танки и даже несколько бронепоездов на железной дороге.
   Всё это представлялось Сталину непреступной крепостью, и он, получив заверения командующего Юго-Западным фронтом, полуграмотного генерала Кирпоноса, и безграмотного Первого секретаря большевистской партии Украины Хрущёва, что Киев сдан не будет, приказал стоять до конца. Но забегая вперёд, скажем, что история учит - неприступных крепостей не бывает, и если нельзя их взять штурмом, то можно взять осадой или окружением. Что позже и произошло. В дополнение надо заметить, что некоторые бункеры немцы так и не смогли взять, а один из них, находящийся в болотах, и обнаружить до конца оккупации. Многие из этих сооружений существуют и сейчас и используются военными, и так же строго охраняются как и раньше.
   Когда немцы подошли к КУРу, они встретили мощное сопротивление. Больше того, советские войска иногда переходили в контрнаступление и наносили значительный ущерб врагу. Совершались вылазки наших боевых групп и ночами, когда воспользовавшись темнотой и прикрывающим их лесом, они забрасывали гранатами окопы противника, выводили из строя технику, коммуникации и приводили назад пленных для "языка".
   Такого "языка" и допрашивали сейчас в бункере. Майор проводил допрос, лейтенант писал протокол, а Михаил переводил с немецкого, делая себе тоже заметки на немецком языке, чтобы потом ещё раз проверить правильность перевода..
   Когда немца, с кровоподтёком на лице и подвязанной бинтом через шею левой рукой, завели в бункер, он вытянул вперёд руку:
  -- Heil Hitler! (Хайль Гитлер!)
   Уставший майор, не спавший вторые сутки, кивнул тому головой на табурет.
  -- Danke Herr ..., он сделал паузу, -и Михаил, понявший в ней вопрос, подсказал:
  -- Major.
  -- Danke Herr Major! (Спасибо, господин майор!).
  -- Спросите у него фамилию, имя, отчество. Фу ты, забыл, что они отчества не имеют. Где и когда родился, номер и назначение воинской части, должность.
   Михаил спросил всё что сказал майор, но немец ответил:
  -- Не тратьте напрасно время, господа большевики. Я давал присягу на верность фюреру и ничего вам не скажу.
  -- Тогда, если фюрер тебе дороже собственной шкуры можешь не говорить. У нас есть несколько пленных, ты их видел, мы их допросим, а тебя, сукина сына расстреляем, как в своё время и твоего Гитлера. . Понял? Переведите ему дословно.
   Михаил перевёл и немец, возмущённо, стал говорить:
  -- По Женевской конвенции, вы, господин майор, не имеете права оскорблять военнопленного, а тем более расстреливать. Меня родила немецкая женщина, а не собака. Ничего я Вам не скажу.
  -- Мне некогда тебе объяснять, фашистская твоя морда. Позовите сержанта, лейтенант. А Вы ему переводите.
   Зашёл сержант из охраны и майор ему приказал:
  -- Выведете этого мудака из бункера и расстреляйте, только отведите метров за сто, ближе к их окопам, пусть он им там воняет.
   Когда Михаил перевёл немцу сказанное майором, пропустив, естественно, слово мудак, так как не знал перевода, но сделал себе пометку, немец сразу переменился:
  -- Ладно, я всё расскажу, но уверен, что вам мои показания не помогут.
  -- Если ты соврёшь и твои показания не подтвердят другие пленные, мы тебя всё равно шлёпнем. Понял?
  -- Ja, ja, ich habe verstanden (Да, да, я понял), - залопотал немец.
  -- Это другое дело. Отвечай о чём тебя спрашивают.
  -- Меня зовут Ульрих Фигнер. Я родился в Баварии, в городе Ульме в восемнадцатом году. В армии три года. Закончил офицерские курсы в Ульме. Командую взводом в 23 пехотном полку 17-й армии
  -- Какие задачи поставлены полку, роте, взводу?
  -- Я не знаю, какие задачи стоят перед полком, но моему взводу поставлена задача захватить мост через реку Ирпень, окопаться на вашем берегу и пропустить наши танки, а за ними пехоту.
  -- Когда взвод должен захватить мост?
  -- Послезавтра утром, в 6 часов утра, - уточнил Фишер.
  -- Какие задачи поставлены перед ротой?
  -- Сразу за нами проскочить мост и уйти вправо и влево от моста и тоже дождаться прохода танков.
  -- Когда должны пройти танки?
  -- В шесть часов, двадцать минут.
  -- Сколько должно быть танков?
  -- Восемнадцать в первом эшелоне.
  -- А во втором?
  -- Не знаю.
   Майор обратился к Михаилу и лейтенанту:
  -- Я срочно отнесу результаты допроса в оперативный отдел. Потом часок усну, а то не дай Бог, свалюсь. Вы продолжайте допрашивать по той памятке, когда всё выясните, результат отнесите оперативникам. И допрашивайте следующего. Вряд ли он что-то дополнит. Соблюдайте инструкцию о безопасности при допросе. Иди знай, что он может выкинуть.
   Когда майор вышел, в комнату вошёл автоматчик и стал у двери, так как по инструкции при допросе должно быть не менее трёх человек. Михаил выяснял всё до мелочей - от стрелкового вооружения взвода и его тактико-технических данных до распорядка дня и норм питания личного состава. Во время допроса неожиданно выяснилось, что первыми на мосту окажутся мотоциклисты и только за ними пойдут пехотинцы. Лейтенант сказал, что отнесёт новые сведения оперативникам и вышел. В комнату вошёл ещё один автоматчик. Михаилу интересен был допрос ещё и тем, что Ульрих Фишер говорил на баварском диалекте, а он сильно отличается от литературного немецкого. Михаил спросил немца:
  -- У Вас есть семья?
  -- Нет, я холостяк и живу с матерью.
  -- Скажите, почему вы так превозносите Гитлера? Ведь даже в обычных выступлениях видно, что он не совсем нормальный человек.
  -- Не смейте говорить так о великом фюрере! Это величайший человек, посланный Германии самим Богом. Никогда наша страна и наш народ не были такими сильными и не жили так хорошо, как под руководством Гитлера. Мы, арийцы, и только мы будем владеть всем миром!
  -- .Мне кажется, что Ваше положение сейчас не должно располагать к такому пафосу. Вы и есть первое доказательство того, что Ваш Гитлер окажется в Вашем положении,. и будет расстрелян.
  -- А что, меня расстреляют? - торопливо спросил немец.
  -- Это уже более реальные суждения, - улыбнулся Михаил. - Думаю, что если Вы рассказали нам правду и за Вами нет преступлений, то Вас отправят в тыл и, дождавшись окончания войны, Вы вернётесь к своей Mutter.
   Михаил говорил совершенно искренне и не мог знать, что отправлять простого лейтенанта в тыл никто не будет, так как транспорта не хватало для эвакуации из Киева пшеницы, продуктов, оборудования заводов и прочего. Ульриха Фишера и ещё шесть немцев через два дня вывели к лесному оврагу в одном нижнем белье и со связанными за спиной руками и расстреляли в спину. Затем офицер из особого отдела проверил, не осталось ли среди них живых и когда ему показалось, что один из них дышит, позвал солдата и велел добить немца выстрелом в голову.
   Если бы Михаил узнал сейчас, что так поступили с немцами, ему, наверное, было бы их жалко. Но когда случилось такое через два с половиной года, после того, как услышал он правду о судьбе своих близких, оставшихся в оккупации, жалость к немцам пропала у него бесследно и сердце его закаменело.
   Допрос остальных пленных ничего нового не показал, кроме того, что один пехотинец сказал, что видел танки "Пантера", расположившиеся недалеко от дороги Киев-Житомир. Майор пришёл под утро и приказал Михаилу и лейтенанту идти спать, но не более четырёх часов, так как предстоит много работы. Михаил спросил:
  -- Товарищ майор, разрешите мне участвовать в отражении немцев на мосту через Ирпень завтра утром?
   Майор удивлённо посмотрел на него, улыбнулся и спросил:
  -- Что, пострелять захотелось?
  -- Не просто пострелять. Мне совестно, что я отсиживаюсь в бункере, а другие за меня воюют.
  -- Эх, Миша (майор впервые назвал Михаила по имени), на войне у каждого своя работа. Одному танковую атаку отбивать, другому людей, своих людей, на смерть посылать, а третьему борщ варить. Хотя я тебя понимаю, как никто другой. Я на Халхин-Голе заболел ангиной, когда мои хлопцы в разведку ходили и очень от этого переживал. Но успел за эти два года навоеваться. Впереди кроме той войны предстояла финская. Успеешь и ты навоеваться. Не могу я тобой сейчас рисковать. Твоей работы много, а впереди будет ещё больше. А сейчас, шагом марш отдыхать!
   Казалось бы, немецкое командование должно было бы отменить операцию штурма моста через Ирпень, узнав, что командир взвода пропал. Но то ли они верили в то, что он не выдаст плана операции, или думали, что русские не смогут скрытно заминировать мост и подтянуть необходимые силы. Немцы внимательно отслеживали любое передвижение противника и ничего подозрительного не обнаружили. Точно в назначенное время по мосту помчались на большой скорости мотоциклисты и были срезаны огнём из пулемётов. Три мотоцикла русские пропустили специально, чтобы показать, что они не ожидали прорыва, и когда пошли танки, три также пропустили через мост и стазу же расстреляли их из пушек. Затем взорвали мост, на котором находились танки. Колонна танков за мостом пыталась развернуться, Но артиллеристы прямой наводкой уничтожили их. Зрелище пылающей немецкой танковой колонны настолько воодушевило наших бойцов и младших командиров, что казалось, что немцы дальше не пройдут и отсюда, от реки Ирпень, мы пойдём вспять до самого Берлина. Радовался успеху и Михаил. Это был и его труд. Он первым узнал о планах гитлеровцев, хотя и понимал, что вклад его в эту локальную победу представлял собой строчки перевода. Не знали они, что долго придётся Красной армии уходить назад, пока не остановят немцев пол Москвой, и пока тетива великой русской реки Волги не выстрелит разгромом немцев под Сталинградом. И хотя "Песня о Днепре" будет написана Долматовским позже, ветераны, вытирая слёза пели:
   "Кто погиб за Днепр,
   Будет жить в веках,
   Коль сражался он, как герой"
  

* * *

   Тарас пришёл к Кожухарям через два дня. Он, как всегда, оставил Вовку Зануду на улице, и тот был рад покрасоваться в полицейской форме перед односельчанами. Дарья возилась во дворе и, увидев Тараса, хлопнувшего калиткой, заторопилась к нему. Оксана, тоже увидела через окно полицая, закрыла в горнице, где она была, дверь, подозвала к себе детей, дурачившихся на полу и наказала им молчать и вести себя тихо, пока у них будет чужой дядя. Люба уже всё понимала. Взрослые, разговаривая при детях, часто думают, что до тех не доходит смысл разговора, тем более, что дети, даже улавливая интонацию взрослых, пытающихся говорить иносказательно, догадываются о смысле сказанного. Тем боле, когда они улавливают тревожные нотки, они настораживаются и делают вид, что ничего не слышат.
   Так и Люба понимала, что её маленькому племяннику в первую очередь и всей их семье грозит опасность, исходящая от полицаев и немцев. Гриша ещё не понимал всего этого, но чувствуя тревогу старших, затихал и прижимался к матери.
  -- Здравствуйте, тётка Дарья!
  -- Здравствуй, Тарас!
  -- Мне нужно зайти к Вам в дом.
  -- А зачем?
  -- Служба такая
  -- Заходи.
   Дарья первая вошла в переднюю комнату с печью, поставила табурет к столу, за которым всегда семья принимает пищу, и присела рядом на скамейку. Тарас наслаждался своим начальственным положением. Прежде Дарья его не замечала, а когда он здоровался, то буркнет в ответ и пойдёт дальше. В доме у них он не был ещё с детских лет, когда запросто мог забежать к Оксане поиграть. Когда же он стал постарше и в нём появились черты его ненавидящего всех характера, его не впускали в дом не только Кожухари, а и многие другие. Сейчас с ним вынуждены считаться и в первую очередь они, люди, у которых есть маленький человек, с которым он может сделать что хочет.
  -- А где хозяин?
  -- В кузне что-то делает. А может Вы его покличете? Или ладно. Это будет долго..
   Тарас не хотел видеть Филиппа, он его всегда побаивался, а после того, как тот угрожал посадить Тараса голой задницей на раскалённые угли кузнечного горна, обходил его десятой улицей. И даже сейчас, когда все к нему относились уважительно (так ему казалось), он боялся этого большого человека, как курица боится орла, даже сидящего в клетке. Тарасу в доме Кожухарей нужна была только Оксана. Он достал тетрадь, карандаш и спросил:
  -- Скажите, нет ли в вашем доме чужих людей.
  -- Нет, нет, - проговорила Дарья.
   Она ждала, когда он закончит и уйдёт, но он только начал и сладкое ощущение в чей-то зависимости приводило его в блаженство, как театральных зрителей приводит в блаженство хорошо играемая пьеса. Тарас сам был и автором и постановщиком этого спектакля, главным режиссёром и художественным руководителем которого являлась война и её ничтожество - человеческая подлость.
  -- А где Ваша дочка Оксана?
  -- В горнице.
  -- Покличьте её, а сами побудьте с детьми, - Тарас специально подчеркнул, то, что он знает, что есть дети, и один из них ребёнок, рождённый от еврея.
   Дарья поднялась, зашла в горницу и увидела Оксану с широко раскрытыми глазами, в которых был страх. Дарья закрыла за собой дверь и сказала Оксане:
  -- Успокойся, дочка. Всё будет хорошо. Он тебя кличет. Я останусь тут.
   Оксану стала бить мелкая дрожь, и она не могла ёе остановить Выйдя и из комнаты, она тихо поздоровалась и присела на край скамейки, положив, руки на стол. Они предательски дрожали, и она перенесла ладони к себе на колени и сильно, до боли сжала мышцы на ногах. Тарас ответил на приветствие нарочито громко, и довольный произведенным эффектом сказал:
  -- Ты чего дрожишь? Я не кусаюсь.
   Оксана не ответила. Она не видела перед собой человека, а у неё перед глазами расплывалось большое чёрное пятно с белеющим пятном сверху. Она старалась взять себя в руки, уговаривая: "Оксана, представь себе, что ты ассистируешь при тяжелой операции и нужно держать себя в руках. Соберись!".Это немного подействовало, пятно превратилась в Тараса, а дрожь в руках прошла и осталась только внизу живота и в спине у поясницы.
   - Скажи, Оксана, кто живёт у вас в доме?
   Она называла всех и он записывал в тетрадь.
  -- Корова есть?
  -- Нет. Её увели немцы на второй день.
  -- Свиньи?
  -- Был поросёнок, но его зарезали. Есть коза.
  -- Она не интересует власть.
   Тарас видел, что Оксана постепенно успокоилась, с её лица сошла бледность, перестала дрожать, и он задал ей вопрос, который он смаковал два дня, представляя себе, что она ответит на него.
  -- Жиды в хате есть?
  -- Нет, - ответила быстро Оксана и залилась краской.
   Сейчас у неё состояние страха сменилось решимостью тигрицы защищать своего ребёнка даже ценой собственной жизни.
  -- Так и запишем - жидов нет.
   У Оксаны отлегло от сердца но Тарас продолжал над ней издеваться и ему это приносило удовольствие, как приносит удовольствие охотнику поиграть со зверем, загнанным в безвыходное положение. Выстрелить он успеет, а покрасоваться перед самим собой хочется. Таким людям, если их так можно называть, страдания другого приносят счастье. Он посмотрел на Оксану и сказал.
  -- Я помню, что твой сын от жида. Он тоже жидёнок и подлежит регистрации. Но я тебя не выдам, если ты будешь себя хорошо по отношению ко мне вести.
  -- Тарас, я зла на тебя не держу и не помню. Я..., - Тарас перебил её:
  -- Зато я помню, - сказал он и поднялся.
   Он хотел прямо сейчас сделать ей похабное предложение, но оказался внутренне не готов к нему.
  -- Запомни, что я сказал. И не пытайся удрать. Я тебя везде найду. А за тебя ответят родители. Я ещё зайду.
   Он не прощаясь ушёл. Настроение его почему-то испортилось. Он представлял себе, что Оксана после его угрозы проявит к нему внимание и ласку, но этого не случилось. И Тарас подумал, что ещё успеет получить их от неё. Куда она денется?
   Когда он вышел, Оксана зашла в комнату, где сидела мать и увидела, что Гриша спит у неё на руках, а Люба играет со своей тряпичной куклой.
  -- Ну, что? - спросила тихо Даря, и уложила внука на кровать.
   Они вышли из комнаты, и Оксана ей сказала, что всё нормально. Она не хотела расстраивать мать и не рассказала об угрозе и предупреждении, сделанном ей, Тарасом.
  -- Вот видишь, я же тебе говорила, - сказала Дарья дочери, хотя и понимала, что Тарас не тот человек, в добрые намерения которого можно верить.
   Оксана же, понимала, что нельзя верить ни одному его слову и знала, что он от неё потребует. Что либо предпринять она не могла и пока гнала от себя мысль о возможности того, что могло произойти. Но сегодня всё вроде обошлось, и Оксана решила: "Надо жить сегодняшним днём, а там, что Бог даст". Она, как и все её ровесники, воспитанные советской школой, в Бога не верила, но всё чаще вспоминала его.. Она вспомнила поговорку: - "Как тревога, так до Бога" - вздохнула и стала хлопотать по хозяйству.

* * *

   Коздоба знал, что Тарас рыщет по селу и вынюхивает то, что ему поручили в полиции. Он тоже отнёс в Александрийскую городскую Управу - Магистрат ответы на их вопросы, в принципе, совпадающие с вопросами, которые дала Тарасу полиция, только в обобщённом виде. Он не ходил по домам, зная всю подноготную его жителей и не вписал в свой доклад, что сын у Оксаны еврей. По правилам, существующим в СССР национальность отца передавалась сыну, но староста решил, что в случае чего он скажет, что не знал национальность Оксаниного мужа, так как тот не прописывался в селе, а числился жителем Александрии. Эта версия была шита белыми нитками, но другой у Коздобы не было.
   Однажды ночью, когда Коздоба уже находился в постели и засыпал, он услышал тихий стук в окно. Он тихо встал, и чтобы не будить Марину, также тихо спросил, прислонившись носом к стеклу:
  -- Кто там? - и услышал какой-то вопрос о табаке.
   Какого идиота ночью носит за табаком? И он опять спросил:
  -- Что вам нужно? - и ещё не расслышав ответ, вспомнил о горкоме партии и том задании, которое там получил.
  -- Подождите, я зараз, зараз (сейчас, сейчас), - и как был в кальсонах, заспешил в сени.
   Когда он открыл дверь, то увидел перед собой женскую фигуру, и смутившись своего вида, сказал:
  -- Извините, я надену штаны.
  -- Не зажигайте свет, - сказала пришедшая вдогонку.
   Коздоба никак не мог попасть ногой в штанину и, наконец, вышел в сени.
  -- Заходите , -пригласил Коздоба, но женщина тихо, но твёрдо спросила:
  -- Дядя, продайте крепкого табачку.
  -- Та, заходите, - но женщина не сдвинулась с места и опять спросила:
  -- Дядя, продайте крепкого табачку.
   И Коздоба вспомнил, что должен, что-то ответить, но от волнения, охватившего его, забыл.
  -- Тогда я должна уйти, - сказала она и повернулась, и Коздоба вспомнил:
  -- Мiцний табачок зараз дорого кошту€, тобi не по кишенi (Крепкий табачок сейчас дорого стоит, тебе не по карману), - сказал он, и незнакомка шагнула в дом.
  -- Кто есть в доме? - спросила она. шёпотом.
  -- Жена спит и всё. Можете говорить громче, она сегодня наработалась, убирая картошку и будет спать до утра, как убитая.
  -- Скажите Николай Ферапонтович, вы привлекли кого либо к подпольной работе?
  -- Нет. Я не вижу подходящих кандидатур.
  -- А Вы получше присмотритесь к людям. Многие ненавидят немцев, но скрывают это, боясь что на них могут донести. А может уже есть обиженные новой властью? Нам пока не нужны ваши активные действия, но неплохо было бы иметь несколько надёжных явочных квартир, желательно, чтобы в них жил один человек. Если подберёте таких людей, мы Вам расскажем, что нужно делать дальше. Вас мы будем использовать только в крайнем случае. И последнее- на послезавтра намечена акция против евреев. Их должны забирать из домов и вести под Новую Прагу на расстрел. Если в вашем селе есть евреи, постарайтесь их предупредить, чтобы скрылись или помогите запрятать кого-нибудь. А сейчас мне нужно уходить.
   Попрощавшись, незнакомка вышла и растворилась в темноте. Коздоба разделся, лёг и быстро уснул. Когда он утром проснулся, то подумал, не сон ли ему приснился, что к нему приходила ночная гостья. Потом проступили ясно детали её посещения, её разговор, поучительные наставления, и, Коздоба подумал о том, что эта женщина, наверное, работала учительницей и по тому, какая у неё была речь, она явно преподавала в русской школе, а значит - в городе. И судя по голосу, её возраст перешагнул за тридцать. Вот и всё, что он мог о ней знать. Затем Коздоба вспомнил её наставления и стал думать, кого можно привлечь? Те люди, кого бы он мог задействовать, жили в семьях, другие, хоть и не любят немцев, наверняка откажутся. И перебирая в уме дом за домом, он остановился на Фросе. И решил, что сегодня же сходит к ней поговорить. Он вышел во двор, умылся и когда зашёл в хату, увидел, что завтрак стоит на столе, а Марина крутится у плиты. Он сел, взял варёную картошину, положил в рот, и она приятно обожгла язык. Затем, чтобы охладить картофельный жар, взял солёный огурец и услышал ехидный голос жены:
  -- Что это ты, Мыкола, решил на старости лет в щелку заглянуть?
  -- В какую щелку? - поперхнулся едой Коздоба.
  -- Не придуривайся, старый. Думаешь, я не знаю, что к тебе ночью молодая баба приходила?
  -- А, так она по делу, - стараясь показать безразличие ответил муж.
  -- Чула я по какому делу. Она распрямилась, упёрла руки в бока и стала похожа на жирную букву Ф.
  -- Я всё слышала. Тебе не даёт покоя твоё партизанское прошлое? Думаешь, если остался живым в гражданскую, так и сейчас тебе повезёт? А обо мне ты подумал? Я всю жизнь служу тебе, как собака, а ты всё время выбрасываешь фортели. То партизанил, то раскулачивал, а мне стыдно было перед людьми, а когда стал председателем, постоянно пил и не работал. Правда, людям от этого было не холодно не жарко, а ты за бутылку водки делал всем одолжения. Пригрел эту паскуду - Тараса. А сейчас что ты задумал? Погубить и меня и себя?
  -- А ну цыть! Раскудахталась. Ты всю жизнь за моей спиной, как за каменной стеной. Дай поесть спокойно. И смотри, язык попридержи. Он, твой язык, нас быстрее погубить может.
   Марина обиженно замолчала и заплакала. Она, молча всхлипывая, продолжала возиться по хозяйству. Коздоба поел, вытер белым полотенцем рот и руки, подошёл к жене, обнял её за плечи и поцеловал в голову.
  -- Глупая ты моя. Пойми, не могу я терпеть, что серые волки рыщут по моему подворью. Их надо прогнать или убить. Не бойся, моя родная, я тебе зла не хочу сделать. А насчёт смерти я думаю так. Умирать всё равно когда-нибудь надо. Поэтому и не страшно.
   Марина стояла, прижавшись к мужу и у неё возникло ощущение покоя и безопасности. Она любила этого мужика с неспокойным характером, а он так редко проявлял к ней нежность, что она не надеялась её когда-нибудь получить И вот сейчас она почувствовала к нему такую сильную любовь и тягу, что обхватила его за шею и целовала его колючие щёки, и потянула за собой на кушетку. .Она шептала ему: "Мой любимый", - и он ошарашенный такой вспышкой любви и нежности в полузабытьи почувствовал себя молодым и сильным.
   Он встал и стал одеваться. Его мужская гордость была удовлетворена и он сказал жене, томно лежащей на кушетке и ещё пребывающей в неге:
  -- Так мы ещё кое-что можем.
  -- Можешь, любый, можешь.
   Коздоба оделся и собрался идти к Фросе.
  -- Ты куда? - спросила его жена.
  -- По делам пройдусь. Я же староста, и нужно что-то делать. А то у немцев разговор один - к стенке.
   Он решил не идти сразу к Фросе, а обойти несколько домов и в промежутке заглянуть к ней. Дмитрий Онищенко, к которому староста зашёл первым, вернулся без обеих ног с Финской войны. Он сидел на небольшой скамеечке за столом с укороченными ножками и работал. Дмитрий нашёл себя в том, что вспомнил детство, когда он вырезал свистульки из дерева и стал делать всевозможные деревянные фигурки людей и зверей, которые двигались Петушки и курочки, клюющие зерно, кузнецы бьющие молотами по наковальне, дерущиеся быки и бараны и многое другое. Жена Дмитрия носила игрушки в Александрию на базар и там их продавала, а последнее время и меняла на необходимые в хозяйстве вещи. Как правило, игрушки расходились по выбору детей, но одна пользовалась большим спросом у взрослых. Это была игрушка-шутка, где мужчина и женщина занимаются любовью. Покупатели сначала брали игрушку в руки, приводили её в движение и, выражая восторг и смех окружающих, покупали, не торгуясь, так как цена была невысокой. Недавно такую игрушку купил у неё сам начальник полиции Васька, по кличке Жернов. Он обходил базар с двумя полицаями, увидел игрушку, вертел её в руках, и все трое гоготали, как жеребцы. Дмитрий раскрашивал очередную фигурку. Он так увлёкся работой, что высунул язык и не слышал, как вошёл староста.
  -- Здравствуйте, люди добрые, - поздоровался Коздоба.
  -- А, председатель-староста. Здравствуй, здравствуй, - ответил Дима, отложил работу и повернулся вместе со стулом, упираясь руками в пол.
   Димина жена подала гостю табурет, предварительно вытерев его полотенцем, хотя тот был чист. Просто в украинских сёлах соблюдали такой ритуал, подчёркивая уважение к гостю.
  -- Зачем пожаловал, Николай Ферапонтович?
  -- По делу я. Пришёл узнать есть ли у тебя оружие, полушутя-полусерьёзно сказал Коздоба.
  -- Эх, староста, староста! Были бы у меня ноги, было бы и оружие. И бил бы я этих гадов, почём свет стоит.
  -- Ох, Димка, договоришься ты, - вмешалась в разговор его жена.
  -- Да, Дима, попридержи язык, не то не дай Бог, кто-то стукнет и не сносить тебе головы.
  -- Значит, немцы укоротят меня сверху, как финны снизу? Ну хрен с ним. А кто меня заложит? Не ты ли, "красный партизан-председатель-староста"?
  -- Брось, Дмитрий, ты ведь знаешь, что я людям зла не делаю.
  -- Знаю, Николай Ферапонтович,. Поэтому и выдёргиваюсь. Хочется душу отвести. Я же целый день один. С нею, вон, всё переговорено, а с тобой можно поболтать по душам.
  -- Гарные цяцьки (игрушки) у тебя получаются.
  -- Спасибо Филиппу-ковалю. Золотой мужик и золотой мастер. Он мне задаром весь инструмент резчика по дереву сделал. Такого нигде не купить. Спасибо ему. Не так давно он вечером ко мне зашёл с малой дочкой и внуком. И я предложил малым выбрать для себя любую игрушку. Люба выбрала корову, которую доит хозяйка, а Гриша, так, кажется зовут мальца, выбрал самую красивую мою игрушку, которую я и продавать не хотел, себе оставил, лебедя, машущего крыльями. Малый человечек, а в красоте разбирается. Я доволен, что приношу детям радость. Когда вырастут, будут вспоминать мои игрушки.
  -- А что ты сейчас делаешь?
   Дима взял почти законченную игрушку и подёргал за ниточку. Один человечек в "будёновке" на голове, тыкал штыком другую фигурку - смешного перепуганного немца и тот в страхе отстранялся назад. Дима засмеялся и спросил:
  -- Ну как, нравится?
  -- Я ему сказала, что не возьму её на продажу. Увидит Васька Жернов или другой полицай или немец и отрубят тебе руки. Чем тогда будешь цяцьки делать?
  -- Зубами выгрызать, пока зубы есть. Хочешь, Ферапонтыч, я тебе её подарю.
  -- Да меня Марина из дому с ней выгонит.
  -- Ага, знаю как ты Марину боишься.
  -- Ладно, детвора. Засиделся я у вас. А мне ещё полсела обойти надо. Будьте здоровы.
  -- Будь и ты здоров. Заходи, поболтаем.
  -- Зайду как-нибудь.
   Коздоба переходил из хаты в хату, зная, что всё село за ним следит и будет обговаривать его маршрут. И не потому, что он староста. В сёлах любая промелькнувшая тень вызывает интерес. Там знают, кто у кого был, кто с кем разговаривал, кто заглядывал к вдовушке. Всегда всё село знало, кто кого провожал и где скоро будет свадьба. Коздоба знал, что его не заподозрят в связи с Фросей, и не потому, что он святой, в молодости всего было, а просто Фрося была из тех женщин не которых выбирают, а та женщина, которая сама выбирает. Очень долго засиживаться нельзя, чтобы не проявить у односельчан интерес, но и понимал, что разговор, который он задумал, быстрым быть не может.
   Фрося развешивала во дворе только что постиранное бельё.
  -- Здравствуй, Ефросиния!
  -- Здравствуйте, Николай Ферапонтович! А почему так официально?
  -- Из уважения к тебе, Фросечка.
  -- Может в хату зайдёте?
  -- Спасибо, зайду, но времени у меня немного.
   Коздоба зашёл в комнату. В правом углу висел образ Богоматери, а между окнами увеличенный с фотографии и чуть подкрашенный портрет Фросиного мужа в "будёновке" со звездой, в шинели с сержантскими треугольниками в петлицах. На застеленной кровати возвышалась пирамида из нескольких подушек, отделанных кружевами. В хате царил уют, который может создать только женщина. Староста сел на предложенный стул, Фрося села за стол, укрытый вышитой скатертью, облокотилась на него.
  -- Слушаю Вас, Николай Ферапонтович.
  -- Я недавно ездил по делам в Александрию и встретил там своего давнего приятеля по партизанским делам. Он мне рассказал, что люди сейчас начинают разворачивать борьбу с фашистами.
   Фрося внимательно слушала. Глаза её при последних словах заблестели. Она была натура романтическая, жаждавшая приключений и авантюр, но жизнь, загнавшая её в деревенские условия, с патриархальным образом жизни не давала ей развернуться. В детстве она была заводилой всех игр, мальчишки - ровесники подчинялись ей и никогда не высказывали сомнения в её лидерстве. Она вышла замуж за весёлого хлопца из соседнего села, гармониста и лихого наездника. Смерть мужа и фашистская оккупация придавили её, и сейчас, понимая, что разговор начался не просто так, почувствовала некоторое напряжение, как птица перед взлётом. Коздоба на секунду сделал паузу и посмотрел на Фросю.
  -- Я слушаю Вас, Николай Ферапонтович.
  -- Знаешь, я не могу собраться с духом сказать тебе. Это всё очень опасно.
  -- Говорите, не тяните кота за хвост, вы меня знаете.
  -- Так вот он попросил у меня помощи. Им, иногда надо на некоторое время где-то побыть, переночевать у надёжных людей. У меня они не могут и просили подыскать человека без семьи.
  -- Можете дальше не говорить Я согласна.
  -- Вот и добре. И второе, на завтрашнее утро намечена, эта, как её...? От забыл. В общем с утра будут забирать евреев. У нас в селе нет евреев, но у Оксаны Кожухарь...
  -- Я поняла. Пусть приходит с сыном затемно. И будет у меня столько, сколько нужно.
  -- Но ты же понимаешь, как это опасно.
  -- Ой, дядька, не пугайте бабу здоровенным х... мужиком.
   Они оба засмеялись, и Коздоба, попрощавшись, пошёл дальше делать свой обход. Он обошёл стороной дом погибшей в Павлыше Маши, не зная, что говорить её родителям и зашёл к Сыромятиным, чья дочка Таня ушла сопровождать стадо и не вернулась, по его сведениям, до сих пор. Сыромятина Евдокия, мать Тани, приехала сюда из большого русского раскольничьего села Злынка, выйдя замуж за местного парня Степана. На Кировоградщине, ранее на Елисветградщине, есть несколько сёл русских переселенцев- раскольников, приехавших сюда ещё в ХVII веке: Злынка, Клинцы, Калиновка и другие.. Они по сей день сохранили русскую речь почти такую же, на которой говорили их предки, и бунтарский дух. В давние времена многие жители Злынки занимались разбоем, конокрадством, позже предпринимательством. Интересно, что в годы гражданской войны они организовали самоуправление с вооружённым отрядом, не пускавшим в село ни "белых", ни "красных" ни Махно. И только когда восстановилась окончательно и бесповоротно власть Советов, они приняли её, при условии самоуправления. Их, конечно, как и всех остальных, большевики обманули, но это уже другая тема.
   Подходя к дому, Коздоба увидел дымок из трубы и понял, что хозяйка в доме. Она была шустрая, худенькая, среднего роста женщина, с острым языком и с ней побаивались связываться в споре любители этого мероприятия. Она могла так отбрить своих оппонентов, что они долго потом отмывались. Евдокия никогда не начинала спор первой, не слыла сплетницей, но и подружек в селе не имела. Видимо, такое её поведение образовалось от того, что первоначально село её не приняло за свою, Евдокию называли "кацапкой", а женская половина села посмеивалась над ней, что она не знала украинской кухни и обычаев. Степану мужики иногда говорили, передразнивая речь Евдокии: "Чаво ето, ты сягодня такой кислай? Мать Явдоха тябя кислыми щами перекормила?". Степан, мужик весёлый и добрый, отшучивался: "Приходи и тебя покормит". Он не реагировал на подобные шутки раздражением, и они быстро сходили на нет. Степана с первых дней войны забрали в армию и вестей от него, конечно, не поступало.
   Коздоба постучал в дверь, а потом и дёрнул за ручку, но она не открывалась С некоторой задержкой дверь открылась, и на пороге появилась Евдокия. Она приняла такую позу, что стало понятно, что не собирается приглашать старосту в дом.
  -- Что, и в дом не пригласишь?
  -- Ой, Николай Ферапонтович. У меня там такой раскардаш, я ещё не прибралась..
   Коздоба почувствовал в её словах фальшь и сказал.
  -- Ну да, уже вечер скоро, а ты не "прибралась" Чаво-то ты тямнишь Явдоха, - копируя её речь, сказал староста, улыбаясь.
   Евдокия поднесла палец к губам и потянула Коздобу за рукав во двор, за угол дома..
  -- Ферапонтыч, миленький, я тебе скажу, только по секрету. Два дня назад пришла моя Танька. Боже, что с ней было. Да ты же знаешь, наверняка. Поиздевались немцы над ними, а на следующую ночь Юля там же в кошаре и повесилась. Танька идти не могла, спасибо людям, забрали её и выхаживали. Она пришла не одна, мужик её пожилой привёл А Таня одна боялась идти. На улицу не выходит, плачет всё время и говорит, что сама себя боится. И жить боится, и руки на себя наложить боится. Я сейчас возле неё всё время. Идите, Николай Ферапонтович, я к ней побегу.
   Коздоба пошёл к Кожухарю. Ещё не доходя до его дома, староста услышал стук молотка в кузнице, что стояла в конце огорода. Помощник Кожухаря находился на фронте и сейчас слышался не звонкий перестук молота и молотков, а одиночные удары по горячему железу. Коздоба зашёл в кузню, поздоровался, но Филипп только головой махнул, продолжая работать. Через пару минут раскалённая железная деталь начала темнеть, и Филипп опустил её в ведро с водой. Вода зашипела, поднялся столбик пара и послышался характерный запах, ни на что другое не похожий. Филипп Вытер пот со лба рукавом рабочей рубахи.
  -- Извини, Николай, - сказал он протягиваю Коздобе руку, - не мог прерваться, пока железо не остыло.
  -- А что ты куёшь?
  -- Гусям ярмо, - улыбнулся Филипп, - не могу без работы, вот и пришёл поиграть.
   Коздоба понимал, что Филипп его недолюбливает, но относился к этому почти равнодушно, зная, что он зла за душой не имеет.
  -- Послушай, Филипп, я узнал, что немцы завтра собираются забирать евреев. Я написал в отчёте, что у нас в селе евреев нет. Кажется, и Тарас не указал. Но нужно держаться от греха подальше. Запрятали бы вы ребёнка куда-нибудь.
   Филипп не ожидал от бывшего председателя колхоза, пьяницы и лентяя, сочувствия и участия в его проблемах и стоял растерянный, не зная, что ответить.
  -- Я вижу, что ты не готов к разговору. Если у тебя нет куда их деть, отведи, как стемнеет, чтобы никто не видел, к Фросе. Я с ней договорился.
  -- Спасибо, Николай, - только и мог сказать Филипп.
   Коздоба повернулся и пошёл домой, зная, что жена ждёт его с обедом.
   Филипп вымыл руки и пошёл в хату. Там он пересказал разговор со старостой Дарье, и она позвала Оксану.. Оксана, помня угрозу Тараса, что он расправится со всей семьёй, если она запрячется, не хотела даже слушать об этом. Но Филипп так крякнул, что она поняла, что нужно послушать его. Спорить с отцом она не могла, так велик у неё был его авторитет. Когда стемнело и село погрузилось в темноту, Оксана взяла спящего сына на руки, сложила в корзинку кое-какие вещи и пошла к Фросе.
   Фрося приняла её радушно.
  -- Здравствуй Оксаночка, здравствуй милая. Как хорошо, что ты пришла. А то у меня на душе кошки скребут. Такая скукатища, хоть волком вой. Хоть наговорюсь с тобой.
  -- Спасибо, Фрося, я всегда знала, что ты человек.
   Фрося на несколько лет была старше Оксаны. Они не были подругами, но уважительные человеческие отношения иногда сближают людей совершенно разных по возрасту, образованию и другим параметрам. Важно, чтобы у этих людей была бы общая тема, связывающая их. Этой темой для обоих женщин была любовь к мужьям и ненависть к врагу. Они проговорили почти до утра. Утром и в течении следующего дня никакой акции в селе не было, и Оксана хотела уйти домой, но Фрося её задержала ещё на сутки.

* * *

   Ещё два дня тому назад Тараса и всех полицаев собрали в Александрии для "важного мероприятия" В чём оно состояло, никто им не говорил. Первый день им дали винтовки с боевыми патронами и повезли машинами за город. Там в степи их выгрузили из машин и заставили устанавливать мишени. Это были простые щиты, сбитые из досок. На них сажей намалевали, что-то вроде силуэта человека и по очереди проверяли кто как стреляет. Большинство стрелять прицельно почти не умели, а Вовка зануда ни разу из десяти выстрелов не попал в мишень. Немец, руководивший стрельбами, злился, ругался, но в конце концов отобрал десять человек лучших стрелков и определил их в отдельную команду. Ни Тарас, попавший в мишень всего два раза, ни Вовка Зануда в неё не вошли. Вечером им сказали, чтобы все ночевали в городе, а к шести утра пришли к полиции. Кто из сельских полицаев не имел где переночевать, мог это сделать в школе, часть из которой приспособили под казарму
   Тарас пошёл к Тамаре. У неё недавно умерла мать, болевшая много лет, и он мог свободно у неё ночевать. Командование им выдало на несколько дней сухой паёк, а из дому он захватил с собой самогон в металлической фляжке, которую им выдали немцы. Тарас заявился к Тамаре часов в шесть вечера, что для начала сентября ещё не поздно. Он подошёл к Тамариному очень ветхому дому, зашёл во двор и увидел на входных дверях висячий замок. Идти в казарму не хотелось, тем более, что он настроил себя на приятное времяпрепровождение с женщиной. Тарас решил немного подождать.
   Тамара в это время сидела в соседнем доме у соседки, которая гадала ей на картах. Тамара сидела спиной к окну, и соседка, сидевшая напротив неё, увидев проходящего мимо её дома Тараса: сказала:
  -- Я говорила, что тебя ожидает встреча с червовым Королём, так оно и будет. Вон пошёл твой ухажёр. Иди, наверное, к нему.
  -- Он сейчас пиковый, весь в чёрном ходит, и фамилия Крук, по-русски Ворон. И не велика цаца - подождёт.
   Вообще-то Тамара видела, что соседка иногда по-разному объясняет выпавшие карты, угадывая желание гостьи, и на вопрос: "А почему так, а не так как в прошлый раз?", - всегда находила ответ, удовлетворяющий клиентку. Соседка за гадание денег не требовала , но к ней с пустыми руками никогда не приходили. Кто принесёт яиц, кто муки или сала, а последнее время и появившееся немецкие деньги: "рейхсмарки". Она и до войны гадала, но тогда мало кто к ней ходил, а сейчас от женщин желающих погадать не было отбоя. Каждую интересовала судьба сына, мужа, жениха, брата или скоро кончится проклятая война. После гадания женщины уходили, как правило, довольные, а иногда и радостные. Одна другой рассказывали:
  -- А ты знаешь, мой Ванька на войне поваром, как и тут, работает. Жив, здоров.
  -- А моего недавно немножко ранило, так он сейчас лечится в госпитале, и на войну больше не попадёт
  -- А мой...
   Надежда о хорошем исходе войны и встрече со своими близкими, пусть даже инвалидами, но живыми, помогала женщинам не просто жить, а выжить в тяжёлую пору. Ей бы и таким, как она гадалкам, памятник после войны поставить - так много они сделали ради большого и доброго дела. Но кто им будет памятники ставить? Раньше все почести принадлежали коммунистам, сейчас вообще не понятно кому, а гадалки всегда для властей неугодны - мало ли что они могут нагадать?!
   Прошло минут пятнадцать, и Тамара осторожно выглянула в окно. Тарас топтался на месте. Она не хотела с ним видеться, но всегда шла к нему, подчиняясь непонятному чувству. Тамара задумывалась над этим, и спрашивала себя: "Любовь ли это?" Не она его не любила. Когда любят, то судьба близкого человека волнует. А Тамара даже думать о нём не хотела, и шла к нему, как кролик идёт к удаву. Она попрощалась с соседкой и вышла. Вместо приветствия Тарас буркнул:
  -- Ходишь чёрте где, а я ждать тебя должен.
  -- Я же не знала, что ты придёшь. Ты приходишь, когда тебе вздумается, а я ждать тебя должна?
   Зашли в дом. Тарас разложил сухой паёк, порезал хлеб, открыл консервы
  -- Давай, садись. Кушать будем.
  -- Погоди, я сварю картошку.
  -- Вари, но дай мне пока цибулю.
   Тамара принялась чистить картошку, а Тарас налил себе полстакана самогона, выпил, зажевал луком и хлебом. Алкоголь приятно разлился по телу, Тарас откинулся на спинку стула, вытянул ноги и стал разглагольствовать:
  -- Если человек умный, он всегда хорошо устроится и будет жить себе в удовольствие. Вот возьми меня, например. Я при советской власти жил как кот. Мышей не ловил, но сметану лакал. И сейчас я хорошо устроился.
  -- А ты подумал, что люди о тебе говорят?
  -- А какая мне разница. Плевать я хотел на них с пятого этажа. Каждый человек в первую очередь о себе должен думать.
  -- Эта теория мне знакома. Нет Тарас, по совести надо жить.
  -- Ха, ха. Там где была совесть, у меня знаешь что?
  -- Знаю, знаю. Давай прекратим этот разговор. А то ты опять кулаки пустишь в ход.
  -- А что? Заработаешь и пущу.
   Она замолчала, а разомлевший Тарас, опустил голову на грудь и уснул. Его разбудила Тамара:
  -- Придвигайся ближе, ужинать будем.
   Тарас ещё выпил, картофель ел жадно, обжигаясь, хотел налить ещё, но Тамара сказала.
  -- Может хватит, Трас. До дому не дойдёшь.
  -- А я у тебя заночую Мне к шести в полицию. Меня вызвали по важному делу.
  -- Тем более, утром встать не сможешь.
  -- Ерунда, лишь бы у меня вставал.
  -- Ну и хам же ты.
   Она поднялась, чтобы убрать со стола, а он обхватил её и потащил к кровати.
  -- Ну подожди, ещё светло на улице.
  -- Ничего ждать не буду, раздевайся.
   Удовлетворив свою похоть, Тарас развалился и уснул
   Тамара долго сидела на стуле и думала, думала. Уже стемнело, а она всё сидела на стуле. Вдруг раздался треск и что-то влетело в окно и ударившись об стену бесшумно упало. Тамара зажгла керосиновую лампу и увидела на кровати рядом с Тарасом полкирпича, а на полу лежали осколки от стекла. Прошлый раз, когда Тарас от неё ушёл, таким же образом разбили ей окно. Она собрала стёкла, завесила окно, постелила себе на полу и долго не могла уснуть. Утром она разбудила Тараса, он быстро оделся и увидел на кровати обломок кирпича.
  -- А это что такое? - спросил он, показывая на неубранный Тамарой кирпич.
  -- Это то, что меня когда-нибудь убьет из-за тебя, - и она рассказала, что подобное произошло и прошлый раз.
   Тарас побледнел и быстро ушёл.
   "Кроме всего, он ещё и трус. Будь ты проклят", - подумала Тамара, когда за Тарасом закрылась дверь.
   Когда утром полицаи собрались у здания полиции, им приказали ждать. От нечего делать они обменивались новостями и догадками, зачем их собрали. Кто-то сказал по секрету, что они должны принять участие в акции по аресту и перевозке евреев в Концлагерь под Новой Прагой, а кто-то дополнил, что им же и предстоит евреев расстреливать. Дескать, не напрасно отобрали десять лучших стрелков. Только один полицай проявил радостное возбуждение, потирая руки, остальные молча отошли в сторону в глубоком раздумье, а несколько человек не поверили, что такое может быть. На них зашикали, и они замолчали. Через два часа подъехали три крытых автомобиля и им стали объяснять, как сопровождать арестованных, чтобы не допустить побега или бунта в кузове машины. Через пару часов их завели в помещение и сказали, чтобы обо всём этом они хранили тайну. Затем всех сельских полицаев отправили по домам с наказом следить там за порядком, а через три дня опять прибыть к шести утра в полициию. Кому нужно ночевать в казарме, должны заявить заранее. Тарас подумал, что опять перед сбором заночует у Тамары, но вспомнил про разбитое окно и кирпич, передумал и записался на ночлег в казарме..
   Тарас и Вовка Зануда шли до села вместе. Зануда раньше завернул к себе в дом, а Тарас, проходя мимо Кожухарей, вдруг решил зайти к ним. Оксана недавно пришла от Фроси, дети играли, а она стала готовить им еду. Когда Тарас, по своему обыкновению, без стука зашёл в дом, Оксана чуть из рук не уронила кастрюлю.
  -- Чего тебе, Тарас?
  -- Чтобы завтра в двенадцать часов дня ты была у меня дома, - ухмыляясь сказал он.
  -- Тарас, может не надо? - взмолилась она.
  -- Смотри, не придёшь, - уже со злостью говорил Тарас: - пеняй на себя.
   Он вышел, хлопнув дверью. "Может не надо", - про себя повторял Тарас. Он шёл и думал, что никуда она не денется, придёт как миленькая. А он уже получит своё. Ой и получит. Он получит такое наслаждение, какого раньше никогда не получал. Он не даст ей ломать из себя недотрогу. Вдруг он разозлился и подумал: "Какая недотрога. Подстилка жидовская. Будешь ты у меня как на сковородке крутиться".
   Зашла Дарья.
  -- Чего тут ему нужно? -она не хотела даже имя его называть.
   Оксана рассказала матери "разговор" с Тарасом и спросила, что ей делать.
  -- Откуда дочка, я знаю. Тебе решать.
  -- Мама, ведь всё село будет знать. Такой позор.
  -- Не знаю, Оксана., не знаю.
   Оксана заплакала и сквозь слёзы попросила мать не говорить отцу. А то не ровен час отец пойдёт к Тарасу и тогда всем конец.
   Тарас пришёл домой и наказал матери, чтобы она завтра с утра пошла на базар в Александрию.
  -- Мне нечего там завтра продавать и покупать.
  -- Ну, что бы тебя не было в хате с одиннадцати утра часов до пяти.
  -- А кого это ты решил привести?
  -- А тебе какое дело?
  -- Ну, ну. Добре, пересижу у Зойки.
   Ночью Оксана почти не спала. Утром покормила малышей. Мать занималась по хозяйству, А отец ушёл в кузню. Он ремонтировал крест, сброшенный когда-то с церкви и повреждённый при этом.
   Когда Оксана одевалась, Люба спросила её?
  -- Ты к Тарасу?
   Оксана даже растерялась от такого вопроса.
  -- Схожу к Фросе, - ответила она, не глядя на сестру.
   Она шла по улице и ей казалось, что всё село смотрит на неё и знает, куда и зачем она идёт. Оксана автоматически переставляла ноги и думала, что идёт на эшафот. "Лучше бы на эшафот", - но тут же подумала, что не ради себя она идёт, а ради маленького сына, которому грозит... Она отгоняла от себя это страшное слово - смерть, но оно само лезло в мысли. Она подошла к дому ненавистного ей человека и остановилась. Тарас вышел и сказал ей, чтобы она вошла. У неё стали тёрпнуть руки и ноги и, она зашла, боясь упасть. В комнате было душно, пахло луком и чем-то кислым. У неё от нервного напряжения начали дрожать плечи и спина, перехватило дыхание. Она стояла посреди комнаты и не знала что делать.
   - Чего стоишь? Раздевайся.
   Она ничего не ответила и стала снимать с себя кофту. Тарас стоял рядом и тяжело дышал Оксана сняла юбку, положила на табурет, и увидела жадные глаза Тараса.
  -- Всё снимай, - приказным тоном сказал он.
   Стыд сковывал Оксану, и она попросила:
  -- Тарас, отвернись, я не могу раздеваться, когда ты на меня смотришь.
  -- Подумаешь, девочка нашлась. Ты что, и его стеснялась.
   Оксану охватила злость, она подумала, что это животное ещё притрагивается к тому, что для неё свято, разделась, а он с вожделением смотрел на её красивое тело и уже не мог терпеть.
  -- Ложись, - сказал он.
   Она посмотрела на несвежую простынь, взяла свою нижнюю сорочку, расстелила на кровати и легла. Он разделся догола, полез на неё, а она не могла шевельнуться от того кошмара, который она чувствовала. От него воняло перегаром, немытым телом и потом. Как он был ей противен!
   Тарас уже будучи на Оксане с ужасом обнаружил, что у него ничего не получается. Он пытался всячески себе помочь, но никаких признаков мужской силы в себе не обнаруживал. Он просил её помочь, но она была безучастна. Промучавшись так минут десять, он полежал и опять пытался овладеть нею, но ничего с собой сделать не мог. Такого ещё с ним никогда не было. Он слыхал о том, что на мужиков могут навести порчу, но чтобы ему это сделали, он не допускал. И на тебе. Тарас резко встал и зло заявил ей:
  -- Это ты во всём виновата. Ты сама порченая и меня испортила.
   Оксана оказалась в двусмысленном положении. Она понимала, что он не ограничится этим, а с другой стороны, его неудовлетворённость может обернуться для неё новой угрозой. Она оделась, вышла на улицу. Её охватило страшное омерзение. Слёзы текли у неё из глаз, но она не вытирала их, чтобы не обращать на себя внимания. К счастью, ей никто не попался навстречу. Она вошла в дом и с порога попросила у матери быстро согреть воды. Дарья готовилась к стирке и у неё уже было много горячей воды. Она ни о чём не спрашивала дочку, поставила корыто и помогала Оксане мыться. Никогда в жизни Оксана не чувствовала себя такой испачканной и грязной. Она так тёрла себя рогожной мочалкой, что готова была содрать с себя кожу. Горячая вода немного успокоила её, и она подумала: "Так тебе, сукин сын, и надо".

* * *

   Киев держался. Он задерживал и сковывал продвижение немецких войск на Москву. Командующий Фронтом Герой Советского Союза генерал Кирпонос, получивший высокие звания и награды за прорыв линии Маннергейма во время Финской, был, как и многие советские военноначальники, человеком полуграмотным. Фактически обороной руководил его заместитель генерал Власов, впоследствии отстоявший и Москву. Но его имя на долгие годы будет вычеркнуто из истории, и впоследствии произносилось только в комплекте со словом "предатель". В Генеральном штабе понимали, что героизм защитников Киева может обернуться для них трагедией и пора войска отводить. Но "великий" Сталин не соглашался с их мнением и приказал стоять насмерть. И только когда окружение всей Юго-Западной группировки стало неизбежным, разрешил отвод войск. Но было уже поздно. Немецкие войска взяли в плен около полутора миллиона советских солдат и офицеров. Но некоторые Доты продолжали сражаться в одиночку, превратившись в маленькие Брестские крепости.
   ДОТ на окраине Виты-Почтовой сражался до конца декабря 1941 года! А в декабре бои шли уже под Москвой. Его так и не взяли. Советские солдаты не капитулировали. Находясь в полном окружении, они продолжали свою войну в глубоком тылу врага. Гитлеровцы несли огромные потери. На предложение сдаться бойцы не реагировали. Территория возле амбразур была завалена трупами. Когда заканчивались боеприпасы, солдаты совершали вылазки и отбивали оружие у немцев. Днем гитлеровцев накрывали шквальным огнем. Ночью резали спящими. За четыре месяца в результате действий только одного из советских ДОТов немцы понесли такие потери, что решились на отчаянный шаг. Оставив на поле боя половину батальона, солдаты Вермахта сумели прорваться к входам в ДОТ и замуровать их. Но при отходе часть немцев погибла от пуль, другие - замерзли. Гитлеровцы снова предложили сдаться. Взамен было обещано расчистить выходы, оказать раненным помощь и хорошо обращаться с пленными. Расчеты не тронули парламентеров. Когда же к амбразурам подошла пехота, открыли шквальный огонь. Бойцы ДОТа продолжали сражаться, пока от голода не умер последний пулеметчик.
   Михаил, выходя из окружения, попал в группу войск, которыми командовал генерал Власов. Генерал Кирпонос погиб в окружении. Тогда прошёл слух, что он застрелился. Уже на полтавщине генерал. Власов вывел часть войск из окружения и с Красным знаменем в руках шёл на соединение с Красной армией. Все без исключения солдаты и командиры проходили проверку в особом отделе. Там их подробно допрашивали обо всём, что они видели, где и с кем воевали. Особенно тяжёлое положение было у тех, кто потерял документы. Но и те, у кого документы были в порядке, тоже долго подвергались проверкам. Но все понимали, что это нужно, так как среди окруженцев могли оказаться и вражеские агенты. Но люди устали и часто раздражались от того, что им не доверяют. У Михаила документы все сохранились, но заходя в комнату к особисту, он немного волновался. Тот предложил ему сесть, и Михаил, увидев лицо капитана не мог вспомнить, где он его видел. Но капитан сразу узнал Михаила и напомнил ему, что они встречались в Александрийском военкомате и одним поездом ехали в штаб КВО. Михаил обрадовался встрече с земляком, но вопрос, заданный капитаном, насторожил его и заставил собраться. Капитан спросил:
   - Ты еврей?
   Такой вопрос сразу настораживает. Во первых, все документы лежат перед капитаном и в них ясно указана национальность. Во вторых, какая разница еврей ты или не еврей. Михаил рос в те годы, когда антисемитизм уже сходил на нет, а во время войны разного рода ублюдки повылезали из своих щелей, да и фашистская пропаганда делала своё дело. Михаил ответил с раздражением:
  -- Какое это имеет значение?
  -- Не кипятись, Гольденберг. Мы завалены здесь работой и обязаны всё досконально проверить. И если я с тобой буду заниматься по инструкции, то проверка займёт несколько часов. А ты видишь, сколько у меня людей ожидают в коридоре? У меня своя метода. Я евреев не задерживаю, потому что евреи не могут быть фашистскими агентами. И ты сам знаешь почему. Вот распишись здесь и можешь быть свободен. Желаю тебе успеха и живым вернуться в Александрию. Будь здоров.
   Капитан встал, пожал на прощанье Михаилу руку. Михаила направили под Москву во вновь формируемые части.

* * *

   В назначенное время полицаи собрались во дворе полиции. Их построили и объявили, что сегодня начнётся акция по ликвидации евреев. Их задача - забирать евреев из домов и сопровождать в Новую Прагу. Евреи должны взять с собой только документы и драгоценности. Они не должны знать, что их везут на расстрел. Им объявили, что они будут депортированы в гетто, где у них под расписку примут драгоценности для дальнейшего возврата. В случае попытки сопротивления или побега расстреливать без промедления. Любое сочувствие евреям со стороны полицаев или невыполнение команд и приказов будут также пресекаться на месте путём расстрела.
   Всем полицаям выдали винтовки и патроны и дали команду зарядить оружие. Чуть позже подъехала колонна грузовиков, крытых брезентом на специальных дугах, в кабине каждой из которых сидели вооружённые водитель и солдат. Оба немцы. Полицаи по два человека сели в кузова машин и поехали по заранее приготовленным адресам. Они подъезжали к домам, где жили обречённые на смерть люди. Всех евреев выводили сначала во двор, а потом вели к машинам. Их тоже предупреждали, что в случае неповиновения их ждёт смерть. Люди выходили с нашитыми на одежду жёлтыми шестиугольными звёздами Давида. Некоторые на руки также одели повязки со звёздами. Одели на себя всё лучшее, что находилось в их гардеробе. Евреи вели себя по разному. Одни плакали, другие, не желая тревожить детей, молчали. Слышались крики и плачь детей. Одна старуха закричала по-русски с сильным еврейским акцентом: "Сволочи, убийцы, придёт время и вашей кровью будут красить крыши!" На неё зашикали, а дочь, держащая на руках ребёнка, сказала ей:
  -- Мама, не кричи, ты пугаешь Цилю.
   Их выводили на улицу и они, помогая друг другу, залезали в кузова машин. Немцы и полицаи подгоняли их. Овчарки рвались с поводков, пугая людей. Пожилая женщина, выкрикнула из машины:
   - Прощайте люди добрые! Не забывайте нас!
   На улице стояли люди, их соседи, с которыми они прожили много лет. Многие женщины плакали, некоторые стояли безучастные, а некоторые только и ждали, когда тронется колонна, чтобы первыми взломать замки на дверях еврейских квартир и грабить их, хватая всё без разбора, что нажили евреи за много лет своим трудом.
   В одном дворе из квартиры вышел красивый старик с копной седых волос и такой же бородой. Оделся он, как на свадьбу. Костюм-тройка, цепочка часов в верхнем кармане, лакированные туфли, галстук. В одной руке он держал трость, в другой шляпу и через локоть перекинул бостоновое пальто с красивым меховым воротником. Старик был лучшим скорняком в Александрии. Его знал весь город. Сейчас он был навеселе сам и хотел подбодрить людей. Он говорил на украинском языке с еврейским акцентом:
  -- Люди, чего вы приуныли? Пойте вместе со мной.
   И он запел весёлую еврейскую песню. К нему подбежал Тарас и рявкнул:
  -- Замолчи!
   Но старик выставил вперёд трость, не подпуская его. Тарас выхвати трость и ударил нею старика, но тот продолжал петь. Соседка (Жена старика несколько лет назад умерла) сказала ему на идиш:
  -- Не надо, Меир. Не раздражай их.
  -- Это пусть они меня не раздражают, - и затянул жалобную еврейскую песню о том, что коротко еврейское счастье, но люди должны довольствоваться тем, что дал им Бог.
   Тарас опять кинулся к Меиру, но его остановил немец, которого поразило пенье старика. Он взял Тараса за руку и сказал.
  -- BerЭhre ihn nicht, mЖge er singen, er hat ein wenig Zeit. (Не трогай его, пусть поёт, немного ему времени осталось).
   Стало тихо, и даже собаки замолчали, услышав неизвестные им звуки. Пенье старика долго слышалось и после того, как машины отъехали. Скорбная еврейская мелодия повисла не только над Александрией. Она повисла над всей Украиной и звучит по сей день над всем миром. Только не каждый может её услышать. Слышат её те, у кого в душе осталось сострадание, добро и милосердие.
   Машины привезли евреев к Новой Праге на территорию огороженную колючей проволокой. На воротах висела табличка. На ней сделали издевательскую надпись: Die jЭdische Wohnung (Еврейская квартира). По углам стояли вышки с пулемётами. Заехав на эту территорию, машины выгрузились и поехали за следующими жертвами в город. Здесь уже все поняли, зачем их привезли. Одна сторона территории находилась рядом со старой длинной фермой для скота. За фермой военнопленные из концлагеря, распололоженного неподалёку, вырыли широкую и длинную траншею.
   Громадная толпа людей, окружённая вооружёнными (не хочется называть их людьми) полицаями и немцами с собаками сбилась в тревожный нервный комок и молча ожидала того, чего ожидать неестественно. Матери прижимали своих детей, дети постарше прижимались к матерям. Старики грустно и выжидательно молчали. Кое-где слышалось всхлипывание Некоторые тихонько прощались. Начальник полиции подошёл и крикнул в металлический рупор.:
  -- Тридцать человек выйти на регистрацию! - никто не шевельнулся, и он повторил:
  -- Тридцать человек выйти на регистрацию, или сейчас на вас спустят собак!
   Первым из средины толпы вышел старик Меир, за ним вышла старая большевичка со сморщенным лицом Хая Фильштейн, участница дореволюционного подполья и гражданской войны. Третьей вышла, стоящая с краю с трёхлетним ребёнком на руках, высокая тридцатилетняя рыжая красавица, до замужества мечта многих мужчин, Фаина Рубинштейн. Больше никто не выходил, и тогда Васька Жернов стал тыкать пальцем и говорить:
   - Ты, ты, ты...
   Люди безропотно выходили и когда набралось тридцать человек (дети не в счёт), их повели за ферму к траншее. Там стоял стол, за ним сидел немец с тетрадью. Возле стола стояла женщина в военной форме и в пилотке. Белокурые волосы свисали до плеч. На боку висела кобура с пистолетом, а в руках она держала хлыст на короткой ручке и легонько ударяла им по голенищам высоких сапог. Она явно скучала и ждала развлечения. Для неё и многих других здесь присутствующих немцев и полицаев, евреи не были людьми. Они считались биомассой, которую надо уничтожить. Последовала команда:
  -- Все драгоценности на стол.
   Женщины вынимали из ушей серьги, снимали обручальные кольца, в последний раз вспоминая своих мужей, клали на стол бабушкины и прабабушкины кулоны, и всё то, что хранилось в семьях веками и даже в тяжёлые времена не продавалось. Фамилий и имён у них никто не спрашивал, сидящий за столом переписывал драгоценности. Женщина в форме хлыстом брезгливо раздвинула кучку металла и поморщилась. Наверное она ожидала, что у евреев Александрии хранятся королевские украшения. Постоянно слышался окрик :
  -- Schnell! Быстрее! - немцы торопились Им надо было управиться с первой партией до приезда второй.
   Когда драгоценности сдали, последовала следующая команда:
  -- Всем раздеться догола для медосмотра!
   Люди сбрасывали с себя одежду и обнажались. В обычных условиях люди стесняются выставлять своё тело на обозрение, а сейчас всем было безразлично. Только маленькие дети с удивлением рассматривали то, чего никогда не видели. Когда обнажилась рыжеволосая красавица, то даже женщины залюбовались ею. Немка, указывая на неё тростью, что-то сказала рядом стоящему офицеру. Тот закивал утвердительно головой.
  -- Десятерым подойти к траншее и повернуться сюда спиной.
   Опять пошли первыми те, кто вышел первый из толпы. Старик Меир шёл с высоко поднятой головой, старая Хая Фильштейн была вся такая же сморщенная как и её лицо . Она вдруг звонким, как у девочки голосом запела:
   "Вставай проклятьем заклеймённый
   Весь мир голодных и рабов"...
   Допеть ей не дал полицай:
  -- Замолчи, старая сука! - и ударил её по лицу.
   Она устояла на ногах и громко сказала:
  -- И не стыдно тебе, мерзавец, бить старую женщину?! Хотела бы я видеть, что ты запоёшь, когда придёт твоё время идти на расстрел? А оно придёт!
  -- Schnell, schnell, - орал немец.
   Стали на краю траншеи. Только Меир и большевичка не отвернулись. Они принимали смерть, глядя ей в глаза. Матери взяли детей на руки, думая, что так они уберегут их от пуль. Но винтовочная пуля, вылетевшая из ствола с расстояния пятнадцати метров, может пробить навылет трёх, а то и четырёх человек, и полицаев обучили стрелять в мать так, чтобы попасть и в ребёнка.
  -- Feuer! Огонь!
   Раздался залп. Девять человек упали в траншею и только старик Меир с пробитой навылет грудью стоял и вытаращенными глазами смотрел на своих убийц. Раздалась короткая пулемётная очередь. Это немец, удобно устроившись с пулемётом сидя на стуле, срезал его. Меир, вернее, уже его тело рухнуло в траншею.
   И конвейер закрутился . Немка с таким же скучающим взглядом смотрела на смерть десятков людей и также ударяла хлыстом по голенищу сапога.
   Люди, находящиеся за колючей проволокой, притихли, когда увели первую партию. Они прислушивались, и после грохнувшего залпа, над ними разорвалось небо и померкло ярко светящее до этого солнце. Никакой надежды на спасение уже не было. Они жили биологически, но души их расстреляли только что недочеловеки. Толпа уже почти мёртвых людей завыла так, что выстрелов почти не было слышно. Минут через десять они утихли и услышали:
  -- Ты, ты, ты...
   Люди покорно выходили из толпы и шли в никуда.
   Когда привезли вторую группу, с первой было покончено, немка села в легковую машину и уехала. Спектакль, судя по всему, ей не понравился, но она удовлетворила своё любопытство. Немцы оказались хорошими организаторами. Их Ordnung - порядок работал хорошо. Одежду, снятую с ещё недавно живых людей, погрузили на машину. Позже одежда сортировалась и отправлялась в Германию
   День был тёплый, безветренный, и Тарас приехавший со второй ходкой, вышедши из машины, не увидел особых изменений в обстановке. Только в загородке не было людей, и в воздухе раздавался какой-то знакомый ему запах. Он не понял сразу природу этого запаха, но потом вспомнил. Когда-то ему довелось гнать молодых бычков на бойню в Александрию. Там он зашёл в убойный цех и уловил, кроме других запахов, запах крови. Сейчас других запахов он не чувствовал, а только чуть отличающийся от того запаха, более сладковатый - человеческой крови. Его начало чуть поташнивать, но особенно вдаваться в глубину своих ощущений времени не было. Лай собак, возбуждённых ещё больше чем прежде, окрики schnell, schnell не давали никакой передышки. А ещё предстояла третья поездка за живым товаром. Для него евреи, как и многим другим его подельщикам, являлись чем-то вроде тех бычков, которых забивали на бойне. Тарас, из-за лени и усталости, не очень усердствовал, зато Вовка Зануда оказался в своей стихии. Он с таким удовольствием хватал людей, подгонял их на машину, что, казалось, занимался этим всю жизнь. Ему нравилось быть выше униженных страшными обстоятельствами людей, он испытывал от этого почти эротическое наслаждение.
   Люди, привезенные сюда на смерть, не хотели, чтобы их драгоценности достались этим зверям и стали закапывать их в землю. Земля оказалась мягкой, и кто как мог, поглубже закапывали свои реликвии. Когда вывели на расстрел группу из второй партии, немцы не обнаружили у них ни серёжек, ни колец, ни медальонов. Старший офицер рассвирепел, стать кричать на подчинённых, те в свою очередь на полицаев, что упустили добычу для Третьего рейха. Тогда они выработали другую тактику. Третьей привезенной группе приказали ещё до входа в ограждение с целью "санитарной профилактики" раздеться и снять драгоценности.
   Половину из них не успели расстрелять в первый день и они мёрзли в осеннюю ночь, которая была уже прохладной. Через два дня немцы пригнали пленных красноармейцев с лопатами, и
   под надзором часовых всю площадь перекопали, нашли часть драгоценностей, но и потом через много лет колхозники находили на этом поле то золотое колечко, то серёжку, а иногда золотую монету царской чеканки. Так и называли его - "Золотое поле". Не всё проходило гладко у палачей в эти два страшных для нескольких тысяч евреев дня. Несмотря на усердие полицаев по охране людей в машинах, мальчик лет четырнадцати выпрыгнул на ходу из одной машин и побежал в дворы. Он хорошо знал город, и, перепрыгивая через заборы, скрылся. Колонна остановилась и за ним погнались два немца с собакой, которая взяла след. Немцы не могли так быстро преодолевать препятствия и решили спустить собаку с поводка. Но в одном из дворов немецкая овчарка сцепилась с большой дворнягой, охранявшей двор. Она была не на цепи и преградила зверюге путь, набросившись на неё. Овчарка от неожиданности остановилась, и дворняга впилась ей в шею. Овчарка заскулила и будь это не дворняга, а бойцовская собака, она бы задушила противницу, не выпуская из своей пасти её шею, и была бы пристрелена подоспевшими немцами. Но дворняга, увидевши перелазивших через забор чужаков с оружием, быстро удрала. Овчарка дальше не могла или не хотела брать след, немцы вернулись в колонну, и она уехала. Мальчишка, успел запрятаться в каком-то погребе, а ночью ушёл из села и через несколько дней в одном из сёл, назвавшись украинским именем и фамилией записался на отправку с молодёжью в Германию, дожил до конца войны, был освобождён американцами и в СССР не вернулся. Не к кому было. Всех его родственников расстреляли. А в Америке жил дядя его мамы.
   Ещё один инцидент произошёл, когда пожилой еврей, уже при разгрузке выхватил автомат у охранника, нажал на спусковой крючок, но тот не выстрелил. Тогда он перехватил автомат за ствол, чтобы обрушить его на голову, но не успел, его срезал из автомата другой охранник.
   Уже под вечер произошёл вообще неожиданный для немцев поступок одного из полицаев. Видимо, не выдержав всего происходящего, так как то ли был ещё не совсем потерянным человеком, то ли страдал психическим заболеванием, он приставил винтовку себе под подбородок и выстрели. Фонтанчик из мозга, крови и костей поднялся над его головой, сбив фуражку. Офицер, руководивший операцией, выругался:
   - Scheiße (навоз), - и приказал бросить того в яму к евреям. Его не раздевали и чёрное пятно от его формы выделялось на еврейских белых телах..
   И совсем неприятный для палачей случай произошёл через день, когда "еврейский вопрос" в Александрии был решён. Военнопленных привели из лагеря закапывать траншею с телами погибших евреев. Немцы из охраны по своим инструкциям держались на расстоянии от работающих. Но один из немцев, близко подошёл к пленному красноармейцу, работавшему с краю котлована, и тот ребром хорошо заточенной лопаты ударил его по голове с такой силой, что расколол череп до переносицы. Наверное, красноармеец до войны был или лесорубом или кузнецом, потому что человеку с обычной профессией это не под силу.
   Он был расстрелян на месте, и озверевшая охрана перестреляла всех, кто работал, и сбросили туда же, где лежали тела евреев.
   Долго ещё это страшное место люди обходили стороной. Это был Александрийский Бабий Яр. Такими Бабьими Ярами, маленькими и большими усеяна земля Украины, Белоруссии, России, Молдавии и стран Прибалтики. Везде, где прошла чёрно - коричневая чума, повис в воздухе звук колоколов вместе с печальной еврейской мелодией, призывающей людей к миру. Но звучат голоса новых выродков о том, что всё это выдумки сионистов и нужно повторение пройденного. Наверное фашизм - многоголовый дракон, и неизвестно, сколько голов он себе ещё отрастит.

* * *

   Михаила направили в один из сибирских полков, прибывших совсем недавно под Москву. Дивизии, снятые с Дальнего востока, состояли сплошь из сибиряков, хорошо обученных и тепло обмундированных в полушубки и валенки. Все умели ходить на лыжах. Михаила тоже одели как и всех командиров дивизии и проверили его умение ходить на лыжах. К удивлению однополчан, он во время лыжного перехода на место базирования, пришёл среди первых. На расспросы сослуживцев, как это ему удалось и где он обучался, Михаил отшучивался:
  -- Вы думаете, что только у вас в Сибири снег по крыши дома заметает? Так у вас одноэтажные, а у нас под Винницой и двухэтажные.
  -- Да ну? - удивлялись сибиряки.
  -- Ребята, у нас зимы не такие суровые и продолжительные как у вас. Но снег с декабря по март лежит каждую зиму, а когда я учился в Ленинграде, то занимался спортом и лыжным в том числе. Однажды даже в университетских соревнованиях занял второе место.
  -- Мужики, а ведь завтра 7 ноября. Праздник.
  -- Вот и прогоним мы завтра немца из-под Москвы.
   Назавтра бойцов подняли очень рано. Кое-кто бурчал, что на праздник можно было бы дать выспаться. Ему ответили, что выспится после войны, а Михаил, видевший за эти сто тридцать семь дней войны много крови, подумал, что не все эти молодые, кровь с молоком парни, доживут до дня "после войны", но он всё равно придёт, а их имена будут вечно жить в памяти народной. Мог ли он знать тогда, что и через шестьдесят лет сотни тысяч солдат будут лежать не захороненными на своей земле и подонки, годящиеся по возрасту им во внуки, будут рыскать по местам бывших сражений и вырывать золотые коронки зубов из черепов павших за свободу этих же мерзавцев.
   В темноте их построили и объявили, что они пешим маршем пройдут по Москве прямо к месту боёв. Михаил шёл в колонне в составе штаба дивизии. Он два раза в мирное время побывал в Москве, но идя по улицам, в темноте не узнавал столицу. Шёл снег, улицы были пустынны, кое-где стояли противотанковые ежи и аэростаты, которые шевелили своими боками, как живые. Уже перед рассветом Михаил увидел знакомые очертания гостиницы "Москва" и понял, что сейчас они пройдут по Красной площади. Колонну остановили и им объявили, что сейчас парадным маршем они пройдут перед Мавзолеем и нужно соблюдать порядок и выправку. Затем из репродукторов раздался голос Сталина, но разобрать его слова было трудно, так как репродуктор трещал и звук от других репродукторов и эхо от них накладывались друг на друга. Когда рассвело, колонны двинулись на Красную площадь. Они шли тихо, только валенки шуршали да снег скрипел под ногами. Михаил шёл от Мавзолея в метрах сорока и пытался увидеть на его трибуне Сталина, но ему это не удавалось. И вдруг он его увидел! Тот стоял в шапке-ушанке, с подвязанными клапанами. У Михаила радостно забилось сердце. Он видел Сталина! Позже, в кадрах кинохроники показывали Сталина на этом параде в фуражке и снег не шёл. Сначала Михаил не поверил своим глазам, но понял, что это монтаж. Не мог же Великий вождь и учитель стоять перед народом в подвязанной шапке - ушанке. У Михаила на всю жизнь сохранилось впечатление какой-то фальши в поведении "Отца народов". Но тогда присутствие Сталина на трибуне воодушевляло бойцов и только разговору было, что они видели самого Сталина!
   Они шли весь день, ставши на лыжи ещё на окраине Москвы, где снег не утоптали. До поздней ночи солдаты оборудовали окопы и только под утро немного отдохнули. Затем командование дивизии поставило задачу командирам полков, а те батальонам и так далее. Их дивизия вырыла окопы во втором рубеже обороны и сегодня должна вступить в бой с немцами, если они пойдут в наступление и прорвут первую линию. Но немцы не наступали. Тогда была поставлена новая задача. Рано утром, проскочить передние окопы и пойти в наступление при поддержке танков. Политработники стали объяснять солдатам, какая важная задача стоит перед ними. И рассудительные сибиряки, иногда перебивая их, говорили:
  -- Конечно, политрук, понимаем. Чаво тута не понимать, не маленькие.
   Михаил обратился к начальнику разведки дивизии капитану Сергееву с просьбой разрешить ему пойти в бой вместе с солдатами, но тот только отмахнулся:
  -- Не положено!
  -- Товарищ капитан, не могу я сидеть в блиндаже, когда все идут в наступление. Я и так долго отступал. А у меня там остались жена, сын и мать.
  -- Хорошо, разрешаю. Будешь находиться в полку у Щукина, в третьей роте, второго батальона. Она ближе всего к штабу. Я им сообщу о тебе. И не лезь под пули. Мне влетит, если тебя шлёпнут.
  -- Слушаюсь, товарищ капитан. Я Вас не подведу.
   Михаил спустился в окоп третьей роты за час до намеченного наступления. Он нашёл командира роты, рассматривающего в бинокль направление их атаки.
  -- Ни черта не видно - снег. Но это и лучше. Нас они не видят тоже. А это пару минут наступления
   Он обратился к командирам взводов, стоящих рядом:
  -- Ты, Макаров, должен войти вон в ту деревню с правого фланга, - он обернулся к Макарову и увидел Михаила, - а это Вы, младшой, здороваться надо.
  -- Здравия желаю, не хотел перебивать.
  -- Хорошо, сейчас некогда, пойдёте с Макаровым. Макаров, прихвати с собой младшего лейтенанта, только смотри, чтоб его не убили.
  -- Я его перекрещу перед атакой, и пуля его не возьмёт.
   Стоявшие командиры взводов и ротный засмеялись.
  -- Вот балагур, ну иди, - сказал ротный и Макаров показал рукой Михаилу, чтобы тот шёл за ним.
   Макаров был плотный мужичок с крестьянским лицом и редкими зубами, которые он каждый раз показывал, улыбаясь. Шапку, несмотря на мороз, он не подвязал и одел её набекрень. Сбоку торчал рыжеватый вьющийся чуб. "Наверное, сельский гармонист", - подумал Михаил и спросил у идущего впереди по окопу Макарова.
  -- Макаров, Вы на гармошке играете?
  -- Да, сейчас сыграю и спляшем немцам на потеху. Как тебя зовут?
  -- Михаил.
  -- Михаил, беги за мной. А почему ты без автомата?
  -- Не положено. Пистолет у меня.
  -- Да ладно. Иди везде за мной, лыжня в лыжню, не пропадёшь. Вот и мой взвод. Ещё поговорим и потанцуем.
   Взводный собрал командиров отделений и повторял поставленную перед ними задачу. Время перед атакой тянулось медленно и вдруг послышался рёв моторов. Михаил знал, что сигналом к наступлению будут танки, прошедшие через их окопы. Обычный сигнал, подаваемый в таких случаях ракетой, отменили, чтобы во время снегопада для немцев появление наших танков стало неожиданным. Танки, покрашенные белой краской, проехали через окопы, и Макаров, как пружина, выпрыгнул из окопа, стал на лыжи, лежащие на бруствере, повернулся к взводу, чтобы убедиться, что солдаты тоже вышли из окопа, махнул рукой:
  -- Пошли, мужики, покажем, кто такие сибиряки! - и пошёл размашистым шагом.
   Михаил еле поспевал за ним. Он посмотрел вокруг и увидел на заснеженном поле сотни фигурок в белых маскхалатах и впереди, в снегопаде, еле различимые силуэты танков. Макаров часто оглядывался на свой взвод и бежал, бежал. Несмотря на мороз, через несколько минут стало жарко и пот начал заливать глаза. Впереди затрещал пулемёт и забухала пушка. Михаил услышал громкий удар впереди и странный булькающий звук, пронёсшийся рядом. Он знал уже, что это от танка отрикошетил бронебойный снаряд. Посвистывали пули. Показалось село. Макаров чуть сменил направление. Бойцы, то там, то там падали, сражённые пулемётом. Чуть слева горел наш танк Рядом с деревней ещё двое. Пулемёт остервенело тарахтел. Макаров, опустив лыжные палки, упал Михаил склонился над ним, повернул его лицо к себе и увидел, что недавно такое весёлое, оно смотрело стеклянными глазами и скалилось в гримасе. Михаил снял с него автомат, и отстегнул одну гранату от пояса, а другую вынул из кармана маскхалата, потом хотел подняться, но увидел, что взвод лежит. Пулемёт тоже молчал. Михаил понял, что он сейчас должен взять командование взводом на себя, как старший по званию, и закричал, поднимаясь:
   - За мно-о-й!
   Солдаты тоже стали подниматься, но опять раздалось пулемётное та-та-та-та. Опять все залегли. Лёжа на снегу, Михаил почувствовал, что стали мёрзнуть руки и если так будет долго продолжаться, то инициатива их наступления будет потеряна, а отступая назад, они понесут большие потери от того же пулемёта. А до ночи все замёрзнут. Михаил сбросил лыжи и подполз к солдату, лежащему от него в десяти метрах. Это оказался командир отделения. Пулемёт молчал.
  -- Слушай, сержант, раз он меня не видит, попробуем подползти ближе к крайней хате и оказаться в тылу у пулемёта.
   Они поползли. В глубоком снегу ползти тяжело и быстро стало жарко. Поднимать голову было нельзя и ползти не глядя тоже нельзя. Михаил услышал, как сержант толкает его в бок. Тот одними глазами показал, что надо подниматься. Михаил вскочил вместе с сержантом на ноги и швырнул приготовленную гранату в окно с выбитыми стёклами, а сержант ударом ноги вышиб входную дверь, и Михаил прыгнул за ним. На полу лежали два убитых немца, а двое сидели под стенкой с поднятыми руками. Их винтовки лежали посреди комнаты, а немцы дрожали от холода. У одного из них по лицу текла кровь. Михаил посмотрел в окно. Только поднялись наши солдаты, как опять застрочил пулемёт.
  -- Командир, прикрой меня, я выскочу и придушу их сзади.
   Михаил подошёл к окну и не увидел входа в ДОТ, откуда строчил пулемёт. ДОТ немцы соорудили из брёвен и просто бросать гранаты не имело смысла. Сержант опять вскочил в дом:
   - Командир, я, кажется, понял. У них вход через погреб, - и метнулся наружу.
   Михаил на всякий случай выбросил немецкие винтовки в сени, хотя было видно, что немцы не боеспособны и бросился за сержантом. Тот ногой вышиб низкую дверь крестьянского погреба и швырнул туда гранату. Пулемёт не строчил. Когда немного рассеялся дым, Михаил увидел одного немца, скорчившегося в неестественной позе на полу погреба, а второй сидел на земляном полу и держался за ногу.
   Михаил видел, как поднималась рота. Солдаты становились на лыжи и бежали вперёд. Кое-где ещё хлопали винтовочные выстрелы, но основная масса немцев, побросав оружие, с поднятыми руками выходили из укрытий. Деревушка из полтора десятка домов была взята.
  -- Тебя как зовут? - спросил Михаил сержанта.
  -- Тимка, - ответил сержант и засмеялся: - дали сибиряки им копоти.
   Михаил сказал сержанту, чтобы брал на себя командование взводом и пошёл искать командира роты. Минут через десять он увидел ротного. Тот отдавал распоряжения подчинённым и увидев Михаила, обнял его:
  -- Ну, младший лейтенант, спасибо. Выручил ты меня. Твоя как Фамилия?
  -- Гольденберг.
  -- Ты чё, немец?
  -- Нет. Еврей.
  -- Всё равно молодец.
   Михаил засмеялся:
  -- А почему всё равно?
  -- Да я так, - смутился ротный: - Хорошо, что ты живой. А Макарова жаль. Старшина, надо взять тело Макарова у похоронной команды. Сами похороним. А кто это к нам едет?
   Михаил увидел, что к деревне подъезжает танк, за которым тянулись крестьянские розвальни. Когда они остановились, из них поднялись пять человек. В одном из них Михаил узнал командира дивизии полковника Семёнова, а ещё в одном своего непосредственного начальника капитана Сергеева. Он, глядя на Михаила, подмигнул ему и улыбнулся. Полковник Семёнов поздоровался за руку с ротным, остальным кивнул и сказал:
  -- Здравствуйте, ребята. Вы сегодня отличились. Это первая освобождённая нашей дивизией деревня. Тебя, ротный представлю к ордену "Красная звезда", а весь взвод награждаю медалью за отвагу. Кто командир взвода?
  -- Младший лейтенант Макаров. Погиб он, товарищ полковник.
  -- Представить к "Знамени" посмертно. Кто взводом командовал?
  -- А вот он, переводчик из штаба дивизии.
  -- А как ты тут оказался? Это твой? - спросил полковник у капитана Сергеева.
  -- Так точно, я разрешил. Очень он просился. У него жена и ребёнок на Украине остались. Рвался в бой.
  -- Я тебе, Сергеев, задницу надеру за своеволие. Убили бы его, кто сегодня пленных бы допрашивал? На первый раз прощаю, а впредь смотри мне. Представить... Как фамилия?
  -- Гольденберг.
  -- ...к "Красному знамени" Свяжите меня с командующим, - обратился он к одному из офицеров, - все свободны и занимаются своим делом.
   Наступление Красной армии продолжалось. Через две недели Михаил узнал, что и его и ротного наградили орденом "Красная звезда", а Макарова, посмертно, "Красным знаменем". Теперь работы у Михаила стало невпроворот. Солдат уже допрашивать поручали другим, а Михаилу доставались только офицеры. Это были уже не те бравые вояки, что вначале войны. Красная армия, остановившая их, сильные морозы и плен сломили их боевой дух несмотря на заверения фюрера, что вот - вот и Москва падёт, но ему уже мало кто верил. Но это не значило, что война закончилась. Понадобится ещё три с половиной года кровопролитных боёв, пока падёт Берлин. Но эта маленькая деревушка, одна из многих освобождённых в те дни, была первой, и, как первая любовь, запомнилась навсегда тем, кто дожил до Победы.

* * *

   Марто-Ивановка продолжала жить Но это была не обычная жизнь украинского села с загульным весельем на свадьбах, весёлыми рождественскими колядками, с весёлыми песнями и гопаком под гармошку на молодёжных вечерницах. Сейчас село напоминало тяжело больного человека, организм которого борется с недугом и это откладывает отпечаток на его поведение и поведение окружающих. Рождество праздновали тихо. Дети и взрослые ходили по домам с традиционной "вечерей", завёрнутой в узелок из ткани. Каждый брал лучшее, что мог, дети несли сладости, выпечку, а взрослые закуску и, конечно горячительное. Таня Сыромятина, с трудом выходившая из Павлышского потрясения, всего несколько раз выходила на улицу и то по делу, а чаще всего к колодцу. Ей казалось, что всё село смотрит на неё и осуждает. Действительно, большинство людей смотрели на неё и жалели, но находились и другие. 7 января вечером, мать уговорила Таню отнести вечерю крёстной матери. Таня шла с узелком по сельской улице в темноте, которой радовалась, что меньше глаз на неё смотрят, как от группы ребят, катающих снежные шары для снеговика, подбежал к ней пятнадцатилетний Колька Малюта, бросил в неё снежок, но она никак не отреагировала, и тогда он крикнул:
  -- Немецкая овчарка!
   Её как током ударило. Она продолжала идти в прежнем направлении, а потом развернулась и побежала домой. Мальчишки стали укорять Кольку, что не виновата она, а он, дурак, её обидел. Подростки, иногда не подумавши, делают жестокие поступки, даже по отношению к своим близким. Частично это недостаток воспитания, а с другой - ломка психики во время полового созревания. Но в селе Фрейда не изучали и многие были возмущены его поступком. Слухи распространяются быстро и дошли они и до старосты Коздобы. Он понимал, какое сейчас состояние у Тани и у её матери и к ним сразу не пошёл, а на второй день Рождества пошёл к Колькиной матери.
  -- Здравствуй Демьяновна, с Рождеством Христовым тебя.
  -- Спасибо, и Вас, Николай Ферапонтович, со светлым праздником. Заходите, да по чарочке.
  -- Спасибо, но я по делу.
  -- Всё равно проходите, я слушаю Вас.
  -- А где твой Николай?
  -- Я его из дому не выпускаю. Сказал, что убежит без спросу, а я его штаны запрятала. Сладу с ним нет. Батька на фронте, а он номера тут отбрасывает час от часу не лучше. Сидит на печи и слазить не хочет.
  -- Слазь-ка сюда, милок, - позвал Коздоба.
  -- Не, слезу. Пусть мать штаны отдаст.
  -- Я тебя и без штанов узнаю. Не слезешь позову полицаев, и они тебя отдерут так, что штаны не на что будет одевать.
  -- А за что?
  -- За то, что старосту не слушаешь. Слазь с печи! Кому говорю, - уже прикрикнул Коздоба.
   Колька нехотя слез с печи. Трусов на нём не было и рубашка еле прикрывала то, что не обязательно показывать посторонним. Он стоял, набычившись, опустив голову.
  -- Расскажи мне, Коля, зачем ты Таню обидел?
  -- А что я такого сделал?
  -- Ты не знаешь? - Уже раздражённо, повышая тон сказал Коздоба: - Так я тебе расскажу: - Ты, мерзавец обозвал её немецкой овчаркой. Был бы её отец дома, он бы тебе твою дурную башку оторвал. А раз за неё заступиться некому, значит можно обижать? Она что, по собственной воле легла под немцев? Я могу с тобой говорить открыто. У самого уже в яйцах дети пищат. А если твою мать изнасилуют, ты её тоже сукой обзовешь? - Колька молчал.
  -- Отвечай, кому сказал?!
  -- Нет.
  -- Так вот. Иди к Татьяне, становись на колени и проси прощения.
  -- Не пойду.
  -- Пойдёшь. А не пойдёшь, немцы узнают, кто у них с машины, что остановилась на ночёвку, под ихнее рождество, стырил ящик с шоколадом.
  -- Я там не причём.
  -- А немцы этого не знают. А спрашивать они умеют.
  -- Не надо, дядя Мыкола, - заплакал Колька. Я пойду.
  -- Дай ему штаны, Демьяновна, пусть идёт, а я посижу здесь, пока ты придёшь..
   Колька одел штаны, старое отцовские пальто и шапку и ушёл.
  -- Спасибо, вам Николай Ферапонтович.
  -- Да что там спасибо. Если мы здесь свои перегрызёмся, то (он хотел сказать немцы, но вспомнив о своей должности, сказал) война нас всех передушит.
  -- Уважьте, Ферапонтыч, стопочку ради праздника.
  -- Ну если ради праздника, то не больше.
   Коздоба взял налитую рюмку, посмотрел на свет:
  -- Выпью за то, чтоб скорей всё это кончилось и чтобы твой живым вернулся, и что бы Колька твой человеком стал.
   Минут через двадцать явился Колька, с опущенной головой.
  -- Дядя Мыкола, меня тётка Явдоха взашей вытолкала.
  -- Придётся мне за тебя прощения просить.
   В 44-м, после освобождения Александрии, призовут Колю под ружьё, а придёт домой он в 45-м, Николай Малюта без, обеих рук, упадёт на колени перед Татьяной и будет вымаливать у неё прощение за тот давний грех, и она простит его и несмотря на пятилетнюю разницу в возрасте, возьмёт его в мужья, и будет ему дома нянькой, а он закончит сельхозтехникум и станет агрономом. Но до этого ещё надо было тоже дожить и довоевать.
   Коздоба вышел от Малюты и проходя мимо хаты Кожухарей, увидел во дворе Филиппа.
  -- С праздником тебя, Филипп Петрович.
  -- И тебя также, Николай Ферапонтович.
   С недавнего времени Филипп начал менять мнение о Коздобе в лучшую сторону. Война как бы отрезвила его. Ставши старостой, не заискивал перед немцами, обязанности свои выполнял, стараясь не навредить, по мере возможности, односельчанам. Филипп почти ни с кем не общался. Он замкнулся в себе, никому не доверяя своих мыслей. А сейчас ему захотелось поговорить, вылить наболевшее. Он понимал, что должность старосты является оболочкой для бывшего председателя колхоза. Не мог бывший рубаха-парень Колька Коздоба, выросший с Филиппом рядом и никогда не подличавший, вдруг стать подлецом. Филипп пригласил Коздобу.
  -- Зашёл бы ты, Николай. Посидели бы, по чарке выпили.
  -- Я так пока всё село пройду свалюсь от горилки, - смеясь сказал Коздоба.
  -- Не прибедняйся, Мыкола, ты с бочки не пьянеешь, а тут по чарке. Заходь, заходь, - говорил Филипп, открывая калитку.
   Дарья поставила на стол бутылку, закуску и вышла, оставив мужиков одних. Оксана с детьми вышла во двор поиграть с ними в снежки. Выпили по чарке.
  -- Чем занимаешься, Филипп?
  -- А ты вроде не знаешь?
  -- Знать-то знаю, но и от тебя услышать хочу.
  -- Кую мощь немецкой армии. Вызвали меня повесткой на биржу труда и предложили, а вернее, заставили работать. Направили в ремонтные мастерские, организованные на базе бывшего ремзавода. Там в кузне под присмотром немцев ремонтируем их технику. Противно, но что поделаешь. Я хотел себе руку повредить, но Дарья отговорила. Да и детей кормить надо. Кой-какой паёк я там получаю и денег немного. Придут наши и расстреляют меня за то что работаю на немцев.
  -- Не расстреляют. Ты, Филипп, присмотрись там к людям, может кто позже и сгодится для дела. А ты думаешь, мне приятно быть старостой? Но, наверное, нужно Не мне, людям. Я вот ходил в Александрию, а там объявления развесили, что за поимку партизанского главаря Скирды или выдачу его местонахождения, немцы заплатят большую сумму грошей. Мне тоже сказали повесить возле сельсовета, та я боюсь, что сорвут, а хочется, чтобы все посмотрели, может кто и знает, где он.
   Коздоба достал из кармана листовку и Филипп впился в неё глазами. У него так заколотилось сердце, что казалось, сейчас вылетит из груди. Он перечитал все буковки листовки, поднял глаза на Коздобу и выдохнул:
  -- Значит, есть они!
  -- А ты как думал? Что, будет народ мириться с ними? А немцы дураки. Эта листовка хорошая информация для людей, что нету немцам покоя на нашей земле.
  -- А где же найти этого Скирду?
  -- Что, деньжат захотелось?
  -- Ты, Мыкола, або сдурел, або заработать хочешь? Давай лучше по чарке. За Скирду!
  -- За Скирду!
   Выпили, крякнули, закусили.
  -- Пойду я, наверное, домой, а то Марина подумает, что я зацепился за рюмку и отцепиться не могу.
  -- Сильно ты Марину боишься.
  -- Волк собаку не боится, но не любит когда она гавкает. А если серьёзно, не хочу я её обижать. Ей и так от меня досталось. А сейчас не знаешь, когда, как и где закончишься. Будь здоров.
  -- Будь, заходи.
   Долго сидел Филипп, обхвативши руками свою уже поседевшую голову, и думал тяжкую думу о своей жизни. Что делать? Он уже два раза говорил дочери, чтобы она куда-то скрылась с ребёнком, но она категорически ответила -"нет", а когда она ему полушутя сказала: "Чего это ты, папа, хочешь от меня сдыхаться?", - он перестал ей что либо предлагать и советовать. Не знал он, что Тарас пообещал ей расправиться с родителями, если она куда-то спрячется. Не мог так жить Филипп. Давила на него несвобода, да так давила, что порой дышать не мог. При Советской власти, за которую он воевал, тоже жилось не сладко. За брошенное в шутку слово могли упечь на Соловки, обложили крестьян таким оброком, что самим есть было нечего, этот колхоз, в котором работали от зари до зари, ничего не платил. Спасибо, хоть спасал приусадебный участок земли и зимой не голодали. Хоть и не любил Филипп ту власть, но она была своя. Что хотели, то и получили. А у этих сволочей за всё расстрел, расстрел. Кровь от злости могла закипеть в иные минуты у Филиппа. Видно наследственность, переданная ему от предков - вольных запорожских казаков, давала о себе знать. Он любил маленького беленького человечка, своего внука и никогда не задумывался о том, какая и чья кровь в нём течёт, и сколько в каждом человеке намешано той крови. А сейчас нужно боятся за его жизнь. Если бы можно было свою отдать, он - дед, отдал бы её ни одной секунды не задумываясь. Одно успокаивало, что скоро придут наши и всё станет на свои места. Немцы говорят, что они Москву взяли, но Филипп видел по их рожам, что это не так. Филипп не знал, что Оксана ходила к Тарасу, и что мать Тараса с соседкой подглядывали в окошко, а потом по селу пошёл слух, что его дочка спит с Тарасом. Дарья об этом знала, но мужу не говорила, чтобы не травмировать его. Она боялась, что если Филипп обо всём узнает, то он расправится с Тарасом, а это могло бы плохо кончиться для всех.
   Вечером того же дня к Фросе пришёл молодой хлопец. С порога он весело заявил:
  -- Фрося, Вам тато и мама передали вечерю. С праздником Вас, Рождеством Христовым!.
  -- И тебя, хлопец, также с праздником.
  -- Я ещё Вам и поколядую.
   Он положил на стол свёрток, стал в картинную позу, расставил руки и речитативом запел.
  -- Коляд, коляд, колядниця, добра з мэдом паляныця, а без меду не така, дай титко пьятака. Нэ дасы пьятака, визьму вола за рога, завэду за пориг, зибью ёму правый риг...
   Он громко засмеялся и Фрося за ним.
  -- Откуда ты взялся, весёлый человек?
  -- Я от дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, я от мышки ушёл, я от кошки ушёл...
  -- Ладно, Колобок, садись вечерять будем.
   Она стала подавать на стол, а он развернул узелок. В узелке лежал кусок сала, ломоть хлеба и пистолет. Колобок положил пистолет в карман, а у Фроси попросил нож, разрезать хлеб и сало.
  -- Заверни, они тебе пригодятся.
  -- Чего это я должен есть чёрствый хлеб? Давай мой съедим, а ты мне на дорогу свежего дашь.
  -- Хитёр ты парень, зовут-то тебя как?
  -- Колобком и зови, хозяюшка.
  -- Садись, выпьем наливки вишнёвой.
  -- Я, Фрося, не пью, но с тобой наливочки выпью.
   Фросе нравился этот хлопец. Они выпили, поели, и она преложила ему:
  -- Давай похристосуемся, как на пасху.
   Они встали, обнялись, и она так горячо его поцеловала в губы, что у парня закружилась голова.
   - Нет, Колобок, от меня ты просто так не уйдёшь, - шептала она и стала его раздевать.
   Он покорно поддавался ей. Её горячие груди прижались к нему, они упали на кровать и сомкнулись в безумной страсти. Она, изголодавшаяся по мужской силе, не выпускала его, а он ещё не познав до неё женщину, сгорал от каждого её поцелуя. Это безумие продолжалось долго и много раз. Когда он устал и лежал в полусознательном состоянии, она продолжала его целовать и ласкать нашёптывая: "Колобок ты мой, Колобок".
   Под утро он оделся, она накормила его завтраком.
  -- Фрося, если я останусь живой, я обязательно приду к тебе.
  -- Ой, хлопче, ты ещё встретишь не одну, моложе меня и забудешь, что жила на свете Фрося.
  -- Нет, никогда не забуду. Верь мне.
  -- Верю, верю, - говорила Фрося смеясь и целовала Колобка, - Прощай!
  -- До свидания, а не прощай. Я обязательно вернусь к тебе!
   Он шёл в темноте, улыбался и не вытирал влагу, оставшуюся на лице после поцелуя.
   Эту ночь и это ощущение радости любви он будет помнить всегда. Сейчас у него были крылья, и он парил в небе и снегопад казался ему сказкой.
   Наутро возле сельсовета на доске объявлений висела листовка, отпечатанная на пишущей машинке:
   "Товарищи! Не верьте фашистам, что они взяли Москву. Красная армия разбила немецкие орды и отбросила их от Москвы. Чтобы ускорить победу, боритесь с врагом на оккупированной территории. Создавайте партизанские отряды, уничтожайте его военную технику, убивайте фашистов и их приспешников полицаев. Наше дело правое, мы победим!
   Секретарь подпольного обкома ВКПб Скирда".
   Люди, прочитавшие листовку, быстро уходили, оглядываясь, не видит ли их кто. Через час всё село знало о содержании листовки, а к обеду Коздоба позвал Тараса, и они вместе её сорвали. Николай Ферапонтович хотел, чтобы полицай Крук сам прочитал о том, что его ожидает.

* * *

   Полк, в котором служили Пётр Кожухарь и Виль Розенштейн никак не мог начать лётную подготовку. В декабре его перебазировали в город Будённовск на Ставрополье, но и там из-за плохих погодных условий и недостатком самолётов полк не летал. Война уже шла несколько месяцев, и лётчики писали рапорты, чтобы их перевели в другие лётные части или даже в пехоту. Командир полка, подполковник Ниточкин, сердился, иногда даже рвал рапорта, а иногда срывался на крик, говоря, что он, участник боёв в Испании и на Холкин Голе, не меньше их страдает от вынужденного безделья и запрещает впредь обращаться к нему с подобными рапортами.
   И только в апреле возобновились тренировки. Тогда ещё не существовало учебного самолёта ПЕ-2 и лётчики обучались на УСБ (учебный скоростной бомбардировщик.) с передней кабины. После тренировок на этих самолётах они начинали летать на самолётах ПЕ-2, как наблюдатели за полетом инструктора, находясь с ним в одной кабине на месте штурмана. Если летчик освоился с полетом, он получал разрешение на самостоятельный полет по кругу, не убирая шасси. Первый полёт выполняли по кругу, а инструктор следил за полётом из штурманской кабины, находясь позади пилота.
   У Петра всё получалось не хуже чем у опытных лётчиков, и он одним из первых начал самостоятельные полёты. Виль тоже неплохо летал, но самостоятельно вылетел позже. Надо сказать, что самолёт ПЕ-2 требовал чёткого пилотирования, грозя при малейших упущениях сорваться в штопор. Некоторые пилоты побаивались нового самолёта, и это видел командир полка. Тогда он, в нарушение инструкции по технике пилотирования самолёта Пе-2, поднялся в воздух без других членов экипажа и на глазах у всего полка сделал "бочку", - одну из сложных по выполнению фигур высшего пилотажа, когда самолёт вращается на 360® вокруг продольной оси. Приземлившись, он категорически запретил лётчикам повторять эту фигуру, сказав, что за своё нарушение инструкции ответит сам. Он написал рапорт командиру дивизии, Герою Советского Союза, своему товарищу по Испании, что бочку он выполнил в воспитательных целях и схлопотал за это выговор, приказ о котором сам зачитал перед строем. Такой неординарный поступок полк оценил, командира зауважали не только как пилота, но и оценили его гражданское мужество. После этого пилоты поверили в самолёт и перестали его бояться.
   Затем началась отработка боевого применения самолёта.
   К этому времени Пётр и Виль получили звание сержантов и были утверждены на должность командиров экипажей. Интересно, что штурманами у них являлись средние командиры. У Петра штурманом был лейтенант Фёдор Безуглый, а стрелком-радистом сержант Зиновий Зборовский. Петро нашёл с ними общий язык, и они даже подружились.
   Сначала отрабатывали бомбометание с горизонтального полёта и здесь всё, или почти всё, зависело от штурмана. Он выводил самолёт на курс, рассчитывал необходимую скорость, направление ветра, и сам нажимал на рычаг сброса бомб. Лётчик в данном случае должен чётко выполнять его команды. Вначале у них не очень получалось Недолёты, перелёты, или хуже того - отклонение от курса. Но постепенно результаты бомбометания становились всё лучше и они перешли на бомбометание из пикирования. К этому времени полк получил из Казани новенькие самолёты и полностью, таким образом, оказался укомплектован. Полк получил приказ перебазироваться на Урал, где продолжал тренироваться.
   Бомбометание с пикирования больше зависело от лётчика. Штурман только выводил на курс, а пилот сам выбирал точку, где ему нужно бросить самолёт в пике. Это требовало большого навыка и какого-то особого чувства. У Петра такое чувство появилось достаточно быстро, и, бросая самолёт в пике, он уже не отводил глаз от цели. Он сбрасывал бомбы, но результат сам не видел, потому что учебные бомбы изготавливались из цемента и куда они попали им сообщали с земли по радио. Заход повторялся и при повторном бомбометании результат улучшался. Сложность ещё заключалась в том, что при выходе из пикирования на экипаж давили многократные перегрузки при которых появлялись круги перед глазами, а из носа у некоторых шла кровь.. Они пытались сбрасывать бомбы выше, или пикировали с меньшими углами, тогда и перегрузки были меньше. Но при этом уменьшалась точность бомбометания. А Ниточкин требовал максимальной отдачи для выполнения поставленной цели. Слышали, как он отчитывал опытного лётчика, прошедшего две войны:
  -- Ты думаешь мне легче выводить самолёт из пикирования? Посмотри на мой носовой платок. Он весь в крови. Не будешь выполнять мои требования, не посмотрю на твои два ордена и бывшие заслуги. Переведу в караульную команду на месяц, а там посмотрим.
   Как благодарны были пилоты потом, когда наступили военные действия полка. Требовательность Ниточкина стала залогом успеха на фронте.
   Наконец учёба закончилась, и приехала комиссия принимать экзамены. Сдавались теоретические знания и практические навыки по дисциплинам: техника пикирования, навигационная и бомбардировочная подготовка, знание материальной части,  стрелковая подготовка, связь. По всем предметам экипаж Кожухаря получил высокие оценки со средним результатом 4,7 балла. Только два экипажа смогли превысить этот результат. За это Петру присвоили звание старшего сержанта.

* * *

   Тарас всё реже стал бывать дома, потому что Александрийская полиция всё больше вовлекалась немцами в работу. Полицаи участвовали в облавах на молодёжь, угоняемую в Германию, патрулировали улицы в городе, ездили по деревням отбирать у крестьян припрятанные продукты. Тарас ночевал, если не приходилось дежурить, в казарме. К Тамаре он приходил только днём, помня о кирпиче влетевшем в окно. Он, вообще, стал бояться темноты. Во время ночных дежурств снимал винтовку с ремня и доставлял патрон в патронник. Страх его ещё более усилился, когда он прочитал партизанскую листовку., но стал дрожать от страха после того, как на одной из улиц Александрии утром обнаружили труп убитого полицая. Надо сказать, что немцы зверствовали, когда убивали их солдат, а смерть полицая они воспринимали спокойно.
   В конце апреля Тарас спал в казарме после ночного патрулирования. Ему снился кошмарный сон, что якобы он застрял в болоте и не может из него выбраться. Но оказалось, что это не болото, а громадная куча проса, которое ему забило рот вместе с железными стружками, и он не может закрыть рот, а зерно сыплется ему в глотку, не давая дышать. И вдруг по этому просу, как по воде, едет танк с красной звездой и сейчас задавит его. Ужас охватил Тараса. Но танк остановился, и из него вылез Оксанин муж с винтовкой, прицелился в лоб и сказал:
  -- Вставай, Тарас.
   Он схватился, как ошпаренный кипятком и ещё не понимая, что это был сон, сел на кровати и спросил:
  -- Га, шо? - увидел рядом с собой дежурного полицая.
  -- Одевайся, тебя и Зануду вызывает начальник полиции.
   Тарас увидел, что Вовка уже одевается и спросил у полицая:
  -- А что случилось?
  -- Откуда я знаю, он мне не докладывал.
   Когда Тарас зашёл в кабинет начальника полиции, тот положа руки на стол и, положив на них голову, из-подо лба рассматривал вошедших.
  -- Скажи Крук, хрен тебе на круг, а есть ли в твоём селе жиды?
   Тарас почувствовал недоброе и побледнел.
  -- А чего ты испугался? Отвечай, когда тебя спрашивают! - заорал он, вставая.
  -- Кажется, нет, -ответил дрожащим голосом Тарас.
  -- А ты, дурковатый, что скажешь? - спросил он Зануду.
  -- Не знаю, господин начальник.
  -- Я тебя опять Крук спрашиваю, так есть или нет?
  -- Нет, - уже твёрдо сказал Тарас, хотя понимал, что Васька Жернов всё знает.
   Но признаваться не хотел, боясь навлечь на себя ещё больший гнев. Ведь за укрывательство еврея немцы могли и расстрелять. Васька вышел из-за стола и ударил Крука ладонью по лицу с такой силой, что тот отлетел в угол.
  -- Ах ты, бл...! Ты мне ещё пиз..ь будешь Ты жидовскую подстилку трахаешь, и за это не выдаёшь жидёнка?
  -- А я не знал, что он жид.
  -- Вот ты, сука и признался. Сейчас вызываю немцев, пусть они тебя повесят на площади. Вовка, забери у него винтовку.
   Зануда снял с плеча у Тараса винтовку, а начальник полиции сел за стол и взял трубку телефона. Тарас понял, что это конец и упал на колени.
  -- То-ова..., господин начальник, Васи-си-ли-лий Афанасьевич, простите меня. Я сейчас пойду в село и сам его убью. Только не вызывайте немцев, - плакал Крук навзрыд.
  -- Ладно, гнида, вставай. Отдай ему винтовку. Не хочется пачкать доброе имя полиции. А то немцы подумают, что мы все тут такие. Вытри сопли и перестань нюнить А немцев я вызову с машиной. И посмотрим на тебя, что ты за хмырь.
   Васька позвонил по телефону и по-немецки сказал, что необходима машина для поездки в Марто-Ивановку, так как там обнаружили еврея.
  -- Идите во двор и ждите. Сейчас машины нет, приедет чуть позже.
   Тарас, стоял с Вовкой во дворе и ещё не отошёл от страха. То, что его Васька ударил, ерунда по сравнению с тем, что могло случиться. Будь проклята эта Оксана. Зачем она ему сдалась? А кто его продал? То, что мать, тварюка, разнесла по селу, так это ему ясно. Старая падло. Он с нею разберётся. А вот кто донёс всё в полицию? Может староста? Или Фроська? А может Танькина мать? Он многим уже успел в селе насолить и намозолить глаза и не знал на кого подумать.
   Подъехала грузовая крытая машина. В ней сидел немецкий унтер-офицер и водитель. Вышел Васька Жернов и ещё один полицай. .
  -- Залезайте, - приказал Васька и все четверо залезли в кузов.
   Ехали молча. Возле села машина остановилась, немец вышел из кабины и спросил куда ехать. Начальник полиции объяснил, и они остановились у хаты Кожухарей.
   Стоял ясный, тёплый предмайский день. Дарья и Оксана сажали в огороде картошку, а Люба и Гриша играли возле хаты. Гришу на улицу никогда не выпускали, а Люба иногда выбегала играть с сельскими ребятами и девочками. Так она и научилась играть в новые игры, которые появились недавно. Сейчас они играли в "немцев". Люба стояла с палкой в руке, направив её на Гришу и говорила: "Ты партизан! Руки вверх!" Гриша поднимал руки а Люба "стреляла": "Бах, бах!" Гриша должен был падать, а он не хотел и объяснял своей маленькой тёте:
  -- Мамка лугается, когда я падаю. Падай сама.
   Машина остановилась у дома и из неё стали выходить полицаи и немцы. Дети перестали играть, а Оксана, увидев их вскрикнула:
  -- Ой, мамочка, - и побежала во двор, до которого было шагов пятьдесят.
   Полицаи и немцы вошли, и Тарас подскочил к мальчику и схватил его на руки.
  -- Не на-а-адо! - истошно закричала мать, подбегая к Тарасу протягивая руки к ребёнку.
  -- Мама!, - закричал Гриша.
   Немец, державший винтовку, преградил собой Оксане путь к ребёнку, но она хотела оттолкнуть его и получила удар прикладом в грудь. Она ахнула и села на землю. Но у неё хватило сил подняться и она с диким криком:
  -- А-а-а-а! - бросилась за выходящим из двора Тарасом, уносившим её ребёнка.
   Если бы впереди был огонь или кипящая смола, она бы бросилась туда, чтобы спасти своё дитя. Но сильный удар Васьки Жернова сначала кулаком по лицу, а затем сапогом в живот, повалил её на землю. Оксана пыталась встать и не могла. Подбежала Дарья, склонилась над ней и зарыдала:
  -- Ой горюшко, горюшко!
   Оксана ползла к калитке и изо рта на землю у неё падала слюна с кровью.
  -- Fahr los! (Поехали!), - сказал немец и машина с бандой садистов и убийц отъехала.
   Люди, услышавшие душераздирающие крики, выскочили на улицу и с ужасом смотрели на всё это. Оксана выползла за калитку и уронила своё лицо на дорогу. Она в безумии своём начала грызть землю и от этого кашлять и задыхаться. Дарья подняла её голову и просила:
  -- Успокойся, донечка, успокойся.
   Но из Оксаниной груди доносился звериный хрип и вой. Подбежала Сыромятина Евдокия, её дочка Таня, сама недавно пострадавшая от немцев, и ещё две соседки и помогли занести Оксану во двор, уложили её на чистую дерюжку и стали приводить её в чувство, брызгая водой ей в лицо и, вытирая его. Люба, которой недавно исполнилось только пять лет всё это время стояла и с детским ужасом смотрела на происходящее. Она запомнила всё до мельчайших подробностей и даже через много лет, вспоминая этот кошмар, плакала.
   За селом раздался выстрел, Оксана дёрнулась, как будто бы в неё попала пуля, прошептала:
  -- Мамочка, они убили Гришу! - и потеряла сознание.
  -- Танечка, побудь с нею, а мы сходим посмотрим с твоей мамой, что там, - попросила
   Дарья. Она с Евдокией пошли по направлению, откуда раздался выстрел.
   Тарас остался доволен тем, как немец и начальник полиции остановили Оксану. Он усадил плачущего ребёнка на пол кузова и цыкнул на него:
  -- А ну цыть, жыдэня, - и Гриша замолчал.
   Он смотрел на Тараса широко раскрытыми глазами, в которых отражался страх и мольба ребёнка, понимающего, что его ждёт распятие. Крук не выдержал этого взгляда и отвёл глаза. Ему стало страшно, а мальчик спросил:
  -- Дядя, вы хотите меня убить?
   Вовка Зануда засмеялся:
  -- А как же, - ответил он ребёнку.
  -- Дядя не надо, я жить хочу, - сказал ребёнок, уже обращаясь к Зануде.
  -- Ты дывы, такий малый, а всэ розумие.
  -- Не такой же он, дурак как ты. Жиды не дураки. Потому и живут всегда лучше, - резюмировал Жернов.
   У Тараса появилась противная дрожь в теле, которую он пытался остановить, но не мог. На краю села машина остановилась, немец вышел и распорядился.:
  -- Erschießen sie hier. (Расстреливайте здесь).
  -- Давай, Крук, кончай его! - приказал Васька Жернов.
   У Тараса от страха свело челюсти, и он с трудом ответил, стуча зубами:
  -- Н-не м-могу.
  -- Что?! - взревел Жернов и стал расстёгивать кобуру с пистолетом: - я сначала тебя решу, а потом пацана. Слазь с машины, сука!
   Тарас, дрожа всем телом, вылез из кузова. Ему подали ребёнка, и он дрожащими руками взял его и поставил в траву на краю дороги. Тарас оглянулся и увидел направленный на него пистолет и головы остальных полицаев, с интересом наблюдающих за происходящим на земле. Немец сорвал травинку и скучая грыз её. Ему было приятно стоять под ласковым весенним украинским небом и чувствовать себя вершителем судеб. Вот эти четыре славянина не могут быстро убить еврея. Ничего, он подождёт. Он уже знал, что начальник полиции хоть и не ариец, а человек низшей расы, неплохо умеющий говорить на Deutsch, исполнительный малый. И унтер начал насвистывать свою любимую "Rosemund".
   Гриша стоял в траве и всё также смотрел на Тараса. Большие карие глаза и больше ничего не видел Крук. Он снял с плеча винтовку, щёлкнул затвором, и приставил ствол к голове ребёнка. Но нажать на спусковой крючок он не мог. И не потому что он жалел ребёнка. Нет, этот пацан был ему ненавистен, как и его мать, просто трусливая натура Тараса не могла от страха сделать необходимое.
  -- Ну! - послышался окрик из кузова, и Тарас нажал на курок..
   Раздался выстрел, и стая грачей, шагающих по весеннему полю в поисках пищи, с криком поднялась в воздух. Тарас быстро сел в машину, они поехали, но широко открытые глаза маленького человечка, которого он только что убил, смотрели на него. Эти глаза будут сопровождать Тараса и отравлять ему всю оставшуюся жизнь.
   Гриша лежал в невысокой траве с краю дороги. Из-за того, что ствол был приставлен ко лбу ребёнка, пороховые газы влетели внутрь, вышибли мозги вместе с затылком, которые отлетели метра на два и белели белыми брызгами на чёрной земле. Глаза его были открыты и смотрели на солнце, которое уже никогда не будет светить ему и на голубое украинское небо, в котором летали птицы и в котором обитал тот, кто должен был защитить ребёнка от варваров. Ведь этот трёхлетний ребёнок не был ни в чём виноват ни перед ним, ни перед людьми, ни перед этим небом и солнцем. За что же покарал ты его? И есть ли ты, вообще, если караешь невинных? Вопрос повис в воздухе без ответа.
   А есть ли на него ответ?
   Дарья и Евдокия запыхавшись подбежали к бездыханному телу мальчика. Дарья закрыла ему глаза, взяла на руки и с ужасом увидела, что у него нет задней части головы. У Дарьи заныло в груди и перехватило дыхание. Она с помощью Евдокии положила тельце в фартук и посмотрела на снующих рядом грачей. Они склёвывали что-то белое, и Дарья поняла что это!
  -- Кыш, проклятые, - она махнула свободной рукой и топнула ногой. Грачи отлетели на несколько метров и ждали, когда люди уйдут.
   Дарья передала тело мёртвого ребёнка Евдокии, а сама хотела собрать остатки того, что склёвывали птицы. Но их уже почти не осталось, а только лежал кусочек черепа ребёнка с кожей и светлыми волосиками на ней. Дарья вложила его рядом с телом и плача побрела в село. Евдокия поддерживала Дарью, потому что видела, что та может упасть. Когда они вошли во двор, Оксана открыла глаза и спросила:
  -- Что с ним, мама?
  -- Убили они его, дочка, - выдавила из себя Дарья.
  -- Ой! - вырвалось из груди Оксаны, и она опять потеряла сознание.
   Дарья занесла тельце Гриши в дом, раздела и обмыла его. Одела во всё чистое, головку перевязала так, что личико осталось видно, положила на стол и села возле него, не имея сил подняться. К ней подошла, еле ступая по полу, Люба и спросила, глядя в лицо мёртвого мальчика:
  -- Мама, а душа Гриши уже на небе?
  -- На небе, Любонька.
  -- И он Боженьку видит?
  -- Видит, Люба, - и Дарья разрыдалась.
  -- Чего же ты плачешь, мама? Не плачь. Боженька хороший, и Грише у него будет хорошо. Там всегда тепло и всегда есть конфеты. Не плачь, мама.
   Дарья поднялась, вышла во двор, и увидела, что на небе собираются тучи, стало пасмурно и подул ветер, поднимая пыль. Она попросила соседок помочь занести Оксану в дом, и только уложила её на кровать, как комната озарилась голубым светом и одновременно грохнул оглушительный выстрел грома. Разразилась первая в этом году гроза, да такая сильная, что казалось, небеса падают на землю. Природа неистовала, вместе с ливнем пошёл град. Градины, величиной с голубиное яйцо, с шумом падали на землю, с деревьев обрывали листья, белым покрывалом окутывая землю, скатывались с крыши, образовывая ледяные бугорки. Гром гремел беспрерывно, и также беспрерывно сверкали молнии, что бывает очень редко Гроза продолжалась больше часа и после небольшого перерыва началась вновь. Природа как будто не могла согласиться с неестественной смертью её дитяти и буйствовала. Но всему наступает конец, стихла и гроза. Не утихло только горе в семье у Кожухарей. Оно только начиналось.
   Уже стемнело, когда домой пришёл Филипп. Ещё в сенях он почувствовал, что что-то произошло. Обычно Дарья, услышав хлопающий звук калитки, выходила к нему навстречу. А если не могла выйти, то Филипп слышал или детскую болтовню и смех, или разговор жены с дочкой. Сейчас всё было тихо. Филипп снял грязные башмаки и зашёл в дом. Он увидел на столе мёртвого ребёнка, на кровати лежащую дочь у которой пол-лица занимал синяк, и сидящую на скамейке Дарью, и прижавшуюся к ней Любу. Филипп молча подошёл к телу мальчика, постоял, потом подошёл к кровати Оксаны, погладил её по голове и убедился что она дышит. Он молча сел, посмотрел вопросительно на Дарью и она, вытирая слёзы платком рассказала ему, что произошло днём.
   Филипп встал, одел в сенях башмаки, вышел в сарай. Взял топор . Из дома выбежала Дарья, кинулась к нему:
  -- Не надо, Филипп! Нас всех убьют, - просила она.
  -- Нас уже убили, - ответил он, отстранил Дарью рукой и вышел. на улицу.
   В груди Филиппа горел огонь. Не мог он, старый вояка, позволить безнаказанно убивать свою семью! Он сейчас отрубит голову Тарасу, а потом пойдёт и зарубит придурка Вовку Зануду. О себе он не думал. Он торопился и ноги разъезжались на размокшей после грозы дороге. Филипп подошёл к хате Крука, но увидел на дверях замок. Мать Тараса понимала, что Филипп придёт расправиться с её сыном и спряталась у соседки. Когда он пришёл к Зануде, Вовкина мать. увидев Филиппа с перекошенным от горя и злости лицом, да ещё и с топором в руке, страшно испугалась и дрожащим голосом объяснила, что Вовка дома не появлялся. Филипп посмотрел на печь и выходя бросил:
  -- Вырубить бы ваше волчье отродье под корень. Но я на вас не похож и с бабами не воюю. Сыну своему передай, что решу я его.
   Филипп пришёл домой, долго сидел и Даря сказала ему, что пусть идёт спать в Оксанину комнату и она туда придёт. Он лежал с открытыми глазами всю ночь и слышал, что и Дарья не спит. Она всю ночь просидела возле Гриши. Перед утром Филипп услышал, что Дарья начала возиться по хозяйству Надо было покормить дочерей и Филиппа. Через некоторое время Филиппу показалось, что он слышит Оксанин голос, поющий колыбельную. Он не поверил своим ушам и вышел в горницу. На кровати, свесив ноги, сидела Оксана, качала на руках Мёртвого ребёнка и пела:
  -- "Баю, бай, не ходи ты к нам, бабай,,,"
   Оксана посмотрела на вошедшего Филиппа, улыбнулась, приложила палец к губам и тихонько произнесла:
  -- Т-с, не разбуди Гришу.
   Филипп, прошедший столько войн и видевший много крови, сейчас не выдержал. Он обессилено опустился на скамейку и не знал, что делать. Вошла Дарья и сразу всё поняла.
  -- Донечка, ласково попросила она, - положи дитя на стол. Он умер.
  -- Нет, мамочка, - улыбаясь отвечала Оксана, - он поспит и мы пойдём с ним гулять. "Баю, бай, не ходи ты к нам, бабай,,,"
   Дарья попыталась забрать тельце мальчика, но Оксана прижимала его к себе и не отдавала.
   Филипп не мог этого выдержать и вышел во двор. Он постоял, подумал, пошёл в сарай, отобрал несколько досок, взял столярный инструмент и начал делать гробик для своего внука. Он с остервенением двигал рубанком по доскам и каждый его шорох отдавался в мозгу: "Я убью их, я убью их". Физический труд всегда успокаивающе действует на человека, и у Филиппа перестало гореть в груди и стали приходить мысли о том, что убивать людей нехорошо. Он сел и задумался. Ещё ребёнком его водили в церковь, где повторяли десять заповедей. Одна из них гласила: "Не убий". Но эта заповедь относилась к людям. А разве убийцы невинного создания -люди? Нет, они даже не звери. Зверь убивает потому, что хочет есть. И его таким создал Бог. А убийцы его внука и других невинных людей - исчадие ада, творение дьявола. И не имеют они права жить на земле. Он их будет убивать. При словах "убивать" у него опять закипала кровь. "Успокойся, Филипп. Больше о них не думай. Как решил так и делай", - сказал он себе и взялся за работу. Он делал гробик и думал о том, что вот здесь будет лежать дитя и чтобы ему ничего не давило Филипп широкие стружки распускал руками на более тонкие и делал из них постель для Гриши. Затем он пошёл на деревенское кладбище, заросшее во многих местах бурьяном, и возле ухоженной могилы своих родителей, где он посадил вишню и яблоню, вырыл могилу. Что ещё нужно? Крест. Он пошёл в свою кузню, взял крест, сброшенный большевиками с церкви, ранее приведенный им в порядок, приделал к нему металлическую табличку, и написал на ней белой краской "Гриша 3 года". Подумал о том, что надо написать больше, но решил, что сделает это позже. Когда, уже под вечер он пришёл домой, Оксана спала и рядом лежало тельце мальчика.
  -- Что, Дарья, будем делать? Она, если проснётся, не отдаст нам ребёнка. А его надо схоронить
  -- Я сделаю куклу и подложу ей. А мы с тобой пойдём сейчас и похороним дитя.
  -- Не по-людски как-то.
  -- Бог нас простит, Филипп.
   Она сделала из тряпок свёрток, размером с Гришу, положила его рядом с Оксаной, а ребёнка забрала. Они уложили его в гробик и Дарья пошла к Сыромятиным и попросила Таню побыть с Оксаной, пока они придут. Таня с готовностью согласилась.
   Филипп взял гробик, положил в карман молоток и гвозди и собрался идти. Подошла к нему младшая дочь Люба и спросила:
  -- Папа, можно я с тобой пойду на кладбище?
  -- Можно, дочка, можно.
   Они втроём вышли из дому и увидели как из домов выходят люди и присоединяются к ним. На кладбище пришло полсела. Пришёл и староста. Филипп снял крышку с гроба, поцеловал внука в лобик. Старухи и некоторые женщины запричитали:
  -- Зачем ты такой маленький покидаешь этот мир? Злые изверги тебя заставили оставить своих родных. Ой Боже, Боже, спаси нас.
   Все начали креститься и плакать. Дарья и Люба тоже поцеловали внука и племянника в лобик. Филипп закрыл и прибил гвоздями крышку, опустил гробик в могилу и стал искать лопату. Потом вспомнил, что не взял её. Люди заметили это и стали руками загребать могилу. Филипп поставил крест. Кто-то из людей положил горсть земли за шиворот Дарье и Филиппу. Буквально через несколько минут над могилой появился бугорок.
   - Спи спокойно, внучек! Пусть земля тебе будет пухом! - сказал Филипп.
   Дарья обратилась к односельчанам.
  -- Спасибо, люди добрые, что вы не оставили нас одних с нашим горем. Простите нас, что не поминаем сегодня младенца. Приходите завтра. Я приготовлю поминальный обед.
   Солнце заходило за горизонт, и через несколько минут наступила темнота. Тьма повисла над Украиной и над всей Европой. Но люди знали, что солнце всё равно взойдёт и наступит день Но те, кого поглотила тьма, останутся жить в их памяти и их сердцах.
   Утром Оксана проснулась, взяла свёрток на руки и качала его. Когда зашла к ней Дарья, Оксана жестом показала, что не нужно шуметь. Дескать, ребёнок спит. Дарья приняла эту жуткую игру и позвала Оксану, поманив её пальцем. Оксана положила "Гришу" на кровать и, согнувшись, держась руками за живот, пошла к матери. Она так ужасно выглядела с синяком в пол-лица, что Дарья испугалась. Хотя то, что уже произошло , казалось, страшнее не бывает.
  -- Ксаночка, ты умойся, причешись, я тебе помогу и покушай. Ты уже два дня ничего не ела.
  -- Хорошо мама, я приведу себя в порядок, только кушать я не хочу, - ответила ей Оксана, как будто бы здоровый человек.
  -- Нужно покушать, дочка.
  -- У меня, мама, живот болит. Наверное, я что-то несвежее съела.
   Дарья помогла дочке умыться, причесаться и одеться. Оксана опять села на кровати рядом со свёртком и улыбалась.
   К Дарье пришла Евдокия и помогла ей приготовить обед, который состоял из варёной картошки, хлеба, солёных огурцов, капусты а также компота из сухофруктов..
   Люди по очереди заходили в дом, выпивали по чарке за упокой младенца и освобождали место для других. Женщины стояли в чёрных косынках во дворе и на улице и некоторое время обсуждали, охая и ахая, случившееся, жалели Оксану, вспоминали какие-то аналогичные случаи, когда у людей проходило безумие и разошлись по домам. Мужики, которых в селе осталось немного, преимущественно больные и пожилые, не подлежащие призыву, крутили пожелтевшими пальцами от табака-самосада цигарки, выкуривали их и тоже шли по своим делам. Филипп, зная, что немцы за прогулы сажали за решётку и оттуда гоняли на работу, утром ушёл в мастерские. На вопрос, почему он прогулял, ответил коротко:
  -- Внука схоронил.
   Дарья, с ложки покормившая Оксану, при ней сдерживала слёзы, а когда выходила, всё время плакала. Иногда ей казалось, что дочь смотрит осмысленными глазами, но это быстро проходило. Под вечер Оксана выскочила во двор к матери и стала ей говорить, глядя безумными глазами:
  -- Мама, они украли у нас Гришу, а мне подложили тряпки.
  -- Ой горюшко, дочка, - ничего другого не могла сказать мать.
  -- Я пойду в Александрию и там заберу Гришеньку у них.
  -- Не надо, милая. Ты сейчас нездорова, а когда выздоровеешь, мы вместе пойдём.
  -- Его могут там обидеть.
  -- Нет, Оксана, ему там хорошо. Послушай меня. Успокойся и ложись, а то тебе может вообще стать плохо, и тогда мы не сможем пойти.
   Несколько дней удавалось Дарье уговаривать Оксану. Она немного поправлялась, синяк почти сошёл с лица, она исхудала, а её когда-то чёрный вьющийся волос стал белым, движения становились нечёткими, и она могла по несколько раз "ловить" предмет который хотела взять.
   Недели через полторы у колодца остановилась машина с немецкими солдатами. Они из неё вылезали, разминая затёкшие ноги. Загремела цепь, раскручиваемая опускаемой в колодец деревянной бадьёй. Немцы увидели бегущую к ним женщину с распущенными волосами.
   Оксана подбежала к машине и хотела залезть в кузов, но солдат её схватил за талию и приподнял над землёй. Оксана задёргала ногами и руками:
  -- Пустите меня, я заберу Гришу и пойду домой.
   Другой солдат зашёл спереди и задрал ей юбку. Оксана схватила его за волосы и стала мотать его голову из стороны в сторону. Тот начал орать. Офицер, стоявший в стороне и курил, подскочил к ним, сорвал с плеча одного из солдат автомат и что-то рявкнул тому, который держал Оксану. Солдат её отпустил, а офицер выпустил очередь в Оксану так, чтобы не задеть солдата, которому она впилась в волосы. Несчастная женщина осела на землю и опрокинулась на спину. Офицер ещё раз дал по ней длинную очередь. Пули пробивали кофточку и женская грудь вздрагивала. На землю из-под уже мёртвой Оксаны полился ручеёк крови. Кто то из солдат ногой в сапоге задрал юбку и обнажил её красивые бёдра и сказал какую-то скаредность. Остальные захохотали. Офицер дал команду, все они вскочили в машину, и та уехала, поднимая пыль.
   Дарья услышала выстрелы будучи в сарае, и когда добежала до лежащей в пыли мёртвой Оксаны, немцев уже не было. Она упала на дочь и рыдала, целуя её и причитая. Она поднимала голову, взывая к небесам и Богу, в которого она верила, и люди собравшиеся рядом, видели её лицо в Оксаниной крови и плакали тоже.
  -- Боже, что сделали мы тебе плохого, что ты караешь нас? А-а-а!? Что сделала тебе и людям моя дочечка, кроме хорошего?
   Она задавала вопросы Создателю, в которого она верила, так, как задают ему вопрос, начиная в нём сомневаться люди, которым он не помогал в их страшном горе. Задают Ему многие этот вопрос и сегодня, через много лет, но молчит Он, оставляя решать вопросы жизни и смерти, чести и подлости, гуманизма и терроризма им самим. И, кажется, с интересом наблюдает за тем, что у них происходит. С холодным интересом исследователя. А мир по-прежнему безумствует.
   Соседи помогли занести тело Оксаны в дом, обмыли и переодели мёртвую женщину, уложили её на стол, зажгли под образом Богоматери лампадку. Дарья ждала Филиппа и не представляла, что будет с мужем. Он очень любил своих детей, а Оксану боготворил и надеялся, что она, обезумевшая после смерти сына, поправится..
   Филипп вошёл во двор, увидел людей, толпящихся во дворе и понял, что случилось опять что-то страшное. Никого ни о чём не спрашивая, зашёл в горницу и увидел Дарью, сидящую рядом Любу, лежащую на столе Оксану и осел на пол. Ему стало жарко, он хотел подняться, но не мог. Зашли мужчины, подняли его с полу, раздели и уложили на кровать в Оксаниной комнате Открыли форточку, чтобы легче дышать. Кто-то из женщин сказал:
  -- Бедный Филипп, такой большой, здоровый, а сердце не выдержало. Ему на грудь нужен лёд, а где же его взять?
   Вспомнили о разрушенном колхозном леднике, послали туда мальчишек, и те среди слежавшейся соломы нашли много прошлогоднего льда, не успевшего растаять. Дарья обернула лёд в полотенце и уложила мужу на грудь. Филипп сознание полностью не потерял, но всё что он видел, находилось в красноватом тумане и расплывалось.
   Коздоба понимал, что Дарье одной не справиться с похоронами дочки и обратился к селянам с просьбой помочь похоронить ту, которая помогала им, когда они болели.
  -- Зачем нас просить, -сказала Фрося: - мы все любили Оксану и всё сделаем.
   Завтра одни мужики делали гроб, другие копали могилу, женщины распределили обязанности по приготовлению поминального обеда. .
   Коздоба, которому власть разрешила, как старосте, держать лошадь и бричку, поехал в Новую Прагу договориться со священником, чтобы тот отпел Оксану и прошёл с ней по селу последний путь.
   Похоронили Оксану рядом с сыном под цветущей яблоней.
   Филипп поправлялся долго. Только через месяц он сумел встать на ноги, но передвигался медленно. Он страдал от вынужденного безделья, но больше всего его мучила мысль, что оба деревенских полицая здравствуют. Они, узнав о болезни Филиппа, безбоязненно приходили в село и иногда ночевали дома. Как только Филипп смог выходить со двора, он отправлялся на кладбище и подолгу сидел на скамеечке, сделанной по его просьбе, возле родных ему могил и разговаривал с Оксаной и внуком.
  -- Спите, мои родные, спокойно. Я поправлюсь и выполню своё обещание, которое дал. А твой, Оксана, брат Пётр и твой, Гришенька, папа тоже отомстят за вас. Они и сейчас мстят. .Мне, Оксаночка, твою маму жалко. Она из сил выбивается, что бы меня и твою сестричку прокормить. И уход за нами постоянный нужен.
   Вишни над головой Филиппа уже созрели, и яблоки наливались соком. На кладбище раздавалось пение птиц, и Филипп подолгу слушал их пение. В траве шныряли ящерицы и одна из них, большая, зелёная, с перламутровым оттенком, садилась ему на ботинок, а иногда залезала по штанам на колени. Ящерица грелась на солнышке, иногда поднимала головку, и Филиппу казалось, что она понимает его мысли. Филипп любил природу, но раньше ему за работой не хватало времени подолгу нею любоваться, а сейчас он сливаясь с ней, разговаривая с близкими, потихоньку отходил душой.
   Пришло время, когда он пошёл в кузню. Запах железа, угля и шлака тоже были ему приятны. Он не мог ещё браться за кузнечную работу и только перекладывал инструмент и мечтал о том времени, когда возьмётся за молот. Иногда он брал молоток и постукивал им по наковальне, и цокающий звук радовал его, как и пение птиц. Но цель, поставленная им перед самим собой, врывалась в его мысли, отвлекая от всего приятного.

* * *

   В последних числах апреля 1942 гола Михаил сидел в штабе дивизии и работал. Он разбирал ворох бумаг, взятых у пленных и убитых немцев. Рядом лежала книга под названием " Mein Kampf ".- "Моя борьба". Автором её являлся Гитлер. Михаил брезговал брать её в руки. Ему казалось, что он перепачкается нею так, что отмыться будет невозможно. Он понимал, что для того, чтобы лучше знать врага, нужно знать его идеологию Но раньше, хоть книга ему и попадалась, он её не читал не только из чувства брезгливости, но и не знал, как на это посмотрит особый отдел, который, в лице своего начальника, иногда заходил и проверял работу переводчика. Начальник особого отдела немного знал немецкий язык, но его знаний не хватало, чтобы понять с листа написанное фюрером. Он и поручил Михаилу перевести некоторые главы из книги. Вчера он очень долго засиделся за основной работой и сейчас, печатая на пишущей машинке перевод, хотел спать. Печатать он только учился, печатал медленно, и монотонная работа клонила его ко сну. Он отодвинул машинку, положил руки на стол, опустил на них голову, решив, что посидит так десяток минут и уснул.
   Ему снился в белом пенном цвету яблоневый сад, в котором он гуляет с Оксаной и Гришей. Оксана в белом платье в красных горошинах, а сам Михаил в белых брюках и белой украинской сорочке с вышитым Оксаной "крестом" украинским орнаментом. Гудят пчёлы, летают очень большие красивые бабочки. Гриша за ними гоняется, но поймать никак не может и смеётся. Михаил и Оксана тоже смеются, глядя на сына. Им хорошо и весело. Одна бабочка села на рубашку Михаила. Он боится её спугнуть и в том месте, где она сидела, из-под её ножек потекла кровь. Гриша подбежал к Михаилу и глядя на него своими большими, неестественно широко раскрытыми глазёнками, обращаясь к отцу, очень ясно сказал. "Дядя, не убивайте меня, я жить хочу". Михаилу стало страшно, и вдруг раздался выстрел. Он проснулся, вскочил. В штабе было тихо, и Михаил подумал: "Мистика, какая-то. Это из-за этой проклятой книги". Посмотрел на часы. Они показывали время 13 Ё® и Михаил вспомнил, что завтра праздник - 1-е Мая. Ему весь день не давали покоя глаза сына и сказанные им слова. Он этот сон запомнил навсегда.
   1 мая Михаила вызвали к начальнику разведки армии полковнику Севостьянову. У него сидели ещё четыре старших командира, в том числе и начальник особого отдела армии. Михаил доложил о прибытии. Ему предложили сесть. Михаил не чувствовал за собой никаких прегрешений по службе, но присутствие особиста вызывало тревогу. Полковник Севостьянов рассматривал какую-то папку. Когда он её закрыл, Михаил увидел, что это личное дело, а чьё, он не видел, но догадался что его. Он услышал, как бьётся сердце и постарался успокоится. Полковник посмотрел на Михаила покрасневшими от бессонницы глазами и сказал:
  -- Гольденберг, ты неоднократно писал рапорты, что не можешь сидеть за бумагами, когда другие воюют. У меня к тебе такой вопрос- ты что, считаешь, что мы тоже бездельничаем здесь в штабе?
  -- Никак нет, товарищ полковник.. Без командного состава армия не может воевать.
  -- Без переводчиков тоже. Но это к слову. Тебе предлагаем, не снимая тебя с должности, отправиться на серьёзное задание, из которого живым ты вряд ли вернёшься. Нужно будет идти с группой разведчиков в глубокий тыл противника. Смысл и цель задания мы объясним тебе тогда, когда ты дашь своё согласие. Дать тебе много времени на раздумье мы не можем, но полчаса у тебя есть.
  -- Мне не нужны полчаса. Я согласен.
  -- Ну и хорошо. Погуляй в коридоре, вызовем чуть позже.
   Михаил вышел в коридор. Мимо него прошёл в ту комнату, где он только что был, незнакомый старший лейтенант. Позвали и Михаила.
  -- У нас нет времени, знакомиться лично будете позже. А сейчас подойдите ближе. Вот в этом месте, - полковник указал на карту, в районе Змиёва, под Харьковом, находится неизвестная нам до позавчерашнего дня группа, называющая себя партизанами. Они связались с нами по радио, применив старый шифр, возможно, известный уже немцам. Они сообщили, что сумели взять какого-то немецкого майора, обладающего очень ценными сведениями. Просят прислать самолёт с переводчиком, так как у них никто не говорит на немецком. В принципе, можно было бы рискнуть, но нам срочно нужны сведения из того района, а в случае провокации (группа может быть подставной), мы не только их не получим, а будем дезинформированы. На связь с этой группой выйти можно через их связного. Он будет ждать вас в деревне Коробовы Хутора, вот здесь, прямо на Северном Донце. Вернее - Северском. Даже картографы ошибаются. Пароли и другие подробности в этом конверте. Изучить в соседней комнате. Срок - три часа. Конверт сдать. С собой возьмёте радиста и двух разведчиков, выберешь из своих, Билык. Ты эти места хорошо знаешь. Выход завтра в двадцать три в немецкой форме. Где получить, ты, Билык знаешь. Проход вам через немецкую оборону обеспечат сапёры. Всё, идите готовьтесь. Ты Гольденберг, будешь у Билыка заместителем. И в случае надобности, возглавишь операцию. Да, и вот что - Гольденберг слишком длинная фамилия для общения и связи. Как она переводится с еврейского или немецкого?
  -- Золотая гора, - ответил Михаил.
  -- Вот, вот, значит на время операции ты - Гора. Правда, пока невысокая. Выполните задание, повысим вас обоих, - скаламбурил полковник и все засмеялись.
   Билыка звали Леонидом, а документ ему приготовили на имя немца, лейтенанта Курта Щнайдера, Михаил становился капитаном Гельмутом Шмальцем. Они изучали содержимое конверта больше двух часов и удивлялись, как в штабе успели за сутки всё это разработать и подготовить.
  -- Ты же видел красные глаза Севы, - сказал Билык.
  -- Кого, кого?
  -- Полковника Севостьянова, Севы. Так короче. Ты мне не удивляйся. Я в детстве, да и сейчас люблю клички давать. Как назову кого, как припечатаю.
  -- И мне дашь?
  -- Тебе уже Сева дал- Гора.
   Когда они закончили работать и постучали в двери начальнику разведки, им никто не ответил.
   Билык потянул легонько за ручку, приоткрыл дверь, и повернувшись к Михаилу, сообщил:
  -- Спит.
   Он закрыл дверь, громко постучал, и они с некоторой задержкой услышали:.
  -- Войдите!
  -- Разрешите, товарищ полковник?
  -- А, это ты. Стучишь, как на пожар.
  -- Виноват.
  -- Какие вопросы?
  -- Всё в порядке, только на документиках нет наших фотографий.
  -- Знаю. Вложите их в конверт, а ты, Билык, отбери своих двух разведчиков, захватите немецкую форму и к фотографу. Завтра днём получите документы на всех
  -- А радист?
  -- С радистом познакомитесь перед выходом.
  -- Вы мне опять дадите радиста на высоких каблуках, чтобы я за неё рацию таскал?
  -- Нет, сейчас с вами пойдёт хороший хлопец, проверенный. Идите готовьтесь.
   Когда они вышли, Билык спросил Михаила:
  -- Ты джиу-джитсу владеешь?
  -- Нет, немножко вольной борьбой занимался.
  -- И то хорошо. Стрелять, наверное, умеешь.
  -- Умею.
  -- В разведке не очень постреляешь, а если уже приходится, то считай, что это салют по самому себе. Дай бог, чтоб до стрельбы не дошло. А ножом как владеешь?
  -- Не пробовал.
  -- Придётся учить. Это первый инструмент в разведке. С нами пойдёт мой разведчик, бывший цирковой артист из Одессы. Так он уже десяток отправил к праотцам и всё ножом. Он на двадцать метров в яблоко попадает. У него, правда, свои ножи. Да чего я тебе рассказываю? Сам увидишь. Идём ко мне во взвод. Возьмём двух артистов и пойдём фотографироваться.
  -- А почему артистов?
  -- Много, вопросов сразу, Гора, задаёшь.
   Разведрота расположилась в восьми палатках в лесу. Взвод Билыка занимал крайние две палатки. Когда командиры подходили, Билык махнул рукой, чтобы все сидели. Возле палаток на венском стуле сидел с роскошной шевелюрой красавец - парень с гитарой и пел задушевную песню:
  -- "Из-за пары распущенных кос,
   Что пленили своей красотой,
   С оборванцем подрался матрос.
   Подстрекаемый шумной толпой".
   Его красивый баритон пел о том, что в солнечной Италии, в этой драке, оборванец убил матроса и потом оказалось, что это его брат, он заплакал, и под шум толпы зарезал и девушку. Песня кончалась словами:
   "Дорога в жизни одна,
   Ведет лишь к смерти она..."
   Остальные разведчики сидели и стояли в живописных позах, и Михаилу показалось, что он в зале театра.
  -- Теперь у тебя есть вопросы?
  -- Нет.
  -- Артист и Груша ко мне.
   К нему подошли исполнитель песни с гитарой в руках и другой солдат со странной головой, расширяющейся кверху так, что она, действительно, была похожа на грушу. За поясом у него торчали несколько ножей. Михаил подумал, что ему несколько перьев в волосы и готовый индеец Груша"
  -- Вот что, артисты, нужно идти на дело, из которого можно не вернуться. Мне нужны добровольцы. Если откажетесь, не буду о вас плохо думать, возьму других.
  -- Обижаешь, командир. Когда мы отказывались?
  -- Вот и ладненько. Через десять минут пойдём к фотографу.
   Когда разведчики отошли, Михаил спросил Билыка:
  -- Они не обижаются, что ты их по кличкам называешь? И по уставу не положено.
  -- В строю у нас по фамилиям. А в разведке и вне строя по кличкам. Так проще. Кстати это Сева и придумал. Я с ним финскую прошёл. Лихой был старший лейтенант. Видишь, как взлетел? Генералом будет. Пошли к фотографу, только сначала надо форму немецкую получить. На нас подобрана и висит с бирками. А на тебя подберём.
   Форма у всех была полевая. Странно было им смотреть друг на друга: Артист, который на самом деле Трапезников Юрий, подначивал Грушу:
  -- Вы, герр Груша, или как Вас правильно - Улугбек Шпагоглотатель, Покоритель Огня и Солнца и прочая и прочая, похожи на бандита, а не на добропорядочного немца.
  -- А они и есть бандиты, а ты, Юрка, мне надоел со своими дурацкими шуточками.
  -- Простите, молодой человек, у вас в Одессе стало плохо с юмором?
  -- Зато у вас в Ростове хорошо. Отцепись от меня. Я спать хочу.
  -- Хватит вам базарить. Пошли к фотографу.
   Фотограф, маленький шустрый мужичок вертел их лица вправо и влево, сделал по несколько кадров и освободил их со словами:
  -- Переоденьтесь в своё, а не то, не приведи Господи, вас сейчас свои угрохают.
  -- Резонно, Семён, резонно. А что это у тебя в коридоре народ толпится?
  -- Ах, Лёня, это они все в партию строем идут. Так воевать им, наверное, легче будет. Раньше иконки и кресты носили, а теперь партбилеты.
  -- А ты, Сёма, не боишься, что за такие слова могут и на передовую или в трибунал, если я заявлю куда следует?
  -- Во-первых, я по росту не подхожу на строевую службу. А во вторых, в твоём нынешнем положении ты можешь доложить на меня только в гестапо. Они даже обрадуются. Этим сволочам непременно хочется убить Сёмку Фильштейна. Пропади они пропадом. Так им Лёня и передай.
  -- Передам, Сёма, обязательно передам. Будь здоров. До встречи.
  -- Что-то ты часто у меня появляешься, Лёня. До встречи.
   Когда они вышли, Билык объяснил Михаилу, поймав его недоумённый взгляд:
  -- Семён чудесный парень. Мы с ним из окружения выходили. Ты не смотри, что он маленький. Он этот громоздкий фотоаппарат на себе тащил и винтовку тоже. Ему говорили, чтобы он фотоаппарат бросил, а он отвечал: "Ну да! Я фотоаппарат брошу, а мне пулемёт всучат. А я хочу вас на фоне Бранденбургских ворот ещё сфотографировать И сфотографирует. Он настырный, этот Сёмка.
   Вторую половину дня разведчики вместе с Михаилом готовились к походу. Чистили оружие, ещё раз смотрели маршрут по немецкой карте, кстати, очень точной. Об этом сказал Билык:
  -- Представляешь, на наших картах нет тех объектов, что есть на немецких. Вот в этом селе на наших картах не указан колодец, а у немцев есть. Есть он и в натуре. В сороковом году его вырыли. Я сам проверял. Откуда они узнали?
   Чуть позже Михаил обнаружил, что у него один сапог чуть-чуть давит. Даже не давит, а создаёт дискомфорт. Билык придал этому серьёзное значение и отправил Михаила на склад и поменять сапог на удобный.
   На следующий день Билык обучал Михаила кое-каким премудростям маскировки, владения ножом, стрельбой в падении.
  -- Ты, Гора, неплохой ученик, но времени у нас слишком мало.
  -- Следующий раз будет больше.
  -- Если будет тот следующий раз.
   Михаил видел, как тренируются Артист и Груша. Груша метал ножи с такой быстротой, что трудно было уследить, когда он выхватывает следующий нож. Точность тоже поражала. Когда Михаил спросил, хватит ли энергии ножа поразить человека, то Груша ему сказал:
  -- Попробуй, Гора, вытащить его из дерева.
   Действительно, нож так сильно застрял, что Михаилу пришлось повозиться, пока он его вытащил. Лезвие ножа было тонким и узким, а рукоятка довольно тяжёлая. Гора похвастался:
   - По рукоятку его фрицу загоняю.
   После обеда всем приказали спать. Спали до девяти вечера, поели и пошли на место сбора в сопровождении охраны, чтобы вдруг свои "немцев" не перестреляли. На месте сбора их ждал полковник Севостьянов и радист. Представился Чижом. Прошли метров триста, полковник и охрана остались, а капитан-сапёр повёл их по минному полю. Он довёл их до леса, а дальше они пошли сами. Шли часа четыре. Остановились и Билык распорядился:
   - Привал до утра. Где-то здесь должна стоять немецкая танковая дивизия. Но с воздуха её не видно. Нам нужно уточнить. Артист на пост, через два часа поднимешь Грушу. Всем отдыхать!
   Михаил проснулся на рассвете. В лесу заливались пеньем соловьи. Один из них сидел недалеко на ветке и выдавал такие трели, каких Михаил никогда прежде не слышал. Когда он замолкал, ему отвечали другие и, казалось, что нет никакой войны. Позже, через много лет, он услыхал песню:
   "Но что война для соловья?
   У соловья ведь жизнь своя..."
   И вспоминал это утро. Он встал и увидел белую поляну, усыпанную цветущими ландышами и подумал: "А люди убивают друг друга. Нет бы, любоваться этой красотой и слушать пенье птиц". Билык сидел и колдовал над картой. Перекусили и двинулись дальше. Через минут сорок услышали вдалеке звук губной гармошки. Прошли с предельной осторожностью ближе и залегли. Билык жестом указал Артисту: "вперёд", тот также жестом спросил: "брать?". Билык отрицательно покачал головой. Через полчаса Артист вернулся и жестами что-то объяснил Билыку. Отползли назад. Поднялись и пошли дальше. Билык объяснил Михаилу, что Артист насчитал двадцать восемь тяжёлых танков "Пантера".
  -- В двенадцать часов выйдем на связь. Сообщим.
  -- Почему не разрешил брать, командир? Я бы этого гармониста притащил. Он бы и нам сыграл. Немцы только поднялись, умываются.
  -- Нам пока нельзя никак обозначать себя. Ещё много работы. На обратном пути побалуемся.
   После одиннадцати остановились. Перекусили, радист зашифровал сообщение и ровно в двенадцать вышел на связь. Быстро он отстучал колонку цифр, получил ответ, что приняли, все поднялись и быстро стали уходить с места передачи, понимая, что если их успели запеленговать, то сразу начнётся поиск. Но радист успокаивал.
  -- Я передал за восемь секунд, а им нужно минимум двенадцать для пеленгации..
  -- Бережённого, Чиж, Бог бережёт.
  -- Бог не чижик, командир, - заметил Артист и запел тихонько: - Чижик пыжик где...
  -- Отставить Чижика-Пыжика.
   Минут через двадцать вышли к опушке леса. Метрах в двухстах стояло несколько деревянных изб. Поле пришлось обходить. Впереди показался овраг. По нему текла речушка. Опустились к ней и прошли по воде метров восемьсот, чтобы сбить собак (если они будут) со следа. Шли ещё пару часов и услышали гул моторов. Осторожно подошли ближе и увидели между деревьями движущуюся по лесной дороге в сторону фронта колонну. Подползли ближе. Колонна была длинная и состояла из крытых грузовиков, пушек, машин технического обслуживания, кухонь. К пушкам и всему транспорту были привязаны ветки для маскировки. Колонна двигалась не менее получаса и разведчики считали количество проходящей техники и орудий. Когда мимо них прошла последняя машина, колонна остановилась.
  -- Уходим, - скомандовал Билык и они углубились в лес.
   Вскоре лес закончился, впереди простиралось поле. Билык скомандовал:
  -- Вернёмся в лес, и передохнём до двадцати трёх. В ноль часов передадим сообщение и будем идти до ура. Поле здесь тянется на семнадцать километров, потом опять лес. Ещё пару дней нам до цели.
   Михаил прилёг и только сейчас почувствовал, как устал. Гудели ноги, ныла спина. Он подумал, что и другим не легче, но они выглядели совершенно свежими. Только радист, снимая со спины рацию, чуть охнул.
  -- Устал? - спросил его Михаил.
  -- Не особенно. Только спину натёр.
   Он снял обмундирование и показал поясницу. Она была растёрта, правда, не до крови. Радист достал из кармана коробочку с вазелином и попросил ему смазать потёртое место. Потом ему помогли его перебинтовать.
  -- Почему сразу это не сделал?
  -- Всё на авось.
  -- Когда пойдём, я помогу тебе нести рацию, - сказал Михаил.
  -- Больно ты, Гора, сердобольный. Если я увижу, что ему нужна помощь, сам назначу кому нести. А ты за своим столом отвык от переходов. Я ведь вижу, что ты устал больше других. Ноги как? Гудят?
  -- Немного.
  -- Вот и отдыхай. Нам ещё пару небольших речек придётся пересекать. А вот Донец придётся переплывать. Если не найдём лодку, плот вязать придётся. С нашей поклажей да рацией без плота не переплыть. Отдыхайте все. Я ещё немного посижу, поколдую.
   Ровно в одиннадцать всех подняли. В двенадцать ночи начался сеанс связи. Минут восемь не мог радист связаться. Как только он передал сообщение, Билык скомандовал:
  -- Сворачивай антенну и вперёд. Сейчас нас наверняка засекли. До рассвета они не вылезут, а утром мы должны быть в лесу. Шли быстро. Иногда Билык останавливался, сверял по компасу азимут и шли дальше. Темень стояла кромешная, и как он находил дорогу, только ему было известно.
   На следующий день во время привала Билык, глядя в небо, покрытое облаками, сказал:
  -- Ночью грибной дождь будет. Эх, братцы. А грибов в этом лесу, хоть косой коси.
  -- Откуда ты, командир знаешь? Что-то мы их не видели, - заметил Артист.
   Билык сел и посмотрел на всех радостным взглядом:
  -- Это же мой лес, ребята. Я ещё мальцом здесь всё вдоль и поперёк исходил. Моё село в пяти километрах отсюда. Душа ноет, так хочу увидать своих.
  -- Так давай зайдём, - предложил Груша.
  -- Не получится, хлопцы. Село на большаке и в нём, наверняка, немцы есть.
  -- А мы ночью.
  -- Отставить разговорчики! Не могу, не имею права провалить операцию. Думаю, что скоро я и так увижусь со своими. Маманя у меня здесь и сестрёнка с братишкой. Всё, отдыхайте. Рву себе душу, а вы тут не при чём.
   При чём командир, при чём! Растревожились молодые мужчины. Каждого из них дома ждала мать, родные, любимые. Лежали они сейчас на опавших листьях в лесу только телом, а души их и мысли витали над родным домом, но заглянуть туда им было пока не дано. Разведчикам шли ещё не два дня, как рассчитывал Билык, а три. Несколько раз им приходилось делать большие круги. Ещё три раза встретили воинские колонны и ежедневно выходили на связь. Билык запросил есть ли необходимость задержаться возле железной дороги и дать сведения о движущихся по ней эшелонов с войсками, но получил приказ двигаться дальше. Однако всё равно пришлось отлеживаться до ночи, так как дорога усиленно охранялась, и пройти её днём не было возможности. Когда до Коробовых хуторов оставалось километров десять, стояла глубокая ночь.
  -- Привал, - скомандовал Билык, и все буквально повалились на мягкую лиственную подстилку.
   Особенно повезло Груше.
  -- .Хлопцы, а у меня подушка под головой, - сказал он, лёжа на спине.
   Артист засветил на мгновенье фонарик, ничего не сказал и лёг подальше от Груши. Через пару минут раздался встревоженный голос Груши.
  -- Что-то у меня по голове лазит, - сказал он, сел в темное и вскрикнул: - Мама моя родная, что это кусается?
   Он вскочил на ноги, стал стаскивать с себя одежду, хлопал себя по телу руками и попросил:
  -- Артист, посмотри, что у меня там такое.
   Но тот не мог ответить. Он корчился, катаясь по земле, от хохота. Михаил встал, включил фонарик, и увидел что по спине, шее и всему телу Груши ползают громадные рыжие муравьи. Некоторые из них с остервенением впились в тело.
  -- Ой, не могу! Ой, снимай их скорее!
   Михаил и так старался быстрее потушить фонарик, потому что нужно было экономить батарейку. Но Груша чуть не плакал как ребёнок. Радист и Билык тоже тихонько смеялись. Когда последний муравей был сброшен, Груша, плаксивым недовольным голосом стал выговаривать:
  -- Ещё друзья, называетесь. На человека напали людоеды, а вам смешно. А ты, Артист, запомни, я тебя не так подставлю.
  -- Что, фрицам сдашь?
  -- И сдам!
  -- Ну, ну!
  -- Вы мне это бросьте! Шуточки у вас, - оборвал их Билык.
   Груша лёг подальше от злополучного места, но ещё долго вскрикивал и лазил рукой под бельё выискивая маленьких агрессоров.
   Ещё до рассвета поднялись и пошли по направлению к Северскому Донцу. Левая его сторона, как и всех европейских рек, впадающих в южные моря, была пологой. В месте, где вышли к реке разведчики, рос смешанный лес. Они прошли лесом вдоль реки на юг и увидели небольшую деревню Коробовы хутора. Дома в деревне располагались вдоль реки на возвышенности на большом расстоянии друг от друга. Возле нескольких домов стояли столбы с прилаженными к ним тележными колёсами, на которых аисты свили свои громадные гнёзда. Кричали петухи, кое-где мычали коровы. Картина была настолько мирной, что не верилось, что где-то шла война.
   В конце деревни берег круто поднимался кверху и образовывал высокий, метров 40-60 обрыв. Река в этом месте круто поворачивала. Ближе к обрыву, где течения почти не было, с небольшой лодки удил рыбу мальчишка. Солнце только поднималось. Река плавно несла свои воды, отражая в себе голубое майское небо. Кое-где из воды выскакивали небольшие рыбёшки. На высокий откос, поросший лесом, взлетела цапля и села на дерево.
   Присмотревшись к обстановке и убедившись, что в этом месте, если они будут переправляться, их не увидят, Билык тихо сказал:
  -- Груша со мной, остальным ждать здесь. В случае чего, уходить, берегите рацию и радиста.
   Он вышел из лесу на берег и крикнул мальчишке который снимал с крючка рыбу, величиной чуть больше ладони:
  -- Ало! Комм!, -и помахал мальчишке рукой.
  -- Сейчас! Вот только рыбу с крючка сниму, ответил мальчишка.
   Он подплыл к берегу, Билык сел в лодку и махнул рукой Груше. Тот вышел из леса, а мальчишка обратился к Билыку.
  -- Дядя, вы мне лодку потопите? Давайте я вас по очереди перевезу.
  -- Нихт ферштейн, - ответил Билык и махнул рукой, мол, плыви давай.
   Груша оттолкнул лодку от берега, мальчишка чуть отгрёб и сказал.
  -- Дядя, а чего вы меня дурите. Я же знаю, что Вы наш.
   Оба разведчика вытаращили на пацана глаза. Он сидел в лодке в отцовском старом, засаленном пиджаке. На голове сидел видавший виды картуз с порванной тканью на козырьке. Курносое лицо его усеяли крупные веснушками. На вид ему было лет тринадцать.
  -- Откуда ты взял, что мы ваши? - спросил Былык.
  -- Это место называется Казачья гора. Со средины реки и под горой слышно очень далеко, даже если говорят шёпотом. Нам ещё в школе учитель говорил, что таких мест в природе всего три. Не помню ещё где. А древние греки и римляне взяли отсюда образец и строили себе такие... забыл как называются.
  -- Амфитеатры?
  -- Да, да. Вот я подниму вёсла, а вы послушайте.
   Капли падали с вёсел и шуршала вода, раздвигаемая лодкой. Билык и Груша услышали тихий разговор между Михаилом и Артистом. Потом они замолчали.
  -- А их только отсюда слышно?
  -- Нет. Вот только отсюда, - он положил вёсла и руками показал сектор слышимости.
  -- А с горы?
  -- Нет. Даже на том берегу не слышно.
  -- Тебя как зовут.
  -- Глебом.
  -- Вот что Глеб, никому не говори, что нас видел
  -- Ну я понимаю. У меня батя в Красной армии.
  -- Жди нас здесь. Мы скоро придём. Немцы в селе давно были?
  -- Они здесь редко бывают. Может недели две назад. К нам только по реке добраться можно. Я буду удить, а вы меня кликните.
   Выйдя на берег, Билык пошёл к крайней хате, а Груша остался между деревьями, откуда она просматривалась.
   Билык подошёл к хате. Во дворе, стоя спиной к вошедшему, мужчина на одной ноге и с костылём, открывал двери в сарай. Оттуда выходили вперевалку большие уже утята. Мужчина высыпал из миски на землю ряску, и утята, отталкивая друг друга, набросились на неё.
  -- Здорово, хозяин!
   Мужчина, не оборачиваясь, ответил:
  -- Здорово, коль не шутишь! - и когда обернулся, вздрогнул, увидев перед собой немецкого офицера.
  -- Чего испугался? - и Билык назвал пароль.
   Мужчина ответил на пароль и сказал:
  -- Я не из пугливых, а вздрогнул от неожиданности. Ну вроде услышал, как конь замычал. Заходи в хату.
  -- Внутри хаты сильно пахло махоркой и было видно, что давно не прибиралось.
  -- А хозяйка где?
  -- Померла уже два года назад. А я другую себе никак не возьму. Не могу пока. Всё моя старуха видится. Двух сынов мы вырастили. Оба на войне.
  -- А где сам ногу-то потерял?
  -- В тридцатом годе поехал в Харьков, да под трамвай попал, будь он неладен.
  -- Ладно, давай ближе к делу. Мне надо попасть в отряд.
  -- Они тебя уже ждут. Сам я вас проводить не могу, не знаю где они, а вечером прибудет связной, он тебя и отведёт.
  -- А ты, батя, знаешь кого-то в отряде?
  -- А как же. Двое наших хуторских там. Хорошие ребята. Комсомольцы. Один ещё учился, а другой киномехаником работал.
  -- Как их зовут?
   Когда мужчина назвал имена, Билык ушёл к лодке. Они с Грушей сели в лодку, а мальчишка им сказал, что хотел уже плыть домой, а то мать заругает. Ему корову пасти надо.
  -- Оставь нам лодку, мы её привяжем у берега в конце дня.
  -- А не обманите?
  -- Честное пионерское не обманем.
  -- Хорошо, я тогда побежал берегом.
   Чуть позже переправились на лодке остальные разведчики. Все укрылись в лесу, ожидая связного. Билык распорядился, что вместе со связным пойдёт он один, а остальные трое должны следовать скрытно за ними до самого отряда.
   Связной прибыл вечером. Им оказался местный житель по имени Борис, учившийся до войны в десятом классе. Билык хотел сразу же отправиться в отряд, но Борис сказал, что дорогу в отряд он может найти только по зарубкам на деревьях и другим приметам, а ночью это будет невозможно.
  -- Я переночую у матери, а утром подойду к Вам.
  -- Нет, по нашим правилам я не могу тебя отпустить. Будешь рассвет ожидать со мной.
  -- Хорошо, мне ночевать в лесу не привыкать. Только дома лучше.
  -- Я, Боря, уже три года не был дома. Как ушёл на финскую...
  -- Вы и на финской были? Мой отец там пропал без вести. Может вы его знали. Обойдихата, Роман Борисович.
   Билык не знал такой фамилии, но чтобы войти в доверие к парню сказал:
  -- Подожди, подожди. Что-то вспоминаю. Такой чернявый, среднего роста?
  -- Да, да! - обрадовано закивал Борис: - Он пулемётчиком был.
  -- Ну конечно, вспомнил. Он в соседней роте со мной служил. О нём в дивизионной газете писали, что он уничтожил из своего пулемёта много белофиннов.
  -- Правда?
  -- Ну да. Поэтому я и запомнил его фамилию.
  -- А где же он мог пропасть?
  -- Эх, Боря, война - штука суровая и сложная. Всего на ней бывает. Может ещё и объявиться твой батя. Знаю я случаи, когда люди долго по госпиталям валяются, а потом приходят. Ты мне лучше расскажи, что у вас за отряд.
  -- Вообще-то Игорь, наш командир, (он киномехаником работал до войны) запрещает говорить что-либо об отряде, но вам я расскажу.
   Билык задавал наводящие вопросы и паренёк постепенно рассказал всё, что интересовало разведчика
   Игорь Кваша предложил Борису уйти в лес и скрываться от немцев, которые могли их угнать на работу в Германию. Ушли в лес они ещё осенью, а потом к ним присоединились ещё два красноармейца, которые были ранены и остались в их деревне, когда выходили из окружения. Игорь хорошо знал людей в соседних сёлах, так как работал с кинопередвижкой и предложил ещё троим ребятам войти в их отряд. Затем ещё двое красноармейцев вошли к ним в отряд и стало их девять человек. Оружие, в основном винтовки, они собрали в лесу. Здесь его много. С патронами похуже. Но пока есть. Несколько пистолетов сняли с убитых, которых похоронили. С едой они обходятся нормально. Ещё осенью они остановили две немецкие машины с продуктами. Немцев убили, машины сожгли, а мешки с мукой и ящики с макаронами перенесли в лес и надёжно схоронили. Плохо было зимой. Леса здесь в большинстве лиственные и с воздуха хорошо просматриваются. Но есть и хвойные, и смешанные, где они и перезимовали. Активности зимой почти не проявляли, а с весны стали действовать. В одном большом дальнем селе стояли полицаи на казарменном положении. Отряд ночью на них напал и всех перебил. Человек двадцать. Хотели снять радиоприёмник, но он или не работал, или не сумели воспользоваться, и машины сожгли. Билык сказал, что они молодцы, потому что по всей вероятности машины представляли собой радиопеленгаторы.
   Ещё зимой над ними завязался воздушный бой. Наши ястребки сбили два немецких бомбардировщика и один истребитель, но и немцы нашего подбили. Он выпрыгнул с парашютом, и они его сняли с сосны. У него орденов много за Испанию и Халхин Гол. В прошлом месяце к ним в отряд из окружения пришёл капитан Новиков и старшина Квасов. Капитан сказал, что теперь он будет, как старший по званию командиром отряда, но весь отряд сказал, что если он желает, то пусть организовывает себе новый отряд. А всем подходит Игорь. Он согласился, а потом предложил напасть на тюрьму в Змиёве. Она охранялась полицаями. Ночью тихонько убили троих часовых, освободили заключённых, а радистку, заброшенную к немцам в тыл, забрали в отряд. Немцы её пытали. Там же забрали и её радиостанцию. А недели полторы назад Новиков и Квасов вдвоём напали на легковую машину с немецким офицером. Они убили водителя и двух мотоциклистов охраны, а офицера с портфелем привели в отряд. Игорь послал Бориса и ещё одного человека проверить, и они нашли сожжённую машину и мотоцикл. Убитых немцы забрали. Ещё уничтожили шестерых немцев и две автомашины с какими-то решётками на крышах, а внутри у них радио.
   Борис петлял по лесу, идя по зарубкам, а Билык думал о том, что очень много странных совпадений услышал он в рассказе Бориса.
   Во-первых, почему полицаи охраняли тюрьму со столь важной заключённой? Возможно потому, что у немцев возникла напряжёнка на фронте и не хватает солдат? Вряд ли.
   Во-вторых, почему там же оказалась радиостанция, да ещё с заряженными аккумуляторами? Это, конечно возможно, если радистка мало выходила на связь
   В-третьих, почему немецкого офицера взяли только Новиков и Квасов, пришедшие в отряд вдвоём и недавно? На войне всё бывает.
   И четвёртое, может, самое главное, почему немцы не устроили массивное прочёсывание леса, если пропал, как предполагал Билык, офицер связи с важными документами? Ответа на этот вопрос он не находил, но было ещё много вопросов, в которых он пытался разобраться, но у него не хватало данных.
   Только к десяти часам они добрались до отряда. Лес здесь был густой настолько, что в нескольких метрах ничего не было видно. Билык остановился и сказал Борису, чтобы он позвал командира. Из землянки вышел симпатичный парень, аккуратно одет и причёсан. Он, наверное, был предупреждён Борисом, что Билык в немецкой форме и не удивился. Они обменялись паролем и отзывом, поздоровались. Билык отозвал Игоря в сторону и только начал разговор, как услышал за своей спиной:
  -- Хенде хох!
  -- Не валяйте дурака, - не оборачиваясь сказал Билык: - Во-первых, так можно схлопотать пулю в живот, а во-вторых, нужно соблюдать субординацию - когда разговаривает командир, никто не вмешивается.
   Билык обернулся и увидел перед собой высокого человека в офицерской форме без знаков различия, со следами оспы на лице.
  -- Я сам себе командир, - ответил мужчина.
  -- Если Вы, действительно, командир Красной Армии, то должны понимать, что так не бывает, - уже раздражаясь, сказал Билык. - Подождите меня, я с Вами поговорю чуть позже.
  -- Он всегда такой? - спросил Билык Игоря, когда тот удалился.
  -- Почти всегда. Лучше бы он в отряд не приходил. Баламутит тут воду. Может, Вы его с собой заберёте? Всё время хочет командовать, а ребята не хотят признавать в нём командира.
  -- Игорь, а почему у вас нет часовых? Мы совершенно свободно прошли.
  -- Людей маловато. Но мы кое-где установили мины. Так что пройти к нам незамеченным сложно.
   Билык задал ещё несколько вопросов и попросил позвать того командира, что только что был здесь.
  -- Идёмте ко мне в землянку. Позавтракаете и поговорите.
  -- Я поговорю здесь. А ты усиль, пожалуйста охрану немецкого офицера. А то я вижу, что часовой засыпает. И присмотрите за отрядом, чтобы никто не ушёл. Сам будь в пределах моей видимости.
   Билык не хотел уходить с поля зрения своих, зная, что в случае чего они его прикроют. Стоит ему дать незаметный сигнал, и Груша введёт в действие своё безотказное оружие - ножи, а Артист из "Шмайсера" не оставит живого места на угрозе.
   Новиков с недовольным видом подошёл к Билыку и стал ему выговаривать, что как тот посмел усомниться, что он офицер Красной армии. Он явно хотел взять инициативу разговора в свои руки, но Билык его перебил:
  -- У меня, Новиков, если конечно, Вы им являетесь, очень много к Вам вопросов. Ответьте мне...- и он стал его спрашивать.
   Новиков явно нервничал, отвечал невпопад, путался. Тогда Билык потребовал его показать документы, но тот вместо того, чтобы достать их, стал лихорадочно расстёгивать кобуру с пистолетом. Когда пистолет оказался в его руке, раздался глухой удар и Новиков вскрикнул, схватившись за руку. Пистолет валялся на земле.
  -- Игорь, обезоружь Квасова! - крикнул Билык и увидел, как кто-то метнулся в лес.
  -- Стой, стрелять буду, - раздался окрик и команда: - Руки вверх!
   Через несколько секунд из лесу вышел задержанный Квасов и конвоир. Игорь обыскал Квасова, ему связали руки и завели в землянку, которую охранял часовой. Новиков же сидел на земле, стонал и пытался вынуть нож из руки, но тот, наверное, застрял в кости и причинял страшную боль. Из руки шла кровь. Билык достал из вещмешка жгут, наложил его выше ножа, и c силой выдернул нож. Новиков потерял сознание и упал на землю.
  -- Построй отряд, командир, - скомандовал Билык.
   Когда отряд построился, Билык обратился к нему с краткой речью.
  -- Я к вам послан советским командованием, чтобы разобраться в обстановке. Как видите, - Билык кивнул на лежащего на земле Новикова, - немного разобрался Но я здесь не один, со мной мои товарищи. Они все в немецкой форме, так что не удивляйтесь. Гора, выведи всех сюда.
   Из лесу показались Груша и Артист с замазанными краской лицами и с ветками на голове, и чуть позже появились Михаил и радист. Партизаны радостно улыбались. Билык распорядился выставить дозоры, перевязать Новикова и позвал к себе радистку, которая всё время стояла в стороне с лицом, выражающим тревогу. Это была девушка лет девятнадцати, с тонкими чертами лица, среднего роста, худенькая.
  -- Тебя-то как зовут, красавица? - дружелюбно сказал Билык.
  -- Анна.
  -- Анюта, значит.
  -- Нет, Анна. Меня Анютой никто не называл.
  -- Откуда ты призывалась, Анна?
  -- Москвичка я.
  -- Да держись ты спокойней. Тебя пытали?
  -- Да.
  -- Вот что. Расскажи мне кратко всё по порядку. В двенадцать нужно выходить на связь. Книжка, по которой шифруешь, у тебя?
  -- Нет, у него, - Анна указала на Новикова
   Она рассказала, что её, наверное, по ошибке выбросили ночью с парашютом в чистом поле, она не успела дойти до леса и утром её схватили. Её пытали и сказали, что если она не выполнит их требования, её расстреляют. Она знала, что Новиков предатель и его немцы назначили над ней командиром. Он сам шифровал послание в центр, но она хотела поступить по инструкции и включить в послание знак тревоги, но Новиков предупредил её, что если он это обнаружит, то немедленно её убьёт. В надежде, что сумеет передать знак позже она передала его сообщение, как он того требовал. Немецкого офицера она не знала раньше и Квасова тоже. Она боится теперь, что её сочтут предательницей.
  -- Я всё понял. Ты не волнуйся, там разберутся. Можешь пока идти. Вон, кажется, провокатор очухался.
   Билык подошёл к сидящему на земле Новикову и спросил его:
  -- Встать можешь?
  -- Попробую, - ответил тот, и, морщась от боли, встал.
  -- Чего это ты, вдруг, захотел в меня стрелять?
  -- Я не в тебя хотел стрелять, а в себя. Нервы не выдержали. Я с таким трудом добивался встречи с вами, а мне не поверили. И вот, что, командир, не знаю твоего звания, ...
  -- Неважно.
  -- Не теряй времени. Меня ты можешь сейчас расстрелять, но немецкого офицера или хотя бы его документы, нужно срочно отправить за линию фронта. Меня и Квасова, действительно немцы, завербовали, вернее, мы пошли на это, чтобы иметь возможность бежать, но получилось всё не так просто. А с тюрьмой был спектакль. Но я понимал, что всё шито белыми нитками и решил захватить фельдъегерскую почту, чтобы мне поверили. Я видел, когда искал отряд, что этот автомобиль ездил по той дороге, вот и решил взять немца с документами. Я слышал, что ты сказал радистке, что в двенадцать надо выходить на связь. Осталось меньше часа. Позже может быть поздно. Поверь мне. Если я провокатор, расстрелять меня ты всегда успеешь. Площадку для приземления самолёта я уже подобрал. Недалеко, в шести-семи километрах отсюда.
   Билык дал команду взять Новикова под стражу, позвал Михаила, а портфель с документами велел занести в командирскую землянку. Игорь занёс жёлтый большой, кожаный портфель:
  -- Мы его пытались открыть, но у нас ничего не получилось. Ключ немец успел выбросить.
  -- Врёт он. Приведите его сюда, .- сказал Михаил.
  -- Давай разрежем портфель, - предложил Билык.
  -- Не получится. Он фактически металлический. Сделан из тонкой листовой стали так, что ножовка по металлу его не берёт. Я ещё под Киевом с таким портфелем имел дело.
   Зашёл немец со связанными руками.
  -- Wo ist die SchlЭssel von der Diplomatentasche? (Где ключи от портфеля?), - спросил Михаил
  -- Habe ich ihn ausgeworfen (Я его выбросил), - ответил немец.
  -- Ziehen Sie die Stiefel aus (Снимите сапоги).
   Немец попытался снять сапоги, но так как руки его были связанны, не смог этого сделать. Михаил стянул оба сапога и зажмурился от запаха давно не мытых ног. Билык засмеялся:
  -- Не духи "Красная Москва"?
   Михаил не ответил и потянул один каблук на себя. Он не поддавался. Второй каблук оттянулся и Михаил его повернул несколько раз, каблук снялся и в нём лежал ключ.
  -- Ну ё моё, Гора, ты даёшь. Молодец. Открывай. А ты, фриц, пошёл вон отсюда. Уведи, Игорь, выведи этого вонючего засранца отсюда.
  -- Зачем ты так? Он выполняет свой долг.
  -- Ты знаешь, что? Я уже не раз заметил твоё сочувствие немцам. Они вашего брата не жалеют, - резко ответил Билык.
  -- Всегда, при любых обстоятельствах надо оставаться человеком. Оскорбляя и унижая других, ты в первую очередь оскорбляешь себя.
  -- Какие вы евреи хорошие, а мы плохие, - немного растягивая слова ехидно сказал Билык.
  -- А вот такие штуки не пристало делать культурному человеку, да ещё командиру. В другом месте можно за это и схлопотать. Давай лучше работать, а об этом, если захочешь, поговорим, когда придём с задания, - спокойно сказал Михаил, доставая бумаги из портфеля.
  -- Извини, меня, Миша, - Сказал Билык примирительно, впервые называя Михаила по имени.
  -- Извиняю, Лёня, - в тон ему ответил Михаил рассматривая документы.
  -- Там что-то серьёзное?
  -- Командир, перенеси на пару часов связь с центром. Разберёмся, потом доложим.
   Билык вышел и сказал радисту, чтобы передал короткую радиограмму, что они выйдут на связь в четырнадцать часов.
  -- Давай вначале допросим немца, но допрашивать будешь ты, потому что мой немецкий ещё недостаточно хорош, а эта птица видно не простая, - предложил Билык.
   Когда ввели немца, и Михаил задал ему вопрос, кто он такой и чем занят в армии, тот ответил, что не будет говорить, пока ему не развяжут руки и не предложат сесть. Когда ему развязали руки, и он сел на табурет, Михаил переспросил и немец сказал:
  -- Меня зовут Зигмунд Гогенцоллер, !914 года рождения. Майор немецкой армии. Профессиональный военный. Служу при штабе фронта фельдъегерем. Всё чем я владел, как военный, в этом портфеле. Можете меня расстреливать, потому что меня всё равно свои расстреляют, если мне бы удалось освободиться от вас.
  -- Скажите, а Вы не принадлежите к старинному немецкому дворянскому роду?
  -- Не просто дворянскому, а княжескому. Вы что, знаете немецкую историю? - удивлённо спросил Гогенцоллер.
  -- Мы, надеюсь, не менее грамотны, чем граждане Германии. Но более гуманны. Иначе бы вы не пошли за Гитлером.
  -- Я и многие дворянские фамилии ненавидят Гитлера. Но я военный и обязан выполнять приказы. У меня для вас больше нет сообщений. Я бы просил вас распорядиться дать мне горячей воды и мыло. Я не могу в таких условиях существовать.
  -- Игорь, дайте ему возможность помыться, а то от него... А ведь князь же.
  -- Так, принимаемся за документы.
  -- Ого!, - воскликнул Билык, когда увидел на столе карту со стрелами направления ударов.
  -- Она может быть и липовая.
   Но когда они стали рассматривать письменные документы, то удивились ещё больше. Переброска и месторасположение частей совпадало с их наблюдениями, которые они производили во время рейда к партизанам.
  -- Даже если после того, как пропал князь с портфелем, немцы смогут кое-что изменить, то эти документы всё же будут нашему командованию очень интересны. Я сажусь составлять шифровку и вызываю самолёт. Точные координаты дадим позже. Думаю, что у немцев в этом районе пеленгаторов нет. Но надо быть осторожными. Ты поддерживаешь моё решение?
  -- Вполне.
   Когда передали радиограмму, Билык дал команду всем партизанам, Новикову и Квасову написать свои биографические данные, для передачи их командованию, а сам сел писать более подробный доклад. Михаил в сопровождении, Груши, Новикова, бывшего пилота и ещё двух партизан пошёл осмотреть площадку для приземления самолёта. Они вышли на прошлогоднее не засеянное пшеничное поле небольших размеров, но пригодное для приёма самолёта. Грунт под ногами не проваливался, а это значило, что самолёт может свободно сесть и взлететь. Партизаны остались дежурить у поля и подготовить хворост для костров.
   В течении дня ещё раз вышли на связь, передали координаты площадки приземления и к вечеру получили приказ встречать самолёт после одиннадцати часов и отправить с ним немецкого фельдъегеря с портфелем.
   Самолёт пошли встречать почти всем отрядом. В лагере осталась только радистка, двое дежурных, Новиков и Квасов, запертые в землянке. Немца вели связанным и с кляпом во рту.
  -- Повезло фрицу, - сетовал лётчик, - Меня бы лучше отправили. Я бы там больше пригодился.
  -- Ещё полетаешь. До Берлина пока долетишь, перья обсыплются.
  -- Типун тебе на язык. У наших соколов перья не сыплются.
   Ближе к площадке приказали разговоры прекратить. Сели на опушке. Когда совсем стало темно начали носить хворост для костров на место, указанное лётчиком. Самолёт ждали с нетерпением. Но больше всех нервничал и переживал лётчик. Ждали долго. И только после двенадцати услышали шум мотора "кукурузника".
  -- У-2 летит, - констатировал лётчик: - Я на нём больше сотни часов налетал.
   Зажгли костры. Самолёт сделал полкруга и пошёл на посадку.
  -- Всем оставаться на месте. К самолёту пойду я, пилот и Артист. Оружие держать наготове.
   Самолет пробежал метров сто, и лётчик из отряда, в свете костра, стал его заводить ближе к лесу. Пилот вышел из самолёта и попросил его скорей разгрузить. В отряд прислали по просьбе,. которую передал в телефонограмме Билык, два ручных пулемёта "Дегтерёв" с патронами, патроны к немецким автоматам "Шмайсер", индивидуальные медицинские пакеты, медикаменты и пятьдесят банок тушёнки.
  -- Виктор!? - вдруг воскликнул лётчик из отряда.
  -- Серёга!? - ответил ему прилетевший пилот.
   Они обнялись
  -- Ты же истребитель, а почему на У-2?
  -- Аппендицит мне недавно вырезали. Врачи говорят, что перегрузок не выдержу. Вот пока на этой этажерке и летаю.
  -- Виктор, возьми меня третьим. Тебе сейчас немецкого офицера связанным посадят. Так я ему на колени усядусь.
  -- Я с удовольствием, только согласится ваш командир?
  -- А мне чего? Если ты берёшь, то на здоровье. Пусть лупит этих сволочей в небе. Только этот фриц-князь, а ты к нему на колени, - уже в шутку сказал Билык.
  -- Князь не грязь, потерплю, не испачкаюсь. Вы его только получше к сидению привяжите, а то он меня из кабины вытолкнет.
  -- Привяжем, не волнуйся. Ну ребята, летите, а то неровен час немцы припрутся на звук мотора. Правда, ночью они в лес не сунутся..
   Самолётный двигатель не выключали, лётчик врубил полные обороты, самолёт затарахтел и покатился по полю. Хвост его приподнялся, колёса оторвались от земли, и он скрылся в темноте. Все стояли с поднятыми кверху головами, прислушивались к затихающему звуку мотора и у каждого на сердце была печаль расставания как с кем-то из родных.. Ведь самолёт прилетел оттуда и туда улетел. И находился он здесь не больше десяти минут, а мыслей всем нагнал много. Билык оставил возле "аэродрома" одного красноармейца и Бориса и приказал сидеть здесь скрытно до обеда. Возможно, немцы, услышав шум самолётного мотора, будут искать площадку и сделают засаду на случай прилёта самолёта или что ещё хуже, начнут прочёсывать лес. Утром распределили патроны, один пулемёт вручили красноармейцу-пулемётчику, а другой разведчики решили взять с собой. Билык ждал указаний командования, что делать дальше. В двенадцать связались с командованием. Их благодарили за переданные сведения и немецкие документы. Запросили, можно ли прислать самолёт за Новиковым и если да, то когда. Следующую радиосвязь назначили на восемнадцать часов.
   После полудня прибыл Борис и красноармеец и доложили, что ничего подозрительного в районе "аэродрома" не заметили. Вечером Билык опять послал дозор к "аэродрому" и, вернувшиеся дозорные доложили, что немцы, человек тридцать, устроили засаду, но собак с ними нет. Игорь загорелся:
  -- Чего мы будем сидеть сложа руки? Ждать пока нас освободит Красная армия? Нужно окружить и уничтожить засаду.
  -- Погоди, не горячись. Я тоже не против, но мне нужно получить разрешение командования, остановил его Билык.
   В шесть вечера связались с командованием и получили запрет. Приказ гласил, что они должны идти в сторону Барвенково, линию фронта не переходить, боёв по возможности избегать, и разведать южнее Змиёва оборону противника, обратив особое внимание на артиллерию, танки и доты.. Новикова и Квасова взять с собой. Радистку оставить в отряде. Ей передать их запасной шифр. Приказ на дальнейшие действия отряд получит дополнительно.
   Билык вызвал Новикова и Квасова и сообщил им о решении командования. У них загорелись глаза:
  -- Командир, значит нам верят? -спросил Новиков.
  -- Может там и верят, а я, если по правде, не очень. Но выполнить приказ обязан. Пойдёте с нами без оружия, под присмотром моих мужиков.
  -- Командир, я не обижаюсь, того и заслужил. Но я пулемётчик. "Дегтяря" с завязанными глазами за полминуты разберу и за минуту соберу. Я вон вижу, что вам их аж два доставили. Дайте мне один, без патронов, а если нужен буду - примешь решение. Остальной груз я вдвойне тащить буду. Я когда-то грузчиком работал, - просил Квасов..
  -- Посмотрим, пока готовьтесь, -ответил Билык, позвал Михаила и стал с ним советоваться.
   Решили разрешить нести пулемёт Квасову, а диски с патронами взялся нести Михаил. За Квасовым будет присматривать Груша.
  -- Знаешь, командир, судя по шифровке, наши готовят наступление.
  -- Я тоже так думаю. А то зачем бы им нужны сведения о дотах и запрет нам переходить линию фронта? Видимо, дадут позже команду ожидать где-то прихода наших войск. Выходим ночью.
   Шли до утра. Остановились на привал у опушки леса. Дальше примерно на километр. простиралось чистое поле и только за ним виднелся лес. По полю проходила дорога. Посоветовались, что делать. Ждать до ночи большая потеря времени. Решили в отсутствие машин пересечь дорогу. За дорогой был довольно высокий откос, и с дороги поле не просматривалось.
   - Перебегаем через дорогу по два человека. Первые залегают на откосе и в случае чего прикрывают остальных. Оставшиеся прикрывают первых. А там действуем по обстановке. Последними Квасов, Гора и Груша. Вперёд!
   Первым пересёк дорогу Билык и радист, за ним перебежали Артист и Новиков. Михаил смотрел как они поднимаются на высокий откос и, дождавшись своей очереди, скомандовал:
  -- Пошли!
   Они выбежали из леса, пробежали метров пятьдесят, пересекли дорогу. И только стали карабкаться на откос, как услышали гул машин. Из-за поворота показались две грузовые крытые машины. Разведчики старались скорее преодолеть откос, но услышали, что машины остановились Видимо немцев привела в замешательство немецкая форма Горы и Груши, что они сразу не открыли стрельбу.
  -- Halt! (Стой!) - закричал офицер и тут же раздалась автоматная очередь сверху.
   Из обоих машин высыпали солдаты, но последняя тройка уже была наверху.
  -- Стрелять прицельно! - Крикнул Билык.
   Квасов снял пулемёт с плеча. Лёг на землю и протянув руку к Михаилу, спокойно сказал:
  -- Патроны.
   Михаил протянул ему диск, а сам снял с плеча "Шмайсер", прицелился и дал короткую очередь. Стреляли все разведчики, но их огня было явно недостаточно для полусотни солдат, которые рассредоточились и взбирались на откос. Квасов с какой-то лихостью пристукнул по диску и со словами:
  -- Я вас, б..ди, уложу как шпроты в банку! - открыл стрельбу
   Он повёл стволом пулемёта справа и до средины, где немцы были ближе всего к вершине. Десяток немцев он срезал, остальные залегли. Затем Квасов перевёл ствол влево и прошёлся до средины. Немцы залегли и тогда разведчики начали их отстреливать из автоматов по одному.
   Немцы поняли, что их перестреляют, поднялись и побежали в сторону леса. И опять заговорил пулемёт. Груша, лежавший недалеко от Михаила, орал:
  -- Ну и Квасов! Ну и циркач! - слова артист и циркач во взводе у Билыка являлись высшей похвалой.
   Немцы падали, как домино, поставленное в ряд, а пулемёт после длинных очередей перешёл на короткие и отбивал такт песни "Катюша". Но почти все очереди достигали цели. Вдруг стало тихо. Откос, дорога, предлесье, всё было усыпано трупами и ранеными немцами. Только за машинами укрылись десяток фашистов.
  -- Груша, навесную осколочную! - крикнул Билык, и Груша подбросил вверх сначала одну, затем вторую гранату.
   Они летели по навесной траектории за машины и разорвались среди немцев. Билык переставил рожок с патронами и трассирующими пулями, стрельнул по бензобакам. Оба бака взорвались и машины охватило пламя.
  -- Концерт закончен, уходим за кулисы, - скомандовал Билык и они побежали к лесу.
   Бежать было тяжело. Мягкий грунт поля, засеянного озимой пшеницей, усложнял бег, а груз, давивший каждому на плечи, с каждым шагом становился тяжелее. Пот градом стекал с их лиц, одежда от него намокла и прилипала к телу. Когда они пробежали больше, чем половину поля, сзади раздалось несколько автоматных очередей. Пару пуль просвистели мимо. . Видимо, несколько человек немцев очухались после боя и пробовали попасть в убегающего противника. Но их автоматы не могли на таком расстоянии стрелять прицельно, хотя убойную силу ещё сохраняли и шальные пули могли ранить или даже убить. Наконец, добежали до леса и буквально упали в изнеможении.
  -- Привал пять минут, за нами могут устроить погоню, - скомандовал Билык.
   Все тяжело дышали. Только Квасов через силу выдавил из себя:
  -- Теперь вы мне верите?
  -- Верим, верим, только помолчи. Восстанавливай дыхание.
   Билык встал, подошёл к опушке, прислушался.
  -- Кажется, тихо. Подъём.
   Шли часа два. Билык объявил привал на полчаса. Сняли с себя оружие, рюкзаки. Билык спросил радиста:
  -- Как твоя спина?
  -- Ничего, кажется. Выходим в двенадцать на связь?
  -- Только на приём. Дашь ответ, что их слышишь и всё. Здесь нужно быть особо осторожными. Недалеко линия фронта, а немцев мы переполошили.
  -- Это не мы, командир, а Квас. Ты чего там выстукивал пулемётом? Дай-ка вспомню, - спросил Артист и стал выстукивать языком такты.
  -- Катюшу, у нас, радистов, есть такая игра угадать мелодию по тактам, отбиваемым ключом. Так есть такие умельцы, что разгадывают сложные мелодии, которые тоже выбивают умельцы, - объяснил Чиж.
  -- Как это ты умудрился, такой пулемётчик и в плен попасть? - спросил Груша Квасова
  -- Патроны закончились Нас окружили, а кому умирать охота? Вот и подняли мы руки. Но лучше бы я застрелился. Что потом было! Говорить неохота.
  -- Помолчите все. Берегите силы. А, Вы я вижу весь красный, - обратился Билык к Новикову.
  -- Рука болит. Наверное, гноится.
  -- Давайте я посмотрю, - предложил Квасов
   Он размотал бинты и из-под них буквально потёк гной. Рука покраснела.
  -- Была бы водка, я бы сейчас рану обработал.
  -- На спирт, - протянул флягу Билык.
  -- Спирт может обжечь рану. Нужно развести водой. Вы пока разведите, пятьдесят грамм спирта и сорок воды, а я посмотрю травку. Здесь должна быть.
   Квасов походил минут пять и вернулся с листьями какой-то травы. Он промыл рану, протёр листья спиртом, наложил их и перевязал всё бинтом.
  -- Потерпите, капитан, до вечера, а утром забудете, где болело.
  -- А где это ты научился?
  -- У меня бабка знахарила. И меня научила. Мы с ней всё село лечили. И всё травами. Когда меня в армию призвали, я поначалу санинструктором был. Хоть и без диплома. А когда у меня проявились способности к пулемёту, комбат сказал, чтобы я совмещал обе специальности. А потом увидел во мне хозяйскую жилку и старшиной роты сделал.
  -- Так ты и швец, и жнец, и на дудке игрец! Сострил кто-то.
  -- И на пулемёте, - добавил Михаил, и все засмеялись.
   Когда пошли дальше, Михаил думал о Квасове и Новикове. Всего два дня назад они представлялись врагами, предателями, а сейчас они для всех разведчиков стали такими же товарищами по оружию как и остальные. Не повезло Новикову. Боевой офицер, но и у него нервы не выдержали длительного напряжения и получил серьёзное ранение. И обидно ему, наверняка, что от своих. Новиков сейчас завидует, конечно, Квасову, что тот может вести с врагом активную борьбу и уничтожать их. Он, Михаил, в этом бою убил, может быть, несколько человек. Нет, не человек, а врагов. Но и у них же есть матери, жёны, невесты, дети. Лучше об этом не думать. Но он не мог об этом не думать. Мысли только и крутились вокруг вопроса "убивать - не убивать". Если бы он и другие его товарищи сейчас бы не убивали, то убили бы их. Во время боя Михаил не видел живых людей. Это сейчас он думает о той цели, по какой он стрелял, что это были люди. А тогда это шли на него носители смерти, и он в них стрелял. Михаил вдруг подумал о себе, был ли у него страх во время боя? Он удивился, что не помнит его деталей, а ведь прошло очень мало времени. И вспомнил, как у него что-то оборвалось в груди и сковало мышцы живота, когда он услышал звук приближающейся машины. Дальше полный провал памяти, нет, стоп! Он вспомнил, что Квасов приказал ему дать диски с патронами. Да, не попросил, а приказал. И Михаил ему подчинился. Надо будет по свободе спросить у Билыка, помнит ли он детали боя, и не боится ли он? А другие?
   Усталость давала себя знать. Михаил видел только спину шагающего впереди пулемётчика, она постепенно начала расплываться, и появилась Оксана в своём любимом белом платье в красную горошину, бегущий к ним Гришенька. Михаил испугался и подумал, что сейчас прилетит бабочка, сядет ему на рубашку и из-под её ножек потечёт кровь. Но он глянул себе на грудь, рубашки на нём не было, а по груди тёк гной. Он качнулся, хотел звать Оксану, но услыхал голос Груши:
  -- Не спи, Гора. Я тебя уже второй раз удерживаю. Упадёшь, ключицу сломаешь. Держись, скоро командир привал объявит, - сказал идущий сзади Груша..
   Михаил встряхнулся ото сна, ему стало легче идти и он услышал Как Билык негромко сказал:
  -- Стойте! Впереди должна быть деревня. .Артист, визуально из опушки понаблюдай и доложи. Всем можно присесть, не снимая с себя груз.
   Михаил сел, облокотился на рюкзак, протянул уставшие ноги и почувствовал, как по телу потекла расслабляющая волна. Он подумал, что наверное, не сможет сейчас встать, если нужно будет, и уснул. Услышал, как его кто-то трясёт за плечо и говорит:
  -- Рассупонься, Гора, привал.
   Открыли банки с тушёнкой, перекусили. Разговаривать никому не хотелось. Билыку доложили, что в лес зашёл старик с топором, видимо, за хворостом. Билык пошёл ему навстречу. Он стал за дерево, и когда старик подошёл ближе, кашлянул. Старик остановился.
  -- Не пугайся, дедушка, что я в немецкой одежде. Я свой.
  -- А чё мне пужаться-то. Сичас в нашем - то селе в такой одежде усе. Раньше не было, а сичас много понаехало. У них тута штаб, наверное.
   Дед оказался мужиком сообразительным. Служил ещё в царской армии. Оба сына и внук на фронте.
  -- Вот только старуха моя в прошлом годе померла. Один я, как перст.
   Детально расспросив старика о расположении деревни, Билык предположил, что здесь расположился штаб пехотного полка.
  -- Возьми, дед хворост, приди домой и сразу затопи печь. Сам сиди дома и не высовывай даже нос. Обо мне никому ни слова.
   Когда дед ушёл домой, Билык стал разрабатывать план операции по захвату документов в штабе. Он находился в здании начальной школы, которая здесь располагалась до войны.
  -- Сейчас старик затопит печь, и мы по дыму определим, где его дом. Штаб находится от него через дом. Часовой, по словам деда ходит у входа в штаб. В штабе всегда кто-то есть из офицеров полка. На операцию идут Гора, Артист и Груша. Задача Груши - часовой, Горы и Артиста - штаб. Главное - взять оперативную карту и карту оборонительных сооружений. Я и Квас прикроем вас, если в этом будет необходимость. Шум, желательно, не поднимать. Новиков и Чиж ожидают нас в лесу. Если мы до пяти утра не приходим, телеграфировать в центр, радиостанцию и шифры уничтожить, переходить линию фронта, или дожидаться наших. Смотрите по обстановке. Мы берём с собой только оружие. Рюкзаки оставляем в лесу.
   К вечеру выдвинулись на опушку леса и наблюдали за деревней. Определили, что часовые у штаба меняются каждые два часа. Караульное помещение находится через две хаты от штаба. Автомобили стоят на краю деревни и возле них тоже установлен пост. Когда стемнело, в штабе зажгли свет, наверное, от аккумуляторов, но сразу же опустили светонепроницаемые шторки. Только в одном окне свет чуть-чуть проникал в неприкрытую шторой щель. В одиннадцать ночи свет или погас, или изнутри плотнее прикрыли шторки. В двенадцать сменился часовой, и через двадцать минут разведчики, соблюдая тишину, пошли к штабу и залегли за изгородью. Часовой прохаживался по двору. Светила яркая полная луна. Груша показал жестом, что сменит позицию на более удобную. Через минуту часовой повернулся к ним спиной, и Михаил увидел по силуэту, как Груша привстал на колено и метнул нож. Часовой упал на землю, только чуть звякнула винтовка. Михаил а за ним Артист метнулись к дверям. Когда они уже были у дверей, она открылась и Михаил увидел выходящего немца, видимо, посмотреть, что за звук. Михаил ударил его ножом снизу вверх под левую сторону груди, немец захрипел. Михаил почувствовал тяжесть на руке с ножом и сообразил что он держит немца на ноже и замешкался. В ту же секунду мимо него проскользнул Артист. Михаил осторожно опустил немца на пол, дёрнул за ручку ножа, но тот крепко сидел в теле немца. Михаил оставил нож. Это продолжалось три секунды, и за это время Артист открыл две бывших классных комнаты. В одной из них горели две маленькие лампочки, неплохо освещавшие комнату. В ней стоял стол, скамейки. Стол был пуст, а в углу стоял металлический ящик. Артист дёрнул за крышку. Ящик оказался закрытым на внутренний замок. Артист метнулся в коридор, затащил за ноги убитого немца, и стал его обыскивать. Воткнутый нож (немецкий штык) мешал распахнуть китель и Артист наступил немцу на грудь и с силой рванул нож. Ключ висел на цепочке на шее у немца. Видимо, это был начальник штаба. Артист открыл ящик. В нём лежали, разделённые между собой карты, и несколько папок с документами. Михаил сказал по-немецки:
  -- Alles mitnehmen (всё забираем).
   В углу стоял большой портфель. В него уложили карты, пару папок, остальное не влезало. Артист стащил со стоящей в углу кушетки какое-то покрывало, сложил в него папки и завязал. Только сейчас Михаил увидел, что у него рука в крови. Он вытер руку об узел, взял портфель, и они выскочили их дома, предварительно отсоединив провод от лампочки. Осторожно, чтобы не поднимать шум, перелезли через ограду и пошли к лесу. Через несколько десятков метров их встретил Билык с пулемётчиком. Сзади появился Груша. Когда пришли к ожидающим их Новикову и радисту, Билык посмотрел на часы и сказал:.
  -- Через час немцы поднимут тревогу и будут нас искать. Правда у них здесь нет собак, а пока те прибудут, мы сумеем уйти подальше.
   По дороге Артист сказал Михаилу, но так, чтобы слышали все:
  -- Ты, Гора, немца за шашлык принял?
  -- Почему? - не врубился Михаил.
  -- А ты же его долго держал на ноже, - ответил Артист, и все засмеялись.
  -- Отставить смех, идти тихо! - скомандовал Билык, а сам шёл и улыбался.
   На рассвете Михаил и Билык стали рассматривать карты и документы. Информация, добытая ними, по их мнению была очень полезной. Они зашифровали некоторые координаты укреплений, кратко изложили приказ о наступлении и вышли в эфир. Радист отстукивал шифровку минут пятнадцать и сообщил, что в двенадцать выйдет на связь, но только на приём. В двенадцать они получили приказ выйти к утру 12 мая в район села Калиновки и ожидать там..
  -- Ну, мужики, завтра наступление. Нам до Калиновки всего семь километров. Ночью выйдем. Приводите себя в порядок.
   Недалеко от них протекал ручей. Они тщательно мылись, брились, чистили одежду.
  -- Как на праздник собираемся.
  -- Почему "как". Завтра и будет праздник.
   Михаил несколько раз мыл руки мылом, протирал их песком, но ему всё время казалось, что запах крови никак не проходит.
   Билык достал из рюкзака гимнастёрку со знаками отличия старшего лейтенанта и пилотку со звёздочкой.
  -- Мне надо быть при нашей форме. А то один раз нас свои чуть не перестреляли, - как бы оправдываясь объяснил он.
   У всех было приподнятое настроение, только Новиков сидел, потупясь в землю и палочкой переворачивал листья.
  -- Чего загрустили, капитан, рука болит? - спросил его Михаил.
  -- Если бы только рука! С рукой полегче, спасибо Квасову. Душа болит. Я понимаю, зачем я нужен нашему командованию. Но вряд ли я имею право тебе об этом говорить. Хотя ты видел мой отчёт о себе, переданный самолётом в центр и догадываешься, что главное в нём немецкая разведшкола. Но мучает меня другое. Мне в любом случае не простят плен. Умереть мне не страшно. Мне страшно принять смерть от своих. У меня в Туле два сына растут - 8 и 13 лет. Жена работала инструктором райкома партии. И получат известие о моём предательстве. Как они жить будут? Квасов, молодец, отличился в бою. А я из-за этой дурацкой раны даже стрелять не могу. Застрелиться тоже не имею права. Сведения у меня важные.
  -- Зачтут Вам ваши показания.
  -- Дай-то Бог.
   Михаила позвал Билык. Он сидел и изучал карту, захваченную в штабе.
  -- Смотри, Гора, вот деревня Калиновка. Вот линия немецкой обороны. Здесь немецкий ДОТ с пулемётом. Если наши пойдут в наступление, то этот дот положит наших ребят на землю. С другой стороны, мы не знаем будет ли наше наступление завтра. Пока нам известно, что немцы наметили наступление. на семь утра. У меня есть такая мысль.
  -- Догадываюсь.
  -- Какая?
  -- Захватить ДОТ, и в любом случае он поможет нашим.
  -- Ну, Гора, ты молодец. Расцеловал бы тебя, но я с мужиками не целуюсь. А вот похвалить тебя могу. Ты храбрый человек, хоть и..., запнулся Билык.
  -- Говори, чего замолчал, - насупился Михаил.
  -- ... хоть и непрофессионал в разведке. Знаешь, беда нашей всей армии, что большинство командиров и солдат не профессионалы. Где-то наверху думают, что дай человеку винтовку и он солдат. Нет, обучить его надо сначала, чтобы он умел в любой ситуации хорошо воевать. У меня душа от боли сворачивалась, когда под Москву выгнали "ополченцев". Они-то многие никогда винтовку в руках не держали. И что они дали. Полегли все. А Москву защитили сибиряки, обученные, хорошо вооружённые и одетые. Разговорился я. Так вот, я не имею права тебе приказывать участвовать в этом деле. Тем более, что получил приказ не ввязываться в драку.
  -- А я без приказа твоего пойду.
  -- Ну вот и прекрасно. Ещё и радиста нужно спросить. Может ты спросишь?
  -- Хорошо.
   Михаил пошёл к радисту, а тот растянулся на земле и сладко посапывал во сне. Михаилу жалко стало его будить. Он вернулся к Билыку и сказал об этом. Тот закипел:
  -- Ну какой ты жалостливый. Да идёт вопрос о его жизни, а ты разбудить не хочешь.
  -- Не горячись. Я за него говорю - согласен.
  -- Значит, через час выходим, а подойдём ближе, разведаем обстановку на месте. Отдыхай.
   На рассвете Билык отправил Грушу разведать подходы к ДОТу, а через двадцать минут началась артподготовка со стороны наших. войск. Затем разведчики услышали отдалённый гул и стрельбу танков. Несколько снарядов разорвалось недалеко от стоянки разведчиков. Груша так и не появился.
  -- Приготовить оружие к бою, - скомандовал Билык.
  -- Командир, у меня осталось полтора диска, - сказал Квасов.
  -- Береги патроны и стреляй короткими по отходящему противнику.
   Лес в этом месте был не густой. И хорошо просматривался. Разведчики лежали в орешнике, который их хорошо скрывал. Звуки боя приближались и вот прозвучали частые выстрелы. Появилась группа немцев, бегущих через лес. Квасов дал по ним очередь, несколько человек упали, и немцы залегли.
  -- Бросьте оружие и вставайте с поднятыми руками! - крикнул Михаил по-немецки.
   Немцы продолжали лежать.
  -- Квас, короткую очередь!
   Пули просвистели над головами немцев, и они стали подниматься с поднятыми руками.
  -- Прикрой, командир, - сказал Михаил и с автоматом наперевес пошёл к немцам.
   Было видно, что они в замешательстве. На них шёл капитан немецкой армии. Один из немцев хотел поднять автомат.
  -- Halt!(стоять!), - приказал Михаил и немец быстро поднял руки.
   Стрельба постепенно стихала. К Михаилу подошёл Билык. Немцы, человек пятнадцать, сбились в кучу, и один из них сказал Михаилу, чтобы разрешил помочь раненому. На земле лежали четыре трупа и сидел, корчась от боли молоденький солдат. Он получил ранение в бедро. Ему наложили жгут, два человека поддерживали его. Показались наши солдаты, впереди которых шёл офицер. Билык пошёл ему навстречу.
   - Слушай, лейтенант, мы идём из разведки. Ты видишь, в каком мы виде. Нас по дороге могут перестрелять свои. Возьми этих пленных, запиши на свой счёт, а мне и моим ребятам дай двух сопровождающих. Мы ещё должны своего товарища найти.
  -- Годится. Сержант, Гуров! Возьми из своего отделения двух человек и гони их к месту сбора таких же мазуриков. А двоих дай сопровождать этих... - он замялся подбирая слова.
  -- ...мазуриков, - сказал Артист и все засмеялись.
   Больше часа искали разведчики Грушу, надеясь, что он жив, переворачивали трупы немцев, многие из которых были буквально разорваны снарядами. Некоторые из немцев стонали, но помощь им никто не оказывал.
  -- Надо бы санитаров вызвать, - сказал Михаил, но Билык так на него посмотрел, что говорить дальше не хотелось.
   Груши, ни живого, ни мёртвого, нигде они не нашли.
   При входе в штаб Армии, Билык препроводил Новикова и Квасова в особый отдел, сказав им, что будет за них ходатайствовать. На крыльцо вышел дежурный офицер и сказал Билыку, которого знал, что в таком виде в штаб ни его, ни его разведчиков не пропустит. И что он согласовал с Севостьяновым, что их примут через час.
   Разведчики, радист и Михаил переоделись и через час прибыли к начальнику разведки Армии полковнику Севостьянову. Он встретил их радостно, обнял Билыка, а с остальными поздоровался за руку.
  -- Ну, ребятки, ну орлы, сегодняшнее наступление это и ваша заслуга. Карты, переданные вами самолётом, оказались бесценными. Всех вас представляем к высоким наградам и к повышению в званиях. А где ещё один разведчик? Как его ... Груша, кажется.
  -- Не нашли мы его, - и Билык кратко рассказал о том, что сделал Груша и как он пропал: - Я думаю, что он попал под наш артобстрел. Даже похоронить не можем. И к награде посмертно не представишь.
  -- Командарм вас хотел принять, но сейчас не может - наступление. Но вы за свои заслуги всё получите сполна.
   Но ничего разведчики за свои заслуги не получили. Грандиозное наступление на Харьков, задуманное Генеральным штабом и начатое успешно 12 мая !942, года захлебнулось из-за того, что не закрепили успех первых дней наступления, а немцы сумели перегруппировать и накопить силы и даже отбросить наши армии назад. Красная армия понесла большие потери. На этом фоне награды, к которым представляли в первые и, казалось, победные дни наступления, не посыпались на героев из рога изобилия. Почти все наградные реляции осели в архивах, а многие настоящие герои не дождались наград. Война поглотила свои жертвы в ненасытном чреве.
   Билык, правда, получил капитанское звание, а Гольденберг стал лейтенантом.

* * *

   . В средине мая 1942 года, бомбардировочный полк получил приказ перелететь на аэродром под Тулу. Харьковская наступательная операция заканчивалась тяжёлыми боями для наших войск. Лётчики в свободное время стояли у большой карты и обсуждали положение наших войск. В карту втыкали булавки, обтягивали их красной ниткой, обозначающую линию фронта. Линия изгибалась всё больше, приближаясь на юге к Волге. Полк получил задание разбомбить штаб немецкой дивизии, расположенный в лесу, недалеко от Орла прямо у Оки. Здесь раньше размещался дом отдыха. Командир полка Ниточкин доверил первый боевой вылет эскадрилье, в которой служил Пётр Кожухарь Она получила лучшие оценки по результатам экзаменов. Сразу началась подготовка к вылету. Пилоты и штурманы засели за карты, оружейники готовили вооружение и подвешивали бомбы. Во всём полку царило повышенное настроение. Первый бой. Ведь он запоминается на всю жизнь.
   После отбоя Пётр и, наверное остальные участники боевого вылета долго не мог уснуть. Он видел себя в летящем самолёте, шёл по намеченному курсу. Вот и цель. Он её видит отчётливо. Осталось несколько секунд до ввода самолёта в пике... Он много раз проигрывал ситуацию полёта пока, наконец, уснул.
   Перед рассветом дневальный крикнул: "Эскадрилья, подъём!", десятиминутная зарядка, умывание, завтрак, построение перед вылетом, наставления командира и команда "По самолётам!". Двигатели завелись нормально, прогрелись, увеличение оборотов, рёв двигателей. Доложил командиру:
  -- Я Гроза двадцать два, к полёту готов!
  -- Выруливаем, - услышал в шлемофоне .Пётр, добавил обороты двигателю и вырулил на взлётную полосу.
   Взлетали тройками. Звено командира эскадрильи шло впереди, по бокам шли два других звена. Самолёт Петра летел крайним слева и сзади. Когда самолёты взлетели, Пётр увидел справа, в нескольких километрах, город Тулу. Промелькнула мысль, что, наверное, пулемёты, установленные на их самолётах, делали здесь. Но думать о посторонних вещах было некогда. Нужно соблюдать дистанцию и интервал между самолётами, следить за оборотами двигателей и высотой и ёщё выполнять десяток наблюдений. Линию фронта пересекали на высоте четырёх с половиной тысяч метров за облаками. Пётр увидел слева от себя и ниже вспышку. и сразу же на её месте образовалось облачко. "Зенитки лупят", - подумал Пётр и увидел ещё несколько таких разрывов. Он продолжал вести самолёт и услышал в наушниках голос.
  -- Гроза четырнадцать, ответьте Грозе восемнадцать.
  -- Я Гроза четырнадцать: - ответил комэск.
  -- Я Гроза восемнадцать, у меня горит правый двигать
  -- Я Гроза четырнадцать, уходите на базу.
   Пётр увидел, как справа от него Разворачивался со снижением самолёт и у него от двигателя отходил тонкий шлейф дыма. У Петра сжались мышцы живота и стало сухо во рту.
   - Что, Петя, испугался? Не боись! - сказал себе Пётр и услышал голос комэска:
   - Я гроза четырнадцать, всем на снижение до тысячи метров.
   Внизу стали появляться облака и чем дальше, тем они становились гуще. Эскадрилья вошла в них и скоро вышла, но ниже землю закрывала сплошная облачность. Метеорологи обещали облачность в районе реки Оки не ниже 800 метров, и самолёты продолжали полёт к цели. Но когда по времени до цели оставалось десять минут лёту, комэск принял решение снизиться под нижнюю кромку облаков. Начали плавное снижение, но ни на 800, ни на 600, ни даже на 400 метров облачность не заканчивалась. Продолжали снижение, при котором возникала опасность столкновения с препятствием, но на 250 метрах открылась земля. Они летели над лесом, и вдруг комэск дал команду строем разворачиваться и идти на базу. Эскадрилья набрала высоту, скрылась в облаках и ушла в обратный путь.
   Пётр недоумевал, почему они вернулись. Не верилось, что у боевого лётчика, участника боёв на Халхин-Голе сдали нервы. Ведь можно бомбить и с высоты 200 метров. А что сейчас делать с двумя 200-килограммовыми бомбами, подвешенными под самолётом. Садиться с ними крайне опасно, а освобождаться от бомбовой нагрузки на своей территории не только опасно, но и позорно. Пётр посмотрел на время и понял, что скоро Тула. Самолёты через два часа после взлёта пошли на посадку. Садились не строем, как взлетали, а по одному, с разрывом в одну минуту. Пётр садился последним. Все самолёты перед ним сели благополучно. Когда самолёт Петра подлетал к границе аэродрома, у него появился страх и даже начало поташнивать. Ноги перестали ощущать педали, и Пётр сделал над собой усилие, чтобы взять себя в руки. Он понимал, что в состоянии страха изменяется координация движений, принимаются неадекватные решения, и если он позволит себе сделать грубую, жёсткую посадку, то бомбы могут сорваться с креплений и дальше... дальше не хотелось думать. Земля всё ближе и ближе. Руки и ноги работали автоматически. Убран газ и вот сейчас будет земля. Ручку управления на себя. Нервное напряжение достигло предела. Ну-у-у! Весь напрягся, как будто бы это могло спасти в случае взрыва, но вот касание и самолёт бежит по аэродрому, чуть покачиваясь.
  -- Фу-у! , - выдохнул Пётр и по телу разошлось тепло и появилась слабость.
   Комэск доложил командиру полка о полёте, и тот приказал пилотам и штурманам идти в класс для разборки полёта, а он и комэск удалились в командирскую. Пробыли они там минут пятнадцать. В класс зашли вместе. Пилоты видели, что оба расстроены, только комэск зашёл с опущенной головой, а командир со сжатыми губами. Командир полка сел на стул, а комэск, с трудом подняв глаза, стоя, начал разбор.:
  -- Хочу сначала сказать о себе. Я смалодушничал. За это готов понести наказание.
   В классе стало так тихо, что Петру казалось слышно биение своего сердца. Комэск продолжал.
  -- Первая моя ошибка, что я не стал выходить на цель. Ведь бомбить можно и с двухсот метров. Вторая, что я не отдал команду освободиться от бомб на вражеской территории. Вся вина лежит на мне, но я пообещал командиру, что мы сегодня же уничтожим этот проклятый штаб.
   В класс зашёл дежурный по части и доложил, что на аэродроме приземлился самолёт командира дивизии. Ниточкин пошёл его встретить, а все оставались в классе.
  -- Встать! - скомандовал комэск, когда вошло начальство.
  -- Товарищ полковник, вторая эскадрилья...
  -- Садись, капитан. Нечего тебе докладывать. Или может хочешь доложить, как ты со своими воробьями опозорил нашу дивизию. Тебе поручили ответственное задание командования, а ты... - и комдив махнул рукой.
  -- Разрешите, товарищ полковник? - обратился комполка к комдиву.
  -- Валяй! -сказал полковник и сел.
  -- Товарищ полковник, мы сознаём свою ошибку перед командованием и готовы её немедленно исправить. Я уже дал команду заправить самолёты и сейчас сам поведу эскадрилью, и мы уничтожим штаб. Слово офицера.
  -- Не говори гоп, идя на рать, а скажешь гоп, идя с рати, - уже другим, более мягким тоном сказал полковник и добавил:
  -- Не пори горячку, пусть пообедают, узнай погоду и потом летите. Истребители вас поддержат.
   В класс зашёл дежурный офицер и спросил разрешения обратиться к комполка. Он доложил, что подбитый самолёт номер 18, сумел сбить пламя и приземлился в двадцати километрах от аэродрома на свободной площадке. Подъезд к ней имеется. Ниточкин распорядился, чтобы туда срочно выехал инженер полка со всем необходимым.
   После обеда снова вылетели на задание. Самолётов, как и первый раз, было девять. Взамен выбывшего летел Ниточкин. Маршрут полёта немного изменили, надеясь обойти зенитные батареи, обстрелявшие их в первый раз. Облачность началась ещё до линии фронта. Пётр услышал, как комполка запросил по радио истребителей:
  -- Я Гроза один. Вызываю Стрижа девять.
  -- Стриж девять на связи.
  -- Стрижи могут лететь домой.
  -- Вас понял, уходим.
   Пётр понял, что в таких условиях вражеские истребители на них напасть не могут, потому что сплошная облачность закрыла эскадрилью. Линию фронта прошли и начали пробивать облачность, нижний край её находился на высоте 300 метров. Ещё при подготовке к полёту решили выйти южнее цели, и когда выйдут на Оку перестроиться в кильватер. И вот, наконец река. В этом месте она живописна. Берега укрыты лесом, левый берег пологий и песчаный. Белый песок почти непрерывной лентой тянется вдоль берега. Но Петру рассматривать открывшуюся панораму некогда. Он ведёт самолёт на юг и когда самолёты его звена начали разворот, в шлемофоне послышался голос штурмана:
  -- Командир, начинаем правый разворот, курс 297 градусов, идём вдоль правого берега.
   Цепочка самолётов эскадрильи растянулась почти на два километра. При скорости самолётов в 360 километров в час, пролёт этого расстояния занимает всего 20 секунд, но и точность бомбометания снижается. Последовала команда по радио:
  -- Я, Гроза первый, снизить скорость до 250, увеличить дистанцию до 600. Всем приготовиться.
   Через минуту:
  -- Захожу на цель.
   Петру цель не видно, но он знает, что штаб находится на излучине реки. Вот он увидел впереди разрывы бомб и огонь. Цель всё ближе. Пётр видит, как среди горящих построек мечутся фигурки немцев. Взрыв, и в воздух поднимается человеческое тело на высоту метров тридцать. Под крылом каждого самолёта одна бомба фугасная и одна осколочная. Вот цель всё ближе , но её деталей уже не видно - всё в огне и дыму. Пётр чувствует, как самолёт не долетая до цели взмыл вверх, освободившись от груза. Пётр чуть кренит самолёт и видит, как бомбы устремились к земле. Они немного отстали и секунд через десять видит два взрыва прямо в центре огня и дыма.
  -- Двадцать второй отработал, цель поразил.
  -- Я, Гроза первый, Уходим домой.
   Пётр вёл самолёт, а душа его пела. Он был счастлив, как никогда до этого. В переговорное устройство крикнул штурману и стрелку-радисту:
  -- Искупали фрицев?! Ура! - И в наушниках услышал ответ - Ура-а-а!
   После посадки и заруливания на стоянку к Петру подбежал Виль, обнял Петра:
  -- Поздравляю тебя, Петруха, с победой.
  -- Эх, Виль, как до неё далеко.
  -- Рассказывай.
  -- Сейчас построение, после.
   Командир полка поздравил новичков, которых было большинство, с боевым крещением, и поблагодарил эскадрилью за хорошую работу. После команды "разойдись!" Начался обмен мнениями. Со стороны могло показаться, что играют дети. Ладони рук показывали как заходили на бомбометание, корпусом, как в танце, показывали развороты и голосом добавляли и разрывы бомб и работу двигателей.
   И только после ужина Пётр почувствовал, как он устал. Четыре часа такого сложного полёта в физическом плане не очень большая нагрузка, а психологическая нагрузка за день давала о себе знать. Спал Пётр мертвецким сном.
   Наградой молодым пилотам было присвоение званий старших сержантов, приказом командира дивизии,

* * *

   Филипп поправлялся всё быстрее. Уже в сентябре он стал понемногу принимать заказы на кузнечные работы: одному топор сделать, другому косу, третьему ..., да мало ли чего нужно сельскому жителю в отсутствие магазинов и промышленности, производящей необходимые товары. Филипп быстро уставал, тяжело становилось дышать, но работа становилась всё более необходимой, так как наступала всё более тяжёлая жизнь. Люди деньгами рассчитывались редко, всё больше натурой, но и это являлось большим подспорьем для семьи. Главным дефицитом для кузни был уголь антрацит, который в Александрии не добывался. Народ для отопления жилья и приготовления пищи пользовался бурым углем, который не давал высокой температуры, необходимой для нагревания железа при ковке. Антрацит продавался на базаре "на кучки" и то почти "из-под полы", потому что его воровали у немцев, за что, конечно, можно было поплатиться. И нести уголь из Александрии в Марто-Ивановку было тяжело. Но за какую-то работу, сделанную Филиппом для старосты, тот пообещал ему привезти уголь лошадью, которой он располагал.
   К Дарье, ходившей иногда на базар, обращались знакомые и незнакомые люди с просьбой продать, если есть, большой нож из хорошей стали. В крестьянском
   хозяйстве такими ножами и скотину режут и тыкву, обрезают головки подсолнухов, и делают многое другое. Филипп решил изготовить два десятка ножей на продажу, чтобы купить уголь. Он никогда не проходил мимо кусков валяющегося где-нибудь металла, он его подбирал и нёс в кузню. Во время отступления наших воск Филипп подобрал несколько винтовочных стволов, которые сразу нагрел и расплющил, чтобы не вызвать подозрений. Вот из них он решил сделать ножи. Из каждого ствола получалось по три ножа, а всего он их сделал 21 штуку. Ножи получились отменные. Один, самый удачный, он оставил себе. Но на ножи нужны были рукоятки, и Филипп попросил их сделать Дмитрия Онищенко, который делал детские игрушки.
  -- Сделаешь рукоятки, выбирай себе любой нож, кроме этого, я его для себя делал, но остальные не хуже.
  -- Вижу, что отменные. И рукоятки тебе такие же сделаю. А продавать Дарья идёт пусть вместе с моей бабой, она ей поможет хорошо продать.
   Когда пришли на базар, Димина жена посоветовала Дарье выкладывать только по два ножа, тогда их быстрее купят. И правда, она оказалась неплохим психологом. Люди, глядя, что есть только два ножа, почти не торговались, и товар живо расходился. Один из ножей даже купил румынский солдат. Когда у Дарьи осталось всего три ножа, среди рядов появилось два полицая.
  -- Запрячь быстро, а то эти черти любят на дурняка забирать, сказала Димина жена.
   Дарья не успела среагировать, как полицаи подошли к ней.
  -- Ты что это, тётка в кутузку захотела? - сказал один из них.
  -- А почему это? - спросила Дарья.
  -- Потому что это холодное оружие.
  -- Так это просто ножи. Они нужны в каждом хозяйстве.
  -- Может в твоём хозяйстве и пулемёт нужен? -сострил один из них, и оба расхохотались.
   Дарья, мирный человек Дарья подумала: "Может и нужен, чтобы вас, песиголовцы, поубивать", но только сказала:
  -- Раз нельзя, значит я заберу их домой.
  -- Э, тётка, так не пойдёт. Ножи мы эти реквизируем и сдадим в полицию.
   Они забрали два ножа и ушли. Дарья продала последний нож, дождалась Димину жену, и они вместе пошли домой. Когда Дарья рассказала обо всём Филиппу, он матёрно выругался, чего раньше себе при Дарье не позволял. Она с укоризной посмотрела на него, а он, смутившись, стал извиняться.
  -- Прости, Дарьюшка, с такой жизнью не только ругаться начнёшь, а и в петлю полезешь.
  -- Не говори, Филипп глупостей. Пусть они в петлю лезут. Придёт и их черёд.
  -- И то правильно.
   Когда Коздоба ездил в город по делам, он взял с собой Филиппа и тот купил несколько вёдер угля. На базар ехали почти молча, а назад разговорились. Первым нарушил молчание Филипп:
  -- Скажи мне, Николай, за что судьба так немилостива ко мне и моей семье? Как будто бы я никому зла не делал, честно зарабатывал, чтобы прокормить семью, а сейчас на меня свалилось такое, что и пережить невозможно.
  -- Что ж поделаешь, Филипп. Ты ведь знаешь, что я безбожником прожил всю свою жизнь. И никогда не задавал себе вопросов. Говорил батько Боженко, что надо сегодня бить немцев - бил, завтра белых, а послезавтра богатых. Убивал, разорял. И делал это с охотой. Потом при советской власти и церкви рушил, и раскулачивал, и ссылал. Председателем колхоза поставили - пил, гулял, не работал толком. Хорошо, что наши мужики и бабы сами знали всю агрономию, так мне и сходило с рук. Пригрел я эту сволочь, Тараса. Своих детей нет, вот и думал, что он мне сыном будет. А он...
  -- Не вспоминай мне о нём, Коздоба, я его всё равно убью, - с необычной для него злостью произнёс Филипп.
  -- Не мели чепухи. Тебя убьют, полбеды, а Дарью и Любашку? Что скажешь?
  -- Не могу я жить, пока по земле эта мразь ходит.
  -- Смотри, я тебя предупредил. О чём я говорил? Ах да! А сейчас, на старости лет я стал задумываться, но ответа не находил. И поехал я к батюшке в Новую Прагу, даже чтобы стара не знала. И сказал он мне: "Оглянись, раб божий, на деяния свои. Поставь на весы хорошее и плохое. И поймёшь всё сам. Отмаливай свои грехи перед Богом, твори добро, может и простит он тебя на суде своём, когда все мы ответ перед ним держать будем" И стал я ездить в церковь. И знаешь, полегчало мне. Если хочешь, я и тебя брать с собой буду.
  -- Мне, Николай, мой камень на душе никакой поп и никакая церковь не растопит. Его смыть с моей души может только кровь этих сволочей, что погубили внука моего и доньку любимую. Я понимаю, что грех даже так говорить, но не смогу я жить на земле, если даже их кто-то уничтожит, а не я. Суждено мне быть в аду, а не в раю, значит так и будет.
  -- Ты меня прости Филипп, но как только дочка твоя вышла замуж, я подумал, что не принесёт это замужество ей счастья. Две разных веры не могут пристать друг к другу.
  -- Ерунду ты порешь. Какие веры?. Они оба были одной веры - комсомольской, а то что он был еврей, так он же из племени Христа. Тот же тоже был иудей. Мы сами должны ответ искать. Всем миром надо победить этого врага и начать жить по чести и совести. Может, правнуков наших твой Бог простит.
  -- Он не мой, а наш. Давай прекратим этот разговор. Мы уже приехали.
  -- Спасибо тебе, Николай. Разве дотащил бы я этот груз с базара. Я тебе отработаю.
  -- Дурак ты, Филипп. Я тебе по дружбе помог, а ты: "отработаю".
  -- Чего это вы, мужики, ссоритесь? - услышав их разговор, вышла Дарья.
  -- Здравствуй, Дарья! Мы не ссоримся, а милуемся.
   Филипп унёс уголь в кузню и принялся делать из куска сыромятной свиной кожи чехол для ножа. Его не покидала мысль, что этим ножом он зарежет Тараса и Вовку Зануду. Но когда он представлял себе картину убийства, ему становилось жутковато, но он не прогонял эту мысль от себя. Филипп вспоминал разговор с Коздобой и думал о том, что он сам повинен в своих несчастьях. То, что он убивал немцев на войне не представлялось грехом, а то, что он, будучи у Махно, а потом в Первой Конной, загубил много душ своих братьев православных, таких же как и он сам крестьян и рабочих, вызывало в нём неприятие. Но ведь убивал же он и офицеров, и мусульман, воевавших в Белой армии. Перед глазами всплыл бой, в котором он схлестнулся со здоровенным кавказцем, которого он, Филипп, полосонул шашкой по бородатому лицу и у того из раны брызнула кровь, и слетела большая баранья шапка с бритой головы.
  -- Фу ты, чёрт, и вспомнится такое, что вот уже двадцать лет не вспоминал, - сказал сам себе Филипп и отложил в сторону почти законченный чехол.
  -- Что тебе приверзлось, Филя? - спросила Дарья.
  -- Да так, ничего.
  -- Мне тоже последнее время разное на ум приходит. Вот сегодня, как наяву видела Оксанку и Гришутку. А ночью Петя снился. И не сам Петя, а много самолётов в небе, но я знала, что в одном из них Петя. А потом это оказались не самолёты, а стая воронья. Не к добру это, - и она краем фартука вытерла слёзы.
  -- Не каркай, Дарья, сама, как ворона. Ты ведь знаешь, что не люблю я, когда ты мне свои сны рассказываешь. Да ещё такие. И так на душе тошно, так ты добавляешь
  -- Кому же я ещё расскажу, как не тебе?
  -- Никому.
  -- Я и так всё внутри себя ношу, сказала Дарья, но видя, что муж злится, добавила:
  -- Ладно, ладно, не буду. Садись борщ кушать. Я и пампушки с чесноком сделала, какие ты любишь.
  -- За это спасибо, и налей по стопочке. Выпьем с тобой за упокой ушедших и за здравие живых наших детей.
   Вечерело. Филипп ежедневно выходил на улицу прогуляться и посмотреть, когда возвращаются в село оба полицая. Они ходили только вдвоём и только с винтовками. Иногда они вообще не возвращались вечером, а приходили только утром, и Филипп не мог уловить систему, по которой они несут службу, а действовать он хотел наверняка и не в селе, а где-то между Александрией и Марто-Ивановкой. Он решил подождать до глубокой осени, когда ночь станет длиннее, но своих наблюдений не прекращал.
   Тарас в начале выздоровления Филиппа не обращал на него внимания, но чем дальше Филипп набирал силу, а это Тарас видел, и шакалье чутьё подсказывало ему, что неспроста тот делает ежедневные прогулки по селу. Тарас думал, как бы ему избавиться от Филиппа, но ничего путного не приходило в голову. Он решил попробовать спровоцировать Филиппа на активные действия тем, что стал отправлять Вовку Зануду одного, а сам заходил к Тамаре по своим плотским делам, а затем уходил ночевать в казарму. Вовка отправлялся домой один, пока не наступала темнота. Но если они задерживались до ночи, то он боялся идти сам домой и тоже оставался ночевать в казарме. Это сбивало Филиппа с толку, но мысли о возмездии он не только не покидал, а она у него только утвердилась. Но события развивались так, что Филиппу пришлось на время отложить свой замысел. Дело в том , что у него жила в большом селе неподалёку от Александрии старшая сестра. Они редко виделись и до войны, иногда переписывались, а с начала войны вообще оборвалась связь между братом и сестрой, так как почта не работала. Однажды к Дарье зашла Димина жена и сказала, что на базаре видела племянницу Филиппа Лизу, и она просила передать, что мать очень больна, и просит брата навестить её, иначе могут и не увидеться. О горе в их семье они знают, но она не может отлучаться от больной матери, чтобы навестить родичей в Марто-Ивановке. Филипп работал в кузне, и Дарья решила, что сегодня он вряд ли пойдёт, дорога дальняя и Филипп уже не тот. Она сказала обо всём вечером, когда Филипп закончил работу. Филипп рассердился, что Дарья ему сразу не сказала, он бы пошёл сразу. Филипп последнее время стал очень раздражителен, и она как могла угождала мужу. Филипп любил свою сестру, она была старше него, а в крестьянских семьях старшие сёстры, по сути, заменяют младшим детям в семье матерей, так как те постоянно заняты. Люба слышала все разговоры и стала проситься:
  -- Папка, возьми меня с собой. Я никогда тётю Марфу не видела.
  -- Батьку и так тяжело идти, а ты ещё привязываешься. Он тебя что, на руках нести должен?
  -- Я уже большая и сама дойду. Ей Богу, не буду проситься на руки.
  -- Знаешь, Дарья, я, наверное, её возьму.
  -- Ура!, - подпрыгивала Люба и била в ладоши.
  -- Зачем, Филипп? Намучаешься с нею.
  -- Во первых, она должна увидеть свою тетку, во вторых, если меня на дороге встретит немецкий патруль одного, начнутся расспросы, проверка документов, да и забрать могут. А с дитём они даже внимания не обратят. И хожу я сейчас не так быстро как раньше. Там она будет с Лизиной дочкой играть. Та всего на год или на два старше.
   Филипп вышел с Любой рано утром. С утра стояла прохладная погода, и они шли довольно быстро. Но через несколько километров Люба начала отставать. Филипп замедлил шаг. Солнце поднималось всё выше и заметно потеплело. Стояло "Бабье лето" и ближе к полудню начала пролетать длинными нитями паутина. Она прилипала к вспотевшему лицу, и Филипп то и дело вытирал лоб и лицо рукавом. Люба устала и каждый раз находила повод для остановки. Филипп брал её на руки, но долго её нести было трудно, болезнь давала о себе знать. Когда до конца пути оставалось меньше десяти километров, сзади них послышался шум мотора. Филипп взял Любу за руку и отступил на обочину. К ним приближалась открытая грузовая машина, за которой тянулся шлейф пыли. Она остановилась, покрывши облаком Филиппа и Любу. В кабине сидели два румынских солдата. Они что-то спрашивали Филиппа, но он ничего не мог понять, а румыны не знали ни одного украинского или русского слова. Когда Филипп работал в мастерской у немцев, он выучил несколько десятков немецких слов, но и немцы, работающие там же могли кое-что говорить по-русски. И Филиппу этого вполне хватало, тем более, что он не очень стремился с ними разговаривать. Сейчас же он ничего не понимал. О твердил румынам: "Нихт ферштейн", - что значило по немецки - ничего не понимаю. Тогда водитель вылез из кабины и стал жестами показывать, что у него самого трое детей, а девочка устала, и он хочет их подвести, а когда им нужно будет сходить, пусть постучат в кабину. Румын так всё артистично изображал, что Филиппу даже стало весело. Он засмеялся, посадил Любу в кузов, и они поехали. Люба первый раз в своей коротенькой жизни ехала в машине и радовалась. В кузове лежала свежая солома, сидеть ей было удобно и она спросила Филиппа:
  -- Папа, а что это такие смешные немцы?
  -- Это не немцы, к немцам бы я и не сел. Это румыны. Они не хотят воевать, а немцы их заставляют. Они такие же колхозники, нет, крестьяне как и мы.
  -- Папа, а как машина без конячки может ехать?
  -- У неё мотор есть.
  -- А почему...
   Эти почему сыпались градом, но скоро показалась Марфина деревня, Филипп стукнул по кабине, водитель остановил машину, вышел из кабины, погладил по головке Любу и протянул ей бумажную трубочку, сделанную под ёлочную хлопушку. Люба боялась взять, и запрятала руки за спину. Она смотрела на отца, и он улыбнувшись, кивнул ей. Она взяла эту хлопушку, и не знала, что с ней делать. Тогда румын присел перед ней на корточки, развернул бумажку и она увидела десяток разноцветных конфет-шайбочек и засветилась от радости. Румын встал, пожал Филиппу руку и Филипп увидел слёзы в глазах этого доброго человека. Он быстро повернулся, наверное, стесняясь своей минутной слабости, сел в машину и уехал. Филипп услышал за своей спиной женский голос:
   - Здравствуйте, Дядя Филипп
   Он обернулся и увидел свою племянницу Лизу.
  -- Здравствуй, Лизонька. Ты так повзрослела.
  -- Поседела и постарела, - засмеялась Лиза и глядя на Любу продолжила:
  -- А ты, Любонька, совсем невеста, - и взяла её на руки.
  -- Тётя Лиза, посмотри какие мне конфетки дядя подарил.
  -- Что же это за такой добрый дядя? Я смотрю, в окошко и думаю что это за паны к нам на машине приехали? Пошли в хату, а то мать мне все уши прожужжала: "Филипп и Филипп. А знаешь, что он сотворил в детстве? А знаешь какой он был красивый?"
   Они зашли в дом.
  -- Мама, а посмотрите кто к нам приехал,
   В комнате, куда они зашли, было душно и пахло не проветриваемым спёртым воздухом. На кровати полулежала, укрытая лоскутным одеялом, старая женщина с морщинистым землисто-жёлтым лицом. Длинные, седые, распущенные волосы лежали на подушках и плечах, придавая её облику какую-то трагичность.
  -- Братушка мой пришёл, Филиппок, - сказала женщина и заплакала.
  -- Не плачь, Марфуша, Я же жив и как видишь, здоров.
  -- Я не оттого плачу. Я жизни и не видела, а вот помирать собралась. Любочка, деточка, подойди ко мне.
   Когда Люба подошла к своей тётке, та протянула к ней руку, и Люба немножко испугалась. Длинные, изогнутые, подагрические пальцы, тонкая старческая кожа делали руку похожей на ту, что есть на картинке в её книжке. Но там нарисована ведьма, а это её родная тётя. Люба дотронулась до руки и быстро отдёрнула, так как рука была неестественно холодной.
  -- Не бойся, доченька, я не злая старуха. Я когда была дитём, тоже старух боялась.
   "Как, эта бабушка была дитём?" - Люба не могла такому поверить.
  -- Выйди в сад, Люба. Там твоя сестра, вернее племянница, яблоки собирает. Сходи к ней..
   Любе не хотелось идти самой к незнакомой девочке, хоть и сестре, но в комнате ей было ещё хуже, и она пошла в сад к Наташе. Через несколько минут они уже щебетали. Люба угостила Наташу конфетами и рассказывала с восторгом свои впечатления от езды на машине.
  -- Дядя Филя, вы же голодные. Я картошечки сейчас сварю и рыбку пожарю. У нас сосед заядлый рыбак. Сегодня принёс утром много лещей и нас угостил двумя. Как угадал к вашему приезду. Помогают сейчас люди друг другу. Я ему рубашку недавно пошила, а весной рассады помидорной дала. Так и живём. Вы посидите с мамой, а я у печи поколдую.
  -- Колдуй, колдуй, - ответил Филипп и молча смотрел на Марфу, которая быстро уснула с умиротворённой улыбкой на лице.
   Он очень жалел сестру. Помнил её молодой и красивой. Вспомнил, как мальчишкой стоял в церкви, когда Марфа венчалась с красавцем и работящим парнем Мефодием, но не долго молодые миловались, забрали его на японскую, и погиб он под Мугденом, не успев увидеть свою дочку. А потом надрывалась Марфа на работе, света белого не видя. Но дочку вырастила и даже образование дала. Лиза бухгалтером в МТС работала. Вышла замуж она поздно, за тракториста, работавшего в той же МТС, что и сама, а как только началась война, он ушёл в армию. Военно-учётная специальность его была танкист, и Лиза считала, что раз он сидит за крепкой танковой бронёй, то с ним ничего не может случиться, и была уверена, что муж придёт домой невредимым. Не знала она, что танки служат первейшей целью для артиллерии и авиаци противника, против них применяются очень мощные мины, а у немцев ещё на вооружении состояли фаустпатроны, прообраз будущих гранатомётов и безоткатных орудий. Кроме этого, танки, несмотря на свою железность, прекрасно горели, и по всем этим причинам танкисты гибли так же, как и пехотинцы, а может быть в процентном отношении ещё и чаще.
   Филипп вышел в сад, и увидел, что девочки уже подружились и собирают яблоки с большой яблони, красные небольшие плоды, которой украшали сад. Они буквально усыпали дерево и среди пожелтевших листьев смотрелись как рубиновые. Филипп поднял одно яблоко, упавшее на землю, протёр его ладонью и откусил. Медовая сладость разлилась во рту и он вспомнил детство, когда такие же яблоки бегал воровать в саду у богатого помещика. Это была такая игра. У каждого уважающего себя украинского крестьянина рос хотя бы небольшой сад, но непременно в нём были вишни, яблони, абрикосы. Но яблоки из чужого сада казались вкуснее, и мальчишки делали набеги на чужие сады. Они трусили деревья, яблоки падали на землю, ними набивались рубахи, но много оставалось лежать на земле. Однажды его и ещё одного мальчишку поймали сторожа и привели к помещику, которого Филипп раньше видел мельком. Им оказался красивый мужчина средних лет. Он сидел на маленьком стульчике в белой рубахе и белых брюках. На коленях у него лежало полотенце, измазанное краской, а перед ним стоял мольберт и подрамник с натянутым холстом. На холсте помещик рисовал яблоню с красными яблоками, точно такую же, что сейчас красовалась перед Филиппом. Когда Филиппа и его дружка вели к хозяину сада, он думал, что его ожидает жестокая расправа, но человек, рисовавший на холсте, молча продолжал писать свою картину. Филипп совсем забыл, зачем его сюда привели и наблюдал, как художник смешивал краски на дощечке, которую держал в руках и наносил их на картину. Филипп поразился сходству оригинала и картины. Наконец помещик повернулся к ребятам и спросил:
  -- Нравится?
  -- Ага, - вместе ответили ребята.
  -- А что вы хотели? - спросил их помещик, позабыв о том, что приказал сторожам поймать налётчиков на сад и привести к нему.
   Ребята молчали.
  -- Так вы ж сами приказали их поймать и привести, - сказал один из сторожей.
  -- Ах да, я и забыл.
   Помещик говорил по-русски, и Филиппу было смешно его слушать. Он всё понимал, но ему казалось, что помещик коверкает украинские слова специально.
  -- Тебя как зовут? - обратился он к Филиппу.
  -- Пылып.
  -- Филипп, ты я вижу, сын кузнеца Петра. Уж очень похож. Даже никогда и не подумал бы, что у него сын воришка. Ты вот что, Филипп. Я тебе придумал наказание. Будешь ко мне несколько дней подряд в это время приходить, я твой портрет нарисую. Скажи отцу, что бы он тебя отпускал. Можете сейчас идти домой и больше не ходите в чужие сады. Я не сторонник телесных наказаний, но думаю, что ваши родители вас по головке не погладят. Идите с Богом.
   Филипп дома рассказал отцу, что сказал ему помещик и пришлось рассказать, как он попал к нему. Отец взял его за руку, повёл в конюшню и вожжами несколько раз прошёлся по Филипповой заднице, приговаривая о том, что воровать чужие яблоки нельзя.
   Филипп несколько дней ходил в соседнюю деревню, где жил помещик, и тот писал его портрет. После каждого сеанса Филипп рассматривал своё изображение, и сам себе нравился. Во время сеанса иногда приходила жена помещика, а иногда выбегала его дочка, девочка, наверное, на пару лет моложе Филиппа. Она морщилась, рассматривая картину, а затем за спиной отца показывала Филиппу язык и убегала.
   Через два года разразилась война с Японией, потом началась революция и по всей Российской империи разоряли и жгли помещичьи усадьбы. Когда Филипп узнал о том, что усадьбу помещика грабят, он побежал туда в надежде забрать свой портрет, но застал только догорающие постройки. Ему было жалко сгоревший портрет, и тогда он подумал, что это сгорела часть его, Филиппа.
   О таком далёком прошлом вспоминал сейчас Филипп, глядя на девочек, сидящих на ветках яблони, снимающих с неё плоды и складывающих затем в ведро.
   Но не знал Филипп, что картину помещик отвёз в свою городскую квартиру, демонстрировал её на выставке художников в Киеве, получил хорошие отзывы, но продавать не стал, хотя предложения купить её и поступали. Портрет на много лет пережил свой оригинал, и сейчас висит в одной из галерей США под названием "Портрет крестьянского мальчика. Неизвестный художник. Конец IХХ, начало ХХ в. Россия".
   Филипп предупредил Дарью, что может задержаться у сестры на недельку-вторую и сейчас, обойдя подворье, увидел много работы, требующей мужских рук. Нужно поправить ворота и изгородь, подремонтировать соломенную крышу, испещренную воробьиными гнёздами, и сделать другую работу помельче. Любе здесь было хорошо, она привыкла к больной тётке, которая после их приезда повеселела и даже стала подниматься к столу, чтобы покушать. Филипп смеялся и говорил:
  -- Что, сестра, умирать передумала?
  -- Передумала, Филиппок, передумала. Побудь у нас подольше, я и совсем выздоровею.
  -- Побуду, Марфа, с недельку. Кое-что подправлю у вас. А не то воробьи у вас всю крышу растащат.
   И Филипп приступил к работе.
   В Марто-Ивановке произошло следующее событие, заставившее опять содрогнуться всех жителей села.

* * *

   Фрося управилась с домашними делами, легла в постель, но долго не могла уснуть. Уже когда затихли все деревенские звуки, она услышала еле слышный стук в окно. Она крикнула:
  -- Подойдите к двери, - и вышла в сени.
  -- Фрося, это я, Колобок.
   Фрося открыла дверь и как была в ночной сорочке, так и обхватила парня за шею, прижала к себе и стала целовать.
  -- Давай хоть в хату зайдём, - запросился Колобок.
   Фрося буквально внесла его в сени, закрыла дверь, и он попросил её.
  -- Не зажигай лампу. Не нужно подсвечивать. Я ненадолго. Специально крюк сделал, чтобы тебя увидеть.
  -- Та повечерять надо. А как в темноте?
  -- Я мимо рта не пронесу.
  -- Чарку налить?
  -- Нет, мне ещё далеко идти. Греть мне не надо, я поем то, что есть холодным.
   Она накормила его картошкой и они легли в постель. После длительных поцелуев и удовлетворения общей страсти он уснул и, проспав не более часа, встал и оделся. Она попрощалась с ним целуя, и уговаривая его, чтобы он поберёг себя. Когда Колобок вышел, Фрося хотела лечь в постель, но услыхала как на улице. затарахтел мотоцикл. Он, по видимому, остановился, но мотор продолжал работать, и она услышала окрик: "Хальт!". У Фроси замерло сердце. Послышалось три или четыре выстрела, и через несколько секунд мотоцикл набрал обороты и уехал.
  -- Боже мой, они его убили, - воскликнула она и выбежала, не одеваясь, в сорочке, на улицу

* * *

   Полк пикирующих бомбардировщиков перебросили на левый берег Волги на полевой аэродром. Личный состав разместили в палатках, а штаб и старшие командиры разместились в деревне. Столовая и все подсобные службы тоже расположились в больших палатках. Стояла хорошая тёплая погода, и для молодых людей жить на природе составляло удовольствие.
   У Петра к тому времени насчитывалось больше десятка боевых вылетов, большинство из которых являлись успешными. Ему присвоили звание старшины, и он ожидал лейтенантского звания, потому что вышел приказ Верховного о присвоении лётчикам званий средних командиров. Документы на присвоение уже отправили по инстанциям. Само такое звание повысило бы его статус командира. А так получалась неувязка с уставом. Он, старшина, являлся командиром младшего лейтенанта, своего штурмана Сергея Безуглого.
   На следующий день полк получил приказ вылететь навстречу большой колонне вражеских танков, движущихся по направлению к Сталинграду. План операции разрабатывали не более часа. Так как цель была движущаяся, предусмотрели несколько вариантов на случай, если танки укроются в небольшом лесу, находящимся по пути следования, замаскируются, рассредоточатся по ходу движения и т.д. Погода стояла ясная, солнечная. Повёл полк сам подполковник Ниточкин. Полк сопровождался истребителями. К тому времени внедрили взаимодействие пикирующих бомбардировщиков с истребителями. Оно состояло в том, что истребители к месту бомбардировки сопровождали большой группой. Одни из них отгоняли вражеские истребители ещё на подступах к цели, а другие охраняли "Пешки" (так в армии для краткости называли самолёты ПЕ-2) во время бомбардировки. Самыми уязвимыми моментами являлись вход и выход из пикирования, когда у самолёта минимальная скорость, и всё внимание уделено бомбометанию. Поэтому часть истребителей находилась на большей высоте, а другая на меньшей. Изобрёл подобный порядок взаимодействия, названный "этажеркой", пилот, чьё имя гремело по всем фронтам, впоследствии дважды Герой Советского Союза, Полбин. Он погибнет в апреле 1945 года, бод Берлином. Причём сбила его зенитная артиллерия, а не истребители.
   Самолёт Петра как всегда летел последним слева, и он видел как примерно в километре от них шла группа истребителей. Даже один их вид успокаивающее действовал на экипаж. Тем не менее Пётр отдал приказание стрелку-радисту:
  -- Саша, смотри внимательно за задней полусферой. На истребительного Бога надейся, а сам не плошай.
  -- Смотрю, командир, смотрю. Всё чисто. А наши Яки красиво идут.
  -- Сергей, ты тоже поглядывай вперёд. А то солнышко, что светит нам в глаза, надёжно прикрыть может нападающих фрицев.
  -- Слушаюсь, командир.
   Лететь пришлось недолго. Самолёт-разведчик, посланный вперёд, доложил, что большая колонна танков движется по шоссе в открытой степи.
  -- Я Гроза первый, перестроиться в кильватер, дистанция пятьсот метров, скорость двести, высота тысяча пятьсот.. Курс двести пятьдесят. Начинаю с головы. Работаем с пикирования.
   После перестроения Пётр увидел вдалеке шоссе и чёрные точки танков. Он не видел как командир полка ввёл самолёт в пике, а увидел на земле первый поднявшийся перевёрнутый конус бомбового взрыва рядом с дорогой.. "Промахнулся командир", - зафиксировал с сожалением Пётр и увидел как с конца колонны ударила трассирующими снарядами зенитно-пулемётная установка. (ЗПУ). Снаряды пролетели мимо одного из наших самолётов, и Пётр решил, что надо начать с неё. Когда Пётр ввёл самолёт в пикирование то заметил, что несколько танков горят. Он ввёл свой самолёт в максимально крутое пике, но понял, что сбросит бомбу с недолётом. Немного потянул ручку чуть на себя, увидел в прицел (ЗПУ) на гусеничном ходу и цветочки выстрелов из её стволов. Пора, - он сбросил одну из четырёх стокилограммовых бомб и резко потянул на себя управление. В глазах на долю секунды потемнело, а когда самолёт выровнялся перед глазами пошли круги. Но это продолжалось недолго. .
  -- Работаем второй круг, - услышал Пётр голос Ниточкина.
  -- Командир, поздравляю, ЗПУ горит, - крикнул в переговорное устройство штурман, а стрелок продекламировал:
  -- Гори, гори ясно, чтобы не погасло!
  -- Не погаснет, мы им сейчас добавим, - заключил Пётр и пошёл на второй круг.
   Танки начали рассредоточиваться по полю. На втором заходе Пётр выбрал уходящий в сторону от дороги танк. Но он не просто уходил, а метался по полю, постоянно меняя курс. Пётр ввёл самолёт в пикирование, взял ползущую громадину в прицел и когда сбросил сразу две бомбы, увидел, что танк резко изменил направление движения.
  -- Ну, гад, я тебя всё равно достану.
   На выходе из пикирования штурман крикнул:
  -- Возьми правее! Пешка сверху!
   Пётр резко повернул ручку управления вправо одновременно сработав педалями, и увидел как слева и мимо них, буквально в нескольких метрах проскочил самолёт. Он тоже хотел поразить ту же цель, что и Пётр, но зашёл с другим курсом и чуть не столкнулся со своим же самолётом. У Петра ёкнуло в груди и на мгновение перехватило дыхание. :Он глубоко вздохнул и сказал штурману:
  -- Ну, Сергей, спасибо. Если бы не ты, лежать бы нам всем в поле вместе с фрицами.
   Набирая высоту, Петр увидел, что справа и выше них наши истребители завязали с немцами карусель.
  -- Саша, посмотри, прикрыты ли мы сзади? - обратился он к стрелку-радисту.
  -- Чисто за нами, командир.
   Пётр набрал высоту, но нигде не мог найти "свой" танк. Рассматривать долго он не мог, шёл воздушный бой и решил взять другую цель. Но вдруг увидел, что на берегу маленькой речушки растут так ему знакомые белесые вербы, и под одной из них стоял танк. Пётр вошёл в пике, взял вербу, закрывающую танк в прицел, сбросил последнюю бомбу, вышел из пике, и спросил штурмана:
  -- Ну как, накрыли?.
  -- Горит, сволочь
  -- Вербу жалко.
  -- Да вроде стоит.
  -- Я Гроза один, работу закончили Идём домой.
  -- Командир, сзади слева заходят на нас два "Мессера"
   Пётр прибавил скорость, пытаясь уйти от истребителей.
  -- Ну где они, Саша?
  -- Догоняют, но медленно.
  -- Подпусти их поближе, Саша, и вруби.
   Минуты через две Пётр увидели впереди себя несколько своих самолётов, собирающихся в строй и в тоже мгновение сквозь рёв двигателей услышал ровную стрельбу своего пулемёта.
  -- Горит! Командир, горит. Я его угрохал!
  -- Молодец, а где второй?
  -- Не вижу удрал, наверное.
   В голосе стрелка было столько радости, что она передалась и командиру и штурману. Они все изрядно устали, но нужно ещё хорошо поработать. Предстояло перелетать линию фронта, а это всегда небезопасно, и ещё могут появиться немецкие истребители.
  -- Что там сзади?
  -- Наши Яки, штук десять.
   Линию фронта пересекли нормально и показалась Волга. Пётр ещё с детства проникся любовью к рекам. Наверное, имело место влияние Некрасова с его стихами о Волге, Гоголя и Шевченко с их описанием Днепра, народных песен. И вот внизу и впереди Волга. Она, извиваясь тёмной полосой, течёт, преграждая путь врагу и вселяя в сердца советских людей надежду, что утонет в ней проклятый враг

* * *.

   На улице стояла тишина, только где-то рядом раздавались непонятные звуки. Фрося пошла на них, и метров через 20 от своей калитки увидела на земле два тёмных силуэта. От одного из них исходил булькающий звук. Фрося наклонилась над ним, думая, что это Колобок, но дотронувшись до одежды, поняла, что это раненый немец Она потрогала другое тело и почувствовала на ладони, что-то тёплое и жидкое.
  -- Кровь, - прошептала она.
   Её охватил безотчётный страх, но мысль работала чётко.
  -- Раз мотоцикла нет, значит Колобок на нём уехал. Боже, что же теперь будет?
   Она нагнулась над тем немцем, который ещё дышал и хрипел, и подумала, что надо оказать ему помощь, но как это сделать - она не знала. Она забежала в дом, помыла быстро руки от крови, которая уже стала липкой, взяла кувшин с водой и полотенце, подошла к раненому, поставила кувшин на землю и наклонилась над немцем.. Но тот затих. "Умер, наверное", - подумала она и зашла в дом. .
   Фрося села в темноте на скамейку и долго сидела, глядя на тёмное окно. Она просидела так очень долго, и не заметила, как уронила голову на руки и уснула. Проснулась она на рассвете и выглянула в окно. Возле трупов стоял Тарас, вооружённый винтовкой и кого-то звал. Фрося быстро оделась, накинула платок и вышла на улицу. Она с ужасом увидела, что её кувшин стоял на земле рядом с убитыми немцами. "Теперь меня обвинят",- подумала Фрося, не задумываясь над тем, что нужно хотя бы иметь оружие, чтобы застрелить двух человек.
  -- Ты слышала когда стреляли? -обратился к ней Тарас.
  -- Да, я слышала.
  -- А чего меня не позвала? Я спал и не слышал, - сказал Тарас не очень уверенно.
   Он, конечно, врал, потому что слышал среди ночи выстрелы, но боялся выйти на улицу, а за это не похвалят в полиции. Он со старостой отвечал за порядок в селе, а какой порядок, когда он даже сразу не сообщил?
  -- А что это за кувшин? Твой? - спросил Тарас.
  -- Да, мой. Я когда вышла после выстрелов, один был ещё жив и я вынесла воду, чтобы помочь ему, но он скончался.
  -- Ладно, там разберутся, для чего ты выносила воду. А пока побеги, позови Вовку Зануду.
  -- Тебе надо и можешь бежать, - осмелела Фрося.
  -- Я что сказал! А ну бегом, стерва, делай, что я сказал.
   Фрося поняла, что спорить с Тарасом, значит навлечь на себя неприятности и пошла звать Зануду. Стали подходить люди, но Тарас на всех кричал, и близко не подпускал:
  -- Я кому сказал, не подходить близко!? Сейчас приедут немцы с собакой, и она быстро по следу найдёт убийцу.
   Подошёл Коздоба.
  -- Николай Ферапонтович, я и забыл, что у Вас есть лошадь. Надо срочно съездить в Александрию, доложить. Дайте мне бедку, я съезжу, - попросил Тарас.
  -- Лошадь я тебе не дам, загонишь, я сам поеду доложу.
  -- Нет, я поеду. Так положено.
  -- Ты меня не учи, как положено. Если хочешь, я могу повезти тебя или Зануду.
   Коздоба не хотел ехать ни с одним из них, и он обратился стоявшему невдалеке деду Даниле:
  -- Данило Алексеевич, возьмите мою лошадь и бричку и смотайтесь с кем-то из полицаев в Александрию.
  -- А что они сами забыли, как лошадь запрягается?
  -- Я Вас прошу. Потом поговорим. Вся упряжь на месте висит. Конюшня открыта.
   Когда дед Данила повёз Крука в полицию, то на его место стал Зануда. Селяне то подходили посмотреть, то уходили и опять приходили. Всем хотелось узнать, чем всё это кончится. Даже пришёл на руках, сидя на своей дощечке, безногий Дима Онищенко.
  -- Хорошо лежат, - сказал он, не обращаясь ни к кому, но все повернули к нему головы.
   До него никто не высказал вслух своего одобрения или, наоборот, неодобрения увиденным.
  -- Ты бы лучше язык попридержал, - дёрнула его за плечо жена.
  -- Язык не лопата, что хочет то и балака.
  -- От балаболка, людей поубивали, а он тараторит, - сказал кто-то из женщин.
  -- Если бы людей, я бы сожалел, а так - немцев. Они, Параска, твоего Ивана не пожалеют, - сказал Дима и упираясь руками как костылями в землю, понёс своё короткое тело прочь от убитых врагов.
   Часа через полтора подъехали легковая и грузовая автомашины и два мотоцикла сопровождения. Из грузовой высыпали на дорогу десяток немецких солдат с собакой, начальник полиции Васька Жернов, Тарас Крук и ещё два полицая, а из легковой вышли два офицера в эсэсовской форме. Многие люди не видели до сих пор эсэсовцев и стали шептаться между собой. Шестилетняя девочка громко сказала, обращаясь к матери:
  -- Мама, а почему у дяди на голове смерть, как на столбе?
  -- Цыть, дура! - сказала ей мать, а в толпе засмеялись.
  -- Чего регочите, придурки? Сейчас вам будет не до смеха! - угрожающе рявкнул Васька Жернов, и толпа притихла.
   Вовка Зануда стоял навытяжку и его глупое лицо выражало страх и почтение перед начальством. Эсэсовцы и начальник полиции подошли к трупам и стали их рассматривать.
  -- Wo ist ihre Waffe? (Где их оружие?) - спросил старший по званию эсэсовец у начальника полиции?
  -- Где их оружие? - переспросил тот у Тараса.
  -- Я не знаю, всё здесь как и было.
  -- Lassen Sie den Hund nach der Spur an (Пустите собаку по следу), - приказал старший немец.
  -- Suchen! (Искать!), - приказал овчарке собаковод и она стала обнюхивать землю возле трупов.
   Затем она натянула поводок и направилась прямо во двор к Фросе. Фрося видела, когда подъехали машины, но не вышла. Она боялась излишним волнением как-то выдать себя, хотя понимала, что её в чём-то обвинить трудно, но она знала из басни слова, что "у сильного всегда бессильный виноват". Она услыхала собачий лай за дверью, в ту же секунду снаружи рванули дверь, и раздался окрик:
  -- Всем выйти наружу без оружия с поднятыми руками!
   Фрося подняла руки и вышла на порог. Собака рванулась и прыгнула на Фросю. Она поставила ей лапы на грудь и гавкнула. Фрося испугалась и закричала прямо в пасть собаке:
  -- Аааа!
  -- Чего орёшь, дура?! - крикнул начальник полиции, - Кто есть в хате?
  -- Никого нет.
   Собака, а за ней и немцы зашли в хату. Собака подошла к кровати, села и начала лаять. Начальник полиции отшвырнул одеяло, потом матрас и, не найдя ничего, спросил у Фроси:
  -- Кто у тебя ночевал?
  -- Никто, Бог с Вами!, - ответила Фрося и перекрестилась.
  -- Почему твой кувшин стоял возле убитых?
  -- Когда я вышла, один ещё дышал, и я хотела ему помочь. Зашла в дом за водой, а когда вышла он уже не дышал. Я просто забыла там кувшин.
   Начальник полиции переводил немцам все, что говорила Фрося, и тот выслушав его, что-то спросил по-немецки у начальника полиции и указал на большую фотографию в рамке под стеклом с человеком в будёновке со звездой, висящую на стене. Фрося поняла о чём он спрашивает и сказала:
  -- Это мой муж. Он погиб два года назад под Выборгом.
  -- Abzunehmen! (Снять!), - приказал эсэсовец, и Васька направился к портрету.
  -- Не трогайте, я сама сниму! - крикнула Фрося и бросилась к фотографии, но получила такой удар в лицо, что отлетела назад, упала, обхватила голову руками и истошно завыла.
   Васька снял фотографию и бросил на землю. Рамка разлетелась, и стекло разбилось. А немец уже выходил наружу, пригнувшись в дверях, придерживая фуражку с высокой тульей. Выйдя на улицу он приказал убрать трупы в машины и распорядился, чтобы всех жителей села собрали на площадь перед сельсоветом. Пока выполняли его приказы, он расхаживал взад и вперёд, ударяя по ладони левой руки кожаными перчатками, которые держал в правой и думал: "Зачем я играю в справедливость с этими проклятыми украинцами? Расстрелять бы их всех сейчас и не надо выяснять, кто убил наших солдат". Этот недоучившийся студент юридического факультета Мюнхенского университета, вступивший в нацистскую партию, служил в Гестапо следователем. Дослужившись до капитана в то время, когда его однопартийцы и однокашники сделали куда успешнее карьеру, завидовал им всем. По службе он плохо продвигался потому, что несмотря на преданность Гитлеру и его идеям, обладал отрицательным качеством для любой власти - он был чванливым лентяем, у которого всегда кто-то другой виноват. Попавши служить на Украину, он удивлялся, как эти недочеловеки могут жить в таких условиях. Грязные туалеты, глиняные дома, бездорожье и полное бескультурье подвергали его в унынье. Он вспоминал с тоской свою чистенькую и ухоженную Баварию и мечтал о том, когда кончится война, и он вернётся домой. А здесь он получит земельный надел и поставит управляющего, а сам в Мюнхене будет получать от хозяйства дивиденды. Война затягивается только от того, что они, немцы, слишком либеральничают с этим быдлом. Надо сейчас быстро покончить с этим делом, и поехать в Александрию, где вечером он проведёт время в компании друзей и хорошеньких девочек. О, эти украинские MДdchen весьма приятны в постели! Только не эти деревенские в платочках и фартуках, а городские, хорошо одетые и с манящим запахом французских духов (парфюма).. Правда, если и этих хорошо помыть и одеть, они тоже будут премиленькими. Они очень женственны. Вон та, например. К сожалению не видно её ножек, слишком длинная юбка, а так, ничего. Какая пышная грудь, и вместе с тем тонкая талия. А розовые щечки напоминают баварских крестьянок. Но большие чёрные глаза...
  -- Alles Dorf ist in der Sammeln (Всё село в сборе), -. прервал его приятные мысли лейтенант.
   Капитан посмотрел на собравшихся глазами следователя Гестапо и увидел в них не доброжелательные лица для весёлого времяпрепровождения, а встревоженные лица, выражающие одновременно страх и ненависть. На него смотрели пару сотен глаз, говорящих о том, что на земле они не смогут существовать, пока жив он, капитан из Гестапо и те, кто его окружает. "Ну это мы ещё посмотрим кто на земле лишний", - подумал он и обратился к начальнику полиции:
  -- Скажите им, пусть скажут, кто убил солдат Вермахта и я отпущу их с миром.
   Васька Жернов перевёл, но селяне продолжали стоять безмолвно. Среди них стояла и Фрося с разбитым лицом, которую выгнал на улицу Тарас Крук. Он хорошо помнил обиду, нанесенную ему Фросей, когда он ночью подкрался к ней. Он её ненавидел и сейчас радовался её страданиям.
  -- Выведете каждого двадцатого вон туда, - приказал немец и указал на стену бывшего сельсовета.
   Начальник полиции считал, а остальные полицаи стали выхватывать из толпы людей и ставить их под стенку. Все поняли, зачем это делается и среди людей раздались крики, матери удерживали детей, и немцы из сопровождения и охраны окружили толпу, стали, расставив ноги, и один из них дал очередь из автомата поверх голов. Толпа затихла, только слышались всхлипывания женщин.
   Под стеной оказались одиннадцать человек, среди них двое детей лет семи и двенадцати, почти слепой старик и остальные женщины различных возрастов. Попала в их число и Дарья. "Слава Богу, что Филипп увёл Любу. Жалко только, что я их больше не увижу", - думала она. Страха она совсем не чувствовала, а слёзы, текущие по её лицу выражали жалость к себе, к тем людям, стоявшим с ней у стенки, к покойным уже Оксане и Грише и ко всему, что она любила и чем жила. Дарья мысленно прощалась с этим миром и подумала, может быть, так и лучше. "Там я встречусь со всеми, кого я потеряла. А Петюня, Миша, Любочка и мой родной Филипп пусть живут. Даст Бог они соберутся вместе и помянут нас ушедших". Слово "смерть" ни разу не пришло ей на ум, но она спокойно ожидала её, и сквозь свои мысли слышала где-то далеко голос немца. Он что-то говорил, но смысл до неё не доходил. Но вдруг она услышала голос Васьки Жернова:
  -- Господин капитан сказал, что он будет считать до трёх и если никто не назовёт убийцу или убийц, то сейчас же этих, - он указал на одиннадцать человек, - расстреляют.
   Немец что-то сказал, и полицаи стали напротив жертв, всего в десяти метрах от них, а сзади полицаев стали трое немцев с автоматами. Немец поднял руку и громко произнёс:
  -- Ein!
   Фрося хотела выкрикнуть, что она знает, кто убил этих немцев, но подумала, что ей не поверят и поставят к стенке вместе с другими.
  -- Zwei! - услышала она и хотела крикнуть, что знает, но её опередил голос:
  -- Стойте! Это я убил проклятых! Меня и расстреляйте!
   Люди ахнули. Стоявший впереди толпы староста вышел вперёд. Гестаповец выкрикнул команду, и трое немцев накинулись на Коздобу и стали ему заламывать назад руки. Из толпы выбежала жена Коздобы Марина с криком:
  -- Не верьте ему! Он спал, когда были выстрелы!
   Её грубо оттолкнул стоявший наизготовку немец, она упала, попыталась подняться и получила удар сапогом в бедро.
  -- Не бейте её, сволочи! Я всё расскажу.
   Капитан распорядился отпустить всех, а связанного и уже избитого старосту бросили в машину, и все немцы и полицаи уехали. Марине помогли подняться, что-то её спрашивали, но она только плакала и ничего не могла сказать. Все жители села не расходились и обсуждали пережитое.
  -- Кто бы мог подумать, что староста мог убить двух немцев? - сказала кто-то из женщин.
  -- Что вы бабы понимаете? - говорил, сидя на своей дощечке Дима Онищенко. - И не староста он совсем, а наш родной председатель колхоза, Николай Ферапонтович Коздоба. И никого он не убивал, а пошёл на это ради спасения своих людей. А вы...
   Дима не смог договорить и заплакал. Заплакали, глядя на него, и другие. Сейчас у всех происходил нервный срыв. Всё село плакало. Даже маленькие дети, ещё ничего не понимающие, глядя на плачущих мам тоже плакали. Слёзы у большинства людей текли не из глаз. Они текли из души, из сердца, превращая его в твёрдый камень ненависти, какая только может быть у человека. Даже те селяне, которые раньше думали, что немцы наведут порядок и принесут благополучие, сейчас поняли, что под той стенкой мог оказаться любой или любая из них.
   Коздобу отвезли в Александрию и учинили ему допрос с пытками. Он вначале "признался", что это он убил обоих немцев из, якобы, имеющегося у него нагана, но после обыска, который произвели у него дома и нашли наган, из которого много лет никто не стрелял, его опять пытали, выбивая показания. Коздоба понимал, что даже если он сумел бы доказать свою невиновность, его всё равно расстреляют и придумал полуправдивую версию, что к нему приходил незнакомый человек, а когда он ушёл, то всё и произошло. В гестапо тоже понимали, что бывший партизан и бывший председатель колхоза, взял на себя вину ради спасения от расстрела односельчан, но оценить благородство другого человека может только тот, кто сам способен на подобный поступок, а таковых в Гестапо не могло быть по определению. Больше того, им необходимо было хоть как-то отчитаться перед вышестоящим начальством, что они смогли найти и наказать виновного.
   С той минуты, как увезли Николая Ферапонтовича, Фрося понимала, что над ней нависла смертельная угроза. Коздоба может не выдержать пыток, думала она, и расскажет, что сам вовлёк её в подпольную деятельность. А то, что немцы умеют пытать, ходило много разговоров. Фрося искала выход из положения, делая всевозможные предположения, вроде того, чтобы скрыться, но не могла ничего придумать и решила готовиться к худшему. Она подняла с пола фотографию мужа, посидела над ней, поплакала, постирала всё бельё, перегладила и сложила его, сожгла в печке все порванные и старые вещи, убрала в хате. Она не хотела, чтобы после её смерти в доме обнаружили что-то такое, что смогло бы её скомпрометировать как хозяйку. Но прошло несколько дней но никто к ней не приходил, и она немного успокоилась. Вовка Зануда и Тарас Крук прошли по домам и объявили, что завтра всему селу надо собраться возле сельсовета. Всем стало понятно для чего их собирают, потому что на площади заранее установили виселицу. Многие уже видели подобные в Александрии на базаре и даже кто-то рассказывал, что видел висящего на ней человека, кажется, укравшего у немцев какие-то продукты или может что-то другое, но никто не мог себе представить, что здесь, в их родной Марто-Ивановке повесят человека. Виселица пугала людей одним своим видом, и даже детвора, обычно использующая площадь для своих игр, обходила её стороной. Когда в назначенное время все собрались, то вид собравшихся представлял печальную картину. Большинство одели тёмную одежду, у кого она имелась, а женщины повязали голову чёрными косынками, которые по обычаю есть у каждой, и ними покрывают голову в случае похорон кого-нибудь, на которые, как правило, собирается всё село.
   Возле виселицы ночью дежурил Зануда, чтобы никто не повредил или не убрал её, как это не раз случалось в разных местах, а может об этом им просто говорили в полиции, чтобы полицаи лучше несли службу. Вовка всю ночь дрожал от страха, прятался и ругал Крука, что тот на правах старшего назначил ему тёмное время, а сам дежурил в светлое время суток.
   Люди стояли и тихо между собой разговаривали, вспоминая добрым словом своего председателя. Многие вспоминали как, кому и чем он помогал. Некоторые вспоминали весёлые эпизоды из его жизни, связанные с пьянкой и загулами. Нельзя сказать, что председателя колхоза раньше все любили. Он, в силу обстоятельств, налагаемых на него должностью, а иногда и собственным упрямством или глупостью, но никогда по злобе, делал своим селянам и неприятности, но сейчас люди об этом начисто забыли и вспоминали только хорошее. Одна Марина беспрерывно плакала и женщины, стоявшие рядом, её утешали, но какие утешения могли на неё подействовать если мужа, с которым она прожила больше двадцати лет, сейчас, на её глазах, убьют?
   Подъехали машины, одна из которых была закрытой. Из неё вывели Коздобу с опухшим и чёрным до неузнаваемости после побоев, лицом и со связанными за спиной руками. Он смотрел на односельчан и кивал головой тем, с кем встречался глазами. Николай Ферапонтович чуть задержал взгляд на Фросе, вытирающей кончиком косынки глаза, кивнул ей и улыбнулся. Люди не могли понять к кому обращена эта улыбка и поразились мужеству человека, идущего на казнь. Крук принёс табурет, поставил его под петлю. Незнакомый человек в гражданском стал впереди Коздобы и зачитал на украинском языке приказ немецкого командования о том, что житель Марто-Ивановки Николай Коздоба помогал партизанам, которые убили двоих солдат Вермахта и подлежит казни через повешенье. Дальше говорилось о том, что любой, кто будет помогать партизанам или сам организует сопротивление немецким властям, будет казнён.
   Пока зачитывали приказ стояла тишина, только у одной из женщин на руках хныкал маленький ребёнок и она, как могла, шёпотом его успокаивала. Но даже шёпот казался громким для напряжённой до предела толпы. И вдруг заговорил Николай Ферапонтович:
  -- Прощай, Мариночка, прощайте люди добрые. Простите меня за...
   К нему подскочил Тарас и приказал:
   - Молчать!
  -- А ты, сволочь, ответишь за всё, - сказал Коздоба и плюнул Тарасу в лицо, - И будь ты навеки проклят, погань вонючая.
   К Коздобе подскочил начальник полиции и немец из охраны и стали ему насильно вставлять в рот кляп, но тот мотал головой, пытаясь что-то говорить. Толпа людей возмутительно зашумела и охрана окружила их, наставив автоматы на людей. Все стихли, и только Марина продолжала плакать навзрыд и причитать. Начальник полиции накинул на голову жертве мешок и приказал подняться на табурет. Коздоба стал его нащупывать ногой, но не мог найти. Тогда Васька Жернов и Вовка Зануда взяли его с двух сторон и поставили на табурет, накинули петлю сверху мешка, затянули и вышибли ногой табурет из-под казнённого. Он дёрнулся пару раз и повис. Гражданский, читающий ранее приказ о казни, предупредил всех, что нельзя снимать тело в течении трёх суток. Затем немцы и приезжие полицаи сели в машины и уехали. Возле виселицы остался дежурить Тарас Крук. К нему на руках приблизился Дима Онищенко и, глядя снизу вверх сказал:
  -- Ты, курва, заслуживаешь страшной кары, и она придёт к тебе, - и плюнул Тарасу на сапоги.
   Тарас ногой толкнул Диму в плечо, и он упал навзничь, ударившись головой об землю. В ту же секунду на Тараса набросилась Димина жена и вцепилась в его поганую рожу. Он пытался вырваться и снять с плеча винтовку, но подскочили ещё несколько женщин и стали его бить и кричать, что ему дорого обойдутся людские слёзы. Винтовка Крука валялась на земле и её пытался взять, поднявшийся на свою дощечку Дима. Неизвестно, чем бы всё это кончилось, но Вовка Зануда, хоть и ходил в дураках, сейчас сообразил, что следующим, с кем расправятся, окажется он. Вовка наступил ногой на винтовку, которую хотел поднять Дима, а в своей передёрнул затвор, выстрелил в воздухи заорал:
  -- А ну, отойдите! Всех перестреляю!
   Женщины перестали избивать Тараса, который стоял с исцарапанным и окровавленным лицом, и стали ругать Зануду, но тот им выкрикнул:
  -- Не разойдётесь сейчас, буду стрелять!
  -- Пошли, девчата, домой, что с дурака возьмёшь?
   Одна из женщин предложила сделать коллективные поминки по Коздобе, но ей возразили, что помянут тихонько после того, как снимут и похоронят его, который умер спасая своих людей, с которыми он прожил всю свою жизнь, и их детей, которые всегда его должны помнить.

* * *

   Побыв у сестры несколько дней, и, переделав всю мужскую работу, которую только мог сделать, Филипп засобирался домой. Сестра за эти дни заметно поправилась. Она уже не лежала в постели целый день, вставала и даже выходила во двор. Она молча сидела на солнышке и думала о том, что эта осень, наверное, последняя в её жизни. Смерти она не боялась. Наоборот, она думала, что с её уходом дочери будет легче. Ведь большую часть времени она уделяет ей, матери. Об одном жалела Марфа, что не увидит, как будет расти её любимица, внучка Наташа. Увидеть бы её в свадебной фате, в церкви, вот тогда бы...
   Она улыбалась своим мыслям и смотрела на девочек, играющих во дворе. Она вспоминала себя маленькой. Какая хорошая пора - детство! Она помнила многое из своего детства и юности в мельчайших подробностях, даже стихи, которым её учили, помнит. Вот этот: "На панщинi пшеницю жала, втомилася, не спочiвала..." Чудно' всё. Стих из своего детства помнит, а что утром завтракала - не помнит. Подошёл Филипп:
  -- Что, Марфуша, улыбаешься? Вспомнила, как в девках ходила?
  -- Да, братушка, вспомнила. Тебя маленьким вспомнила, как ты мёд из банки таскал. Сунешь пальчик и оближешь. А мамка тебя не гоняла. Любила она тебя очень. А сейчас ты совсем седой стал.
  -- Да, Марфа, старость не красит. Домой мне уже надо. Завтра утром пойдём.
  -- Побудь ещё немножко. Ты видишь, я уже почти совсем выздоровела. А побудешь ещё, я с серпом в поле пойду.
  -- Не могу, мне к Дарье надо, она там уже волнуется. И к могилкам нужно пойти. Тянет меня к ним.
  -- Видимся мы с тобой, Филиппок, наверное, в последний раз. Живи, сколько тебе бог отвёл, счастливо. А я умру скоро.
  -- Да ты ещё меня переживёшь.
  -- Господь с тобой, что ты такое говоришь Тебе ещё жить и жить.
  -- Никто кроме Бога этого не знает. А если суждено кому-то из нас раньше умереть, то на том свете свидимся.
  -- Есть ли он - тот свет? - сказала Марфа и перекрестилась.
   Наутро Филипп и Люба вышли в обратный путь. Люба с Наташей так свыклись друг с другом, и так задушевно обнимались, прощаясь, что у Филиппа даже слезу вышибло. Люба шла по дороге и вспомнила, как их подвезла машина с солдатами. Она спросила Филиппа:
  -- Папа, а кто такие румыны.
   Филипп как мог объяснял дочке, что они такие же люди, как и мы, только язык у них другой и живут они в другой стране.
  -- А немцы тоже такие как мы?
  -- Я раньше думал, что такие же. А сейчас вижу, что нет.
  -- Почему? У них такие же руки и ноги.
  -- Руки и ноги такие же. Мозги другие. Они считают себя лучше всех на земле, вот и убивают других. Они наши враги.
  -- А Светка говорила, что бывают и немцы хорошие.
  -- Бывают, дочка, и немцы хорошие, а бывают и наши плохие. Ты когда подрастёшь, сама всё поймёшь. Давай я лучше тебе расскажу, как я мальчиком у помещика яблоки воровал.
  -- Папа, ты воровал? - страшно удивилась Люба.
  -- Ну, не воровал, а без спросу рвал с дерева.
  -- А кто такой помещик?
   Филиппу пришлось объяснять и кто такой помещик, и как они жили, и как рисовали красками, и многое другое. В разговорах время бежало быстрее, но с полдороги ему пришлось брать Любу на руки, хотя она и не просилась, и нести, так как видно было, что она устала. Но нести долго он не мог, потому что и сам уставал, тем более, что Люба настояла на том, чтобы взять маме в подарок красные яблоки, которые она с Наташей снимала с дерева. День стоял пасмурный, но без дождя и это тоже облегчало их дорогу.
   К селу подходили после полудня. Люба уже еле плелась, держась за руку отца. Да и Филипп приустал. После тяжёлой сердечной болезни, по всей вероятности - инфаркта, который он перенёс, двадцать с лишним километров, почти половину из которых пришлось нести Любу, давали о себе знать Ещё издалека Филипп увидел виселицу и висящего на ней человека. Он ускорил шаг, и Любе пришлось бежать за отцом. Она тоже увидела виселицу и спросила, догоняя его:
  -- Папа, а что там висит?
   Филипп не ответил. Он вышел на площадь и к своему ужасу узнал Коздобу, снял с головы картуз. Рядом стоял с винтовкой Крук. Филипп увидел его расцарапанное лицо и в первую секунду хотел спросить за что повесили Николая Ферапонтовича, но удержался от разговора с этим мерзавцем и сволочью. Он посмотрел на дочку. Она стояла, широко открыв испуганные глаза и молчала. Филипп почувствовал, как что-то сильно сдавило сердце и к голове прихлынула горячая волна. Всё вокруг раздвоилось и поплыло перед глазами. Он пошатнулся, но не упал. Через одну - две секунды мир принял прежние очертания. Филипп глубоко вздохнул и пошёл, еле переставляя ноги к своему дому. Дарья, которая вышла во двор, увидев мужа, испугалась:
  -- Филипп, здравствуй! Что с тобой? Тебе плохо?
  -- Плохо Дарья, плохо! Всё плохо.
  -- Успокойся, идём в хату, приляжешь.
  -- Чтобы лечь, мне нужно хорошо помыться, а у меня сил нет. Я лучше посижу на воздухе, отдышусь.
   Он сел на скамейку, сделанную им лет пятнадцать назад возле крыльца.
  -- Сядь рядом и расскажи, что тут произошло.
  -- Может не надо сейчас, отдохнёшь, успокоишься и потом?
  -- Отдохну и успокоюсь я уже только на том свете, а расстроить меня, больше чем я расстроен - нельзя. Когда металл застывает, то больше не поддаётся ковке. А моё сердце даже не остыло, а превратилось в камень.
   Дарья как могла сглаживала острые углы в своём рассказе, но Филипп чувствовал это и задавал наводящие вопросы. Его лицо, действительно, превратилось в камень. Ни один мускул на нём не шевелился. Даже веки оставались неподвижными. Когда Дарья закончила повествование случившегося, Филипп продолжал сидеть. Мысль, возникшая в его голове, не давала покоя. "Взять сейчас топор, нет лучше нож, нет, наверное молоток, я с ним лучше управлюсь и пойду убью Тараса, а затем надо найти Вовку и с тем покончить", - думал Филипп и сам себя останавливал, понимая, что Тарас сразу его заподозрит и не подпустит к себе, а где сейчас Зануда, он не знал. Филипп решил надолго не откладывать свою месть, и выполнить её сразу после похорон Коздобы, которые должны быть завтра. Решив это уже бесповоротно, Филипп встал, смыл с себя дорожную пыль и пот и попросил у Дарьи поесть. Дарья увидела в нём перемену, но решимость, появившаяся на его лице, не давала ей покоя. Она хорошо знала своего мужа и начала издалека подходить к вопросу, который её мучил. Но Филипп тоже хорошо знал свою жену и разгадал её хитрость после второго, ничего не значащего вопроса. Вставая из-за стола, он сказал:
  -- Ни о чём меня больше не спрашивай. Ты сама знаешь мои намерения. И всё, на этом точка. Я схожу на могилки.
  -- Погоди чуток, я переоденусь и пойду с тобой.
   Она оделась во всё тёмное, только на плечи накинула платок с красными розами на чёрном фоне. Увидев вопрос в глазах мужа, она сказала, что в этом платке она всегда нравилась Оксане.
  -- Вот я её и порадую. Любонька, побеги на клумбу с цветами и нарежь букет георгин.
   Через несколько минут все трое шли на кладбище. Односельчане встречающие их, вопросов не задавали. Последнее время Дарья только идя на кладбище одевалась торжественно, но не ярко, да и букет красных и розовых цветов говорил об их маршруте.
   Когда пришли на кладбище и подошли к могилам родных, Дарья вслух поздоровалась:
  -- Здравствуйте, родные наши, Оксаночка, Гришенька и вы, папа с мамой!
  -- Мама, а разве они слышат?
  -- Слышат донечка, слышат.
  -- Здравствуйте, Оксаночка, Гриша и бабушка с дедушкой. Мы вас всех, очень любим, - и Люба, повернувшись к матери, переспросила: - Они меня услышали?
  -- Да, конечно, положи цветы на каждую могилку.
   Семейство посидело немного времени, потом они увидели, что находит тёмная туча, и пошли домой.
   Дождь шёл всю ночь и продолжал идти на следующий день. Капельки были очень мелкими и падали так густо, что казалось будто воду пропускают через мелкое сито. Земля размокла и превратилась в грязь, в которой ноги увязали по щиколотку. Но почти вся деревня собралась на площади, когда мужчины во главе с Филиппом снимали тело Николая Ферапонтовича. Ни Зануда, ни Тарас, ни их близкие родственники сюда не пришли, наверное, опасаясь гнева односельчан. Тело Коздобы положили в гроб и понесли сначала к нему домой, занесли на полчаса в хату (таков обычай), а потом двинулись на кладбище. Процессия представляла собой мрачную картину. Гроб, часто меняясь, несли мужчины и женщины. Ноги у всех разъезжались в грязи, и один раз гроб чуть не уронили на землю. Многие люди одели брезентовые плащи с капюшонами, а у кого их не было, накинули на головы мешки сложенные таким образом, что они тоже превратились в капюшоны. Только одна Марина, вдова покойного, сбросила с головы капюшон, и волосы намокшие от дождя прилипли к её лицу, шее, и висели космами. Шли медленно, все намокли, продрогли и со стороны могло показаться, что время вернулось в средневековье. А ведь фактически так и было. Непосильный труд, грязь, бездорожье, глиняные хаты под соломой, голодная беспросветная жизнь сначала под большевистским, а теперь под фашистским гнётом, предательство своих же соплеменников, продавшихся врагу, казни ни в чём неповинных людей и впрямь напоминало картины ужасов Гойи.
   Мрачная процессия, наконец, добралась до кладбища. Здесь идти было легче так как оно заросло высокой травой и бурьяном. Деревянные кресты, установленные на могилах, в большинстве своём сгнили, перекосились или вообще рассыпались. Только несколько могил выглядели ухоженными, в том числе и могилы Кожухарей. Деду Данилу довелось ещё до революции побывать в Латвии и увидеть тамошние ухоженные кладбища с каменными памятниками и с дорожками, посыпанными песком или мелким гравием. Он рассказывал об этом селянам и возмущался состоянием наших сельских кладбищ. Односельчане слушали его, удивлялись, но бывали на могилах своих близких редко, один или два раза в году, на родительские дни и пасху. Приходили, выпивали, поминая ушедших водкой, принесенной с собой, говорили себе, что нужно прибрать могилы, поправить кресты, но придя домой и проспавшись после поминальной пьянки, забывали о данном себе обещании и всё оставалось по-старому.
   Когда подошли к выкопанной накануне яме для могилы, она оказалась на полметра залита дождевой водой. Грунт был глинистый и воду не пропускал. Кто-то предложил сходить за ведром, чтобы вычерпать воду, но Марина попросила хоронить так как есть, потому что так и до ночи не похоронят. Гроб опустили в яму, а он не опустился на дно, а плавал в воде. Начали забрасывать землёй, но он липла к лопатам и пока не добрались до сухой глины, намучились. Наконец, всё закончилось и в обратный путь шли уже как кому вздумается, соблюдая правило: не идти с кладбища по тем тропинкам, по которым шли к могиле. Все пришли к дому Коздобы, по очереди заходили в него, ели, помянули чаркой, а то и двумя водки и расходились по домам.
   Филипп ждал хорошей погоды, чтобы совершить возмездие. Он продумывал варианты и решил, что будет это делать за селом, по дороге из Александрии в Марто-Ивановку. Он рассчитывал на то, что когда они будут идти ночью после дежурства из Александрии, нужно пойти им навстречу и схватить того кто будет слева от него одной рукой, а правой рукой схватить винтовку, висящую на плече у другого. Затем вытащить из-за пояса молоток, ударить им по голове левого, ну а с правым он уже сумеет расправиться.
   Дожди закончились, дорога подсохла и Филипп решил, что пора. Он с вечера играл с Любой и не говоря ничего Дарье, стал собираться. Дарья всё поняла, но спросила:
  -- Куда это ты на ночь глядя?
  -- Пойду прогуляюсь, что-то я засиделся.
  -- Не ходи Филипп, - она подошла к нему, обняла за шею, стала плакать и просить:
  -- Не надо, родной, ты погубишь себя и нас с Любой.
  -- Да что ты взяла дурное в голову. Я прогуляюсь и приду, - отвечал он, но в голосе Филиппа звучали фальшивые нотки.
  -- Смотри, Филипп, - только и могла сказать Дарья.
   Она понимала, что никакая сила не сможет его удержать от принятого решения и не то чтобы смирилась, а покорилась судьбе, в надежде что всё обойдётся.
   Филипп примерно знал время возвращения полицаев в деревню и хотел подгадать их встретить посреди дороги. Ночь была звёздная, но молодой месяц или, как на Украине его называют - молодык, очень тускло освещал дорогу. Филипп шёл медленно и увидел две тёмные фигуры, двигающиеся ему навстречу. У него быстрее заколотилось сердце и появилось такое же чувство напряжения, как появлялось у него в сабельном бою в Гражданскую. Он шёл им навстречу, напрягшись перед схваткой, но когда между ним и полицаями оставалось метров двадцать, Тарас почувствовал угрозу во встречном человеке, отошёл от Зануды в сторону и начал снимать винтовку. Филипп понял, что его план провалился и прошёл между ними.
  -- Это Вы, дядька Филипп? - спросил Вовка, но Филипп пошёл дальше, ничего не ответив.
  -- Ты что, Тарас, испугался? - услышал за своей спиной Филипп.
   Ответа Тараса он не расслышал, прошёл немного дальше, постоял пока те удалятся на достаточно большое расстояние и пошёл домой. Он решил ходить им навстречу до тех пор, пока они привыкнут к его появлению и будут идти вместе.
   Когда он пришёл домой, Дарья встретила его во дворе. Она без слов обняла его, прижалась к его плечу, ничего не говоря, отпустила его, и они вошли в дом. Она ни о чём Филиппа не спрашивала, но наблюдала за ним встревоженным взглядом, который Филипп постоянно чувствовал на себе. Прошло несколько дней, и он опять пошёл в ночь на свою охоту за бешенными собаками, как он сам называл полицаев. Месяц заметно вырос и достаточно хорошо освещал пустынную дорогу. Вот появилась одна тёмная фигура и Филипп подумал, что это кто-то другой, но услышал издалека Вовкин голос:
  -- Это Вы, дядька Филипп?
  -- Я, я, - последовал ответ.
  -- А чего это Вы по ночам ходите, - подойдя ближе спросил Зануда.
   В его голосе слышался страх. Мысли Филиппа скакали сменяя одна другую: "Почему он один, что мне делать, сейчас его кончать или дождаться когда они опять вдвоём будут?". Поравнявшись с Занудой, Филипп левой рукой схватил Вовку за грудь.
   - Вы что, дядька? Пустите! - только и успел крикнуть Вовка, как Филипп выхватил из-за пояса молоток и резко, как будто перед ним находилось железо, обрушил его на голову полицая. Тот мгновенно обмяк и упал на дорогу. Филипп оттащил его на край дороги, убедился, что тот мёртв, поднял его на руки, чтобы не тащить тело волоком и не оставить широкий след на траве, которой заросло поле, и отнёс метров на пятьдесят, бросив в высокий. бурьян. Труп был тяжёлый, и Филипп почувствовал себя уставшим. Винтовку он забросил в другом месте и пошёл домой. Дарья опять ждала его во дворе. Он попросил её слить ему на руки и тщательно умывшись пошёл отдыхать. Филипп понимал, что как только найдут труп, вызовут собаку, и она приведёт по следу прямо к нему домой. Больше того, Тарас догадается, кто это мог сделать, но как убить теперь Тараса, Филипп придумать не мог. Ведь он раньше с врагами встречался в открытом бою, а выслеживать, планировать заранее Филипп не умел. Он уснул только под утро и, проснувшись, обрадовался, что опять пошёл дождь. Значит собака не возьмёт след, а других улик он, кажется, не оставил. А с Тарасом он как-нибудь рассчитается. Несколько дней для Филиппа проходили спокойно, и он немного успокоился, а потом по селу разнёсся слух, что Зануду убили и передавали друг другу самые невероятные истории, что это партизаны выслеживают и убивают полицаев. Один Тарас Крук знал наверняка, кто это сделал, но говорить начальству боялся, потому что если его версия не подтвердится, то начальник полиции припомнит ему все прегрешения и накажет. Всё же Тарас высказал свои предположения, но Васька Жернов, опытный уголовник, сказал:
  -- Немцы поручили нам самим разобраться с этим. Я сегодня найду старика, который когда-то работал судмедэкспертом, он даст своё заключение, а потом посмотрим.
   Старичок долго отказывался, ссылаясь на отсутствие необходимого инструмента и условий, но ему пообещали всё устроить, а если он откажется или недобросовестно выполнит работу, то ему и его родственникам будет плохо.
   Через два дня появилось его заключение, в котором говорилось, что смерть Зануды наступила мгновенно от удара тяжёлым предметом (возможно молотком) по голове, в результате чего череп был проломлен и образовалось квадратное отверстие размером 43Х43 миллиметра. Человек, нанесший такой удар, должен обладать недюжинной силой. Начальник полиции сразу вызвал Крука:
  -- Ты, наверное прав. Поедем с обыском и если найдём у кузнеца такой молоток, то мы его арестуем, а то и до тебя очередь дойдёт, - сказал Жернов и засмеялся.
   У Тараса от этих слов и смеха мурашки побежали по коже и одновременно он обрадовался. С тех пор, как он убил мальчишку, постоянно боялся мести со стороны Филиппа. И вот появилась надежда избавиться от Кожухаря. Начальник полиции вызвал машину и на всякий случай собаку с собаководом. Винтовку, которую носил Зануда, так пока и не нашли, и поэтому, боясь, что Кожухарь может отстреливаться, загрузили полную машину полицаями. Подъехали с предосторожностями, окружили и затем ворвались в хату. В ней находилась только Дарья и Люба. Люба смотрела на ворвавшихся в дом людей с таким ужасом, что Тарас, увидев её испуганный взгляд, сразу вспомнил Гришины глаза и передёрнулся в страхе, который практически его не покидал никогда. Обыскивать дом долго не пришлось. В сенях на скамейке под вешалкой лежали нож в чехле и молоток. Начальник полиции достал из кармана складной металлический метр, замерил молоток. И кивнул Тарасу.
  -- Где твой муж? - спросил начальник полиции у Дарьи.
   Дарья поняла что это конец, но наивно полагая, что если она соврёт, то Филиппа не найдут, ответила:
  -- Не знаю, куда-то ушёл с утра.
  -- Брешешь старая сука! -и обратился к Круку: - Где он может прятаться?
  -- Наверное, в кузне.
  -- Быстро окружить кузню.
   Филипп, готовясь разжечь горн, чтобы поработать, видел, как полицаи окружили, а затем вошли в дом и уже знал, что его ожидает.
  -- Жалко, что винтовку выбросил, а то бы я их сейчас встретил, - подумал он вслух и увидел что полицаи, согнувшись, бегут к его кузне.
   Филипп взял в руки молоток, стал за дверью и подумал, что было бы хорошо, чтобы первым забежал к нему Тарас. Кто-то из полицаев осторожно открыл дверь и на его голову обрушился трёхкилограммовый молоток. Полицай выпал наружу, перекрыв собой вход.
  -- По кузне огонь! - скомандовал начальник полиции.
   Загремели выстрелы, и Тарас через раскрытую дверь увидел, что Кожухарь упал. Он крикнул об этом Ваське Жернову и тот, поднявшись с земли, на которую лёг, ожидая, что Филипп начнёт стрелять, пошёл в кузню, на ходу доставая из кобуры пистолет. Он сразу понял, что полицай мёртв. У того из носа и рта вытекла кровь, и открытые глаза остекленели. А вот Кожухарь, получивший сразу несколько пуль, был ещё жив и лежал вниз лицом.. Начальник полиции толкнул его ногой, и Филипп застонал.
  -- Добей его, - приказал он Круку, но тот медлил.
  -- Нууу!? - сказал Васька и навёл пистолет на Тараса.
   Тот трясущимися от страха руками, снял с плеча винтовку и выстрелил Филиппу в голову. Филипп дёрнулся и затих навсегда.
   Полицаи вытащили тело своего коллеги из кузни, погрузили в машину. Васька Жернов решил сделать себе удовольствие. Он подошёл к перепуганной Дарье, стоявшей на крыльце и сказал смеясь:
  -- Вы, мадам, не знали где Ваш муж? Так мы нашли его у любовницы. Он и сейчас лежит с ней в обнимку. Можете пойти и убедиться, - и захохотал.
   Смеялись и остальные полицаи от удачной, на их взгляд, шутки своего начальника. И они уехали.
   Несчастная Дарья слышала выстрелы и всё понимала, но не хотела верить, что Филиппа больше нет. Она пошла в кузню, перевернула тело мёртвого мужа, и увидела, что у него после выстрела в затылок, пуля прошла через голову и вышла через левую щеку, разорвав её. Дарья села на землю, положила окровавленную голову Филиппа себе на колени и беззвучно оплакивала своего мужа. Она не видела и не слышала, как вошла к ней Евдокия Сыромятина, потом Фрося и другие соседи. Ей помогли встать, стали успокаивать, но она оставалась безутешной. Позже Дарья всегда будет вспоминать с благодарностью своих соседей и большинство односельчан, которые помогали ей в трудную минуту, да что там минуту! Всю войну, когда несчастья падали на ею семью, рядом находились и выручали. Видя состояние убитой горем Дарьи, всю заботу с похоронами они взяли на себя. Хоронили Филиппа всем селом возле его родных. Дарья нашла в себе силы сказать на поминках:
  -- Спасибо вам, добрые люди, за помощь и сочувствие. Мы с Любой этого никогда не забудем. А вам, дай Бог, никогда не знать того, что пережила и переживаю я.

* * *

   Оставшись одна с малолетней дочкой, Дарья изо всех сил выбивалась, чтобы содержать свою маленькую семью. Если с продуктами ещё кое-как обходилась, экономя каждую картошину, то со всем остальным было совсем плохо. Но Дарья в этом плане говорила себе, что грех жаловаться, глядя на многодетные семьи оставшиеся с одной матерью. А у некоторых ещё и беспомощные старики - родители находились на руках. Все, и взрослые, и дети держались и жили одной мечтой: "Вот скоро придут наши..." А это значило, что придут их мужья с войны, придёт своя власть и наступит жизнь, когда не будут матери, ложась спать, думать о том, где взять кусочек хлеба, чтобы завтра накормить своих детей. И не думали они, что с приходом "наших" жизнь ещё усугубится. Многие мужья не придут с войны, а тех, кто придёт искалеченными нужно будет самих содержать, так как их пенсии будут такими мизерными, что на них можно будет купить на базаре только одну буханку хлеба, а родная советская власть во время войны будет забирать весь урожай, выращенный колхозом, под священным лозунгом: "Всё для фронта, всё для победы!" а после войны для строительства светлого будущего - коммунизма.
   И они ждали. Ждали прихода мужей, сыновей, братьев, женихов. Они им снились по ночам и обидно становилось, когда их родные образы растворялись после сна. Но не только снились те, кого ждали больше всего на свете. Голодным людям чаще всего снилась простая еда, какую они ели раньше. Обыкновенная картошка, вынутая из печи, свежий хрустящий и безумно вкусно пахнущий хлеб, парное пенистое молоко, да мало ли что может снится голодному человеку, а тем более ребёнку. И какое же появлялось разочарование утром, кода всё это ускользало вместе с пробуждением. Съедалось всё поданное на стол, вплоть до последней крошки, причём в буквальном, а не в переносном смысле. Нынешние семидесятилетние бабушки и дедушки, детьми пережившие войну, к удивлению своих сытых внуков, после обеда собирают крошки со стола и отправляют их в рот. А на вопрос пресытившихся потомков, зачем они это делают, отвечают, что даст Бог, чтобы они никогда этого не понимали.
   Зима 1942- 43 годов выдалась такой же суровой. Для того, чтобы согреть хату и сварить еду, Дарья сожгла деревянный забор и ворота, которые были их семейной гордостью так как у многих забора или вообще не было, или подворье ограждалось тыном - плетнём из нескольких жердей. Много случалось отравлений угарным газом, когда для экономии тепла закрывали с вечера вьюшку, перекрывая дымоход. Особенно часто это происходило там, где топили углем. Если в Марто-Ивановке насмерть за зиму отравилась одна семья, состоящая из матери и троих детей от 7 до 13 лет, то в Александрии ежедневно говорили о чьём-то отравлении. Однажды угорели и Дарья с Любой. С вечера, заглянув в печь, и подумав, что бурый уголь, который Дарья подбросила к дровам, погас, она закрыла дымоход и легла спать, как всегда вместе с Любой, потому что они согревали друг друга своими телами. Под утро Дарья проснулась с ужасной головной болью и тошнотой. Она сразу не могла сообразить отчего ей так плохо, но когда поняла истинную причину недомогания, страшно испугалась за Любу. Она её стала тормошить, но Люба не просыпалась. Тогда Дарья завернула её в одеяло и вынесла во двор, на морозный свежий воздух. Ещё в полусознательном состоянии у неё начались позывы к рвоте . Дарья давала ей попить воды, и после двух-трёх глотков Люба рвала. Стоять самостоятельно ребёнок не мог и Дарья, поддерживая её лобик, помогала ей очистить желудок. Лишь после полудня Люба смогла передвигаться самостоятельно, но кушать ничего не могла. Только к вечеру она поела немного картофельного супа, а на следующий день её одолевала слабость. После этого случая, чуть не лишившись и младшей дочери, Дарья не закрывала дымоход до тех пор, пока не убеждалась, что всё содержимое печи выгорело. Она даже иногда рукой щупала ещё не остывшую золу.
   В начале сорок третьего года из уст в уста передавалось слово, вселяющее надежду -"Сталинград". В Александрии немцы вывесили траурную атрибутику, думая, или желая, наверное, что весь украинский народ станет жалеть окружённую и разгромленную армию под командованием фельдмаршала Паулюса. Но люди рассказывали такие невероятные истории о победе советских войск, что писателям-фантастам они не могли бы придти в голову. Одна из них говорила о том, что немецкие армии заманили на громадное минное поле и взорвали сразу всех вместе, в другой рассказывалось о том, что немцев поливали мощными насосами водой из Волги, и они все превратились в ледяные глыбы. Люба, прибежавшая со двора, рассказала Дарье таинственным шёпотом, широко раскрывая глаза:
  -- Мама, только что сказали, что под Сталинградом немцам дали поесть вонючего конячего мяса, и они все обосрались и примёрзли к снегу. А наши их танками подушили.
  -- А кто тебе это сказал? - смеясь спросила Дарья.
  -- Пашка Хомяк. Только ты никому не говори. Он сказал, что это военная тайна.
   Весной началась новая беда. У большинства населения совсем закончились продукты, и люди в поле собирали колоски, оставшиеся после прошлогоднего урожая. Не зная, что в перезимовавших зёрнах накопился яд, они из них пекли лепёшки и часто такое питание кончалось трагически. Но пришло спасительное лето, когда перешли на первый подножный корм.

* * *

   После Сталинградского сражения в армии ввели погоны, и Михаил их одел с тремя маленькими звёздочками. Ему присвоили звание старшего лейтенанта, и он стал руководителем группы армейских переводчиков. Работать приходилось очень много. Наши войска перешли в наступление, и начальству постоянно требовались переводы с документов, захваченных у немцев, протоколы дознания, взятых у "языков" и у военнопленных. Работать приходилось ночами, и Михаила и его девять подчинённых одолевала одна мечта - выспаться.
  -- Выспимся после победы, - говорили ему начальники, и он говорил те же слова у себя в отделе.
   И через много лет у него со словом "победа" ассоциировалось выражение: "Выспимся после победы". Для Михаила главным в этой войне кроме победы являлось ожидание освобождения Александрии, где жила до войны, и как он надеялся, и сейчас живёт его семья, и его родной Жмеринки, где он родился и жила его мать.
   Однажды из штаба фронта, которым командовал генерал Конев н служил Михаил, пришёл запрос прислать опытного и грамотного переводчика. В ходе одной из операций, нашим войскам удалось окружить немецкую группировку и захватить в плен до тысячи человек. В ней же находился высокопоставленный чиновник из генерального штаба Вермахта. Наше командование готовило наступление на Харьков и рассчитывало получить от немца важные сведения. Но полковник категорически отказывался их давать. Даже не подействовала на него угроза быть расстрелянным. Михаил просмотрел документы полковника ещё до допроса и попросил офицеров, производящих дознание, потерпеть пока он "разговорит" немца. Михаил, работая учителем, интересовался психологией, тем более, что она входила и в университетскую программу. Он понимал насколько важно раскусить допрашиваемого и проникнуть в его внутренний мир, чтобы тот начал отвечать на вопросы. Ему иногда это удавалось, особенно с людьми умными и по свей природе порядочными, хотя такие встречались редко. Для офицеров старой закалки слово честь не являлась пустым звуком, и им приходилось воевать, даже не понимая, а иногда и осуждая фашистскую идеологию.
   Когда ввели в комнату этого пожилого полковника, Михаил внимательно его рассмотрел. Если бы не военная форма, то можно было бы подумать, что перед ними сидит профессор университета, настолько умным и испытующе острым был его взгляд. Михаил вспомнил своего университетского профессора, полиглота и умницу, одного из учёных, участвующем в составлении Большой Советской энциклопедии и улыбнулся. Полковник подумал, что улыбка адресована к нему, и автоматически, по законам западной вежливости, тоже ответил улыбкой, но тут же подумал, что с этим русским надо быть поосторожней и опять посерьёзнел, даже нахмурил брови.
  -- Herr Oberst, Sie geboren in Aachen? (Господин полковник, Вы родом из Аахена?)
  -- Ja, habe ich dort aufgekommen. Aber welche Bedeutung hat es ? (Да, я там родился. Но какое это имеет значение?)
  -- Я давно хотел выяснить, но мне не приходилось иметь дело со знающим человеком...
  -- Что выяснить?
  -- В некоторых источниках по истории Германии говорится, что император Священной Римской империи Карл Великий похоронен в Аахенском соборе. Но ни в одном, даже изданном в Германии источнике, я не нашёл изображения его могилы. Надеюсь, что это не составляет никакого секрета и не имеет отношения к военной тайне?
   Глаза немца переменили суровость на заинтересованность и он ответил:
  -- Если бы сегодня все интересовались вопросами истории. К сожалению, даже в нашей армии мало людей интересующихся нею. Всем нужны сиюминутные победы. А на Ваш вопрос я отвечу так: Действительно, Карл Великий похоронен на территории существующего сейчас собора. Чувствуете разницу? Собор после смерти короля, а с тех пор прошло больше тысячи двести лет, многократно перестраивался. И сейчас точно не известно в каком месте находится могила Карла Великого. Этот собор один из наиболее почитаемых в Германии.
  -- Благодарю Вас. Вы, как и всякий немецкий офицер старой школы и тем более интересующийся историей, наверняка знаете, что ваш железный канцлер Бисмарк прожил в России более пяти лет в качестве дипломата и даже выучил русский язык?
  -- Конечно знаю, я читал Бисмарка.
  -- А знаете ли Вы, что хорошо изучив Россию и людей проживающих в ней, Бисмарк предупреждал грядущие поколения немцев не воевать с Россией.
  -- Да, я это прекрасно знаю. Я и хожу в полковниках, потому что предупреждал и Кейтеля и многих других не начинать эту бессмысленную войну. И я был не одинок. Но кто нас слушал? Кое-кто, более настойчивый, даже оказался за подобные разговоры в Дахау.
  -- Понимаю Вас
   Михаил видел, что некоторые военные, присутствующие при этом разговоре, нервничают. Им казалось, что старший лейтенант, присланный сюда, умничает и напрасно тратит время. Особенно был недоволен подполковник из особого отдела и Михаил сказал по-русски
  -- Товарищи, прошу немного потерпеть, я вижу, что он готов к разговору и нужно время, чтобы подвести его к нужной нам беседе, - и он опять обратился к немцу.
  -- Господин полковник, а что бы вы сказали, если бы, войдя в Германию, а это, как и вы наверное понимаете, неизбежно, мы стали бы планомерно уничтожать культурные и исторические памятники вашего народа, в том числе и Аахенский собор?
  -- О, это было бы варварством. Это запрещено международными конвенциями.
  -- Согласен. Так почему же ваша армия уничтожает наши памятники, имеющие всемирное значение. Грабит наши музеи и галереи.
  -- Это неправда!
  -- Вы читали Толстого, слушали ли музыку Чайковского?
  -- О да!
  -- Посмотрите пожалуйста фотографии из моей личной коллекции. Это ваши солдаты на фоне полуразрушенной "Ясной поляны", а вот сожжённый дом Чайковского в Клину
  -- Война ведь, - вставил немец.
  -- А это фотография сделана вашим офицером для отправки в Германию невесте.
   Михаил показал фотографию, на которой немцы расстреливали группу женщин, детей, стариков.
  -- Это тоже по Вашему война? - с сарказмом спросил Михаил, но немец не ответил, и Михаил продолжал, - Разве Вы хотите, чтобы мы, советские солдаты делали на Вашей земле тоже самое?
  -- А что я могу сделать, чтобы предотвратить это?
  -- Вот это уже серьёзно, господин полковник. Вы должны дать показания нашему командованию, тогда будет меньше жертв с нашей и подчёркиваю, с вашей стороны тоже.
  -- Вы меня станете допрашивать? Я готов говорить.
  -- Ну что Вы, господин полковник. Я не имею права Вас допрашивать ни по чину, ни по должности. Я всего лишь старший лейтенант по званию и переводчик по должности. Я только буду переводить, если мне разрешат.
  -- Кто меня будет допрашивать? - спросил немец.
  -- Это я сейчас выясню, - ответил Михаил и сказал собравшимся на русском языке:
  -- Он согласен говорить. Кто его будет допрашивать?
  -- Одну минутку, - сказал подполковник и юркнул за дверь.
   Он появился минут через десять и сказал, что через полчаса их примет командующий фронтом генерал Конев. Немец по сказанной фамилии и уважительной интонации понял, но переспросил:
  -- Что, сам Генерал Конев?
  -- Да, а Вы знаете о нём что-то?
  -- Мне положено знать о командующем фронтом, воюющей против нашей армии всё. Мне известно когда и где он родился, где и как воевал, и даже какими частями командовал в мирное время. Думаю, что и он знает подробности биографии, воюющего против него командующего.
  -- Ну, я этого не знаю. Не положено мне знать.
   Здесь Михаил говорил неправду. Он сам подолгу корпел над документами, рассказывающих или просто упоминающих о немецких генералах и даже старших офицерах, вплоть до командиров полков. Вдруг немец спросил:
  -- Вы до войны работали преподавателем?
  -- Да, но откуда вы взяли? - Искренне удивился Михаил.
  -- Видите. я знаю не только о генерале Коневе, - засмеялся немец.
  -- А серьёзно?
  -- Ваша манера говорить убедительно, интонацией напомнила мне моего школьного учителя географии. Мы его очень любили.
  -- Мистика какая-то, - сказал Михаил, - я ведь тоже учитель географии.
  -- Старший лейтенант, - прервал их беседу подполковник, вас обоих вызывает генерал.
   Войдя в кабинет командующего Степным фронтом, Михаил увидел за столом генерал-полковника Конева, уставшего человека с простым славянским лицом, лет под пятьдесят, рядом сидели начальник штаба, генерал-лейтенант Сусайков и член военного совета генерал-лейтенант Захаров Немецкий полковник, щёлкнув каблуками и отдав честь, представился. Михаил перевёл и представится сам. Конев кивком головы показал обоим на стулья. Он что-то записывал, а закончив, обратился к немцу.
   - Я командующий фронтом генерал Конев. Вы, как работник генштаба, должны понимать, что меня интересует. Расскажите всё и покажите на карте какие части стоят против нас, их численность, вооружение, глубина обороны, оборонительные сооружения. В общем всё, что Вам известно.
   Немец стал говорить, и Конев жестом показал ему подойти к карте, лежащей на столе. Странно было видеть, рядом с советским генералом немецкого полковника в форме, мирно беседующих между собой. Михаил старался быстро переводить, но Конев остановил его: - Куда ты торопишься? Он уже не сбежит, а я за твоим тра-та-та не успеваю Говори чуть медленнее.
   Это уже походило не на допрос пленного, а на обмен мнениями двух военных. Разговор продолжался более часа, после чего Конев сказал, что все эти данные нужно уточнить и дополнить в оперативном управлении. Конев поблагодарил немецкого полковника, сказав, что он помог в первую очередь будущему своей страны. Он пообещал полковнику нормальное содержание вместе с другими немецкими высшими чинами, согласившимися сотрудничать с Красной армией.
  -- Все свободны, а ты, старший лейтенант, останься, - приказал Конев Михаилу.
   Когда все кроме начальника штаба и члена военного совета фронта вышли, Конев приказал Михаилу сесть.
  -- Как это тебе удалось разговорить этого полковника? Мои два дня с ним бились - молчал. И расстрелом пугали, и содержать чуть ли не в дворце, а он ни в какую.
  -- Он офицер старой школы, дворянин, и такие пока не убедятся в необходимости говорить, не скажут ни слова. Их трудно запугать.
  -- Ну а ты что?
  -- Я ему напомнил его школьного учителя географии, и кроме этого, выложил некоторые аргументы бесполезности войны с Советским Союзом.
  -- Может ты попытаешься и Гитлера в этом убедить? - засмеялся Конев, засмеялись громко и Сусайков с Захаровым.
  -- Когда и он попадёт к нам в плен, попытаюсь.
  -- Ну, брат, ты даёшь. Тогда я быстрее его уговорю. А может правильней будет - приговорю, - и все продолжали смеяться.
  -- Я хотел тебя вначале забрать к себе переводчиком, но ты так тараторишь, что оставайся на месте. Нужен будешь - вызовем. Благодарю тебя, молодец, можешь идти.
  -- Разрешите вопрос товарищ генерал.
  -- Ну чего тебе? - посерьёзнев, спросил Конев.
  -- Я подавал много рапортов, отпустить меня непосредственно в войска. Воевать я хочу, а не корпеть с бумагами.
  -- Это ты брось. Сейчас ты сделал больше чем бы командуя батальоном, занял населённый пункт и убил бы два-три десятка немцев. Только работу твою сразу не заметно. Вон я вижу у тебя есть один орден. За что он?
  -- Принял на себя командование взводом при наступлении под Москвой и уничтожил ДОТ.
  -- Я тебя сейчас не могу наградить, пока не за что. А удастся нам планируемая операция, наградим. Запиши, пожалуйста, - обратился Конев к начальнику штаба. - Голь...
  -- Гольденберг, - подсказал Михаил.
  -- Теперь ступай, и так заговорились мы с тобой. А просьбу твою оставляю без удовлетворение. Как вы все надоели с вашими просьбами. В войска все хотят. Иди.

* * *

   Полководческий талант И. С. Конева наиболее убедительно и ярко проявился в наступательных операциях. Иван Степанович, по оценке Василевского, по настойчивости и силе воли был наиболее близок к Жукову. Он обладал на редкость хорошей интуицией, умело сочетал мощь артиллерии и авиации с быстротой, натиском и внезапностью удара. Зарубежные военные историки называют его "гением внезапности". Он стремился увидеть поле боя собственными глазами, тщательно готовил каждую операцию.
   Во второй половине войны большинство наступательных операций наших войск сопровождалось окружением и уничтожением крупных группировок противника, и многие полководцы в том преуспели. Но, видимо, наибольшим мастером этого дела был именно Конев. Задолго до Сталинградской операции он разглядел боязнь немцев оказаться в окружении и потом не раз умело использовал эту их слабость. При этом он стремился не ввязываться в затяжные бои в больших городах, обходными маневрами вынуждал противника покинуть город, что давало возможность уменьшить свои потери, не допустить больших разрушений и жертв среди мирного населения.
   Так, в ходе контрнаступления под Москвой Коневым была успешно проведена Калининская наступательная операция против превосходящих сил противника. Несмотря на недостаток сил и средств, он скрытно сосредоточил основные усилия на направлениях наносимых ударов и прорвал оборону западнее и юго-западнее Калинина. Это оказалось настолько неожиданным для противника, что командующий германской 9-й армией под угрозой окружения был вынужден начать отвод своих войск.
   С точки зрения развития военного искусства и творческого вклада Конева в этот процесс весьма показательна его деятельность во главе войск Степного фронта при проведении Белгородско-Харьковской операции. Прежде всего совершенно новым делом был ввод в сражение второго стратегического эшелона - войск целого фронта при переходе от обороны в контрнаступление в ходе Курской битвы.
   3 августа 1943 г. Степной фронт нанес удар из района северо-западнее Белгорода в направлении Богодухов, Новая Водолага с целью рассечь на части войска группы армий "Юг" фельдмаршала Манштейна и отрезать пути их отхода от Харькова. Характерным для этой операции было то, что организация и перегруппировка войск производились не как обычно в стабильной обстановке в подготовительный период, а в ходе ожесточенных оборонительных сражений. Наступать приходилось против очень плотных группировок противника, созданных для ведения наступления и вынужденных перейти к обороне. Поэтому боевые действия отличались огромным напряжением и войска с большим трудом преодолевали ожесточенное сопротивление врага.
   При планировании Белгородско-Харьковской операции Г. К. Жуков в целом отверг предложение Н. Ф. Ватутина об окружении основных сил немецко-фашистских войск в районах Белгорода и Харькова, исходя из того, что окружение и уничтожение крупной танковой группировки отвлечет много войск, займет много времени, тогда как обстановка требовала быстрейшего выхода к Днепру. Но окружение и уничтожение отдельных группировок противника не исключались.
   Конев и на этот раз не отказался от своей излюбленной формы оперативного маневра. Так, когда 13 августа 1943 г. войска Степного фронта прорвали оборонительный рубеж противника на подступах к Харькову, командующий поставил задачу 53-й, 5-й гв. танковой и 7-й гв. армиям охватить город с запада, юго-запада, востока и юго-востока. Манштейн упорно сопротивлялся. Но, когда осталась лишь одна шоссейная и одна железная дорога на Мерефу и Красноград, германские войска дрогнули и начали покидать Харьков. Чтобы не допустить больших разрушений и нанести поражение отходящему противнику, Конев 22 августа отдал приказ на ночной штурм, ограничив при этом авиационные и артиллерийские удары по городу. На следующий день войска его фронта овладели Харьковом.
   В последующем войска Степного фронта успешно действовали при форсировании Днепра, освободили Красноград, Полтаву и овладели несколькими важными плацдармами. В ходе проведения Кировоградской операции командующий войсками Степного (теперь 2-го Украинского) фронта генерал армии Конев вновь совершил умелый маневр танковыми силами и, когда обозначился наибольший успех севернее Кировограда, немедленно ввел на этом направлении 5-ю гвардейскую танковую армию и 8-й мехкорпус, которые во взаимодействии с общевойсковыми армиями окружили противника. 7 января 1944 г. город Кировоград был освобожден.
   Свое доведенное до совершенства полководческое искусство по окружению и уничтожению в короткие сроки крупных группировок противника Конев проявил в Корсунь-Шевченковской операции, которую проводил во взаимодействии с войсками 1-го Украинского фронта генерала Н.Ф. Ватутина.

* * *

   Ещё в сорок втором году Михаил начал разыскивать своего шурина, брата жены Петра Кожухаря. Зная, что тот ещё до войны учился в аэроклубе, предполагал, что Пётр служит в авиации, и пользуясь своей осведомленностью штабного работника, разослал запросы в различные авиационные соединения. Ото всюду ему приходили ответы, что таковой не числится. И вот Михаил получил адрес полевой почты Петра. Он в штабе к своему удивлению узнал что, полк пикирующих бомбардировщиков, в котором тот служил, находился всего в полусотне километров от места, где находился Михаил, и больше того, состоял в дивизии приданной Степному фронту. Михаил написал коротенькое письмо и получил от Петра ответ. В письме Пётр сообщил, что он жив - здоров, успешно воюет - и уже лейтенант, награждён орденом "Красного знамени". Надеется, что скоро освободят их родные места и может посчастливится встретиться с родными. В письме также говорилось, что Виля Розенштейна, родственника Михаила, ранили в воздушном бою, но Виль сумел посадить самолёт и сейчас находится на излечении в городе Ржеве. Его за тот бой наградили орденом "Красная звезда". Пётр надеялся, что скоро Виль опять вступит в строй.
   Михаил очень обрадовался письму, как будто получил весточку из дома, и перечитывал его несколько раз. Время летело быстро. Уже состоялось знаменитое танковое сражение под Прохоровкой на Курской дуге, освободили Харьков, Полтаву, Кременчуг, форсировали Днепр и в конце ноября 1943 года штаб армии в которой служил Михаил, стоял в небольшом городке Крюкове на правом берегу Днепра. (Много позже после войны его административно подчинили Кременчугу, и сейчас это его район).. Михаила вместе с сотнями других офицеров наградили ещё одним орденом "Красная звезда" и присвоили звание капитана.
   Несмотря на наше наступление, сопротивление гитлеровских войск не ослабевало. Ещё во время войны появились художественные фильмы, где немцы показаны трусами, дураками и плохими солдатами, а один наш солдат с автоматом косил их как траву. Как радовались в тылу таким фильмам! При каждом таком эпизоде зрители вскакивали с мест, аплодировали, а немцев на экране встречали топотом ног и свистом. Солдатам такие фильмы тоже нравились, они смеялись, но прекрасно понимали, что подобные фильмы призваны развеселить их, и у них на некоторое время поднималось настроение, но, зная реалии настоящей войны, относились к таким фильмам с некоторым пренебрежением. Но с удовольствием смотрели фильмы о довоенной жизни. И дело было не только в содержании этих фильмов. Солдаты погружались в атмосферу довоенного быта, на полтора часа забывали о проклятой войне, где каждый день мог стать последним.
   Крюков находился от Александрии всего в сорока пяти километрах, и Михаил потерял покой. Его состояние радостного ожидания встречи с родными сменялось тревогой с нервной раздражительностью. Сегодня привезли фильм "Свинарка и пастух", который Михаил смотрел до войны с Оксаной, и он пошёл его посмотреть вместе с солдатами. Трудно назвать это просмотром фильма Михаил видел изображение на экране и слышал звук подсознательно, они лишь служили фоном для его воспоминаний. Почти два часа пока шёл фильм, он побыл со своей любимой Оксаной. После фильма Михаил пребывал в приподнято-радостном настроении и уснул с тем же чувством. Ему опять снилась Оксана в своём белом плате с красными горошинами, Гриша и его глаза, бабочка и кровь на рубашке... Этот сон преследовал его, и он проснулся с ощущением досады от концовки этого сна, но все-таки и с удовлетворением, что увидел родных ему людей. Вот-вот начнётся наступление и через несколько дней он с ними встретится. А если??? Он гнал от себя мысли о самом худшем, но они неотступно сопровождали его. Сотни километров, которые он прошёл по освобождаемой оккупированной фашистами земле родной ему Украины и то, что он видел и слышал из рассказов очевидцев, не давало ему покоя. Но Михаил старался думать о лучшем. Он уже припас подарки, какие должен подарить своим родным. Грише и Любе. Припас несколько плиток шоколада и несколько детских книжек с картинками, Оксане лисий воротник, тестю меховую шапку, а тёще пуховый оренбургский платок. Всё это он выменивал или покупал. Некоторые из его коллег офицеров не брезговали вещами и продуктами, взятыми у немцев, а он не мог к ним прикасаться. Правда, пил пару раз французский коньяк, но только потому, что он французский. А от предложенного ему однажды немецкого шнапса отказался. Сослуживцы смеясь говорили ему:
  -- Что ты будешь пить и есть, когда мы войдём в Германию?
  -- Без питья я обойдусь, а питаться можно тем, что приготовит наша кухня. А за победу можно и нужно выпить русскую водку.
  -- Миш, ты только не обижайся. У нас в Сибири евреев не было, и я не знаю пьют ли евреи водку. А то я слышал, что они многого не едят.
  -- Эх, ребята, ещё и как пьют. Но только по праздникам и особенно на еврейских свадьбах, веселей которых я не видел. Правда русские свадьбы тоже весёлые, но до той поры, пока все не перепьются. У евреев напиваться вдрызг позорно. Пьют много, но в меру. Музыка, танцы, песни, веселье. И драк на еврейской свадьбе не бывает.
  -- Это точно. У нас под Киевом, в Боярке, мы пацанами бегали смотреть на еврейские свадьбы. Там нас всех одаривали деньгами и вкусными вещами. . Сами они жили небогато, но свадьбы устраивали шикарные. А вот что не напивались и не дрались, так это точно.
  -- Скучный народ евреи. Свадьбу гулять без драки, что водку пить без закуски, - добавил лейтенант родом из Астрахани и все захохотали.
   Последнее время активизировались политработники по увеличению рядов ВКП(б), или просто Коммунистической партии. Начались массовые приёмы в её состав и во всех общесоюзных и армейских газетах говорилось, что лучше всех воюют члены партии, или как они себя сами называли - коммунисты. Все прекрасно понимали и видели, что это не так, но политработники старались лучших солдат и офицеров привлечь в партию. Многим рядовым бойцам приятно было сознавать, что на закрытых партсобраниях они присутствуют вместе с офицерами, таким образом оказываются в числе избранных. Другие видели, что за равные заслуги в бою членов партии награждали чаще и более высокими наградами. Многие поступали благодаря идейной убеждённости.
   Михаил верил коммунистическим идеалам, но ещё учась в университете, увидел лживость и неискренность многих коммунистов. Выкрикивая с трибун общеизвестные лозунги, они сами из себя ничего не представляли. Больше того, некоторые просто прикрывались партийными билетами, как щитом, чтобы скрыть своё ничтожество и гнилое нутро. Да и партийные собрания и всевозможные партийные нагрузки забирали много времени, которого и так ему не хватало. А репрессии тридцатых годов, когда его дядю, честнейшего человека, объявили врагом народа, заставили Михаила задуматься и о самой партии. Он не очень углублялся в этот вопрос, но для себя решил, что в партию он поступать не станет.
   К нему уже дважды обращался политработник с предложением подать заявление на поступление в ряды ВКП(б), но Михаил первый раз сказал, что подумает, а второй раз сказал, что пока считает себя не готовым. И вот подполковник, заместитель начальника политотдела, в третий раз вызвал его на беседу по этому вопросу. Он говорил строго официально, с полуприказной интонацией, что капитан Гольденберг пользуется уважением начальства, хорошо исполняет свои служебные обязанности и поэтому должен вступить в ряды лучших людей страны и армии. Тогда ему ещё больше откроется дорога для продвижения по службе.
   Михаил знал, что этот человек, мягко говоря, не очень умный, но и также знал, что связываться с ним не стоит, ибо он, кроме всего прочего, ещё и мстителен, и может делать пакости.
  -- Товарищ подполковник, я не собираюсь продвигаться по служебной лестнице в армии, а хочу после войны, если останусь жить, опять учительствовать в школе.
  -- Ну жить то ты останешься. Штабные работники, а тем более переводчики с противником встречаются не в бою, а в кабинете, когда им кто-то приведёт немца.
  -- Мне тоже приходилось быть в бою, - уже раздражаясь, но сдерживая себя отвечал Михаил, - и как вам известно, я не раз подавал рапорты с просьбой отправить меня в часть, даже в качестве рядового.
  -- В качестве рядового ты можешь попасть в штрафной батальон, а пока можешь идти, и знай, я с тобой на эту тему говорить больше не буду, - и это прозвучало угрозой.
   У Михаила чуть не сорвалось, что он и не особенно рад ещё встречаться, но сдержался и вышел. "Только испортил настроение, жлоб", - про себя подумал Михаил и пошёл к себе в отдел работать. За ужином капитан из разведотдела спросил его:
  -- Чего у тебя настроение плохое?
  -- Подполковник Чепурнов испортил.
  -- Да не обращай ты на этого дурака внимания. Радуйся, что на днях будем в твоей Александрии.
  -- Радуюсь и переживаю одновременно.
  -- Понимаю, Миша, понимаю. У меня ведь тоже семья в Белоруссии под Могилёвом осталась. Ты конечно знаешь, как там немцы лютуют. Целиком сёла уничтожают. Нужно надеяться на лучшее.
  -- Я и надеюсь.
   Выйдя из столовой, Михаил подумал о том, что как хорошо общаться с нормальными, добрыми людьми. Соболезнование, участие и просто сочувствие твоим волнениям или неприятностям, как будто отодвигают их в сторону.
   Наконец началось наступление наших войск в сторону Александрии. По полям и по дорогам закрытыми снегом с коркой льда, так как накануне была оттепель, двигалась лавина советских войск. Дул встречный ветер и солдаты, одетые в свои серые шинели, с трудом, наклоняясь против ветра, скользя на снегу, бежали за танками на немецкие окопы. Это был уже не сорок первый год, когда немцы выкашивали контрнаступающие войска пулемётами. Тогда почти не проводилась артподготовка, почти не было танков и вообще не умели воевать. Сейчас же наступление тщательно готовили, проводилась даже аэрофотосъемка вражеских оборонительных укреплений, и артиллеристы знали точные координаты всех ДОТ-ов и пулемётных гнёзд. С утра на немецкую оборону обрушилось столько огня из орудий и миномётов, что казалось, никто под ним не может уцелеть. Особое психологическое воздействие производили ракетные гвардейские миномёты. прозванные "Катюшами". Они своей "музыкой" подымали настроение наших солдат и подавляли вражеских. Они как кометы улетали со своих направляющих и били по площадям, не оставляя там почти ничего живого.
   Но несмотря на такую артподготовку, противник огрызался. Падали серые шинели на снег, и текла по насту алая солдатская кровь.
   Не найти нам, выжившим в той страшной войне, слов благодарности за нашу свободу, добытую павшими на поле боя простыми солдатами. Сейчас много критикуют А.М.Горького, как пролетарского писателя, но погибшим на полях сражений как никакие другие подходят слова из "Песни о Соколе":
   "Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом, всегда ты будешь живым примером, призывом гордым к свободе, свету!"
   Прорвав оборону противника бывший Степной, а сейчас 2-й Украинский фронт двигался вперёд на запад.
   Михаил этих два дня бегал к оперативникам каждых полчаса. Они знали, что для него освобождение Александрии значит столько, чего до этого в его жизни не было ничего более важного, и с радостью сообщали ему:
   - Идут, капитан, идут!
   Михаил убегал к себе в отдел, и там к нему поворачивались десять голов и устремляли на него взгляд. А он улыбаясь говорил:
  -- Идут, ребята, идут!
   Через полчаса ему спокойно сказали:
  -- Притормозили наших под Павлышом.
   Он с тревожной озабоченностью доложил об этом своим. Ночью проснувшись, несколько раз забегал к дежурившим офицерам и спрашивал:
  -- Ну что там?
  -- Да всё, Миша, нормально. Спят сейчас наши. Не беспокойся, иди спать. Завтра окружим фрицев в Александрии и послезавтра и духу их там не будет.
   К вечеру Александрию взяли в клещи, организованные генералом Коневым. Немцы понимали, что если они не выйдут из города, то их окружат и уничтожат. Они в панике бежали всю ночь, иногда бросая технику и вооружения. С ними бежала и украинская полиция. Шестого декабря 1943 года Александрия была очищена от оккупантов. Уже несколько дней ходили слухи, что "наши" стоят на правом берегу Днепра и скоро придут сюда. Иногда доносилась глухие звуки разрывов. Но пятого декабря канонада доносилась всё громче. В Марто-Ивановке встретили первый советский танк на рассвете. Ещё ночью здесь проходила немецкая техника, и многие селяне не спали, глядя в окошко и ожидая прихода наших. Многие из тех, чьи мужья и сыновья воевали, надеясь на чудо, ожидали прихода своих родных. Кто же ещё должен освободить их, если не свои мужики и парни. Дети ждали своих отцов с такой надеждой, что их фантазия рисовала картины встречи одна невероятней другой.
   Фрося сидела у окошка, смотрела в темноту уходящей ночи, и думала о том, что немцев уже больше часа не видно, и скоро придут наши. С ними обязательно должен придти Колобок. Она ему расскажет всё, что случилось после его ухода, когда он убил двух немцев. А если его уже нет в живых? Это будет страшно несправедливо. Второй муж за три года погибнет. Какой муж, если она с ним провела две ночи и не венчана? Нет, муж, думала она, потому что кто-то говорил, что дело не в обряде. Бог соединяет людей. Она про себя улыбнулась, вспомнив, что даже имени его не знает. Колобок - и всё. Вдруг она услышала шум мотора и прильнула к пятнышку, которое продышала в замёрзшем стекле. Только-только начало светать, и видны были лишь силуэты домов, стоящих на другой стороне улицы. Напротив её окон остановилось что-то большое и тёмное. Шум мотора стал тише. Фрося всматривалась в силуэт громадины и поняла, что это танк. Ещё мгновение и она увидела на башне танка большую красную звезду. Фросю подбросило как распрямляющуюся пружину. Она выскочила на улицу, даже не закрыв за собою дверь, остановилась сбоку танка и стояла в надежде, что кто-то из него покажется. Танк окружили люди. Они галдели, смеялись. Что-то скрипнуло, и внезапно все замолчали. Поднялась на башне круглая крышка. Всем казалось, что она поднимается очень медленно. Затем появилась голова в чёрном шлеме. Из-под шлема выглядывал рыжий чуб и лицо с такими же рыжими усами. Совершалось необыкновенное божественное таинство. Голова открыла рот и сказала:
  -- Вот, бабоньки, мы и прибыли.
   Что стало делаться с людьми? Они и плакали и смеялись, дети орали: "Ура!".
  -- Я вижу, немцев у вас нет, - не-то спросил, не-то заключил он.
  -- Нет! - закричали все хором.
  -- Ну я сейчас об этом и доложу, - сказала голова и скрылась в люке.
   Но открылся передний люк и оттуда высунулся другой танкист. Все перешли к нему.
  -- Дядя, а вы насовсем? - спросил Колька Малюта.
  -- Нет, мы на Берлин поедем, а к вам скоро пехота придёт. Разойдитесь, мы поехали дальше, - сказал танкист, залез внутрь, танк фыркнул, обдав всех дымом из выхлопных труб, заурчал и уехал.
   Люди радостно переговаривались, делились впечатлениями, смеялись, и уже начали расходится, как кто то крикнул :
  -- Идут!
   Все повернулись и увидели идущих по улице солдат в серых шинелях. Люди побежали навстречу им, и женщины, поймав первого встречного солдата, повисли на нём. Солдату было и радостно, и неловко, и тяжело. Он запросился:
  -- Пустите, задушите! - его отпустили и бросились к другим.
   Наверное, в последующей жизни после войны, если кто-нибудь из этих солдат остался жив, вряд ли их целовало сразу столько женщин и с такой откровенной радостью.
   Дарья вышла с Любой на улицу и стояла чуть в сторонке от танка, и слёзы текли у неё по лицу. Это были слёзы радости, смешанные с горечью. Она стояла и плакала из-за того, что Филипп, Оксана и Гриша не дожили до этого дня, всматривалась в лица солдат, которые приближались к ней в надежде увидеть среди них сына или зятя. Люба держалась за руку матери и просила её:
  -- Не плачь, мама.
  -- Хорошо, не буду, обещала Дарья, но слёзы непроизвольно текли у неё из глаз.
   А войска наши шли и шли. Двигались машины, танки, прошли, закрытые брезентом неизвестные доселе машины. Колька Малюта спросил солдата проходящего мимо:
  -- Дядя, а что это за машины?
  -- Много будешь знать - рано состаришься. По секрету тебе скажу, но ты ни - ни -. Катюши это, сынок, они песни поют, а фрицы тикают. Слышал песню про Катюшу?
  -- Ага.
  -- Вот её и поют, - сказал солдат, а Колька стоял в полном недоумении, не зная принимать сказанное в шутку или всерьёз.
   Мимо Дарьи проходили два солдата и один, постарше, спросил у неё, улыбаясь:
  -- Чего, мать, плачешь, аль не рада нашему приходу?
  -- Рада, сынки, рада. Только не дождались вас донька моя с внуком и муж мой. Убили их.
   С лиц солдат сошла улыбка и младший из них сказал твёрдо, с жёсткостью в голосе:
  -- Извините. Понимаем, что утешения здесь не помогут. Но мы, мать, отомстим им за всё. Выпустим из них их поганую кровь. Доберёмся до Германии и сотрём её с лица земли.
  -- Счастья вам сыночки.
   Дарья стояла не ощущая холода, но почувствовала что Люба дрожит и завела её в дом, растопила печь и стала готовить еду. Она помыла картошку и варила её со шкуркой - в "мундире". Так экономилась картошка, потому что если срезать шкурку ножом, то с ней обрезались и клубни, а при нынешнем недостатке продуктов это являлось расточительством. Пока мать готовила, Люба сидела у замёрзшего окошка, дышала на обледеневшее стекло и проделывала таким образом себе окошко в окошке. Она увидела, как какой-то военный в белом полушубке, с рюкзаком, или, как его тогда называли в армии, вещмешком, вышел из небольшой машины и зашёл к ним во двор.
   Михаил ещё накануне попросил отпуск на три дня, заверив начальство, что его отсутствие не отразится на работе. Полковник, у которого в подчинении находился Михаил, предупредил его, чтобы он перед уходом зашёл к нему, и тот его отпустит только тогда, когда будет уверен, что Марто-Ивановка полностью очищена от немцев. Михаил узнал в оперативном отделе, что есть сообщение о взятии села, сразу пошёл к полковнику. Тот посмотрел на часы и сказал:
  -- Ровно через семьдесят два часа прибыть в штаб и доложить. Понял?
  -- Так точно. Спасибо, товарищ полковник.
  -- Сколько времени семью не видел?
  -- С двадцать второго июня сорок первого.
  -- Желаю удачи, и сейчас, нет, через сорок минут в Александрию идёт "Виллис" из разведотдела. Там есть место. Они тебя пообещали взять. Через три дня наш штаб передислоцируется, наверное, в Александрии, завтра начинаем погрузку.
   Он пошёл к себе в отдел, куда ещё накануне занёс вещмешок, и увидел, что он стал больше размером. "Неужели я взял чужой? Нет, вот моя метка", - молча думал Михаил. Он поднял вещмешок и почувствовал, что он стал тяжелее. Развязав тесёмку и открыв вещмешок он увидел сверху две буханки хлеба, три банки тушёнки и большой кусок сахара. Он поднял голову и посмотрел на своих подчинённых. Все уткнулись в бумаги и работали. Ему к горлу подкатил ком и сдавил так, что стало трудно дышать. Он переждал пока пройдёт волна, от которой могут покатится слёзы, разогнулся и сказал:
  -- Спасибо, ребята и девчата, (ему в отдел подкинули двоих переводчиц, девятнадцатилетних студенток московского университета), - и чтобы не разреветься от благодарности быстро вышел.
   Он ждал машину, которая подъехала ровно через сорок минут. В ней сидел незнакомый майор в шапке и полушубке. Майор кинул взгляд на Михаила и тому показалось, что он где-то видел этого майора. Но майор уже взявшись правой рукой за дверную дугу, буквально выбросил себя из Виллиса.
  -- Билык!?
  -- Гора, Миша, здравствуй!
   Они обнялись, и Михаил спросил:
  -- Как ты здесь оказался?
  -- Перевели меня сегодня на должность заместителя разведотдела армии.
  -- Ну ты даёшь! В генералы метишь?
  -- В маршалы, - засмеялся Билык, и добавил: - Садись, поедем, времени мало. Мне нужно скорее в Александрию к дивизионным разведчикам. Наступаем, Гора. Вперёд, на запад!, - сказал он шофёру, и тот рванул с места так лихо, что машину занесло.
   Водитель гнал машину так, что её подбрасывало и заносило на скользкой дороге из стороны в сторону. Там где дорога была забита военной техникой и транспортом, водитель съезжал на поле и ехал по нему, благо снега лежало не много. По дороге вспоминали тот рейд, который провели вместе.
  -- Как твой Артист? Жив?
  -- Куда же ему деться? Лейтенант уже. Принял мой взвод. Представили его к Герою за Днепр.
   Тридцать пять километров ехали почти три часа. Билык встал в Александрии и приказал водителю доставить капитана в Марто-Ивановку и вернуться за ним.
   Михаил вышел из машины и не узнал подворья Кожухарей. Забор и ворота отсутствовали, повсюду видна была запущенность. Он без стука зашёл в сени, открыл дверь и увидел Дарью. Тёща очень постарела. Она тоже не сразу узнала зятя, но когда узнала, охнула и обхватила его за шею.
  -- Мишенька, - только и смогла произнести она, поцеловала троекратно и разрыдалась у него на плече.
   Люба стояла и смотрела на эту сцену, ничего не понимая. Она не узнала Михаила, но когда мать назвала имя, стала догадываться. Но признать сразу не могла. Дядя походил на того прежнего Михаила и вместе с тем перед ней стоял другой человек.
  -- Мама, скажите где Оксана и Гриша?
   Дарья ничего не ответила, только сильнее стала плакать, отпустила Михаила и села на скамейку. Михаил присел на корточки перед Любой:
  -- Ты стала такой большой. Скажи, пожалуйста, где твоя сестра и Гриша?
   Люба наклонила голову и тоже заплакала. Михаил всё понял. Он встал на колени перед сидящей Дарьей, взял её за плечи, тряхнул, и почти перейдя на крик взмолился:
  -- Мама, не мучьте меня, я хочу знать правду. Где моя жена и сын?
  -- Нету их, Миша. Убили их и убили нашего батьку Филиппа.
   Михаил зашёл в свою комнату, она не отапливалась, стал перед своей кроватью на колени, положил на неё руки и голову и разрыдался.
  -- Боже, как я ждал этой минуты, хотел увидеть свою Оксаночку, свою единственную любовь. Как я хотел прижать к своей груди маленькое и такое мяконькое и тёплое тельце своего Гриши. Вот сюда на эту кровать он приходил к нам, и мы с ним играли. Я поднимал его на своих ступнях и раскачивал, а он заливался смехом. За что же его, за что его убили? Только за то, что я еврей? Чем мы, евреи, отличаемся от других? За что такая кара? - спрашивал Михаил и рыдал, но кто мог ответить на его вопрос?
   Он не помнил сколько прошло времени, но вдруг он увидел в холодной комнате разноцветную бабочку и глаза сына, и услышал его голос: "Дядя, не убивайте меня. Я жить хочу".
  -- Ведь это не сон. Я просто схожу с ума. Надо взять себя в руки.
   Усилием воли он заставил себя встать, снял полушубок и вышел на морозный воздух. Он встряхнулся, мысли стали работать чётче. Он решил во что бы то не стало пойти убивать этих зверей.
   Немного успокоившись, Михаил зашёл в хату и увидел, что Дарья перестала плакать и ставит на стол горячую картошку. Он выложил из вещмешка все продукты, но решил, что вещевые подарки сейчас не время дарить и оставил их на позже. Люба стояла и смотрела на всё, что доставал Михаил и поражалась такому обилию продуктов. Он достал несколько плиток шоколада и отдал их девочке. Она нерешительно протянула руку и взяла шоколад с опаской.
  -- Бери-бери, не стесняйся, я ведь тебе привёз, - сказал и чуть не сорвался снова, вспомнил, что и для сына предназначался шоколад.
   Подавив в себе возникшее чувство, он продолжал выкладывать на стол хлеб, консервы, сахар. Достал из мешка бутылку водки "Московская", сказал
  -- Помянём наших, - и опять подумал о том, что мечтал распить эту бутылку с тестем за встречу, в голову ударил жар, и он опять вышел во двор.
   Он уговаривал себя успокоиться самому и не расстраивать Дарью. Но жар в голове не проходил. Нет, голова у него не болела, было ощущение жжения в мозгу. Такого с ним прежде не случалось. "Так и не случалось и того, что я узнал сейчас", -подумал Михаил и зашёл в хату.
   Открыл тушёнку, нарезал хлеб и, надеясь хмелем забить душевную боль, налил полный стакан водки себе и четверть стакана тёще. Поднял стакан и сказал:
  -- Земля им пухом!
   Водка теплом разлилась по телу, но хмель не приходил, только жжение в голове продолжалось, но немного меньшее.
  -- Ты же раньше почти не пил, а сейчас полный стакан осилил, - безо всякого укора сказала Дарья
  -- Многое, мама, изменилось за два с половиной года. Раньше мне не приходилось спать на снегу, прятать голову от летящего снаряда, стрелять... , - он запнулся и продолжил:
  -- Хотел сказать в людей, а на самом деле в зверей. А ведь я до войны курицу не мог зарезать. Вы ещё надомной смеялись. Правда, курицу, я и сейчас резать не стану. Ты, Люба, кушай тушёнку, не стесняйся.
  -- Она у нас такая уродилась, что всё новое в еде принимает с осторожностью.
  -- Это не только она. У детей сохранились инстинкты наших далёких предков, всё принимать внутрь только после того, как убедятся, что пища безвредна.
  -- Миша, а сколько ты немцев убил? - спросила Люба, прекратив есть.
  -- Я их не считал, но пока не много. Ты чего кушать прекратила?
  -- Я наелась, - она слезла со скамейки, подошла вплотную к Михаилу и дотронувшись пальцами до орденов спросила: - Как называется этот орден?
  -- Ты видишь, что он обозначает?
  -- Звезду.
  -- Какую? Цвет какой?
  -- Красный
  -- Вот правильно. Это орден называется "Красная звезда", - сказал Михаил, прижал Любину головку к себе и у него защемило в груди.
   Он опять вышел во двор и подумал, что всё-таки хоть и не взял его хмель, а напряжение снял. Вернулся в дом, достал все подарки и сказал:
  -- Вам, мама, платок, а всё, что привёз для Оксаны, будет тебе, Люба, а вот шапку меховую вёз отцу, так Вы её продайте.
  -- Я её нашим мужикам подарю. Они нам очень помогают.
  -- Так, мама, а теперь рассказывайте всё подробно, только без слёз.
  -- Я Миша, думала, что все их выплакала, но для тебя они остались, наверное.
   Они сели за стол и она начала рассказывать, перепрыгивая с одного события на другое, путаясь, замолкая. Она ему не рассказывала лишь о том, что ходила Оксана по требованию Крука к нему домой. Знала, как может это ранить мужское самолюбие Михаила. Он слушал не перебивая. Один только раз, когда Дарья сказала, что убили Гришу, он спросил число, когда это случилось.
  -- Я точно не помню. Где-то в конце апреля.
  -- Тридцатого апреля, в час пятнадцать дня? - вспомнил он тот день, когда слышал Голос Гриши.
  -- Да, кажется. А откуда ты знаешь?
   Михаил не стал ей рассказывать подробности, чтобы не расстраивать ещё больше, а только попросил повести его завтра на кладбище, потому что уже начало темнеть.
   Утром, когда они втроём шли на кладбище, встречные селяне выходили к ним навстречу, кланялись, здороваясь, соболезновали, желали всего хорошего. Колька Малюта, бывший семиклассник, ученик Михаила, выбежал из хаты раздетый.
  -- Здравствуйте, Михаил, Соломонович!
  -- Здравствуй, Николай. Вырос-то ты как! Я тебя сразу и не узнал.
  -- Мне уже семнадцать скоро. Возьмут меня в армию?
  -- Возьмут, Коля, - сказал Михаил и подумал о том, что вот таких ребят, почти необученных бросают в бой и гибнут они целыми взводами и ротами.
   Хорошо ещё, кого направляют на курсы младших командиров, но большинство из них становятся жертвами страшной мясорубки. Его приветствовали и другие его ученики, больше всего девочки, ставшие совсем взрослыми. Пришли на заснеженное кладбище, постояли у могил. Все деревья на кладбище люди спилили или срубили на дрова. Дарья сказала, что здесь росли вишня и яблоня, которые посадил Филипп, а сейчас их нет.
  -- Ничего, мама, вернусь с войны опять посажу.
   Когда возвращались домой, Люба вдруг, ни с того - ни с сего, показывая рукой на хату мимо которой они проходили, сказала:
  -- Здесь Крук живёт.
   Михаил рванулся, но Дарья схватила его за руку:
  -- Не надо, Миша, он с немцами удрал.
   Опять у него в груди закипела страшная злость, и кровь ударила в голову.
  -- Я эту сволочь из-под земли достану и всё равно уничтожу. Нельзя допустить, чтобы такая тварь землю своими ногами поганила.
   Пришли домой и Миша пошёл к кузне. Он увидел, что поржавевшая жесть, которой оббита кузня во многих местах прострелена и представил, как здесь убивали полицаи Филиппа. Когда он пришёл в хату, то увидел, что пришли гости. Пришёл на своей дощечке и Дима Онищенко с женой, и Фрося, и ещё несколько знакомых и незнакомых ему людей. Мужики приносили с собой самогон и закуску, какая у кого была. Диму подняли и посадили на стул. Посыпались вопросы, на которые никто не мог дать ответа. Два из них были стандартными: "Когда разобьем немцев? И не встречал ли он на войне, мужа, брата и т.д." Выпили за встречу. Помянули добрым словом Оксану, Филиппа и Гришу. Вспомнили Коздобу. А народ прибывал. В хате не хватало места, и пришедшие раньше уступали его вновь прибывшим. Опустела хата лишь к концу дня. Остались только Дима с женой и Фрося.
  -- Говорят, Сталин дал приказ до лета войну закончить? Может заживём мы тогда по людски, сказала Фрося.
  -- Что вы все со своим Сталиным носитесь, как дурень с писанной торбой? Где был ваш Сталин, когда 18-я армия замерзала в Карелии, и я потерял ноги и твой не вернулся? И где он был в сорок первом, когда наша армия бросила нас на произвол судьбы?
  -- Да замолчи же ты, наконец. Выпьет чуть-чуть и несёт всё почём не зря.
  -- А что, я неправду говорю?
  -- Ну хоть Вы ему скажите, Михаил Соломонович. Посадят безногого и пропадёт там.
  -- Правду твоя жена говорит. Ты с этими разговорами не только сам рискуешь, но и других можешь подставить. Настучат на тебя, а привлечь могут и тех, кто не доложил. Время такое, Дима. Там, на фронте сейчас штрафбаты и штрафроты ввели и в них половина за язык попала. А кидают их в такое пекло, что не позавидуешь.
  -- Виноват, товарищ капитан, больше не буду, и... меньше тоже, - смеясь добавил Дима, развернул тряпицу и достал из неё игрушку, сделанную им самим.
   - Вот дарю я, Михаил, тебе. Повесели солдат и офицеров. Скажи им, что Димка - трепло сделал.
  -- Что трепло, то точно, - добавила Димина жена.
   Игрушка представляла изображение Гитлера и красноармейца с винтовкой со штыком.
   Дима дёрнул за верёвочку, красноармеец сделал выпад, направляя штык на Гитлера, а тот сдёрнул с себя штаны и сел на горшок. Игрушка всем понравилась, и несмотря на трагизм встречи, все заулыбались.
  -- Вот за это, Дима, спасибо. Ребята будут ей рады.
   Когда ушли последние гости, Дарья, убирая, попросила Михаила:
  -- Миша, прочитай мне ещё раз письмо от Пети, а то скоро стемнеет, а керосина для лампы у меня нет. Душа по сыну иссохла.
   Михаил прочитал письмо, и Дарья предположила:
  -- Чует моё сердце, что он недалеко и тоже приедет скоро. Ты ему не пиши, что у нас здесь произошло. А то он разнервничается, а ему летать надо.
  -- Нет, мама, так нельзя. Переспит с горем и будет дальше летать. Сейчас у всех горе.
  -- Может ты и прав, - заключила Дарья.
   Михаил сказал, что завтра утром уйдёт к себе в часть, а если их штаб разместится в Александрии, то наведается ещё. Он бы мог ещё побыть здесь, но было невыносимо трудно каждую секунду видеть перед собой то, что окружало жену и сына. Он понимал, что в части за работой ему будет легче всё переносить, но душевная боль останется навсегда. Он подумал о том, что несчастной Дарье, потерявшей ещё и мужа, трудней, тем боле, что она всё видела своими глазами. Где берётся сила у этой женщины продолжать жить? И он вспомнил, как ещё его мама говорила, что женщины духовно гораздо сильнее мужчин. И что сила мужчин в женщинах. Он тогда не понимал глубины материнских рассуждений, а сейчас знал, что она была права. Жива ли она? Или ему придется ещё раз прочувствовать потерю близкого ему человека? Будь эта война трижды проклята, думал он, уставший за день от впечатлений. Не заметил, как уснул. Под утро ему приснился Гитлер беспрестанно ищущий горшок и не находящий его, а толстый Геринг и Геббельс помогают ему, но никак не находят, и Гитлер.... Михаил проснулся, досадуя от том, что сон оборвался. Он подумал что странно устроен человек, у него такое горе, а снится какая-то чепуха.
   Утром он попрощался с Дарьей и Любой, оставил им все деньги, которые у него были и налегке, с пустым вещмешком, пошёл в Александрию. Дорога тоже ему говорила, что он здесь ходил с Оксаной в город, но приятные воспоминания были облиты горечью действительности. Придя в город, он узнал, что штаб армии передислоцировался сюда, он нашёл его в той школе, где когда-то преподавал. Его отдел только прибыл, и девчата убирали загаженное немцами помещение, а ребята выгружали из машины имущество. Михаил всегда удивлялся тому, что в армии так много требуется всего того, что нужно нам в гражданской жизни. Стулья, столы, полки, горы бумаг, которыми они всё больше обрастали, канцелярские принадлежности и т.д. Брать что-либо у гражданского населения запрещалось, и перевозка штабов обычно напоминала переезд людей на другую квартиру. Когда он ещё на улице поздоровался с ребятами, то удивился и обрадовался, что они не задали вопросов. Но когда он зашёл к девчатам и поздоровался, то девочки распрямились, и улыбки на их лицах, сменились гримасами, и они заплакали.
  -- Что с вами, что случилось? - заволновался Михаил, но они не отвечали.
   Одна из них взяла из своего, лежащего в углу вещмешка, круглое зеркало и поднесла его к лицу Михаила. Вторая тихонько сняла с него шапку. Михаил посмотрел в зеркало и ужаснулся. Он себя не узнал. На него смотрел человек с запавшими внутрь глазами, под которыми зияли чёрные круги. Но главное, что голова его побелела. Чёрный волос, когда-то украшавший приятное лицо молодого человека, стал седым. Михаил ничего не сказал и пошёл докладывать о своём прибытии. Его непосредственный начальник уже прибыл в Александрию и сейчас находился у себя в кабинете. Михаил постучал и не получил ответа. Приоткрыв дверь, заглянул внутрь и спросил?
  -- Разрешите?
   Полковник стоял к нему спиной и укладывал папки с бумагами в железный ящик, заменяющий сейф.
  -- Товарищ полковник, капитан Гольденберг прибыл из краткосрочного отпуска, - доложил Михаил, и полковник не оборачиваясь, спросил:
  -- Чего так рано? Ты же завтра должен прибыть.
  -- Так сложились обстоятельства, - ответил Михаил.
   Полковник повернулся, что-то разглядывая на столе:
  -- Хорошо, иди..., - он поднял глаза и глянул на Михаила, и на его лице отразилось удивление.
  -- Что с тобой, капитан? Хотя..., он сделал паузу, - догадываюсь. Что с стало с твоей семьёй?
  -- Жену, сына и тестя расстреляли, - хриплым голосом ответил Михаил.
  -- Успокойся, сядь. А тестя за что расстреляли? Ведь он, кажется, украинец.
   Михаила поразил не сам вопрос по сути соей, а слова "за что?", как будто Оксану и Гришу было за что убивать.
  -- Он убил полицая, участвующего в казни жены и сына, а потом ещё одного, когда его пришли забирать.
  -- Я тебе сочувствую, и понимаю, что ничем тебе сейчас не помочь. Только работа на победу может тебя подлечить, но рана будет болеть всю жизнь. Когда у меня в первый день войны под бомбёжкой погибли жена и пятилетняя дочь, я думал, что сойду с ума, но видишь, оклемался. Горя сейчас у всех хватает. Но у каждого оно своё и самое большое. Ты человек волевой и справишься. А седой волос - ерунда. У меня волосы только на затылке остались, и я не переживаю. Я желаю тебе скоре придти в себя.
  -- Товарищ полковник, у меня к вам просьба. У вас лежат мои рапорта по поводу направления в боевую часть. У меня отдел раздули до немыслимых размеров. Со мной сейчас десять человек, хотя и пятеро могут справиться. А начальником отдела может стать кто угодно. В отделе три лейтенанта и любой из них справиться. Отпустите меня, прошу Вас. Не смогу я сейчас сидеть за бумагами. А в полках сейчас туго с младшими офицерами.
  -- Я понимаю тебя, Михаил. И постараюсь удовлетворить твою просьбу, тем более, что на тебя из политотдела жаловались, не помню у же за что. А они если прицепятся, то не отстанут. Но мне нужно хотя бы несколько дней, чтобы выбрать момент и поговорить с начальником штаба. А то, если попадёшь к нему не под настроение... Ладно, иди пока работай.
   К концу дня почти полностью устроились, но не хватало стульев и ребята сколотили несколько скамеек из досок. Михаилу поставили чудом уцелевшую парту, но он отдал её девчатам, сам усевшись за небольшой, когда-то наверное кухонный стол, на поверхности которого были следы от ножа.
  -- Вот что, ребята, чтобы у вас не возникали вопросы, скажу, что у меня расстреляли сына, жену и тестя. Тесть убил полицая, наверное, участвующего в расстреле сына, жену убили немцы, а тестя убили полицаи у него же в домашней кузне. Он там ещё одного из них прикончил.
  -- Товарищ капитан, мы все приносим Вам свои соболезнования. Здесь у нас есть немножко спирта, давайте помянём Ваших родных, работать всё равно сегодня не сможем, потому что свет электрики ещё нам не сделали.
   Разлили спирт по алюминиевым кружкам, девушки развели его водой, мужчины - нет.
   - Пусть земля им будет пухом, а месть всё равно найдёт убийц.
   Выпили и Михаил, запив спирт водой и закусив хлебом с луком, продолжал:
  -- Там был один полицай, участвующий в убийствах, так он сбежал с немцами. И фамилия у него подходящая - Крук. По-украински - ворон. Правда, зачем ворона обижать?
   В оставшееся светлое время Михаил написал письмо Петру, в котором кратко описал всё, что произошло с его родными, стараясь опустить жуткие подробности, чтобы его не очень волновать. На следующий день после обеда Михаила вызвали в кадровый отдел, где он получил приказ срочно передать отдел одному из своих сотрудников, а самому отбыть в полк, базирующийся в районе населённого пункта Пантаевка.. Попрощавшись со своими ребятами, Михаил передал отдел молодому лейтенанту, окончившему институт иностранных языков в Новосибирске. Михаил пожал всем руку, или как говорят на Украине - "поручкался", а обе девушки его поцеловали. Пожелали ему дожить до победы. Что ещё можно желать людям на войне?
   Михаилу сообщили, что машина в его дивизию отправлялась с офицером связи и обмундированием для новобранцев, а штаб полка находится недалеко от вокзала. Командир полка, майор Лисовский.
   Машина довоенного выпуска ЗиС-5 пришла с небольшим опозданием. В кабине сидел лейтенант, он являлся "хозяином" машины, и хотя Гольденберг имел звание капитана, то полез в кузов. Полушубок, ватные брюки и меховая шапка надёжно защищали от холода, а тюки с одеждой служили хорошим основанием, на которое Михаил лёг. Не очень опытный водитель несколько раз не мог подняться не на очень крутой подъём и, сдавая назад, попадал задними колёсами в сугроб, и обоим офицерам приходилось расчищать снег и выталкивать машину. Приехали в Пантаевку, когда стемнело. Штаб находился в обыкновенном доме, в котором жила бабушка с внучкой. Дом имел несколько комнат, так как до войны здесь жила врач и прямо на дому принимала больных. Амбулатория имела отдельный вход, здесь разместился штаб, в котором ночевал начштаба, а командир полка разместился в жилом помещении. Часовой у дверей штаба проверил документы Михаила, осветив их немецким карманным фонариком и пропустил в штаб. Михаил зашёл в просторную комнату, в которой дым висел многослойным облаком, и сквозь табачный запах услышал неистребимый больничный дух. В комнате сидели два человека за столом, на котором лежала карта и стояла гильза от снаряда, заменяющая лампу. Гильза в верхней своей части была сжата и в неё вставлен фитиль. Внутрь гильзы наливалось дизельное топливо, и получался светильник, достаточно хорошо освещавший комнату.
   Михаил доложил о прибытии и отдал запечатанный конверт майору. Тот взял конверт и стал его распечатывать.
  -- Ты, капитан, садись, в ногах правды нет, сказал майор, - а Михаил, пока читалось письмо, рассматривал людей, которым он должен подчиняться и от них во многом зависит его и жизнь и ...
  -- М-да, - сказал майор, ну ка дай твои документы. Да ты сбрось полушубок, у нас тепло.
   Когда Михаил снял верхнюю одежду, начштаба толкнул локтём командира полка и показал на грудь Михаила, они оба рассмеялись.
  -- Мы смеемся потому, что думали, что нам пришлют из штаба молодого необстрелянного, а у тебя уже, слава Богу каждому, - сказал майор и опять стал просматривать документы, сдвигая плечами, как будто ему что-то непонятно и он спросил:
  -- Капитан, чем ты там насолил в политотделе?
  -- Кажется ничем, а что?
  -- Вот приказ о твоём к нам направлении и в нём сказано что бы поставить тебя на любую свободную должность. А вот характеристика, подписанная заместителем начальника политотдела подполковником Чепурновым. Характеристика блестящая: и боевой офицер, и награждён двумя орденами и грамотный, и исполнительный. А вот предпоследняя фраза: "Принимая во внимание эти его качества использовать капитана Гольденберга на особо ответственных участках". Ты понял? И проверит же при первом случае. Не знает этот замполит, что нет у нас неответственных участков. Что бы ты хотел делать в полку?
  -- Что дадите, то и приму - взвод, роту.
  -- Мы бы тебе и батальон дали, но все должности заняты боевыми офицерами. Я смотрю, что ты учителем на гражданке работал. Вот тебе и есть хорошая должность. Завтра мы получаем молодое пополнение, призванное из освобождённых территорий. В основном там молодёжь 17-18 лет. Но есть и постарше. Те кто по каким-то причинам не призвался вначале войны, а есть кто и сачканул. Тех, кто служил немцам, НКВД пускает в расход, ну а эти, что нам пришлют не замараны вроде. Так вот, обещают их нам сотню человек. Одна рота, и ты её командир. Их нужно за одну неделю сделать бойцами. Чего ты нахмурился? Хочешь сказать, что мало времени? Знаю, что мало, и после первого боя, дай бог чтоб половина осталось в строю. Больше того, на всех не хватает обмундирования. Винтовки, гранаты есть. Дадим тебе взводными двух лейтенантов после училища и старшину боевого. Сержантов даст тебе комбат-два - Соболев. Вопросы есть?
  -- Нет, возникнут позже.
  -- Ну и хорошо. Сейчас тебя отведут во второй батальон, располагайся, познакомься с комбатом и офицерами, а завтра с утра за работу. Ефимов!, - позвал Лисовский кого-то, и вошёл здоровенный сержант, хмуро посмотревший на присутствующих, - Ты чего, спишь, что ли? - спросил его майор.
  -- Никак нет, товарищ майор, но спать хочется, - медленно с ленцой ответил сержант.
  -- Всем хочется. Мне до госпиталя тоже хотелось. Отоспался я там на пять лет вперёд. Тебе тоже в госпиталь хочется?
  -- Чё, я дурак что ли?
  -- Знаю, что не дурак. Отведи капитана во второй батальон.
   Комбат размещался в блиндаже, вырытом и оборудованном совсем недавно, и Михаил подумал, сколько труда потратили солдаты, вгрызаясь в мёрзлую землю. Война - это в первую очередь тяжёлый, на грани невозможного, солдатский труд, обильно политый потом. Чего стоит вырыть окоп в мёрзлой или твёрдой каменистой земле, или соорудить земляное укрытие для пушки и тем более танка? Многие солдаты, прошедшие войну, чаще всего вспоминают эту жуткую работу, которая покрывала их ладони мозолями, твёрдыми как камешки.
   В блиндаже находилось человек сорок, которые лежали на двухэтажных нарах. Комбат сидел в углу и что-то писал при свете самодельного светильника. Михаил обратил внимание, что в блиндаже не накурено. Позже он узнал, что старший лейтенант комбат Соболев, бывший гимнаст и призер многих соревнований, запретил курить в блиндаже. Даже офицеры из командования полком знали это и, приходя в блиндаж, не курили. Комбат говорил, что было бы его право, он вообще запретил бы курение. Михаилу он вопросов не задавал, а только сказал:
  -- Я хочу письмо дописать. Завтра детально познакомимся. Вы я вижу капитан, и мне, старшему лейтенанту, придётся Вами командовать, - как бы извиняясь сказал он.
   Михаил слышал, что когда комбат отдавал распоряжения кому-то из подчинённых, вне зависимости от звания и возраста, называл на "Вы". Такая, редко встречаемая, уважительная манера обращения к людям ему понравилась. "Интересно, как он ведёт себя во время боя? Впрочем, поживём увидим." - мелькнула мысль.
   Михаил проснулся рано и было ещё темно. Оделся и вышел на воздух. И хотя в блиндаже не курили, от свежего воздуха чуть приятно закружилась голова. Он подумал о том, что скоро день начнёт прибавляться. Где-то недалеко раздавался стук, похожий на удары молота.
  -- Что это стучит? - спросил он у сержанта, вышедшего покурить.
  -- Железнодорожники чинят пути. Уже несколько суток стучат. Хорошо, что пасмурно, и с воздуха их не могут бомбить, они ведь при свете прожекторов работают. А Вы к нам командиром?
  -- Роты, - сказал Михаил и отошёл в сторону, не было настроения вступать в разговор.
   Он подождал комбата, и когда тот освободился пошли вдвоём в штаб полка.
   Майор Лисовский сидел в штабе и пил из кружки.
  -- Чаи гоняю, с утра полезно. Присаживайтесь со мной чаёк пить.
  -- Спасибо, мы позавтракали. Когда должно прибыть пополнение?
  -- А чёрт его знает. Ни по телефону, ни по радио связываться нельзя. Есть приказ командующего, в целях сохранения тайны. Обещали утром, но утро - это до обеда.
  -- Располагайтесь здесь. Я на станцию послал связного, как поезд придёт, он сообщит. Здесь рядом, всего с полкилометра. Порешайте свои вопросы, а я пройдусь по батальонам. Начштаба сейчас придёт.
   Когда комполка вышел, комбат обратился к Михаилу:
  -- Михаил Соломонович, какое у вас прекрасное имя и отчество. Михаил, почитаемый святой, а Соломон библейский царь, умнейший из всех древних царей. И фамилия у Вас красивая - Золотая гора. А меня зовут Эрнст Михайлович. Родители мои, старые коммунисты, хотели назвать меня Молотом или Магнитом, но дали имя Эрнст, что значит по-немецки серьёзный, в честь Эрнста Тельмана.
   Никогда Михаил не узнает, что родители комбата, репрессированные в 1937 году в Чите, сгинули в сталинских лагерях, а он выжил лишь потому, что ещё в 1935 уехал учиться в Московский университет на искусствоведческий факультет, и НКВД на месте удовлетворилось этими жертвами. Соболев тоже не хотел вступать в компартию, чтобы не писать автобиографию. Из-за этого и ходил долго в старших лейтенантах.
   Они занялись подготовкой к приёму новобранцев. Составили план обучения, уделив внимание в первую очередь обмундированию, стрельбе, метанию гранат, ползанию по-пластунски, коротким перебежкам и другим вещам, необходимым солдату.
  -- Что там наверху думают? Разве можно за неделю из крестьянского мальчишки, да ещё физически слабого, сделать солдата? Я как-то высказал по неосторожности эту мысль в присутствии политработника из дивизии, так он на меня обрушился, что я жалею чуть ли не изменников родины. Как будто они виноваты, что остались на оккупированной территории, - сетовал Соболев.
  -- Я тоже слышал подобные рассуждения, - добавил Михаил.
  -- Значит так, Михаил Соломонович. Нам прежде всего нужно подумать, чтобы по возможности больше сохранить жизни наших бойцов. И в первую очередь сразу по их прибытию. Во-первых, они не осилят оборудовать для себя блиндаж, спать в окопах - на следующий день большая часть попадёт в санбат. Я присмотрел за пару километров в балке брошенный курятник и попросил комполка оставить его для новобранцев. Там работы не много, а главное заделать дыры и сделать нары. Я уже послал туда людей работать. Не успеют они сделать, доделаете своими силами. Места там хватит. А сейчас посмотрим участок, на котором Вашей роте нужно наступать.
   Они долго сидели над топографической картой с нанесенными на неё вражескими укреплениями и пришли к выводу, что участок не очень сложный, и если бы его преодолевали обученные бойцы, то это не составляло бы большого труда. Ближе к полудню прибежал посыльный и сказал, что по железной дороге движется паровоз с несколькими вагонами. Михаил и Соболев пошли на вокзал. Собственно вокзал представлял собой будку с окошком, как в киоске для продажи билетов. Двери и окно у него отсутствовали, а внутренность будки загадили, превратив в бесхозный туалет.
   Небольшой паровозик, прозванный в народе "кукушкой" за свой гудок напоминающий крик этой птицы, с громадной трубой из сложенных широкими основаниями двух конусов, подъезжал к станции. Паровоз тянул пять вагонов. В двух первых находились будущие солдаты, а в трёх задних привезли снаряды артиллерийскому полку. Когда новобранцы высыпали из вагонов, вид их напоминал уро'к из кинофильма "Путёвка в жизнь". Одежда их представляла собой сплошное старьё, кое-как зашитое и заплатанное. Шапки всевозможного фасона, немецкие шинели без погон, ботинки, сапоги и валенки, из которых торчали портянки и даже пальцы.
  -- Ничего, мы их сейчас помоем, пострижём, переоденем, и превратятся хлопцы в красноармейцев, - сказал старшина роты Нетребенко, которого представили Михаилу.
   Старшина имел бравый вид. На вид ему было лет сорок. Его старили усы, как у Будённого, но блестящие молодые глаза и красные губы, говорили о том, что он гораздо моложе.
   Всех постригли наголо и повели мыться в баню-палатку. Ребята не накопили жир за два года оккупации, их худоба ещё больше подчёркивала мальчишеский возраст. Но случился, мягко говоря, казус. Валенок, привезенных машиной, на которой приехал Михаил, хватило только половине ребят, и пришлось искать подходящую обувь в куче из выброшенной старой.
   Когда об этом узнал комполка, он вызвал старшего лейтенанта, начальника тылового обеспечения и распекал его:
  -- Почему ты не обеспечил обувью, новобранцев?!
  -- Товарищ майор, вот заявка, которую я заранее послал в тыл дивизии.
  -- Заткни её себе в ж..у. Я тебя, твою мать, разую и заставлю бегать по снегу вместе с солдатами, которые по твоей вине остались босыми. Чтобы сегодня к вечеру валенки одели все! Ты меня понял!?
  -- Так связь не работает.
  -- Где ты, Меньшов, взялся на мою голову? Бери машину и одна нога здесь, другая там. Кругом марш!
   Когда Меньшов ушёл, Лисовский сказал присутствующим начштаба и комбату Соболеву.
  -- Неплохой парень этот Меньшов, но каждый раз у него что-то случается. На прошлой неделе у него соли не оказалось. Ездил к соседям одалживал. Таких мужиков жёны бьют, и поделом. Построй, Соболев, после обеда роту как есть, я перед хлопцами извинюсь за валенки и скажу пару слов. Что им приготовили?
  -- Пшеничную кашу с тушёнкой.
  -- Накормите от пуза, распорядился майор и Соболев пошёл к роте.
   Когда он пришёл, то сказал Михаилу:
  -- Научите приветствовать командира полка, он после обеда перед ними речь будет держать.
  -- Как Чапай? - улыбнулся Михаил.
  -- Да, как Чапаев. Я пойду по ротам, а Вы занимайтесь с личным составом.
   Просмотрев списки вновь прибывших, Михаил увидел в них фамилию Малюта. "Неужели это мой ученик? И как я его не заметил? И почему он не признался? Стесняется, наверное" Когда всех построили Михаил поискал его глазами, но не нашёл, настолько все солдаты походили друг на друга. .Михаил начал перекличку и когда назвал его фамилию, на ответ "я" присмотрелся и увидел, что это его ученик. Михаил улыбнулся ему, но Коля остался невозмутим. Новобранцев разбили на взводы и отделения, построили и Михаил им сказал, что скоро придёт командир полка и нужно научится его приветствовать. Несколько раз пришлось повторять приветствие, пока из разрозненных выкриков не получилось единое громкое восклицание.
   Пришёл командир полка и на его:
  -- Здравствуйте бойцы Красной армии, - рота рявкнула:
  -- Здравия желаем, товарищ майор!
   Речь его была недолгой. Он говорил о том, что им придётся постигать азы солдатской службы и учиться воевать, и что учение будет очень трудным, и тот кто хочет выжить и победить врага, должен приложить все силы.
  -- Всем понятно?
  -- Да, - раздалось несколько голосов.
  -- Вопросы есть?
  -- Когда нам валенки дадут?
  -- За валенки я приношу свои извинения, потерпите немного. Может ещё вечером Вам их выдадут. Присягу примите через несколько дней, когда научитесь стрелять.
   Командир полка ушёл, а Михаил и командиры взводов начали обучать солдат. Трудную задачу они решали. Ребята были слабые физически, прожившие в оккупации более двух лет, они при первых тренировках в стрельбе пугались собственных выстрелов. Михаил наблюдал за Колей Малютой и видел что тот старается изо всех сил и у него получается не хуже чем у других, а может и лучше.
   На шестые сутки обучения в полк приехал капитан из особого отдела дивизии и два автоматчика, которые забрали с собой одного из новобранцев. Оказалось, что он вступил в молодёжную фашистскую организацию и даже ходил в немецкой форме, и это ему удалось скрыть, но ненадолго. После того, как его увезли, ребята стали судачить.
  -- Если бы я знал, что он фашист, я бы его сам расстрелял.
  -- А если бы я знал, то я бы..., - и каждый высказывал свою меру наказания для предателя.
   И только Коля, молчавший, пока все высказывались, сказал своё мнение:
  -- Какие мы все сейчас храбрецы. А где мы были при немцах? В ж..е. Хоть кто-то из нас убил одного немца или полицая? Вот у нас в селе кузнец, дядька Кожухарь, молотком убил двух полицаев, - Коля хотел сначала сказать, что Кожухарь был тестем командира роты, но он решил никому не говорить, что знает капитана, а то подумают ещё, что он пользуется или хочет пользоваться льготами.
   Слова Коли заставили всех замолчать Один из сержантов слышал разговор и рассказал его другим, а потом узнал о нём и Михаил. Он оценил мысленно своего бывшего ученика и решил к нему присмотреться поближе.
   Прошла первая неделя обучения. Новобранцы приняли присягу и несмотря на столь короткий срок кое-чему научились. Михаил радовался тому, что время идёт, и приказ о наступлении оттягивается. И только в конце третьей недели, 2 января 1944 г., комбат собрал командиров рот и взводов и сказал, что начало операции по освобождению Кировограда, крупного промышленного города в центре Украины, планируется на 5 января 1944 года, и войскам ударной группировки отдана оперативная директива, в которой говорится::
  
   "1. Исходное положение передовыми батальонами и артиллерией занять в ночь с 3 на 4 января 1944 г. Провести самоокапывание пехоты. Установить связь и организовать наблюдательные пункты. С 4 на 5 января полностью занять исходное положение всем боевым порядкам.
   2. День 4 января полностью использовать для отработки вопросов взаимодействия в звене -- рота, батарея, батальон, артдивизион. Отработать на местности направления и объекты атаки, взаимодействие с соседями; установить характер обороны противника и его укреплений, чтобы объекты атаки были видны и командирам стрелковых подразделений, особенно рот и батальонов, и командирам батарей, и командирам дивизионов.
   3.Провести общую разведку для окончательного уточнения переднего края, системы огня противника и характера инженерных укреплений"
  
   Проработав все детали директивы, каждая рота и взвод поучили соответствующее боевое задание. Комбат заключил совещание:
  -- Вы помните, что перед Бородино делали солдаты?
  -- Кто кивер чистил весь избитый, кто штык точил ворча сердито, кусая длинный ус, - продекламировал, вчерашний школьник, молоденький младший лейтенант.
  -- Правильно. Люблю Лермонтова за его прозорливость, конкретность и предвидение. Завтра пусть солдаты отдыхают и занимаются кто чем хочет. Послезавтра у каждого из них начнётся своё Бородино. Все по местам.
   Выйдя от комбата, Михаил думал, как хорошо работать с умным, толковым командиром, который в каждом солдате видит прежде всего живого человека, ценит его достоинство, а посылает в бой в силу неизбежности. Командиры взводов и отделений пошли в свои подразделения прорабатывать с солдатами "свой маневр", как говорил Суворов.
   3 января солдаты отдыхали. Большинство из них писали письма домой, девушкам, друзьям. Некоторые из них впервые в своей жизни вообще писали письмо, так как никогда из дому не отлучались. Для некоторых первое письмо станет и последним. Матери будут хранить его до конца своих дней, периодически разворачивать святой для неё треугольничек, вспоминать своего сыночка и оплакивать его.
   Вечером их вывели в поле, откуда они должны пойти в первый для себя бой. Им дали приказ "самоокопаться", как говорилось в директиве командования. Речь не могла идти о полнопрофильном окопе, так как земля смёрзлась и представляла собой твёрдую массу, и за ночь они смогли выскрести в ней маленькую ложбинку, куда можно только лечь, чтобы противник не мог прицельно обстрелять. 4-го января солдатам с обеда до вечера дали поспать, и в ночь рота заняла боевую позицию. Учитывая, возможности новобранцев в ведении боя, Соболев с обоих флангов 2-й роты Гольденберга поставил два наиболее боеспособных взвода, которые смогли бы заполнить брешь.
   Оборона противника в основном базировалась на системе опорных пунктов с широким применением траншей. Из-за недостатка сил на ряде участков переднего края гитлеровцы имели только стрелковые окопы на три-пять человек, широко применяли проволочные заграждения легкого типа На скрытых подступах и в непосредственной близости к первой траншее, а также в глубине устанавливались плотные минные заграждения. Вторая полоса обороны, находившаяся на удалении 6-8 км от переднего края, была оборудована значительно слабее.
   Молодые солдаты, не привыкшие спать на снегу, согревались тем, что пытались углубить свой окоп. Под утро почти все уснули. Михаил прошёлся вдоль роты и убедился, что все на местах.
   Проснулись солдаты, когда уже светало, от грохота артиллерийской подготовки. "Бог войны", как называли артиллерию, неистовал 50 минут. Командование фронтом стянуло на линию прорыва более чем 120 орудий, миномётов и "Катюш" на один километр. Казалось, что после такого огня подавлено всё живое. И вдруг разом всё стихло. В воздух ушла красная ракета - сигнал к атаке.
  -- Вперёд, в атаку, Ура! - крикнул Михаил, за ним командиры взводов и отделений стали поднимать свои подразделения:
  -- Вперёд, братцы, в атаку!
  -- Чего, лежишь, мать твою, вперёд!
   Солдаты поднимались и с винтовками наперевес быстро шли в направлении вражеских окопов. Впереди шли командиры взводов, задавая темп ходьбы и постоянно оглядываясь назад.
   Сержанты, уже не раз побывавшие в огне, подгоняли свои отделения
  -- Не отставать, подтянуться.
   Командиры взводов и сержанты, в отличие от новобранцев, имели автоматы ППШ - незаменимое оружие в ближнем бою. Михаил шёл сзади роты, примерно в 100 метрах от неё, и за ним неотступно следовали трое молодых солдат, выделенные связными от каждого взвода. От первого взвода назначили Колю Малюту.
   Когда до немецких окопов оставалось метров 500, из них раздалась редкая автоматная трескотня. Часть солдат, человек пятнадцать, упали на снег, инстинктивно закрыв голову руками. Командиры отделений стали на них орать, и большинство из них поднялись и побежали догонять свих товарищей, а три или четыре человека продолжали лежать.
   При обучении им рассказывали, что немецкие автоматы до 150-200 метров не могут вести прицельный огонь, поэтому только приблизившись на такое расстояние нужно резким броском достичь их окопы, забрасывать их гранатами, работать штыком. Но то всё была теория. Не может живое человеческое существо добровольно идти на смерть, если оно не подготовлено морально и физически. Только отчаяние или безвыходное положение заставляет человека и зверя это делать. А что такое 20 дней подготовки? Можно научить кое-как стрелять, некоторым приёмам, но подготовить морально почти нельзя. Бывает, что люди не могут преодолеть страх особого рода, например некоторые боятся глубины, некоторые высоты. И бесполезно заставлять их быть водолазами или лётчиками. Они, даже если пойдут под воду или сядут за штурвал самолёта, толку от них будет мало.
   Прямо перед Михаилом сержант не мог поднять солдата и стал избивать того ногами, обутыми в валенки. Михаил подбежал к ним, оттолкну сержанта и крикнул:
  -- Ты что делаешь!? Вперёд! - и, схватив солдата за шиворот, поднял его.
   Солдат смотрел на командира роты безумными глазами, не понимая от страха, что от него хотят. Михаил тряхнул его несколько раз и спокойно скомандовал:
  -- Вперёд, вояка! Догоняй своих!- и подтолкнул его.
   Солдат побежал, а в воздух полетела ракета, обозначающая, что нужно делать последний бросок. До окопов оставалось метров 300, и автоматная стрельба из них усилилась.
  -- Вперёд! -крикнул Михаил, но его голос уже никто не слышал.
   Он увидел, что слева и справа от его роты, бойцы побежали вперёд. Он добежал до своей роты, упал на снег и через несколько секунд поднялся и с криком: "Ура! Рота за мной!" - побежал вперёд Оглянувшись увидел, что рота поднимается, но некоторые остались лежать, то ли убитые, то ли раненые, выяснять было уже некогда. Вперёд, только вперёд! Рядом упал сержант. Схватив его автомат, Михаил бросился вперёд, но увидел, что рота опять залегла.
  -- Передать по цепи, короткими перебежками вперёд, - поднялся, пробежал метров десять и упал в снег.
   Справа и слева от него перебегали, поднимаясь и падая, солдаты его роты и кое-кто лёжа даже стрелял. Когда осталось метров пятьдесят, Михаил вскочил, пробежал метров пятнадцать и швырнул гранату в немецкий окоп, откуда выглядывали головы в касках и вспыхивали цветочки выстрелов. "Попал"- пронеслось в мыслях, и он не останавливаясь дал короткую очередь из автомата, не давая противнику высунуться из окопа. Вот и окоп. Михаил увидел, что немцы в нём лежат вповалку, перепрыгнул его, отбежал метров десять и залёг, наблюдая за боем. Многие немцы подняли руки, сдаваясь, но часть оказывали сопротивление. Автоматы им давали преимущество при стрельбе в окопах, и они в упор расстреляли нескольких наших солдат. Но командиры взводов и сержанты постепенно подавляли сопротивление своими автоматами. Михаил вдруг увидел борьбу немецкого солдата с нашим. Немец был явно сильнее, повалил паренька и шарил рукой у пояса, пытаясь нащупать рукоятку ножа. Михаил вскочил, подпрыгнул к немцу и ударил его прикладом автомата по затылку. Тот отвалился от молодого солдата, и Михаил прошил его автоматной очередью. Солдатом из его роты оказался Коля Малюта. Он поднялся, посмотрел на Михаила шальным взглядом, а Михаил, не давая ему опомниться, скомандовал:
  -- Быстро к себе во взвод, и скажи командиру что нужно двигаться вперёд, ко второй линии обороны противника, но Коля смотрел на него ничего не понимающими глазами.
  -- Рядовой Малюта, ты понял?! - но Коля молчал, и Михаил повторил команду.
  -- А где мой взвод?
  -- Вон справа, - и Коля побежал к своему взводному.
   Солдаты вылезали из окопов и собирались повзводно. Посчитали личный состав роты. Оказалось, что нет двадцати трёх человек. Подбежал связист с катушкой провода за спиной. Он протянул Михаилу телефонную трубку, и Михаил ответил своим позывным:
  -- Тридцать третий, Сосна слушает.
  -- Я сосна тридцать. Сколько у вас выбыло яблок?
  -- Двадцать три.
  -- Ещё неплохо. Продолжайте выполнять задачу. Связист остаётся с Вами.
   Михаил понимал, что его солдаты не могут сейчас наступать, физическая и моральная нагрузка для них слишком велика, но разве скажешь об этом вслух? Он дал команду двигаться вперёд, и переходил из взвода во взвод, подбадривая людей.
  -- Вот, ребята, вы стали настоящими воинами. Ваш взвод держался просто молодцом. Как видите, страх можно победить. И немца тоже.
  -- Победить-то можно, товарищ капитан. Только я, кажется в штаны наложил.
   Рядом идущие солдаты засмеялись. "Раз могут шутить - дойдут". Часа полтора шли до второй линии обороны. Распогодилось, и в воздухе, над головами идущих бойцов, стали строем проноситься штурмовики ИЛ-2., а на высоте шли бомбардировщики. "Наверное и Петро сейчас летит. Интересно, побывал ли он дома? При случае нужно спросить". Поступила команда от комбата.
  -- До противника остался километр. Впереди лощинка, пятнадцать минут отдыха и по ракете вперёд.
   Солдаты сели на снег. Со всех валил пар, настолько они разгорячились. Раздался телефонный зуммер. Радист обратился к Михаилу:
  -- Товарищ капитан, вас:
  -- Сосна тридцать три слушает.
  -- Я Сосна один, как ваши дела?
  -- Двадцать три выбыло. Отдыхаем.
  -- Вторую линию возьмёте?
  -- Наверное, возьмём. Устали мои очень
  -- Наверное или возьмёте?! - раздражённо спросил комполка, повышая тон.
  -- Возьмём.
  -- Ну давай.
   Впереди ухали разрывы бомб, сбрасываемых с наших самолётов. Орудия, ранее обрабатывающие немецкую оборону, молчали чтобы снарядами не сбить штурмовики, летящие на малой высоте. Появилась в воздухе эскадрилья немецких самолётов, но наши истребители сразу сбили двоих из них, и солдаты, глядя на горящие вражеские самолёты, радовались как дети. И опять взметнулась в небо ракета, и опять солдаты, уже настоящие, обожжённые огнём в бою поднимались и шли атаковать гитлеровские позиции. Танки тоже отдыхали в той лощинке, ожидая пехоту, и похрюкивали своими работающими двигателями, но по сигналу ракеты зарычали громче и пошли вперёд. На их бортах сидели по несколько человек десантников . Командование их выделило для решающего штурма из резерва. Танки шли не на большой скорости, давая возможность солдатам бежать за ними, прикрываясь от вражеских пуль. Когда до немецких окопов оставалось метров двести, танки рванулись вперёд, и прямо над самыми немецкими окопами приостановились, давая возможность десантникам спрыгнуть на землю. Уже подбегая к месту схватки, Михаил и его бойцы увидели работу десантников. Работали, именно работали, профессионалы Каждое движение их было выверено, каждая автоматная очередь попадала в цель. Ни одного выстрела в сторону пехоты на этом участке немцы не сделали. В окопах лежали друг на друге в различных позах убитые враги. Михаил поймал себя на том, что вид убитых немцев не вызывает у него жалости, а вызывает радость. "Потом разберусь, хорошо это или плохо" - сказал он себе и позвал командиров взводов.
  -- Поступила команда дать солдатам полтора часа отдыха, покормить, выдать наркомовские сто грамм и на плечах отступающего врага двигаться на Кировоград.
   Уставшие солдаты валились на землю. Почти никто не разговаривал. Минут через сорок подъехала кухня с поваром и старшиной Нетребенко.
  -- Подходите, красные воины обедать. Вы сегодня заслужили гречневую кашу и первые ваши наркомовские сто грамм. Не торопитесь, всем хватит. Получайте повзводно. Сначала первый взвод за ним второй и третий.
   Солдаты стали в очередь. Повар накладывал кашу в котелки, а старшина наливал в кружки водку. Наливая, приговаривал:
  -- Выпей за победу; выпей за невесту; а ты, хлопчик, за папу с мамой
   Солдаты, чокаясь кружками, выпивали. Один солдат, парень большого роста, получив кашу отошёл в сторону. Старшина окликнул его:
  -- А ты чего не берёшь свои сто грамм?
  -- Мий батько не пыв горилку и мени нэ дозволяв.
  -- Ну ты даешь. Батька твого тут нэма, я зараз твий батько, - в тон ему, по-украински сказал старшина.
  -- Ни, - отрезал солдат и отошёл.
  -- Хлопцы, я ложку потерял, - сказал кто-то. -
  -- Жри сапёрной лопаткой, у тебя ротяка, как у крокодила, - сидящие рядом засмеялись, а растерёха сунул руку в кашу и выдернул её:
  -- Ой, горячая.
  -- Студи, дураче!
   Чуть отдохнувшие солдаты немножко захмелели, языки у них развязались и со стороны можно было подумать, что не было десятка километров тяжёлого пути с бегом по снегу, боя, в котором каждый мог погибнуть от нечеловеческого морального и физического напряжения. Сидели молодые парни, балагурили, обменивались впечатлениями, подначивали друг друга.
   Их подняли ровно через полтора часа и остаток дня, небольшими группами, рота, как и весь полк, провела в пути. . Вечером объявили ночлег прямо в степи. Некоторые ребята, страдая чрезмерной потливостью, выжимали из портянок пот, как воду после стирки. Спали прямо на снегу. Мороз был небольшой и обошлись без обморожений. Наутро у всех болело тело так, как будто по нему проехали катком. Но на рассвете рота тронулась дальше. Первые шаги пронизывали мышцы и кости болью, но пройдя немного, бойцы переставали её чувствовать. Целый день шли, и когда перед Кировоградом остановились на ночлег, ребята вспомнили:
  -- Хлопци, а сёгодни святый вэчир.
   Так на Украине называли ночь перед Рождеством. Стали вспоминать, как проводился у них до войны этот праздник, как детьми они ходили на колядки, как их угощали орехами и пирожками, как по деревням ходили ряженые, и как некоторые из них ходили с родителями в церковь. Один из ребят, наверное горожанин, сказал:
  -- Хлопцы, а ведь Бога нет и быть не могло потому...,- но его перебили:
  -- Для тебя нет, а для нас есть.
  -- Мне моя бабка говорила, когда я пришёл из школы и заявил, что Бога нет, что Бог у каждого в его душе. Что это совесть наша, и если нет у человека совести, то и Бога у него нет.
   Небо опять затянуло облаками и пошёл снежок. Он таял на руках и лицах солдат. Михаил подумал, глядя как у него на руке растаяла снежинка, что наша жизнь по сравнению с вечностью как эта снежинка.
   Советские войска взяли Кировоград в клещи, оставив фашистам возможность выйти из него на запад. Немцы буквально бежали в Рождественскую ночь из города. Уходя, они сожгли большинство самых красивых домов. Снизу, от реки Ингул до улицы Шевченко, горели дома по улице Карла-Маркса, или старое название Большая перспективная. Горели дома и в других концах города. Это было жуткое и завораживающее зрелище. Языки пламени поднимались высоко к небу, освещая зловещим, кровавым светом облака. В некоторых местах люди пытались не давать огню перекинуться на их жильё, передавая вёдра с водой по цепочке из рук в руки. Но что такое ведро воды, вылитое в гигантское бушующее пламя? Оно угрожающе гудело и его дьявольская сила и красота ошеломляли. Горожане со слезами на глазах смотрели на свой, корчащийся в огненных муках, город.
   Но советское командование не свободно выпускало войска Вермахта из Кировограда. В юго-западную часть города пробрались миномётчики и точечными ударами обстреливали перекрёстки, забитые .вражескими войсками. Немцы в панике бросали технику, автомобили и удирали. К утру их почти не было в городе. Ещё за несколько дней до своего бегства они заминировали все мосты через Ингул, но так и не успели их взорвать и сжечь.
   Но странное дело, что не все фашисты ушли. Некоторые из них спали до утра и выскакивали из домов в нижнем белье, когда в город вошли передовые части Красной армии. Жители с удовольствием, но ещё со страхом указывали их местонахождение.
   Итак, полк под командованием Лисовского вошёл в Кировоград утром 7 января 1944 года со стороны района города, называемого Кущёвкой. Второй батальон под командованием Соболева получил приказ очистить несколько улиц от возможно находящихся там вражеских солдат. Рота Михаила шла по одной из них, но нормально продвигаться вперёд им мешали наши женщины. Они выбегали на улицу и висли на солдатиках, уставших и измученных двухдневным переходом с боями от Пантаевки до Кировограда. Женщины зацеловывали солдат, засыпая их словами благодарности и заливаясь радостными слезами. Некоторые целовали замёрзшие губы солдат, своими горячими, истосковавшимися по мужской силе губами так, что не познавших любви солдат бросало в дрожь, они смущались, и хотя им была приятна женская ласка, они просили отпустить их и шли дальше. Многие люди выносили из домов нехитрое угощение, приготовленное к Рождеству. Солдаты брали его и съедали на ходу. Дети выбегали из домов и заглядывали в лица солдатам, пытаясь разглядеть среди них своего папу. Население ликовало, а Михаил шёл по улицам города, и душа разрывалась от его вида. Когда-то один из самых красивых благоустроенных городов Украины, теперь лежал в руинах. Сгоревшие дома ещё дымились, а их пустые глазницы окон напоминали Михаилу какую-то жуткую картину, но Михаил не мог вспомнить какую. И он подумал, что если бы он умел рисовать, то изобразил бы изуродованные лица, у которых вместо глаз дырки, через которые просматривается небо. "Чем дальше я иду через войну, тем больше у меня ломается психика. Но надо держаться", - думал он.
   Михаил зашёл во двор, где до войны жила его родственница, мать Виля Розенштейна и узнал, что она успела эвакуироваться. К концу дня вторая рота вышла из города и заняла оборону в четырёх километрах южнее него. На следующий день немцы предприняли попытку контрнаступления, но их отбили. Полк получил приказ двигаться дальше, но смог продвинуться только на 5-6 километров. В рту прибыло пополнение из кировоградских парней. Одеть их в новое обмундирование не могли, так как заранее тыловики не успели его подготовить. Им выдали старое, наверное снятое с убитых или раненых красноармейцев. Они получили шинели, шапки и ботинки с обмотками, которыми не могли ещё пользоваться и обмотки часто слетали с ног, мешая ходьбе. В таком обмундировании они мёрзли, особенно ночью. Старшина привёз из города немецкие шинели, чтобы ребята не обморозились. Горячую пищу давали с перебоями. Питались скудным сухим пайком. Кировоградские новобранцы совершенно ничего не умели, а времени на подготовку не дали. Они постигали азы военного дела от своих сослуживцев, уже несколько дней провоевавших. В роту прислали молодого младшего лейтенанта на должность политрука. Он до войны работал в райкоме комсомола в Барнауле. Бойцам бойкий парнишка понравился, особенно тем, что приносил газеты и листовки, которые они использовали на курево. Двенадцатого января Михаил обходил окопы своей роты и был доволен тем, как солдаты окопались. Прибежал посыльный, сказал, что всех командиров рот вызывают в блиндаж командира полка. Михаил только выпрыгнул из окопа, и отошёл от него несколько шагов, как услышал противный вой.
   "Мина", - подумал Михаил и хотел лечь на землю... Дальше он ничего не помнил.
   Очнулся Михаил в медсанбате. Когда к нему пришло сознание он лежал, не открывая глаз, несколько минут, а может и больше. "Что со мной и жив ли я?" - подумал он. Острой боли он не чувствовал, вернее не чувствовал ничего. Слышал отдалённые скрипучие звуки. Страшно хотелось пить. Попытался попросить воды, но язык упёрся в сухое нёбо и зацепился за него. Но наверное он произнёс какой-то звук, так-так услышал, что к губам прикоснулась влага. Он сделал глотательное движение и вода смочила его гортань и рот. Затем он почувствовал, что ему влажной салфеткой протирают лицо. Михаил открыл глаза и увидел расплывчатое женское лицо. Он не мог сфокусировать зрение и закрыл глаза. Где-то далеко услышал человеческую речь и опять не то уснул, не то потерял сознание. Пришёл в себя, когда почувствовал на своём лице и губах влагу.
  -- Пить, - попросил он и опять его напоили.
   Сейчас он открыл глаза, и женское лицо, вначале расплывчатое, приобрело чёткие черты.
  -- Что со мной?
  -- Лежите, родненький, лежите, всё будет хорошо.
  -- Что со мной? - повторил Михаил
  -- Вам ампутировали нижнюю треть голени, но не переживайте.. На протезе ходить будете, - услыхал Михаил и опять отключился.
   Михаил медленно приходил в себя. Его приезжал проведать комбат и рассказал, что именно в ту секунду, когда Михаил выпрыгнул из окопа, начался сильный артобстрел. Немцы предприняли попытку контрнаступления. Под артобстрелом погибло треть батальона, но немцев опять отбили.
  -- Вынесла из под огня и спасла Вас, Михаил Соломонович, девчушка, санитарка. Бог её, наверное хранит, что под таким обстрелом она и сама жива осталась, и Вам жизнь спасла.
  -- Зачем мне такая жизнь, когда я не могу воевать, родных моих нет, и ноги нет. Кому я нужен, инвалид?
  -- Я не берусь Вас успокаивать, а тем более ни в чём переубеждать, но знаю, что такое состояние Вашей души пройдёт и Вы ещё пригодитесь людям.
  -- Спасибо. Мне и впрямь стало легче от встречи с Вами.
  -- Поправляйтесь. Мне сказали, что Вас завтра отправляют в тыловой госпиталь, так что в ближайшее время вряд ли увидимся. После войны даст Бог свидимся. До свидания.
  -- До свидания.
   "И впрямь, золотой человек", - думал Михаил о Соболеве, - "Я с ним знаком-то меньше месяца, а он нашёл время меня навестить, хотя сейчас в батальоне работы невпроворот".
   К Михаилу подошла медсестра с очередной процедурой:
  -- Вы, товарищ капитан, сегодня молодцом выглядите. Вами уже два раза интересовалась сестричка, что вынесла Вас с поля боя. Она опять раненых привозила. Спрашивала: "Как там мой капитан?".
  -- Я хотел бы её увидеть.
  -- Не знаю. Завтра Вас отправляют в тыл. А будут ли сегодня раненые, кто его знает. Мы завтра тоже должны идти дальше.
  -- Если увидите её, передайте от меня большое спасибо, а если до моей отправки она будет здесь, пусть зайдёт, если сможет.
  -- Хорошо, передам.
   У Михаила болело всё внутри, так, что он не мог сделать глубокого вдоха. Врач объяснил, что это от сильного ушиба всего организма и скоро пройдёт.
  -- А то, что ноги нет, тоже отрастёт? - попытался шутить Михаил.
  -- Во-первых, не ноги, а только ступни и части голени. Во-вторых, действительно отрастёт, но искусственная. Вам в госпитале сделают протез, и Вы ещё бегать на нём будете.
   Перед вечером в палату вошла небольшого роста девушка в ватных брюках, в стёганной фуфайке, поверх которой был наброшен белый халат.
  -- Здравствуйте, Вы капитан ...?
  -- Гольденберг Михаил Соломонович, а Вы вынесли меня из артобстрела.
  -- Да, - смутилась она, - меня зовут Зоя. Зоя Жидова.
  -- Откуда Вы родом?
  -- Я из Чкаловской области, село Спасское, Саракташского района. У нас врач из эвакуированных вела курсы медсестёр в десятом классе. Я в прошлом году закончила школу. С сентября на фронте. Я уже сорок шесть человек вынесла.
  -- Спасибо Вам, Зоя. Дай Вам бог счастья и встретить Победу в Берлине.
  -- Спасибо, товарищ капитан, я после войны хочу в институт медицинский поступить.
   За окном раздался автомобильный сигнал.
  -- Ой, это наш шофёр меня зовёт. Я побежала. Счастья Вам.
  -- Вам, того же.
   После ухода славной девчушки у Михаила появилось приподнятое настроение, какого он последнее время не ощущал. Он подумал, что в этом "повинны" и комбат и Зоя, со странной фамилией, из слова, оскорбительного для евреев. Но сам вид этой доброй и необыкновенно смелой девушки вызвал у Михаила столько положительных эмоций, что он подумал о том, что пусть много будет хороших людей с любыми фамилиями, лишь бы от них исходило добро, а не зло.
   С утра началась погрузка раненых в машины и отправка их на железнодорожную станцию. Когда машина ехала по булыжным мостовым, у Михаила тряска вызывала тупую боль в теле и острую в ноге. Когда его занесли в вагон, боль понемногу утихла, и он уснул. Проснулся он от толчка при отходе поезда. Он открыл глаза и посмотрел в окно. Мимо проплывали разрушенные корпуса завода, руины железнодорожного вокзала. Поезд шёл всё быстрее и выехал в степь.
  -- Прощай, Кировоград!
   Михаил ехал в офицерском купейном вагоне. Его, как не ходячего, поместили на верхнюю полку, Напротив лежал весь в бинтах обгоревший старший лейтенант - танкист, на двух нижних полках - лейтенант, раненый в руку, и майор с раздробленной нижней челюстью.
   Через полчаса начался врачебный обход. В купе зашла высокая пожилая женщина в белом халате и мужчина лет пятидесяти - врач. В дверях стояли две девушки. - медсёстры. Обгорелого танкиста осматривали первым.
   "Где я мог видеть эту женщину", - подумал Михаил и вспомнил в то мгновение, когда она повернулась к нему.
  -- Раненый капитан Гольденберг Михаил Соломонович, - сказала одна из медсестёр, читая из тетради: - контузия средней тяжести и ампутация правой голени. Состояние удовлетворительное.
   Михаил увидел, как лицо женщины чем-то неуловимым изменилось и она сказала:
  -- Меня зовут Зинаида Марковна. Я главврач госпиталя и Вас знаю. Вы муж Оксаны. Что с ней? - спросила с тревогой в голосе.
   У Михаила перехватило дыхание, ком застрял в горле, и он не мог ответить.
  -- Успокойтесь, капитан, я всё поняла. Я к Вам подойду после обхода.
   Когда они вышли и закрыли дверь в купе, Михаил закрыл простынёю лицо и зарыдал. Всё, что накопилось у него за время войны - и потеря семьи, и ранение, и вынужденная беспомощность вылилось слезами. Он старался не издавать звуков, от содроганий болело всё внутри, пытался успокоится, но не мог. Лейтенант вышел из купе и позвал медсестру.
  -- Товарищ капитан, миленький, успокойтесь. Вот, выпейте таблетку, и Вам легче станет.
   Михаил выпил таблетку и через какое-то время уснул. Проснувшись, решил никогда больше не распускать свои нервы до истерики, понимая, что это может только усугубить его состояние. К нему зашла незнакомая медсестра и обратилась к нему на украинском языке:
  -- Добрый день, Михайло Соломонович, вы меня не узнали?
   Михаил смотрел на девушку и понимал, что должен её знать, но не узнавал.
  -- Я Лариса Дзюба, училась у Вас в седьмом классе.
  -- Ларисочка, извини, пожалуйста. Ты так повзрослела и похорошела, что тебя просто невозможно узнать. Ты давно здесь?
  -- С первого дня. Я заменила Оксану..., - она запнулась, забыв о том, что Зинаида Марковна наказывала ей не напоминать об Оксане.
  -- Нет больше Оксаны, - ответил Михаил, стараясь сдержать себя. - А как твои там?
  -- Папа погиб под Сталинградом, а мама жива. Я ещё не смогла побывать дома. Рядом проезжаем, а попасть домой не могу. Война, - заключила Лариса.
  -- Да, война.
  -- Я так рада, что увидела Вас. Дайте я Вас поцелую.
   Она поцеловала Михаила влажными губами в щеку и убежала, пообещав, что будет приходить к нему, когда сможет, потому что работы очень много. Михаил лежал и ощущал приятную влагу девичьих губ, оставленную на его щеке.
   Вечером пришла Зинаида Марковна. До войны Михаил её видел всего несколько раз, когда приходил за Оксаной в больницу. Ему показалось, что она совсем не изменилась.
  -- Михаил, можно я буду Вас так называть? - он кивнул головой и она спросила: - Вы не знаете, почему не пришла Оксана к назначенному времени? Я её отпустила за ребёнком.
  -- Мне рассказывала её мать, что когда она ещё шла в Марто-Ивановку, немцы перерезали дорогу и вошли в село. Она очень переживала. Когда Гришу расстреляли, Оксана помешалась рассудком, вцепилась немцу в волосы и её тоже убили.
  -- А как её родители, брат, сестра?
  -- Отца расстреляли прямо в кузне, после того, как он убил полицая, который забрал Гришу. Полицаи приехали его арестовывать, и он ещё одного отправил на тот свет,. Мать и младшая Люба живы. Пётр - лётчик, воюет. Ну, а я - вы видите.
   Ехали на восток четыре дня и прибыли в город на Волге - Вольск.
   Михаил передвигался на костылях, внутренние боли прошли. Но культя на ноге заживала медленно. В вестибюле госпиталя висела большая карта Советского Союза, и раненые ежедневно отмечали на карте продвижение советской армии булавками с прикреплёнными к ним красными флажками. Затем по булавкам натягивали красную нитку, обозначающую линию фронта. Место у карты никогда не пустовало. Возле неё делились впечатлениями, спорили. Но наступала тишина, когда по радио, висевшему здесь же, передавали сводку с фронта или объявляли приказ Верховного главнокомандующего об освобождении очередного нашего города. И каждый раз кто-то безумно радовался тому, что освобождали его город. Люди связывали свои надежды на будущее с родными местами. Медицинский персонал госпиталя состоял в большинстве из эвакуированных . Они всячески старались поддерживать хорошее настроение у раненых и не только потому, что начальник госпиталя этого требовал, а потому что и сами радовались хорошим фронтовым вестям. А самый пожилой хирург, врач госпиталя по прозвищу Голубчик, для которого эта война являлась не первой, узнавая, что освободили родину какого-то раненого, говорил ему.
  -- Теперь, голубчик Вы мой, у Вас дела с заживлением раны пойдут быстрее, и мы с радостью отправим Вас домой.
  -- Во-первых, доктор, я поеду в свой полк. Мне нужно позарез добить фашистов. У меня с ними свои счёты, а во-вторых, причём освобождение города до заживления ран?
  -- Голубчик, ещё древние греки заметили, что у раненых побеждающей армии раны заживают гораздо быстрее, чем у их врагов. Вы думаете, голубчик, что легенды о целителях, шаманах возникли на пустом месте? Мне многие говорят, что это не научно. Но придёт время когда люди научатся лечиться самовнушением. Наш организм потребляет всё больше лекарства, а это не совсем безопасно. Конечно, скальпель всегда будет нужен, и лекарства мы не все выбросим, например сейчас я назначу Вам, голубчик. инъекцию пенициллина.
  -- Доктор, я уколов боюсь.
  -- Это не страшно. Не помню кто, не то Илья Муромец, не то Добрыня тоже боялись уколов. И ничего, легенды о них складывают.
   Над Голубчиком посмеивались, но его любили за весёлый нрав и за выдумки, но никто не знал, что у него сын, морской пехотинец, погиб в Крыму при высадке десанта, и только дома Голубчик давал себе право грустить, рассматривая старые фотографии.
   Михаил ждал освобождения Жмеринки с тревогой, зная, что там осталась мать. Он в конце февраля написал два письма в Жмеринку. Одно коротенькое матери по старому адресу безо всякой надежды, что она его получит, и второе хорошим соседям-украинцам с просьбой сообщить ему судьбу матери. 18 марта Жмеринку освободили от фашистов и Михаил с теплящейся надеждой ждал ответ. Но ответа не было, и он повторно написал по тем же адресам.
   Петру Михаил написал сразу, как только смог, и получил вскорости ответ. Пётр писал, что их полк несколько дней базировался под Александрией и ему на несколько часов удалось съездить домой. Письма от Михаила он ещё тогда не получал и был потрясён тем, что произошло. "Скорее бы мне долететь до Германии, - писал Пётр, - я это логово буду бомбить так, чтобы живого места там не осталось" В письме содержалось столько горечи и злости, что Михаилу показалось оно горячим. Петр уже имел три ордена и звание капитана. Недавно его назначили командиром эскадрильи. "К сожалению, это назначение связано с гибелью моего друга комэска Жени Коняева. Мы бомбили очень хорошо охраняемый немцами объект, а зениток они там натыкали, как колючек на еже. Женя только вошёл в пике и в него попал снаряд, наверное, угодил в бомбу. Я видел, как самолёт разнесло на куски. Но мы задание выполнили. Тяжело прилетать с задания, когда погиб друг" Несколько строчек в письме вымарала химическим карандашом цензура. Михаил хлоркой смыл чернильный, карандаш и проступил простой карандаш, которым Пётр писал письмо. Михаил сумел прочитать несколько отрывков слов: "К.. на.. ...ительство мог.. не ..дупре... людей, что немцы расстр... ...реев. Ведь поги.. тыся... невин...". Михаил понял, что Пётр написал: "Как наше правительство могло не предупредить людей, что немцы расстреливают евреев? Ведь погибли тысячи невинных". "Наверное, сотни тысяч", - подумал Михаил. Не мог он знать тогда, что фашисты расстреляли, сожгли в крематориях Освенцима, Треблинки и других концлагерях более полутора миллиона советских евреев. Но наверное и эта цифра занижена, так как до сих пор нет и никогда не будет точной цифры жертв расовой теории, ставшей кошмарной практикой уничтожения людей.
   Рана на ампутированной ноге затянулась и Михаилу приступили делать протез. После второй примерки он пошёл в туалет. Цементный пол был мокрый, костыли разъехались, и Михаил упал. Страшная боль пронзила всего его. Михаил попытался встать, но опершись на правую руку чуть не потерял сознание и понял, что он её сломал. Ему помогли подняться, отнесли в палату. Пришли врачи, осмотрели культю и руку, и обнаружили закрытый перелом лучевой кости в области  запястья. Рана на ноге открылась снова, её перевязали, а на руку наложили гипс. Единственный рентгеновский аппарат, который был в госпитале и городе, сломался и гипс наложили без снимка. Врач-травмотолог заверил Михаила, что кость не сместилась и всё будет хорошо. Опять Михаил не мог самостоятельно передвигаться, так как сломанной рукой невозможно было опереться на костыль. Прошло полтора месяца, пока возобновили изготовление протеза. Михаил, наконец, получил письмо из Жмеринки от соседей, в котором сообщалось, что его мать, как и всех евреев города, немцы расстреляли. Михаил тяжело перенёс это известие. Последняя надежда, что он остался не один на этом свете, рухнула. Михаил замкнулся, ему ничего не хотелось, всё его раздражало.
  -- У Вас, голубчик, наступила депрессия, и Вы обязаны её преодолеть. Вы считаете, что Ваше горе самое большое. И наверное это так. Но поймите, голубчик, что есть люди у которых оно несоизмеримо больше. У Вас уже почти всё в порядке с рукой, протез Ваш почти готов, и Вы полноценный работник, тем более, что Вы учитель. Конечно, есть определённые проблемы, но Вы молоды и всё у Вас впереди. Мой Вам совет: - Займитесь каким-то делом. Читаёте, рисуйте, учите язык, общайтесь с людьми и увидите, что Вам быстро полегчает, - советовал ему, умудрённый опытом старый доктор.
   После этого разговора Михаил взял в библиотеке госпиталя томик Лермонтова и зачитался ним. Михаил много раз читал поэму "Демон", но в этот раз она произвела на него совсем другое впечатление, чем раньше. Он увидел "грешную Землю" глазами Демона, одинокого существа и ему действительно его горе показалось меньше по сравнению с теми страданиями, которое переносит сейчас человечество.
   "Нужно жить!" - решил Михаил. В общей сложности он провёл в госпитале восемь месяцев и когда стал вопрос, куда выписывать проездной билет, он решил, что в Александрию, ближе к могиле сына и Оксаны.

* * *

   С приходом Красной армии люди связывали свои надежды на улучшение материальной жизни, но она только ухудшилась. Государство никак не принимало участия в снабжении продовольствием своего населения. Правительству казалось, что лозунг "Всё для фронта, всё для победы" освобождает его от обязанностей кормить свой народ.
   В кишлаках Узбекистана в пятидесятых годах хозяева не кормили своих собак; говоря: "Ноги есть, глаза есть, нюх есть - пусть сами себе еду ищут" - и те сбивались в стаи и нападали на одиноких путников. Но стоило тому поднять с земли камень и бросить его подальше в сторону, как стая устремлялась за камнем, думая, что это кость. Иногда , действительно, кто-то бросал кость и тогда начиналась собачья свалка с визгом, рычанием, клочьями летящей шерсти и оторванными ушами.
   Так или почти так происходило на самом деле с народом. Камнем, брошенным ему, являлась работа, в большинстве своём тяжёлая физическая и во время войны поддерживаемая патриотизмом, а после войны сатраповскими законами, по которым за опоздание на десять минут могли уволить с записью в трудовую книжку, после чего вряд ли где-то примут на работу, а за прогул можно было и угодить в тюрьму. А кость заменяла зарплата, которую могли не выдавать месяцами, а когда привозили из банка только часть денег, то у кассовых окошек собиралась очередь, постепенно превращающаяся в толпу, схожую с собачьей свалкой. Крик, толкотня, оторванные пуговицы и порванная одежда, оскорбления, а иногда и потасовки. Ни о каком человеческом достоинстве речь не шла. Но получив свою кость, извините, зарплату, которой нельзя прокормиться, люди искали выход из положения, кто как мог.
   На некоторых предприятиях давали небольшие земельные наделы (огороды), на которых все летние выходные тяжело трудились, обеспечивая себя в основном картошкой и кое-какими другими продуктами Процветало воровство, грабежи и разбой с перестрелкой на улицах и убийством людей в собственных квартирах Население городов жило в страхе за свою жизнь и жизнь своих близких.
   В селе жилось не легче. Работа в колхозе от зари до зари почти не оплачивалась. Государство забирало весь урожай, а колхозникам на трудодни выдавали мизер зерна. Их кормили приусадебные участки и не только их. С приусадебных участков кормилась вся страна. Взятые на колхозном поле два качана кукурузы или вилок капусты квалифицировались как кража общественного имущества и наказывались в уголовном порядке. Но иногда матери, зная, что дома их ждут голодные дети, шли на риск, а если попадались, то их сажали в тюрьму, а детей отдавали в детдом, разъединяя братьев и сестёр на всю жизнь. И если в городах к Советской власти относились более менее терпимо, во всяком случае вслух не высказывая неудовольствия, то в деревнях между собой проклинали Сталина и Советскую власть Крестьяне больше других пострадали и в годы гражданской войны, и во времена коллективизации.
   Особенно доставалось женщинам. Самую тяжёлую работу на поле, на животноводческих фермах выполняли женщины, а сильный пол работали на механизмах, шоферили, работали ездовыми, бригадирами, заведующими складами, по-украински - комирныками.
   В то же время советская и партийная номенклатура не нуждалась ни в чём. Продуктовые пайки у них просуществовали до девяностых годов, у некоторых во дворах строили бассейны и завозили в них живую рыбу, чтобы партийные детки забавлялись ловлей рыбки на удочку.
   Дарья, которой в сорок четвёртом исполнилось сорок семь лет, сильно постарела. От той весёлой женщины, которая в самые тяжёлые годы жизни была жизнерадостна, надеясь на лучшую жизнь своих детей и внуков, не осталось и следа. Когда-то, работая в поле, она первая заводила песню и труд казался легче, но сейчас от неё никогда не слышали пения. Смерть близких и тяжёлый труд сломили эту когда-то красивую женщину и превратили слишком рано в старуху. Только один раз, когда на несколько часов домой заехал её любимый Петро она, глядя на него, высокого красавца в офицерской форме и с орденами на груди, улыбалась. Ей так и не удалось с ним побыть наедине - все селяне, как сговорились, по очереди приходили к ним.
   Они засыпали Петра вопросами так, как будто Пётр был по меньшей мере Командующий фронтом. Или даже выше. Вопросы задавались в основном на военную тему. Деда Данилу интересовало:
  -- Скажи, Петро Филиппович, что наше правительство намерено сделать с Гитлером?
  -- Да откуда я знаю, я же не в правительстве.
  -- Э, не скажи. Я знаю, что ты не имеешь права говорить, но вам же сказали, что с ним делать, если ты, например, его поймаешь, - заходил дед с другой стороны.
  -- Я же лётчик, дедушка.
   Дети завидовали Любе, что она сидела на руках у брата, трогала его ордена, прижималась своим лицом к щекам брата и периодически целовала его. Дети задавали более конкретные вопросы:
  -- За что у Вас этот орден?
  -- На каких самолётах летаете?
  -- А что..?- Вопросы сыпались один за другим, пока Дарья не сказала детям, но так, чтобы поняли и взрослые:
  -- Хватит вопросы задавать. Дайте нам спокойно пообедать.
   Когда дети и взрослые ушли, Пётр попросил сходить на кладбище. Они шли по улице и люди выглядывали из окон и смотрели на них. Дарья, красиво одетая, шла с высоко поднятой головой, показывая всем своим видом: "Смотрите, люди какой у меня сын! Это я, я его родила и вырастила! Кто может с ним сравниться?" А незамужние девчата выглядывали из окон и думали, что такой красавец парень мог бы сделать любую из них счастливой, но разве вернётся он в село, в непролазную грязь и запустение?
   Побывали на кладбище, постояли у могил своих близких, подошли к могиле Коздобы.
  -- Николай Ферапонтович ценой своей жизни спас нас от смерти. Я умру, дети, а вы ходите и ухаживайте за его могилкой, как за могилами наших родных. Обещаете мне?
  -- Да, мама.
   Петро не говорил матери, чтобы не волновать её, что приехал к ней на несколько часов и скоро за ним придёт машина, а Дарья не спрашивала сына об этом, понимая, что сколько бы сын не оставался возле неё, ей всё равно будет мало. Но когда он сказал ей, Дарья расплакалась:
  -- Что же ты, сынок, так мало побудешь у нас. Ведь кроме тебя у нас никого нет во всём белом свете.
  -- Я, мама, и так еле отпросился. За мной сейчас целая эскадрилья.
  -- Я всё понимаю, Петруша, но на душе кошки скребутся.
  -- А вот и машина приехала.
   Он поднял на руки Любу, поцеловал её, а Дарья, прижавшись к груди сына, говорила:
  -- Береги себя Петя, ты же у нас один.
  -- Прощайте!
   Петро сел в машину и уехал, а мать и сестра стояли на дороге и провожали взглядом машину, поднявшую шлейф пыли, пока она не скрылась из виду.
   1-го сентября Люба пошла в первый класс, открывшейся а селе начальной школы. В четырёх классах школы училось два десятка учеников, которые сидели все в одном классе и учительница одна на всех по очереди занималась с ними. Кроме первоклассников все остальные являлись переростками, т.е. по своему возрасту должны бы учиться на два-три класса старше. Ни тетрадей, ни письменных принадлежностей почти ни у кого не было, и даже чернила делали сами из ягод бузины, благо её кругом росло много. Но такие чернила оставляли еле заметный след на бумаге. У Любы вообще не было на чём писать, но в двадцатых числах сентября приехал Михаил и из толстой общей тетради сделал ей несколько тоненьких. Люба захлёбывалась от радости, рассказывая подружкам в школе, что у Михаила есть ручка "самописка", у которой чернила внутри и она сама немножко нею писала.
   Михаил рассказал Дарье, что хотел работать в Александрии, но хотя учителя очень нужны, жильё в городе ему предоставить не могут, а снимать комнату дорого.
  -- Так живи с нами, дом большой. Я тебе буду готовить еду, а то как же ты сам?
  -- Я бы с удовольствием, но на протезе ходить в Александрию и обратно я просто не смогу. Я сегодня пока дошёл к вам натёр культю до крови. Поживу у вас несколько дней, схожу к нашим на могилки и поеду в Кировоград, может там с жильём получше. А к вам буду периодически наведываться.
   Побыв несколько дней в Марто-Ивановке Михаил с попутной воинской машиной уехал в Кировоград. Водитель подвёз его прямо к дому, где до войны жила его тётка, мать Виля Розенштейна. Михаил надеялся, что она уже вернулась из эвакуации, и он некоторое время сможет пожить у неё. Когда он зашёл во двор, то увидел группу женщин, сидящих на скамейке и лузгающих подсолнечные и тыквенные семечки. Кожура от них сплошным ковром укрывала землю под ногами женщин, и Михаил понял, что сидят они давно. Он направился к ним и одна из них сказала довольно громко, так, чтобы и он слышал:
  -- Кто это к нам пожаловал? Нам как раз мужчин и не хватало.
  -- Здравствуйте, я к Вам, - сказал Михаил, узнав в говорящей мать Виля.
  -- Ой, а что Вам от меня нужно?
  -- Тётя Хая, вы меня не узнали? Я Михаил Гольденберг.
  -- Ой, таки да это Мойша! Мойшеле, разве тебя можно узнать? Вон у тебя сколько железа на груди. Здравствуй. И чего это я сижу? Разве так встречают дорогого гостя? Идём в дом, - сказала она, - и обернувшись к женщинам добавила: - Это мой племянник, я его вот с таких знаю, - и показала рукой какой рост был у маленького Михаила.
   Михаил зашёл в квартиру и оказалось, что многие довоенные вещи стоят на своих местах, а кое чего и нет. Тётка поймала его взгляд:
  -- Я эвакуировалась последним поездом. Сесть на него было бы невозможно, но посадил меня бывший друг моего Абрама, Медведев. Он хоть и гой, но хороший человек. Перед войной он работал каким-то большим человеком в ННКВД. Так он не отвернулся от меня, как делали другие. Усадил меня в поезд и я ехала с комфортом в купейном вагоне. Правда, в том купе нас было одиннадцать человек. Спали по очереди. Так что ты думаешь? Эти мерзавцы, таки да, разбомбили наш поезд. И я, старая и больная женщина должна была сто километров идти пешком. Так мало того, я ещё помогала одной женщине нести годовалого ребёнка. А они, ты, думаешь успокоились. Да? Так что нет. Они нас обстреливали из пулемётов. Потом мы добрались до Кременчуга и там нас обратно посадили на поезд.
  -- А где вас разбомбили?
  -- Не доезжая Крюкова.
  -- Так от Крюкова до Кременчуга всего километров пять
  -- Мойша, что ты ловишь меня на слове? Какая разница, что пять что сто двадцать пять. Когда на тебя бросают бомбы и ты можешь прожить одну секунду, а можешь и сто лет. Теперь ты понял?
  -- Понял, тётя Хая, понял.
  -- Ты, Мойшеле, такой же занудливый, как и твой покойный отец, земля ему пухом. Говорила я своей сестре, твоей матери, не бери Соломона в мужья, он тебя замучает своими вопросами. А она меня не послушалась, так она его любила. Ты не знаешь, где твоя мама? Я ей писала, но ответа не получила.
  -- Я написал соседям и получил от них ответ, что маму расстреляли.
  -- Ой, бедная, бедная Циличка. Она была святая. А какая красавица!
   Тётя заплакала. Михаил понял, что если он её не остановит, она проплачет весь день.
  -- А где сейчас Виль? Я знаю, что он лежал в госпитале в Ржеве.
  -- Да, - оживилась тётка, - Виля там подлечили, пусть он сто лет будет нам здоров, так он откинул новый фортель. То ему захотелось быть лётчиком, а теперь ему захотелось жениться. Правда, взял нашу девушку, еврейку, смотри какая симпатичная, - и она показала ему фотографию, на которой изображалась миловидная девушка с умным серьёзным взглядом.
  -- Да, красивая и умная у Вас будет невестка.
  -- Конечно умная, раз выбрала моего сына.
  -- Тётя Хая, а какая разница еврейка - не еврейка?
  -- Извини, Мойша, я и забыла что Оксана была украинкой. Но то ж Оксана.. Она была лучше многих евреек. Поверь мне, я прожила жизнь и видела всякое. Когда соединяют свою судьбу люди разных национальностей, то всегда возникает много проблем. И в первую очередь от родителей. Я знаю одну старуху, которая не видела никогда свою невестку - гойку. Эта старушка пережила григорьевский погром, когда на её глазах убили всю её семью. Что тебе сказать? Ты меня ещё хочешь спросить?.
  -- Нет, всё ясно.
  -- Мы же начали разговор, когда ты меня хотел спросить как сохранились эти вещи?
  -- Кажется.
  -- Мелочёвку разобрали соседи, но многое вернули. Правда одна, Ксенкой зовут, она сидела на скамейке, ты её видел, не отдала шкатулку, украшенную ракушками, которую подарила мне твоя мама. Говорит, что сама до войны купила её в Одессе. Мне шкатулка была бы и не нужна, если бы не память от Цилички. А так, пусть она ею подавится. Ой, боже мой! Заговорилась старая дура. Тебя же надо с дороги покормить. У меня есть суп с лапшёй и картошкой, поешь?
  -- Да, спасибо.
  -- Я живо разогрею на примусе. .
   Она вышла в коридор, в котором было столько примусов, сколько соседей, согрела суп и поставила тарелку перед Михаилом.
  -- А себе почему не взяли.
  -- Я сыта, и недавно ела.
   Говорила тётя Хая явную неправду. Суп, который она подала племяннику, был последним в её доме. Больше не было ни крошки съестного, и она думала, чем будет его кормить завтра.
   Михаил ел довольно вкусный суп, а тётка продолжила свой рассказ:
  -- Мебель вся сохранилась потому что немцы сюда поселили женщину, у которой НКВД расстреляло до войны её мужа, немца. Сама она русская, но немцы считали её пострадавшей от коммунистов и даже оказывали ей помощь. Её по приходу наших арестовали, но потом выпустили. Когда я приехала, её здесь ещё не было, но потом она пришла. Забрала свои вещи и переехала на другую квартиру. Соседи говорили, что она неплохая женщина.
  -- Тётя, где Вы были в эвакуации?
  -- В Кременчуге нас посадили на поезд и повезли за Урал, в город Курган. Я там работала санитаркой в госпитале. Боже мой, чего я там только не насмотрелась. Сколько несчастных израненных мальчиков к нам привозили. Я всматривалась в каждого из них и боялась увидеть там своего сыночка. Так он умудрился попасть в Ржев. Сейчас он опять воюет и слава Богу, не в этой авиации. Он пишет, что воюет в пехоте, и я думаю, что это не так опасно, как летать в самолёте. Как ты думаешь?
   Михаил знал, что на войне везде опасно, а пехота гибнет тысячами и в ней гораздо трудней воевать физически, но он сказал:
  -- Конечно, в пехоте менее опасно. А чем Вы, тётя, сейчас живёте?
  -- Разве я живу? Разве это жизнь? У меня сейчас никого нет. Всех моих друзей, знакомых, родственников Абрама убили, а живу я ожиданием своего Виля.
  -- А за какие средства?
  -- Опять ты, как твой папа. Какие средства? Мне назначили ещё до войны пенсию за мужа и сейчас её платят. Но это копейки. Я кручусь на базаре. Кое-что покупаю, кое-что продаю. И имею навар, как тот еврей, что покупал сырые яйца, а продавал варёные за те же деньги, а жил с навара. Ты занимай комнату Виля и отдыхай. Я утром побегу на базар, там завтра сделаю кое-какой гешефт, куплю продуктов и приду тебя покормлю.
  -- Тётя Хая, возьмите деньги на продукты. У меня немного есть.
  -- Ты с ума сошёл, Мойша. Какие деньги? Что, я смогу взять деньги на еду с гостя, да ещё такого? Хоть и не любил твой отец сестру его жены Хайку, так он мне говорил, но ты же мне родной.
  -- А если мне придётся пожить у Вас подольше?
  -- Тогда другое дело. Тогда ты будешь не гость, а квартирант. Я шучу. За квартиру я с тебя не возьму ни копейки. Отдыхай. Ты, наверное, сегодня натрудил ногу.
  -- Да нет, не очень. Я тоже утром схожу в ГОРОНО по поводу работы, а потом приду.
   В ГОРОНО (Городской отдел народного образования) Михаила встретили хорошо. Заведующий, тоже бывший фронтовик с искалеченным лицом, поинтересовался на каких фронтах Михаил воевал и предложил вакантную должность директора одной из школ. Михаила удивило, что у него не спрашивают документы, и он достал их из армейского планшета и положил на стол перед заведующим. Тот улыбнулся и сказал:
  -- Я вижу Вас без документов по наградам и ранению. А дипломы я сейчас не спрашиваю. Учителей катастрофически не хватает. Правда, ко мне приходил один офицер, устраиваться на должность преподавателя русского языка и литературы, но он говорил "колидор", и я предложил ему должность учителя физкультуры. Пошёл. Так как вы насчёт директора?
  -- Я не умею и не люблю заниматься хозяйственной работой. Но у меня одна проблема...
  -- Жильё?
  -- Да.
  -- Сегодня у всех эта проблема, какой предмет вы хотели бы преподавать?
  -- Географию.
  -- Приходите послезавтра. Я уточню в школах и буду в горсовете. Думаю, что что-то подберём. Какая у Вас семья?
  -- Я одинокий.
  -- Тем более.
   Через несколько дней Михаил получил работу в школе-семилетке на берегу Ингула, где во дворе была маленькая комнатушка, примыкающая к зданию школы. Её пообещали подремонтировать в течении одной-двух недель. Отапливалась она от печи, которая находилась в классе и только по воскресеньям её нужно подтапливать самому, так как уборщицы в выходные дни не работают. Михаила это вполне устраивало, и он дал согласие. Но часов в школе не хватало для полной зарплаты и Михаилу пообещали дать ещё возможность преподавать в вечерней школе.
   В школе учились только мальчики и сразу на первых уроках Михаил рассказал немного о себе, где он воевал, какие имеет награды. В классах стояла абсолютная тишина. В те времена учителя - мужчины, побывавшие на войне, получали от учеников аванс уважения, которым нужно было воспользоваться. В дальнейшем всё зависело от их таланта педагога и учителя. Учителям не воевавшим, приходилось гораздо труднее. Мальчишки не считали, что они заслуживают уважения, даже если у тех находились причины освобождения от службы в армии. Не бралось в счёт и по состоянию здоровья.
   Коллектив учителей в школе подобрался хороший. Директор школы, преподаватели физики, ботаники, истории и математики также были фронтовикам, демобилизованными по инвалидности. И только один не воевавший преподаватель английского и немецкого языка не пользовался никаким уважением у учеников. Маленький, толстенький, рыжий человечек, кричал, ругался, упрашивал своих учеников сидеть тихо и слушать урок, но всё было бесполезно. У него на уроках, спасая положение, часто сидели директор, завуч, другие авторитетные учителя, но ничего не помогало. Ученики, "проучившие" три года английский и немецкий языки, преподаваемые Исаем Александровичем Склярским не знали и десятка иностранных слов.
   Михаил видел в учениках громадную разницу с теми, каких он учил до войны. Дети, пережившие бомбёжки, голод, который продолжался и сейчас, пережившие гибель отцов и матерей, не боялись ни угроз, ни удалений с уроков, ни исключения из школы. В школу приносились патроны, гранаты, оружие. Между учениками возникали постоянные драки, иногда даже во время занятий. И только педагогический дар, умение заинтересовать своим предметом учащихся приносили свои плоды. У таких преподавателей дети предмет знали. Знали они и географию, которую им преподавал Михаил Соломонович Гольденберг.

* * *

   Однажды к Дарье, когда она пришла в Александрию на базар, подошли мужчина и женщина.
  -- Дарья Карповна, нам порекомендовали обратиться к Вам с просьбой.
  -- С какой? - удивилась Дарья незнакомым людям, и ей понравилось, как вежливо они к ней обратились.
  -- Нам сказали, что у Вас большой дом, а нам нужна квартира. Мы будем хорошо платить, но у нас трое детей. Старшему мальчику семь лет, одной девочке пять, а одной три года. Вы не волнуйтесь, они у нас спокойные. Мы не курим, не пьём, не сквернословим и Вы будете нами довольны. По первому Вашему требованию мы в двух или трёхдневный срок освободим квартиру..
  -- Так вы же не видели моего дома.
  -- Скажите, когда нам придти посмотреть?.
  -- А хоть и сегодня.
  -- Хорошо, спасибо. Мы сегодня придём.
   Справившись на базаре с делами, она зашла в канцелярский магазин, открывшийся недавно, чтобы купить кое-что Любе для школы, и увидела там работающую продавщицей Тамару, школьную подругу Оксаны. В магазине кроме неё никого не было.
  -- Здравствуй, Тамара.
  -- Здравствуйте тётя Даша, вам что-то нужно?
  -- Перья для ручки, карандаш и линейку мне Люба заказала.
   Когда Дарья расплатилась Тамара спросила:
  -- Вы на меня не обижаетесь, тётя Даша?
  -- За что мне на тебя обижаться?
  -- Вы же, наверное, знаете, что я встречалась с Тарасом Круком, а он повинен в Вашем горе, - сказала Тамара и заплакала.
  -- Знаю, Тома, но ты тут ни при чём. И никогда не напоминай мне о нём.
  -- Спасибо Вам.
   Дарья пришла, домой, позвала Любу с улицы, где она играла с детьми, и отдала ей покупки. Через много Лет Люба с улыбкой и грустью будет вспоминать, как она радовалась этой маминой покупке. Особенно карандашу. Он писал мягкие жирные линии, но, к сожалению, отсутствовала бумага, на которой можно рисовать.
   Вскоре пришли люди, которые хотели снять жильё. Мужчина назвался Мефодием Кирилловичем Алексеевым, женщина Таисией Михайловной. В отличие от своего мужа, крупного полноватого мужчины, женщина была среднего роста с худым желтоватым лицом и уставшими зелёными глазами.
   Дарья, показала им дом и сказала, что она с дочкой будет жить в комнате, в которой жила их дочь, а им предоставит две другие комнаты. С ценой, которую запросила Дарья они согласились, не торгуясь. Сказали, что завтра привезут детей и, попрощавшись, ушли.
   На следующий день новые жильцы приехали на нанятой подводе. Дарья удивилась их нехитрому скарбу. Привезли они только несколько мешков с носильными вещами, кое-что из постельного белья. Две кастрюли, чугунок, пару глиняных мисок, деревянные ложки, и глиняные кружки. Трое детей, худенькие и бедно одетые, стояли молча, пока родители занесли вещи, а потом также тихо зашли в дом. Люба взяла свою старую тряпичную куклу, подошла к девочкам и позвала их поиграть. Старшая, Надя, посмотрела вопросительно на мать и та кивнула головой, что разрешает. Дарья, наблюдавшая за этим, удивилась строгой дисциплине царящей в семье. Она позже убедилась в том, что дети беспрекословно подчинялись матери, а в её отсутствие могли проигнорировать указание отца.
   Новые жильцы оказались спокойными, работящими. Мефодий устроился в колхоз слесарем-механиком. Он прекрасно разбирался в механизмах, двигателях и брался за любую работу. Узнало о его способностях и начальство из МТС, пригласило его к себе, но он отказался, ссылаясь на больные ноги. Таисия в колхоз официально не вступила, мотивируя это тем, что надо смотреть за детьми, а она уже носила четвёртого ребёнка. Правда, когда её просили поработать на ферме или в поле, она никогда не отказывалась. В селе они вызывали уважение, но одна их странность удивляла многих тем, что они избегали компаний и совершенно не пили и не курили. На селе, гораздо реже чем в городе, мужчины матерятся, но под горячую руку бывает, отпустят крепкое словцо. Мужики, уже отвоевавшиеся, через слово применяли мать-перемать. Но никогда и никто от нового работника не слышал ни одного скверного слова.
   По воскресеньям они уходили в церковь молиться. У всех их детей на шее висели крестики. В сёлах многие дети носили крестики, и в школе учительница мало обращала внимания на это. Но говорила, что когда им исполнится десять лет, то их не примут в пионеры.
   Таисия в любую минуту приходила Дарье на помощь в любой работе и делала это так тактично, что Дарья не могла отказаться. И само по себе стало получаться, что их хозяйство становилось общим. Мефодий, благодаря золотым рукам, подрабатывал на стороне, принося домой, как раньше Филипп, дополнительный заработок в виде продуктов, каких-то вещей, из детской хорошей, но ношеной одежды, а то и денег. Обе семьи и питаться стали вместе.
   Таисия, родившая ещё одну девочку, не навязчиво стала вести с Дарьей разговоры о Боге, о религии, о спасении души. И Дарье после таких бесед становилось легче на душе. Однажды Таисия по секрету призналась, что они члены религиозной общины пятидесятников, которая не поощряется государством и что она во многом отличается от православной церкви. Главное, что у них нет многих церковных атрибутов, подчёркивающих богатство церкви. Членам общины запрещено пить, курить, брать в руки оружие. Труд, благотворительность, честность и бескорыстие - главное достояние каждого члена общины. Таисия сказала, что они часто вынуждены переезжать с места на место, так как власти, узнав, что появилась община пятидесятников, всякими способами разгоняют их. Сейчас они приобрели на общие деньги в соседнем селе дом, куда ходят тайно молиться, но понимают, что всё равно власти об этом узнают и им придётся уезжать снова.
   Таисия ни разу не пригласила Дарью в молитвенный дом, но своими проповедями привела её к тому, что Дарья сама попросила взять её с собой на службу. Чтобы не вызывать подозрений у соседей, они пошли порознь.
   Молитвенный дом стоял на краю небольшой деревеньки, состоящей всего из пяти хат. Внутри хаты стояли скамейки. Собралось человек двадцать взрослых людей. Священника, в том понимании, которое есть у православных христиан, не было. Его заменял человек в штатской одежде, пастор, который прочитал проповедь. Затем все стали петь и даже танцевать. Царило приподнятое настроение. Дарье больше всего понравилось, что все называют друг друга братьями и сёстрами и отношения между всеми действительно братские. Дарья приобщилась к новой для себя религии и ей стало намного легче на душе. Так продолжалось около двух лет, а затем неожиданно пришёл участковый милиционер и стал расспрашивать Дарью о жильцах, чем они занимаются, куда ходят, не говорят ли что-то недозволенное против власти и т.д. Дарья ничего ему не рассказала, а когда пришли Мефодий и Таисия, они очень огорчились, узнав о приходе милиционера.
  -- Наверное опять нам придётся куда-то переезжать, - заключили они.
   Вначале Мефодия вызвал к себе председатель колхоза и сказал , что не может держать его на работе, хотя и очень ценит. Через пару месяцев молитвенный дом ночью загорелся и всем стало понятно, кто его поджёг. Всех членов общины подвергли увольнениям и пришлось Алексеевым собираться в дорогу. Они распрощались с Дарьей как с родной и уехали на подводе, предоставленной им колхозом. Таисия приглашала Дарью поехать с ними, но Дарья сказала, что не может покинуть дом, могилы родных, подвергнуть неизвестности Любу.
  -- Не окрепла ты в вере, Дарьюшка. Но придёт время, и Люба обретёт Веру, которая повернёт её жизнь к Богу. Желаем вам добра и благополучия. Вспоминайте нас добром.
   Женщины обнялись, поцеловались, и Дарья долго смотрела вслед удаляющейся подводе. Она испытывала чувство потери близких ей людей. И не могла знать Дарья, что слова Таисии станут пророческими и придёт время, когда Люба примет веру изменившую всю её жизнь.

* * *

   В 1946 году на Украине выдалась засуха, приведшая к неурожаю. Государство вымело всё из колхозных амбаров, колхозники почти ничего не получили на отработанные трудодни, а на приусадебных участках картошка и другие овощи уродились настолько мелкими, что их не хватало даже для личного пользования, не то что на продажу. Зимой начался голод и в городах, и в сельской местности. Люди пухли от голода и ели всё что только можно. Не являлись редкостью и смерти от истощения. Дарья сама исхудала до неузнаваемости, но старалась оградить Любу от голода. Особенно голодно было весной, когда немногочисленные запасы съели, а новый урожай ожидался нескоро.
   В конце марта 1947 года, Дарье почтальон принёс письмо в конверте. Сначала она подумала, что это письмо от Петра, который учился в "кадемии", (так выговаривала Дарья слово академия) в Москве, но конверт был другой и адрес отпечатан на машинке. Дарья открыла конверт и по слогам прочитала, что её вызывают через неделю в Александрию в милицию в качестве свидетеля. Дарья разволновалась, подумав, что дело связанно с отъехавшими от неё жильцами Алексеевыми. Но может она чего-то не понимает? И она пошла к соседке Евдокии Сыромятиной. Оказалось, что и она получила такую же повестку. Повестки получили Фрося и ещё несколько человек. Стали гадать по какому поводу их могли вызывать, но так ничего и не придумали. Главной версией предлагалась та, что все знали, что новый председатель колхоза, присланный из Александрии, не чист на руку и по пьянке загнал до смерти кобылу, запряженную в его бричку или, как говорили - бедку. Все тогда возмущались, тем более, что кобыла была жеребая.
   К повестке приложили записку, в которой говорилось, что за ними в назначенный день пришлют к сельсовету машину в девять часов утра. К сельсовету собрались девять человек. Полуторка с сидениями пришла с опозданием и некоторые уже собирались идти пешком, а кто-то решил идти домой. Но пока они рассуждали что делать, из машины вышел водитель и, пнув ногой колесо, выругался.
  -- От, зараза. Когда надо, гвоздь днём с огнём не найдёшь, а сейчас смотрите что поймал.
   Он показал собравшимся большой ржавый гвоздь.
  -- Камеру пришлось менять. Залезайте в кузов. Мне и так попадёт за опоздание.
   Подъехали к городскому отделу милиции, слезли с машины. На крыльцо вышел мужчина лет сорока в военной форме.
  -- Это я вам разослал повестки. Моя фамилия Лещенко. Я следователь МГБ. Вас будут вызывать по очереди. Назад вас отвезут в три-четыре часа. Но если кто не хочет ждать, может уйти, когда освободится. Первой заходит Марина Коздоба.
   День стоял по весеннему тёплый и все кто постарше уселись на две скамейки на улице, а помоложе остались стоять. Опять начали гадать, зачем их вызвали. Через полчаса вышла Марина и сказала:
  -- Фрося, тебя вызывают.
  -- Ну, что, чего нас вызвали? - все буквально кинулись к Марине.
  -- Тараса Крука поймали. Судить будут.
   Сообщение стало такой неожиданностью, что все разом загалдели, перебивая друг друга, и на порог вышел милиционер.
  -- Прекратите шум. Здесь вам милиция, а не базар. Работать мешаете.
   Шум смолк, а когда милиционер ушёл, Димина жена ехидно подметила.
  -- Тоже мне работнички. В поле бы их. А то здоровые мужики пишут и читают, заработались, - и все заулыбались.
   Крестьяне, не разгибающие спины на тяжёлой физической работе, не принимали всерьёз конторскую работу. Они считали её сродни забавы.
   Марина рассказала, о том, что её спрашивал следователь и что она отвечала. Периодически она спохватывалась:
  -- Ой, а я забула сказаты, що..., - и просила всех напомнить об этом следователю.
   Дарью вызвали пятой.
  -- Вы Дарья Карповна Кожухарь?
  -- Да.
  -- Вы обязаны отвечать на мои вопросы и говорить только правду. Вам понятно?
  -- Да.
  -- Распишитесь вот здесь, - и он протянул через стол листок бумаги.
   Дарья, как всегда, вывела букву "К", но следователь потребовал написать фамилию полностью. Дарья даже вспотела, пока написала свою фамилию. Потом следователь стал задавать вопросы, Дарья отвечала, а он все записывал. Когда дошли до эпизода гибели Гриши, Дарья заключила:
  -- ...и он его убил.
  -- Вы утверждаете, что именно Крук убил Вашего внука. Вы сами видели?
  -- Нет, я не видела, но я знаю, что только он мог это сделать.
  -- Догадки не являются юридическим основанием для следствия. Поэтому запишем, что гражданка Кожухарь предполагает, что Крук убил ребёнка.
   Следователь задавал много вопросов и в конце сказал, что на суде она, Дарья Карповна Кожухарь будет свидетелем по делу предателя Родины Тараса Крука, а может она будет представлять пострадавшую сторону. Затем он ей дал подписать ещё несколько листов её показаний и сказал, что нужно подписывать каждую страничку. Дарья подумала, что легче просапать (прополоть) делянку бурака (свеклы) , чем подписывать эти листочки.
  -- Дарья Карповна, возможно Вы нам ещё понадобитесь, так мы Вас вызовем. Позовите, пожалуйста...
   Дарья вышла, села на скамейку и её засыпали вопросами. В три часа дня подъехала та же полуторка, что и привезла их сюда, но ещё два человека осталось не допрошенными и пришлось ждать полтора часа, пока выйдет последний человек. Всех интересовал вопрос, где скрывался Тарас всё это время. Люди знали, что многих оставшихся в живых полицаев судили ещё в 45-46-м годах и всех приговаривали к смертной казни. Фрося сказала, что она спросила, где всё это время был Крук, но следователь ей ответил, что вопросы здесь задаёт он. Поговорив, решили, что Тарасу и так повезло прожить лишних два года. Никто не сомневался, что его тоже расстреляют.
   Дарью и других свидетелей вызывали ещё несколько раз для уточнения некоторых вопросов. Ходили они пешком, машину за ними больше не присылали. До самой осени продолжалось следствие и люди между собой высказывали возмущение, что так долго оно идёт. Ведь всё ясно, Крук изменник, убивал своих людей и его надо немедленно расстрелять. Но некоторые говорили, что его не расстреляют, так как летом в газетах сообщалось, что смертная казнь приостанавливается. Другие возражали, что это не касается предателей и убийц.
   В действительности, Сталин приостановил смертную казнь по любым обвинениям. То ли слишком много расстрелов произвели в прошлые годы, то ли не хватало рабочих рук на восстановление разрушенного войной народного хозяйства, а возможно и то и другое и ещё что-то третье, но всем, кого судили за измену Родине (тогда слово родина, если говорилось о Советском Союзе, писалось с заглавной буквы), присуждали 25 лет исправительно-трудовых лагерей.
   Следствие по делу Крука было главной темой для обсуждений. Но появились ещё две новости, подлежащие обсуждению в каждой хате.
   Первое, что явился с войны, а вернее, с госпиталя после длительного лечения Николай Малюта. Он потерял кисти обеих рук, но у него между двумя другими костями сделали прорез и он мог сдвигать и раздвигать их, как два больших пальца. Во многом он мог обходиться без посторонней помощи. Во всяком случае все удивлялись, как он управлялся с ложкой, ножом, мог писать и даже застёгивать пуговицы. На груди у Коли светился орден "Отечественной войны" и висела медаль "За боевые заслуги". На второй день после своего прихода в село, Николай пошёл к Тане Сыромятиной, изнасилованной немецкими солдатами в начале войны, и хотел извиниться перед ней за оскорбление, нанесенное им шесть лет назад. Таня расплакалась и сказала ему, чтобы он уходил, но Николай стал на колени и просил у неё прощения:
  -- Танечка, милая, прости меня дурака. Я многое повидал за это время и многое передумал. Ты ни в чём не виновата ни перед собой, ни перед людьми, ни перед Богом. Я очень сожалею, что обидел тебя тогда.
  -- Ладно, Николай, встань, я прощаю тебя.
   После этого их видели часто вместе, а через месяц они поженись. Николай в конце августа уехал учиться в сельскохозяйственный техникум, и Таня часто ездила к нему по выходным, чтобы постирать, сварить кушать и вообще побыть с мужем.
   Вторым, не менее важным событием, произошедшем в Марто-Ивановке, стал приезд Колобка к Фросе. Он представился Фросе Пархоменко Владимиром Тимофеевичем и рассказал, что он с партизанами влился в конце сорок третьего в Красную армию, а когда освободили Литву, его оставили там работать в райкоме партии. Потом он год проучился на партийных курсах в Ленинграде и вернулся в Литву. Сейчас он секретарь райкома по идеологии. Работать в Литве трудно и опасно. В лесах орудуют "Лесные братья", которые убивают и присланных к ним русских работников и своих соотечественников, поддерживающих Советскую власть.
   Фрося обрадовалась и поразилась его возвращению Она хотела рассказать ему о том, что произошло в селе после того, как он убил немцев и уехал на их мотоцикле, но он, оказывается, всё знал. Они сходили к Марине Коздобе и рассказали правду о случившемся. Марина плакала, и они почувствовали, хоть Марина этого и не сказала прямо, что она считает его виноватым в смерти мужа. Фрося, помнив хорошо эту историю, выходила с тяжёлым сердцем, а Владимир, попрощавшись сказал:
  -- Я, Марина, Вас прекрасно понимаю, но прощения не прошу, так как не считаю себя виноватым. Такое было время.
   Через два дня Фрося и Владимир пришли в сельсовет и оформили брак. Пархоменко убедил Фросю, ставшей теперь Ефросинией Пархоменко, уехать с ним в Литву. Но Фрося выяснила, что ей, как важной свидетельнице, не разрешают до суда над Круком выезжать, и они решили, что она приедет к нему сразу по завершению суда.
  -- Но хату я продавать не буду, сдам кому - то на время, мало чего там может быть, - заметила она.
  -- Ничего там не может случиться Не хочешь, не продавай, - ответил он, но сам в душе удивился Фросиной мудрости. И понимал, что она права.
   Суд над Круком начался в сентябре. Многие селяне пошли на суд вместе со свидетелями, число которых достигло шестнадцати человек, чтобы послушать, как судят человека, причинившим много горя своим односельчанам. Но оказалось, что суд военного трибунала происходит в закрытом режиме и на него не пустили даже мать Крука, которая сидела на улице в сторонке и зыркала на всех ненавидящими глазами
   К зданию суда подъехала крытая машина "чёрный ворон". Мать Крука и ещё несколько человек подошли к ней, но милиционеры их оттеснили в сторону, обеспечивая свободный проход. Из задней зарешеченной двери машины вышел сначала солдат с автоматом, затем открыли вторую дверь и из неё вылез стриженый "под машинку" Тарас Крук. В чёрной одежде, исхудавший, он не походил на того наглого Тараса, которого люди видели во время войны. Испуганный взгляд загнанного зверя, несуразно высокая и худая фигура, это всё что осталось от него. К нему кинулась мать с криком: "Тарас", - он только посмотрел на неё, а милиционер схватил её за руку, не пуская дальше.
  -- За що вы ёго арештувалы?! Вин никому не робыв поганого! Видпустить ёго! - кричала она истерически.
   Люди в толпе возмутились:
  -- Ничего себе, не делал плохого.
  -- Конечно, убивать детей и стариков - ничего плохого.
  -- Её можно понять, она мать.
   Тараса быстро увели и через несколько минут начался суд. Вначале военный прокурор зачитал обвинительное заключение, в котором Тарас Крук обвинялся в измене Родины, службе во вражеской полиции и армии, участии в массовых расстрелах евреев, в войне против Красной армии и югославских партизан и многом другом. Адвокат в судебном заседании не участвовал. Председательствующий судья спросил признаёт ли себя подсудимый виновным и Крук ответил, что только частично, потому что он, якобы не участвовал в расстреле евреев, не воевал против Красной армии, не он расстрелял еврейского мальчика Гольденберга, не он казнил Коздобу, не он убил Филиппа Кожухаря.
   Тогда судья зачитал справку, выданную администрацией Советских войск в Югославии, что по дознаниям и показаниям в суде, судимых ранее сослуживцах Крука, его вина в вопросах войны против Красной армии и Югославских партизан доказана, а по его преступлениям совершённых в Александрии и Марто-Ивановке приступил к опросу свидетелей.
  -- Вы, Тамара Георгиевна Березняк, 1920 года рождения, уроженка города Александрии?
  -- Да.
  -- Расскажите, при каких обстоятельствах Вы узнали, что подсудимый Крук принимал участие в расстреле мирных жителей, по национальности евреев.
  -- Он сам мне об этом рассказал, - сказала Тамара и опустила голову.
  -- Вы были его сожительницей?
   Тамара кивнула головой, она явно не могла говорить
  -- Отвечайте, да или нет, не стесняйтесь. А то как выбрать себе сожителем предателя Родины, так Вы не стеснялись, а сейчас стесняетесь, - унижал её судья.
   Тамара стала плакать.
  -- Раньше нужно было плакать. Садитесь. Мы Вас ещё спросим.
  -- Подсудимый, встаньте. Вы согласны с тем, что сказала Ваша сожительница.
  -- Никакая она мне ни сожительница. Я жил или дома или в казарме. Приходил к ней иногда поужинать. Я ей ничего не говорил. Пусть она не брешет.
  -- Тогда пригласите свидетельницу..., - и судья назвал фамилию.
   Вошла женщина средних лет, со спокойными умными глазами.
  -- Скажите, свидетель, вы знаете этого человека?
  -- Да, знаю. Это Тарас Крук. Он учился в школе, в которой я преподавала.
  -- Где и как Вы его видели во время оккупации?
  -- Первый раз я его видела, когда он вместе с другими полицаями выгонял из нашего двора людей на машины. Он ещё тогда ударил ногой молодую женщину и грязно выругался. Я ещё подумала, что это наш ученик и такое чудовище.
  -- Подсудимый, теперь вы не будете отрицать своё участие в расстрелах?
  -- Я же не расстреливал.
  -- А что, вы везли людей в театр? - спросил судья, но Крук молчал.
  -- Пригласите свидетеля Кожухарь Дарью Карповну.
   Дарья рассказала как Тарас схватил во дворе ребёнка, как выносил его на улицу, кого она видела вместе с ним, как ударили прикладом, а потом ногой Оксану, и как она ходила за трупиком и что случилось позже с Оксаной. Судья спросил Крука, кто застрелил мальчика и тот сказал, что начальник полиции.
  -- А вот Свидетель Березняк говорит другое, - и судья поднял Тамару.
  -- На следствии Вы показали, что знаете, кто застрелил Гришу Гольденберга. Расскажите.
  -- Вечером ко мне пришёл Тарас и хвастался тем, что убил ребёнка Оксаны. Он её ненавидел из-за того, что она отказала ему во взаимности. Правда потом, когда выпьет, жаловался, что ему не дают жить глаза того... , - Тамара запнулась, - еврейского мальчика.
   Судья констатировал, что и этот факт установлен. Затем разбирали и другие эпизоды дела: и казнь Коздобы, и расстрел в кузне Филиппа Кожухаря и боле мелкие, такие, как попытка изнасилования Ефросинии Пархоменко, уход с поста старшего при эвакуации колхозного стада и другие. По всем без исключениям пунктам Тараса изобличили, и прокурор запросил для него смертной казни. Суд удалился на совещание и прибыл в зал через несколько минут.
   Судья зачитал приговор, в преамбуле которого перечислялись все преступления и что интересовало односельчан, так это - где и как Тарас скрывался после того как покинул село.
   Оказывается, немцы создали из полицаев карательные отряды и бросили их против советских партизан, а потом перебросили уничтожать югославских партизан. Когда подошла Красная армия, Тарас бежал в Италию и не очень скоро очутился в руках американской армии, и только в конце 1946 года его передали СССР.
   Судья в конце отметил, что Крук за все свои преступления заслуживает смертного приговора, но учитывая, что указом таким-то смертная казнь приостановлена, присудить наказание в виде 25 лет лагерей.
   Когда суд закончился, и люди толпой пошли домой, они высказывали недовольство, что Тараса оставили жить. И только Дарья, больше всех пострадавшая от этого мерзавца, вспомнив свои посещения общины пятидесятников, сказала:
  -- Люди не в состояния наказать дьявола. Его ждёт Божья кара.
   Так позже и случилось, но ещё много воды утечёт, пока Бог проявит справедливость.

* * *

   Приехал с войны и Виль Розенштейн. Он привёз из Ржева красавицу жену, небольшого роста, спокойную, рассудительную женщину. Михаил часто бывал у них. Ему нравилось чувствовать семейный уют и видеть добрые взаимоотношения в семье.
  -- Хватит тебе бобылём жить. Женился бы ты, Мойша. Хочешь, я тебе невесту подыщу, - каждый раз говорила ему тётка.
  -- Что, я вам мешаю? Думаете, если женюсь, то реже к Вам ходить буду?
  -- Что ты такое говоришь? Я тебе всегда рада. И буду рада вдвойне, если ты придёшь с женой.
   Михаил отшучивался, как мог, но тётушка слыла среди знакомых ей людей неплохой сватьей. Она неплохо разбиралась в людях и понимала, что просто на ком-нибудь Михаил не женится. Больше того, он не захочет, чтобы его женили. Ему нужна интеллигентная девушка и вместе с тем работящая. Эта тема застряла назойливым пунктиком у неё в мозгу. Она однажды пригласила Михаила на фаршированную рыбу, и когда они сели за стол, раздался стук в дверь.
  -- О, кто к нам пришёл?! Заходи, Розочка! А, это Фанечка? Я бы её и не узнала. Боже, как время бежит! Как ты узнала, что у меня сегодня фаршированная рыба?
  -- А что, разве еврейский нос не учует где фишь? - отшучивалась Роза.
  -- Дети, это моя давняя подруга Роза, а это её дочь Фаня, Фаина. Знакомьтесь, это мой племянник Михаил, этого мальчика вы знаете, а это моя невестка Лиля. Как вас посадить, у меня стульев не хватает?
   И получилось так, что Фаина села рядом с Михаилом. Она оказалась миловидной девушкой и самое главное, что тоже работала в школе, но преподавателем английского языка. Михаил вспомнил, что он её видел на одном из педагогических семинаров. Сразу нашлась тема для разговора.
   Дня через три Михаил встретил Фаину в центре города. Он остановился, поздоровался и завязал разговор. Минут через пять он предложил ей пойти на дневной сеанс в кино на фильм "Петер" в главной роли с Франческой Гааль. Прекрасный комедийный фильм их развеселил. После фильма они погуляли по городу и Михаил чуть не опоздал на урок в вечернюю школу.
   Через два месяца они расписались и стали жить у Фаины. Фаина и мать занимали двухкомнатную квартиру, и одну комнату заняли "молодые".

* * *

   Пётр закончил в Москве академию имени Жуковского и его направили в служить в Одесский округ заместителем командира дивизии. Дивизия состояла из четырёхмоторных "летающих крепостей" Ту-4. Собственно, этот самолёт скопировали с американского Б-29, на то время. считавшимся лучшим бомбардировщиком в мире. Но Пётр в академии узнал, что скоро они будут переходить на реактивную авиацию.
   Во время учёбы Пётр женился на дочери профессора, балерине из кордебалета Большого театра Сюзанне, смазливой женщине, которая уже была замужем. Пётр её очень любил и потакал всем её прихотям. Единственное его условие перед женитьбой состояло в том, что она поедет с ним туда, куда его пошлют. Сюзанна, обладающая большим апломбом, но небольшим талантом, понимала, что её карьера балерины в театре подходит к концу, а красавец подполковник, получающий неплохую зарплату, принесёт ей в будущем материальное благополучие и наверняка станет генералом.
   Перед выездом по назначению, Пётр решил, что заедет домой показать свою жену матери и сестре. Он был уверен, что она произведёт на них хорошее впечатление, и все в селе поразятся её красотой, а особенно стройной фигурой. Он предварительно позвонил командиру лётной части, базирующейся под Александрией и попросил, чтобы на вокзал за ними прислали машину. Встретил их сам командир части и довёз до Марто-Ивановки. Дарья не знала, что приезжает сын и очень обрадовалась его приезду. Она его обняла, поцеловала и со словами:
  -- Здравствуй, невесточка, - протянула руки, чтобы обнять Сюзанну, но та отстранилась, протянула руку и сказала:
  -- Здравствуйте, Дарья Карповна.
   Дарья первую секунду смутилась, а потом протянула свою шершавую от работы ладонь. Она не обиделась на невестку, а ругала себя, что полезла с объятьями к такой недотроге.
   Любе уже исполнилось в марте 14 лет, и она стала поразительно походить на молодую Оксану, которую Пётр любил и хорошо помнил. Он смотрел на сестру и видел как она улыбается, глядя на свою новоиспеченную родственницу, когда та разглядывая их домашнее убранство, далеко не новое и не модное в её понимании, морщит брезгливо нос и хмыкает. Любе всё не нравилось в жене брата, так же как Сюзанне не нравилась Люба с её сильными руками и розовыми щеками. Пётр называл жену Сюзи, а Люба хмыкала. Её смешило по её мнению, кошачье имя.
   Сюзанна говорила Петру, что нужно поскорее уехать отсюда, а он просил её потерпеть. Дарья всё понимала и как могла старалась, чтобы невестка чувствовала себя в её доме комфортно, но ничего не получалось. Особенно больно ударило Дарью, всегда аккуратно моющую посуду, когда невестка надушенным носовым платком вытирала ей поданные тарелку и ложку.
   Когда Пётр пошёл с женой на кладбище, она не пошла к могилам, а остановилась на его краю, боясь травой испачкать белые туфли уже хорошо пропыленные. И впервые у Петра поднялась на жену злость. Он думал о том, что пусть ей неприятен сельский уклад, но если она хоть капельку дорожит им, то потерпела бы. Он молча шёл домой по сельской улице а она семеня рядом, не умолкала:
  -- Ой, какая пыльная дорога, ой, да как вы здесь живёте. Разве люди могут жить в такой грязи.
  -- Да замолчи ты наконец, - рявкнул на неё Пётр и тут же пожалел о сказанном.
   Придя домой Сюзанна закатила истерику, и Пётр как провинившийся щенок, просил у неё прощения. Дарья видела всё это и удивлялась, как её сын, выросший в её семье, не смог взять себе в жёны нормальную девушку, а подобрал после кого-то вот такую скраклю. Матери стало так обидно, что она вышла в сарай и тихо плакала.
   Наконец через три дня неловкая для всех ситуация закончилась. За Петром приехала машина, и стали прощаться. Мать поцеловала сына, кивнула невестке и пожелала ей счастья, Люба, повисла на шее у Петра и поцеловала его а на невестку не обращала внимания, как будто той и нет. Та поняла Любино к ней отношение и поморщила носик. Когда машина отъехала, Люба сказала Матери:
  -- Что ты с нею церемонилась, как с испанской принцессой. Она же обыкновенная дура. И Петя с нею долго не будет. Тоже мне, балерина. Она танцует на голове у Петра.
  -- Я ведь, дочка, хочу чтобы Пете было хорошо. А покажи ей, что я о ней думаю, на нём бы всё это окатилось.
   Пётр стоял на перроне в ожидании поезда и вдруг по вокзальному радио заиграл оркестр и Краснознамённый хор имени Александрова запел "Священную войну", и вспомнил подполковник Кожухарь, что сегодня 22 июня 1951 года, и что десять лет тому назад началась война. Он забыл сразу ссору с женой и стал вспоминать те дни, когда он, молодой парень, в Кировограде на пляже услышал выступление Молотова и всё, что связывало его с тем временем.
   "Не смеют крылья чёрные
   Над Родиной летать,
   Поля её просторные
   Не смеет враг топтать",
   неслось из репродукторов. Да, есть и его Петра, частица того великого подвига, уничтожившая и черные крылья и чёрные кресты на танках. И, видимо, сейчас в облике высокого военного с золотыми погонами и грудью, украшенной многими наградами, было что-то от символа воина-победителя изображённого в сотнях и тысячах памятников по всей Европе, что люди, проходившие мимо него, любуясь, невольно задерживали взгляд, а перед ним вставали образы его боевых друзей, не доживших до великой Победы.
   Загудел паровоз и пришёл поезд, увёзший его на новое место службы.

* * *

   В Марто-Ивановку вернулась с годовалым ребёнком Фрося. Её мужа, Колобка, как она продолжала его называть наедине, секретаря райкома партии Пархоменко Владимира Тимофеевича, убили "Лесные братья", литовские партизаны, борющиеся за независимость Литвы. И хотя она имела в Литве хорошую квартиру и гораздо лучшие условия жизни чем на Украине, но боясь за сына, вернулась в свой старый дом на родину. Фросе на ребёнка назначили неплохую пенсию, на которую она могла жить небогато, не работая, заниматься сыном. Она в нём души не чаяла и так много уделяла времени ребёнку, что глядя на неё, многие колхозницы, занятые постоянной работой, завидовали ей. Фрося не бездельничала, а работала у себя на приусадебном участке. Иногда шла в колхоз подработать, когда ей председатель обещал заплатить деньгами или мёдом с колхозной пасеки. В такие дни она оставляла сына на попечении Дарьи, которая тоже не работала постоянно в колхозе из-за болезней, её, последнее время, одолевающих. Болело всё: спина, руки, ноги, почти постоянная головная боль мучила Дарью. Но больше всего беспокоила одышка и болело сердце. Дарья думала, что её наказывает Бог за то, что она не "окрепла в вере", как сказала ей Полина и всё чаще молилась. Она никогда не убирала икону из правого угла горницы и обращаясь к ней, просила здоровья себе, счастья и здоровья Петру и Любе.
   Жили они трудно,. и Люба по окончании восьми классов оставила школу и пошла в колхоз работать. Председатель колхоза поставил её работать птичницей. Работа эта была одной из наиболее лёгких по сравнению с полевыми работами или дойкой коров.
   Каждое лето к ним приезжал Михаил с новой женой и маленьким сыном. Они привозили гостинцы и жили в селе по две-три недели. Михаил называл Марто-Ивановку своей дачей, а Дарья ему говорила:
  -- Какая же, Мишенька, это дача? Это твой дом. Вы можете здесь жить всё время. Ты навсегда остался моим зятем.
   Фаина Дарье понравилась сразу. Городская женщина, она интересовалась всем и ей было всё интересно. Она любила и варить в печи, и даже научилась печь хлеб. Дарья несколько лет назад завела козу и Фаина её с удовольствием доила. Коза недавно окотилась и маленький Гольденберг с удовольствием играл с козлёнком. Дарья смотрела на малыша и думала, что её внук Гриша был бы уже большой, но война и Тарас Крук забрали его и дочь, и мужа. Она в такие минуты вытирала глаза, а Фаина, понимая Дарью, чувствовала себя не очень уютно в тот момент.
   Люба сначала относилась к Фаине настороженно, но узнав её ближе и поняв, что она совсем не похожа на "балерину", подружилась с ней. Михаил часто ходил сам и с женой на кладбище, ухаживал за могилами и вспоминал Оксану, свою первую любовь. Его душевная рана со временем затянулась и не болела так сильно как раньше, но иногда ныла, давая себя знать. Иногда ему снился его постоянный сон с бабочкой и кровью на белой рубахе, и слышался крик маленького Гриши: "Дядя, не убивайте меня!" Но это случалось всё реже. А он по-прежнему жалел, что его руки непосредственно не убили Крука. Он вначале даже обиделся, что ему не сообщили о том, что ведётся следствие и суд над ним. Во-первых, суд проходил в закрытом режиме, и стоял бы он на улице, разочаровавшись в правосудии, оставившему убийце жизнь, что являлось в понимании и Михаила и Дарьи и всех других явной несправедливостью. Он узнал от Дарьи, Фроси и других людей, свидетельствующих на суде, что судья не давал никому высказывать своё мнение и торопил каждого. Мало того, он позволял допускать грубости, граничащие с оскорблениями в адрес свидетелей. Видимо, для властей было безразлично, что скажут потерпевшие. (собственно, главным потерпевшим являлось государство, а все остальные были просто свидетелями) Недаром суд проходил без адвоката. Ведь решение суда предопределялось заранее.
   Только Люба говорила
  -- Миша, не казни себя. Даже если он выйдет из тюрьмы, ему будет пятьдесят, а мне тридцать лет. И я его убью.
  -- Что ты говоришь, дочка? Возьмёшь страшный грех на душу? И тебя посадят.
  -- Я постараюсь сделать так, чтобы никто не узнал, - фантазировала Люба, - и греха, мама, никакого в том не будет. Ведь он не человек, а бешенный зверь, которого нужно уничтожить.
  -- Ой, дочка, не бери грех на себя. Его ждёт Божья кара.
  -- Есть русская поговорка, что на Бога надейся, а сам не плошай.
  -- Грамотная ты стала.
  -- А что, это плохо?
   Михаил понимал, что это юношеская бравада, убить человека, даже такого негодяя как Крук, не так просто, поэтому Любу не отговаривал.

* * *

   Наступила весна 1953 года. В марте умер Сталин. В городах большинство населения приняло его смерть как катастрофу, а в Москве была давка на похоронах такая, что погибли в ней тысячи людей. В селе к этому отнеслись не так однозначно. Для многих Сталин представлял собой символ социалистического крепостничества, и у крестьян появилась надежда, что им дадут хоть небольшое послабление. Так оно и получилось.
   Многие считали и считают Хрущёва, ставшего главой государства, обыкновенным дураком, но это далеко не так. Понимая, что для дальнейшего развития страны нужны рабочие руки, которые Сталин комплектовал за счёт заключённых, он раскрепостил крестьян, выдав им паспорта, которых те раньше не имели и не могли покинуть село. Хрущёв снял с народа страх, при котором за лишнее сказанное слово могли посадить и выпустил из лагерей политических заключённых. Но Никита, как его просто называли в народе, являлся продуктом большевизма, и не мог действительных противников советской власти враз взять и освободить. Началась тотальная проверка дел, осуждённых по 58 статье (политическая), и она длилась несколько лет. А уголовный элемент, предатели, полицаи сразу амнистировались и освобождались "холодным летом 53-го", и в стране возобновилась, чуть притихшая, преступность.
   Домой стали приходить и невинно осуждённые, принесшие с собой песню
   "Будь проклята ты, Колыма,
   Что названа чудо планетой,
   Сойдёшь поневоле с ума,
   Возврата отсюда нам нету"
   И вновь зазвучали блатные песни воровской романтики.
   В средине августа Люба шла домой и увидела, идущего ей навстречу мужчину в чёрной одежде. Что-то ей показалось знакомым в той высокой и чуть сутулой фигуре. Но подойдя ближе она узнала в ней того, кто уничтожил почти всю их семью. Она даже шарахнулась в сторону и вскрикнула: "Ой", - а Крук оглянулся на неё и долго смотрел ей в след. Он узнал в ней Оксану и испугался. Мало того, что ему мерещатся глаза того жидёнка, что он убил, ему теперь будет мерещится и Оксана, убитая по его вине. "Нет, этого не может быть", - думал он и проследил куда зайдёт девушка. Она вошла в хату Кожухарей, и Тарас задрожал всем телом. Он зашёл к себе на подворье, и мать бросилась к нему. Он её схватил за плечи, тряхнул и перепугано спросил:
  -- Мать, что Оксана жива?
  -- Какая Оксана, ты что, рехнулся в тюрьме?
  -- Кожухарь, коваля дочка. Я её только что видел
  -- Чтоб ты пропал, полуумок. Это её сестра Любка. Ты что, забыл?, - и старуха засмеялась.
   Тарас сел на стул. Его бил озноб, да такой, что зуб на зуб не попадал. Не таким он представлял своё возвращение. Ведь нет тех, кому он напрямую угрожал. Вот только жив остался Пётр Кожухарь, а Тарас знал, что тот стал высокопоставленным военным и вряд ли рискнёт мстить, боясь потерять погоны. Но то, что он так испугается Оксаниной сестры, Тарас не предвидел.
  -- Налей стакан самогона!, - приказал Тарас.
  -- Разогналась я гнать самогон. Сейчас за него сажают, а ты хочешь, чтобы я с тобой поменялась местами?, - ехидно спросила мать.
  -- Не рви душу, налей. Ты видишь, что меня всего трясёт?
  -- Ладно, - смягчилась старуха, - для тебя приберегла.
  -- И брось так впредь шутить, а то я не посмотрю, что мать, - пригрозил он.
  -- Смотри, пугаешь? - говорила ему мать, наливая водку.
   Тарас выпил одним махом, а мать смотрела, как двигается его кадык на горле.
  -- Дай пожрать чего-нибудь.
   Тарас жадно хватал холодную картошку, хлеб, кусок сала. Его разморило и он не раздеваясь, плюхнулся на кровать.
   Люба забежала в хату и с порога:
  -- Мама, Крук пришёл!
  -- Какой Крук? - не сообразила Дарья.
  -- Тарас Крук, полицай, только что прошёл по селу.
   Дарья села на скамейку и не знала, что сказать. Лицо у неё помрачнело и, сделав паузу, она с отрешённостью сказала:
  -- Как же мы теперь с ним в одном селе жить будем?
  -- Мама, я сказала, что я его убью, значит убью.
  -- Не мели ерунду, донька. Тебя посадят, а что я сама делать буду. Ты только и есть у меня. Петя далеко, а я ещё пожить хочу. Может ещё ты мне внуков подаришь. Забудь о своих хвантазиях. Чёрт с ним, пусть он, как увидит нас, дрожит от страха. Совесть у него не появится, а страх за ним всю жизнь ходить будет. Не простое это дело душегубство. Гореть ему на том свете.
   Люба молчала, ей не хотелось расстраивать мать, да и понимала она, что мать права. Она вспомнила слова из стихотворения, что они учили по русской литературе: "Но есть, есть божий суд..." Люба, как и её старшая сестра, обладала утончённым чувством ко всему прекрасному, но вместе с тем не терпела хамства, безвкусицы, грубого обращения. Наверное, это у неё было от матери. Есть в деревнях женщины, несмотря на свою неграмотность, обладающие внутренней культурой и несущие в себе такой заряд душевной силы, что она передаётся другим. Такая женщина никогда никого не оскорбит, не поставит человека в неловкое положение, но и ведёт себя так, что никому в голову не придёт оскорбить или обидеть её. Никогда не бывая абсолютно категоричными в своих высказываниях, они между тем являются третейскими негласными судьями в деревнях. Иногда какая-нибудь женщина не может решить, как поступить в том или ином случае, подумает: "Пойду с Дарьей посоветуюсь". И шла, и советовалась, и получала совет, который, как правило, был верным.
   Вот и сейчас, сидела Люба и думала: "Чёрт с ним, с этим Тарасом, мама права. Всё равно будет жить как собака. Кто в селе с ним разговаривать будет? Люди его ненавидят.
   Но шло время и Люба видела, что не всё так просто в этой жизни. Когда она видела Тараса, она проходила мимо не просто, как мимо столба. Проходя, она всем своим видом показывала презрение и ненависть к нему, а когда проходила, плевала вслед, и так, чтобы он слышал. Но через некоторое время она заметила, что многие односельчане отвечают ему на приветствие и больше того, здороваются первыми. Она как-то упрекнула женщину, работавшую с ней на птицеферме, раскланявшуюся с Тарасом:
  -- Тётя Лиза, разве можно с этим зверем здороваться. Он же людей убивал просто так.
  -- А что он такого делал? Он же только жидов расстреливал.
  -- Ах ты сволота, для тебя евреи нелюди. Пошла вон отсюда. Иди к председателю и просись в другое место работать, а не то я тебя тут пришибу. Ты что, не слышишь? - и Люба пошла на неё с таким видом, что Лизка Смердючка, несмотря на свои полсотни лет развернулась и побежала из птичника, приговаривая:
  -- Сказилась девка. Что я тут такого сказала?
   Лизка имела длинный язык и разнесла по селу, что Люба хотела её вилами заколоть.
   Любу вызвал к себе председатель колхоза, неглупый человек, фронтовик.
  -- Люба, ко мне приходила Елизавета Смердюк и просилась на работу подальше от тебя. Я примерно знаю, что у вас произошло. Но я знаю также, что собой она представляет. Ты с ней будь осторожна, она и в милицию может заявить, что ты ей угрожала.
  -- Ну и пусть заявляет, а работать я с ней не буду, - заупрямилась Люба.
  -- Я лучше тебя переведу к телятам. Я вижу, что ты животных любишь. Пойдёшь?
  -- Да, пойду.
  -- Вот и хорошо. И послушай мой совет. На нашей земле развелось очень много мерзости. Война подняла со дна всю грязь. Её одним махом, а тем более угрозами, не вычистить Много ещё должно пройти времени, пока от неё избавимся. Ты себя держи в рамках и будь поосторожней. Ты знаешь, я ведь тоже воевал и смотреть на предателей не могу спокойно. Наверное поэтому этот полицай и не пошёл в колхоз работать, хотя я ему не имел права отказать. Как мать твоя? Говорят, болеет?
  -- Да, сердце у неё никуда.
  -- Может вам что-то надо.
  -- Нет, спасибо, управляемся.
  -- А как брат?
  -- Он у нас уже полковник. Дивизией командует. Наверное, скоро генералом станет.
  -- Молодец. Будешь писать, привет передавай.
  -- Спасибо, до свидания.
   И пошла Люба к телятам работать. Они были такие нежные, приятные, что Люба, иногда от избытка чувств прижималась к их, пахнущих молоком, мордочкам и целовала, приговаривая:
  -- Вы ж мои хорошие.
   Тарас пошёл работать на кирпичный завод, что стоял на краю села. После суда ему повезло тем, что сослали его не на лесоповал на север и не на золотые прииски на Колыму, где люди умирали как мухи, а в Казахстан, город Темир-Тау. Там он работал на кирпичном заводе сначала выгрузчиком кирпича, а затем обучился на слесаря. Он не женился, но периодически ездил на автобусе, который теперь ходил от Марто-Ивановки в Александрию, к Тамаре. Когда он первый раз пришёл после заключения, она испугалась и думала, что он будет мстить ей за показания на суде, но он делал вид, что ничего не произошло.
   Вообще, странные это были взаимоотношения между двумя людьми. Они почти не разговаривали, и он удовлетворив свою похоть отдыхал, или сразу уходил. Тамара всё время спрашивала себя, зачем она позволяет ему приходить. Она не представляла собой горячую женщину, которой постоянно нужен мужчина. Она не испытывала в этом потребность, но поддаваясь какому-то чувству, не то страха, не то подавления воли она ложилась с ним в постель и каждый раз давала себе слово, что это в последний раз.

* * *

   Люба, как и её сестра Оксана, стала яркой, красивой девушкой. Она по выходным дням с подругами ходила в кино или в клуб на танцы. Парни заглядывались на неё, некоторые пытались ухаживать, но, наверное она ещё не созрела для любви, а может быть не появился тот, кому она могла отдать своё сердце, но Люба не имела постоянного кавалера. Бывало, что вызывались парни проводить её домой, и зайдя в укромное место пытались её облапить, но получали такой отпор, что и друзьям своим заказывали не связываться с нею.
   И вот под новый 1957 год девчата ей сказали, что с ними хотят провести встречу Нового года несколько ребят из городской автобазы. Причём, они хотят это сделать в ресторане, а ресторан оплатят они. Люба настороженно относилась ко всяким новым знакомствам, тем боле она отказалась, чтобы за неё платили незнакомые люди.
  -- Вы что, не понимаете, что если они заплатят, то вы уже им должны. Тем более они подопьют. Так не пойдёт, - объясняла она подругам.
  -- Любка, из-за тебя может и у нас всё сорваться. Ты понравилась одному парню, и это он всё придумал.
  -- Так и пригласил бы меня в клубе на танец.
  -- Он стесняется.
  -- Что-то я не видела застенчивых шоферов.
  -- Люба, пошли, не понравится тебе что-то, уйдёшь раньше. Ушла же ты от Верки, когда мы собирались на Первое мая.
  -- Ну, ладно. Но не обижайтесь на меня, если я и вам праздник испорчу.
   Девчата обхватили Любу и стали её целовать и радоваться так, как могут радоваться предстоящему празднику восемнадцати и двадцатилетние девчата.
   31 декабря, девушки собрались и поехали автобусом в назначенный ресторан. Собственно, это был не совсем ресторан. В те годы каждое большое или среднее предприятие имело свою столовую, которую переделывали под рестораны для встречи праздников, организации свадеб и т.д. Такую столовую и имела автобаза большегрузных автомобилей, обслуживающих шахты и угольные разрезы.
   Девчата пришли к зданию столовой, где их ожидали парни и зашли внутрь. В центре высокого и большого зала стояла нарядно украшенная ёлка. Столы накрыли заранее. Зал заполнился полностью, заиграла музыка и началось веселье. Парня сидевшего рядом с Любой, звали Гена. От него исходил задор и веселье, но он к Любе непосредственно не обращался. Это её немного задевало, потому что остальные парни уделяли своим девушкам много внимания. Но в общем обстановка была достаточно непринуждённой. Когда начались танцы и заиграли вальс, ребята пригласили девушек на танец, а Гена сидел опустив глаза и водил пальцем по скатерти. Подошёл парень из-за столика стоящего вдалеке и пригласил Любу танцевать. Она вернулась с танца раскрасневшаяся, довольная. Вернулись и девчата с парнями.
  -- А ты, Гена, чего не танцуешь? - спросила одна из них.
  -- Я не умею вальс танцевать, -ответил он и тут заиграли танго и парень, который только что танцевал с Любой, опять устремился к ней.
   Гена быстро пригласил Любу, и они начали танцевать. Танцевал он плохо, даже не танцевал, а маршировал. Он держал Любу на расстоянии от себя, боясь прижаться. Точно также он танцевал и фокстрот. Люба спросила его:
  -- Ты служил в Армии? - и Гена, обрадовавшись, что она первая заговорила ответил.
  -- Да, служил. В десантных войсках в Туле.
  -- И прыгал с парашютом?
  -- Да, прыгал. Двадцать семь раз.
  -- А страшно было?
  -- Да, особенно сначала. Потом поменьше. Но всё равно страшно.
  -- Так ты что? Трус? - Гена насупился и ничего не ответил.
   У него явно испортилось настроение. На следующий танец он её не пригласил. Она понимала, что обидела парня, и сказала:
  -- Ты обиделся? Да я пошутила.
   Гена встал со стула и в одной рубашке вышел из зала. Он стоял на крыльце и курил. Погода стояла безветренная и шёл густой снег. Гена любил такую погоду. К нему вышли его друзья.
  -- Генка, что случилось?
  -- Ничего, хлопцы.
  -- Пошли в зал. Выпьем и всё пройдёт.
   Они зашли в зал. Московские куранты пробили полночь, все закричали ура и наступил Новый год. Настроение постепенно улучшилось, тем более, что Люба отказывала всем танцевать. Объявили белый танец и она буквально вытащила Гену из-за стола. Он повеселел и начал разговаривать. Когда они сели, Люба вдруг предложила:
  -- Пошли погуляем. Мне здесь уже надоело.
  -- Пошли.
  -- Вы куда?
  -- Пойдём на воздух.
   Ребята не возражали. Они взяли на вешалке свою одежду, Люба сняла туфли, положила их в сумку, одела валенки. Они гуляли по заснеженной Александрии, и она обхватила Гену и хотела закружиться в вальсе, но он не умел, а она говорила, что научит его, ведь это так просто. Окна во многих домах светились и что-то сказочное было в заснеженных домах, деревьях. Люба подумала: "Ну хоть бы поцеловал", - и сама себе удивилась. С ней такое было впервые. Прошёл первый автобус.
  -- Гена, мне к телятам нужно. Они же не знают, что сегодня Новый год, а кушать хотят.
  -- Я сейчас попробую поймать такси.
  -- Да пошли на автобус, - потянула она его на остановку, - и не надо меня провожать. Я с автобуса сама дойду до дому.
   Гена ничего не ответил, но когда она зашла в автобус, то зашёл за ней. С ними ехали всего четыре, человека, которые сошли раньше. Гена молча улыбался, а она смотрела на него и тоже улыбалась. Дошли до её дома, и она вдруг поцеловала его в щеку и убежала. Гена стоял с душой, переполненной счастьем настолько, что он не знал, что ему дальше делать и куда идти. На следующий день он подъехал к телятнику своим МАЗ-ом и пригласил её в кино. Они стали почти ежедневно встречаться и в марте поженились. Люба взяла фамилию мужа и стала Любовью Филипповной Суходол.
   Из общежития он перебрался в Марто-Ивановку. Гена понравился Дарье, он называл её мамой, а она не могла нарадоваться на зятя. Работящий, добрый и вежливый, он своим поведением напоминал ей Филиппа, и она стала отходить душой. Гена вырос сиротой, мать он почти не помнил, отец погиб на фронте, и Дарья заменяла ему мать. В своей жене он души не чаял, и Люба любила своего мужа без памяти. Но, наверное над этой семьёй нависло проклятие. В начале пятьдесят восьмого слегла с сердечным приступом Дарья, да так и не поднялась Умерла она тихо, в полном сознании на руках у дочери.
  -- Я ухожу, дочка. Не забывай следить за могилами, а Пете скажи... - и затихла, не успев договорить.
   Хоронили ёё всем селом. Вспоминали её добрым словом, а плохо о ней никто и сказать не мог. Люба дала телеграмму Петру о смерти матери и сообщила время похорон. Но Пётр на похороны не приехал. Люба сделала поминки, потом отметила 9-й и 40-й дни. Гена всячески поддерживал Любу, и постепенно она успокоилась, но часто вспоминала мать и говорила:
  -- Ну чего Бог к нам несправедлив? Жила бы мама и пусть сидела бы себе и больше мне ничего не надо.
   Для каждого человека смерть матери тяжёлое горе. Иногда, чтобы успокоить знакомые или друзья говорят: "Ну что ты поделаешь? Она ведь была старенькая", - и это казалось бы справедливо. Но разве любовь к матери можно сопоставить с её возрастом? Наоборот, чем она старше, тем острее чувствуется её потеря и образуется такая пустота, которую ничем восполнить невозможно.
   Но горе одно не ходит. В январе 59-го Гену послали в командировку в Полтаву. Возвращался он по гололёду, который в этих местах бывает очень часто, да такой, что хоть на коньках по дороге катайся. Впереди наметился крутой спуск и только машина опустила капот, Гена увидел перед собой встречную легковую машину, шедшую на обгон грузовика. Ещё секунда, и она врежется в Генин грузовик. Гена крутанул баранку вправо и колёса, схватив обочину, потащили грузовик с дороги. Гена попытался крутить баранку влево. Но было поздно. Откос опускался на несколько метров, и машина перевернулась, раздавив собой кабину и зажав водителя.
   Легковушка уехала, боясь ответственности, а грузовик остановился. Его водитель, попытался вытащить Гену из кабины, но сам не смог этого сделать. Гена потерял сознание, но подоспевшие водители и пассажиры с других машин видели, что он ещё жив. С большим трудом им удалось вытащить его из машины. Мобильных телефонов тогда не существовало, скорую вызвать не представлялось возможным, и Гену на попутной машине отвезли в Александрию. Врачи делали всё возможное, чтобы вывести больного из комы, но ничего у них не получалось. Позвонили на автобазу, а оттуда послали машину за Любой.
   Врач её предупредил о состоянии мужа и посоветовал держать себя в руках. Люба зашла в палату и увидела своего Гену, бледного, в бинтах и с трубками в носу. Рядом стояла капельница. Сестричка, вошедшая с ней, стояла рядом. Люба не могла плакать, у неё внутри всё застыло. Ей разрешили посидеть несколько минут и сказали, чтобы она пришла утром.
   Люба вышла из больницы и стояла на входе, вытирая слёзы. Вдруг она услышала мягкий спокойный голос:
  -- Люба, что случилось? Чего ты плачешь?
   Люба сразу и не поняла откуда раздаётся голос, вытерла глаза и увидела перед собой молодую, незнакомую женщину.
  -- Ты меня не узнаёшь? - Люба отрицательно покачала головой, - Я Надя, мы у вас жили два года.
   Люба вспомнила девочку, которая была на два года моложе её, но продолжала плакать.
  -- Любочка, скажи мне что с тобой, может я смогу тебе помочь.
  -- Никто мне не поможет. Мне надо, чтобы Гена жил, - и она рассказала Наде своё горе.
  -- Поехали, я помогу тебе добраться домой.
  -- Я сама.
  -- Нет, нет. Я не могу сейчас оставить тебя одну. А помочь тебе может только Бог. Помолись и попроси привести Гену в сознание и пообещай Богу, что ты будешь ему служить. Приходи к нам. Наш адрес такой-то. Только никому его не называй.
   Надя довела Любу до дома, зашла, помогла раздеться.
  -- Молись, Люба, и мы с мамой помолимся за твоего мужа. Вот увидишь, что это поможет.
   Надя ушла, а Люба упала на пол и стала просить Бога.
  -- Боже милостивый, сделай так, чтобы он ожил, господи помоги нам. Всю жизнь я буду тебе служить и Гена тоже. Прошу, не оставляй меня одну. Я и так настрадалась. Сколько ещё можно, Боже?
   Она молилась долго и истово до тех пор пока не обессилила и не уснула здесь же на полу.
   Утром, не дожидаясь автобуса, Люба по темноте пошла в Александрию. Двери в больницу ещё не открыли, и она стояла пока не начал идти медперсонал. Врач, который с ней вчера разговаривал, сказал, чтобы она подождала немного. Через несколько минут за ней вышла сестричка. Люба набросила поданный ей халат и вошла в палату. Гена, также, как и вчера, лежал без сознания. Она села рядом и смотрела в любимое лицо не отрываясь. Вдруг глаза Гены приоткрылись, и несколько секунд они были бессмысленны. Потом он посмотрел на Любу и чуть-чуть улыбнулся.
  -- Геночка, это я, Люба. Ты меня слышишь? - и он, опустив и подняв веки, дал понять что слышит.
   Зашла сестра и увидев, что больной пришёл в сознание, позвала врача. Тот пришёл, успокоил Любу и отправил её домой, сказав, чтобы пришла не раньше четырёх часов, потому, что больного нельзя лишний раз беспокоить.
   Когда она вышла из больницы, то увидела Надю, ожидавшую её у входа.
  -- Ну что? - с тревогой и сочувствием спросила Надя.
  -- Лучше. Он открыл глаза и меня узнал. Это молитва ему помогла. Спасибо тебе, Надюша.
  -- Вот видишь, я же говорила. Привет тебе от мамы. Приходи к нам. Можешь домой, а можешь по тому адресу. Ты помнишь?
  -- Да, конечно.
   У Любы целый день не сходила с языка молитва, которую она шептала. В полчетвёртого она опять была в палате у Гены. Он смотрел осмысленно и улыбался.
  -- Геночка, я молилась за тебя всю ночь и целый день. И Бог помог. Я пообещала Богу, что если он нам поможет, то мы будем служить ему всю жизнь. - Гена улыбнулся, а она продолжала: - Ты будешь ему служить?
   Гена покачал отрицательно головой, а она заплакала. Вошла сестра и отправила её домой. Люба просила её разрешения ещё посидеть, но та сказала, что из-за этого ему может стать хуже.
   Гена умер перед следующим утром.
   Люба была безутешна в своём горе. Похоронив мужа, через некоторое время она пошла по адресу, указанном Надей. Братья и сёстры, как они себя называли, окружили Любу заботой и у них нашлись слова утешения. Люба стала глубоко верующей и это приносило ей облегчение. В общине пятидесятников царила дружеская атмосфера, они жили как бы одной семьёй. В общину принимали с восемнадцати лет и вступление в неё являлось принятием на себя определённых обязательств с выполнением многих запретов. За грубые нарушения могли исключить из общины. Это считалось самым суровым наказанием. Община строго хранила семейные устои, запрещала курение и пьянство. Однажды Люба присутствовала на разборе провинившегося мужа, изменившего жене с женщиной на много моложе его.
   Когда такие разборки проходили на партийных собраниях коммунистов, то обычно, критикуя провинившегося, в зале раздаются сальные шутки, перешёптывания и вообще всё выполняется лицемерно и формально. В общине пятидесятников всё проходило серьёзно настолько, что заблудший в грехе мужик давал искреннюю клятву больше не повторять прелюбодеяния. Ему верили, но оставляли в общине, предупредив, что следующий раз лишат права молиться и совершать религиозные обряды в общине. Выносили что-то наподобие условного наказания Но такие случаи происходили чрезвычайно редко.
   Общество, построенное большевиками, провозгласившими: "Всё для человека, всё для блага человека", - по своей сути являлось античеловечным. Постоянно держа народ в страхе, коммунистические правители не терпели инакомыслия даже в самых безобидных формах. Начав в 20-х годах антирелигиозную кампанию, в послевоенные годы решили довести её до совершенства. Разрешалась только одна религия - православная и в азиатских республиках - мусульманская. Эти религии находились под полным контролем со стороны государства. Повсеместно закрылись синагоги, костёлы, но верующие евреи, католики, евангелисты всё равно собирались тайно в арендованных домах и отправляли религиозные обряды. Небольшие конфессии большевики объявили вражескими шпионскими сектами. Латинское слово секта, обозначающее учение или школу, превратили в ругательный термин, а сектант, член секты, стал врагом социалистического общества. Особенно преследовались баптисты и их ближайшие последователи пятидесятники. Их не брали на квалифицированную высокооплачиваемую работу, не принимали в высшие и средние специальные учебные заведения и всячески третировали. Рядовых членов секты не преследовали уголовной ответственностью, а руководителей общин судили также, как врагов народа в тридцатые годы. В пятидесятых годах на экраны вышел художественный фильм "Тучи над Борском", в котором сектанты убивают в религиозном экстазе героиню фильма. Как это напоминало "Дело Бейлиса", в котором обвинялись евреи, убившие русского мальчика, чтобы "взять у него кровь для приготовления мацы".
   Однажды вечером Люба придя в общину, услышала рассказ одной из сестёр, что её увольняют из школы, где она работает уборщицей.
   Вначале её пригласил директор школы и сказал написать заявление об уходе с работы по собственному желанию, но она отказалась, так как других средств к существованию у неё нет. Но когда в учительской пропала сумка у одной из учительниц, уборщицу обвинили в краже. Но сумка вскоре нашлась. Учительница просто засунула её глубоко в ящик стола, и обнаружила только через день. Тогда в парту какого-то ученика подбросили книжку религиозного содержания, отпечатанную в Нью-Йорке, но это оказались еврейские псалмы, переведенные на русский язык. Это было бы смешно, потому что женщина была украинкой, наверное, в двадцатом поколении. Но членов общины такой поворот мало смешил. Женщине посоветовали уволиться, и решили, что пока она не устроится на работу, община поможет ей материально.
   Дошла очередь и до Любы. Её вызвала к себе заместитель председателя колхоза, бойкая женщина, "комиссар в юбке", как её за глаза называли колхозники. Эти замы назначались райкомами и являлись секретарям партийных организаций, а официальная должность была лишь прикрытием.
  -- Садись, Кожухарь.
  -- Я уже два года как не Кожухарь. И я постою, мне к телятам идти.
  -- Подождут телята. У нас серьёзный разговор.
   Люба села на краешек стула.
  -- Я Вас слушаю.
  -- До нас дошли сведения, что ты посещаешь секту пятидесятников.
  -- До кого до вас и от кого такие сведения?
  -- Ты собралась мне дерзить? Тогда будем говорить в другом месте.
  -- Я посещаю общину пятидесятников, но это, извините, только моё дело и Бога.
  -- А ты не знаешь, что вами руководят из-за океана?
  -- Я не понимаю о чём Вы говорите. Мне нужно к телятам, - твёрдо сказала Люба, давая понять, что дальнейший разговор не имеет смысла.
  -- Ну что ж. Поговорим на правлении.
   Некоторое время Любу никто не трогал. Но однажды она выпустила телят на свежий воздух порезвиться и один из них, перепрыгивая через поилку, сделанную из разрезанной вдоль трубы, споткнулся и сломал ногу. Пришлось его прирезать. Любе сказали, что её по этому поводу заслушают на правлении колхоза. С животными при их большом количестве иногда случаются всевозможные неприятности, но всегда это обходится простым объяснением. Люба понимала, что телёнок, это только повод. Любина фотография висела на колхозной "Доске почёта" среди лучших работников, и она знала себе цену. Но два дня назад фотографию сняли. Люба пришла на правление вовремя. Ей пришлось ждать, пока разбирали другие вопросы. Правление вела заместитель директора. Председатель колхоза отсутствовал.
  -- На правление выносится вопрос о гибели телёнка по недосмотру телятницы Суходол, объявила "Комиссарша", - и Люба улыбнулась, - ты напрасно улыбаешься. Расскажи, как ты дошла до жизни такой. И встань, когда с тобой разговаривают.
  -- Вы сидя со мной говорите, вот и я посижу.
  -- Мы тебя спрашиваем, отвечай.
  -- А чего Вы не спрашивали Сеньку Крючкова, когда он пьяный вилами заколол поросную свиноматку? Может потому, что он захаживал к Вам в гости?
  -- Ах ты мерзавка. Ты меня ещё и оскорблять будешь?! Ты специально загубила телёнка, потому, что тебя так в твоей трясучей секте научили?
  -- Чему я научилась в своей общине, это моё дело и Бога. Я вам уже об этом говорила. А Вы в Вашей партийной школе не научились обращаться с людьми.
  -- Ты знаешь, что я могу с тобой за эти слова сделать?
   Видя, что накаляется обстановка и неизвестно к чему она приведёт, поднялся агроном Николай Малюта. Он нервно, своими обрубками рук расстегнул ворот рубахи и обратился к "Комиссарше"
  -- Напрасно Вы с ней так разговариваете. Люба добросовестный работник, не могла же она телятам не разрешить бегать. А колхоз убытков не понёс. Мясо cдали на склад, и мы с Вами его выписали и полакомились свежей телятиной, - при этих словах, члены правления засмеялись.
  -- А Вы, Николай, не защищайте сектантку. Она враг.
  -- Ну, вы это бросьте. Надо бы знать историю семьи Кожухарей.
  -- Мы с вами, товарищ Малюта, разберёмся на парткоме.
  -- Что-то Вы последнее время всем угрожаете? Разберёмся. А сейчас, я считаю, пора заканчивать. Иди Люба.
  -- Я вообще из колхоза уйду, - сказала Люба и вышла на улицу.
   Она пошла к телятам, покормила их и заплакала. Люба, как и все Кожухари, своё слово держать умела и твёрдо решила выйти из колхоза. Тем более, что работа от зари до зари мешала ей, иногда посещать общину. Но ей жалко покидать телят, они же такие хорошие.
   На следующее утро Люба пришла к председателю колхоза с заявлением об уходе. Председатель уже знал о вчерашнем конфликте, был возмущён, что его заместитель не поставила в известность о предстоящем разборе дела Суходол на правлении, но сделать ничего не мог, так как это было "политическое дело", как сказала "Комиссарша". Любу он уважал за хорошую работу, незлобивый характер, и, как всякий мужчина, любовался её красотой.
   Люба постучала в дверь, заглянула внутрь и увидела, что у председателя сидит агроном Малюта. Она закрыла дверь, но услышала изнутри;
  -- Заходи, Люба! - крикнул председатель и Люба вошла.
  -- Садись. Вот мне только сейчас Николай рассказал о вчерашнем правлении. Мне, правда, с вечера доложили, и я скажу тебе по секрету, что я недоволен. Я недоволен всем и в том числе тобой, - сказал председатель доброжелательным и даже с сожалением тоном
  -- Почему? Что я плохого сделала?
  -- Зачем ты ей начала дерзить с самого начала?
  -- А чтобы Вы говорили, если бы Вас стали распекать за то, в чём не виноваты?
  -- Э, Любаша! Ты не знаешь, как меня распекают за всё. Вчера на бюро райкома мне закатали выговор, что вымерзли озимые. А разве я виноват в том, что не выпал снег и ударили морозы? А я стерпел. Ты ведь знаешь, что я хорошо к тебе отношусь. Ну ладно, чего ты хочешь?
  -- Выйти из колхоза.
  -- Не горячись. У меня есть предложение. В городе есть кирпичный завод N2. Там ввели в эксплуатацию туннельную печь для обжига кирпича, а кольцевую, старую, хотели сломать. Но я договорился, что колхоз даст своих рабочих на эту печь, а кирпич весь будет наш. Ты же знаешь, что мы развернули большую стройку, а стройматериалов не хватает. Ты будешь получать на заводе зарплату, а колхоз начислять трудодни. Двойная выгода рабочим! И работать всего восемь часов, а не весь световой день. Согласна?
  -- Я подумаю.
  -- Хорошо, завтра жду ответ.
   Когда за Любой закрылась дверь, Николай Малюта сказал председателю:
  -- И зачем она связалась с этой сектой? Такая хорошая женщина, трудяга, а мы её можем потерять.
  -- А где мы, Коля, были, когда у неё случилось одно горе за другим? Кто ей помог? Кто утешил? А в секте по другому. Я знаю, что там братские отношения. Они и говорят друг другу: "братья и сёстры". А нас текучка заедает. План, план. А про людей забываем, вот и результат.
  -- А чего вы не избавитесь от "Комиссарши"?
  -- Ты что, не знаешь, кто её поставил?
  -- Знаю.
  -- То-то же.
   Вечером Люба пошла в общину посоветоваться, и ей сказали, чтобы она согласилась с предложением председателя колхоза. ..Через неделю в составе бригады из двенадцати человек она стала рабочей завода.

* * *

   У Петра на новом месте службы всё складывалось вначале хорошо. Дивизия получила новую технику, первые в СССР реактивные бомбардировщики ИЛ-28. Личный состав переучился, хорошо сдал экзамены, и Пётр узнал в округе, что на него оформляют документы для присвоения генеральского звания. Наконец жена перестанет капать на мозги, что у её знакомой муж уже давно генерал, а Питер, так она его называла, до сих пор полковник. Уж больно ей хотелось стать генеральшей. Но в одном из полков, расположенного недалеко от моря, утонул солдат. И хотя командир дивизии не может уследить за каждым солдатом, считается, что он должен так организовать службу, чтобы избежать любых происшествий. И в округе документы придержали.
   Пётр понимал справедливость такого решения, но Сюзанна, узнавшая об этом раньше Петра, закатила ему истерику. Вообще, не ладилась у него жизнь с нею. И первое, с чем Пётр не мог согласиться в принципе, это то, что его жена не хотела детей. Никакие его уговоры не помогали, и что они наймут няньку, и то что сейчас есть искусственное детское питание, которое друзья ему пришлют из Германии. Она не хотела рожать, потому, что "этот ужасный живот" не даст ей возможности показываться на людях, а во вторых, она испортит фигуру! Она уже сделала два аборта и врач сказал, что она вряд ли ещё забеременеет. Разводиться с женой не представлялось возможным. Тогда ему вообще придётся расстаться с армией. Её папа стал академиком в области оборонки и может использовать свои связи, чтобы наказать Петра.
   Но как-то перед учениями к нему в дивизию приехал со свитой командующий округом, прославленный маршал, попавший во временную опалу, и хотя все знали его крутой нрав, в дивизии ему понравилось и он перед отъездом сказал Петру:
  -- Вот, что полковник, через несколько дней начинаются крупномасштабные учения НАТО с участием большого количества войск и флота непосредственно у наших границ. Мы должны им показать, что мы готовы к любым событиям и проводим свои учения. Особое значения мы придаём работе нашей авиации. Задание ты получишь в ближайшее время. Сработаешь хорошо, и генеральские погоны у тебя на плечах. Будь здоров.
  -- До свидания, товарищ Маршалл!
   План учений предусматривал и охрану нашей береговой линии, и сопровождение боевых кораблей, и "уничтожение" кораблей "противника", и пролёт на малой высоте над кораблями НАТО-вского флота. За несколько дней до начала учений Пётр стоял на КП и руководил полётами в сложных метеоусловиях, готовя дивизию к учениям. К нему зашёл посыльный и вручил телеграмму. В это время на посадку заходило строем звено бомбардировщиков. Шёл дождь, видимость на пределе, и Пётр, нервничая, сунул бумажку в карман и забыл о ней. После полётов он уехал домой, и утром замполит сказал Петру:
  -- Пётр Филиппович, я приношу Вам соболезнования по поводу смерти Вашей матери.
  -- Какие соболезнования? Вы что?
  -- Вчера Вам передали на КП телеграмму.
   Пётр лихорадочно полез в карман и вынул телеграмму. Он прочитал: "Петя, умерла мама. Похороны завтра в час дня" и отвернулся. Замполит тихо вышел из комнаты, а Пётр с ужасом понял, наконец, что произошло. На похороны он опоздал и не сможет проститься с матерью "Будь оно всё трижды проклято, и служба и погоны и эти учения".
  -- Адъютант! - крикнул Пётр, забыв, что надо нажать на кнопку звонка, но тот не заходил, не услышав окрик за двойной дверью.
   Пётр вышел из кабинета и рявкнул:
  -- Ты что, оглох?!
  -- Виноват, товарищ полковник!
  -- Виноват, виноват, - и поняв, что виноват сам, добавил: - Запиши телеграмму. Срочная. Кировоградская область, Александрия, Марто-Ивановка, Кожухарь, зачеркни, хотя нет, тире, Суходол Любовь Филипповне. Точка. Глубоко скорблю о смерти мамы, точка. Приехать не могу, точка. Приеду позже. Пётр. Всё, срочно отправить.
   Когда начались учения, погода улучшилась. Двухмоторные самолёты Ил-28 на больших скоростях, ранее недоступных бомбардировщикам, проносились над побережьем. Мальчишки задирали головы и удивлялись, как это так, что самолёт пролетел, а только потом долетал звук. Ученья проходили по плану, и командир дивизии, и представители ВВС, прибывшие из Москвы наблюдать их, высказывали своё удовлетворение боевой выучкой пилотов. Пролёт на малой высоте над авианосцем НАТО Пётр попросил разрешения у командования выполнить самому. Самолёт Петра набрал высоту и ушёл в море. За ним на большом расстоянии летел командир первой эскадрильи с атомной бомбой на борту на случай, если НАТО-вский самолет или авианосец решат сбить самолёт командира.
   Во времена холодной войны советское правительство кричало о разоружении, а самолёты СССР и Соединенных Штатов летали загруженные атомным оружием. Пётр взял курс на юг и минут через пятнадцать увидел на воде пенные дорожки, а потом и сами корабли. Впереди шёл авианосец, громадный корабль, по бокам которого и сзади шло боевое охранение из судов поменьше. Пётр знал, что незамеченным он подойти не сумеет, так как его обнаружат радиолокаторы задолго до подхода к кораблям. Он пошёл на снижение и стрелок-радист сообщил ему, что сзади подходят два НАТО-вских реактивных истребителя. Через пару секунд они взяли Петра в "коробочку". Причём, один из них летел чуть впереди, а второй сверху. Снижаться, не столкнувшись с нижним самолётом, было невозможно и Пётр перешёл в горизонтальный полёт. Вдруг верхний самолёт перевернулся кабиной вниз и Пётр увидел чёрное лицо пилота, глядящее на него, и кулак, поднятый, вернее опущенный вниз. На самолёте Петра установили кинокамеру, но заснять авианосец ему не дал самолёт, находящийся ниже. Пролетев над НАТО-вским флотом, Пётр развернулся и взял курс на свой аэродром. Ещё раньше он дал команду по радио уходить и своему напарнику с атомной бомбой на борту. Третий, последний день учений одной из эскадрилий поручили разыскать и "уничтожить" подводную лодку условного противника. Лодку обнаружили и сбросили на неё учебные глубинные бомбы.
   Учения закончились, все задания дивизия выполнила с высокими оценками, но на базу не прибыл один из самолётов. Это уже было ЧП. Вначале думали, что самолёт сел на другом аэродроме, но связавшись со всеми, получили отрицательный ответ. Затем появилась версия, что самолёт сел на вынужденную где-то на побережье. И эта версия не подтвердилась. Что случилось с самолётом никто не знал. Если бы он упал в море и кто-то падение зафиксировал, или пилот сообщил бы по радио, что терпит бедствие, то этот случай списали бы, как списывают во время учений гибель другой техники и даже гибель людей, как неизбежные потери, на которые даже существовали нормы. Но пропажа секретного самолёта - это уже из рамок вон выходящее происшествие. А вдруг он перелетел в страну - союзника НАТО.
   Пётр такой мысли не допускал, так как знал командира самолёта ещё со времён войны, но понял, что с мыслью о генеральских погонах нужно пока расстаться. Смерть матери и это ЧП угнетали его, а вдобавок Сюзанна ему дома устроила свою разборку. Она сказала, что с неудачником жить не может, что он ни на что не способен и уехала в Москву к папе и маме.
   В Москве она бегала по своим связям и убедила отца, чтобы он походатайствовал о переводе Петра в Москву на штабную работу. Через два месяца Сюзанна вернулась к Петру и рассказала, что ей и папе пообещали решить вопрос положительно.
   Пётр возмущался, говорил, что он её об этом не просил, но по своей натуре долго сердиться не мог и жизнь пошла по-старому. Работа, полёты, повседневные заботы увели Петра от дурных мыслей. И только через год, в конце лета, его вызвали в Москву, в штаб ВВС. Он вылетел на день раньше транспортным самолётом ЛИ-2 с дозаправкой в Александрии. Он заехал домой, но Любы дома не оказалось, и Пётр пошёл на кладбище один. Он увидел, что могилы родных ухожены, на них много цветов и в мыслях поблагодарил сестру за это.
   Люба пришла вечером, обрадовалась брату. Она накрыла на стол, а Пётр начал объяснять, почему он не приехал на похороны матери, а то, что погиб Гена, он вообще не знал
  -- Ладно, Петя, разве я не понимаю, что ты не мог? Если бы мог, приехал. Я знаю, что ты любил папу и маму. А Гену ты вообще не знал, и я решила тебя не беспокоить.
  -- Спасибо, Люба, что ты смотришь за могилами.
  -- Разве нужно меня благодарить? Это мой дочерний долг.
   Пётр видел, что в Любе произошли перемены, но он не мог понять какие. То, что она крестилась, Петру казалось странным, но он ей не задавал по этому поводу вопросов. Наутро за ним пришла машина, и Пётр покинул родной дом.
   В штабе ВВС Петру предложили полковничью должность, но сказали, что после ухода на пенсию его непосредственного начальника, переведут на генеральскую. Пётр дал согласие и через месяц сдал дела в дивизии и переехал, к великой радости Сюзанны, в Москву.

* * *

   У Михаила дела складывались неплохо. В школе его уважали ученики и педколлектив. Дома тоже было всё хорошо. Но однажды ещё в 1951 году, в 7-м классе, классным руководителем которого он являлся, произошёл неприятный случай. Ученик Лёнька Логвиненко, сплошной двоечник, на уроке закурил. Это уже был вызов. Михаил не выставлял обычно учеников из класса, считая такую меру крайней и не совсем педагогичной, но сейчас он потребовал у нарушителя дисциплины покинуть занятия. Лёнька долго пререкался, но всё же вышел из класса, но потом вернулся, открыл дверь, просунул в щель голову и крикнул:
  -- Жидяра!
   Михаил подошёл к двери, не зная, что он сейчас сделает, но Лёнька трусливо убежал. Михаил вернулся, сел на стул и некоторое время молчал. В классе стояла гнетущая тишина. Михаил хотел продолжить урок, но мальчишка, сосед Логвиненко по дому и по парте, задал вопрос, явно провоцируя Михала:
  -- Михаил Соломонович, почему евреев называют жидами?
   Михаил не ушёл от ответа, а начал объяснять, что в некоторых странах нет слова еврей, а есть слово жид. Но в России это слово сделали оскорбительным для людей еврейской национальности. Тот же мальчишка задал ещё вопрос:
  -- У нас во дворе одна тётка сказала, что евреев не любят потому, что они убили нашего Иисуса Христа.
  -- Кого вашего? - спросил, улыбаясь Михаил, уже взявший себя в руки.
  -- Ну нас, русских, украинцев.
  -- Мне сейчас нужно закончить урок географии, а об этом мы поговорим в другой раз. Но ты передай женщине, которая так говорит, что Христос был евреем и все апостолы были евреями. И убили Христа римляне под руководством наместника римского императора Тиберия в Иудее, Понтия Пилата. Кстати, кто может показать на карте, где находилось это государство?
   Никто, конечно, не знал, и Михаил показал указкой на восточное побережье Средиземного моря. На перемене мальчишки собрались набить морду Лёньке, что он обидел хорошего учителя, но тот ушёл из школы.
   Для ребят стало откровением, что Христос еврей, и это никак не вписывалось в рамки их понимания. В школе о религии никак не говорили, а только главным антирелигиозным лозунгом являлся: "Бога нет!".
   На следующий день до начала занятий, директор школы спросил у Михаила:
  -- Что это Вы, Михаил Соломонович, решили объяснять ученикам Библию?
   Михаилу пришлось рассказать о вчерашнем случае.
  -- Завтра соберём педсовет, пригласите его мать и исключим этого паршивца из школы. Не хватало у нас ещё и антисемитизма в школе.
  -- Что это даст, Владимир Григорьевич? Улица его доведёт до тюрьмы. Он ребёнок войны, а её след, оставленный здесь фашистами, ещё долго не сотрётся. Пожурить её надо, но что она может сделать, если она сына не видит. Я с ней говорил, а она только плачет.
   Михаил видел, что с ростом бытового антисемитизма растёт и государственный. К осени !952 года он достиг своей кульминации. Коммунистическая партия решила открыть глаза советскому народу, что евреи, а особенно еврейские врачи, являются врагами народа. Они отравили многих видных политических деятелей и великого пролетарского писателя Горького. На предприятиях, школах, во всех трудовых коллективах на собраниях и митингах клеймили позором евреев, пока врачей, но по всему было видно, что доберутся и до остальных. К Михаилу подошёл ученик, отец которого работал в милиции:
  -- Михаил Соломонович, папа просил Вам передать, что бы вы не выходили вечером из дома, потому что ожидаются еврейские погромы. Только он просил никому не говорить, что он передал. Это секрет.
  -- Передай папе спасибо, я никому не скажу.
   Пришёл домой Михаил страшно удручённый. Он не понимал, как такое могло произойти в стране, власти которой на весь мир трубили о пролетарском интернационализме, где в политбюро заседал еврей Каганович.
   Утром его пригласил к себе директор школы и предложил выступить на собрании и заклеймить позором врачей убийц. Но Михаил спокойно отказался:
  -- Владимир Григорьевич, разве Вы, фронтовик, офицер, не понимаете, что всё это грязная ложь? Но директор, оглянувшись на дверь, замахал руками:
  -- Вы с ума сошли, Вас могут услышать.
  -- Пусть слышат, а почему Вы выбрали меня?
  -- Мне в горкоме рекомендовали, чтобы выступили евреи, а я уже Бергману предлагал, и Яков Львович отказался. Я ещё предложу Склярскому.
  -- Предложите, он не откажется.
   И действительно, Склярский выступил и поносил нехорошими словами врачей - отравителей. Директор обязан был доложить в горком партии, о тех кто отказался. Но директор этого не сделал, и Михаил в душе его благодарил, про себя отметив его порядочность.
   Антиеврейская истерия продолжалась до самой смерти Сталина. Потом оказалось, что произошла "ошибка", но власти не осудили государственный антисемитизм, и он продолжался в скрытой, негласной форме. Ребят и девчат не принимали в престижные ВУЗы, евреев потихоньку вычистили из советских и партийных органов, и пятая графа в паспорте, указывающая на национальность, для еврея была что-то вроде бубнового туза, пришитого на одежде преступников, чтобы в него легче попасть при выстреле. Но деться они никуда не могли. Дорогу на выезд за границу им закрыли. И не только им. Страну от остального мира перекрыли железным занавесом. Но, несмотря на всё, евреи играли большую роль в обществе. Во всех отраслях науки они занимали ведущие роли, очень много их работало в Академии наук, а в искусстве большая половина композиторов, артистов, музыкантов были евреи.
   Как-то Михаил встретил на улице своего бывшего ученика Мишу Когана., отличника получившего за успехи в учёбе золотую медаль и тот жаловался на то, что поехал поступать в медицинский институт, а его и ещё пятерых золотомедалистов евреев не приняли. Они добились приёма к ректору, а тот им прямо заявил, что стране нужны национальные кадры. Дескать, не поедут евреи работать после окончания института в село.
  -- Как же всё это можно понять, Михаил Соломонович? Что это творится? - спросил Миша.
  -- Что я тебе могу сказать? Я и сам не знаю. Но ты не опускай руки.
  -- Бороться и искать? Найти и не сдаваться? Так Вы нас учили? - засмеялся деланным смехом Миша.
  -- Не мои это слова, а Каверина, кстати, тоже еврея и очень порядочного человека. Мои Ленинградские друзья по университету рассказывали, что когда травили Зощенко, лишив его возможности печататься, то Каверин ежемесячно переводил на имя Зощенко деньги, причём анонимно. И не потому что боялся властей. Он не хотел обидеть своей помощью Зощенко. И ты, Миша, не иронизируй. Да, бороться и искать! Найти и не сдаваться! А тебя я знаю, ты всё равно станешь врачом.
  -- Спасибо, обязательно буду.
  -- Как твои родители?
  -- Спасибо, мама, всё в порядке, а у папы головные боли после контузии и осколок под сердцем беспокоит, который врачи боятся трогать.
  -- Закончишь институт и вытащишь злополучный осколок. Привет им передавай. Будь здоров.
  -- Спасибо, передам. До свидания.
   Поговорил Михаил с парнем и у него поднялось настроение. Так или иначе, думал он, такие парни всего, чего хотят, добьются. На них держится и будет держаться мир.

* * *

   В начале шестидесятых годов и с приходом к власти Брежнева, деятельность КГБ приняла особо агрессивный характер. Идеологические отделы коммунистической партии развернули широкую работу по выявлению инакомыслящих. Приоткрытые Хрущёвым щелочки, в которую проник тоненький лучик свободы, дал многим повод подумать, что, наконец, можно говорить вслух то, что считаешь нужным, испугало коммунистических лидеров, но и дало толчок так называемым диссидентам.
   В кировоградском горкоме КПСС собрали руководителей города и указали, что нужно усилить идеологическую работу в массах, так как на территории области нашли себе убежище враги Советского государства. Так, в новом городе энергетиков Светловодске, нашёлся человек, который написал письмо Софье Сигизмундовне Дзержинской, жене бывшего председателя ЧК, кристально честного человека и коммуниста Феликса Эдмундовича Дзержинского, что напрасно она и её сын гордятся своим отцом и мужем, потому что он является одним из наиболее страшных палачей, уничтожавший лучший цвет народа. И самое страшное, что человек, писавший эти пасквили, являлся школьным учителем и украинцем Органам безопасности пришлось изрядно потрудиться, пока они его нашли. Ведь письмо отправлено из другого города.
   - Представляешь, сколько денег вбухали, - говорили шёпотом друг другу, сидящие в зале.
  -- Но не только такие люди живут в нашей области, - продолжали с трибуны. - У нас развелись всякие враждебные нашему строю религиозные секты вроде баптистов и пятидесятников, напрямую связанные с ЦРУ США. А некоторые советские и хозяйственные руководители не просто их терпят, а даже вступили с ними в связь.
  -- Наверное, половую, - шепнул своему соседу в зале управляющий трестом стройматериалов Анатолий, и сосед тихонько хихикнул.
  -- Недавно они заказали проект молитвенного дома, и проектная организация им его сделала, а архитектура отвела им участок земли и утвердила проект. Но и этого мало. Горисполком санкционировал разрешение на строительство. И что вы думаете? Двухэтажный дом размером двадцать на двенадцать метров построили за две недели. И все материалы нашлись, и рабочая сила. А вот жилой дом для рабочих "Красной звезды" никак сдать не могут. Но суд признал эту стройку незаконной, и молитвенный дом снесли.
  -- Идиоты, лучше бы подростковый клуб там организовали, - тихонько комментировали в зале.
  -- Произвели обыск у так называемого пастыря Мельникова и нашли у него ворох религиозной литературы, изданной в США и счётчик Гейгера для измерения радиоактивности. А вы ведь знаете, что у нас добывают апатиты для сельского хозяйства. Больше того, такие счётчики у нас не выпускаются, на нём стоит клеймо ФРГ. Понимаете теперь? И пастора судили. Шесть лет ему придется не читать враждебную литературу и не измерять радиоактивность для западных спецслужб.
   Присутствующие на собрании после его окончания обсуждали:
  -- Так вот из-за чего уволили заместителя председателя горисполкома и городского архитектора, - сказал Анатолий своему школьному приятелю, а теперь директору Комбината железобетонных конструкций Зайцеву.
  -- Слушай, а они дураки в этом горкоме. Раньше я думал, что Дзержинский действительно кристально чистый, а сейчас они меня натолкнули на обратную мысль, и я засомневался.
  -- А с этими пятидесятниками? Кино. А где же наша конституция?
  -- Приплели ЦРУ, счётчик Гейгера. Нам бы всем дали такие счётчики. Апатиты для сельского хозяйства. Урановую руду непосредственно под городом добывают.
  -- Я когда учился в институте на вечернем отделении, так счётчик Гейгера строчил, как пулемёт, хотя институт на другом конце города от отвалов с рудой.
  -- Мне главный врач онкодиспансера рассказывал, что Кировоград занимает первое место в Союзе по раковым заболеваниям. Тоже мне, апатиты!
  -- А вообще надо меньше трепаться, а то и нам пришьют и ЦРУ и ФРГ.
  -- И то, что моя бабка с Троцким польку танцевала.
  -- А что, правда танцевала?
  -- Ну да. И Карла Маркса хотела отравить.
  -- Когда ты поумнеешь?
  -- Сегодня вечером. Будь здоров, привет жене.
  -- Будь.
   Во многих райкомах и горкомах партии создали специальные комиссии, состоящие из пенсионеров-коммунистов во главе с работниками идеологических отделов. Их обязывали бороться с "раковой опухолью сектантства на здоровом теле советского общества". Членов сект приглашали на комиссию и беседовали с ними в надежде вернуть "заблудших овец" на путь строительства коммунизма. Пока им это не удавалось и дошла очередь до Любы.
   К ней подошёл во время работы начальник цеха и сказал, что Любу приглашают в горком партии на беседу.
  -- А я не член партии и не собираюсь никуда идти.
  -- Люба, я тебя очень прошу, пойди, а то они меня затаскают. Завтра пришлют комиссию по качеству, а ты знаешь какой у нас кирпич и оставят цех без зарплаты, или ещё что-то придумают.
  -- Хорошо, схожу только ради Вас.
  -- Вот и спасибо.
   Люба решила, идя на комиссию, одеться как на гуляние или на танцы. Она заплела косу, накрасила губы, одела платье чуть-чуть приоткрывающее колени и туфли на высоком каблуке.
   Косу, доходящую до пояса, перебросила на грудь, посмотрела на себя в зеркало и осталась довольна собой. Глядя со стороны не скажешь, что женщина в зеркале, работает на кирпичном заводе рабочей и перекладывает за рабочую смену до сорока тонн кирпича. И лишь большие, раздавленные тяжёлой работой кисти рук говорили об этом.
   Зайдя в комнату, где заседала комиссия, Люба увидела, как у мужичков пенсионеров полезли глаза из орбит. Они бесстыдно рассматривали ёё точёные ноги, широкие бёдра, узкую талию и средних размеров грудь, надеясь, что их не заподозрят в плотоядном желании. Две пожилые женщины рассматривали Любу с любопытством. Они все, наверное, ожидали, что войдёт женщина в чёрном платочке, худенькая, сгорбленная. И только работник райкома, ещё не старая женщина, с некрасивым, сморщенным, как мочёное яблоко лицом, скривила рот изображая что-то вроде улыбки и как бы говоря: "Подумаешь, цаца".
   Люба в ответ на все взгляды улыбнулась, обнажив ослепительный ряд, жемчужных, таких же
   как были у её отца, зубов. Ей предложили сесть на один из стульев, стоящих у стены. Люба села, положив одну ногу на другую.
  -- Сядьте приличней, - сделало замечание сморщенное лицо.
   Люба сделала удивлённый вид, одёрнула подол платья и сделав наивными глаза, спросила:
  -- Так?
  -- Снимите ногу с колена, - раздражаясь сказало мочёное яблоко, понимая, что её просто разыгрывают.
  -- Извините, - ответила Люба и поставила ноги рядом, отчего они не стали менее привлекательными.
   Лощинка под кожей на ноге, между мышцей и большой берцовой костью, так привлекла мужичков, что глядя на них, горкомовша фыркнула так громко, что все посмотрели на неё и окружающий мир для них приобрёл знакомые очертания. Первым заговорил бывший директор мясокомбината, полный лысый мужчина с выдвинутой вперёд и отвисшей губой, похожий на буржуя с карикатуры. Голос у него оказался таким высоким, почти детским, что казалось, что говорит другой человек.
  -- Скажите, Любовь Филипповна, что даёт Вам посещение секты трясунов - пятидесятников?
  -- Общение с Богом. Вы сказали "трясунов". Вы были у нас на молитве?
  -- Этого мне только не хватало, - посмотрел бывший мясник на товарищей и хихикнул.
   Смех его напоминал мяуканье кошки. Этот звук вызвал смех у сидящих в комнате, и мясник подумал, что сказал, что-то умное и расцвёл в улыбке.
  -- А вы приходите к нам и увидите, что мы не трясёмся, а танцуем.
  -- Как танцуете? - спросила пожилая женщина, обнажив частокол золотых коронок во рту.
  -- Под музыку, как все танцуют. После молитвы мы поём песни и танцуем.
  -- Скажите, а вы знаете, что вашей сектой управляют из-за океана? - спросил бывший партизан, а затем начальник планового отдела строительного управления.
  -- Мы в общине обсуждали этот вопрос и решили, что Бог не может быть за океаном. Он там, - сказала Люба, сложив на груди ладони и подняв глаза к небу.
  -- Здесь записано, что ваша девичья фамилия Кожухарь. Вы не внучка кузнеца Кожухаря, который убил двух полицаев и его расстреляли? - спросил бывший начальник милиции.
  -- Я его дочка.
  -- Я знал вашего отца, хороший был человек и кузнец. Золотые руки.
  -- Мы отвлекаемся от темы нашей беседы, - сказала сморщенная, видя, что члены комиссии проявляют симпатию к приглашённой, которая на каждый вопрос отвечала с внутренней силой и убеждённостью.
   Она хотела зацепиться за что-нибудь, чтобы сбить её, заставить бояться и потом написать заявление на выход из секты. Секретарь горкома сказал сегодня, что не видит результатов от комиссии, и сморщенная хотела реабилитироваться перед руководством. На Любу посыпались вопросы, и она старалась на них отвечать так, что бы её не могли обвинить ни в какой крамоле.
  -- Вы знаете, что ваш главный, или как вы его называете пресвитер, агент иностранной разведки?
  -- А какие у Вас есть доказательства?
  -- У него найдена враждебная литература, напечатанная за границей.
  -- Насколько я знаю, у него была только религиозная литература. А печатают её за границей, потому что не разрешают издавать здесь. А что касается самого пастыря, то мы его избираем сами, и нам это подсказал Бог.
  -- У вас устраиваются оргии.
  -- Молитва, пенье во славу Господа Бога и танцы не могут быть оргией. И почему вы меня разбираете? Когда я была неверующей, гнала самогон и пила его вместе с друзьями и мужем, вы меня не разбирали. А сейчас мы не пьём, не курим, у нас крепкие семьи и мы постоянно трудимся, я стала вам мешать. Лучше бы вы вызвали бывшего полицая Крука, убившего моего отца, сестру и племянника. А он спокойно себе живёт и здравствует.
  -- Вы посмотрите, - возмутилась сморщенная, - она нас будет учить. Подумала бы лучше о брате.
  -- Брат совершенно здесь не причём. У него своя, а у меня своя жизнь.
  -- Ты лучше напиши заявление, - перешла на "ты" сморщенная, - что выходишь из общины. А если хочешь молиться, ходи в православную церковь, - со злостью сказала сморщенная, заранее понимая, что ничего от этой безобразно красивой девки не добьётся.
  -- Из общины я уйду только к Богу, а куда мне ходить молиться я знаю сама и другим не указываю
   Когда Люба вышла из комиссии, настроение было ужасное. Она понимала, что вела себя достойно, но разве можно вообще с ними разговаривать? На её стороне Бог, а значит правда. А у них только власть и сила. У Любы создалось ощущение, что её заплевали и нужно срочно принять душ, отмыться от мерзких слов и угроз. "А причём здесь брат?" - подумала она даже не предполагая, что каток управляемый коммунистической партией и КГБ покатился, оставляя за собой следы из раздавленных человеческих судеб.
   Через несколько дней в областной газете появилась статья "Враг среди нас", в которой писалось, что мохнатая рука "дяди Сэма" насажала своих агентов в Кировоград и Александрию. И не нужно думать, что к ним пошли только безграмотные, тёмные и забитые люди когда либо преследуемые за преступления против народа, и как пример приводили, не называя фамилии, что женщина, у которой от рук фашистов пострадала семья, а отец стал на путь сопротивления и был убит, а брат - герой войны, громивший гитлеровцев с высоты и сейчас стоит на страже Родины, влилась в грязную лужу антисоветской религиозной организации.
   Михаил прочитал газету и сразу понял о ком идёт речь. "Компартии нечем заниматься? У нас столько проблем, а они ищут врагов там где их нет. То были троцкисты, потом враги народа, затем безродные космополиты, а сейчас воинствующие сектанты. Кем же продлится этот ряд дальше?" - задавал Михаил вопрос. Он решил срочно съездить в Александрию, понимая, что Любе тяжело на душе. Он её любил, как сестру, но каждый раз у него что-то внутри обрывалось, когда он её видел. Иногда, разговаривая, она повернёт голову, и Михаил в её профиле на мгновенье увидит Оксану и всё в душе перевернётся.
   Видавший виды автобус человек на двадцать ехал в Александрию через Знаменку, Пантаевку и Новую Прагу. И если до Знаменки проложили асфальт, то остальная дорога представляла собой ужасную булыжную мостовую, булыжники в которой отличались размером так, как отличаются друг от друга Уральские горы. На такой дороге автобус трясло и он скрипел, грозя развалиться. Тогда водитель съезжал на грунтовую дорогу. Тряски и скрипа становилось меньше, но в салон набивалась пыль, из-за которой с заднего сидения плохо различался водитель. Пыль сыпалась за воротник и прилипала к мокрому от пота телу, набивалась в нос, лёгкие и после поездки долго выплёвывалась чёрными комками.
   Для Михаила эти места представляли особый интерес и возбуждали воспоминания о войне, гремевшей здесь больше двадцати лет назад. В Новой Праге автобус делал пятнадцатиминутную остановку возле большого оштукатуренного красной штукатуркой дома с заколоченными окнами и забитым высоким парадным входом. Штукатурка местами отвалилась, но на стене торжественно белела мраморная доска, на которой сообщалось, что в этом доме в 1943 году стоял штаб 5-й гвардейской армии под командованием генерала Жадова. Напротив стоял также большой дом с надписью "Чайная". К её входу вела лестница ступеней на десять, а в нижней части здания размещался полуподвал с зелёными заколоченными ставнями.
   Михаил хотел пить, поднялся в чайную по ступеням с ржавыми железными поручнями. В чайной сидели несколько человек, курили и пили водку. Мухи летали в чайной тучами. Из-за ближнего столика Михаил услышал разговор явно пьяного пожилого мужчины, рассказывающего молодому:
  -- Стоим мы, восемнадцать человек, бля, всё что осталось от батальона,. в строю, и подходит к нам генерал Горбатов и даёт нам всем медали "За отвагу" и говорит: "Спасибо, ребята, выручили вы дивизию!", - рассказ шёл в повышенном тоне и изобиловал матом.
   Буфетчица, молодая полная женщине в засаленном переднике, объяснила:
  -- Он совершенно глухой и харкает кровью. Инвалид. В первые дни пропивает пенсию, а потом выклянчивает у людей то деньги, то выпивку. И каждый день получает орден от генерала или идёт в атаку. Местным его разговоры надоели, так он приезжих ловит. Его жалеют и подают ему. А он напьётся и валяется в пыли и грязи. Его милиция сначала гоняла, а потом бросила. Жена давно ушла, а детьми не обзавёлся. Вы что-то хотели?
  -- Попить чего-нибудь.
   Продавщица достала бутылку лимонада в зелёной бутылке. Михаил тряхнул бутылку и через стекло увидел плавающие хлопья.
  -- Прокисла, - констатировал Михаил, - а минеральная есть?
  -- Отродясь не было. Чаю попейте.
  -- Только не горячий дайте.
   Он выпил чай, пахнувший болотом, подошёл к столу, за которым сидел инвалид и положил возле него 3 рубля. Тот рванулся, хотел встать, но Михаил взял его за плечо и не пустил. На улице сигналил водитель автобуса. Выходя из чайной, Михаил слышал, как ему вдогонку кричал солдат:
  -- Спасибо, браток! Век не забуду. Вот, бля, что значит..., - Дальше Михаил не слышал.
   Когда он сел в автобус, то посмотрел на часы - прошло ровно пятнадцать минут, но женщина с заднего сидения громко высказала недовольство:
  -- Вечно кто-то опаздывает, а ты сиди тут в жаре, - но другая ей сказала:
  -- И не совестно Вам человеку - инвалиду делать замечание.
  -- Сидела бы ты и не вмешивалась куда тебя не просят, - парировала ей первая, - чего я из-за этого еврея должна сидеть в духоте? Инвалид. В Ташкенте ему ногу отрезало трамваем.
   Кровь ударила Михаилу в голову, но он не умел воевать с женщинами и смолчал. Но водитель, молодой парень поднялся, подошёл к скандалистке, взял её корзину и вынес на улицу и поставил её метрах в пяти сзади.
  -- Ты чего, паразит, делаешь? - заорала та благим матом, а люди засмеялись.
  -- Выходи из автобуса, а то уеду.
   Тётка выскочила из автобуса за корзиной, а водитель закрыл дверь и уехал, а Михаил думал, что долго ещё эта земля будет отрыгивать ядовитые остатки войны.
   Водитель попросил Михаила и ещё нескольких человек дать свои фамилии с адресами, на случай, если "эта противная баба" станет жаловаться.
   Михаил пришёл к дому, в котором он когда-то жил, открыл своим ключом дверь, и увидел, что в горнице стоит ряд скамеек. Он умывался холодной водой до пояса из умывальника, висевшего во дворе, долго фыркал под водой и ахал от удовольствия, вытираясь полотенцем. Затем сел на скамеечку и подставил себя под лучи солнца, которое пошло на запад. Слово "запад" всегда вызывало определённые ассоциации о войне.
   "Из своих, уже пятидесяти лет, я на войне пробыл всего два с половиной года, но она так глубоко в меня вошла, что почти не оставила места для других воспоминаний. И, наверное, не только у меня", - думал Михаил.
   Люба пришла уставшая, но обрадовалась гостю, обняла его и поцеловала.
  -- А я знаю чего ты приехал, - сходу заявила она.
  -- Ты что, можешь читать мысли?
  -- Да они у тебя на лице написаны.
  -- И всё-таки?
  -- Газету прочитал. Вся Александрия на ушах стоит от этой статьи. Мне проходу не дают. Спрашивают, правда ли в ней написана.
  -- И что ты отвечаешь?
  -- Кому отвечаю, а кому и нет.
  -- Люба, я понимаю, что ты ничего плохого сделать не можешь. Мне нужно узнать всё от тебя. Я ведь могу судить об этом лишь только по тому, что пишут в газетах и говорят по радио.
  -- Не суди, да и судим не будешь, - сказала Люба и засмеялась.
  -- Правильно, я не так выразился. Я с давних пор отношусь критически к тому, что пишут, а хочу знать правду.
   Они проговорили до поздней ночи. Люба рассказывала, как она пришла к Вере, как они проводят свои молитвенные собрания, как относятся бережно друг к другу, как недавно арестовали их пастыря, обвинив в связи с иностранной разведкой, а молитвенный дом опечатали и они тайком сейчас приходят к ней молиться. Рассказала она и о той комиссии:
  -- Видел бы ты, как старички впялились в меня глазами. Они предполагали видеть во мне смирение, а я им говорила всё, что считала нужным. Я понимаю, что ничего им не доказала, но, поверь, Миша, что невозможно терпеть. Но мы терпим. Другого выхода у нас нет.
  -- Но ведь они власть и у них сила.
  -- Мы в этом отношении решили так: раз нас власть не признаёт, то и мы её не признаём. Мы не боремся, нет. Мы тихо сами по себе, а она пусть будет сама по себе. Люди пишут письма во все инстанции, чтобы нас выпустили за границу. Но Америка на словах нас поддерживает, а вызовов не присылает. Недавно состоялся всемирный конгресс нашей Веры, но на нём выступил представитель властей и заверил, что в СССР всё у нас нормально. Но некоторые наши единоверцы находят выход. Не так давно несколько семей уехали в Израиль. Многие едут на Дальний восток в Находку, там большая община, но климатические условия ужасные. Туда уехали две наших сестры с семьями, и обе умерли от туберкулёза. Я от могилы родителей никуда не собираюсь уезжать Но мне, как и моим братьям и сёстрам, очень тяжело. Но мы верим, что Бог нам поможет.
  -- Я думал, что только евреев власти притесняют, но негласно, а вас вообще уничтожают.
  -- У нас в общине были две еврейские семьи, но они уехали в Израиль.
  -- Для меня всё, что ты рассказала, является откровением. И судя по твоему рассказу вы праведники, а за что вас преследуют - не знаю.
  -- Прости меня, Гриша, но за что убили твою жену и сына, ты знаешь?
  -- Нет, но то фашисты, а здесь свои.
  -- Какие они свои? Я не говорю о всём народе. Придёт время, и он прозреет. Нас многие и сейчас понимают. Вот ты, Мишенька, я вижу понял и не долог тот день, когда и ты примешь нашу Веру.
   Михаил засмеялся:
  -- А ты, Люба, молодец. Ну прямо комиссар, так умеешь агитировать.
  -- Не надо, Миша, меня обзывать бранным словом. Комиссары, это от дьявола. Хотя, мне говорили, что в Запорожье пришёл к Богу и бывший комиссар. Так, что и ты подумай.
  -- Поздно мне думать. Стар я уже. Я часто думаю о Боге. Но есть одна причина, по которой я в него не верю А, впрочем, не знаю. Я иногда думаю, что Бог у человека в душе. Это совесть его. Если она есть, то и Бог есть.
   Михаил на следующий день сходил на кладбище. Сидел на скамеечке возле могил близких ему людей, и невесёлые мысли его обуревали. Вчерашний разговор с Любой и страстный её рассказ о том, как она пришла к вере, ещё раз заставили его о многом задуматься. Он любил читать Шолом Алейхема и всегда вспоминал горькую фразу Тевье Молочника: "Ну какая разница, еврей, не еврей". А сейчас у Михаила вращалась мысль: "Ну какая разница, православный ты или баптист, или иудей".
   Побыв ещё два дня, Михаил уехал в Кировоград.
   В воскресенье к нему в гости пришёл Виль с женой.
  -- Что будете пить, чай или растворимый кофе? Недавно достали по блату банку индийского, - сказал гостям Михаил.
  -- Когда, наконец, закончится это "достал, по блату"? - сказала жена Михаила Фаина..
  -- Ну, дорогая, это ты не права. Когда закончится достал, да ещё по блату, тогда у нас нечего будет одеть и будем ходить в тряпье, как заключённые. А так хоть что-то приличное носим, - сказал Виль.
  -- Ты, Виль, безродный космополит. Что на тебе сейчас одето советское?
   Виль стал показывать пальцем и называть страну производства:
  -- Так. Туфли из Чехословакии, носки английские, в Одессе на толчке купил, рубаха румынская, штаны, страшно сказать, американские, майка болгарская, трусы, во, семейные трусы советские. Больше того, кировоградские. Фабрика "Украина".
  -- Ты чего выдумываешь? Кировоградские ты два раза одел и они порвались. А сейчас на тебе рижские. Я ему из командировки десять пар привезла, добавила жена Виля Лиля.
  -- Рижские - тоже заграничные. Прибалтийские республики всегда считают себя оккупированными. Так что ты на сто процентов космополит.
  -- Посмотри, патриот, в чём ты ходишь.
  -- У меня нет блата. Я учитель.
  -- Ха-ха-ха! Да у тебя в девятом классе учится дочь директора базы облпотребсоюза. У них там всё есть.
  -- Я ещё не опустился до того, чтобы просить учеников доставать мне шмотки.
  -- А ты к папе обратись, когда он придёт на собрание.
  -- Её папа на собрания не ходит. Последний раз прислал секретаршу.
  -- Ну даёт!
  -- Нравы рушатся, Виль. В Черкассах председатель горисполкома послал подчинённых забрать из морга свою умершую мать. А когда похоронил её, к нему пришёл человек с претензией, что похоронил он не свою мать, а чужую.
  -- Как так? Не может быть.
  -- Может, Виль, может. Эта сволочь даже не посмотрела, кого он хоронит. Разразился скандал с обменом трупов матерей. Ну дали мерзавцу выговор, ну сняли его с работы. Разве в этом дело? Я даже не знаю как это квалифицировать.
  -- Кошмар, конец света! - сказал Виль.
  -- Иначе не назовёшь.
  -- Так, ребята, есть и чай и кофе, - сообщила Фаина.
  -- Мне, пожалуйста, кофе, - попросил Михаил.
  -- А менi будь ласка, чай. Тiлькы радянський, - по-украински сказал Виль и все засмеялись.
  -- Фанечка, а где пирожки с маком?
  -- Сейчас, сейчас. У меня не семь рук.
   За чаепитием Виль спросил:
  -- Миша, а что там Люба.?
  -- Ничего, живёт, - ответил Михаил понимая, какой вопрос интересует Виля.
  -- Она не вышла замуж?
  -- Нет, говорит, что не может подобрать себе мужа. Она мне сказала, что вышла бы замуж за еврея, да какой еврей пойдёт за верующую, да ещё пятидесятницу, сетует Люба..
  -- А что, она верующая?
  -- Не темни, братец. Думаешь я не понял чего ты пришёл? Я знал, что ты станешь задавать вопросы издалека.
  -- У тебя, Мойша, аидеше копф. Объясни мне, дураку, зачем такая красивая и умная женщина (ты показывал её фотографию), пошла в этот вертеп.
  -- Ты, Виль, не должен так говорить, не зная всего.
  -- Так они же связаны с ЦРУ!
  -- Они так связаны с ЦРУ, как ты с английской разведкой. У тебя английские носки, а у них религиозная литература, отпечатанная в Америке. А насчёт вертепа, если ты имеешь ввиду вертеп, как притон, то ты не прав. Вертеп - это и пещера, в которой родился Христос. Я долго разговаривал с Любой и понял, что у них нормальная религия, не затрагивающая политику и не развращающая личность. Они твёрдо чтят Моисеевы идти Христовы заповеди: не убий, не желай жену другого, в общем не греши, а труд у них - высшая добродетель. Но власть советская желает, чтобы души людей принадлежали только ей. Даже не так. Душ, по их идеологии, вообще быть не должно, а телом и мыслями мы все должны принадлежать только ей. Отсюда и результат падения нравов. Ты знаешь, я человек неверующий, но с уважением отношусь к людям, верующим по настоящему.
  -- Теперь я всё понял. А как там мой друг Пётр? Я ему писал в Москву, но ответ не получил. Может, поднялся высоко и забыл старого друга?
  -- Не думаю. Может быть и не получил он твоего письма. Пока всё у него шло нормально. Но в свете этой статьи, думаю, что и его ждут перемены к худшему.
  -- А причём здесь он?
  -- Не причём, конечно, с нашей с тобой точки зрения. Но я близко общался в свое время с армейским Особым отделом и знаю, что они ему этого не простят. Дай Бог, чтобы я оказался неправ.
  -- Жаль, он хороший парень и летал лучше всех из нас.

* * *

   Через месяц после этих событий Петра вызвали в политотдел ВВС. Заместитель начальника политотдела, полковник Смурной, пригласил Михаила сесть и положил перед ним вырезку из газеты на украинском языке и листы бумаги с отпечатанным на ней переводом.
  -- Вы не забыли родной язык, Кожухарь? - язвительно спросил Смурной.
   Петру не понравился тон, которым говорил Смурной, раньше с ним так не разговаривали.. .
  -- Нет, не забыл.
  -- Тогда читайте газету.
   Пётр углубился в чтение, а политработник монотонно стучал пальцем по столу - тук- тук, тук-тук. Дойдя до средины статьи, Пётр ужаснулся, когда понял, что это и о его сестре. Тук-тук, стучал палец. Он раздражал Петра этот стук, и дочитав статью, Пётр про себя подумал: "Это не палец стучит, это по мне звонит колокол"
  -- Прочитали?
  -- Да!
  -- И догадались о ком эта статья?
  -- Да, но я и не подозревал...
  -- Что Вы не подозревали, - Перебил его Смурной, - ваше личное дело. А вот то, что у полковника ВВС родная сестра сектантка, это уже дело командования. Оно мне и поручило дать Вам последний шанс остаться в армии. Летите в Александрию на четыре дня с проверкой лётной части, и возьмите у сестры заявление о выходе её из секты. Отнесите его в горком партии. Ну а если нет, то я не знаю...
   Утром на самолёте Ил-12 Пётр вылетел в Александрию. По прилёту запросил документацию по переучиванию личного состава на новую технику, просидел за ней пару часов, взял машину и поехал на кирпичный завод, где по его сведениям работала Люба.
   Заехав на завод, он спросил, где работает Суходол, и мужчина, удивлённо посмотрел на него и показал рукой:
  -- Вон в той печи.
   Пётр подошёл к печи, но звать Любу не пришлось. Она вышла ему навстречу в рабочей одежде, запылённая так, что если бы не её большие глаза, то и узнать её было бы трудно. За ней вышла группа людей, такие же как и Люба в кирпичной пыли и уставились на Петра.
  -- Петюня, приехал! Как я рада. Здравствуй!
  -- Здравствуй и погоди радоваться, - обрезал он.
   Люба как-то сразу завяла и спросила:
  -- А что так?
  -- Потом узнаешь. Поехали домой.
  -- Я должна пойти принять душ, переодеться, ну ещё и отпроситься. Рабочий день не закончен.
  -- Хорошо, я выеду с завода и подожду тебя у реки.
   Река Ингулец протекала рядом. На зелёной поляне мальчишки гоняли футбольный мяч, кричали:
  -- Пасуй Витьке!
  -- Кому ты отдал?
  -- Ну обходи его!
  -- Бей по воротам! Мазила!
   Вместо ворот с обоих сторон поляны мальчишки сложили по две кучки портфелей. Пётр вспомнил своё детство и позавидовал пацанам. В его детстве они могли только мечтать о кожаном футбольном мяче. Чаще всего его заменяла консервная банка. Пётр, глядя на мальчишек, увлёкся игрой и стал переживать поочерёдно за обе команды. Время пролетело быстро и он услышал:
  -- А я уже пришла.
   Пётр поднялся и пошёл ничего не говоря к машине. До дома ехали молча. Люба уже поняла, почему у брата плохое настроение и думала о том тяжёлом разговоре, который должен произойти между ними. Когда зашли в хату, Люба сказал Петру:
  -- Я сейчас быстро картошечки сварю, яиц нажарю, а может ты сало будешь кушать?
  -- Я не голоден, садись. Поговорить надо.
  -- Что-то ты, Петя, не очень вежлив со мной сегодня. Столько не виделись а ты... Что случилось?
  -- А ты не знаешь? Меня из-за тебя из армии собираются выгнать.
  -- Значит, что-то Петя в вашей армии не так, если боевого командира выгоняют из-за сестры.
  -- Не тебе судить о моей армии, - перешёл на крик Пётр, - Я ей всю жизнь отдал. А ты, паршивка, связалась с вражеской агентурой.
  -- Ты, братец, на меня не кричи. Ты не у себя на службе, а я тебе не солдат, - спокойно отвечала Люба, -. Будешь кричать, я вообще уйду. Я не маленькая девочка, какой ты меня знаешь. И ни с какой агентурой я не связывалась. Я служу Богу. И буду служить ему до самого конца.
  -- Ты понимаешь, что ты говоришь? Какому Богу? Да его нет и быть не может.
  -- Не богохульствуй, Петя. Может быть потому, что вы безбожники, всё у вас через пень-колоду.
  -- У нас передовая страна в Мире. А вы её назад тяните.
  -- Передовая? А ты видел сегодня наших мужиков, у которых спина согнута и руки до колен, как у горилл. Они родились нормальными детьми, а тачки, которые они из печи катают сделали их такими. Люди в пьянстве из-за этого свою жизнь проводят.
  -- Да ты рассуждаешь как вражина.
  -- Я, Петя, никому не вражина, тем более тебе, а вражина твой, убивший твоего отца, сестру и племянника на свободе гуляет.
  -- Я в этом не повинен. Я честно воевал.
  -- Может, Петя, и так. Но не помогла твоя война. А всё потому, что люди Бога забывать стали. И наши, и немцы. А не забыли бы, был бы на земле мир и спокойствие.
  -- Нам, наверное, не понять друг друга. Только я очень прошу тебя, Люба, выйди из этой ... (Пётр запнулся, хотел сказать проклятой, но удержался) секты. Напиши заявление и отдай мне. И всё будет хорошо.
  -- Господи, прости ты моего грешного брата. Он не ведает о чём говорит. Моя душа, Петечка, принадлежит Богу, и продать я её не могу ни за какие мировые сокровища. Даже ради тебя я душой жертвовать не могу. А ведь ты единственный из моих родных остался. Ты прости меня, я тебя очень люблю, пойду куда ты скажешь, буду делать самую грязную и тяжёлую работу, но Бога предать не могу.
  -- Так что, нет? Тогда я пошёл, - и он поднялся чтобы уйти.
   Люба стала на колени и заплакала, умоляя брата не уходить:
  -- Петя, родненький, останься. Я ведь тебе сестра. Ради памяти наших мамы и папы останься. Я покормлю тебя, как мама тебя кормила. Переночуешь, а утром рано сходим к ним на кладбище. Я отпросилась и назавтра. Останься, Петя.
   Пётр смотрел сверху вниз на плачущую сестру, и ему стало её нестерпимо жалко, и ком подкатил к горлу. Он подумал о том, чтобы на его месте сделал отец.
  -- Вставай, Люба, - и слеза покатилась у него из глаз.
   Он обнял Любу, прижал к себе, поцеловал. .
  -- Всё, забудем. И пусть будет, как будет. Вари картошку.
  -- Спасибо тебе, Петя, я знала, что ты меня поймёшь
  -- Да ничего я не понял. Я понял, что ты упрямая, как наш батя, коваль Филипп Кожухарь и добрая, как наша мама. Значит на плохое ты не способна. А выгонят меня из армии, что поделаешь. У меня пенсия неплохая, проживу как-нибудь. А вот с женой будут проблемы.
  -- Не переживай, Петя, - говорила Люба, чистя картошку, - Бог тебя в обиду не даст. А жена твоя, если тебя любит...
  -- Не меня она любит, а генеральскую должность, какую мне давно обещают.
  -- Петя, я ничего не могу тебе по этому поводу сказать. Я знаю, что всё, что ты сделаешь, ты сделаешь правильно.
  -- Почему ты так решила?
  -- Потому, что ты Кожухарь Пётр Филиппович., - Люба сделала ударение на отчестве, и они засмеялись.
   Прилетев в Москву, Пётр поехал домой. Сюзанна сразу его встретила вопросом:
  -- Ты взял заявление у сестры?
  -- А откуда ты знаешь о заявлении?
  -- Все в штабе об этом говорят.
  -- А ты что, была в штабе?
  -- Мне и не нужно там бывать. Это только ты мне ничего не рассказываешь о работе, а порядочные мужья делятся с жёнами.
  -- Значит, я непорядочный.
  -- Ты мне ответь на вопрос!
  -- Нет, не взял.
  -- Ты растяпа и неудачник. Не мог уговорить сестру. Она специально делает, чтобы тебе стало плохо. Вы, Кожухари, все такие, что думают только о себе.
  -- Если бы я думал лишь о себе, я бы в Москву не поехал. Мне в дивизии служилось лучше. Я там постоянно летал.
  -- Летал, летал, вот и вылетишь из армии, - перешла ни крик Сюзанна.
  -- Успокойся, пожалуйста. Я и сам уже подумывал уйти из армии. Бумажная работа не по мне.
  -- Ах, вы подумайте, Москва не по нём. А мне сидеть в вонючем гарнизоне хорошо?
  -- Ты, пожалуйста, подбирай слова, - уже раздражаясь отвечал Пётр.
  -- Я всю жизнь подбираю слова под тебя, а ты меня ни во что не ставишь.
   Пётр решил не отвечать, но Сюзанна себя распаляла и перешла на визг:
  -- Сколько я для тебя сделала, ты знаешь? Папа пороги пооббивал в ЦК, пока тебя сюда перевели.
  -- Так вот. Я восстановлю справедливость и завтра подам рапорт на увольнение.
  -- Ты сумасшедший дурак. Если ты подашь рапорт, я от тебя уйду.
  -- Ну и скатертью дорога, - не ожидая такой дерзости от себя, сказал Пётр.
   Сюзанна продолжала истерику, обвиняя Петра в своей загубленной жизни. Она говорила, что могла и получше выйти замуж, за генерала, но поверила ему, надеясь, что он умный и перспективный. Она ожидала, что Пётр начнёт, как всегда, её упрашивать и успокаивать, но он молчал. Тогда Сюзанна прибегла к последнему варианту:
  -- Всё, я ухожу. Вызови мне такси. Я собираю свои вещи. Чего ты молчишь?
  -- А ты хочешь, чтобы я просил тебя остаться? Нет, мне надоело. А такси можешь вызвать сама. Вон телефон. Вынести вещи я тебе помогу.
   Такого оборота событий Сюзанна не ожидала.
  -- Так что, всё?
  -- А чего ты меня спрашиваешь?Ты сама так решила.
  -- Негодяй, мерзавец, деревенщина. Хотели его человеком сделать... А он...
   Пётр вышел к себе в кабинет и закрыл дверь на ключ. Сюзанна рванула за ручку двери, но дверь не открылась. Она ещё побесновалась и затихла. Пётр слышал, как она срывала с вешалок одежду, хлопала крышками чемоданов. Потом услышал, как она вызывает такси.
  -- Вынеси чемоданы, - крикнула Сюзанна и Пётр вышел к ней.
   На полу стояли три чемодана, а Сюзанна стояла вся в чёрном, как в трауре. Пётр подумал, что она и сейчас решила поиграть в театр, но "фенита ля комедия", спектакль под названием Женитьба Кожухаря окончен. Сюзанна поймала его улыбку:
  -- Тебе смешно? Тебе всегда смешно, когда происходит драма.
  -- Ещё не трагедия, - ответил Пётр, позвонил телефон и диспетчер сообщил, что такси у подъезда.
  -- Я завтра подам на развод и на раздел квартиры. И деньги с книжки не вздумай снимать. Я на них тоже имею право.
  -- Ладно, пошли.
   Они вышли в лифт, и пока опускались с двенадцатого этажа, Сюзанна стояла молча, повернувшись к Петру спиной.
  -- Вы на отдых? - спросила консьержка, и не дождавшись ответа сказала, - счастливого пути!
   Вечером позвонил тесть:
  -- Здравствуй, Пётр! Это я, Андрей Николаевич.
  -- Здравствуйте, Андрей Николаевич!
  -- Пётр, я обо всём знаю. Прости меня, я никогда не вмешивался в ваши с Сюзанной отношения, я и сейчас не об этом, - и тесть сделал паузу.
  -- Я слушаю.
  -- Пётр, может ты погорячился с решением подать рапорт?
  -- Андрей Николаевич, я об этом давно думал, но сейчас только пришёл к окончательному решению. Канцелярская работа не по мне.
  -- Понимаю, но может ты переведёшься в войска?
  -- Андрей Николаевич, Вы меня ради Бога извините, что я Вам доставил много хлопот, но я больше не могу так жить. Во-первых, надо мной нависла угроза принудительного увольнения, а я себя не чувствую ни в чём виноватым. А во-вторых я и перед Вашей дочерью ни в чём не виноват.
  -- В этом отношении я тебя не виню. Она мой тяжкий крест, который я вынужден нести, а к тебе нет никаких претензий. Думаю, что между нами сохранятся добрые отношения. Если будут вопросы, обращайся. И вообще, не чурайся старика.
  -- Да какой же Вы старик?
  -- Знаешь правило, что женщине столько лет, на сколько она выглядит, а мужчине столько, на сколько он себя чувствует. Последнее время я начал сдавать. Так что звони, заходи, мне всегда приятно с тобой общаться. И ещё, что касается её угроз по поводу квартиры, денег, то ты не беспокойся. Я не позволю ей этого делать. У меня есть для этого рычаги, хотя она малоуправляема. Вот если бы ей не рычаги, а вожжи, было бы получше. Ты не обижен на меня?
  -- Нет, ну что вы?
  -- Тогда успехов тебе.
  -- А Вам доброго здоровья.
   Пётр пришёл на работу, отчитался за командировку и подал рапорт с просьбой уволить из Вооружённых сил, так как чувствует, что молодые кадры принесут больше пользы армии и стране. Начальник управления кадрами ВВС, прочитал рапорт, посмотрел на Петра:
  -- Ничего пока сказать не могу. Решать командованию. А пока работай. Тебе ещё отпуск положен.
  -- Я и забыл.
   Вечером позвонила Сюзанна и как ни в чём не бывало:
  -- Питер, есть два билета в Большой на "Спартак". Грандиозный спектакль. Лиепа, Васильев.
  -- Сюзанна Андреевна, подыщите себе, пожалуйста, другого партнёра, а мне, деревенщине, больше не звоните по такому поводу.
  -- Фу, как невежливо, я думала, что... - Пётр бросил трубку.
   Сюзанна не первый раз от него уходила и каждый раз возвращалась, как будто ничего не случилось. Пётр уже её давно не любил, но терпел, как терпят необходимость. Сейчас решил: всё, хватит. Он считал, что брак святое, особенно, когда есть дети. И всегда мучился во время скандалов. Сейчас же, наоборот, принятое решение вернуло ему спокойствие.
   "Это как в полёте на ПО-2 в сложных метеоусловиях. Всё время переживаешь, а правильно ли ты летишь. И лишь когда покажется сквозь облака свой аэродром, успокаиваешься. Всё, я иду на свой аэродром", - думал Пётр.
   Пётр не подходил к телефону, который уже несколько минут разрывался. Он взял трубку и услышал мужской голос:
  -- Петро, это ты?
  -- Я! А, это ты, Серёга? - узнал он голос своего штурмана Безуглого, с которым вместе воевал.
  -- Ну а кто же, я. Ты один дома или с женой? Я здесь рядом, хотел зайти на огонёк.
  -- Заходи, я так буду рад тебя видеть.
  -- Ага, к вам зайдёшь. Там тётка сидит и говорит, что на меня заявки нет.
  -- Я сейчас ей позвоню. Поднимайся на двенадцатый.
  -- Я знаю.
   Пётр вышел к лифту, встретил фронтового друга, они обнялись. Зашли в квартиру.
  -- Сколько у тебя комнат?
  -- Три. Давали в расчёте на генеральскую. Бывший тесть пробил. Он у меня академик.
  -- А почему бывший?
  -- Ушла от меня жена.
  -- Как это ушла? Что, и от таких мужиков уходят?
  -- От всяких уходят. Давай не будем об этом.
  -- Я слышал, Петро, что у тебя неприятности?
  -- Да, так, небольшие. А ты откуда знаешь? Ещё решения нет.
  -- Э, командир, Москва - большая деревня. Тут все всё знают, раньше чем ЦК. Там только собираются что-то решить, а все уже знают какое будет решение.
   Пётр приложил палец к губам, а потом показал на уши и на стены. Сергей кивнул головой, что понял.
  -- Ну так что случилось?
  -- Сестра моя после смерти мужа ударилась в религию. И пошла в секту к пятидесятникам. Я ничего об этом не знал, но появилась статья в газете. Мне её в штабе показали.
   Пётр взял себя за волосы на затылке и показал, что его тыкнули носом в статью. Он весь свой рассказ дополнял жестами, а Сергей кивал головой, что понял.
  -- Ну я махнул в Александрию. Так она сказала мне, что для неё Бог дороже жизни. И точка. Но она мне рассказала, что они миролюбивые, что чтят семью, не занимаются политикой.
  -- Но в газетах пишут совсем другое, - Пётр опять приложил палец к губам.
  -- Может газеты и правы в части их руководителей, - здесь Пётр отрицательно покачал головой, - но я знаю, что моя сестра никогда не пойдёт ни на какие провокации. А убедить её выйти из секты невозможно. Что это я всё о себе? Ты-то как?
  -- Я? А вот так, - и Сергей вынул из сумки бутылку "Столичной", и свёрток с "докторской" колбасой, - давай сначала по стопке, а потом поговорим.
   Пётр достал из серванта хрустальные рюмки и поставил на стол большую бутылку с французским коньяком и предложил:
  -- Давай мой пить.
  -- Ну ты даёшь! Если я буду регулярно пить такой коньяк, то ослепну.
  -- Почему же?, - удивился Пётр, многие пьют, и ничего.
  -- А я ослепну. Зарплаты не буду видеть. Сколько он стоит?
  -- Чёрт его знает. Тесть передал. Он хороший мужик. Наливай, Серёга..
  -- Ну давай, Петро! За тех, кто не пришёл с войны, за павших!
   Выпили, помолчали, вспоминая боевых друзей.
  -- Рассказывай Серёга, как ты?
  -- Да я в порядке. Меня уволили сразу после войны. Куда мне деваться. Приехал домой в Москву. Штурманы тогда были не в спросе. Фактически гражданской авиации не было. А я ничего делать не умею. Обучился на шофёра, работал на такси. Одновременно в аэроклубе занимался. Очень в небо тянуло. Стал спортсменом-лётчиком и чемпионом Москвы, выполнил норматив и получил "Мастера". Взяли инструктором. Потом перешёл в ГВФ. Летал в сельхозавиации, поля химикатами обрабатывал. Затем переучился в Кировограде на АН-24. Заходил там к твоему дружку, Вилю.
  -- Как он?
  -- А что ему будет? Всё такой же. Балагур. Жена, дочка. Снабженцем в каком-то строительном тресте работает.
  -- Я письмо от него получил, но никак не отвечу.
   Сидели друзья долго. Вспоминали боевых товарищей, войну, молодость. Не заметили как закончилась бутылка.
  -- Ещё? - спросил Пётр.
  -- Нет, хватит. Надо домой бежать. А то жена подумает, что опять у бабы был.
  -- А что, бывает?
  -- Да зацепился как-то. Стюардесса. Сероглазая, длинная, томная, как Анна Каренина. Ну и до жены дошло. Коррида была. Я, конечно, в роли быка. Но у быка, ведь, шансов в живых остаться нет. Люблю, Петро, я красивых баб. Как гляну, так стрелка компаса в другую сторону показывает. Но с тех пор, я в свободный полёт ни-ни. Перед детьми стыдно если попадусь. А попадусь, так это точно. Моя, это Мегрэ и Шерлок Холмс вместе взятые. Ну, я пошёл. А то и метро скоро закроют. Заходи, с женой познакомлю, увидишь как живу.
  -- И ты заходи.
   Друзья распрощались. Пётр потушил свет и подошёл к окну. "Красивая ночная Москва" - подумал .Пётр. Вдалеке виднелись красные точки Кремля, пульсировала сигнальными огнями Останкинская башня, и светились окна высоток. "Как хорошо, что на свете есть друзья.. Поговорили, посидели и стало легче на душе. Ничего, прорвёмся" - сказал себе Пётр и пошёл спать.
   Пётр ходил на работу и можно было подумать, что о нём забыли. Никто его не вызывал, никто не давал поручений. Он просто выполнял текущую работу. И только спустя три недели после подачи рапорта к нему зашёл капитан из отдела кадров и вручил приказ за подписью заместителя Командующего ВВС о том, что полковник Кожухарь увольняется в запас. Учли полтора месяца отпуска. Пётр расписался в приказе, забрал кое - какие бумаги, запер кабинет и отдал ключ на проходной. Жгла обида, что никто не сказал спасибо за службу, никто не попрощался. "Учись, Петро, держать удары", - вспомнил он слова тренера по боксу в далёкие школьные годы.

* * *

   Анатолий, молодой тридцатилетний мужчина, назначенный недавно управляющим трестом "Стройматериалов" поехал в Александрию знакомиться с хозяйством. Александрийское заводоуправление имело два кирпичных завода. Завод N2, располагавшийся в центре города у реки "Ингулец" и завод N1 в Марто-Ивановке, а также цех битумированного шифера, изготовляющего из макулатуры что-то наподобие кровельного материла. Директором заводоуправления являлся крупный, высокий блондин с голубыми глазами. лысеющий мужчина лет сорока пяти - Новак Владимир Рудольфович, чех по национальности. Механик по образованию, он выглядел белой вороной среди своих коллег, директоров заводов и многих руководителей строительных организаций. И не только потому, что был блондин. Правильная и красивая русская речь, а главное - интеллигентное лицо и модная одежда делали его похожим по меньшей мере на академического учёного. Волевой, грамотный, приятный человек, он имел авторитет в городе и среди своего коллектива. Его отец, коммунист, работал в Коммунистическом Интернационале и его в тридцатые годы репрессировали и расстреляли. После смерти Сталина Рудольфа Новака реабилитировали, и самое удивительное, что вернули сыну большую библиотеку, принадлежавшую отцу. Вернули по описи, составленной ещё тогда, при аресте. В библиотеке содержались книги и сейчас запрещённые к изданию, например книги, авторами которых были Троцкий, Бухарин и другие. Владимиру Новаку сказали, что не желательно, чтобы он эти книги давал для чтения другим, во избежание недоразумений. Но он и сам не собирался давать, как бы его не просили.
   Анатолий с директором обходили завод и у старой кольцевой печи он увидел группу людей в разной одежде, не в спецовках, выдаваемой предприятием, а кто во что горазд. Бросилась в глаза высокая женщина, стоящая спиной у входа впечь, в красных спортивных шароварах. Когда они проходили мимо, она посмотрела на них, и Анатолия поразили её красивое лицо и большие чёрные глаза. Он даже внутренне вздрогнул и спросил себя: "Где я видел это лицо, нет не лицо, а глаза?". Анатолий спросил Новака:
  -- Что это за люди, выгружающие из печи кирпич, и почему они не в спецовках?
  -- Это колхозники, - и он рассказал, как договорились с колхозом, - и колхозу выгодно, и мы в план кирпич включаем.
  -- А женщина в красных шароварах, тоже колхозница?
   Новак улыбнулся:
  -- Что, Анатолий Васильевич, понравилась?
  -- Да ну, знаете, - смутился Анатолий.
  -- Я знал, что Вы спросите о ней. Все спрашивают. Видели бы Вы её ноги. Помните олимпийскую чемпионку, "Чёрную Газель", как её?
  -- Вильма Рудольф, - подсказал Анатолий.
  -- Да, да. Так вот у этой такие же. Сильные, точёные. Не один мужик у нас в Александрии об неё споткнулся.
  -- Что так? Любвеобильная она?
  -- Что вы, наоборот. Может и любвеобильна, только не так, как многие хотели бы. Один наш механик, ловелас, решил за ней приударить, так получил отпор. Но у него не хватило ума остановиться и стал нахальничать. Так получил такую оплёуху, что ухо вспухло.. Но она и мне и секретарю парторганизации забот прибавила.
  -- В чём? - удивился Анатолий.
  -- После смерти мужа вступила в секту пятидесятников, вот и таскают нас в горком, чтобы мы её перевоспитывали. И ей жизни не дают. У нас их несколько человек работает. Лучших работников нет: не пьют, не ругаются, а против них ополчились и третируют. Ну прямо тридцать седьмой год.
  -- Вы не боитесь мне такое говорить? Вы же меня не знаете.
  -- Вам? Не боюсь.
  -- Почему же? А если я настучу.
  -- Анатолий Васильевич, как только Вас назначили к нам управляющим, наша разведка узнала о Вас всё. Ну может не всё, но многое.
  -- А всё же?
  -- И что Вы за человек, и где жена работает, и что вы мастер спорта и..., - Новак засмеялся, -хватит?
  -- Да хватит.
   На следующий день Анатолий хотел опять подойти ближе к той женщине, но постеснялся, зная, что этого ожидают и работники завода. Видел он её только издалека. Следующим объектом его ознакомления предстоял Светловодский Керамический завод и по дороге в машине Анатолий, расслабившись, вспомнил женщину и подумал: "Боже, какая красивая! Да, да именно, Боже". Глаза этой женщины, и, кажется, лицо он видел в "Третьяковке" у одной из троих женщин в Рублёвской "Троице".
   Теперь каждый раз бывая в Александрии он старался увидеть её, и каждый раз ловил на себе усмешки окружающих. Никаких задних мыслей у Анатолия не было. Он просто любил всё красивое и вершиной земной красоты считал женщин. Почему бы не полюбоваться, когда есть такая возможность? Когда-то, ещё служа в армии, Анатолий приехал в Москву и пошёл в музей имени Пушкина. Там он увидел скульптуру "Ники" и остановился потрясённый. Он не мог объяснить себе, чем она его поразила. Без головы и рук, устремлённая вперёд, летящая богиня в прозрачной тунике, через которое видно живое женское тело.
   Сколько раз потом он бывал в Москве, столько раз ходил к "Нике" и подолгу любовался нею.
   Через некоторое время Анатолий приехал в Александрию и остался переночевать в гостинице "Шахтёр". Вечером, спускаясь в ресторан на ужин, он встретил работника Областного народного контроля Николая Николаевича Харитонова по прозвищу Кока Кола, которое он получил ещё учась в техникуме. Харитонов учился на два курса старше Анатолия и запомнился тем, что на техникумовской спартакиаде стал чемпионом по метанию гранаты, которую он швырнул аж на 56 метров. Невысокого роста, белобрысый крепыш, он был грозой для всех строительных организаций. После его проверок, как правило, происходили оргвыводы со штрафами, наложенными на руководителей, или ещё хуже: снятием с работы или возбуждением уголовных дел. Народный контроль, не являясь таковым, был по сути отделом обкома партии. Сказать, что там работали плохие люди - нельзя, но работа, которую они выполняли, доставляла многим большие неприятности.
   В то вечер Николай Николаевич сказал Анатолию, что он приехал проверять кирпичный завод. Проверка эта закончилась тем, что старую печь сломали, колхоз перестал получать дополнительный кирпич, а значит, и меньше строить. Часть людей вернулись в колхоз, а часть перевели в цех N1 в Марто-Ивановку. Вот что такое Народный контроль и Кока-кола.

* * *

   Люба не хотела возвращаться в колхоз и перешла работать в цех N1. Это решение далось ей нелегко, в первом цехе работал слесарем ненавистный ей Тарас Крук. Она часто видела его и проходила мимо, как проходят мимо столба. Иногда он усмехался, и у Любы в душе всё переворачивалось. В такие минуты она просила:
  -- Боже, усмири мой гнев, не дай ему разрастаться в душе моей. Прости меня грешную, что я в мыслях пожелала смерти ему.
   Люба даже в уме не произносила его имени и думала: "За что я просила прощения у Всевышнего? Нельзя желать смерти человеку, но он не человек, а исчадие ада. Бог сам решит, что с ним делать. Может Бог дал ему жить, чтобы мучился он от одних воспоминаний о том, что свершил". Но работа, на которую уходило много сил, отвлекала и успокаивала Любу.
   Членов общины осталось немного, и они продолжали один раз в неделю собираться у Любы для совершения молитвенных обрядов. Любу несколько раз предупреждал участковый милиционер, чтобы она прекратила эти "сборища", но Люба говорила ему, что они ничего плохого не делают, а только молятся и если найдут подходящее помещение, то перейдут туда. Один из прихожан, понимая, что над Любой нависла опасность, предложил собираться у него дома, но Люба сказала, что она одинокая, а он с детьми, пусть будет пока так, как есть.
   Люба собрала фотографии родителей, Оксаны до замужества, свои и Петра в детстве, которых было всего по одной, часы, подаренные отцу Будённым, и ещё некоторые вещи хранимые в семье Кожухарей как реликвии и отнесла всё Фросе, с просьбой, что если что с ней случится, отдать Петру, если приедет. Дала она и его адрес и адрес Михаила. Фрося её спросила:
  -- Ты что, Любаша, умирать собралась, что ли?
  -- Я, Фрося, не собралась, всё в руках Божьих, но мне небеса говорят, что должно что-то случиться.
   Люба всё время жила в ожидании каких-то неприятностей, и тревога не покидала её. В декабре, когда уже было холодно, но снег ещё не выпал, Люба работала во второй смене. Днём, пока она была дома, какие-то рабочие приехали в село машиной и влезали на электрические столбы. Любе показалось, что они не очень похожи на рабочих, но в мыслях усмехнулась: а сколько раз ей говорили, что она не походит на простую рабочую, да ещё на кирпичном заводе.
   Люба работала на съёме сырого кирпича с транспортёрной ленты и садке его на сушильные вагонетки. Это была монотонная, тяжёлая работа, но чище и легче, чем раньше в печи. Цех представлял собой высокое помещение, в котором на разных уровнях располагалось оборудование. В конце смены, с верхней эстакады прибежала женщина и выкрикнула:
  -- Девчата, в селе чья-то хата горит!
  -- Это моя хата, сказала Люба не отрываясь от работы.
  -- Ты, чего, Любка, сдурела? - сказала одна из напарниц.
   Люба промолчала, продолжая снимать кирпич, и укладывать его на вагонетки. Оторваться от работы она не могла, так как её напарницы не успели бы обеспечить без неё съём и укладку кирпича, заменить её некем, и пришлось бы останавливать весь завод, а это много дополнительной работы при его запуске. Люба ни секунды не сомневалась, что горит её дом, и подумала, что поджечь мог Крук, но отбросила эту мысль, понимая, что он не пошёл бы на это, зная, что подозрение сразу упадёт на него. Потом она вспомнила об электриках и всё стало ясно.
   Люба доработала до конца смены, переоделась и пошла в село. Она шла спокойно. Вспомнила, что паспорт и вложенная в него метрика, лежат в кармане, специально связанном нею для этой цели вместе с кофтой, потрогала его и убедилась, что документы на месте. Возле её догорающего дома собрались люди, галдели, но когда увидели Любу в отблесках огня от ещё чуть горящих головешек, притихли, ожидая реакции погорелицы. На лице у Любы мелькали блики, и в больших глазах вспахивали искры - отражение от уже гаснущего огня. От пожарища исходило тепло, все молчали, только потрескивали головешки. Люба помолчала а потом вслух сказала:
  -- На всё воля Божья, - и перекрестилась.
   Некоторые женщины плакали и жалели Любу, зная, сколько горя свалилось за последние годы на плечи этой молодой, красивой женщины, ранее весёлой, а теперь задумчивой и постоянно молящейся. Время было заполночь и люди стали расходиться, а Люба всё стояла над родным пепелищем и вспоминала свою горькую жизнь. Из своих тридцати лет, она только один раз в детстве уходила с отцом к его сестре, когда и убили Гришу, её племянника. Всю остальную жизнь она провела здесь. Отсюда всех и схоронила. Даже первую и последнюю любовь - Гену вынесли из этого дома.
   Кто-то тронул Любу за локоть Она очнулась от своих мыслей, оглянулась и увидела Фросю.
  -- Пойдём ко мне, - предложила Фрося и легонько потянула Любу.
   Люба перекрестила то, что раньше было её домом, перекрестилась сама и пошла за Фросей.
   Фрося хотела успокоить Любу и что-то говорила, но Люба ничего не слышала. Она ушла в себя и шептала молитвы. Фрося, увидев, что Люба её не слышит и шевелит губами, подумала, что Люба тронулась умом. Но когда зашли в дом, Люба спокойно сказала:
  -- Фрося, спасибо тебе. Моя мама всегда говорила, что ты самая добрая и самая смелая женщина в селе. И всегда тебя благодарила. Я тоже так считаю и благодарна тебе. Но я побуду у тебя недолго.
  -- Почему, живи сколько хочешь. Я одна и нам вдвоём будет веселее.
  -- Фрося, я знаю, что твой сын учится в военном училище, и ему и тебе власти сделают неприятности.
  -- Не выдумывай. Сын здесь ни при чём.
  -- Нет, Фрося, я знаю.
  -- Утро вечера мудренее, давай ляжем спать.
   На следующий день Люба пошла в заводоуправление на прием к директору. У того было совещание, и Люба сидела в приёмной, ожидая его окончания. Когда совещание закончилось и из кабинета директора стали выходить люди, она встала, но директор вышел тоже уже одетый в пальто. Он увидел Любу и спросил:
  -- Ты ко мне?
  -- Да, - ответила Люба.
  -- Пойдём, - и он вернулся в кабинет.
  -- Извини, мне некогда, но я тебя выслушаю, - стоя, не раздеваясь сказал Новак.
  -- Владимир Рудольфович, у меня хата сгорела.
  -- Я слышал.
  -- Я прошу Вас помочь мне с общежитием.
  -- Хорошо, я переговорю с руководством треста "Александрияуголь". Думаю, что они помогут. Я тебе сообщу, как быть дальше.
   Прошло несколько дней, а Любе никто ничего не сообщал. Сама она обращаться вторично не хотела. Через неделю к ним на завод приехал управляющий трестом. Он ходил по заводу сам, разговаривал с рабочими, начальниками цехов. Люба выбрала момент, когда он был один и подошла к управляющему. Она видела, что он всегда бросает на неё заинтересованные взгляды, как и многие мужчины, слышала о нём, что всегда старается помочь людям.
  -- Анатолий Васильевич, моя фамилия Суходол и у меня к Вам просьба.
  -- Я слушаю.
  -- У меня хата сгорела, и я прошу Вас помочь мне с общежитием. Я неделю назад обращалась к директору, но почему-то пока безрезультатно.
  -- Хорошо, я займусь сегодня же.
  -- Спасибо, - сказала Люба и пошла работать.
   Анатолий поехал в заводоуправление, но директора не застал и секретарша ему сказала, что Новак поехал на первый завод и они, наверное, разминулись. Анатолий поехал в строительный трест "Александрияуголь". Управляющий трестом принял его сразу. Давний знакомый Анатолия, Муха Юрий Адамович обладал решительным и сильным характером, как и большинство александрийских руководителей. Он встал из-за стола, пошёл навстречу и пожал своей сильной и большой ладонью руку Анатолия.
  -- Садись, Анатолий! Мне только что рассказали анекдот про Брежнева, что ему помощники не включают в доклад словосочетание социалистические страны и знаешь почему?
  -- Нет.
  -- Потому что у него получается - сосиски сраные, - сказал Муха и засмеялся своим приятным баритоном, ты по делу? А то мне в горком бежать надо.
   Анатолий высказал свою просьбу, и Муха спросил.
  -- Суходол, это красивая баптистка? Погорелица?
  -- Да, ты тоже боишься неприятностей от неё исходящих?
  -- Да плевать я на них хотел. Вот будут неприятности, если я жильё к новому году не сдам, - он поднял телефонную трубку и сказал: - сейчас к тебе войдёт управляющий "Стройматериалами", ты его знаешь, сделай всё, что он попросит. И срочно, - он положил трубку и сказал Анатолию: - зайди к заму по быту, а я побежал, уже опаздываю.
   Анатолий зашёл к заму, громадному, с громоподобным голосом мужчине, кавалеру трёх "Орденов Славы", обладатели которых приравнивались к званию Героя Советского Союза. Недавно, рассказывали, он имел неприятности из-за того, что ночью, нетрезвый, пошёл к любовнице, но перепутал дома, как в кинофильме с "Лёгким паром", стал звонить в дверь, но ему не открывали, и он выломал дверь вместе с коробкой и попал к чужим людям. Скандал он с трудом замял, поставив хозяевам наутро новые двери, но весь город судачил об этом.
   Зам позвонил в общежитие:
  -- Мария Семёновна, к тебе сегодня или завтра придёт женщина с запиской от меня, дай ей свободную комнату и без разговоров. Поняла?
   Он дал Анатолию записку на фирменном бланке, и Анатолий уехал опять в заводоуправление. Там он отдал записку шофёру и сказал, чтобы он её передал женщине по фамилии Суходол лично в руки. Новак уже был в своём кабинете и стал извиняться, что они разминулись.
  -- Владимир Рудольфович, к Вам обращалась Суходол с просьбой?
   Новак сделал недоумённое лицо и ударил ладонью по столу.
  -- Ну, ёлки-палки! Или старею, или дурею?! Совсем вылетело из головы. Ну как можно, - сетовал он на себя, - у человека такое несчастье, а я забыл. Я сейчас решу, - и он схватил телефонную трубку.
  -- Не надо никуда звонить, я уже решил, - остановил его Анатолий.
  -- Спасибо, Анатолий Васильевич, - и они занялись делом
   Уже в средине января Анатолий приехал в Александрию и, обходя цеха, спросил Любу?
  -- Здравствуй, как дела?
  -- Спасибо Вам, Анатолий Васильевич. Всё хорошо.
  -- Люба, пойми меня правильно, я к тебе отношусь хорошо, только ты там в общежитии не очень распространяйся на счёт религии. Время такое.
   Люба опустила глаза, кивнула головой в знак того что поняла. Её кольнуло то, что управляющий, наверное её ровесник, раньше её назвал на "Вы", а стоило ему оказать ей услугу, и перешёл на "ты". С другой стороны, он был ей симпатичен этот молодой мужчина. Особенно ей понравились слова "я к тебе хорошо отношусь". Редко от кого из начальства такое можно услышать члену общины с клеймом врага, поставленным властями.
   Но не обошлось без трудностей. Когда паспортистка понесла Любины документы на прописку в паспортный стол милиции, ей без объяснения причин вернули паспорт без прописки. Опять пришлось вмешиваться директору . Новак сначала пошёл в милицию, но ему там объяснили, что Л.Ф. Суходол находится в "чёрном" списке. И только вмешательство второго секретаря горкома Дробота почти решило вопрос. Почти, потому что дали временную прописку сроком на один год.
   Общежитие, в котором жила Люба, было смешанным. Там жили и семьи, и одинокие в отдельных комнатах, и в общих комнатах холостяки по 2-3 человека. Сначала к Любе приставала, так называемая воспитательница, чтобы она ходила на различные мероприятия устраиваемые в "Красном уголке", комнате для собраний и просмотра телевизионных передач, но Люба заявила, что ходить не будет и её оставили в покое. Однако молодые мужчины, увидев красивую женщину, пытались завязать с ней интимные отношения, но получи жёсткий отпор и успокоились. Нельзя сказать, что Люба совсем чуралась людей. Нет, она с удовольствием общалась с женщинами, а иногда и с мужчинами по бытовым вопросам. Но в душу к себе никого не пускала, кроме своих братьев и сестёр по религии, которых осталось всего три семьи и то, которые собрались уезжать. Они собирались поочерёдно в какой-нибудь семье и молились, общались и делились новостями.
   В свободное время Люба вязала. Кофты, шарфики, а то и вязанные платья вызывали зависть у многих женщин. Она могла бы неплохо этим зарабатывать, но боялась, что ей подошлют провокатора и посадят в тюрьму, так как частную деятельность государство запрещало, хотя в то время уже расцвели подпольные частные предприятия.

* * *

   Тарас на заводе работал слесарем по ремонту оборудования и со своими обязанностями справлялся. Его непосредственное начальство оставалось им довольно. Тарас посещал собрания, ходил на выборы и выполнял всё, что ему говорили. Одно его злило, что он довольно часто сталкивался с Любой. Она настолько походила на свою сестру, что он в уме так её и называл - Оксана. Первое время он вздрагивал, а потом заставил себя улыбаться при встрече с ней и видел, что его улыбка её раздражает. Тарасу это добавляло хорошего настроения, но ненадолго. Через несколько минут он начинал раздражаться, швырял инструмент, злился. Но даже в таком состоянии никогда не грубил и не возражал начальству. На заводе многие его считали выдержанным и скромным человеком. и не знали, что его скромность держится только на страхе. Ещё в начале работы на заводе он сказал что-то обидное парню электрику и в ответ услышал.
  -- Если ты ещё что-нибудь подобное скажешь, полицайская сволочь, то я вот этим молотком разобью твою поганую башку!
   Последние слова не давали Тарасу покоя несколько дней. Они ему напомнили проломленную Филиппом голову Вовки Зануды. Тарас научился быть вежливым со всеми, понимая, что прошлое его не отпустит никогда. Иногда он думал о том, что в лагере ему было лучше. Там хоть и находился он за колючей проволокой, зато морально чувствовал себя гораздо лучше. Там никто его не мог упрекнуть прошлым, потому что все имели подобные статьи и даже хуже. В лагере сносно кормили, и отсутствием аппетита он не страдал. А сейчас он заставлял себя принимать пищу. Особенно плохо приходилось вечерами и ночами. Мать умерла и его давило одиночество. Он спал при свете, ибо в темноте мучили кошмары. Но даже и так, когда закрывал глаза, перед ним стояли картины расстрела евреев, убийство Оксаниного ребёнка и его глаза. По ночам просыпался в холодном поту от различных ужасных картин, которые в жизни не происходили. Он глушил водку, но и это не помогало. Приходили очень часто мысли о самоубийстве, но Тарас их гнал от себя, понимая, что этим принесёт кое кому удовлетворение и в первую очередь проклятой Любке Кожухарь, а он не хотел никому доставлять удовольствия. Наоборот, он знал, что своим показным благополучием приносил им раздражение и его это удовлетворяло. Очень редко Тарас приходил к Тамаре. Ему у неё было лучше, и однажды он хотел у неё остаться на ночь. Но не мог уснуть, ожидая, что сейчас в окно влетит кирпич и размозжит голову. Тарас встал, оделся и ушёл.
   В тот осенний день через полтора часа после начала работы сломался глиномес, и вся технологическая цепочка остановилась. Глиномес представляет собой полукруглое корыто диаметром 80 сантиметров, сверху закрывающееся такой же крышкой. Внутри его вращается вал с лопатками, которые как шнек в мясорубке перемешивают глину с водой и выталкивают её, уже тестообразную, наружу к специальному кирпичерезательному устройству. Тарас позвал двоих женщин, стоявших на съёме кирпича, чтобы они ему помогли очисть глиномес от глины. Те заартачились:
  -- Тебе надо делать и делай, а мы пока посидим.
   Тарас пошёл к сменному мастеру и объяснил, что если он будет сам очищать глиномес от глины, то цех простоит лишних пару часов. Мастер подошёл к женщинам и уговорил троих пойти вычистить глиномес, пообещав им то время, когда они будут это делать, дополнительно оплатить. Тарас повесил на кнопки, включающие и выключающие глиномес, табличку "Не включать, идут работы", и открыл крышку глиномеса. Вообще, по инструкции, необходимо было обесточить систему включения, и Тарас это знал. Но ходить за электриками, просить их, обращаться к начальству он не хотел, тем более что всегда работали не делая этого. Женщины лопатами очистили глиномес, но не до конца. Как только обнаружилась поломка (отломалась одна лопатка), Тарас сказал женщинам, что они свободны. Глиномес находился на втором этаже эстакады, и женщины опустились вниз и сели там. Приближалось время обеда, и кое-кто из них развернул еду и начал кушать, кто-то пошёл по своим делам.
   Тарас положил инструмент в открытую половину глиномеса, залез в него и приступил откручивать болт, удерживающий лопатку. Болт сидел крепко и не поддавался. Гаечный ключ обходился, соскакивал, и Тарас хотел взять молоток, чтобы постучать по болту. Крышка глиномеса открывалась в сторону противоположную кнопкам включения. Как только Тарас нагнулся, ему показалось, что возле кнопок мелькнула тень. В тот же миг он почувствовал страшную боль в левой ноге и увидел, что вал немного провернулся и одна из лопаток упёрлась в ступню. Тарас страшно заорал от боли, но глиномес провернулся ещё на тридцать градусов и упёрся в другую ногу. Нечеловеческий крик вылетел из его глотки. Вал опять провернулся, сломал и подмял под себя правую ногу и стал наматывать тело Крука на себя.
   Женщины, сидевшие внизу, вскочили на первый крик и увидели, как Тараса, страшно орущего, медленно затягивает в глиномес. Тарас не потерял сознания и кричал до тех пор, пока лопатки не стали рвать его внутренние органы. Потом женщины, стоявшие внизу, говорили по-разному. Одни говорили, что глиномес затягивал Тараса секунд пятнадцать, и кричал он, когда виднелась лишь голова и грудь, другие называли пять секунд и т.д.
   Одно оставалось ясным, что человек, если его можно так назвать, убивший младенца и способствовавший смерти других людей, предавший свой народ и в страшную для него минуту стал на сторону врага, умер в страшных муках, втоптанный в грязь и перемешанный с нею. Сорок пять лет он жил в ненависти и позоре. Но ЕЁ ВЕЛИЧЕСТВО СУДЬБА вынесла свой приговор и наказала страшной карой преступившего человеческие и Божьи законы.
   Наступил ФИНАЛ страшной трагедии, начавшейся ровно двадцать семь лет тому назад, в 1941 году.

* * *

   Анатолий приехал на первый Александрийский завод вместе с главным инженером, главным механиком треста и проектировщиком из Днепропетровского института. Намечалась большая реконструкция завода и предстояло согласовать на месте многие её детали.
   Водитель остановил машину у конторы завода, Анатолий открыл свою дверь, начал выходить из машины и увидел бегущую к машине или конторе большую женщину в спецодежде которая шаталась и что-то несвязное кричала.
   С этой секунды он запомнил всё с фотографической точностью и это всё останется в его памяти навсегда. Анатолий остановил её и спросил:
  -- Что случилось? - и она со страшными глазами, продолжая кричать, показала рукой на вход в цех и сквозь рыдания несвязно сказала:
  -- Там, там... человек! А-а!, - продолжала она. кричать.
   Анатолий побежал в цех и когда зашёл в него, то увидел группу женщин, стоявших внизу и безумно орущих, и только одна из них стояла, закрыв рот, и её большие глаза выражали ужас. Лишь немного позже, перебирая в памяти случившееся, Анатолий понял, что это была Люба Суходол.
   Анатолий взлетел по металлической лестнице на эстакаду. На ней стоял главный инженер завода Воронько. Он отвернул белое, как бумага, лицо от глиномеса и не то икал, не то сдерживал рвотные позывы. По всей вероятности, это он выключил глиномес, но как выяснилось потом, сам он этого не помнил. Анатолий бросил взгляд на глиномес и увидел среди жёлто-грязно-коричневой глиняной массы, цветной рисунок мышц спины с содранной кожей, точно такой, какие рисуют в учебниках по анатомии. Но он видел не рисунок, а только что препарированную страшной силой человеческую плоть, рядом с которой виднелся кусок ватника с выглядывающей из него ватой.
   Анатолий обратился к Воронько с вопросом, но тот ничего не мог сказать и продолжал икать. Анатолий вышел из цеха по направлению к конторе, в которой стоял телефон и с ужасом для себя почувствовал, а вернее не почувствовал своих ног. Он продолжал идти к конторе, думая только об одном, чтобы не упасть среди дороги. Подойдя к телефону, он сел и стал звонить. Сначала в "Скорую помощь", затем в прокуратуру. "Скорая" прилетела так быстро, что Анатолий подумал: "К живым бы они так быстро приезжали". В городской прокуратуре попросили прислать за ними транспорт, и Анатолий послал свою "Волгу". Там же попросили оградить место происшествия и никого не пускать. Но к этому времени Воронько начал соображать, опустился вниз и никого не пускал на эстакаду. Вскоре приехал следователь прокуратуры с фотографом и дактилоскопистом и сказал, чтобы ему не мешали. Анатолий спросил его нужен ли он следствию и получил отрицательный ответ, забрал своих коллег по работе и укатил в Кировоград, потому что решать сегодня что-то на заводе не представлялось возможным. Всех мучил один вопрос: Кто включил глиномес. "Ответ должно дать следствие", - решил Анатолий.

* * *

   Следствие так и не смогло установить кто нажал кнопку. Отпечатка пальца на ней не обнаружили. Делали следственный эксперимент, но женщины путались в своих показаниях так, что понять что-либо было невозможно. Люди делали разные догадки и предположения, следствие закрыли и списали всё на несчастный случай.
   Через пару месяцев Анатолий опять приехал в Александрию. До конца рабочего дня оставалось больше двух часов, и он поехал на завод N1.. Возле цеха стояла группа женщин, и среди них была Люба. Анатолий подошёл к ним и поздоровался:
  -- Здравствуйте! Просто отдыхаете или опять что-то сломалось?
  -- Глиномес, - сказала бойкая розовощёкая молодуха, - все засмеялись, и Люба тоже улыбнулась.
   Анатолий увидел в ней какую-то перемену, но не мог понять какую.
  -- Люба, тебя можно на минутку? - спросил Анатолий.
  -- Можно хоть на две, дело молодое, - ответила за неё та же розовощёкая, и они опять прыснули, смеясь.
  -- У тебя, Галка, одно на уме, - сказала доброжелательно, без всякой обиды Люба.
   Они отошли в сторонку и сели на скамейку. Анатолий не знал с чего начать, и Люба тоже молчала. .
  -- Люба, я хотел тебя спросить...
  -- Я знаю о чём.
  -- О чём? - переспросил Анатолий
  -- Не нажимала ли я кнопку?.
  -- Нет. Я не смогла бы убить. Его покарал Бог. Но это для него не самое страшное. Его ждёт ещё Страшный суд. Я это и следователю говорила. И они мне поверили. Теперь мне многие верят, что Бог есть. Так, Анатолий Васильевич?
  -- Наверное, так.
  -- Любка, пошли, а то мы без тебя не успеем! - позвали Любу женщины
  -- Я пошла, до свидания
  -- До свидания, Люба, - .сказал Анатолий и посмотрел ей в след.
   Она обернулась, почувствовав на себе его взгляд, улыбнулась и помахала рукой. И Анатолий понял, какая в ней произошла перемена. В глазах у неё пропала напряжённость и страх. Только что с ним разговаривала красивая раскрепощённая внутренне женщина, сбросившая с себя тяжёлый груз. Таких красавиц на Украине много и не сыскать ни в каких "франциях".

ЭПИЛОГ

   Судьба героев книги в дальнейшем сложилась по разному.
   Люба вскоре вышла замуж за хорошего рабочего парня и выехала по вызову из Израиля в Америку. В городе, где она живёт на западном берегу, большая община пятидесятников. Пришлось им пройти через тяжёлый, почти непосильный труд и достичь американской мечты. Сейчас они владельцы нескольких домов и двух магазинов с двадцатью наёмными работниками. Занимаются благотворительностью. Особенно много помогают нуждающимся в Украине и России. Ежегодно там бывают.
   Пётр Кожухарь тоже женился на женщине с шестилетней девочкой, и родили они общего мальчика, которого назвали Филиппом. Он стал биологом, защитил кандидатскую диссертацию и работает в Лос-Анджелесе по контракту с американской фирмой.
   Михаил живёт в Нью-Йорке, недавно перенёс операцию на сердце и чувствует себя хорошо.
   Виль Розенштейн, похоронил жену и сейчас живёт в Хайфе, рядом с дочерью и внучкой. В свои 84 года бодр, и как всегда, весел
   Фрося дожила до старости, но после смерти сына, подполковника десантных войск, командира батальона, погибшего в Афганистане, стала болеть и вскорости умерла.

КОНЕЦ

  
  
   Анатолий Отян

Франкфурт на Майне. Сентябрь 2005- март 2006 г.г.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   281
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"