Чем дальше уходят годы, тем чаще и острее вспоминается пережитое. Тревожат вопросы: чем жил? Ради чего? Что было в жизни главным, определявшим те или иные поступки в тех или иных обстоятельствах? Что руководило мной, что мешало и помогало? Какое значение имели в этом окружающие меня люди?
Себя судить трудно. И тогда ищешь корни, начала, истоки своей житейской психологии. Они многозначны и относительны, слишком неоднородно, непредсказуемо складывалась мозаика жизни.
1.
Я родилась в самой Вологде, но так как отец мой был из Пскова, а мама -- архангельская, корней -- то есть родни -- у меня в Вологде не было. Первые мои годы прошли в Заоникиево, неподалёку от Вологды, где в зданиях бывшего монастыря располагалась колония трудновоспитуемых детей, которой заведовал мой отец. Мама работала там учительницей. Впоследствии колонию перевели на Кавказ; родители мои разошлись, когда мне было пять лет. Мама вскоре вышла замуж снова; отчима назначили заведующим Шелыгинской неполной средней школой, которая находилась тоже недалеко от Вологды, но совсем в другой стороне.
Чудесное было местечко -- Шелыгино. Красивая белая церковь возле обнесённого каменной оградой, заросшего сиренью и берёзами кладбища. Сторожка. Поповский дом. Двухэтажная деревянная школа, где мы жили. Пара хозяйственных построек -- и всё. Вокруг берёзовые рощи, цветущие луга, речка посреди них, лес с рябиново-черёмуховыми опушками. Детство и юность были полны простора. Выйдешь на крыльцо, и перед тобой открыт весь мир: хочешь, беги в лес, по грибы или ягоды, хочешь -- на речку, купаться или ловить решетом во взмутнённой тобой же воде юрких пескарей. Хочешь -- на хутор к подругам, помогать ворошить душистое сено, полоскать в речке бельё или учиться плести кружева. Или в детский дом, что располагался неподалёку, на взгорье, в бывшей барской усадьбе: там тоже было немало у меня друзей. Да и дома хватало занятий: поливать и полоть огород, окучивать картошку, кормить кур, помогать маме в уборке... У мамы во всём был заведен строгий порядок, она и нас приучила к этому. Встал утром -- прежде всего причешись, убери постель, а затем уже всё остальное. Упаси бог на чью-то грубость ответить грубостью -- мама считала, что в этом случае кто-либо из двоих должен быть умнее. Капризы вообще исключались, потому их и не было. В своё время мама окончила Петрозаводскую учительскую семинарию, говорила, что их там хорошо воспитывали, требовательно, но деликатно. При всей упорядоченности нашей жизни ничуть не ощущалось стеснения личной свободы...
Мои родители были очень гостеприимны, и у нас, особенно летом, бывало много гостей. Да и так, в свободное время, учителя собирались у нас, пили чай, разговаривали о школьных делах, пели под гитару -- на ней играли и мама, и отчим, научилась и я... Не помню, чтобы у нас в семье были ссоры, о ком-либо плохо говорили; наоборот, всегда сочувствовали людям в беде, старались помочь советом и делом... В учебный период в школе почти целый день было полно народа. И, вероятно, благодаря всему этому общительность стала моей второй натурой. И моей большой помощницей в жизни.
Мама - Полина Дмитриевна Бурная
с дочерью Натальей. 1929
Квартира наша состояла из комнаты и кухни. Летом я спала в классе, где стояли шкафы со школьной библиотекой. В десять-двенадцать лет я уже познакомилась с трагедией Анны Карениной, знала наизусть многие сказки и стихи Пушкина, лермонтовскую -- очень сильную по духу -- поэму "Мцыри", не однажды перечитывала рассказы Тургенева, Чехова, Горького... Я радовалась всему доброму, ясному, горячо переживала низкое и плохое. Скромная природа русского севера таила в себе глубокую поэтичность, и, сколько себя помню, я тоже сочиняла сказки, стихи об окружающей жизни, находя в лице своих друзей активных и непритязательных слушателей.
А на вечерней заре, когда всё вокруг замирало, сама зачарованно слушала таинственно-звучный, умиротворяющий колокольный звон...
Всё близкое, дорогое, хотелось не только помнить, но и запечатлеть. О своей шелыгинской юности -- намного позднее, я написала повесть "Сгореть на ветру", которая была издана Центрально-Чернозёмным книжным издательством, в Воронеже, в 1971 году. Повесть о светлой и тихой Берёзовке, где жили трудолюбивые, чистые сердцем люди. Сколько таких Берёзовок, неповторимых в своей схожести, существовало тогда на Руси...
И шелыгинский период моей жизни, и сама повесть, вошедшая потом в роман "Кукушкин лён" под названием "Зори над Шолдой" (Воронеж, ЦЧИ, 1978), очень дорогие для меня страницы моей биографии, хотя и не являются точным её повторением. Там родилась неугасимая любовь к природе, способность широко общаться с людьми самого различного плана, понимая -- и принимая их такими, какие они есть, доброжелательно. И свойство видеть, запоминать: до сих пор мысленно представляю панораму былого Шелыгино, хотя давно уже снесены и школа, и церковь, и детский дом. И нет половины окружавших его деревень... Помню лица многих людей, и о каждом можно сказать что-то своё, отличительное, что осталось во мне навсегда, стало основой моего творчества. Именно оттуда пришли поэмы "Галя" и "Витька", о друзьях моего детства. (Сборник стихов "Первая завязь", Белгород, 1959; сборник "Любовь и мужество", Белгород, 1962; сборник прозы и поэзии "Люди добрые", Белгород, 2003), а также многие стихи и рассказы ("Бубенцы", "Ромашки", "Белые лилии Шейбухты", "Замшелый сруб и ковш берестяной", "Мне жаль Шелыгино, которого уж нет" и другие), печатавшиеся в газетах и различных сборниках.
2.
В 1939 году умерла моя мама, а с нею ушло и беспечальное детство. Отчим вскоре вновь женился, у него образовалась своя семья.
В 1940 году я окончила среднюю школу ? 21 г. Вологды, поступила в Ленинградский государственный университет. Но в связи с тем, что ввели платное обучение -- а это было для меня нереально, пришлось вернуться в родные края. В районо меня направили учителем начальных классов в Мосейковскую неполную среднюю школу, тоже недалеко от Вологды. Школа располагалась в бывшей барской усадьбе, на краю берёзовой рощи; учителя были очень схожи с нашими, шелыгинскими, знали моих родителей. Я легко там прижилась. Только теперь я была не тем, кого учат, а тем, кто учит. В семнадцать лет мне пришлось постигать простые истины, которые я интуитивно ощущала и раньше: класс это не просто энное число мальчиков и девочек, каждый из них -- своеобразная особь, и без понимания этой особи, без проникновения в её мир, ничего не достигнешь. Так же, как без проникновения в сам учебный процесс, ибо учитель преподносит всем ученикам один и тот же материал, а воспринимает его каждый из учеников по-своему. До сих пор помню вихрастого, озорного Валю Сучкова, который схватывал знания буквально налету. Вертлявого Андрюшу Чекмарёва, который без конца задавал вопросы, но не слушал ни одного ответа. Медлительного, "непробиваемого" Колю Волкова, который, будучи уже в четвёртом классе, почти не умел писать и самой главной мечтой которого было стать колхозным пастухом -- причём летом он работал подпаском, и его ценили... Сколько приложила я усилий, души, придумывая -- и находя в журналах -- разные, охватывающие всех игры, даже пьесу ставили в совхозном клубе, чтобы объединить их, заинтересовать, заслужить их доверие... Обо всём этом я попыталась рассказать в повести "Не просто любить" -- в том смысле, что мало просто любить детей, свою работу. Нужно очень много думать, искать, находить контакты с детьми, чтобы каждый из них получил ту долю знаний, которая ему посильна и доступна, и никак не меньше.
Наталья Овчарова и её подруга Галя Куваева - про-
тотип героини поэмы "Галя". 1941
Повесть "Не просто любить" была издана в Белгороде в 1963 году, затем, с продолжением, в Воронеже, в 1966 году. А в 1981 году обе повести вошли в книгу "Не осенний мелкий дождичек" (ЦЧИ, Воронеж), где героиня -- Заслуженный учитель, посвятивший школе всю свою жизнь. Тут уже присоединились впечатления от работы ответственным секретарём Белгородского областного отделения педагогического общества, широкого общения с педагогами во время журналистской и писательской деятельности. В романе "Кукушкин лён" (это роман в повестях) у меня есть повесть "Поперёк судьбы", о первых шагах молодой учительницы в школе. Той же, очень близкой моему сердцу, теме, посвящена и повесть "Вишни под окнами" (Сборник "Женґщиґна - имя твоё", Воронеж, 1983; сборник "Товарищ по фронту" Воронеж, 1976; сборник "Люди добрые", Белгород, 2003) В сборнике "Женщина -- имя твоё" она называется "Дневник Микаэлы", где мы видим, как героиня повести, день за днём, всё больше сближается со своими учениками. Что очень и очень непросто.
3.
...Мои педагогические поиски были недолгими: началась война. В феврале 1942 года мне предложили работать в редакции районной газеты: люди ушли на фронт, нужна была замена, а я уже имела небольшой опыт сотрудничества.
Телефонов тогда почти не было, автобусов тоже, я ходила пешком в колхозы, МТС, на предприятия, собирая материал. Видела жизнь в самых различных её ракурсах. Везде было тяжело, но труднее всего приходилось сельским женщинам, земля требовала больших сил, а машин, лошадей не хватало... Зайдёшь, бывало, в избу, по рекомендации председателя -- к передовику. А там полно детворы, на столе лишь картошка с молоком от своей коровы, но хозяйка всё равно старается приветить, угостить, рассказывая о своей работе, о муже, ушедшем на фронт, о том, что все ждут не дождутся, когда кончится эта проклятущая война. Хотелось по-доброму написать о каждой такой самоотверженной труженице, но газета была небольшая, приходилось обходиться короткими деловыми строками. Однажды случилось, что с фермы моим попутчиком оказался пожилой сторож. Всю дорогу до села он рассказывал о сыне, который был на фронте, о том, как много приходится выполнять всяких дел на ферме, помимо сторожевания. "Десять рук имей, и то не хватило бы", -- говорил он. Я о нём тоже написала несколько добрых строк. Но после выхода газеты в редакцию позвонил председатель колхоза и сказал, что этот человек крайне безответственный и нерадивый. Мне было очень неприятно, я сильно пережила свою ошибку. С тех пор -- и всегда -- обязательно перепроверяла все данные, прежде чем что-либо писать.
Вечерами я дежурила по выпуску газеты в типографии, а в свободное время, как многие тогда, дежурила на общественных началах в госпитале. Дать раненому попить воды, или "утку", умыть его, поправить постель, прочитать или написать письмо, помыть пол в палате -- всё делала легко и охотно. Одного не могла: покормить лежачего. Так волновалась и переживала за беспомощного человека, что не могла удержать ни тарелку, ни ложку.
Время было тяжёлое, многие шли на фронт добровольно. Наше поколение выросло на песнях и стихах Октябрьской революции и гражданской войны, воспитана была великая готовность к подвигу ради свободы родной страны. По всему городу были развешены плакаты: "Родина-мать зовёт!", "Что ты сделал для фронта?" И я, как другие, тоже стремилась на фронт, но мне сказали, что не отпустят: работать некому.
В конце июля 1942 года к нам в редакцию зашёл военный с двумя кубиками в петлицах, сообщил, что он -- представитель штаба 7-й отдельной армии Карельского фронта. Набирает девушек для секретной работы.
Я как раз печатала на машинке, одним пальцем, очередную статью. Он сразу спросил:
-- Вы машинистка?
-- Нет. Литературный сотрудник.
-- В райкоме комсомола сказали, что у вас есть машинистка.
-- Кассир -- машинистка. Она сейчас в банке.
-- Как вы полагаете, она не пойдёт на фронт?
-- Нет, -- сказала я, зная, что наша Вера меньше всего жаждала попасть на войну.
-- А вы -- не пойдёте?
-- Меня не отпустят.
-- Напишите прямо сейчас заявление, и никто вас не задержит.
Я тут же написала заявление. И через два дня уже ехала в эшелоне с нашим сопровождающим и ещё шестью девчатами. Пытаясь представить, какие секретные задания нам предстоит выполнять, была уверена: в любом случае - героические.
4.
Оказалось совсем иное. Нас привезли в прокуратуру армии, где три дня обучали секретному делопроизводству, готовя из нас секретарей прокуратур. В последний веґчер работники прокуратуры устроили нам небольшие проводы: беседовали о сути предстоящей нам службы, просто разговаривали, пели, даже немного потанцевали. Я прочитала свои стихи о нашем приезде, о том, что мы обязуемся служить безотказно и добросовестно. Говорили о прошедших в этих местах боях, о том, что наши части сейчас стоят на переформировке в разных пунктах. За проведённые вместе дни мы сдружились с девчатами, жаль было расставаться. Прокурор армии, бригвоенюрист Герасимов, бывал на наших занятиях, беседовал с каждой из нас отдельно. Мне он сказал:
Георгий Тихонович Овчаров со своим другом
Славой Карудзе. Польша, 1945
-- Вас, Наташа, я направляю к лучшему прокурору нашей армии. И человек он неплохой. Правда, все эти три дня он мне звонит, просит не присылать к нему женщину-секретаря, так как не может заниматься её сундуками и капризами. Так что вам не очень просто придётся входить в должность.
Это звучало шуткой, и я лишь улыбнулась: у меня не было ни сундуков, ни капризов, что может предъявить мне тот лучший в армии прокурор?
Наутро, на попутном грузовике -- она шла в 73-ю морбригаду, куда направили Марусю, и та, по праву хозяйки, заняла место в кабине, мы с Тоней ехали в свои части. Ехали по разбитой песчаной дороге, в болотистых местах накрытой бревенчатым настилом. И по обе стороны тянулся сосновый лес... Тоня -- высокая, видная, но очень стеснительная -- жила вдвоём с мамой, никогда никуда не уезжала из дому, с первых минут в эшелоне жалась ко мне, словно прячась под крылышко. И сейчас, на тряской дороге, всё пыталась держать меня за руку... Я тоже беспокоилась: как-то она приживётся на новом месте?
Но вот и деревня, где расположилась 3-я морбригада Тони. Вот и прокуратура. На крыльцо вышли встречать нас несколько человек, очень гостеприимные и приветливые. Прокурор Зайцев -- невысокий, быстрый в движениях, сразу показал Тоне комнату, в которой ей предстоит жить. Сказал, что теперь она у них хозяйка и пусть распоряжается ждущим нас в печке обедом. Тоня раскраснелась, быстренько освоилась, я за неё могла только порадоваться.
-- Ну, а теперь будем звонить Малевичу, -- сказал Зайцев, когда обед закончился. И включил рацию: -- Фома Ефимович, у нас тут твой секретарь, приезжай забирать. Хватит ли грузовика? Думаю, хватит, -- И, улыбаясь, обернулся ко мне. -- Спрашивает, велик ли багаж. Ну, я его успокоил.
Прошло сколько-то времени. К дому подъехал грузовик, в комнату вошёл высокий худой человек, с крупными чертами лица и чуть ироничным проницательным взглядом. Сразу обратился к Тоне:
-- Вы мой секретарь?
Та испуганно отшатнулась:
-- Нет, не я, она...
Я шагнула к нему:
-- Секретарь Бурная прибыла в ваше распоряжение.
В штабе нам не выдали обмундирования, сказали, что обмундируют нас в части. Я была в короткорукавой футболке, сатиновой юбке, лёгких спортивках -- не очень-то много мы имели тогда вещей...
Прокурор взглянул на меня испытующе:
-- Вы действительно соответствуете своей фамилии?
-- Увидите, -- совсем не по уставу сказала я, просто не зная, что ему на это ответить.
Они немного поговорили с Зайцевым. Наконец, мой прокурор поднялся:
-- Сейчас позову шофёра, чтобы он взял ваши вещи.
-- Не надо. Сама донесу, -- кивнула я на небольшой чемоданчик, что стоял у моих ног.
Он хмыкнул, тронул рукой пилотку, которая казалась маленькой на его чёрной, густой шевелюре. Разрешил:
-- Ну что ж, идёмте.
Мы вышли, за нами на крыльцо высыпали и все провожающие. Мы расцеловались с Тоней, она весело помахала мне рукой. Прокурор сел в кабину, рядом с водителем, я забросила чемодан в кузов, влезла сама. Машина сходу рванула, помчалась по таким кочкам и рытвинам, что чемодан запрыгал в пустом кузове, а я еле успевала держаться за крышу кабины. На миг подумалось: выкинуть меня, что ли, хотят? Не выкинут, не получится. Огляделась: мы мчались по большому кочковатому лугу с еле намеченными колёсными колеями. Впереди синел лесной массив. На его опушке машина остановилась. Прокурор вышел из кабины, опять разрешил:
-- Идёмте.
Я сбросила наземь чемодан, спустилась по колесу. Подхватив свой "груз", пошла вслед за прокурором по узкой болотистой тропе между сосен. Ноги тонули в воде по щиколотку...
Он шёл впереди, дымя своей трубкой, и вдруг обернулся:
-- Вам не сыро?
-- Нет, -- сказала я. В спортивках моих хлюпало, но меня это не беспокоило, я привыкла бегать босиком ещё не по таким лесным болотинам... На секунду мне показалось, что в глазах прокурора мелькнули смешинки. Но он уже снова шагал и больше не оглядывался.
Мы пришли к землянке, крыша которой едва высилась над уровнем земли. Вслед за прокурором я спустилась по нескольким ступеням. Пол из брёвен, между которыми поблёскивала вода. Такие же стены. Три жердяных топчана, железная печурка. Небольшое оконце под потолком, столик в две доски, прибитый к стене под ним...
-- Вот ваш топчан, -- указал прокурор налево. -- Размещайтесь. Мне нужно в штаб бригады. Скоро придёт следователь, пойдёте с ним обедать.
Я вымыла в луже спортивки, повесила их сушиться на сук ближней сосны. немного прошлась по тропе вглубь -- невдалеке виднелись ещё крыши таких же землянок. Сосны, мох, вода. В наших местах, где я росла, не было сосен -- ели. Но черники хватало. А сколько здесь её, там, где посуше! Лес, родной мой, любимый лес... с тобой мне никогда не было одиноко.
Вскоре пришёл следователь -- коренастый, чуть лысоватый и очень спокойный.
-- Как я понимаю, вы наш новый секретарь?
Я кивнула.
-- Что ж, идёмте обедать. Для среднего командного состава у нас нынче столовая без крыши, -- пошутил непонятно. -- А почему вы босиком?
-- Сейчас обуюсь, -- я побежала к сосне, чтобы снять с ветки свои спортивки.
Следователь посмотрел на мокрые мои туфли, сказал рассудительно:
-- В сырых идти не годится. У меня есть запасные сапоги. Только размер сорок третий. Может, наденете?
-- Спасибо. Конечно, надену! -- обрадовалась я.
И мы пошли по водянистой тропе, он впереди, я позади, радуясь сухому теплу сапог. И думая о том, что у меня получается два обеда. У Тони я наелась так сытно, что думала, долго уже не захочу есть. Но голодный паёк военного времени был таким тощим, что в принципе есть хотелось всегда.
"Столовой без крыши" оказалась поляна, посреди которой стояли сделанные из распиленных вдоль стволов столы и скамейки. Следователь пошёл к полевой походной кухне, что дымилась неподалёку. Принёс две глубокие миски пшённого супа с мясными консервами. Пахло так вкусно, что у меня закружилась голова. И я съела весь вкуснейший в мире суп! И миску такой же, из пшена и консервов, каши.
Прокурор уже ждал нас в землянке.
-- Идёмте в баню, Никифорыч. Ординарец приходил, всё готово, -- сказал он и взглянул на меня. -- Вы в баню хотите? После нас?
-- С радостью! -- отозвалась я. -- Дорога была такая пыльная, жара...
Часа через полтора они вернулись в сопровождении немолодого солдата-ордиґнардца, который и проводил меня, уже в надвигающихся сумерках, в не так далеко стоящую от нас баню. Спросил:
-- Придти за вами?
-- Спасибо. Сама приду. Отсюда же виден свет в открытых дверях нашей землянки.
Радовалась, что можно не торопиться. Отдохнуть в тишине от всех впечатлений дня. Постирать вещи -- с собой у меня было всего две смены белья. И платье. Хорошо, что следователь дал мне сапоги. В чистых чулках, во всём свежем, шла я по чавкающей лесной тропе к недалёкому свету, который должен, обязан был стать мне родным, к которому я непременно должна была привыкнуть...
Уже подходя к землянке, услышала голос прокурора:
-- Что-то долго нет нашего секретаря. Не заблудилась бы. Хотя, мне кажется, она не из пугливых.
-- Свой парень, лесовик, не заблудится, -- спокойно сказал следователь. -- Да вон, вроде идёт, слышите шаги?
Я спустилась по ступенькам, обрадованная этим "свой парень", ведь следователь был сибиряк, с виду простой, но внутренне сурово-сдержанный, слов зря не бросал. Это я поняла сразу. И совсем не ждала, что обо мне будет беспокоиться прокурор.
Мой топчан был отгорожен плащ-палаткой. На столе стояли котелки с ужином. На пылающей печурке -- котелок с чаем...
-- С лёгким паром, -- сказал прокурор, -- садитесь ужинать, Наташич. Мы уже заждались вас.
Это "Наташич" прозвучало у него, как "Никифорыч" по отношению к следователю. И у меня сразу отлегло от сердца: они приняли меня, как младшего товарища... За ужином прокурор спросил меня о родителях, о доме. Я коротко рассказала о Шелыгино, о моих учениках, о газетных походах... Прокурор слушал, попыхивая трубкой, иногда улыбаясь. Следователь -- спокойно, молча.
А перед сном прокурор сказал мне, указывая на полку, прибитую над его топчаном:
-- Мы понимаем, что вы здорово наголодались, Наташич. Там есть хлеб и масло... У вас должность командирская, вы тоже будете получать дополнительный паёк... А пока берите и ешьте, когда захотите. Договорились?
Следователь только подтверждающее кивнул головой.
Вспоминая их, я часто думаю о том, что мне повезло в жизни, я попадала к очень хорошим людям. И всегда, даже сейчас, на девятом десятке лет, улыбаюсь, как бы слыша вопрос прокурора:
-- Вам не сыро?
Когда мы шли по болотистой водянистой тропе...
Через несколько дней бригада совершила ночной марш. Мы ехали в том же грузовике, что находился в распоряжении прокуратуры и военного трибунала. Сидя среди железных ящиков с документами, я, как и все остальные, дремала, при встряске на особенно глубоком ухабе открывая глаза. Кругом мелькало всё то же: лес, лес, лес...
На рассвете остановились среди лесистых сопок. Сопку, где разместился штаб бригады, до нас кто-то уже обжил, нас ждали пустые землянки. Прокуратуре отвели землянку на самом краю глубокого лесного оврага. Она была похожа на небольшую баньку с сенцами и твёрдо стояла поверх земли. Здесь нам предстояло зимовать.
У меня есть книжка А. С. Пестанова, бывшего военного корреспондента, работника политотдела: "Солдаты морской пехоты", рассказывающая о боевом пути подразделений морской пехоты, сражавшейся в годы Великой Отечественной войны на Карельском фронте. "18 октября 1941 года было подписано постановление Государственного комитета обороны о формировании 25 морских стрелковых бригад, -- сказано там. -- Уже в первые дни октября в один из городов Омской области стали прибывать команды добровольцев с боевых кораблей Тихоокеанского флота Краснознамённой Амурской и Каспийской военных флотилий".
Наша 70-я морская стрелковая бригада формировалась в Омске. Зимой и летом 1942 года, наряду с другими бригадами, она принимала участие в боях за оборону Ленинграда на Свирском участке Карельского фронта, где укрепились финны. Когда я пришла в неё, она была переведена в резерв 7-й Отдельной Армии. Мы стояли недалеко от Лодейного поля. Главная задача была -- готовиться к предстоящим боям, строить мосты и оборонительные сооружения, ремонтировать дороги. Бригада считалась учебной -- приходило новое пополнение, людей нужно было учить всему. Придан был и участок передовой.
С работой я освоилась быстро: регистрировать поступающие бумаги, переписывать начисто -- иногда в нескольких копиях - исходящие. Нередко носила документы на подпись начальнику штаба, начальнику артиллерии, связи -- в зависимости от того, какой службы это касалось. По вечерам к прокурору и следователю приходили друзья, играли в шахматы, разговаривали. Всё это были морские офицеры, много повидавшие, много знающие люди. Слушать их было интересно и поучительно. Адъютант командира бригады Бобров приносил гитару, чудесно пел под неё стихи Есенина... В деревне Люговичи, что отстояла от нас километрах в пяти, в церкви был бригадный клуб, там проходили репетиции художественной самодеятельности, в которой я тоже участвовала -- пела любимые всеми песни того времени. Фронт был километрах в двадцати, лишь изредка слышался отдалённый гул... Внешне это была просто жизнь, нас не бомбили, не обстреливали -- так надёжно укрывали леса. Но на душе было неспокойно, я никак не могла освоиться с мыслью, что в такой грозный для родины час люди идут на преступленье, чтобы избежать фронта, идут на членовредительство. Таґких случаев было немного, и всё же были: один солдат "ненаґрочґно" отрубил себе указательный палец, друґгой, тоже "неґнаґрочно", отстрелил, рассчитывая, видимо, попасть в обоз с подобным увечьем... Доказать предумышленность было нетрудно, способы эти повторялись... Помню, следователь, положа руку на полено, так и сяк примерялся топориком, чтобы убедиться, можно ли - случайно -- отрубить только один палец, не задевая других. Само повторение подобных случаев доказывало, что это вовсе не "ненарочно"...
Надежда Григорьевна, Евгений Носов, Наталья Овчарова.
Курск, 1953
Этих людей судили и отправляли в штрафную роту, которая действовала на самых опасных участках фронта. По долгу службы мне приходилось бывать на открытых заседаниях военного трибунала, я видела реакцию бойцов. Их лица выражали гнев, презрение, и в то же время сквозило что-то вроде жалости, сочувствия... Видела, что и провинившиеся ведут себя по-разному. Кто стоял молча, понурив голову, признавая свою вину, кто каялся со слезами...
Прокурор и следователь постоянно бывали в подразделениях, знакомя бойцов с уголовно-процессуальным кодексом, стремясь разъяснить, предупредить подобные случаи. И так шли наши дни...
О своих днях в прокуратуре я тоже написала повесть -- по живым ещё тогда впечатлениям, но она не была опубликована.
Весной 1943 года должность секретарей в прокуратуре бригад была упразднена и меня направили делопроизводителем-казначеем в отдельную сапёрную роту той же бригады. Располагалась она через дорогу от штаба, тоже в лесу, но это был совсем другой мир. Совершенно другая работа, мне незнакомая. Вёлся учёт всему, начиная с прибытия-убытия личного состава, о чём мы ежедневно подавали в 4-ю часть -- то есть канцелярию бригады -- строевую записку. На основе неё учитывался расход продовольствия и прочего, прочего, прочего... Вещевое, фуражное, денежное снабжение. Масса накладных, которые привозил старшина. Счастье, что командир роты прикрепил ко мне уже немолодого бойца Чихутова, который на гражданке был счетоводом. И прежде помогал старшине. Без его советов и подсказок я, наверное, никогда бы в этом обширном делопроизводстве не освоилась. Чихутов был северянин. Любил поворчать, если я что-то не понимала, но товарищ он был надёжный. Ни разу не слышала я, чтобы он где-то посмеялся над моей неопытностью. А за это можно было простить трудяге Чихутычу любую его воркотню. Тем более, что месяца через два-три я освоилась с делами, и теперь он сам порой о чём-либо у меня спрашивал...
И были ещё учебные стрельбы. И марши. Сапёры же постоянно уходили на задания: строили дзоты, мосты, чинили дороги, минировали и разминировали, по заданию командования, участки передовой. Я уже знала всех в лицо, и было тревожно, когда группа возвращалась не вовремя, или что-либо с кем-то случалось.
У меня была отдельная землянка; строители-сапёры вывели дверцы печурки в тамбур, чтобы зимой дежурные дневальные могли подтапливать её. Так что я не замерзала в самую стужу... Помню, как хотелось хоть чем-либо украсить моё лесное жилище, но ничего не было под рукой, кроме газет, которые имелись в Красном уголке, и я выстригала из газеты -- старой, конечно, "кружевную" занавесочку на окно...
Командиры взводов тоже имели отдельную землянку. Командир роты -- глубоко уходящий в землю блиндаж... Три больших взводных землянки, кухня, склады, баня, Красный уголок, где, кроме газет, были шахматы, гитара, мандолина, где мы проводили комсомольские собрания и репетиции художественной самодеятельности. В роте было большое хозяйство. И командовал ею строгий, сам очень дисциплинированный -- профессиональный военный, и очень неплохой в душе человек, который умел требовать дисциплину, но не позволял никого зря обижать.
Я постепенно сдружилась и с командирами, и с бойцами. С детства я привыкла с уважением относиться к людям, и это вызывало ответное уважение. В первом взводе меня даже называли -- шутя, конечно, почётным членом: любили посидеть там кружком возле горящей печурки, поговорить обо всём на свете, спеть хором... Там я научилась украинским песням. Услышала узбекские, грузинские напевы...
Эта страница моей биографии запечатлена в повести "Тихий фронт", которая вошла в книгу "Вернусь живым" вместе с другой повестью "Земля под ногами" (Воронеж, ЦЧИ, 1974), о чём речь впереди.
В марте 1944 года, в связи с переформировкой, меня направили в 16-й батальон резерва офицерского состава, который размещался в селе Паша. Я там была четыре месяца, и успела вволю наработаться в строевой части батальона -- бумаги везде есть бумаги, и помощь тоже всегда нужна. Командовал батальоном Николай Николаевич Калитиевский, начальником строевой части был Алексей Петрович Юшков. Машинисткой работала -- по вольному найму - Тамара Дудникова, с которой я подружилась. И жила у них в доме, где остались они вдвоём с сестрой, так как семья их была эвакуирована. Навсегда запомнилась мне медлительная, с низкими берегами, полноводная река Паша. Где по вечерам алые зори мягко окрашивали воду и, словно в зеркале, отражались в воде лодки местных жителей... И клуб, тоже в сельской церкви, где звучала нередко чудесная музыка: война была рядом, и село заполняли военные, но жизнь оставалась жизнью. Вернее, война становилась жизнью. И я всегда вспоминаю, как зимой, когда я училась в вологодской десятилетке и приходила на воскресенье домой, в понедельник, ко второй смене, надо было возвращаться обратно. На улице мороз, снег ходит кругами, глянешь в окно -- обдаёт холодом от снежной заверти. Но выйдешь в неё, окунёшься, сначала ознобно, поднимешь воротник, надвинешь поглубже шапку и идёшь. Ибо идти надо. И ты уже не сбоку, а среди метели, и она уже нечто привычное, освоенное... Надо идти.
У Тамары Дудниковой, уезжая, я оставила свои тетради со стихами, письма от родных и подруг, фотографии. Но ей тоже потом пришлось уехать со своей частью, и мои "архивы" пропали.
В начале июля 1944 года я была направлена из резерва в 135 стрелковую дивизию, прибывшую с 1-го Украинского фронта, для подкрепления в предстоящем прорыве обороны финнов на реке Свирь. Из штаба дивизии меня направили в 497 стрелковый полк, делопроизводителем по учёту офицерского состава и наградам. Мы дошли до Свири, но прорыв уже был свершён, и, переночевав в лесу у реки, мы получили приказ идти на станцию Паша, где нас ждали эшелоны для отправки в Финляндию.
Леонид Жуховицкий, Наталья Овчарова, Николай Шитиков, Дина Изотова
Курск, 1953
И жизнь снова повернулась ко мне совсем иной стороной -- совершенно другой характер работы. Совершенно другие пути-дороги. Но люди оставались всё те же -- свои, родные, русские, дорогие сердцу и памяти. Ибо всюду находила я добрых друзей. А в полку встретила и свою любовь, надёжного, верного друга всей последующей жизни. Которого уже нет, к сожалению, который в душе всегда со мной...
Иногда говорят: пишите о войне правду. На войне, как и в жизни, было всё. Но каждый из нас судит о чём-либо лишь по тем граням, с которыми ему пришлось столкнуться. Я служила в регулярных войсках, противник был всегда впереди, отдельно, и это определяло многое.
Наш командир полка, полковник Михаил Порфирьевич Иванов, был умный, большой души человек. Умел уважать и беречь солдата. И его все любили и уважали в полку, а отсюда -- дисциплина и порядок
В нашей строевой части штаба полка -- было нас всего пять человек: начальник, старший лейтенант Таланков, делопроизводитель по учёту рядового состава младший лейтенант Солод, писаря Лысенко и Толстых, и я -- тоже была дружественная деловая обстановка. Работы всегда было много, выполнять её приходилось в самых порой неподходящих условиях: на марше, во время привала, в полуразбитой хатёнке, когда невдалеке гремел бой, в землянке под скалой, без окон, при свете крошечных стеариновых плошек... Причём требовались исполнительность и точность: ошибись в одной букве, и сообщишь о гибели совершенно не того человека. Или человеку, по высланным вами документам, дадут награду, а получить он её не сможет: буква не та... Я вела учёт офицерского состава и всё, что касалось наград. Прошёл бой, нам приносят сообщения, кто выбыл по ранению, кто погиб. Приносят короткие, в несколько строк, представления к награде... Моё дело -- написать по этим строкам реляцию, чтобы человеку дали именно ту награду, которую он заслужил, к которой его представляли. А там -- целый статус... И каждая реляция должна быть оформлена в четырёх экземплярах -- для чего мне порой придавали на помощь ротных писарей. И чтобы полковник всё одобрил и подписал... А потом, когда награды придут, оформлять -- вручал их командир полка, удостоверения к ним. И это -- для всего состава полка. И порой -- после бессонного ночного марша, чуть ли не на ходу.
Но горше всего было писать извещения, досылать пули врага в сердца матерей. Хотелось к скупым словам "пал в бою" добавить несколько слов о том, как это случилось... Несколько слов сочувствия... Но бланки требовали строгости. Да и откуда можно было об этом узнать? Кто в убийственной горячке боя мог бы проследить, запомнить, кто и как именно погибал?
Ко мне приносили фотографии, письма погибших офицеров, чтобы отослать на родину. И случилось однажды, что я поддалась чувству жалости, вздумалось пощадить человека в его великом горе, и что потом тревожило меня много лет... Было это уже в конце войны, в Польше. К нам поступили молодые офицеры, прямо из училища. Я их зарегистрировала, занесла в книгу учёта все их данные, потом повела их к полковнику на командный пункт, находившийся километрах в двух от наших тылов. По дороге младшие лейтенанты -- в новеньких шинелях и фуражках, в новом обмундировании, не тронутые ещё никакой бедой -- расспрашивали меня о боях, а один, самый молоденький, даже посетовал:
-- Жаль, что война кончается. Получить бы ранение и орден, и пусть бы кончалась.
Мне хотелось сказать ему, что иногда человеку хватает одного боя. Но я промолчала.
Командир полка познакомился с ними, распределил по батальонам. Мы с ними попрощались. А ночью был бой. И этот молоденький офицер погиб. Мне принесли его документы. Среди них была открытка: "Дорогая мама, я прибыл в свою часть. Ночью идём в бой. Вернусь, напишу".
Я держала в руке эту открытку, и слёзы жгли мне глаза. Представила, каково будет матери читать эти оказавшиеся предсмертными строки. И не смогла, не вложила открытку в пакет. Отправив его, сразу же пожалела: назавтра тем более не пошлёшь, получит после извещения, что может подумать? Обрести надежду? А через день-два поняла, что теперь уже послать её совсем невозможно. И хранила эту открытку много лет. Лишь в 1972 году, когда мы ездили с мужем на встречу с нашими однополчанами в Коломну, где формировалась наша дивизия и где в школе ? 29 существовал клуб "Поиск", я передала туда эту открытку. А они нашли по ней родных погибшего мальчика. И его племянница, Нина Цыренбазарова, прислала из Бурятии мне письмо с просьбой рассказать о том, что я о нём помню, -- ещё была жива его мать. Я могла рассказать лишь о том, что написала сейчас. С Ниной мы долго переписывались.
Но это случилось после. А пока -- о Финляндии. Мы стояли под Иханталой, недалеко от Выборга, тоже в лесах. Штаб полка находился недалеко от передовой. Наша землянка была вырыта под скалой, не имела окон. При свете стеариновых плошек хорошо не напишешь, я выходила работать на улицу. Садилась на камень, столом служил ящик из-под снарядов... В Карелии, за два года, как я уже говорила, я не испытала ни бомбёжек, ни артналётов -- нас надёжно укрывали леса. Тут я тоже поначалу не ощущала никакой опасности, тоже лес кругом... Но возле землянки, под скалой, было вырыто глубокое укрытие. Мне казалось -- до нас, наверное.
И вот я пишу. День солнечный, тёплый, кругом тихо, даже слышно, как перекликаются птицы. Из землянки вышел писарь Толстых -- пожилой (мне тогда все, кому было под сорок, казались пожилыми), постоянно мёрзнущий среди болотистой сырости, в бессменной своей ватной телогрейке.
-- Опять, младший лейтенант, сидишь на сыром камне! На, хоть телогрейку подстели, -- снял он со своих плеч любимую одежку.
Я взяла, подстелила. Сидеть стало удобнее. Толстых ушёл работать. И вдруг - какой-то пронзительный, незнакомый нарастающий свист. Писаря выскочили из землянки и -- в укрытие. Где-то грохнуло, заржали лошади. Снова нарастающий свист... тот же Толстых высунулся из укрытия и буквально за руку стащил меня в каменную яму. "Чего они испугались?" -- успела подумать. Грохнуло рядом, возле нас.
Дни литературы в Красногвардейском районе. 1978
Когда артналёт кончился и мы вылезли из укрытия, увидели: телогрейка Толстых пробита осколками. Что сталось бы с моей головой, не заставь он меня укрыться...
В дни затишья я по-прежнему выходила работать на то же место. И как-то по тропе мимо проходил старший лейтенант Георгий Тихонович Овчаров, заместитель командира батареи 120-миллиметровых миномётов. Я его знала в лицо, как и большинство офицеров полка. Он поздоровался, остановился, сказал, что идёт на наблюдательный пункт, сменить комбата. Поинтересовался, чем в данный момент я занимаюсь. Немного поговорили. На другое утро он снова прошёл по нашей тропе, но уже обратно. Опять поговорили. Он пригласил меня к ним в батарею, которая располагалась в лесной низине, в полукилометре от нас. Пошутил, что нас обстреливали из-за них: финны пытаются их засечь. Теперь уже я стала ждать, когда он пройдёт тут снова... Так мы познакомились. Так началась наша дружба.
Естественно, за минувшие годы мне не однажды предлагали дружить. И порою мне кто-то нравился. Но чуть познакомишься ближе, становится ясно: это не твоё, это -- чужое... У меня не было близкой родни, лишь сестрёнка Лена, от отчима, на десять лет моложе меня, мы с ней переписывались. И всегда, сразу после смерти мамы, я очень ощущала своё одиночество на всём белом свете. Чужое -- отпугивало, словно во мне сразу обрывалось что-то... Юра был свой, родной по духу человек. Он ничего от меня не требовал, мы радовались, встречая друг друга, радовались самому простому разговору... Нам было интересно узнавать что-то друг о друге. И на батарее его товарищи встречали меня дружески просто. Наверное, это самое ценное в общении людей -- дружеская простота. Когда идёшь к друзьям с открытой душой, зная, что тебя приветят, поймут, защитят.
...В начале сентября финны сдались. На этой земле наступил мир! Наш полк отвели в местечко Ханнила. Отдых, переформировка, -- и подготовка к новым боям. Полковник был тяжело ранен, лежал в госпитале, в Ленинграде. Мы подчищали все недоделки, наводили порядок в делах... Наконец вернулся полковник, провёл смотр всем подразделениям. В день 7-го ноября состоялся полковой вечер. 19-го ноября был день артиллерии, полковник собрал офицеров на праздничный ужин. Во время этого ужина Юра сказал мне:
-- Переходи жить ко мне, в батарею. Останемся живы, будем вместе.
Порой я думаю о том, что каждый из нас чем-либо обделён в жизни. Я рано потеряла родителей, у меня не было на родине родных "корней", не нянчились со мной в детстве дедушки и бабушки, дяди и тёти. Не было школьного выпускного бала: я болела и не смогла пойти. Не было свадьбы: будучи в 1945 году, осенью, в отпуске, в России, мы просто расписались с Юрой в загсе... Зато всегда были рядом хорошие люди, которые научили ценить в жизни всё доброе. Истинное. Надёжное. Честное.
Я вышла замуж, как говорили у нас в деревнях, "самоходкой", никого не спрашиваясь и без "объявления". Окружающие восприняли это, как само собой разумеющееся. Лишь полковник сказал мне на другое утро, когда я принесла ему документы на подпись:
-- Юра Овчаров -- надёжнейший из надёжных. Я всегда в нём ценил это. И ценю.
22 декабря 1944 года мы вновь погрузились в эшелоны. Новый, 1945-й год, встретили в селении на реке Висле. А потом пошли маршем на Краков, приняли участие в его освобождении, после чего полк получил наименование Краковский.
...Путь от Вислы до Кракова был неимоверно тяжёл: мы шли и шли, день, второй, третий, по разбитой, в мёрзлых комьях, дороге, между пустынными полями и перелесками. Лошади с трудом тянули высоко нагруженные ящиками со снарядами брички, тяжёлые пушки и миномёты. На редких привалах негде было присесть, кругом снег, снег, снег... Ночлег приходился то в поле, то в придорожном лесу. Именно тогда я воочию увидела жуткое лицо войны: между елями всюду лежали присыпанные снегом трупы убитых немцев. Противник отступал так поспешно, что не успевал похоронить погибших. Ещё более жутко было видеть затянутый дымом Краков, пылающие дома, полное разорение вокруг... Наши батальоны сходу вступили в бой. Мы, второй эшелон полка, разместились, кто как мог. Нам довелось работать в доме с выбитыми стёклам, где стужа была такая же, как на улице. Но надо было работать, хотя пальцы не держали от холода ручку. Тем более, что вскоре стали поступать из подразделений сообщения о погибших и раненых.
В тот же день, уже в сумерках, мы снова двинулись -- на Катовице. Крутила вьюга, орудия и повозки вязли в снегу. Конец пути, как всегда, был неизвестен. Наконец остановились в каком-то селе, но все дома там были забиты людьми до отказа, не то, что лечь, стать было негде. Приходилось пристраиваться кое-как, где удавалось.
В Катовице, насколько помнится, мы стояли неделю, несли комендантскую службу, получали пополнение. Затем снова двинулись, теперь уже с непрерывными боями. В старой фронтовой тетради у меня сохранилась короткая запись нашего пути: Боленцын, Фарендорф, Шейнау, Розенгруд, Фриденау, Дитампсдорф, Нойвальде, Бреслау... К сожалению, записаны далеко не все города и сёла, которые мы проходили. Видимо, те лишь, где бои шли наиболее сильные.
Боленцын -- село на берегу Одера, где состоялся очень тяжёлый бой. В результате река была форсирована. Наша и другие воинские части заняли на другом берегу Одера так называемый "пятачок" -- полосу берега в несколько километров длиной и очень узкую в ширину. Помню, мы стояли в каком-то селении, как раз на краю этой полосы. Враг укрепился в предгорьях. Для прорыва на "пятачок" была свезена масса орудий всех родов и калибров. Из-под крыши разбитого дома нам пришлось видеть, как в течение двух часов на позиции немцев низвергался буквально шквал огня. В том числе и впервые увиденных нами "Катюш"...
Мы, солдаты второго эшелона, шли вслед за нашими частями по следам только что прошедшего боя и видели то, что от него осталось. Передать это словами невозможно. Поля трупов. Исковерканная, иссеченная взрывами земля... До Одера Польша смотрелась нищей и разорённой. За ним -- каменные дома, явный достаток в жизни: мы впервые увидели там в коровниках электричество, автопоилки... Противник уходил так быстро, что мы еле поспевали за ним. Но где-то, видимо, на заранее подготовленных позициях, останавливался и давал бой... А села и городки оставались пустыми, люди уходили вместе со своими войсками, видимо, боясь нашего мщения. Придешь в дом -- ещё плита тёплая и чашка кофе стоит на ней...
О пережитом нами в Польше я написала повесть "Земля под ногами", вошедшую в сборник "Вернусь живым", о чём я уже сообщала выше. Эта повесть вошла в мою книгу "Кукушкин лён". В журнале "Звонница" (? 6, 2005, Белгород) опубликована моя поэма "Жизнь бессмертна", о моём фронтовом пути, где тоже есть эпизоды из нашего боевого похода.
О безжалостной горячке сражений написано уже много книг, с рассказами очевидцев, прямыми участниками битв. Привыкнуть к этому было нельзя. Смотреть -- невозможно. Но смотреть приходилось, с закрытыми глазами по войне не пройдёшь. Увиденное навсегда западало в память. Отсюда -- стремление поведать, рассказать. Но, сколько бы ни рассказывали, всё рассказать о войне невозможно. О действительно великой, народной, освободительной для нас войне 1941-45 годов. Минули десятилетия, но в сердцах тех, кто прошёл через неё, она жива...
Наш боевой путь закончился в городе Бреслау (ныне Вроцлав), где окружена была группировка противника. Фронт ушёл далеко на запад. Наши части вели в Бреслау забирающие много жертв уличные бои: гибли не только от пуль и снарядов, падали стены обгоревших домов, погребая под собой наступающих бойцов... Полк наш понёс большие потери. И 30 апреля нас вывели с передовой, в лагерь Оперрау, километрах в шести от Бреслау.
6-го мая противник в Бреслау сдался.
Мы понимали: день Победы близок, но не знали точно, когда это свершится.
В ночь на 9-е мая мы долго не спали: два молодых офицера из батареи Юры (а он в боях стал командиром батареи 76-мм пушек), что жили в соседней с нами комнате, спорили на какую-то футбольную тему, и так настойчиво, шумно, что Юра не раз ходил останавливать их. Неожиданно ночь наполнилась множеством выстрелов, стреляли изо всех видов оружия, вразнобой, беспрерывно, безостановочно. Юра вышел на крыльцо барака -- узнать, что случилось. Вернулся, счастливо улыбаясь:
-- Победа! Часовой ничего не знал, я пошёл к дежурному телефонисту, а он: "Победа, товарищ комбат! Только что звонили -- заключён мир! Да я не захотел вас тревожить!" Представляешь: не захотел тревожить!
О конце войны уже знал весь лагерь, к нам пришли товарищи, мы проговорили до утра, ещё не веря, но понимая -- война кончилась! Дошли! Выжили! Победили!
Никто не спал почти до рассвета...
9-го мая, днём, весь полк был выстроен в парадном порядке. Полковник поздравил нас с великой Победой. Вручил многим солдатам и офицерам ордена и медали. В тот день и мне, наряду с другими товарищами, был вручён орден Красной Звезды.
А к вечеру командир полка собрал всех офицеров на праздничный ужин. Не было для всех нас счастливее того дня. День этот -- 9-е мая -- и сегодня для нас не угасающий праздник. И день святой памяти о погибших товарищах...
Вскоре нашу дивизию расформировали, создали из неё один, 587 стрелковый полк. Командиром остался наш полковник. И мы с мужем были зачислены в новый полк, теперь 4-й гвардейской дивизии. Входила она в Центральную группу войск; мы совершили многодневный марш в Австрию. Сначала стояли в местечке Лембах, у австрийских Альп. Там проходила демаркационная линия с американцами. Затем были в Бад-Фишау, километрах в 50 от Вены. Город Шопрон -- в Венгрии. Село Хаймашкер, тоже в Венгрии, возле озера Балатон. Все новые, интересные места необъятной Земли нашей. Со своими особенностями природы, населения, необычной своей красотой. Но как я тосковала по своей России! По своим северным лесам, по людям, с которыми рядом жила и взрослела. Хотя мы жили в составе полка, среди своих, российских товарищей, чужая земля оставалась чужой.
По грибы. Овчаровы. 1980
Меня демобилизовали в декабре 1945 года, Юру -- в марте 1947 года. Долгие недели шёл до российских пределов наш воинский эшелон с демобилизованными. Ехали мы в Курск, на родину мужа, к его родителям. Зная, что живётся сейчас в России тяжело. Готовясь одолеть и эту, предстоящую нам, нелёгкую полосу жизни...
Сколько оказалось в моей жизни дорог -- всегда неожиданных. И каждая открывала что-то новое, удивительное. Я в это верила и на этот раз. Верила -- и ждала.
То, что я пишу здесь -- не воспоминания в общепринятом смысле слова. Короткие страницы пережитого, вошедшего в мои книги. Вернее, скорей то, что как раз и не вошло в них... Отдельные факты. События. Мысли. Словно идёшь широкими шагами, видя, замечая до сих пор, может быть, не замеченное. То, о чём и не думал серьёзно никогда... И что на самом деле составило фундамент твоей жизни. Её основу. Люди. Мы повседневно сталкиваемся с самыми разными людьми, но задумываемся ли о сути наших столкновений? О том, как отражается это в дальнейшем. И как мы сами смотримся с точки зрения этих людей?