Однажды, жарким летним днём, Иван Петрович Брехунов, купец второй гильдии, ехал в своей большой и вместительной бричке, направляясь в гости к здешнему помещику Кирьянову на пару дней, дабы вместе поохотиться, а заодно решить с ним кое-какие коммерческие дела. Компанию ему составлял уездный врач, Николай Михайлович Егорьев, которого Кирьянов также давно хотел залучить к себе в гости. Оба они были мужчинами средних лет, но очень сильно отличались меж собой. Брехунов, хоть и не достиг ещё сорока лет, но, подобно чеховскому Ионычу, был весьма толст, страдал одышкой и вообще по внешним признакам имел вид крайне нездоровый. Егорьев же, напротив, при высоком росте имел телосложение худощавое, и все его манеры, жесты, движения выдавали в нём человека бойкого, подвижного, не привыкшего подолгу сидеть на одном месте. Что, впрочем, было немудрено при роде его занятий и образе жизни.
Как ни странно, при всей несхожести их характеров и поведения, они прекрасно ладили между собой, хоть и отлично знали слабости друг друга и были не прочь поддеть или уязвить товарища.
В тот день настроение у обоих было хорошее, покойное и благодушное, и, как обычно в таких случаях, между ними завязалась довольно любопытная беседа.
- Что-то давно вас не было видно, почтенный Николай Михайлович, совсем забыли старого друга. Нехорошо, право, так поступать. Замучили вас поди ваши пациенты-то своими глупыми хворями. Вот гляжу я на вас, и даже жалко вас становится: умный, молодой ещё, образованный человек, а занимаетесь таким неблагодарным делом. Нет, это, возможно, благородно и всё прочее, и на том свете вам воздастся за усердие ваше, только, сдаётся мне, напрасно это всё. Из ничего бьётесь, и даже спасибо вам никто не скажет.
Подобный разговор возникал у них не впервые, и оба знали, что каждый всё равно останется при своём: Брехунов будет хулить медицину и доказывать тщетность этого занятия, а Егорьев, напротив, будет стоять на том, что врачевание - это важное, святое, благородное дело, и никакой благодарности ему не нужно. Так вышло и на сей раз.
- Вы бы, Иван Петрович, чем других поучать, лучше на себя посмотрели. А то вот, обрюзгли, с сердцем у вас нелады, выпить любите. Того и гляди, сразит вас delirium tremens или ещё что. Да к тому же и прелюбодейничаете, прости Господи. Срам один, а ещё других учите. Хотя, казалось бы, образованный человек, в университете учились, языки знаете
Сказано это было беззлобно, просто из желания поддержать беседу, и Брехунов нисколько не обиделся.
- Ишь ты, праведник выискался, слова какие страшные говорит. Тоже мне, Иов Щигровского уезда. Я же, дурень вы этакий, добра вам желаю, от души говорю, а вы меня вот так обижаете. Или, небось, сами без греха?
- У меня, Иван Петрович, грехов много, врать не буду. Один Бог без греха. Но, простите великодушно, таких грехов, как у вас, за мной не числится. Я Бога не забывал.
- Ладно, будет вам вздор молоть. Глядите, лес какой тут красивый, недалече уж ехать осталось, вёрст пять, не более. А у Кирьянова, между прочим, сестра-девица живёт, и, хочу вам заметить, она весьма недурна собой. Вот мы её вам сосватаем, тогда и узнаете, как на честных людей напраслину возводить и почём зря укорять невесть за что.
Здесь требуется небольшое отступление.
Иван Петрович уже пятнадцать лет жил в законном супружестве со своей женой, Натальей Фоминичной. Была она дочерью богатого московского купца, старше Брехунова на три года, и, говоря по правде, не обладала ни физическими, ни нравственными качествами, способными привлечь к ней сердце и душу хоть сколько-нибудь видного мужчины. Женился он на ней без любви, ради приданого, и едва ли не с первых дней супружества стал заводить себе любовниц, о чём знали все близкие и дальние друзья и знакомые. Знала ли о том сама обманутая супружница, доподлинно неизвестно, но, во всяком случае, так тиранила и допекала благоверного, что, право, избави Бог от такой жены. Николай Михайлович же в свои тридцать пять лет оставался холостяком и вообще всячески сторонился женского общества, находя большинство его представительниц особами пустыми, недалёкими, вздорными. Что же до сестры Кирьянова, то это была девица двадцати пяти лет, которую и впрямь можно было назвать красивой. Но Егорьев видел её всего раза два, и то мельком, и потому не имел возможности составить о ней какого-либо определённого мнения. Да и вообще перспектива сватовства его не слишком прельщала.
- Шутить изволите, Иван Петрович. Вам известен мой взгляд на супружество и вообще на женщин, и я попросил бы вас впредь мне ничего подобного не предлагать.
- Экой вы медведь, в самом деле. А я ведь не шучу, дорогой мой. Как ни крути, а жениться вам нужно, без этого никак. Конечно, Анастасия Петровна, comme tous femmes, барышня своеобразная, со своими причудами, но чрезвычайно милая, воспитанная, да и брат приданого не пожалеет. Чего ж вам ещё желать-то?
- Ещё раз вам говорю: увольте меня от ваших глупых и скабрезных шуток. Только послушайте себя, что вы говорите. Vous parlez d'une jeune fille comme d'un cheval anglais. Это гадко в конце концов. А жениться из-за приданого - это вообще последнее дело. Я до такого никогда не опущусь - не вам чета.
- Ой, не зарекайтесь, mon cher ami. И напрасно вы так на меня серчаете. Я, между прочим, такой же смиренный serviteur de Dieu, как и вы. А может, даже лучше. По крайней мере, я не строю из себя того, кем не являюсь, не рисуюсь и не стараюсь казаться лучше, чем я есть на самом деле. Я, знаете ли, придерживаюсь принципа Вольтера, который говорил, что всякий жанр хорош, кроме скучного. И вам, друг ситный, настоятельно рекомендую взять этот принцип на вооружение, вместо того, что оскорблять меня жестокими словами. Впрочем, вы знаете, я на вас нисколько не обижаюсь. Я ведь вас люблю, хоть вы и несносный человек, да и вы, я положительно убеждён, хоть немного, но питаете ко мне тёплые чувства.
- Я нисколько вас не оскорбляю, Иван Петрович. Я лишь высказываю своё мнение. Оскорбить можно честного человека, а назвать вора вором - это не оскорбление, а la constatation d'un fait. И всё это я вам говорю именно потому, что мы с вами старые приятели. Кто же ещё может сказать вам горькую правду. В конце концов, это моя профессиональная обязанность - говорить людям правду. Это иногда тяжело, но совершенно необходимо.
- Эх, вы, карась-идеалист. И ничем же вас не проймёшь. Нет, поймите правильно, я уважаю ваши убеждения. Это всё очень честно, благородно и всё в таком духе. De plus, si vous voulez savoir, vous Йtes peut-Йtre la meilleure personne que j'ai rencontrИe dans ma vie. Vous avez une Бme et un cœur, et aujourd'hui, peu de gens peuvent se vanter de cela. Juste mon conseil: ne soyez pas si idИaliste, cela vous ruinera. TТt ou tard.
- Благодарю, Иван Петрович, не ожидал от вас столь высокой оценки. Но по части идеализма, тут вы извините - что есть, то есть. Это, если хотите, моё кредо, и я от него не отступлюсь. И я верю, что однажды все люди начнут жить так, как я. И тогда этот мир станет гораздо лучше - не таким злым, диким, пошлым, жестоким, каким мы его видим сегодня.
- Ну дай-то Бог. Вы говорите правильные вещи, и я был бы рад, если бы всё было именно так. Нет, правда. Я ещё раз могу повторить, что люблю вас. У вас свежая, чистая, наивно-доверчивая душа, вы ещё не утратили способность мечтать, верить в идеал, стремиться к свету, к истине. Впрочем, это и немудрено, вы ведь недавно в наших краях, а до того всё в столицах живали. А я, знаете, хоть и прожил несколько лет в Петербурге, но сам плоть от плоти старая уездная кляча. Помните, как у Островского: "Жестокие нравы, сударь, в нашем городе, жестокие". Вот так мы и живём, проходят годы, десятилетия, а ничего не меняется. И, по совести говоря, не знаю, изменится ли когда-нибудь. Боюсь, что, во всяком случае, не при нашей с вами жизни. Хотелось бы ошибиться, но, увы, я реалист, и привык трезво смотреть на вещи. Так что плюньте и живите себе спокойно. А, глядишь, наши внуки-правнуки увидят здесь новую жизнь.
- Внуки, правнуки... А я что же? Получается, зря живу? Нет уж, увольте. Я понимаю, что вы хотите сказать: наш удел - работать и работать, как волы, а счастье - удел лишь наших потомков. Но, милейший, я с этим не согласен. Можете считать меня дураком, идеалистом, мечтателем, наивным фантазёром, Дон Кихотом или кем угодно ещё, мне сие совершенно безразлично. Нет, вы не подумайте, я не претендую на многое. Я слишком хорошо знаю ограниченность своих способностей, но я буду делать то, что от меня зависит. Mon verre n'est pas grand mais je bois dans mon verre. Да, один я могу мало, ничтожно мало. Но со временем нас, таких, как я, станет большинство, и вот тогда начнётся совсем другая жизнь. Впрочем, вы правы, я, должно быть, уже не увижу этой новой жизни. Мы с вами, почтенный Иван Петрович, уйдём, имена наши забудутся, но наши дела, наши замыслы будут жить, и семена, посеянные нами, дадут новые всходы.
На горизонте уже виднелись очертанья кирьяновской усадьбы. Брехунов тем временем немного задремал, будучи укачанным на скверных русских дорогах, и не слушал своего собеседника. Егорьев же продолжал говорить. Казалось, ему было важно выговориться, излить всё, что накипело у него в сердце.
- Посмотрите, Иван Петрович, как бедно, гадко, пошло и мелко мы живём, и какие мелкие, мизерабельные, пустые люди вокруг нас. Даже вот Кирьянов, наш общий знакомец. Ничего не могу о нём сказать плохого, он честный, добрый малый, и в карты хорошо играет, и говорит красиво. Но кто он, в сущности говоря? Нечто вроде тургеневского Рудина: говорит ладно, да толку мало. Конечно, такие люди тоже нужны обществу, но не они двинут его вперёд. Да и не мы с вами, старые, потёртые калоши. Но настанет время, и придут нам на смену новые люди, молодые, свежие силы, свободные от лени, корысти, предубеждений. Они и сделают то, на что мы, их отцы и деды, оказались неспособны.
Егорьев замолчал, слегка утомлённый своими многословными речениями, и как бы ожидая какой-то реакции от своего спутника. Меж тем, Брехунов издал какой-то странный звук, словно бы собираясь что-то сказать, но в итоге ничего не сказал и продолжил дремать. Разбудили его лишь голоса крестьян, работавших в имении Кирьянова, да радостные возгласы хозяина усадьбы, давно поджидавшего дорогих гостей.