Я не раз задумывался над следующим вопросом: почему Моисей, сам написавший, как полагают, Пятикнижие, при рассказе о сорокалетнем (по библейской версии) периоде своей жизни в Мадиаме, ограничившись краткой историей знакомства с семьёй Итро, тут же перешёл к заключительной его (периода) части, а именно к своей встрече с богом и обстоятельствам возвращения в Египет? Почти сорок лет его жизни остались за рамками повествования, и, как следствие, стали предметом различных спекуляций на этот счёт в апокрифической, исторической, художественной литературе, как, впрочем, и первые сорок лет жизни в Египте. Можно предположить, что сугубо человеческие стороны бытия Моисея представлялись богу, по "просьбе" которого он и писал Пятикнижие, малозначащими в сравнении со всем, что касалось не столько даже обретения израильтянами Земли Обетованной, сколько регламентации отношений между ним (богом) и народом избранным. Но нам, людям обычным, интересно знать и личную жизнь главного героя
Пятикнижия, ибо в ней можно найти истоки его поведения, мотивы его решений и поступков, не упрощая их.
В своих попытках найти хоть какую-то скупую дополнительную информацию о жизни Моисея в Мадиаме я наталкивался на очередной пересказ библейского текста с некоторыми его авторскими вариациями. Всё же, как прошли эти сорок лет? Начну с того, что я склонен (повторюсь) принять версию православного Жития пророка Моисея, согласно которой на Аравийский полуостров, в метрополию Мадиама, он перебрался в возрасте 67 лет, т. е. до возвращения в Египет он прожил там 13 лет. За его спиной 49 лет жизни в
мадиамском Куше, причём, жизни, как я предполагаю вопреки Иосифу Флавию, не в качестве военачальника и царя, но с точностью до наоборот - беглеца, человека, вынужденного зарабатывать себе на хлеб тяжким трудом. В семью священника Итро вошёл человек, познавший жизнь во всех
её проявлениях (сверху до низу), несомненно, переоценивший многое, сумевший в малом увидеть вечное. Стоит ли удивляться фразе (Исход 3:1): "Моше же пас овец у Итро, тестя своего". Ему было знакомо и это, его не надо было учить обращению с овцами, умению выбрать пастбище для них, умению оградить их от нападения дикого животного. За минувшие годы жизни в изгнании он стал частью пастушеского племени. Возможно, в нём
что-то и осталось от египтянина (и это заметили дочери Итро) - стать, язык, выдававший грамотного человека, владение приёмами рукопашного боя. И всё же, это был уже другой человек...
Моисей прекрасно знал дорогу к этой Горе. Нет, ему не приходилось пасти вблизи неё своё стадо, но рассказы Итро были настолько яркими и подробными, что он мог воспроизвести предстоящий путь по памяти. В течение ряда лет он
не раз собирался отогнать к ней стадо, но постоянно какая-то неведомая сила удерживала его, какой-то внутренний голос предостерегал от этого. А тут ещё и знакомые пастухи со своими страстями о ней: и гром там слышится, и дым над вершиной нередко клубится. Но Моисей знал из рассказов Итро, что на этой Горе живёт бог, которому его тесть поклоняется. Да и Итро не торопил: "Придёт время, ты сам почувствуешь, что пора". Мудрый Итро, он знал, что всякое насилие над душой лишь уродует её.
Вот эта дорога: выйдя из Бада, лучше это сделать после захода солнца, нужно подняться по знакомой тропе наверх и повернуть на восток, по местному "шарк". И сразу откроется Гора. Она самая высокая в сравнении с цепью небольших вершин, возвышающихся здесь и там, и кажущихся в сравнении с нею карликами. Моисей знал, что эта близость обманчива именно по той причине, что Гора была самой высокой в округе. Путь к ней занимал не менее пяти часов, и то, если овцы в хорошем настроении, отдохнувшие и сытые. Лучшее время года для такого "путешествия" - весна, когда во впадинах оживает тамариск, по руслам вади - тополя и акации, лавовые поля покрываются злаками и полынью, расцветают эфемерами. По рассказам Итро, территория, прилежащая к Горе, превращается в пастбище, увести с которого овец потом уже нелегко. Там же есть и чудесный колодец, вырытый неизвестно кем, и не пересыхающий никогда...
Шурин Ховав напрашивался в эту дорогу. Но он, в отличие от отца, и в тайне подсмеиваясь над ним и его кейнитским богом, считал, что все рассказы о Божьей горе - лишь плод воображения. Он слышал и о других горах, над которыми курился дым, из вершины которых иногда вырывался огонь и пепел. Его волновало, что Моисей не справится со стадом в новом месте, и он хотел помочь ему. Не будь это Божья гора, Моисей не отказался бы от услуг Ховава, да и вместе спокойней. Но только не в этот раз. Он должен был один пройти весь путь и подойти к Горе.
Трёх часов движения для стада оказалось вполне достаточно, овцы забеспокоились, более молодые начали отставать. На небе появились первые звёзды. Возле Моисея, всякий раз это было неожиданно, возник Вожак стада - он всегда оказывался рядом с ним, когда овцам требовался отдых, когда наплывала ночь. Старый, он был ещё в силе - Моисей видел его неизменно впереди. Моисей потрепал его по голове и сказал, что на сегодня дороге конец, что овцы могут располагаться на отдых. Вожак кивнул в ответ, а может, это Моисею показалось, и стал перемещаться среди стада, видимо, давая команду остановиться.
В отличие от других пастухов, Моисей обходился без собак. Вожак заменял ему их. Моисей со временем уверился в том, что тот его понимает. Когда чувство одиночества, оно возникало при длительных переходах в поиске пастбища, становилось особенно нетерпимым, он находил Вожака и начинал делиться с ним своими мыслями, рассказывать ему о прошлой своей жизни в стране Кемет. Иногда Моисею казалось, что Вожак - это человек, наделённый за какие-то грехи овечьим обличьем. Вот и сегодня возникло то же ощущение.
Пока Вожак сгонял овец, располагая их вблизи найденной Моисеем для ночлега небольшой пещеры, тот стал собирать сухую траву и неведомо откуда взявшийся здесь валежник для костра - ночами было довольно прохладно,
да и лепёшку хотелось кипятком запить. Моисей избегал в присутствии овец есть баранину, ему казалось, что запах жареного мяса будет нестерпим для них. К тому же, он однажды заметил, что, почуяв этот запах, Вожак, который обычно располагался рядом с ним, как-то незаметно удалился, и в течение недели избегал его. Какие только чудеса не случаются в пустыне.
Затихли овцы. Небо, необычно яркое в весеннее время года, приблизилось к Моисею. Ещё в годы учёбы в специальной школе для отпрысков фараона и его вельмож жрец-астроном привёл Моисея и его одноклассников в гробницу вельможи Сененмута - архитектора храма царицы Хатшепсут в Дейр эль-Бахри, на потолке которой были изображены северная и южная стороны небосвода. Бычья нога (Большая Медведица), рассказывал учитель, принадлежала богу Сетху, рядом с ней располагался стерегущий её Великий Гиппопотам, считавшийся воплощением Исиды. Исиде - Гиппопотаму, после того, как Хор отрезал его (Сетха) переднюю ногу, вверено было бросить её в середину неба, где на охрану ноги был поставлен Сокологоловый бог Ан (созвездие Лебедя). На карте можно было найти Сах (Орион) и Сепедет (Сириус). Моисей нередко и сам, устроившись уединённо на крыше дворца, разглядывал звёздное небо в поисках богоподобных зверей и птиц. Особенно по душе ему пришлась
Сепедет, самая яркая звезда неба, носящая имя великой богини страны Кемет: именно с первым восхождением Сепедет египтяне связывали разливы Нила, так необходимые их родине. С древнейших времён Сепедет почиталась в стране Кемет как предвечная звезда, повелевающая остальными звёздами - деканами.
Мысли внезапно перенесли его к ней, которую в часы их уединения он ласково называл "моя Сепедет". Она, кушиянка, была его первой женщиной, его женой, хотя они и не прошли через обряд венчания, и у них не было детей...
Сама судьба привела его в её дом, но какую цену он заплатил за эту встречу. Видимо, у памяти есть какие-то охранительные механизмы - он редко, даже в пустынном уединении, возвращался к событиям того рокового утра, которое круто изменило всю его последующую жизнь. Нет, убийство этого зарвавшегося египтянина не было спланированным заранее, конечно же. Но ослепление гневом, накрывшее его с головой, было настолько огромным, что он не сумел соизмерить силу своего удара. А ведь он и не собирался убивать негодника - хотел лишь примерно наказать его. А наказал себя. Иногда ему приходила в голову мысль, что само небо повелевало им в тот момент.
Первым и единственным человеком, к которому он прибежал после случившегося, была его мать Фермуфис. Он запомнил её растерянное лицо, её расширившиеся глаза. Ему показалось тогда: в них даже промелькнул ужас, правда, всего на одно мгновение - ведь они оба прекрасно знали, что грозит человеку, убившему египетского чиновника. Но мать не была бы дочерью земного бога, если бы растерянность всецело овладела ею. Уединившись в её покоях, они быстро просчитали все возможные варианты спасения. Вывод был
один: бегство. Но куда? Бежать в Междуречье по наиболее простой дороге, проходившей через земли филистимлян и финикийцев, было невозможно, ибо египетские осведомители пребывали там, фактически, на легальных основаниях. Дорога из Дельты через Синайскую пустыню была не просто опасной - проложенные тропы были исхожены караванами, и появление на них неизвестного человека тут же стало бы достоянием офицеров сторожевых крепостей, выстроенных вдоль северо-восточной границы страны Кемет.
Остановились на мадиамском Куше, независимой от Кемет территории, расположенной между третьим и четвёртым нильскими порогами. Но туда надо было добраться как-то. Часть страны Куш до третьего порога всё ещё оставалась подконтрольной Кемет, и управлялась египетским наместником, т. н. царским сыном Куш.
Необходимость немедленного побега была вызвана и тем, что, как оказалось, имелись свидетели этой драмы, а именно, два израильтянина. Выяснилось это совершенно неожиданно. На следующий день после убийства неведомая сила потянула Моисея на роковое место. Невдалеке он увидел двух немолодых уже мужчин, явно не египтян, о чём-то громко споривших. Было видно, что назревает драка. Через несколько минут так и произошло, причём, один из них, более мощного телосложения, стал безжалостно избивать своего "оппонента". Моисей не выдержал, обратившись к нему: "Зачем ты бьёшь ближнего твоего?" - На что тот ответил: "Кто поставил тебя начальником и судьёй над нами? Не думаешь ли убить меня, как убил Египтянина?" Зная о довольно широком распространении осведомительства среди населения Кемет, Моисей понял, что угроза разоблачения реальна. Именно тогда он и обратился к матери за советом и помощью.
Выход нашёлся. Один из приближённых к Фермуфис жрецов по имени Салитис вечером того же дня отправлялся на корабле во главе экспедиции к первому порогу, в район города Суинэ. Со своими людьми он должен был высадиться на западном берегу Нила, и двигаться по суше на юг, углубляясь в тропические леса, в район обитания племени покорителей слонов. Фараону нужны были слоновые бивни, слоновая кость, ценившаяся на вес золота, и более золота, использовавшаяся, в основном, в качестве облицовочного материала для дворцовых помещений, для создания произведений искусства, женских украшений, амулетов, и многого другого. Куш в качестве поставщика слоновой кости постепенно терял своё значение, и требовался поиск новых её источников.
Поздно вечером Моисей, неузнаваемый в одежде простолюдина, оказался в составе группы рабов-гребцов, которая в сопровождении охраны была доставлена на пароход, и помещена на нижней палубе. Так началась его эпопея изгнанника и чужака. И он, и мать понимали, что надежды на возвращение на родину без риска для жизни в ближайшее время очень мало. И боль расставания была невыносимой. Принц Месу, как называла его мать, уходил в неизвестность.
По прибытии в Суинэ Салитис сообщил капитану, что у одного из рабов, им был Моисей, якобы наблюдаются первые признаки проказы, и использовать его в экспедиционных целях не представляется возможным. Он предложил присоединить этого раба к группе прокажённых, работавших тут же в каменоломнях по соседству со строившимся новым храмом бога Амона-Ра. Так было задумано. А далее, при выяснении медицинской ошибки, Моисей должен был быть переведен в группу царских людей, трудившихся на строительстве храма. Предполагалось, что свои последующие действия он определит сам в зависимости от складывающихся обстоятельств. Отдалённость стройки от Раамсеса давала основание надеяться на благополучный исход всего этого плана.
Четыре года в аду: нестерпимый зной, рабский труд под неусыпным оком надсмотрщиков- всё это он испытал сполна. Никто не мог даже намёком облегчить его участь, ибо это могло бы привести к разоблачению беглого принца. Но молодость, хорошая физическая подготовка и страстная мечта стать свободным, вырваться из объятий страха помогли ему. На пятом году Моисею с группой братьев по несчастью удалось бежать, похитив одну из тростниковых лодок, принадлежащих строительному начальству, переправиться на восточный берег Нила и раствориться среди разношерстного населения египетского Куша.
И всё же страх не покидал его, хотя вряд ли кто-то мог бы узнать в нынешнем Моисее внука фараона: он перестал брить голову и лицо, отпустив до плеч волосы и небольшую бородку; потрёпанная одежда и дорожная сумка составляли всё его достояние. Он выдавал себя за семита по имени Моше. Возможно, это и не было ложью, но в глубине души Моисей так никогда и не смог примириться с мыслью, что он принадлежит к этому кочевому племени по рождению. Кем ему только не пришлось быть за годы скитаний. То он
нанимался подручным кузнеца, то грузчиком к торговцу овощами, то рабочим на золотодобывающие копи. Один раз Моисей оказался в роли писаря купца - негоцианта, благо он владел клинописным, иероглифическим письмом, и даже основами кынаанского алфавита. Он так пришёлся по душе купцу, что тот уговаривал остаться с ним, и позднее даже стать одним из компаньёнов. Но Моисей двигался всё южнее и южнее.
Он вспоминает себя в небольшом городке Мероэ, расположенном между пятым и шестым порогами, в районе обширных и плодородных степей, пригодных для земледелия и, особенно, для разведения скота. Там он, прежде чем попасть в Мероэ, впервые приобщился к пастушескому братству, нанявшись в хозяйство одного состоятельного крестьянина подпаском. Но тот день он помнит во всех его подробностях. Ярко-красная заря застала его сидящим у забора на рыночной площади городка. Бронзовые женщины степенно входили на площадь с бутылями и корзинами на головах. Полуголые дети вертелись у них под ногами, дрались или играли в пыли. Большие и такие же бронзовые мужчины сидели в дверях крытых тростником хижин, окружавших рыночную площадь, занимаясь своим промыслом. Прилавки под полосатыми навесами постепенно заполнялись торговцами, раскладывавшими свою гончарную, овощную и другую продукцию. Кузнецы склонялись над маленькими печами, топившимися древесным углем, предлагая желающим тут же на их глазах изготовить всё, что угодно. Солнце раскалялось всё сильнее над всей этой весёлой суетой и брызжущей человеческой энергией.
Рядом с Моисеем на земле устроился немолодой крестьянин в ожидании, как он словоохотливо сообщил, своего сына, чтобы уже вместе с ним решать их торговые дела. Неожиданно до них из-за соседних домиков стали доноситься крики людей, лошадиный храп и бряцание щитов. Крестьянин подскочил на ноги, и с возгласом "Облава!" бросился бежать прочь от рынка в противоположную от въезжавшего на площадь вооружённого отряда. Позднее Моисей узнал, что именно таким варварским способом пополнялись ряды армии Мадиама: молодых мужчин буквально ловили на улицах городков и поселений, и отправляли в зону боевых действий далеко от родных мест. Последние несколько лет Мадиам из солидарности с Египтом участвовал в его войне со странами северного Кынаана и Междуречья.
Недолго думая, и ещё не зная причины столь выраженной всеобщей паники, но находясь постоянно в настороженном состоянии, Моисей бросился вслед за крестьянином, нырнув в первый противоположный от рыночной площади переулок. В годы учёбы в Дворцовой школе он был одним из лучших бегунов, а опасность ещё и подстегнула его. Буквально через несколько минут он оказался на окраине городка рядом с невысоким забором, за которым можно было увидеть жилые и хозяйственные постройки, а также небольшой сад. Понимая, что он может с большей лёгкостью быть настигнутым вне пределов городка, Моисей перемахнул через забор, благо, во дворе никого не было видно. Рядом с забором находилось явно подсобное помещение, дверь в которое была полуоткрыта.
В помещении было сумрачно: свет с трудом пробивался через две узкие прорези в потолке, оставляя на земляном полу следы своего присутствия. Привыкнув к этому сумраку, Моисей стал различать расставленные на циновке вдоль стены горками глиняные тарелки и кувшины. Он понял, что попал в дом местного гончара. Наверное, хозяин и домочадцы находились сейчас на рынке со своим товаром, а может, как и он, спасались известным им способом от облавы. Обессиленный, Моисей опустился у стены на пол. Нужно было что-то решать. Даже если сейчас хозяев нет, то позднее они обязательно появятся. Как они поведут себя, увидев его? По своему уже многолетнему опыту жизни в Куше Моисей знал, что этот народ проявляет традиционную солидарность по отношению к людям их круга, не стремясь выслужиться перед начальством, как это нередко наблюдалось в Кемет. Неожиданно он задремал. Но видимо, продолжался это сон недолго, ибо он открыл глаза, едва услышав звук направляющихся к строению шагов. Дверь открылась, и в складскую комнату вошёл старик. На нём были широкие шаровары с повязкой вокруг тела и лёгкая накидка. Он сразу заметил сидящего на полу Моисея. Ни удивления, ни страха не появилось на его лице. Он спросил: "Кто ты? Ты бежал от облавы?" Моисей кивнул головой. "И долго ты будешь сидеть здесь? Пошли в дом. Не бойся. И я тебя не боюсь".
Жилое помещение, выстроенное из грубого камня, состояло, как потом выяснил Моисей, из пяти комнат. Готовили пищу на улице с тыльной стороны дома. В одной из комнат стоял примитивный ткацкий станок, она же, явно, принадлежала женской половине семьи старого гончара. Ещё одна комната использовалась как гончарная мастерская, но, по наличию находившейся в ней постели, Моисей понял, что это и спальня его, и место, куда вообще
посторонним заходить не следует. Старый гончар завёл его в небольшую комнату, принадлежавшую, по всем её признакам, мужчине: "Здесь ты будешь жить, - сказал он. - А сейчас тебе принесут помыть руки и поесть". Через несколько минут в комнату вошла молодая женщина с небольшим тазиком в руке и кувшином воды.Так состоялась его первая встреча с Адоимарой.
Наверное, Моисею уготовано было свыше пережить то, что он пережил, пройти через страх позора в качестве цены за эту встречу, осветившую всю его жизнь до самого её донышка, до самого последнего её мгновения. Как Моисей узнал позднее, слово "адоимара" на одном из кушитских диалектов означает "белые люди". Вошедшая в комнату женщина была именно белой, точнее, она выглядела как встречавшиеся им ранее во дворце фараона женщины, привезенные в Кемет из стран, где проживали белокожие люди, но успевшие от нескончаемого солнца потемнеть. Её кожа была тёмно-золотистой, а волосы, повязанные куском белого из кисеи шаша, белокурыми, слегка вьющимися, заплетенными в многочисленные косички, начинающиеся у лба и спускающиеся на плечи. На ней были шаровары, сильно суженные у
щиколоток, длинная голубого цвета рубаха из неплотной ткани с очень узкими и очень длинными рукавами, подпоясанная широким поясом (маканатом), обёрнутым вокруг талии несколько раз, и на обоих концах вытканным разноцветными шёлковыми нитками. Никаких украшений, так обожаемых местными модницами, на ней не было. Лишь на первой фаланге указательного пальца правой руки Моисей заметил пару серебряных колечек. Но не это было в её облике главным: обращали на себя внимание очень узкое и довольно высокое лицо с прямым лбом, синие глаза, внимательно смотревшие из-под мягко развитых надбровных дуг, узкий выступающий нос с нервными ноздрями и полные губы, на которых угадывалось любопытство. Она была босиком, что удивительным образом дополняло её простой и привлекательный наряд. Таким он запомнил её, и такой вспоминал всегда после их разлуки до конца.
Его мгновенно вспыхнувшая любовь была глубокой, бережной и бесконечной. Моисей любил в ней всё, без исключения, он любил и воздух, которым она дышала, и воду, которую она пила, и землю, по которой ходила, любил её трёхлетнюю дочь. Адоимара не могла не видеть этого; и какое сердце останется ледяным, находясь постоянно рядом с пылающим сердцем. Но было нечто, что не позволяло им стать ближе. Этим нечто был исчезнувший муж Адоимары. Незадолго до рождения дочери, он оказался в числе захваченных мобилизационным отрядом правителя Мадиама. Судьба его так и осталась для семьи неизвестной. Были случаи, когда воины возвращались домой: старый гончар и Адоимара жили этой надеждой.
Прошло около года жизни Моисея в приютившем его доме рядом с Адоимарой - и вдалеке от неё. Оба они не могли переступить через память, не могли нарушить тот внутренний запрет, который был им обоим свойственен в силу традиций и врождённой их скромности. Однажды вечером, когда все дневные дела были переделаны, ужин закончен, а Адоимара с ребёнком ушли к себе, старый гончар знаком задержал Моисея. "Сына нет уже четыре года, - сказал он. - Я всё вижу. Но я не враг Адоимаре и своей внучке. Вы живые люди". Ещё через час он, постучавшись в комнату Моисея, ввёл к нему Адоимару.
Последующие три года были для Моисея сном наяву. Зрелый мужчина, ранее не знавший женщины, он встретил ту, во имя которой и хранил себя. Но однажды всё неожиданно оборвалось. День близился к вечеру. Они стояли с Адоимарой в середине двора и обсуждали давно назревшую проблему: ремонт помещения, где старый гончар хранил тарелки и кувшины, дающие им средства к существованию. Саманные стены потрескались, отверстия в потолке плохо пропускали свет, но хорошо воду в сезоны больших дождей. Помощь Моисея в изготовлении посуды, открывшийся талант Адоимары, искусно покрывавшей её глазурью и чудными цветами, давал надежду на увеличение спроса. Потребность в надёжном складе была неотложной. Они стояли спиной к терновой изгороди, когда скрипнула калитка. Оба обернулись. Во двор входил незнакомый Моисею довольно молодой мужчина в поношенной дорожной одежде и сумкой за плечом. Это был муж Адоимары. С негромким криком, теряя сознание, она упала на руки Моисея...
Ночь близилась к концу, бледнели звёзды. В доме было тихо. Осторожно, собрав самое необходимое в дорожный мешок, Моисей выскользнул из своей комнаты, имевшей отдельный выход во двор, неслышно перебрался через забор,
и исчез в наплывающем утреннем тумане, чтобы уже никогда не возвратиться сюда...
Воспоминания, накрывшие его волной счастья и боли, неожиданно возникнув, так же неожиданно и прервались. И снова, как и тогда, ночь близилась к концу и бледнели звёзды. Сбившиеся в тёплый живой клубок овцы уже шевелились, вздыхая и блея. Надо было вставать, чтобы разбудить стадо окончательно и напоить его перед дорогой. Предстояло провести ещё чуть более трёх часов в пути. Гора Хорив вырастала из рассеивающейся темноты, надвигаясь всей своей громадой. Вершина её, словно шалью, была окутана клубящейся розовой дымкой, темнеющей на глазах.
Рядом появился Вожак, ткнув Моисея носом в щеку. Он всегда именно так давал о себе знать по утрам. Не говоря ни слова, Моисей вскочил на ноги, отряхивая одежду от прилипшей и повлажневшей к утру травы. Плеснув на лицо пару пригоршней холодной воды, и согнав окончательно сонливость, вместе с Вожаком он углубился в стадо, голосом и мягкими движениями поднимая овец с земли. Уже через час стадо дружно и оживлённо двигалось по довольно широкой тропе, вытоптанной в распадке, к месту, где им предстояло провести около недели. По рассказам Итро, в районе Хорива в это время года земля представляла собой зелёный ковёр. Слабо всхолмленная, в редком кустарнике и тамариске, она примыкала к скальным выступам горы, в которых можно было найти защиту от ночной прохлады и весенних дождей. Сама гора находилась почти в центре этого природного заповедника, как бы властвуя над ним.
Солнце уже было в зените, когда тропа, постепенно расширяясь, вывела их на большое пастбище - Моисей в который раз поразился точности описаний Итро. Овцы тут же разбрелись в поиске любимых своих лакомств - здесь явно давно уже никого не было, а Моисей принялся за обустройство жилища в одной из небольших пещер. Опыт в этом у него был уже немалый. Чуть поодаль от выбранного им места для ночлега он обнаружил тот самый вечный колодец; набрав в желоба воду, начал собирать овец, ибо близилась пора поить их, и Вожак давно уже крутился рядом с Моисеем, как бы говоря: "А не забыл ли ты о своих обязанностях?" В заботах день двигался к вечеру; пока не стемнело, нужно было обойти пастбище, внимательно рассмотреть его, выявить опасные спуски и щели, найти норы и лежбища диких животных, которые могли и для себя облюбовать это место. В подобных прогулках Моисея всегда сопровождал Вожак не только в качестве спутника, но и защитника - он всегда первый обнаруживал опасность, будь то василиск, или волк, предупреждая о ней хозяина.
Благожелательному отношению Вожака к Моисею способствовал один давний случай. Однажды от стада отбился ягнёнок, и Моисей последовал за ним, пока не догнал его у кустарников, росших вблизи водоёма. Зайдя в воду, ягнёнок с жадностью пил. Подойдя к нему, Моисей, улыбнувшись, сказал: "Так вот почему ты столько пробежал - тебе очень хотелось пить. Признавайся, ты, должно быть, устал?" Он поднял ягнёнка себе на плечи и принёс его назад в стадо.
Оказавшись у довольно отдалённой от своей стоянки стороны Хорива, Моисей заметил, что Вожак почему-то забеспокоился, непрерывно смотря то на гору, то на него, как бы призывая посмотреть туда же, куда и он. Следуя
призыву своего помощника и друга, Моисей поднял голову, и слева от себя на склоне горы заметил горящий терновый куст. Это показалось ему странным, ибо никаких причин для возгорания и никаких признаков распространения огня он не заметил, хотя куст горел ровным, ярким пламенем. Наблюдая за кустом, Моисей обратил внимание: терновник не сгорает, что было удивительным. "И Моше сказал [Вожаку]: пойду и посмотрю на это великое явление". И Вожак не удержал его, а ведь приближение к "вечногорящему" кусту могло быть опасным. И оно, в действительности, оказалось опасным, ибо знаменовало собой качественный перелом в привычной жизни Моисея, искавшего в течение тринадцати лет тишины и покоя, спасения от самого себя, даже забвения среди равнодушного молчания пустыни.
Что же произошло, когда Моисей стал подниматься по склону, приближаясь к горящему кусту терновника? Прямо из сердцевины пламени, из самого огня возник Голос: "Моше! Моше!.. Не подходи сюда, не сняв обувь с ног твоих, ибо место, на котором ты стоишь, есть земля святая". Моисей был обут, как и все пастухи, в высокие сапоги, чтобы не промочить ноги при переходе ручьёв, превращавшихся в сезон дождей в бурные речки. По обычаю этих мест, обувь следовало оставлять у входа в жилище. Сняв сапоги, Моисей приблизился к горящему терновнику.
Был ли ошарашен этим неожиданным обращением к себе Моисей? Ведь он слышал от Итро, от пастухов, что в месте этом обитает бог. В мыслях он не раз воссоздавал себе эту встречу. Но одно дело, в мыслях, другое - наяву. Неужели, подумал Моисей, это произошло со мной? Страх, преследовавший его долгие годы, и, как ему казалось иногда, исчезнувший наконец, подступил к горлу, перехватил дыхание. Моисей закрыл руками лицо, опустившись на колени.
А голос продолжал: "Я Бог отца твоего, Бог Авраама, Бог Ицхака и Бог Яакова. Я увидел страдание народа Моего в Египте, услышал вопль его. И нисшёл Я избавить его от руки Египтян и вывести его из земли той в землю хорошую и обширную, в землю, текущую молоком и мёдом. Я пошлю тебя к Паро, чтобы ты вывел народ Мой из Египта".
Эти слова, как громом, поразили Моисея, лишили его способности не только двигаться, но и говорить. "Кто я такой, - забилась лихорадочно мысль в его голове, - чтобы идти к фараону, чьи слуги, наверно, ещё помнят принца Месу, убийцу и беглеца? Что я скажу ему, что я скажу израильтянам? Кто поверит мне, кто вообще будет разговаривать со стариком, явившимся неведомо откуда с бредовым требованием к фараону, и с не менее бредовыми предложениями
несчастному народу, привыкшему к своему рабскому положению? Как я смогу произнести связную речь при моём косноязычии, возрастающем при малейшем волнении?" Видимо, он всё это непроизвольно произносил вслух, ибо бог на какое-то мгновение замолчал от неожиданности, встретив столь яростное сопротивление со стороны существа, по его мнению, облагодетельствованного им. "Ты боишься? - произнёс голос. - Но я буду постоянно, незримый, рядом с тобой, с тобой будет вся Моя сила, а она беспредельна, ты будешь представлять эту силу. Её почувствуют фараон и народ Мой. Я вспомнил завет свой с Авраамом, Ицхаком и Яаковом, и должен выполнить его. Я избрал тебя для этой миссии, а слово Моё непреклонно. Имя Моё "Сущий, который пребудет", Бог Иврим; назови его, и народ Мой пойдёт за тобой". Моисей, охваченный ужасом от свалившегося на него доверия, понимая, что терпение бога не беспредельно, закрывая лицо руками и ползая по земле, продолжал повторять шёпотом с непонятным ему самому упорством: "Только не я, пошли, кого-нибудь другого, Господи. Только не я". И потерял сознание. Он пришёл в себя от прикосновения к векам влажных губ Вожака. И вдруг услышал, как тот человеческим голосом, чуть заикаясь, произнёс: "Не противься, Моисей, ты сможешь. С тобой постоянно рядом будет твой брат Аарон. Господь будет при устах твоих и его, он будет учить вас, что вам делать. Аарон будет твоими устами, а ты будешь ему вместо Бога. Вот посох, который дарит тебе Бог. Не забудь его - им ты будешь творить знамения".
Что оставалось Моисею? Две недели, проведенные им со стадом у Хорива, были мукой, но позволить себе отогнать овец обратно к дому тестя он не мог. Первые дни он находился в состоянии какой-то прострации, переносясь в видениях то в хижину своей кормилицы-иврит, то в покои Фермуфис, то в приёмные залы дворца Паро, куда ему предстояло попасть с требованиями свободы для израильтян. Лишь спустя несколько дней он обратил внимание на исчезновение Вожака, и расценил это как несчастный случай - Вожак мог упасть в какую-нибудь из расщелин, или быть утащенным волком в укромное место и съеденным там. Ещё одна невосполнимая потеря. На удивление, молодые помощники Вожака оказались ему умелой заменой, и это помогло Моисею не потерять ни одной овцы и благополучно привести стадо в Бад.
Рассказав Итро обо всём, с ним произошедшем, и получив его благословение, "взял Моше жену свою и сыновей своих, и посадил их на осла, и вернулся в землю Египетскую" (Исход 4:20). Несколько слов о сыновьях Моисея: одного из них он назвал Гэйршомом, "потому что... пришельцем стал я в земле чужой; а имя другому Элиэзэр, ибо Бог отца моего мне в помощь и избавил меня от меча Паро" (Исход 18:3-4). Из "Жития святого пророка Моисея"24 мы узнаём, что разница в возрасте у них составляла три года. На основании фразы ("... посадил их [детей] на осла"), приведенной выше, можно сделать вывод, что оба сына в момент возвращения Моисея в Египет были ещё детьми малыми, длительное путешествие для которых пешком из Земли Мадиамской в Египет было непосильным. Из текста книги Исход складывается впечатление, что вскоре после появления Моисея в доме Итро он женится; это, в свою очередь, означает, что второй его брак имел место в возрасте 67 лет, когда он из мадиамского Куша перебрался в "метрополию".
Возвращается Моисей в Египет в возрасте 80 лет, имея двух малолетних детей. Вывод: в течение длительного времени у него с Циппорой детей не было; родились они, видимо, где-то за 4 года до возвращения Моисея в Египет.
Исход 4:27: "И Господь сказал Аарону (напомню, старшему брату Моисея по библейской версии - В. П.): пойди навстречу Моше в пустыню". Из Мидраша: "Братья, не видевшие друг друга много лет, очень обрадовались. "Кто это?" - спросил Аарон, указывая на Циппору и двух мальчиков. И узнав, что это жена и сыновья Моше, которых тот везёт с собой в Египет, сказал строго: "Мы жалеем тех, кто живёт в этой проклятой стране, зачем же тебе привозить туда новых рабов?" Моше послушался своего старшего брата и сказал Циппоре, чтобы она с сыновьями вернулась в дом отца своего и оставалась там до тех пор, пока он не выполнит своей миссии в Египте и не выведет израильтян из рабства. И Циппора вместе с сыновьями вернулась в Мадиам. Только после того, как израильтяне вышли из Египта и остановились лагерем [в указанном богом месте], Итро с Циппорой и внуками Гэйршомом и Элиэзером прибыли к Моше и израильтянам".
Этот лагерь, или стан, израильтяне разбивают на третий месяц после Исхода, и остаются там вплоть до двадцатого дня третьего месяца второго года после Исхода (Исх. 19:1; Чис.10:11). Если к двум с небольшим месяцам, минувшим
с момента Исхода, прибавить ещё несколько недель, которые понадобились богу, чтобы заставить фараона выставить израильтян из Египта, то мы придём к выводу, что разлука Моисея с семьёй была не столь уж продолжительной (в целом, около трёх месяцев). Впредь им уже не пришлось расставаться вплоть до его кончины.