Звенела травами весна.
Катунь картавила сильнее.
Пышней казались и синее
цветы у дома Шукшина.

Стоял он посреди двора
один, босой, простоволосый,
в рубахе поверху - толстовской,
и руки, крупно, вдоль бедра.

Как бы живой и неживой,
похожий и неузнаваем -
из камня дикого изваян -
совсем чужой, совсем не свой.

Шли мимо, не оборотясь,
его любимые герои.
И небо над Пикет-горою
краснело, словно бы стыдясь.

И дом, как выданный под ключ,
почти музейного пошива,
о чём-то грезил молчаливо
средь яблонь, памяти и круч.

И, одолевший тыщи вёрст,
я понял: глупо - не осилить
ни безответности России,
ни истин каменных, ни звёзд.