Пакканен Сергей Леонидович : другие произведения.

Глава 8 (часть 3)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

   Как уже ранее упоминалось, в жизни Вениамина Черногорского - или же Михаила Феоктистова - был короткий период "просветления". Который можно было назвать относительно спокойным, стабильным, и даже благополучным. То было время - начиная с окончания школы, и до того злополучного лета 96-го, когда его угораздило связаться с Мариной Романовой.
   Читателю уже известно, что постоянно сопровождало Миню-"Светика" в школе - этот период его жизни Козлов и Надежда Поликарповна весьма досконально проанализировали в своей беседе; а также - какие особенности характера Черногорского послужили причинами таких подростковых кризисов.
   "Но ведь я был всего лишь ребёнком. Что я реально мог сделать?" - заявил Черногорский по окончании школы. В последний раз, выйдя из того здания, он смачно плюнул на дверь, подразумевая под этим "ритуальным" плевком, окончательный и бесповоротный разрыв с прошлым. С каким-то сопливым мальчиком Миней - жалким, бессильным, вонючим психом, ничтожеством, который ничего не может, ни на что не годен, и более того, нисколько не приспособлен к реальной жизни, и нуждается, как мимоза, в тепличных условиях.
   "Это был не я. Это был Миня какой-то. А я - Миша!" - вот так Черногорский отрешился ото всей своей прежней жизни, словно вырвал из старой тетради испорченные страницы, и начал писать заново.
   Конечно, кое-что в жизни ему изменить удалось. Даже в том же ПТУ таких проблем, как в школе, у него не было. Там он не был ни изгоем, ни посмешищем, ни "мальчиком для битья". И такие явления, как "сбор дани" (когда отбирают стипендию или карманные деньги), "шустрёж" (когда "подписывают" кого-то что-то делать в свою пользу - например, стрелять сигареты) - хоть в училище и бытовали, но Черногорского они прошли стороной. Не говоря уже о ролях "обиженного". Там он был обычным парнем, занимая нейтральное положение между "неформалами", "спортсменами" и "пофигистами", которым "всё до балды". Кто-то его уважал, находил общение с ним интересным; другим он, напротив, внушал некоторую неприязнь. Но, во всяком случае, с ним все здоровались за руку, а не хлопали по плечу или по щеке. Что уже означало, что его принимают за человека. Конечно, пару раз были кое-с кем трения, но это были мелочи. И ровным счётом ничего не значили.
   Появились друзья - в первую очередь, Андрей. С ним Миша мог, во-первых "расслабляться" на пару, не опасаясь, что это выйдет после боком; а во-вторых - интеллектуально общаться, своеобразно реализовывать свои творческие способности. Особенно это проявилось, когда над их компанией взял шефство сам Чингисхан, оценивший по достоинству не только Мишины потенциальные способности, но даже и некоторые его конкретные "проекты". В компании Миша был тоже ценен - умел хорошо рассказывать, играл на гитаре, пел, даже сам пробовал себя в написании стихов, а бывало, и историй. Одним словом, у него были основания считать себя полноправным, достойным уважения, человеком.
   Он занимался атлетизмом, и за три года превратился из худосочного подростка в плотного, "накаченного" парня. И, толкая от груди штангу в сто двадцать килограмм, выжимая с плеча двухпудовую гирю по полсотни раз, шутя ворочая гантелями по тридцать-сорок килограммов, он ощущал себя сильным. Что ж, физически он был весьма силён.
   Казалось, у этого здорового, спортивного, толкового и одарённого молодого человека, пробивающего себе дорогу в жизнь, познающего окружающий мир, и идущего по пути познания, совершенствования и самореализации, не было уже и вправду ничего общего с тем школьником Миней. С жалким, затравленным и гнусным типом, который сперва перед всеми унижался донельзя, а затем лишь исподтишка творил всякие мерзости. Гадкие, низкие и отвратительные.
   Трудно, даже невозможно, было представить себе этого мощного атлета, стоящим на коленях перед шпаной. Так же трудно было и представить его в обществе всяческих олигофренов, наркоманов и прочих паразитов, в отношении которых ныне популярен термин "отморозок".
   Он мог так спеть под гитару, что женщины невольно плакали, тронутые пленительной мелодией, проникновенными стихами и его искренней, душевной манерой исполнения. И вряд ли кому могло прийти в голову, что этот самый человек сможет цинично, хладнокровно и с маниакальной одержимостью, самым изощрённым образом, и при этом чужими руками - калечить и надругаться над женщинами и детьми.
   И Миша со временем успокоился. Он, по крайней мере сознательно - уважал себя; и был глубоко и искренне убеждён, что его подростковые проблемы, во всей красе проявившиеся в школе - сугубо детские издержки, что всё это безвозвратно прошло, и уже больше никогда ему ничего подобное не грозит. Это был не он.
   Но ведь ещё тогда, когда за этим отроком в последний раз, громко хлопнув, закрылись школьные двери - его наставница, Надежда Поликарповна, предвидела, что радоваться рано. Да, что-то изменилось. Что-то ещё изменится. Вроде бы взялся за себя. Но это лишь видимость, оболочка, дабы не сказать - мишура. Потому что стоит Черногорскому попасть в любое, мало-мальски затруднительное положение, как всё вернётся на круги своя. Там, где надо будет, переступив через себя и свои старые установки, проявить своё "я", постоять за себя, за свои интересы; принять важное решение, противостоять чужой воле, чужому влиянию, давлению или агрессии, проявить жизненную стойкость, выдержку, инициативу - там он поведёт себя абсолютно так же, как вёл себя в детстве. Чтобы не брать ни за что на себя ответственности. Безвольно и малодушно подчиниться, чтобы потом все свои жизненные неудачи списывать на "кого-то" или "что-то".
   Родители Черногорского вроде бы и взяли на заметку это предостережение, но им совсем уже в это не верилось, скорей даже - не хотелось верить. Вплоть до самого 96-го. А сам юноша счёл такой прогноз всего-навсего личным предрассудком Надежды Поликарповны. И, хоть сперва он и обиделся, что о нём так скверно думают, потом он просто выбросил это прочь из головы. Видать, ситуаций подходящих не оказалось. Не довелось ему держать испытаний на прочность. Хотя два маленьких "теста на вшивость" на его долю перепало. И хоть, сами по себе, эти эпизоды вряд ли что могут значить, но уже даже и они полностью подтверждают правоту мудрой учительницы. Доказывают - что и то, что происходило чуть позже, в 96-м, было не случайной, ставшей роковой, глупостью - но явлением совершенно закономерным.
  
   Осень 1994 г. - весна 1997г.
   И чёрт его дёрнул зайти в этот день к Вадиму Зайцеву?!
   Сколько раз Черногорский уже убеждался в одной и той же элементарной аксиоме: если уж ты что-то для себя решил, то стой на своём, держись своего курса, не иди на компромисс с самим собой. Потому что, где допустишь слабинку, пойдёшь на уступки, типа "да ладно уж, пусть..." - там и забудешь вообще, что тебе надо, и, в конечном итоге, окажешься "нагружен" проблемами совсем другого рода. Так же вышло и на сей раз.
   И на тот вечер планы у него были совсем другими. Последний день аврала на работе совпал с днём зарплаты. Три месяца Миша вкалывал с утра до вечера, как папа Карло, заливая эти чёртовы бетонные плитки, и постоянно дыша цементной пылью и парами кислоты, которой он промывал формы. Теперь же, когда заказ предприятия был выполнен, рабочий день стал длиться только до четырёх часов, как у всех белых людей, а не "как управитесь", Миша решил опять вернуться в атлетический зал. И в тот вечер он намеревался как раз пойти купить абонемент, а заодно - и протеинов. А то больно скис он за последние три месяца, как ему казалось...
   С работы Миша шёл вместе с товарищем, который как раз жил в том же микрорайоне, что и Вадим Зайцев, и там же, неподалёку, находился и этот самый зал. В этом направлении Миша и шагал, проводив своего товарища по работе. Но, увидев свет в окне у Вадима, почему-то передумал.
   "И чего мне сегодня в зал-то идти?" - решил он. - "И так устал, как собака, какие занятия? Идти надо со свежими силами, чтобы уж поработать на полную катушку. А так - только издевательство одно... Зайду-ка я лучше к Вадику. Отдохнём, поболтаем, пивка попьём...".
   Так рассудил Черногорский, и свернул с намеченного пути.
   Их взаимоотношения уже складывались более-менее ровно. Заваруха вокруг "рыжей" Светки исчерпала себя и забылась - по крайней мере, о ней старались не упоминать. И теперь Вадик был даже рад его видеть.
   -Здорово, Михайло! - приветствовал он его, улыбаясь. - Ну, чего, как оно? Проходи...
   -Да чего, всё работа, работа - пожал плечами Черногорский. - Ни на что больше не остаётся ни времени, ни сил, ни желания. Ещё хорошо, хоть такая есть. Уж лучше на бетонном, чем грузчиком в продтоварах...
   Так они непринуждённо пообщались где-то минут пять, после чего единогласно выдвинули грандиозный проект. Что надо бы чего-нибудь сообразить...
   -Куда - на скамейку пойдём, или к Олегу во двор забуримся? - спросил Черногорский, уже почувствовав, что дело пахнет явно не пивом.
   -А чего нам одним куковать - оживлённо ответил Вадик. - Пошли, я тебя с девчонками познакомлю. А то, что ты маешься - подруги у тебя нет, по бабам не ходишь, так и свихнуться недолго.
   -Да всё не до этого было - уклончиво ответил Черногорский, но предложение Вадика всё же принял.
   По дороге Вадик с упоением рассказывал, что в последнее время он сам, и Олег, да и ещё общие знакомые, зачастили к какой-то Виолетте, к которой они сейчас как раз и собрались. И при этом он в восторженных тонах описывал, как там весело, как интересно, какие прекрасные девушки туда ходят, и что сегодня Миша непременно найдёт себе подругу.
   -А что, пацанов там у них нет? - насторожился Миша. Уж больно неправдоподобным ему казалось то, что в компании одни девушки, которые как будто специально только их и ждут.
   -Пацан бывает один, молодой - отмахнулся Вадик. - Дима. Но он так... - Вадик пренебрежительно махнул рукой, давая понять, что этого Диму всерьёз воспринимать не следует.
   -Ладно, пошли - решился Миша. - Как они хоть сами?
   Его всё никак не могли отпустить сомнения.
   -Дело вкуса - рассмеялся Вадик.
   Пройдя через пустырь, Миша с Вадиком зашли в магазин, находившийся в подвале. Для девушек взяли сухого вина (ну, не бормотухой же их угощать, в самом деле), а для мужской половины предназначалась водка. Ещё купили разной закуски - начиная от булочек и кончая консервами; сигарет, а потом вдруг решили "шикануть" и "произвести фурор" - купили бутылку "Чинзано". Из магазина они вышли с двумя полными сетками.
   -Не пожалеешь, Мишка! - всё подбадривал его Вадик.
   Миша вдруг почувствовал, как сердце учащённо забилось. С одной стороны, он был радостно взволнован, настроенный разговорами Вадика на приятное знакомство; (а то и вправду, сколько ж можно? В декабре двадцать будет, а он и целовался-то всего раз в жизни!). А с другой стороны, к нему в душу закралось недоброе предчувствие, дающее о себе знать периодически сосущей болью под ложечкой. Но это предчувствие было настолько смутным, что Миша не мог - даже приблизительно - толком понять, что же его мучает.
   Дом этой загадочной Виолетты оказался девятиэтажной панельной коробкой, типа семейного общежития.
   -А, это общага! - разочарованно сказал Миша.
   С недавних пор все общежития, без исключения, не внушали ему никакого доверия. Неважно, семейное ли, гостиничное - все они представлялись ему очагами беспредела; обиталищами всякого рода сомнительных типов, от которых добра ждать не приходится.
   -Да какая это, к чёрту, общага! Была, может, когда-нибудь - буркнул Вадик. Его уже стали раздражать постоянные сомнения, колебания и страхи Черногорского.
   -Не парься, Мишка, расслабься! - добавил Вадик, когда они уже вошли в подъезд. - А то будешь ещё там, перед девчонками, тормозить...
   -Да ладно, не буду - вяло ответил Черногорский. - Уйду, если что.
   -Ну, ты даёшь! - изумился Вадим. - Сам бухла, закуски купил, а говоришь "уйду".
   -Ну, во-первых, бухло не моё, а общее. Сам знаешь - всё, что на столе лежит... А во-вторых... Ай, ладно, там дальше видно будет - махнул рукой Миша.
   Всё же он был чем-то недоволен, хоть и всеми силами пытался это скрыть.
   -Слушай! - вдруг внезапно "загорелся" Вадик, словно только что совершил гениальное открытие. - У тебя здесь гитара есть у кого-нибудь?
   -Зачем нам кто-нибудь? - возразил Черногорский. - Я сам теперь тут недалеко живу. Рядом с Нарва мантее. Пешком идти минут двадцать.
   -Ну, пошли, прогуляемся - воодушевился Вадик.
  
   ... -Кто там? - спросил грубый мужской голос, когда Миша и Вадик вернулись уже с гитарой, и, наконец, постучались в дверь квартиры на девятом этаже, в самом конце коридора.
   -Я, Вадя - ответил Вадик, после чего раздались щелчки, и дверь открылась.
   За дверью стоял молодой человек в спортивных брюках и тёмно-зелёной футболке. Сложен был он средне, даже, скорее, худой - уж, тем паче, в сравнении с Мишей. Лицо у него было смугловатое, южного типа - но не кавказского и не среднеазиатского; скорее парень походил на серба, румына или даже украинца. Футболка не скрывала его волосатой груди, на руках виднелись татуировки, а лицо покрывала колючая щетина. У него были тёмно-каштановые, почти чёрные, волосы, и лишь впереди чёлка была выкрашена в рыжий цвет. Всем этим обликом парень напоминал Мише его друга детства. Того самого Гену Фокина, который когда-то был для него непререкаемым авторитетом, и образцом для подражания.
   Вплоть до того момента, когда Фокина посадили. Но ведь, сознательно или нет, образ этого Фокина так и остался в памяти, в мыслях, в душе - хоть уже и не в той роли, но всё равно. Миша уже гораздо позже поймёт, какую истинную роль сыграл Фокин в его жизни. Но это будет потом, а пока...
   Парень, похожий на Гену Фокина, встретивший Вадика и Мишу в той квартире "у Виолетты" - это и оказался Дима Филиппов, которого Вадик походя назвал "молодым". На вид этому Диме можно было смело дать не меньше восемнадцати. Мише, правда, в первый миг показалось, что тому двадцать три. Именно столько же тогда было Фокину...
   Увидев полные сетки, Дима буквально расцвёл, и стал угодливо изображать из себя "само гостеприимство", нечто сродни коку из "Морского Волка" Джека Лондона.
   И тут Миша вновь насторожился. Ему показалось, по меньшей мере, странным, что в этой грязной двухкомнатной квартире не было ни одной двери, не считая входной. Да и у той замка, как такового, не было, и запиралась она изнутри на защёлку, которую сломать можно было одним ударом ноги. А на полу - и в комнатах, и в коридоре, повсюду валялись спальные матрасы, причём явно не первой свежести. Прямо как в опийной курильне на Эппер-Суондем-Лейн, описанной устами доктора Ватсона бессмертным Конан Дойлем. Вот этот самый рассказ почему-то и напомнила Мишке эта квартира...
   Из мебели во всей квартире был только платяной шкаф в одной комнате, да тахта и тумбочка в другой. Обшарпанный, покорёженный шкаф своей прочностью напоминал карточный домик, а что до тахты с тумбочкой, то их как будто кто-то принёс с помойки, или вынес из-под развалин снесённого дома.
   Мишка тяжело вздохнул. Вадик посмотрел на него с укоризной: мол, хорош "париться"!
   -Пошли на кухню, все там - сказал Дима.
   -О-о! Ещё и с гитарой! - хором воскликнули две девушки, явно любительницы всяческих развлечений и приключений, приправленных каким-нибудь ядрённым "катализатором". Одна из них была полная, но ещё не оформившаяся шатенка; вторая - худенькая, с выпиравшими острыми грудками, и такими же тёмно-каштановыми волосами и крашенной спереди чёлкой, как и у Димы. На вид обеим было лет по семнадцать.
   -Здрасьте - вульгарно улыбнувшись, сказала хозяйка квартиры. - Валерия - кокетливо представилась она. - Или Виолетта. Как вам больше нравится. Знаете, есть опера такая: Виолетта Валери! - И она глупо захихикала, обнажив свои гнилые зубы.
   Честно говоря, Миша удивился, потому что такая женщина могла вызвать ассоциации с чем угодно, но уж, во всяком случае, не с оперой. Откуда ей было известно имя героини "Травиаты" - это уж одному Богу ведомо.
   Это была худощавая, измождённая женщина неопределённого возраста, с выцветшей кожей, блестящими глазами с синяками под ними, и растрёпанными крашеными волосами, напоминавшими искусственный мех, изъеденный молью. И вообще, на всей сущности этой совсем ещё молодой женщины, уже давно была проставлена зловещая Каинова печать порока, и в первую очередь - пьянства и разврата.
   Позже ещё выяснится, что именно эта добрая, гостеприимная тётя и окажется той самой "старшей подругой" и "учительницей жизни" для юной Марины Романовой, жившей по соседству. Это она обучала неискушённую отроковицу премудростям "древнейшей профессии", искусству "обращения с мужчинами": чем поить, чего подсыпать, куда и как заманивать. А после Марины - ещё и младших сестёр. Но и это Миша узнает только в 96-м году, когда увидит перед собой Марину, что называется, во всей красе. И, впрочем, его это ничуть не удивит, если учесть, чем ознаменовался его первый и последний визит в ту гостеприимную квартиру. А пока...
   Сначала всё содержимое сеток перекочевало на стол. Девушки, включая хозяйку, разочарованно вздохнули.
   -Ну, чего нам это вино? Покрепче не могли чего-нибудь взять, что ли? - возмутилась полная.
   -Как раз для вас - урезонила её хозяйка. - Вам ещё рано покрепче. Кстати, Вадик, у тебя новый друг, да?
   Она вопрошающе оглядывала гостей с ног до головы.
   -Миша - по-простецки представился Черногорский.
   -Ну, и прекрасно. - Хозяйка притона решила держать инициативу в своих руках. - Вот это Нюра - она кивнула на полную. - Это Инна, а это наш Димусяка.
   -Наслышан о тебе, наслышан - кивнул Дима. - Играешь, говорят?
   Мише стало неприятно. Откуда этот прощелыга мог быть о нём наслышан?
   -Давайте сначала выпьем - продолжала "командовать парадом" героиня оперы.
   Выпили. Потом ещё и ещё. Похоже, завсегдатаи этой квартиры чувствовали себя комфортно только в состоянии невменяемости, и при полном отсутствии всяческих тормозов, что достигалось при неумеренном потреблении спиртного или наркотиков.
   -Ну, каковы здесь музыкальные пристрастия? - спросил, наконец, Черногорский.
   Он и ожидал подобного ответа. Конечно же, "Сектор Газа", "Красная плесень", и всё в подобном роде.
   "Красной плесенью" Миша никогда не увлекался. Из "Сектора Газа" знал кое-чего, так, чтобы можно было сыграть в компании.
   -Эй, подруга, выходи скорей на двор, я специально для тебя гитару припёр... - запел он.
   -А ты знаешь зоновские песни? - спросил Дима.
   Черногорский согласно кивнул, и сыграл трогательную песню "Петюня" - о парне, которого не дождалась с зоны девушка.
   -У меня вся жизнь связана с зоной - бахвалился Дима. - У меня отец сидел, брат сидел. Сам в Тапа был, в Вильянди. Я и здесь, на Батарейной, сидел. Там теперь молодые вместе со взросляком сидят.
   -И ты теперь передаёшь свой опыт молодым? - усмехнулся Черногорский.
   Все дружно рассмеялись.
   -Ты знаешь, сколько мне лет? - загадочно улыбнулся Дима.
   -Не знаю - хмыкнул Миша, после чего застенчиво добавил: - Может, мой ровесник?
   На что Дима с гордостью ответил, что ему четырнадцать. Вначале Черногорский не поверил, но, когда это подтвердили все остальные, он был удивлён и даже расстроен.
   -Моей бабе семнадцать! - хвастался Дима.
   -А что, Дима хоть молодой, да продвинутый. Во всяком случае, лучше многих - заявила Инна. - А то сейчас такие пацаны пошли дебилы...
   -Молодой, горячий, ненасытный - вставила реплику хозяйка, подмигнув девушке.
   -Ладно, мне сейчас надо сходить - сказал вдруг Дима. - Вадик, пошли со мной!
   Вадик и Дима тут же дружно нахлобучили куртки и спешно покинули квартиру. А Миша остался - развлекать публику песенками, да попивать водочку.
   По мере выпитого, картинки сменяли друг друга, как в калейдоскопе. Куда-то исчезли молодые девушки, и за столом остались только Мишка и сама хозяйка этого вертепа. Что-то их потянуло на "душевные излияния": они сидели вдвоём, и рассуждали о жизни, если вообще так можно было назвать эти пьяные разговоры.
   Потом вдруг в квартиру начали приходить какие-то типы. Приходили, как к себе домой, пили, лапали хозяйку - и что самое удивительное, ей это не причиняло ни малейших неудобств. Ей не то, чтобы это нравилось - похоже, ей было абсолютно всё равно. Визитёры же спрашивали, не появлялся ли у неё тот или иной, называли какие-то имена и прозвища, и уходили. Также и Вадик с Димой - постоянно то исчезали, то возвращались, а что до Миши, то и он без дела не оставался. Благо дело, гитарист для местной публики был в диковинку.
   Сам же Миша был крайне разочарован. Обещанных Вадиком "приятных знакомств" не состоялось, и, как Миша явственно понял, уж где-где, а здесь ему ничего хорошего не светит. "Вот залью харю, и уйду отсюда вместе с Вадиком" - решил он, в душе досадуя уже на Вадика. "Что он здесь нашёл?" - думал Миша. - "Гадюжник натуральный, блатхата! Что за народ здесь шляется - воришки, гопники, кидалы! У них на мордах это всё написано! Ещё всякие малолетки, нарики-нюхарики... И где же эти прекрасные девушки, о которых этот Вадик так вдохновенно рассказывал? Нюра? Инна? Или эта Лерка-подстилка, половая тряпка, которую каждая тварь тут мацает своими грязными клешнями?"
   Вскоре Миша совсем захмелел, и уснул. Впрочем, ненадолго. Проснувшись около часу ночи, он решил немедленно найти Вадика, и уйти.
   Но Вадика не было. Лишь сама Лерка да толстая Нюра лежали на матрасе в соседней комнате, пьяно переговариваясь между собой.
   -Где Вадик? - проворчал Миша.
   -Они пошли к Додику, на шестой этаж - развязно ответила Нюра.
   -Кто такой этот Додик? - устало-раздражённо вздохнул Миша, ощущая уже физические позывы тошноты. Не столько от выпитого коктейля, сколько от атмосферы этой проклятой квартиры, от всеобщей суматохи и круговерти.
   -Додик - он и в Африке Додик! - голос Лерки срывался на крик. - Шестой этаж, там где на двери фанера, там коридор. И дверь направо, если ты так хочешь. Надоел уже!
   -Так конечно, кто с таким-то будет? - возмущённо процедила Нюра. - Такой ещё до старости в мальчиках проходит. Только какого хрена Вадик тебе такую лажу подгоняет?
   Это было адресовано Лерке, но специально так, чтобы оскорбить Мишу.
   -Да заткнись ты со своим Вадиком! - рявкнула Лерка.
   Миша не мог понять одного: при чём же тут вообще Вадик? Да и сам он тут при чём? С чего вдруг эта толстая Нюра вовсю обсуждает его, Мишу? В него вновь закрался страх: а вдруг он по пьянке наговорил чего-нибудь не того? Нет, в любом случае, надо брать Вадика в охапку, да и сваливать отсюда подобру-поздорову.
   Додик оказался типичным представителем такой категории мужчин, при встрече с которыми прохожие инстинктивно шарахаются: злобное, не обременённое интеллектом, лицо; узкий лоб, прижатые уши, маленькие, острые глаза да выпирающие скулы. Вдобавок ещё трёхдневная щетина на лице, и волосы на голове такой же длины.
   -Привет, Додик! - Черногорский старался не выдавать своего замешательства. - Я от Лерки. Вадик часом не у тебя?
   -Какой ещё Вадик? Ты сам кто? - Додик говорил таким тоном, каким обычно "напрягают" должников.
   -Да говорю, от Лерки я! Наверху мне девчонки сказали, что Вадик у тебя, вместе с этим, как его... С Димой!
   Черногорский, хоть и испытывал свой обычный страх, но желание взять этого Вадика и покинуть этот проклятый вертеп, было сильнее. А заодно и поговорить с ним насчёт того, что бы всё это значило.
   -А мне насрать, что тебе там сказали! - таким же тоном ответил Додик. - Дима, зачем тебе Дима? Диму знаю. А Вадика я никакого не знаю. Давай, иди отсюда.
   С тупым безразличием Миша снова побрёл наверх, в квартиру оперной героини. Поскольку идти домой у него просто уже не было сил. Пробормотав себе под нос что-то нечленораздельное, он завалился спать на матрас.
   Его разбудили какие-то непонятные крики из соседней комнаты. Голова трещала, в костях ломило, во рту и в животе горело. Превозмогая жуткое состояние, слишком уж тяжёлое для обычного похмелья, Черногорский прислушался, пытаясь разобрать, кто же это кричит, и что именно он кричит. Голос был на удивление знакомым, и кричал он что-то такое знакомое, даже родное - и, наконец, до Миши дошло, что это кричал Вадик. А то родное и знакомое звукосочетание, доносившееся из Вадиковых уст, было не что иное, как Мишино собственное имя. Вадик звал его, Мишку!
   Черногорский поднялся с матраса, и, шатаясь, зашагал в соседнюю комнату, где его взору открылась нелепая картина. Его друг, Вадик, владеющий приёмами карате, сидит на корточках возле платяного шкафа и всхлипывает. Перед Вадиком стоит разъярённый Дима, выкрикивая угрозы и оскорбления, ещё бросает издевательские реплики Додик, а в сторонке сидят и наблюдают за происходящим двое мальчишек лет двенадцати. Это были беглые детдомовцы, которых сын Лерки, двенадцатилетний беспризорник и пройдоха, такой же "добрый", как и его мамаша, привёл "пожить".
   -А тебе чего? - рявкнул Додик, увидев Мишу. - А ну, марш в ту комнату! Дима, поясни ему!
   Дима подошёл к Мише, и ударил его - сначала боковым в челюсть, потом так же в скулу.
   -Ты понял, щенок? - закричал Дима, срываясь на петушиные нотки.
   Черногорский покорно отступил. В этот момент им вновь полностью овладело чувство дикого, животного, слепого страха, парализующего волю и мышление. Тот самый страх, который не отпускал его ни на минуту в детстве. Тот самый страх, вселяющий непреодолимое ощущение собственного ничтожества, бессилия, беспомощности и зависимости. Со стороны зрелище было вопиюще нелепым - Дима, малолетка-переросток, щупленький, истеричный и крикливый; и рядом с ним Миша, вдвое шире его в плечах, в толстом свитере, даже под которым вырисовывались мощные мускулы. Теоретически, в случае схватки, шансы Димы равнялись нулю. Практически же картина вышла диаметрально противоположной.
   "Испуган - наполовину побеждён!" - это правило легендарного Суворова, ставшее крылатым выражением, известно с незапамятных времён. И все двуногие хищники, будь то матёрые волки, или подлые и трусливые шакалы - все те, кто так или иначе, охотятся на людей, чтобы подчинить их своей воле, заставить плясать под свою дудку - уже своим охотничьим инстинктом осознают это правило. И независимо от их духовного развития, от уровня интеллекта - они могут и не ведать, кто такой вообще был Суворов; могут вообще два слова с трудом связывать, но зато всегда безошибочно чувствуют, боится их враг, или нет. И если боится - то тогда это уже не враг, а жертва. С которой уже ничего не требуется делать - лишь только сохранить, а желательно ещё и усилить, его страх и замешательство.
   Что же касается Черногорского, то, как уже неоднократно упоминалось, в состоянии страха, он совершенно не мог владеть собой. Он вновь чувствовал себя тем ничтожным и затравленным Миней-Светиком. Все мышцы сковало, силы покинули бренное тело. Мысли в голове смешались, неодолимый страх не давал собраться с мыслями. Глаза лихорадочно бегали, голос обрёл интонации детского лепета. Ему казалось, что его видят насквозь - все его помыслы, все его чувства; что с ним могут сделать абсолютно всё, что угодно - потому что сил противостоять он в себе не находил.
   Конечно же, Дима Филиппов не мог видеть Черногорского насквозь. Но он отчётливо видел, что тот его боится, причём не просто боится, а полностью раздавлен страхом! Ещё тогда, на кухне, понаблюдав за Черногорским, за тем, как тот слишком уж застенчиво держался, пытаясь это преодолеть при помощи спиртного, Дима сразу понял, что имеет дело с трусом. Оказалось даже - слишком мягко сказано. А стало быть, над ним можно вволю поизмываться, да ещё и извлечь для себя некоторую выгоду.
   -Поглядите за ним! - приказал Додик малолеткам, и те со злорадным интересом отправились в комнату к Черногорскому. Их искренне забавляло, как этот здоровый, накачанный парень, способный одним своим весом придавить этого Диму, так пугливо трусит, что даже не пытается сопротивляться.
   Черногорский в страхе и недоумении переминался с ноги на ногу. Он никак не мог понять, что происходит. Больше всего, однако, его обескураживало то, что сам Вадик не делает никаких попыток сопротивляться. Что и он сам так же морально раздавлен. И тогда Черногорским овладело такое же навязчивое чувство вины, которое всегда сопровождало страх: что это всё из-за него, что это он, Черногорский, виноват, и должен "исправиться", то есть - безропотно подчиняться всем требованиям, и пассивно дожидаться своей участи.
   -Вы понимаете, чуханы - доносились из соседней комнаты крики Димы - вы нас вкозлили, вы нас подставили! Ты понимаешь - теперь сюда приедут пермские! Ты знаешь, что такое пермская мафия в Таллинне?
   -Причём тут мы вообще? - это был уже голос Вадика, после чего послышался шум возни. Один из малолеток пошёл в соседнюю комнату, и вскоре вернулся.
   -Чего они там? - полушёпотом спросил Черногорский.
   -Кореша твоего лупят - довольно ответил тот. - Дима ему сбоку заехал, тот даже блок поставить не успел. Потом твой друг чего-то замахнулся, но у Димы знаешь, какая реакция крутая? Он его просто вырубил!
   Этому малолетнему пацану доставляло такое же садистское наслаждение, как и Диме - ощущение страха и беспомощности своей жертвы, и он с упоением накалял их всё больше и больше.
   Сердце Черногорского вновь сжалось. Он ощутил, что все и всё здесь направлено против него. Его предательски душили слёзы бессильной ярости. Всё было ему омерзительно и ненавистно - и эта загаженная квартира, и этот гнусный паразит Додик, и самодовольный садист, малолетка-переросток Дима, и даже Вадик, по чьей милости он здесь оказался. Но больше всего Черногорский злился на самого себя: за то, что он проделал над собой такую большую работу, приложил столько усилий, чтобы уйти от этого состояния, от этого положения - и всё оказалось тщетным и бессмысленным. Всё вернулось на свои искомые места: навязчивый, всесильный страх, чувство вины и зависимости, парализованные воля и мышление, ощущение собственной никчемности, беспомощности. Сильный и эрудированный Михаил Феоктистов вновь превратился в жалкого и ничтожного Миню-Светика, у которого нет и не может быть никакой иной альтернативы, кроме как раболепно подчиняться, и всецело идти на поводу - "иначе будет ещё хуже".
   -Эй, ты, иди сюда, как тебя там - прокричал из соседней комнаты Дима.
   Черногорский робко стал на пороге комнаты.
   -Чего в дверях стоишь - садись! - процедил Додик.
   Черногорский прошёл в комнату, сел на пол. Вокруг него, с таким же злорадным любопытством, сгрудились малолетки.
   -Слушай, пацанчик - начал Дима. Тут он не орал, напротив, говорил медленно, растягивая слова, чувствуя свою силу и власть над Черногорским, и давая оппоненту это понять. Что тот - тля, и что он полностью в его руках. И вдобавок он не скрывал своего явного наслаждения этим, и потому демонстративно растягивал удовольствие.
   Черногорский тяжело вздохнул.
   -Чего ты сидишь, как будто тебя тут оттрахали? Ты, когда сюда пришёл, совсем не так себя вёл. Тебя что - кто-нибудь обидел? - издевался Дима.
   -Чего вы от нас хотите? - снова тяжко вздохнул Черногорский.
   -Мы - от вас? - тот изобразил удивление. - Это вы от нас чего-то хотели. Или что - сейчас ты скажешь: был пьяный, ничего не помнишь. А если я это пермским ребятам скажу, то они знаешь, что за такие слова сделают?
   -Причём тут пермские? - выдавил Черногорский, непроизвольно плача.
   Дима и Додик рассмеялись.
   -Это ты у них будешь спрашивать - сказал Додик.
   -Ты нас подставил, понимаешь - продолжал Дима.
   -Чем? - недоуменно выпалил Черногорский.
   -Слушай, не зли меня, и не прикидывайся тут дурачком. Ты сам прекрасно знаешь, чем.
   -Ты запалил нас - бросил реплику Додик.
   -И теперь из-за тебя мы, неизвестно как, будем отмазываться перед пермскими. Ты понял?
   -Понял - машинально пролепетал Черногорский.
   -Что ты понял? - вспылил Дима.
   -Подставил я вас, выходит - пробормотал Черногорский.
   -Ничего ты не понял, дебила! - продолжал поучать Дима. - Эх ты, ребёнок! Ты хоть представляешь, как ты попал? Не представляешь! Даже он - Дима показал на подростка, который был к нему ближе - он умнее тебя. Я всем говорю: он поднимется! Я сам тоже таким салабоном был, теперь вот подрос, ума, опыту набрался...
   Дима посадил мальчишку к себе на колени, отечески обнял его за плечо.
   -Вот он уже так, как ты, не лоханётся - продолжал Дима. - А ты - теперь не знаю.
   -Вафлёром будет! - подсказал мальчишка.
   -Что вафлёром? - возразил Дима. - Может, ты уже вафлёр. Это же дело-то двух минут! Только какая нам от этого польза? Ты скажи вот что: у тебя деньги есть?
   Он пристально глядел в испуганные, бегающие глаза Черногорского, и тот почувствовал, что лучше сказать правду.
   -Есть - робко пролепетал Черногорский. - Немножко.
   -Ну, так давай их сюда! - Дима сорвался на крик. - Чего ты из нас тут дураков делаешь?
   -В куртке...
   -Принеси его куртку - сказал Дима второму мальчишке. - А ты, Вадик, иди-ка на кухню. Мы пока с твоим другом поговорим.
   Мальчишка тут же вернулся с курткой Черногорского, и протянул её Диме.
   -Ему дай - скомандовал Дима.
   Черногорский взял куртку, достал оттуда кошелёк, из кошелька - несколько мелких купюр, и протянул их Диме.
   -Что это такое? - возмутился Дима, пересчитав деньги и положив их себе в карман. - Это что, десять центов?
   -У меня больше нет - робко прошептал Черногорский.
   -Мало ли, что нет! А если подумать?
   -Нет больше ничего! - простонал Черногорский. - Вот всё, что от зарплаты осталось!
   -Так ты же три штуки получаешь! - Дима схватил Черногорского за подбородок, и развернул лицом к себе.
   -Три штуки - это один раз только... - стал оправдываться Черногорский. - Аврал был. А так - крон пятьсот-шестьсот в месяц выходит...
   -Чего ты прибедняешься? - вмешался Додик.
   -Да вот, чего ты прибедняешься? - подхватил Дима. - У тебя получка когда?
   -Теперь через месяц только...
   -Ну что, будешь оставлять себе с получки по сто крон, а остальное нам привозить. Десятого числа, в семь часов вечера, мы тебя ждём. За опоздание каждая минута - сто крон.
   -Ещё и проверим, где ты там работаешь, и сколько получаешь - опять вмешался Додик. - Если хоть на крону обманешь, пеняй на себя.
   -Ладно, об этом попозже поговорим - авторитетно заявил Дима. - Нам нужно сейчас. У тебя есть квартира?
   -Нету - опешил Черногорский.
   -А от чего у тебя ключи в кармане?
   -Так это же не моя квартира!
   -А - папа-мама - хмыкнул Дима. - А они у тебя работают?
   -Отец работает - бормотнул Черногорский, морщась от омерзения навязчивого Димы.
   -И они тебя кормят? - нагло вопрошал Дима, и его глаза блестели, а на губах играла наглая, садистская улыбка.
   -Я сам себя кормлю - ответил Черногорский.
   -Ты уже себя накормил! - проворчал Додик.
   -Ну, вот - заключил Дима. - Съездишь домой, возьмёшь у родителей денег, привезёшь их сюда. Только проси хорошенечко. Чтобы нам не пришлось просить.
   -Нет у них никаких денег! А если и есть, то не дадут.
   -Я сказал - проси хорошенечко. Так, чтобы дали. Это уже от тебя зависит, дадут или нет. А, кстати, что у тебя дома есть интересного?
   -Ничего нет - замотал головой Черногорский.
   -Что - голые стены, что ли? - рявкнул Дима. - Слушай, не зли! У тебя аппаратура есть?
   -Какая ещё аппаратура? - опять застонал тот.
   -Ну, какая может быть аппаратура. Видик есть?
   -Нету.
   -Телевизор есть?
   -Есть. "Рекорд".
   -Это какой? С пультом?
   -Чёрно-белый это. Советский...
   -Центр есть?
   -Откуда у меня центр - вздохнул Черногорский.
   -А на чём ты кассеты слушаешь?
   -Как - на чём? - лицо Черногорского выражало крайнюю степень изумления, свойственную лишь клиническим идиотам, вроде Швейка. - На мафоне! "Электроника-405".
   -На хрен мне твоё говно сдалось! - рассердился Дима.
   -А если мы съездим, проверим? - вмешался Додик. - Вдруг ты нам врёшь!
   -Нет, этот мальчик не врёт! - издевательски поддел Дима. - Он знает, что мне врать нельзя! А если соврёт, то пусть пеняет на себя тогда. На первый раз можешь считать, что я тебе поверил. Но я обязательно приеду к тебе в гости, когда сочту нужным. Посмотрим с тобой чёрно-белое кино, послушаем твои кассетки... Скажи мне, мальчик, у тебя есть друзья?
   -Есть - вздохнул Черногорский.
   -Может, ты у друзей денег попросишь? Скажешь им так: извините, пацаны, что ты такое чмо, сам лоханулся, ещё людей подставил, и друг из-за тебя теперь страдает.
   -Смотря, что ещё за друзья - опять вставил Додик.
   -А какая разница, кто его друзья? Ты ведь, Миша, не хочешь подставлять своих друзей! А то придут твои друзья сюда, как раз попадут на пермских, ещё и их из-за тебя прихватят. Мало того, что ты лоханулся, ещё и друзья из-за тебя лоханутся. Или что - у тебя такие крутые друзья?
   -Нет. Не крутые - вздохнул Черногорский.
   -Но денег-то ты у них можешь попросить!
   -Да кто мне даст!
   -А вот это уже твои проблемы! - взбесился Дима, и ударил Черногорского по лицу. Затем - в живот. В челюсть. Под глаз. - Я с тобой по-человечески говорю, а ты мне тут дурачком прикидываешься! Чтоб деньги были, а где ты их будешь брать, нас это не колышет! У тебя есть рот, и жопа тоже! Пацаны, найдите здесь где-нибудь бумагу и ручку.
   За этим последовала унизительная процедура написания расписки под диктовку этого Димы. Единственное, чем Черногорский мог воспользоваться - так это тем, что у него с собой не было никаких документов, и никто толком не знал даже, как его зовут. Он написал расписку от имени Митрофана Карасёва, приняв на себя обязательство принести в тот же день пять тысяч крон Филиппову Дмитрию Сергеевичу.
   -Вадик! Подь сюды! - скомандовал Дима.
   Через минуту в комнату вошёл Вадик.
   -Короче, так. С тебя - Дима кивнул на Черногорского - деньги. К десяти часам. Это только в твоих интересах, и чем скорее, тем лучше. Пока ты ходишь за деньгами, Вадик будет сидеть здесь. В десять часов я включаю счётчик: каждая минута сто крон. И, не дай Бог, ты приведёшь сюда ментов, или народ всякий левый. Вся общага наша. Так что мы всех пошлём просто далеко-далеко, скажем: это наши проблемы, а с тобой уже разговоры по-другому будут. Впрочем, разговоров с тобой уже не будет. Сейчас, при кореше твоём, при всех... Ну-ка, на колени!
   -Зачем? - взмолился Черногорский.
   -На колени, сука, я сказал! - и Дима нанёс Черногорскому несколько ударов в лицо и в поддых, затем схватил его за голову, и опустил на колени, после чего стал расстёгивать себе ширинку.
   -Не на-адо! - завопил Черногорский, попытался подняться с колен, но тут же удар по голове обрушил его обратно.
   -Ты что! На фига опускать! - это уже сказал Вадик, но тут к нему подскочил Додик, и тоже ударил в поддых, а другой рукой ухватил его за горло.
   -Посмотри, какой у тебя друг хороший! - кричал Дима.
   Черногорский, подобно ежу, свернулся в клубок, но Дима схватил его за волосы, и ткнул головой себе в пах.
   -В рот, я сказал! В рот бери, ублюдок!
   Однако до этого дело не дошло. Черногорский изловчился и подбежал к окну, раскрыл его, и уже стоял одной ногой на подоконнике, намереваясь прыгнуть вниз с девятого этажа - ибо он был искренне убеждён, что смерть является гораздо более достойной участью, нежели роль миньетчика. Но тут к нему подскочил Додик, и ухватил его за шиворот.
   -Хватит тут цирк устраивать! Давай, дуй за деньгами! Принесёшь - никто тебя не тронет!
   И хоть Диму так и подмывало довести начатый замысел до конца, но Додик понимал одно: что в таком случае он уж точно денег не принесёт. Ещё, чего доброго, спрыгнет с крыши, а им потом отвечать... Он открыл дверь квартиры, и дал Черногорскому пинка под зад.
   -Короче, ты меня понял! - крикнул он ему вслед.
  
   ... Черногорский шёл по пустынному ночному микрорайону. Разумеется, никаких денег он нести им не собирался, в голове крутился только один вопрос: как вызволить оттуда Вадика. А что делать с этим Димой, и иже с ними - это был уже вопрос времени. Подумать только: какой-то четырнадцатилетний сопляк посмел так унизить его, двадцатилетнего Мишу Феоктистова!
   "А у тебя деньги есть?"
   "А твои папа-мама - работают?"
   "А что у тебя дома есть интересного?"
   Ладно, думал Черногорский. Сейчас он, как говорится, закосил под дурака, дабы усыпить бдительность Димы и Додика. Пусть, козлы, думают, что он такой жалкий и беспомощный, что он окончательно побеждён и совершенно безвреден. Что он прямо сейчас побежит домой, к родителям, и будет клянчить у них деньги. Только вначале шнурки на ботинках погладит. И, естественно, направлялся он вовсе не домой, хоть и в ту же сторону. Он шёл к Андрею Попову.
   Попов был тогда женат на Жанне, и жил ещё не в центре города, а всё в тех же бетонных джунглях Ласнамяе. Так что долго идти не пришлось.
   -Кто? - спросил заспанный женский голос за дверью, когда Черногорский в неё позвонил.
   -Жанна, это я, Миша. Андрей дома?
   -Андрея нет, он вчера уехал. Посмотри, сколько времени.
   -Жанна, я ведь не просто так, тут с Вадиком беда! Открой, выслушай, может, ты поможешь? Мы на отморозков каких-то нарвались, с нас деньги трясут ни за что! - чуть не плача, взмолился Черногорский.
   -Миша, сейчас ночь. Позвони днём, где-нибудь после трёх, как раз Андрюша приедет. А в такое время я тебе ничем помочь не смогу. Тем более вашему Вадику, которого я сама толком не знаю.
   -Но после трёх - это поздно, пойми! Мне знаешь, что заявили? К десяти часам принести им пять тысяч, и Вадик у них в заложниках!
   -Самое лучшее, что ты можешь сделать - это пойти, обратиться в полицию. Тогда уже с твоих отморозков сойдёт и вся спесь, и вся крутизна. Всё, спокойной ночи.
   Вслед за этим раздался щелчок закрывшейся двери.
   Черногорский вновь нажал на звонок. Звонок был отключен.
   -Ну, хоть позвони ему на мобиру! - закричал он на весь подъезд.
   Но в ответ была тишина. Лишь этажом ниже спустя минуту открылась дверь, и возмущённый мужской голос произнёс что-то по-эстонски.
   Тогда Черногорский направился к Олегу. Тем более что Вадим же говорил, что и Олег довольно хорошо знает и эту поганую сучку Лерку, и её тёплую компанию. Может, с его помощью удастся как-то решить эту проблему.
   Но и Олега дома не оказалось.
   Черногорский совсем пал духом. Он был в полнейшей растерянности, и, кроме этого, ему уже одиночество было невмоготу.
   Стрелки часов перевалили за семь.
   Черногорский вошёл в первый попавшийся подъезд, и разревелся, как маленький ребёнок. Осознавал он это, или нет, но после этого ему стало заметно легче. Наконец, он решил отправиться к Жоре Орлову - Графу: тот оставался последним из их общих друзей. Из той "старой доброй компании", в которой с некоторых пор один Андрей держался обособлено.
   -Какой чёрт тебя в такое время носит! - проворчал Жора. - Я же после ночной смены!
   -Граф, прости - ответил Черногорский. - Тут заморочка такая - мы с Вадиком влипли. Там какие-то, вроде бы Олега знакомые. Я к нему уже заходил, нет его. И Андрюхи Попова тоже нет, уехал куда-то. Думаю, он бы разобрался.
   -Ладно, ты не крути, давай, говори, в чём дело? - заспанным голосом сказал Орлов, протирая глаза.
   -Ну, что - зашёл я вчера к Вадику, тот меня позвал: пошли, говорит, к Виолетте. Говорит, там девушки тусуются, надо бы сходить, на гитаре поиграть, чего ещё... Вроде как познакомить меня с кем-то собирался. Пришли туда, все нажрались, потом я просыпаюсь, мне и говорят: мы там всех подставили, чего-то по пьянке накосячили, теперь я, видите ли, должен для них деньги искать, а Вадька у них в заложниках останется.
   Орлов недоуменно хмыкнул.
   -Бред полнейший! Ну, и что ты мне теперь предлагаешь?
   -Что, что. Народ надо собрать, да и идти туда всем скопом! Не бросать же Зайца там одного, с этими ублюдками! - теперь Черногорский уже оправился от того страха, и в его голосе даже чувствовалась некоторая решимость.
   -Ну, хорошо, народ. А кого тогда? Андрюхи, говоришь, нет. Олега нет. От Вовчика проку никакого. Казак сейчас у Олега живёт.
   -Вместе где-то бродят - махнул рукой Черногорский.
   -Да дело даже не в этом! - слегка раздражённо ответил Георгий. - Вместе, или врозь - просто кого ты сейчас соберёшь? Пацаны со двора - они за Вадика не пойдут. Они его не знают. Тем более, если там Вадик сам чего-то по пьянке ляпнул.
   -Жалко, Чингисхан почил - вздохнул Черногорский.
   -Что ты несёшь! - повысил голос Жора. - Чингисхан бы тебе в лицо рассмеялся, да послал далеко-далеко с такими разговорами! Вроде бы умный парень, а такой детский бред порешь! Сами к каким-то дебилам в хибару попёрлись, а теперь Чингисхана вдруг вспомнил!
   -Может, пошли тогда, к Вадькиному отчиму сходим? - предложил Черногорский, уже начавший разочаровываться мыслью, что и тут он останется ни с чем.
   -А, кстати, это идея! - согласился Орлов.
   -Мне, видимо, и надо было с этого начинать - добавил Миша.
   -Погоди, я соберусь...
   У Черногорского опять на душе полегчало. Если только Вадиков отчим согласится... Тогда проблему можно считать решённой. Уж кто-кто, а дядя Вова, бывший военный моряк, скрутит этого Додика, как тряпку. Тогда и выяснится, кто вообще кого подставил...
   После долгих уговоров дядя Вова, наконец, согласился. Не столько подействовали уговоры со стороны ребят, сколько со стороны жены - матери Вадика. Та, услышав, куда вляпался её сын, со слезами на глазах умоляла мужа пойти и разобраться с самозванными "рэкетирами".
   -Пять тысяч хотят! - проворчал дядя Вова. - А у коня они не хотят? Вечно вы суётесь, куда вас не просят! А ты что там делал? Чем щёлкал? Ты же там был, вместе с ним! - это было уже адресовано Черногорскому.
   -Я-то откуда знал? - простодушно хмыкнул Черногорский. - Вадик всё: девушки, девушки! А там Додик этот нарисовался, уголовная рожа...
   -Сколько им лет-то хоть? - спросил дядя Вова, одевая куртку.
   -Ну, Додику этому лет тридцать. А Дима - не знаю, может, наших лет. На вид, по крайней мере.
   Конечно же, Черногорскому было бы стыдно говорить, что Диме четырнадцать.
   -Ну, а девушки-то как? Приятно время провели? - издевательски поддел дядя Вова, и Черногорский покраснел.
   -Да никак. Вертихвостки самые обыкновенные - отмахнулся Черногорский.
   -Значит, так - решительно сказал дядя Вова. - Сейчас поедем в город, мне там по своим делам надо сходить. Оттуда уже поедем к вашей крутой мафии. Дадим им и на пять, и раз пять, и ещё по пять на каждого. Больше уже сами не захотят.
   -Володя! - взмолилась мать Вадика. - Давай, сначала за Вадиком съездите, потом по своим делам пойдёшь. В конце концов...
   -В конце концов, пусть сидит, дурак! - отрезал дядя Вова. - Авось умнее будет! Ты трезвый? - обратился он к Черногорскому.
   -Какой там - отмахнулся тот. - В башке Хиросима, а в брюхе - сплошные Бермуды!
   -Значит, поедем на автобусе - сказал дядя Вова. - Ещё часик побермудит, пусть на пользу пойдёт!
  
   ...В начале двенадцатого, в квартиру Лерки Полуэктовой, без стука вошли: отчим Вадика, и за ним - Черногорский, и Жора Орлов.
   В квартире царил обычный беспорядок, в нос ударил удушливый запах перегара, немытых тел, и чего-то тухлого. Услышав звук открывшейся входной двери, в коридор выбежала босая, неряшливая, растрёпанная Лерка.
   -Вы... - начала было она, но Владимир её отстранил:
   -Иди отсюда!
   И гости прошли в комнату, где всё это время творилось вопиющее безобразие. Конечно же, никакого Додика там уже не было. Зато вся тёплая компания была в сборе - и Дима, и обе вертихвостки. И, что было самое удивительное - был Олег, и ещё один парень, которого ни Черногорский, ни Жора прежде не видели.
   -Какие люди! - изумился Черногорский. - Олег!
   Они поздоровались за руку. Незнакомый парень тоже протянул Мише руку.
   -Шурик - представился тот. - Казак.
   -Миша - Черногорский холодно пожал тому руку.
   -Это мой друг - кивнул Олег.
   -Пошли, мне с тобой поговорить надо - ехидно процедил сквозь зубы Дима, глядя исподлобья на Черногорского.
   -Ты нам уже двенадцать тысяч должен! - злорадно сказал белобрысый подросток, сидевший на матрасе с часами в руках.
   Черногорский злобно скрипнул зубами, изо всех сил подавляя в себе желание - подойти к этому малолетке, да и заехать ему от души ногой по челюсти.
   -О чём ещё мне, да с тобой разговаривать? - развязно ответил он.
   -Никто никуда не пойдёт! - прикрикнул Владимир. - Все разговоры будут здесь. Что вот это всё значит?
   В углу у стены сидел, весь избитый, Вадик.
   -За дело получил, между прочим! - ответила за всех сама хозяйка. - И вилять мне перед вами без понту - так же, нагло и развязно, заявила она. - Я всё, так прямо, и скажу. Я вообще человек прямой, и люблю правду. Конечно, я тоже далеко не безгрешная. Пусть я даже какая угодно! Только вам этого всё равно не понять. Я не шлюха, не проститутка, я просто женщина. Вам бы столько пережить, сколько я пережила...
   -Лерка, заткнись! - прикрикнул на неё Олег. - Это ты и нам втирала...
   -Так! - прошипел отчим Вадика. - Я спросил конкретно, меня ваши перебранки не интересуют.
   -Вот я вам и говорю!- продолжала распинаться Лерка, своим видом больше напоминающая вокзальную дешёвку. - Да, у меня было много мужчин. Но я, в конце концов, не подстилка, и мои девочки тоже не подстилки, и мы не собираемся спать с теми, с кем нам кто-то скажет. А ваш распрекрасный Вадик ничего этого не понимает. Ему, видите ли, приспичило: вот, вынь да положь бабу под его любимого друга! Ну, не нравится нам этот Миша, никому он не нравится! Какой-то не такой он. Отсталый. Даже ущербный! А Вадик тут начал права качать. Вот мы Мишу и шуганули, а Вадика проучили.
   -А что за разговоры про заложников, про деньги? - напирал отчим Вадика.
   -Мне чужих денег не надо. Это уже их, мужские дела - скривила гнилозубый рот Лерка. - Сами пришли, сами тут шиковали - она кивнула на пустые бутылки. - Ни я, ни девочки, их тратиться не заставляли.
   -Насчёт заложников вы лишку хватанули - рассмеялся Дима. - Не было такого ничего. Это если он - Дима кивнул на Черногорского - такое ссыкло, что его и пальцем до смерти запугаешь, так не надо слушать просто его лепет, вот и всё. Какие заложники? Вы что, здесь видите бандитов, или стволы, или что? А насчёт денег - это вас не касается. Это уже мои с Мишей проблемы. Он мне денег должен.
   -Каких ещё денег? - оскалился Черногорский.
   -Пошли-ка в комнатку - нагло кивнул Дима.
   На сей раз Черногорский смело прошёл. Хоть он и испытывал лёгкие симптомы тревоги, он понимал, что теперь ему бояться нечего.
   -Мы с тобой, о чём договорились? - сплюнул Дима.
   -А ни о чём! - выпалил Черногорский. - Что ты туфту втираешь? Я тебе не лох голимый, и развести меня не получится.
   -Чего? - расхохотался Дима. - Ты не лох? А может, я не Дима, и не пацан вовсе, а африканский страус? Развести тебя не получится! - он вновь от души засмеялся. - Уже получилось. Я тебя уже конкретно развёл, ты уже подписался, уже на бабках сидишь!
   -Иди, втирай свои басни даунам на Матросова! - парировал Черногорский. - Может, они и поверят. Разборки, подставы, пермские... - передразнил он. - Круче только яйца, и ещё Богдан Титомир. Кто кого подставил? Где твоя крутая бригада? Нет у тебя ничего! Так что нечего воздух гонять.
   -А кого это волнует, где что есть, и где чего нету? Причём тут бригада, причём тут разборки, подставы? Какая теперь разница, есть они или нет? Ты что - проблем хочешь? У тебя и так они уже есть. Я тебя развёл на деньги, ты подписался - а теперь говоришь "ничего нет". Теперь ты не только прогон мне устроил, ещё и западло сделал тихое, как пидор!
   -Хватит меня на понты брать! - сказал Черногорский, и вышел из комнаты.
   -Слушай, ты! - подскочил к нему Дима. - Я сейчас спущусь на несколько этажей ниже, и вас с Вадиком отвезут в лес. И вас уже никто не спасёт - ни отчим, никто. Ты лоханулся, ты зассал, хотя тебе двадцать лет, а мне четырнадцать. Ты мог меня на хрен послать, да хоть опустить меня, как малолетку! Какая теперь разница, что я говорил, про какие бригады, про какие разборки! А за лоховство надо платить. Ты повёлся на всё, ты сам назвал сумму, ты сказал: придёшь к десяти часам, один и с деньгами. А за базар надо отвечать!
   -Вот ты первым и ответь за свой базар! - впервые открыл рот Вадик.
   -Перед людьми я за базар отвечу - сказал Дима. - А перед лохами мне объясняться в западло. Я вас разводил, это моя тема. А если мне надо для развода, я всё что хошь буду говорить. И никто меня за это спрашивать не будет. Или ты что, Миша - уже занятый? Чей ты лошок, кто тебя доит?
   -Бред сивой кобылы - отмахнулся тот.
   -Короче, ты уже второй раз накосячил. Мне уже надоело тебя прощать. Ты мне денег должен, пришёл - во-первых, ты опоздал на полтора часа. По счётчику уже двенадцать - или сколько там натикало? Во-вторых, ты как обещал? А как пришёл? Кого ты мне тут привёл? Что за толпа, что за кипиш, кто ты такой, чтобы кипишовать? Что ты раньше сидел, тише воды, ниже травы? Вот и сиди, знай своё место. Что ты в отказку идёшь? Оборзел совсем?
   -Запарил! - прикрикнул Черногорский. Он вышел из коридора, и подошёл к своим.
   -Так, когда деньги будут? - нагло вопросил Дима.
   -Интересно, за что это мы тебе торчим? - небрежно фыркнул Черногорский.
   -Не мы, а конкретно ты - ткнул пальцем в него Дима. - Меня это уже не колышет, за что ты мне должен. Должен, и всё. За лоховство своё. За то, что я тебе в рот не дал, при твоём же друге. А надо было. Ты и так опущенный. По жизни.
   -Где твой Додик? - перебил Димины тирады дядя Вова.
   -И гитару отдайте! - добавил Вадик.
   В ответ все наперебой стали твердить, что никакого Додика они не знают, и что он - не что иное, как плод больной фантазии Черногорского; ну, а гитары вообще никто в глаза не видел. Не было никакой гитары.
   Тогда дядя Вова решил больше не ломать комедию. По большому счёту, его не интересовали ни Додик, ни чужая гитара. Если это надо Олегу или Мише - так пусть сами и разбираются.
   -Всё, пошли! - прошипел он почти Вадику в ухо, подталкивая того в спину.
   -Короче, Миша, или как там тебя - крикнул Дима - в общем, я жду деньги!
   Никто не ответил. Пусть себе кричит, раз он такой горластый. Вадик, а вслед за ним - и все остальные, молча покинули квартиру. Последним вышел дядя Вова, и закрыл за собой дверь.
   -А всё-таки вы, ребята, облажались - сказал Олег, когда они все вместе вышли из Леркиного дома, и шли через школьный стадион в сторону соседнего микрорайона, где жил Вадик. - Что, Мишка, не мог справиться с этим Димой, что ли? Трахнул бы его бутылкой по башке, потом вместе бы накинулись на этого Додика, забрали бы гитару, и ушли. И всё! А ты, мудак, ещё деньги стал им предлагать!
   -Я им ничего не предлагал! Это так, для отводу глаз. Хрен его знает, какая там ещё кодла, в этой общаге? Смотрю - Вадик сидит, уже на всё согласен, я тоже готов был что угодно сказать, лишь бы срыть оттуда. Я знал, что приду не один...
   -Значит, на гитару ты побрился - ответил Олег.
   -Гитара у Додика - возразил Миша. - Пусть Андрюха на него наедет...
   -Андрюха на него наезжать не будет - хмыкнул Шурик. - Нет смысла ему в это говно соваться. Было бы что серьёзное, а здесь - туфта туфтой. Конечно, они козлы, чмошники, но вы и сами здесь не внушаете симпатии.
   -Всё, что можно этому Додику сделать - это встретить в тёмном переулке, да и сломать ему руки-ноги! - сказал Вадик. - И Диме то же самое, чтобы охота пропала...
   -А Дима за свой отмороженный базар когда-нибудь нарвётся - добавил Олег. - Прикольно: он за свои слова не в ответе, потому что ему так это надо. А перед ним все должны отвечать. А ты что стоял, мялся? - кивнул он Мишке. - Сказал бы ему так, конкретно: иди ты, со своим базаром, на три буквы.
   -Я ему так и сказал, только другими словами...
   -Да слышал я, какими словами ты сказал. За что я тебе должен! - он театрально передразнил Черногорского. - Давай, ты мне пол-лимона торчишь. А за что - мы сейчас придумаем. Хотя, чего там думать? Сам думай, за что ты торчишь. Что, я за тебя, что ли, думать должен?
   -Хорош дурью маяться, крутизна ясельная! - прикрикнул на них дядя Вова. - Молоко сперва утрите, потом гулять ходите. А не умеете за себя постоять - так и нечего лезть! Девушек им захотелось! Рановато вам ещё на них смотреть. Вам ещё молочные смеси кушать, да зарядку по утрам делать. И маму с папой слушаться.
   ...После этого случая Дима Филиппов ещё две-три недели постоянно названивал Черногорскому домой - угрожал, требовал денег. Отцу Черногорского это надоело, и он просто отключил телефон. А на большее Димина активность не распространялась - он надеялся лишь на Мишин страх, а нарваться на ментов ему действительно не хотелось.
   "Ничего" - утешал себя Черногорский. - "Сначала подкачаюсь, потом ещё на рукопашку какую-нибудь похожу, поучусь драться, заодно и смелости поднаберусь. И, как-нибудь подкараулю я этого ублюдка, и припомню ему всё сразу. А то для своего сопливого возраста слишком уж большой он вырос. И борзый не в меру".
   Но этим благим прожектам так и суждено было остаться таковыми. А почему - я думаю, это и объяснять излишне.
  
   Вторым подобным "испытанием на прочность" была похожая история, и приключилась она буквально через несколько недель после предыдущей. И даже действующие лица, верней - свидетели, были те же самые - то бишь, друзья молодости Черногорского. Жора Орлов, Вадим Зайцев, и ещё один парень, имени которого Черногорский не помнил. Помнил только прозвище - Ананас.
   После инцидента "у Лерки", Черногорский вновь начал усердно посещать атлетический зал, и за эти несколько недель уже почти наверстал упущенное. Он внушал себе, что всё нормально, что он - сильный, уверенный в себе человек, что страх над ним не властен, и что пережитый случай является просто плохим исключением. Ну, растерялся. Ну, нервы сдали. Ещё и дикое похмелье на руку сыграло. Вообще не соображал ни черта, вот и не смог совладать с ситуацией. Но ведь ничего же не случилось! Подумаешь - по морде надавали! Велика беда! Надавать по морде человеку в таком убитом состоянии! В конце концов, не носил же он деньги этому Диме Филиппову. И, уж тем более, не ублажал его, не был у него в роли женщины. И не дошло бы до этого. Он, то есть, Миша, этого бы не допустил. В крайнем случае - умер бы, сиганул с девятого этажа, но не опустился!
   А на сей раз собрались кореша закадычные посидеть, винца попить. Что ж, дело житейское, как Карлсон говорил. И - опять-таки, встал вопрос: где. Решение вопроса на сей раз предложил этот самый Ананас, и его выбор был продиктован вполне естественными условиями. Ведь, как говорится, любви все возрасты покорны, и Ананас был не исключение. Только та девушка, в которую он влюбился, и с которой он встречался, питала одну очень нехорошую слабость - имела с детства привычку, как это называется, "нюхарить", и, движимая этой слабостью, частенько захаживала в одну квартирку, подобную Леркиной, но на другом конце города. Сходство же этих квартир было в том, что туда был такой же "свободный вход", и, соответственно, публика туда наведывалась подходящая. Ананасу уже случалось там бывать - приходил, поджидал свою пассию, и, когда она появлялась, забирал её и уходил. Вот и на сей раз - друзья решили "прокантоваться" там вместе. Поскольку на улице было холодно...
   По дороге отоварились дешёвым вином, пивом, сигаретами - в планах было не только забрать из того притона Ананасову зазнобу, но и самим весело провести время. Черногорский особенно не тревожился: ну, что ему там сделают какие-то подростки-"нюхарики", пребывающие вообще за пределами измерения?
   Компания сошла с троллейбуса, и пошагала через микрорайон к медицинскому училищу, а оттуда, через пустырь, через частный сектор - в сторону Тонди. Шли, шутили, пивко на ходу попивали. Так, незаметно, дошли до места.
   Уже в подъезде старого дома, ударил в нос резкий, характерный запах толуола. Дверь в квартиру на первом этаже была приоткрыта. Они вошли в эту квартиру.
   С левой стороны узкого коридора находилась дверь, ведущая в просторную комнату, занимавшую почти всю квартиру, если не считать крохотной кухни и такого же тесного санузла. Окно комнаты было забито фанерой, обои были ободраны, стены загажены. Напротив двери, у стены, стояли продавленный диван и топчан, со стороны двери у стены стоял маленький стол, похожий на письменный столик младшего школьника. Вся комната была заставлена стульями и табуретами, и лишь у самой двери стояло драное кресло.
   На маленьком грязном топчане спал человек, всем своим видом напоминающий старого бездомного алкоголика. Это и был хозяин квартиры. Он действительно был алкоголиком на последней стадии, что сразу бросалось в глаза и в нос: даже вонь толуола полностью не заглушала исходивших от хозяина ароматов - мочи и денатуратного перегара.
   Подруги Ананаса, да и вообще девушек, не было. На трёх стульях сидели худосочные подростки, лет четырнадцати-пятнадцати, хотя им могло быть и больше. На полу посреди них стояла бутыль. Подростки сидели почти неподвижно. У каждого из них ко рту был поднесён кулак с зажатой в него тряпкой. Время от времени, они тянулись к бутыли, чтобы смочить тряпку, после чего вновь продолжалось неподвижное сидение с поднесённым ко рту кулаком. Между собой подростки не разговаривали, лишь порой мычали что-то нечленораздельное, и абсолютно не обращали внимания - ни друг на друга, ни на окружающую действительность. Они были полностью погружены - каждый в свой собственный, иллюзорный мир красочных грёз и фантастических галлюцинаций.
   -М-да - вздохнул Черногорский, оглядевшись по сторонам.
   -Алина была? - спросил Ананас одного из обитателей этого лежбища.
   -Б-бы-ыыы-лл-лааааа - ответил тот. - Ск-ск-ск-ор-ор-оро при-и-иии-дё-о-о-оооот!
   -Куда она пошла? - невозмутимо продолжал Ананас.
   -Они с Кристинкой пошли к ней жрать. Сказали - скоро будут - ответил токсикоман, так же проговаривая по полчаса каждую букву, после чего снова потянулся к бутыли.
   -Ну, мы подождём.
   Никто не ответил.
   Черногорский уселся в кресло, остальные расположились рядом, на диване. Алкоголь вкупе с парами толуола быстро "врезал по мозгам", и у Черногорского, что называется, "слетели тормоза". Он начал нести разную чепуху, пытался "философствовать" о "проблемах мироздания", которые, в конечном счёте, сводились к тому, какая прекрасная штука алкоголь, и как отвратительна токсикомания. Тем временем в притон заходили ещё новые постояльцы - и не только подростки-токсикоманы. Пришли и двое парней постарше: один из них был щуплый, усатый, явно кавказец, и с ним - рослый, рыжеволосый, стриженный "ёжиком".Они уселись на топчан, потеснив спящего хозяина. Потом пришли две девушки - то были Алина, и её подруга Кристина. Те уселись на стулья.
   Вадим, Жора и Ананас между собой разговаривали вполголоса. Черногорского же несло вовсю, и он сам не отдавал себе отчёта - что он говорит, и с кем он говорит.
   -Вот, мы с Андрюхой решили как-то пробить одну тему - голосил Черногорский. - А был у нас один такой знакомый хороший, царствие ему небесное. Конкретный был такой мужик, справедливый. Я выпью за него!
   Черногорский жадно прихлебнул портвейна, затем продолжал:
   -Так вот, этот мужик нам всегда говорил. Что все проблемы происходят оттого, когда занимаются чужим делом. Каждый должен заниматься своим делом, то есть, то, что он умеет, то, к чему душа лежит, в чём он может... как это сказать... Быть полезным и себе, и для дела. Ну вот. И как раз вдруг нас с Андрюхой захотели подставить...
   -Уймись! - одёрнул его Вадим.
   Некоторое время Черногорский сидел молча, как будто пытаясь что-то сообразить. Потом он опять сорвался:
   -Слушай, Жорик! Мы сюда, собственно, чего пришли - Алину твою забрать! Так чего, Ананас, давай, забирай её, да и пойдём, что здесь сидеть?
   -Мишка, погоди! Видишь - она бухая? - Жора встал, подошёл к Черногорскому, и заглянул ему прямо в глаза.
   -Не так надо - добавил Ананас.
   -А как ещё? - пробасил Черногорский, подошёл к Алине, схватил её под руки, и поднял со стула. - Вадик! Ну что, забираем и идём!
   -Никуда я не пойду! - заупрямилась Алина, вырываясь из рук Черногорского.
   -Мишка, успокойся - сказал Жора.
   -А ты, Алина, давай, приходи в себя! - добавил Ананас. - Вообще-то Мишка прав.
   Потом Ананас что-то втолковывал своей Алине, Вадим и Жора о чём-то смеялись, сидя на диване... Смуту опять стал сеять Черногорский, внезапно закричав:
   -Откройте окно! Я не могу больше дышать этой вонючей мерзостью!
   И тут на него накинулся Заур - так звали этого щуплого усатого кавказца. Сначала Черногорский почувствовал, как на него сыпется град ударов. Потом Заур прохрипел ему прямо в лицо:
   -Сиди на жопе ровно, пидор! Понял?
   -Понял... - промямлил Черногорский, и бессильно опустился в кресло.
   Его вновь парализовал страх, вместе с полнейшим безразличием к происходящему. Более того, ему даже вдруг захотелось умереть.
   -Ты слышал - обратился к нему рыжий - он же тебя пидором назвал!
   -Ну, и хрен с ним - бормотнул Черногорский.
   -И что - за такие слова ты даже не дашь ему в рыло? - притворно удивился рыжий.
   Черногорский не ответил.
   -Значит, ты и есть пидор! - взъярился Заур, схватил Черногорского за грудки, и вновь принялся его бить. - Ты чмо, ты урод, ты козлина вонючий! Ты петух!
   Черногорский даже не защищался, даже не закрывал лицо, не говоря уже о том, чтобы хоть как-то пытаться дать сдачи.
   -Да возьми ты, тресни ему! - сказал кто-то.
   -Я не могу! - заорал Черногорский. - Я пацифист! Я не могу человеку сделать больно! Иисус Христос тоже был пацифистом! Он никогда в жизни... не поднял руку... ни на кого...
   -Из тебя такой же Христос, как из меня Галилей - раздражённо буркнул Вадим.
   -Что же ты друзей своих позоришь? - вопросил рыжий. - А понтился - самый тут блатной!
   -Я... я не блатной! - кричал Черногорский.
   Заур же его бил и бил. Друзья не вмешивались: во-первых, было очевидно, что Черногорский нарвался сам, а во-вторых, Миша с этим Зауром мог бы шутя справиться. Ему нужно было только пересилить свой страх.
   Но Черногорский его не пересилил.
   Наконец, Заур устал. Он презрительно оглядел Черногорского, отшвырнул его, как половую тряпку. Тот вновь плюхнулся в кресло - с разбитой головой, весь в огромных синяках и кровоподтёках. Но Зауру и этого было мало. Его взгляд остановился на кожаной куртке и новых фирменных часах Черногорского.
   -Отдай часы! - рявкнул Заур.
   -Не отдам.
   -Тебе чего - мало? Ещё хочешь? Хочешь вообще инвалидом стать?
   -Забирай, жалко, что ли - промямлил Черногорский.
   -Мишка, ты чего? - вмешался Жора. - Чего ты, как тряпка, в самом деле...
   -Ну чего - отдаёшь часы? - не унимался Заур.
   -Да - обречённо ответил Черногорский.
   Затем точно так же он отдал Зауру и куртку. Её, правда, Вадим и Жора выкупили за бутылку водки, а сам Черногорский при этом сонно сопел в кресле.
   -Да нам даром не нужна его куртка - пояснил рыжий. - Просто, видите - чмо человек! Хоть и накаченный, а на него рявкни, пальцем замахнись - сразу всего ссыт. И жопу даст, и мать продаст со страху.
   -Он просто перепил, что, не видишь - не в себе человек? - заступился Орлов. - Сам прикинь, кто станет кричать, что он Иисус Христос?
   -Кричать можно всё что угодно - оборвал рыжий. - Он тут до этого о понятиях кричал, всех жизни учил! Фуфло твой друг, и тряпка. Вот и весь сказ.
   -А проснётся - ещё тут сосать у меня будет! - заявил Заур, тоже изрядно захмелевший.
   Чтобы не обострять дело уже до такой степени, рыжий сказал:
   -Слышь, Заур, пойдём! Нам ещё к Лысому надо, ведь обещали!
   -Да хрен с ним, с этим лысым! - прошипел Заур. - Сейчас вот этот ублюдок разденется, сосать у меня будет! Как в самой крутой порнухе - качок берёт в рот, и со звуком!
   -Не неси херню, Заур! Пой дём!
   И рыжий увёл его, чуть ли не силой.
   Едва они покинули тот зловещий притон, Черногорский открыл глаза. Друзья с обеих сторон схватили его за руки, и сказали:
   -Уходим!
   И что-то вспомнилась тогда Мишке песня бессмертного классика - Владимира Высоцкого:
   Я не люблю себя, когда я трушу,
   Я не люблю, когда невинных бьют,
   Я не люблю, когда мне лезут в душу,
   Тем более - когда в неё плюют...
  
   Тупая, ядовитая, всепоглощающая боль пожирала его изнутри, овладевала всей его сущностью, не давала собраться с мыслями, и на чём-либо сосредоточиться. Казалось бы - два нелепых, ничего не значащих, случая. Какие-то грязные, низкопробные притоны. Какие-то недоумки, которых он видел в первый, а может быть, и в последний раз в жизни. Уж что может быть проще: не бывать в сомнительных местах, отказываться от подобных приглашений, чтобы впредь не попадать в такие клоаки, где всегда ошиваются грязные типы. Но, с другой стороны, чисто психологически - Черногорский был шокирован. Больше всего он злился на самого себя - за то, что ничего не смог с собой поделать, за то, что вот уже второй раз подряд он нарывается на чью-то садистскую, не обременённую никаким интеллектом, наглость и агрессию - и эти оба раза он покорно и беспомощно пасует. В обоих случаях он даже не предпринял никакой попытки воспротивиться, поставить заслон, защитить свою честь и достоинство. Напротив, он на всё соглашался, подчинялся всем их требованиям. Ещё неизвестно, чем бы дело кончилось, прояви они большую настойчивость в своём устремлении заставить его ублажать их похотливую плоть. Хотя и без этого Черногорский был унижен - дальше некуда.
   Вновь он оказался в той же самой роли, которую играл ещё в школьные годы. Вновь он вернулся к тому положению, от которого так долго и упорно стремился уйти. А ведь он считал себя сильным и настойчивым человеком. Считал, что та роль, то состояние - чисто детский кошмар, к которому нет, и не может быть возврата. То был не он, не Михаил Феоктистов - сегодняшний. То был Вениамин Черногорский, ставший достоянием прошлого.
   И вот теперь - какие-то гнусные, никчемные типы, сами из себя ничего не представляющие - тычут его, образно выражаясь, мордой в дерьмо, и дают ему понять, что он - Черногорский. И все его многолетние усилия сводятся на нет.
   Он долго вынашивал планы, если можно так выразиться, благородной мести. Отомстить, по-мужски: набить морды, сделать обоих калеками. Или сотворить ещё что-нибудь в этом роде. Благо дело, времени для обдумывания - больше, чем достаточно, торопиться попросту некуда. Какая разница - отомстить через год-другой, или через двадцать, как Эдмон Дантес?
   "Я был не в форме" - вновь успокаивал себя Черногорский. - "Я растерялся. Ещё и сбили меня с толку, дали тем самым детскому страху вынырнуть из глубин подсознания. Но умом я ведь понимаю, что я сильнее их. Мне надо потренироваться, войти в форму. И тогда я с ними расквитаюсь, я докажу всем, что я не Черногорский, что это была лишь гадкая нелепость, но не моя истинная сущность!".
   Но, как уже говорилось, в случае с Черногорским оказалась стопроцентно верной именно крылатая фраза Пушкина: "Суждены нам благие порывы, но свершить - ничего не дано".
   В какой бы физической форме не находился бы наш герой, с каким бы энтузиазмом он бы не тренировался, а психологически он так и оставался слабым и беспомощным, так и не смог найти в себе сил для "благородного отмщения". Дальше - больше.
   Девяносто шестой год, история с Мариной Романовой, о ходе и результатах которой читателю уже и так хорошо известно. Одним словом, Феоктистов регрессировал окончательно в прежнее состояние. В Черногорского. В того самого Миню-Светика!
   И тогда он уже не мог питать замыслов "благородной мести", поскольку понимал, что теперь он слабее их. Слабее во всех отношениях. Он чувствовал и осознавал, что теперь уже он не сможет - если не вообще никогда, то, по крайней мере, уж очень долго не сможет сделать что-то тому же Диме, тому же Зауру, тому же Шувалову...
   И от этого его обида становилась ещё горше. Всё сильнее испепеляла его душу эта страшная, слепая и безумная жажда мести. Мести любой ценой, жестокой, подлой мести, не признающей никаких моральных принципов. Мести - не только за пережитые унижения, но ещё и за то, что именно с подачи этих людей он вновь превратился в того, кем он был в школьные годы. В то состояние, с которым он боролся всю свою жизнь, и, как выяснилось - тщетно.
   Это их - всех, вместе взятых - он считал виновными в своём падении, в своём возвращении к неполноценности, к жалкому, затравленному существованию. И тогда Черногорский возжаждал уничтожить их морально. Надругаться над самым святым и сокровенным - над их семьями. Как он делал что-то подобное в детстве.
   Но, будучи в достаточной степени интеллектуально развитым, он понимал, что подобные деяния отнюдь не делают ему чести - как раз напротив. И то, что в детстве ещё могло быть ему простительно, то на сей раз могло быть чревато уж куда более плачевным исходом. Во-первых, не приведи Господь, загреметь за эти подвиги на зону! Уж там не возникнет и тени сомнения относительно его участи; никто и в мыслях не задастся вопросом о том, в каком качестве такой удалец будет тянуть свой срок - хотя даже более вероятно то, что и этот срок тянуть уже будет некому: такие там не выживают. Но главное было даже и не в этом.
   Иногда всё же разум робко проступал сквозь кричащее уязвлённое самолюбие, сквозь слепую жажду мщения, и разум сей подсказывал Черногорскому: а сможет ли он после, удовлетворив таким образом свои амбиции, когда-нибудь уважать сам себя, считать себя полноправным, достойным человеком, мужчиной, личностью?
   Но разум не смог остановить эту безумную одержимость. Напротив, разум стал служить этой одержимости! С невиданным рвением Черногорский жадно поглощал всевозможную литературу, в которой описывались подобные проявления. Он запоем читал - и художественные, и документальные книги, включая даже главы Священного Писания - посвящённые тем режимам и тем правителям, во времена которых этот беспредел достигал своего апогея. Он не пропускал ни одного источника, в котором говорилось о "великих беспредельщиках" - будь то императоры-самодуры древнего мира, такие, как Нерон, Калигула и Карл Первый; средневековые инквизиторы и деспоты - как монархи, так и их враги. Ну, и, конечно же, особый интерес Черногорский проявлял к новой истории - фашистским и коммунистическим диктаторам, таким, как Гитлер, Сталин, Иди Амин, а что касается Пола Пота, так тот вообще стал, чуть ли не его кумиром.
   Черногорский исследовал, на какие философские или религиозные учения и доктрины опирались те или иные палачи, и упорно штудировал эти учения. Проще говоря - он искал оправдания тому бесчестию, которым он вновь собирался заняться, и создавал собственную "философскую концепцию", позволявшую бы ему, без зазрения совести, мстить своим обидчикам, используя линию наименьшего сопротивления. Потому что справиться с женщиной или с ребёнком - куда как легче, чем со взрослым мужчиной.
   Хотя, по сути дела, ничего нового и оригинального Черногорский не создал, и все его эти "философские изыскания", грубо говоря, сводились к следующему. Он подбирал цитаты из творений известных злодеев и их "духовных учителей", каковыми, например, Гитлер считал Ницше и Шопенгауэра, а Пол Пот - Конфуция, Сартра и Марата. Из этих цитат Черногорский выстраивал абстрактную, демагогическую теорию, согласно которой такие подвиги не только оправданы, но и необходимы. Правда, единственное, чем ему эта "теория" могла быть полезной - заглушала в нём голос совести, усыпляла в нём чувство вины. Позволяла ему не только решиться на эти омерзительные, бесчеловечные поступки с уверенностью в своей правоте, но и после свершившегося жить, как ни в чём не бывало, и ничуть не укоряя себя ни в чём.
   И вот - весной 1997 года, Черногорский решился окончательно.
   Первый барьер он преодолел без особого труда - при помощи им же созданной теории. Голос совести и чувство вины он заглушил в себе полностью. Оставалось лишь одно препятствие - страх. То пресловутое "а что мне за это будет?", заставлявшее Черногорского всю жизнь безропотно терпеть любые унижения, оскорбления и посягательства на те или иные свои интересы.
   К счастью (или же, скорей - к сожалению), и эта проблема решилась на удивление легко.
   После инцидента с джипом, отношения Черногорского с Андреем Поповым вновь наладились. Правда, теперь эта дружба приобрела несколько иной характер - между ними даже формально исчезло равноправие, и доминирование со стороны Попова стало более чем явным; и, таким образом, в лице Попова Черногорский стал видеть своего рода покровителя. Поэтому он посвятил Попова в свои планы, и, делясь ими, вовсю развивал новоявленную теорию, приводя при этом множество цитат и выдержек. Попов же - не то, чтобы принял точку зрения Черногорского, но и не отверг её; даже, в некотором роде, одобрительно оценил эрудицию и логическое мышление Черногорского, собравшего весь сумбур мыслей и высказываний из разных культур и эпох - в единую логическую закономерность. И Черногорский заметил эти одобрительные нотки Попова. Понял, что в случае опасности, Попов поможет ему избежать наказания. Но он не задумывался над тем, что этим самым он продаёт себя Попову. Что с того момента, незаметно для самого Черногорского, вся его жизнь станет зависеть от Попова. Хотя Попов никогда ему этого не скажет, а сам он не поймёт этого до последнего момента.
   Итак, Попов эту теорию оценил, что называется, по достоинству. Признал её право на существование, выразив тем самым своё молчаливое согласие на претворение подлых замыслов Черногорского в жизнь. Как это цинично не звучит - именно он, в своём роде, благословил Черногорского на эти "ратные подвиги" - во всяком случае, так это воспринял сам Черногорский. Именно Попов развеял все его сомнения и колебания, именно тогда рухнула последняя преграда на пути будущего убийцы.
  
   И вот, как уже говорилось, доморощенный Робин Гуд вышел на тропу войны.
   19 апреля 1997 года впервые на улицах Таллинна появился тот самый красный "Москвич", украшенный теми самыми номерами, ныне печально прославившимися. Так униженный жизнью, истекающий желчью фанатик совершил свой первый акт мести. Читателю уже известно из первых рук - как Черногорский сводил счёты с Шуваловыми, мстя "за семьдесят раз всемеро", как это охарактеризовал он сам, находя себе оправдание даже в Ветхом Завете!
   Уже единожды решившись на подобный шаг, Черногорский мог теперь позволить себе всё, что угодно. Все моральные принципы были сломлены, а дремучая совесть ушла ещё глубже в спячку. Оскорблённое самолюбие, годами скопленная обида, вооружившись теперь ещё и принципом вседозволенности, требовали немедленного удовлетворения - новых актов мщения. Так чувство голода требует немедленного утоления, а забитый испражнениями кишечник - срочного опустошения.
   Но, если в отношении Шувалова план мести был прост, то ни у Димы Филиппова, ни у Заура не было ни младших братьев, ни детей. В качестве жертв Черногорский выбрал их матерей и их девушек, с которыми те жили - это вполне гармонировало с его "теорией". Теперь все затруднения сводились к одному - к подбору исполнителей. Требовалось найти тех, кто вызвался бы бить, истязать, насиловать этих женщин. Чтобы они обращались с ними, как с непотребной мразью, чтобы излили на них самую, что ни на есть, звериную похоть, чтобы растоптали их дотла, уничтожив в них личность, истребив в них женское начало. Чтобы потом донести это до самих своих обидчиков, дав им понять, что это они сами виновны в падении и обесчещении своих близких.
   Разумеется, никому из своих знакомых Черногорский ни за что не смог бы предложить такую затею. Но тут, как говорится, на ловца и зверь бежит, а свинья - та всегда и везде найдёт грязь.
  
   Буквально через день-два после поездки к Шуваловым, Черногорский шёл по городу. Куда он шёл, и откуда - вряд ли об этом теперь помнит даже он сам. И тут его окликнул субтильный, неряшливый юноша лет шестнадцати.
   -Мишка, ты? - услышал Черногорский позади себя хриплый голос, и обернулся.
   -Привет! - парень уставился на Черногорского своими широко разинутыми, изумлёнными глазами.
   Черногорскому сразу бросились в глаза неестественно узкие зрачки, и нездоровое, ненормальное состояние парня. Тот своими манерами напоминал нелепую куклу, которую постоянно дёргают за верёвочки. И, в то же время, это осунувшееся, небритое, густо осыпанное болячками и нарывами лицо этого куклообразного юноши, показалось Черногорскому удивительно знакомым. Только он никак не мог вспомнить, кто это.
   -Чего - не узнаёшь? - ещё больше изумился тот, и расплылся в довольной улыбке. - Я Серый! Олега Кузьмина брат! Чего - Динамыча не помнишь?
   Конечно же, Черногорский Олега помнил. И брата его, Серого, по прозвищу Тушканчик, помнил тоже. Так выходит, этот нездоровый, неряшливый и явно нетрезвый юнец есть не кто иной, как подросший Тушканчик!
   -Ну, здравствуй, Тушканчик! - Черногорский протянул ему руку, и тот вяло пожал её. Рука Тушканчика была холодной и липкой.
   -Я уже давно не Тушканчик! - широко улыбнулся тот. - Теперь Солидол у меня погоняло!
   "Придумают же, тоже" - подумал про себя Черногорский. Хотел было спросить, с какой стати его так окрестили, да передумал. Судя по интонации, с которой Тушканчик-Солидол произнёс эту фразу, он даже гордился таким своим прозвищем.
   -Ладно, Солутан - небрежно передразнил Черногорский. - Смотрю, ты уже на взлёте.
   -А откуда ты знаешь?
   На парнишку было в самом деле смешно смотреть: он вёл себя настолько спонтанно, как маленький ребёнок. Особенно же трогательно было то, как искренне и горячо он изумлялся.
   -Да по тебе же видно! - усмехнулся Черногорский. - Ладно, чего там, ты уже большой. Пошли, бабахнем за встречу! - панибратским тоном предложил он.
   -Кого бабахнем? - тот вновь изумился, и Черногорский непроизвольно разразился хохотом. Тушканчик тоже дико, истерично захохотал.
   -Шустрануть, что ли, хочешь? - непонимающе продолжал Солидол, и всё его лицо сжалось и нахмурилось. Очевидно, все его извилины работали на пределе напряжения, разбирая значение слова "бабахнем".
   -Ну ты, балда! - опять рассмеялся Черногорский, и похлопал юнца по плечу. - Выпьем давай! - пояснил он снисходительно-наставническим тоном. - Я угощаю!
   -На фиг это надо - разочарованно огрызнулся Солидол. - Я вообще не пью!
   -Ну да - не пьёшь! - возразил Черногорский. - Скажи ещё, что ты сейчас трезвый!
   -А тебе-то что? - обиделся Солидол.
   -Я к тебе, как старый друг - покачал головой Черногорский. - Вот, предлагаю выпить, потусоваться за мой счёт. А ты хамишь, как будто я тебе в душу лезу! Ладно, шут с тобой. Не хочешь пить - я что, заставляю, что ли? Просто уж, раз встретились...
   Какое-то внутреннее чутьё подсказывало Черногорскому, что этот безмозглый желторотый пацан чем-то ему понадобится. Чем именно он окажется полезным, и в чём именно, в каких делах - пока представлялось загадкой. Но отчего-то Черногорскому не хотелось просто так с ним расходиться. Чего-то он от него подсознательно ожидал.
   -Может, ты "пыхнуть" хочешь - как бы шутя, спросил Черногорский.
   На это предложение Солидол весьма охотно согласился.
  
   Черногорский курил невзатяжку - даже вообще не курил, а только делал вид: ему нужно было сохранять холодную голову и здравый рассудок. Солидол же затягивался со всей жадности, и вскоре, естественно, "забалдел". Его тянуло то на безудержный хохот, то на созерцание галлюцинаций, то на бессвязную болтовню. И вдруг он проникся дружескими чувствами к Черногорскому, и ощутил, в буквальном смысле, потребность пооткровенничать с ним.
   -Ты знаешь, Миша - задумчиво начал Солидол. - Я эту шмаль курю только так, за компанию. Поприкалываться. А вообще-то я уже год торчу на "герыче".
   Тогда Черногорский ещё мало соприкасался с миром героиновых, да и вообще, наркоманов. Но, услышав такие откровения из уст Солидола, он понял, чем именно тот ему понадобится. Хоть Черногорский и видел-то всего пару-тройку раз за всю жизнь, как действует на человека это зелье, но и этого ему было вполне достаточно для того, чтобы иметь представление о том, насколько страшен этот наркотик. И он прекрасно знал, что именно героин, как ничто другое, вызывает наиболее сильную зависимость. Когда вся жизнь человека полностью теряет смысл, всё существование подчиняется одной цели: получить дозу. Любой ценой, любыми средствами - но получить. Что будет после - уже неважно. И так - до следующей дозы.
   Теперь Черногорский увидел, что называется, "свет в конце тоннеля" - его "безвыходная" ситуация начала благополучно разрешаться. В лице Солидола он увидел реальный шанс - довести начатый замысел до конца.
   Разговор с Солидолом Черногорский начал издалека.
   -А что вообще такое - "герыч"? Что он из себя представляет? - с ленивым любопытством спросил он.
   Лицо Солидола просияло, внезапно стало одухотворённым, словно у художника в минуты творческого озарения. Уже позже, через полгода, Попов станет так же вдохновенно описывать достоинства амфетамина, с одной лишь разницей. Солидол говорил о героине, и героин был его религией. Попов же проповедовал Черногорскому культ амфетамина, и это стало религией самого Черногорского, но не Попова.
   -Героин - ну как... - замялся Солидол, и глупо захихикал. - Это словами не объяснить! Это сначала такой "приход" - ну, как будто "кончаешь", только в миллион раз сильнее! И такая идёт расслабуха - всё по кайфу! Никаких проблем, запаров, заморочек, наоборот - вся жизнь в кайф, и всё по кайфу! Это только кажется, что под "гером" все ходят сонные, глаза полузакрыты, а на самом деле при этом чувствуешь себя так классно!
   Солидол готов был петь дифирамбы героину до бесконечности, и Черногорский отметил, что его предположения оправдались. Героин и в самом деле настолько завладевает душами и телами своих "поклонников", настолько затмевает их разум и сознание, что человек попросту перестаёт быть таковым, и превращается в раба, в недоразвитое гибридное животное, чьим полновластным повелителем становится щепотка порошка!
   -А отходняки с него какие? - продолжал Черногорский.
   -Ну, если ты только недавно принимаешь - с видом искушённого знатока рассуждал Солидол - то тогда после кайфа просто херово. Ходишь убитый, всё бесит. Ну, как с похмелья. Только ещё на взводе ходишь. Весь такой, в напрягах. Хочется снять запары, расслабиться. Ну, идёшь, опять принимаешь. Так, раз-два, фигак - и на системе!
   -А что значит - на системе?
   Черногорский, хоть и понимал, что это значит, но решил не отступать, и выудить из Солидола максимум информации, чтобы окончательно развеять свои сомнения.
   -На системе - это когда всё время надо "втираться". За день два, три, четыре раза. Ну, и дозы уже солидные: по чеку, по два. Вот я сейчас в три часа вмазался, вечером, где-то в девять меня начнёт "кумарить". Поэтому до вечера мне надо "нашустрить" на чек. Как "закумарит" - вотрусь, и всё нормально будет.
   -"Кумарить" - это что? - Черногорский притворился удивлённым. - Под "кумаром", что ли, сидишь, и "накрывает"? Так мы же на улице!
   -Ты не путай. Это от шмали "кумар". А у нас "кумарит" - это когда кайф проходит, и тогда хреново, если опять не вмазаться. Поэтому, пока не начались "кумара", надо идти "шустрить", а то потом "шустрить" не сможешь. А когда "ломки" пойдут, это вообще жопа.
   -Кумара, ломки - презрительно фыркнул Черногорский. - Сам себя гоняешь! Что - я, что ли, не страдал с похмелья? Тоже - и башка трещит, и трубы горят, и силы, как у дохлого таракана!
   -Сравнил, тоже мне, хрен с пальцем! - обиделся Солидол. - Ты хоть знаешь, что такое "кумара"? То, что ты там с похмелья парился, или даже когда тебя "отрихтовали", это всё туфта, детский сад. Не знаешь ты, значит, что такое, когда человеку, в натуре, фигово. И не просто фигово, а вообще, до крайности! Я знаю это, я это пережил, меня кумарило - дай боже!
   -Что это, интересно, ты пережил? - саркастически усмехнулся Черногорский, в душе посмеиваясь над страданиями наркомана.
   -Вот, ты представь - лихорадочно затараторил Солидол. - Тебе по мозгам, не по башке, а по мозгам, чем ты думаешь, колотят большой железной дубинкой с шипами. А твои кости все сухие, как у вяленой рыбы, и эти твои кости кто-то выкручивает, как будто мокрую тряпку выжимает! А твой желудок распарывают ножом, и вливают туда раскалённое железо - по одной капле каждую секунду. А все твои мышцы сводит судорогой, они напрягаются и рвутся!
   -Мне иголки под ногти совали, мне шнуром прижигали глаза, и стальными прутами хлестали, словно сидорова я коза - пропел Черногорский.
   -Хуже! Хуже! - истерично захлёбываясь, перебил его наркоман. - Глаза сами горят, в уши как будто копья вталкивают, а виски лопаются, и из них наружу ползут змеи! И с каждой секундой, всё хуже и хуже "кумарит". Так это ещё только "кумара", а потом, если не вмазаться, будут "ломки". А "ломки" - ещё сильнее "кумаров", там ты уже вообще ничего не можешь, и ничего не соображаешь. Валяешься, катаешься, ползаешь, а боли такие, что не понимаешь, что это. Снаружи тебя вампиры жрут, изнутри - монстры, как в фильме "Чужой", а всё тело насквозь проткнуто раскалёнными кольями, а сам ты, как будто замурован в лёд, и не знаешь, куда себя деть от этого сучьего холода!
   -И уже на всё готов, лишь бы "вмазаться" - заключил Черногорский. - Хоть жопу дать, хоть мать продать.
   -Ну, на всё, не на всё - у кого как - ответил Солидол, уже более спокойным тоном. - Я, вон, из дома воровал, сумочки дёргал бабские, а что ещё делать? А до такого не доходило, я лучше перетерплю. А если совсем молодые - они же щеглы, дети ещё, то они на "кумарах" вообще с ума сходят. Ты, вон, мне скажи, когда я на "кумарах", да хоть на "ломках", чтоб я болт лизнул за дозу! Да я за такие предложения только по морде дам! А вот такие, кому лет по двенадцать, по четырнадцать, они ещё салаги, поэтому подсаживаются моментально, и их "ломает" намного сильнее. Там уже всё равно, он тебе всё, что хочешь, сделает, лишь бы ты его "подогрел". И, кстати, так и есть. Малолетки даются вовсю, им до лампочки.
   -Ладно, ну их к чёрту, этих малолеток - махнул рукой Черногорский. - Лично я мужик нормальный, и если хочу, то хочу женщину, а не мальчика. Ты лучше скажи, чего сегодня сам делать собираешься?
   -Я? - вновь изумился Солидол, но Черногорскому было уже совсем не смешно. Его больше не забавляли нелепые, уродливые кривлянья Солидола - он продумывал свой, годами взлелеянный, план; и старался постепенно подойти к своему главному вопросу.
   Солидол тем временем призадумался - ушёл в себя, в свой воображаемый мир, где вся жизнь течёт, словно сказочный сон, который обрывается лишь на время "отходняков", и единственная проблема в жизни состоит в том, чтобы при помощи своего царя и Бога - героина - утолить эту боль, и вернуться вновь в свою сказку. Однако через пару минут Солидол опомнился - до него дошёл смысл вопроса, и он ответил:
   -Сейчас в общагу пойду, если встречу пацанов, то пойдём у почты, пенсионеров пасти. А если это не получится, поеду в Пирита, там много молодых на великах катается.
   -Слушай, Тушканчик! - покровительственным тоном обратился Черногорский, и положил Солидолу руку на плечо. - Не иди ты сегодня шуршать. Давай лучше потусуемся. Я тебе, так и быть, куплю этого "герыча". А сам винишка попью.
   -Ты знаешь, сколько "герыч" стоит? 150 крон чек. А мне чек - это только чтобы не "кумарило", и чтобы я мог идти дальше "шустрить". А чтобы мне хорошо было, "в кайф" - мне тогда надо два чека зараз вколоть - жалостливым голоском ответил Солидол.
   -А мне, чтоб было "в кайф", тоже бутылки вина не хватит - оптимистично рассудил Черногорский. - Тебе два чека, мне - две бутылки. И затусуемся куда-нибудь в парк, посидим, побакланим.
   -Тогда поехали сразу к барыге! - обрадовался Солидол. - Нам в Копли, вон трамвай! - воскликнул он, и, сломя голову, пулей метнулся в сторону трамвайной остановки, даже не оглянувшись, бежит ли вместе с ним Черногорский, или нет.
  
   ... Они сидели вдвоём в парке, возле Русского культурного центра, бывшего знаменитого ДОФа, на скамейке. Черногорский неторопливо потягивал вино, а Солидол, довольно растянувшись на скамейке, блаженно улыбался, и часто запрокидывал голову. Черногорский, "подзарядившись" хмельком, сочинял на ходу залихватские побасенки, и, что называется, "ездил по ушам" Солидолу. Тот же в ответ рассказывал о своём, о наркоманском житье-бытье.
   Тут мимо них прошёл полный, заплывший брюнет с лысиной, лет сорока, с масляным, улыбающимся лицом.
   -Солидол! - позвал он. Его голос напоминал скорее подростка, но уж никак не взрослого мужчину. - Слышишь, а где Марс?
   -Не знаю - лениво выдавил тот. - Я его уже три дня не видел. Наверное, завис где-то. А что тебе Марс? Я сам могу тебе привести кого хошь. Хошь - сам сведу... - он уставился на толстяка, словно кот, выпрашивающий у хозяина чего-нибудь вкусненького.
   -Нет, водить меня никуда не надо - мягко ответил толстяк, при этом почему-то всё время искоса поглядывая на Черногорского. - А подойди лучше в пол-девятого на Сайа-Кяйк. Знаешь, где там кафе-мороженое? Вот там, у входа, давай и встретимся. Если у тебя время будет - и он почему-то слегка покраснел.
   -Да будет, будет - пробормотал Солидол. - Тебе что, как обычно, какой потолок?
   -Ну, мне, как это сказать... - замялся толстяк. - Много не надо, чего поменьше, можно и чёртову, а лучше простую - ему как будто было не подобрать нужных слов.
   -Тогда на два чека готовь - прохрипел Солидол. - А то вообще ничего не будет!
   -Ладно, мне сейчас пора. До встречи! - вульгарным, неестественным тоном ответил толстяк, после чего быстро засеменил прочь.
   "Педик" - мелькнуло в голове у Черногорского. Затем, анализируя увиденную сцену, он подтвердил свои догадки.
   "Любитель малолеток. Чем меньше, тем лучше, можно чёртову, а лучше простую - это наверняка речь о дюжинах. Видать, при мне этот мудак стеснялся говорить напрямую..."
   -Ой, как круто! - воскликнул Солидол. - Сейчас мне ещё этот пидрила на чек даст, только надо так, чтобы он тебя не видел.
   -А что у тебя с ним за секретные дела? - ехидно спросил Черногорский. - В кафе-мороженое с ним собрался! Да ты, я вижу, у нас с наклонностями.
   -Причём тут я? - Солидол опять обиделся. - Ну, ладно, чтобы ты не думал, что я голубой... Я ему сейчас салагу приведу из "инкубатора". А он денег даст на два чека. Один чек мне, и один чек вот этому салаге.
   -Из какого ещё инкубатора? - не понял Черногорский, сперва предположив, что тот имеет в виду какой-нибудь интернат или детский дом.
   -Да из любого! Слышь, поехали, в Ласнамяе съездим, там на "поле чудес" инкубатор...
   -Да успокойся, что ты кипятишься! - повысил голос Черногорский. - Ты лучше объясни, что это вообще такое - инкубатор.
   -Инкубатор - это такое место - бойко рапортовал Солидол. - Что, если ты туда вообще пришёл, значит, за дозу подпишешься на всё. Хоть что угодно. Что скажут, то и сделаешь. А малолетки - их "кумара" вообще убивают, вот они и "зависают" в этих "инкубаторах". Поэтому туда часто ходят такие, как вот этот хмырь. Только он инкубатор не знает, вот ему Марс и приводит, а теперь я.
   -Так уж и на всё, что угодно! - скептически возразил Черногорский. - Ладно, с извращенцами трахаться, им, я вижу, всё равно. Ну, а если, допустим, прийти в инкубатор, и сказать: вот доза; иди и грохни кого-нибудь, тогда она твоя будет. Что, и валить пойдёт?
   -А куда он денется? - вытаращил глаза Солидол. - Он в "инкубаторе" - значит, за "дозняк" сделает всё. Он подписался! А если пойдёт "в отказку", значит, нарушит главный закон инкубатора. Его за такое свои же, инкубаторские, всем скопом замочат. Так что пойдёт, как шёлковый. Поздняк ему метаться будет.
   Теперь Черногорский внутренне ликовал. Он получил от Солидола то, чего он давно искал - идеальных исполнителей приговора. Который он, Черногорский, возомнивший себя высшим судьёй, вынес - в сущности, ни в чём не повинным женщинам.
   Впрочем, в Советском Союзе, не так уж и давно, существовало такое понятие - ЧСВН, член семьи врага народа. И быть таковым, уже само по себе считалось преступлением, и даже не только при Сталине, но и гораздо позже. Разница была лишь в принимаемых мерах, а точнее - по форме. Обращение же, которому подвергались принадлежавшие к этой категории, было практически одним и тем же - что в сталинском ГУЛАГе, что в брежневских психдиспансерах. Что в военной форме, что в белых халатах.
  
   Первой жертвой стала мать Димы Филиппова. Черногорский - уже заранее - узнал, где она работает, где вообще бывает; некоторое время понаблюдал за ней, дабы определиться - где и в какое время её было бы удобнее всего "схватить". Для этого он выбрал безлюдную улицу на пути к автобусной остановке. Именно через этот переулок она ходила каждый день.
   Тот день был не исключение. Она свернула с улицы в переулок, и не обращала никакого внимания на красный "Москвич", выруливший из двора, и внезапно остановившийся прямо перед ней.
   "Ишь, какая цаца" - думал Черногорский, пылая органической ненавистью - и к ней в частности, и к женщинам вообще. И эта ненависть носила, как и многие прочие его состояния, навязчивый характер. Он не мог простить того, что его самого никогда не любила, не проявляла внимания, не относилась с симпатией - ни одна женщина. Зато тех, кто его мучил и попирал, они напротив, как правило, вниманием не обделяли. И поэтому он охотно направлял своё орудие мести именно на женщин.
   "Тридцать шесть лет - всё ещё при ней" - цинично рассуждал он. - "Вот лакомый кусочек для этих маленьких недоделанных ублюдков!" - усмехнулся он, оглядывая своих пассажиров.
   Его злорадному бахвальству поставила, что называется, палки в колёса, заурядная, но холодная, отрезвляющая, мысль: "А сам-то я, чем лучше их?".
   Женщину можно было и вправду назвать симпатичной. Стройная, но не так, чтобы совсем худая, темноволосая, она шла по переулку - в тёмно-бежевом жакете и клетчатой юбке, с дамской сумочкой на плече.
   Черногорский дёрнул ручку стояночного тормоза, вышел из машины, сжимая в ладони баллон с хлороформом, и подошёл в упор к женщине, хищно глядя ей прямо в глаза. Ему показалось - она смотрит на него с презрением и высокомерием, хотя на самом деле женщина скорее растерялась, или, по меньшей мере, удивилась. Просто слишком уж сильна была внутренняя установка самого Черногорского: что все женщины его презирают, и видят в нём только мразь и ничтожество, что иного он уже не мог ожидать. То же он узрел и во взгляде этой женщины, и без колебаний, вытянул вперёд руку, с силой вдавив кнопку баллончика.
   А через миг её, потерявшую сознание от отравления хлороформом, запихивали в багажник красного "Москвича" пятеро подростков-наркоманов.
   "Москвич" взревел, и резко рванул с места, и уже через несколько минут, покинув пределы города, мчался по скоростному шоссе на противоположный конец Эстонии, чтобы там, в лесной чащобе, начать игру, где действуют уже только его правила. Где он один - и царь, и Бог, и справедливость, и закон.
  
   Когда Филиппова стала приходить в сознание после хлороформной комы, первой её мыслью было то, что она летит в преисподнюю. Она лишь чувствовала то, что куда-то движется, независимо от своей воли; как похищенная сказочная царевна, заточенная в сундук, качалась на волнах моря-океана. Она слышала лёгкий, приглушённый рокот, напоминающий звук моторчика от детской игрушки, и никак не могла понять, что это. Перед глазами была кромешная тьма, и это зрелище не менялось при открывании или закрывании глаз. Ни единого пятнышка света. К тому же было нечем дышать - воздух был спёртый, удушливый, поскольку весь багажник был обложен тряпьём и ватой. Это, в свою очередь, расслабляло, усыпляло, укачивало, не давало возможности восстановить сознание, ощутить реальность. Весь окружающий мир в мгновение ока провалился в небытие, и в её затуманенном мозгу лишь проплывали обрывки догадок: что это? Может, ослепла? Сошла с ума? Или это и есть смерть, или конец света? Или просто сон, от которого никак нет сил проснуться? Но сил не было - не только что проснуться, а даже и что-либо вообще думать, воспринимать, оценивать. И слабые искорки мыслей тут же бесследно угасали, не оседая в памяти и не пробуждая эмоций, так и тонули, вместе с самой женщиной - в бессознательном полузабытьи.
   "Жалко, что недолго" - подумал про себя Черногорский, и уголки его губ дрогнули, обозначив на лице хищную, жестокую ухмылку. "Чего там, два часа каких-то. Вот, если бы эту сучку позорную подержать в таком отсутствии с недельку, чтобы вообще мозги с кишками перемешались, то было бы больше пользы. Как увидела бы свет, сразу бы допёрла, что в чистилище попала. Где познает, чего стоит её продажная душонка. Её ублюдочная жизнь, которую она посвятила взращиванию погани, вскармливанию своего выродка паскудного. Ну, ничего, овца паршивая. Уж теперь-то ты и так всё прочувствуешь. На своей собственной дешёвой шкуре".
   Он уверенно вёл машину, и во всех его проявлениях - в посадке, в манерах, в выражении лица, мимике, жестах, голосе - во всём явственно ощущалась непоколебимая уверенность. Решительность, несгибаемость, железная воля. Его лицо - такое жалкое, растерянное и бледное, каким оно было в моменты ссор и перепалок с тем же Димой Филипповым - теперь приобрело волевые, энергичные, и при этом жестокие, деспотические черты. Он чувствовал себя матёрым волком, этаким Волком Ларсеном из знаменитого романа Джека Лондона - охотником, затравливающим свою жертву собаками. Фельдмаршалом, отправляющим эшелоны пушечного мяса на бойню с ненавистным неприятелем.
   Когда-то с самим Димой, впрочем, как и с Зауром, с Шуваловым, с Мариной - он был ничто. Беспомощный, покорный раб, игрушка в их руках, не смеющий не то, чтобы шагу ступить - а и подумать о том, чтобы разрешить себе это, без повеления того, кто был в те минуты его полновластным хозяином. Теперь он сам чувствовал - свою силу, свою власть, своё превосходство над всеми "презренными тварями", каковыми он считал и жертв, и исполнителей. Только, в отличие от тех, кто унижал и втаптывал в грязь его самого, он не был по натуре садистом. Поэтому он не испытывал того наслаждения, какое испытывали они сами, попирая и надругаясь над Черногорским. Его разжигала лишь жажда возмездия, оскорблённая, и потому жаждущая утвердиться гордыня, и воистину органическая ненависть. Ненависть к жизни, постоянно унижающей его. Ненависть к самим обидчикам. Ненависть к женщинам, да и вообще, к людям, и к самому себе, в частности. "Позор смывается кровью", "плюну в самое сокровенное", "прокляну весь род, и растопчу всё потомство", и прочие навязчивые идеи, что годами не давали Черногорскому покоя, и даже воплощение этих планов в жизнь не приносило ему удовлетворения. "Мало им, дерьму этому продажному. Мало!" - бесился Черногорский, потому что всё равно он не мог полностью избавиться от ощущения собственного бессилия, униженности и неполноценности. Потому что Черногорский подсознательно боялся того, что в любой момент он сможет нарваться на кого-то, подобного Диме или Зауру, к которому обстоятельства окажутся более благосклонны. И тогда этот кто-то не только полностью раздавит Черногорского, не только полностью подчинит его себе, но и доведёт до конца то, что не успели довести Заур и Дима. А сам Черногорский, в свою очередь, не сумеет найти в себе ни капли силы для какого-либо противостояния, и ему ничто не останется делать, как послушно и старательно исполнять его волю. Вот этого Черногорский боялся больше всего на свете, и этот страх разжигал в нём ещё большую злобу, а злоба, в свою очередь, незаметно для него самого, ещё больше приумножала страх.
   "Москвич" свернул с шоссе на узкую грунтовую дорогу, и, углубившись в лес, свернул на бездорожье, переваливаясь по неровной почве, и юрко виляя между редкими, опалёнными пожаром, деревьями. Несколько гектаров леса были съедены пожаром, потому и можно было проехать на автомобиле по этой мёртвой, выжженной земле, лавируя между чудом уцелевших стволов. И вот уже впереди, через считанные десятки метров, показалась зелёная лужайка, за которой вновь начинался зелёный лес, доступный лишь пешеходу. Черногорский хмыкнул, и остановил машину.
   -Короче, с-соколята! - презрительно выдавил он сквозь зубы, брезгливо оглядывая своих пассажиров. Под словом "соколята" он, естественно, подразумевал вовсе не "орлят", и даже не "сталинских соколов". Этим словом он импровизированно объединил понятия "ссать" и "шакалята"; и, как ему показалось, весьма удачно.
   "Соколята" - жалкие, тщедушные, измождённые, к тому же грязные и оборванные подростки, (на вид - совсем ещё дети) - смотрели на Черногорского с мольбой и нетерпением. Все их мысли и чувства были поглощены одним-единственным предметом, поэтому они вовсе и не думали о том, что же им предстоит делать. Они не осознавали того, на что они шли - или даже не хотели осознавать. Для них это была лишь очередная "шустрёжка" себе на "кайф", такая же, как и многие другие варианты, которые прежде казались невозможными, зато теперь стали этапом пройденным, и притом весьма обыденным. Воровство из дома, выдирание серёжек из женских ушей, зачастую - вместе с мясом; потом - "крысятничество", а уж затем - выполнение роли пассивного гомосексуалиста - и ничего, не умерли...
   -В общем, так.
   Черногорский говорил громко, твёрдо и властно. Своим ощущением роли "хозяина" и излишней самоуверенностью, он попросту заглушал в себе страх перед тем, что сейчас вот эти самые "соколята" накинутся на него всей оравой, да и придушат - лишь бы скорей получить вожделённую дозу своего дурмана.
   -Никто вас на аркане сюда не тянул. Вы сами все подписались на эту делянку. Что надо делать, я заранее предупреждал! - он гневно сверкнул глазами.
   -Да трахнем мы эту козу, только давай шустрее! - хриплым, мученическим голосом простонал один из подростков.
   В ответ на это Черногорский резко развернулся, и с силой ударил того кулаком в скулу, зажав в кулаке связку ключей. Мальчишка истерично завопил от боли, которая, в состоянии героиновой абстиненции, была особенно дикой и нестерпимой.
   -Заткнись! - приказал Черногорский, и тот моментально затих, словно оглушённый. - Я говорю! И никто, ни одна тварь, не посмеет меня ни перебить, ни, тем более, давать мне указания. И не вам решать, что надо быстрее, а что - медленнее. И в следующий раз я ударю уже не кулаком, а кое-чем побольнее. И вам тогда ваши ломки покажутся малиновым раем! Ты понял меня? Отвечай! - последнее слово Черногорский уже не произнёс, а прокричал.
   -Понял - робко, дрожащим и плачущим голоском, смахивающим на детский лепет, проблеял наркоман.
   Черногорский непроизвольно сморщился: ему вспомнилось, как полгода назад его так же "поставил на место" Гоша Шувалов. От этого он испытал новый прилив ярости.
   -Ты! - ткнул он пальцем в другого подростка.
   Тот ответил так же.
   "Опросив" всех по очереди, Черногорский скомандовал:
   -Так, все из машины! Дверями не хлопать! Слушайте мою команду, и выполняйте. Назад поздняк метаться. После того, как сделаете дело, каждый получит по полграмма "гера". Кто идёт в отказку, тому ломаю позвоночник. Я по два раза никогда и никого не предупреждаю!
   Подростки стояли у багажника, подёргиваясь и переминаясь - от холода, боли и страха. Чуть в стороне стоял Черногорский, вооружившись монтировкой и портативной видеокамерой.
   -Что стоите, мудитесь - он брезгливо оглядел своих новоиспечённых рабов, отметив, что они его боятся. - Так, ты! А ну, открывай багажник. Ты, ты и ты! Вытаскивайте её! Но, но, аккуратнее! Если, не дай Бог, хоть одно пятно или царапина останется на моей машине, готовьтесь к самому худшему.
   -Чего вы мне мозги тут парите? - рявкнул он, видя, как трое подростков тщетно пытались вытащить женщину из багажника: у них на то физически не хватало сил. - Я сказал, вытаскивать её, а не держаться за её руки-ноги и дёргаться!
   -Никак! - простонал один.
   -Сейчас точно будет никак! - огрызнулся в ответ Черногорский. - Ну-ка, ты и ты, давай, на помощь!
   Всё же совместными усилиями пятерым подросткам удалось выволочь несчастную женщину из багажника, после чего её просто уронили на землю. Она была еле жива.
   -Так, чего стоите? Ну-ка, туда её! - приказал Черногорский, указывая монтировкой на дерево, стоящее метрах в десяти позади багажника. Те, схватившись за её руки и шиворот, поволокли её волоком.
   Сам Черногорский тем временем извлёк из багажника большой брезентовый мешок, и стал устанавливать камеру на капот.
   -Так, всё шмутьё с неё снимай! - скомандовал он. - И быстро, быстро, время пошло! Ты - лови ошейник! - сказав это, он достал из мешка собачий ошейник, и швырнул одному из подростков. - Одеть на неё! Лови поводок, пристёгивай! Теперь другой конец - к дереву! Я сказал - привязать к дереву!
   Она лежала - голая, с ошейником на толстой верёвке, привязанной к дереву, и начала, наконец, тяжело охать, постепенно приходя в сознание.
   -Ну-ка, привести её в чувство! - продолжал Черногорский. - Вдарь ей в челюсть с ноги! - указал он монтировкой на другого наркомана, словно учитель на уроке вызывает к доске ученика при помощи указки. - А ну-ка, куда побежал? - злобно прорычал он, видя, как третий мальчишка робко отходит в сторону.
   -Я ссать хочу! - истошно завопил тот.
   -Это ты делать будешь на неё! - прохрипел в ответ Черногорский. - Ну! - добавил он, видя, что подросток не понимает, что ему велено делать. - Я тебе что сказал? - лицо Черногорского от злобы и ненависти перекосилось. - Делай, что тебе говорят!
   Подросток испуганно подбежал к женщине, и послушно спустил штаны. Черногорский стоял, мрачно хмурясь от омерзения, которое вызывали у него здесь все и всё. И эти подростки, и мать Димы Филиппова, и не дающие покоя воспоминания о пережитых унижениях и издевательствах, и даже та сцена "писающего мальчика". Однако более всего был себе омерзителен он сам. Хоть он и старался всеми силами подавить в себе это чувство.
   Вскоре женщина пришла в себя, и, оглядевшись по сторонам, пронзительно завопила, заметалась, объятая ужасом.
   -Хорош мельтешить, цепная шавка! - прикрикнул на неё Черногорский. Видя, что это безрезультатно, он набросил на объектив камеры чёрную тряпку, затем подошёл к женщине и вонзил ей шприц в ляжку.
   -Меня не волнует - скрипнул зубами Черногорский, злобно глядя ей прямо в глаза - чувствуешь ты боль, или нет. Мне даром не нужна твоя боль. Поэтому лучше, если её не будет. Лучше кайфуй, наслаждайся своим позором, испытай на себе всю прелесть своей низости и своей мерзости. Мне не нужны твои страдания - повторил он, подойдя к камере. - Мне нужно вот это! - И с этими словами он снял с объектива тряпку, и громко скомандовал: - А ну-ка, отпинайте её хорошенько!
   "Съездишь домой, возьмёшь у родителей денег, и привезёшь. Только проси хорошенечко!" - вспомнились ему издевательские слова Димы, произнесённые с явным садистским наслаждением.
   -Вот и получай своё "хорошенечко" - сквозь зубы, чуть слышно, проговорил Черногорский.
   И пятеро голодных детей-безумцев, подобно своре степных шакалов или рою навозных мух, остервенело ринулись избивать женщину, осыпая её нескончаемым градом всевозможных ударов. Били как попало, чем попало и куда попало, стремясь ударить, лишь бы побольней. Она же поначалу пыталась сопротивляться, но силы были слишком неравны. Наконец, она притихла, вяло и безучастно ожидая своей участи.
   -Отставить! - послышалась новая команда. - Вы посмотрите на это мясо! - заговорил он уже другим тоном, но всё равно ему не удалось скрыть своего отвращения. - Посмотрите, какая она ещё свеженькая! Какая она ещё сочная! Что же вы лишаете себя этого удовольствия, превращаете её в кровавое месиво? Вы ведь приехали не мочить её, а заниматься любовью, получать удовольствие, и доставлять это удовольствие ей! Что, разве не так? - хищно усмехнулся Черногорский, оглядывая представшую пред его взором "немую сцену".
   Женщина потянулась, томно простонала, бессмысленно оглядываясь по сторонам. Наркотик на неё подействовал - она не понимала, что с ней происходит.
   -Вот и настал твой час, раба Божья - заговорил, обращаясь уже к ней, Черногорский. - Хотя, прости меня, Господи, за богохульство. Упомянул имя Господнее всуе. Какая же ты божья? Ты давно уже продалась, продала свою низменную душонку Сатане. Причём не Сатане лично - не стал бы себя Дьявол до такой уж грязи опускать. А продалась ты его самым низменным слугам. Ведь в преисподней тоже есть своя иерархия. Как в древнем Риме - рабы, как в Индии - неприкасаемые, как на зоне - всякие там...
   Он сделал паузу, и его лицо вновь перекосила презрительная гримаса. Один из подростков подошёл к женщине, и с размаху ударил её по лицу.
   -Опущенные! - выдавил Черногорский. - Так и в аду - он продолжал свой вдохновенный монолог. - Есть какие-нибудь говнюки, так и норовящие наполнить всю Вселенную дерьмом. На прочее кишонка тонковата, не способны они стать ни вампирами, ни чертями, вот они просто ходят и срут, засирают нашу планету. Засирают разум человеческий, засирают помыслы и ценности людские. Вот, лишь они и прикупили твою душонку, с превеликим удовольствием. И недорого!
   Черногорский широко улыбнулся.
   -Всего за тридцать сребреников! - театрально продолжал он. - За твои поганые оргазмы - вон, какая вся расфуфыренная ходишь! Видать, любишь ты об самцов пообтираться! Любишь, чтоб помяли твоё сучье вымя, чтоб балду в тебя поглубже затолкали... Что ж, занятные ты радости приобрела в обмен на свою грязную, убогую душонку. Но речь сейчас о другой твоей радости. Видать, старалась ты его вскормить, раз он в свои вонючие, сопливые четырнадцать, уж вон, как раздался. А это ненормально. Нельзя в столь нежном возрасте быть таким здоровым. Тем более ему. Твой жалкий отпрыск попросту обязан быть, по жизни, хилым, ущербным и затравленным! Чтоб не выставлять своё гнилое нутро, и не паскудить нашу землю.
   Женщина пыталась было что-то произнести, но тут Черногорский указал монтировкой одному из наркоманов:
   -С ноги ей по рёбрам! Один раз, хватит!
   Тот послушно выполнил приказание.
   -Молчать, сука! - прикрикнул Черногорский на женщину. - Я говорю! Что, думаешь, не в ответе за чадо? Не знала, кого растила? Да ты, дешёвка, аборт была обязана сделать! Но ты специально, нам на горе, взрастила бестию, помеченную Каиновым знаком. Ты специально вскормила вурдалака, специально делала всё, чтобы наделить его силой. Чтоб он мог безнаказанно паскудить. Чтоб его уважали друзья, и сами от этого становились таким же отребьем. Чтобы девушки в него влюблялись, и от этого превращались в дешёвую, продажную падаль. Такую же, как ты. А если уж рассуждать по-современному, то, что мы можем заключить, обратившись к классическому психоанализу? Откроем Эрика Берна: "Люди, которые играют в игры". Сценарная теория - всё просто и доступно. Родительское программирование. В двух словах: в человека, как в компьютер, ещё в раннем детстве, закладывается программа, а уж дальнейшее зависит от уровня развития. Высокоразвитый индивидуум способен эту программу изменить, и жить по собственным понятиям. А такие вот недоумки, вроде Димы твоего, так им мозгов не хватит о таких вещах задумываться. И они всю жизнь работают по этой программе. Живут по родительскому сценарию. Вот поэтому, ещё в шестнадцатом веке, один мудрый король, объединивший под своей десницей всю планету, и поставивший на колени всех супостатов и отщепенцев, изрёк одну жестокую, но справедливую, истину. Хочешь уничтожить врага на корню - растопчи ту грудь, которая его вскормила!
   -Ты больной! - словно в бреду, проговорила Филиппова. - Ты псих. Тебе в дурдом надо!
   -Заткнись! - прохрипел Черногорский. - Эй, вы! Похоже, эта шлюшка, кроме миньета, ни черта ни в чём не смыслит. Да ещё - выблядков строгать и вскармливать. Змеёнышей поганых! А ну-ка, поясните ей, что такое дурдом, и кто такие психи. Возьми-ка палочку, вату, керосинчик...
   Один из подростков извлёк из мешка то, что ему было велено, после чего произошла ужасающая сцена. Вату, накрученную на щепку, обильно смочили керосином, и стали натирать ей волосы на лобке. При этом четверо подростков держали женщину за руки и за ноги, а пятый орудовал щепкой. Закончив натирать, наркоман поднёс к лобку зажигалку. Пропитанные керосином волосы с треском горели - мелким, голубоватым огоньком, сопровождавшимся запахом палёной шерсти, чёрным, как от пластмассы, дымом и истеричными воплями женщины. Сами подростки расхохотались - такая "шустрёжка на кайф" пришлась им очень даже по вкусу.
   -Теперь подмышки - то же самое! - не унимался Черногорский. - Ну что? Настоящая шлюха: подмышки - и те бреет. Что ж, весьма характерно. Прошмандовки все свою шерсть броют: и там, и тут... Ну что, гиены? Лакомиться мясом? А ну-ка, вилочкой попробуй - не готово?
   Из мешка достали вилку с остро отточенными зубьями, раскалили их докрасна зажигалкой, после чего Черногорский рявкнул:
   -Ну, что? Добровольцы есть - мясо свежевать?
   Один всё-таки "доброволец" нашёлся - видать, надеялся "за усердие" получить дополнительную "премию". Впрочем, Черногорский не мог не заметить того, что почти всем исполнителям доставлял удовольствие сам процесс истязания и надругательства над женщиной. Потому что в прошлом они имели лишь неудачный опыт общения с девчонками - влюблялись, но неизменно получали "от ворот поворот", а то даже и со срамом; и на этой почве и произошло их знакомство с героином. Доселе они всегда чувствовали себя проигравшими, униженными противоположным полом, зависимыми от них - их капризов, их настроения, им приходилось лишь подстраиваться под девчонок, принимать чужие правила, дабы избежать очередного "отвали", но это "отвали" всё равно было неотвратимым. Теперь же эти жалкие слабаки и неудачники могли, напротив, почувствовать свою власть над женщиной. Получили возможность взять своеобразный "реванш" над женским полом...
   "Вот только таких мудаков и надо на такие делянки брать" - буркнул себе под нос Черногорский. Тем временем "доброволец" схватил вилку, и с силой вонзил её женщине в подмышку.
   Увидев это, Черногорский пробормотал себе под нос проклятье. Он на мгновенье зажмурился, и понял: не только им, но и ему самому "поздняк метаться". Он сам, по сути, такой же, как и они. Только с несколько иными особенностями.
   -Всем раздеваться! - прорычал он, вновь ощутив приток распирающей его ярости. - Вперёд! Заваливайте её - и трахать по полной программе!
   И тут он обратил внимание на мальчишку, выполнявшего команды без особого усердия. В отличие от остальных, тот вообще старался держаться подальше от женщины. Это был Костя Кобзарь. Черногорский метнул на него гневный взгляд.
   -Так! - прохрипел "командующий парадом". - Ты, на спину! Вы, втроём! Валите её на него!
   Остальные трое бросились "выполнять задание". Наконец, избитое и немощное женское тело оказалось "верхом" на самом усердном "добровольце".
   -Так, ты - Черногорский указал на Кобзаря - давай, сзади. Ты - спереди. Вы двое - по бокам! И в темпе, в темпе, я, что сказал, делать!
   Кобзарь робко подошёл к женщине сзади, взял в руки груди, подержался за них, прижался к её телу - и резко отпрянул.
   -Я не могу! - завопил он. - У меня не стоит!
   -Тебе что было сказано? - взорвался Черногорский. - Ты, ублюдок, на что подписался? Ты, сосунок, куда лез? И вообще, ты пришёл в инкубатор!
   -Я не мог больше - лепетал тот. - Меня ломает, я уже думал, на всё готов...
   -Заткнись, урод, и делай, что тебе сказано! - прошипел Черногорский, шагая в сторону Кобзаря и поглаживая монтировку. - Последний раз предупреждаю! - проворчал он, подойдя к нему почти вплотную.
   -Я не знал... я ещё ни разу... я боюсь... я не могу... - лепетал подросток, дрожа от боли, страха и нестерпимого холода.
   -Ну! - рявкнул Черногорский, наступив ему на ногу.
   -Не-е-ет! - раздался истеричный вопль. Мальчик пытался вырваться, но тут же упал.
   Два юных "мачо" тем временем входили в раж. Остальные двое, в пугливом оцепенении, стояли рядом, боясь пошевелиться.
   -Чтоб не повадно было! - зарычал Черногорский. - Я предупреждал - церемониться не буду! Этот сосунок нарушил ваш устав. За это разберётесь с ним сами. А за то, что ты решил сделать меня лохом, насчёт отказки я предупреждал. А раз я что-то сказал - значит, так и есть. Значит, так и будет.
   Кобзарь катался по земле, бился в истерике. Черногорский схватил его за волосы, и резко дёрнул, и, когда тот привстал, он стал бить его монтировкой. Два раза по спине, затем - по обеим ключицам, и когда бессознательное тело подростка вновь падало наземь, его левая нога описала дугу, оставив грязное пятно на брюках Черногорского.
   -Ты ещё меня шкварить надумал, тля! - рявкнул Черногорский, и ударил наркомана монтировкой по левой ноге.
   -И так будет с каждым! - тихо, но властно сказал, как отрезал, Черногорский, злобно вращая горящими гневом очами.
   -А кому его доза достанется? - спросили в ответ, один за другим, остальные, позабыв при этом обо всём на свете.
   -Кто заслужил, тот получит! - так же царственно ответил Черногорский. - А ну, всем приступить к делу! Вопросов здесь не задаёт никто! А то его дозу я высыплю на землю, и разотру ногой, как хапец! Так, ты! Давай, в зад, вместо него! А ты бери шнур, и стегай! Поскольку плётки у меня нету. Я не садист, чтобы такими игрушками баловаться.
   После такого заявления, Черногорский, как ни в чём не бывало, возвратился на своё место, и продолжал вдохновенно ораторствовать, не скупясь на образы и пафос.
   -Ещё Сократ однажды говорил - рассуждал он. - С любым оппонентом, а уж тем более - с противником; хоть за столом переговоров, хоть на поле битвы. Хоть перед судом присяжных, хоть перед лицом самого Всевышнего. Но объясняйся так, чтобы противной стороне было всё ясно и понятно. И что ж, Сократ прав! Все мудрые политики усвоили и приняли это золотое правило: говори с врагом на его языке. Горбачёв говорил с Рейганом на чистом английском. И ещё Мартин Лютер, немец! - даже он обращался с вызовом к Папе Римскому, бросая этот вызов на латыни, а вовсе не на немецком. Сегодня Провидение - Бог и Дьявол, Свет и Тьма, Добро и Зло, Разум и Невежество - сегодня, по благоволению Высшего Закона и Вечных Сил Природы, столкнули нас с тобой. Я и ты. Мы находимся по разные стороны баррикады. Я призван для того, чтобы разъяснить тебе твою сущность. Чтобы остановить произвол, творимый тобой, и заставить тебя почувствовать всё на собственной шкуре. Чтобы та низменная, мерзкая, паскудная карма, заложенная тобой в твоего ублюдочного сынка, отлилась тебе сполна! Чтобы те пакости и мерзости, которые он творил людям, как на то ты, продажная тварь, его благословляла и сподобляла - чтобы всё это пришло обратно к тебе! Возвратилось к тебе с той самой силой, которой ты его наделяла, вскармливая его своим молоком и соком Адского Корня! Как ты хотела, чтобы он вырос сильным, чтобы мог безнаказанно пакостить и топтать, унижать и попирать! Вся твоя карма теперь вернётся к тебе бумерангом! Разве не так нас учили Конфуций и Будда, Кришна, и даже Пол Пот!
   Тут Черногорский отвлёкся от своих философских дебатов, пристально оглядывая подростков. Те изо всех сил старались, объятые животным страхом - перед жестокой, как мученическая смерть, перспективой остаться без вожделённой дозы героина, а то и ещё хуже - разделить участь своего приятеля. Тот валялся в стороне, без сознания, с неестественно заломленными руками и ногами, как итальянская деревянная марионетка, которой оборвали верёвки. Но, этот же самый страх, побуждавший юных пленников-садистов к безропотному согласию, и к активным сексуальным проявлениям в отношении их жертвы - и он же сводил на нет все их старания. У них, если использовать медицинскую терминологию, были проблемы с эрекцией.
   -Хорошо стараетесь, мальчики! - злобно рассмеялся Черногорский. - Только смотрю, ни черта у вас не получается. Эх вы, жалкие неудачники! На что вы вообще годитесь? - цедил он сквозь зубы, свирепо глядя на горе-порноактёров. - Короче, свою задачу вы с треском провалили. Но ничего. У меня для вас есть сюрприз!
   Он сунул руку в карман, достал оттуда пузырёк с дистиллированной водой и пакетик с жёлтым порошком.
   -Ни шагу в сторону! - прохрипел он, открыв пузырёк и опустошив туда пакетик. - Всем оставаться на своих местах! Приготовьте свои вены! И продолжайте, продолжайте. Сейчас всё у вас получится!
   Черногорский набрал полный шприц, после чего опять закрыл объектив камеры, подошёл к наркоманам и сделал каждому укол, а напоследок - сделал укол женщине. Затем он вновь вернулся на своё судейско-ораторское место, наблюдая за реакцией. Он молчал, сжимая в руках монтировку, и всеми силами подавляя в себе сомнения, наподобие "а вдруг не выйдет, или выйдет, да не то". Поскольку с фенциклидином он имел дело впервые. И сейчас Черногорский полагался лишь на Провидение и Высшие Силы, от чьего имени он брал на себя смелость говорить.
   Его пациенты сначала замерли, какие-то мгновенья пребывая в нездоровом оцепенении, всецело ошеломлённые столь внезапным "улётом" реальности, и появлением совершенно иного мировосприятия. Черногорскому же эти мгновения показались вечностью.
   Потом их лица лихорадочно засияли, глаза безумно заблестели, словно у маньяков или параноиков, но более же всех преобразилось лицо женщины. На нём проступило выражение похотливого блаженства, а взгляд стал ещё более бессмысленным. Именно это Черногорскому было и надо.
   Подростки принялись за своё "задание" с небывалым азартом и возбуждением, а Черногорский, удовлетворённо вздохнув, продолжал свои глубокомысленные измышления.
   -Я говорил о языках и о диалогах разноязыких. Мы говорим, мы думаем с тобой как раз на разных языках. Мой язык - это язык философии. Тот язык, посредством которого человеческий разум постигает все высшие истины. Законы природы, извечные загадки Вселенной, открывает великие тайны мироздания. Всё это нам даётся посредством Философии, определяющей наше бытие. Ведь что такое философия? Это любовь к мудрости! Быть или не быть? Сознание или материя? Бессмертие или преемственность? Вот таков мой язык. На этом языке я читаю кармы, я посещаю высшие уровни сознания и материи - астральное и ментальное, и на этом языке я общаюсь не только с Высшим Разумом, но и с себе подобными, посредством философии, искусства и религии. Взять ту же музыку - сколь много, не описуемого никакими словами, способна передать осмысленно завершённая композиция? Какие тайны человеческой души и её сложных взаимоотношений с природой, с разумом и чувствами себе подобных, какую гармонию, или же напротив, диссонанс - способны выразить одни полутона? Будь то переливы мелодии, или наброски кисти художника! Но я, как и учил Сократ, как поступают испокон веков все мудрые политики - я не говорю с тобой на этом языке, который тебе чужд и непонятен. Я говорю с тобой твоим же языком! А твой язык - вот он! Язык грубого секса, похоти, насилия и разврата! Твой язык - тот, на котором выражались Чикатило и Спесивцев, Джек Потрошитель и герои самых грязных порнофильмов, начиная от "Человека с камерой", и кончая "Свежим мясом". Но только моя честь и моё достоинство не позволяет мне даже прикасаться к твоей продажной, похотливой плоти. Это было бы для меня воистину, слишком уж грязно и низко. Поэтому я и общаюсь с тобой посредством переводчиков. Они и переводят тебе с моего языка на твой. Вернее, я им перевожу - с наигранной любезностью в голосе подправил Черногорский, и решительно добавил: - Уж им-то, моего языка до гробовой доски не понять!
   Некоторое время он молчал, ни на секунду не теряя бдительности. Достал из-под водительского сиденья бутылку минеральной воды, жадно отхлебнул, видя, с каким рвением и азартом предаются своим похотливым утехам - что женщина, что подростки. Теперь ему уже опасаться было нечего. Он мог быть уверен, что дело доведут до конца...
   -Я уже выше упоминал об этом политике - воскликнул Черногорский, закурив сигарету. - О том, кто за двадцать минут воплотил в жизнь то, чего за тридцать лет не добились ни Сталин, ни Мао. Кто продемонстрировал на весь мир, чего стоит в реальности та безумная, хоть и прекрасная по своей сущности, идея, воспетая ещё классиками эпохи Возрождения, и превращённая Марксом и Сартром в философию, а Робеспьером, и, впоследствии, Лениным - в политику! Коммунизм! Всеобщее равенство! Человек, о котором я сейчас говорю - это Пол Пот! И он однажды высказал, выразил в словах, эту удивительно мудрую, выстраданную веками, аксиому. За которую миллионы людей становились под кроваво-красные знамёна, и фанатично рвались в бой. Вот она, эта фраза. Вот она, эта истина.
   Он прервался, чтобы перевести дух, после чего заорал:
   -На плантациях крапивы апельсины не растут! Ты занимала чужое место. Ты - чужеродное тело, мерзкий паразит в мире людей. Ты подло маскировалась, и выдавала себя за человека. Но сколько верёвочке не виться, а конец ей неизбежен. И, как и писано в Библии, кесарево - кесарю, и рано или поздно, каждому своё воздастся. Ты - сорняк. Поэтому я, по воле свыше, вырвал тебя с цветущего поля. Вырвал, с корнем вырвал! И теперь ты здесь. Теперь ты с себе подобными, с такими же, как и ты сама, вот они, вот! И воздают тебе твоё исконное, твоё насущное, твоё желанное и непотребное. И изъясняются с тобой на твоём же языке. Свершилось! Да будет так, отныне и во веки веков!
   Черногорский отошёл в сторону. Оргия продолжалась, и разрасталась всё больше и больше. Теперь не только подростки, но и сама женщина начала проявлять инициативу, переполняемая похотью и мазохистским восторгом. Она стояла на коленях сразу перед двумя подростками, и поочерёдно ласкала ртом то одного, то другого.
   Черногорского стошнило.
  
   ...Женщину, обряженную в лохмотья и накаченную, кроме фенциклидина, ещё водкой и барбитуратами, высадили глубокой ночью на скамейке, на автобусной остановке на пригородном шоссе близ границы с Латвией. До ближайшего жилья было несколько километров, а автобус ходил раз в сутки. Что же до искалеченного Кобзаря, то его всё же в багажнике доставили до Таллинна, и свои же "сотоварищи" по "инкубатору" бросили его возле подъезда его же дома. А те полграмма героина всемогущий Пол, на которого эти малолетние моральные калеки-наркоманы взирали с благоговейным трепетом, великодушно и снисходительно разделил между ними, четверыми, поровну. При этом он не мог не заметить, что те готовы в знак благодарности лизать ему подошвы, и уж, конечно, без тени сомнений, возьмутся и за следующие подобные "задания".
   В течение последующих трёх дней Черногорский, руками тех же самых подростков, расправился и с остальными тремя жертвами. Технология "процесса" во всех четырёх эпизодах разнообразием не отличалась: хлороформ, багажник, лесная опушка в Пикасилла, что между Вильянди и Валга. Затем подростки, нагрузившиеся фенциклидином, вовсю бесчинствовали, предаваясь полюбившемуся им насилию над беспомощной жертвой, а сам Черногорский при этом самозабвенно ораторствовал, произнося вдохновенные монологи. О своей высокой миссии, о неизбежности восстановления справедливости, и о торжестве кармических законов природы.
   Вот только, из опасения предстать перед лицом уже не кармического, а уголовного закона, пришлось принять некоторые меры предосторожности. Жертв решили больше никуда не отвозить, а убивать прямо на месте.
   Сразу после истории с матерью Димы Филиппова, Черногорский прокатился в горный цех бывшего завода нерудных материалов, где на кочегарке работал один его старый знакомый. Им удалось договориться о взаимовыгодной сделке - приобрести у работяг-взрывников три заряда аммонита всего за ящик спирта. Охочие до выпивки мужички тут же доставили необходимые трофеи своему сотоварищу-кочегару, а тот, в свою очередь, организовал "бартерную сделку" через дыру в проволочном заборе, отделявшем территорию цеха от тянувшегося вдоль шоссе пустыря. Зачем Черногорскому понадобился аммонит, он не интересовался. Меньше знаешь, крепче спишь. Ограничился ящиком водки за посреднические услуги, который тут же и получил, "не отходя от кассы". Тем же вечером взрывники вместе с кочегаром принялись за трапезу.
   А малолетних наркоманов ожидала другая трапеза. Теперь они ходили, выслеживали следующих жертв, названивали с автоматов Черногорскому на мобильный: вот, она одна, самое время брать.
   Инну "взяли" поздно вечером у дороги, пролегающей через пустырь между четвёртым и седьмым микрорайонами - то есть, между улицами Кивила и Муху. Поравнявшись с ней, "Москвич" остановился, тут же открылись все четыре двери. Сперва к девушке подскочил сам Черногорский, направил ей прямо в нос струю хлороформа, и с размаху ударил её локтем в висок, после чего, как ни в чём не бывало, вернулся за руль. Справиться с хрупкой двадцатилетней девушкой, подросткам особого труда не составило. В отличие от предыдущего случая, они были, к тому же, не "на отходняках", а, наоборот, "под кайфом", и это их воодушевляло.
   Черногорского самого даже удивляло, что Инна и Дима до сих пор вместе. Это распаляло его ещё больше. Он вспоминал её самодовольное, злорадное выражение лица, когда Жора Граф, отчим Вадика и сам Черногорский, пришли за Вадиком. Вспоминал словесный понос Лерки-подстилки, восхищённые взоры девушек на Диму, который чуть не... Уже сидя за рулём, Черногорский скрипел зубами, готовый в любую минуту выйти, схватить Инну за волосы, и бить её лицом об асфальт, растереть её по этому асфальту, привязать за волосы к бамперу и разогнаться, километров так, до двухсот...
   "Ну, зачем мне до этого опускаться?" - успокоил себя Черногорский. - "На то вон, шакалята существуют. Сейчас будет им праздник..."
   Приехав на то же самое место, и осуществив все те же "подготовительные мероприятия" перед съёмкой, Черногорский подошёл к избитой, истерзанной, объятой ужасом, девушке. Держа в руке фотографию Димы, другой рукой он схватил Инну за лицо, больно сжав пальцами её челюсти и скулы.
   -Любишь его? - злобно прошипел он, тяжело дыша и скрипя зубами.
   Девушка не отвечала, лишь трепыхалась, и нечленораздельно стонала.
   -Значит, любишь - прокряхтел Черногорский. - А теперь запомни, на всю свою оставшуюся жизнь, одну мудрую аксиому. Если ты любишь его - значит, на тебя имеет право каждый!
   С этими словами он стукнул девушку затылком об дерево.
   -Сейчас все вмажутся жёлтым - и отоварите эту паннустыльженку по полной программе! - сказал он, доставая из кармана шприц. - Погодите! Сперва - ей...
  
   Меньше, чем через сутки, на то же самое место привезли и девятнадцатилетнюю Свету Бондарчук, подружку Заура. Для неё, как и для Инны, у Черногорского имелся заранее приготовленный сюрприз - фотография любимого.
   -Любишь его? - прошипел Черногорский прямо в лицо девушке.
   -Люблю! - пронзительно завизжала она, и с ненавистью плюнула тому в лицо.
   Тот злобно усмехнулся: такой наглости он не ожидал.
   -Если ты любишь его - значит, на тебя имеет право каждый! - прохрипел Черногорский, утираясь тряпкой. С этими словами он пнул её ногой. - Вперёд! - рявкнул он, доставая шприц.
   Подростки уже сгрудились вокруг него, выставив вперёд руки локтями вниз. Черногорский вонзил одному из них шприц в вену.
   -Ей - потом! - прокомментировал он. - Пусть помучается маленько. Ей полезно, раз любит! Мазохистка чёртова!
  
   Последним эпизодом в этой гнусной череде оставалась мать Заура. Там уже Черногорский сам отступил от установленных им же правил - слишком уж сильно его распирала злоба и ненависть, слишком уж жаждал он этой яростной, слепой, безумной мести. Мести - всему и всем - за то, что он сам - такой трусливый и беспомощный, инфантильный и бесхарактерный, что каждый волен и вправе, делать с ним всё, что угодно. Брать у него всё, что угодно, повелевать им, как вздумается, и при том абсолютно беспрепятственно и безнаказанно.
   Да, конечно, как же сам Черногорский хотел того, чтоб он мог сам, без чьей-либо помощи, дать отпор, отстоять своё доброе имя, свои интересы, свою честь и достоинство. Отбить - навсегда и у всех - охоту им помыкать и топтать его в грязи. Но он этого просто не мог. У него на это просто не было сил - ни моральных, ни - теперь уже - и физических. Иными словами - кишка у него была тонка! И это его пожирало всё больше и больше. И даже то, что он сотворил с семьёй Шуваловых, затем - с Филипповой, с Инной, со Светланой, с этими несчастными детьми-наркоманами - не приносило ему морального удовлетворения. Ему всё было мало! Он не чувствовал свою месть завершённой, а свою честь и достоинство - восстановленными. Он по-прежнему ощущал себя покрытым позором, и ему не хватало ничьей крови, чтобы этот позор смыть.
   ... Мать Заура брали ночью, сразу после возвращения из Пиккасилла, после Светы. Женщина шла по безлюдной улице, и как раз проходила мимо пустого, неработающего киоска, недалеко от станции Ярве.
   Черногорский остановил машину, заглушил мотор, и направился навстречу жертве - размашистой походкой, сжимая в кулаке связку ключей. Его лицо было перекошено дикой гримасой, зубы скрипели, ноздри раздувались, а вены на лбу и висках налились кровью.
   -Ну что, падла паскудная, доигралась? Наплодила духов? Напилась крови? Насосалась? Ну, тварь! - кряхтел Черногорский, нанося ей удары руками и ногами. Та отчаянно сопротивлялась - визжала, металась, пытаясь вцепиться ему в горло зубами, но он её оглушил, изо всех сил ударив по голове увесистой связкой, после чего намотал на руку её чёрные, с редкой проседью, волосы, и поволок её к ларьку.
   -Что елозишь, дешёвка? Ты кого передо мной из себя корчишь? Свою невинность ты будешь разыгрывать в пустыне Сахара, с дикими сайгаками, но только не здесь! Сколько народу погибло! А сколько жизней искалечено - и каких! Какие славные ребята, наши, русские парни, отдали свои жизни, пролили свою кровь на этой войне! Сколько молодых, цветущих, полных мечты и надежд, девушек стало вдовами! Сколько солдатских матерей утратили последнее здоровье и силы! Сколько горя и страданий, смерти и бесчестья, принесли нашей братской соседушке, славной России, ваши поганые головорезы в зелёных чалмах! Эти проклятые ваххабиты, не знающие ни чести, ни совести! Эта мерзкая кодла, объявившая себя избранной, и возомнившая, как в своё время Гитлер, о мировом господстве! Эти молодчики с горячей кровью, и полным отсутствием каких-либо мозгов! Они насилуют наших женщин, ибо по-вашему, женщина - это вещь, а не человек! Они калечат наших мужиков, чтобы заставить их принять смерть в муках и бесчестии, и чтобы их бренные тела не были преданы земле, а сожраны вашими же косоглазыми людоедами. Ваши черножопые подонки воруют наших детей, чтобы превращать их в дармовую рабочую силу, в бессловесных рабов, слепо повинующихся своим владельцам. И теперь, вот ты, паскуда, тебе мало России! Ты у нас, здесь, в Эстонии, на европейской земле, плодишь свою грязную, черножопую падаль! Рожаешь всяких там Зауров, чтобы и здесь, ваши безголовые, и уж слишком горячие вырожденцы, устраивали свой черножопый произвол! Ну, уж нет! Здесь такого не будет! Мы не дадим вашей падали плодиться! Мы не дадим вашей мрази размножаться! А таких вот, как ты - будем наказывать, чтоб не повадно было. Чтоб впредь никто не смел взращивать всяких там Зауров, Басаевых и Радуевых, садистов и насильников! Никто и никогда! Получай по заслугам, уродина!
   И Черногорский с силой впечатал её лицо в стекло ларька. Стекло разбилось, и осколки посыпались вниз, разбиваясь об асфальт с оглушительным звоном. Жертва обмякла, потеряв сознание от сотрясения мозга.
   -Мало тебе, черножопая падаль! Ещё не то заслужила! - прошипел Черногорский, резко дёрнув её за волосы, и швырнув оземь. - Тебе воздастся по вашим же, фундаментальным исламским законам. У вас, талибов, что есть женщина? Вещь! Игрушка! И принадлежит она самцу. Вот ты и получишь всё своё сполна! В багажник её, урюки, да побыстрее, пока нет никого! - прокричал Черногорский, обращаясь уже к подросткам. - Она теперь ваша вещь, и вам она принадлежит! Так устройте ей райское наслаждение, по полной программе! Гурия чёртова!
   Черногорский весь дрожал от ярости, и трясся всем телом, словно в лихорадке.
   -Быстрее! Убью! - потеряв всякое самообладание, шипел он, всё же помогая наркоманам заталкивать окровавленную жертву в багажник, и подкладывая под её голову множество тряпок, чтобы не оставлять следов крови в машине.
   -Да здравствует великий Пол - визжали подростки - национальный герой России, спаситель Европы от чеченской заразы, благодетель страждущих душ...
   -Заткнитесь - оборвал их Черногорский.
   Ему было не по себе, его воротило и тошнило.
  
   ...Эта поездка в Пиккасилла была последней. Бурная и дикая оргия завершилась уже традиционным способом - жертве во влагалище ввели последний заряд аммонита. Остальных четверых её участников вскоре нашли мёртвыми в разных концах Эстонии. Одного - в Нарве, у самой реки. Второго - под Кохтла-Ярве, в заброшенном панельном доме. Третьего - в Таллинне, во дворе, рядом с аптекой в Кадриорге; ну, и четвёртого - в Пярну, в закоулке за одним из "злачных" ночных клубов. Традиционные места приёма наркотиков. И причина смерти у всех была одна и та же: передозировка.
   А Черногорского - ни в обличье Пола, ни в его естественном, натуральном виде, больше никто, нигде и никогда не видел. Он попросту прекратил своё существование. Зато через несколько дней в Таллинне появился некий Михаил Феоктистов. Который выглядел совершенно иначе, говорил несколько иным голосом, и лишь заранее посвящённый человек мог, пристально вглядевшись Феоктистову в глаза, найти в них какое-то, едва заметное, сходство с Черногорским.
   Таким "посвящённым" был сперва один - конечно же, это был Попов. Затем круг несколько расширился...
  
   Что же касается Димы Филиппова, то с ним, уже позже, довелось пересечься, не только Феоктистову, но и самому Попову. Именно это нелепое стечение обстоятельств и обернулось, уже в июле 99-го, трагедией. И именно поэтому, в пятницу, 13-го, Черногорский-Феоктистов и направлялся вершить свою "последнюю миссию Робина Гуда" - очистить землю от этого Димы, вставшего, как выяснилось, на пути у Попова.
   Тем самым, Черногорский получил возможность довести свою месть до конца. Однако, у Попова, пославшего "Робина Гуда" на ратные подвиги, были на то совсем другие причины.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"