Палий Сергей : другие произведения.

Дойти до горизонта (часть 1 "Лирена")

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 5.67*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "А Крис меня любит. Может быть, не меня любит, а просто защищается от самого себя". Станислав Лем ("Солярис")

  
  Сергей ПАЛИЙ
  
  ДОЙТИ ДО ГОРИЗОНТА
  Повесть в двух частях
  
  
  От автора
  
  Знаю, что после того, как писатель ставит последнюю точку, мир который им создан, начинает свою жизнь. Герои, события, картины природы - все это, хочешь или нет, становится уже не твоим. Наверное, так и должно быть. Но бывает, зайдешь в сотворенный тобою мир уже в качестве гостя, подчас даже непрошеного, и тянет изменить что-то, навязать персонажам другие мысли, заставить их чувствовать иначе... Поздно. Эту целостность с ее противоречиями и реалиями нельзя изменить, так же, как и рожденного человека.
  Ее можно только вырастить и воспитать или же наоборот - погубить. Но это уже задача и ответственность читателя...
  
  * * *
  
  
  
  Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,
  обнажаю гнилые осколки.
  Но - на татуированном кровью снегу
  тает роспись: мы больше не волки!
  
  В. Высоцкий
  
  
  
  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЛИРЕНА
  
  
  I
  
  - За молоком вы стоите, сволочи! За молоком, а не за водкой! - орала клепконосая баба на молодую парочку, попытавшуюся просочиться без очереди. - Как у вас, стервецов, только совести хватает детей растить! Дармоеды! По телевизору вон какие ужасы показывают... про Турцию, например! А вы не можете пяти минут подождать! Ужо развалитесь!
  - Ну-ну, мать, не лай, остепенись. Это же наши доморощенные! На них нельзя кричать, бишь ты, а то молочный цвет ихней кожицы на щеках тускнеть станет! - важно проговорил пожилой мужичок, у которого на роже ну прямо-таки было написано: «Я БЫВШИЙ АКТИВНЫЙ ЧЛЕН КПСС. НЫНЕ ЗАБЫТЫЙ ЭПОХОЙ».
  В последней трети очереди образовалось небольшое волнение, вроде бы, по причине того, что кто-то кому-то на что-то плюнул. Или харкнул. Через минуту раздражение передалось всему извивающемуся телу длинной и неровной змеи, вспухшая голова которой грызла клыками тянущихся рук молочный киоск. Вонючий алкаш заявил, что он завтра же от всего этого повесится. Ему предложили помочь намылить веревку.
  - Где ты занимала?! Что врешь-то! Мне два по пять пятьдесят дайте... - Клепконосая работала на несколько фронтов. - В конец встанешь, ужо не развалишься! И кефира дайте по три. Чего? Я тебе дам: спички на сдачу! Я тебе эти спички знаешь куда затолкаю... И гореть заставлю!
  - Быстрей, что ли! - властно гаркнула снобистского вида женщина, облаченная в траурное платье тянь-шаньских вдов.
  - Быстро только знаешь чего бывает...
  - Да уберет кто-нибудь наконец эту истеричку?
  - Кто истеричка?!!
  - Ты!
  - Я?
  Клепконосая с яростью бросила в тянь-шаньскую вдову литровый пакет молока, и по дорогому траурному платью белесыми струями потекли ровно пять рублей пятьдесят копеек.
  - Бишь ты, - значительно протянул бывший член КПСС в наступившем на секунду могильном молчании.
  - Сибаритка! - завопила вдова с вершин Тянь-Шаня, бросаясь в бой.
  Космоизвлекание было душераздирающим и продолжительным. Какой-то почитатель мира и спокойствия сунулся рассудить русских амазонок и получил такой зверский удар в челюсть, что незамедлительно ушел в глубокий нокаут. Желающих разнять сразу поубавилось. До нуля целых, нуля десятых человека.
  - Какой ужас! - загомонили в толпе.
  - В ребро ей давай! И левый фланг береги!!!
  - Милицию, что ли, вызвать...
  - Да... если дерутся женщины, то совсем, видно, у нас плохи дела.
  - А когда у нас были дела хороши?
  - Палку мне найди! Дубину!
  - Кто последний тут?
  - Лупи! Она в ближнем бою слабовата! Лупи в ближнем!
  - Мне йогурта по рубль восемьдесят и вон тех вот карамелек...
  Нокаутированный любитель спокойствия постепенно приходил в себя. Он даже смог приподняться, но подбежал краснорожий милиционер и, не разобравшись в ситуации, врезал плотной резиной своей дубинки по первой попавшийся спине - миротворец снова отключился.
  - Кошмар какой-то, просто ужас, бишь ты! - сетовал спустя две минуты бывший член КПСС. - Позор! Ты видишь, что творится на глазах честного народа: «Спартак» вчера опять продул три-один!
  
  
  Уже под вечер движок обветренной «Нивы» снова заглох с точно таким же ворчанием, как и в прошлые разы, и рыжебородый водитель, хлопнув дверью, нырнул в нутро мотора. Копаясь там, он яростно поносил распределительную коробку и дымил сигаретой. Трое пассажиров остались в салоне и пребывали в полусонном состоянии, рассеянно хлопая глазами. Время от времени мимо проносились машины, чаще грузовые, низко шелестя шинами и унося за собой теплые потоки воздуха, бурлившего и извивающегося за их широкими железными спинами. Наконец операция, проводимая рыжебородым хирургом в засаленных перчатках, была успешно завершена, и он, бахнув капотом, занял свое место и повернул ключ зажигания. Сердце машины долго аритмично билось, прежде чем маленькая искра проскочила между коротким хвостиком свечи и ее черным от накипи телом. Поршни сдвинулись, и рыжий шофер, понукая своего стального коня, сильно вдавил педаль газа, бросив сцепление. «Нива» дернулась и покатилась вперед, скрипя тугими рессорами и опять нежно укачивая троих пассажиров.
  Трасса тянулась ветвистой нитью из Оренбурга в Самару и дальше расползалась в разные стороны: на северо-восток, где, виляя, подбиралась к Уфе; на запад - там она крадучись приходила в Пензу; быстро убегала вверх, достигая Казани, и вниз, упираясь в Саратов.
  Дороги нынче покрыли и стянули асфальтовой паутиной всю российскую землю. В этой паутине там и тут путаются города, образовывая гигантские узлы, в ней вязнут села, сплетаясь в комки размером поменьше, и совсем мизерными отростками висят на ее радиальных нитках бесчисленные деревушки да поселки. Не хватает лишь самого хозяина-паука, который, наверняка, просто где-нибудь притаился и выжидает, когда его жертвы покрепче запутаются.
  Мы привыкли к асфальту, бетону, металлу, они окружили нас, став частью среды, составляющей самой природы. Давно произошла эта макродиффузия естества и смелых антропологических зачатков. Теперь нас уже не удивляет протекающий нефтепровод, распугавший своей черной кровью высокие заросли осоки, или серый скелет высоковольтной вышки, который у основания весь зарос вьюнком и лебедой. Это всеобъемлющее, неуловимое сплетение живого и мертвого стало обыкновенным. Обычным.
  Мертво крапчатое полотно шоссе, волнообразно бегущее между живыми лесами, беспощадно топчущее цветы и юную травку. Но без этого полотна скучно и пусто. Ведь разве есть на свете что-нибудь, завораживающее и успокаивающее больше, чем дорога? Разве что-то может еще так незаметно отвлечь и укачать, как младенца? Найдется ли такой, кто сумеет противостоять ее пленительной силе, ее зову? И чем дальше путь, тем он навязчивей и упорней манит, помахивая на горизонте летучими миражами, будто длинной прозрачной рукой, тем быстрее подталкивает вперед, тем непонятней влечет за собой. Он бросается то вправо, то влево, а то и просто лежит, вытянувшись, словно скрипичная струна, до самого края земли, и, как ни старайся разглядеть место, в котором он скрывается между полями и небом, все равно видна лишь мутная, стертая далью полоска.
  
  
  ...выстрел, и в этот же миг кто-то огромной, быстрой тенью бросился на одного из них! Во все стороны хлынула теплая кровь, которая в полумраке казалась черной! На снегу медленно разрасталось большое темное пятно, словно чернильная клякса на промокашке...
  - Стреляйте же, сволочи! - истошно заорал лежавший рядом человек, протирая забрызганные кровью глаза. Перевернувшись на спину, он выпустил полрожка наугад, надеясь попасть в еле различимый на фоне леса силуэт, безжалостно раздирающий обмякшее тело. Утробный рев донесся совсем близко, и на него снова брызнула терпкая, горячая струя.
  - Стреляйте!!!
  Все с непривычки стали беспорядочно палить по стремительно приближающимся к пригорку теням. Оглушительный треск очередей заполнил все вокруг! Яркое пламя, рвущееся из стволов, осветило искаженные яростью лица, отразилось в наполненных смертельным страхом глазах!
  Позади них опять мелькнул призрачный...
  
  
  Торопливо неслась темно-кофейная «Нива» по желтому от света заходящего солнца шоссе. Шум ее мотора отдавался там и тут, замысловато отпрыгивая от мрачных стен леса. Поля, покрытые ранней июньской травкой, еще не успевшей запылиться и приобрести пепельный оттенок, ровно и настойчиво тянулись к самому закату. Сладковато пахло креозотом: где-то неподалеку, наверное, пролегало железнодорожное полотно.
  С момента последней аварийной остановки прошло уже минут десять. Рыжебородый водитель сосредоточенно держался за руль и курил. Пассажиры потихоньку приходили в себя от дневной дремоты.
  Первым основательно продрал глаза мужик в новенькой синей джинсовой куртке, сидевший на заднем сиденье. На вид ему было лет пятьдесят, но морщины лишь вскользь коснулись лба, расположившись от виска к виску, налегая друг на друга, как это бывает у тех, кто много удивляется и радуется, а не взбегая вверх от переносицы, как у мыслящих людей, и пролегли расходящейся сеточкой от черных чрезмерно подвижных глаз. Он продолжительно зевнул, издав сиплый гортанный звук и не позаботившись о том, чтобы прикрыть ладонью глотку и зубы, ровненькие два ряда которых, впрочем, отличались чистотой и хорошей подгонкой друг к другу. В бегающих глазах сквозь отходившую пелену сна пробивалась удачно завуалированная, тщательно скрываемая насмешка с примесью какой-то приторности. На левой щеке у него находился небольшой кривой шрам, по которому он любил тихонько проводить кончиками пальцев.
  Его звали Виталием Григорьевичем Подрезенским. Он был буровым мастером бригады, входившей в состав уже наполовину расформированного бурового предприятия нефтяников-добытчиков. В реальности, правда, он мало походил на тот образ нефтяника, который под влиянием стереотипов мы обычно представляем себе: с загрубевшими от тяжелой работы черными руками, толстыми желтоватыми ногтями, и хмурым обветренным лицом. Напротив, его руки были тщательно ухожены, ногти - без заусенчика, а бледное лицо не отдавало и тенью озабоченности, беспечно светясь жизнерадостностью.
  - Ото-о... - начал он, но зевнул до слез, показав ровные ряды своих зубов. После этого он сладко потянулся, утер влагу с глаз и все же выговорил: - Отоспались.
  На другом краю заднего сидения, прильнув к стеклу, задумчиво наблюдал за пролетающим ландшафтом внешне мало чем примечательный парень. Встретив такого человека, мы невольно уступим ему дорогу, а когда он скроется из виду, скорее всего, пожмем плечами, опустим кончики губ да и забудем о нем навсегда. Он был довольно молод, быть может, лет девятнадцати или двадцати. Русые его волосы несильно вились и в беспорядке спадали на лоб; нос в средней части имел еле заметную кривизну. На нем были черные классические брюки с потертыми коленками и легкая рубашка, а рядом валялся темно-зеленый свитер. Его имя отличалось простотой: Белов Андрей.
  
  
  ...стреляйте, стреляйте, стреляйте!..
  
  
  Немного сдавленное сверху и снизу солнце серо-желтым овалом висело над неровным краем темной полосы леса, похожей на оборванный тетрадный лист. Оно как предвестник летней ночи зазывало за собой в непознанную дымку сгущавшейся тональной перспективы кофейный куб торопящейся «Нивы». Через самый центр замершего солнечного диска небрежно пролегла тонкая риска далеких перистых облаков. А слева от него небывалыми горными пластами возносились ввысь объемно подсвеченные кучевые.
  Они, словно застывший вмиг поток лавы, извергавшийся из жерла невиданного космического вулкана, принимали гибкие, уходящие, как казалось, в разреженную ледяную свободу стратосферы формы, которые непременно одушевлялись смелым воображением: вот изогнул шею гигантский трехгорбый верблюд, облитый светло-розовым монохромом, вот, откинув в сторону хвост, сидит задом белый лопоухий пес, а повыше фиолетовый волшебник в колпаке машет палочкой, распустив свою ирисовую мантию на десятки тысяч метров; и в этой мантии угадывается нежный женский образ - будто бы какая небесная нимфа грустно смотрит на необъятную земную ширь и долго думает. О чем-то. В чертах бледного полупрозрачного лика незнакомки, начертанного мягкой кистью ветра, этого гениального незримого художника, таится простота и спокойствие, а неугомонная, филигранная человеческая фантазия пририсовывает к нему еще море всяких прелестей, вовсе не соответствующих оригиналу; а уж совсем настырная мысль может вычленить из бирюзового облачного лица даже зачатки страсти и фиктивного загадочного желания. Но на пассажиров кофейной машины, к счастью, отрезвляюще действовал сквозивший из опущенных стекол воздух, уже начинавший отдавать вечерней свежестью.
  Водитель неаккуратно стряхнул пепел, и тот, развалившись, плавно осел на его рыжую бороду, придав ей какой-то сказочный вид.
  - Ух ты корова первотельная! - пробасил разозлившийся шофер и стал трясти огромной головой, как собака, только что облитая ведром воды.
  Рядом с ним, на переднем сиденье, находилась броско разодетая девица. Она хихикала над его злостью и внимательно разглядывала свое густо накрашенное лицо в миниатюрном кругленьком зеркальце. Ее очень волновал микроскопический прыщик, вскочивший под правой ноздрей, бывший, как ей казалось, больше чайного блюдца. Бедный фурункул! За последние пять минут он был выдавлен до крови несколько раз... Теперь же его хозяйка, чтобы подытожить эту экзекуцию, старательно замазывала воспалившийся бугорок жирным тональным кремом. Она с нескрываемым сожалением и досадой глядела на свое, как ей чудилось, вконец изуродованное личико. После тонального крема на бордовое поле битвы лег толстенный слой бежевой пудры, а потом весь этот пострадавший округ был покрыт рассыпчатым порошком красных румян и какой-то замазочкой вообще уже неизвестного цвета, отдаленно напоминавшего слабый раствор марганцовки. Только после этого отчаявшаяся замазуля воспрянула духом и снова прониклась надеждой на то, что конец света будет еще не скоро. Она кокетливо поправила черную челку и беспечно повела носиком, как будто говорящим: «А прыщика-то вовсе и не заметно!» Все ее существо, казалось, громко вторило этому светлому лозунгу: и подведенные узенькие брови, выщипанные по краям, и выразительные веки, покрытые в три слоя синими тенями так же тщательно, как у Твена забор Тома Сойера был покрыт белилами, и слипшиеся от избытка туши редкие длиннющие ресницы, и соблазнительные губки, намазанные помадой, как хлеб маслом, и тонкие мочки ушей с дырочками, в которых красовались перламутровые клипсы весом, пожалуй, в полкило каждый, и вьющиеся шиньоны, и бархатная шейка с крупинками присыпки. Весь этот фешенебельный le placard был облачен в короткое желтое платье с вызывающим кратером декольте и манящими зубцами фестонов, губительными для мужского взгляда, и невыносимо пахнул каким-то цитрусовым ароматом духов.
  Это была Таня Строева - геолог. Ее, правда, гораздо больше интересовали строение, состав и история поверхности собственного лица, нежели земной коры. Но богатые залежи полезных ископаемых, покоившиеся под осадочной породой желтого платья, окупали все ее должностные предрассудки и дамские капризы.
  - Вот, блин, ежиха конопатая! - неожиданно заревел шофер и без видимой причины врезал бочковидным кулаком по спидометру.
  - Ой, - сказала Таня.
  О водителе темно-кофейной «Нивы» мы уже немного знаем. Стоит лишь до конца закрасить серые участки холста в его портрете. Тем более что личность эта была самая что ни на есть незаурядная!
  Рыжебородый здоровяк всегда носил спецовку, из нагрудных карманов которой выглядывали отвертки и разводные ключи. Черты лица у него были грубые, будто второпях вырубленные большим топором и обтесанные стамеской на скорую, но широкую руку: квадратный нос с ведрами ноздрей, огромные глаза, цвета мутного самогона, низкий, панорамный лоб и всепоглощающая огненная борода, начинавшаяся почти у самых нижних век и, засеяв тугими здоровыми своими побегами все обширные щеки и каменный подбородок, переходившая в волосяной покров на груди.
  Вообще Шигорко - такой была фамилия этого гиганта - олицетворял собой все плохое, что происходило рядом с ним; и если мы всегда стараемся умалить любые неприятности и противоречия, недостатки и разные перлы зла или хотя бы стараемся стараться это делать, или, в крайнем случае, точно знаем, что нужно поступать именно так, то он всячески способствовал их развитию, как в самом себе, так и в окружающих, словно несоизмеримо увеличивал всю дурь и нечисть в толстой собирательной линзе. Он фокусировал в своем объемном теле, как в некой мистической цитадели, все гадости, творившиеся вокруг, концентрируя получившиеся эмоциональные шлаки до невообразимого предела. Хотя, замечательно было то, что, несмотря на свой характер, Шигорко был беззаветно предан своей шоферской музе, и если уж рулил, чинил, проверял, крутил или ругался, то делал это с такой силой и энтузиазмом, что окружающие просто не могли налюбоваться и наслушаться. У Шигорко в жизни было две вещи, которыми он гордился: привычка умножать зло и жесткая, пахучая рыжая борода.
  - Гусятина пережаренная! - рявкнул он неизвестно на кого и для порядка гнусно выругался.
  «Нива» продолжала свой бег.
  Внутри машины, помимо растекшегося повсеместно шума двигателя, фланировала от одного уголка к другому еще добрая сотня еле уловимых микрозвуков. К примеру, удовлетворенное посапывание Виталия Григорьевича перемешивалось со скрипучим фальцетом спинки заднего сиденья, прерывисто поющего под Беловым, меняющим позу, ставшую неудобной, а тоненькое хихиканье Тани Строевой придавало сочность грубому табачному пыхтению Шигорко точно так, как писклявый высокочастотный динамик сглаживает давящую хрипоту низкого резонатора.
  Вся эта разношерстная бригада еще утром выехала из Оренбурга и направлялась в Самарскую область. Но по причине многочисленных поломок старой «Нивы», на которую Шигорко каждый раз по делу и без дела безбожно матерился, они с трудом за день осилили половину пути в Нефтегорский район, где находилась новая поисково-разведочная скважина. Предстоял нудный ее монтаж и передача в эксплуатацию, и поэтому все старались об этом не думать. Каждый был рад, что их путешествие так затягивается, и даже не заботился о том, где им придется ночевать. Только Шигорко, который, пожалуй, радоваться просто-напросто не умел, совершенно не был тронут таким обстоятельством.
  Солнце зашло, и по краям машины незаметно вспыхнули габаритные огоньки.
  
  
  ...стреляйте, вашу мать! Стреляйте же, бля!..
  
  
  Небо нежно переливалось от светло-розового тона, оставленного теплым заревом заката, до иссиня-черного в противоположной стороне, где уже вовсю хозяйничала ночь. Между этими крайними цветами расстилался необъятный плавный переход, в котором нашли себе место, наверно, все природные оттенки. Здесь были и желто-оранжевые гаммы, но не яркие, а словно разбавленные влагой сумерек, и салатовая дымка пролегла размазанной уже полосой, оставленной самолетом прямо в зените, и глубокая прозрачная синь застыла в своей стеклянной сфере, и, наконец, совсем сзади сильно черненное серебро туч равномерно обдувало успевшую немного отсыреть почву прохладным воздухом. Все эти полутоновые разводы устало оседали на темное чрево леса, стоявшего стеной справа от остывающего шоссе.
  Это были громадные массивы непролазного Бузулукского бора. Манящие узкие просеки красиво и одинаково жутко исчезали между гнущихся сосен. Светлыми пятнами в чаще мелькали поляны, покрытые густым папоротниковым ковром. Кое-где резали глаз своей белизной небольшие березовые вкрапления; там своеобразно пахло мокрой трухой давно истлевших стволов, и сорванная градом тонкая молоденькая береста пугливо прижималась к мягкой перине мха, образовывая на ее изумрудном фоне мраморные крупинки. Далекой резкой точкой маячил в тускнеющем небе зоркий коршун, плавно опускаясь по гигантской спирали, чтоб через минуту исчезнуть за верхушками деревьев.
  Этот загадочный лес усыплял своим чистым хвойным дыханием, звал путника гулким голосом, бросающим в легкий озноб... Его мощная вековая плоть скрыла в себе непознанную душу, в которой тысячи лет собирались порывы, чувства, мысли, разгорались пожарами и, взметнувшись пронзительным волчьим воем, обреченно гасли, оставляя только невесомую сажу, разносимую ветром и временем; гасли потому, что не могло это уродливое нечеловеческое сознание воплотить свои идеи в реальность, не могло их никому рассказать... И теперь оно лишь душераздирающе стонет по ночам и смотрит на нас своим тлеющим взглядом.
  
  
  II
  
  Заря медленно блекла, окутывая колким мраком быстро бегущий силуэт машины.
  - Он мот и фат, - вдруг произнес Шигорко, злобно выбросив из окна окурок.
  Строева чуть не прыснула со смеху, но удержалась, вспомнив о нраве шофера, и лишь тихо хихикнула. «Слова какие знает... рыжий», - подумала она.
  - Кто? - спросил Виталий Григорьевич, приятно улыбаясь.
  Шигорко совершенно проигнорировал вопрос и заерзал, доставая новую сигарету. Он прикурил, нахмурив брови, пробурчал что-то нехорошее о карбюраторе и впал в привычную апатию.
  - Кто? - повторился Подрезенский, похлопав рыжебородого по плечу.
  - Что «кто»?! - недовольно повернулся тот, исподлобья взглянув на Виталия Григорьевича.
  - Кто мот и фат?
  - Директор автотракторной конторы.
  - Почему? - все так же снисходительно улыбаясь, поинтересовался Подрезенский.
  - Потому. Сам будто не знаешь, - прогудел Шигорко и окончательно отвернулся, не намереваясь больше ни о чем разговаривать.
  Выражение довольства резко сошло с красивого лица Виталия Григорьевича. Его бледные щеки порозовели, но отнюдь не оттого, что директор конторы оказался вдруг таким негодяем, а по причине грубого «тыканья» шофера в его адрес. «Наглец!» - подумал он, исходя внезапным порывом гнева, но вслух ничего не сказал, а только значительно кашлянул.
  Строева расчесывалась и украдкой поглядывала на недовольную физиономию Виталия Григорьевича, которая казалась ей чрезвычайно забавной.
  - Ой, смотрите, на улице уже темно как! - крикнула она, высовываясь из машины, и тут же повернулась, чтобы посмотреть, как на это отреагирует Подрезенский.
  Он сухо ухмыльнулся и покивал.
  - Ой, Виталий Григорьевич, а у вас нет какой-нибудь книжки с собой? - издевалась она. - А то так почитать чего-нибудь хочется! А?
  Подрезенский, уже начиная не на шутку раздражаться, совсем некрасиво оскалился и с расстановкой проговорил:
  - У ме-ня нет ни-ка-кой книж-ки.
  Таня, пожав плечами и кокетливо зажмурившись, опять занялась прической.
  - А вы что любите читать? - вмешался в разговор Белов, обращаясь к Строевой.
  - Романы, - патетически произнесла Таня. Ей самой давно не терпелось заговорить с Андреем, но она решила, что начать первой - значит показать свою женскую слабость, и поэтому делала вид, что Белов ей вовсе не симпатичен.
  - Да, мне тоже больше нравятся книжки, где автор глубоко копает нашу с вами жизнь, где двадцатью страницами не обойдешься, - сказал Андрей. - К примеру, классика.
  Таня сморщилась так, что корка румян пошла трещинами, словно почва при землетрясении.
  - Эх ты, стажер! - неожиданно резко ответил Подрезенский. - Кто же сейчас твою классику читает-то? Там ни сюжета, ни проблемы! Сплошная тягомотина! А зачем?
  Виталий Григорьевич, выплеснув насевшую на душу спесь, снова придал своему лицу свойственную только ему полуулыбку и уже снисходительно добавил:
  - Родимый мой Андрюшенька, сейчас нет никакой потребности обожать каждого смертного по законам Достоевского, ты теперь, чтобы уметь жить, будешь читать крутые боевики и драть любому встречному рожу. - Подрезенский поднял кверху глаза и провел рукой по шраму на щеке. - У тебя жена есть?
  Андрей сдвинул брови и отрицательно покачал головой.
  - Так значит, ты еще и не знаешь, стажер, что есть такое на самом деле любовь, воспетая твоими классиками! Это брань из-за того, что ты не так посмотрел на какую-нибудь короткую юбку! Это споры, в которых истина не рождается, а умирает! А я спрошу: зачем?
  Андрей все это понимал и без бурмастерской философии, но он был уверен, что знал и много совершенно противоположного о любви.
  - А неужели вам никогда не доводилось испытывать настоящего счастья? - серьезно спросил он.
  Виталий Григорьевич с нескрываемым удивлением поднял брови.
  - Малыш, - обратился он к Белову, как отец к несмышленому сыну, - счастье - это просто максимальная реализация своих сущностных сил. Его нельзя испытывать! Правда, Танечка? - сказал он, вольно погладив Строеву по голове.
  - А я читала последний роман про крошку Лю-Лю, и там все было совсем не так, как вы говорите, - вставила Танечка, поправив желтые лямочки на плечах. - Там они сначала ругались, а потом приехала тетя, и они с ней ругались, а после она уехала, и они помирились.
  - Ай-ай-ай, - с нарочитым отвращением покачал головой Подрезенский.
  - Вы чего все базарите о всякой дряни?! - подвел итог Шигорко своим гулким голосом. - Лучше бы, ядрена мать, придумали, где ночевать будем! Форсунку в нос!
  Наступило неловкое молчание, какое обыкновенно случалось после отрезвляющих реплик шофера. А ночь тем временем уже совсем близко подобралась к несущейся машине, давя на нее темной ладонью звездного неба.
  Андрей подумал, что Виталий Григорьевич странно как-то рассуждает. Он выдвигает категоричные суждения о жизни и любви и отвергает классиков, которые могли бы объяснить, что это не только брань из-за юбок. Впрочем, молодой ум слишком долго не может останавливаться на одном вопросе, и поэтому Белов скоро уже думал о том, как поближе познакомиться с Танечкой.
  Он примкнул к остальным членам вахты в Оренбурге и всего только один день провел с ними. С мизантропическим водителем разговаривать как-то не особо хотелось. Этот медведь кому угодно даст от ворот поворот. Другое дело - Виталий Григорьевич. В начале пути и во время долгих вынужденных стоянок Белов о многом переговорил и переспорил с ним: и о нефтяном деле, и о кулинарии, и даже о том, какую машину сейчас выгодно иметь. Но чем больше они разговаривали, тем сильнее не устраивали друг друга. Подрезенскому казалось, что стажер иногда не отдает ему должного уважения, а Андрей стал замечать, что все, на первый взгляд разные, мнения Виталия Григорьевича приводят невидимыми нитями к одному непоколебимому постулату практического неверия и пессимизма. Так, когда речь шла о еде, он сказал: «Яичницу приготовить легче, чем блины, значит, если я стану питаться блинами, то потрачу гораздо больше времени и энергии! А зачем?» Он так ставил этот вопрос «зачем?», что не согласиться с его точкой зрения было невозможно. Вот поэтому Андрею надоело вести цикличные споры, и он решил просто отвлечься от жизненно важных идей и слегка пофлиртовать с Таней.
  Она, конечно, была недалекой женщиной, но, по крайней мере, не ставила в тупик риторическими вопросами. Являясь единственной представительницей прекрасного пола среди пассажиров темно-коричневой «Нивы», Строева позволяла иногда себе всяческие колкости и вольности. Но при этом, кокетливо хихикнув, она всегда могла разрядить обстановку. Виталия Григорьевича вдохновлял этот длинноногий геолог, но он тут же вскипал, когда ее «тупая» ирония относилась к нему. Андрей же изредка невольно останавливал взгляд на ее мраморной шее, и в груди у него, в районе диафрагмы, что-то сжималось.
  
  
  Он вспоминал, как, будучи еще классе в седьмом, попал, что называется, впросак. Впереди него сидела Сонька Лосева - девчушка симпатичная и шаловливая. Она обожала всякие короткие стрижки, и от этого ее тонкая шейка - гладкая и упругая - вечно находилась прямо у самого носа троечника Белова. Он каждый день шел в школу и знал, что все пять-шесть уроков напролет будет пялиться на это изящное изваяние жестокой природы, а не на доску. И он пялился: на большее не хватало смелости. Всякий раз, сидя дома или гоняя шайбу на улице, Андрей окончательно и бесповоротно решал: «Завтра подойду и скажу. Все! Может быть, даже в любви признаюсь...» На другой день он приходил в класс - несокрушимый, словно Эверест, - подкалывал мальчишек, болтал на уроках, ходил гусаком... Но стоило ему только повернуться в сторону Соньки, как ее беспечный и легонький взгляд сшибал напрочь всю уверенность и решимость, как аспирин - температуру. И оставалось лишь снова и снова пялиться! Так могло продолжаться довольно долго, но все изменил случай. Однажды между ним и Сенькой Куреньковым возымел место спор, каковые среди пацанов такого возраста распространены чрезвычайно. Они с недавнего времени сидели за одной партой, и у Сеньки, видно, тоже появилась слабость к сонькиной шее, да и к Соне в целом, пожалуй. И, чтобы не показаться идиотом, а новоявленную страсть свою все ж удовлетворить, он спровоцировал Андрея на пари.
  - Смотри, какая куколка, а! - шепнул он на географии, толкая Белова локтем в бок.
  - Чего? - оторвал тот глаза от своего незаконченного произведения искусства - а-ля Казимир Малевич.
  - Шейка у Лосевой сексуальная.
  Андрея аж передернуло всего. Не думал он, что такие безответственные мысли посещают еще кого-то.
  - Ну да... в общем, - запинаясь, ответил он.
  - Давай на спор, что я ее первый поцелую! - зловеще подстрекал Сенька.
  - Иди ты!
  - Струхнул, что ли?
  - Давай, давай: целуй!
  - Фу-у-у...
  На самом деле Сенька до смерти сам боялся, что, не дай бог, Андрей согласится. И теперь, когда все это зашло уже далеко, он жалел и не понимал, что вдруг этакое ему в голову взбрело.
  - Ладно, замяли. - Он тупо уставился на карту мира. - Шучу я, шучу!
  Но тут разобрало Белова. Сколько, в конце концов, можно было пялиться?!
  - А, чтоб тебе учиться век! Давай!
  - Чего «давай»? - Пришло время передернуться Куренькову.
  - На пятак! Я первый поцелую! Забили?
  - Брось ты... вон смотри, про Испанию рассказывают!
  - СТРУХНУЛ, испанец?
  - Кто? Я?
  - Ага.
  - Забито!
  Рукопожатие. Дикое сердцебиение и концентрация воли у обоих. Впереди непринужденно вертится пресловутая шейка, отсвечивающая почему-то зеленоватым бликом. И откуда здесь этот светло-салатный блик?..
  Андрей видел краем глаза, как Сенька сжимал кулаки до тех пор, пока они не белели, и играл напряженно желваками. Несколько раз порывы и того и другого замирали, словно натыкались их лбы на прочную стеклянную перегородку, и тогда они, деловито сопя, медленно отступали.
  «А что тут собственно такого-то? - про себя повторял Куреньков. - Шея как шея. Вовсе и не страшно!»
  «Баба как баба! - вторил ему мысленно Андрей, почесывая подбородок. - Ничего особенного!»
  И оба, подобно последним болванам, безрезультатно шатались вперед-назад. А всего в каком-то вшивом полуметре - сонькина шейка! Воистину: дьявольская плоть!
  - Э-эх сударыня-барыня... Прикрывай! - шикнул наконец Белов и, зажмурившись до радужных колец перед глазами, поцеловал! Да так смачно, что весь класс обернулся...
  Наказание сильно растянулось: за волосы Сонька его оттаскала, не отходя от кассы, - больно и основательно; через минуту он был выдворен с урока вон; через день он имел назидательно-воспитательную беседу с директором; через два - узнали родители.
  После всего этого он, с яростью содрав с Куренькова заслуженный пятак, пересел на первую парту, дабы не посягали впредь на его бдительность всяческие салатные шейки, и назло всем спустя полгода стал хорошистом.
  
  
  Ровный шум двигателя вновь подернулся знакомой, надоевшей всем за этот день лихорадкой, и через некоторое время «Нива» безжизненно остановилась на пыльной обочине.
  - У-у, кобыла неподкованная! - зарычал Шигорко, вылезая из машины.
  - Может, пока прогуляемся? - предложил Андрей Строевой.
  - Пошли, - коротко бросила она и вылезла.
  Подрезенский поманил Белова к себе пальцем и тихонько, как бы шутя, сказал, улыбаясь:
  - Ты с этой пташкой особо не того! Понял? А то я тебе быстро манометр отвинчу.
  Белов пристально посмотрел в смеющиеся глаза Виталия Григорьевича, но ничего не сказал и, отогнув спинку переднего сидения, вылез. Это заявление ужасно испортило ему настроение, и уже никуда не хотелось идти, но Таня сама схватила его за руку и бесцеремонно потащила вдоль шоссе. Все тише и тише слышалась ругань копающегося в распределительной коробке Шигорко, все слабее виден был желтый свет подфарников.
  По обе стороны дороги темной стеной уходил далеко вверх лес. Ветер несильно трепал русые волосы Андрея и огромную смоляную челку Строевой. Царствовала тихая звездная ночь. Они шли, держась за руки. Таня безостановочно вертелась в разные стороны, а Белов посмеивался и теребил свой зеленый свитер.
  - Посмотрите, как красиво, - негромко сказал он, останавливаясь и прислушиваясь к мягкому шелесту травы.
  - Где?! - вдруг воскликнула Строева и закрутилась вокруг оси в поисках чего-то необычного.
  - Да везде! - ответил Белов, задумчиво глядя на пока еще неяркий Млечный Путь, постепенно проявляющийся на черном небе.
  - А-а... - разочаровано протянула Таня.
  Они снова побрели по теплому асфальту. Вдали показались два ярких глаза дальнего света фар, и через минуту мимо них с ревом пронесся тяжелый грузовик, толкнув воздушной волной в грудь. Ворчание его шин быстро ослабло и скоро совсем исчезло, оставив после себя легкий шум в ушах. Где-то отрывисто крикнула сова. Верхушки сосен закачались от внезапного порыва летнего ветра.
  - Мы подчас односторонни и слепы... - Андрей вновь обратил взор к звездам. - И не замечаем, сколько таинств происходит вокруг. Ведь так, Таня?
  Он замолчал на минуту, будто хотел услышать хоть что-нибудь в ответ. Но Строева лишь молча пожала плечами и поправила желтую лямочку платья.
  - Заботясь только о личном благополучии и достатке, - продолжил Белов, - люди так глубоко врываются в неблагодарную почву жизни, что перестают видеть дальше своей узкой колеи... Но иногда, как я вот сейчас, словно пелена какая-то спадает с глаз, и тогда открывается удивительный и необъятный мир. Эти вот былинки становятся другими, звезды ярче горят, вы вот, Таня, вроде бы, смотрите иначе на меня... Но через миг почему-то все это улетает... Это только отражение, далекий мираж над горячим битумом дороги. И вот снова приходится рыть свою бесконечную канаву, зачем-то ссориться друг с другом, кувыркаться в волнах озлобленности... А сейчас все так просто! Пусть будет СЕЙЧАС!
  - Так ведь сейчас и есть сейчас, - недоверчиво и полувопросительно предположила Таня.
  - Вы знаете, - задумчиво сказал Белов, - мне кажется, что «сейчас» на самом деле нет. Есть лишь раньше и позже, до этого и потом! Миг настоящего настолько ничтожен, что спустя мгновение обращается невозвратимым прошлым... Или становится уже будущим? - Он вдруг остановился и взглянул назад, в темноту, будто снова ждал от кого-то ответа. - Странно, правда?
  Неподалеку в воздухе быстро прошелестела то ли птица, то ли летучая мышь; а у самых ног беспечной песней залился невидимый сверчок.
  - Мне страшно здесь, - заныла Строева, наигранно прижавшись к плечу Андрея.
  - Отчего? - удивился тот.
  - Ой, ну уж не знаю! - Таня несколько раз глупо хлопнула большими ресницами и добавила, как будто забываясь: - Поцелуй меня.
  Белова сшибло из-под небес, как ракетой. Он только мгновение назад думал о чем-то большом, и вдруг это... «А на что же я рассчитывал? Ведь я именно этого и хотел!» - промелькнуло в его растерянном сознании.
  Андрей прикоснулся своими сухими губами к влажному слою красной помады. Строева сразу подалась всем телом вперед так, что грудью уперлась в зеленый свитер, ее нагие ручки ловко обвились вокруг его шеи, а веки томно опустились, показав толстый слой синих теней. Андрей невольно обнял тонюсенькую талию. «Какая глупость», - только и успел подумать он перед тем, как дернулась узкая лямочка на женской ключице, а за ней и все вокруг: исказилась в агонии плотная полоса бора, перевернулось рябое шоссе, вывернув наизнанку весь еле различимый горизонт, - и смешалась прозрачная, чистая июньская ночь с незаметно слетевшим, словно мертвый осенний листок, желтым капроновым платьем.
  
  
  ...пуля прошла навылет. Кровь фонтанчиком брызнула из рваной раны на его спине.
  - Стреляйте...
  
  
  Обратно они шли молча. Таня поправляла прическу и хихикала, бросая наивные взгляды на Белова. Она вообще была большая охотница до подобного рода прогулок и всегда после них чувствовала себя в роли завоевателя. Будучи женщиной в известной степени легкой, она не особо заботилась о глубокой романтике и высоких чувствах. Так же Строева не шибко тщательно выбирала себе партнеров, в которых недостатка, впрочем, не ощущалось. Все они играли для нее заезженную роль «сезонных мальчиков», приносящих жертву богу сладострастия.
  Лет в пятнадцать она покуривала под влиянием сверстниц и моды, плясала на разудалых вечеринках, увлекалась опасными играми в неразделенную любовь, но при этом умудрилась расквитаться со школьной программой и поступить в институт. Вот тут началась настоящая жизнь. Знакомствам, переходящим все существующие грани, не было конца, невесомые деньги уходили так же незаметно, как и приходили. Юношеские ошибки и капризы стали обыкновенностью и превратились в привычки, закостенели в привлекательном теле, заняли в нем все стратегически важные участки и установили жесткую диктатуру. После того как какой-то начальник, проведя пару холостяцких вечеров в обществе Танечки, порекомендовал ей доходное место в своей организации, она бросила институт, который уже и так успел ей поднадоесть. Новая ответственность не изменила уже сформировавшийся характер, и Строева продолжала изящно перепрыгивать с кочки на кочку и, будто не замечая, обнажать при этом то мраморную шейку, то плечико с тугой линией ключицы... Начальник забыл ее искусные ласки, увлекшись другим «специалистом», и она осталась скакать на корявом поприще жизни точно так, как скачут миллионы других желтых платьиц и шортиков. В ее миниатюрном тельце была спрятана миниатюрная душонка, каких нынче развелось огромное количество; ею двигали такие же маленькие чувства, мысли и амбиции. Как и многие другие, она довольно часто испытывала небольшие радости и огорчения, которые никогда не затягивались надолго. В таниной жизни не находилось места для широкого и глубокого движения, но если она и задумывалась над этим, то всегда приходила к выводу, что нужно остерегаться глобальных последствий, а для этого поступки и мысли совершенно не должны много весить. Так Строева наслаждалась приятным мгновением, болтая в руке холодную ладонь Андрея, чтобы через день забыть о нем и вперить испытывающий взгляд в следующего «сезонного мальчика». Пока ничего не подозревающего.
  Свет габаритных огней ждущей «Нивы» приближался. Белов хмуро глядел себе под ноги, ощущая какую-то неловкость и желая поскорее оказаться у окна на заднем сидении. Таня беспечно подпрыгивала рядом с ним и пыталась даже напевать какую-то пошлую песенку про мартовского кота, дожившего только до февраля.
  Набежали мутные облака, скрывшие Млечный Путь, недавно мерцавший далеким галактическим светом, и небо теперь печально задумалось, опершись на острые верхушки деревьев.
  Издалека было слышно, как Шигорко хлопнул капотом и выругался, попомнив по всей родословной, кроме распределительной коробки, еще и каждую свечу по отдельности, и автомобильный сервис, и самого дьявола.
  Подрезенский с ненавистью смотрел на возвращающуюся парочку, и особенно на Андрея.
  - Мы такого большущего ежика видали, Виталий Григорьевич, - бессовестно понесла Строева, радостно размахивая руками. - Вы не поверите! Ой, он так сопел, так сопел, а потом как зашипит! И кололся ужасно! Вот глядите.
  Она сунула ему в лицо гладкую ладошку, нестерпимо пахнущую то ли апельсином, то ли кисловато-горьким грейпфрутом.
  - Ты бы хоть губнушку с личика стерла, юннатка! - дрожащим голосом сказал Виталий Григорьевич, резко отводя ее руку, и снова бросая злобный взгляд на Белова.
  - Вы машину починили? - обратился Андрей к курящему в сторонке шоферу, стараясь не смотреть на Подрезенского.
  Шигорко скосил на него глаза, как на блоху, громко сплюнул и опять стал неаккуратно стряхивать пепел на рыжую бороду.
  Андрею совсем осточертела эта нелепая, даже какая-то гнусная ситуация; он забрался на свое место и уткнулся лбом в холод вспотевшего стекла. Сквозь микроскопические капельки воды, как в тумане, была видна вертлявая Строева, липнущая к Подрезенскому, который, по-видимому, слегка размяк от ее кокетства, и вечно мрачный Шигорко, похожий на медведя в вялом свете огней машины. А за ними чернел частокол толстых стволов, вакуумные провалы канав и кустарник, зовущий узловатыми ветвями.
  Лес навис над людьми и медленно подбирался к ним, жутко ухая и вздыхая.
  Только освещенный неоном фар, разрывающих темноту, полутораметровый столбик с приделанной к нему жестянкой, на которой было трафаретно написано выцветшей краской «Ущевка» и наискось перечеркнуто красной линией поверх, возвращал пейзажу реалистичность и принадлежность к настоящему времени.
  Давно кончился жаркий день, и вместе с ним уснули спокойные мысли. На их место, меняя окраску, словно бесчисленные хамелеоны, прокрались тревожные чувства и воспоминания. С уходом солнца быстро растворились привычные очертания предметов, исказив или превратив в пустоту все то, что казалось таким простым, что было так явно прорисовано днем.
  Белов жалел, что поехал с этими людьми. Он теперь с отвращением думал о прогулке со Строевой, об этой оказии. Он корил себя за то, что поддался искушению схоластически поспорить с Подрезенским... Разве это называется жизнью?
  
  
  ...вместе с разлетающимися ошметками плоти! Смертельный вопль заставил всех вздрогнуть и отпрянуть от тела, забившегося в агонии, конвульсивно выгнувшегося дугой...
  
  
  Андрей посмотрел вперед, в бесконечную тьму, в которой таяло шоссе. «Да, именно это - жизнь, - подумал он. - Именно так все вокруг ходят, ругаются, спорят, ненавидят... До сих пор не придумали, как можно жить по-другому, как иначе смотреть и говорить. Пока - только так».
  Чтобы не замерзнуть, Белов достал из своей сумки небольшую бутылочку со спиртом и хлебнул немного жгучей жидкости, морщась и откашливаясь. По венам поползло мнимое тепло и, достигнув мозга, смахнуло с него пыль усталости и прочий тягостный сор. Он объемно вздохнул и откинулся на запевшую разными пружинными голосами спинку.
  Через минуту у руля взгромоздился Шигорко, и салон наполнился едким табачным смрадом. Он долго ерзал, поправляя спецовку, и обносил нецезурщиной директора автотракторной конторы. За ним пожаловал Подрезенский, явно повеселевший. Он сел на переднее сидение, а на коленки к нему прыгнула разгоряченная от смеха Танюша.
  - Стажер, ты в карты играешь? - через плечо поинтересовался Виталий Григорьевич.
  - В преферанс только, - не глядя на него, ответил Андрей.
  - У-у, загнул! - Полуулыбка снова устроилась на лице бурмастера. - Слышишь, Шигорко, какие тут у нас лорды сидят.
  Строева хихикнула, а шофер дернул ключ в замке зажигания.
  - Метров через пятьсот вправо повернешь - по просеке, - обратился Виталий Григорьевич к рыжебородому. - А дальше я сам тебе буду показывать дорогу.
  - А куда это мы теперь? - с удивлением спросил Белов.
  - На шабаш! - бросил Подрезенский и поперхнулся со смеху. За ним залилась Строева, а Шигорко резко отпустил сцепление, отчего всех приплющило к спинкам.
  - Здесь, под Ущевкой, - объяснял Виталий Григорьевич, потирая шрам, - мой товарищ старинный егерем работает. Давно уже. Странноватый, конечно, тип, как все те, кто долго живет один, но переночевать пустит и настойкой побалует, ручаюсь.
  - А что это за товарищ, Виталий Григорьевич? - спросила Таня, водя длинным ноготком по бледной шее бурмастера. - Молодой?
  - Тьфу! - в сердцах плюнул Подрезенский, отодвигая ноготок от шеи. - Тебе лишь бы... молодой!
  Белова наизнанку вывернуло. Он чувствовал на себе сверлящие взгляды спин и готов был валиться в преисподнюю, только бы не было между ним и проклятой Строевой ничего!
  Бурмастер приподнялся, перегнулся через спинку и заговорщическим шепотом спросил Андрея:
  - Ну как, стажер, хорош геолог-то наш?
  - Перестаньте, а! - Белов отодвинулся в угол.
  Машина повернула на грунтовую дорогу и запрыгала по ухабинам. Свет фар то растворялся в небе, то упирался в толстую кору сосен, то скользил по волнистому песчаному склону, устраивая впереди дикую пляску причудливых теней. Кроме этого, вокруг не было ни огонька. Старый бор безвозвратно проглотил путников.
  Вдруг «Нива» оказалась перед развилкой: налево дорога уходила в гору, а правая ветвь сразу исчезала во тьме. Шигорко навалился на тормоз.
  - Направо здесь! - крикнул Виталий Григорьевич, вглядываясь в местность из-за плеча Строевой, и добавил чуть слышно: - Вроде.
  Машину опять дернуло, и она ворвалась в кромешную темноту тоннеля, образованного нависшими с обеих сторон кленами и осинами. Здесь движение значительно замедлилось, так как весенние лужи от недостатка дневного света не высохли, и грязь обволакивала резину покрышек.
  Неожиданно метрах в пятнадцати от автомобиля лучи фар ослепили какого-то зверя, стоявшего на дороге. Строева коротко взвизгнула. Испуганный хищник метнулся в сторону и исчез в кустах можжевельника. Никто не успел заметить точно, кто это был: то ли волк, то ли рысь, то ли вепрь.
  - Вот шельма! Бензобак дырявый! - пророкотал шофер.
  Скоро машина вновь выскочила на песчаную почву и быстро понеслась меж ровных рядов молоденьких сосенок.
  - Виталий Григорьевич, а как зовут вашего товарища? - поправляя клипс на левом ухе, спросила Таня.
  - Кипер. - Подрезенский слегка повел бровями. - Я был его взводным, когда мы служили под Оренбургом. Имени не помню, но оно и ни к чему, потому что все его всегда по фамилии звали... Или это кличка такая, хрен знает.
  - Кипер - шкипер! - срифмовал Шигорко и сам же криво засмеялся.
  - Мы с ним даже работали на первых порах вместе, бурили, - продолжал Виталий Григорьевич, задумавшись. - А потом он, кажется, немного того... подвинулся и ушел в лес. Лет уже десять здесь хозяйничает. Я пару раз у него бывал: рыбачит, на охоту похаживает, следит за каждым деревцем, словно за дитем, - теперь, поди, совсем съехал. - Он повертел у виска пальцем.
  «Ниву» сильно подбросило на кочке, и Подрезенский стукнулся носом о танин затылок. Он взвыл и схватился за пострадавшую переносицу, морщась от боли.
  - Еще быстрее нельзя? - гневно спросил он у рыжебородого водителя.
  - Я же не могу быстрей, чем я могу, - съязвил насмешливым басом Шигорко и закурил.
  «Черт! Убил бы эту гориллу, - думал Виталий Григорьевич. - Шлепнул бы и все, да ведь здоров, собака! Сам прихлопнет кого угодно!»
  Заморосил мелкий дождь, и воздух стал осязаем. Позади остались еще две или три развилки; дорога становилась все меньше и меньше разъезженной и скоро превратилась в две еле заметных колеи. Ночной лес страшно кивал шапками разросшихся деревьев вслед людям, побеспокоившим его. Песчинки шипели под колесами, словно тысячи змей, высокая крапива одурело хлестала по лобовому стеклу, оставляя резные листья в механизме дворников, которые неустанно смахивали ровное напыление измороси. Мотор глухо гудел, протяжно воя на подъемах и шумно вздыхая на поворотах. Никто не обратил внимания на счетчик: сколько километров позади, - и казалось, что проехали уже несоизмеримо много. Все молчали, потому что от слов становилось зябко и жутко. За окном чернел глубокий провал и будил то чувство неосознанной боязни, которое возникает у детей, когда они видят что-то непознанное, непохожее на знакомые вещи, а значит - плохое и враждебное. Боязни мрака.
  Это был ЛЕС. И, скорее всего, обратной дороги отсюда вовсе не существовало...
  Шигорко курил и специально громко кашлял, сдувая с красных усов и бороды крупинки пепла. Подрезенский старался смотреть на приборную панель или в пол, теребя подол желтого платьица Строевой, которая ежилась и то и дело проводила пальчиком по нитям бровей. А на скрипучем заднем сидении, забравшись на него с ногами, задумался Андрей. Он покусывал сухие губы и представлял себе «сумасшедшего» Кипера - хранителя этого огромного загадочного мира за окном.
  Время тянулось. Дождь кончился, оставив после себя жмущийся к почве бледно-молочный туман. Сосновый лес опять сменился на густой осинник. Дорога превратилась в нехоженую просеку. За очередным поворотом фары бросили свой желтый взгляд на высокий забор, умело сбитый из толстых досок. Шигорко, как следует выругавшись, резко затормозил, и Строева, стукнувшись лбом о стекло, заныла:
  - Ой! Ну никакого понятия об аккуратности нет, а! Ты видишь, что всю прическу мне попортил? Шофер называется!
  Шигорко уничтожающе посмотрел на нее и, проворчав что-то, выбрался на улицу. За ним вылезли все, тут же попав в глубокую грязь. Танечка хотела было даже упасть, заскользив вниз по склону канавы, но Подрезенский вовремя схватил ее за платье и поставил на ровное место.
  - Суглинок, - заключила она, с опаской глядя на покатую поверхность склона. - Странно: в таких лесах...
  Тем временем Белов и Шигорко искали вход в крепость лесника. Забор в высоту был метра три, и ничего, напоминающего калитку, в нем не имелось.
  - Он чего, замуровался здесь, что ли? Эй, там, шланг-те в нос! - прогремел своим басом нетерпеливый водитель, колотя в прочную ограду, но его слова глухо увязли в воздухе, словно дробь в резине: в этой трущобе совершенно не было эха и, несмотря на тишь, властвующую вокруг, все звуки казались какими-то оборванными и незаконченными.
  - Чего ты кричишь? - поежившись, вполголоса спросил Виталий Григорьевич. - Где-то должна быть дверь. Ищите, - и добавил совсем уже шепотом: - Как тут все изменилось.
  Вдруг в месте, где забор утопал в густой тени огромного куста шиповника, бесшумно появился, как будто даже материализовался, не по годам седой человек. На нем был теплый камуфляж, окольцованный охотничьей портупеей, жесткие кирзовые ботинки с обитыми сталью носами и старая кепка защитного цвета. В развитых руках он держал увесистый дробовик. От неожиданного его явления все вздрогнули, а Строева вскрикнула. Человек внимательно смотрел на путников тяжелым изучающим взглядом, который, казалось, исходил из самой души великого Бузулукского бора, отражая всю ее силу, забытую людьми. Забытую.
  
  
  III
  
  - Кипер, старина! - говорил Подрезенский, развязно кладя руку леснику на плечо. - Ну и напугал ты нас! Совсем скоро с ума сойдешь тут со своей дичью.
  Все протискивались в узкую дверь небольшого, но крепко сбитого дома. Только Шигорко наотрез отказался идти в «хренову избушку». Заявив, что будет спать в машине, он перебрал по матери всех леших, русалок, водяных, мавок и навок, надоедливо брюзжа и ворча, порылся в двигателе и забаррикадировался в «Ниве», как в осажденном недругами граде.
  Строева у порога зацепилась за что-то платьем и, неестественно дернувшись, наигранно заныла, пользуясь чем, Виталий Григорьевич быстро и уверенно обнял ее за талию. Белов шел последним, и ночь настойчиво подталкивала его в спину, как бы загоняя внутрь жилища. Человечьего обиталища.
  Весь дом состоял из одной единственной комнаты. Она была достаточно просторной, хотя низкий потолок плющил пространство. Очутившись в ней, Подрезенский неожиданно встал столбом и уставился неподвижным, испуганным взглядом на крупную рысь, внимательно наблюдавшую за вторжением на ее территорию. Она была величиной с приличного ротвеллера.
  Уши прижались породистыми кисточками к гладкой голове, нос еле заметно шевелился и ловил каждый атом нового воздуха.
  - Чего ты, старшина, так вытаращился? - Будто ниоткуда раздался тихий, ровный голос. - Это мой Сателлит. Самец. Крупная на редкость тебе особь. Не скажу - никогда не тронет. Скажу - через секунду глотка кровью захлещет. Успокойся, старшина.
  Виталий Григорьевич сглотнул и, отведя глаза от киски, стал разглядывать раритет сумрачного логова Кипера, освещенного керосинкой. Остальные охотно последовали его примеру.
  Поражала огромная библиотека егеря. Казалось, тысячи книг таились на пожелтевших полках вдоль стен. От Бальзака до десятка сортов «Биологии лесных птиц и зверей», весь Достоевский и Толстой, различные издания Шопенгауэра и Канта, Лема и Желязны, «Высшая математика» соседствовала с русско-японским словарем, а «Основы генетики» - с «Современным хоккеем».
  В дальнем углу громоздилось хитрое приспособление, по-видимому, исполнявшее функции газовой плиты. От него тянулся грубый шланг к большому баллону с метаном. На толстых нарах было навалено несколько больших серых шкур, наверно, - волчьих. На полу валялись рыбацкие снасти, гильзы, капканы, веревки, черные куски резины, какие-то сетки и тряпки вперемешку с крупной деревянной стружкой и множеством кусков дерева совершенно непредсказуемой формы. Ни одного стула. На квадратном столе красовались фигурки зверей и людей, великолепные дворцы и замки, вырезанные из дерева, отшлифованные до мутного сияния. Любая ярмарка ничего бы не стоила рядом с этими шедеврами. Тут же прозаично торчала вбок засаленная чугунная ручка сковороды, и лежал мятый брезентовый вещмешок, из которого выглядывал объемный пучок засохшей травы. Под столом на куске мешковины было разложено еще целое поле такой же травы и какие-то мелкие сушеные ягоды, похожие на темно-пурпурный бисер. Неподалеку возвышалась пятидесятилитровая алюминиевая фляга с водой, увенчанная «эсэсовской» кружкой, а рядом с ней стояла приличная стеклянная бутыль с прозрачно-розовой жидкостью. В общем, хоть обитель Кипера и имела вид не совсем дипломатический, но не лишена была какого-то жутковатого шарма.
  - Больно уж у тебя здеся лебедой и одиночеством попахивает, - потирая шрам, сказал Подрезенский.
  - Не лебедой, а тысячелистником. - Опять как бы ниоткуда донесся низкий голос Кипера. - «Лучше быть с кем угодно, чем одному» - сказал давно Сенека. Ненавижу Сенеку.
  Виталий Григорьевич хотел что-то ответить, но осекся и, нахмурившись, убрал руку с таниной талии.
  - Ладно, старина, - через некоторое время нарочито громко и весело бросил он, - корми давай нас, путников, пои! Рассказывай, чем живешь, что поешь, а то мы ведь устали! Это Андрюша - стажер наш, это - Танюша. - Подрезенский многозначительно посмотрел на Кипера и фальшиво запел: - Андрюша и Танюш-ша! Танюш-ша и Андрю...
  Виталий Григорьевич снова замер на полуслове, потому что Сателлит предостерегающе фыркнул в углу и поднялся.
  - Он не любит шума, - тихо сказал Кипер.
  Потом он, долго и как-то печально посмотрев на гостей, приглашающе махнул тяжелой рукой в сторону нар:
  - Садитесь.
  Андрей никак не мог привыкнуть к этому странному голосу, и каждый раз его щекотал прохладный озноб при тихих звуках, исходящих как будто не от лесника, а из ниоткуда. Или - отовсюду. Кипер говорил голосом человека, когда-то отчаявшегося до безысходности, и поэтому - страшного. Или - внушающего страх тем, кто боится этой самой безысходности. А ее боятся все.
  - У вас тут что, даже обычного холодильника нет, что ли? - спросила Строева, гнездясь на Виталии Григорьевиче.
  Кипер молча возился у газового агрегата, ловко подбрасывая что-то на сковородке и не обращая решительно никакого внимания на танины слова. Он двигал крепкими плечами спокойно и неторопливо. Андрей заметил, что его аскетическое лицо было всегда сосредоточенно. Никогда на нем не возникало и тени улыбки. Светло-серые глаза смотрели глубоко и проницательно, а неподвижный рот был все время чуть приоткрыт, будто Кипер очень давно забыл сомкнуть губы и теперь привык к этому. Еще он, казалось, никогда не делал лишних движений, но они и не были слишком роботизированны, скорее - естественны и элементарно продуманы. У пояса висел огромный тесак, за который, будь он обнаружен у человека в цивилизованном мире, мигом бы засадили. Только вот где находился этот пресловутый цивилизованный мир? Там, откуда пришли они? А Кипер, который живет здесь, значит - дикарь? Они - цивилизованные, он - дикарь! Дикарь с вольфрамовыми нервами и до боли печальным взглядом... с загадочной жизнью... с другой жизнью... Подрезенского и Строеву, по всей видимости, в глубине души тошнило от этой непривычной ДРУГОЙ жизни. И если бурмастер это хоть как-то пытался скрыть, то на танином перепудренном носике прочно и открыто укрепились морщинки отвращения.
  Хотя... Андрей мог оценивать все чересчур наивно и чувствительно.
  
  
  ...в этот раз пуля раздробила кость предплечья и впилась в дерево, оставив на нем кровавую кляксу. Он схватился за свою изувеченную руку и, рыкнув, попятился назад, но...
  
  
  - Слушай, Кипер, я тебя лет семь не видал, - заговорил Подрезенский, - может, все-таки расскажешь... как дела, ну и все в этом духе?
  Кипер обернулся, посмотрел сначала на Виталия Григорьевича, выглядывающего из-за таниной головки, потом на Андрея.
  - Тебе же не интересно... - начал он.
  - Да ты что... - почти натурально взбеленился бурмастер.
  - Не перебивай, - сказал голос ниоткуда. - Тебе, старшина, плевать на то, сколько помирает в год кабанов и сколько га леса выгорает. Мне к чертовой свите не нужен твой джентльменский интерес и участие в моей жизни! Тебя волнует банкет в честь повышения и содержимое первой попавшейся юбки, тебе приятно думать о деньгах, о власти, о славе, а тут, представь себе, ничего этого нет и никогда не было. Тут важен... Пожар, к примеру. Он тут уносит жизни, превращает в пепел тысячи деревьев. И от него бегут все! А у вас там от чего все бегут? От шпаны в неосвещенном переулке? Или от идеологических преследований? От чего ТЕПЕРЬ у ВАС бегут?
  Он замолк, дал гостям по куску превосходно прожаренного мяса и налил полную «эсэску» розовой жидкости из бутыли. На Подрезенского в этот момент было неприятно смотреть. Видно, Кипер слишком точно вскрыл всю подноготную непобедимого бурмастера, который теперь теребил свой шрамчик и неумело хмурил свой лобик.
  - Пей. - Кипер протянул кружку Виталию Григорьевичу.
  - Что это хоть такое? - спросил тот, поднося зелье к носу и передергиваясь.
  - Азотная кислота.
  Подрезенский от шутки воспрянул духом и ухмыльнулся.
  - За встречу! - торжественно провозгласил он и опрокинул все содержимое «эсэски» в пищевод. Глаза его незамедлительно полезли из орбит, рот открылся настежь и судорожно задышал, слезы брызнули фонтаном. Он столкнул с себя Строеву и в один присест сожрал свою порцию мяса.
  Тем временем Кипер взял кружку из ослабевшей руки бурмастера и снова наполнил ее до краев. Наблюдая за его действиями, Танюша предусмотрительно спряталась за спиной Белова.
  - Пей.
  Кружка оказалась перед самым носом Андрея.
  - Уф-ф! - сумел промолвить Подрезенский, утирая неугомонные слезы. - Отвык я от твоей настоечки!
  Андрей принял из рук егеря влажную «эсэску» и, выдохнув, выпил половину. Хотя он и был подготовлен, с ним повторилось практически то же самое, что и с Виталием Григорьевичем.
  Кипер долил настойки в кружку и, взглянув на Строеву, которая была не на шутку испугана, стал пить. Тихонечко: как мы промозглым вечером тянем горячий чай. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Он допил до дна и принялся за свой кусок мяса. Молчание неприятно затянулось.
  По комнате, как призрак, скользнул Сателлит, устроился у ног Кипера и стал умывать сильной лапой усатую морду. Строева вертела в руках великолепного дубового зайчика. Подрезенский, слегка скосив глаза к носу, пошатываясь, подошел к бутыли и налил себе еще настойки. Тут в окно что-то сильно ударилось, мелькнуло серым пятном и через миг исчезло. Сателлит в мгновение ока выскочил из дома, и все стихло.
  Виталий Григорьевич спросил, ежась:
  - Что это?
  Тишину нарушал лишь шелест таниного платья. Не дождавшись ответа, бурмастер выпил настойку, скорчился и быстро занюхал сухой веткой тысячелистника. Андрею в голову немного ударил хмель, и он закрыл глаза. Так почему-то было лучше.
  Где-то на пределе слышимости раздался звук, похожий на треск рвущейся плотной ткани. Снова тишина. Через минуту в дом неслышно вошел Сателлит. В зубах рыси был бесформенный вишневый комок, с которого капала кровь. Охотник словно по воздуху прошел к хозяину, положил рядом с ним добычу и принялся опять невозмутимо тереть лапой морду.
  - Умница, - сказал Кипер, поглаживая рысь по мощной спине. Он разделал убитую птицу и дал кусок Сателлиту. Спустя тридцать секунд куска не стало.
  Таню за все это время несколько раз чуть не стошнило, и Подрезенскому то и дело приходилось растирать ей уши ладонями. Он пьяно бурчал и громко икал.
  - Ну ты, Куклачев, даешь! - обратился он к Киперу, выпучив на него остекленевшие глазки. - Я еще капельку настоечки тяпну, а?
  - Пей-пей, старшина, пей, - ответил голос ниоткуда. - Небось, не остынешь и до города дотянешь. Пей. Там и уродов мертвят. Там вас не любят.
  Виталий Григорьевич не обратил на эту чушь внимания и опрокинул еще полкружки розовой. А вот Андрей сразу протрезвел, и ему сделалось не то чтобы страшно, но жутковато и не по себе. После этих бессмысленных слов он начал сомневаться: может, лесник и вправду того...
  - Так вот, Кипер, - заговорил Подрезенский, стоя посреди комнаты и мотая головой, словно пожилой диметродон. - Тебе, говоришь, хочется знать, от чего ТЕПЕРЬ у НАС бегут?.. Ик... От тебя! От вас! От тех, кто натрени... ик... натренировывает рысей убивать... и считает, сколько га леса сгорело. А знаешь почему?.. Ик... Потому что вы - психи! Ты - псих... Ушел в тайгу какую-то и воображает, что умнее других. Может, у тебя тут и ведьмы водятся?.. Ик... - Он заглянул под стол, потом вытащил какую-то книжку и внимательно поискал в образовавшейся нише. - Нет. Ведьмов... ик... нет! Кто у тебя еще здесь есть? Признавайся! Стажер, - сказал он, поворачиваясь к Андрею, - ты русалок поблизости не замечаешь?
  Строева сначала с удивлением наблюдала за философствующим нефтяником, а потом стала прыскать со смеху. Под конец речи она, бедная, исходила слезами и задыхалась от веселья. Она подскакала к настойке и бухнула сразу грамм сто пятьдесят: Андрей еле успел подхватить ее на руки.
  - Русалка!!! - заорал Подрезенский, тыча пальцем в бессознательную Таню и шарахаясь от нее, как от сатаны.
  Сателлит было поднялся, но Кипер остановил его, спокойно теребя за взъерошенную холку.
  Андрей положил Строеву на нары и легонько пошлепал ее по щекам. Глаза геолога приоткрылись.
  - Любовник... - промолвила она и снова выключилась.
  Виталий Григорьевич в это время замыслил что-то недоброе: он, держась за интерьер, начал медленно подкрадываться к Белову. Проходя мимо Кипера, бурмастер, раза два промахнувшись, поднес указательный палец к губам и сказал: «Ш-ш!» Он, чуть не упав, поднял с пола толстое колено от бамбуковой удочки и с криком «Замочу, предатель!» - бросился на Андрея.
  Белов в последний момент успел увернуться от удара и, схватив Виталия Григорьевича в охапку, отобрал у него оружие. Подрезенский устало опустился на пол возле стены и положил подбородок на колени.
  - Придурок... ик... - заявил он в пустоту. - Ты ей чуть чешую на хвосте не попортил! Ни опыта, ни... ик... стажа, стажер! Да разве это скважина?.. - спросил он, показывая дрожащей рукой на кирзовые сапоги в углу. - За такое резать вас надо, как свиней... ик... стрелять, как волков! Мы-ы, - важно протянул он, потирая шрам, - они-и... Они не знают же истинной добродетели... ик... Дураки: к богу стремятся! А нужно стремиться к гамбургерам и к исповеди на горшке!.. Исповедуйтесь, мои русалки!.. Ик... Тут же лес! - Он вдруг вскочил, озираясь по сторонам. - Тут же везде... ик... волки! Повсюду - волки!
  Одуревший от настойки бурмастер схватил оклемавшуюся Строеву за локоть и, шепнув ей на ухо: «Консорциум!» - потащил за собой вон из дома.
  - Не скажешь, милок, какая толщина осадочной породы в этом районе? - успела только спросить у Кипера Танюша, демонстративно поглаживая свою голую ляжку.
  Андрей хотел задержать Подрезенского, но Кипер крепко взял его за плечо и отрицательно повел головой. После он сделал Сателлиту еле уловимый знак рукой, и тот, как телохранитель, выскользнул вслед за пьяной парочкой.
  - Волки, Танька! Смотри... или это русалки?! - раздался с улицы голос Виталия Григорьевича.
  - Они там как?.. - неуверенно спросил Андрей.
  - Сателлит не даст с их головы и волосу свалиться, - медленно ответил Кипер. - Если, конечно, они не решат друг другу рыло набить... Это он им с удовольствием позволит сделать.
  Он глубоко, неслышно вздохнул и погрузился в свои мысли. Керосинка тихо потрескивала и разбрасывала по книжным полкам набухшие тени.
  Белов поднял с пола книжку, брошенную бурмастером, и поставил на место. Он сел на нары и подумал, как все теперь странно стало. Только десять часов назад он не мог и предполагать, что окажется здесь с каким-то полусумасшедшим Кипером, Подрезенским, пьянющим в дрова, да еще, вдобавок ко всему, с рысью, которая, пожалуй, будет не глупее обыкновенного человека. Черт побери! Если рысь лучше человека, то что же это получается? Ее хозяин - бог, что ли?
  Белов взглянул на Кипера. Тот, сгорбившись, стоял у окна и курил, распространяя сладкий, приятный запах. Он неподвижно смотрел своими печальными глазами в темноту, будто видел там что-то близкое и теплое, что остальным никогда не удастся увидеть. Он видел там что-то исключительно свое.
  - Что, Андрей, - спросил Кипер, не оборачиваясь, - тебе тут тоже русалки мерещатся?
  - Нет, не мерещатся мне русалки, - сказал Белов, плеснув себе на донышко кружки розовой настойки.
  Старик повернулся и пристально посмотрел на Андрея, заполняя пространство между ними прозрачным дымом.
  На улице что-то душераздирающе задребезжало, послышался скрежет железа, и зашаркали тяжелые, неровные шаги. Дверь с грохотом распахнулась, и на пороге заколыхался мертвецки пьяный Шигорко. От него невыносимо разило паршивым табачищем и какими-то дорогими французскими духами. «В сумочке у Строевой позаимствовал», - невольно подумал Андрей. Кипер безучастно взглянул на это видение и привычно отвернулся к окну.
  - Так... - приводя зрение в фокус, прошипел шофер, и к таниным духам прибавился еще гипогликемический аромат ацетона. - Где тут у нас Клипер?.. Ой, нет: Шкипер! Ты, да? Как дела? Начальник наш - падла э-этакая - совсем зажрался!.. Мот он...
  Тут водилу неудержимо понесло в сторону, и, пытаясь устоять на ногах, он зацепился за стол, который сразу же загремел на пол.
  - Кто это? - флегматично спросил Кипер, переводя взгляд на рыжебородого.
  - Шофер наш, - закрывая от стыда глаза, сказал Андрей. И тут же подумал, а зачем, собственно, ему стыдиться за Шигорко? Он совесть, что ли? Напился и пусть себе!
  - Во, б-блин, дает наш начальник, рессору-те в нос... Мосол-тосол... мозгляк... - вяло ругался шофер.
  Аккуратно поставив стол на свое место, Кипер так же аккуратно взял качающегося Шигорко левой рукой за масляный воротник и отключил его коротким ударом в лоб. Укладывая нокаутированного в углу, старик по-отечески поправил ему рыжую бороду и сказал шепотом:
  - Поспи малость, бродяга. Уморился, поди, к чертовой свите за целый день.
  
  
  К утру, когда легкий туман пробежал по траве и тихонько устроился в низинах, оставив стеклянную росу, в чуть приплюснутых каплях которой чудным зазеркальным образом отражался пробуждающийся лес, и где-то вдалеке неуверенно стукнул дятел, кроша рассыпчатую кору, когда небо на востоке подернулось бирюзовой дымкой, и холодный ветерок затрепетал меж толстых темных стволов, поддерживая друг друга, вернулись Строева с Подрезенским. Оба были сильно измяты и запачканы моховой зеленью. На спине Виталия Григорьевича ворохом висели серые сосновые иголки, а желтое танюшкино платье приобрело почему-то буроватый оттенок. Бурмастер уже более-менее трезво что-то объяснял геологу. Глаза его были полны удовлетворенности, но хмель до сих пор немного скашивал блестящие зрачки к переносице, обнажая фарфоровые белки с рубиновыми прожилками полопавшихся сосудов. Он чем-то походил на умельца-рыбака, который берет с собой на промысел вместо удилища бутылочку-другую, а наживку успешно заменяет закуской. Танин взгляд выражал обыкновенную, позволительно, пожалуй, даже сказать, оправданную физическую усталость.
  Эта парочка шумно и долго проникала в дом, где споткнулась о грузную тушу шофера, чем вызвала поток неразборчивого полусонного мата, и, пыхтя, завалилась на нары. За ними, словно клочок утреннего тумана, скользнул Сателлит и бархатно растянулся у ног хозяина. Через минуту стало тихо.
  После всех пережитых за этот день событий Белов долго ворочался на жестких досках. Какой-то тяжелый сон крался к нему, неслышно извиваясь в полумраке малахитового леса и спутывая мысли в бесконечную спираль...
  
  
  Мягкий ковыль гладит по щеке. Покрытая нежной травкой земля - непривычно близко, и все на ней кажется громадным: муравей, похожий на перевернутого снеговика, ржавый, погнутый гвоздь, смешной след от босой детской ножки, засохшие кругленькие углубления от крупных капель когда-то полыхнувшего дождя - обязательно теплого, - еще не смазанные полуденным суховеем.
  Это было очень, очень давно. Так близко земля видится только маленьким ребенком.
  Андрюшка полоумно носился по холмистому полю, срывая на бегу еще незрелые пшеничные колосья. Солнце уже палило в самую макушку, и жаворонок лишь редко выкрикивал, говоря о чем-то большом и светлом. От железной дороги, которая, сверкая, текла по высоченной насыпи, пахло просто великолепно. Андрюшка иногда покорял вершины этой насыпи и разглядывал зеркало рельс и бурую рыхлую плоть деревянной шпалы. Он ковырялся в ее трещинах пальчиком, даже пробовал кусочек ароматной щепки на вкус. Запах был лучше. Заслышав далекий гул, он вихрем слетал с насыпи, кувырком катился по мягкой полыни и лежа замирал за бугорком, водя из стороны в сторону любопытными глазенками. Ноздри выдували горячий воздух, поднимая пыль и теребя невесомые былинки. Паровоз, словно железная гора, проезжал слева направо, уволакивая за собой целую цепочку вагонов. Почва крупно дрожала под животом мальчугана, заставляя сжиматься его крохотное сердце. Он смертельно боялся гигантского поезда, широко открывал зеленоватые глаза, глубокие, как чистая детская душа, еще не тронутая клеймящим огненным бичом зла и порока, но в то же время на него накатывало желание вскочить, подпрыгнуть высоко-высоко, показывая этому великану себя - такого маленького.
  И Андрюшка поднимался! В щеки ударял тайфун раскаленного песка, в ушах начинало звенеть, и он, вопя и размахивая ручонками, стремглав несся к матери, стоявшей в тени изящной ветвистой ивы. Будто маленький кенгуру, бросался он, впиваясь пальчиками в бока маме и сползая вниз по ее легкому летнему платью, обвивался вокруг нагой коленки и продолжал искоса глядеть вслед так его напугавшему большущему поезду.
  Мама смеялась и ласково трепала его светлые волосы. Ее прикосновения через миг так успокаивали ребенка, что он вновь смело бросался покорять опасную насыпь. А она, как ангел-хранитель, стояла на краю того непознанного мира, в котором все мы когда-то давным-давно бегали босиком, удивлялись всему на свете, радовались всякой новой забаве и понимали что-то такое главное, что теперь уже забыли и никогда не сможем вспомнить. Мать всегда стоит рядом с нами, оберегая тот великий мир детства, в котором рождается ЧЕЛОВЕК! Тот мир, в который трудно просочиться алчности и злу, тот мир, из которого почему-то обязательно нужно уходить... Наверное, потому что этот затерянный мирок слишком ничтожен по размерам и никак не может состыковаться с нашей грубой вселенной, сотканной из парсеков хаоса и жестокости! Но эта наша исковерканная реальность не стоит и тысячной части хрупкого сердца ребенка! И только мать может своей любовью, неподвластной описанию, создать это совершенное сердце, слепящее всю чернь и вбирающее в себя, как сухая губка, всю влагу пространства и времени, лишь мать способна в своих руках вознести к вершине жизни свой плод. Нового человека.
  ...Андрюшка играл в своей комнате и слышал, как с кухни доносится привычный звон посуды и бормотание радио. Там была мама. Она, скорее всего, собиралась жарить котлеты, которые всегда получались румяные и с корочкой. Ее улыбка мягко укладывалась между красивыми миниатюрными щечками, а в волосах можно было зарыться и покусывать их тайком. И пахло от этих русых волос мамой. Боже, ведь мама должна быть всегда... МАМА не может не быть. Не может!!! Ее голос, глаза, любовь... Это самое дорогое, что существует в мире! Это абсолютно! Маму нельзя сравнивать... Ни с чем... И она должна быть! Обязательно! Непременно!.. Всегда...
  Даже когда пропадает все вокруг, тает в бездонной пропасти что-то очень близкое, которое, думал ты, будет веки вечные рядом, будет помогать и ласкать, когда отворачивается приятель, забывает жена, уходит своей дорогой сын, взрослеет дочь, стучит сучковатой клюкой в провисшее плечо мерзкая старость, когда исчезает радость и боль, все равно остается мать, сильный дух которой находится где-то рядом. Ее любовь слепа, безгранична и безответна; эта любовь не питается взаимностью, как чувство обязанности супругу или благодетелю, она рождается в неведомой глубокой долине, в лучезарных родниках добра и красоты. Глаза матери, ее руки... сердце... Самое родное сердце...
  
  
  Белов резко открыл глаза и увидел темный бревенчатый потолок. Щеку жгла слеза. Он повернулся и уткнулся в пропахший табаком свитер. Как давно не видел Андрей маму... Если бы еще хоть разок... Ее образ возникал, как только он опускал веки, и всепоглощающая боль сжимала молодую грудь. Какой прекрасный сон! Если бы он мог хоть на минуту сделаться реальностью... «Мама... Мамочка!» - тихо шептал Белов.
  За стеной зловеще шумел лес, вздыхая и кашляя. Скоро Андрей опять ушел в тревожное, зыблемое небытие.
  
  
  Перед ним разверзлась зияющая пустота. Не было больше ни поляны, белеющей кустиками ковыля, ни сладко пахнущих шпал, ни... Ничего. Лишь пустота. Ни единого кванта света вокруг. Но отчего-то ощущалось падение. Жуткое, щемящее душу, неотвратимое, стремительное. Будто сама черная глубина тянула куда-то, и невозможно было определить: где - верх, а где - низ! И еще - тишина! Леденящая, заставляющая зажимать уши ладонями. Падение в никуда... Он, в общем, какой-то изнанкой сознания сначала понимал, что все это - бессмысленный сон, но не мог вырваться из него. Здесь не за что было схватиться, чтобы остановить падение. Все превратилось в страшную, немую иллюзию. И отсюда нельзя было уйти! Нельзя, потому что - НЕКУДА...
  Вдруг вдали слабо замерцали мутные огни. Похоже, это был город, скрытый в плотной дымке. Вот уже можно различить отдельные дома, людей, дороги. Через миг Андрей оказался на широкой улице. Все звуки здесь сливались в монотонный шум, из которого сложно было выделить что-то конкретное. Мимо проходили мужчины и женщины, проносились автомобили, но всякое движение казалось не совсем естественным: походка человека больше напоминала движение нарисованного персонажа из мультфильма для взрослых, птицы летели так, как будто кто-то их запустил, словно бумажный самолетик. Все вокруг было недоделанной картиной, где крупные мазки еще не приобрели целостную форму; дома, уличные фонари, бродячие псы и серые витрины - все было... сделано... нет - слеплено из пластилина! Наконец он понял, что здесь каждый камень, тело, стекло, железо, песчинка - это комочек цветного вязкого пластилина из детского набора. Пластилиновый город...
  По низкому небу плыли пластилиновые облака, по мягкой мостовой катили колеса из черного пластилина, ступали гибкие ноги, обутые в пластилиновые ботинки, повсюду мелькали яркие пластилиновые платья и костюмы, шляпки и сумочки. Начался мелкий пластилиновый дождь. Его капельки плющились о шероховатый асфальт проспекта и быстро прилипали к нему, становились частью этого асфальта. Здесь одно могло запросто превращаться в другое: неподалеку от стены дома отделился кусок коричневого пластилина, и неведомая сила сделала из него облезлого кота, а воробей, пролетавший слишком низко, угодил на блузку какой-то дамы и стал пестрой пуговицей. Из водосточной трубы стекала полупрозрачная пластилиновая струйка, превращаясь в ломкие на вид, пожелтевшие листья, разносимые в разные стороны холодным пластилиновым ветром...
  Это был город немыслимых или... бессмысленных метаморфоз!
  Андрей подошел к двери какого-то магазина, дернул ее за ручку, и в руке оказалась пластилиновая сигарета, от которой нелепо тек вверх синеватый осязаемый дым. Он выбросил ее, и она, еще не долетев до земли, обернулась густо исписанным тетрадным листком. Ничто не оставалось в этом фантастическом мире постоянным. В голове вертелись аморфные пластилиновые мысли, тупые пластилиновые чувства заполняли душу, в висках напряженно стучала пластилиновая кровь.
  Изменчивый город жил своей странной жизнью. Лица людей были похожи одно на другое так же, как дома, улицы, перекрестки, деревья, провода... Дождь заволакивал все вокруг мельхиоровой пластилиновой пеленой. Тусклое мигание светофоров жутко отражалось в диковинных объемных лужах. И лишь терпкий шум одинаково туго окутывал всю эту дрожащую, колеблющуюся иллюзию.
  Уверенно ступая по мокрому проспекту, Андрей побрел вдоль потока машин и пешеходов. Он знал, куда нужно идти. Во сне всегда все предопределено, и изменить этот бессвязный сценарий невозможно. Дождь бесконечно лился с неба пластилиновыми потоками, хлестал своими тонкими дланями по незнакомым лицам, то замирал, то вновь расходился. Улицы стали пустеть. Здания остались далеко позади, и скоро Андрей вышел к берегу моря, извилистую линию которого еле-еле можно было различить за колкой мглой измороси. Он подошел ближе и увидел величественную и в то же время жалкую до отчаяния картину: о каменистый брег в агонии шторма со страшной силой билось удивительное бескрайнее Пластилиновое море!
  Его гибкие волны заключали в себе необузданную силу бушующей стихии и одновременно безысходность. Накатывая на острые прибрежные скалы, они разлетались миллионами мелких пластилиновых брызг, которые плавно стекали обратно в клокочущую пену. Фантасмагорические каскады форм поднимались из туманного океана и исчезали в нем. Прохладные капли обдавали Андрея с ног до головы, и он явно ощущал их манящую тяжесть. Они влекли его вглубь...
  Вдруг ему стало нестерпимо жалко этот немой пластилиновый мир, где нет слов, которые могут утешить в трудную минуту, с помощью которых можно рассказать о счастье, о добре, о любви, где никогда нет рядом твердого дружеского плеча или нежного женского взгляда, где цель жизни - жить, но не больше, где все полуреально и зыбко, где мечта незаметно превращается в прах, разносимый неумолимым маятником времени... Но страшнее всего было то, что из этого пятого измерения не было дороги назад, и, попав в него, человек становился его вечным пленником, душа и тело - его частичкой. А может быть, в него и не нужно было попадать, может быть, мы всегда находились в нем: рождались, жили, умирали? Умираем, рождаемся, живем...
  Андрей в отчаянии опустился на жесткие камни и обхватил голову руками. Все происходило, будто наяву. Он когда-то помнил название этого странного пластилинового мира, точно помнил. Но давно. Очень. А теперь - забыл. Где-то он уже видел это обреченное бушующее море, только никак не мог припомнить - где? Глядя вдаль, он почему-то плакал, как в глубоком детстве, когда оказывался один в пустой квартире, в которой каждая тень навевала слепой, безотчетный страх, и свинцовые слезы редко падали в неспокойное море, сжирающее их в доли секунды. Он знал, что каждый, кто приходит к этому серому берегу, смотрит на рвущиеся волны, никогда не видевшие солнца, перемешанные с багровыми тучами, так же печально плачет!
  Это было самое глубокое море во Вселенной - Море Человеческих Слез...
  Сердце сжалось; в порыве встать Андрей от напряжения крупно задрожал. Сейчас! Немедленно он должен выбраться отсюда! Здесь неуютно и нет солнца! Тут нет настоящей человеческой жизни! Великой, созидающей!!! Такой, какая она может быть! Или не может?..
  Он уперся руками в мокрые камни и еще раз попытался подняться. Нет: слишком сильно держат его тело мертвые скалы! Очень уж узко ущелье, в котором он застрял! Проклятая пластилиновая вязкость! Она обращает твою силу против тебя самого. С каждым движением Андрей все глубже и глубже опускался в душное чрево роковой расщелины. Уже море не окатывало его набрякшими каплями слез, уже рассеянный свет пасмурного дня еле виднелся где-то сбоку, и не было больше сил рваться вверх... Внутри возникло хорошо знакомое этому миру чувство: обреченность. Мысли сплелись в хаотичный узор, желания притупились, а последний бешеный рывок сорвался в никуда... Словно сам фатум посмеивался над беспомощной фигуркой человека в резонирующей пустоте своим скрипучим древним смехом, обнажая треснувшие и затупившиеся о чересчур крепкие души клыки. Опять предопределение... Отсутствие альтернативы. Замкнутое вечностью кольцо существования! Тьма...
  Мрак и тишина.
  Свет и звук.
  Это возникло так неожиданно, что Андрею показалось на мгновение, что он ослеп и оглох! Незапланированный разрыв предопределения, превращение круга в расходящуюся спираль! Луч нестерпимо бил в глаза, переливаясь всеми цветами радуги! Теперь, после этого угрюмого, монохромного мира такая дисперсия была более чем непривычна. И еще на пределе слышимости лилась, как хрустальный ручей, грустная и необыкновенно красивая мелодия... Будто само вдохновение превратилось в музыку!
  К руке прикоснулось что-то мягкое и легкое, как предрассветная роса. Тепло пронеслось по всему телу, заглядывая в самые укромные, забытые его уголки. Андрей увидел рядом с собой светловолосую девчонку.
  Она держала его за руку и смешно хлопала глазами, в которых без труда мог бы поместиться Млечный Путь. Он хотел что-то сказать, но ненужные слова застряли в легких. Какой красивый сон!..
  Девственные, но уже недетские линии правильных плеч и стройных ног, почти прозрачные белые кудри, чуть приподнимаемые неизвестно откуда взявшимся ветерком, за которыми неумело пряталась тонкая шея, естественно розовые губки и короткое шелковое платьице, покрытое блестками, словно небо - звездами, делали это полубожественное видение идеалом чистоты и неприкасаемым символом гармонии. Ее уста не нуждались в словах; ощущения в своей мужской руке тонких, нежных пальчиков для Андрея было достаточно для того, чтоб забыть о жутком пластилиновом зеркале, отразившем то, что всегда, как неизбежный противовес, находится по ту сторону сна: реальность. Все это случилось миллионы веков назад, а сейчас есть надежда, есть рядом эта юная белокурая девочка, которая никогда теперь не оставит без своего всемогущего покровительства, не предаст и не позволит разрушать!
  Она смотрела своими добрыми, блистающими глазками, хрупкая грудь спокойно вдыхала сырой пещерный воздух. Нужно было идти. Андрею это вдруг стало понятно само собой. Ледяные стены темного грота загадочно искрились, отражая теплое сиреневое сияние, исходящее от девушки, на причудливых сталактитах играли маленькие цветные блики. Мелодия Вдохновения продолжала течь в своем изящном облачном русле, и все вокруг становилось окончательно похоже на странный сон. Сон...
  Она тихонько повела Андрея к выходу из ледяного туннеля. Ее дыхание чувствовалось совсем близко, оно заставляло трепетать каждый его мускул. «Как тебя зовут?» - раскатился эхом по всему пространству и времени его тихий шепот. Она хлопнула огромными глазами и звонко рассмеялась. Ласково и искренне. Ее смех звучал, как переплетение птичьих голосов весной! Она еще сильнее потянула за собой Андрея. Шелковое платье развевалось, подобно тонкому березовому листку.
  Господи, какой дивный сон! Только бы не проснуться!.. Какой светлый, прекрасный сон... Сон...
  «Откуда ты?»
  Снова длинный перелив беззаботного смеха.
  «Я хочу тебя полюбить...»
  Печальная улыбка и пронзающий сердце блеск больших глаз.
  Наконец они вышли из влажного грота. Прохладная звездная ночь убаюкивала молоденькие липы, неугомонно перешептывающиеся острыми верхушками, скорее всего, о стройном клене, стоявшем чуть поодаль, возле тихой реки, поблескивающей женственной полоской лунного отражения. Не было больше ни проклятого Моря Слез, ни призрачного города, ни вечного дождя. Была великолепная, неземная ночь! Незнакомой мозаикой пылали в глубоком чернильном небе созвездия, мерцали и играли цветами, словно маленькие шалуны. Но самым удивительным было не это.
  Впереди, невысоко над горизонтом, нестерпимым блеском сияла звезда. Много ярче других, ярче полуденного солнца! Ее свет на небе можно было сравнить разве что с факелом на фоне мириад тлеющих спичек; лазурные лучи сошлись в гигантский фантастический ореол, будто указывая путь к этому божественному светилу. Она не мерцала, она горела сильным, неугасаемым огнем! Философ нашел бы в пылу ее голубого свечения символ вечной жизни, поэт - верную, всесильную любовь, музыкант - музу таланта и одаренности, а Андрей, любуясь ее совершенством, видел легкий, словно начертанный невесомой космической пылью на черном полотнище, сотканном из сотен Галактик, образ своей внезапной спутницы. Он украдкой взглянул на нее. Грустная улыбка делала юное лицо еще прекрасней, выразительные глаза отражали синеватый свет... Если бы можно было навсегда остаться здесь, рядом с ней, под сиянием загадочной звезды... во сне...
  Нет же! Это не сон! Вот он стоит на мягкой траве, держит ее за руку, смотрит ей в глаза, любит ее... знает, что она тоже любит... Только почему эти большие чистые глаза уже не смеются? Скажи, незнакомка, отчего эта скорбь у тебя в душе? Что стало причиной этого отчаяния в твоем вселенском взгляде?!
  Он был готов убивать, крушить, гнуть время и пространство, чтобы в бездонных озерах этих глаз появилась радость, он не знал препятствия, которое могло его остановить! А она, наверное, все понимала, и поэтому крепко прижалась к его груди. Он почувствовал, как рвется наружу ее сердце, и хотел закричать от беспомощности, но был охвачен немым оцепенением.
  Ей надо было уходить. Обязательно.
  А он не мог идти с ней.
  Андрею стало очень страшно. Так не может быть! Так не должно было быть!
  Теплая слеза разбилась об его плечо, зажигая карающий костер средневековья под душой, под разумом, под сердцем! Белокурая девчонка подняла голову, и их глаза встретились. Так больно бывает, когда умирает близкий или начинается война! Так страшно бывает только тогда, когда возникает предопределенность и неизбежность. Андрей сжал ее в своих объятиях: он не мог позволить ей уйти! И она не хотела... Но оба знали, что их пути лишь на миг пересеклись в каком-то неведомом измерении и неотвратимо расходятся...
  Только на одно мгновение!
  «Я не хочу, чтобы ты уходила», - сказал он, хотя знал, что это ничего не изменит.
  Она тихо отпустила его руку, не отводя печального взгляда. Слезы, катившиеся из больших глаз, разлетались на десятки звездных искр. Голубое сияние окутало ее тело еле заметным матовым ореолом и потянуло к себе... Да кто же ты?!
  Уносимая в алмазных гранях лучей, эта светловолосая полубогиня протянула тонкие руки к человеку! Быть может, он и достоин ее, но по чьему-то нелепому закону простой человек не имеет права заступать за какую-то конечную прозрачную черту даже во сне... Она - уже едва различимая на фоне слепящего восхождения кристальной звезды, - наверное, чуть больше, чем человек... Она... Он был уже на грани понимания чего-то... Она... Только бы успеть понять... вспомнить... найти... и, самое главное... что же главное?..
  
  
  ...Четкость прояснения заставила его вздрогнуть и сжаться. Сколько он здесь лежал без сознания?! Холод мгновенно охватил все тело, резанул по сердцу!
  - Стреляйте же, сволочи! - истошно заорал лежавший рядом человек, протирая забрызганные кровью глаза...
  Слова подействовали мгновенно. Почти околевшие пальцы нащупали рукоятку автомата, тертое цевье, спусковой крючок...
  
  
  IV
  
  По комнате расплывался узор табачного дыма, сливаясь с воздухом и делая его туманным. Кипер стоял у окна и курил. Трудно было определить, вечер ли уже занялся, или утро еще не перешло окончательно в день.
  Раскрыв глаза, Белов не сразу понял, где находится. Во рту пересохло, как в пустыне Гоби. Голова трещала: то ли недоспал, то ли - наоборот. Андрей огляделся.
  В углу мирно посапывал Шигорко в позе перебравшего Добрыни Никитича. Перед Кипером покоилась пепельница, выточенная из какого-то дерева. Ее содержимое, местами пересыпавшееся через края, давало понять, что егерь достаточно заядлый курильщик. У ножки стола грациозно валялся - именно грациозно валялся - Сателлит, лениво теребя морду. Он, наверное, делал вид, что умывается. Книги укоризненно глядели с полок, даже, пожалуй, осуждающе.
  Андрей поднялся, зачерпнул кружкой воды из бидона и обильно оросил пустыню Гоби. Жидкость смело ушла в ее недра, не оставив и следа наслаждения. Орошение незамедлительно повторилось.
  - Кипер, сейчас утро или вечер? - выдавливая из легких слова, спросил Андрей.
  Лесник повернулся, и Белов быстро опустил глаза, чтобы не встречаться с его спокойным и пронзающим взглядом.
  - Вечер.
  - А где двое этих... любовников наших?
  - Не знаю. Проспались, опять ушли куда-то... Мне все равно, - задумчиво ответил Кипер. - У реки вечером очень красиво. Солнце садится...
  Белову вдруг стало неуютно здесь, в одном доме с... Черт знает, как его называть!
  - Знаешь, стажер, почему я ушел от людей? - неожиданно сказал Кипер. - Мне с ними тесно. С ними противно. Гадко, к чертовой свите! Вот тебе, когда ты едешь в автобусе, не тесно? Тебе тычут в бока локтями, учат, как жить, по матери посылают: не противно? Хотя...
  Он снова закурил. Старческое лицо утопало в густой тени.
  - Мне тут хорошо, свободно, - искренне сказал Кипер.
  - Это слишком легкий путь для человека, - поддерживая разговор, вставил Белов.
  Старик рассмеялся. Видеть это было, по меньшей мере, странно. Он неумело рассмеялся.
  - Глупость! Глупо стараться изменить людей, среду, объективный мир - называй, как угодно; надо менять себя. - Он опять впал в раздумье. Это выглядело лучше, чем смех.
  - Что, шланг-те в нос, опять философию развели, дармоеды?! - выпалил проснувшийся на минуту шофер из своего уголка и тут же отключился.
  - Ты, стажер, знал хотя б одну настоящую женщину? Там, в твоем мире? - Кипер вновь пристально посмотрел исподлобья.
  «Да какое, в конце концов, ему дело! - с нарастающим раздражением подумал Белов. - Люди! Женщины! Трущоба какая-то! Я современный человек. Хватит! Сам как-нибудь разберусь в себе и в окружающих!»
  В Андрее росло отвращение к этой древней берлоге. Ничего нового! Сны дебильные снятся... Ну и застряли!
  - Я пойду, поищу своих. Нам ехать уже надо, - резко сказал он и повернулся к двери. Собираясь выйти, добавил: - Спасибо за ночлег.
  - Они не вернутся, - тихо сказал старик.
  - Да ну?! - Андрею все больше и больше происходящее начинало казаться спектаклем. Он понимал, что вся таинственность Кипера - лишь умелая игра для редких в его краях зрителей.
  Кипер теперь внимательно следил за каждым движением Белова, поглаживая по холке рысь.
  - Вы, Кипер, просто-напросто боитесь людей! - Андрей расходился, он чувствовал себя способным убеждать. - А мы хотим, чтоб жизнь стала красивой, удобной, справедливой! Мы ошибаемся, но стараемся не повторять неверных шагов, пытаемся отстоять свои права! Среди нас есть немало умных и...
  Белов осекся, почувствовав, что говорит как-то книжно, заученно. Что говорит, уже сказанное кем-то. Может быть, даже Подрезенским... Эпатаж. Он с досады плюнул и открыл дверь, чтоб уйти.
  - Этот лес жесток, юнец! - Кипер за все время так ни разу и не повысил голоса. - Он будет ласковым и родным только тому, у кого в сердце нет места для зла. Любого зла! Лишь настоящему человеку он может стать домом! А изогнутой душе подонка он принесет смерть. Острую, как клинок, жуткую, как тьма, непонятную, как жизнь, смерть! Ты не стар, но пора выбирать. Все выбирают рано или поздно, не все сознают это. Не торопись и помни: этот лес жесток потому, что ВЫ сделали его таким! Прощай!
  Белов стойко выслушал всю эту ерунду и вышел вон. Точно: шизофреник. Какой страшный лес! Ай-ай! Сейчас обременю свои штанишки! Нужно успокоиться: совсем вывел из себя, старый балбес! Вчера я, балда, подумал, что он действительно интересный человек. Тьфу! Такой же, как и все, которым раньше времени настучали по заднице, и они, видите ли, обиделись! Мне уж тоже не пятнадцать лет, но, представьте себе, до сих пор хочется пить водку, бегать по шлюхам, совершать неправильные поступки и не слушаться маму с папой. Мне все еще доставляет удовольствие съездить по физиономии какому-нибудь нахалу или послать шефа на часть тела... не помню, как по-латыни! Я не хочу, поверьте, гнить и вам не советую! Чао! Увидимся в аду.
  Позади остались какие-то бредовые сутки. Настало смятение.
  Вечер.
  Вдохнув жгучий воздух, слишком насыщенный кислородом, Андрей слегка остепенился. Нервы - штука тонкая все-таки, нерегенерирующаяся. Чрезмерно лирический сон повлек за собой немного, пожалуй, бурное пробуждение. Но теперь все в порядке, спасибо кислороду: можно попробовать найти заворковавшихся голубков...
  Черт! Что-то не так! Что-то поломалось внутри после этого странного сна, обрывки которого не выходили из головы у Белова. Что-то замкнуло, произошел незапланированный сбой программы. Вчера было по-другому. Ну и ладно! Ну и хрен, чай, с ним! Настроение...
  Последние отблески заката дрожали на верхушках сосен. Запоздалая бабочка порхала, исполняя немыслимые па над поляной, мелькая белым пятнышком на фоне раскорячившихся комлей. Густел изумруд хвои; кое-где у основания сучьев блестела пахучая смола, застывшая прозрачными каскадами векового янтаря. Какая-то маленькая пичужка без устали перелетала с ветки на ветку и тихонько насвистывала себе под клюв. Воздух был чист. Сумерки волнами накатывали на травку и деревья, перебрасывая игривые тени с кочки на кочку. На земле царили гармония и покой.
  Но стоило взглянуть на небо, и пробуждалось звериное предчувствие опасности: на безоблачной глади бушевал необъятный пожар. Синее пламя - ревущий метан - перемежалось с багряными углями, уже подернувшимися пеплом, и желтыми клокочущими языками огня. Солнце успело скрыться за горизонтом, оставив после себя такой камин! Казалось, будто гигантский вулкан выплеснул жаркий поток лавы на небеса! Но это перевернутое огненное море быстро остывало: синева на глазах чернела, раскаленный багрянец превращался в золу, а желтизна плавно растворялась и будто бы твердела, наливаясь свинцом.
  Стемнело резко, как в светлой комнате, где рывком задернули плотные шторы. Тревожно было на душе у Белова. Что-то там застряло и мешалось, словно ком свалянной шерсти в горле. Он начинал скучать по городу, по цивилизации. Привычка. Даже необходимость. Для современного молодого человека, которому еще не исполнилось и двадцати, ради душевного и физического здоровья нужен непрерывный контакт с обществом. А тут? В этаком дремучем сказочном лесу с берлогой Кипера вместо избушки на курьих ножках, ему, конечно же, стало тоскливо. Но вот его спутникам, похоже, не хотелось особо торопиться: Шигорко, судя по хрипам, доносящимся из приоткрытой двери сторожки, опять наклюкался, а бурмастер с геологом устраивали где-то в окрестностях перманентные вакханалии.
  Сумерки сняли с окружающего мира все краски, кроме черной и серой. Уехать теперь отсюда в лучшем случае получится не ранее завтрашнего утра, а учитывая состояние шофера, - еще поздней. «Буду спать в машине, - решил Андрей. - И напьюсь к чертовой бабушке. В хлам напьюсь! В хла-ми-ну!»
  Он сел на толстенный поваленный ствол неподалеку от дома и задумался, подперев подбородок руками. О себе задумался.
  Настроение...
  Этот необычный сон и старые воспоминания не оставляли его в покое...
  
  
  Волны в реке проплывали медленно и равномерно, будто на них солнечные лучи действовали так же, как на людей, затрудняя движения и стягивая мысли.
  Паривший высоко в небе коршун свободно распростер широкие крылья над поляной и сверкающим изгибом воды. Они со свистом взрезали воздушную ткань, словно кроили огромную невидимую рубаху для ветра. Перистые облака тонкими нитями неподвижно висели над распаренной землей, тая у горизонта, превращаясь в миражи, исчезая. Поле, испещренное мелкими, высохшими от жары кустиками чабреца, застеленное красно-желтой простыней песка, было похоже на марсианскую пустыню. Беспощадное солнце, казалось, веками выжигало здесь всякую жизнь. Только две пыльных колеи дороги говорили: здесь есть человек, он вытаптывает тропы и взрезает консервным ножом плуга пашни, он работает, создавая города и страны, и по ночам любуется на россыпи звезд, он вдыхает прозрачный, острый воздух гор и пьет хлорированную воду, он глубоко любит и слепо ненавидит, он страстно лелеет мечты и не верит в счастье, он дарит жизнь и несет смерть... Рядом нет колес или ног, вокруг не видно машин или людей, не слышно скрежета и голосов; только извилистая дорога, бегущая мимо желтых полей и темных лесов, мимо рек и океанов, мимо планет и миров, дорога, стремящаяся из прошлого в будущее, дорога, которая обязательно ведет к нам - ВЕЛИКИМ ДЕМИУРГАМ и УНИВЕРСАЛЬНЫМ ХИЩНИКАМ...
  
  
  Белов не сразу заметил, как вдали, в самой гуще черного леса, замерцал оранжевый язычок пламени. Костер.
  Он горел далеко меж деревьев, отбрасывая вокруг себя скачущие красные отсветы, рисующие на черном полотне какую-то сказочную картину. Он пылал там, казалось, уже очень давно, только никто не замечал его влекущего блеска, потому что глаза слепил мнимый яркий день. А теперь наступала долгая ночь, полная первобытного страха и отчаянного воя озлобленных волков. Он не угасал до тех пор, пока человек, гонимый этой ночью, не коснулся его дрожащего тела своей рукой, омытой тысячелетними кровавыми грехами, покрытой язвами ненависти... Он разгорался, искрился, тлел со времен существования Вселенной и бытия, но не хотел знать человека! Они были слишком непохожи друг на друга. Они находились по разные стороны изуродованного зеркала...
  Увидев вдали свет костра, Андрей решил, что это Подрезенский со Строевой решили погреться. «Пожар еще чего учудят», - подумал он и, нехотя поднявшись с бревна, побрел в сторону огня.
  Сучья хрустели под его ногами, холодный воздух наполнял легкие. Рука в кармане без причины теребила нитку. Глядя вниз, чтоб не споткнуться, он не заметил толстой ветки и боднул ее лбом. Выругавшись достаточно крепко даже для такой глухомани, Андрей поднял глаза и остановился: от костра осталась лишь маленькая струйка дыма. Он подбежал к пепелищу и в раздумье закусил нижнюю губу. Огонь был залит водой не более минуты назад, а вокруг царила бездушная тишина. По меньшей мере - странно. С какой это стати Тане и Виталию Григорьевичу так шутить? Где-то наверху застонал ствол сосны, гнущийся от крепчающего ветра. Белов поворошил носком ботинка дымящиеся остатки углей и оглянулся. Лачуги Кипера уже не было видно. Только лес.
  «Что за черт?» - шепотом сказал Андрей, и слова застыли во мраке.
  Искорка мелькнула вдали. Новое пламя. Метров за сто - не меньше. «Да что это за спектакль?»
  Андрей направился в сторону огня быстрым шагом, вытянув руки вперед, чтобы ни на что не напороться. Повсюду - тьма, и только зовущий пальчик костра, то исчезающий за стволом, то снова трепещущий впереди. Справа что-то проскользнуло, чуть задев куст волчьей ягоды. Белов вздрогнул; в груди дернулось сердце и на миг замерло в ожидании... Страх сжимал человека в тиски замкнутого темнотой пространства, все параллели которого стремились к желтому свету, дрожащему уже близко.
  Чушь какая-то!
  «Эй, там!» - крикнул Андрей.
  Шипение хвороста и ветер, срывающий с верхушек сосен шишки и сухую хвою.
  «Виталий Григорьевич!»
  Крик птицы где-то далеко.
  «Таня!»
  Безмолвие.
  Белов поймал себя на том, что весь напряжен. Он судорожно вздохнул и, оглядываясь, пошел дальше. Все-таки не часто обыкновенному человеку приходится бродить ночью по чаще, гоняясь за блуждающими кострами, гаснущими неизвестным образом...
  Вдруг Андрей услышал короткий вопль, будто кого-то сильно ударили в грудь или по горлу. И снова потрескивание горящих веток.
  Он остановился и прислушался. Сглотнул. Сердце бешено колотилось, отдаваясь противным шумом в висках; и казалось, что эти звенящие удары слышны на много километров вокруг. Может, почудилось? Чего не бывает, когда нервы шалят. Выпить бы сейчас стаканчик коньяка, почитать дешевую фантастику и, шлепая босыми ногами по пестрому линолеуму, доскакать до ванной; повозить бы там старой щеткой по зубам, размазывая элитную пасту «Новый жемчуг», скорчить рожу зеркалу да, снова поцокав голыми пятками по полу, броситься в прохладные объятия постельных просторов...
  До костра уже было рукой подать. Игра багровых искр пронизывала душу, а пляска проваливающихся куда-то теней дурманила разум.
  Чушь! Дерьмо собачачье!
  Не сводя с пламени глаз - чего доброго снова погаснет, - Андрей тихо подошел к нему и присел на корточки. Вокруг никого не было. Даже хвоя на земле не примята; ни следов, ни вещей каких-нибудь забытых - ничего. Он с досады плюнул в огонь, который тут же схватил своей желтой рукой обидный плевок и сожрал, лишь пшикнув в ответ.
  Тихо. Только ветер наверху надменно и гулко посмеивается. Белову показалось, что чей-то пристальный и незнакомый взгляд застыл на спине.
  «Да есть здесь кто?» - выдохнул он, оборачиваясь, и темнота, отозвавшись резкой болью в горле, швырнула его сознание к себе в пасть...
  
  
  Далеко в стороне от трассы на Оренбург пряталась в густом лесу небольшая лачужка, где одиноко курил какое-то сладкое зелье лесник, которого отчего-то раньше называли Кипер. Теперь его так не зовут, потому что уже долгие годы рядом с ним мирно умывается внушительная рысь, которая так и не научилась говорить, - самец по кличке Сателлит. И больше никого. Он странный человек.
  Но не так давно к Киперу заехали гости - нефтяники. Один был его старым знакомым; им негде было переночевать: задержались в дороге... Их темно-кофейная «Нива» до сих пор стоит неподалеку от его домика, но она пуста. И никто не знает, куда подевались ее пассажиры: их потеряли родные, заждались на работе, милиция давно объявила пропавшими без вести и прекратила вялые, безрезультатные поиски. Их оплакали и, насвистывая похоронный марш, занесли странное исчезновение в несуществующее досье неизвестного маньяка. Их довольно быстро забыли, как забывают людей не особо выдающихся, и мир легко научился обходиться без них: что для нас потерять пару-тройку человек! Без проблем - еще нарожаем! Кто нас осудит за наплевательское к этому отношение? Да никто. У нас, е-мое, все в порядке, даже когда сопливых пацанов на войну отправляют: на смерть ради чьих-то слов и гордости! Так что это все пустяки.
  С точки зрения большинства, история эта вообще не достойна и малейшего внимания в силу своей посредственности и банальности. А вот ее герои - не все, конечно, - могли бы рассказать забавные вещицы, которыми, наверняка, заинтересовались бы журналисты, а быть может, и писатель какой-нибудь предпочел бы взять некоторые факты за основу своего будущего романа вместо заезженной бульварной фабулы. Конечно, педантичным научным работникам пришлось бы, выслушав все это, немало посмеяться и покровительственно взглянуть на съехавшего «очевидца»; хотя, кто знает, возможно, что нашелся бы престарелый член-корреспондент какой-нибудь АН, который решился бы отправиться в экспедицию и уточнить некоторые подробности случившегося...
  Нет, вряд ли. Мы никогда не верим в то, чего не можем предположить! Или, если точнее, мы тут же относим это невероятное к бредовой выдумке вскипевшего от повседневного маразма ума и продолжаем упорно и целенаправленно давиться черствыми, покрытыми плесенью комками реальности. Мы не можем представить в зеркале ничего, кроме собственной сконфуженной физиономии! Мы чрезвычайно редко обращаем внимание на удивительный фантастический мир вокруг, на то, что он хочет нам сказать, на то, о чем он нас то и дело предостерегает...
  
  
  Тела он еще не ощущал, но мысли тихонько пробуждались. Перед глазами метался в разные стороны вихрь, состоящий из разноцветных искр, в ушах стоял вибрирующий гул, и было очень трудно вдыхать воздух, будто легкие стали малюсенькими. Попытка приподнять многотонные веки... тошнотворная чернота... падение в...
  ...снова цветной снег кружится, касается сознания, чуть обжигая его своим холодком... расходящиеся радужные круги... похожие на гипнотизирующую спираль... противный непрекращающийся звон... и теперь еще зуд в одеревенелых членах...
  Открыв глаза, Андрей еще некоторое время ничего не видел. Он попробовал поднять руку, но пошевелить ей не смог. Вторая тоже не двигалась. Он потряс головой, поморгал: стали проступать смутные неподвижные контуры, кажется, деревьев. Неподалеку горел костер, ставший для Белова уже символом чего-то странного и непредсказуемого. «Быть может, я пока не очнулся, и вокруг - лишь мгла сна, - думал он. - Может, меня маньяк поймал? Нет. Я явно не тяну на сексуальную жертву. Может, какие-нибудь упыри-вампиры?..»
  Андрей улыбнулся своим догадкам, и из нижней губы засочилась кровь. Черт, больно! Он почувствовал, что находится в вертикальном положении, но не падает. Взглянув вниз, он увидел свое тело, крепко привязанное к стволу сосны толстой веревкой. Та-ак! Уже интересней. Интригует! Но самой веселой находкой была Танечка Строева, присобаченная к соседнему дереву точно так же. Ее голова безвольно свисала вниз, из чего можно было заключить, что она все еще была без сознания. Вот так попили настоечки у лесника!
  Конечности затекли, движения давались с трудом, шея невыносимо болела. Белов, морщась, огляделся. Поляна, где их с Таней распяли, ничем не отличалась от тысяч других в сосновом лесу, поэтому совершенно невозможно было определить: в километре от жилища Кипера они сейчас находятся или в сотне... Только обычного мягкого слоя хвои на земле не наблюдалось. Почва была утоптана довольно основательно. В низине, которая находилась метрах в пятидесяти справа, кто-то разговаривал. Голоса были низкие, не шибко громкие, и смысл речи терялся в пространстве. Вывод напрашивался единственный: кучка озверевших каннибалов решила закатить себе банкет с бифштексом! Жутко, между прочим.
  Хорошо... А где ж тогда наш бурмастер? Шофер где? Неужели праздник будет без десерта?..
  - Андрюшенька! Где мы? - Строева пришла в себя и по-детски мотала головой, пытаясь поправить челку; ее платьице было в клочья изодрано, и канареечные лямочки свободно болтались, наполовину обнажая упругую, видавшую виды грудь.
  - В лесу. - Белов совсем не был расположен к светской беседе.
  - Господи! Почему я привязана?! Что со мной сделали? Изнасиловали? - завизжала Таня. - Господи! Меня пытали?!
  - Заткнись! А то будут.
  - Сам заткнись, козел уродский! - Она часто дышала. - Боже мой, да какого хрена нас понесло к этому хренову кащею ночевать?! Параноик хренов. И с этим стервецом тоже... с Подрезенским! Как будто с поленом переспала... идиот! Вся прическа испорчена, ноготок, кажется, на мизинце сломался! Беспредел! В этой стране вообще, что ли, не ценятся интеллигентные, красивые женщины?! С образованием... Куда меня затащили, паскуды?! Помогите-е-е!!!
  - Да умолкни ты! - рявкнул Андрей.
  Из низины донесся громкий возглас, и кто-то начал быстро двигаться в их сторону. Судя по силуэту - кто-то большой...
  - А-а!!! - душераздирающе заорала Строева. - Кто там, Андрюша?!
  Белов лихорадочно соображал, что можно сделать в такой ситуации? Каким образом можно защититься? Через миг он понял, что никаким...
  Гигантская фигура возникла перед ними, подсвечиваемая сзади оранжевым сиянием огня. Если верить устному народному творчеству, то приблизительно таким был Илья Муромец. Хотя... поменьше, пожалуй. Лица мужчины видно не было; он глубоко и равномерно дышал, и очертания груди при вдохе принимали окончательно сказочную форму. Его торс навис над Андреем, и Белов мельком заметил дрожащий блик в глубоко сидящих глазах.
  - Что вам нужно от нас? - прерывающимся голосом спросил Андрей, сразу понял нелепость вопроса и замолчал. Ему вдруг показалось, что он смотрит в глаза смерти. Дикой, страшной, но... чужой!
  - Сволочи! Суки! Сумасшедшие твари!!! - завопила Строева в истерике. - Су-уки! Уроды! Суки!!! Волки!..
  Мужчина одним мощным прыжком очутился около нее, и его ладонь молниеносно и грациозно скользнула по женской шейке.
  Это существо - кем бы оно ни было - неописуемо легко управляло огромной массой своего тела. О силе, в нем заключенной, и думать не хотелось... Мужчина плавно повернулся к Андрею, потерявшему дар речи и мысли, и жесткий багровый свет упал на его лицо...
  
  
  ...оглушило. Он зажал уши руками, и сквозь трясущиеся пальцы засочилась кровь. На миг он потерял интерес ко всему происходящему вокруг: и к кусочкам мерзлой земли, до сих пор сыпавшимся сверху, и к запаху горелой плоти, и к вибрирующему звону в голове. Даже холод будто отступил, сделалось приятно и спокойно, хотелось закрыть глаза и немного вздремнуть... совсем чуть-чуть...
  Тут внутри что-то щелкнуло, и мир снова приобрел цвет и звук. Он огляделся: в живых остались только Алексей - довольно молодой парень, сын известного финансиста, и еще кто-то, чье лицо было до неузнаваемости изуродовано. Второй ворочался, пытаясь закрыть большую рваную рану на груди, и слабо хрипел. От силы полчаса протянет...
  
  
  V
  
  Во все времена многие люди хотели войны. Они, прикрываясь фальшивой мыслью о том, что необходимость истребления оправдана законами развития общества, и непоколебимо, тупо отвергая иные пути, жаждали раздирать тело врага, которого часто выдумывали себе сами, пировать на останках его близких, вырезать его народ. Они шли на войну не с целью выжить, не для того, чтоб защититься. Они шли на войну с целью убивать! Им нравился терпкий вкус человеческой крови, их дразнил предсмертный крик жертвы... Они умели разрушать. Самодурство этих палачей не ведало границ, их тени опустошающими ураганами скользили по Земле. Они несли смерть.
  Были иные. Они создавали мир. Они любили мир. Дорожили тем, что имели; ценили время, очень ценили время, потому что знали, что это единственная вещь на свете, которую никогда нельзя вернуть. Их руки строили дома, их ноги протаптывали дороги, души хранили добро, сердца могли любить, а их глаза умели видеть прекрасное. Они растили детей, которые умнели и тоже начинали созидать. В их семьях царил уют, и венок счастья передавался из поколения в поколение. Они твердо, без глупых амбиций верили в вечность красоты и гармонии. Они несли жизнь.
  Должно же быть равновесие.
  Но чаще и чаще первые приходили ко вторым и сносили их жилища, лишали чести жен, издевались над детьми! Убивали! Они играли отполированными костями в кегельбан по вечерам. Они пили вино и давились жратвой, глядя, как гильотины стремительно несутся вниз, как стучат по эшафотам окровавленные топоры. Они надрывались от смеха, и зловещий багряный оскал застывал во тьме.
  Горе и отчаяние оставалось для вторых, только горе и отчаяние... И им приходилось бороться с безжалостными разносчиками смерти: они также вынуждены были начать убивать. Рубить! Стрелять и душить! И люди дрались. Одни нападали, другие отбивались. Человек убивал человека! Зло и добро, облачившись в наши шкуры, жгли друг друга дни напролет, года, века, тысячелетия... А добро, научившееся дарить смерть, становится злом! И те, кто когда-то умел создавать жизнь, тоже невольно распробовали наркотический вкус крови, и их целью тоже стало УБИВАТЬ! Воздвигнутая цивилизация вспыхнула, словно спичечный замок. Злость, гнев, ярость и ненависть обрели плоть! Волчьи стаи грызлись повсюду, вонзая свои сточенные клыки друг другу в глотки, спотыкаясь о бездыханные тела, дико рыча и захлебываясь в алой крови.
  Хотя... нет. Нет. Они почти не дерутся между собой. И еще... волки не настолько жестоки.
  Чаши весов теряли опору. Извечная схватка добра и зла могла внезапно прерваться. Пошатнулась опора: важно было удержать ее равновесие, и поэтому на крен самих чаш никто уже не обращал внимания...
  
  
  Так ничего и не сказав, мужчина ушел в низину, а Белов, обескураженный, остался стоять, привязанный к стволу. Он посмотрел на Строеву, и вдруг страх прокатился мурашками по спине: ее голова беспомощно свесилась на грудь, и желтенькое платьице, которое он не так давно сдирал в приступе нелепого экстаза, было все залито кровью. В темноте Андрей не разобрал точно, но понял, что она не дышит! Внутри все похолодело и сжалось. При нем еще никогда не убивали людей. Да и никого, кроме тараканов, по большому счету. Андрей замер в шоке.
  Он не мог никак поверить, что в пяти шагах от него к дереву привязан труп женщины, с которой недавно он вместе ехал в Нефтегорск, которая, пожалуй, не отличалась деликатностью натуры и широтой ума, но все же... зачем? Ну нервы у девчонки не выдержали, ну поматерилась, повизжала. Но зачем за это лишать жизни-то?! Да при этом и слова не проронив... Кто это? Что у этих... полулюдей за мораль такая? Даже не средневековая, а какая-то первобытная. Кроманьонцы хреновы!
  Ночь повеяла свежим ветерком. В низине было тихо, но отблески костра по-прежнему скакали по окрестным соснам. Похоже, никого шибко не заботило, что Белова оставили ночевать примотанным к основанию дерева рядом с мертвецом, что он, между прочим, мерзнуть начинает, что он ни черта не понимает происходящее вокруг!
  «Что, дикари, и меня так же вот... да? - прошептал он, отводя взгляд от обмякшего тела. - Да вы и правда сволочи! Кто вы? Нелюди какие-то. Выродки! У кого научились?!»
  Неожиданная ненависть наполнила Андрея. И Таню жалко стало. Просто жалко, что человек так нелепо погиб. Что глупая Строева не увидит рассвета... Он в сердцах плюнул в сторону низины, и тяжелые слезы потекли по грязным щекам. Из губы вновь пошла кровь.
  Ночь выдалась не из теплых. Последние отсветы гаснущих костров колыхали сгущавшуюся тьму. Тени причудливо изгибались, превращаясь в призрачные видения, крадясь поблизости незримыми фантомами, и посмеивались, споткнувшись и упав на темную землю. Они играли с ветвями, с окровавленным лицом, с запоздавшей мыслью, они переплетались, стягиваясь в узлы, кричали от боли, вскидывали свои длинные, кривые руки к беззвездному небу и растворялись в плотном мраке, превращались в туман... Смутные очертания чего-то возникали вдалеке: корабля ли, дома или рваного куска полотнища, развевающегося, трепещущего. Мираж вибрировал, надвигался и исчезал, как снежинка, пролетающая близ огня. Потом медленно и неумолимо начинали сдвигаться деревья; они сжимали, не давая пошевелиться, душили, давили и вдруг отступали, быстро вскакивая на свои места... Но внизу плыли облака. Грязно-серые. Значит - тучи. И это было как-то непривычно, потому что тучи должны быть над головой, сверху, а не под ногами; потому что мы не можем ходить по небосводу; потому что так - неправильно... Но не это главное. Откуда среди туч голоса, срывающиеся на крик, пронзающие насквозь и уходящие в область ультразвука, сводя с ума? Откуда здесь метель, вьющаяся спиралями, и вонзающая в перемерзшее сердце тысячи острых игл? Откуда блеск лезвия? Ах да... это же молния. Во время грозы всегда сверкает молния! Нельзя оставаться в поле... Нужно лечь ничком, выплакаться и чутко прислушаться к своему дыханию. Но чтобы его услышать, необходима тишина, ледяная тишина без воя метели и взрывов грома... Должны замолкнуть миллиарды ртов, остановиться ветра и волны дел, стихнуть перезвоны осколков разбитых снов. Следует убрать грохот рифленых подошв, стальных гусениц и шорох резиновых покрышек. И если после всего этого аккуратно, тихо-тихо, не тронув безупречной глади, сдуть пыль со всех в мире зеркал, то можно различить свое легкое, хрупкое, эфирное дыхание...
  
  
  ...и придется обернуться.
  После, когда пройдет время. Обязательно придется, потому что люди слишком подвластны своим тайным желаниям, своей вере в счастье, боязни навсегда потерять что-то оставленное позади и вообще - всему человеческому. Потому что люди часто прислуживают себе, но редко над собой властвуют! Потому что они продаются в рабство любви и ненависти, а не приручают их! Потому что вспоминают гораздо легче, чем забывают... И никто не умеет идти вперед, ни разу не взглянув через плечо. Даже боги...
  
  
  Под утро заморосил мелкий дождик, и озноб стал прошибать до костей. Андрей вздрогнул и проснулся. Голова раскалывалась. Веревка нестерпимо резала.
  Блин, даже подрожать от холода по-человечески нельзя! Что же это такое? Тут в пору хоть ори. Только вот что-то не хочется, глядя на соседнее дерево... И откуда такой цинизм?.. Ночью, кажется, бредил. Это плохой признак; значит, нервы разболтались, и психика не в лучшем состоянии. Но, с другой стороны, если все это осознаешь, то еще не свихнулся. Радует, но как-то не особо...
  Когда небо стало серым, и где-то далеко птицы нехотя засвистели свои бессмысленные песенки, вернулся давешний молчаливый мужчина. Нет, он действительно был великаном: не ниже двух метров ростом.
  Услышав шаги, Белов резко дернулся, и бечева больно впилась в озябшую плоть. Громила молча подошел, не торопясь, развязал Андрея и отступил на шаг. Затекшие ноги сразу же подкосились, и Белов рухнул на землю, словно подрубленная осинка. Конечности совершенно не слушались, но язык, благо, был в порядке и автономно хлестко ругался. Мужик бесцеремонно, но без злости взял Андрея сзади за воротник свитера и так же медленно и флегматично побрел обратно в низину; будто он волок за собой не семьдесят килограммов свежей человечины, а воздушный шарик. Просто свинство какое-то!
  Андрей понимал, что требовать объяснений, по крайней мере сейчас, бесполезно. Бежать - тем более. Поэтому он совершенно не сопротивлялся, а лишь ломал голову: продолжается ли тот дурацкий сон или нет? Судя по тому, как ужасно ныло все тело, все это происходило наяву. На самом что ни на есть ЯВУ!
  На алогичном, непонятном яву!
  На вопиющем и жестоком яву!
  На незнакомом яву!
  А вот когда мужик потащил его через низину, Андрей понял, что еще вдобавок - на удивительном яву!
  Здесь была самая настоящая деревня. Но только... Андрей не находил сравнения... Пожалуй, это можно было уподобить затерянному городу. Стране Эльдорадо.
  Или...
  Нет, ЭТО невозможно было чему-то уподобить. Здесь ПРИТАИЛСЯ ДРУГОЙ МИР.
  В розоватой рассеянной предрассветной мгле на несколько сотен метров вокруг раскинулось поселение. В естественном беспорядке там и тут выглядывали из-за вековых стволов хижины. Сделаны они были, как успел заметить Андрей, из длинных и добротных бревен, но ни капли не напоминали деревенские дома. Скорее - индейские вигвамы; если, конечно, можно построить из бревен жилище для краснокожих братьев. От каждой такой хижины хорошо утоптанная тропа вела на центральную дорогу, которая тянулась через весь «город» - почему-то именно такое название более всего подходило мифическому лесному акрополю.
  Как раз по этой главной «улице» и волок Белова представитель, пожалуй, одного из самых необычных народов на Земле. Во всяком случае, Андрей никогда не слышал о подобных людях. Да и кто мог предположить, что в то время, когда на карте мира практически не осталось белых пятен, когда наблюдение за поверхностью планеты ведется не с каменных дозорных вышек, а с незримых космических орбит, когда открыта сила атома, дающая почти бесконечную энергию или смерть в считанные мгновения, кто мог подумать, что в российской глубинке, в дебрях бескрайнего Бузулукского бора существует доселе неизвестное племя лесных жителей. А может, это какая-нибудь база военная?.. замаскированная... Бред!
  - Денеб, - окликнул какой-то мужчина личного «извозчика» Андрея, - неси его в эту яму! Сюда! Сюда!
  Денеб кивнул и, не останавливаясь, поволок совсем отупевшего от происходящего стажера прямо в центральную часть города.
  - В какую яму? - тихонько поинтересовался Белов, изловчившись и легко похлопав по волосатой руке своего неразговорчивого спутника, но тот лишь тряхнул его и шумно выдохнул. Между делом, Андрей обратил внимание, что разговаривают тут на самом обыкновенном русском языке, и это его порадовало. Конечно, самую малость.
  Из темных глазниц входов в некоторые дома, стоящие поблизости, заговорщически выглядывали любопытные детские рожицы, старательно выпачканные в смоле; словно скользя по воздуху босыми ногами, проходили мимо стройные женщины, оглядывались на Белова с нескрываемым интересом, но сторонились его, как зараженного опасной инфекцией. Несколько хмурых мужчин - не меньших размеров, чем тот, который невозмутимо тащил Андрея, - пронесли тушу огромного лося, даже не взглянув в сторону несчастного пленника. И Белов невольно сравнил себя с этой рогатой тушей. Все жители этого удивительного города были полуодеты. Но, слава богу, - не в шкуры, а то можно было бы совсем свихнуться на мысли, что здесь царит каменный век. Их смуглые тела были незатейливо прикрыты неправильной формы синими плащиками. Или накидками. Некоторые имели еще какую-то диковинную одежду и украшения, но ни у одного не было и намека на обувь или на головной убор.
  Это были люди. Но какое-то неуловимое отличие имелось в их лицах от тех, которые привыкли мы видеть. Что-то необычное, незнакомое обыкновенному человеку таилось в их взгляде, манере говорить, жестах. Чем-то эти создания отличались от нас: то ли излишней задумчивостью, то ли спокойствием. И вот еще что: Андрей не сразу даже понял, потому как это сходу в голове не укладывалось, но становилось все ясней и ясней: несмотря на все случившееся прошлой ночью, он не боялся этих странных аборигенов! Ну не ощущалось страха и все тут! Его могла совершенно легко постигнуть участь Строевой; могли его в этом мире съесть, заморозить, расчленить, отправить на Сатурн, заставить лепить кулички из своей души или просто заживо похоронить, - он чувствовал, что фантазии у них хватит на море неземных изощрений, но почему-то не пропадало ощущение безопасности. И оттого, что в ситуации, где надо, согласно нормальной логике, впадать в истерику от страха, метаться в агонии и просить пощады, не важно за что, Белов ехал по пыли, влекомый за шкирку, закинув ногу на ногу, и с величайшим интересом глазел на все вокруг, будто на экскурсии, ему стало не по себе. Как-то диковато получалось: Андрею совсем не хотелось ничего и никого бояться в этом фантастическом лесном городе. Диковато и некорректно. Аморально!
  Сначала Белов не понял, что это. Да и не стоило понимать, стоило смотреть и любоваться! Видеть и восхищаться! В центре поселения, на небольшой площади возвышался метра на три постамент из гранита, а на нем покоился - именно покоился - матово-желтый камень неправильной формы. Он больше всего напоминал гигантскую каплю. Осколок солнца. Это был янтарь. Да, да - смола, из которой время изваяло прекрасное чудо, граненное дождями, шлифованное ветром... Но такой огромный кусок янтаря! Немыслимо! В обмен на него коттедж можно было приобрести! Да каждый грамм этакого камешка на вес золота был бы! На любом аукцио...
  Взошло солнце. Его теплый тонкий лучик пробился сквозь толщу леса и упал на янтарь.
  Камень вспыхнул ярко-оранжевым пламенем! Казалось, что он проснулся, увидев солнечный свет. Он сверкал, играя миллионами оттенков, переливался миллиардами полутонов! Прикосновение матери к грудному сыну - вот на что похоже было это световое представление! Действительно - маленький осколок Солнца на Земле!
  Андрей так засмотрелся на искрящуюся красоту этого акта, что не обратил внимания на то, что Денеб остановился и тоже смотрит на камень. И остальные мужчины стоят рядом. И женщины. И дети.
  Величественное было зрелище: все жители города стоят и любуются горячим сиянием необыкновенного янтарного восхода, и искрящийся свет отражается в их глазах, озаряет улыбки на лицах, гладит желтыми бликами по синим плащам. И тихо...
  И Белов, как полный придурок, случайно оказавшийся посреди великолепного сказочного обряда, схваченный за шиворот порванного зеленого свитера здоровой ручищей, грязный, ни хрена ничего не понимающий, сидел на земле и выкручивал шею, чтоб не пропустить очередного чуда.
  Но далее чудес не последовало. Стало светлее, сияние камня потерялось в наступающем летнем дне, исчезло всеобщее оцепенение, и народ начал расходиться. Денеб перехватил Андрея поудобней и, проволочив его еще десяток метров уже по колкой сосновой хвое, беспардонно швырнул бедного стажера в темную пасть глубокой ямы.
  От Кипера - на бал! С праздника - в подвал!
  Во время недолгого полета Андрей успел сообразить, что завершением любого падения непременно является приземление...
  
  
  VI
  
  - ...и как только они могут?! Ведь не прокуроры же они. Не судьи! Это же уму не постижимо! Меня скоро повысить должны были... Да что тут говорить, у меня - жена, ребенок... квартира! В конце концов, я не так уж и стар! Мистика какая-то, черт возьми! А зачем?
  Голос Подрезенского звучал где-то неподалеку и замирал: помещение было небольшим.
  - Кому здесь жаловаться, я спрашиваю? Что это за первобытщина такая? Эй, там! Я, между прочим, считаюсь достаточно влиятельным человеком! Вам это с рук не сойдет! Э-гей! Я в сортир хочу! Писать!!!
  Очнувшись, Андрей почувствовал, что лежит на сырой и холодной земле. Голова ужасно болела, и, проведя ладонью по лбу, он нащупал ссадину. Хорошо грохнулся!
  - Эй, у вас что, санузел не предусмотрен? Изверги... Вы террористы? А? Кипера знаете? А Сталина?.. Рокфеллер? Гитлер? Чиполлино? Карлсон? Рабиндранат Тагор? Знакомо что-нибудь, а? Старик Хоттабыч! Казимир Малевич! Возвращение блудного сына! С попугаем... Тысяча и одна ночь! Пирамида Хеопса!!! Или пирамиды... Москва наконец...
  Виталий Григорьевич всхлипнул и заткнулся. Наверное, запас общеизвестных имен собственных закончился. Свет, пробивающийся сверху сквозь железную решетку, падал на его бледное и сконфуженное лицо, создавая черные провалы вместо глаз. Когда он поднял поникшую голову, Белов увидел влагу и безысходность в его бегающих глазах.
  - Здорово, стажер! Очухался? - Он заметно оживился, заметив, что к Андрею возвратилось сознание, и энергично потер шрам на щеке, упорно стараясь показать, что не произошло ничего особенного.
  - Очухался. А что это ты так разорался-то?
  - А кто это тебе дал право мне тыкать?
  - Ситуация, - Белов усмехнулся, - Рабиндранат Тагор.
  - Вот, совсем молодежь офигела! Никакого уважения...
  - Точно.
  - Ты обязан извиниться, - зло намекнул Подрезенский.
  - Я тебе у скважины обязан был бы, а не в этой яме. Понял? - Андрей привстал и принялся растирать ушибленный лоб.
  - Ах ты молокосос! Я тебе, когда отсюда выберемся, устрою карьеру! Я, мать твою, в отцы тебе - щенку - гожусь! - Бурмастер смешно стукнул себя кулаком в грудь и встал на карачки. - Извиняйся, желторотик!!!
  В детстве Андрей занимался боксом. Он, конечно, знал, что силу применяет только тот, кому не хватает мозгов, но что-то в этом непризнанном гении ужасно раздражало его уже давно, а теперь - совсем вывело из себя.
  Первый апперкот пришелся точно в печень, и бурмастер гулко ойкнул. Следующий удар - правый хук - подготовил почву для первосортного фингала под левым глазом и поверг Подрезенского в нокдаун. Неизвестно, чем завершился бы этот неравный бой, если бы сверху не сказали насмешливо и обидно:
  - Грызетесь? Ну грызитесь, грызитесь. Чего от вас еще можно ждать? Вы же люди!
  За решеткой не было видно хозяина этого голоса. Но разъяренному Андрею почему-то показалось, что последнее слово он произнес с особым презрением. Ха-ха. Будто сам - не человек! В инопланетян Белов пока не верил.
  Подрезенский со стоном отполз в угол; пожалуй, не часто приходилось ему так по усам получать.
  А ведь и в самом деле: двух людей заперли в клетке, и закончилось все обычной дракой! Ругань да мордобой - неужели это действительно все, что мы можем? Вот те на! Homo sapiens!.. Стыдно.
  - Извини, бурмастер. Чего-то я увлекся... - Белов помог Подрезенскому сесть. - Жив, что ли?
  - Пошел ты.
  - Ладно, не ной. У нас есть проблемы покрупней твоих будущих синяков.
  Бурмастер потер скулу и покосился на стажера. Ему явно было до чертиков неприятно считать себя побитым.
  - Где Строева? - грубо спросил он.
  Андрей закрыл глаза и прислонился спиной к холоду каменной стены.
  - Мертва. Орала она, а они ее просто взяли и убили.
  - Господи! И ее...
  - Что значит «и ее»? - Белов стиснул зубы.
  - А то и значит! Шигорко нашего тоже... Чик когтями по горлышку, и все!
  - Стоп. - Андрей задумался на минуту. - А почему же они нас не того?
  - Черт их знает...
  Поведение этих полулюдей было необъяснимым. Андрей вспомнил, что растолковать нельзя только то, о чем не имеешь достаточно информации.
  - Давай-ка попробуем разложить по полочкам то, что мы знаем об этих... О них, в общем.
  - А чего о них знать-то? Изверги! - зло огрызнулся бурмастер. - Могли бы хоть сказать, что им надо. А то произвол какой-то учинили! А зачем?
  Тут Белов вдруг хлопнул кулаком по ладони.
  - Так, может, им ничего и не надо от нас!
  Подрезенский недоверчиво скосил на него глаза и нахмурился пуще прежнего.
  - Только так можно объяснить все их поведение, - возбужденно продолжал Белов. - Странно, конечно. Зачем тогда они нас вообще к себе забрали?
  - Не может быть, чтоб совсем без мотивов людей в ямы бросали, убивали...
  - Да. Тут ты прав. - Андрей снова задумался. - Знать бы, кто они такие...
  - Придурки!
  - Очень уж красиво они живут для придурков. Но могут спокойно порвать сонную артерию на кусочки. Катахреза. Не сходится как-то, - ответил Белов.
  - Ну-ну, умник.
  - Говорят по-русски; обитают, по-видимому, совершенно обособленно от внешнего мира; представители мужского пола обладают неимоверной физической силой; стиль одежды не имеет известных аналогов; скорее всего, в условной религии присутствует какой-то культ солнца; к людям относятся негативно или даже с пренебрежением, возможно, граничащим с ненавистью, - состроив академическую рожу, подытожил Андрей.
  - Причем здесь культ солнца? - спросил Виталий Григорьевич, морщась.
  - Да так... пока ты тут прохлаждался, я там наверху довольно забавное зрелище видал.
  Тем временем Подрезенский все более оживленно двигался, держась обеими руками за низ живота. Видать, нужда сильно его распирала.
  - Эй! Етит вашу мать! - завопил он вдруг, пытаясь вскарабкаться на отвесную стенку их подземной тюрьмы. - Вы что прикажете прямо тут все обделать?!
  Белов набрал в рот воздуха, чтобы не рассмеяться, но через миг все же прыснул, не выдержав, и свалился на бок, трясясь от хохота. Определенная комичность самого их положения приводила его в неописуемый восторг, и он корчился на холодной земле в агонии смеха, одурело шлепая руками по коленям. Минут пять он не мог разогнуться от мышечных спазмов, а потом, шумно выдохнув, свалился на спину в изнеможении. Голова шла кругом. Он находился в состоянии коллапса, смешанного с эйфорией.
  От такой наглости бурмастер окончательно осатанел и, так как не мог побить стажера или хотя бы харкнуть на него из-за страха снова быть нокаутированным, ходил кругами, бутафорно выпучив глаза и изредка жалобно прося о помощи свыше.
  И пришла долгожданная помощь свыше. И открылась решетка, и была брошена спасительная веревка, по которой он тут же забрался с ловкостью профессионального альпиниста, забыв о солидности своей и о значимости в определенных кругах.
  Отдышавшись, Андрей подумал, как всего за несколько дней изменилась его жизнь. Уже где-то в далеком прошлом была кофейная «Нива», рыжая борода Шигорко, случайная близость со Строевой. Нарушился привычный порядок событий, преследующий любого из нас, как бы мы ни хотели стать особенными.
  Удивительное завихрение судьбы влекло его далеко в сторону от начертанных параллелей, заставляло смотреть на все вокруг по-иному. Непознанный, загадочный мир открывался перед ним: мир, отличный от того, в котором он настроился существовать, законы и мораль которого с незапамятных времен были аксиомами. И его - детище этой цивилизации, нашпигованное ее догмами, как портсигар папиросами, - швырнуло сюда, где смерть ничего не значит и ее, наверно, не боятся, где рассвет разливается янтарем по лицам, непохожим на те, что каждый день плывут в общественном транспорте, скалясь в лживых улыбках, дрожат в бетоне квартир, пронзают экраны телевизоров, сменяя одну маску другой, и застывают белесым кальцием костей в гробах, чтобы другие снова плыли, дрожали, пронзали и застывали. Он еще толком не представлял, что найдет здесь, что за догмы у этих людей. Догмы ведь есть у всех! Может, вся эта утопия рассыплется на такие же мелочные амбиции, как наши, или на прах очередной уязвимой толики честолюбия? Ведь у всех есть амбиции и честолюбие. А еще претензии и тщеславие... У всех есть на губах едкий привкус зависти, жадности и лжи! У всех. Это дань бытию.
  Сверху послышалась возня, и Подрезенский с грохотом и бранью приземлился рядом.
  - Ну и манеры! В отхожее место на поводке! Дикость! - заворчал он.
  - Скажи спасибо, что не под себя.
  - Кому?
  - Не мне же! Будь я на их месте...
  - Но-но! Полегче на поворотах, боксер. Ты молодой, и тебе, вообще-то, положено верить в мир во всем мире. - Бурмастер потер лиловость, проявившуюся на левой щеке над шрамом. - Интересно, нам пожрать чего-нибудь дадут? У меня уже желудок сводит.
  - Возможно, одного из нас убьют, а второй будет некоторое время питаться человечинкой. Ты не жирный случайно? - поинтересовался Андрей.
  - Умолкни, а! И без твоих плоских шуточек тошно!
  - Я не шучу, - гортанно произнес Белов и угрожающе зарычал на Виталия Григорьевича.
  Бедный бурмастер, потеряв остатки достоинства, попятился в угол, прикрывая лицо руками и бормоча что-то невнятное. А Белова опять сразил приступ истерического смеха.
  - Ой, с тобой не соскучишься, - прерывисто выцедил он. - Если б еще пользу приносил, цены бы тебе не было!
  - Вот дурак! Напугал! Совсем не стыдно перед пожилым человеком?
  - Не-а. - Андрей добродушно отмахнулся от бурмастера. - Ладно, не мешай.
  Он снял разодранный свитер и, постелив его на землю, лег, отвернувшись к стенке. Уснул быстро. Под баюкающие сентенции о гуманности и причитания, доносящиеся из-за спины...
  Ласково приподняли его и выволокли наружу. Солнце резало глаза после темноты. В голове было как-то мутно, и думать не хотелось. Ощущение странноватое. Снова перед ним возникло желтое пятно янтаря. Двое мужиков подняли его и привязали так, что лицо оказалось прямо у камня. А сзади будто бы голову в тиски зажали, и нельзя было ее никуда повернуть. И смотреть приходилось только в нестерпимую желтую даль.
  - Это самоуправство, - сказал он.
  И желтизна перед глазами стала насыщенней. Лучше было прищуриться.
  - Со мной нельзя так обращаться! Я не такой, как все. Я особенный... Я точно знаю, что я особенный! Я уверен. Вы что вытворяете?
  Лишь отливающая золотом бесконечность искрилась впереди. И не давала ответа - кричи, не кричи.
  - Мне противно смотреть в ваш желтый янтарь! Он слишком желтый.
  Свет слепил все больше и больше. Теперь надо опустить веки, а то ослепнешь. Очень хочется отвернуться и никогда не смотреть туда. Даже бабушка в детстве говорила, что не надо смотреть на яркое пламя сварки.
  - Не держите мою голову! - заорал он, но уже давно не было никого вокруг, и никто не держал его голову. Сквозь крепко зажмуренные веки проникал колющий желтый свет, ресницы плавились, стекая по раскаленным щекам.
  Огонь горел на его глазах, рвался солнечными языками, обжигая лицо, перехватывая дыхание! И он уже не мог кричать от боли, он мог лишь мыслить, но мысли - это тот же огонь. Он весь стал частью пламени, почувствовал каждую его частичку. Он слышал, как вспыхивает спичка, он бушевал гигантским пожаром, тлел угольком, уже подернувшийся пеплом, бесновался неуправляемой плазмой звезд. Он познал силу огня и ужаснулся. Эта необыкновенная мощь единства триллионов искр прошла сквозь него, сделала могучим.
  И он испугался!
  Вмиг янтарная стихия пламени уловила его страх и исчезла. Осталась только вечная боль испепеленного разума. Разорвалась незримая связь, объединявшая его и огонь...
  Андрей вздрогнул. Сырая стена тяжело облокотилась на его голову. Он встал, смахивая пот со лба, и поглядел на Подрезенского.
  Тот сидел, уткнувшись лицом в сдвинутые колени, и тихо плакал.
  - Ты кричал, - устало прошептал он, не поднимая головы. - И я решил, что это конец. Вообще конец, понимаешь? Мы вышли на участок трассы, который ведет в пропасть. А сзади - отвесная скала. И еще холодно до смерти. Почему же ты так кричал? Нет, лучше молчи! Иногда человек должен сам находить ответ...
  Виталий Григорьевич вдруг вскинул голову и уставился на Андрея широко раскрытыми глазами. По его шее ползла еле заметная, извилистая струйка крови.
  - Девственность мы потеряли давно, - он улыбнулся чему-то своему, потер шрам, - рассудок - еще раньше. Сердце... Вот, к примеру, у меня, - он поежился, - оно примерзло к позвоночнику и усохло до размеров грецкого ореха. И слава богу, что я хоть понял это! Ведь мне, в сущности, наплевать на тебя, на жену, на детей, на людей. Да, в общем, на все мне наплевать!
  Он задумался. Опустил глаза.
  - Неплохо было бы нам научиться ценить то хотя бы, чего сами не можем сделать... - продолжил он шепотом. - Я же не дурак, стажер. Я не дура-ак! Переберешь в памяти иной раз прожитые годы - словно песок сквозь пальцы просыплешь. И нет ничего. - Бурмастер мигнул, и багряная слеза стремглав скользнула вниз. - Знаешь, а я понял, стажер, почему ты кричал...
  Белов проснулся. Потряс затекшей рукой, протер глаза. Темно. Ночь, наверное.
  Он решил проверить, не спит ли до сих пор. «Хочу взять себя правой рукой за мочку левого уха», - подумал он. Взял. Если желания согласуются с сознательными действиями, то это явь.
  Андрей позвал бурмастера. Тишина. Он позвал громче: лишь собственное дыхание колеблется в немой пустоте. Ну это же не сон. Хватит!
  - Хватит! Виталий Григорич! Не смешно уже!
  Он в отчаянии стал метаться по безмолвному пространству, натыкаясь ладонями на жесткий камень стен, спотыкаясь, шаря в темноте, в надежде наткнуться на человеческую плоть! Только мрак.
  - Что же это такое... - машинально бормотал он. - Боже мой... Да что ж это за комедия?.. Хватит...
  Несколько кубометров мрака, и никакого Подрезенского... Господи, когда же началось это бесконечное, кошмарное видение? Где эта неуловимая граница?
  
  
  ...не беда! Пусть прорвутся двое-трое - не беда!
  - Леша! - окрикнул он парня, прислонившегося спиной к толстому стволу дерева и растирающего ладони. - Слышишь, Леша?
  - Чего? - Тот даже не посмотрел в его сторону.
  - Как ты?
  - Нога болит.
  - Это мелочи. Я говорю об ощущениях.
  Парень подул на руки, и наконец их взгляды пересеклись.
  - Интересные ощущения, - кивнул он, щурясь. - Непривычные. Что думаешь? Станут они...
  
  
  Может, и не было ничего? Может быть, вся эта поездка из Оренбурга - лишь уродливое сновидение после слишком плотного ужина на ночь? Бред какой-то.
  Андрей устало опустился. Губы потрескались и болели, во рту пересохло. Ему только теперь пришла в голову мысль о том, как давно он ничего не пил и не ел: уже более суток. И тут же жажда, выжидавшая удобный момент, задрожала в горле, и голод толкнул в ребра изнутри. Нелепо как-то все получалось.
  Нужно было попробовать. Белов тщательно ощупал стены. Наверху они сужались, образовывая над головой подобие свода, так что пытаться выбраться было глупо. До решетки, сквозь которую мерцали далекие-далекие звезды, он даже не допрыгивал. Да и надо было думать, что она не просто так там лежит. Камни в стенках добрые, земля под ногами твердая... Замок Иф - это шалашик из соломы. Попробовал.
  Как можно расценивать такое положение? Приключение? Если и так, то не из приятных, по крайней мере. Невезение? Случай? Или все ж закономерность? Предопределение? Нет! Не надо сказок, и так паршиво! Судьба - это только удачное или не совсем сочетание случайностей, плюс влияние доли того здравого смысла, которого всем нашим поступкам так катастрофически не достает...
  Вроде, безделица, а пить охота! Говорят, что если сто раз сказать вслух слово «вода», то все пройдет. Враки гнусные...
  Что-то переломилось за эти дни. Что-то стало не так. Уже. Внутри затаился незнакомый организм. Еще не было понятно, что это такое, но явственно ощущалось присутствие чего-то инородного, неудобного, непривычного. Все оказалось слишком изменчиво и непредсказуемо... Вспомнилась Андрею последняя гулянка на даче у приятеля. Это было-то всего неделю назад.
  Они с Вовкой раньше подрабатывали вместе, а потом он вдруг куда-то исчез и объявился только через пару лет - богатый и веселый. Решили повидаться, отметить. Вовка выскочил встречать Белова на крыльцо своей новой дачи, обнял, штрафную налил тут же. В общем, все как надо: пьянка, бабы, несанкционированные танцы, песни под продавленную гитару без четвертой струны... А потом, когда все свалились без чувств в комнатах и окрестных огородах, Вовка, еще державшийся на ногах, отвел Андрея в свою комнату, усадил за стол и рассказал, что он эти два года делал, после чего целенаправленно напился и упал поперек кровати, беспомощно свесив голову. А Андрей - тоже хороший - периодически меряясь силой с углами, завалился к какой-то полусонной-полуголой Кате и часа два рассказывал ей про разновидности календарей, кашляя и запинаясь. Потом он выпил стакан водки, переспал с ней и благополучно вырубился. С утра, конечно, пришлось ужаснуться содеянному. Но, в принципе, все было так, как и должно было быть. Так, как и всегда бывало. И не мешалось ничего в груди, не...
  Да и черт с ним со всем! Тогда - так, теперь - иначе. Это просто-напросто настроение!
  Ну да! Как же...
  «Все, все, все. Хватит. Отстаньте от меня. От-стань-те. Ясно? - Чего? - Ни-че-го».
  Белов лег на спину, облачившись предварительно в остатки свитера и почесав успевшую обрасти приличной щетинкой шею, заложил руки за голову и посмотрел на клочок темного неба, туда, где звезды шептались, где Лира блестела сапфирами, где Андромеда взметнула руки к Персею, где Дева легла женственно и гордо, стараясь не уступать изящной грации Кассиопеи, туда, где юная Вега томилась в ожидании весточки с незримого Фомальгаута... Там не бушевали бури, там всего лишь мертвые белые точки теребили фантазию и память; там не кипели страсти, там только молочные туманности обманывали самое острое зрение. Но отчего-то дух захватывало от их мраморной красоты!
  Да, небо полноценно в своей мирной гармонии. Это вечная тайна, которая радуется сама себе, по-детски играет с наивными чудаками, грозящимися познать ее, приручить и осчастливить своими смешными гипотезами. Тайна кокетничает с нежными поэтами и чванливыми мизантропами: то излишне обнажит плечо, то вожделенно взглянет, то покажет язык и резво побежит прочь... Она так шалит, потому что ей очень скучно и совершенно нечем заняться. По сути, это страшно, когда совсем ничего не нужно...
  Но небо прекрасно!
  «Я не хочу больше видеть разодранные сны. Пусть мне сегодня приснятся звезды...»
  
  
  VII
  
  Следующее утро было чрезвычайно приятным. Солнце дарило земле свои лучи, птицы услаждали слух разноголосым пением, воздух сам так и рвался наполнить легкие, а Андрею сбросили веревку. Намек был достаточно ясный.
  Поднимаясь по ней, он гадал, убьют его или отпустят. Однако мужчина, стоявший поблизости, учтиво показал на кусты. Усмехнувшись, Андрей исполнил свой долг млекопитающего.
  - А где Подрезенский? - спросил он у стража.
  Тот поднял правую бровь. Видимо, размышлял - прибить юнца или нет.
  - Если уж вы меня тут собрались задержать малость, так неплохо было бы съесть чего-нибудь да запить, а то что-то в горле першит, - сказал Белов. - Но имейте в виду, я не гурман!
  - Давай прыгай, - ответил мужчина.
  На земле было несравнимо лучше, чем под ней. Андрей тянул время. Метрах в десяти по дороге шли две девушки, о чем-то негромко разговаривая друг с другом.
  - Эй, девчонки! - крикнул он, не делая резких движений, чтоб не разгневать своего стража. - Вы что сегодня вечером делаете? А то заходите ко мне! Посидим, вместе в темноту потаращимся! Может, анекдоты потравим! Да, кстати, захватите паяльную лампу, чтобы решетку перерезать... Жду! - Белов с опаской покосился на стража. После такого монолога оставалось лишь надеяться, что у того есть хоть малейшее представление о чувстве юмора.
  - Прыгай, - убедительно повторил мужчина. Он не двинулся с места, но на скулах заиграли желваки.
  Решив не испытывать более терпение стража, Андрей выдохнул и сиганул в яму. Пол был ниже, чем казался.
  - У вас тут телевизора нет? Сегодня, по-моему, должны сериальчик один веселый показывать, - сложив ладони рупором у губ, крикнул он ввысь. - Парень! Не в службу, а в дружбу... притащи телек, а? И поп-корна!..
  Лязгнула решетка. И снова на кусочке голубого неба можно было мысленно играть в крестики-нолики. Чемпионат своей ямы даже можно запросто устроить... Выходишь на середину, и трибуны ревут! Арена озаряется светом прожекторов... возносят зрители руки к небу...
  ...и тут сто миллионов девиц разом отключаются в экстазе...
  ...к жертвоприношению злобные каннибалы, но этот супергерой, настоящий секс-символ нашего столетия не падает духом, он готов...
  ...еще секунда молчания и звериный вой, возмущения; поток безбожной разноязычной матерщины; закрывающиеся в отчаянии глаза и сжимающиеся губы; кубические километры спиртных напитков, проникающие в желудки; впрыскивание наркотиков в вены; возросшая смертность, преступность; экономический кризис и небывалое количество людей, оставшихся за чертой бедности; эпидемии холеры и сифилиса; крупные межнациональные конфликты; Третья Мировая Война; ядерная зима...
  ...что это за картина? Возмутительно! Я не это заказывала! Где пейзажи, натюрморты?.. - До сих пор из раны сочилась кровь. При малейшем движении невыносимая боль сводила судорогой все тело... я почти ослеп... я почти умер... - В цирк пойдем или в кино?.. - К нему больше подойдет зеленая окантовочка... зе-ле-на-я...
  Он очнулся. Голова гудела, слабость и тошнота как будто накачали тело парафином. Мутило. Он дико хотел пить. Стены давили, постепенно развивалась клаустрофобия. В последнее время настроение менялось слишком часто и непредсказуемо: Андрей понимал, что скоро сойдет с ума, и его передергивало от этой мысли. Это хорошо. Это прекрасно! Вот когда он перестанет этого бояться, когда забудет об этом, значит все - свихнулся.
  Рядом стоял какой-то деревянный чан. В нем Белов обнаружил кусок жареного мяса и пару печеных картофелин. Не заботясь о происхождении продуктов, он быстро съел все это.
  - Воды дайте! Слышите?
  Он бесцельно побродил вдоль стен. Засунул руки в карманы брюк. Вынул. Как все-таки противно, когда ограничен в информации, в передвижении, в действиях! По-русски это называется «нечего делать». И вот ведь в чем парадокс: мы и так ничего ни хрена не делаем, но не чувствуем этого, и поэтому кажется, что все в делах. А на самом деле - в делишках, интрижках и мыслишках.
  Снова засунул руки в карманы, вытащил. Постучал себя по лбу и опять зашагал... Даже не скажешь, что из угла в угол: здесь и углов-то не было! Противно ходить по кругу. Хочется прямо идти и поворачивать, когда вздумается, а не когда в стенку упираешься, хочется говорить и слышать что-то в ответ, кроме приглушенного эха совести, кроме тишины, хочется чувствовать тепло близ себя вместо дребезжащей пустоты. А раньше он и не задумывался об этом никогда. Раньше...
  - Пить...
  Вариантов самому отсюда выбраться не было. Решетка, как успел заметить Андрей, запиралась на внушительный замок, пристегивающийся к скобе, прочно вделанной в офигенных размеров булыжник. Так что поднять ее, не открыв замка, можно было только вместе с этим булыжником. Или же зубами железные прутья перегрызть. Но для этого необходимо было предварительно пройти ускоренные курсы по направленной левитации. Сбежать во время выгула в отхожее место - значило получить глубокую рану в сонной артерии... Лучше уж заняться левитацией.
  Оставалось лишь ждать. А ждать неизвестно чего - верный признак скорого сдвига по фазе. «Получается, - подумал Андрей, - что в любом случае у меня крыша поедет. Они, наверное, эксперимент ставят. Я тут всего второй день, а уже... - Он повертел пальцем у виска. - Вот если бы я совершил преступление, меня бы посадили в тюрьму, я бы сам прекрасно знал, за что в неволе маюсь, то это было бы совсем другое дело: как у всех нормальных людей... - Тут он вдруг осознал жуткую логичность своей мысли и остановился, как вкопанный. Мелькнула какая-то догадка и испарилась. - Я схожу с ума».
  Наверху был обычный жаркий июньский день, а внизу человека потихоньку начинали душить странные мысли. Андрей попробовал отжиматься от пола, чтоб хоть чем-то себя занять. На счет тридцать он свалился на живот. Стал считать камни в стене, плюнул в сердцах на сто пятый и сел, массируя руками виски, в которых бешено стучала кровь.
  - Пить хочу! - хрипло закричал он. - Дайте хоть свихнуться по-человечески!
  Его снова перекорежило от собственной фразы, и он со злости двинул локтем в стенку.
  - Да! Я схожу с ума! Дайте попить! Пожалуйста!
  Воды ему дали, спустив кувшин на веревке, и он жадно глотал вкусную влагу, обливаясь, закатив от удовольствия глаза...
  До вечера провалялся на полу, то пытаясь создать в уме подобие утопического государства, то разрабатывая план вторжения на красную планету, вспоминая давно прочитанные «Марсианские хроники» Брэдбери. Потом доказал теорему Фалеса, сделал сто приседаний, вполголоса спел гимн СССР четыре раза подряд, посчитал, что тридцать американских долларов можно обменять на пятьдесят один голландский гульден, вычислил примерный объем выпитой им водки за всю жизнь и припомнил, что «Innuendo» - последний альбом легендарной группы «Queen» - переводится на русский как «инсинуация», что значит - обвинение в грехе, который человек не совершал. Соотнеся этот термин со своим положением, Белов принялся напевать по очереди все песни из этого альбома. Особенно смаковал он вторую: «I'm going slightly mad».
  Время ползло тем медленней, чем сильней его Андрей торопил. Так всегда.
  Уже вообще невыносимо было торчать в этой яме непонятно за что. Он решил, что потерпит до утра, и тогда потребует наконец объяснения у этих дикарей. А там: будь, что будет! Надоело.
  
  
  ...отдельно. И о жизни своей, и о ребенке, и о словах, которые когда-то не сказал. Навалилось все как-то враз, придавило. А впереди мелькал огонек, вырывающийся короткой прямой струйкой из ствола, подрагивающий, плавно высвечивающий ломаный круг. Словно в кино при замедленных съемках. И каждый выстрел - это кадр...
  
  
  Начало смеркаться. Шум наверху постепенно утихал, солнце село, и теперь трудно было различить отдельные камни в стенах его тюрьмы. В этом полумраке вдруг стало холодно и... очень одиноко.
  Закутавшись в свитер, Андрей сидел, упершись подбородком в колени, и глядел в огромные черные зрачки густого сумрака - единственного его гостя. Неподвижность и тишина сдавили его в своих тисках, тяжелый занавес отгородил от людей, тоска окутала плотной пеленой сердце; и как ни старался он разобраться в себе, разложить все по полочкам - все сбивался, путался, словно мешало ему что-то, лепившее мысль и чувство на свой лад. Он догадывался, что когда-то ошибся на далеком перекрестке. Но в чем? Как сейчас это было нелегко определить! Даже, скорее, пока невозможно, потому как что-то еще было впереди, что-то непознанное, другое... Он чувствовал это. Только вот сумеет ли он понять? Готов ли? Ведь лишь совсем недавно он почувствовал необходимость соизмерять себя с остальным, внешним, с тем, что бесстрастно диктует правила, неудобные и жесткие. И слишком жалко подчас было выпускать наружу ту маленькую, старательно скрываемую от всех частичку, которая теплится глубоко в душе, потому что риск потерять ее велик. А она одна: больше не будет! Очень, очень страшно ее израсходовать зря! И приходится беречь ее, вытворяя всякую дрянь вместо того, чтоб строить какую-то великую жизнь, любить, безвозмездно дарить счастье и радость... Экономим мы хорошее, делая гадости! А как же быть? Альтруизм - явление для нас пагубное и дикое. Боязно доверять. Мы бессильны, и наш кровавый век является тому доказательством. Да, вот еще проблемка: переиграть ничего уже не получится! Нет права у нас на апелляцию. Разбазарили мы души, которые и без того убогими были...
  Кто-то пристально, но осторожно наблюдал за ним. И, видимо, давно. Он встрепенулся от этого странного ощущения.
  - Кто там? - спросил он, вскакивая.
  Сверху, у решетки хрустнула ветка, раздался тихий шелест и еле слышные торопливые шаги. Легкие, не мужские шаги.
  Белов стоял посреди ямы, глядя наверх, и сердце его молотило по ребрам. Этот непойманный, таинственный взгляд пронзил его, словно рентгеновский луч, который, вроде, не чувствуешь, но как бы ощущаешь, заставил замереть и слушать. Очень неспокойно сделалось у него на душе, очень тревожно.
  «Зачем им нужно наблюдать за мной ночью?» - нервно думал он, продолжая неподвижно стоять.
  А за решеткой снова царила прохладная ночь. Пахло погасшим костром. Сверчки надрывались, вытягивая свои обрывистые трели, ночная бабочка мелькнула серым пятнышком, что-то ухнуло, и весь лес, возмутившись, зашумел в ответ.
  И опять звезды ярко горели в загадочной бесконечности Вселенной. Опять их отстраненный, чарующий блеск успокоил и усыпил, обезболил...
  
  
  ...выстрел - кадр. Выстрел - кадр. Кончилась пленка - перезарядил, и снова: выстрел - кадр.
  На щеке противно ссохлась кровь, стягивая кожу. Он соскреб эту почерневшую корку ногтями.
  Как же выиграть? Наверное, чтобы выиграть, нужно остаться в живых - таков закон солдата! Честь, благородство и отвага - сказочки для курсантов! Любая война - это смерть. Значит, для победы нужно выжить! И успеть заснять финальную сцену, пока не закончилась пленка.
  Выстрел - кадр. Выстрел...
  
  
  Следующий день затворничества прошел так же бессмысленно. Объяснений он никаких не добился, как ни старался. Депрессия росла, перегоняя щетину. От сырости он начал кашлять и матюгаться. Чтоб хоть как-то коротать время, он спал, съежившись, вскрикивая во сне, часто пробуждаясь. А когда уже не мог заснуть, то подолгу глядел на обрывок неба над головой, лежа навзничь. Размышлял о чем попало, чутко прислушивался к звукам, доносившимся сверху. Там текла жизнь: долетали неразличимые обрывки фраз, что-то стукало, бухало, иногда слышался смех. Таким был третий день танталовых мук. «Дьявол угораздил меня поехать именно с этими горе-рудокопами! - ругал он себя. - Сейчас бы уже дома книжки читал или пиво бы хлебал».
  Под вечер Андрей снова задремал. И снова бросающие в дрожь видения подкрались к нему, снова метался огонь, снова слышались ревущие голоса, пульсировал огромный зеленоватый шар, живой, но изувеченный лиловым туманом, разъедающим его, клубящимся в глубоких воронках язв; а шар бился в агонии, но неудержимо терял силу, отдавая ее растущему темному облаку, слабел, и медленно потухал его печальный, немигающий взгляд. Взгляд...
  Андрей открыл глаза. Кто-то был рядом, но в темноте наступившей ночи нельзя было ничего разобрать. Лишь какое-то еле заметное колебание воздуха в метре от него. Дыхание. Неслышное, осязаемое всем существом, эфирное дыхание. Он мельком глянул наверх: решетка была открыта, и вниз спущена веревка.
  - Интересно, это сон или нет? - прошептал он.
  Дыханье остановилось. Тот, кому оно принадлежало, замер, вглядываясь во мрак.
  - Ну не таись, - так же тихо сказал Андрей. - Мне все равно ни черта не видно. Если ты пришла, то не боишься...
  «А с чего это я, собственно, взял, что «она» пришла, а не «он» или не «оно» какое-нибудь?» - подумал Белов и спросил:
  - Как тебя зовут?
  Она, по-видимому, еще не решалась говорить. Только невидимое движение. Только невесомое дыхание.
  - Что, так и будем сидеть? Хочешь, я тебе анекдот...
  - Вероника. Меня зовут Вероника.
  Ее голос был тих и необычайно приятен. Он будто был вылит из хрусталя и нежно звенел в кромешной тьме. «Как в кино», - мелькнула вдруг мысль у Андрея.
  - А зачем ты ко мне пришла?
  - Мне жалко тебя.
  - Всего лишь?
  - Нет, еще я хочу узнать тебя. Ты пришел из большого мира, мне интересно. - Она чем-то зашуршала. - Возьми. Я принесла тебе воды и жареного мяса.
  Белов нащупал в темноте кувшин и чашку, коснувшись мимолетом ее теплых рук, и стал уплетать мясо.
  - Спасибо, Вероничка, - говорил он в перерывах между чавканьем. - Ну и чего тебе хочется обо мне узнать?
  - Сперва, как твое имя?..
  - О черт, жру, а представиться-то забыл. Андрей. Сервис у вас тут оставляет желать лучшего, но тебе - спасибо.
  - Мне тебя жалко, - грустно повторила она.
  - Ну ладно, ладно, не ной. Мне бы было гораздо легче, если б ты рассказала, чего я вам такого сделал, что торчу тут третий день? И кто вы такие вообще?
  - Мы лирены. Так мы сами себя называем, - вполголоса заговорила она, и в свете выглянувшего из-за облаков тонкого месяца стали видны черты ее юного, красивого лица. - Мы уже давно живем отдельно от вас - людей, от вашего дикого общества...
  Белов аж поперхнулся.
  - Это у нас дикое общество? - спросил он довольно громко, пытаясь рассмотреть Веронику получше.
  - Тише! - взволнованно попросила она, тоже приглядываясь к нему. - Мне нельзя находиться с тобой и разговаривать. Никому нельзя...
  - Я уж заметил, что меня, как прокаженного, все ваши боятся, - огрызнулся Белов.
  - Не обижайся, лирены просто не любят людей. Мы вам не верим. Вы злые и жестокие!
  Она сказала это с такой непоколебимой уверенностью, что у Андрея кровь в жилах застыла.
  - Мы жестокие?! А кто Строеву убил и остальных, ну тех, с кем я был? Кто? - Он расходился. - Кто меня в этот погреб вонючий швырнул? Это как называется? Милосердие? Я с ума почти сошел здесь!.. И вообще, если я такой негодяй, такой злой и жестокий, то какого дьявола ты пришла ко мне?! Жалко? Жалко суку, которую сразу не зарезали, а бросили в ямку помучиться, да?..
  - Я, может, не согласна с лиренами! - перебила его Вероника. Она вздохнула, и слабый лунный блик пробежал по гладкой щеке. - Я, может, хочу верить, что ты не похож на них... но еще не верю. Я боюсь. Слишком часто вы влезаете в одинаковые одежды, шитые по одной и той же выкройке, носите их с удовольствием, не вырастаете из них... И, между прочим, убивать первыми придумали ВЫ!
  Поэтессой ей быть, а не дикаркой.
  - Так-так... Мне начинает казаться, что, по-вашему, все люди - черти с рогами, копытцами да хвостом! - усмехнулся Андрей. - Только вы-то не с Луны свалились. Вы, на самом деле, такие же люди...
  - Нет! Мы не такие! Мы не люди! Я немало знаю о большом мире, и этого довольно, чтоб возненавидеть вас! Вашу мораль, которая позволяет вытворять вещи, что и в голове не укладываются, а потом покаяться, и все ничего! И совесть чиста.
  - Это лишь религия, - инстинктивно защищался Андрей. - Никто уже не живет ее законами и догмами. Нашлись тут утописты...
  - О да! Вы живете теперь другими догмами: утратившими всякую человечность вообще. Да и нельзя, кстати, это... это чувство, этот дар называть словом «человечность»! Оно испорчено, в него давно заложен другой смысл! Теперешняя ваша «человечность» - это яд, убивающий медленно, но верно. Такой «человечностью» отравляются, покупаясь на ее сладенький вкус, она сжигает сердце, доброту... Ваша «человечность» гораздо больше похожа на бесчеловечность. Впрочем, ты сможешь переубедить меня, если ответишь на вопрос: зачем нужны войны?
  - Чтобы защищать чьи-то интересы, чтобы не давать агрессорам уничтожать людей, народы!
  - У вас нет интересов, которые как-нибудь не связаны с насилием, среди вас нет таких, которые никогда не были агрессором.
  - Nihil humanum... - почти про себя пробормотал Белов и замолчал.
  - Что?
  - Так, не важно...
  Месяц снова скрылся за облаками, и напряженное лицо Вероники растворилось во тьме. Лишь ее прозрачный голос продолжал тихонько звенеть, задевая что-то в душе Андрея, трогая самые чувствительные нервы. «Как странно, - думал он. - Не так давно я пытался сказать Строевой примерно то же! Во всяком случае, я так думал. А сейчас спорю с этим».
  - Мой отец много рассказывал мне о вас, - продолжала Вероника. - Он был в вашем мире, видел его. Там в одном месте сын бросает мать на растерзание бедности и старости, давшую ему все, в другом - мать отказывается от нежеланных детей, которые невиновны в своем появлении на свет. Мне страшно даже представить такое отторжение... Отец говорит, что люди забыли друг о друге! Люди захлебываются в корысти, в тщеславии, зависть и жадность управляет ими. Ведь вы тянете свои ручонки ко всему, что можно взять, и никак не поделите; что же брать нельзя, вы крадете, и гордо показываете другим! Это мне говорит отец, и я не могу до конца поверить... Потому что не могу понять, как так можно жить? Отец очень не любит людей... - Она замолчала и замерла, будто обдумывая, стоит ли продолжать.
  Во как вымуштровали девчонку-то... Ей бы не поэтом даже, а проповедником родиться! Причем, где угодно: у них, у нас, - все равно везде одинаково.
  Лирена прерывисто вздохнула и сказала дрожащим голосом:
  - Вы пришли к нам. Вы не можете уйти, вы не можете жить с нами, потому что человек никогда не станет лиреном... не сможет им стать. Вы все должны были умереть, потому что, вернувшись, вы бы позаботились о том, чтобы разрушить нашу жизнь... или сделали бы ее похожей на вашу, что одно и то же. Я... я очень просила отца, чтобы тебя не убивали...
  Дыхание Вероники стало прерывистым. Андрей поймал ее ладони и поцеловал их, потом взял за плечи и обнял. Только теперь он понял, что она сделала для него, и устыдился своих мыслей. Он не умел благодарить за спасенную жизнь, и от этого лишь бессмысленно твердил: «Спасибо, спасибо, спасибо...»
  А она дрожала в его объятиях, боясь прильнуть к нему сильней и не решаясь отстранить! Как в кино.
  - Вероника, зря вы... лирены, так слепо осуждаете людей, - шептал Белов. - У нас очень много хорошего, доброго. Люди могут не только ненавидеть, причинять боль и страдания, но и радоваться, быть счастливыми, любить.
  Она посмотрела ему в глаза. И тут он наконец разглядел ее узкое, по-своему красивое лицо в холодном серебряном сиянии месяца: прямой нос, гладкий лоб, на который падали несильно вьющиеся пряди распущенных каштановых волос, женственная линия губ, на которых словно застыла еле различимая улыбка, тонкие полуовалы бровей и большие влажные глаза, похожие на зеркало, где тонул свинцовый отблеск ночного неба; эти глаза не видели зла, они воспринимали теплый свет прекрасного, отражая черные лучи гнева и хитрости, равнодушия и бессердечия, но в глубине их томилась какая-то печаль, и страх не успеть что-то познать растворился в них... Как ни старался, не смог Андрей понять, что было в этих глазах, в этом лице не таким, как в других. Точнее, не нашел этому названия.
  - Любить... - задумчиво повторила она. - А ты смог бы полюбить меня?
  Он опешил. Растерялся от той непосредственности, почти детской, которая звучала в ее тихом голосе.
  Что-то тяжелое забралось к нему в грудь, состоящее из мелких лоскутков чувств. Почему-то все смешалось и пронеслось по кругу: сны и явь, страх и радость, и еще что-то странное... какое-то предчувствие, что ли. Будто все это уже случилось, а теперь - повтор. Как в фильме, где события начинаются с конца.
  Пришла пора отвечать, и он отлично помнил сценарий.
  - Н-нет... Я слишком привязался к нашему дикому миру, а ты рождена не для него... не для меня. - Он старался говорить искренне. - Я не сумею любить тебя, твою жизнь всем сердцем, не смогу остаться с тобой здесь! И ты никогда не примешь нашу реальность, я теперь точно это знаю. Между нами - непреодолимая пропасть непонимания и морали. Да! Этой слепой и закостенелой морали, которая заставляет говорить на разных языках, разрывает людей, отбрасывая их друг от друга на недосягаемые расстояния, нашептывает изнутри о своих quasi-незаменимых правилах, невзирая на полуживую цензуру разума и совести!
  Прекрасно прописанный текст! Отменная режиссура. Зритель должен быть в восторге!
  Но она прямо смотрела на него, она ждала еще чего-то.
  А персонажу оставалось сказать то, что он носил в себе очень давно, то, что билось в душе и искало выхода там - в большом мире, - а нашло здесь. Он беспощадно всаживал клинок циничного анализа в свою же химеру о счастье; он говорил не для наивной мифической лирены, верующей в панацею из неги и любви. Он говорил для себя! Для такого же, как и другие. Для ОБЫКНОВЕННОГО! Наконец-то он решился взглянуть в холодное стекло зеркала, где захлебывалось злорадным смехом иссохшее отражение. Пустое, не умеющее любить...
  Он отпустил ее ладонь.
  - Меж нашими сердцами, Вероника, слишком большая бездна: они не услышат друг друга! Ведь нельзя услышать звук падения первой капли дождя! Они не увидят друг друга... ведь нельзя увидеть первую звезду на вечернем небе, потому что, если внимательно присмотришься, то обязательно найдешь вторую...
  Он верил в то, что говорил его герой.
  
  
  ...кадр. Выстрел - кадр...
  
  
  VIII
  
  Следующей ночью она снова пришла, скользнув по веревке вниз, к нему в яму, наполовину освещенную растущим месяцем. Опять принесла еды.
  - Тебе нужно искупаться, - как ни в чем не бывало сказала Вероника, наморщив нос.
  - Тогда тебе придется натаскать мне сюда воды, ведер этак пятнадцать, - ответил Белов, хмурясь.
  - Если бы ты мне пообещал, что не сбежишь, то я могла бы тебя тихонько сводить на речку...
  «Вот он шанс! - закричал он мысленно. - Отсюда не смоешься: она крик поднимет. А там, как подальше отойдем - дам деру!»
  - Давай веди, - сказал он вслух, - не сбегу.
  Она недоверчиво вглядывалась в его лицо, стараясь поймать взгляд, и ее глаза то светились и мерцали в лунном сиянии, то исчезали в тени, будто прятались, боялись.
  - Андрей, пойми: я делаю такое, что лирена делать не может. Если об этом узнает отец, я буду изгнана. Не плати мне обманом за помощь и веру...
  - Хорошо, - тяжело вздохнув, ответил он. - Я обещаю тебе, что не уйду. Дьявол! За что ж ниспосланы такие муки?..
  - Я верю тебе. Пошли, только очень тихо, - шепнула Вероника и с проворностью кошки выбралась на поверхность.
  Андрей поднялся на ноги, кряхтя и кашляя: все тело онемело от продолжительного бездействия. Он взялся за веревку и стал взбираться по ней, извиваясь и проклиная все вокруг похлеще Шигорко.
  - Тише ты! - зашипела сверху Вероника. Она улыбалась, глядя, как его мотает в разные стороны.
  Наконец несчастный заключенный оказался на твердой почве, стоя на четвереньках и тряся головой, словно пес, только что вылезший из воды. Несколько дней томленья под землей дали о себе знать: он чувствовал слабость, головокружение и резкий, пьянящий запах свободы. Вокруг царила чудесная летняя ночь: тихая, безветренная, смотрящая на все свысока хитрым прищуренным глазом белого месяца. Слышалась песенка сверчка.
  Он выпрямился в полный рост, ощущая справа от себя, слева, спереди, сзади, сверху столько пространства, что захотелось бежать сломя голову, куда глаза глядят, как в детстве...
  - Как хорошо-то тут, на земле! - выдохнул он, запрокидывая голову назад. - Пока в подвале не поживешь, не поймешь ведь! Домой хочу...
  Вероника наблюдала за ним, стоя чуть поодаль и думая о чем-то.
  - Слушай, красавица, - прошептал он, подойдя к ней и беря за руки, - отпусти меня домой, а... Тошно в вашей берлоге сидеть! Отпусти...
  Она усмехнулась как-то по-своему, неслышно, и потянула Андрея за собой во тьму леса, не оборачиваясь и не давая ему остановиться. Она увлекала его все глубже и глубже в чащу, пробираясь меж сосен прекрасно, по-видимому, знакомой ей дорогой. И он, не смея замедлить шаг, следовал за ее маленькой фигуркой, облаченной в синюю накидку, казавшуюся теперь, в слабом свете луны, черной, словно школьник, бегущий за старшеклассницей, пунцовый от стыда, но гордый до умопомрачения, что выбрали именно его. Он с внутренним содроганием чувствовал рядом с собой молодую женщину, полную энергии, настоящей, а не надуманной жизни, быть может, своеобразной страсти, пока незнакомой ему самому, но обдающей жаром грудь и туманящей голову! И не важно, кем была эта женщина - человеком, лиреной или сумасшедшей марсианкой... Теперь уже не хотелось домой, забылся каменный плен, мучительные сны и лихорадка казались выдумкой придурковатого писателя; осталась лишь ее рука, тянущая дальше и дальше, теплая и нежная. «А может, я смогу ее полюбить?.. - неуверенно спрашивал Белов себя. - Может, плевать на эту мораль хренову?! Уведу с собой, поженимся...» Он рассмеялся, удивляясь своим мыслям; они были навеяны воспаленным воображением, а не трезвым рассудком. «Нет! Эта дева - кто угодно, но не жена мне! Она... разве что...»
  Раздвинув кусты, они выбежали на песчаный берег небольшой реки и остановились, чтоб перевести дух.
  - Я очень люблю это место, - задыхаясь от бега, говорила Вероника. - Ночью сюда приходят духи наших предков, чтобы полюбоваться красотой реки, послушать песню ветра или дождя. Они и теперь, наверное, где-нибудь рядом.
  Все-то у них продуманно: и про предков, и про потомков, наверное...
  Она скинула одежду и, нагая, бросилась в воду. Андрей аж присел от неожиданности: так естественно эта нимфа обнажила свое гибкое тело, легко разбив все наши глупые нормы и каноны приличия!
  - Эй! - позвала она, плескаясь в воде, разбрызгивая в разные стороны неоновые осколки отраженного месяца. - Ты что встал, как медведь? Пойдем сюда! Вода теплая-теплая!
  - Н-не, я пока тут побуду. Осмотрюсь, - идиотским голосом сказал Белов, сознавая, что не сможет просто взять вот так вот и раздеться догола... пока, во всяком случае.
  Ветерок обдал ночной свежестью его небритое лицо. Андрей созерцал природную красоту этой юной женщины, не в силах оторвать от нее глаз, и чувствовал себя убогим, несовершенным и смешным. Обыкновенным.
  - Ты чего так уставился? - спросила Вероника, выходя из воды.
  Она откинула назад мокрые волосы и остановилась в метре от потерявшего дар речи Белова, вдыхая прохладный воздух полной грудью. Ее стройный стан мерцал в волнах лунного света, будто сотканный из какой-то неземной материи. И тут только понял он, где видел ее! Сон, тот странный сон про детство, про пластилиновый город, про НЕЕ!
  О, чудо бытия - женщина! Это соответствие внешней красоты и внутренней глубины чувств!! Нет ничего прекраснее женщины! Лишь в этой форме может быть заключена гармония, лишь в ней рождается жизнь!..
  
  
  ...смерть подбиралась ближе. Это сразу чувствуется. Еще не видно ее бездонных глаз, но - озноб. Озноб! Это ее прикосновение!
  - Леша, патроны есть?
  Ах да... Прости, Леша. Ха! Смешно как звучит: прости, Леша. Извини, паренек, я продал тебя в ад! До чего ж ты тупой был, кстати... Леша.
  Он не выдержал и засмеялся в полный голос. Выстрел - кадр. Что за жанр у этой кинокартины? Комедия? Выстрел - кадр...
  
  
  - А ты смешной! - улыбаясь, сказала она и вдруг больно ущипнула Андрея за нос.
  - Ах так?! - заорал он, хватаясь за переносицу. - Все! Хватит плена! Душе и телу юного поэта необходима встряска! Нужна игра страстей и грез! Поберегись моей лихорадки, о дева! Я дерзновенен и непредсказуем в пылу вожделения!
  Громко, с напускным пафосом продекламировав этот монолог, Белов взвыл и заколотил кулаками в грудь, запрокинув голову. А Вероника бросилась бежать прочь, визжа и заливаясь смехом. Кричащий преследователь уже настигал ее, когда она прыгнула в воду и стала брызгаться. Это лишь на миг задержало отважного ловеласа, и, непримиримый, он последовал за ней в сверкающие речные пучины! Отфыркиваясь и сбрасывая на ходу рубашку, он рвался к ней, разгребал руками воду, пытаясь настигнуть «жертву», которая еще пуще визжала, отступая сквозь тугие волны, спотыкаясь и барахтаясь, словно маленький ребенок. В конце концов, он поймал ее, заключив в крепкие объятия.
  - Пришло возмездие твое, о дева! - сквозь смех говорил он. - Настал час расплаты за прелесть, данную тебе природой! За сладость губ, за правильность груди и за огонь, в очах твоих пылающий, за этот взор, горящий подобно весеннему солнцу, за дрожь, которую вселила ты в меня своей улыбкой!
  - Как можешь ты, о рыцарь благородный, столь вольно говорить с невинной девой?! - Ее близкое дыхание обжигало Андрею лицо, обнаженная грудь трепетала, касаясь его груди. - Я молода и безрассудна! Мне незнаком еще тревожный пламень страсти! Не возбуждай в душе моей волненья!
  Стараясь контролировать себя, Андрей нежно гладил ее по мокрым волосам.
  - Зачем же ты сдавила мое сердце?! Зачем спасла меня, зачем разбередила ту вспыльчивость, которой никто не смел коснуться?
  - Ты слишком нов мне, слишком непонятен! - Она смотрела ему прямо в глаза. - В твоей душе сокрыта тайна... такая, о которой сам ты и не ведал! Познать хочу я эту тайну!
  - Ах, нет же! Я - обычный смертный! Но ты - богиня! Ты суть само совершенство!
  Постепенно Андрей начинал верить в то, что говорил, его охватывало непреодолимое влечение. Пародия быстро уступала место искреннему чувству страсти! Лирена притягивала его словно магнит, а он не мог противостоять этому невидимому, но мощному полю. Он поцеловал Веронику в губы...
  Юное тело встрепенулось в его объятиях, будто от прикосновения раскаленного железа. Она отстранила его, удивленно взглянув в глаза.
  - Почему ты это сделал? - В ее голосе сквозило непонимание.
  - Как?.. Я... То есть, ты...
  - Вчера ты сказал, что не сможешь меня полюбить. Если ты не любишь меня, то зачем это?..
  - Да я же просто поцеловал...
  - А какая разница?
  Она пошла к берегу. Андрей стоял в полном смятении, не зная, что и думать. Он совершенно не ожидал такой перемены в ее поведении. Ведь, с ЕГО точки зрения, ничего страшного он не сделал. Более того: он собирался зайти еще дальше в любовных утехах, быть может, овладеть ей... И это не казалось ему преступным; мы же живем не в XVIII веке! Хотя, даже тогда подчас случалось... без любви.
  Опять вышло не так, как привык.
  - Постой, Вероника!
  Он побежал за ней, спотыкаясь, падая лицом в воду. А она стояла, задумавшись, посреди песчаной равнины берега, уже набросив свою легкую синюю накидку.
  - Ты что обиделась? Я не хотел, честное слово! - Белов поднял с земли рубашку и мял ее в руках. Вода стекала с него ручьями.
  - Нет, Андрей, - ответила она своим тихим голоском. - Просто я... - Она запнулась, терзая носком ноги какую-то веточку на песке. - Мы снова не поняли друг друга.
  - Да уж...
  Белов совсем растерялся. «Как понимать девушку, скинувшую перед тобой всю одежду, играющую с тобой? Черт! Теперь даже не знаю, как...»
  «А какая разница? - звучало у него в голове. - Почему ты это сделал? Да я же просто... Какая разница?.. Разница...»
  Вдруг с потрясающей ясностью, в деталях возникла перед глазами Таня Строева. Ее кокетство, улыбочка, жеманные выходки, накрашенная физиономия и, словно молния, - желтенькое платье, слетающие с белых плеч канареечные лямочки! И это пережитое некогда ощущение жгучего прикосновения ее развратного тела, влаги чувственных губ словно кипятком окатило Андрея...
  Он вздрогнул, отгоняя желтые искры, каждая из которых была стремительно падающим вниз маленьким платьем или горящим в луче солнца обломком янтаря! Не разобрать...
  - Пойдем отсюда! - почти крикнул он, резко хватая Веронику за руку.
  - Что ты? Куда? - Она подозрительно взглянула на него.
  - Не знаю! Пойдем... пожалуйста.
  - До рассвета осталось не так уж много времени...
  - Хоть в вашу яму! Мне все равно, - говорил Белов, порываясь с места. - Все! Все надоело! Пойдем!
  - Успокойся, я не сержусь на тебя! - мягко сказала Вероника. - Ты это из-за меня?
  - Да! - отчаянно крикнул он, поворачиваясь к ней, и смотря на ее красивое лицо. - Да, из-за тебя! Из-за всех ваших выродков! Из-за наших выродков!
  Она молчала, печально глядя на него.
  - Пусти! - кричал Андрей, хотя сам держал Веронику за руку. - Из-за этого! - Он, нагнувшись, сжал в кулаке пригоршню холодного песка. - Из-за того! - хрипло говорил он, показывая на небо. - Из-за себя! - через некоторое время добавил он зло. Белов знал, что рано или поздно нужно будет взглянуть назад. Непременно! Но какая-то жгучая сила, неподвластная его воле, вырывалась наружу вместе со слезами! Глупыми, дурацкими слезами, за которые он себя просто ненавидел! Он теперь презирал свою мерзкую слабость!
  А Вероника ласково трепала его влажные русые волосы.
  - Что, я снова вызываю жалость, да? - прерывающимся голосом продолжал он. - Не стоит! Мы всегда будем идиотами, живущими за счет чужого милосердия! А знаешь почему?! А потому что мы сначала вырезаем из картона по пунктирным линиям детали для домика, стараемся, прикладываем море усилий, чтоб не залезть ножницами за тонкую линию, а потом, заметь - только потом, обнаруживаем, что на обратной стороне этой самой картонки была инструкция по сборке нашего пресловутого домика! Ах, какая досада! И мы - ослы - начинаем складывать мозаику из кусков будущего картонного здания, чтоб прочесть инструкцию и понять, как его построить... Улавливаешь парадокс?! Все, конечно же, получается наперекосяк: вместо крыши выходит пол, вместо дверей - окна. И, в конце концов, весь домик, плод нашего бессмысленного труда, рушится! А мы стоим на руинах и убиваемся, сетуя на то, что не сбылись наши грезы о великолепных анфиладах, проклиная собственную глупость... И нам даже не приходит в голову, что где-то есть еще другие кретины, которые придумали рисовать детали и писать инструкцию на одном и том же листе картона... И вот, в лучшем случае, нам остается быть жалкими потребителями чужого милосердия и сострадания!.. Бороться за очередной глоток жалости...
  Он плакал, уткнувшись в плечо Вероники, вздрагивая и тщетно стараясь остановиться. Что-то неудержимо рвалось из него наружу. И Андрей упорно пытался убедить себя в том, что это только жалкие, никому ненужные слезы!
  - По-твоему, чтоб целоваться, любить друг друга надо? - Белов избегал ее взгляда. - Возможно, ты и права... Только как мне, к примеру, любить, если я... не умею?
  - Так не бывает!
  - Черта-с два! Еще как бывает! Ведь любить легко тех, с кем легко... Приятеля, который рассказывает уморительные анекдоты, пьяного соседа по барной стойке, шлюху, что хитро подмигивает тебе из ванной с утра, - вот этих мы любим, радуемся им, плавимся в улыбочках! А как насчет матери, которая, выжив из ума в старости, оскорбляет тебя по пустякам, не соображая в нервном припадке, что делает, швыряет с балкона твою неповторимую коллекцию марок? Ха! Тут-то наша любовь и заканчивается: как же так - нас оскорбили практически ни за что! Мы гордые! Мы любим только тех, кто любит нас! А кто нам жизнь в муках подарил, мы не помним! Почему мать больна, мы себя не спрашиваем! Бескорыстно любить мы не умеем.
  - Вчера ты говорил, что люди могут любить, испытывать счастье, радоваться, - возразила она.
  - Врал, наверно. Корчил из себя святошу!
  - Ты странный. Как можно быть каждый миг таким разным? Ты в себе-то до конца разобрался? Понял, для чего живешь, во что веришь?
  Он с досадой закусил губу.
  - Откуда я знаю, во что верить? Дней десять назад я и предположить не мог, что есть в лесу дремучем какие-то фантастические лирены, которые отгородились от мира и решили, что все вокруг плохие, а они хорошие! Что жить нужно по-другому! Что в их новой морали - сокрыта истина в высшей ипостаси! Возомнили, что убивать могут, проповедуя о вселенской любви!
  - Между прочим, лирены...
  - Да что ты заладила: лирены, лирены! - грубо оборвал Веронику Андрей. - Ваша утопия, поверь, ничуть не лучше нашего теперешнего свинства!
  - Это почему? - с вызовом спросила она.
  - Потому.
  Оба стояли друг против друга, нахмурившись и не желая больше разговаривать. Между ними вырастал незримый барьер, и каждый это чувствовал.
  - Было у нас уже несколько героев, которые хотели идеальное общество состряпать типа вашего, - еле слышно сказал Белов через некоторое время и умолк.
  Веяло предутренней прохладой. Над рекой размытыми штрихами стлался светло-серый туман, и в ленивом его перемещении вдоль поверхности воды чувствовалась какая-то жуткая молчаливая ласка. В белесой пучине возникали смутные очертания чего-то знакомого, плыли, растягивались и таяли, словно мысли. Эти молочные облака, скользящие по темной речной глади, создавали ощущение тревоги и волнения.
  Андрей не мог больше наслаждаться мнимым спокойствием. Всеми фибрами души чувствовал он, что чужой в этом мире сладостных миражей.
  - Давай уйдем с тобой вместе в большой мир, - вяло прошептал он, прекрасно зная ответ. Просто так прошептал, чтоб совесть не приставала.
  - А я вчера... - Она посмотрела на него взглядом, витающим где-то далеко, слабо улыбнулась.
  - Что?
  - Я видела вчера... нет, ничего...
  Заря отделила черные вершины деревьев от неба, чуть заметно порозовевшего на востоке. Кукушка отсчитывала лишь ей ведомый ритм, камыш загадочно шелестел неподалеку. Рыбка плеснулась, оставив после себя расходящиеся круги, еле заметные в сгущающемся, почти осязаемом тумане. Неумолимо приближалось утро.
  Они шли по берегу, взявшись за руки, сами того не замечая, и думали каждый о своем.
  Двое из разных миров.
  
  
  ...будто разломило! Выстрел - кадр. И все вокруг медленно распадалось на половинки... Выстрел - кадр. Боль уходила... Выстрел - кадр... Свет рвет тьму, тьма сминает свет... Надрывно трещит проектор, выбрасывая на экран причудливой светотенью последние метры пленки. Выстрел - кадр...
  
  
  - Уже совсем светло, - робко начала Вероника. - Надо возвращаться.
  - Да, да... сейчас... - очнувшись от раздумий, ответил Белов. На его лице, казавшемся серым во мгле, обозначились морщины, сделавшие его на десяток лет старше. Что-то страшное затаилось в груди, сжимая сердце.
  - Красивая, - тихо говорил он в полубреду, глядя сбоку на Веронику. - Но я не могу... Не могу, потому что приходит утро, и звезды гаснут...
  Они снова стояли и смотрели друг другу в глаза.
  - Я же видела... - шептала она, сжимая его ладонь.
  И вдруг Андрей зажмурился, словно перед ним вспыхнул ослепительный свет... Солнце! Маленькое восходящее солнце отразилось в ее карих глазах, две яркие искры загорелись в них! В одно мгновение промелькнула перед ним вся жизнь и уперлась в твердь желтого слитка янтаря, пронзенного насквозь лучом рассвета! Ее испуганные глаза и проклятое солнце, слившиеся в одно целое! Вот в чем таилась холодная безликая предопределенность!!!
  Он не мог говорить! Мешало чужое, холодное солнце... Зато внутри бездушный голос чеканил чье-то стихотворение, смысл которого он понял до конца лишь теперь:
  
  
  Навылет прострелен лучами восхода
  Косматый ревущий вампир,
  Ему никогда не пройти поворота;
  В зрачках отражается мир!
  В артерии плачущей жертвы вгрызаясь,
  Глотая галлонами кровь,
  Он знал, что был проклят, и жил, рассыпаясь,
  Чтоб утром погибнуть вновь!
  
  Вот ночь. Снова дождь. Ты стоишь одиноко,
  Рисуя звезду в облаках.
  Вот сзади сверкнуло кровавое око
  И когти на синих руках.
  И холод на шее, и сдавленный вопль,
  Который не слышит никто!
  Лишь шепчет, качаясь угрюмо, тополь,
  И мечется ливня поток.
  
  Он смотрит холодным потухшим взглядом
  На белую юную плоть,
  Гнилые клыки совсем уже рядом,
  Готовы ее проколоть.
  Ты молча прижалась к уснувшей планете
  И девственным дышишь теплом,
  Вдруг видишь: он плачет при сумрачном свете,
  К тебе прижавшись челом!
  
  И полупрозрачный чудовищный вепрь,
  Рыдая, бросается прочь,
  Не помня себя, бежит он слепо:
  Быстро кончается ночь!!!
  И снова он гибнет в пламени красном,
  Корежась от боли тупой,
  Но знает теперь, что живет не напрасно,
  Что встретится снова с тобой!
  
  И вот, когда дождик луну скрывает,
  Он плачет у ног твоих!
  Не может понять: зачем убивает?..
  То глас его громок, то тих.
  Порой, позабывшись, смеется он нежно
  И шутит, целуясь с тобой!
  И кажется жизнь тогда безмятежной,
  И дождь вдруг брызжет цветной!
  
  А солнце безжалостно душит вампира,
  Даруя разлуку и смерть,
  Пронзая лучом его, будто рапирой,
  Вгоняя в земную твердь!
  Он мечется между огнем и ночью!
  Не зная: убит или жив?
  И каждый рассвет душу рваную точит,
  Сжигая безмолвный порыв...
  
  
  IX
  
  Она рыдала, содрогаясь всем телом, а он молчал, оттого что знал: так лучше. Замахнувшись клинком и вонзив его в сердце жертве, нет смысла утешать ее, истекающую кровью, обещать, что все будет хорошо. Нужно уметь выбирать.
  И Андрей знал тогда, что поступал правильно. Какое-то внутреннее чутье говорило ему об этом. Ведь дарить несбыточные мечты - чересчур жестоко! Отнимать их - больно! Но иногда нужно уметь выбирать.
  - Я не могу быть ростовщиком, берущим кусочки чужих душ под проценты! Пойми ты меня, дурочка! - сказал он наконец.
  - Это я дур... дурочка... - сквозь слезы промолвила она, качая головой, будто соглашаясь. - Да, это я дурочка...
  - Нельзя человека заставить любить! Нельзя сделать его добрым и отзывчивым, посадив в клетку! Он наоборот еще сильней будет скалить зубы, как волк, только и ждущий, когда кто-нибудь неосторожно протянет руку, чтобы бросить кусок мяса... Он ждет не протухшее мясо, он ждет руку!
  Снова стало пасмурно. Не посветив и пяти минут, солнце спряталось за громоздкие тучи, уверенно затягивающие все небо. Кажется, первый раз за последние дни собирался дождь.
  - Не приручай меня, лирена, - прошептал Андрей, погладив Веронику по мокрой от слез щеке.
  Теперь он умел выбирать. Меньше недели прошло с того момента, как они, безжалостно перегружая движок темно-кофейной «Нивы», на пути в Нефтегорский район свернули с шоссе, чтоб переночевать у лесника Кипера, а он за это время повзрослел на много лет. Не осталось и следа в этом тяжелом взгляде от той юношеской наивности, которая сквозила в нем раньше. Не узнать было в этом собранном, но до изнеможения усталом человеке, стеснительного стажера, печально размышлявшего о смысле жизни. За эти дни в его душе погибли последние юношеские химеры, и отныне он мог переступить через многое...
  - Та капля жалости, которая была мне необходима, с жадностью проглочена мной, - нарочито спокойно говорил Белов. Он верил себе. - Тот рубеж, где я мог упасть, пройден, а я лишь споткнулся! И во всей моей будущей жизни, какой бы она ни была, не останется места для слюнявой размазни...
  - Размазни... - словно помешанная, повторила Вероника, глядя в пустоту.
  - Все! Хватит! Пойдем к вашим австралопитекам! - Он ринулся было в сторону леса, но она вздрогнула и резко удержала его за рукав.
  - Я поняла... Я не буду приручать тебя, Андрей... - Ее тусклый взгляд случайно встретился с его, бешено мечущимся, и какое-то свойственное только ее глазам мерцание все же заставило Белова остановиться и замереть.
  Оставалось в эту минуту между ними еще что-то неуловимое, колеблющееся на грани чувства и рассудка, невесомое, словно дыхание, и неукротимое, как океан во время шторма.
  - Не может быть, Вероника, чтоб ты хотела остаться в этом болоте, - озаренный какой-то новой надеждой заговорил Белов. - Тебя держит здесь повиновение укладу, глупым порядкам, отцу, да?! Ты же - другая! Ты создана не для этого обреченного мира... Вот, наконец-то я нашел слово! Да: обреченный! Ваш мир обречен! Он был построен по какому-то безумному наитию, и уже тогда, когда рождался в чьем-то больном воображении, был обречен! Я вообще, честно говоря, не понимаю, как вы до сих пор живы... На ваших лицах нет улыбок, вы живете только ради какой-то идеи, ведомой лишь тому, кто взял на себя ответственность придумать все это, воплотить... Этот красивый обычай встречи солнца! Вглядись, это же идеальная красота античной статуи, блеск мертвого мрамора, которому резец мастера придал форму человеческого лица или тела! Великолепный, потрясающий, чарующий, но МЕРТВЫЙ блеск! Ничего не выражающий, бесстрастный... Но ты же не такая! Ты - живая, одушевленная красота! И тебе уготована медленная, незаметная гибель в этом вязком гипсе, принимающем человеческие формы...
  - А разве ваш мир не обречен?! - крикнула она, приближая к нему свое дрожащее от душивших ее сомнений лицо. - Если уж наши сердца сделаны из мрамора, то ваши - из железа, бурого от ржавчины и плесени! И, кстати, как ты можешь так говорить о нашей жизни, если даже не знаешь ее?
  - Да я видел! Видел ваших самцов с фанатичным взглядом, ваших бедных детей, уже с пеленок слепо верящих в сомнамбулические ценности родителей... У них, поди, и пеленок-то нет, не говоря уж об игрушках. Тебе было жаль меня, теперь мне становится жаль тебя! Протяни мне руку, и я уведу тебя отсюда...
  - Куда?! Куда ты меня поведешь?
  - Туда, где еще теплится маленькая надежда!
  Сквозь выражение отчаяния на измученном женском лице проглянула слабая усмешка.
  - Ты лжешь мне, Андрей, - тихо сказала она. - Лжешь, потому что сам не веришь в эту надежду! Мы из разных обществ, народов, измерений - называй, как угодно. Я верю в свой народ, в свою жизнь, во многое другое... ты - нет! Но не всегда два разных мира порождают двух разных людей! Вот и все объяснение.
  Эх как просто!
  - Тогда пошли в мой мир!
  - Нет.
  - Почему же?
  - Потому... что он не мой. И ты все равно не сможешь меня полюбить...
  У Андрея опустились руки. Получался какой-то парадокс, замкнутый круг, снова - катахреза! В голове густой болью отозвался прогремевший раскат грома.
  
  
  ...ведь хочется увидеть. Очень хочется! Выстрел - кадр. Полоска света расплывалась на множество изгибающихся линий, ползущих по мерзлой земле. Так и...
  
  
  Вероника стояла, понурив плечи и закрыв лицо ладонями. Молодости не присущи подобные формы. Неожиданно она порывисто отняла руки от лица, словно приняла тяжелое решение после долгой внутренней борьбы. И, поймав ее глубокий, кричащий взгляд, Белов вздрогнул: столько в нем уместилось душевной боли.
  - Что ты? - с тревогой спросил он, подступая на шаг.
  Слова застряли у нее в горле, она быстро указала глазами на просвет в лесу, находящийся метрах в ста от них, и опять закрылась руками, как будто смертельно чего-то испугалась.
  Он обернулся, всматриваясь в туманную даль, ожидая увидеть там что-нибудь жуткое или необычное, но между сосен ничего не было - лишь размытое расстоянием и начавшимся дождем пространство. И тут Андрей вдруг понял, что хотела сказать ему Вероника, что так терзало ее мысли и чувства! Он стоял, как столб, настолько пораженный и признательный ей за то, что она угадала, и смогла понять его самое страстное желание, что не мог вымолвить ни звука. В этот миг он верил в поистине огромную любовь и доброту, прячущиеся в женском сердце!
  Она показывала ему дорогу домой...
  Грозовые тучи сгрудились над потемневшим Бузулукским бором. Прямые струи дождя неслись вниз, обливая покачивающиеся кроны старых сосен, кустики душицы и тысячелистника, прижимающиеся к земле на полянках, разбиваясь о твердый песок, покрывавший берег небольшой речки, превращаясь в миллионы расходящихся по серой поверхности воды кругов, беспощадно хлеща по остаткам громадной осины, некогда сваленной ураганом. Белые вспышки молнии на секунду освещали все вокруг нереальным жестким светом, и через некоторое время рокот грома тяжелой, казалось, осязаемой волной ударял в тело земли, покрытое зрелой щетиной деревьев. После этого очертания леса и реки вновь становились расплывчатыми, полустертыми... или не дорисованными каким-то мастером, задремавшим рядом с холстом и палитрой, который не успел набросать косые штрихи ветра. Он много еще не успел...
  Зная, что это нелепо и бессмысленно, Андрей все же обнял Веронику, дрожавшую от холода... наверное. Шум ливня заглушал ее прерывистое дыхание; вода, просачиваясь сквозь тонкие пальцы, стекала по щекам и капала на грудь, едва прикрытую синим плащом. Ее каштановые волосы намокли и беспорядочными прядями стлались по шее, на которой был виден пульсирующий бугорок сонной артерии.
  
  
  ...теплее. Но он не мог остановиться! Выстрел - кадр. Выстрел - кадр...
  
  
  Она всем телом прижалась к Андрею, зарывшись лицом в порванный воротник его рубашки, и стояла так минут пять, ни разу не пошевелившись, не произнеся ни звука. Потом немного отстранилась, подняла глаза и умоляюще посмотрела на него. В этом взгляде металось отчаяние и страх, иногда на мгновенье отражался свет молнии, походивший на неопределенную надежду, сразу же гаснувший, вытесняемый растерянностью и душевным страданием. «Уходи же скорей! Уходи! Не терзай меня!» - просили ее большие необычные глаза. Набрякшие капли срывались с ресниц, когда она моргала, и нельзя было разобрать, что это: дождь или слезы.
  - Ты будешь счастлива. Обязательно! - сказал Белов и опять невольно подумал: «Как в кино».
  - Забудь меня, пожалуйста, - прошептала она в ответ. - Обещай, что забудешь меня! Так мне будет лучше.
  - Я не...
  - Обещай!!!
  Он медлил. Боялся. Опять боялся наврать ей и себе.
  «Как в кино».
  - Скажи, что не вспомнишь обо мне! Скажи! Сделай хоть что-то для меня! - Вероника, не помня себя, трясла его за плечи.
  - Хорошо... - хрипло сказал Андрей. «Как в кино! - совсем уже не к месту звенело у него в голове. - Как в кин-но! В кин-но!»
  - Вот и ладно. - Она перестала трясти его, продолжая инстинктивно сжимать в кулачках промокшие насквозь рукава рубашки. - Вот и ладно...
  «Как в кин-но-оу!»
  Он больше не мог! Остатки мыслей путались, все плыло перед глазами. Чем дольше он оставался с ней, тем труднее было сделать первый шаг. Нельзя так стоять! Развернуться и бежать, без отдыха, без оглядки, ни в коем случае не запоминая дорогу! Один раз развернуться! Один единственный раз! Всего лишь о д и н раз! Потом уже не нужно будет так делать, потом будет легче, если сейчас развернуться... и бежать, забыв все! Только так можно спастись от соленых волн совести и памяти, норовящих остановить дыхание, и ступить на неизведанную terra firma. Но что дальше? Ignoramus et ignorabimus до тех пор, пока не ступишь...
  «Как в кин-но!»
  
  
  ...кадр. Утром должно светать, а не темнеть... Небо падало на него... Выстрел - кадр.
  И тут веснушчатая девочка пробежала рядом, повизгивая от радости! Она что - не видит, что ли, ничего?! Спятила!
  Выстрел - кадр.
  Он бросился и накрыл ее грудью, а она забрыкалась, выворачиваясь, и даже укусила его за плечо! Он взвыл от боли и отшвырнул ее от себя! Сучка! Пусть и на нее упадет небо!
  Выстрел - кадр...
  
  
  - Я не знаю! Не знаю! - закричал он, пытаясь заглушить противный звон. - Я не знаю, что мне делать! Что? Что мне делать?!
  «В кин-но! Как в кин-но!»
  Она тихо ждала. Она молчала. Она не давала ответа.
  Тогда он легонько провел дрожащей ладонью по ее мокрым волосам, наклонился и поцеловал Веронику в горячие губы. Ту, которая научила его выбирать. Ту, которая сумела открыть ему самого себя - мерзкого и циничного. Оторвавшись от ее теплых уст, Андрей пошатнулся и чуть было не упал, сделав шаг назад.
  «В кин-но!»
  - Напрасно ты пожалела меня, Вероника...
  «В кин-но!»
  
  
  ...выстрел - кадр...
  
  
  В ослепительной вспышке молнии он был похож на израненное чудовище, отступающее, скрывающее свое безобразное лицо от застывшей от страха красавицы. Он шаг за шагом пятился назад, все еще не находя в себе сил для того, чтобы повернуться к Веронике спиной, и чем дальше отходил он от нее, тем сильнее бездушный дождь стирал ее очертания. В конце концов, он уже не различал ее лица, лишь темный призрачный силуэт угадывался за сплошной стеной холодного ливня. Но и он постепенно таял, исчезал... растворялся...
  «В кин-но! В кин-но! В кин-но!»
  
  
  ...выстрел - кадр...
  
  
  Одним стремительным рывком Белов развернулся и бросился прочь, чтобы уже никогда не обернуться назад. Чтобы остаться одному.
  И надоедливый звон исчез.
  
  
  Он бежал вперед, не разбирая дороги, продираясь сквозь какие-то кусты, больно хлеставшие тонкими ветками по лицу, спотыкаясь о выступающие корни деревьев и падая в грязь. Поднимался и снова бежал вперед, натыкаясь на потемневшие от влаги стволы сосен и отталкиваясь от них, взбирался на пригорки и, оступившись, кубарем скатывался в низины, путаясь в зарослях можжевельника; он бежал, не останавливаясь ни на секунду, часто, хрипло дыша, как сумасшедший, как параноик, которому мерещится, что его неотступно преследуют!
  Да, его преследовали, не отставая! Упорно, уверенно! За ним, словно разъяренные псы, гнались Собственные Шаги, и, как бы он быстро ни бежал, они нагоняли и наступали на пятки! Их шепот путался в ногах, их опасная близость не давала сбавить темпа, подстегивала, жалила сзади, беспощадно впивалась в спину!
  Теперь главное - успеть! Успеть оторваться от погони, от хохочущего бесплотного фантома, который не должен дерзко схватить за плечо и заставить посмотреть в свои полупрозрачные, слезящиеся от старости глаза. Иначе, все окажется зря! Все погибнет! Память снова заполнит мозг, отошедший от анестезии, и тогда придется с ней считаться, исполнять ее прихоти и капризы, воскрешать давным-давно умершие чувства. Нет! Этого нельзя допустить сейчас, когда осталось совсем немного: перегнать противный шорох своих быстрых шагов...
  Неизвестно, сколько бежал Андрей, задыхаясь, все чаще падая, через беспросветную свинцовую пелену дождя. Уже силы его были на исходе, уже невыносимо кололо под сердцем, когда впереди показался просвет. Через минуту перед ним открылось серое пустынное полотно шоссе.
  Он лег на него ничком и, тяжело дыша, прислонился лбом к прохладному шершавому асфальту, не желая идти дальше. Он дошел. Он вернулся в свой жестокий мир, похожий на эту твердую бесцветную дорогу, уходящую в плотную мглу бесконечного дождя... Он не хотел думать, что будет дальше. Он не хотел оглядываться на темную стену сонного леса, манившего его когда-то своей загадочностью и тайнами: теперь он слишком много знал о нем! Андрей лежал, закрыв глаза, не видя молний, рассекающих черные тучи, не слыша оглушительных взрывов грома, сотрясающих все вокруг... Он прислушивался к бешеному стуку своего сердца.
  А далеко в лесу, на берегу небольшой речки стояла девушка в необычном синем плащике и безустанно повторяла одно слово: «Видела... видела... видела...»
  
  
   Часть вторая «Стертый абрис»
Оценка: 5.67*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"