Аннотация: "А Крис меня любит. Может быть, не меня любит, а просто защищается от самого себя". Станислав Лем ("Солярис")
Сергей ПАЛИЙ
ДОЙТИ ДО ГОРИЗОНТА
Повесть в двух частях
От автора
Знаю, что после того, как писатель ставит последнюю точку, мир который им создан, начинает свою жизнь. Герои, события, картины природы - все это, хочешь или нет, становится уже не твоим. Наверное, так и должно быть. Но бывает, зайдешь в сотворенный тобою мир уже в качестве гостя, подчас даже непрошеного, и тянет изменить что-то, навязать персонажам другие мысли, заставить их чувствовать иначе... Поздно. Эту целостность с ее противоречиями и реалиями нельзя изменить, так же, как и рожденного человека.
Ее можно только вырастить и воспитать или же наоборот - погубить. Но это уже задача и ответственность читателя...
* * *
Улыбаюсь я волчьей ухмылкой врагу,
обнажаю гнилые осколки.
Но - на татуированном кровью снегу
тает роспись: мы больше не волки!
В. Высоцкий
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ЛИРЕНА
I
- За молоком вы стоите, сволочи! За молоком, а не за водкой! - орала клепконосая баба на молодую парочку, попытавшуюся просочиться без очереди. - Как у вас, стервецов, только совести хватает детей растить! Дармоеды! По телевизору вон какие ужасы показывают... про Турцию, например! А вы не можете пяти минут подождать! Ужо развалитесь!
- Ну-ну, мать, не лай, остепенись. Это же наши доморощенные! На них нельзя кричать, бишь ты, а то молочный цвет ихней кожицы на щеках тускнеть станет! - важно проговорил пожилой мужичок, у которого на роже ну прямо-таки было написано: «Я БЫВШИЙ АКТИВНЫЙ ЧЛЕН КПСС. НЫНЕ ЗАБЫТЫЙ ЭПОХОЙ».
В последней трети очереди образовалось небольшое волнение, вроде бы, по причине того, что кто-то кому-то на что-то плюнул. Или харкнул. Через минуту раздражение передалось всему извивающемуся телу длинной и неровной змеи, вспухшая голова которой грызла клыками тянущихся рук молочный киоск. Вонючий алкаш заявил, что он завтра же от всего этого повесится. Ему предложили помочь намылить веревку.
- Где ты занимала?! Что врешь-то! Мне два по пять пятьдесят дайте... - Клепконосая работала на несколько фронтов. - В конец встанешь, ужо не развалишься! И кефира дайте по три. Чего? Я тебе дам: спички на сдачу! Я тебе эти спички знаешь куда затолкаю... И гореть заставлю!
- Быстрей, что ли! - властно гаркнула снобистского вида женщина, облаченная в траурное платье тянь-шаньских вдов.
- Быстро только знаешь чего бывает...
- Да уберет кто-нибудь наконец эту истеричку?
- Кто истеричка?!!
- Ты!
- Я?
Клепконосая с яростью бросила в тянь-шаньскую вдову литровый пакет молока, и по дорогому траурному платью белесыми струями потекли ровно пять рублей пятьдесят копеек.
- Бишь ты, - значительно протянул бывший член КПСС в наступившем на секунду могильном молчании.
- Сибаритка! - завопила вдова с вершин Тянь-Шаня, бросаясь в бой.
Космоизвлекание было душераздирающим и продолжительным. Какой-то почитатель мира и спокойствия сунулся рассудить русских амазонок и получил такой зверский удар в челюсть, что незамедлительно ушел в глубокий нокаут. Желающих разнять сразу поубавилось. До нуля целых, нуля десятых человека.
- Какой ужас! - загомонили в толпе.
- В ребро ей давай! И левый фланг береги!!!
- Милицию, что ли, вызвать...
- Да... если дерутся женщины, то совсем, видно, у нас плохи дела.
- А когда у нас были дела хороши?
- Палку мне найди! Дубину!
- Кто последний тут?
- Лупи! Она в ближнем бою слабовата! Лупи в ближнем!
- Мне йогурта по рубль восемьдесят и вон тех вот карамелек...
Нокаутированный любитель спокойствия постепенно приходил в себя. Он даже смог приподняться, но подбежал краснорожий милиционер и, не разобравшись в ситуации, врезал плотной резиной своей дубинки по первой попавшийся спине - миротворец снова отключился.
- Кошмар какой-то, просто ужас, бишь ты! - сетовал спустя две минуты бывший член КПСС. - Позор! Ты видишь, что творится на глазах честного народа: «Спартак» вчера опять продул три-один!
Уже под вечер движок обветренной «Нивы» снова заглох с точно таким же ворчанием, как и в прошлые разы, и рыжебородый водитель, хлопнув дверью, нырнул в нутро мотора. Копаясь там, он яростно поносил распределительную коробку и дымил сигаретой. Трое пассажиров остались в салоне и пребывали в полусонном состоянии, рассеянно хлопая глазами. Время от времени мимо проносились машины, чаще грузовые, низко шелестя шинами и унося за собой теплые потоки воздуха, бурлившего и извивающегося за их широкими железными спинами. Наконец операция, проводимая рыжебородым хирургом в засаленных перчатках, была успешно завершена, и он, бахнув капотом, занял свое место и повернул ключ зажигания. Сердце машины долго аритмично билось, прежде чем маленькая искра проскочила между коротким хвостиком свечи и ее черным от накипи телом. Поршни сдвинулись, и рыжий шофер, понукая своего стального коня, сильно вдавил педаль газа, бросив сцепление. «Нива» дернулась и покатилась вперед, скрипя тугими рессорами и опять нежно укачивая троих пассажиров.
Трасса тянулась ветвистой нитью из Оренбурга в Самару и дальше расползалась в разные стороны: на северо-восток, где, виляя, подбиралась к Уфе; на запад - там она крадучись приходила в Пензу; быстро убегала вверх, достигая Казани, и вниз, упираясь в Саратов.
Дороги нынче покрыли и стянули асфальтовой паутиной всю российскую землю. В этой паутине там и тут путаются города, образовывая гигантские узлы, в ней вязнут села, сплетаясь в комки размером поменьше, и совсем мизерными отростками висят на ее радиальных нитках бесчисленные деревушки да поселки. Не хватает лишь самого хозяина-паука, который, наверняка, просто где-нибудь притаился и выжидает, когда его жертвы покрепче запутаются.
Мы привыкли к асфальту, бетону, металлу, они окружили нас, став частью среды, составляющей самой природы. Давно произошла эта макродиффузия естества и смелых антропологических зачатков. Теперь нас уже не удивляет протекающий нефтепровод, распугавший своей черной кровью высокие заросли осоки, или серый скелет высоковольтной вышки, который у основания весь зарос вьюнком и лебедой. Это всеобъемлющее, неуловимое сплетение живого и мертвого стало обыкновенным. Обычным.
Мертво крапчатое полотно шоссе, волнообразно бегущее между живыми лесами, беспощадно топчущее цветы и юную травку. Но без этого полотна скучно и пусто. Ведь разве есть на свете что-нибудь, завораживающее и успокаивающее больше, чем дорога? Разве что-то может еще так незаметно отвлечь и укачать, как младенца? Найдется ли такой, кто сумеет противостоять ее пленительной силе, ее зову? И чем дальше путь, тем он навязчивей и упорней манит, помахивая на горизонте летучими миражами, будто длинной прозрачной рукой, тем быстрее подталкивает вперед, тем непонятней влечет за собой. Он бросается то вправо, то влево, а то и просто лежит, вытянувшись, словно скрипичная струна, до самого края земли, и, как ни старайся разглядеть место, в котором он скрывается между полями и небом, все равно видна лишь мутная, стертая далью полоска.
...выстрел, и в этот же миг кто-то огромной, быстрой тенью бросился на одного из них! Во все стороны хлынула теплая кровь, которая в полумраке казалась черной! На снегу медленно разрасталось большое темное пятно, словно чернильная клякса на промокашке...
- Стреляйте же, сволочи! - истошно заорал лежавший рядом человек, протирая забрызганные кровью глаза. Перевернувшись на спину, он выпустил полрожка наугад, надеясь попасть в еле различимый на фоне леса силуэт, безжалостно раздирающий обмякшее тело. Утробный рев донесся совсем близко, и на него снова брызнула терпкая, горячая струя.
- Стреляйте!!!
Все с непривычки стали беспорядочно палить по стремительно приближающимся к пригорку теням. Оглушительный треск очередей заполнил все вокруг! Яркое пламя, рвущееся из стволов, осветило искаженные яростью лица, отразилось в наполненных смертельным страхом глазах!
Позади них опять мелькнул призрачный...
Торопливо неслась темно-кофейная «Нива» по желтому от света заходящего солнца шоссе. Шум ее мотора отдавался там и тут, замысловато отпрыгивая от мрачных стен леса. Поля, покрытые ранней июньской травкой, еще не успевшей запылиться и приобрести пепельный оттенок, ровно и настойчиво тянулись к самому закату. Сладковато пахло креозотом: где-то неподалеку, наверное, пролегало железнодорожное полотно.
С момента последней аварийной остановки прошло уже минут десять. Рыжебородый водитель сосредоточенно держался за руль и курил. Пассажиры потихоньку приходили в себя от дневной дремоты.
Первым основательно продрал глаза мужик в новенькой синей джинсовой куртке, сидевший на заднем сиденье. На вид ему было лет пятьдесят, но морщины лишь вскользь коснулись лба, расположившись от виска к виску, налегая друг на друга, как это бывает у тех, кто много удивляется и радуется, а не взбегая вверх от переносицы, как у мыслящих людей, и пролегли расходящейся сеточкой от черных чрезмерно подвижных глаз. Он продолжительно зевнул, издав сиплый гортанный звук и не позаботившись о том, чтобы прикрыть ладонью глотку и зубы, ровненькие два ряда которых, впрочем, отличались чистотой и хорошей подгонкой друг к другу. В бегающих глазах сквозь отходившую пелену сна пробивалась удачно завуалированная, тщательно скрываемая насмешка с примесью какой-то приторности. На левой щеке у него находился небольшой кривой шрам, по которому он любил тихонько проводить кончиками пальцев.
Его звали Виталием Григорьевичем Подрезенским. Он был буровым мастером бригады, входившей в состав уже наполовину расформированного бурового предприятия нефтяников-добытчиков. В реальности, правда, он мало походил на тот образ нефтяника, который под влиянием стереотипов мы обычно представляем себе: с загрубевшими от тяжелой работы черными руками, толстыми желтоватыми ногтями, и хмурым обветренным лицом. Напротив, его руки были тщательно ухожены, ногти - без заусенчика, а бледное лицо не отдавало и тенью озабоченности, беспечно светясь жизнерадостностью.
- Ото-о... - начал он, но зевнул до слез, показав ровные ряды своих зубов. После этого он сладко потянулся, утер влагу с глаз и все же выговорил: - Отоспались.
На другом краю заднего сидения, прильнув к стеклу, задумчиво наблюдал за пролетающим ландшафтом внешне мало чем примечательный парень. Встретив такого человека, мы невольно уступим ему дорогу, а когда он скроется из виду, скорее всего, пожмем плечами, опустим кончики губ да и забудем о нем навсегда. Он был довольно молод, быть может, лет девятнадцати или двадцати. Русые его волосы несильно вились и в беспорядке спадали на лоб; нос в средней части имел еле заметную кривизну. На нем были черные классические брюки с потертыми коленками и легкая рубашка, а рядом валялся темно-зеленый свитер. Его имя отличалось простотой: Белов Андрей.
...стреляйте, стреляйте, стреляйте!..
Немного сдавленное сверху и снизу солнце серо-желтым овалом висело над неровным краем темной полосы леса, похожей на оборванный тетрадный лист. Оно как предвестник летней ночи зазывало за собой в непознанную дымку сгущавшейся тональной перспективы кофейный куб торопящейся «Нивы». Через самый центр замершего солнечного диска небрежно пролегла тонкая риска далеких перистых облаков. А слева от него небывалыми горными пластами возносились ввысь объемно подсвеченные кучевые.
Они, словно застывший вмиг поток лавы, извергавшийся из жерла невиданного космического вулкана, принимали гибкие, уходящие, как казалось, в разреженную ледяную свободу стратосферы формы, которые непременно одушевлялись смелым воображением: вот изогнул шею гигантский трехгорбый верблюд, облитый светло-розовым монохромом, вот, откинув в сторону хвост, сидит задом белый лопоухий пес, а повыше фиолетовый волшебник в колпаке машет палочкой, распустив свою ирисовую мантию на десятки тысяч метров; и в этой мантии угадывается нежный женский образ - будто бы какая небесная нимфа грустно смотрит на необъятную земную ширь и долго думает. О чем-то. В чертах бледного полупрозрачного лика незнакомки, начертанного мягкой кистью ветра, этого гениального незримого художника, таится простота и спокойствие, а неугомонная, филигранная человеческая фантазия пририсовывает к нему еще море всяких прелестей, вовсе не соответствующих оригиналу; а уж совсем настырная мысль может вычленить из бирюзового облачного лица даже зачатки страсти и фиктивного загадочного желания. Но на пассажиров кофейной машины, к счастью, отрезвляюще действовал сквозивший из опущенных стекол воздух, уже начинавший отдавать вечерней свежестью.
Водитель неаккуратно стряхнул пепел, и тот, развалившись, плавно осел на его рыжую бороду, придав ей какой-то сказочный вид.
- Ух ты корова первотельная! - пробасил разозлившийся шофер и стал трясти огромной головой, как собака, только что облитая ведром воды.
Рядом с ним, на переднем сиденье, находилась броско разодетая девица. Она хихикала над его злостью и внимательно разглядывала свое густо накрашенное лицо в миниатюрном кругленьком зеркальце. Ее очень волновал микроскопический прыщик, вскочивший под правой ноздрей, бывший, как ей казалось, больше чайного блюдца. Бедный фурункул! За последние пять минут он был выдавлен до крови несколько раз... Теперь же его хозяйка, чтобы подытожить эту экзекуцию, старательно замазывала воспалившийся бугорок жирным тональным кремом. Она с нескрываемым сожалением и досадой глядела на свое, как ей чудилось, вконец изуродованное личико. После тонального крема на бордовое поле битвы лег толстенный слой бежевой пудры, а потом весь этот пострадавший округ был покрыт рассыпчатым порошком красных румян и какой-то замазочкой вообще уже неизвестного цвета, отдаленно напоминавшего слабый раствор марганцовки. Только после этого отчаявшаяся замазуля воспрянула духом и снова прониклась надеждой на то, что конец света будет еще не скоро. Она кокетливо поправила черную челку и беспечно повела носиком, как будто говорящим: «А прыщика-то вовсе и не заметно!» Все ее существо, казалось, громко вторило этому светлому лозунгу: и подведенные узенькие брови, выщипанные по краям, и выразительные веки, покрытые в три слоя синими тенями так же тщательно, как у Твена забор Тома Сойера был покрыт белилами, и слипшиеся от избытка туши редкие длиннющие ресницы, и соблазнительные губки, намазанные помадой, как хлеб маслом, и тонкие мочки ушей с дырочками, в которых красовались перламутровые клипсы весом, пожалуй, в полкило каждый, и вьющиеся шиньоны, и бархатная шейка с крупинками присыпки. Весь этот фешенебельный le placard был облачен в короткое желтое платье с вызывающим кратером декольте и манящими зубцами фестонов, губительными для мужского взгляда, и невыносимо пахнул каким-то цитрусовым ароматом духов.
Это была Таня Строева - геолог. Ее, правда, гораздо больше интересовали строение, состав и история поверхности собственного лица, нежели земной коры. Но богатые залежи полезных ископаемых, покоившиеся под осадочной породой желтого платья, окупали все ее должностные предрассудки и дамские капризы.
- Вот, блин, ежиха конопатая! - неожиданно заревел шофер и без видимой причины врезал бочковидным кулаком по спидометру.
- Ой, - сказала Таня.
О водителе темно-кофейной «Нивы» мы уже немного знаем. Стоит лишь до конца закрасить серые участки холста в его портрете. Тем более что личность эта была самая что ни на есть незаурядная!
Рыжебородый здоровяк всегда носил спецовку, из нагрудных карманов которой выглядывали отвертки и разводные ключи. Черты лица у него были грубые, будто второпях вырубленные большим топором и обтесанные стамеской на скорую, но широкую руку: квадратный нос с ведрами ноздрей, огромные глаза, цвета мутного самогона, низкий, панорамный лоб и всепоглощающая огненная борода, начинавшаяся почти у самых нижних век и, засеяв тугими здоровыми своими побегами все обширные щеки и каменный подбородок, переходившая в волосяной покров на груди.
Вообще Шигорко - такой была фамилия этого гиганта - олицетворял собой все плохое, что происходило рядом с ним; и если мы всегда стараемся умалить любые неприятности и противоречия, недостатки и разные перлы зла или хотя бы стараемся стараться это делать, или, в крайнем случае, точно знаем, что нужно поступать именно так, то он всячески способствовал их развитию, как в самом себе, так и в окружающих, словно несоизмеримо увеличивал всю дурь и нечисть в толстой собирательной линзе. Он фокусировал в своем объемном теле, как в некой мистической цитадели, все гадости, творившиеся вокруг, концентрируя получившиеся эмоциональные шлаки до невообразимого предела. Хотя, замечательно было то, что, несмотря на свой характер, Шигорко был беззаветно предан своей шоферской музе, и если уж рулил, чинил, проверял, крутил или ругался, то делал это с такой силой и энтузиазмом, что окружающие просто не могли налюбоваться и наслушаться. У Шигорко в жизни было две вещи, которыми он гордился: привычка умножать зло и жесткая, пахучая рыжая борода.
- Гусятина пережаренная! - рявкнул он неизвестно на кого и для порядка гнусно выругался.
«Нива» продолжала свой бег.
Внутри машины, помимо растекшегося повсеместно шума двигателя, фланировала от одного уголка к другому еще добрая сотня еле уловимых микрозвуков. К примеру, удовлетворенное посапывание Виталия Григорьевича перемешивалось со скрипучим фальцетом спинки заднего сиденья, прерывисто поющего под Беловым, меняющим позу, ставшую неудобной, а тоненькое хихиканье Тани Строевой придавало сочность грубому табачному пыхтению Шигорко точно так, как писклявый высокочастотный динамик сглаживает давящую хрипоту низкого резонатора.
Вся эта разношерстная бригада еще утром выехала из Оренбурга и направлялась в Самарскую область. Но по причине многочисленных поломок старой «Нивы», на которую Шигорко каждый раз по делу и без дела безбожно матерился, они с трудом за день осилили половину пути в Нефтегорский район, где находилась новая поисково-разведочная скважина. Предстоял нудный ее монтаж и передача в эксплуатацию, и поэтому все старались об этом не думать. Каждый был рад, что их путешествие так затягивается, и даже не заботился о том, где им придется ночевать. Только Шигорко, который, пожалуй, радоваться просто-напросто не умел, совершенно не был тронут таким обстоятельством.
Солнце зашло, и по краям машины незаметно вспыхнули габаритные огоньки.
...стреляйте, вашу мать! Стреляйте же, бля!..
Небо нежно переливалось от светло-розового тона, оставленного теплым заревом заката, до иссиня-черного в противоположной стороне, где уже вовсю хозяйничала ночь. Между этими крайними цветами расстилался необъятный плавный переход, в котором нашли себе место, наверно, все природные оттенки. Здесь были и желто-оранжевые гаммы, но не яркие, а словно разбавленные влагой сумерек, и салатовая дымка пролегла размазанной уже полосой, оставленной самолетом прямо в зените, и глубокая прозрачная синь застыла в своей стеклянной сфере, и, наконец, совсем сзади сильно черненное серебро туч равномерно обдувало успевшую немного отсыреть почву прохладным воздухом. Все эти полутоновые разводы устало оседали на темное чрево леса, стоявшего стеной справа от остывающего шоссе.
Это были громадные массивы непролазного Бузулукского бора. Манящие узкие просеки красиво и одинаково жутко исчезали между гнущихся сосен. Светлыми пятнами в чаще мелькали поляны, покрытые густым папоротниковым ковром. Кое-где резали глаз своей белизной небольшие березовые вкрапления; там своеобразно пахло мокрой трухой давно истлевших стволов, и сорванная градом тонкая молоденькая береста пугливо прижималась к мягкой перине мха, образовывая на ее изумрудном фоне мраморные крупинки. Далекой резкой точкой маячил в тускнеющем небе зоркий коршун, плавно опускаясь по гигантской спирали, чтоб через минуту исчезнуть за верхушками деревьев.
Этот загадочный лес усыплял своим чистым хвойным дыханием, звал путника гулким голосом, бросающим в легкий озноб... Его мощная вековая плоть скрыла в себе непознанную душу, в которой тысячи лет собирались порывы, чувства, мысли, разгорались пожарами и, взметнувшись пронзительным волчьим воем, обреченно гасли, оставляя только невесомую сажу, разносимую ветром и временем; гасли потому, что не могло это уродливое нечеловеческое сознание воплотить свои идеи в реальность, не могло их никому рассказать... И теперь оно лишь душераздирающе стонет по ночам и смотрит на нас своим тлеющим взглядом.
II
Заря медленно блекла, окутывая колким мраком быстро бегущий силуэт машины.
- Он мот и фат, - вдруг произнес Шигорко, злобно выбросив из окна окурок.
Строева чуть не прыснула со смеху, но удержалась, вспомнив о нраве шофера, и лишь тихо хихикнула. «Слова какие знает... рыжий», - подумала она.
- Кто? - спросил Виталий Григорьевич, приятно улыбаясь.
Шигорко совершенно проигнорировал вопрос и заерзал, доставая новую сигарету. Он прикурил, нахмурив брови, пробурчал что-то нехорошее о карбюраторе и впал в привычную апатию.
- Кто? - повторился Подрезенский, похлопав рыжебородого по плечу.
- Что «кто»?! - недовольно повернулся тот, исподлобья взглянув на Виталия Григорьевича.
- Кто мот и фат?
- Директор автотракторной конторы.
- Почему? - все так же снисходительно улыбаясь, поинтересовался Подрезенский.
- Потому. Сам будто не знаешь, - прогудел Шигорко и окончательно отвернулся, не намереваясь больше ни о чем разговаривать.
Выражение довольства резко сошло с красивого лица Виталия Григорьевича. Его бледные щеки порозовели, но отнюдь не оттого, что директор конторы оказался вдруг таким негодяем, а по причине грубого «тыканья» шофера в его адрес. «Наглец!» - подумал он, исходя внезапным порывом гнева, но вслух ничего не сказал, а только значительно кашлянул.
Строева расчесывалась и украдкой поглядывала на недовольную физиономию Виталия Григорьевича, которая казалась ей чрезвычайно забавной.
- Ой, смотрите, на улице уже темно как! - крикнула она, высовываясь из машины, и тут же повернулась, чтобы посмотреть, как на это отреагирует Подрезенский.
Он сухо ухмыльнулся и покивал.
- Ой, Виталий Григорьевич, а у вас нет какой-нибудь книжки с собой? - издевалась она. - А то так почитать чего-нибудь хочется! А?
Подрезенский, уже начиная не на шутку раздражаться, совсем некрасиво оскалился и с расстановкой проговорил:
- У ме-ня нет ни-ка-кой книж-ки.
Таня, пожав плечами и кокетливо зажмурившись, опять занялась прической.
- А вы что любите читать? - вмешался в разговор Белов, обращаясь к Строевой.
- Романы, - патетически произнесла Таня. Ей самой давно не терпелось заговорить с Андреем, но она решила, что начать первой - значит показать свою женскую слабость, и поэтому делала вид, что Белов ей вовсе не симпатичен.
- Да, мне тоже больше нравятся книжки, где автор глубоко копает нашу с вами жизнь, где двадцатью страницами не обойдешься, - сказал Андрей. - К примеру, классика.
Таня сморщилась так, что корка румян пошла трещинами, словно почва при землетрясении.
- Эх ты, стажер! - неожиданно резко ответил Подрезенский. - Кто же сейчас твою классику читает-то? Там ни сюжета, ни проблемы! Сплошная тягомотина! А зачем?
Виталий Григорьевич, выплеснув насевшую на душу спесь, снова придал своему лицу свойственную только ему полуулыбку и уже снисходительно добавил:
- Родимый мой Андрюшенька, сейчас нет никакой потребности обожать каждого смертного по законам Достоевского, ты теперь, чтобы уметь жить, будешь читать крутые боевики и драть любому встречному рожу. - Подрезенский поднял кверху глаза и провел рукой по шраму на щеке. - У тебя жена есть?
Андрей сдвинул брови и отрицательно покачал головой.
- Так значит, ты еще и не знаешь, стажер, что есть такое на самом деле любовь, воспетая твоими классиками! Это брань из-за того, что ты не так посмотрел на какую-нибудь короткую юбку! Это споры, в которых истина не рождается, а умирает! А я спрошу: зачем?
Андрей все это понимал и без бурмастерской философии, но он был уверен, что знал и много совершенно противоположного о любви.
- А неужели вам никогда не доводилось испытывать настоящего счастья? - серьезно спросил он.
Виталий Григорьевич с нескрываемым удивлением поднял брови.
- Малыш, - обратился он к Белову, как отец к несмышленому сыну, - счастье - это просто максимальная реализация своих сущностных сил. Его нельзя испытывать! Правда, Танечка? - сказал он, вольно погладив Строеву по голове.
- А я читала последний роман про крошку Лю-Лю, и там все было совсем не так, как вы говорите, - вставила Танечка, поправив желтые лямочки на плечах. - Там они сначала ругались, а потом приехала тетя, и они с ней ругались, а после она уехала, и они помирились.
- Ай-ай-ай, - с нарочитым отвращением покачал головой Подрезенский.
- Вы чего все базарите о всякой дряни?! - подвел итог Шигорко своим гулким голосом. - Лучше бы, ядрена мать, придумали, где ночевать будем! Форсунку в нос!
Наступило неловкое молчание, какое обыкновенно случалось после отрезвляющих реплик шофера. А ночь тем временем уже совсем близко подобралась к несущейся машине, давя на нее темной ладонью звездного неба.
Андрей подумал, что Виталий Григорьевич странно как-то рассуждает. Он выдвигает категоричные суждения о жизни и любви и отвергает классиков, которые могли бы объяснить, что это не только брань из-за юбок. Впрочем, молодой ум слишком долго не может останавливаться на одном вопросе, и поэтому Белов скоро уже думал о том, как поближе познакомиться с Танечкой.
Он примкнул к остальным членам вахты в Оренбурге и всего только один день провел с ними. С мизантропическим водителем разговаривать как-то не особо хотелось. Этот медведь кому угодно даст от ворот поворот. Другое дело - Виталий Григорьевич. В начале пути и во время долгих вынужденных стоянок Белов о многом переговорил и переспорил с ним: и о нефтяном деле, и о кулинарии, и даже о том, какую машину сейчас выгодно иметь. Но чем больше они разговаривали, тем сильнее не устраивали друг друга. Подрезенскому казалось, что стажер иногда не отдает ему должного уважения, а Андрей стал замечать, что все, на первый взгляд разные, мнения Виталия Григорьевича приводят невидимыми нитями к одному непоколебимому постулату практического неверия и пессимизма. Так, когда речь шла о еде, он сказал: «Яичницу приготовить легче, чем блины, значит, если я стану питаться блинами, то потрачу гораздо больше времени и энергии! А зачем?» Он так ставил этот вопрос «зачем?», что не согласиться с его точкой зрения было невозможно. Вот поэтому Андрею надоело вести цикличные споры, и он решил просто отвлечься от жизненно важных идей и слегка пофлиртовать с Таней.
Она, конечно, была недалекой женщиной, но, по крайней мере, не ставила в тупик риторическими вопросами. Являясь единственной представительницей прекрасного пола среди пассажиров темно-коричневой «Нивы», Строева позволяла иногда себе всяческие колкости и вольности. Но при этом, кокетливо хихикнув, она всегда могла разрядить обстановку. Виталия Григорьевича вдохновлял этот длинноногий геолог, но он тут же вскипал, когда ее «тупая» ирония относилась к нему. Андрей же изредка невольно останавливал взгляд на ее мраморной шее, и в груди у него, в районе диафрагмы, что-то сжималось.
Он вспоминал, как, будучи еще классе в седьмом, попал, что называется, впросак. Впереди него сидела Сонька Лосева - девчушка симпатичная и шаловливая. Она обожала всякие короткие стрижки, и от этого ее тонкая шейка - гладкая и упругая - вечно находилась прямо у самого носа троечника Белова. Он каждый день шел в школу и знал, что все пять-шесть уроков напролет будет пялиться на это изящное изваяние жестокой природы, а не на доску. И он пялился: на большее не хватало смелости. Всякий раз, сидя дома или гоняя шайбу на улице, Андрей окончательно и бесповоротно решал: «Завтра подойду и скажу. Все! Может быть, даже в любви признаюсь...» На другой день он приходил в класс - несокрушимый, словно Эверест, - подкалывал мальчишек, болтал на уроках, ходил гусаком... Но стоило ему только повернуться в сторону Соньки, как ее беспечный и легонький взгляд сшибал напрочь всю уверенность и решимость, как аспирин - температуру. И оставалось лишь снова и снова пялиться! Так могло продолжаться довольно долго, но все изменил случай. Однажды между ним и Сенькой Куреньковым возымел место спор, каковые среди пацанов такого возраста распространены чрезвычайно. Они с недавнего времени сидели за одной партой, и у Сеньки, видно, тоже появилась слабость к сонькиной шее, да и к Соне в целом, пожалуй. И, чтобы не показаться идиотом, а новоявленную страсть свою все ж удовлетворить, он спровоцировал Андрея на пари.
- Смотри, какая куколка, а! - шепнул он на географии, толкая Белова локтем в бок.
- Чего? - оторвал тот глаза от своего незаконченного произведения искусства - а-ля Казимир Малевич.
- Шейка у Лосевой сексуальная.
Андрея аж передернуло всего. Не думал он, что такие безответственные мысли посещают еще кого-то.
- Ну да... в общем, - запинаясь, ответил он.
- Давай на спор, что я ее первый поцелую! - зловеще подстрекал Сенька.
- Иди ты!
- Струхнул, что ли?
- Давай, давай: целуй!
- Фу-у-у...
На самом деле Сенька до смерти сам боялся, что, не дай бог, Андрей согласится. И теперь, когда все это зашло уже далеко, он жалел и не понимал, что вдруг этакое ему в голову взбрело.
- Ладно, замяли. - Он тупо уставился на карту мира. - Шучу я, шучу!
Но тут разобрало Белова. Сколько, в конце концов, можно было пялиться?!
- А, чтоб тебе учиться век! Давай!
- Чего «давай»? - Пришло время передернуться Куренькову.
- На пятак! Я первый поцелую! Забили?
- Брось ты... вон смотри, про Испанию рассказывают!
- СТРУХНУЛ, испанец?
- Кто? Я?
- Ага.
- Забито!
Рукопожатие. Дикое сердцебиение и концентрация воли у обоих. Впереди непринужденно вертится пресловутая шейка, отсвечивающая почему-то зеленоватым бликом. И откуда здесь этот светло-салатный блик?..
Андрей видел краем глаза, как Сенька сжимал кулаки до тех пор, пока они не белели, и играл напряженно желваками. Несколько раз порывы и того и другого замирали, словно натыкались их лбы на прочную стеклянную перегородку, и тогда они, деловито сопя, медленно отступали.
«А что тут собственно такого-то? - про себя повторял Куреньков. - Шея как шея. Вовсе и не страшно!»
«Баба как баба! - вторил ему мысленно Андрей, почесывая подбородок. - Ничего особенного!»
И оба, подобно последним болванам, безрезультатно шатались вперед-назад. А всего в каком-то вшивом полуметре - сонькина шейка! Воистину: дьявольская плоть!
- Э-эх сударыня-барыня... Прикрывай! - шикнул наконец Белов и, зажмурившись до радужных колец перед глазами, поцеловал! Да так смачно, что весь класс обернулся...
Наказание сильно растянулось: за волосы Сонька его оттаскала, не отходя от кассы, - больно и основательно; через минуту он был выдворен с урока вон; через день он имел назидательно-воспитательную беседу с директором; через два - узнали родители.
После всего этого он, с яростью содрав с Куренькова заслуженный пятак, пересел на первую парту, дабы не посягали впредь на его бдительность всяческие салатные шейки, и назло всем спустя полгода стал хорошистом.
Ровный шум двигателя вновь подернулся знакомой, надоевшей всем за этот день лихорадкой, и через некоторое время «Нива» безжизненно остановилась на пыльной обочине.
- У-у, кобыла неподкованная! - зарычал Шигорко, вылезая из машины.
- Может, пока прогуляемся? - предложил Андрей Строевой.
- Пошли, - коротко бросила она и вылезла.
Подрезенский поманил Белова к себе пальцем и тихонько, как бы шутя, сказал, улыбаясь:
- Ты с этой пташкой особо не того! Понял? А то я тебе быстро манометр отвинчу.
Белов пристально посмотрел в смеющиеся глаза Виталия Григорьевича, но ничего не сказал и, отогнув спинку переднего сидения, вылез. Это заявление ужасно испортило ему настроение, и уже никуда не хотелось идти, но Таня сама схватила его за руку и бесцеремонно потащила вдоль шоссе. Все тише и тише слышалась ругань копающегося в распределительной коробке Шигорко, все слабее виден был желтый свет подфарников.
По обе стороны дороги темной стеной уходил далеко вверх лес. Ветер несильно трепал русые волосы Андрея и огромную смоляную челку Строевой. Царствовала тихая звездная ночь. Они шли, держась за руки. Таня безостановочно вертелась в разные стороны, а Белов посмеивался и теребил свой зеленый свитер.
- Посмотрите, как красиво, - негромко сказал он, останавливаясь и прислушиваясь к мягкому шелесту травы.
- Где?! - вдруг воскликнула Строева и закрутилась вокруг оси в поисках чего-то необычного.
- Да везде! - ответил Белов, задумчиво глядя на пока еще неяркий Млечный Путь, постепенно проявляющийся на черном небе.
- А-а... - разочаровано протянула Таня.
Они снова побрели по теплому асфальту. Вдали показались два ярких глаза дальнего света фар, и через минуту мимо них с ревом пронесся тяжелый грузовик, толкнув воздушной волной в грудь. Ворчание его шин быстро ослабло и скоро совсем исчезло, оставив после себя легкий шум в ушах. Где-то отрывисто крикнула сова. Верхушки сосен закачались от внезапного порыва летнего ветра.
- Мы подчас односторонни и слепы... - Андрей вновь обратил взор к звездам. - И не замечаем, сколько таинств происходит вокруг. Ведь так, Таня?
Он замолчал на минуту, будто хотел услышать хоть что-нибудь в ответ. Но Строева лишь молча пожала плечами и поправила желтую лямочку платья.
- Заботясь только о личном благополучии и достатке, - продолжил Белов, - люди так глубоко врываются в неблагодарную почву жизни, что перестают видеть дальше своей узкой колеи... Но иногда, как я вот сейчас, словно пелена какая-то спадает с глаз, и тогда открывается удивительный и необъятный мир. Эти вот былинки становятся другими, звезды ярче горят, вы вот, Таня, вроде бы, смотрите иначе на меня... Но через миг почему-то все это улетает... Это только отражение, далекий мираж над горячим битумом дороги. И вот снова приходится рыть свою бесконечную канаву, зачем-то ссориться друг с другом, кувыркаться в волнах озлобленности... А сейчас все так просто! Пусть будет СЕЙЧАС!
- Так ведь сейчас и есть сейчас, - недоверчиво и полувопросительно предположила Таня.
- Вы знаете, - задумчиво сказал Белов, - мне кажется, что «сейчас» на самом деле нет. Есть лишь раньше и позже, до этого и потом! Миг настоящего настолько ничтожен, что спустя мгновение обращается невозвратимым прошлым... Или становится уже будущим? - Он вдруг остановился и взглянул назад, в темноту, будто снова ждал от кого-то ответа. - Странно, правда?
Неподалеку в воздухе быстро прошелестела то ли птица, то ли летучая мышь; а у самых ног беспечной песней залился невидимый сверчок.
- Мне страшно здесь, - заныла Строева, наигранно прижавшись к плечу Андрея.
- Отчего? - удивился тот.
- Ой, ну уж не знаю! - Таня несколько раз глупо хлопнула большими ресницами и добавила, как будто забываясь: - Поцелуй меня.
Белова сшибло из-под небес, как ракетой. Он только мгновение назад думал о чем-то большом, и вдруг это... «А на что же я рассчитывал? Ведь я именно этого и хотел!» - промелькнуло в его растерянном сознании.
Андрей прикоснулся своими сухими губами к влажному слою красной помады. Строева сразу подалась всем телом вперед так, что грудью уперлась в зеленый свитер, ее нагие ручки ловко обвились вокруг его шеи, а веки томно опустились, показав толстый слой синих теней. Андрей невольно обнял тонюсенькую талию. «Какая глупость», - только и успел подумать он перед тем, как дернулась узкая лямочка на женской ключице, а за ней и все вокруг: исказилась в агонии плотная полоса бора, перевернулось рябое шоссе, вывернув наизнанку весь еле различимый горизонт, - и смешалась прозрачная, чистая июньская ночь с незаметно слетевшим, словно мертвый осенний листок, желтым капроновым платьем.
...пуля прошла навылет. Кровь фонтанчиком брызнула из рваной раны на его спине.
- Стреляйте...
Обратно они шли молча. Таня поправляла прическу и хихикала, бросая наивные взгляды на Белова. Она вообще была большая охотница до подобного рода прогулок и всегда после них чувствовала себя в роли завоевателя. Будучи женщиной в известной степени легкой, она не особо заботилась о глубокой романтике и высоких чувствах. Так же Строева не шибко тщательно выбирала себе партнеров, в которых недостатка, впрочем, не ощущалось. Все они играли для нее заезженную роль «сезонных мальчиков», приносящих жертву богу сладострастия.
Лет в пятнадцать она покуривала под влиянием сверстниц и моды, плясала на разудалых вечеринках, увлекалась опасными играми в неразделенную любовь, но при этом умудрилась расквитаться со школьной программой и поступить в институт. Вот тут началась настоящая жизнь. Знакомствам, переходящим все существующие грани, не было конца, невесомые деньги уходили так же незаметно, как и приходили. Юношеские ошибки и капризы стали обыкновенностью и превратились в привычки, закостенели в привлекательном теле, заняли в нем все стратегически важные участки и установили жесткую диктатуру. После того как какой-то начальник, проведя пару холостяцких вечеров в обществе Танечки, порекомендовал ей доходное место в своей организации, она бросила институт, который уже и так успел ей поднадоесть. Новая ответственность не изменила уже сформировавшийся характер, и Строева продолжала изящно перепрыгивать с кочки на кочку и, будто не замечая, обнажать при этом то мраморную шейку, то плечико с тугой линией ключицы... Начальник забыл ее искусные ласки, увлекшись другим «специалистом», и она осталась скакать на корявом поприще жизни точно так, как скачут миллионы других желтых платьиц и шортиков. В ее миниатюрном тельце была спрятана миниатюрная душонка, каких нынче развелось огромное количество; ею двигали такие же маленькие чувства, мысли и амбиции. Как и многие другие, она довольно часто испытывала небольшие радости и огорчения, которые никогда не затягивались надолго. В таниной жизни не находилось места для широкого и глубокого движения, но если она и задумывалась над этим, то всегда приходила к выводу, что нужно остерегаться глобальных последствий, а для этого поступки и мысли совершенно не должны много весить. Так Строева наслаждалась приятным мгновением, болтая в руке холодную ладонь Андрея, чтобы через день забыть о нем и вперить испытывающий взгляд в следующего «сезонного мальчика». Пока ничего не подозревающего.
Свет габаритных огней ждущей «Нивы» приближался. Белов хмуро глядел себе под ноги, ощущая какую-то неловкость и желая поскорее оказаться у окна на заднем сидении. Таня беспечно подпрыгивала рядом с ним и пыталась даже напевать какую-то пошлую песенку про мартовского кота, дожившего только до февраля.
Набежали мутные облака, скрывшие Млечный Путь, недавно мерцавший далеким галактическим светом, и небо теперь печально задумалось, опершись на острые верхушки деревьев.
Издалека было слышно, как Шигорко хлопнул капотом и выругался, попомнив по всей родословной, кроме распределительной коробки, еще и каждую свечу по отдельности, и автомобильный сервис, и самого дьявола.
Подрезенский с ненавистью смотрел на возвращающуюся парочку, и особенно на Андрея.
- Мы такого большущего ежика видали, Виталий Григорьевич, - бессовестно понесла Строева, радостно размахивая руками. - Вы не поверите! Ой, он так сопел, так сопел, а потом как зашипит! И кололся ужасно! Вот глядите.
Она сунула ему в лицо гладкую ладошку, нестерпимо пахнущую то ли апельсином, то ли кисловато-горьким грейпфрутом.
- Ты бы хоть губнушку с личика стерла, юннатка! - дрожащим голосом сказал Виталий Григорьевич, резко отводя ее руку, и снова бросая злобный взгляд на Белова.
- Вы машину починили? - обратился Андрей к курящему в сторонке шоферу, стараясь не смотреть на Подрезенского.
Шигорко скосил на него глаза, как на блоху, громко сплюнул и опять стал неаккуратно стряхивать пепел на рыжую бороду.
Андрею совсем осточертела эта нелепая, даже какая-то гнусная ситуация; он забрался на свое место и уткнулся лбом в холод вспотевшего стекла. Сквозь микроскопические капельки воды, как в тумане, была видна вертлявая Строева, липнущая к Подрезенскому, который, по-видимому, слегка размяк от ее кокетства, и вечно мрачный Шигорко, похожий на медведя в вялом свете огней машины. А за ними чернел частокол толстых стволов, вакуумные провалы канав и кустарник, зовущий узловатыми ветвями.
Лес навис над людьми и медленно подбирался к ним, жутко ухая и вздыхая.
Только освещенный неоном фар, разрывающих темноту, полутораметровый столбик с приделанной к нему жестянкой, на которой было трафаретно написано выцветшей краской «Ущевка» и наискось перечеркнуто красной линией поверх, возвращал пейзажу реалистичность и принадлежность к настоящему времени.
Давно кончился жаркий день, и вместе с ним уснули спокойные мысли. На их место, меняя окраску, словно бесчисленные хамелеоны, прокрались тревожные чувства и воспоминания. С уходом солнца быстро растворились привычные очертания предметов, исказив или превратив в пустоту все то, что казалось таким простым, что было так явно прорисовано днем.
Белов жалел, что поехал с этими людьми. Он теперь с отвращением думал о прогулке со Строевой, об этой оказии. Он корил себя за то, что поддался искушению схоластически поспорить с Подрезенским... Разве это называется жизнью?
...вместе с разлетающимися ошметками плоти! Смертельный вопль заставил всех вздрогнуть и отпрянуть от тела, забившегося в агонии, конвульсивно выгнувшегося дугой...
Андрей посмотрел вперед, в бесконечную тьму, в которой таяло шоссе. «Да, именно это - жизнь, - подумал он. - Именно так все вокруг ходят, ругаются, спорят, ненавидят... До сих пор не придумали, как можно жить по-другому, как иначе смотреть и говорить. Пока - только так».
Чтобы не замерзнуть, Белов достал из своей сумки небольшую бутылочку со спиртом и хлебнул немного жгучей жидкости, морщась и откашливаясь. По венам поползло мнимое тепло и, достигнув мозга, смахнуло с него пыль усталости и прочий тягостный сор. Он объемно вздохнул и откинулся на запевшую разными пружинными голосами спинку.
Через минуту у руля взгромоздился Шигорко, и салон наполнился едким табачным смрадом. Он долго ерзал, поправляя спецовку, и обносил нецезурщиной директора автотракторной конторы. За ним пожаловал Подрезенский, явно повеселевший. Он сел на переднее сидение, а на коленки к нему прыгнула разгоряченная от смеха Танюша.
- Стажер, ты в карты играешь? - через плечо поинтересовался Виталий Григорьевич.
- В преферанс только, - не глядя на него, ответил Андрей.
- У-у, загнул! - Полуулыбка снова устроилась на лице бурмастера. - Слышишь, Шигорко, какие тут у нас лорды сидят.
Строева хихикнула, а шофер дернул ключ в замке зажигания.
- Метров через пятьсот вправо повернешь - по просеке, - обратился Виталий Григорьевич к рыжебородому. - А дальше я сам тебе буду показывать дорогу.
- А куда это мы теперь? - с удивлением спросил Белов.
- На шабаш! - бросил Подрезенский и поперхнулся со смеху. За ним залилась Строева, а Шигорко резко отпустил сцепление, отчего всех приплющило к спинкам.
- Здесь, под Ущевкой, - объяснял Виталий Григорьевич, потирая шрам, - мой товарищ старинный егерем работает. Давно уже. Странноватый, конечно, тип, как все те, кто долго живет один, но переночевать пустит и настойкой побалует, ручаюсь.
- А что это за товарищ, Виталий Григорьевич? - спросила Таня, водя длинным ноготком по бледной шее бурмастера. - Молодой?
- Тьфу! - в сердцах плюнул Подрезенский, отодвигая ноготок от шеи. - Тебе лишь бы... молодой!
Белова наизнанку вывернуло. Он чувствовал на себе сверлящие взгляды спин и готов был валиться в преисподнюю, только бы не было между ним и проклятой Строевой ничего!
Бурмастер приподнялся, перегнулся через спинку и заговорщическим шепотом спросил Андрея:
- Ну как, стажер, хорош геолог-то наш?
- Перестаньте, а! - Белов отодвинулся в угол.
Машина повернула на грунтовую дорогу и запрыгала по ухабинам. Свет фар то растворялся в небе, то упирался в толстую кору сосен, то скользил по волнистому песчаному склону, устраивая впереди дикую пляску причудливых теней. Кроме этого, вокруг не было ни огонька. Старый бор безвозвратно проглотил путников.
Вдруг «Нива» оказалась перед развилкой: налево дорога уходила в гору, а правая ветвь сразу исчезала во тьме. Шигорко навалился на тормоз.
- Направо здесь! - крикнул Виталий Григорьевич, вглядываясь в местность из-за плеча Строевой, и добавил чуть слышно: - Вроде.