Плешивый Мау высунул нос из дома, когда густые сумерки уже потекли по переулкам и поднялись выше вторых этажей. Осенними вечерами на Мау наползала тоска, мучили мысли о невозвратно потерянном и хотелось какой-то компании. Поэтому он поёжился, когда холод походя укусил за нос, потом собрал себя в комок, повесил на локти зонтик и сумку и ступил за порог.
И сразу понял: что-то на улице не то.
Теперь он жил на полпути между перекрёстком и тупиком, по левой стороне, бок о бок с крикливой Лин, которая вечно сушила под окнами свои рубашки. Вот и сейчас они смутно колебались под навесом, как под брюхом огромной глубоководной рыбины; вот только Лин давно должна была их снять и убрать - кто ж оставляет бельё на ночь, в сырости?.. Мау вытянул шею и сощурился. Под навесом залегла густая тьма, и ни капли света не просачивалось из окон. Только колыхались на самой границе бездны, как в омуте, бедные покинутые рубашки.
Мау постоял, потоптался на крыльце, покачал головой, поразмыслил тихонько, вполголоса, сам с собой. Может, заснула, предположил он, а может, ушла куда-то, да и забыла про бельё. Мало ли какие дела могут быть у его соседей; он к ним в душу не лез - лишь бы они его не трогали. Решив так, он с облегчением повернулся в другую сторону. Там мягко светили фонари, и что-то у внутри у старого одинокого Мау томительно поджалось в предвкушении. Он потянулся туда, шагнул с крыльца и только один раз, на секундочку, оглянулся назад, в темноту.
Сумка и зонтик тарахтели за ним по камням, а свет тёк под ноги и собирался в трещинках. Его становилось всё больше, больше, и Мау навострил уши в ожидании знакомого шума и говора. Потом навострил ещё сильнее, приостановился и медленно поднял зонтик на плечо. Тарахтенье прекратилось, и сразу стало очень, очень тихо.
На перекрёстке не было ни души; только раскачивался под ветром фонарь, а в тени, в закутке, кивали головами поздние цветы - и шуршали, словно змеи, шуршали так странно и громко, что Мау хотел было бросить свою затею, юркнуть обратно в переулок и запереться в доме до утра. Но потом вспомнил чёрный омут и белые рубашки, собрался с духом и рысью перебежал перекрёсток. На той стороне призывно мерцала изогнутая розовая стрелка. Она указывала вниз и влево - значит, разумел Плешивый Мау, идти надо сначала вперёд, а потом повернуть налево. А там уж недалеко. Там уже совсем недалеко, даже отсюда видно.
Совсем рядом с мигающей стрелкой кто-то нарисовал на стене буквы и линии. То ли защитный амулет, то ли оскорбление - света она давала мало, и разглядел он только две-три крайние закорючки. Да и не до того ему было.
Закусочная Луна горела яркими огнями и трепетала вымпелами, так что квартала за два было видно - не пропустишь. Мау с разбегу нырнул в освещённое пятно и только тут остановился. Свет лился из-за стойки беспрепятственно, и никто его не загораживал. Снова повеяло сладким, жутким, вкрадчивым - не тем. Мау в тоске оглянулся туда, сюда - успев уже на секунду представить, что за день каким-то образом вымерла вся округа, оставив его одного на мёртвых, покинутых улицах - и тут на крайнем табурете углядел тёмный живой комочек.
Посетитель ему был не особенно рад.
- Ну, чего? - пробурчал он и скорей загородил чашкой широкий рот.
Звали его Картошка; было ли у него кроме этого ещё какое-нибудь имя, Мау не знал. В ожидании, пока старый заморыш ещё что-нибудь скажет, он подтянул к себе зонтик, зацепил ручкой за крючок под стойкой, чтоб не скрёб по земле; потом аккуратно уложил сумку на колени, подвернул под неё лямки. Картошка молчал и прихлёбывал из чашки; шелестели у них над головами вымпелы, отражения их дрожали в начищенной стойке. Мау протянул руку, потрогал пальцем железный лист.
- А Лун где? - квакнул он - и сам присел, прижух от этого звука.
- А я почём знаю.
Всё ты знаешь, подумал про себя Мау и покосился на горячую чашку в руках у Картошки. По меньшей мере, ты, мошенник старый, видел, как он ушёл. Наверное. Если, конечно, не нашёл киоск же брошенным и не решил втихомолку его обобрать...
- Что-то пусто сегодня, - уронил Мау.
Картошка оторвался от чашки, пошевелил носом.
- А ты как думал. Такое творится.
Мау сглотнул - как будто проглотил сказанное. Медленное, скользкое и холодное, оно съехало в живот.
- А, это, - пришлось глотнуть ещё разок; вдруг очень захотелось выпить горячего; чтобы полная чашка, да с паркóм, как у собеседника. - Что творится-то?
Не зря все попрятались, развернулось в голове - разом, как книга под ветром, всегда в одном и том же месте. И снова зашевелилось, зачесалось внутри прошедшее, больное, незаросшее - не хочу, не хочу опять, и так походя раскатали, смяли и выбросили...
- Ты мне скажи, - проговорил он, - сюда случайно не Железный Шип приехал?
Эх, не зря боялся, не зря выходить не хотел... так нет: понесло его. А что, если коротышка у Шипа на жалованьи? Не зря один сидит, когда все по домам... Донесёт - недорого возьмёт.
Картошка тем временем поставил чашку, повернулся и выпялил на него глаза. Очень неприятно выпялил, как будто две пики выставил.
- Ты вообще что, - спросил он глухо, - с луны свалился, или как? Какой, в болото, Шип?
- Да я это... просто...
Картошка наклонился вперёд, к нему, сгорбил и без того согнутую свою спину.
- Сегодня охотник приехал, - просипел он. - Мне Лун сам сказал.
И вот тут-то скользкое, тяжёлое внутри Плешивого Мау взяло и замёрзло, и проморозило вмиг всё его нутро. Охотников он видел издали - давно, ещё молодым и гордым, ещё до того, как вышло у него с Шипом то, что вышло... В общем, издали, за два квартала посмотрел он на них - и больше видеть не хотел. А тех тварей, на которых их натаскивали, и духа не чуял, иначе б не рассиживался здесь и не болтал теперь. Не каждый год приходили такие твари из-за Границы, оттуда, где кончалась знакомая округа, а что начиналось - боги его знают. Приходили всегда в одну и ту же пору, накануне праздника. И уж если не повезло кому набрести хотя бы на одну...
- А ты, - скрежетнул он. - Ты тогда - чего здесь сидишь?
Картошка уставился куда-то вниз, между своих коротких ножек, подвигался на табурете туда-сюда, будто и в самом деле только что пришла ему мысль соскочить на землю да убраться отсюда подальше. Земля была мокрая, на ней дрожали отражения вымпелов, краснели прилипшие листья. Близилась Середина осени.
- Чай допью - и пойду, - и дёрнул плечом. - Что теперь, выбрасывать, что ли?
Мау вперился в него, как в ненормального. Чая ему жалко?! а жизни своей, значит, не жалко?! Тот поёрзал ещё, заглянул в чашку, бесшумно вздохнул.
- Мне идти далеко, - нехотя признался коротышка. - Кварталов пять... - Оторвал взгляд, мотнул головой. - Туда, вниз.
В нижних кварталах Мау не бывал, но слыхал, что там ещё хуже. Совсем рядом с Границей. И тоска накрыла его снова - тяжкая и неизбывная, при мысли о том, что он сам мог бы сейчас предложить проводить смешного старого Картошку до дома - а после этого, уже один, брести обратно в темноте - сначала пять кварталов до закусочной, а потом...
- Ты не спеши, - предложил он негромко. - Допивай. А там поглядим.
Осень исподтишка поддувала в поясницу тонкой стылой струйкой. Ни двери, ни даже занавески Лун у себя не устроил; Плешивый Мау крепко угнездился на табурете и смотрел поверх стойки в уютную пустую кухоньку, смотрел - и никак не мог обернуться, а ночь тем временем мягчайшим касанием облизывала его открытую спину, и плечи, и занемевшее темя.
Больше всего он боялся, что из-за его спины на стойку - каким-то невероятным образом, против света - вдруг упадёт чужая тень.
- Слушай, - спросил он Картошку, - Лун не сказал, скоро он вернётся?
- Почём я знаю, - тускло, без огонька отмахнулся тот.
- Ну, может, он сказал тебе...
Картошка прихлёбывал чай. Мау мёрз и отчаянно ему завидовал.
- А то холодно... знаешь.
Коротышка дёрнул плечом - а я, мол, что тут сделаю. Хотел сделать ещё глоток, но посмотрел в чашку, покачал как-то неуверенно, снова глубоко, но тихо вздохнул и поставил на стойку. В чашке, судя по всему, оставалось уже совсем немного.
- Слушай, - снова заговорил Мау. - А может, мы... ну, знаешь. Луна же всё равно нет, верно?
Картошка покосился.
- Н-ну.
С табурета на стойку - раз шагнёшь, не ошибёшься. Делать нечего - перелез, а там и печка, и чайник. И лампа, и стены, и какая-никакая - а всё же крыша над головой.
- Может, я, - закряхтел Мау: он ещё не понял, стыдно ему перед собеседником или уже не очень, - может, я того... могу сам себе налить, а деньги потом на столе и оставить. Чтоб всё честно, вон там. И чашкой накрыть, а то как оно бывает... как бы не углядел кто.
...А Лун - мало ли что могло случиться с ним по дороге, вдруг он и вовсе не вернётся... можно свет пригасить и остаться тут, под столом, или за печкой, и уходить никуда не надо...
Картошка молчал. Мау взялся за зонтик, поправил на крючке, чтоб остриё не мешало подогнуть колени. Другой рукой взял сумку, одной рукой упёрся в стойку. Так и не встал - давило что-то, буравило. Картошка, решил он; конечно, Картошка, кому ж ещё-то... Пялится, мошенник старый; осуждает!.. совести у него нет, не понимает как будто...
Обернулся, предложил:
- А то давай - я и тебе ещё одну налью. У тебя же деньги есть?
Картошка молчал.
- Да и в болото деньги, - забормотал Плешивый Мау, - я тебя угощу. Тебе сегодня далеко идти...
Подобрался на табурете, встал, перегнулся через стойку. Сразу пахнуло в лицо теплом. Стол, печка, полки на стене играли оранжевым, голубым и розовым. Блестел на столе чайник, чуть-чуть, самым краешком высовывались из тени чашки. Да не надо мне никакого чая, решил Плешивый Мау. Лягу прямо на полу, под столом, и переночую. И Картошку с собой позову, вдвоём веселее. А к утру... может, к утру охотники дело своё сделают, да и уберутся восвояси...
- Мау, - позвал коротышка, - эй, Мау.
И голос ровный, неживой. Мау так и застыл - руками на стойке, одной ногой на весу.
- Ты обратно-то сядь, - проворчал товарищ. - Вон, идут.
Посмотрел ещё раз, хмыкнул себе под нос и сдёрнул Мау за пояс обратно на табурет. Тот сидел ни жив, ни мёртв: он-то не про Луна, а про тварь ночную подумал. А Лун - ну, что Лун...
Задвигалось в глубине переулка, как в колодце - заколыхалась глухая плотная темнота, нехотя показала плечи, руки, головы. Не один возвращался Лун; Плешивый Мау слишком мечтал о чае, тепле и обществе и на второго внимания не обратил. А вот у Картошки зрение было получше - вмиг затих, не видно его стало, не слышно.
Другой приближался не спеша; по очереди выплывали на свет широкая шляпа, кожаные ремни, блестящие, будто капельки, железные колечки, бурые тряпичные обмотки. Рукояти и лезвия остались силуэтами в тени, как будто из вежливости не хотели пугать. Но Мау знал, кожей чувствовал, где они прячутся.
Лун юркнул к себе на кухню, как будто сквозь стену прошёл - не скрипнуло, не стукнуло - и уже оттуда сообщил:
- Допивайте и идите домой. Жду вас и закрываюсь.
Картошка опрокинул чашку, сглотнул последнее, уже остывшее, и грохнул на стойку. Мау смотрел на него, двигал горлом. Оно пересохло так, что, казалось, ничего уже не проглотит. Хозяин посмотрел на чашку, кивнул отрывисто и потянулся мимо задуть фонарь. Ночь тихо, на шажок, придвинулась.
- Э-хмм, - прокашлялся Мау, - слушай, Лун...
Посмотрел на охотника, махнул про себя рукой и замолк. Слез с табурета - и в поясницу сразу задуло с удвоенной силой. Мау одёрнул куртку, отошёл на пару шагов от киоска, но остановился на самой границе светового пятна. Покосился и понял, что Картошка стоит тут же, рядом, хоть ему совсем в другую сторону.
Свет увядал и уменьшался с каждым потушенным огнём. Фигура в обмотках таяла во мгле. Лун убрал фонари, погасил печку, выгреб угли и выкинул на улицу, где они раскатились по мокрым камням; вынес с собой маленькую медную лампу, поставил на землю и стал закрывать ставни.
Мау решил попытаться ещё разок.
- Лун, - проговорил он, - никогда не спрашивал, ты ведь далеко живёшь?
- Не особо, - ответил тот, не поворачиваясь.
- Не страшно идти? Тут видишь ли, ночь какая...
С другой стороны к их беседе молча, но напряжённо прислушивался Картошка. Может, выгорит, думал Плешивый Мау; может, хозяин позволит проводить, а потом, в благодарность за услугу, - оставит у себя до завтра.
Лун подобрал лампу и подёргал запоры. Сверкнула в стороне кольчуга - и пропала.
- Да чего там, - проскрежетал он. - Доберусь. А вам ещё самим домой идти.
Картошка без слова развернулся и исчез. Мау дёрнулся следом, даже руку протянуть не успел - позвать, остановить, предложить. Ищи теперь, в каком переулке... Он вздохнул, крепко-крепко закрыл глаза; когда открыл, светлее не стало: приветливый киоск обернулся равнодушной чёрной глыбой посреди улицы. Мау подобрал сумку, чтоб меньше шуршала, свернул её в валик и сунул под мышку, на плечо взвалил свой зонтик и с тяжёлым сердцем повернулся к перекрёстку спиной.
Розовая стрелка отчего-то уже не светила - то ли сломалась, то ли он сам сплоховал и перепутал улицы. Внизу слабо блестели глянцевые глазки-лужицы, помаргивали, когда в них попадали капельки. Хмуро молчали каменные стены. Мау смотрел наземь и про себя считал шаги; очень внимательно считал, чтоб не отвлечься, не отпустить непослушный взгляд по углам, по непроглядным подворотням.
А вот уши никак не заткнёшь; слышно и шлёпанье своё, и пыхтенье, слышно вкрадчивый ветер над крышами, протяжный далёкий посвист какой-то трубы. Мау невольно сжимает рот, сдерживает шаг. Идти теперь трудно, дышать ещё труднее - слышно, как глухо бахает внутри сердце, кажется, прямо внутри закрытого рта. И кошачий мяв где-то в соседнем переулке, и мелкое, тонкое звяканье робких капель по лужам. А ещё поодаль, впереди и где-то слева тихо, ровно шипит по камням сухая чешуя...
Холодные иголки ударяют в плечи, щёки, пальцы; Мау на секунду обмирает весь, слабеет, и только потом соображает: цветы, это ж цветы! Значит, там, впереди, перекрёсток с клумбой, больше цветов нигде в округе нет - отцвели, и срезали их, ведь Середина осени на носу!..
Слава, слава всем богам за ночным и дневным - и нерадивому хозяину заодно - за эти цветы!
Мау покрепче запирает во рту дыхание и как может спешит в ту сторону. На пути попадается стена; падает на землю зонтик, и Мау поддаёт его ногой в потёмках, переступает и оставляет позади: свободной рукой за стену хвататься легче. Стена царапает ладонь, царапает пальцы. Серо в глазах; или эта серая трещина - выход на перекрёсток?.. В просвете видно лужи, и небо, и звёзды; цветы не видно, но слышно, и Плешивый Мау уже знает, что не ошибся.
Перекрёсток с цветами пустой. Мау не особенно улыбается идти по открытому месту, но чёрные щели между домами дышат жадно и хищно, и у него идёт мурашками безволосая кожа. Нет, надо от них подальше.
Темень такая, что все дома одинаковы; Мау отсчитывает свой переулок - и ему уже кажется, что он видит в глубине осиротевшие рубашки Лин. Густеет дождь, крепнет шёпот капелек; когда Мау семенит к своей двери, ноги его шлёпают совсем уж громко, расплёскивают вокруг воду.
На полпути он слышит звук - и сразу понимает, что это не птица, не кошка и не ржавые петли. Звук летит над навесами, над скатами, над острыми коньками крыш.
"Мммааааааааааааааа..."
Он окатывает Плешивого Мау с головы до пяток, прохватывает хуже осеннего ветра, хуже промозглого дождя. До крыльца едва четыре десятка шагов, и можно рвануть сейчас вперёд и добежать - только вой несётся прямо навстречу, не справа, не слева - спереди.
И Мау не бежит, ни домой, ни назад; стоит он посреди перекрёстка, холодный, напружиненный, вытягивает шею и глядит, глядит в темноту. И не страшно ему даже - только тоскливо, мутно, и тянет что-то внутри: слышит он, как потусторонняя тварь зовёт его - не как-нибудь, по имени зовёт.
"Ммммммммааааааааа..."
Тяжёлая эта мысль, как многолетняя усталость.
Потусторонняя тварь отделяется от тени, делает пару неуклюжих шагов и останавливается. Он видит её - и не видит; глаза его, бледные и выпуклые, уже малость попривыкли к темноте после огней закусочной - они, если правду говорить, за все эти годы сильно к ней привыкли - но он смотрит и смотрит, и не может понять. Маленькая эта тварь, ростом едва до первого окна достаёт, стало быть, ему чуть выше пояса. Ручки и ножки у неё короткие, тонкие и болтаются нелепо, прямо как у Картошки; ни когтей на них, ни шипов, ни даже щупалец каких... А больше ничего не увидать - ни цвета, ни формы, ни глаз, ни ушей: пустая она вся, как будто жуткая голодная дыра в форме маленького нелепого человечка, как будто прорезали воздух, и стены, и лужи прорезали и вынули причудливый маленький кусочек, а там... на месте этого кусочка...
Когда она снова закричала, заплакала, он даже не понял, чем:
- Мммммааааааааааа!..
Но понял, что она на него смотрит, не отрывая - неизвестно чего. И - плачет?.. и - ждёт?
...Страшно ему тогда так и не стало. С удивительной твёрдой уверенностью он решил, что уже умер и что это, в общем, можно считать облегчением. И, больше ни о чём не думая, Мау подался навстречу потусторонней твари, а она протянула к нему свои бесцветные, бесплотные дыры-руки. И взяла обеими длиннопалую, в присосках и зелёных разводах ладонь Плешивого Мау.
- Мааааа, - протянула она уже тише. Удовлетворённая? Успокоенная?.. И потащила.
Пока они шли, он думал об её руках. Маленькие они были, мягенькие, с кожей ровной, как озёрная лилия, без бугорков, без присосок, без чешуи, без когтей. Как будто не рука, а так, заготовка руки. Ни о чём больше не думал, холодел, представляя, что оно догадается. Однако, когда он свернул на первом повороте, тварь противиться не стала. Видеть и узнавать дома ему было не надо: он спускался с нею вниз, вниз, и молился только, чтоб не встретить по пути Картошку. И охотника тоже. Чтоб вообще никого не встретить. Не огоньком - потухшим мутным стеклом поблёскивала внутри надежда: если, пока она не опомнилась, подвести её поближе к Границе, то, может, она сожрёт его да и двинется к себе домой?.. Под уклон-то оно и легче, и приятнее, особенно на полное брюхо... а Мау - да кто вообще заметит с утра, что не стало Плешивого Мау.
О первый камешек на брусчатке он споткнулся, второй и третий не пропустил, нащупал. Стену на Границе так и не построили - обрушили крайние дома. Перелезть, при желании, нетрудно - а кто рядом околачивается, значит, сам виноват.
Ну вот и пришли, подумал он. Пришли, никого не встретили.
Значит, всё?..
Спереди хрустело, постукивало легонько. Тварь перелезла Границу и его потащила за собой. И он пошёл. Лучше, наверно, так, чем у Железного шипа на копье. Или у охотника на мече. Или в своей конуре, в темноте, от одиночества.
...На той стороне тоже была ночь, но фонари светили у каждого дома, сияли цветные огни. Потусторонняя тварь глянула вверх, по сторонам головой повертела - и вдруг снова заголосила:
- Ммммаааа, мммаааа!
Так и не кинулась - повернулась и побежала. А Плешивый Мау так и остался стоять столбом посреди незнакомой, невозможной, невиданной улицы. Стоял и дивился, как это у пустотелого создания сразу появилась и форма, и цвет, и зелёное платьице. Сейчас на неё посмотришь - так безобидней Картошки. Стоял и думал, что за спиной теперь - Граница, и Лун, и Картошка, и охотник, и соседка Лин, и Железный шип - всё по другую сторону. А он, со своими перепончатыми ногами, белым брюхом, пятнистой лысиной, со своей сумкой, в которой позвякивает последняя мелочь - здесь, у этих; и что дальше...