— Устарела я, Луша, и скоро мне умирать, — сказала бабка Лада, упираясь жилистыми руками в потрескавшуюся от времени дубовую столешницу.
      Луша обиженно поглядел в блёклые бабкины глаза, потом на печь, из коей так ловко бабка всегда изымала вкусные пахучие пироги, и надул губы.
      — А как же я?!..
      — Тебе уж тридцать годков, милый, проживешь. — Бабка села на скамью, морщась от боли в пояснице.
      — И три года. — Парень уставился в пол.
      — Ладно тебе, не кручинься, не пропадёшь, — заверила его старая Лада. — Тебе бы только в драку не лезть...
      — Где уж не лезть, — пробубнил Луша. — Она, окаянная, меня сама ищет.
      Еще бы не искала, когда здоровенного, толстого и очень уж юного на лицо парня задевали все кому не лень... Дурачки... Приходилось дома сидеть.
      За дверью избы послышались шаги, и раздался густой басистый голос:
      — Хозяева любезные, дозвольте путнику у вас водицы испить да в тени посидеть!
      — Входи, коли добрый человек, — откликнулась бабка, а внук насупился и на всякий случай сжал огромный кулак.
      
      На пороге стоял инок. Чёрный, как старый чурбан в лесу, ну, тот, что Перуна изображает, и такой же прямой и худой, — глядь-ка, вылитый громобог, если бы не принадлежность к византийской вере. А уж та-то вера старых богов не жалует...
      Инок поклонился, бабка пригласила его за стол.
      — Софонием зовусь, — представился путник.
      — Я Лада, а внука Лушею кличут, отче.
      Инок рассмеялся:
      — Какой я тебе отец, хозяйка? Я скорее в сыны тебе годен. Так, стало быть, Луша... Илия, то есть.
      — Луша, — упрямо прогудел в нос парень.
      Раздался звонкий звук удара — ухват, небрежно прислоненный к стене, заскользил и упал наземь.
      — Наслышан о тебе, наслышан. — Испив воды, инок погладил широкую с проседью бороду. — Надобно мне посмотреть, как ты борешься...
      Бабка вскочила на ноги.
      — Водицы ему, в тени охлонуть!..

      Мужики были местные, оттого глядели на Лушу с неприязнью и опаской. Но раз инок попросил да по денежке дал (где ж такое видано, обычно ж наоборот!), можно было и потерпеть.
      — Братцы, вы только не яритесь, пожалуйста, — виновато попросил Луша. — Я ж не нарочно...
      — Ну, починайте же, — нетерпеливо велел Софоний, стоящий поодаль, возле избы.
      Двор был не велик, но свалку четырёх соперников вполне вместил.
      Первым навстречу Луше шагнул кузнец, и завертелось.

      Снова сели за стол, пили козье молоко, ели бабкины пироги.
      — Зачем бондарю ногу сломал? — спросил инок.
      — Не я это, а кузнец, — буркнул Луша.
      — Видел-видел. — Софоний снова огладил бороду. — Очень у тебя ладно получается, будто ты и не участвовал. И, говоришь, чем они злее, тем им больше достанется?
      — Угу.
      — А если их много будет?
      — Не ведаю, не доводилось.
      Бабка молчала и мысленно уже прощалась с внуком, не отрывая глаз от пришлого.
      — Супостаты насели на Родину нашу. Нужны земле-матушке защитники. В Киев тебе надо, к князю, — сказал, наконец, Софоний. — Завтра пойдем.
      И показал особый княжий знак.
      Вот тебе и инок, чтоб он в чурбан Перунов превратился.

      — Я пирожков хочу! — в сотый раз проныл будущий защитник земли-матушки, вспоминая плачущую и совсем постаревшую вмиг бабушку, проводившую его на подвиг ратный.
      — Да где я их тебе возьму, окаянный?! — вспылил Софоний и упал с кобылы.
      Поморщился, попенял себе, что не сладил с гневом. Встал, отрясая дорожную пыль.
      — Пойми, мой хороший, я тоже поснедал бы с превеликой радостью, но все кончилось, а кругом лес.
      — Ну, хоть птичку поймай!
      «Сущий младенец», — подумал инок и сказал:
      — Птичку хочешь? Будет тебе птичка.

      Соловей-разбойник так и не понял, почему собственный — собственный! — свист сшиб его с дерева и уязвил уши до крови. Над Соловьем наклонился сначала жирный простоватый мужик, потом присоединился худой чернец, они беззвучно заговорили, и разбойник потерял сознание.

      — Он?! Поймал?! — Князь Владимир даже с лавки встал.
      Лавка широкая, с мягкими коврами да под локтями валики.
      Луша смотрел на княжий двор, дивясь богатству убранства, красе девок и стати знаменитых кметей. Дружинники, конечно, внушали почтение, хотя больше занимались сбором податей, нежели ратным делом — Красно Солнышко платил степному хану дань, собирая с многострадальца-народа. Правда, об этом говорить не следовало, потому что считалось, дескать, это сам хан платит Киеву.
      — Не верю, — сказал князь. — Эй, хоробры, кто хочет преподнесть чудо-богатырю уроки доблести?
      
      — Ну, ладно... — Красно Солнышко не без усилий отодвинул тело кметя и присел на обломки своей скамьи, покрытые коврами. — Ладно, ладно... Вон ты ведь каков... И что же мне делати?..
      Софоний поклонился, являя собой образчик кротости.
      — Дозволь, княже, слово молвить.
      — Измываешься... — Владимир обозрел двор, заваленный побитыми хоробрами.
      Девки бестолково хлопотали возле поверженных и посрамленных.
      Луша стоял в середине, жевал лепешку, храня вид счастливый и к нынешней обстановке непричастный.
      — Может ли раб божий даже помыслить о том, чтобы издеваться над властью княжеской? — проговорил Софоний, тряся бородою, и простёр сухие руки к Луше. — Разве не видишь ты, что пред тобою стоит надёжа и опора земли нашей матери? Пошли его на степняка, и станет нам избавление!
      Князь вспомнил, как только что лучший его дружинник метнул в Лушу нож, но каким-то непостижимым образом промазал и попал в очень доброго бойца, что изготавливался поразить толстяка копьем, только Луша этот окаянный, не особо спеша, шагнул в сторону, и вот тебе, князь, потеря — нету больше лучшего дружинника... А до этого что за балаган был, с чего все так завертелось? Ни один кулак молодецкий даже не задел жирных муромских боков, не то, что рыла... Ох, лучше бы хоробры не злились и не хватались за оружие!
      — Кто тебя учил-то? — страдальческим голосом вопросил князь.
      — Нихто, хняфь-батюфка! — пробормотал Луша, жуя лепешку.
      — Не бреши, спиногрыз!
      — Клянуфь! Оно шамо приходит.
      — «Шамо приходит». — Красно Солнышко схватился за голову. — Живёшь так, ночей не спишь, о земле своей радеешь, а потом оно из муромского лесу «шамо приходит»... А ежель в тя стрелами?
      — Не доводилось. — Луша развел руками. — А есть ещё лепёшки?

      Сеча была наинелепейшая. Нет, сначала всё катилось по обычаю предков — орда-красавица встала напротив хилой киевской дружины, ветер бодрил бунчуки, кони плясали в предчувствии сшибки, воины хранили внешнее спокойствие, но кровавая пелена уже вставала в глазах, глядящих в близкое будущее. Хан упивался этим долгим мигом, а потом настала очередь поединка, и воскликнула орда, приветствуя Субудэй-багатура... Шагнул ему навстречу толстый русский в нелепой кольчуге...
      И завертелось...
      Теперь хан с небольшим отрядом верных людей спешно возвращался в родной улус и думал нелегкую думу: чем ответить князю, у которого есть такой багатур?..
      Пора готовить дань.

© С. В. Панарин, 2002 г, редакция 2010 г.