- Догадливый. Зачем ты излишне любопытный? Тебе показывается - ты смотри...
..Вплотную придвигающийся разворот перламутровых просверков в серебристой искренней чистоте...
Да, суметь и во сне приглядеться, найти резкость стёкол прозрачной с любой стороны подзорной трубы, растворяемой в воздухе, серебристым видимым во сне, и трубы увеличивающей ненужной, - видится мир, выделенный в хорошее добрым, очищенным от гнетущего в жизни сном, - мир, хорошо и полностью противоположный жизни, то есть странной перемешанности лучшего и отвратительного...
И во снах, в стороне от жизни людей нужнее чистота, - окончательно решается до утреннего бытового...
..Близко светлая, тёпло-жёлтая боковина оштукатуренного каменного моста, обтёртая всякими погодами, и из-под жёлтой краски, пятнами пропавшей, проглядывается прежняя белая, и чётко видятся выступающие толщиной камни рустовки, расположенные по полукружью над заниженной аркой, прямой карниз и белые столбики по верху моста, каменные, окрашенные недавно, и в лете тёплом зеленеющие пряди деревца, выросшего вплотную к стене, как деревца умеют, выросшие и на каменном карнизе, с него нависшие сверху, и рядом с деревцем, рядом е бело-жёлтой стеной, заложив руки за талию, от талии выгнув сразу удлинившееся дугой до самой коленки левое бедро, правое вольготно приопустив, радуясь собственной украшенности, очёркнутости своей фигуры зелено-синими тугими лосинами, обтяжной зелено-синей тоже тугой майкой, прямо и низко обрезанной под ключицами, ниже скругленных обкатиков плеч, - да, так стоит, показывая себя желающе, - хочу и показываю, - немного волос, вызолоченных солнцем, оставив на правой щеке, а остальной гущиной, переброшенной щедрее, длинно закрывая левую грудь, коленкой прикрывая коленку а ногой, надвинутой на ногу, припрятывая обещаемое, и раскрытым улыбкой ртом, яркими от радости глазами, улыбкой подтягивая и заставляя дозволительно смотреть, дозволительно разглядывать, именно и обязательно любоваться...
- Скромный, не переживай. Именно любоваться дозволяю я. Ты любуйся?
Спокойные звучания с запахом медовой солнечности...
Дозволяя, разрешив и обещая обязательным согласное продолжение, - тут бы вздохнуть, передёрнув задержку дыхания, - подойти, подбежать, обнять дозволяемое тело, раз дозволяется и напрашивается, - обними, обнять нужно, - сон серебристый навстречу, и в цвете, в объёме развёрнутость сна, в шевелении листьев травы, деревьев и низа прядей волос, вздувающихся солнечностью, - пропажа: сон исчезает смывом влажного акварельного листа.
А догоняющая из сна мысль - тело живёт посторонне от женщины, самостоятельно и неотделимо...
- Спасибо. Почему появилась ты?
- Да потому, что тебе очень плохо. Мы вертелись годами в разных кашах под общим названием жизнь, годами ничего не знали друг о друге. Где ты, где я нынче? А, без разницы. Я нашла тебя через сны потому, что тебе очень плохо.
- Ты на земле?
- Я не знаю. Разве главное, где я?
- Зачем в жизни плохое? Зачем горькое, злое? Для отличия светлого? Светлое светлым и понимается. Тогда постоянное, повторяющееся умирание нравственности при постоянно живом физическом, механическом почти, - зачем?
- Я не знаю. Старайся не понимать. Не додумываться до конца, до сути, хотела сказать.
- Видишь, и сейчас... Я одному радуюсь, пришедшему от тебя, а тянет в другую сторону, и мысль разрушает чувство. Зачем тогда умение мыслить? Мысль - способ убийства. И для двоих нас через растворение чувства, и для всей планеты в виде оружия. Мысль делает возможной поджёг и за несколько часов сжигание всего кислорода в атмосфере земного пространства. Тогда - не мыслить? Назад, через мир животных в мир растений, молюсок? Мы не станем счастливы и там, в их виде?
- Тогда... тогда... Погладить бы тебя по голове... Ты устал.
Старайся не додумываться.
..Опрокинутое на спину тело застреленного человека. Одежда, разорванная пулями крупнокалиберного пулемета, сильно дымится на животе и груди, как вспыхнет сейчас, зажигая и останки убитого,
..Закругленная, приплюснутая башня российского танка. Близко от верхнего люка дыра после снаряда, влетевшего вовнутрь, к солдатам. Кулак свободно поместится в обрывистые края дыры. Не надо и во сне.
- Ласковый, ты ко мне возвратишься?
..Мусор брошенной, разбитой войной квартиры. Рядом с картонной коробкой из-под пряников "Уральских" вперемешку с кусками одежды, штукатурки, обломками коричневой табуретки лежит отрезанная голова, человека, остриженная по-военному, коротко. А тела и близко нет.
Не надо снов, притягивающих дневное в ночное.
Спать, спать бы в клеверах и цикориях, обернувшись длинными стеблями с неопавшими узкими листьями скошенной луговой травы, во сне отыскав привлекательное, привораживающее добротой и нежным отстранением, убиранием напряжений лишних.
- Где? Кто? Который? Вот этот? - глянули внимательнейшие глаза с лица неразличимого. - Зачем вы на Земле всегда пытаетесь докопаться до сути? Как устроено, в чём первопричина? Будут люди знать -погубят себя полностью и навсегда, неужели не понимаете? Ладно, ему покажите. Ищете, думаете вехами, а у нас просто и выстроено в ряд повторений: Солнце, Земля, Человек живут силами, направленными к перефериям от центральной энергетической точки. Размеры энергетического центра от невидимых величин до сотен ваших километров. Показывайте ему.
На тёмном фоне вспыхнула голубоватая мерцательная звезда, неразличимая световым центром. Серебрились края, похожие на солнечные протуберанцы, живые движениями разной длинны.
- Ясно? - объяснили досадливо и торопливо. - Да, похоже на рабочую деятельность Солнца. Тебе показан штамм, семя, формула поведения человека. Протуберанцевая плоскостная звезда в горизонтали, и подобной пересекается вертикальной. Спирально, кольцами развитие жизни быть не может, как вас учили, это ошибка, рассчитывать поведение в ключе ровным от центра. Секрет в неповторяющихся отдалениях от центра, во взрыве, пульсации, в перебросе своего значения на всякое дело протуберанцами, переферийно. Деятельны окончания протуберанцев, и вторичны, и не пытайтесь разглядеть первичное, самый центр, он самозащитен, как центральная точка кипения при электросварке, как центр самой вашей планеты. Основное уяснено? Детали додумаются вами по логической связке. Удаление от центра на силу действия не влияет, там проще, догадаетесь. Запомните, поднимитесь и запишите, схему набросайте от руки прямо сейчас, быстро. Через промедление рассказанное забудется полностью, оно тоже самозащитно.
..Дымящаяся, разорванная толстыми пулями крупнокалиберного пулемёта одежда тела убитого человека. Почему она не вспыхивала огнём вслед за густым дымом?
Убитые - люди моей страны, России...
- Враги уничтожены, - свихануто заулыбался над своим цинизмом с экрана теленовостей злобнолицый президент, напомнивший нечеловеческими глазами о нужности в жизни больниц для умалишённых.
Оправдывая гадкое в себе...
Он хочет, чтобы убийцу, его любили и славили народы?
Глава 2
Я хочу спать много лет, наверное, двадцать, тридцать, до появления в стране человеческой, человеколюбивой жизни. Спать до образования своего, своего и сильного государства, устроенного на любви к человеку как к конечному посреди природы, - стараясь не проснуться, сам себе мысленно объяснил Артыхов, не раскрывая глаз и старательно утягиваясь в серебристо-перламутровое убаюкивание, колебательное отдаление, там пробуя разглядеть непонятное, нежное для чувств, радующее.
- Зачем же меня не пускали делать хорошее тогда? - догнало его, растягиваемого дремотой в невозможность и думать. - Чем я был плох, ненужен своими восторгами перед замечательным? Посмотрим прошлое постоянное прошлое время?
Я тоже был двадцатилетним. Тогда меня тоже убивали. По-другому, и медленно убивали, оставляя нетронутым тело физиологическое. Душу убить - человек сам жить не захочет, найдёт сам способ превратить тело в мёртвое. Я не знал, а они знали и делали: убьёшь основу - разрушится и тело, само по себе... Но самое интересное - они постоянно провозглашали себя созидателями счастья...
Перламутровое полупросыпание приподнялось, переменилось шторой северного сияния, и видался северный аэропорт, много лет назад прошиваемый вертикальными высокими метельными кулисами, длинно тянущимися на взлётном поле, на промороженной пустоте вокруг короткого и низкого, хотя и в два этажа, дома самого аэровокзала, в северной вечной пустоте пространств арестантами сталинскими построенного почему-то с колоннами греческой солнечной архитектуры, с пилястрами, рустовкой, подкарнизными зубцами, бетонном барельефе на фронтоне, - там женщина в комбинезоне трактористки на поднятой руке показывала самолётик сороковых или послевоенных годов. Виделись и не бетонные, а живые романтические лётчики Севера в мохнатых толстых унтах, в толстых синих штанах с блестящими никелем железными пряжками, кнопками на крупных карманах над коленями, в толстых синих меховых куртках, - новая жизнь, добротная, реактивные современные лайнеры садятся-взлетают запросто, - проходили напоминанием устроенных городов редкие стюардессы в нездешних тонких форменных пальто, приземлявшиеся на короткое время остановки, а у кассы, в комнате для ждущих отлёта было толсто от меховых шуб, большущих шапок, обуви, сделанной мехом и внутрь и наружу, и то и дело вспоминалось, - до Северного полюса самолётом близко-близко, за шелестящие кулисы метелей...
Полёт в требуемый город назначался один на десять суток, билеты распродали раньше, - напружиненный моментальностью встречи Артыхов упрашивал, вынуждено врал начальнику аэропорта, бежал по жёстким сугробам к самолёту дополнительным пассажиром сидеть несколько часов на дюралевом откидном стульчике за кабиной пилотов, в служебном закутке стюардесс. И летел.
Выбившийся из промороженных метелей в высокие пронзительно-голубые моря, долгие, самолёт приземлился, на самом деле приземлился, прокатываясь на остановку по бетонной сухой дорожке с коричневыми пластинами земли по сторонам, а подальше Артыхов недоверчиво заметил зеленеющие короткой, взошедшей травой поле, - на неделе февраля. Он подумал, что попал почти в Индию.
Уходя от затихшего самолёта, постоял, внимательно чувствуя тепло воздуха, посмотрел на мелкую рябь, и обошёл настоящую лужу настоящей талой воды. Или дождевой.
Впервые видя город, Артыхов прислушивался к себе и без расспросов нашёл ту самую квартиру, всего одну в доме.
Тут жила единственная.
Глава 3
Артыхов уже и до первого взгляда любил одноэтажный, а почему-то высокий дом, не похожий на все, отделяющийся от увиденного города плоскостями выступающих и вдвинутых вовнутрь стен с шестигранными окнами во двор, окрашенный по гладкой и бугорчатой штукатурке в мягкий персиковый цвет. Заложив руки в карманы пальто, Артыхов сидел на скамейке во дворе и представлял с неожиданной полной успокоенностью: - да, вот здесь, вот в эту дубово-филёнчатую дверь на крыльце из базальтовых плит всегда входит любимая, эту выточенную длинную дверную ручку трогает лёгкими пальчиками, прихожую раскрывая, эти частые с сиреневатой кожурой деревья видит из окна квартиры, - здесь, в беседке на закрытом от улицы дворике бывает, - самое простое узнавалось самым необыкновенным, светящимся выхлестали восторга от понимания, - её дом. Пока любимой нет в доме, знал, пока...
Уже бродя по комнатам с высокими, почти в два этажа окнами на улицу, закругленными наверху, и с другими во двор, шестигранными, узнавая от хозяина-академика, какой мебельный гарнитур венгерский а какой болгарский, оба доставаемые по блату в начале восьмидесятых годов, - он, на Севере проживающий в рабочем общежитии, - с одним длинным коридором барак человек на шестьдесят, - убеждался: при агитационной болтовне о всеобщем равенстве до равенства и близко не дожили. По природе он знал, что всеобщего равенства не бывает, волки с зайцами не сравняются никогда, и то, что втемяшивается как коммунистическая забота о человеке каждом - во многом враньё, напускаемое с целью одних заставить работать быстрее и больше за крохи со стола их, вождей разномерных, других покупать за подачки пожирней и весомее, с попутной кастрацией совести, с ними, вождями верхними, состоявшейся намного раньше. Он знал, живописец-академик чем-то и должен в бытовой жизни отличаться от строителей северной железной дороги, "героев газетных страниц и телерепортажей, продвигающих страну к новым весомым достижениям," и определить хотел сейчас для себя, за что же живописец выделен из народа и равенства общезарплатного, если его картин нет в самых известных музеях страны, мира, и фамилия дальше города не известна?
Имеющий блага для отделённых от народа самоуважительно показал кухню с гарнитуром, теперь тёмно-вишнёвым, румынским, ванную комнату, отделанную до стеклянного потолка настоящими мраморными полированными панелями, впервые увиденную гостем отдельную умывальную комнату, помещение для приходящей домработницы, простоватую комнату любимой с мебелью попроще и не новой, показал академик спальню свою и жены, зал для встреч с гостями, кабинет, - Артыхов и не знал, что так живут в его Советском Союзе, - а за кабинетом дверь открылась в мастерскую длинною в половину всего дома, тоже тут висели его академические картины, как и в комнатах, теперь не только натюрморты с графинами, головками чеснока, помидорами и прирезанными петухами, - героического вида пограничники с собаками овчарками, похожие на героических пограничников с собаками овчарками, ещё тридцатых годов ударницы труда на фоне вымпелов почёта с курами на толстых руках, с поросятами на руках и возле ног, пастухи с медалями и орденами прямо на тулупах и с толстыми овцами у ног, на сопках позади, ударницы-текстильщицы на фоне почётных грамот с бобинами ниток, героические строительные краны, буровые вышки с красными лозунгами призывов к героическим победам в труде и строительстве коммунизма.
Попадались портреты отдельных героев с орденами, медалями, с лицами вздёрнутыми и обалденными от гордости, как у коней на последней гоночной прямой, поневоле обалдевающих от нещадного гона. Портрета любимой, повзрослевшей или же в детстве, не было.
А вот завиднелась в углу притягивающая, человеческая картина: женщина в глухом купальнике сидит на морском береге. Без женского в теле, отметил Артыхов, не высказываясь. "Данная тема неудобная, вы понимаете? Над картиной я работал на Чёрном море, где в купальниках в зоне пляжа находиться разрешено правилами дня отдыхающих." "Екатерина Великая своим указом позволила медикам и художникам видеть голое женское тело, для работы." "Когда она жила? Не в пору строительства высокоразвитого коммунистического общества, а в век варварства и дикости. У нас на выставки ходят люди с высшим образованием, воспитанные, вы понимаете?"
Перешли к другой стене. Стояли начатые большущие портреты Брежнева, главного идеолога страны Суслова, кого-то ещё из тех, из кремлёвского политбюро. "К первомайскому празднику поручили решением бюро обкома партии особо ответственный заказ" - накатано, как о самом привычном с удовольствием высказал хозяин, - "доделать надо, заработать недели за две сразу на полное лето, на море с женой съездить, и с дочерью. Моя жена любит на море ездить, отдыхать, кадровые путёвки мне выдают в обкоме партии, всесоюзного значения. Каждое лето в санатории бывать стараемся, в позапрошлом году видели в столовой санаторной самого товарища Молотова, на пенсии он сейчас, а был фигурой виднейшей, при Сталине."
Взбудоражился, открывая припрятанную за широкой серой шторой "основную свою творческую нагрузку последних лет, одних эскизов в процессе подготовки понаделано не меньше, чем у Сурикова," - объяснил академик торжественно и гордясь, как при вручении ордена... самому себе, что ли?
Картина размерами с автобус называлась тоже глобально, - "Объяснение секретарём обкома Коммунистической партии Советского Союза остаточной группе верующих ошибочности их временных религиозных убеждений."
Артыхову выделено запомнилось "временных." Как-то и Христос на земле временно побывал, - подумал, помня: смеяться не надо, все-таки отец любимой...
Призывно протянув руку вперёд и вверх, как Ленин, Сталин, Киров на иллюстрациях в журналах и на памятниках, секретарь обкома - "вы видите, вдохновенно горит идеей?" - на фоне кумачовых, алых, багряных, бархатно-красных развёрнутых знамён с портретами "его величайшего вождя и учителя, скромного в быту, любимого всеми трудящимися и во всём мире признанного гениальнейшим, первого в мире гуманиста Владимира Ильича Ленина," - пояснил автор картины и без звуков понятнее понятного.
Наступление на "группу остаточных" продолжалось. Грустные опущенными плечами, низко перед трибуной секретаря обкома сидели понурые старушки, вроде бы готовые проситься "на светлые пути строителей коммунизма," - объяснялось автором, - придурковатого вида мужчины, худые и серолицые, как после месячной голодовки, вытирали "слёзы раскаянья в содеянном по ошибке," - дополнял автор, - плакали и две женщины, другие "поняли ошибки раньше их," и внимали трибунной речи, "улыбаясь в одних рядах с партработниками по должностям пониже секретаря обкома, первого, настоящего хозяина области. "Солнечность события, полагаю, мне запечатлеть удалось, и торжество правоты идей передовой части человечества в её марксистко-ленинском значении," - погладил академик широкую раму картины родственно, с волнением. - "Эскизов в ходе подготовки к решению задачи партии сделана масса, как у ныне малоизвестного буржуазного Сурикова к боярыне Морозовой, как у Иванова к его глубоко ошибочному явлению Христа к народу, масса эскизов".
Артыхов удивился бессовестному, лживому отрицанию известности Сурикова, словам об "ошибочности" художника Иванова, а защищать их сейчас, себя сразу же давая выставить за порог... Зажатый, зависимый полностью от отца любимой, он спросил:
- Местный музей купит?
- Вы имеете ввиду эскизы, подготовительные материалы, повествующие о трудностях творческого пути? Их - согласен, в местный художественно-краеведческий продам. Он у нас в городе небольшой, и широкой известности не имеет, что скрывать? Сама же картина будет подарена приближающемуся очередному съезду Коммунистической партии Советского Союза, предложено и утверждено в нашем обкоме. Я надеюсь и надеждой питаю веру, что после факта дарения съезду моя картина для массового просмотра будет выставлена в Москве, столице мира и труда, в одном из подходящих для удобного обзора большом зале, и многому, многому научит массы народа в деле строительства коммунизма. Картина всецело и полностью отвечает задачам, как сказал на сдаточном просмотре сам первый секретарь обкома, герой моего труда, задачам - поставленным перед современным искусством самой партией коммунистов, руководящей, направляющей движение общества и всей страны к светлому будущему, счастью для каждого отдельного индивидуума.
- Человека, хотите сказать?
- Ну, академически правильнее надо выражать свою мысль так, индивидуума.
- Я видел в одном альбоме иллюстрацию картины художника Попкова. Академик остановил возможность говорить и голосом, и жестом:
- Молодых стиляг, шарлатанов всяких, абстракционистов не признаю. Своевременно их осудила партия. Их подсовывает нам заграничный загнивающей капиталистический строй. Глубоко убеждён, - партийность в искусстве, наш, социалистический реализм, базирующейся на марксизме-ленинизме, побеждал врагов и победит, на нас с надеждой смотрит всё прогрессивное человечество! - к недоверию гостя закончил хозяин звеняще, как находясь на трибуне перед президиумом и делегатами партийного съезда.
- Да никто не сражается. Попков пишет лирически и нежно, у него похороны старушки на деревенском кладбище...
- Не признаю и знать не хочу! Диссиденты они все, молодые, подозрительные, за границу только и мечтают убежать. Таланта настоящего нет - так специально нарываются на скандалы, чтобы прославиться с помощью вражеских иностранных радиостанций в образе непризнанных гениев, екать отщепенцев не хочу. Мало им простора в области традиций революционных? В области соцреализма? Треугольнички раскрашивают в угоду иностранцам, поясняли нам, знаю.
Пояснял, - подумал Артыхов, - скорее всего этот, с трибуны, когда позировал. И доподлинно понял: талант тоже продаётся. Даже тоскливо стало...
Существующее отметил, как вид из окна, а себя, на фоне всегда независимого от людей неба, как бы невольником.
Хозяин перевёл из мастерской в квартиру. Сел за стандартный стол, аккуратно, выхолощено как-то сложив руки перед собой на лакированной столешнице, одна на другую. Он впервые увидел "живого молодого человека своей дочери," - позже так рассказал жене, и не знал, о чём говорить теперь. Гость подтолкнул его наивным вопросом:
- Как вам удалось получить от государства такую необычную размерами квартиру?
- Подобную не видели? - спросил, отгораживаясь самозначительностью.
- Мы живём на Севере в деревянных бараках, на месте будущего города под первые дома сваи вколотили.
- Молодёжь обязана идти неизведанными путями, трудовыми подвигами показывать свою верность идеалам. Скажу вам, пусть останется не для чужих ушей, между нами. Да и вы уедете... В город я был приглашён самим первым секретарём обкома, - заторжественел голос, - с целью поднятия города на высокий уровень в разделе художественного творчества. Я принял на себя обязательство личной культурной работы, и ею, культурной работой на благо страны, сделать город более известным. Основания я имел потому, что у меня известное имя - Артыхов без выражения удивился, - у меня неоднократные участия во всесоюзных выставках. Живём втроём, жена на несколько дней недавно уехала свою сестру проведать. Вначале жили трудно, в гостинице, когда тут капитальный ремонт с частичной переделкой четырёх квартир в мою и в мастерскую производили. Трудности нам пришлось стойко преодолеть. Запомните, молодой человек, проживание в городе семьи нашего культурного масштаба придаёт значительный общественно-политический, культурный, моральный дополнительный вес статусу всего края, наряду с достигнутыми производственными показателями трудящихся. К примеру сказать, меня регулярно приглашают на мероприятия обкома КПСС, особенно когда они проводятся с товарищами, приезжающими из центрального руководства, как понимаете - из столицы нашей родины Москвы.
Может я дурак? - отмечал Артыхов, - может я не знаю, в какую сторону и как правильно жить? Может я... недотумкиваю?
Он знает? Он способен быть учителем в жизни?
С такими начальниками общается... я и близко не видел всех этих, присутствующих на заседаниях бюро обкома...
Жениться бы на любимой, поставив его и её маму перед невозможностью не жениться, беременна, например... фу, самому противно насильное... жениться как-то хорошо, по любви, жить здесь, заниматься творчеством в любое время, не вкалывать с восьми до пяти, не думать о заработке на пропитание, помогая ему раскрашивать политбюрошные пиджаки... Здесь все условия для свободы, из богатого быта... Быт - не главное; как он мог бы мне помочь в творчестве! Цвет хорошо чувствует, а темы...
И тут же Артыхов не верил, что так нужно жить, меняя талант объяснения мира на способность удачно писать портреты вождей местных и московских, возможность стать неповторимым художником на идеологические просторы увеличенных и раскрашенных фотографий, - не верил и из воспитанности прежней не высказывался ни вдоль, ни поперёк.
Он не умел догадаться, как в природе от скучного серо-коричневым лицом, рыжеватого верхом головы хозяина-отца родилась лёгкая, стремительная, самостоятельная, белолицая, черноволосая пышность любимой. Отдельной при виде отца...
- Мне положено по наследству, - насмешничала она двумя неделями прежде, объясняя свою учёбу в институте культуры. И сейчас, академик известил, "неотрывно присутствует на занятиях, зная о вашей телеграмме касательно приезда."
- Она хотела не идти на лекции сегодня, намеревалась ехать встречать в аэропорт, пользуясь отсутствием мамы, но я пропуск лекций по столь незначительной причине запретил, - высказался хозяин дома, уверенно продёргивая жёсткую границу вынужденных временных отношений своих и смыслом показывая, - они здесь - пустота, ноль.
Она - хотела меня встречать? - обдумывал Артыхов, окружая выданное ему собственным сердцебиением. - Я достоин заботы, подарка, - приезда её в аэропорт, ко мне?
При неуспокаивающимся ощущении счастья им желалось восторгов для всех и особенно здесь со всеми быть только в радости...
Глава 4
..Торопливо зацепила тонкое пальто за плоский крючок вешалки, не глядя, бросила женскую сумочку назад на тумбочку и попала, отсечённой направленностью гримасы показала ненужность подошедшего к входной двери отца, - кто-то там пришёл, трезвонил звонок, - быстротело прижалась, вся, на седундочку вся, потребовав и поймав в незаметности лепестковость поцелуя, - закрылась в своей комнате, пройдя туда торопливо, - "я не одета для тебя, переоденусь в наше..."
"Для тебя, для тебя," - звенело колокольными отливами с потолка прихожей и со всех углов.
Наше - как одета была двумя неделями прежде? Чтобы и видом внешним вернуться в то же самое?
Вышла, пригашивая волнение заспешила по комнатам, и на каждом, на любом движении поворот лица обязательно в его сторону, обязательно не выпускание глазами глаз, восторгом восторга, - "ты моим прилетел? как удивительно... ты - мой? ко мне никогда не прилетали... да сразу через весь Советский Союз из морозов и метелей, меня никто не искал, не требовал видеть с обнаруженной энергичной яростью... ты приуспокойся, я тут, я тут," - рассказывание быстрое глазами, глазами под бровями тонкими, вскинутыми вопросительными дугами...
Край лёгкой голубой юбки отлетел на скором широком шаге, блеснули во всю высоту бело-матовые ноги, не застыдилась из всегда тайных неожиданно ставших показанными светлых трусиков, цветково распускаясь встревоженностью глаз, - "я не скромна? ты... ты извини, мне неудобно тоже... застыдился ты? мы сгладим стыд, мы затонем в откровенности нашей, в откровенности, да? да?" - глазами высказывая, высказывая десятью фразами в одной секунде...
- Доставили персональное приглашение на совещание областного комитета... погодите, что я говорю? На совещание, областное, передовиков мелиорации, - ненужно объяснил академик пребывание у входных дверей и разговор там с кем-то. - Место, рад сообщить, в президиуме, шестое в первом ряду.
..Нежного, из вчерашнего остаточного детства голоса её слова, слова как-бы скучно-общие, и нужные и пустяковые, и прилежные самим полудетским тембром голоса, - как долетел, что за погода на Севере и верно ли там ездят на собаках, где была посадка самолёта на пути сюда, "правда-правда, у нас трава зелёная, в феврале зелёная запросто.. ."
Почему любимая говорит общие, монетные фразы? Точно такие же можно узнать от любой, и незнакомой девушки, от женщины пожившей, от бабушки...
А... а любимая должна разговаривать на необычном языке? Или на русском... словами необыкновенными? Неузнаваемыми, незнаемыми всеми посторонними?
Мелочь слова, не главное, - сама любимая... любимая необыкновенна рядом со всеми, - быстро обдумывал и понимал Артыхов, укоряя себя и в этом, в обдумывании на месте чувств.
Вдруг белое, вдруг пунцовое черноглазое под выпуклым высоким лбом, под густыми каштановыми кольцами волос, - по-домашнему голые, без обманного приблещивания прозрачности капроновых чулок матовые ноги, жадно-желанные явностью, глядеть и глядеть на движения их... неторопливо-желанные, - ничего никуда не денется... Вдруг удачные, не полные и не худые, обнажённые до узких плеч рукавчиками руки и, чего бы не произносила нарошно слышимым и родителю голосом, - те же, те же спрашивания глазами, беспрестанные, - "я тебе нравлюсь? я тебе нравиться не перестала за дни разлучные? у тебя очарование не пропало, мой, мой милый? милый мне?"
Артыхов удивлялся видимой гармоничности, красоте, слаженности любимой, тонкости какой-то, чувствуемой им и не выражаемой чем-то называемым, - Артыхов настолько втиснуто любил любимую, настолько ощущал вмещённость в себя любви любимой, - он не понимал, как никто до его глаз, до его чувств не видел так предельно ясно и ощутимо остро, - перед ним, рядом - красота. И вроде бы обычность, при неповторимости и запаха, близкого от неё...
А любимой потребовалось совсем неожиданной притертости к нему, и моментальной.
- У тебя на груди ниже воротника на рубашке клякса!
- Да... приятно. Машина проезжала по луже, обрызгала. Подумай, как переменилось в одном дне? Машина проезжала по луже... У нас морозы, бураны, на прошлой неделе из-за сильного бурана рабочие дни отменяли. И прохожу мимо лужи, забыв, как обрызгивает...
- Снимай, я выстираю сразу, немедленно! Свежее пятно легко отмоется. Стесняешься? В чём ты пока будешь ходить? Я поняла, - метнулась и возвратилась из своей комнаты с толстым большим свитером, пахнущим её комнатой, прозрачным окружением её волос. - Надень, ходи в свитере вместо меня, он для поездок за город осенью. И по вечерам нравится на плечи набрасывать.
Он был с ней.
Любимая с брызгами выполаскивала рубашку в ванной комнате, рассказывая стоящему в раскрытой двери Артыхову неважно что и житейски, мокрой тыльной стороной согнутых пальцев отодвигая волосы в сторону от глаз, - по-бабьи, удивлялся Артыхов природ-ности её, не вытравленной высокопоставленностью приглашаемого в президиумы, признанного равным начальниками области родителя, - Артыхов без позваности стоял, прислонившись к дверному косяку, - любимая перешла на кухню вскипятить чайник и собрать на стол поужинать, - он зажигал газ, находил по её подсказке вилки, ложечки чайные, первый раз занимаясь совместным сотворением быта, с желанием делал ещё какие-то кухонные мелочи, и не тень отца любимой видел рядом, - жандармом, запрещающе-надзирающе-проверяющим хозяин дома без позваности ходил за ними по всем комнатам, не оставляя их без надзора с такими немого напряжения странными глазами, будто сильно переживал но стеснялся сказать открыто: я вас оставлю наедине, и вы сразу начнёте то самое, - ах, я стесняюсь назвать словами... то, что после свадьбы делалось в положительные года, а сейчас разврат среди молодёжи ширится быстрее итогов социалистического соревнования и года отрицательные, доверять не могу собственной дочери, вздыхаю и переживаю.
Бессовестные, понимаемые из поведения самоуважаемого академика подозрения в гадком оскорбляли Артыхова, а он молчал, пребывая рядом и в стороне от странного дурными подозрениями ненужного здесь, попавшего неожидаемым в третьи лишние.
Может... он ищет, на фоне которой стены написать картину "Встреча героя-строителя с героиней-студенткой," - не улыбнувшись, подумал Артыхов, - да на стенах квартиры нет кумачовых лозунгов и вымпелов за победы над отстававшими?
А с лишним какой-то ещё и общий язык отыскивать...
Артыхов почти случайно вспомнил, чем нужно и дальше развернуть радость встречи, - умножая хорошее, Артыхов забрал из прихожей привезенный крупный пакет, снял шпагат, несколько слоев бумаги, и перед присевшей на стул любимой поставил акварель в тонкой раме: низкая тепло-зелёная земля, голубыми слоями высокое небо, воздушные шарики, улетающие в голубое и вечное, и тонкотелая девчонка, бегущая, взлетающая за ними, за общим настроением полётности...
В картине не было остановленности, и безудержность восторга акварельного листа отразилась, воссияла в одарённом лице любимой, обрадованной зеркальной отгаданостью темы, настроения, состояния её души, и слова её отца - "тут требуется обсудить композицию, покритиковать, взвесить," - другие выражения подобного направления, а именно желание взрезать, расчленить разумом лирическое, загасить и уничтожить, - хотя бы стянуть рассматриваемое к чепухе, - тут ничего не помогало странной потребности вломиться в настроение двоих и закончить обрушенностью, - они жили.
Он мог бы выбрать себе поведение поразумнее, - жалел Артыхов, - ведь знает, мы двумя неделями раньше были рядом, свободные без его Шиловых глаз надзирателя, Мы в самостоятельности не искали плохого, как он здесь, - мы сами по себе летали в жизни иной!..
Двумя неделями прежде в большом сибирском городе дудели на перроне вокзала духовые оркестры. Над сугробными улицами мотались перекручиваемые ветром алые транспаранты, в аэропорту и на вокзале горкомовскими и обкомовскими комсомольскими, партийными чиновниками встречались делегации всесоюзного слёта передовой молодёжи. Артыхо-ва сюда направили - он и сам не знал, почему. Кого-то надо было,"по крайней мере ты водку не пьёшь," обнадёжились в его надёжности, выдавая командировочные деньги и удостоверение участника слёта-совещания. Приехав, он отметился по этому документику, "обеспечивает право на бесплатное посещение культурных мероприятий с участием известных московских артистов и на свободных вход в спецбуфет обкома партии". Артыхов воображал, как скучно будет в назначенное время слушать трёхчасовый доклад на торжественном открытии после вноса многих знамён и пения партийного и государственного гимнов, - в распахнутой приталенной длинной шубе, точно, модно расклешенных чёрных брюках под белой шёлковой блузкой вошла в зал любимая. Увидел, понял, и потерял в толчее разных делегаций, уже до заседаний "с комсомольским задором" поющих в красно-лозунговом вестибюле про "московские звёзды" и про "зелёное море тайги."
В высотной гостинице - на всех пятнадцати этажах только участники слёта-совещания, - перед вечером и не знал, как искать её без неизвестного имени и города, откуда она приехала.
Кто знает? Ну, где же она была?
Предупреждённые обкомовскими чиновниками о "строго положительном примерном, строго трезвом поведении в гостинице и на запланированных мероприятиях," вечером разногородние, разнореспубликанские делегации начали объединяться, знакомиться поближе, с виной и водкой втихую компаниями запираясь в номерах от комсомольцев, дежурящих надзирающими.
Глава 5
Выблещенная большими стёклами окна, чёрная сибирская ночь висела рядом надёжным постоянством.
Белая полупрозрачная блузка - увидел через длину коридора Артыхов, чёрные, по моде симпатично зауженные в коленках, расклешеннные брюки, высокие каблучки, широкие чёрные волосы любимой качнулись пониже плеч, мелькнули, заслонившись дверью какого-то гостиничного номера. Не зная и имени, и откуда она, кто по занятиям, Артыхов пошёл чутьём, себе другому, не внешнему, не доверяя.
Заводится сердце, сердце волнуется,
Почтовый пакуется груз.
Мой адрес - не дом, и не улица,
Мой адрес - Советский Союз, -
пели за одной дверью громко и с напором, и каким-то краешком разума Артыхов успел подумать, как же надо человека растворить в пространстве, чтобы он и от места родного под мелодию песни отказывался, да с напором, такое утверждаюшим:
..в небе промелькнувшая звезда,
Не повторяется, не повторяется,
Не повторяется такое никогда, -
убеждали женские голоса за дверью дальше.
...Так пахла любимая...
Он вступил в гаснущую невидимость запаха - да, так пахла она: не морозом, не зимой, а невесомостью другой земли, деревьями живыми, с листьями, знающими мягкое тепло.
За открытой Артюховым дверью сидела она, слева за общим столом, в шумноватой компании, лихо подпитой. Но она... сидела с глазами трезвыми и как-то виновато посмотрела на Артыхова, и, ничего другим не говоря, встала, вышла в коридор, почему-то зная зависимость их совместную, и виновато и досадливо глянув на него - сказала: - "идёмте со мной." Обречённо, почему-то...
В номере, где поселили её - точно такая же, как досталась Артыхову с напарником стандартная комната с двумя застеленными пушистенькими одеялами низкими кроватями, столом, двумя креслами, телевизором, но с запахом другим, девическим, - какие-то духи, шампуни, кремы, - она отвернулась к незашторенному окну, стояла, нервно повернулась, показывая высокими дугами бровей на белом лице не ускользающее удивление и сказала почему-то опять виновато, как нарушив что-то с ним, небывшую договорённость...
- Меня девчонки пригласили из Витебска... Я непонятно говорю... Меня девчонки пригласили в компанию, там делегация из Витебска. Я... я просто сидела с ними.
- Почему ты оправдываешься?
Она приоткрыла рот, вздохнула, останавливая потребность сказать и догнала себя же быстро выговоренными словами.
- Ты сам знаешь, если я не ошиблась. Ошиблась - так ошиблась.
Посмотрела вниз, в сторону, присела на край зелёного кресла. И голос через воспаленную тишину продолжился тот же многоструйный, - упрашивающей, школьный, торопливо-радостно узнающий, верно ли поведение и такою ли надо быть? За звуками, за словами значения любого поднималось, колебалось прозрачной жаростью и не говорилось напрямую: правда, я не узнаю от тебя обид? правда, мы поступаем правильно? правда, мы необыкновенны? и вокруг необыкновенно, сегодня?
- Ты скажешь, как тебя зовут, правда? Ах, не имя - основное... Меня растормошило, погода сводит с ума...
- Метель? Тебе нравится?
- Нравится? Вообрази, похожих метелей я не видела. Где я живу - в городе зима кислая и короткая, немного снега выпадает и стаивает, мокрота на улицах всю зиму. Перед вечером я вышла из гостиницы, одна бродила по улицам. Там метель струнами поёт, как много роялей с крышками, открытыми до самого неба. И густой снег выносится из-за домов, вот-вот подхватит и закружит над городом. А ты - кто? Ты откуда приехал? Ах, не то - основное...
- Пойдём?
- Да, идём. А куда? Ах, глупо я спросила, извини?
- Шубу надень. Я в свой номер зайду за пальто, и подожду возле лифта.
А узнанные имена и не понадобились. Лица сразу стали мокрыми, за крыльцом гостиницы, с густыми налетевшими волнами снега, несущегося тревожно и желаемо отовсюду, по радио уже передали предупреждение, - начался штормовой ветер, сильный буран, без крайней надобности выходить на улицы населению лучше не надо, - Артыхову было совсем тепло после Севера, наверное, мороз сделался близким к нулю, потому что снег сразу таял на лице, - она тоже смотрела из-под удивлённых высоких дуг бровей мокрыми веками, как вынырнув из волн океана, а океан воздушный ревел в трубах улиц, высвистывал по плотским ладоням крыш, забрасывал город тучами перекрученного, взъерошенного снега, рёв и гул бурана не разрешал разговаривать, она показывала и показывала, как нравится буран, как нравится вздуваемый от земли громадный снегопад, и как нравится - он держит под руку, не позволяя потеряться, пропасть, - а деревья, столбы с троллейбусными проводами на самом деле в двух шагах терялись в белом, становились в буране невидимыми. Автомобили, люди с улиц пропали, природе как надоело смотреть, что там на земле бывает и она придумала сама побыть тут, побеситься, напраздноваться, продувая надоевшую тишину и скукоту устоявшегося. От толкающего ветра становилось смешно и смеялись, новые сугробы от их незапылённой новости казались пуховыми, тянули упасть и в них падали, - мутные, позолоченные изнутри электричеством прямоугольники окон домов, высоких, казались подвешенными к небу леденцами, не получалось достать до гладких...
Они баловались и соприкасались щеками, мокро-тёплыми, и она, оборачиваясь, через протяжную тонкую летящую снежность спрашивала тоже бущующими глазами: это был первый поцелуй? это было электричество от щеки к щеке? так бывает? так - славно?
Им, залепленным снежными листами, в вестибюле гостиницы швейцар необидно повертел указательным пальцем у седого виска.
- На мне брюки на коленях насквозь мокрые, - снова удивляя выпрашивающим прошения настроем голоса обнаружила в своей комнате любимая. - Вот и узнала язычество, как постоять на коленях в метели, загадать желание ревунам вихрям... Верно я не домашнее, как из меня старательно делали, растение. Я по предкам своим язычница, я чувствую, понимаю связь с природой. Оно и открылось... Ты не против, я переоденусь?
- Сразу переодевайся! Ты из пальмового города, простынешь ещё! Мне побыть в коридоре?
- Да зачем? Я переоденусь за дверцей шкафа. Я ценю твою вежливость, но и ты излишне не можешь страдать.
- Страдать - постоять за дверями?
- Я понимаю, место мужчины - первенствовать... Иногда слушайся меня?
- А меня и затягивает, затягивает слушаться тебя...
Город гудел бураном, - гостиница, по всем этажам занятая только молодёжными делегациями передовиков всего-всего-всего, гудела образовавшимися компаниями. Самая последняя и хорошая новость проскочила по номерам: на завтра торжественное открытие отменили по причине непогоды, и рекомендовано из гостиницы не выходить. По местному радио передали, в магазины хлеб завезут мощными военными грузовиками, работа на всех предприятиях временно остановлена.
Непеременно и с осторожным стеснением узнавая взглядами серо-синих нравящихся глаз, хорошо ли она поступила, показавшись в той же белой полупрозрачной блузке, в короткой голубой юбке, - хорошо, согласился он понятно ей, не словами, и притянуто видя и пробуя не замечать ног, впервые высоко показываемых над коленками, выбеливающимися после пятен красноты, оставленных от растирания полотенцем. Вертелось близко и вспоминалось философское из физики: две однородные пластины, прижатые и оставление вместе на время, взаимопроникновении. Он так густо хотел самой заботливой, самой плотной и не стыдной близости к ней, что разница - он мужского рождения а она женского, - мешала, и такую разницу, видел интуитивно, можно убрать только через растворение друг в друге, через подтверждение использованное и самое последнее: да, ты мужчина, да, я женщина, мы разные... мы убедились в возможности единства и нам так нужно? нас нужность взаимная оправдывает и прощает?
Скучное "как всегда у всех", донесённое, дотянутое до сегодняшнего встрепета, распалась скорлупой, ставшей лишней.
Всполошенная, она ходила, выверчиваясь из голого, - сильно увиденной одинаковости комнаты, такой, как другие комнаты через стены и этажи, она принуждено садилась на край одинакового с другими, стандартного и обивочным материалом кресла, обжигалась отлетающим скучным, наштампованным "надо как другие" поведением, выявляя себя саму неповторимостью и за себя, новую, не опасаясь и опасаясь...
Дрожание стебелька...
Мыслительные желания оставались заснеженными, буранно вихрящимися между жёсткостями стен стеснения, самоличной запретности явно нужного, - сейчас заставляло покраснеть, толкнуться в неловкость самого природного, чего и не скрыть и отказываться от чего странно, - он видел красоту. Он видел струнные ноги, звонкие их проходы, пролёты снеговых занавесей запахов странно-других, должно-новых, от губ зрелых взгляд по вертикали гасили вопросительные полукружья высоких бровей, продёргивая обнажение души через непрерывный разговор постоянным молчанием, - уже долгий разговор, уже несколько раз доходивший до перешагивания за реальное не встречаемым прежде напряжением доверия взаимного, - уберите из жизни слова, они ничего не высказывают из чувствуемого, желала она, - уберите из жизни моей влиявших на меня людей, они не понимали, кто я и для чего, - просила не зная кого, новое понимая и новой - себя, - любимая опускала взоры на пол, ослабевая, любимая решалась, и чувствовал - решилась,- душа раскрывалась, и тут вскидывала она взор на него, вширяясь через неотводимые встречные глаза его в душу его и повторяя молчанием, подтверждение разыскивая: в самом деле так? оно, счастливое совпадение нас, такое? оно шире и больше повторяемой каждый день бытовой мелочности жизни? можно жить в пламени, в восторге? мы в самом деле уйти, разорваться не умеем, не связанные ерундой, и не способны вырваться друг из друга? уйти из напряжения неимоверной тяжести, радостной от чего-то?
Они понимали выражаемое без голосов:
- Ведь мы не побеждаем принуждением, не устраиваем войны для поиска, кто кого переборет?
- Нет.
- Ты у меня ничего не просишь?
- Нет.
- Я у тебя ничего не прошу?
- Нет.
- И мы нужны?
- Да.
- Ты мощный. Я не могу. Я опушу глаза, я не выдерживаю.
- Не знаю. Сам попал впервые. Зачем нам обозначать явление - словами?
- Да? Не надо? А другим объяснить...
- Зачем?
- Не надо? Ладно, не надо...
Молниевая беседа неслась. Они сидели безголосо и без удивления общением безголосым, и в электричестве необозначенном на расстоянии через всю комнату понимали друг друга, без слов, без слов, через неизвестное до бурана душ обеих напряжение, через напряжение - вот-вот раздавит толщей чего-то неоткрытого, - вот появилось новое в природе и нет объяснения, и кто поймёт, когда объяснять не надо и посторонние - все...
И мир весь прежний - посторонний...
В дверь быстро стукнули. В коридоре оставив смех и тараторящих, вошла девушка, поселенная здесь второй:
- Простите-извините, мне нужно взять из тумбочки, - достала печенье и бутылку вина. - На восьмом этаже ребята организовали музыку, танцы начались. Мы туда, догоняйте!
И постороннее не переменило туго висящей в воздухе волны. Пока - рассказала смущающимся и извиняющимся белым лицом любимая, - к людям, ко всему иному перемещение невозможно. Размешаться среди настроений разных, остро посторонних людей, отказаться от... Не-а. Отлеталось к головокружениям, к взвихрениям буранным, вздуваемым и не- сущимся в чувствах, желаниях отгадываемых, - буран с улицы как прорвался сквозь стены в самые тела, - тела прижимались, однородно и разно, сильное передавило и опустило на колени перед вздрагивающим пупырышно-шёлковым узким животом, пахнущим майским луговым ветром и каким-то закрытым запахом, умеющим убрать сознавание стыда, - так нужно, - погладили тонкие ладони по голове, благом дарствуя, продолжением дар напрягая задерживающие соскальзывания в пружинки волос, руки, убеждённые смущениями под ними и довольные настороженностями над ними, пустившие к взаимному распаду, разбросу горячему тайному, найденному тайно во влажности горячего таяния всех завитков всяких метелей...
- Нежный, ты знаешь? Мы поступаем правильно? А верно, так можно?
Что хорошо и что плохо - ты знаешь? Тогда я за тобой и не боюсь.
- И впервые, и знаю, и отвечать буду.
- Тебе отвечать... передо мной?
- Ещё и за тебя.
Высвечиваясь из пелены потерянности, заискриваясь, буранили глаза глазам продолжения бессловестные, свивая души в нераздельное.
- А я всегда натыкалась на бесприкаяность, веришь? Да, с моей внешностью, да, прости за самопохвалу, с моей вроде не последней фигурой. Я вечно была одна. Сама в себе. Без глотка живой вода...
Глава 6
- Алкоголь вредит здоровью, - сообщил скучно-известное академик, хозяин дома. - Некоторые довольно известные и даже знаменитые художники злоупотребляли алкоголем, а один, из буржуазных, в пьяном состоянии отрезал себе ухо. Вот до чего довело творческого человека буржуазное общество. В соответствии с общепринятыми нормами поведения мне нравится дома держать коньяк, исключительно для гостей. Вы молоды, советую в рот не брать алкогольные напитки, - инструктивно придавил в сторону Артыхова хозяин дома. - Скажем, бывает, после работы чувствуется некоторая усталость. Сядем дома ужинать, налью себе маленькую рюмку хорошего коньяка, поем, смотрю и думаю, чего это за рюмка на столе находится? У меня нет желания пить и самый дорогой коньяк, алкоголь вредит отрегулированной жизнедеятельности организма.
- А Черчилль каждый день коньяк пил.
- Нам нельзя брать примеры с людей буржуазного строя.
Втроём они сидели за столом на кухне. До антиалкогольной нотации Артыхов выслушал от хозяина, что для дорогих и важных гостей накрывается в зале под большой парадной люстрой овальный раздвижной стол - да шут с ним, - пропускал мимо себя ненужное гость, не просчитывая свою дорогость-дешёвость в понимании хозяина. Ему и стоя есть приходилось, и сидя на ящике возле костра.
Удивляя умением земного, обычного, Вера поджарила картошку, Вера, умеющая и рубашку постирать, сделала салат из свежей, странной своим видом после Севера свежей редиски. Свежий чай заварила...
- Вы, молодой человек, чем зарабатываете на проживание? - о жестяном, о смешном для Артыхова спросил академик.
- Разве главное - зарабатывать на проживание?
- Обязательно. Так чем же?
- У меня царская работа.
- В развитом социалистическом обществе, как нас извещают через газеты, в пятилетку, продолжающую успешное строительство коммунизма, и царская? Чем она... таковая?
- Царь Пётр первый плотником работал, когда ему понадобилось. Я тоже плотничаю, пока мне нужно.
- Вероятно, на Севере вы по желанию больших заработков? На автомобиль накапливаете? За год, говорят, нужная сумма собирается?
- Дня меня деньги ставить целью в жизни... они средства для того-то и того-то, цель и средства я не перепутываю. Оттуда я скоро уеду. Хотел посмотреть, почувствовать настоящий Север, не по приукрашенным кинофильмам знать. Автомашины меня не интересуют. Сейчас мода, у многих стремление - иметь автомобиль, смысл жизни в этом видят, а давайте представим Александра Македонского, увидевшего смысл своей жизни в приобретении современного ему средства передвижения, лошади? Косил бы он для неё сено и на водопой водил...
- Ясно, вы плотник. А автор подаренной картины кто?
- Тоже я.
- Вы заканчивали художественное училище? Отделение живописи?
- Пока нет.
- Какое право вы имеете для написания картины? Вы не прошли азы обучения под руководством талантливых педагогов, вы нисколько не владеете теорией живописи и основами марксистских, социалистических положений реализма, не говоря о...
- Ну папа!..
- Да какое право нужно иметь? Захотел - написал акварелью. Сначала по сырому листу, а по подсохшему подработал кое-где.
- Меня не оставляют подозрения насчёт профессиональной руки. И всё равно, не имея специального образования кисти и краски трогать нельзя.
- Я и топор не трогал, пока в плотники на Севере не попал. Понадобилось, и само по себе начало получаться.
- Ваша самоуверенность в искусстве не нужна. Социалистический реализм требует определённых знаний и навыков профессиональных, знания жизни, устоявшихся взглядов. Потому, молодой человек, что искусство принадлежит народу, по определению великого Ленина, и оказывает необычно большое воздействие на умы, настроения граждан нашего развитого общества, кому попало живописью заниматься нельзя. Разрешение на занятие творчеством у нас выдаётся исключительно после приобретения соответствующего образования.
- Мне... некогда. Я хочу узнать Север, как-то попасть с экспедицией в Арктику, постоять на Северном полюсе. Вернуться в Россию ту, европейскую. Для начала. Затем узнать настоящую жизнь общества людей, не газетно-телевизионную, дисцилированную, а потом, скорее всего, буду заниматься творчеством.
- Без диплома, подтверждающего соответствующее образование?
- Если образование потребуется, оно у меня будет.
- Кто знает, кто знает... Вы слишком легко судите о великом, ведь во все известные истории века искусство было и остаётся занятием великим, возвышающимся среди остальных достижений человечества.
Артыхов спокойно посмотрел не на него, - на любимую. И понял для себя одного: если мир, знаемый нами двоими, исчезнет из мира остального - это никого, никогда не побеспокоит.
Глава 7
До зимы отпраздновав исполнившиеся девятнадцать лет, Вера, слушая за праздничным столом от родителей и родственников, и двух подруг, чего она достигла - школа с золотой медалью, два институтских курса с отличием, "передовая комсомолка," - как в кино несерьёзном, хмыкнула про себя, - "лучшая в городе невеста, осталось жениха подобаюшего найти, достойного названых достижений," - случайно подумала, что никогда в жизни не целовалась кроме как привычно, с родителями, то есть не раскрывала губ несмелых навстречу... она тогда поискала и не ответила себе, а навстречу каким губам, чьим с чувством другим, не дочерним, потянуться бы стало неотвратимым. Постоянно её довозил до школы и сажал в машину после уроков папа-академик, мама забирала и из десятого класса как из детского садика, постоянно родители как-то так заданиями занимали её свободное время, - просто одной в своей комнате посидеть без дела приучилась мечтать, и знала, - тоже неисполнимо.
За тем праздничным столом бегала-бегала какая-то мысль и Вера понять боялась, в красивом платье из-под красиво начесанной чёлочки красиво улыбаясь гостям в минуты улыбок общих, положенных по правилам поведения, - боялась и поняла умно: она похожа на предмет вспомогательный, на мясорубку, например: в неё накладывают, наталкивают что-то для того-то, для переработки, из решётки выходит готовое, что ожидалось, фарш для котлет, а самой мясорубке не сытно и не жарко, не вкусно и не холодно, и не переперчено вовсе... Зачем же она предмет вспомогательный, перестала думать тогда, убежав в сторону мыслью: размыслительное направление мешает участию в общем разговоре, а обсуждали вкус баранины, нашпигованной грецкими орехами и запеченной в духовке с поливанием сливочным растопленным маслом, смешанным с маслом льняным и добавленный в масла... "долго перечислять, проще запить красным вином."
Теперь, в ночной полувидимости гостиной, неслышно опустившись на голые ноги, ожёгшиеся о холодный блеск паркета, Вера сидела под дверью родительской спальни и слушала, чувствуя, как постепенно плечи, грудь и спина стягиваются пупырышками гусиной кожи. Перед этим она легла спать в своей комнате обиженной, от горечи не засыпалось, - горечь вместо!.. - а начались громкие голоса из спальни родительской, но не совсем расслышиваемые, и Вера на цыпочках ушла сюда.
А ещё перед этим... сидели после ужина на кухне втроём, Артыховым из его приличия поддерживался пустой, к сердитости Веры, - Артыхова за дурака она не знала и оскорблялась! - пустой разговор о партийных руководителях области, подталкиваемый отцом и им начатый с удовольствием, и через скукоту времени отец предложил всем идти спать.
- Он ляжет в моей комнате! - с торопливой взбудораженностью заспешила коридором квартиры Вера.
- Я категорически против, - поднял руку, как на заседании сильно почитаемого им бюро обкома КПСС академик.
- Папа! - укорила дочь. - Я застелю постель свежим бельём, пускай наш гость хорошо отдохнёт, он через всю страну поперёк карты пролетел!
- Гостю следовало ночевать в гостинице. Моя промашка, я мог бы позвонить перед вечером и договориться насчёт отдельного номера, бронируемого обкомом. С другой стороны, в отдельном номере стали бы возможными ваши нежелательные свидания без свидетелей.
- Нам они желательные, - на минуту молчания поразившись вдруг прищуренными глазами, выросла из себя дочь, не одним голосом делаясь жёсткой.
- Я подозревал вас и потому вынужден принять предупредительные меры, - деревянно выпрямившись, известил хозяин. - А ты, - показал приподнятой рукой на дочь, - веди себя, зная своё место. Он будет ночевать со мной в одной комнате, поставим раскладушку.
- Папа, ты меня подозревать начал в стыдном? - покраснела лбом и щеками Вера, не умея не сказать.
- Пускай будет как хочет он, - отступил до последнего Артыхов, прокручивая через чувства и желание сейчас оказаться в обратном самолёте, и нужность всегда видеть Веру, здесь. Пока здесь. Самого плохого он не хотел, срыва в скандал седого человека, пока уважаемого им оттого, что человек имел звание академика. Да и относится к старшим по возрасту Артыхова с детства научили исключительно с уважением. Но и думал сейчас, - а за что уважать, глядя на дела его?
Теперь, при погашенном свете в квартире и горевшим свете другом в душе, с желанием сходить на цыпочках за одеялом в свою комнату и вернуться, набросив на себя, с боязнью пропустить любое слово, отдельный возглас, тональность настроений Вера слушала на полу под дверью и почему-то думала, - она не в своей квартире находится сейчас, а на диком для неё суде, и её, совершенно не виноватую в какой либо непоправимой беде, судят, и защищают.
- Вы старше моей дочери лет на пять, - отрицая тоном голоса возражения, наставительно и обвиняя говорил за дверью отец, - Вы помните разницу? Пять лет. Вы поймите, она наш единственный ребёнок, не смыслящий во взрослой жизни, буквально не знающий ребёнок, насколько сложна и жестока жизнь. Учёба в институте её не дошла даже до середины определяющего будущее пути. Она отличница, она выбрана у себя в институте в комитет комсомола. Я и её мама не без труда и волнений сумели создать все условия для самого просторного развития её способностей, а вы явились погубить нажитое нами с трудом?
- Хотите, я скажу, зачем приехал?
- Правду разве скажете? Вы постараетесь поуспокоить меня и увезти в сторону от правды, я знаю из своего большого жизненного опыта, именно правду люди не говорят. А знался я и знаюсь, не в обиду будь сказано, с деятелями государственного масштаба, имена их миру известны, деятели те и в управлении жизнью области, и всего государства, так же и в творческих союзах. Правда? Кто её показывает? Мы поколениями научены жить так: всякий одно говорит, второе думает, третье делит на четыре, а выхватывает только нужное себе лично, искомое, так сказать. На всякий случай назовите причину приезда, и цель, так сказать.
- Я приехал увидеть и обрадоваться. Веру увидеть. Соскучился.
- Сами купите билет на самолёт второй, Вера отправится в институт на занятия, а на самом деле улетит вместе с вами, умыкнёте?
- Я не хочу ничего скандального, почему такое подозрение?
- Вы хотите заставите нашего чистого, наивного, доверчивого, всесторонне развитого ребёнка подчиниться, хотите умыкнуть знаете почему? Вы хотите женить её...
- Девушки не женятся.
- Я? Я ошибся? Да, я оговорился, не ошибся. Вы хотите принудить ребёнка выйти замуж за вас. А подумайте, подумайте, как будете жить? В ледяном бараке на диком Севере? Без помощи родителей, сейчас находящихся постоянно рядом? Без занятий Веры в институте? Погубление, погубление. Вы привезли с собой план погубления. Где ваши чувства заботы о ней подлинные? Где мнимые? Вы сами не разобрались. Понимаю, ребёнок впервые один оказался вдали от дома на короткое время, тут вы и хвать. Чувства подлинные выстраиваются годами. Положим, есть семья, уважаемая в нашем городе. Они ходят к нам в гости, мы посещаем их квартиру по приглашениям и аккуратно, с учётом предварительной договорённости. В семье, уважаемой в нашем городе, вхожей в дом самого первого секретаря обкома партии, чего я воспринимаю высшим доверием и почётом, вырос и положительно воспитан молодой человек, достойный образец комсомольского работника, секретаря райкома, например, с высшим законченным образованием и родителями примерными, отец несколько орденов имеет. Оба родителя работают в обкоме КПСС. Он, тот молодой человек, - да, перспектива, он - да, в академию партийную ждёт направления, он известен со всех сторон как положительный современный герой, за него отдать дочь замуж - дело спокойное, со всеми радостями спокойного пенсионного возраста, в перспективе. Так что, как говорится, Восток - дело тонкое.
Или торгашеское? - подумал для себя Артыхов. Сказал по-другому:
- Ведь вы не можете делать... просить за свою дочь калым, оплату её перед свадьбой. Ведь вы не мусульманин.
- Я и не христианин, так называемый верующий. Я - советский полностью человек, всецело и полностью. По призыву партии творчески отношусь к поставленным задачам, - говорил докладным замыленым текстом, - имею положительный моральный облик и пользуюсь уважением всех местных партийных и облисполкомовских руководителей области. Тогда ваша очередь подумать, а кто вы? Где ваши родители, их и ваши достижения? Где уверенность гарантированная, что на высшем уровне сможете удерживать и обеспечивать семью? Где ваше высшее образование, специальность, основанная на базе высшего образования? Картинку одну накрасили? Бывает. Сторож в ближайшем гастрономе тоже карандашами машину нарисовал, цветными, ко мне с требованием оценки пристаёт. Чем вообще вы намерены заниматься в жизни?
- Менять...
- А, ростовщичеством? Накапливать деньги на процентах?
- Менять плохое на хорошее.
- Кругом дураков нет, извините. Исключительно от родной коммунистической партии советский народ ожидает хорошее. Я в том числе.
- Плохое в жизни заменять хорошим. И, я замечал, встречаются в жизни и дураки, и люди средних способностей, и умные. Как-то бы собрать в одном месте людей умных, - от них что-то мощное пошло бы, какое-то не открытое пока излучение, меняющее мир.
- Я вас не понимаю. Идеалист. Бред.
- Пусть, пусть бред. Я не умею объяснять пока неизвестное будущее, желаемое... Чувствую его, а объяснять пока не умею. Скорее всего со всяким новым поколением с накапливанием знания и опыта происходит накапливание хорошего...
- Тогда где ваши достижения? Где? Где?
- Моё поколение встанет на ноги и начнёт управлять полностью всей жизнью лет через двадцать, сейчас результат спрашивать слишком рано.
- Смотря какой! Да-да, смотря какой, - горячо и жадно подкрался хозяин к чему-то, выталкивающему его к волнению. И выдал: - вы с каким результатом расстались с моей дочерью после сибирского съезда юных передовиков социалистического соревнования? Молчите? А, вот и правда не понадобилась?
- Да не всё можно трогать руками, не обо всём спрашивать, У нас могут быть свои маленькие тайны?
- От меня быть не могут. Я выращиваю - словно животное она для него, подумал Артыхов, - пестую дочь девятнадцать лет, ей предстоит впереди задача создания семьи, и вы знаете, в котором женском значении невеста должна выходить замуж. До сих пор я не уверен, той ли она вернулась домой по женской части после сибирского съезда, какой из дома была отпущена. И я волнуюсь, и я волнуюсь. А вдруг семья моя обворована и достойно выдать дочь замуж я навсегда лишён возможности? А вас чего спрашивать? Соврёте. Вы погодите, с моими связями возможность установления виновности и наказать, далее, согласно уголовной ответственности, есть, есть. Под другой причиной устрою обследование у врача и с заявлением к прокурору, - прошу привлечь к уголовной ответственности за совращение и умышленное преждевременное растление малолетней дочери. Имею право, согласно...
Вера услыхала, удивляясь ещё большей неожиданности, что Артыхов громко, к непониманию хозяина, зевнул. Хозяин и спрашивать начал "как вы можете зевать во время выслушивания краеугольных вопросов? - Артыхов ответил: - "разница во времени с Севером большая, я не спал часов двадцать шесть", и добавил: - "понимаете, где-то в королевстве народ потребовал казнить короля, а король схватил отрубленную голову свою и швырнул черни, и я дальше разговаривать не могу, разные смыслы в этом отыскивать или в распятии Христа на кресте, но на собственной казни присутствовать на месте казнимого и голову свою толпе швырять... Потеха не получается... Понасмехаются, нарадуются чужой казни иные... Я сплю? Казнь... Сплю...
Вера чувствовала, что затекла подвёрнутая нога, на которой она долго сидела, и не хотела себя обнаружить для самой неожиданным болевым звуком. Почему такая, ненужная задавленностью, дробящая мои желания в обломки взрослая жизнь впереди, почему она затягивает не спрашивая желания моего и я в ней начинаю размещаться, точно в вагоне по заранее назначении билетом месту? - выделила для себя вопрос привыкшая к правильным оценкам во всей учёбе "на отлично" Вера. - И Артыхов, и я не сможем переменить? Мы направлены на другое. Мы сможем. Сомневаюсь. Не знаю. Я спрошу у Артыхова завтра.
Она молчала долго-долго, и ей показалось - от самого рождения; она сидела на полу, почему-то видела себя со стороны, мёрзла и боялась заснуть чужой собачкой под дверями.
Глава 8
Ватное тёплое приземлённое небо переводило размыслительные наплывы девушки к ватным восточным халатам, носимым таджиками и узбекам и летом, как видела на базарах, к словам выделено восточным, - Низами, Лейла и Меджнун, Навои, Фархад и Ширин, - и слова, и имена, веками сдавленные и в неразрывность, сейчас разворачивались ей понятными значениями, поэтическими обтиснутостями редкой, надмирной, несчастной от поступков злых людей любви.
Она задумывалась - и сама может попасть на те же дороги и повторить и Лейлу, и Ширин по судьбе своей близкой, она задумывалась - как самой уберечься, не разрушиться до циничности, и предугадываемое, до Артыхова небывшее спасти? Климат, земля на Востоке такая, хитрость, расчётливость в удушье переводящая, как ползание змеи по пустыне в яд смертельный? А Англия, с пересказами в страницах Шекспира? Так уж от доброты по голове гладить умели, если родственник в тело родственника - мечом? А Франция? Как рассказывала подруга прочитанную книгу - в любом зале королевского дворца для короля задирали роброн любой женщины, с мужем приглашенной на бал, и король, не обращая внимания на мужа, на нежелание женщины...
В какую сторону жить, как идти, не попадая в жестокое и самое жестокое, плохое не вытворяя? Где - правильное? Где только одно хорошее? Хорошее всем, всегда?
Вера хотела и делала для Артыхова самое лучшее, чего могла. Она выбрала и надела белую блузку, чёрные, расклешенные по моде брюки, под них ботиночки на высоком каблуке, укрылась тонким, лёгким, приталенным, длинным, самым красивым своим пальто, напустив свободно чёрные кипенные волосы на отложной серо-голубой воротник и ниже, и двумя широкими спиралями завив их перед ушками а на выпуклый высокий лоб наведя чёлку, как недавно, два года назад на школьном выпускном балу...
В полупустом троллейбусе Вера стояла возле заднего широкого стекла окна рядом с Артыховым. Не обнимаясь. Не целуясь. Придерживая сумочку. Положительная, как пятиклассница советского кино из семьи секретаря горкома партии коммунистов, - секретари горкома положительные от... ото дня приёма их... шут их знает, от чего, - Вера пробовала и пошутить для себя, и подумать над подбором сравнений, а обрывалось всё, потому что Ар-тыхов уезжал, она провожала его сейчас в аэропорт, а за стеклом троллейбуса, за стеклом белой их дорогой деньгами и редко в какой семье бывшей "Волги" вплотную к троллейбусу ехал её отец.
До дня, до утра сегодняшнего Вера и не знала, что простейшее - троллейбус, провожание прилетевшего к ней Артыхова может стать пыткой, тяжестью душевной, тяготимой стыдом за отца своего...
Привязано вглядываясь неотрывной настороженностью в заднее широкоэкранное стекло троллейбуса, прозрачного чистотой, отец каждым поворотом руля выворачивал из себя настоящее, кем он, оказалось, мог быть: и подглядывающим, и преследующим, бессовестно и беспричинно старающимся чего-то плохое, подлое переложить на них, понимала Вера, оглядывая неудобными глазами простор улицы, за "Волгой" своей неумеющей пропасть резкой обрезаностью и утекающей назад, из настоящего времени в прошлое. Утром он заранее злым голосом приказал:
- Я отвезу вас в аэропорт на моей машине.
- Благодарю, но мы поедем троллейбусом, - сразу упёрлась Вера, выставив перед собой растопыренные пальцы.
- Артыхов посадит тебя в самолёт и женит на себе насильно. Знаю я современные пакостные нравы.
- Я слушала тебя от рождения и оставалась послушной, всегда признавая твою правоту. Хватит? - спросила замедневшим новым голосом и замолчала, сразу резко бледнея. Удивительно деликатный Артыхов, слушавший и это, стоял одним из углов треугольника, указательным пальцем поглаживая под нижней губой, над подбородком. В молчании треугольник распался, и Вера закрылась в своей комнате одеться в дорогу. Сейчас Артыхов - не нужно ему было, - никак не замечал дикое жандармское преследование автомобиля, известному всему невеликому городу как "оооо, самого академика машина, сам за рулём, сам."
- Понимающий, скажи, я ветерок? Я сегодня да, а завтра меня нет?
- Ты вставленная. В меня.
- Каким способом?
- Как картина, вставленная в раму.
- Картина случайная? Сегодня ты рядом, а завтра?
- А и завтра никуда не деться.
- Нет, ну лучше видеть, чувствовать присутствие и запахом...
- Лучше. Мы пробуем понять будущее. Нам не зайти в него, само оно на нас нахлынет.
- У меня и имя случайно, и живу я здесь случайно, по воле родителей, - сильно она сказала неудобное ей слово. - Я могла быть Олей, Любой, Анжелой в Минске, Ереване, в селе...
- Нас не переменить и мы не хотим. Да, не хотим?
И весь разговор глазами, глазами, вопросы в понимание, ответы в надёжность, без шевелений губ, без пытливости чужой, грубой, - "а о чём они договариваются? В какой город убегать?"
- Понимающий, я убедилась, взрослые прячут свою взрослую жизнь. Почему?
- Мы тоже взрослые... аж через рубеж перешагивать не сильно-то тянет.
- Нет, ну почему?
- Боятся презрения.
- Презрения за что?
- За ложь,
- Они лгут?
- Редко кто не боится себя. Значит - и правды о себе, и возможности не лгать. Понимаешь... Шевельни человека, прижми по-настоящему обстоятельствами, когда показушное отпадёт в стороны... Смотреть на настоящее и не ужасаться можно только сопереживая человеку, сочувствуя, солюбя.
- Солюбя? Я не знаю такого слова.
- Появилось, я тоже не знал. Я люблю, ты любишь, мы любим.
- Зачем тогда они живут?
- Кто?
- Взрослые, лгущие себе? Скрывающие свою настоящую жизнь?
- Вынуждены. Куда им деваться?
- Ты ответь по-настоящему?
- Я тоже не всё знаю. Надо бы и самому взрослым побыть, подальше в возраст забраться, увидеть всякое а после подумать.
- Жалко мне взрослых...
- Да пусть катаются и в машине угадать пробуют...
Город оттёк назад, отплывали назад зелёные поля по сторонам дороги, просящиеся тоже запомниться коричневыми прорядками между узких полосок зелёных, - аэропортовская стоянка автомобилей с лужами, настоящими среди зимы лужами задержала, прекратила и разговор...
..Артыхов выскочил из самолёта на трап, перебежал поле, поцеловал, по-це-ло-вал, и бегом снова в самолёт, на кресло, где уже сидел до... и где, наперерез правилам полёта, попросил задержаться на минуту...
Глава 9
Жизнь сдавилась до узкого лица стюардессы, посмотревшего на Артыхова, вбежавшего по трапу второй раз, с жалостью женщины, понявшей тяжесть обрыва, и воображённого и понятого ею, видевшей девушку на краю поля. Лайнер взлетел, оторвался от той земли, от зелёных полей и луж, - сразу из Артыхова будто выкачали и воздух, и все, чем он был. Вдавившее в кресло безразличие заставляло не отвлекаться на разглядывание близких облаков, новой голубизны близкое небо, - он обдумывал оставленное только что и честно, и без всякого желания нашпиливался на чувство неосвоенности. Такое было, когда попадал в новые города - в них потребность приезда ставила в дело, в жизнь, - когда оказался в тундре - там работа превращала в нужного, а сейчас, знал, побывал в новом слое жизни, обернувшим любимую давно, но слой сразу понимался лишним, ему ненужным, и как отделить от него любимую, от неосвоенного слоя совсем чужой жизни, и не предлагаемой в придачу и в ней, догадывался, давно существующей? Хотя не закостенелый, хотя переменчивый возраст, и она живёт не так, как хозяин-академик, - забрать и переменить её, а как забрать? Где учиться ей, где институт гуманитарный в промороженной тундре? Да зачем институт, когда видеть её хочется постоянно, разговаривать с ней постоянно, дотрагиваться до неё всяким желанием своим, чувствуя и чувствуя состояние необычное, когда вместе, и какая скучность учёбы может встать на месте желаний таких и, главное, взаимных? Когда жить в ядре жизни, в любви? Отдельно от остального, остального... На пенсии, стариком после жизни разумной? Рассчитанной? Здесь я поучусь, здесь я поработаю на... на...
Мрак, в эту сторону.
Он как-то надеялся на... и не знал, на что; он как-то цеплялся за расхожую мудрость, - время лечит, - а лечиться надо от чего? от самого нужнейшего? от состояния, где и слова шершавы самые ласковые?
Артыхов оставался высоко, Артыхов закрывал глаза над людьми, городами, реками, игрушечными сверху поездами и видел: в ни во что проваливается он, и перекручиваются, догоняя, провалом ни во что холсты семиэтажного размера с начатыми портретами Брежнева, Суслова, орденоносных курятниц и орденоносных чабанов, - проваливаются, как пустое, мусорное, и как мусорное проваливается белая "Волга," жандармски следившая за троллейбусом, и кисти, тюбики с красками, неистраченные на настоящую живопись, и крутятся, поблещивая стёклами, шестигранные окна, румынские, болгарские столы и шкафы мебели для коммунистических бояр, какой-то неразличимый толстый мужик с удостоверением удачной для его щёк карьеры райкомовского чиновника, и носит поворотами над бездной хозяина-академика, раскинувшего руки, пробующего сгрести и вернуть барахло, и кричащего: - "того, с Севера прилетевшего, мне не надо, пусть проваливается и в троллейбусе мою дочь под руку не придерживает!"
Не спя, не закрывая глаз и не отворачиваясь от совести Артыхов думал и видел постороннее пожелание, наверное, и начатое от неосвоенности увиденного нового слоя жизни, а неосвоенность начиналась, наверное, от ненужности осваивать зачёркиваемое собственной совестью, любимую отделяя от того слоя хотя бы в душе своей...
Иногда, чтобы не очутиться выброшенным из жизни той, самой-самой нужной для тебя, надо поступать сильно, решительно и грубо прорывая запреты чьи-бы ни было? И сильному, грубому подчиняются? Или силу грубую ненавидят, отказываясь от тебя навсегда? Середина нужнее? Середина победнее, фанфарные звоны и обиды, и боль закроют, замнут?
Я был посередине, а толку-то? Ни воздуха теперь, ни желания дышать, - оцепенение...
И юность... юность сейчас, потом её не будет. Что же, всё в юности личной и сдвинуть к ору пахмутовских, добронравовских заранее оплаченных чиновниками из ЦК комсомола песен о вертолётах, буровых вышках, электрических проводах, рожей идиота стать похожим на певца придурка продажного и распевать у костров в тайге и тундре "любовь, комсомол и весна"? И про двух девчонок, танцующих на палубе, когда ненастоящие академики якобы от живописи, композиторы якобы от гармонии мира и поэты якобы от... нет, не от служения истине а от служения кошельку маются дурью безделья на коврах, любуясь на огни каминов? И им верить, их несуществующей честности? Как очередную пропаганду глупости сочинили Добронравов с Пахмутовой, получающие в столице очередные награды и правительственные премии большущие?
Заблестят на груди ордена,
Заблестит на висках седина,
Только кто мне придумает новый Тайшет...
Мне придумают они же со своими плательщиками из ЦК комсомола и партии сотни Тайшетов, и я буду месить поколенную грязь новостроек, ставить первые палатки добровольцев, им веря, и в качестве зэка, им не веря, - забайкальским комсомольцем под конвоем солдат и овчарок. За такие понимания.
Прорваться, грубо, сильно неосвоенность свою переменить на освоенность, рывком вздыбить саму жизнь и заставить дальнейшее подчиниться мне? Так нужно для... для неё, а я прозевал? не понял? не уловил тонкое, ею не выговорено?
Там, в сибирском крупном городе, отделившись от алых лозунгов и хоровых пений, стадных хождений на запланированные бесплатные для участников слёта концерты винокуров и лещенков, оторвавшись от стадных набегов на магазины в любые перерывы, когда беседовали молчаниями но пониманиями, когда день и ночь протянулись в одинаковость с нечаянными дремотами под самыми рассветами, где просилось проявленным стать непроизносимое, доверие поворачивалось к доверию и она ожидала, себя доверяя, и глазами в глаза - так понятно, так окончательно, - даже поверить сразу не подходило, когда опали полупрозрачности, и непрозрачности, и последнее, закрывавшее край тайный, и, вздохнув готовой к закланию, к делай со мной что хочешь, вложилась в облегчённой от невозможности не решать, - плечами под плечи, телом под руки, полностью, полностью оборачивая теплом тела, противоположного только что и всю жизнь до... и согласие так стоять долго, памятником живым любви происходящей, с метелями рухнувшей на них, и желание-просьба-позыв бессловесный лечь, позыв отысканный через стыд, неудобный и нужный, явь звенящая, когда малейшие пододвиги, выгибы, дрожания, захваты воздуха, срывы во всё равно, непонятные завиточки, скользкие и тугие, жар завиточков, наслоенных на... бред отвязаности ото всего, слова не слова, запреты не запреты, и как, и как телом потерять себя, расплавившись в любви, как не обидеть, где ни слов, ни гарантий, и то ли ты мерзавец неназываемый, то ли блестящий герой-молодец, - благодарно тебя прижатостью встречают, забыв трепетанье на ветру стыда, облитостью слёз загадочно-откудотошних, скользящих по завиточкам тугим и шёлковым, за собой затягивающих, и сила, грубость, решительность в секунду всего единственную покажут тебя полностью и покажут перемену всей жизни своей сдавленностью, слитостью с жизнью её, зябко доверившейся обнажением души и укромного, как было веками у людей?..
Её мир и её жизнь. Как за два мира отвечать, за две жизни? Где постепенность стебельков и листиков, нарастание, а не задавленность силой?
Нужна, - знал Артыхов о любимой, - и я буду. Я не стану наше прекращать, да и смешно решать, где чувства...
Глава 10
Теперь он и насильно не мог из аэропорта пойти к строительному управлению и отсюда, из городка, заснеженного почти всегда, искать попутную машину до своего обросшего толстым инеем и сосульками общежития на стройплощадке под номером, без названия, ведь и посёлок строителей там только начинался.
Эти новые города, - шёл и бешеновато, с отбрасыванием вчерашних восторгов по поводу романтики ложной понимал Артыхов, - эти две "главных" улицы вдоль и остальные пять-шесть поперёк, с людьми, собранными со всего Советского Союза кто по романтике, кто для заработков, принудительной отработки после института, после отсидки в уголовных лагерях... и провальным неимением культурного общества... Здесь и ветер ножевой, здесь он рвётся из-за каждого угла, летящий сразу во всех направлениях, здесь и в двадцать первом веке не будет человеческой жизни, - "извлечь природные богатства - наша цель," - объяснял агитационный плакат, по красному фону залепленный смёрзшимся снегом...
Цель сейчас Артыхов знал не общую, не чужую: от пустоты, от вывороченности своей как-то отшагнуть и к человеку понимающему притронуться...
Худощавый, спрятанный во взрослость увеличенную диковатой большой бородой, бакинский художник Рашид сидел в надетой поверх толстого свитера меховой безрукавке возле раскалённого электрообогревателя, поставленного рядом с батареей общего отопления. Тут, в клубе, ему помогли устроить временную мастерскую, но временное затянулось на восьмой месяц.
- Нет. Весь Север спирт глотает, а ты не научился?
- Проводи черту разделения. Я не пью для пьянства, я простыл. Подогреваю портвейн, в себя глоточков несколько беру, мне чёткая голова для работы нужна. Сколько сегодня градусов на краю света?
- Тридцать два, Рашид, видел на указателе в аэропорту.
- Ты провожал? Сам летал?
- Я вернулся из города, где бродил по лужам. Можешь представить, по лужам? Сейчас иду к тебе, а под ногами свист, скрип вечного снега.
- На моей родине сегодня тепло.
- По радио слышал?
- Почему? Сам знаю. У меня дома сегодня на улице в пиджаке ходить можно, пальто не надо. Плащ летний можно.
Рашид взял стёртую кисточку, на палитре потрогал кадмий оранжевый, краешком добавил жёлтой средней и положил в щель треснувшей от жара плиты печурки, выписываемой на холсте. Печурка показывалась с переднего левого угла немного сверху, дверка её топки не закрывалась плотно, косоватая. К дверке, топке полыхающей хотелось протянуть руки и погреться, и достать со столба, подпирающего потолок близко от печки, кусок сырого подвешенного на гвоздь мяса, почистить лежащую на столе там, возле печки, картошку, лук добавить, чеснок, вместе с тем поваром в телогрейке сварить суп там, в избушке, показываемой на картине романтичной... Нет, повара оттуда убрать а оказаться вдвоём с любимой, закрывшись от людей...
- Ты как назовёшь картину?
- Я не знаю, если холст не дописан до конца. Он мне должен подсказать верное название.
Другой кисточкой Рашид добавил в огонь краплачный отсвет, накалённый, начинающий перетекать в отпускаемый от себя жар.
Мастерская... - посмотрел Артыхов размыслительно. - Вместо мольберта ящик с приколоченными рейками, удерживающими прислоненный холст, два необтянутых подрамника, пять законченных картин, без рам висящих на стенах, чайник на самодельной, из двух процарапанных кирпичей, электроплитке, тюбики, кисти, белыми пальвомывыми ветками замороженное стекло окна... Ничего, собственно, для удобной творческой работы, и за стенками белые пейзажи не для лирических нежных настроений, а художник работает...
- Рашид, зачем мы здесь? Я вернулся из города - люди ходят в красивых одеждах по тёплым улицам, театры спектакли показывают, два выставочных зала, книжные магазины, плавательный бассейн круглогодичный, стадионы, школы, и получается, можно жить собранными за века ценностями культуры....
- Ты как про Баку говоришь, правильно. Там есть.
- Есть и в Москве, в Киеве, в Питере, Вене, Будапеште... У нас здесь вместо нужнейшего для культурной жизни, для любви к жизни матерщина, как доблесть - умение пить спирт неразбавленным, для стремления к совершенству итоги социалистического соревнования, смыслу многих - заработать деньги на квартиру где-то в Воронеже, на автомобиль, и смыться, но для меня накопительство смысла не имеет, и для тебя - на картины тратить время, на покупку холстов и красок тратить деньги нужнее, чем себя потратить на покупку мебели? Зачем мы в пустоте Севера? В пустоте смысла и идей? Север не для людей, люди сами здесь не селились. Сначала товарищ Сталин под винтовками пригонял превращенных в рабов в середине двадцатого века, теперь мы, наслушавшись "наше поколение обязано открыть, освоить, доложить о победном начале стройки века, о победном завершении..." Ты понимаешь, Рашид, у меня горькое впечатление: под видом подвигов трудовых нами, живыми людьми, продолжают топить локомотив, тянущий современную историю вперёд. Нами кто-то наживается, мы вместо горючего. Нас постоянно обманывают.
- Ты как сюда попал?
- Начитался газет, наслушался комсомольских песен. Приложилось и желание своими глазами увидеть Север. Романтика, Рашид, романтика. Где стояла вечная ледяная пустота - построю город, а по трубам в столицы братских стран помчится газ, и страна наша станет богаче. Почему я бессмысленной здесь жизнью должен платить за богатеющую страну? Платить своим духовным умиранием, пустотой вместо себя? Такой смысл и заложен в комсомольскую путёвку? А тот, смысл придумавший и заложивший подпрятано, сам из Москвы ни на день сюда?
- Крысы. Знаешь, крысы? Есть люди - чего-нибудь создают они для жизни хорошее, и есть крысы: бегают тихо-тихо и сжирают, уничтожают. Подлые крысы, втихую уничтожают, - блеснул черносливовыми глазами Рашид, показывая ненависть. - Я знаю свою мечту, свою дорогу, Я с детства учился в школе художников, учился дальше и с отличием закончил специальное училище. Хочу поступать в институт. Прихожу в коридор института, документу отдать. В приёмной комиссии крысы сидят, спрашивают, где стою на комсомольском учёте. Какой такой комсомол? Я хочу художником быть, не чиновником. Крысы втолковывают настырно, я комсомольцем быть обязан, кто из замечательных мастеров мне преподавал в училище - их не касается. Я кричу - они милицию начинают вызывать, меня пугают. Дошёл до ректора когда через несколько дней - мне говорят другую причину, у тебя мало участия в выставках. Я думаю, дошёл бы до министра образования, сказали бы, пуговицы на пиджаке не квадратные. А основного дела в разговоре не трогают, они глухие, так себя изображают. Друзья у меня тоже есть. В комсомол ты веришь, в Аллаха, бери, сказали, комсомольскую путёвку на ударную стройку, сделай две-три картины о передовиках молодёжных строек, коньюктуру голую давай, и в институт пройдёшь. Я сижу здесь по комсомольской путёвке как по приговору суда, надеюсь скоро вырваться домой, надоело. При царе, всегда говорят парторги, жить хуже было. При царе художников из северного Петербурга на учёбу в тёплую Италию посылали, и богатую культурой старинной, да? Меня из Баку бросили на пустой ледяной Север. Какие молодцы крысы, а? Какие молодцы! Верным путём идёте, товарищи, как Ленин с их плаката указывает. Слушай, Артыхов, тут у любого тонкого творческого человека мозги рухнут, желание стать личностью протрухеет. Слушай, отсюда домой надо, домой. Я люблю писать восточные натюрморты, чтобы бархатная тяжёлая тёмно-красная скатерть лежала, чеканное блюдо, виноград, персики, лимоны, гранат пускай косточки рубиновые показывает, в графинчике вино с фиолетовым отливом, тяжелое, цвета заснувшего солнца, а? Я снег показываю, а он через душу не идёт, моя душа в другой стране распускалась, где на земле я ребёнком спать мог, где земля тёплая, - дотронулся Рашид кисточкой до поддувала печки на холсте, показывая отражение огня. - Ты летал домой?
- Я летал... Я летал... Яааа, - выдохнул длинно Артыхов и подождал сам себя, накапливающегося. - У меня началось такое что-то, потребность продолжения себя в сочетании чистом с человеком другим, но моим человеком, необходимым. Во сне приснилась девушка.
Рашид, я во сне вспомнил, в каком городе она живёт, во сне решил - да, лечу, и улетел через полстраны.
- Ты самое правильное сделал. Хорошая девушка? Я дурак, я неправильно спросил. К плохим не летают.
- А чувствую, как ты сказал: будто под суд попал.
- Какой суд? Кто судил?
- Чувство такое. Суд, постоянно идёт суд без сделанного преступления, все судят обо всех и обо всём, ни прав не имея судить, ни ума, иногда и часто. Лезут в душу, судят, и хочу как-то отшториться... можно было бы отшториться самим Северным сиянием и жить в стране другой, как писатель Грин отшторился романтикой через свои произведения и послал подальше окружающее, свою жизнь сделав исключительно своей... Люди неправильно живут, Рашид.
- Люди - правильно. И крысы - правильно, по-крысиному.
- И постоянно идёт суд...
Конец и начало, - подумал Артыхов, уловив интуитивно, что нельзя сейчас, в какие-то чисто его минуты мешать Рашиду работать над холстом и разглядывая одну из пяти картин, висящих на стене.
Белая, заровненная плотным снегом пустота. Белесое небо, без птиц. Откуда-то, где конечно же есть человеческая жизнь по центру картины близко к нижнему краю вытекла и оборвалась последней шпалой железная дорога, пустая. Край света, изображённым показывало написанное Рашидом. Конец возможности жизни.
Это мы, - понимал Артыхов. - И Рашид, и я должны жить совсем в иных условиях, не на краю света, не в пустоте природной и культурной, и этот видимый каждый день конец цивилизованной жизни, пропитанный образованием и талантами, собой показывает, - привет, ребята, вы выброшены и дошли до точки крайней, и дальше бессмысленность, пустота душевная и проспиртовывание заживо, медленная гибель сначала души, далее и тела, а конец понятый - чего-то, может стать и началом, чего-то...
Глава 11
Нет, нет, как-то нужно раскрыть глаза и не спать...
Плавно, плавно попасть в высокую сероватую волну и растечься в ней, и спать непонятно как долго...
Делать творческое, то есть красивое и новое, и утро, день, ночь тратить на творческое, новое для людей, жалея время отсутствия, траченное на невозможность не заснуть...
Спать сутки, неделю, спать до весны и до конца лета...
Сколько было? Самопринудительный подъём, разрыв с собственным желанием, несогретость тела из-за недосыпания, ледяная вода на лицо иглами, режущими приятность сна ножами...
- Вам назначен укол в шесть утра, дайте правую руку.
Почти нечувствуемый укол, почти сразу приглаживающая темнота, плавностью обещающая убаюкать высокая сероватая волна, влажная, как облако, увиденное в небе, близко...
И что-то помнится? И получается думать, вспоминать во сне, вытаскивая из своего совсем близкого прошлого, может быть из позавчера?
..как-будто что-то светит на женские уверенные ноги откуда-то из-за... ниже, между них...
..нет, нет, плоскость в памяти развернулась лицевой стороной не та, широкая и высотой до облаков...
..за толстой шторой, почему-то натянутой сверху и мутной, что-то трещало и грохотало ненужно, досадливо... грохотало сильней, и тело, - понимал в стороне от себя, - тяжелея по правилам физики, вознеслось над грохотом, рокотом, звякало рядом, человек кричал человеку рядом, и дозапомнилось, вертолёт поднялся, с аэродромом связь... наушники лётчика...
"Я пригласить хочу на танец вас, и только вас," - крутанулся прилетевший из других дней другого года обрывок песни...
..грохот висел над железным потолком вертолёта, и человек под грохотом искал куда...
Двери в палату открыты, свет потушен, а в коридоре, у противоположной стены, боком к палате стоит стол в свете коридорном, тускло-настольном. На столе лекарства на маленьком подносике, настольная лампа под матовым мягкого тона абажуром. На стуле сидит дежурная медсестра в белом, расстёгнутом халатике. Читает. Ей лет двадцать?
..затягивание в желание сна, в желание понимать теплоту матраца, воздуха, теплоту одеяла, знать человеческую доброту, знать, как медсестра после укола поправила одеяло, подтянув под бок и подтянув к шее...
..руки бы вернулись заботливые, в детстве гладили по голове...
..открыть глаза, открыть глаза, видеть затягивающее в желание знать жизнь...
..мягкий, домашний свет настольной лампы, пола белого отвисшего халата, отошедшего в сторону как уменьшенная макетная театральная кулиса, и нога в профиль, в домашнем тапочке, в утончающем чёрном капроне чулка, растянутого вширь утолщением бедра, приоткрытого собравшейся в гармошку юбкой...
..сестра, лечащая уколами...
..резко увиденное окончание капронового чулка, более прозрачное, пристёгнутое к розоватой резинке, вытянувшейся из-под юбки сбоку...
..задумавшиеся глаза, прозрачно поглядевшие перед собой, подтянутый край халатика...
..за любое цепляться, где притягивает к жизни существующая, когда...
Надо же, это меня в вертолёте переправили в городскую больницу, - провалился в дошедшее понимание Артыхов. - И тут говорят реанимация, реанимация... Я доступил до крайней точки, то мутно, то слишком температурно, до затёртого слышания своих же слов почему-то со стороны...
Не пугаясь, после обхода врачей понял: воспаление лёгких в сильной степени. Ну и что? Выкарабкиваться...
А как можно отдохнуть, а в постели лежать сразу сутками, и, приятно, о тебе, незнакомом и случайном, заботятся. Самое приятное в жизни, - заботятся... Слишком редкое, узнанное за двадцать три года, особенно во взрослости.
Кто-то будит, в белом, делает укол, говорить проглотить таблетки, и спокойно, потому что кто-то в белом, медицинском цвете. В цвете чистого, без следов снега Севера, в цвете великой мудрости молчания и чистоты причинной, - там люди не успели побывать. Идёшь полдня, идёшь день целиком по чистому, бесследному впереди тебя за одной и той же мыслью, - почему люди так чисто жить не способны?
Кто-то трогает плечо мягкими тёплыми пальцами, пробуждая для необходимости: - "мы сейчас вам капельницу должны поставить, иголочку в вену введём? Поработайте кулачком? Сжать-разжать нужно несколько раз, сжать и разжать."
Белая ткань халатика близко перед глазами и тянет зажмуриться, как перед великими белыми снегами чистого Севера, перед недотрогостью... Оля имя одной медсестры, запоминается со сжатиями-разжатиями, попаданием иглы в вену, Эльвира - чёрные капроновые чулки под укороченным халатиком, шаги, передвижения ног счастливо-пружинные и руки, торопящиеся сделать хорошее дольше и дальше какого-то хорошего, узнанного для себя лично... Значит она рассказывала то ли днём, то ли ночью кому-то в коридоре, не радиопередача слышалась в отделении реанимации?
..здесь была, папа говорил в самом начале войны трудармию сделали, тот же самый лагерь. Немцев свезли сюда, не германских, наших немцев, советских, и мой папа на маме здесь женился, когда война закончилась, в сорок шестом. Им уезжать не разрешали, а до войны они в хороших местах жили, с садами и огородами собственными. Я в пятидесятом родилась, у меня сестра старшая есть, разница на два года, она тоже медучилище заканчивала, а я за ней. И получается, отец с мамой по принуждению здесь жили, я имею ввиду не между собой. Всего только из-за национальности им наказание на всю жизнь, разве так должно быть у людей умных? Я немка, мне тоже в Советском Союзе жить и бояться? Родственников наших в пустыню строить железную дорогу тогда загнали, на рудники Коунрадские в Казахстан, моих родителей на Север, раз немцы...
..с кем-то она откровенничала на дежурстве за столиком своим против дверей...
..мечтаю уехать и жить в таком городе, настоящем, как Москва, меня в Москву во втором классе в отпуск родители возили. И чтобы утром всходило солнце а вечером садилось за горизонт и зимой и летом, и чтобы в мае снег под окнами не лежал, и тоже летом солнце всходило бы и садилось, и утро стало бы утром, вечер вечером. Что тут? Зимой тусклота весь день, ты как муравей неясно где находишься, пока эта самая полярная ночь за полгода не пройдёт, а летом постоит солнце над горизонтом, ни утра настоящего, ни вечера, а полностью - не настоящая жизнь...
Тёплый воздух, тёплое одеяло, уколы днём, таблетки на ночь, безразличное время суток, - неожиданные засыпания, случайные возвращения сюда... Торопливый страх опаздания, почувствованный во сне ночном...
..так же в палате, темно. В коридоре переменилось, общий свет выключен. На столе мутнеет матово одна настольная лампа, закрываемая, открываемая мужской фигурой в белом халате и шапочке врача. И Эльвира пружинно-уверенно два шага сюда, два шага к окну мягкими тапочками без звука.
- Дома? Да дома твои родители рядом, боюсь кровать скрипнет.
Третья неделя после свадьбы, сколько терпеть можно?
- Больной проснётся.
- Ты ему по предписанию снотворное вколола на ночь, как проснётся? Слабый он, проспит до весны. Ну, давай.
- Я стесняюсь, придет кто.
- Двери запер в бокс, не придут. Муж и жена, в конце концов.
..как-будто что-то светит на выгнутые стечения ног, отблещивая от притягивающей белизны живота под задранным свитерком...
"Я пригласить хочу на танец вас, и только вас..." Меня пока нет в настоящей жизни, убедился Артыхов.
Глава I2
Время переместилось в пространстве, и на Севере началось лето. Солнце вынуждено стало ходить кругами: замирает над горизонтом - день, считающийся ночью; поднимается по своду неба - день, считающийся днём.
- Мне нравится собирать созревшее, - посмотрела Алтынай звонкими чёрными глазами из-под начёсаной, напущенной на брови чёлки длинных, наплечных чёрных волос. Они блестели синеватым отливом и наталкивали на понятия: ветер, гривы вороных кобылиц, печенеги, тетива лука, аркан, половецкие степи... - Мои студенты для меня... пустое поле. Я разбрасываю знания на своих лекциях, а зачёты и экзамены наступают внимательными днями сбора урожая, вместо яблок и груш в моём саду, в детстве там, на родине.
- Здесь у всех родина где-то там, на остальной карте Советского Союза.
- Так ты как хотел от Воркуты? Сюда люди попадают вынуждено, за крупными заработками. При Сталине их привозили на освоение Севера путём строительства социализма бесплатной рабочей силой, под конвоем, а по существу - рабами.
- Алтынай, ты преподаёшь своим студентам в институте марксизм-ленинизм, и говоришь мне - рабами?
- Ты умный, тебе говорю как есть, а там что положено по учебной программе. Ты и сам знаешь, этот город построен на костях несчастных, лишенных всех прав, полностью, то есть и права жить. А студентам я вынуждена преподавать ерунду об энтузиастах, как рекомендовано партийными тараканами, нажирающими свои ряшки и бабские задницы, позорные для мужчин, на торговле бессмертным в кавычках, как ты понимаешь, учением.
- Твоё имя переводится на русский язык?
- Переводится, - улыбнулась азиатскими таинственными губами, - тебе скажу, пускай живёт между нами, хорошо? Наш маленький секрет... Алтынай переводится - золотая.
- И ты веришь в значение, заложенное в имени?
- Я верю в ум предков своей нации. Традиции, заметки по разным пунктикам земного бытия они накапливали веками. Нации отменить не возможно, хотя пробуют.
- Отменить нации? Каким образом можно, когда нации - явление природы и в струе уничтожения человеческого при такой глупости нужно начинать с любой стороны: с отмены тундры, реки Волги, Луны, весны как времени года, дождя. И кто пробует?
- Ты сам соображаешь, Артыхов, юноша умный и самостоятельный, - удивилась Алтынай с досадливой покровительственностью. - Или до твоей невеликой ударной комсомольской стройки газеты не доходили? Идеология официальная доходит до того, что скоро вместо национальностей, населяющих Советский Союз, будет единая-разъединая, под общим названием советский народ. Безмозглой скотинкой руководить проще, ты же знаешь. Поэтому карательные действия всегда начинают с умных, понимающих, ты научись посматривать по сторонам, Артыхов.
- Верно. Попадётся рядом мерзавец, и с такими разговорами мы не выберемся с Севера лет десять. Алтынай, у тебя занятия сегодня закончились? Почему мы сидим в аудитории? Я живу в квартире друзей один в двухкомнатной. Они в Москву поехали в отпуск, а меня посторожить попросили. Отдыхаю, в себя прихожу.
- После чего? Трагедии с девицами? Возрастное разочарование в идеалах общественных?
Коротко, как о скучном, он рассказал о больнице и воспалении лёгких, нестыдной для Севера болезни.
- Пойдём, - напорно подтвердила Алтынай, само собой разумеющееся сводя в незаметность. - Меня давно тошнит от общежития. Мама моя дочку привозила, и то объясняй, кто откуда и зачем, как в тюрьме. Моей дочке три годика. Здорово?
- Наверное... Я не знаю...
- Ха-ха-ха! Я не учла, ты папой не был. Не был? Ей три года, здорово. Она с моими родителями в тёплом климате живёт, здесь ребёночку ни к чему, - открыла Алтынай дверь, показавшую прямоугольник северного оловянного и воздуха, и неба.
Где, кто учитель? - невысказываемое подумал Артыхов. - Она немного старше меня, и опытнее в жизни, значит. Она перешла в высшее образование знаниями, видела другие, культурные города... На ней и лёгкое летнее пальто заужено в талии, длинно-элегантное, низом до сочные вздрагивающих при шагах икр над узкими лодыжками, - и пальто говорит лёгко-серым цветом о других городах, о людях, знающих моду, элегантность вместо ватных фуфаек, ватных штанов, полушубков квадратных, жёстких, как вырезанных из фанеры... Она преподаёт, она учит взрослых. Она успела куда-то вперёд, обогнала многих и знает, как жить? Она - учитель?
С ней и познакомился здесь, в Воркуте, на театральном спектакле, посылали когда вместе со снабженцем получать толь и шифер для стройки.
И провожал до общежития с окнами, толсто обросшими серым инеем. Крыши дымились по краям метельными широкими закруженостями, мутные, проходимые насквозь движущиеся стены снега шатались в каналах улиц, идя куда-то с самого Северного полюса, насвистывая и шипя, а с ней тогда говорили о грибоедовском "Горе от ума," посмотренном в театре: удивительно вежливые и культурные по сравнению с настоящим, что вокруг, общения между собой людей прежнего времени, хотя не прошлое, а пришедшее за ним должно стать вежливее намного и культурнее намного, - соглашались, но знали обратное и искали причины в беседе; Север, а на сцене тонкие, нежно-кремовые настоящие дамские платья; запреты мыслить посторонне от политзанятий, а Чацкий говорит умно и свободно, свободно, как думает...
- Тебе встречались, Артыхов, способные оставить на Севере лет на десять? С тачкой и кайлом, заключённым, разумеется?
- У меня был друг один, комсомольский активист, сильно он хотел в партийные начальники, прямиком за своим отцом. Мы сидели в компании ребят, чего-то понесло его ораторствовать о победах комсомола и орденах за эпохальные те дела, нас агитировать идти вперёд и побеждать. Я ему сказал: вы бы сначала признались народу в ошибках и преступлениях, больше бы доверия к комсомолу и партии появилось. Всё равно народу известно, чего вы, коммунисты и комсомольцы, в тридцатые годы натворили, как людей и до тех лет грабили и после за горсть зерна расстреливали. Он друг мой, сам моим другом назвался, а надо же, - побелел щеками, говорит: была бы моя власть сегодня для того достаточна - за антисоветскую пропаганду я бы тебя к стенке и сам бы расстрелял. А я бы, сказал ему, успел бы крикнуть до пули, какая ты сволочь. Драка началась, ребята разняли. Он мне дней через несколько говорит: давай и так и сяк, и с другой точки зрения объединим факты репрессий, удостоверимся в их тогдашней необходимости, и друзья мы, забудь, бывает... А, шут с ним. Теперь знаю, по нему, как за своё мнение под расстрел можно попасть, если власти у таких достаточно. Никуда мы не уехали от основной революционной традиции: брат на брата, друг на друга войной до смерти.
- Артыхов, ты - резкий человек. Понял скрытое в друге и сразу отказался от него навсегда!?
- Да, если он так...
- В тебе до сих пор не погас юношеский максимализм?
- Где максимализм, где простая чёткость... Вот дом, мы пришли. Нам во второй подъезд.
- Знакомое место. Здесь в соседнем подъезде живёт секретарь горкома партии по идеологии. Бррр, толстый мужик, с толстым пузом. В кабинет к себе приглашал меня, на беседу. Что это вы допускаете на лекциях, Алтынай Тимуровна, отклонения от учебной программы? Мы и отстранить можем от работы. Мы понимаем, вы молодая, вы по молодости способны ненамеренно допускать идеологические ошибки, я должен вовремя вас поправить. Артыхов, мы взаимно доверяем, без передачи другим? Город пропитан сплетнями, сам знаешь. Он позвал меня в любовницы. Глаза жадные, руки потные. Ой, крутился, ой крутился. Жене изменить тянет его и партийную карьеру, жирную работу потерять боится.
- Тапочки для тебя, Алтынай.
- Спасибо. Приятно, давно за мной желанно не ухаживали. Желанно, понимаешь? Я рядом с тобой останавливаю время. Сколько лет тому, с кем я рядом, столько и мне, мой закон.
- Я чай поставлю. У меня картошка есть с тушёным мясом, подогреть?
- Спасибо, я бы поела.
- А где ты родилась? Почему ты в Воркуте?
- По распределению после окончания университета отрабатывать направили. Ой, ой, здесь и скрывается наше юное дарование? - мягко подгладила своё превосходство, поучительную опекаемость. - Обжитая, уютная квартира.
- Да, тёплая. Живу свободным человеком. Еду себе готовлю по-настоящему, читаю о Врубеле и мемуары Шаляпина, днями насквозь с книгами валяюсь на ковре, на одном боку надоест - на другой переворачиваюсь, и нравится не захомутанным быть общественно-полезным трудом, чего-то не сильно полезным. Когда-то собой нужно подзаняться, своими знаниями.
Он рассказывал громко, из кухни, включая там плиту и собирая на поднос чашки, сахарницу, нарезая сыр, хлеб. Принёс нужное в комнату и тоже сел в кресло, по вторую сторону низкого столика под торшером и книжными настенными полками.
- Правильно-правильно, Артыхов, занимайся собой. Ты у нас светлая голова, прочитать и понято запомнить многое должен. Где я родилась, спросил? На земле Золотой орды. У нас национальное - по праздникам плясать в русских косоворотках на концертах, в черкессках или бухарских халатах. - я нутром помню другое, настоящее. В истории сегодня я далёкая-далёкая травинка степная чингизхановского поля. Пусть, что пока на дичайшем Севере. Орда, представь, Артыхов. Золотая орда жила от Чёрного моря до Японии, от Персидского залива до Байкала. О нашей орде понасочиняли в учебниках истории примитивно, завоеватели были, грабители, а у нас жили лучшие в том времени учёные, писатели, художники, поэты. Наши учёные занимались созданием астрономической науки, у нас строили обсерватории, а сегодня наши народы выдают за отсталые. Ты слышал, что французский язык произошёл от наших, тюркских языков?
- Французский от азиатских? - удивился Артыхов.
- Правильно, и на европейскую архитектуру, живопись наши художники повлияли. До нас цветная керамика в Европе не начиналась, - быстро провела ладонями по скулам Алтынай, отводя упавшие на лицо длинные волосы за маленькие ушки. - Была орда. Пошумела в средние века, подуспокоилась и, как нам в школах приблизительно преподавали, чингизхановский людской океан разделился и постепенно получились наши азиатские республики, а частью отделившейся и алтайцы, и буря - ты сибирские оттуда, из орды. Я придерживаюсь высказывания официально не принятого, крымские татары тоже наши, из орды. И от дальних родичей моих в Европе появились и остались математика, астрономия, пусть повторюсь, этика, эстетика. Поверь, так было, в настоящей истории, но не написанной по заданию из московского руководства.
- Может быть... Я не историк, средние века знаю мало, по школьной программе, и что в школьной программе не всё правда - уже убедился, тексты в учебниках быстро начали меняться.
- Мне обидно за уничтожение азиатских народов в официальной науке, среди людей, и я стараюсь отыскивать любые материалы, показывающие наше прошлое. Тем более я по отцу монголка, по матери киргизка, в моей крови сразу два народа, понимающий ты мой. До чёртовой революции семнадцатого года мой дед был правителем старинного рода и в Киргизии владел долиной и прилегающими горами, территорией с современный Ленинград. Разумеется, явились большевики и его ограбили, но они никогда узнать не смогли наше национальное тайное... нет я неверно сказала... наше национальное врождённое: люди как знали, кто настоящий хозяин долины, так и не пропало, только спряталось подальше от райкомовских дураков, как и иные наши национальные обычаи. Скажи, какая политическая власть сможет запретить старинный, например, наш обычай: самому уважаемому гостю за столом подаётся лучший кусок.
- Зачем коммунистам это запрещать? Их начальники себя лучшими считают, им и достанется.
- Соображает головушка. Мой отец, Артыхов, с детства приучил меня к своему желанию, к своей мечте: я должна выучиться в хорошем университете. Он сам при Сталине в Ленинграде учился. Представь, в наши края азиатские приехали люди, набирали подходящих в школу-интернат, обучение обычное плюс занятия балетом. Где? В Ленинграде. Наверное тогда какое-нибудь секретное постановление партии вышло, срочно обучить балету национальные кадры и организовать национальные театры оперы и балета. Меня взяли, к выпускному школьному я стала готовой работать в театре, приглашали. Я девочка росла азартная, ой-ой, вот тебе город красивейший Ленинград, вот тебе продолжение хореографии в училище и театр, занята в спектаклях в карде-балете, учись, дави, станешь солисткой, мировой знаменитостью... Мой папа на каникулах переубедил: головой должна научиться работать. И я подготовилась, поступила в университет. На втором курсе вышла замуж, через две зимы развод, родители мои мужа не приняли никак, началось или мы, или он. Ой, и чего перед тобой-то раскрылась? Ха-ха-ха, - покраснев видимо мыслям своим, схватилась ладонями за виски над скулами, выступами за округлость лица показывающими азиатскую потомственность чингизханства, напоминая ровность степи и гул тучи бешеных коней за мягкими возвышениями сопок. - Я, взрослая женшина, разбабилась, как говорят в России, и перед кем, а, Артыхов? Перед молодым, то есть юным... худым, жадным к жизни и от неопытности набивающим шишки...
- Разве нельзя? Сидим, говорим... Меня проклятые нельзя в нашей стране до злости доводят, я без тюрьмы в тюрьме. Список на запреты в сотни раз длиннее разрешений и дозволений, высокомерием пропитанных.
- Говорю я да я, - ещё себя, себя слыша, произнесла Алтынай, разглядывая себя изнутри разделительно, то ли мысли подошедшие, то ли неясное пока. - Говорю я, как репродуктор на кухне. Желанием женщины репродуктором назначаю тебя!
- Прихотью? Прихотью женщины?
- Удобнее так? Хорошо, прихотью.
Глава 13
Наверное, похоже, обучаемые студенты ей сдают экзамены, - налетало лучиком за говоримыми языком словами, - сначала она вкладывает в их ожидаемое и начинается выверение, а что понято? что узнано и взято к себе навсегда? и нужным станет?
Где?
Просто в жизни.
Говорить, думать и понимать одновременно выходило,
- Меня так задавливали разными "можно-нельзя", не объясняя разделение "хорошо-плохо," и чаще торчали запреты, запреты, - ко всякому наставничеству неумному добились стойкого отвращения.
- Ты стал самостоятельным и освобождаешься от мусорного, от чужого, от лишнего. Почему засмеялся? Я не правильно сказала? - затревожилась быстро сдвинутыми узкими бровями Алтынай.
- Я удивился мысли своей и засмеялся... Как бы отреагировал Чингизхан при известии, что некоторые из потомков его орды преподают что-то такое, называемое наукой, марсизм-ленинизм. Сборники проповедей политических программ и взглядов...
- А никак. Смешно, да, да... Некоторое, Артыхов, не забывай, по расставленности во времени несопоставимо, потому что не имеется условия для сравнения, - точки, где два явления встречаются. Века во времени идут в линейной последовательности, линией, от нуля к первому и далее, последовательно до дня сегодняшнего века этого, двадцатого.
- Правда, - смешно, глупо сравнивать самолёт-ракетоносец с копьём и стрелами.
- Глупым себя называть умеем, - вроде отстранённо улыбнулась... прошлась Алтынай по самолюбию, как на коне, в седле подтягивая поводья строже... прошлась Алтынай по ковру к окну, обернулась:
- Артыхов, ты помни, для копья и стрел и для современного самолёта начало одно, мысль. Человек - приперенесла паузой, - думал, человек оказался при мысли. Во времени разном при действии том же самом...
Как я сейчас, - провально и не отказываясь сообразил Артыхов.
- Кстати, я говорить, я репродуктором назначила тебя. Прихотью женщины, по выбранной тобой форме занятия.
- Есть явления, а мы в них не попадаем...
- Которые явления?
Артыхов начал о дождях, проливающихся сейчас где-нибудь на Кавказе, в Австралии, ему становилось свободнее, он чувствовал, словами о себе идёт убирание закрытости, обнажение души - свобода, и рассказывал, как академик-живописец выталкивал, выбрасывал по схеме "иди туда - откуда явился", как людям некоторым, оказывается, жадно для других отдать день, час в радость, как похожи такие на волчью оскаленность, и что ходил за двадцать семь километров по северной тундре пешком в городок, где была телефонная связь с остальными городами страны, услышать торопливо-солнечный голос вчерашней школьницы, поверить в фантастику, - она, она, радующаяся каждому звонку есть, она хочет звонков, звонить необходимо, и не надо знать ей, сколько стоит, сколько денег нужно отложить от... мелочи, мелочи какие-то отпускные, мелочи - на переговоры занять до получки, а голос вместо нужного - академика, я хозяин дома, я требую прекратить, вы уродуете жизнь хрупкому созданию, и если вы на самом деле боготворите уникальное произведение природы - ваша обязанность наипервейшая оставить редчайшее произведение моё и природы в покое, отрекитесь и забудьте, не уродуйте своим появлением её жизнь... а она рядом? она такого хочет, разъяснённого вами? трубку передадите?.. не дождётесь, и телефонный номер я сменю сегодня же... могу новый номер узнать через справочную... обратиться вы вынуждаете за помощью к самому первому секретарю обкома партии, вы ещё не знаете настоящую силу советской власти, у советской власти сила велика... я не хочу говорить с... с недоспавшим, позовите к телефону дочь... у советской власти сильная карательная система, за подобные преступления по статьям уголовного кодекса... а я думал - академики на самом деле поумнее остальных намного, желаю вам наилучшего, крепкого здоровья и успехов в творчество, это вам понятно, новых наград орденами и медалями и лауреата высочайшей для вас премии, сразу ленинской... а я выдвинут на соискание? вы читали в центральной прессе? слышали по западным радиостанциям, знающим новости в первую очередь? я должен уточнить, обдумать, как доложить своему высокому начальству...
А снега чистые-чистые, какими люди не бывают. Почему-то не бывают. А из снежной чистоты приходит на душу что-то, подсказывающее, надо вот так, чисто-чисто...
А снег чистый-чистый... до самой северной верхушки всего земного схода, а люди... начинаются на земле чистыми-чистыми...
Двадцать семь километров пешком назад, в температуру спасительную, уводящую от понимания верха и низа, правого и левого, ночи и утра, и хорошо - не понимать, и плохо - задавливать в себе собственную душу, обижаясь не на... обижаясь, то есть обиженным делаясь за...
Да ладно, если ничего правильного они в жизни не понимают, такие вот академики-самоназванцы. Красивых из находящихся рядом уродуют моральной кастрацией, - ну, тут не помочь, тут рывок должен быть с той стороны, убегание безоглядное, а нет и тихого шороха...
Сам удивляясь, Артыхов рассказывал звонко и весело, как в пятом классе хорошо выученный урок, и рассказывал победительски лицу встречающему, понимающему липу, будто Алтынай такое узнать отправляла, выучить задавала и, глазами, умом в них показывала Алтынай, пройденное ей известно, растаптывание есть растаптывание, как бы поискать сторону другую, другую... там мотивы, мелодии бывают повторяемые... гармоничные, хорошие, и повторяемые, повторяемые...
- Ты из нашей породы, Артыхов, из несогласных на уничтожение.
- Да как получается... хотя и невесело.
- Пей чай, напобеждаться успеется. Скажи, если мы дожили до откровенности... ты был с девушкой? Улавливаешь, о чём говорю? Как с девушками бывают... интимно...
- Не с ней. Был и не был.
- Чего-то такого не знаю...
- Мы в компании сидели, праздновали день рождения. Три её подруги и я. Она... она меня приглашала в компанию, после вина и танца с ней позвала в соседнюю комнату в общежитии, попросила поцеловать, - Артыхов стеснялся и смотрел в лицо Алтынай, сам ища откровенности и дальше, - неожиданно разделась, не совсем, что запомнилось аккуратно разложила блузку и юбку на кровати, легла на другую и позвала к себе. Я твоя, говорит. Лежит в трусиках и лифчике. Попробовал снять - выйду за тебя замуж, заультиматила, тогда разрешу снять. Я оделся и ушёл, из-за снятых трусиков мне жениться вынуждено? Базар, торгашество, продажа-покупка по цене её...
- Девственности, хочешь сказать? - удержала Алтынай прямым коротким взглядом. - Ах, и дурочка она была, не в обиду тебе, ах и дурочка. Хм? Зачем из компании уводила? Да, ты говорил серьёзную деталь, она аккуратно одежду складывала, расчётливо, без переживаний. Сущность характера тут, понимаешь? Не обижайся, веши главнее тебя, у неё. Рукава блузки не помять, отглаженную юбку. И ты не узнал, она женщина или нет? Может, лгала?
- Ха-ха-ха! Она сама объявила: я - девственница. Только другим словом, не культурным.
- Ну да, я знаю.
- И сама сказала, - посмотри, какая у меня маленькая родинка под пупочком, только верхушку трусиков надо сдвинуть вниз. Тогда зачем предлагала?
- Артыхов, Артыхов, юноша неопытный, товар должно повертеть, цену поднять и на приобретение раззадорить.
- Да шут с ней.
- И - правильно, лучше дай и мне сигарету. Я редко беру, мне редко курить нравится, - объяснила, уплывая в странную улыбку.
За дымом остановившимся Алтынай прошла приоткрыть форточку, мягко переставляя ноги по-балетному пятками внутрь, носками наружу, - на фоне окна платье слегка просветилось медовостью своего цвета, показало размытые силуэты не полных, не худых высоких ног, узкую поясницу, широкий зад потомственной наездницы, - веками предки в сёдлах носились верхом...
Присела, сбросила нагоревший пепел. Отдыхала молчанием. Опущенные внутренние уголки чёрных глаз, приподнятые наружные под узкими чёрными бровями выводили их из ровной горизонтальной линии европейских лиц, балетные тонкие руки отглаживали за ушки волосы, пружинящиеся, расходящиеся в стороны, наверное жестковатые, пробовал представить Артыхов, завидуя её рукам, длинным пальцам, умеющим дотронуться до отливности синевато-чёрных длинных волос, до гладких тонких щёк когда захочется. Он продолжал понемногу говорить, там, во времени позади как замок ключиком открытый её внимательнейшей фразой, вложенной в звуки голосом осторожно-внимательным, пригашенным, разрешающим осмеление, оголение души: - "ты хочешь высказаться до донышка и зажимаешь себя, если не ошибаюсь, а ты говори, ты начни говорить с уверенностью, - слова наши, третьему не достанется, дальше меня не прозвучит, сплетничать - низко, я не могу." Накопленное на совместный словесный выброс закончилось и у него. Вспомнилось, быт кругом, и ночь светло-северная.
- Алтынай, не ходи ты в своё опостылевшее общежитие, спи здесь. Я себе постелю во второй комнате.
- Давай, я останусь. Полдня говорим, извини-ка, пойду я поищу туалет.
Делая как и всякую ранешнюю работу, он доставал из шкафа простыни, раскладывал кресло-кровать, застеливал, принёс подушку и одеяло в пододеяльнике, пробуя не знать, кому стелит, погасил торшер, разделся во второй комнате и лёг, слыша, что дверь в её комнату не скрипнула закрыванием и она туда прошла... Весь превратившись в гулкую звонкость, он тишайше лежал, затянувшись в слух, и узнал лёгкий бросок платья на что-то в сторону, откреплённую застёжку наверное лифчика, тяжёлую прижатость заполненной телом кресла-кровати. Он завидовал той подушке и той простыне, умеющих дотронуться до женщины везде, как завидовал и вспомнил сейчас - её тонким пальцам, тоже умеющим дотронуться до своего тела везде, - задавливал в себе всех знаемых доселе, скрипнул кроватью, захотел или услышал скрип там, в комнате человека другого, нужного противоположностью, и, нарываясь на возможность плохого или лучшего, встал, через двое в самом деле открытых дверей подошёл к лежащей, приподнявшейся вопросительно на локоть женщине. Сказал, и проваливаясь в наказание и взлетая в новое:
- Я хочу к тебе.
- И я, - просто ответила женщина.
Женщина поднялась в рост, встав на пол прозрачностью скромной растерянностью ожидания. Обнажение - свобода, за которую сильно надо заступить и дальше, - понял, подумал, впервые увидев её обнажённые плечи, скошенные вниз и фарфорово-тонкие, удивления взметнувшихся раскосо ключиц, доверчиво опущенные руки, удивительно узкий без закрытости одеждой живот, приопустившиеся груди, трусики, сильно растянутые широкими сторонами бёдер. Он дрожа отжал верх их и женшина, переступив через опадшие на ковёр, шагнула прижаться резкой вдрогнутостью всей себя, в переступление своё через прошлое в новое, - присел, остановив руками за прохладные бёдра, и поразительно близко в первый раз увидел пожарищную черноту тайных волос, сгущенных в середине крутой горочки под прямым животом и разбегающихся редковато к гладям подрагивающих ног. Не умея ничего сразу, попав в самочный запах зазывный, он обнял надвинувшиеся ноги и прижался лицом к таинственному, счастливому, прикрытому взбугрившимися волосами. Женщина, - такой бывшая и в древности, сверкнуло мыслью, - подняла, потянув за плечи, подержала, положив кучей волос и щекой свою голову у него на плече, шепнула, и поцеловал, догадавшись о звуках шопота, - прошла в другую комнату и легла на большую кровать, прижаристо затягивая сразу на себя, помещая сразу среди своих ног, на горячее, на пахнущее зовом и требованием, - там появилось что-то крепкое, лишнее, мешающее вжиматься в неё плотно, и на крепком, неумеющим найти место появились тонкие края пальцев знающих, показавшие влажные, похожие на опрокинутый рот толстые губы, провально захватившие, забравшие в себя не лишнее, взлетевшие навстречу прижатости даже заброшенный в страсть прижимания бёдрами, задом, почти вывернутым наверх, - не торопись, не торопись, - просилось снизу, из запутанных на руках широких длинных волос, жёстких, тоже горячих, и снизу как раз торопилось чего-то догнать, успеть куда-то нашвыриваясь раздвинутым выворотом ягодиц, удерживая догоняемого кольцом ног, пятками твёрдо замкнутым на спине, под самыми лопатками, - не торо... не торо... торопись... - гнала к неясному обрыву, - я не могу, там что-то оборвалось, - выбросил из себя стыдливо, понимая, надо не так, - не бойся, дальше можно, можно, - осознала получившееся и тут же решила, тем опрокинутым ртом зажимая и не выпуская, не разрешая исчезнуть, - ты сможешь дальше, ещё, сно... сно-ва, - рвалось, нашвыривая волосяную узду на попробовавшего стать непокорным, затягивая, поражая силой какой-то третьей руки, схватившей там внутри её тела, бросающего из себя жгучее, к удивлению потёкшее из самой узкозти на расширенные ягодицы, - ты можешь, ты мо... жешь ещё, ещё, - придавливали остатки хрипящей требовательности голоса, - оборвалось и в третий раз, наткнувшись на такое же ожегшее встречное море молодости, и пятки на спине раскольцевались, подождав подуманности, продвинулись вниз, и размятые лепёшки грудей появились замечаемым горками, бёдра затихшие сузились над новой пахучестью, а губы пересохло зацеловали, зацеловали коротко...
- Принеси воды, - попросил, потребовал заботы захрипший голос совсем другой Алтынай, - женщины.
Глотки быстрыми комками прокатились по тонкому длинному горлу, такому же живому, как...
- Чему ты засмеялся?
- Легко стало. Я себя в воздухе не чувствую. Легко...
- Правду сказал? Правду? Артыхов, требовать не заставляй ответа.
- Да мне так легко... правда. И в теле, и в душе.
- Получилось значит, чего хотела. Не будут больше всякие дуры тебя голыми ляжками из-под мини юбок приманивать и без толку дразнить.
- Я сейчас знаю, они не способны на настоящее, на... прорыв за разные условные запреты... На новое. На страсть.
- Да, на страсть без торгашества, без копеечной сдачи: ты меня раздень, а за это женись, как ты рассказывал. Знаешь, - передавая надёжнее себя в него, положила протянутую руку на плечо мужское, не по извращению своему, а по любопытству, по эксперименту чистому и полному хотела бы я посмотреть, на что они способны в женской искренности телесной. Снять перед мужиком трусы и ноги раздвинуть - пустота, одни психические озабоченности, навязанные тебе в придачу. Надеюсь, узнал ты настоящее?
- Я и сказать ничего не могу.
- Дело сделанное в словах не нуждается, дорогой бывший мальчик, слишком романтичный. Держись так и в жизни, далеко и долго, понял?
Глава 14
Артыхов и в магазин за продуктами, в магазин через два дома рядом выходил один раз по... незаменимой надобности: в квартире они закончились.
Начинался субботний день, нерабочий, у Алтынай в институте лекции назначались заранее, "две пары сегодня, и вернусь, не пугайся, дом и номер квартиры я запомнила." - "придёшь сразу после лекций? точно? точно?" "Артыхов, доверчивый, тебя в самом деле часто обманывали... я второй раз не повторяю, сказала и сделала," - "жалко расставаться и на два часа..."
В магазине, на улице Артыхов смотрел на женщин зная, зная другую их сущность, зная впервые, какими на самом деле женщины все остаются в их настоящей, скрываемой предназначенности, без защищающих от холода и глаз посторонних одежд, без бытовых занятостей покупками продуктов, газет в ларьке, ожиданий автобусов на замусоренной остановке. Видимое людям и видимое самими женщинами, делаемое ими на глазах у всех бытовое, скучное понялось шелухой необязательной, мусором житейским, только в мусор превращалось время, постороннее перед яркими секундами...
Милый хлястик элегантного цвета летнего пальто завиднелся на вешалке, Алтынай с желанием тоже ела колбасу с яичницей, тоже пила свежий чай, напевала под душем, там закрывшись, - сушила волосы нашедшимся в шкафу электрическим феном, полунамёками-полунеудобность наизвинявшись за свой "пляжно-морской общий вид," - она бродила по квартире, радуя настроением откровенным и состоянием обещающим, обернувшись махровым полотенцем, широким, от ключиц до... до чего-нибудь, широким... Отдуваемые прогретым электричеством воздухом чёрные волосы длинно подлетали над маленькими розово-коричневыми ушками, вокруг потомственных чингизхановских скул начиналась метель, вздуваемая снизу, и Артыхов завидовал гребню, начинающему вычёсывать пробор, разделяющему облако на две равные половины, пышные, мягкой свежестью шевелящиеся при повороте, вскиде головы. Ему нравилось наблюдать женское даже в причёсывании, в разглядывании себя Алтынай, перед зеркалом тонкими пальцами поправляющей брови.
- Юноша, бледный, и отчего мы побледнели?
- От подуманного.
- Мы умеем думать, - утвердила в увеличительном значении о нём, мы знаем, - прибавила себя. - Извести?
- Когда ты стояла у плиты спиной ко мне и наливала из чайника, у тебя полотенце приподнялось высоко и я захотел...
- Любопытные известия... А? Когда услышим окончание?
- Подойти и погладить твои балетные красивые ноги позади коленок.
- Подошёл бы и погладил, - пригасила голос интимностью.
- Я опасаюсь. Сталкиваться надоело с... ты хорошее хочешь сделать а тебя по лбу, к удивлению.
- И я боюсь и стесняюсь, а нужно...
- Да? Да?
- Артыхов, милый мне Артыхов, вдруг захочешь чего - не говори, делай. Сама остановлю, когда не под настроение придётся. Я задушенного, запрятанного опасаюсь видимо чисто природно, не терплю... одно подумал другое сделал вроде бы как норму, причём общепринятую, в смысле утверждённую в ЦК КПСС, такая норма для... она не для нас, договорились? Знаю, договорились. Представляешь, меня до сих пор бесит, что в ЦК КПСС решили, как девчонки должны одеваться, и ребята, а комсомольские идиоты бегали у нас по университету и проводили решение партии в жизнь, парням узкие брюки разрезали а нас фотографировали, если мы твист танцевали, и на позор, в стенгазету. Нам - в другую сторону. Знаю, договорились. Давай я сварю тебе кофе, как в Питере научилась. Не стесняйся, хочешь?
- Хочу. Хорошо. Нет людей и никого не нужно видеть, все лишние. Так правильно?
- Заодно снова сзади мои ноги увидишь, позади коленок, а я жду и надеюсь...
- Как хорошо...
- Послушай стихи, Мандельштам написал, поэт запрещённый, в Советском Союзе погиб в лагерях и объявлен антисоветчиком. В Питере машинописные копии у нас в студенческой общаге по рукам ходили, на ночь дадут и читаешь подальше от комсомольских бегунков.
Вся комната напоена Истомой - сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
Немного красного вина,
Немного солнечного мая -
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
Вот так он был один, в таком луче зрения. Ты отдалённости, выделенности... не найду сразу, выделить тебе которым словом точный смысл... исключительности не опасайся, ты опасайся стада, табуна, копытного грохота везде рядом и общего психического захлёста, оглупляющего, в нашей официальной пропаганде называемым целеустремлённостью, партийной, разумеется. Ум для единиц, и осознание ума в себе радовать-то радует, по-щенячьи, да и к страху подталкивает. Ум отделяет человека, - безумие для толпы, для стада. Знаешь же выражение: стадное чувство. Конечно, в стаде легче, в стаде пропадает, гаснет чувство самозащиты, сохранения себя, как пропадает и воля, позыв к самостоятельности. Ты намереваешься в жизни последующей заниматься творчеством, а творчество в стаде невозможно, оно делается одиночками, так что не бойся, держи узду внатяжку и в стремена упирайся, упирайся, не сломишься. Или ты судьбой собственной управлять научишься или она на тебе кататься будет и посмеиваться, как ведьма в русских сказках,
- Целая лекция, Алтынай!
- Ха-ха-ха, - продиктовала по слогам. - На лекциях я говорю что разрешено чиновниками, часто похихикиваю в душе над бредом, положенным для студентов, а тебе говорю - что думаю и верю во что.
- У меня от слов твоих ощущение правды, ощущение родниковой воды после глотка из кухонного крана.
- Спа-сибо, - поперхнулась, - за...
- За ощущение родниковой воды? - перебил, сворачивая в сторону от общего штампа "спасибо за комплимент."
Алтынай приструнено, не шевелясь прислушалась к себе и смиряющимся, осевшим до шопота голосом поправила, после выдыха из глубины тревожнейшего:
- У него написано: истомой - сладкое лекарство. Вся комната напоена истомой - сладкое лекарство... Давай стелиться и ложиться, - ладно, по-домашнему подсказала, балетно приподнимаясь на краешки ног и снимаясь распущенными волосами с гребня пятерни.
- Напаиваться истомой надо...
- Не тебе одному, - вертикальным пальцем закрыла его губы...
Там, в окнах, сумрачила город пасмурность, а шторы задёрнулись тюлевые, прозрачные, а шторы задёрнулись и вторые, бело-серебристые от угла до угла комнаты, от потолка до досок пола, - серебристо-перламутровый свет всё-таки притушил день светло-смущаю-щий, в чугунных батареях шелестело пока не выключенное отопление, напоминая зиму, метель в сибирском городе и Артыхова от зимы заставляя отказаться, мне открыто настоящее, - пил поцелуями переливы предвесенние Артыхов, понимая последние мешающие мысли, - пространство свободы, исполнения желаний тайных и тайное мне передаётся желаемо, желанно... как в реку, как в детстве тело горело от солнца и я лёг животом на воду реки а вода обтекала меня на мелководье, забирала лишний жар от каждой капельки кожи, откуда-то изнутри... Так легко, так запросто с женщины желающей, желаемой искренностью её можно убрать руки, и вернуть, обнять, и лежать рядом, прижимаясь желанием к желанию, свободой к свободе, и лежать на ней как в детстве на реке, чего-то постороннее, запрудное тонкое столкнуть обоюдно, спихнуть ступнями скользковатый шёлк мешающий, вместе сорваться в сшибленность, перекрученость струй тугих реки вечной, несущейся с горы невидимой и вечной, бьющейся о валуны, разлетающейся на струи, брызги, выревы, заворачивающей на тихое место с распустившимися на серебряной глади цветами...
Алтынай выпрыгнула на пол, подошла к зеркалу, улыбнулась сама себе и повернувшись, пойдя назад закачала размятой причёской, поругав необидно и довольно:
- Наоставлял мне на грудях, на шее красных розочек. На грудях - ладно, закроется, а как я пойду лекции читать с твоими следами поцелуев? - не пробуя узнать ответа, залезла лицом куда-то под руку, закрыв приятно прижатым телом ото всего...
- Я хочу вместиться в тебе и сделаться чем-то одним.
- Я тоже, - сказала губами в бок, под сердце.
- Соединиться в одно...
- Да, да, как-то... Тихо, тихо лежи. Может, получится?
- Получится что? Мы только что... и я не хочу тихо лежать.
- Я тоже. Только что закончили? Любой конец держит за собой начало... Как в балете. Действие первое, действие второе, позы и ритмы переменяются, не отходя от вырисовывания главной темы...
- Невозможно... куда-то за себя... Я в тебе должен быть постоянно, только так получается ощущение неотрывности...
- Знаю, - потёрлась щекой о ребристый бок. - А я хочу ещё сильнее, чем ты... И захохотала.
- Я вспомнила! Нет, ты не обижайся, дорогое с чепухой у меня перепуталось. Не знаю, к месту, не к месту... Нет, ты не переживай и не обидься, я тебя точка в точку понимаю, я благодарна, как мы разговариваем, разговаривали сейчас... Я вспомнила, - шаловливо подпружинилась, чуть не съехав на пол и сев рядом, на подвёрнутые ноги. - У нас в Питере в университете училась Людмила, Людка, из Томска она, вместе в комнате в общаге жили. Между девчонками по настроению разговоры бабские бывают, знаешь, кто как на свидание сбегала, у кого чего с её мальчиком ухаживающим... Анжелка разошлась-разоткровеннича-лась, можно не только так, когда женщина лежит внизу а мужчина на ней, открытие она для себя сделала, можно наоборот, женщине на мужчине устроиться сверху, ну, ты знаешь, и Людка наша краснеет-краснеет, я девственница-девственница, нравилось ей для нас напоминать почему-то... краснеет Людка - думала я - неловко девочке нашей, переживала за неё, дура, - хохотнула о себе Алтынай, - я вам расскажу, девчонки, объявляет наша девственница, поза ещё есть до жути удобная, остро чувствительная: мужчина сидит на краю постели а женщина присаживается на его бёдра разведёнными ногами, до жути удобно в такой позе и очень чувствуешь мужчину, Людка рассказывает, что как на кол садишься и боязно становится, а обалдение...
- Давай попробуем...
- Погоди, в себя приди окончательно, попробуем, не жадничай. Анжелика говорит и откуда ты, Людка, знаешь подробности такие, ты же у нас в девочках числишься? Людка давай о каких-то рисунках, фотографиях какого-то храма индийского плести, видела в книге по искусству. Сама глазами своими показала, врёт. Не нравится мне, когда врут, от настоящего себя прячут.
- Мы честные?
- Да, между собой мы честные. Я врала, когда меня обучали балету. Себе тогда врала. Мы хотим или не хотим, в тебе и во мне, во всех живёт национальное, природное, понимаешь? Не нами придуманное, а в нас переданное из прошлых веков. По моим традициям предков отношение к телу женщины закрытое от посторонних глаз, предельно скромное, а в балете падэдэ, падэтруа, название позиций рук и ног тебе говорю, мальчики-жеребчики балетные то за бёдра прихватят, то за груди так, случайно пощупают, за попку приподнимут. Я тоже молодая-юная, страсти-желания давят, хочешь или нет, не от меня зависит, возрастное. И знаешь, как себя зауважала? Тоже возрастное, - не нравятся прихваты-шупанья, не для меня, против воли! Растёт из меня тоже природное, национальное, прошловековое моё: до меня никто посторонний дотронуться - ни за что, никогда. Брезгливость появилась. А как в балете танцевать без напарника? А невозможно, я не снежинка в воздухе. Осталось уходить.
Глава 14
Иди, торопись по какой-то улице какого-то города, у тебя большое образование и умение сделать, чего никто в мире вместо тебя не сделает, ты сотворяешь, понимая сотворческим товарищем, половиною себя всю умную, культурную, образованную, светящуюся несколькими гениями историю жизни мира, протёкшего во времени до тебя, - другие объ-ясняют кармой, связью с космическим разумом, прочей затхлой дребеденью, придуманной для обмана, - ты так знаешь сотворчество, объяснённое честно, и торопись в каком-то лете к своему нужному рабочему месту... а оглянись ещё раз? Ты правильно оглянулся, так повтори? Погляди и задумайся?
Вот ты, каким начинался. Пальца на два по высоте подростковый лоб, торчливая не причёска, а так, подростковая ненайденность, и одежда безразлично какая, и приоторванная подошва на левом ботинке, - обёртка, всё обёртка; ты видишь главное? Секундный промельк в глазах уличного мальчишки, тебя: я буду, я знаю кем хочу стать в жизни и буду, ведь я человек? "Человек звучит гордо," то, горьковское, мальчишкой в школе уже подсмеяно и отброшено, человека за гордость уничтожить стараются, знает он, и ладно, и не страшно, - человек звучит по-разному, от гордо до мерзопакостного, знает подросток, знаешь прошлый ты... а если за тобой идёт такой же, знающий, - я буду, - вот и будущее?
Так что...
Хочется - в немытые руки, в порванные ботинки, в неприглаживающеся на затылке торчание волос, в тот самый не всем понятный взгляд, - ярость, призашторенная задумчивостью живого, вынужденного нежностью пробивать бетонный накат, - да какое же свинство узнано на земле всего-то в двенадцать, четырнадцать лет, да какими лжецами стараетесь не показываться вы, люди, а я про вас знаю и вынужден с вами жить, мне и всем вам другого места и времени нету...
Секундный встретится тебе взгляд, прошлый ты сам...
Где, кто учитель? Нету, кроме самого себя. Сам в книги, науки, сам в людей.
Где та, оглядывающаяся музыка? Отодвигай лишнее: она всегда в тебе.
конец первой части
31 мая 98г.
часть вторая
глава 1
Где ты был, человек Артыхов?
Некоторые города исчезли с верха земли, в секунды снесённые землятрясениями, разнесённые в мусор пушечными снарядами, ракетами и бомбами; знаемые младенцами превратились в юношей и девушек; прежней страны твоей нет, Союза, и генеральных секретарей КПСС, и сам социализм развитой, каким в газетах объявлялся, заменился то ли капитализмом, то ли нутряной подлинной жадностью господ новоявленных, бывших страдателей за народное счастье коммунистических начальников и директоров заводов, слуг народа, - где ты был, человек Артыхов? Делёж вокруг республик и заводов, нефтяных, газовых скважин, алмазных, золотоносных рудников, военной техники, продаваемой как частное имущество втихую, - что тебе досталось от богатств твоей страны? Чубайсовский ваучер, обменянный на зимние ботинки?
Хорошо иногда разговаривать с самим собой, оставаясь в стороне от дома для сошедших с ума.
И тебе уже сорок с чем-то незамечаемым лет, а утонувшая позади романтика всплывает, всплывает...
Занятно в старых романах читать почти пустую фразу: прошло двадцать лет. Чем они были для тех романов? Извещением: прошло двадцать лет. Без деталей, как тире. Занятно в романах, а когда сам проходил по тысячам дней секундами и догадался, - на полсекунды изменится время, спотыкнётся, и уничтожится вся, вся жизнь, всех...
И романтичное из позапрошлой жизни всплывает, заменяя неинтересное сегодняшнее, постороннее для тебя: насквозь политизированное общество от крестьян до банкиров, жестокость политиков, бандитская стрельба в любом городе России, голодные беженцы из Азии, массовые обманы населения вчерашними вождями и завтрашними премьер-министра- ми, дирижирование на глазах всего мира оркестром пьяным президентом
Ельциным, и нищие, нищие от Чукотки до Бреста, просящие милостыню на любом квартале и роющиеся в мусорных ящиках вслед за голодными бывшими домашними собаками, - ты знать не хочешь, уходя в сторону от изменённого сознания людей, тебе нравится личный твой наркоз, позапрошлая романтика посреди развалившейся страны, окончательно показавшей: человек человеку - зверь.
Постороннее время.
Да ведь они же, дерьмовые господа, те же прежние дерьмовые вожди, - тот же Ельцин в обкомах партии коммунистов учил обратному: человек человеку - друг. Лучше не думать тебе о времени настоящем, постороннем, не нужным. Когда время из жизни не убрать и на полсекунды, и жизнь из времени тоже, - поискать другое? Среди растерянных принять время за форму, сосуд глиняный, а форму наполнить содержанием другим, себе нужным? Взлетающим над... пустотой содержанием?
Красивый город Москва, величественный, местами. Утром Артыхов беседовал с армейским генерал-лейтенантом, ходя по Фрунзенской набережной, над Москвой-рекой украшенной шлифованным гранитом.
Генерал-лейтенант не хотел разговаривать в служебном паркетном кабинете, сразу жестом намекнув на подслушивание, и там, в кабинете, для тайных микрофонов Ельцина изобразив голосом: он лично желает показать гостю столицу и, кстати, сам давно не видел перемен близко, всё в машине да в машине, на службу и по делам. "Что сделали со страной, мерзавцы, - показал генерал-лейтенант на вторую сторону реки, где зеленел парк имени Горького. - Лучший в мире космический корабль "Буран" превратили в посмешище, кафе в нём, проститутки клиентов ищут. Я сам не убил в жизни ни одного человека, а если бы поставили к стенке всю ельцинскую сволочь кремлёвскую и дали в руки автомат - положил бы их разом."
Генерал-лейтенант разговором уводил в политику, но в политику не тянуло, не тянуло, там, чувствовал, ложь на лже сидит и ложью погоняет. Просто передал генерал-лейтенанту, чего просили объяснить другие люди. И собеседник очень помог ему и людям названным.
Артыхов, где ты был до рукопожатий высоких чинов? Другие люди - депутат Верховного Совета, второй - вице-губернатор области, а у каждого одно и то же: прознать движение политических ситуаций на осень не такую далёкую и все равно - по пути с кем...
Депутат хасбулатовского Верховного Совета сидел в Кремлёвском дворце депутатом и при Горбачёве, и после коньяка в роскошном вагоне поезда пробовал довести до обалдения значительностью своей.
- Эх, Артыхов, знал бы ты, что в стране творится в стороне от народа? На Севере набирают команду заключенных, говорят им: ребята, погрузите ящики на катера, закончите дело и все по домам до окончания срока. Грузят, выплывают в открытое море. Из глубин поднимается атомная подводная лодка, наша, советская. Заключение перегружают ящики в подводную лодку. Подводники исчезают на глубину, выходит на палубу катера спецкоманда, заключенных всех расстреливают без приговора, сбрасывают в волны. А в ящиках, уплывших неизвестно в какие страны, наш, советский золотой запас, государственный. Партия золото обменяла на партийные инфляционные рубли, партия свои деньги прячет за границей, понял? Понял?
- Ты знаешь это, и до сих пор на съезде народов СССР не сделал с трибуны депутатский запрос? Горбачёв, генсек партии, сидит в зале перед тобой, - спроси у него?
- А я и еду на сессию, а я и спрошу по желанию трудящихся! Меня народ выбрал, он властнее Горбачёва!
То ли пьяный трёп, то ли дурь зашкаливания от резкого выноса из месткомовщины в Кремлёвский дворец, то ли правда, скрытая за трусостью, а новые выборы, новое враньё народу, новое депутатство с самообманом, - от меня зависит жизнь всей страны... Мусор, на самом деле мусорное зерно, ищущее, на каком карнизе солнечном, на какой крыше старинной постройки деревом произрасти.
Понимаешь, Артыхов. И что, легче от понимания?
Легче от понимания не бывает: от понимания ожидается точность.
Глава 2
Я и тут как кадровый разведчик, - подумал ты в одном из зданий, анализируя подготовку действия. - Или театральный режиссёр-постановщик, придумывающий, кто из действующих лиц как будет передвигаться на месте действия. Приброс такой. Все нормальные люди, приученные подчиняться зрительным и звуковым указаниям, соберутся встречать прибывающих пассажиров в двух возможных пунктах накопления. Среди них возможны ненужные встречающие. Ты должен найти точку встречи за зданием, в предварительном пространстве и это здание затем, после встречи, оставить в стороне. Ты непонятно чем чувствуешь присутствие возможности срыва от участия неизвестного тебе, что-то в воздухе летает, передающее...
Почему остальные люди встречают обычно, без напряжений, а мне опять надо что-то выдумывать? - взвинтился Артыхов в московской тугой жаре, увеличиваемой перемещающейся толпой пассажиров, - Да пускай. Отстаивать себя - так отстаивать.
Всё равно не повеселело.
Перрон упирался в короткую площадь, в начале перрона и по всему ему заранее кучковались встречающие. Артыхов забрал нужного человека где наметил, обвёл, как наметил, стороной ото всех и услышал позади объявляемую фамилию с просьбой подойти такой-то к справочному бюро, "там вас ожидают", - самая дешёвая электричка, где искать не станут, метро, быстро и подземный поезд подошёл, а в десятимиллионном городе попробуйте отыскать...
И любопытно, и интересно, - что будет, что будет? Что будет, когда самого себя попридержать и самостоятельность дать человеку противоположному?
Чего-то ты, Артыхов, слишком разумненьким сделался, - догнала мысль будто не своя.
Во времени прежнем ты как-то разыскал номер нужного телефона, тоже изменившийся, - неожиданно звонил, и ты сейчас в пропеченной бешеным солнцем столице России, несёшь большой толстый чемодан и дорожную сумку, и дорогу к дому временному за предварительные дни жизни здесь, а рядом идёт удивляемая столицей Вера, выдернутая из "прошло двадцать лет", час назад постоявшая минуту напротив и поверх обиды спросившая: - "молодой человек, вы кого встречаете?" Встречал, ждал в суете других пассажиров Веру ту, любимую в метели сибирской и в зеленотравном городе где-то рядом с Индией, там в феврале росла яркая зелёная трава, там Вера... в телефонной трубке голосом оставалась старшеклассницей, торопливо старающейся объяснить сама себя, рассказать о себе всему миру распахну-то, - а какая-то без пыли уличной напылённость на лице, теперь, старательно отыскиваемым и делаемым прежним, с приподнятыми в удивлении бровями, с... а причёска подрезана, намного поуже и короче, и... и сейчас придерживало неудобство, что в секунду, что в упор не узнал.
- Где ты был, человек Артыхов?
- Не знаю. Города, страны... Везде и нигде.
- Да, - приобижено подтвердила, расширяя и глаза. - Нигде - касательно меня.
- Нам в этот дом на четвёртый этаж.
- Необычной ширины лестница, - сказала Вера в подъезде. - Показательный столичный размах?
- Памятник дури Кремля. Этот дом строился под госпиталь, при Хрущёве, когда был психоз у них в Кремле и готовились к атомной войне. А готовились серьёзно. Видишь, коридоры пятиметровые по ширине? Сейчас здесь общежитие для малосемейных, и у нас отдельная комната, за гостиницу платить не надо по диким московским ценам.
- В деньгах я свободна. Ты придумал, где спрятать меня...
- Да, пробовшие по просьбе твоего мужа азиатские бандиты встретить не найдут, какими бы лихими не были. Пусть шарят по дорогим гостиницам.
- Они партнёры моего мужа, умеют делать крупные деньги.
- Какая мне разница? Они мешать не будут. Пришли.
В комнате стояли вчера протёртые от пыли шкаф, стол и стулья, холодильник, несколько книг на полочке и одна кровать. Линолеум пола блестел, промытый.
- Одна кровать? - спросила Вера, заперто присев на стул. - Я буду спать на полу.
- Защищаемся? - не спросил Артыхов. - Прибываем в чужой город к мужчине играть в недотрогу? И ты знаешь, что нужно мне?
А сказал готовое заранее, ко всем вариантам.
- Не будем устраивать вокзальный ночлег на подстеленных газетах, в шкафу есть раскладушка и простыни, одеяла, подушки, полотенца.
- Кто здесь живёт? Ты?
- Я здесь живу редко.
- Вентилятор? Присутствует и вентилятор, можно включить? - аккуратно сняла с плеч джинсовую широкую куртку и повесила на спинку стула, пройдя от окна. - Я бы после дороги приняла душ.
- Сломан, не работает. Тут душ общий, на первом зтаже, затоплен. Сейчас будет комфорт по восемнадцатому веку, принесу тебе большой таз и ведро воды, купайся здесь, в комнате. Вещи складывай в шкаф, хозяйничай. Мне надо сделать несколько звонков, а телефон-автомат через два дома отсюда. Ключ будет в дверях.
Артыхов возвращался от телефона не напрямую, а обходя весь квартал, как и остальной громадный город начинающий затягиваться предночной тускловатой синью. Полгода часто пробовал прижать поближе день и час встречи, а теперь как-то... как-то останавливаться и раздумывать некогда, человек ждёт.
В подъезде поздоровался с соседкой по комнате, Настей, кустодиевских объемностей женщиной из рязанской деревни, живущей седьмой год и в деревне и здесь, с московской пропиской.
- Можно, входи, - на стук позвал нужный голос бывшей старшеклассницы из-за нужной двери.
Делаемый голос...
Только голос, постоянно сохраняющий тональность и неуверенной, и знающей чего-то точно, и старающейся понравиться разбутонившейся девочки, обязательной быть... одна наполненность голоса и осталась от прежнего? - то ли задумался, то ли отметил для обдумывания попозже...
И как ей вернуться в ту девочку? Как в себе полностью разыскать?
Там - ожидание широчайшего счастья восприятия мира...
Он по взрослому не удивился. Если предлагается такое поведение... Вера стояла у раскрытой дверки шкафа в узких светло-фиолетовых трусиках, раскладывая вещи на полке перед собой. Полуобернулась, высветлившись густыми полушариями незагоревших грудей. Дозвонился? Да. Нашёл, кого искал по телефону? Да. Необязательные, сгладчивые слова почти домашнего разговора, домашнее не стеснение, платье, надеваемое на плечи со спины и длинно застёгиваемое впереди, и ясность: тонкие очертания изящности скрипки расширились, перетекли в среднюю мягкость виолончели при взгляде со спины, после проведения через время в ..надцать, в сколько-то лет...
Мы и там, и тут живём, и от прошлого не отказаться? - подумал Артыхов, как в музее не трогая руками самое привлекательное.
Её увиденные то ли предложением, то ли объяснением близкого настроения обнажённые...
Где ты столько лет искал, Артыхов?
Глава 3
Красно-кирпичные, тёпло-жёлтые воздухи столбами сверху, наверное из-под высокой прозрачной крыши, может хрустальной, может цветной, сделанной из витражного стекла, жёлтого, оранжевого, тёплого, и пылинки мельчайшие поворачиваются в воздухе плавно, неспешно, - сон? так красиво снится? да, пускай так красиво снится... - большой зал большого, этажа в три особняка, зал с потолком сильно высоким, и куда-то наверх есть лакированные лестницы со ступеньками и выточенными перилами из светлого дерева, - музыка появляется прямо из стен, красивая мелодия, настоящей мелодичности, - гости на крыльце, становится известно откуда-то, как во сне получается, всё выступает откуда-то, - входите, гости желанные, входите, радостно принимать вас в красивом, высоком, просторном зале, входите.
- Певица Пугачёва будет, - счастливо возглашает кто-то неразличимый, - с певцом Киркоровым, своим мужем.
Запархивайте, гости, своими танцевально-воздушными прыжками, запархивайте, залетайте...
Шлейфы тончайшие, газовые, туманно-прозрачные за плечами - одеждой...
Танцоры, умеющие на сценах вертеться вокруг себя позади певцов перескакивающие с носка на носок долгоногие девушки, заманивающие отсутствием юбок, достижительно для себя снимающиеся в одноминутных киносценах, ногами вдоль экрана, ногами крупно, с выскакиванием из-под них самих же себя...
Пугачёва, вот, вот, смотрите, вот Пугачёва вошла, вот эта...
Ну и что? - подумалось во сне. - Кому она звезда сцены, кому прохожая, если и указывать на неё надо, а?
Тёпло-золотистый воздух, пританцовывающие гости, падающие на широкие толстые кресла, и впархивает одетый концертно Киркоров, ножницами расставляет ноги, что-то поёт в микрофон, нравящееся впорхнувшим, и, распевая, подходит к девушке в кресле, готово раскинувшей ноги в стороны, делает с ней то, что называется в кино постельной сценой, - Пугачёва стоит с кружкой пива, наблюдает, - отпрыгивает Киркоров и, микрофон не теряя, перескакивает к другому креслу, - другая девушка приготовлено раздвигает колени, - Киркоров опускается на пол, снимает с её живота красно-золотую, с искорками ткань, отбрасывает манерной прихотью в жесте, и поёт и лижет низ живота быстро-быстро, - жена не возмущается, жена отдувает пену и пьёт пиво, и оглядывает мужчин-танцоров, я разрешаю, извещает их, раздеваемся все и утонем в сладкой страсти все, все вместе, сразу, делайте что кто хочет, подступайте, кучу образуем...
- Снится такое, как насмотрюсь дряни по телевизору...- оправдательно сказал, без звука, во сне. Кому-то сказал, отмахиваясь от стыда.
- Ты среди такого живёшь, - прощающе произнесла любимая.
- Появилась? Ты кто?
- Я? Я... твоя звезда.
- Спасибо. Звезда нужна. Без звезды невозможно определить, где находишься в космическом пространстве.
- И в человеческом пространстве.
- Оно есть?
- Да, постоянно присутствует. Оно серое, обычно, и не содержанием, нет-нет, а серо оно непотребностью, а звезда - тот твой человек, нужный тебе всегда. Правильно: я нужна тебе всегда.
- И ты видела, мне снится... пакость, разврат.
- Милый, ты не в лесу живешь. В газетах видишь рекламные фотографии Пугачёвой с кружкой пива, в телевизоре вокруг Киркорова скачут, сияют пупками и удлиненными попками долгоногие сексуальные девушки, это рекламно, секс в основе рекламы. Подумай, как тебя заставить смотреть на придурошную рожу, лицо, то есть, исторгающее распеваемыми словами муть бессмысленную под вроде бы музыку, одинаковостью нот напоминающую забор из горбыля? Отвернёшься, если рядом с липом не показывать голые сексуальные женские животы, груди, попы, ноги, татуировку возле пупочка со стрелкой на лобок. Ты насмотрелся, застряло разного мусора, ты не обращай внимания.
- Но перед тобой стыдно.
- Я не глупая. Я понимаю.
- Ты где сейчас?
- Я? Я твоя звезда. Я всегда с тобой. И я, твоя звезда...
- Переместимся на берег Волги? Сразу, в секунду. Во сне.
- Попробуй. Оглянешься на береге - и я, твоя звезда...
- И в Австралии ты будешь рядом со мной?
- Зачем тебе Австралия?
- Просто для примера.
- Я независима от стран, от пространства. Я твоя душа, я неотделима. Я помогаю тебе различать счастливое и грубое, плохое и хорошее, и я уберегаю тебя, я, твоя душа.
- Ты не различима...
- И не обидчива на укоры, они нелепы. Помнишь, ребёнком ты впервые увидел рабочих, они электросваркой из металлических труб и штырей мастерили ограду? Ты настойчиво и долго пытался разглядеть самую серединную точку пламени электросварки, а ночью проснулся от сильной боли в глазах, и несколько дней выздоравливал, стараясь не открывать глаза и в пасмурный серый день? Ты не старайся разглядеть меня, занездоровиться может.
- Ты светлая. Я чувствую, ты светлая для чувств...
- Так и живи, и чувствуй: ты есть, и я, твоя звезда. Проснёшься, и помни меня.
Артыхов и в самом деле проснулся, и помнил: что-то светлое, таинственное подталкивает к хорошему, без слов, без выраженных движений. Секретное-секретное, своё-своё, как в детстве найденная случайно стекляшка медовой прозрачности, - носил в кулачке в кармане, не вынимая, чтобы не отобрали, и думал: помогает чем-то...
Глава 4
- Я привыкла освежаться по утрам холодным душем, - телерекламно, то есть скучно известила о ненужном Вера, для убеждения расширяя веки, пока подлинные, без накладной краски. - Ты спал, а по радио передали прогноз: в столице ожидается жара до тридцати семи градусов.
Градусов... Точность в построении шаблонной фразы бывшей школьной и институтской отличницы. А как нравилось, что отличница, что всегда понимала точно, чего от неё ожидалось, - продумалось посторонне. - Понимала, выучивала, отвечала, - шесть к шести, как в игре в домино, два к двум, один к трём не бывает, по тем правилам...
Продумалось, а почувствовал себя Артыхов провальным, неспособным. Хотя отыскал её через времена и пространства и в столице устроил, где встретиться без лишних рядом.
- Принесу ведро воды. Таз есть, и купайся, как в Париже на картине Ренуара.
- Нет, ну посмотрите? Москва, а душ не работает. Я и подумать не могла! Позвони мэру Лужкову?
- Да зачем думать о пустяках?
- Я привыкла оставаться чистой, - загранитила, показывая содержанием лица не прямое, а подтекстовое значение.
-Ты ею и остаёшься, - услыхала и она подтекстовое и неудержительно оглянулась на кровать, где лежала ночью одна, и вежливо, и стандартно пожелав спокойной ночи.
- Я намерена быть хозяйкой, - нашла она правильный ответ, на другую дорогу перейдя в себе самой, - шесть к шести, тройка к тройке, четвёрке тоже не к единице.- Я привезла громадные красные помидоры, свежий сыр. Неси воду, пожалуйста, таз из-под кровати достану сама. Я освежусь, я преобразуюсь, - посмотрела на свой белый, чистый, но халатик, - я вскипячу самоварчик и напою тебя самым вкусным чаем, накормлю самым вкусным домашним завтраком!
Ведро воды поставилось на пол, Артыхов взял сигарету и отошёл, не мешая, за дверь побродить по странно-широкому коридору семейного общежития, - здания, не ставшим госпиталем при Хрущёве, однажды придавившим страну к срыву в атомную войну. Заранее госпитали строились, заранее люди на смерть и ранения обрекались миллионами сразу...
И Хрущёва нет, а есть Москва, и пустоты прекращения, незаконченности нет, а есть в комнате любимая...
Да? Такая?
Ты чего ищешь, человек Артыхов? Вмещения? Вместиться в себя самого прошлого, лет на ..надцать назад?
Прошло двадцать лет, как пишут в романах. Отлисталось назад двадцать, как хочется сейчас тебе. Единственная, одна на всю жизнь. Не получилось.
Только такая, на всю жизнь.
Не получилось.
Вместе жить каждый день и каждую ночь, вместе зажигаться идеями и борьбой за свои идеи, поддерживать, защищать друг друга, помогать и словом, и жестом, и терпением, и доверием... так только любящая умеет, любимая так способна... ты её возвратил?
Отыскал и возвратил?
Давай посмотрим, человек Артыхов. Не отворачиваясь. Показала тебе вчера женщина себя, стоя перед шкафом раскрытым в узких светло-фиолетовых трусиках, и смотрел, не отворачиваясь, на мягкий изгиб спины с впадинками по сторонам позвоночника, на впервые увиденые такими, оголёнными полностью, ноги с высокими наплывами зада? Тебе показывалось, смотри и оценивай, что висит морковкой перед носом, приманкой. И не хотел, и ненужно смотрел, а - не отворачиваясь?
- Ну, сейчас я покажу тебе несколько фотографий своей недавней жизни, - позволила себе вчера вечером, после выпитого кофе закурив очень дорогую, из своей пачки, сигарету. - Здесь я в новом платье, красиво? Я выгодно покачиваться старалась с пяток на носки, подол легко раскачивался, парусился, видишь? Муж платье подарил, а высмотрела на рынке я, он ничего в платьях не понимает.
Из женской одежды мой муж понимает исключительно в кружевных женских трусиках, он сам говорит.
Зачем она мне о муже? - не высказывая, думал Артыхов. - Напомнить, что он есть? Я и без напоминания знаю. Объяснить, насколько он не нужен ей? От нужного в многомиллионной Москве не прячутся.
- Вот я на яхте, - странно объясняла понятное, - меня муж тогда возил в Сочи и на яхту пригласили наши новые друзья, там познакомились. Это было в великолепном санатории для работников ЦК партии, в великолепном, туда мы успели до начала беспорядков, пришедших с горбачёвской дурацкой перестройкой.
- А это что за таджик?
- Это не таджик, это узбек. Или узбек, или уйгур, говорил. Он тогда начальствовал над райкомом комсомола одного из района города. Он мой любовник. Ничего, что на этой фотографии меня приобнял? Не обидно? Мой муж не обижается, я ему разъяснила, рука на моей правой груди чуть-чуть лежит, не придавливает.
"Он мой любовник" произнеслось сообщительной, как "он мой ключ от квартиры", "он мой город", - сообщительно-нейтрально и вроде положено так, достойно так благочестием: вот мой муж, вот мой любовник, я не белая ворона, имею побольше, чем у других в бытовой жизни, и ты знай мои привычки...
Странно рассказывалось, без опаски отторжения.
- Чем же ты наполнилась, ты какою...
- Стала, хочешь сказать? - перехватила сообразительно. - Похваляемой домохозяйкой. У меня дома есть любимая корейская большая корзина, плетёная. Я обожаю повесить её на руку и пройти в сторону рынка. Фрукты покупаю самые сочные, самые дорогие, и зелень, орехи, овощи. Заранее заплатив, нанимаю такси, прошу водителя носить корзину по рынку за мной, и домой отправляюсь в машине, не самой ведь нести покупки? Дома обожаю перебирать крупные плоды, мою их подолгу, тщательно, специальными щёточками, готовлю с приправами и жду мужа. Обожаю мужа кормить, он у меня весит сто двадцать семь кило и живот его накопленным жиром начинается от шеи, профилем когда повернется. Для секса он пустой, так на любовника моего согласен, и любовника у нас в городе иметь модно. Престижно, значит модно.
- Тебе не тоскливо? Твои откормочные занятия...
- С чего может восприниматься противным достигнутый мною трудовой результат, газетными словами? Я домохозяйка похваляемая, я исполняю доверенное мне в семейной жизни на замечательную оценку.
- На сто двадцать семь килограммов?
- Настоящий мужчина должен быть толстым, - утвердила пошлое, как выставочный живой экспонат оглядывая собеседника и... останавливаясь глазами, голосом в какой-то незаметной отдалённости.
Посмотрим, не отворачиваясь? - безголосо сказал сам себе Артыхов. - Она не переучилась ли, внешне легко и в школе, и в институте собирая в коллекцию самолюбования высшие оценки? Она пробует тебя цинизмом так, как испытывают дорогие слитки? Она специально врёт, для узнаваний каких-то? Кто-то на фотографиях и любовник, увиденный с женщиной в деле интимном, - две большие разницы, а...
Куда ты вмещаешься, человек Артыхов? Во что красивое, красивое чем? Телом? Умом? Душой? Какими-то замечательными действиями? Ты где, человек Артыхов? И где твоя звезда?
Ты помнишь метельно-сибирскую любимую девушку? Вынуждено она побывала в туалете и посмотрела на тебя виновато, безмолвно прося извинить...
Нет небесности...
И ты знаешь вывернутое не выпрашиваемой откровенностью:
- Мой любовник намного моложе мужа, и поворотливей, огненный, рычит и злится на мне перед оргазмом, инородец жестокий...
Ты хотел, Артыхов, чтобы девушка красивая, умная, романтическая, честная тогда, притягивающая других и красотой и богатством, требующая чувств и действий надкрайних, ждала тебя... надцать лет?
Да, ждала бы, и ждала целомудренно, и сколько бы ни потребовалось, и после любой жизни твоей, и всякой.
Если бы любила. Так - настоящее.
Глава 5
На школьном дворе росли московские тополя и рядами - кусты шиповника. Лето, каникулы, тишина, и здесь получалось прямее пройти к метро, через житейские дыры в штакетном заборе. И напротив парадного крыльца, на песочной площадке, стоял настоящий военный самолёт-истребитель, сильно серебряный на солнце.
Вера остановилась. Вера сказала, - первый раз видит настоящий военный самолёт-истребитель так близко, руками можно потрогать.
- Давай посмотрим? - предложила, прося глазами.
Через отверстие бывшей пилотской кабины Артыхов заглянул вовнутрь. Фюзеляж насквозь, от носовой части до круглого хвостового обтекателя, стоял пустым. Кто-то убрал и закругленную раму для остекления кабины. Выпотрошено полностью бывшее мощным...
- Истребитель сорокалетней давности производства, бывший секретный, - объяснил Артыхов Вере. - Здесь должны крепиться кислородные баллоны, за кабиной передний керосиновый бак, потом двигатель "BK-I" и задний топливный бак, тяги управления рулями... турбореактивный "МИГ-15", когда-то лучший в мире по высоте и скорости самолёт противовоздушной обороны.
- Почему ты знаешь, куда и что в него напихивается? И что двигатель "BK-I"?
- Не напихивается, а компонуется. Какое-то время у меня была такая работа, с заходом в проблемы аэродинамики, взлетов и посадок, влияний турбулентности... Я изучал и анализировал схемы компоновок самолётов и ракет в лаборатории научно-исследовательско-го института.
- Идём в метро? - уточнила Вера. - Артыхов, ты художник. Причём самолёты?
- Идём. Жалко мне оставшийся пустой корпус... всё мощное из него унесли... идём. Мы не виделись порядочное время, а в порядочном по протяжению времени я занимался физикой, химией, математикой, работал в лаборатории не рекламируемой, вроде и не существующей, помогал в маленькой группе умных людей решить проблему перекомпановки космических ракет. Наверное, ты не знаешь, любая современная космическая ракета процентов на восемьдесят своего физического тела состоит из горючего, немного отдано на двигатели, системы управления. Надо всем этим космический аппарат или боеголовка. Мы работали не над схемами усовершенствования, мы изобретали другое горючее, - пусть пока так называется, - другой двигатель, другую компановку, отказавшись от схем современных. Принципиально новые системы, умеющие двигаться куда надо и с нужными скоростями. Берём достаточных, просторных размеров космический аппарат с разными отсеками для космонавтов, бытовыми и рабочими, крепим к нему маленький двигатель, заряжаем горючим массой с твою сумочку, вместо вагонов горючки. пачку. С ног на голову, да? Боевая ракета становится близка по массе к миниатюрной по сравнению с существующими, невозможной для уничтожения противником, это невозможно, да? Я придумал, фантазирую.
- Кто тебя знает, Артыхов? Ты с самого первого дня нашего удивительного знакомства отличался самостоятельной непривычностью, ты жил и тогда как сам хотел, в стороне от общего стада. Что же, ты на сегодня художник или учёный, секретный насквозь?
- Наукой я занимаюсь, и пишу картины, живопись маслом, и флорентийскую мозаику выделываю, подгоняю камешек к камешку. Нормально, для нормального человека, Мы куда поедем?
- Я провинциалка, меня тянет погулять в центре. Тверской бульвар, улика Горького нужны... Арбат, Ах, Арбат, там художники продают картины и поют под барабаны мексиканцы, я видела по телевизору... Из моего города Москва - словно другая планета.
- Вера, где сегодня картины твоего отца? Лозунги с призывами к ударному труду, ордена на тулупах... такие забавные по методу соцреализма-бредитизма...
- Да ведь это не я их придумывала и делала, - как прося простить и защищаясь от глупости явной, сказала Вера, прислушиваясь к тоннельному гулу подходящего поезда метро. - Отца я похоронила, он умер на семьдесят втором году...
- Ну... ну... да... Нам ехать до центра пять остановок, я скажу, где выходить, - отвернул Артыхов и от положенности, и от невозможности сочувствия о смерти человека, её отца и его... что тот человек сделал для него, для них своими подсматриваниями, грубостями подозрений в гадком, преследованиями, запретами даже переписки?
Школьные года, снег на проводах,
В небе отгоревшая звезда...
Не повторяется, не повторяется,
Не повторяется такое никогда...
Ритм той, всплеснувшейся прежней песни не перешибся и ускоряющимся ритмом помчавшегося в чёрный тоннель поезда.
Я не хочу переделывать жизнь, - понял дошедшую до выявления мысль Артыхов. - Я могу её знать, и хочу знать только такой, какой она есть. Самое удивительное - люди не желают, настойчиво не желают знать делаемое самими же совершаемым, жизнью, то есть.
И смотрела в упор в тесном вагоне, отыскивая прежнего и видя...
- Ты меня воспринимаешь как кого? - на ухо, отделяя от звуков вагона, и доходчиво, отделяя от... от пустоты, спросила Вера.
Щекой он почувствовал шевеления её волос и сказал тоже только ей, на ухо:
- Как человек человека, а после как мужчина женщину.
Вера задумалась, глядя в пол, глядя на случайных попутчиков по вагону... отыскивая чего-то лёгким промельком в глазах, перебирая в себе...
Я... я... ты меня понимаешь снова без слов? - заспешила она глазами, вмещаясь, влетая взглядом нашедшимся, взглядом прошлой метельной сибирской девочки, - ты видишь меня настоящей? ты стоишь не просто рядом, ты тут ради меня? правда? правда? ради меня? и мы двое в переполненном вагоне, правда? мы знаем то-то-то, неведомое никому в вагоне? и в мире? я та, та самая, ты видишь?
Знаю, - показал глазами Артыхов, пробуя проверить в себе, поверил ли сам объявленному.
Он сам не знал, где её отыскать ту, свою, ту, желанную трепетно и что трепетать...
Вера, одетая в тот же модный костюм, какие носили и в Москве, с широкими, стекающими с плеч на рукава погонами, Вера, измененная укороченной причёской и отсутствием светлости в наполненности лица, смотрела на людей, в блещущее чернотой стекло окна, и в окне наплывала взором на зеркальный отсвет его глаз, начиная переспрашивать торопливо и успокаиваясь...
Глава 6
Базар, торговые ряды, а не улица Арбат, - батальонными ряда ми выстроены горбачёвские матрёшечные лысины с метами на лбах, повторённые художниками кровавой киноварью, батальонными рядами кукольно наступающий матрешечный Ельцин, значки с политическими тоже физиономиями и их лозунгами; возникшие из позабытости наддиванные слоники от большого до крошечного, военные фуражки, военная одежда, продающиеся знамёна пионерских отрядов и ударников социалистическоческого соревнования, живая обезьяна, - за деньги можно сфотографироваться рядом, и фотогорбачёв, наклеенный в полный рост на фанеру и выпиленный по контуру, - можно сфотографироваться под руку рядом; художник, приколачивающий холст с написанной картиной, без подрамника, прямо на забор, апокалипсическое что-то, и картины в рамах, пейзажи, виды столицы, - портретисты, работающие сразу здесь за наличные, пирожки и пепсикола, толпящийся везде народ, сероформенные омоновцы - Арбат, центр Москвы...
- Жизнь, Артыхов, настоящая жизнь! Гляди, прямо на нас идёт знаменитый актёр Мягков, он врача играл в кинофильме "С лёгким паром!" А рядом с ним сам знаменитый Михаил Ульянов! - улыбалась Вера от небывающего в провинциальном городе её.
В магазине внимательные глаза тяжеловесных костюмно-галстучных охранников, под зеркальными стёклами золотые перстни, кольца, драгоценные камни брошей, колье, серебряные подсвечники, малахитовые почти игрушечные шкатулочки, браслетки по труднейшим ценам, переводчица считает для иностранца, выбирающего себе крупные карманные часы в золотом корпусе, откидывающие золотую круглую крышку с музыкальным предупреждением, приглашением взглянуть...
Солнце улицы и грустный вальс "Манджурские сопки", играемый стариком на баяне ни для кого и для всех, за милостыню в старую фуражку...
- Покупаю ордена Ленина, покупаю ордена Ленина, - полутайно объявляет бредущий через самую густоту толпы, - и звёзды героев Советского Союза, героев Социалистического труда покупаю...
- Наши, Фрол Нилыч, конкурсанты вернулись из Японии с престижнейшего всемирного...
- Хари-хари, хари Кришна...
Уйти бы психически вместе с ними в эту дурь и глупость, - подумал Артыхов, глянув на русских, остриженных налысо и подпрыгивающие в оранжевых балахонах под свои прославления чужеземного бога.
Прощай, перестройка,
Прощай, Горбачёв,
Прощай узурпатор,
Трезвяк Лигачёв, -
читал в кружке людей какой-то сорокалетний поэт, отмахивая ритм стиха сложенный вдоль листами рукописи.
- Кредиты выделены нашим министерством не будут, - внушая твёрдым блинообразным лицом, говорила спутнице встречная московская женщина ампирной богатой наполнености от широких плеч до низу, до щиколоток и ступней в босоножках.
Толпа Артыхову поднадоела, гуляя рядом с Верой, он отделился от вокругного и завернул немного назад во времени: они шли сюда по улице Горького. Показывая на четвёртый этаж гостиницы, где за окном нераскрытым на плечиках почему-то сушилась рубашка - гостиницы очень дорогой и только для иностранцев, и с прислугой всевозможной - Вера легко, без стыда и гордо сказала: - "Прошлой весной, в мае, я жила в этом номере с иностранцем, там роскошно." И улыбнулась собственному воспоминанию, чего там было.
Своей нормальностью он понимал; ни одной женщины нет ни в мыслях, ни в чувствах, ни в мечтаниях, ни в упоминаниях разговорных, ни в восприятии, когда я с женщиной такой-то каким-то образом сосуществую, но зачем она, Вера, то и дело рассказывает о домашнем своём любовнике, о муже, о любовнике-иностранце, и через улицу припомнит ещё? С её прошлой умной понятливостью, тактичностью, осторожностью, с её нравственностью что-то произошло? Она намерено ведёт себя цинично? Зная, что цену себе так не приподнять и нужды в том нет, а что уничтожить себя выпячиваемой паскудностью...
И Вера остаётся Верой, не пробуя, как в вагоне метро, отыскать и показать из себя ту прошлую девочку, в чью явленную сущность верить рвалось безоглядно, сильнее и всегда. Куда от той, прошлой?
Вот посидели за столиком под парусиновым тентом, попили растворимый скучный по вкусу кофе, впихериваясь во всегдашнее такое поведение москвичей, вот посмотрела Вера на чью-то спину в полупрозрачной майке, известила, - а у меня лифчика с подобными бретельками не было, надо в магазинах здешних поискать, вот и вопрос вылез чепуховый, как в задрипанном мосфильмовском кино, - ну, куда пойдём? На Красную площадь? Недалеко она, да, Артыхов?
Мне не кажется... Домбровский идёт, - подумал Артыхов, увидев длинного бородатого худого человека в старых джинсах, на коленях модно порванных поперёк и облахмаченных на прорывах.
- Привет, дружище, - затряс схваченную руку Артыхова Домбровский, ногой не глядя подтолкнув под себя стул. - Пьём кофе? Я тоже кофе хочу, куплю сейчас. Летние кафе на улице - зримые итоги перестройки, да, старик? У нас в Харькове появились тоже. Ты здесь...
- Я здесь с Верой...
- Ну да, я понял.
- А это Домбровский, поэт из Харькова, мой друг, часто бывает в Москве. Ты по каким делам сейчас?
- Два дела сразу. Морду надо набить, да не знаю - кому. Придурочные страдатели-маразматики, хрычи из Союза писателей, чтоб он сгинул вместе с компартией их любимой, остановили выход моей книги, а подлеца в их компании не найти, все врут и скрывают. И договорился с хорошими письменниками, итальянцами, насчёт перевода и издания своей рукописи на итальянском. На родной Хохляндии не нужен, на Московии не нужен, старьём издательства забиты, синими тролейбусами окуджавскими и белыми одеждами бывшего пропагандиста энкеведешников, я им опасный конкурент, пишу без оглядки на их закостенелые мозги и правила.
- Тебя за выход книги на итальянском никуда не потянут?
- Наплевать, не брежневские порядки и не сталинские.
- Могут повернуть назад...
- Наплевать, смешно мне их бояться. Я сам живу.
- Домбровский, ты мне напоминаешь меня же, того, когда я вкалывал на Севере и писал акварели без оглядки на запреты.
- Верным путём идём, товарищи, - с удовольствием передразнил Ленина и перекрестился, отмахнув от себя "призрак Лукича", как называл позадавнего вроде бы вождя, для некоторых.
- Жара, - сказала Вера, отведя волосы от правого глаза.
- У нас в Харькове позавчера тоже тридцать два градуса устойчиво держались.
Артыхов вспомнил, душевая в семейном общежитии не работает. И отошёл к телефону.
Глава 7
А в том доме она заплакала.
Ну, всё как обычно, всё наделано в быту московском много раз, - несколько станций на метро пропущенных, выход под голубое небо, двенадцати, пятнадцатиэтажки новые, блещущие высотой оконных стёкол внушительно, - пятиэтажная хрущёвка за ними, обросшая до крыши деревьями, без лифта, с узкими лестницами в подъезде, - четвёртый этаж, звонок, жена байконурского генерал-майора Звонарёва, радостно посмотревшая на Артыхова и дотронулась до него, чтобы убедиться, - сказала, - "снова появился" - посмотревшая на Веру как женщина на женщину, и внимательно, -"что же может нравиться Артыхову?" - и с ревнивой возмутимостью, - "да что в ней нравится-то может?" - Звонарёв, без посторонних Звонарь, выпрыгнувшая в тесную прихожую Алёна, их восемнадцатилетняя дочь весёлая...
Прошли. Семейная мебель семидесятых годов в двух комнатах, семенная чистота и протёртость даже стеклянных плафонов люстр, портрет улыбающегося Юрия Гагарина того, послеполётного, отфотографированного где-то в шестьдесят первом году, - цветная, в серебристой металлической раме, большая фотография стартующей со степного Байконура космической ракеты с автографом космонавта Владимира Джанибекова, генерал-лейтенанта теперь, дважды героя Советского Союза, - у Звонаря в квартире так ее, как прежде: устойчиво. Постоянно устойчиво по заданному курсу.
- Звонарь, полёт по жизни нормальный?
- А как иначе? Нормаааа-льный...
Сгрудились на кухне вокруг маленького стола, поставили на газ чайник. Подскакивала на сковородке пузырями яичница, жаримая Алёной, пузырилась на снующей, пружинившейся всеми движениями девчонке юбка, газовая, легчайшая, ни с того ни с сего разлетающаяся надвое разрезом по правой ноге, высоким, до самого пояса, и вплотную к себе Артыхов, слушая Звонаря, вдруг видел подзагоревшее насыщенное силой бедро правой ноги Алёны - на руках её держал, когда полтора годика ей было. Алёна подпрыгнула на цыпочки, открывая форточку, - прогнула лёгкую спину и оттопырила выразительный зад - Артыхов почувствовал, взглядом отозвался на взгляд Веры, - да, объяснил ей молча и она поняла, уже выросло следующее поколение, готовое обалдевать от свиданий, телефонных звонков, от любви напавшей, - да, готовое рожать детей, жить взрослыми, а мы с тобой на той же станции отправления, мы запутались во взрослости и стоим сегодня там же, с восемнадцатилетними рядом, мы опять вначале, в круге нерешённости...
Вера поняла. А говорить там, у Звонаря, об этом...
- Ты, Алёна, наделала себе моднячего! Возьми юбку поскромнее. Хвалишься не сцене длинными ногами, а дома-то зачем? - одёрнула дочь хозяйка дома. - Дома ты не на концерте!
- Всё своё ношу с собой, мам! Это вам в мини-юбках парторги бегать запрещали, сама рассказывала. Мне красивые ноги прятать не к чему, в старых девах бегать не хочу! Свобода в наше время, не зря перестройку объявляли!
- И жара, - сказал Артыхов. - Если возможно и удобно... Вере нужно под душем постоять.
- Да пожалуйста, - показал Звонарь на дверь ванной комнатки.
- Принеси ей свежее полотенце? - попросил жену.
- Хорошо, и шампунь покажу какую брать. И шапку полиэтиленовую, от воды причёску закрыть.
Вера отделилась, уйдя в ванную комнату.
- Что будем делать, Звонарь? - спросил Артыхов понятно для друга, пространственно. - Кажется, в перспективе близкой научно-исследовательские и лаборатории, и институты позакрываются, поворот политиков идёт на наплевательское отношение к собственной стране.
- К нашей стране.
- Да, к нашей стране.
- Я тебе не говорил, кажется, по телефону дня четыре назад? Шахматов в загранку работать уезжает.
- Профессор или его сын?
- Профессор. Сын подождать здесь решил, как папа в Америке по деньгам и быту устроится. Для начала папа Шахматов объясняет - там лекции читать будет.
- Врёт. Как американцам с нашими предателями рассчитаться надо - всплывают лекции, одна из форм замаскированного расчёта. Он привык теоретическое в металл, в практическое переводить. Лекции у них, Звонарь, и попугаям не нужны. Пристроят они Шахматова на свои программы по орбитальным комплексам. Через ЦРУ, когда наше сдаст.
- Много предчувствий полного развала у нас, Артыхов. Человек и выбирает, куда смыться.
- Омерзительно, Звонарь. Предают, много предательств откровенных, и оправдываются собственным жлобством. Посмотреть - так в основе корысть. Хочу дом отдельный, машину подлиннее, зарплату побольше и в долларах, разумеется...
- Своей страны для них нет.
- Как показывают, если отсутствует наказание за предательство.
- А если время бескорыстных кончилось? А если шакалье повылазит: и задавит Россию массовостью? Нам тогда куда, Артыхов?
- Стоять на своём месте, я иначе не хочу. Попробуем сделать задуманное, оно на сегодня не существует, сам знаешь.
- В распадающейся стране, в бардаке?
- Так это только период полураспада начинается, полураспада, старик...
- Один фиг не оптимистично.
- Да ничего, проскочим. Или на пузе проползём. Висит у меня над душой предчувствие беды, Звонарь, плохо будет у нас в стране. Я и начинаю жить с поправкой на самое плохое. Как Циолковскому было в бедламе после революции и гражданской войны в придачу? Его за умалишённого может и родственники считали; голод, расстрелы, а у него какие-то ракеты для неизвестно какого Космоса... Прорвёмся, Звонарь.
- Да-да... И, как обычно, все русские революции, включая технологические, начинаются и обговариваются на кухне,
- Само собой!
Артыхов вышел с сигаретой на балкон. Стоял, разглядывал шевелящиеся широкие листья тополя на близких ветках дерева, и думал: почему-то деревья, посаженые здесь лет двадцать назад, выросли такими же деревьями, как и в других местах, - тополя выросли тополями, берёзы берёзами, и почему-то люди, лет двадцать назад в ожиданиях родственников, друзей и влюблённых понимаемые идеальными или хорошими в будущем, через время проявляются кто...
Дверь балкона открылась, и вышла, облокотилась на балконные перила Вера.
- Дай и мне сигарету, Артыхов.
Она пахла водой и свежим, промытым прохладой телом. "Вот и она стоит здесь, о чем и не мечталось," - подумал грустновато...
- Добрые тут у тебя друзья.
- Да, я иногда живу у них. Одиночествую. Уезжают в деревню сразу семьёй - беру ключи и одиночествую.
И почему-то Вера заплакала. Без объяснений. Пришлось погладить по голове, как маленькую обиженную девочку, грустновато понимая точное для себя: сначала человеческое надо видеть в человеке, а затем женское в женщине, и невозможно пользоваться женщиной, пользоваться человеком, как пользоваться вагоном метро, собственной обувью, - для собственного удобства...
Глава 8
- Мы все, кто живёт на Земле, занимаемся одним и тем же, - сказал Артыхов Вере, - проявлением своей личности во времени.
Вера подумала, глядя отстранённо короткое время, и согласилась. Думая, лицом она напомнила себя прежнюю.
В духоте московского вечера бывший хрущёвский госпиталь - общежитие для семейных, - пошумливал распахнутыми окнами всех этажей, - так сделала Вера, на открытом окне отгородившись от улицы шторой.
Зачем всё оно нужно, происходящее? - подумал Артыхов. - Показывает мне ближнюю историю сразу всей страны? Я привык приезжать в Москву по делам, а попал во что-то боковое, не вытягивающее во времени и пространстве вперёд... Движение человеческой души, восхищенной чем-либо, кого-либо возводит в идеал, одновременно душа перед идеалом выбраним унизиться должна в значимости своей и... и перейти в состояние распада? Распад распадом, ради кое-чего и погибнуть можно, а где - идеал? Где, кто в жизни учитель? Кто знает, как - правильно?
Подняв колени поставленными на низкую табуретку ногами, Вера сидела, покачиваясь на отклоняющемся назад, к стене, стуле в узком пространстве между столом и шкафом. Правыми пальцами она расстёгивала и попадала в прорези, застёгивая вторую и третью сверху золотистые пуговицы красного платья, левой, не глядя, светлеющей из-под короткого рукавчика тонковатой рукой брала чашку с приостывшим кофе, отпивала полуглоточками. Может быть, и ей нравилось молчать, покачиваться, молчать...
Умный попался в метро милиционер, - вспомнил Артыхов не вслух, - сразу сообразил, переговорив со мной глазами.
Они ехали от Звонаря сюда, выходили к эскалатору наверх подняться, и Веру на шаге резко качнуло. Артыхов подхватил за талию, поискал, и глазами дежурный милиционер показал, идти надо за ним, в маленькую подземную служебную комнату. Там Вера посидела, выпила воды, - "спасибо, простите, жара подействовала, спасибо, лейтенант.. " "Вы не торопитесь, побудьте. Здесь можно, а если вам трудно идти - могу медицину вызвать." "Спасибо, я не притворяюсь. Это от жары... Я чувствую, проходит, я могу идти без помощи." "Спасибо," - пожал ему руку Артыхов.
- В Москве бывают внимательные, добрые люди, - на эскалаторе сама себе объяснила Вера.
Вспомнила и сейчас, заговорив, как почувствовала доброе, человеческое в квартире Звонаря.
- Вообрази, я знала Москву противно деловой, предельно жадной и жестокой. Мой муж руководил воспитанием молодёжи у нас в городе. Как командировка сюда, в ЦК комсомола - набирает дорогие подарки: инкрустирование индийские вазы, ювелирные тарелки с цветными эмалями, и в Москву, решать организационные вопросы. Через подкупы и удерживался в большом кабинете, и карьеру продолжил, на повышение тутошние любители афганских дублёнок выйти устроили. Один из них встречал меня, и спасибо тебе, провёл стороной по перрону: сейчас бы я не отдыхала, как с тобой, а расплачивалась.
- За что?
- За красивые глаза. За то, что встретил. За то, что устроил. Время своё на меня потратил. Но главное - за красивые глаза. Мне буквально так и объявили, базарным штампом. У меня получилось... - вздохнула, - в дороге раз украли чемодан, в нём подарок везла одному из центральных вождей молодёжи, взятку, своими словами. Ты сама подарок, сказал после моего объяснения, кому должна была передать: рюмку коньяка настойчиво посоветовал проглотить, "для расслабления", и в постель. Я твоему мужу устроил власть, большие деньги, как договаривались, ты мне заплати собой за ваше общее высокое благосостояние и сказки о вокзальных воришках меня не интересуют. Мне пришлось пережить, я стала взяткой, податью, налогом, разменной валютой. Муж до сих пор не знает и звонил сюда, этому, просил встретить, устроить с жильём, организовать проветривание в столице, прогулки по театрам и ресторанам. Он, кто встретить меня обещал, в газетах выступает за многопартийную систему, за демократию, через мужа моего какие-то предприятия совместные устраивает экспериментальные, банк хотят открывать у нас в городе... И с наркотой чего-то там крутят. Слушай, врут все. И для чего нас в детстве, в юности честными быть учили?
Та, снежно-сибирская девушка в распахнутой на ветру шубе мелькнула, за обидами промельком прошлых, выражением глубинным, глаз...
- Предательству, подлости, жестокости нормальные люди своих потомков учить не могут. Я так знаю.
- Мы так сильно хотели светлого, необыкновенного! Жить красивее прежних поколений, сотворить невероятное! Построить новые города, светлые, новой архитектуры, достичь... обогатить науки новыми открытиями!
- Да, влюблялись и верили: навсегда вдвоём, через всю жизнь в верности и любви...
Вера подумала, перевела пальцы и начала расстёгивать, задумчиво застёгивать и расстёгивать четвёртую и пятую золотистые пуговицы красного платья, при надбавленной темноте цветом перешедшее в тяжело-бордовое.
- Красивее прежних поколений, - медленно повторила саму себя. - А сегодня циничные, жестокие открыто делаются распорядителями чужих жизней, директорами фирм и начальниками городов, - я делать выводы не разучилась, к сожалению. Нагляжусь на... на никчёмность, на пустоту их долбоидную, дегенеративную, на... на втаскивание ими распада в живое, и от тоски придумываю поиграть. Шторки раздвинуть. Поиграть с животными человеческой группы, посмотреть припрятанное в них. На день своего последнего праздника по случаю собственного дня рождения я стала царицей, поиграла в царицу. Специально, расчётливо, по их правилам, понятиям, как они почти уголовно говорят, пригласила праздновать только особо жадных, корыстных, только особей, как пишут в биологии, мужского пола, ни одной женщины, - блеснул в раздвинутости сторон платья светловатый живот с затемнённой глубинкой пупка, - муж в отсутствии, дальнейшим добыванием больших денег занят, я в присутствии на даче, я всех на дачу всем при входе водки, водки, а жара как здесь сегодня, - сажаю за обед, слушаю комплименты, целый конкурс на комплименты, а я в шортиках джинсовых ходила, обрезанных выше некуда, низы ягодиц наружу, и в майке, обрезанной под грудями, и хожу, позирую выразительно, за стол не сажусь, да и стола не было, - на ковре растянула скатерть и их, шестерых, по-турецки рассадила вокруг. Главное, сказала я им, прислуживая, нагибаясь и в бокалы наливая, то до того то до этого телом дотрагиваясь, в мой праздник будет исполнение моих желаний. Я - царица, значит, желания исполняются беспрекословно, иначе прогоню ослушника. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Почему, спрашивают, сама не садишься? Вы, говорю, помните роман Булгакова, в институте друг другу передавали читать? Гостей Воланда встречала голая женщина, помните? Помним!
Хотите увидеть наяву? Хотим! Я заступаю за стену другой комнаты, остатки майки и шортики бросаю на пол - выхожу к ним и голой сажусь на ковёр, на своё место. По-турецки. Представляешь, как женщина смотрится, когда сидит по-турецки, и голая? Ха-ха-ха! Представляешь? Все глаза были вот здесь, - кистью махнула на низ платья, на седьмую пуговицу. - Говорили, что я красивая женщина, так убеждайтесь и выпьем вина! Я возбудилась властью, я приказывала капризным и требовательным тоном царицы, меня украшали гроздьями винограда, я возлежала, меня украшали сливами, инжиром, шариками малины, убирали с тела моего плоды ртами, целовали, где капризно требовала, слизывали влажные следы плодов, от волос на шее до пяток, от губ до кончиков пальцев на ногах, все хотели разделить меня как торт на отдельные пирожные, и я требовала, меняла всех местами, меняла возбудительнейшие позы, истомлённая откровенными показами возбуждений шести животных мужского окружения плотного, - а ничего ослепительного я не узнала, нырнув в те страсти-возбужде-ния, отличалось от обычного сношения количеством... нет, нет, - ну, - много страсти, ну - много мужчин сразу, ууу, жадно и сразу, один за другим, а подумала на день следующий - скучно, не то. И тошно, Артыхов, тошно. Что делать?
- Вечный вопрос человеческого роста. Или тупиковости, - спокойно, докторски добавил Артыхов слушающий. - Когда ты образованно знаешь, что в розетке электричество и оно смертельно, зачем в неё пальцы совать?
- Я не знаю, - качнулась Вера на стуле к стенке и назад. - Я не знаю. Я помню светлые впечатления детства, ту сибирскую невероятную метель, светлые впечатления в юности были, диплом с отличием в институте, а для чего я была отличницей, для других примером для чего я росла? И продажа меня за финансовое благополучие семьи, и предательство, и живу, потому что вынуждена по утрам просыпаться, согласно законам биологического существования. Ты стал кем хотел, совершенно независимым художником, творческие чиновничьи Союзы отвергаешь и пишешь что хочешь, и твои работы нужны, их покупают, ты не понимаю какой двигатель изобретаешь, новый принцип движения, ты на людей не изуродованными глазами смотришь, в жизни чего-то тебя удерживает. Ты забери меня? Уедем в Голландию, в Бельгию, в любую другую европейскую страну, сейчас можно. Забудем хлам прошедший, как плохую погоду, и уедем.
- На кой хрен мы там сдались? - вдруг по-мужски грубо сказал Артыхов, как когда-то на Севере. - Вера, я в одной стране всегда живу, в России. Тем более сейчас здесь нужнее быть.
- Сейчас? Так сейчас развал, рэкет, бандитизм с самого верха идёт, те холёные из правительства народ грабят, президент алкаш и спекуляция узаконена. Сейчас сама страна показывает настоянию себя: воровать нравиться всем, кому чемоданами деньги, а кому сразу заводы и фабрики целые...
- Вера, остановись? Во всякое время лучшее - всё равно делать своё дело.
- Я и поняла... надо найти тебя, Артыхов. Помня и зная, что ты не предашь, ты устойчивый, как природная гора. Твои телефонные звонки слушала, радовалась, - романтика с тобой всплыла, потребность яркое устроить, сжечь старую шкуру свою, скинуть и спалить.
- Но почему ты рассказываешь, чего и помнить нельзя?
- Я объяснила: хочу скинуть прежнее и спалить. Знаешь, блестящая безделушка всякому дураку нравится. Я с тобой честна, - взяла его тяжёлую руку и положила на свою, тонкую, прикрыв поверх вытянутыми пальцами.
- Да, красивая позади была жизнь. Певек, Салехард, снега настолько притёртые северными ветрами, что иду, и следы почти не остаются. Сейчас, в лете московском, как бред, как придумано. И красивая была там любимая, отобранная дураками. И почему, на самом деле, везёт дуракам? Почему дегенерирующие, распадные побеждают?
- Никто тебя не победил. Никто у тебя не отобрал любимую. Всё в тебе, только ты выбираешь, как жить, - заглаживание ладошкой по руке, заглаживание по отвращению к тем, мотавшийся по квартире из комнаты в комнату в городе возле Индии, в личном, для удовольствия автомобиле за троллейбусом в аэропорт, по отвращению к тем, хватавшим чужое, продававшим себя и близких в подлое постоянное рабство животно-жевательного пребывания на поверхности населённой букашками, птицами, бабочками, животными и людьми земли... Красивой, голубовато-дымчатой из космической просторности безграничной..
Пролётные скольжения, наплывочные запахами волосы, прозрачно висящие занавесом щеки, отдутые, отодвигаемые притёртостью влечений, желаний одинаковых, - стул перестал раскачиваться, стул остался стоять на своём узком месте, ненужный, пустой, неожиданно косо накрытый темным платьем скользящим, и останавливающимся текучестью материи, - где ты был, человек Артыхов? Что твои Севера, что твои преодоления собственных прежних неумений, прежних невозможностей? Ты мечтал, ты мечтал годами о... так близко быть, ближе некуда, и вжимать, вдавливать в себя любимую, отделённую от времени прошедшего, от людей посторонних, от осязаемости, понимаемости реальности ненужной, ото всего другого? Целуй, обнимай, тебе дозволяется, выглаживай, вылюбливай возвращённое самим и возвращаемое... Для тебя груди вздрагивают? Для тебя наслоения кругляшек ускользающих, припомненных даже в ощущениях подушечек кончиков пальцев...
Глава 9
Отделённый от ненужного прошлого, взбешенный Артыхов шёл по пыльной российской просёлочной дороге. За ним начиналось солнце.