В марксову диалектику стосильные поэтические моторы ставлю. Смотрите - ряды грядущих лет текут. Взрывами мысли головы содрогая, артиллерией сердец ухая, встает из времен революция другая - третья революция духа. Владимир Маяковский Откройте глаза, добрые люди! Завязывается новая битва, по сравнению с которой битва из-за "Эрнани" будет похожа на небольшую литературную дискуссию. Рене Клер

История - не только прошлое. История - взаимопроникновение "позавчера", "вчера", "сегодня", "завтра" и "послезавтра", и ее изучение не ограничивается одним только более или менее достоверным воспроизведением былого, а предполагает проникновение в закономерности, сопрягающие то, что было, с тем, что есть, и то, что есть, с тем, что будет.

Верный историческому воззрению на вещи, литературный критик призван запастись терпением и говорить о грядущих днях - идти вперед, ни на кого не оглядываясь и не страшась назойливого негодования и заученных острот скептиков, для которых любое упоминание о будущем, а тем более о начавшемся в искусстве перевороте - "опасная игра с огнем", "сомнительные новшества", "бездоказательные построения" и, разумеется, "декламация, не имеющая ничего общего с наукой".

Педанты, настороженно замершие на страже своего покоя, нервно побаиваются необыкновенного. "Все необыкновенное мешает людям жить так, как им хочется. Люди жаждут - если они жаждут - вовсе не коренного изменения своих социальных навыков, а только расширения их. Основной стон и вопль большинства:

"Не мешайте нам жить, как мы привыкли!" (М. Г о р ь к и й,  В.И.Ленин).

Но искусство, обновление которого обычно как раз и знаменует начало коренного изменения социальных навыков людей, будет развиваться далее, и попытаться предугадать направление его развития - насущная задача литературной критики нашего времени. Искусство прошлого и настоящего она вправе рассматривать как начало, количественные накопления для качественного перелома в характере художественной мысли.

Какой-нибудь полузабытый сейчас бунт или дворцовый переворот рисовался современникам едва ли не восходом солнца после бесконечной ночи, зато они никогда не спешили изумляться выраставшим на их глазах шедеврам: в отличие от социальных революций, перевороты в художественном творчестве, не затрагивающие людей непосредственно, долго остаются неузнанными. Эстетические революции никем не предугадывались, более того - современники проходили мимо них. Зрителям Шекспира и в голову не приходило, что перед ними - театр, открывающий новую эпоху, а даже самые передовые поэты и публицисты подчас недоверчиво относились к новациям Пушкина.

Вероятно, только с возникновением научно оснащенной литературной критики - в России с выступлений Белинского - и особенно с первыми шагами теории искусства, основанной на принципах исторического материализма, наступает пора не только предчувствуемых и предугадываемых, но и поддающихся теоретическому осмыслению, своеобразному планированию эстетических революций.

Но инерция сильна, и сегодня на каждом шагу приходится встречать горемык, все еще не осознавших выпавшего им сурового счастья быть участниками и свидетелями смены эпох в истории искусств.

Поэт не может идти за читателем, ему "надо быть немножко впереди". Новое в искусстве возникает быстрее, чем его успевают постичь, и мученик прогресса, воспитанный на Тургеневе и Шишкине, не в силах чуть ли не в один день понять Маяковского и Пикассо, не рискуя вообще извериться в искусстве. Нельзя безнаказанно перенестись из-под экватора во вьюжную тундру или вынырнуть из морских глубин на поверхность.

И в ответ на ускорение темпов социального, технического и художественного развития возникает потребность замедлить их - задержаться в широтах, пролегающих между тропиками и вечной мерзлотой, остановиться, постепенно приучая себя к понижению давления водяного столба. Нарастающая революция порождает стремление по старинке не узнавать ее, отвернуться от нее в робкой и несбыточной надежде: а может, как-нибудь обойдется, образуется?

Новый акт исторической драмы хочется разыграть в старых одеждах, и революции придают привычные успокоительные очертания: ждут от нее всего-навсего безобидного изменения стихотворных размеров или "сюжетов" и "тем".

Но смена одной темы другой и одних героев другими еще ни о чем не говорит, и боюсь, не сбудутся надежды ожидающих от искусства грядущих дней какой-то особенной "тематики" и - почему-то прежде всего - "углубленного проникновения в духовный мир героя", "психологизма". На поверхности искусства не один раз фальшивым блеском фольги вспыхнут суррогаты, подделки под вожделенный "психологизм", но вряд ли кому бы то ни было суждено превзойти Лермонтова, Достоевского или Толстого, хотя ими и не поставлен предел проникновения в духовный мир человека.

Со школьной скамьи мы помним суждение Чернышевского о творческом влечении Толстого к "диалектике души". К диалектике... Но неужто "душа", внутренний мир героя - единственная сфера, в которой может проявиться внимание художника к постижению противоречивой гармонии мира? Не думаю. В "Евгении Онегине" Пушкина, в "Демоне" Лермонтова, в публицистике Герцена, в сатирических хрониках Салтыкова-Щедрина и в романах Чернышевского границы этой сферы размываются, ширятся, и, очевидно, никто не станет искать в "Истории одного города" или в "Прологе" уточенных психологических наблюдений. Художественное богатство этих произведений вовсе не в "психологизме". Да и в наследии признанных художников-"психологов" не искусство воспроизводить внутренний мир человека составляет сегодня основное, насущное, необходимое. Традиции Достоевского и Толстого могут развиваться бесчисленным множеством путей; способов продолжить их дело так же много, как способов добывать и хранить огонь.

Свет, излучаемый классической литературой, слагают мириады лучей - характеров, образов, эпизодов. Уловить один из них, расслоить, разложить его - и можно увидеть, как воспламеняли огонь когда-то, в прошлом...

Поздним вечером Наташа Ростова появилась в спальне старухи матери, творившей молитву, услышала устало-затверженные слова об одре и гробе и, словно стараясь спрятаться от них, "на цыпочках подбежала к кровати... скинула туфли и прыгнула на тот одр, за который графиня боялась, как бы он не был ее гробом. Одр этот был высокий, перинный, с пятью все уменьшающимися подушками". Молитвенное настроение гаснет, заглушается шорохом ночного разговора, одного из непременных чистосердечных разговоров дочери с матерью. Говорят о Борисе Друбецком, о Пьере; с уст девушки слетают разобщенные, объединенные лишь невысказанной внутренней связью слова: "Он узкий такой, как часы столовые... Вы не понимаете?... Узкий, знаете, серый, светлый...". Она задумывается. "Безухов - тот синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный... Он славный, темно-синий с красным, как вам растолковать...". Узкий... Четвероугольный... Вошел старый граф - Наташа убежала, так ничего и не растолковав, обиженная и встревоженная, потому "что никто никак не может понять всего, что она понимает...".

Несколько путей вырисовывается в мерцании пойманного луча. Можно написать роман или повесть о такой же девушке, о неизбежных и милых в ее возрасте сомнениях, колебаниях, об ее чистоте - словом, еще раз попытаться создать Наташу Ростову наших дней и, не утруждая себя поисками новых средств добывать огонь, просто зажечь свой светильник от свечи Толстого.

Однако оброненный Толстым луч может воспламенить и другое стремление. И вдруг значительно ближе к Толстому окажется не его добросовестный подражатель, добросовестно ищущий вокруг себя материал для добросовестно варьируемых "психологических характеристик", а никому не покорившийся ранний Пикассо с его людьми, показанными словно ищущими и задумчивыми глазами Наташи Ростовой: "синий, темно-синий с красным, и он четвероугольный...".

Конечно, покажется, что подражатели Толстого, собирающие крохи его богатств с отчаянием нищих, толпившихся вокруг яснополянского "дерева бедных", походят на великого писателя, а Пикассо не походит. Но рядом с Толстым в защиту Пикассо встанет русский революционер Писарев, и снова прогремит его увещевание: "Повторять слова учителя - не значит быть его продолжателем. Надо понимать ту цель, к которой шел учитель. Идя к известной цели, учитель произносил известные слова. В ту минуту, когда эти слова произносились, они действительно подвигали людей вперед к предположенной цели. Но когда эти слова уже подействовали, когда люди, подчиняясь их влиянию, сделали несколько шагов вперед, тогда все положение вопроса обрисовывается иначе, тогда произнесенные слова теряют свою двигательную силу и следовательно перестают быть уместными, полезными и целесообразными. Тогда надо произносить новые слова, применяя их к новым потребностям времени; эти новые слова могут находиться в резком разногласии с старыми словами, и это разногласие нисколько не мешает ни тем, ни другим быть одинаково верными выражениями одной и той же основной тенденции" (Д. И. П и с а р е в,  Полн. собр. соч. в шести томах, т. 5, Спб., 1897, стр. 66).

Наш отрывок - луч, сотканный из незримо переплетающихся противоречий; ненастоящее отодвигается, уступая место тому, что есть на самом деле. "Одр", упоминаемый в молитве, вызывает улыбку писателя, оборачивается всего-навсего пуховой постелью; торжественно неуклюжие, словно сундуки, слова, произносимые коленопреклоненной графиней, гаснут, уступая место непринужденному и действительно важному для собеседниц продолжению толков о друзьях дома; в тишину засыпающих покоев врывается вихрь обуревающих Наташу чувств. Истинное продолжает теснить кажущееся, и представления, сложившиеся в маленьком, по сравнению со всеми описанными романистом событиями, мире Ростовых, смещаются под натиском ни с чем не считающейся, вырывающейся на свободу фантазии Наташи: в юноше, который представлялся жизнерадостным и празднично ярким, подмечено нечто однообразно серое, монотонно высокое; и напротив, давний любимец семейства, казавшийся скромным в своей неисчерпаемой доброте, кротким и безвольно округлым, неожиданно обретает очертания... портрета-чертежа, будто вычерченного кистью художника-кубиста. Из напластований ненастоящего, кажущегося, баюкающего мысль привычными и давно сложившимися формами вырисовывается истинное, доподлинное. Не покойная опочивальня графини, а сплошной поток пересекающихся противоречий, созданный творческим воображением гения.

Толстой - учитель диалектики. Искусство - школа. В просторных классах ее восседают круглые отличники, равно наторелые в разборе стихов, в доказательствах теорем и в гимнастических упражнениях на брусьях. Но там и сям виднеются и ерзающие фигурки "трудных детей", вечно досаждающих учителям каверзными вопросами, колючих бунтарей, в дневниках которых пятерки живописно перемежаются лебедино гордыми двойками.

По пути от гения к подражателю, благонравному зубриле, обаяние его диалектики пропадает; остаются только внешние ее формы. Но ученик непослушный и дерзкий, отваживающийся спорить с учителем, искусству нужнее: он способен понимать цель, к которой учитель шел, и, разлагая, взрывая устоявшиеся внешние формы, он сохранит завещанную ему основную тенденцию.

В картине, которую, предположим, мог бы создать Пикассо, не было бы надобности искать "законченных характеров" и "психологических наблюдений, поражающих своей верностью жизни". Художники новых поколений берут у классиков другое: они видят в их творениях залежи навыков диалектического познания вечно движущегося мира, скрытые отнюдь не в одном "психологизме". Торжество диалектики - идеал будущего искусства.

И надо думать, попервоначалу новые книги, новая музыка и живопись разочаруют нас. Революция, обновление в искусстве рисуется нам едва ли не подобием Возрождения, а тут... Книги, которые нам предстоит читать, не будут ни романами, ни повестями, ни поэмами, ни статьями. Они покажутся нам порой ненужно изощренными, порой грубыми, обидно простыми. Потянет к суррогатам ухоядщего в прошлое "психологизма", и еще не один раз мелькнут на литературном горизонте любимцы публики. Они буду привлекать и манить нас, подобно как сейчас влечет хотя бы Эрих Мария Ремарк. Миражи будут меняться. А искусство пойдет вперед и вперед.

Каким же станет искусство?

Мыслить по аналогии - счастье и проклятие наше. Наше познание отражает "методологию" творчества природы, а она неукоснительно действует как бы по аналогии одного явления с другим: "по аналогии" к одним галактикам ею создаются другие; "равняясь" на звезды, она рассеивает в мировом пространстве планеты; и рост дерева подобен росту травы. В труде завоевываем мы методы мышления, способные наиболее точно соответствовать необратимому развитию материи: наблюдая за плывущими по воде бревнами, мы изобрели корабли, а в основе первых набросков крыла самолета лежал чертеж крыльев птицы.

По аналогии с настоящим мыслим мы и будущее - общества, техники, науки. И, к сожалению, искусства. Оптимистам будущее рисуется улучшенным вариантом настоящего; в смятенных грезах пессимиста оно мыслится накоплением наиболее дурных сторон наблюдаемого им мира. Ни тот, ни другой не прав.

Предположим, одного из запоздалых искателей в искусстве "задушевности" и "лирической теплоты", выражаемых в их привычных формах, очаровывает "Триумфальная арка" или книга Константина Паустовского "Золотая роза". Искусство конца ХХ века неминуемо начнет рисоваться ему в виде чисто количественного наращивания пришедшихся ему по душе художественных явлений настоящего - так сказать, "клумбой", сплошь состоящей из "золотых роз": так, поэтам позапрошлого века представлялось, что и в ХХ столетии их потомки, облачившись в бархатные камзолы и нахлобучив пудреные парики, будут упиваться творениями Херасковых и Сумароковых; а романтики были уверены, что художественный мир вечно будет заселен задрапированными в таинственные плащи нравственными исполинами, инфернальными красавицами и необузданными злодеями. Нам же грезится, что искусству навеки суждено расцветать на уровне "Триумфальной арки" и "Золотой розы".

Розы розами, но уже Маяковский расточал сарказмы:

Мне ль
вычеканивать венчики аллитераций
богу поэзии с óбразами образóв.
Поэзия - это сиди и над розой ной...
Для меня
невыносима мысль,
что роза выдумана не мной.
Я 28 лет отращиваю мозг
не для обнюхивания,
а для изобретения роз.

("Пятый Интернационал")

Может быть, о розах не позабудут. Но не "обнюхивать" будут, а исследовать. Изобретать. Конструировать - очевидно, не по правилам поэтики великого Буало, и уж, конечно, не по учебнику "введения в литературоведение". И аналогии настроившегося на задушевный лад оптимиста непростительно ограниченны.

Но, мысля по аналогии, мы - сознательно или безотчетно - стараемся преодолеть ограниченность подобного мышления и, сохраняя его сильные стороны, научиться предвидеть и анализировать качественные переломы в природе и в истории: изучая природу, нам все чаще приходиться сталкиваться с явлениями, ни на что не похожими и ни с чем нам известным не соотносимыми; при исследовании космических миров они обрушиваются на нас с безжалостной интенсивностью метеоритного дождя, а социальная жизнь нового, бесклассового общества потребует коренного преобразования сложившихся веками представлений о политике, праве и морали.

Борьба за диалектику, и в частности за расширение круга сложившихся аналогий, наполняет историю интеллектуальных исканий рода человеческого. Труд воспитывает гениев и выковывает таланты.

Наш низколобый предок, впервые взявший в руку палку, чтобы сбить с дерева дразнивший его аппетитный плод, был незаурядным талантом, и ему вовремя пришло в голову сопоставить свою десницу с лежащей неподалеку дубиной. Он завещал нам аналогии, и мы можем быть ему только благодарны.

Но нам дорог и завет гения - изобретателя колеса. Он перестал мыслить орудия производства почти тождественно с телом человека; расширяя сферу аналогий, он зорким взглядом подсмотрел в природе вращательное движение. А подвигу его, должно быть, предшествовали долгие поиски, немалую роль в которых сыграло искусство.

Задолго до изобретения колеса пращуры учились рисовать круг, кольцо. Малюя круг на закопченных стенах своих неуютных пещер, они, говоря по-теперешнему, осваивали методологию познания механизма, способного вращаться.

А старое сопротивлялось. И все же, несмотря на то, что вооруженный увесистой дубиной патлатый верзила, вполне удовлетворенный нехитрым изобретением своего талантливого предка, озлобленно косился на них, подозревая их в лености и даже, вероятно, в тайных симпатиях к "искусству для искусства", первые художники продолжали бесстрашно рисовать маленькие копии луны и солнца. Вперед, вперед рвалась пробужденная мысль. Много лет прошло - века проползли. И однажды стук первого колеса влился в деловитый шум медленно просыпавшегося мира. Была, значит, и польза и цель в искривленных кругах и некрасивых корявых колечках, нацарапанных людьми, которые упрямо предпочитали свои праздные упражнения охоте на мамонтов и рыбной ловле.

С той поры художники стали верными помощниками гениев науки и техники, шли рука об руку с ними, в каких-то общих областях методологии сплошь и рядом опережая их. Не могли не опережать: рисовать круги после изобретения колеса было действительно праздной забавой, своего рода натурализмом, "обнюхиванием роз".

Разумеется, рассуждая о "преднаучном" характере искусства, я говорю не о первичности его во времени, а о его гносеологической первичности по отношению к технике и науке. Мудрено? Чрезмерно сложно? Не думаю...

При взгляде на статую Венеры Милосской, даже на копию или фотографию с нее, чувствуешь, что пафос представшего перед нами изваяния - законченность, завершенность. Вероятно, мы видим единственное в мире изображение человека, не требующее и не подразумевающее никаких дополнений, домыслов, исключающее их возможность.

Невозможно представить себе, что будет... после Венеры. В мраморе запечатлено совершенство, которое уже достигнуто человеком. Мраморная богиня вступила в мир, не терзаемый сознанием необходимости стать лучше, чем он есть; мир этот абсолютно свободен, и все, к нему не принадлежащее, - пройденный им этап; так любая скорость будет пройденным этапом по отношению к скорости света, а любой холод - в сравнении с абсолютным нулем. Гармония, достигнутая Венерой, никогда не "была". Она всегда "будет".

Прославленная статуя была обнаружена в 1820 году. Ее могли извлечь из-под руин и в 1920, и в 2020, и в 2120 году; и все равно она опережала бы развитие науки: человечество будет приближаться к недосягаемой абсолютной свободе по ступеням, медленно; и, достигая победы в какой-нибудь одной или в нескольких областях, оно узнает себя в античном мраморе. Но каждый раз он напомнит: люди, вы стали еще совершеннее, однако полная и безоговорочная свобода вами еще не достигнута, и ни в одном человеке, ни в одной идее, ни в одной научной теории все же нет законченности, к которой зовет безмолвный мрамор.

И, видимо, понятие "гносеологическая первичность" не так-то уж неясно.

Небесная механика Ньютона обладала законченностью шедевра. Опираясь на нее, физика развивалась сотни лет. И все-таки никому не известное, погребенное под обломками изваяние обладало по отношению к ней таинственной гносеологической первичностью, ибо кажущаяся завершенность науки не могла превзойти излучаемого мрамором совершенства. Мраморное пророчество сбылось - век классической физики кончился.

Запечатленная в статуе художественная мысль первична и по отношению к могущественным теориям современной физики. Она - воплощенный зов завершить любое начинание, а стало быть, и эти теории. Но завершение этих теорий приведет - да уже и приводит - к осознанию их неполноты и, следовательно, к необходимости создавать взамен им нечто новое. А Венера останется предвосхищением знаний, которые появятся на смену современным. Их торжества. И их падения: исчерпывающе совершенными не будут и они.

Кое-что, по-видимому, проясняется.

Первичность во времени? Очень возможно, что Венера создана после окончательного формирования античного государства и основных научных знаний древних, и первичность во времени остается за ними. Но прославленная статуя появилась до ослепительно гармоничной Ньютоновой физики, до когда-то представлявшейся специалистам совершенной диалектики Гегеля, до снявшей методологию Гегеля, вобравшей ее в себя и творчески переработавшей философии исторического материализма, до построения социализма и до всего, ожидающего нас в дальнейшем. Мысль ваятеля была идеалом, гипотезой множества событий, свершений, открытий - мраморной мечтой о торжестве человеческого ума над всеми противоречиями вселенной.

Научная гипотеза подтверждается приходящей ей на смену теорией или отвергается ею. В любом из двух случаев она отмирает. Она тяготеет к конечности. К осуществимости. И заведомо неосуществимых гипотез не станет строить ни один ученый, мыслящий мало-мальски здраво. Но мечта художника, принципиально отличаясь от гипотезы ученого, не может быть заменена ни ею, ни какой бы то ни было научной теорией.

Венера неповторима? Да, но и типична. И в любом произведении искусства заложена бóльшая или меньшая частица выраженного погруженным в величественное молчание камнем, и оно содержит в себе гипотезу будущего духовной жизни рода человеческого. Но у художественной гипотезы есть одна удивительная особенность: она... неосуществима.

Стихи Пушкина, Гёте, Гюго... Все описанное ими кажется реальным, и вслед за учебником по введению в литературоведение мы готовы повторить многозначительно: "Конечно, так не было, но так могло бы быть!" Могло бы? Никогда не могло бы! С непостижимой непринужденностью герои Пушкина, Гюго и Гёте, совсем не будучи поэтами, заговорили между собой... стихами. Да еще какими! Они блещут красотой полного соответствия мысли и слова, переливаются, ласкают слух. И, внимая им, забываешь, что в самом факте существования стихов запечатлена какая-то огромная и светлая мечта. Суждено ли ей сбыться? Вряд ли. Как бы ни совершенствовалась речь - а значит и мышление - рядового немца, русского или француза, она никогда не достигнет гармонии, которая в произведениях национальных поэтов показана уже достигнутой, без труда доступной первому встречному. И согласитесь, что "так" не только "не было" и "не могло быть", но и, к всеобщему прискорбию, никогда "не будет".

Любая поэма, повесть... Ни одно жизненное событие не обретет стройности развития действия, которой без сколько-нибудь заметных усилий добился художник слова. И в композиции самого заурядного повествовательного произведения пламенеет мечта о каком-то недостижимом могуществе мысли, властной придать клокочущим вокруг человека событиям идиллическую законченность и стройность.

А лирика! Момент, в течение которого перед нами проходит жизнь поэта, - не мечта ли? Мир стоит перед новыми свершениями, и уже в недалеком будущем мы соприкоснемся с относительным временем в повседневности, в быту. Но, право же, мы не станем магами, свободно жонглирующими годами и столетиями. А поэзия жонглирует ими со дня своего существования.

Неосуществимое предстает в искусстве в виде осуществленного. И жаль, что за долгие годы своего существования понятие "художественный идеал" обросло гроздьями громоздких и праздно осложняющих его истолкований. В сущности же, оно очень несложно и не должно содержать в себе ничего, кроме указания на свойственное поэту или ваятелю стремление представить едва начинающееся законченным.

Когда художественное познание жизни только еще начиналось, художественный идеал, воплощенный в Венере Милосской, запечатлел его законченным: убедившись в силе своей мысли, преисполненный радости, эллин страстно захотел увидеть её в "окончательном варианте". В мир пришла Венера.

Призвание поэта - сулить победу солдатам прогресса, идущим в бой за познание мира; искусство - обещание успешного продолжения всех начинающихся свершений, подтверждение их целесообразности и разумности, свидетельство о том, что необходимость в них назрела.

Мир только учится говорить, и до ХХ столетия словарь многих племен и народностей остается на уровне чуть ли не доисторических времен; а Пушкины, Гюго и Гёте уже создают идеальный вариант речи - речь художественную. Да еще и наделяют ею "последнего кучера".

Мир с удивлением, недоумением и недоверием постигает тонкости теории относительности, а лирическая поэзия уже давным-давно с грациозной непринужденностью сообщает минуте длительность нескольких лет.

Наконец, в мире едва-едва приступают к синтезу белка, а все искусство в целом уже с библейских времен демонстрирует, как один человек создается... силой мысли другого; создавая во всем, казалось бы, подобного своему социальному прототипу героя - Одиссея, Гамлета, Фауста, - искусство, в сущности, выдвигает гипотезу творчества, могущественного настолько, что творящий оказывается в силах создать нечто превосходящее в совершенстве его самого.

В полноте, которой обладает художественный идеал, есть своя неполнота. Например, задолго до наступления дней, когда "последний кучер" станет говорить языком, подобным пушкинскому, отпадет потребность и в кучерах и в языке в его сегодняшнем виде - его вытеснят другие, более действенные средства связи. Окажется, что художественный идеал не только не может, но и не должен быть осуществленным.

Но идеал потому и является идеалом, что даже неполнота в нем необходима. Пользоваться искусством - значит восполнять ее. Восполняет ее жизнь и послушная жизни наука. Ученые и простые труженики будут восполнять Гёте и Пушкина, сначала стараясь научиться говорить с ясностью поэтов, затем, по мере постепенного преобразования речи, стремясь обогатить и усилить новые средства связи гибкостью всеобъемлющего пушкинского языка. Перестав учиться у поэзии говорить, они будут продолжать учиться у нее мыслить. И всегда, отдаляясь от художественных памятников прошлого во времени, потомки будут уподобляться "улетающим" от Земли космонавтам: сначала видны ее географические подробности, потом - только общие контуры материков и океанов, далее - лишь огромный золотой диск.

Поэты прошлого - планеты, от которых мы отдаляемся. "Психологизм" - один из океанов, границы которого с каждым пройденным нами километром становятся неопределеннее. Но зато планеты начинают светиться, отражая лучи солнца - жизни. Их свет - те героические порывы к выработке диалектических методов познания мира, которые завещало нам искусство прошлого. Он-то и осенит нас на новых дорогах.

Но в какой мере деятели искусства прошлого добывали для нас диалектику сознательно, преднамеренно? Не знаю.

Живописцы каменного века расчищали путь изобретателю колеса, вовсе не ставя перед собой подобной задачи. Реализм прокладывал дорогу методам мышления, благодаря которым люди в конце концов смогли вычислить траектории первых космических ракет. Однако ни Шекспир, ни Гёте, ни Пушкин не задавались целью провидеть... теорию Эйнштейна или геометрию Лобачевского. И все же они открывали современные нам методы познания жизни, не исчерпанные и поныне.

Скажут: "Но они этого не хотели!.." Возможно.

Что ж... Вождь римских гладиаторов Спартак или русский казак Емельян Пугачев вовсе не намеревались... привести производственные отношения в соответствие с уровнем развития производительных сил. И, примись мы, силой какого-нибудь чуда воскресив их тени, растолковывать им объективный смысл их подвигов, удивлению простодушных бунтовщиков не было бы границ. Но станет ли кто-нибудь сомневаться в праве историка или экономиста видеть в героических деяниях предков последовательное проявление непреложных законов социальных движений?

Люди наивны, и именно искусство отражает их наивность. Оно простодушно, и иным оно быть не может. И если бы, приступая к созданию Венеры, безвестный эллин мог провидеть хотя бы одну сотую часть страданий и заблуждений, подстерегающих человечество впереди и отделяющих его от мраморных идеалов, он изваял бы не лицо гармоничной богини, а в лучшем случае усталое и встревоженное лицо простого смертного. Но его заблуждение таило в себе неисчерпаемый потенциал мудрости. Мы должны овладеть ею; мы, уже кое-что знающие и... потрясающе простодушные. Простодушные настолько, что и доныне мы поневоле исключаем из наших планов радости и горе, ожидающие нас после синтеза белка, общения с инопланетными мирами и многого, многого другого.

Так или иначе, нелепо сводить историю искусств к реставрации, реконструкции субъективных намерений художников прошлого. Они остаются в прошлом, но мы не можем не смотреть на их дела современно. Мы не вправе изучать лишь то, что они "хотели" совершить; не лишне поразмыслить и о совершенном ими.

Мы берем их диалектику, их непреходящие художественные гипотезы, имеющие практически вечное значение; а в наши дни грани между гносеологией и социальной жизнью стремительно стираются.

Прежде между философскими исканиями интеллигента и их внедрением в социальную практику лежала бездна, и русским крепостным Фоме и Луке не было легче от того, что где-то в Иене немецкий мудрец Гегель упражнялся в диалектике. Сто с лишним лет наша отечественная общественная мысль искала возможностей спрямить дорогу, ведущую от стройных триад к дроботу повстанческих пулеметов. И ныне времена величаво уединенной, обособленной гносеологии безвозвратно прошли. Моя жизнь, мое личное счастье, успехи моей родины находятся в прямой зависимости от исканий физика, сумевшего оторваться от аналогий между внутриатомным движением и ходом небесных светил; от теоретической смелости биолога, преодолевающего аналогии роста клетки и сложившихся организмов флоры и фауны. Он поднимается на новую ступень диалектики и...

Я верю: нынешние онкологические госпитали будут отданы под детские ясли. Задачу, все еще не разрешимую сегодня, биология разрешит мимоходом, как одну из побочных, производных. Она двинется дальше. Она узнает и объяснит, как возникает органическая жизнь, создаст ее синтетически - в невиданных и не поддающихся предвидению формах.

Будет положено начало делам, к завершению которых призовет искусство. Наука снова поставит перед обществом методологические проблемы, для решения которых уже недостаточно, просто неприлично будет развлекаться "интересными книгами" и упиваться содержащимися в них психологическими нюансами. Она потребует от искусства разведки новых форм диалектики. Понадобится мобилизация всех передовых умов на изыскание, на зондирование методов, способных помочь людям освоить и закрепить достижения науки. И уже сейчас роды искусства перестраиваются, словно войска перед битвой.

А нам кажется, что в искусстве произошла какая-то заминка. Пессимисты хмуро пророчествуют: оно устаревает. Они удручены: нет новых гениев, и никто не в силах создать ни трагедии масштаба "Гамлета", ни полотна, хотя бы сколько-нибудь приближающегося к полотнам Рафаэля.

"Гамлета" и "Сикстинской Мадонны" и правда более не будет - они уже были. Это шедевры, но отсюда вовсе не следует, что критерием ценности каждого последующего произведения искусства должна быть степень сходства с ними. Они были слишком непохожи на все предшествующее. Почему же все последующее непременно должно походить на них?

Новое искусство рождается. "Некрасивое". "Неизящное". Такое, какими когда-то казались роман Чернышевского и позднее - стихи Маяковского. Оно несет новые идеалы, выдвигает новые гипотезы.

А мы изводим себя вопросами, на которые ответил еще Белинский: "Цивилизация тогда только имеет цену, когда помогает просвещению, а следовательно, и добру - единственной цели бытия человека, жизни народов, существования человечества. Погодите, и у нас будут чугунные дороги и, пожалуй, воздушные почты, и у нас фабрики и мануфактуры дойдут до совершенства, народное богатство усилится; но будет ли у нас религиозное чувство, будет ли нравственность - вот вопрос! Будем плотниками, будем слесарями, будем фабрикантами; но будем ли людьми - вот вопрос!" (В. Г. Б е л и н с к и й,  Ничто о ничем... Полн. собр. соч., т. 2, АН СССР, 1953, стр. 47). Отвлечься от идеалистической терминологии великого мыслителя - и узнаешь сегодняшние споры.

Хмуро бубним: "Не надо нам искусства, обойдемся!"

Бодримся: "Как же так, не надо? Человеку и в космосе нужна будет ветка сирени!"

И искусство приходится оборонять не столько от его ниспровергателей, сколько от... его защитников. Ветка сирени! И отодвигается искусство в разряд невинных увеселений, между делом "расширяющих кругозор человека". Что-то наподобие викторины в воскресном номере иллюстрированного журнала или "колеса обозрения" в парке культуры. А в газетах - портреты престарелых профессоров физики, по выходным дням наигрывающих на виолончели. Благоухает сирень!

Сквозь заросли шепчущейся листвы и свисающие отовсюду лиловые гроздья не разглядишь идеалов искусства. А оно не для услаждения душ в мир пришло. Оно никогда не унижалось до того, чтобы просто "рисовать", "отображать" сирень; оно новое в, казалось бы, изученной вдоль и поперек сирени открывало. Оно экспериментировало. Оно вооружало людей методологией творчества.

Каждый из нас в отдельности может, наверное, прекрасно прожить и без искусства. И не такое бывает.

Иному доводится всю жизнь провести вдалеке от моря, ни разу не полюбовавшись им. И притом он, Иван из Моршанска или Петр из Кобеляк, окажется ничем не хуже, а, напротив, даже намного лучше живущего у моря Андрея.

Но вряд ли отсюда следует делать вывод, что море вообще никому не нужно, и человечество ничего не потеряло бы, составляй нашу планету один сплошной материк. Связи Ивана и Петра с морем существует. От года к году она становится все более видимой, и все же это - сложная, многоступенчатая, опосредованная связь. Она не осознается непосредственно, в повседневном быту, но незримость не делает ее менее прочной.

Примерно так же обстоит дело и с искусством.

Не прочитавши ни одной поэмы и в глаза не видевши ни одной картины, можно быть превосходным инженером, добродетельным отцом и любящим мужем - человеком нравственным и в широком и в узком, бытовом понимании слова. И напротив, бывают безнравственные актеры и крайне непохвально ведущие себя в быту поэты - люди, живущие у самого морского берега и тем не менее по всем статьям уступающие домоседам из Кобеляк.

Что из этого следует? Ровно ничего...

Впрочем, следует отсюда одно: в наших спорах о роли искусства в общественной жизни нелепости начинаются тогда, когда незаметно для себя на место исторического опыта человечества во всем его объеме мы подставляем повседневный опыт Ивана, Петра и Андрея, наивно - а вне искусства торжествующая наивность выглядит жалко - отождествляя часть, частицу с огромным целым. Получается... Ничего, кроме лепета о благоухающей веточке сирени, не получается.

Подобную ошибку хотелось бы вовремя предупредить.

"Художественные формы мышления предшествуют научным"; но это вовсе не значит, что, начиная вычерчивать контуры кривошипа, инженер во что бы то ни стало обязан прослушать симфонию Бетховена, а отправляющемуся в лабораторию физику надлежит сыграть пассаж на виолончели. Инженер сделает свое дело и без Бетховена. Но важно другое: не будь Бетховена - не было бы достижений современной нам техники; и музыка великого композитора, создав идеал всеобъемлющей мысли, зажгла перед наукой маяк, на который ей предстоит ориентироваться практически вечно. И остается неопровержимой закономерность, точно сформулированная Циолковским: "Исполнению предшествует мысль, точному расчету - фантазия".

Вопрос о будущем искусства должен стоять широко, без тени прагматической узости: народы состоят из Иванов, Петров и Андреев, но их судьбы не тождественны судьбе каждого отдельного гражданина.

Итак, я не оспариваю чьего бы то ни было права всю жизнь безвыездно просидеть в Кобеляках и не ставлю под сомнение духовную полноценность людей, не испытывающих потребность общаться с искусством, с морем. Но я верю: раз две трети поверхности планет покрыты океаном, его существование достойно изучения и исследования; он неисчерпаем; он играет определенную роль в климатическом режиме материков.

Мы "будем людьми", конечно. Нравственными людьми - если измерять нравственность человека прежде всего степенью его участия в коллективном производстве. И искусство помогало и будет помогать нам подниматься к вершинам нравственности. Оно было. Есть. И будет.

Возникнув в содружестве с техникой и наукой, искусство никогда не порывало с ними. Связи были внешними: храм или дворец в равной степени принадлежат зодчему и инженеру, а в наш век начинается робкий расцвет индустриальных искусств - кино и телевидения. Но главно, они были глубинными, внутренними. "Поэзия и наука тождественны, - утверждал Белинский, - если под наукою должно разуметь не одни схемы знания, но сознание кроющейся в них мысли. Поэзия и наука тождественны, как постигаемые не одною какою-нибудь из способностей нашей души, но всею полнотою нашего духовного существа, выражаемой словом "разум" (В. Г. Б е л и н с к и й,  Стихотворения Лермонтова, Полн. собр. соч., т. 4, АН СССР, 1953, стр. 480). Творчество - оно-то и объединяет художника, ученого и инженера. И как же прав был Пушкин, сказавший свое знаменитое: "Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии". Поэтому давно пора обратить внимание на особенный и неповторимый творческий характер искусства наших дней.

От века к веку художественный идеал менялся. Стремление показать достигнутое интеллектуальное совершенство, которое изображал художник, изваяв Венеру или описав изъясняющихся великолепными ямбами генералов и чиновников, с годами теряет и целесообразность и авторитет. Гражданин скептического и анализирующего века не может удовольствоваться чтением историй о похождениях звенящих ямбами соотечественников, и на смену героям Пушкина и Шекспира приходит... Васисуалий Лоханкин, обленившийся дармоед, ни с того, ни с сего обретший дар возвышенного слога, - фигура, исподволь пародирующая стиль искусства прошлого.

Зато совершенство, являющееся на небосводе искусства сложившимся, достигнутым, уступает место совершенству создаваемому, достигаемому. Венера была указанием на отдаленную цель познания; но со временем искусство вступает в период поисков идеальных средств его. Оно живет поисками идеальной диалектики; оно строит гипотезы новых, недосягаемо могущественных гносеологических методов.

- Вот полное торжество диалектики! - бессловно говорит мраморная Венера.

- Вот что надо сделать для полного торжества диалектики! - грохочет разноголосый оркестр современного искусства.

Его творческий характер - не в "содержании" и не в "форме". Отъединить форму от содержания невозможно - в магните, даже усердно распилив его надвое, не отделишь северный полюс от южного. Истолки магнит в порошок - все равно каждая дробинка будет обладать обоими полюсами. В произведении искусства - то же: каждая его "клеточка", "дробинка" содержательна, идеологична. И художественность не противостоит социальности, служа ей чем-то наподобие наряда, украшения. Композиция художественного произведения, его стиль, образы, поэтика - все это творчество, все это запечатлевает ищущую, экспериментирующую мысль композитора, ваятеля или поэта, все это могущественная и насущно необходимая обществу диалектика. Художественность - социальность искусства.

И даже не обладая абсолютным слухом, в звучании современного искусства мы можем различить отдельные мелодии:

- Перестроить творческий вымысел. Демонтировать его. Не вечно же нам трепетно внимать речам и подвигам литературных героев! Разумнее посмотреть, силой какой власти поэты научились создавать их...

- Не втискивать в уста токаря или доярки хрустальные ямбы, а просто показать рабочему и крестьянину, как рождается и облекается в слово мысль. Приобщить их к секретам языкотворчества. Стать импровизаторами!

- Время! Лирика сорока веков предсказывала его относительность, и физика подтвердила ее правоту. Будем совершенствоваться. Будем, состязаясь с физикой, показывать само движение мысли человека, постигающей относительность времени...

- Стоя на пороге новых времен, попытаемся охватить взглядом всю прошедшую историю рода человеческого! Писать исторические романы - дело, несомненно, почтенное. Но что, если связать воедино Петербург XIX столетия и... Древний Египет? Современную Америку и Вавилон? Октябрь 1917 года и античность?

- Пространство! Живопись издавна демонстрировала превращение трехмерного пространства в двухмерное. Она свободно маневрировала с пространством. И теперь не довольно ли раскрашенных фотографий? Не пора ли кисти живописца рассказать людям о тайнах постижения ими диалектики пространства? Создать на полотнах волшебный и реальнейший мир без параллельных, без абсолютных прямых...

- И цвет! Проникнуть в великую тайну спектра. Ломать прекраснодушно абстрактные представления о цвете. Демонстрировать его преобразование...

- А движение! Как мало мы знаем о нем! Но киномонтаж возвестит нам о приближении новых методов познания движения!

- Телевидение! Трансляция изображения на расстоянии - сбывающаяся мечта кустарничавших волхвов и ясновидцев. Гипотеза новых средств связи, провидение далеких преобразований в биологии...

- Все порознь - за совершенное познание времени, пространства, движения. Все вместе - за союз искусства с наукой, с физикой и математикой. За содружество форм и формул. За совершенство в исследовании хода человеческой мысли, ее методов, ее исканий...

К этой музыке привыкаешь. Ее хочется понять.

Но я - не историк искусства. Не теоретик. Я просто журналист, публицист. Литературный критик. И мои фантазии не будут походить на академическое исследование.

Я хочу наметить прогноз развития искусств. Начать вычисления нового отрезка орбиты художественной мысли - всегдашнего спутника рода человеческого.