"Литературная газета", 1991, 8 мая, N 18.

МИХАИЛ БАХТИН ИЛИ ПАВКА КОРЧАГИН?

Недавно в "Комсомольской правде" появилась статья о жизни и творчестве М.М.Бахтина "Если народ на площади не смеется..." Чувствуется: И.Вирабов вложил в нее немало душевной теплоты и старания понять суть концепций великого ученого. Но сквозит в старательной журналистской работе и тенденция, которая не может не настораживать; я назвал бы ее тенденцией к искусственной радикализации философии Бахтина и к мелодраматизации его жизни.

Рассуждая о диалогическом и о монологическом слове, корреспондент газеты рубит сплеча: "Монолог обречен". Получается радикально, но содержание мысли о взаимодействии в сознании человека монолога и диалога скрадывается: дескать, диалог - хорошо, монолог - очень плохо. Между тем все сложнее, и без монолога род человеческий шагу ступить не мог бы: слово в школьном и вузовском учебнике (не все же они бездарны), статистические данные (не все же они фальсифицированы), армейский приказ (не все же они тупы и жестоки). Публицистика - всегда монолог. Монолог - великое искусство западноевропейского и русского классицизма, монологичны и романы Л.Н.Толстого, и "Красное колесо" Солженицына. В общем, худо, ежели великие философско-филологические откровения низводятся до уровня бравурного победного клича, пусть даже и весьма либерального: "Ребята, наша взяла!"

И - тенденция: сделать жизнеописание Бахтина политической мелодрамой. А отсюда - фактические ошибки: "Органы... отправили его в Соловецкую тюрьму. Тянулись жуткие дни, доносы, допросы, беды сваливались одна за другой..." Впечатление такое, будто Бахтин и на Соловках побывал. Но не был он там! Да, назначены были ему Соловки в пору выселения его из города на Неве. Но, видимо, кто-то помчался в Москву, в те же "органы", в ОГПУ. Убедил, отмолил: ограничились Казахстаном. Стало быть, и на Лубянке отыскался человек, внявший мольбам, а по тем временам подобное послабление требовало немалого риска. И не рассыпáть бы душераздирающие слова, провести бы спокойное историко-журналистское расследование; доискаться: кто же был ходатаем, а кто - военным чиновником, взявшим на себя ответственность за смягчение участи молодого ученого. "Комсомольской правде" и ее корреспондентам это по силам, занялись бы - благое бы сделали дело.

Вообще же отношения Михаила Бахтина с ОГПУ, а впоследствии с КГБ - удивительный случай столь любимого нами диалога, и никак не вписываются они в схему: одна сторона строит козни, преследует, а другая мученически претерпевает.

Вероятно, в который раз выпадая из моды, не могу не сказать: было время, когда наиболее серьезную, участливую и деятельную помощь ученому оказали КГБ и его тогдашний председатель Юрий Андропов. Бахтин смог, пишет газета, "устроиться в больницу в Москве". В какую? Да в закрытую, в пра-ви-тель-ствен-ну-ю! В Кунцеве: на одном этаже Анастас Микоян, на другом - Бахтины, Михаил Михайлович и Елена Александровна, супруга его. Лежат, лечатся в огромной светлой палате. Нещадно курят. Семь месяцев пробыли там, исцелялись с комфортом. Медики делали все, что могли.

"Потом Бахтины оказались в доме престарелых в Климовске, близ Подольска". А как "оказались"? Какие-то лихие люди их туда запроторили? Да нет же, супруга ученого требовала именно дома престарелых. Неотступно, настоятельно требовала. И таинственным образом на пути Бахтиных появилось лучшее из того, чем располагали тогда наши богоугодные заведения.

"Столичная писательская организация помогла перебраться Михаилу Михайловичу в Москву, выбив однокомнатную квартирку". Да двухкомнатная это квартира, можно ж было пойти и взглянуть! Согласимся, что есть разница: "однокомнатная квартирка" - и реально существующая двухкомнатная комфортабельная квартира в кооперативном писательском доме. Но "квартирка" больше подходит для схемы: прошедший аж Соловки, затем всю жизнь гонимый, преследуемый и мучимый, а под старость притулившийся в "квартирке", которую "выбили". А солидная квартира в схему не лезет: откуда б ей взяться?

Все оттуда же, откуда и палата в кремлевской больнице. А Московская писательская организация действительно отнеслась к Бахтину с пониманием, проявив к нему максимум пиетета. Но нетрудно же сообразить: не по силам ей, немощной, было перевести из Саранска в Москву одинокого пенсионера, заниматься его лечением и устроением его быта, дать ему недосягаемую прописку. Людям Запада перипетий биографии Бахтина не понять. У них как? Заблагорассудилось, положим, ихнему профессору переехать из Авиньона в Париж или из Ливерпуля в Лондон, исполать ему, его это дело, и не нужно ему участливого содействия шефов "Сюрте женераль" или "Интеллидженс сервис". Там у каждого свой круг обязанностей: мыслители мыслят, джентльмены из разведки и контрразведки занимаются своими делишками. Но у нас, у русских, как известно, особый исторический путь; самобытны мы, тем и живем, и от многих парадоксов нашего социального устроения довелось вкусить чете Бахтиных. Полагаю, что молодежная газета поймет меня правильно: по-читательски радуясь статье И.Вирабова, не могу лишний раз не сказать: Бахтин уникален. Во всем. Тяжелейшую жизнь он прожил, но тяготы ее не могут быть описаны способом монтажа эффектов и нагнетания броских словечек: "Здоровье стало совсем ни к черту, а дел невпроворот". О ком это? О Павке Корчагине? Нет, оказывается, о Бахтине, неизменно спокойном и царственно мудром.

Диалог с власть предержащими Бахтин вел с огромным чувством собственного достоинства, иногда даже императивно. И осмеливаюсь думать, что он... прощал ту систему, которая царила вокруг.

Говорим мы о покаянии. Домогаемся его. Требуем, напоминая о том, что оно входит в число христианских добродетелей. Верно, входит. Но не меньшая добродетель - прощение.

Покаяние и прощение - два полюса, между коими живем мы духовно. Говоря о покаянии, вспоминаем ли мы другой полюс? И пытаемся ли отыскать его в себе? Я боюсь: по части прощения мы бездарны. Морально бездарны. И заговори о социальном прощении, вмиг найдутся проницательные умы, усмотрят здесь хитроумную тактическую уловку.

А Бахтин обладал величайшим даром: прощать. С чувством юмора; не даруя прощение, а как бы подразумевая: без него человек неполон; и необходимо оно ему - не тому, кто оказывается прощенным, а тому, ктó прощает. И в основе его диалога с властями лежало, возможно, именно такое понимание двоицы: "каясь, прощать", иначе домогательства покаяния становятся однозначно свирепы и разит от них бездарной озлобленностью.

Эти фактологические уточнения, отрывочные мысли, догадки, вызвала у меня статья коллеги Вирабова. Статья-порыв; как всякий порыв, сердечная, но, как всякий же порыв, опрометчивая. И еще, заодно уж: в Ленинграде состоялась конференция по творчеству Бахтина. Очень славная конференция: умная, духовно насыщенная, какая-то светлая. Дня четыре философы и филологи по-хорошему спорили о Бахтине, формируя сборник трудов, ему посвященных. Ленинградский педагогический университет проявил долгожданную инициативу: Бахтин - петроградец по образованию, здесь он окончил университет, здесь труды свои создавал, отсюда и в ссылку отбыл. Ленинграду пора знать Бахтина так же, как он знает Ахматову или Блока. Конференция могла и должна была стать поводом для давно назревшего знакомства горожан с Бахтиным.

И, однако же, непостижимо: ни печать, ни радио, ни всепроникающее невское телевидение Бахтина... не заметили. Ни словечка о нем ни на телестанции "Факт", ни в "600 секундах", вдохновляемых Александром Невзоровым, - ни секундочки не уделил он великому земляку.

Думал, думал я: почему? И решил: потому, что жизнь человека, его ум, его боль и страдания уж давно интересуют нас лишь в той степени, в какой они могут стать... аргументами в политических распрях. Как увидим нищего - аргумент. Психастеника-бродягу узрим - опять аргумент. Вспоминаем героя - контраргумент. А что можно аргументировать Бахтиным? Он не вписывается в наши доктрины, будь они либеральными или истерически авторитарными. И когда - прошу извинить - под носом у того же Невзорова пятьдесят ученых рассказывают о таинственном петроградском мыслителе, он не зрит их, не слышит. Не может услышать: из судьбы Бахтина не выжмешь аргументов, наповал разящих местных градоправителей. А коль так, то и не нужен Бахтин.

Слепота непростительная! И уж позволю себе по-стариковски сказать: стыдно, Саша! Очень и очень стыдно-с, молодой человек! Как же мог патриот-петроградец Бахтина не приметить?

В.ТУРБИН



*      *      *


"Комсомольская правда", 1991, 30 марта, суббота, N 72-73.

М.БАХТИН: "ЕСЛИ НАРОД НА ПЛОЩАДИ НЕ СМЕЕТСЯ, ТО "НАРОД БЕЗМОЛВСТВУЕТ"

...Легче всего жить на свете, когда нечего терять, кроме своих цепей. Удобно. Отсидев недолго за решеткой, Леонид Андреев заметил как-то: "Это хорошо, когда тебя сожмут, - хочешь всесторонне расшириться". Очевидное преимущество несвободы - всегда можно сослаться на цепь или на длину поводка.

Говорят, от перемены социальных условий в сумме как раз получается свобода. Откормленный Шариков, потеряв цепи и употребив по назначению свое оружие-булыжник, становится не тем, что прежде. Увы...

Рассказать-то я хотел о другом. Написать про скромного провинциального доцента, который оказался "классиком русской мысли" (посмертно). Но вот заклинило на одном казусе: доценту было что терять, кроме своих цепей, - свободу. Мы же толком не разобрались в этой загадке - что такое человек свободный, откуда он все-таки берется.

...В тридцать четвертом году журнал "Советская торговля" напечатал выдающееся исследование: "Опыт изучения спроса колхозников". Автор, малоизвестный как экономист и социолог, был тем не менее отмечен благосклонным отзывом самой Коммунистической академии. И если бы он занимался и впредь спросом колхозников, благополучие наверняка было бы ему обеспечено. Но пять лет доблестного труда в Кустанайской райпотребкооперации не научили его жизни: он написал за это время толстую книжку "Слово в романе". А это уже совсем из другой оперы.

Возможно, такое совмещение труда торгово-кооперативного с философским и литературоведческим могло означать воплощение в жизнь вековой мечты российского интеллигента о служении народу. Но для Михаила Бахтина это был кусок хлеба, не больше. Философствования же "ссыльно-каторжного" были, напротив, глубоко интимным его делом и никого не волновали. Когда-то, задолго до Кустаная, в планы выпускника Петроградского университета, с головой ушедшего в научную работу, потребкооперация не входила, но то, что все вышло именно так, случайностью не назовешь. Судьба!

А началось все, пожалуй, с Витебска, с преподавания в единой трудовой школе, пединституте, консерватории. Началось с того, что он окунулся в какие-то уходящие необычайные миры. "Миры взаимно освещающихся сознаний". Что это был за город! Витебск Шагала, Витебск Малевича, какие-то немыслимые "сорабисы" - союзы работников искусства, молодой совсем еще Бахтин с замечательной компанией, В.Волошиновым, П.Медведевым, И.Соллертинским. Просто фантасмагория. Местный журнал "Искусство", скажем, сообщает радостно, что вот юное дарование Бахтин скоро допишет книгу о проблемах нравственной философии...

Где она, эта книга? Неизвестно. Вокруг было массовое сумасшествие, море крови, пальба, шпионы, кто-то с котомками удирал за кордон, кто-то ждал, что будет дальше... Бахтину, как всякому "вшивому интеллигенту", дали общественную нагрузку - читать лекции для бойцов из политотдела 5-й Витебской стрелковой дивизии и для советско-партийной школы, и он добросовестно их читал...

Но статьи, написанные в то время Бахтиным, никто печатать не собирался. Подумать только - "Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве", главы будущей книги "Автор и герой в эстетической деятельности". Несозвучность происходящему была очевидной.

Фронт был повсюду. По всем фронтам наступала истина Монолога. Новый мир был задуман как единый монологический мир для всех. Все будут равны и свободны. В сущности, произошел глобальный конфликт Монолога и Диалога. Штык предназначался для сглаживания шершавостей и неровностей слова, мысли, человека и приведения их к общему знаменателю единой истины.

Вернувшись в Ленинград, Бахтин издал три работы под именами лучших друзей и одну под своим. В этой последней он обращается к творчеству архискверного Достоевского и раскрывает целый спектр, целый мир своих идей, который хватило бы другому на целую жизнь. Но, в свете истинно верных методологических установок, написанное Бахтиным читалось, как крамола.

"Подлинная жизнь личности доступна только диалогическому проникновению в нее, которому она сама ответно и свободно раскрывает себя... Правда о человеке в чужих устах, не обращенная к нему диалогически, то есть заочная правда, становится унижающей и умерщвляющей его ложью, если касается его "святая святых", то есть "человека в человеке"... В монологическом мире "все идеологическое распадается на две категории: одни мысли верные, значащие мысли, такие мысли не изображаются, а утверждаются. Другие идеи неверные или безразличные".

Тогда же пригвоздили Бахтина печатные органы с выразительными названиями "На литературном посту" и "Литература и марксизм". А в конце двадцатых стало ясно: Бахтин - враг народа. Аксиомы не требуют доказательств.

Органы завели "дело Бахтина", потом отправили его в Соловецкую тюрьму. Тянулись жуткие дни, доносы, допросы, беды сваливались одна за другой, и в 34 года он получил: перенесенную ампутацию ноги, потерянных друзей и отвернувшихся знакомых плюс назначение в дальние края, ссылку в Кустанай. Единственный человек, который был рядом тогда, потом и всю жизнь неотступно, во всех мытарствах - жена, Елена, Елена Александровна Бахтина.

Они были обречены на жизнь вопреки всей тогдашней жизни, всей ее логике, ее замыслу. Пять лет ссылки, потом - удача - взяли преподавателем всеобщей литературы в Мордовский пединститут, и они добрались до Саранска. Здесь выдержали год. Поднадзорного Бахтина с целой группой сотрудников увольняют "за допущенный буржуазный объективизм".

Шла профилактическая работа по выявлению врагов. Парторг Еремин тогда писал на ректора, пригревшего Бахтина, "который недавно отбыл пятилетнюю ссылку за контрреволюционную деятельность". Ректор уволил Бахтина. Потом убрали ректора. Новый руководитель Еремин на радостях изменил даже запись в бахтинской трудовой: "уволен по собственному желанию".

Бахтины отправились в столицы. Там их никто не узнавал. Позвонил приятелю Федину. Крупный писатель сказал, что тот, вероятно, ошибся номером. Он перебивался случайными заработками, внештатником был при Институте мировой литературы имени Горького. Но работал! Гениальная диссертация "Франсуа Рабле в истории реализма" написана в те времена, только защищать ее было негде. Печататься? Имя Бахтина должно было исчезнуть. 35 лет его не печатали, не издавали, не упоминали.

Бахтин ввел термин "смеховая культура", открыл заново мир народного смеха, карнавала, гротеска, сатиры. Смех - вот форма диалога. Смех - вот средство "освободиться от ложной правды мира сего, ...взглянуть на мир свободными от этой "правды" глазами". Он писал о героях Рабле, о средневековье. А инквизиция была рядом. На ее "улице" был праздник.

"Карнавал - это вторая жизнь народа, организованная на начале смеха. Это его праздничная жизнь... Никакое "упражнение" в организации и усовершенствовании общественно-трудового процесса, никакая "игра в труд" и никакой отдых или передышка в труде сами по себе никогда не могут стать праздничными. Чтобы они стали праздничными, к ним должно присоединиться что-то из иной сферы бытия, из сферы духовно-идеологической. Они должны получить санкцию не из мира средств и необходимых условий, а из мира высших целей человеческого существования, то есть из мира идеалов...

Официальный... праздник был торжеством уже готовой, победившей, господствующей правды, которая выступала как вечная, неизменная и непререкаемая правда. Поэтому и тон официального праздника мог быть только монолитно серьезным, смеховое начало было чуждо его природе. Именно поэтому официальный праздник изменял подлинной природе человеческой праздничности, искажал ее. Но эта подлинная праздничность была неистребимой..." В сороковом году Бахтин дописал свою диссертацию, она легла до лучших времен, а автор отправился учительствовать - теперь в захолустные Кимры. Обстоятельства не могли раздавить его, он продолжал жить в своем мире.

В.Турбин вспоминает, как после смерти Бахтина обнаружил кипы прочитанных им газет с подчеркнутыми красным карандашом "правдинскими" передовицами: "Бахтин был при-шель-цем, и в пространстве его сознания сошлись разные времена: равноправно совмещались здесь античность и средневековье, реальность страстной недели и вчерашняя газетная новость". Вероятно, это необъяснимо.

В сорок шестом, когда наконец Бахтин защитил диссертацию "Франсуа Рабле в истории реализма" при Институте мировой литературы АН СССР, некоторые из профессоров предлагали присудить ему сразу ученую степень доктора наук. Но в инстанциях напомнили о контрреволюционности диссертанта и не разрешили.

Конец войны застал Бахтина опять в Саранске, в том же пединституте. Теперь он заведовал кафедрой - институтской, потом университетской. Теперь он в Мордовии надолго, почти до конца жизни. В столицах стали его забывать, а кто помнил, считал давно умершим. А он так же писал свои книжки. И студентов учил. Знаменитость, пианистка М.Юдина, залетела как-то в Саранск, целый вечер играла ему любимого Баха, а потом все писала Пастернаку: надо вас познакомить, надо вас познакомить...

Но его, как прежде, не любили органы и местные власти, а Минпрос строчил такие характеристики: "В работе т. Бахтина по руководству кафедрой имеется существенный недостаток, заключающийся в том, что кафедра медленно перестраивает свою работу на основе учения товарища И.В.Сталина по вопросам языкознания и на основе гениального труда тов. И.В.Сталина "Экономические проблемы социализма в СССР".

Говорят, он спокойно переносил "проработки". Вспоминают, как после одной из них на ученом совете он молча встал и пошел, стуча костылями, обернулся у двери: "Мне кажется, что здесь я никому не гожусь в ученики".

...И курил, курил чудовищно часто, и то, что покрепче. Одна из сотрудниц университета рассказывала, как часто бегала за папиросами. Все теперь что-нибудь про Бахтина в Саранске вспоминают.

Время другое. Я смотрю в окно. Там теперь такие страсти, белые, красные. Саранск в последнее время кипит, бурлит. А Бахтин вот не жил "политической жизнью", ни "коммунистом" не был, ни "демократом". Мудрее, что ли, был. А по праздникам окна его квартиры заколачивали - плакатами и лозунгами закрывали. Целый день горел свет, собирались друзья...

Из записей 70-71 годов:

"Ирония как форма молчания. Ирония (и смех) как преодоление ситуации, возвышение над ней. Односторонне серьезны только догматические и авторитарные культуры. Насилие не знает смеха. Анализ серьезного лица (страх или угроза). Анализ смеющегося лица. Место патетики. Переход патетики в истошность. Интонации анонимной угрозы в тоне диктора, передающего важные сообщения. ...Смех не связывает человека, он освобождает его".

Строки, срезанные как стружки. Конспект жизни, сгусток ее... Бахтин в послевоенные годы в Саранске исследует "Проблему речевых жанров", "Проблему текста в лингвистике, философии и других гуманитарных науках...", готовит целый ряд книг и статей. А в шестьдесят третьем, после десятилетий молчания, была пробита стена: его опубликовали! Вышло второе, переработанное и дополненное издание "Проблем поэтики Достоевского" (первое - в 29-м году). Следом вышло "Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса". Бахтин вернулся к читателю из небытия.

Официальная пресса откликнулась было полемическими выступлениями. Дымшиц, например, по поводу "полифонического романа" Достоевского, бахтинских исследований нового типа романного мышления, писал: "Такое противопоставление монологического и диалогического мышления не имеет ничего общего с подлинной наукой, с подлинным творчеством".

Но времена отчасти изменились. В Саранск к Учителю поехали ученики. Вокруг него толпились теперь молодые литераторы из Москвы, к ним теперь обращалась за помощью жена, они мчались и везли продукты... Они хотели его поддержать и утешить. Жизнь-то вся пошла наперекосяк... "Мы приехали его утешать! - напишет позже В.Кожинов. - А теперь, пораженные, сами ждали от него утешения, урока... Эти жуткие тридцать лет никак его не раздавили, он был абсолютно уверен в своем призвании, миссии, если хотите... И не было у него ни грана тщеславия, а у нас - ощущение полного равенства".

Бахтина стали читать. Немногие, но читали, вчитывали в него себя и вычитывали самые разнообразные и несообразные вещи - и в этом отчасти повинна уникальная широта самого мыслителя, откзывавшего люому суждению в окончательности".

...В 61-м Михаил Бахтин подал заявление о выходе на пенсию, его быстренько отпустили из университета. Через несколько лет стали вдруг ходатайствовать о присвоении звания профессора, а потом о Ленинской премии, но Бахтин от всего этого отказался. Ни к чему это было. И ничего не меняло. Бахтиным он был и без премии.

Здоровье стало совсем ни к черту, а дел невпроворот. В 69-м все те же верные ученики и "ординарцы" помогли устроиться в больницу в Москве. Потом Бахтины оказались в доме для престарелых в Климовске, близ Подольска. Здесь умерла Елена Александровна. Столичная писательская организация помогла перебраться Михаилу Михайловичу в Москву, выбив однокомнатную квартирку. Но здесь он прожил уже недолго. До марта 75-го.

"Смерть не может иметь никакого завершающего и освещающего жизнь значения..."

В те же годы шла война за книги Бахтина. Печатать их по-прежнему не хотели, пробивались они с трудом. Он этим заниматься не мог - взялись "ученики". Но, скажем, директор издательства "Советский писатель" Лесючевский в 28-м году работал в Ленинградском ОГПУ, был лично причастен к "делу Бахтина". В том же издательстве, по рассказам Кожинова, пробивавшего книгу о Достоевском, работала литератор Книпович, рекомендовавшая осторожно подходить к "немарксистским работам о Достоевском" и поручить подготовку таковых опытнейшему литературоведу-марксисту. Издания откладывались, откладывались.

А "за кордоном" появлялись уже "бахтинские общества", в Японии печатался восьмитомник, собрания сочинений издавали голландцы, югославы, латиноамериканцы, финны. Толстая биография в 400 страниц "Михаил Бахтин", написанная К.Кларк, М.Холквистом, вышла в США. Реальная жизнь культуры независима, Бахтин, оказалось, нужен, как удивительный "источник умственной энергии". Все стали спорить о "полифоничности" и "карнавализации"...

Но что достойно особого внимания - его добровольная "несозвучность эпохе". Не здесь ли источник свободы, не в этом ли главная тайна каждого - "человека свободного"? Это только - проблема личного выбора, или это - от Бога?

Из рабочих тетрадей Бахтина:

"Если народ на площади не смеется, то "народ безмолвствует". Народ никогда не разделяет до конца пафоса господствующей правды. Если нации угрожает опасность, он совершает свой долг и спасает нацию, но он никогда не принимает всерьез патриотических лозунгов классового государства, его героизм сохраняет свою трезвую насмешливость в отношении... господствующей власти и господствующей правды".

Монолог обречен. Дело времени. Жизнь есть диалог, это нельзя отменить Указом или Законом. Но осознание этого диалога - путь к свободе личности. "Осознание жизни как диалога с Богом и выражено в трудах Бахтина".

Бахтин теперь в моде. О нем говорить - хороший тон. Наконец проводятся чтения, конференции и у нас. Издавать по-прежнему только "планируют", а Бахтина надо читать... Первые чтения в Саранске открылись с "оправдания" Бахтина ректором Мордовского университета Сухаревым: три смягчающих вину обстоятельства - он проникся марксизмом, не был антисоветчиком, предвосхитил теперешнее "новое мышление".

Но это не о Бахтине. Это слова людей, далеких от его мира, людей эпохи Монолога, не ведающих Бога и - свободы. А с Бахтиным нужно общаться, с ним нужен диалог: "Истина не рождается и не находится в голове отдельного человека, она рождается между людьми, совместно ищущими истину, в процессе их диалогического общения..."

...Я поднялся в его квартиру. Как он тут со своим костылем? Пожилая женщина открыла осторожно дверь. В квартиру не впустила, это понятно. А Бахтина вот вспомнила: "Как же, после его отъезда никак не могли проветрить квартиру, так накурено было". Наверное, мы думали о разном, но я согласился вот с чем: в самом деле, сквозняки тут бессильны. Непростое дело - проветрить, выветрить дух Человека. Безнадежное дело, как ни старайся. Мир, в который приходит Свободный человек, становится чуточку иным. Ницше говорил что-то вроде: миры вращаются вокруг своих Творцов...

И.ВИРАБОВ.
(Наш корр.).



*      *      *


"Литературная газета", 1991, 6 февраля, N 5.

БАХТИН СЕГОДНЯ
Послесловие к научным конференциям в югославском городе Нови-Сад и Махачкале (Дагестан)

- Так смотри же, из Анкары позвони!

- А турецкие лиры есть у тебя?

Лир турецких у меня не было, да и делать в Анкаре мне было решительно нечего; а друзья и домашние просто острили, потому что нынче в моду вошло угонять самолеты: одним в Швецию подавай, других финские скалы влекут, а третьим неймется в Турцию; для печальных острот были поводы. Но мне повезло: угонщики, видимо, вздумали малость передохнуть. Я исправнейшим образом долетел до Белграда, побывал в Нови Саде, а вернувшись оттуда, почти сразу же устремился в Махачкалу: Югославия, а вскоре за нею и Дагестан провели конференции по творчеству Бахтина.

Впечатление общее: нечто вроде волны катится по миру; людям страшно понадобился Бахтин, и его изучают в Австралии и в Южной Америке, Германии, Италии, Финляндии, Польше. Год минувший был знаменателен тем, что Бахтин вышел за рамки какой-то одной сферы мироистолкования: он становится фигурой-магнитом, влекущей к себе, интригующей, и фигурой, генерирующей попытки по-новому понять положение человека в мире. А отсюда вал разрозненных истолкований его творений и калейдоскоп посвященных ему собраний.

Возьми глобус, раскрути посильнее, ткни перстом наугад, и окажется, что попал ты в некое место, где успел сплотиться кружок по изучению Бахтина, где проводится или намечается посвященная ему конференция, издаются его труды, комментируются, переводятся. Появилась первая биография Бахтина - не у нас, в США; но сие не в укор нам: не найдется сейчас в стране храбреца, на такое отважившегося; и, наверное, откуда-то из-за океана Бахтин воспринимается более целостно. А уж нам, пока живы, материала б поднакопить да оставить потомкам, XXI веку. А от большего что-то удерживает. Что? Не только благоразумная осторожность людей, знающих о Бахтине слишком мало, но, по-моему, и ощущение тайны какой-то, с Бахтиным заглянувшей в мир. И тут парадокс: чем обыкновеннее, прозаичнее было мое с Бахтиным общение, тем острее было предчувствие: у врат тайны стою.

Лет двенадцать я был камердинером Бахтина, его верным слугой: почему-то так получилось, что легло на меня попечение об устройстве быта четы Бахтиных. Леса муромские, дорога на Арзамас, Лукоянов, а потом - холмы Мордовии и Саранск, Бахтина пригревший (а быть может, и спасший). С поздней осени 1962 года туда езжено-переезжено: был снабженцем, возил из Москвы медикаменты, масло, ветчину, осетрину (даю честное слово: это можно было пойти и купить, да при том еще и румяная девушка-продавщица, занося над рыбиной огромный разбойничий нож, деликатно осведомлялась: "Вам нарезать или кусочком?"). Близок все-таки я был к Бахтину. А от чувства прикосновения к тайне отделаться не мо-гу!

Говорят, для камердинера нет великого человека. Не согласен! Величие Бахтина мне открылось с первой же встречи с ним. Я любил простой и мудрый трактат Павла Медведева "Формальный метод в литературоведении. Критическое введение в социологическую поэтику" (Л. 1928). Но мне в голову не приходило, что фактически это труд Бахтина. Бахтин смолоду был окржен атмосферой мистификаций, метаморфоз; и поныне не все его почитатели знают, что по крайней мере три его книги были изданы под именами людей, работавших и живших с ним рядом. Знал я только книгу Бахтина, им подписанную: "Проблемы творчества Достоевского" (Л. 1929). "Творчество Франсуа Рабле..." не читал: уже сблизившись с Бахтиным, получил из его рук рукопись, легендарную теперь диссертацию; были, помнится, там едва ли не к каждой главе эпиграфы из Ленина или Сталина. Манускрипт меня сразу ошеломил: было ясно, что это - на века, что и сотни лет после нас рассуждения Бахтина о Достоевском и о Рабле, о романе и эпосе, о жанрах, будут читать и разгадывать. А откуда это пришло?

Я слежу за поисками истоков, корней Бахтина, но остаюсь в убеждении: он не может быть выведен из каких бы то ни было событий ХХ века, из истории философии, эстетики и науки о литературе. Разумеется, он читал все, что издавалось вокруг него. Но он сам говорил на каком-то другом языке, нам пока недоступном, а мы, бедные, пытаемся изложить его в привычных понятиях - в тех, по крайней мере, которыми оперировали его современники.

Бахтина окружают умы величайшие. И, однако же, ни Флоренский, ни Бердяев, ни Сергий Булгаков, ни Розанов, ни Бубер, имя коего все чаще начинает мелькать средь имен современников и предшественников Бахтина, - не тайна. Гениален Розанов. Гениален Флоренский. Но они живут в одном с нами мире. Их язык - наш язык. А Бахтин - это тайна, и овеян он духом какой-то недостижимости, год от года непреложнее ощущаемой мною. И не мне разгадать эту тайну; да и все конференции, посвященные Бахтину, сколько б ни было их и сейчас, и потом, разгадать ее не сумеют. Им цены нет. Они донельзя современны. Важно только, чтобы добротное академическое изучение Бахтина не создавало иллюзии, будто он нам всецело доступен.

Бахтина изучают.

Бахтина, однако, надо, кроме того, постигать.

- А Бахтин, он был... верующим? - часто спрашивают меня.

Пожимаю плечами: не знаю. А со временем понял: некорректна сама постановка вопроса. Вопрос задан применительно к нашему времени, к социальному миру, разделенному на "верующих" и "неверующих", причем их позиции обратимы; было дело, верующие валом валили в неверующие, а теперь неверующие в одночасье уверовали: тут тебе и золоченые нательные крестики, тут тебе и перезвон колокольный, тут тебе и иерархи на телеэкране. Вопрос трогателен, но требует втиснуть, вписать Бахтина в этот мир. А Бахтин сопряжен с современностью совсем по-другому.

Бахтин был при-шель-цем, и в пространстве его сознания сошлись разные времена: равноправно совмещались здесь античность и средневековье, реальность страстной недели и вчерашняя газетная новость. После смерти Бахтина всплыли кипы прочитанных им газет. "Правда" может гордиться: ее передовицы 70-х годов, заунывные, аки волчий вой в неоглядной степи, были вдумчиво подчеркнуты красным карандашом, где одною чертою, где двумя. Кто из нас их читал? "Повышать", "укреплять", "всемерно содействовать" и "смелее внедрять" в лучшем случае пробегали глазами и трусили по своим повседневным делишкам, безнадежно махнувши рукою: тина, из которой, казалось, нам навеки не выбраться. А Бахтин и "Правду" читал, хотя это и вовсе не означает, что в истоках его творений лежат ее передовые статьи. Понимание им времени, восприятие им истории было совсем не таким, как наше.

Я сказал когда-то, что евангельский Гефсиманский сад был, наверное, не таким уж большим.

- Да сквер это был, - как-то мило покачнулся в своем неизменном кресле Бахтин: когда он хотел сказать что-нибудь особенно интересное, он доверчиво и дружелюбно подвигался вперед, к собеседнику. - Просто сквер!

И сказано это было так, будто он, Бахтин, час назад самолично прогуливался в Гефсиманском саду. Точно так же, как в евангельском Иерусалиме, Бахтин чувствовал себя в раннесредневековом Париже или Флоренции.

Бахтин послан нам был из мира, когда... все (!) были верующими, что, однако, не мешало людям терзать и изничтожать друг друга: верующим был и государь Иван Грозный, и Малюта Скуратов.

Доброта и житейская отзывчивость Бахтина никоим образом не сопряжены с его христианством; и вообще попытки обосновать христианством терпимость к инакомыслию, пристойность нравов, добропорядочность не относятся к высшим достижениям человеческой мысли. Воровать и убивать людей не надо просто потому, что... просто не надо, и наивно было бы думать, будто Христос пришел в мир, дабы увещевать нас не чинить друг дружке каких бы то ни было пакостей. Христианство - не педагогика. Не нравственность, и тем более не политика; все они могли бы развиваться и без христианства: оно вовсе не необходимо для них.

Христианство - ме-то-до-ло-ги-я. Именно в этом качестве сопрягается оно и с античным язычеством, и с Ветхим Заветом; и Бахтин был олицетворением веры, воплощенной в методологию. Хорошо, что мы стараемся найти место Бахтина в ряду современных философов, ввести его в круг однородных идей, отыскать совпадения его мыслей с чьими-то мыслями. Но Бахтин - не столько мысли, сколько мыш-ле-ни-е; оттого-то, наверное, нам, знавшим его, и трудно о нем писать: Эккерман записывал мысли Гёте, Гольденвейзер - мысли Л.Н.Толстого. Как запишешь мышление?

Лишь сейчас мне становится ясно, что, служа Бахтину и общаясь с ним, я двенадцать лет кряду видел перед собой человека "оттуда". Все мы, ясное дело, "оттуда": "оттуда" пришли, "туда" во благовремении и отправимся. И, однако же, ощущение нашей ежеминутной связи с мирами иными безвозвратно нами утеряно; и сегодня с натугой, с надрывом, ревниво оглядываясь друг на друга, то и дело апеллируя к умозрительной деревенской старушке, по-настоящему верующей, мы пытаемся вызвать его в себе, а то даже его имитировать. Но вотще! Духовный космос для нас прочно закрыт; и не от тоски ль, не от ностальгии ли по нему мы, уж кстати сказать, так форсируем освоение эмпирического околоземного пространства, космоса как ощутимой реальности? Космос ныне - на экранах ТВ, на открытках, и даже на сигаретных коробочках. А в душе его нет. Но он был необходимым атрибутом сознания Бахтина.

Кем был более Бахтин - философом или литературоведом? Почему же, однако, "или"? Был: философом-литературоведом, потому что философия - это беседа, со-беседование, а собеседником Бахтина как мыслителя всего прежде мог быть художник. Соприродный ему: причастный мирам иным, пребывающий на пороге, на границе их с нашим миром. Данте? Данте явен, Данте слишком открыт. Данте служит у Бахтина только в качестве самого общего ориентира. А Рабле... В романах Рабле вера растворена в быту - точно так же, как была она растворена в быту для средневекового народного мироистолкования: каждый житель земли - новосел в этом мире; он пришел, он ниспослан сюда из миров совершенно иной структуры. Смертный, в мир наш явившийся из жизни иной, был как бы внематериален "и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать" (2 Коринф. 12, 4). Но теперь-то он облекся во плоть. А плоть для него - неожиданность, и понятно, отчего он всемерно, до утрировки обыгрывает специфические свойства материальной, грубой, но одновременно и хрупкой земной атрибутики. Он играет с материей. Он бравирует своей силой, своей прожорливостью, своей детородной мощью: там, откуда он пожаловал в мир, ничего подобного не было. С ощущение мира как новости связаны и материальные радости карнавала. В карнавальной трактовке быт становится поприщем, на котором вера находит свое выражение так же, как находит и в храме: в храме мы возносимся духом "отсюда - туда", на свою духовную родину; в непристойностях карнавала мы, напротив, нисходим "оттуда - сюда"; и единство здесь несомненно. Озорство героев Рабле глубоко духовно; но культура такой духовности уже сходит с арены истории.

Достоевский, а ранее Гоголь - отголоски средневековья в XIX веке. И они последние носители всепроникающей веры, уже, правда, созерцающей себя и как бы со стороны, уже ищущей аргумента в свою защиту где-то вне себя: в философии, в нравственности, в политике. Совершенно естественно: вместо с верою и Гоголь, и особенно Достоевский принесли в родную литературу карнавальное начало, выявленное у них Бахтиным. Они оба еще ощущали себя на границе миров, и при этом для Достоевского она оказалась материально осязаемой, зримой: эшафот мистифицированной казни 1849 года. А отсюда - фантасмагории: безумцы, калеки; вечно кем-то или чем-то травмированные тела, замены частей протезами и, в конце концов, разложение, гниение тела (причем тела святого старца). То же - в сфере словесной: "там" звучали неизреченные слова, а "здесь" - выкрики торговок и проституток, канцелярский волапюк, захлебывающиеся монологи безумцев. Сам язык, земной наш язык для героев Достоевского странен. И отсюда - русская речь, сплошь и рядом искажаемая иноземным акцентом, недомолвки, недопонимания, каламбуры; на том свете души наши общались, по всей вероятности, каким-нибудь невербальным способом, и людской язык для них, воплощенных, - такая же чреватая ошибками новость, как и обретение тела. Был Бахтин соприроден Рабле, Гоголю, Достоевскому, оттого и явил он их нам в их уже недоступной нам подлинности. А ближайшим последователем Достоевского Бахтин явно считал Франца Кафку.

Удивительно: к кому только не прилагали выработанные Бахтиным понятия, но ни разу имя Кафки пока еще произнесено не было. Частный промах? Или нечто более грустно: инерция, нам диктующая анализировать не метод исследователя, а его "высказывания", Есть высказывания - есть и предмет для суждений, нет высказываний - так о чем же и толковать?

Но помилуйте, у Бахтина нет высказываний и об Иисусе Христе; нет, во всяком случае, особенно вожделенных "развернутых высказываний". А в них ли выражается вера? И об оккультизме у Бахтина высказываний не сыщешь, а он - весь в напряженном предвидении наступления на человечество еще и этой напасти, пагубы. Говоря о мертвенности однозначной серьезности, он не только политику и идеологию имеет в виду. Даже вовсе не их. И с печалью приходится вспоминать, как нелепо пытались мы приспособить Бахтина к нашим идеологическим упованиям, либерализировать его; гвозди скрипкою забивали: карнавал, смеховая культура - это, дескать, против догматизма и всякой казенщины. А Бахтин-то прежде всего имеет в виду однозначную серьезность толкований общения человека с мирами иными, неопрятные и неумные посягательства проникнуть туда, куда нам проникать не надо: отойдем в лучший мир - то, что нам подобает узнать, нам откроется. Но велик соблазн, и тянет да тянет нас в бездну: поглядеть охота, как оно там, на том свете.

Бахтин, может статься, и знал кое-что, да молчал, иногда лишь по поводу тайн величайших пошучивая. Жил он, помнится, в Переделкине, в писательском Доме творчества, ждал ордера на квартиру в Москве. Сидит, курит. По столу деловито просеменил таракан; пожилая горничная бросилась на него с полотенцем, но великий мыслитель отвел ее руку.

- Не надо, - сказал. - Не надо! А вдруг, знаете ли, когда я умру, я превращусь в таракана? Может быть, карма у меня такая?

Понимаю: несолидно про таракана. Но и сей эпизод представляется мне характерным. Бахтин знал о структуре мира и о Боге больше, чем все чернокнижники, сколько б их ни было на земле; и жил он в перманентном с Ним диалоге. Диалоге о-соз-нан-ном, потому что в неосознанном диалоге с Богом живет и последний ворюга: и ворует-то он не всегда ради корысти, а и так, из желания Богу насолить, независимость свою показать.

Осознание жизни как диалога с Богом и выражено в трудах Бахтина.

Быть учеником Бахтина. Продолжателем Бахтина. Наконец, его оппонентом. Возможно ли это? Вряд ли, ибо, явись перед нами человек средневековья, чтó могли бы сказать мы ему? А тут именно такой человек, хотя, правда, его мироощущение дополнено современной эрудицией и весь он вписан в наш быт. Бахтин - это XIV столетие, явленное в контексте ХХ.

Сокрушаясь о том, что я мало расспрашивал моего собеседника об умном, утешаю себя: а может быть, те нити, которыми жизнь с ним связала меня, они-то как раз и были необходимы для понимания Бахтина как странной улыбки истории? Мы часами могли говорить, например, о вещах; и я помню блестящую импровизацию на тему... портфель и авоська. Портфель, мол, - закрыт. Он застегнут. Торжественен: в нем хранятся деловые бумаги и денежные документы. Он легко переходит в метафору: говорят же о "портфеле редакции", о "портфеле министра", а "министр без портфеля" - почтенная политическая фигура. А авоська - болтушка; зеленая, красная, она открывает миру свое содержимое, инспирирует диалог: "Извините, а где вы достали?.." И нельзя говорить об... "авоське редакции", "авоське министра", и "министр без авоськи" - вообще что-то жалкое. Но теперь портфель и авоська меняются функциями; и в портфели сыплют картошку, суют поллитровки; а в авоське одна аспирантка принесла своему руководителю главу диссертации.

Уж кого чему научил Бахтин, а меня он научил читать вещи; вещь - симптом предстоящего изменения общественных отношений; вещь - личность. Голоса окружающих нас вещей и были для Бахтина воплощением говорящего бытия: необязательно ему, бытию, громовыми глаголами нам возвещать свою волю; мы-то ждем от него патетики, а оно бывает и очень интимно, и лукаво, и иронично. И любимым двустишием четы Бахтиных были строчки-рефрен из поэмы Клюева "Мать-суббота":

Ангел простых человеческих дел
В сердце мое жаворóнком слетел.

Но переход Бахтина из мира простых человеческих дел в мир холодноватых абстракций - неизбежность, необходимость; а коли так, то конференции в Нови Сади и в Махачкале были очень хорошими. Уж не знаю, какая карма выпала Бахтину, но казалось порою: дух его, флегматично пошучивая, осенял говоривших.

Есть и отблеск двух конференций: только что вышел "Бахтинский сборник" (М., "Прометей", 1990). На изнанке обложки написано, будто тираж его 1000. Но, как говорится, "мало ли чего написано!". И на самом-то деле тираж... 300. Почему так издевательски мало? Бумаги нет, говорят. Сделал сборник наш брат-славянин, серб, живущий в Америке, Драган Куюнджич. Он выкладывался, внося в неизбывную российскую рыхлость максимум деятельной доброты и энергии, и не будь его, книги не было бы вообще. Но и он не смог до конца преодолеть наш всеправящий дефицит.

Впереди - конференции в Саранске, в Ленинграде, а потом, говорят, и в Манчестере. Дальше - больше: рассылаются приглашения на 1993 год аж в Бразилию. Не найдется ли у кого-нибудь лишних крузейро? Мне бы только до Рио-де-Жанейро доехать. Но крузейро ни у кого из моих друзей и знакомых нет, а Союз советских писателей на крузейро не раскошелится. Искать спонсора, а попросту сказать, благодетеля? И еще одну дрожащую от униженности ладошку к кому-то протягивать? Ладно. Мы погодим до лучших времен; и пусть уж румяно-седовласые английские и американские профессора да жгучие красавцы бразильцы штудируют работы ученого, гордости нашей культуры. А нам и в Махачкале неплохо-с.

И теперь остается выразить благодарность двум городам. Нови-Сад - столица Воеводины, а Махачкала - Дагестана. Дагестанский университет намерен сделать Бахтинские чтения регулярными. Почему дагестанский? Потому, вероятно, что подобрались там разумные люди: не сражаться за места на литературном или научном Олимпе, не уедать кого-то, а делом хотят заниматься.

Характерно: и в Югославии, и у нас, прямо скажем, грызня - одна нация супротив другой, блокады, пикетирование границ и неистовства публицистов. Бахтина словно позвали туда, где тревожно и больно.

И - не раз еще позовут...

В.ТУРБИН
Нови-Сад - Белград - Махачкала