В работе "Баратынский и Гейне" нам удалось "расшифровать" одно темное место в очерке германского поэта "Письмо о парижской выставке 1831 года", до сих пор остававшееся камнем преткновения для комментаторов. Перечисляя имена нидерландских живописцев   X V I I   в е к а  -  Гейне почему-то относит их творчество... к предшествующему,   X V I   с т о л е т и ю!

Исследователи до сих пор были склонны считать это недоразумение просто фактической ошибкой, сделанной художником по рассеянности, а может быть... и по невежеству! Но для нас стало ясно, что этот хронологический сдвиг произведен Гейне совершенно сознательно. Он выражает у него принципиальную художественно-историческую концепцию.

Гейне в приведенном нами рассуждении (а оно было опубликовано в "Отрывке..." из его письма в издававшемся Е.А.Баратынским и И.В.Киреевским журнале "Европеец" в начале 1832 года), стремится ниспровергнуть противопоставление "исторической" и "жанровой" живописи. И в этом он - предвосхищает взгляды позднейшего искусствоведения. Ближайшая "мелкая" современная действительность, изображаемая нидерландскими художниками бытового жанра в XVII веке, - для него такая же   и с т о р и ч е с к а я   реальность, какой были бы великие исторические события XVI века, например - той же Нидерландской революции, будь они изображены так называемым "историческим живописцем".

И мы показали, что Баратынский в своем переводе этого текста (а именно ему мы атрибутируем перевод "Отрывка из письма Гейне..." в журнале "Европеец") проявляет полное понимание замысла своего немецкого единомышленника. Он обыгрывает его мнимую хронологическую "ошибку" с помощью незначительных, едва заметных искажений текста немецкого оригинала. И это обыгрывание - имеет комментирующий характер; по крайней мере, нам оно и помогло догадаться, почему Гейне совершил эту хронологическую перестановку. Позднее аналогичный прием перестановки, смешения веков появляется в одной из статей петербургского "Энциклопедического лексикона", причем - именно в статье, имеющей ближайшее отношение к кругу идейно-художественных интересов Баратынского того периода.

Теперь же мы хотим сказать, что этот парадоксальный взгляд на субстанцию исторического... не принадлежит собственно Гейне. Задолго до него, в 1821 году, в стихотворении "Наполеон", написанном на смерть бывшего французского императора, та же самая концепция, и почти в таком же сконцентрированном чуть ли не до одного-единственного слова виде, появляется у Пушкина. Она выражена до такой степени лаконично, что комментаторы до сих пор, кажется, даже не обратили внимание на темноту смысла соответствующего места и на то, что оно требует разъяснений!

Это происходит в первой же строфе стихотворения:

Чудесный жребий совершился:
Угас великий человек.
В неволе мрачной закатился
Наполеона грозный век.
Исчез властитель осужденный,
Могучий баловень побед:
И для властителя вселенной
У ж е   п о т о м с т в о   н а с т а е т.

Но творцы великой русской классической литературы, конечно, предвидели вопросы и недоумения, которые будут возникать по поводу их произведений у последующих читательских поколений. И заранее позаботились приготовить материал для их разрешения - своеобразный комментарий к собственному творчеству.

Теоретическое обоснование лаконичной и закрытой во всей широте своего историософского смысла пушкинской формулы было дано позднее... когда журнал "Сын Отечества" в сентябре 1831 года опубликовал (подписанную сенсационным криптонимом "В."!) рецензию на русский перевод романа одного из представителей французской школы "неистового романтизма" Ж.Жанена "Мертвый осел и гильотинированная женщина".

Это случилось как раз накануне выхода в свет "Повестей покойного Ивана Петровича Белкина, изданных А.П<ушкиным>", глубоко скрытый историософский пласт которых был выявлен в наших работах и ожидает теперь дальнейшего детального и последовательного изучения. С другой стороны, исследователи обращают внимание на то, что "болдинские" повести создавались Пушкиным в прямой полемике с произведениями "неистовой словесности". [1]

Это событие служит достаточным объяснением, почему именно в этот момент времени возник на страницах русской периодики пространный комментарий к пушкинской формуле из написанного ровно десятилетие назад стихотворения "Наполеон".

Рецензент "Сына Отечества" начинает с того, что констатирует ту же односторонность литературных школ, которую накануне, летом этого же 1831 года отмечал в своих письмах Киреевскому Баратынский:

"Настоящее, развиваясь многообразными сторонами, действует в школах, из которых каждая отделывает какую-нибудь особенную сторону жизни, с какой-нибудь особенной точки зрения. Это истина, и мы легко соглашаемся с Парижским рецензентом, [2] что сочинитель Мертвого осла и обезглавленной женщины, может быть, имеет несчастие жить между учениками кровавой философии Г-на де-Местра". [3]

Почему бунтарская школа "неистового романтизма" была зачислена в среду "учеников" такого реакционера, монархиста и ортодоксального католика, как Ж. де Местр, - объясняет его скандально знаменитый панегирик... палачу, появившийся на первых же страницах изданной в 1821 году, в год его смерти, книги "Санкт-Петербургские вечера". [4] Склонность же к изображению ужасного, кровавых сцен насилия, дна общества - была характерной чертой произведений "неистовых романтиков".

Год назад в "Литературной Газете" Пушкин опубликовал заметку о готовящихся к выходу в свет записках парижского палача Сансона, сфабрикованных французскими литераторами, относившимися к этой литературной школе ("<О записках Самсона>"). В ней он проводит ту же литературную параллель. Мы хотим полностью привести относящийся сюда фрагмент, потому что он содержит характерную литературную игру, до сих пор не только не получившую никакого объяснения, но даже, как и высказывание из стихотворения "Наполеон", не привлекшую к себе внимания комментаторов:

"Не завидуем людям, которые, основав свои расчеты на безнравственности нашего любопытства, посвятили свое перо повторению   с к а з а н и й,   вероятно, безграмотного Самсона. Но признáемся же и мы, живущие в веке признаний: с нетерпеливостию, хотя и с отвращением, ожидаем мы "Записок парижского палача". Посмотрим, что есть общего между им и людьми живыми? На каком зверином реве объяснит он свои мысли?   Ч т о   с к а ж е т   н а м   с и е   т в о р е н и е,   в н у ш и в ш е е   г р а ф у   д е   М е й с т р у   с т о л ь   п о э т и ч е с к у ю,   с т о л ь   с т р а ш н у ю   с т р а н и ц у?   Что скажет нам сей человек, в течение сорока лет кровавой жизни своей присутствовавший при последних содроганиях стольких жертв, и славных, и неизвестных, и священных, и ненавистных?"

Оборот "Что скажет нам сие творение..." - двусмыслен. Речь в пушкинской заметке в целом идет о литературном "творении", созданном "людьми, посвятившими свое перо повторению сказаний", то есть рассказов, устных воспоминания, парижского палача. И теперь, когда дело доходит до этой фразы, оказывается... что это "творение", готовящееся к выходу в свет в 1830 году, - "внушило поэтическую страницу" Ж. де Местру, автору, умершему десяток лет назад!

Можно заметить, что эта невероятная картина, возникающая под пером Пушкина, полностью противоположна той, которая полтора года спустя будет изображена автором "Сына Отечества" со слов "парижского рецензента". Там представители "неистовой словесности" оказываются "учениками школы де-Местра", здесь, у Пушкина, - наоборот, граф де Местр выступает последователем, подражателем "неистовых романтиков", едва начинавших в ту пору делать свои первые шаги в литературе...

Недоразумение разрешается, конечно, у Пушкина, но важно то, что оно возникает. Выражение "сие творение" стоит у него в синонимическом ряду с выражением "сей человек", с личным местоимением "он". Пушкин, не без оснований, считает, что в первую очередь парижский палач Самсон должен был стоять перед глазами посланника Сардинского королевства в Санкт-Петербурге, когда он сочинял свой панегирик "палачу" вообще. Поэтому автор заметки в "Литературной Газете" и говорит, что именно он "внушил страшную страницу" автору "Санкт-Петербургских вечеров".

Мы не имеем возможности углубляться здесь в смысл пушкинского текста. Кратко скажем что этот эпитет - "творение", по отношению к человеческому существу, был выбран Пушкиным, по-видимому, из-за его религиозных коннотаций (срв. "творение, тварь Божiя"). Тем самым, в предельно сконцентрированном виде он портретирует воззрения самого де Местра: палач для него - не более, как "рука Провидения". По мнению мыслителя, это сам Бог совершает все те казни на парижском эшафоте, которые затем перечисляются в пушкинской заметке. Отсюда у де Местра - и панегирик такой чудовищной фигуре.

Мы привели второй оборот, который у Пушкина обозначает ее: "сей человек". И вновь - это выражение имеет подспудные религиозные коннотации. Это знаменитые слова, произнесенные в Евангелии: "Се человек!" Но произнесенные... не по поводу палача, а совсем наоборот - по поводу казнимого Спасителя. И, наоборот, как раз и раздавшиеся из уст Его "палача", человека, обрекающего его на казнь, прокуратора Иудеи Понтия Пилата...

Отсюда же у Пушкина - и литературная игра, двусмысленность, возникающая в связи со словом "творение". В Евангелии: казнится - воплощенное   С л о в о,   сошедшее с небес к людям на землю. Подобно тому, как разносная, уничтожающая рецензия на книгу - это своего рода "казнь", экзекуция слова; произнесенного литератором, реченного слова. У Пушкина же - вновь: дается оборот, "негатив" этого уподобления. Литературное "творение", наоборот, ставится в ряд, уподобляется "творению Божию" - казнящему, палачу.

В этой игре слов, как и в сопоставлении Ж. де Местра с "неистовыми романтиками", Пушкин явно ориентируется на текст французской статьи о романе Жанена. Срв. в переводе "Московского телеграфа":

"...Не в такую ли минуту умственного смущения был   с о з д а н   и сей роман? В самом деле веришь тому, но ищешь охотно и другой причины   э т о м у   с о з д а н и ю". [5]

Однако игры как таковой в этом контексте не возникает, автором (или переводчиком) делается только намек на ее возможность. И это намек, который может быть понят лишь тем, кто познакомился с таким полноценным проявлением этой игры, какое предлагает статья Пушкина.

И действительно, еще более ранние, чем рецензия на "неистовый" роман Жанена, случаи подобной словесной игры мы встречаем все-таки... на отечественной литературной почве! Уже в заметке, посвященной переводу повести Шиллера и предвосхищающим рефлексам поэзии Баратынского в журнале "Цветник" 1809 года, мы встретились с аналогичной метафорической параллелью реальной, и даже - совершившейся некогда как исторический факт, казни человека - и литературной "казни" книги, в одной из рецензий, опубликованных на страницах этого издания. [6]

Но возможно, исходным пунктом для этой цепочки преемственности послужила еще более ранняя публикация: статья "Параллель между Руссо и Вольтером", напечатанная (кстати сказать, вслед за статьей, посвященной памяти Шиллера) в московском журнале "Аврора" в 1805 году. В одном из ее пассажей эта игра с указанием на "творение, создание" - книгу и человека, послужившая у Пушкина предметом целой авторской интриги с читателем, а в журнале "Цветник" происходившая просто незаметным, завуалированным образом, - проводится в открытую, откровенно, в виде явного риторического противопоставления, полюбоваться которым автор предлагает читателю.

Это поисходит при характеристике одного из романов Руссо:

  "Т в о р е н и е   е г о   Э м и л ь   не есть собрание парадоксов; но истинный идеал педагогики", - пишет автор, пожелавший остаться анонимом. - "А   е г о   в о с п и т а н н и к   Э м и л ь   не похож на зверя или дикого человека; ибо все его образование клонит к тому, чтобы сделать из него доброго, обществу полезного гражданина". [7]

Возможно, это наивное риторическое щегольство и привлекло благосклонное внимание последующих журналистов (срв., в особенности, у Пушкина буквальное воспроизведение лексики журналиста "Авроры": "Что скажет нам   с и е   т в о р е н и е...").

О существовании преемственности как раз и говорит то, что с ходом времени эта игра слов, блеснувшая сначала как счастливая находка, сразу же предъявленная читателю, - постепенно становится все более и более таинственным, интригующим стилистическим явлением, приобретая все более изощренное, компенсирующее процесс автоматизации его в читательском восприятии, литературное выражение. [8]

Таков генезис у нас, на отечественной литературной почве этого парадоксального отнесения "неистовых романтиков" - к "школе Г-на де-Местра". Положение же приведенного фрагмента из рецензии 1831 года о том, что "настоящее, развиваясь многообразными сторонами, действует в школах, из которых   к а ж д а я   о т д е л ы в а е т   к а к у ю - н и б у д ь   о с о б е н н у ю   с т о р о н у   ж и з н и,   с   к а к о й - н и б у д ь   о с о б е н н о й   т о ч к и   з р е н и я",  -  находит себе, повторю, параллель в письме Баратынского, написанном в июле того же года из казанского имения его тестя Каймары:

"Все прежние романисты неудовлетворительны для нашего времени", - делился он своими взглядами с тогдашним единомышленником Киреевским, - "по той причине, что   в с е   о н и   п р и д е р ж и в а л и с ь   к а к о й - н и б у д ь   с и с т е м ы.   Одни - спиритуалисты, другие - материалисты. Одни выражают только физические явления человеческой природы, другие видят только ее духовность..."

Различие - в терминологии: то, что рецензент журнала называет "школой", на "франмасонском языке" (как автор его сам определяет) письма Баратынского называется "системой". Односторонности же литературных "школ" рецензент противопоставляет произведения, обладающие "внутренней жизнью":

"...Но можно ли этим ограничиться? Когда Художник употребил всё свое воображение единственно для того, чтобы иметь удовольствие написать что-нибудь по трем единствам, осуждайте, если вам угодно, школу единств; но когда произведение его имеет внутреннюю жизнь, тогда, какой бы он ни был школы, я желаю знать, как явилась сия жизнь, что она значит и какое имеет содержание к жизни общей".

У Баратынского это противопоставление выражено с помощью понятия "эклектического" творчества:

"...Нужно соединить оба рода в одном. Написать роман эклектический, где бы человек выражался и тем, и другим образом. Хотя все сказано, но сказано порознь. Сблизив явления, мы представим их в новом порядке, в новом свете".

Вариативность терминологии не должна затмевать для нас единства мысли в обоих рассматриваемых текстах. Наконец, показательно то, что характер литературной школы, или системы, и рецензент, и автор письма определяют с помощью сравнения их с каким-нибудь из современных философов. У Баратынского (как показывает словоупотребление) его идеал романа выражается через апелляцию к "эклектической философии" В.Кузена. У рецензента журнала - это "кровавая философия Г-на де-Местра".

Вот в этой-то замечательной рецензии, авторство которой до сих пор не установлено, - несмотря на то, что о ней в свое время с пиететом отозвался В.В.Виноградов в "Эволюции русского натурализма" (1929)! [9] - и которая по праву может быть названа маленьким философским трактатом, [10] и появляется теоретическая экспликация пушкинской поэтической формулы 1821 года, равно как и хронологической "ошибки" Гейне, появившейся в статье, которая... начнет публиковаться месяц спустя, в октябре 1831 года, в штутгартской газете "Утренний листок для образованных сословий":

"Итак, дело состоит в том, чтоб найти содержание школы в настоящем, определить ее историческое значение, показать, как она содействует, между другими школами, к познанию и раскрытию общей жизни.   Д л я   э т о г о   н а д о б н о,   т а к   с к а з а т ь,   с д е л а т ь с я   п о т о м к о м   в   о т н о ш е н и и   к   у ч е н и к у   д е - М е с т р а.   Если сыщутся люди, которым покажется это мечтательным, я спрошу их: рецензия Парижского Журналиста не есть ли уже, сама по себе,   п о т о м с т в о   д л я   р а з о б р а н н о г о   в   н е й   п р о и з в е д е н и я?   Е с л и   т а к,   т о   д л я   н а с   и   о н а   у ж е   с т а н о в и т с я   п р о ш е д ш и м,   п а м я т н и к о м   д л я   д а л ь н е й ш и х   н а б л ю д е н и й.  <...>  Человек напал на сию мысль после вековых опытов: она составляет достояние нашего века, справедливо названного историческим. Она поставила нас на точку критического изложения, с нею новейшие Немецкие и Французские писатели дали жизнь Истории; руководствуясь ею, Гизо, посреди бесчисленных школ, сохранил важность Философа-критика. Одним словом, мы во всем стремимся к критическому изложению; мы желаем познания в действиях, ищем значения в явлениях; мы сами для себя Историки вместе и Художники и Критики. Тут заключается возможность   б ы т ь,   в   о д н о   и   т о   ж е   в р е м я,   с о в р е м е н н и к о м   и   п о т о м к о м".

Последнее словосочетание в приведенном фрагменте - "возможность быть, в одно и то же время,   с о в р е м е н н и к о м   и   п о т о м к о м",   напоминает о заглавии фантастической повести Булгарина "Предок и потомки", появившейся осенью 1830 года в ходе борьбы с группой "литературных аристократов", к которой принадлежали Пушкин и Баратынский. [11] Сходство, однако, не только в заглавии, но и в самом содержании прошлогодней булгаринской повести. Оно... диаметрально противоположно приведенным рассуждениям рецензента романа Жанена. Сюжет повести основан на том, что стольник царя Алексея Михайловича (с прозрачным именем Сергей Сергеевич Свистушкин) переносится в современность, где встречает своих потомков (нетрудно догадаться, кого один из них, поэт Никандр Семенович Свистушкин, подразумевает!). [12] Если у Гейне и рецензента 1831 года современники становятся лицами историческими, то здесь - наоборот, историческое лицо до-петровской эпохи приобщается пушкинской и булгаринской современности...

Со стороны пушкинской группы литераторов "война" велась на страницах "Литературной Газеты", связь с материалами которой рецензии 1831 года была уже нами прочерчена. Это мотивировало и появление в тексте рецензии аллюзии на эту литературную полемику. А то, что публикация, происходящая из среды "литературных аристократов", появляется... в издании их смертельных противников, журнале Булгарина и Греча, - служит показателем того, до какой степени вся эта кровавая, непримиримая "литературная война" была... инсценировкой, спектаклем, разыгранным сообща кажущимися антагонистами на российской общественной сцене, и не иначе - как для пробуждения от глубокой спячки почтеннейшей аудитории!..

Мы не будем анализировать дальше текст этой замечательнейшей журнальной статьи, потому что это выходит за рамки поставленной нами перед собой задачи комментирования строки из пушкинского стихотворения 1821 года. Желающие могут обратиться к ее тексту и убедиться в том, что дальнейшее ее содержание... служит развитием творческой программы, намеченной Баратынским в июльском письме Киреевскому.

Рецензент подробно объясняет, почему литераторы школы "неистового романтизма" "неудовлетворительны для нашего времени". И делает это точно так же, как "вкратце, на франмасонском языке" объясняет это в письме Баратынский. И тоже - находя среди современных писателей "спиритуалистов" и "материалистов": "Одни выражают только физические явления человеческой природы, другие видят только ее духовность". И выход из этой кризисной литературной ситуации он видит в том же, что и Баратынский: "Нужно соединить оба рода в одном. Написать роман эклектический, где бы человек выражался и тем, и другим образом".

Одним словом, июльское письмо Киреевскому представляет собой сжатую программу статьи, появившейся в сентябре на страницах "Сына Отечества". Подобно тому, как записка Погодину 1829 года - мы упомянули ее в конце нашей работы о Баратынском и английском фантастическом романе - представляла сжатую программу статьи... напечатанной в 1827 году в "Вестнике Европы" под именем вымышленного литератора "И.Среднего Камашева"...

Мы хотим только напоследок заметить, что в приведенном нами фрагменте среди всех современных историков рецензент особое значение придает Ф.Гизо - имя которого уже неоднократно возникало перед нами при разборе материалов, относящихся к творческой деятельности Баратынского начала 1830-х годов. Этот французский историк был единомышленником В.Кузена, аллюзия на "эклектическую философию" которого встретилась нам в июльском письме Баратынского.

---

[1] Турьян М.А. "Странная моя судьба...": О жизни Владимира Федоровича Одоевского. М., 1991. С.217-218, 221-222, 235-236.

[2] Французская рецензия на роман Ж.Жанена, появившаяся после его выхода в свет в 1829 году, была перепечатана в журнале "Московский телеграф" (1831, ч.39, N 11, июнь. С.349-355).

[3] Мертвый осел и обезглавленная женщина. Перевод с Французского, 2 части. В. // Сын Отечества и Северный Архив, издаваемый Николаем Гречем и Фаддеем Булгариным. 1831. Т.22. N 36. С.229.

[4] Местр Ж. де. Санкт-Петербургские вечера. Спб., 1998. С.30-33.

[5] Московский телеграф... С.350.

[6] Срв. также воспроизведение опорной лексики рецензии 1809 года - более того, воспроизведение самого приема повтора ее - в заметке Пушкина: "страх [фрейлины Гамильтон] заслужить всеобщее презрение, учиниться посмешищем Двора, предметом   с к а з о к",   "вся книга...   с к а з к а   самой топорной работы" - в журнале "Цветник"; "посвятили свое перо повторению   с к а з а н и й,   вероятно, безграмотного Самсона", "что   с к а ж е т   нам сие творение" - у Пушкина.

[7] Параллель между Руссо и Вольтером // Аврора. Ежемесячное издание. 1805, т.1, N 3. С.196-197. В 1843 году эта статья, в новой редакции, войдет в одну книгу с подвергшейся еще более радикальной переработке статьей о Шиллере, под общим названием "Полный разбор творений Фридриха Шиллера", подписанную криптонимом "Я.С." По иронии судьбы, фамилия одного из издателей журнала 1805 года, Я.И. де  С а н г л е н а   (к тому же - начальника тайной полиции при Александре I!) созвучна... фамилии героя пушкинской журнальной заметки 1830 года, парижского палача   С а н с о н а!

[8] Мы обнаружили однажды точно такую же каденцию, затухание явного выражения сюжетного мотива, перемещение его в повествовательный подтекст в процессе литературной преемственности, когда прослеживали судьбу литературного анекдота, превратившегося в конечной точке своего развития... в одну из "болдинских" повестей Пушкина, "Гробовщик".

[9] Виноградов В.В. Романтический натурализм. Жюль Жанен и Гоголь (1925) // В его кн.: Поэтика русской литературы. М., 1976. С.88-89. Срв.: "...В этой статье с отчетливостью редкой раскрыты <...> принципы художественного построения" романа Жанена (там же. С.89). И кто бы это, спрашивается, мог их так замечательно "раскрыть"?.. Бедная наша история литературы до сих пор не удосужилась установить личность этого гениального критика!

[10] Примечательно, что в сводном указателе содержания журнала "Сын Отечества" эта литературная рецензия... была включена в раздел "Философия": N 10. Философские рассуждения о жизни и смерти, о борьбе двух начал (по поводу перев. с франц.: Мертвый осел и Обезглавленная женщина). 1831, CXLIV, 227-243. В. // Указатель статей серьезного содержания, помещенных в русских журналах прежних лет / Издание Н.Бенардаки и В.Богушевича. Вып.1: Сын Отечества 1812-1852. Спб., 1858. С.5. Том 144 указывается здесь по общему счету томов от начала издания журнала "Сын Отечества", мы же указываем том 22, по новому счету, начавшемуся после его объединения с журналом "Северный Архив".

[11] Булгарин Ф.В. Предок и потомки. (Сатирическая повесть.) // В его кн.: Сочинения. Ч.12. Спб., 1830. (Ценз. разрешение 14 окт. 1830 г.)

[12] Гиппиус В.В. Пушкин в борьбе с Булгариным в 1830-1831 гг. // Пушкин: Временник Пушкинской комиссии. Т.6. М.-Л.. 1941. С.242.

2012