Панфилов Алексей Юрьевич. Баратынский

В работе "Гейне и Баратынский" наше внимание привлекла фигура недооцененного литератора пушкинской эпохи П.П.Свиньина. У нас были на то основания: его произведения оказались необходимым подспорьем при изучении узловых моментов творческой биографии Баратынского - его первой поры жизни в Петербурге и учебы в Пажеском корпусе, в середине 1810-х годов, и эпохи его сотрудничества с И.В.Киреевским в издании журнала "Европеец", в начале 1830-х.

Оба эти момента времени ознаменованы в его переписке обращением к эпизоду из поэмы Виланда "Первонте", где говорится о "тонкой доске, отделяющей путешествующих по морю от смерти". Вариация этого высказывания - появляется в письме Баратынского, написанном в 1814 году домой.

Та же фраза цитируется в таком классическом для русской литературы произведении, как повесть Н.М.Карамзина "Остров Борнгольм". Несмотря на это, она пришла к Баратынскому не через ее посредство, а... из очерка Свиньина. Очерк назывался "Рыбная ловля на отмели Новой Земли", был написан во время американского путешествия его автора и впервые был напечатан в 1812 году в московском журнале "Вестник Европы".

Десять лет спустя этот очерк... вновь окажет литературное воздействие: в опубликованном в альманахе "Полярная звезда на 1824 год" очерке Н.А.Бестужева "Удовольствия на море" появится та же цитата из Виланда, а также несколько реминисценций из очерка "Рыбная ловля..." Само название бестужевского очерка представляет собой... цитату: это выражение повторяется в тексте у Свиньина несколько раз, да и собственное название очерка, "рыбная ловля" - не что иное, как одно из таких "удовольствий"!

Мы говорим это, для того чтобы констатировать факт магнетической притягательности "американской" публикации 1812 года в московском журнале для русских писателей. И чтобы, хотя бы отчасти, объяснить обращение к нему юного Баратынского. В своем письме к матери в 1814 году он поступает точно так же, как Бестужев: цитату из Виланда - сопровождает другими реминисценциями из очерка Свиньина.

"Вообразите, любезная маменька", - пишет он, - "неистовую бурю и меня, на верхней палубе, словно повелевающего разгневанным морем, доску между мною и смертью, чудищ морских, изумленных дивным орудием, созданием человеческого гения, властвующего над стихиями" (оригинал по-французски, пер. А.М.Пескова). Упоминание этой "доски" находится в одном месте очерка Свиньина, в его финале, другие источники реминисценций, сводимых воедино в этом пассаже, - в других местах, в середине. И в частности - описание тех самых "чудищ морских", которых Баратынский наделяет способностью... "изумляться дивным орудием".

И неудивительно - очеловечение этих чудищ произошло уже в очерке Свиньина: "Между тем, как мы занимались ловлею, - киты, великие цари морские, с шумом ходили вокруг корабля нашего и забавляли нас радужными фонтанами, кои они с свистом высоко вверьх пускали изо рта своего. Казалось, они шли на нас войною, дабы отмстить за опустошение их царства, и подходили так близко, что мы могли видеть страшные их челюсти..."

Дальше происходит метаморфоза. У Свиньина киты - "великие цари морские", а Баратынский... себя самого воображает таким "царем", "повелевающим разгневанным морем"! Когда упомянутый нами очерк Бестужева "Удовольствия на море" будет перепечатан в посмертном сборнике его повестей в 1860 году, к нему будет приложен поэтический перевод заключительных строф поэмы Байрона "Паломничество Чайлд-Гарольда", о котором у нас шла речь в первой заметке.

Метафора Баратынского и Свиньина - предвосхищает образ, который появится в начальных строках этого перевода:

Кати, кати свои лазуревые волны,
В е л и ч е с т в е н н ы й ц а р ь, безмерный Океан!...

Но тут, однако, происходит - обратная метаморфоза, и метафора "царя" вновь возвращается к морю, теперь уже не к его обитателям, но к самому Океану. Нужно ли говорить, что в оригинале у Байрона этого слова нет! Им этот перевод обязан исключительно очерку Свиньина и письму Баратынского...

Подозреваю, впрочем, что (авто)реминисценция эта мотивирована... каламбуром. Первая строка этой строфы у Байрона звучит: "R o l l on, thou deep and dark blue Ocean - r o l l!" Первое и последнее слово стиха образуют созвучие с французским словом "r o y", король.

Превращения эти, между прочим, имели изобразительный характер. Два года, которые разделяют первую публикацию очерка Свиньина и письмо Баратынского, - это годы войны и падения Наполеона. Превратная судьба этого "царя", то возносящегося на "верхнюю палубу" своего государства, то низвергающегося с нее, чтобы... вернуться вновь, - отражена в превратной судьбе метафоры у трех русских литераторов.

Юношеское письмо Баратынского, по замечанию исследователей, словно бы предвосхищает ситуацию его предсмертного стихотворения "Пироскаф". Однако никто до сих пор не обратил внимания на то, что в 1844 году Баратынский плывет из Франции в Италию, из Марселя в Ливорно - м и м о... б е р е г о в К о р с и к и, родины бывшего французского императора! И неужели - это никак не отражено в написанном, по его словам, на этом пути стихотворении? - Отражено! Но только не в 1844-м, а... в 1814 году.

И вот теперь в этом письме обнаруживается еще обстоятельство, которое до сих пор также было никому не известно. Письмо не только служит предвестием будущего стихотворения - но и само по себе носит ярко выраженный литературный, цитатный характер. Оно представляет собой не что иное, как предельно сжатый дайджест мотивов очерка Свиньина. И теперь возникает вопрос: зачем Баратынскому понадобилось обращаться к двухлетней давности публикации в московском журнале... сочиняя письмо домой?!

В нашей работе о "Гейне и Баратынском", стараясь не загромождать текста, мы предложили читателю, чтобы найти ответ на этот вопрос, самомстоятельно сличить две редакции очерка Свиньина - ту, что появилась в 1812 году в журнале и ту, что будет включена в книгу автора 1815 года "Опыт живописного путешествия по Северной Америки". Теперь мы сами хотим проделать эту работу.

И вот каков ее результат. Книга эта готовилась к печати как раз тогда, летом-осенью 1814 года, когда было написано и письмо Баратынского. И мы думаем, что как раз эта работа... и была отражена в странном реминисцентном коллаже из письма Баратынского!

Мотив редактуры, редактирования сопровождал эту книгу Свиньина на протяжении всей истории ее создания. Начиная с письма Свиньина из Америки А.Ф.Лабзину, напечатанного в "Вестнике Европы" и включавшего очерк о "рыбной ловле". И кончая - объявлением о выходе книги в свет, которое появилось в том же петербургском "Сыне Отечества", где в конце 1814 - начале 1815 года были напечатаны три другие очерка из этой книги. [1]

В объявлении этом, между прочим, заявляется, что очерки, напечатанные в журналах, вошли в книгу с необходимыми изменениями и поправками. [2] И действительно, между журнальным и книжным вариантами трех очерков, печатавшихся в "Сыне Отечества", существует ряд разночтений. А между тем, публиковались они в журнале...   в   т о   с а м о е   в р е м я,   когда книга готовилась к изданию и проходила через цензуру. Особенно выразительное совпадение дат: последний из очерков, "Ниагарский водопад", был напечатан 14 января 1815 года, а цензурное разрешение "Опыта живописного путешествия..." подписано... 15 января.

Речь в этом объявлении, таким образом, может идти лишь о той правке и "пополнении", которым летом-осенью 1814 года подвергся очерк, напечатанный впервые в 1812 году, в журнале "Вестнике Европы". Или... о той переработке, которой подвергся исходный материал Свиньина, еще до того, как он попал не только в книгу, но и на страницы журнальных изданий?...

И такой материал... действительно существует! Более того: в двух вариантах. В своем оригинальном виде путевого дневника. И в виде... авторской переработки его, "полуфабриката", показывающего, как Свиньин   с а м   видел свою книгу об американском путешествии, до того, как этот материал (причем, уже в 1812 году, как показывает публикация в "Вестнике Европы"!) попал в руки неизвестного нам редактора. [3] Сразу скажем, что произошедшие после этого изменения имели кардинальный характер.

Но нас в этом экскурсе интересует не проблема генезиса книги американских путешествий Свиньина в целом и его загадочный со-автор, о котором обиняками информирует нас объявление в "Сыне Отечества", - но лишь дальнейшая редакторская судьба одного из этих переработанных исходных материалов - очерка, впервые опубликованного в московском журнале в 1812 году.

И если мы обратимся к этой исходной публикации 1812 года, то нам приоткроется картина того... как эта правка происходила, как вообще работал Свиньин над обнародованием своих произведений (впрочем, это была широко распространенная традиция литературы тех времен, вплоть до... самого Г.Р.Державина, доверявшего вносить любые исправления в публикуемые его сочинения своему другу поэту В.В.Капнисту).

Посылая свой первый американский очерк в составе письма А.Ф.Лабзину, Свиньин убедительно просил адресата, при публикации его в журналах, внести необходимые исправления. "Я бы весьма был благодарен Вашему Превосходительству, если б вы потрудились, очистив слог, неисправности и излишности письма сего, отдать оное напечатать в каком-нибудь журнале", - завершал Свиньин "Наблюдения Русского в Америке (Письмо к А.Ф.Лабзину.) Филадельфия, 2 Марта 1812 года", первую часть предлагаемой им публикации.

Но этого ему было мало. "Я бы не смел послать отрывка сего для напечатания, если б не знал, что он пройдет чрез руки ваши, и потому конечно выйдет в свет в другом, лучшем наряде", - вновь принимался он за свое в конце "Отрывка из Журнала путешествия моего в Америку, заключающего некоторые примечания о рыбной ловле, производимой на отмели Новой земли". [4]

Невзирая на эти усиленные просьбы, в ответе, сделанном в виде примечания прямо к самой публикации, Лабзин заявил... что никаких исправлений вносить оказалось не нужно. Или... почти не нужно. [5] О масштабах этого "почти" читатель может судить, сравнив текст публикации с оригинальным текстом Свиньина. [6]

Однако повторим, что окончательный текст книги содержит и второй слой правки, который выявляется по сравнению с журнальными публикациями. В том числе, и очерк "Рыбная ловля на отмели Новой Земли". И редактирование этого пионерского очерка "Павлуши Свиньина" (разночтения с публикациями "Сына Отечества" 1814-1815 годов заслуживают особого разговора), по видимому, - и стало   п е р в о й   л и т е р а т у р н о й   р а б о т о й,   первым журналистским заданием юного Е.А.Баратынского!

Два из этих исправлений внесены в уже процитированный нами пассаж о "морских чудищах" (так что читатель, пока еще не поздно, может посоревноваться в литературной приметливости с юным гением русской поэзии!). Если антропоморфизация китов вызвала у Баратынского такой оживленный отклик, то это, в частности, потому, что у Свиньина она... зашла слишком уж далеко. В приведенном первоначальном тексте мы видели, что он называет их:   "в е л и к и м и   царями морскими". Не довольствуется тем, что представляет только себе их в образе царей, но и... преображается сам - в царедворца; принимает по отношению в ним почтительную позу, начинает титуловать их как подобает царям - "великими"!

Этот жест подобострастия будет позаимствован у Свиньина и перенесен в "бестужевский" перевод из Байрона:   "В е л и ч е с т в е н н ы й   царь, безмерный Океан!" Справедливости ради надо сказать, что ничего подобного в упомянутом нами оригинальном тексте путевого дневника Свиньина нет: там, как и в окончательном, книжном тексте киты названы... "огромными". Это яркий пример той работы, которая велась над текстом первым редактором книги, - и... того участия, которое два года спустя принял в ней Баратынский!

На самом деле тут, конечно, речь идет всего лишь навсего о размерах китов, а не о их "социальном статусе". И Баратынский исправляет, конечно, на:   "о г р о м н ы е   цари морские". Но вот то, что происходит у Свиньина дальше в этом пассаже, стилистической оплошностью в выборе слова уже не оправдать. Речь идет уже не о том, какие поэтические метаморфозы претерпевает описанное в воображении автора, а о том, как повествователь представляет себе саму изображаемую реальность.

Во-первых "американец" Свиньин обрадовал нас сообщением, что "киты пускали радужные фонтаны   и з о   р т а".   Баратынский исправляет:   "и з   н о з д р е й" - что совершенно правильно, потому что ноздри у кита, через которые он выпускает пар, действительно находятся на голове и не имеют никакого отношения ко рту (рот у китов не служит для дыхания, а только для поглощения пищи).

И вновь, Свиньин здесь... ни в чем не виноват: у него вообще нет упоминания ни "ноздрей", ни "рта", ни "страшных челюстей". Однако... к очерку в книге приложена гравюра с его собственноручного рисунка, на которой кит - действительно изображен выбрасывающим два водяных фонтана из ноздрей, расположенных, вопреки всякому правдоподобию, как у человека, возле рта!

Далее этот курьезный мотив "китового рта" приобретает еще более специфическое развитие: оказывается... "мы могли видеть   с т р а ш н ы е   и х   ч е л ю с т и".   Тут уже Баратынский ничего не стал исправлять, хотя и мог бы: ничего "страшного" у челюстей китов, обитающих у берегов Ньюфаунленда, нет - у этой породы нет зубов, а только знаменитый "китовый ус", сквозь который они отцеживают воду, когда поглощают планктон и небольших рыб.

И если он этого не сделал, то не иначе как для того... чтобы зафиксировать этот казус в анналах истории русской литературы. Дело в том, что как раз в это время, когда (после победы военной) обострилась "война" между партиями, разделившимися по своему отношению к русскому языку и культуре, - "карамзинистами" и "шишковистами", - символический, знаковый характер приобрела ошибка в сходном мотиве, сделанная в басне наиболее одиозной фигуры из лагеря ревнителей славянского языка: графа Д.И.Хвостова.

Точно так же, как "Павлуша Свиньин" наделяет здесь китов - "страшными челюстями", так и Хвостов в одной своей басне назвал "голубей"... "зубастыми"! С тех пор выражение "творец зубастых голубей" - стало его устойчивым именованием в полемических выступлениях "арзамасцев".

И все же главное, что бросается в глаза при этом сопоставлении, - не исправления текста самого Свиньина, а... целая вставка, которая появилась в новой редакции этого очерка (она-то и является тем "пополнением" в тексте Свиньина, по сравнению с журнальной публикацией, о котором сообщало объявление в "Сыне Отечества"!). И наиболее сенсационным является то, что вставка эта... содержит стихотворный фрагмент.

"...Нынче, в минуты отдохновения, я перевожу и сочиняю небольшие пиесы, и, по правде говоря, ничто я так не люблю, как поэзию", - можно читать в том же письме Баратынского матери, где он живописует свои впечатления на палубе морского корабля. - "Я очень желал бы стать автором". По-видимому, этот стихотворный фрагмент - и является одной из тех "небольших пиес", и его нужно считать первыми известными нам теперь опубликованными стихами Баратынского.

А появляется эта вставка - не где-нибудь, а почти прямо в стык с той фразой, которая послужила источником очередной реминисценции в письме Баратынского. Напомню, что у него знаменитые "чудища морские изумлены дивным орудием, созданием человеческого гения, властвующего над стихиями", то есть, по-просту говоря, кораблем (или... все-таки не кораблем?...).

Фраза у Свиньина: "Изобретение корабля есть по истинне самое важнейшее, самое полезнейшее порождение ума человеческого; а совершенство, до коего доведено ныне мореходство, изумляет самое дерзское воображение". Есть, как мы видим, в этой фразе - всё: и "дивное орудие", и его "изобретение", и "человеческий гений", это изобретение осуществивший, и "изумление" им. Баратынский, одним словом, дотошнейшим образом переработал фразу Свиньина, создавая свое письмо.

Заканчивается все у Баратынского - "властью над стихиями". Но у Свиньина - тут-то все и начинается, с "совершенства, до коего доведено мореходство". В следующей фразе у него продолжается именно этот мотив: "Брось мореходца среди неизвестного ему моря; он взглянет на небо, увидит солнце или звезду, и секстант ему скажет, где он". И вот тут-то Баратынский - делает свою (в)ставку. Но - какую!

Как бы не так! - словно отвечает он Свиньину. А если... не увидит (ни солнца, ни звезды)? Еще раз напомню: в начале этого пассажа в письме Баратынский воображает себя на палубе корабля - во время "н е и с т о в о й б у р и", когда никакой секстант тогдашнему мореходцу не поможет. Уже в письме - он, как видите, полемизирует со Свиньиным, редактирует его! "Свиньинский" пассаж в его письме возникает не только для того, чтобы показать его причастность к очерку Свиньина, но и показать, в чем она, эта причастность, заключалась.

И это не единственное отражение редакторской работы Баратынского в письме. Мы уже обращали внимание на то, как преобразуется в письме Баратынского нелепое выражение, в котором у Свиньина предстает цитата из Виланда: "Если можно... забыть все опасности, все бедствия морской жизни, забыть, что одна доска отделяет от н е и з б е ж н о й с м е р т и..." Но почему же - "неизбежной"? "Вероятной", "близкой", "грозящей" - так было бы вернее.

Но Баратынский в тексте очерка - не вносит этого необходимого исправления. Зато в эпистолярном пассаже у него говорится просто: "доска между мною и смертью". Этот сегмент редакторской работы, таким образом, он переносит в письмо, чтобы представить его будущим читателям и исследователям как образец, как удостоверение того, что такая же редакторская работа производилась им в самом тексте свиньинского очерка.

Та же полемика с автором очерка, что и в письме, происходит и в книжной публикации во вставленном фрагменте. Баратынский не стал исправлять легкомысленного восклицания исходного автора. Зато сразу же после этого фразе Свиньина - противопоставляются те же погодные условия, о каких он напоминает в письме:

"Пусть бунтуют ветры, свирепствуют стихии. -

Но дерзостный корабль летит,
Взмахнув обширными крылами,
В незримы, дальние страны.
Вотще под ним зияют бездны -
Вотще валы ему претят!......"

И дальше продолжается текст Свиньина, завершающий мотив "власти над стихиями" апофеозом: "Здесь человек торжествует над законами природы [срв. у Баратынского: "властвует над стихиями"]; он попирает, он, так сказать, оковывает самые ветры".

Этот стихотворный фрагмент, написанный размером "Тавриды" С.С.Боброва (четырехстопный белый ямб), отразится затем в двух произведениях Баратынского. Во-первых, это "Пироскаф". Не зря, как видим, биографы удивлялись тому, что находили в юношеской переписке поэта - предвосхищение этого, одного из последних его стихотворений! [7] Оно, стихотворение это... и в самом деле н а ч и н а е т с о ч и н я т ь с я уже сейчас, в 1814 году, чтобы продолжиться... в 1844-

...П а р у с р а з в и в, к а к б о л ь ш о е к р ы л о,
Лодка рыбачья качается в море...

И в той же строке стихотворного отрывка, где предвосхищается эта метафора, присутствует глагол, который - не повторится, но найдет себе зеркальный отзвук в стихотворении 1844 года:

Но дерзостный корабль летит,
В з м а х н у в обширными крылами...

В стихотворении "Пироскаф" этот глагол "прозвучит" в связи с тем же "парусом" (только уже не рыбачьей лодки, а самого парохода-амфибии). А главное - вновь произойдет тот же перенос на противоположное, что и в случае с "царями" в очерке Свиньина, письме Баратынского и "бестужевском" переводе, с корабля - на море, по которому он поплывет:

...Ветру наш парус раздался недаром:
Пенясь, глубóко в з д о х н у л Океан...

Теперь любопытно посмотреть... во что, в какое значимое слово складываются те два слога, что различают два эти соотносящиеся глагола, разделенные тремя десятилетиями. "Д о - м а". Это именно та эмоция, то переживание, которое выражается этим вздохом, этим взмахом: "Наконец-то я дома!" Подобно глубокому, облегченному вздоху Сталкера в будущем кинофильме А.Тарковского, снова оказавшегося в "Зоне"...

Подхватывается у Баратынского в 1844 году и мотив зрения из его юношеского стихотворного наброска. Мы видели, что именно с него-то все и началось: мореходец у Баратынского, в отличие от Свиньина, - н е в и д и т тех небесных светил, которые могут указать ему путь. И куда он "летит" - он тоже... не видит:

В н е з р и м ы, дальние страны...

В "Пироскафе", казалось бы, - полностью наоборот. Путешественник своими собственными глазами видит окончательную цель своего странствия, к которой он "мчится":

...В и ж у Фетиду: мне жребий благой
Емлет она из лазоревой урны...

Но в том-то и дело, что "видит" он - внутренним взором, глазами своего воображения; то есть - тоже "не видит"...

В очередной раз, перенос на противоположное, теперь уже - самого пафоса всего этого фрагмента очерка, созданного общими усилиями Свиньина и Баратынского, происходит в "бестужевском" переводе, опубликованном в 1860 году. И в этом случае контраст возникает по тому же признаку, что и в первом, с "царями": в журнальном фрагменте человек изображается победителем моря, в байроновском отрывке - наоборот, море - победителем человека.

В первой же строфе перевода повторяется само слово, анафорически соединяющее две последних строки стихотворной вставки: "вотще"; но теперь оно обозначает не бессилие моря перед человеком, а бессилие человека перед могуществом моря-Океана:

...В о т щ е моря твои повсюду флотов полны, [8]
Грозящих гибелью для неисчетных стран:
Но человек, прошед грозой по всей вселенной,
Рушенье у твоих брегов остановил...

В наброске 1814 года, далее, предвосхищается, как бы подготавливается метафора, которая появится в байроновском переводе:

Вотще под ним зияют бездны -
Вотще в а л ы ему претят!......

На морской ландшафт - проецируется... сухопутная образность. Морские "валы" - предстают как бы "крепостными валами", защищающими цитадель Океана от нападения человека!

Напомним, что это уподобление мореплавания действиям сражающихся армий уже возникало в пассаже Свиньина о китах: "Казалось, они ш л и н а н а с в о й н о ю, дабы отмстить за опустошение их царства". И образ, намеченный в стихотворном наброске 1814 года, - то есть образ именно не просто военных действий, а... крепостного штурма! - затем отчетливо прозвучит в переводе из Байрона. Только - вновь по отношению к антагонистам обороняющегося своими валами от человека Океана, кораблям:

Что значат к р е п о с т и, плывущие в волнах,
Которыми гордясь напрасно человеки
Властителями быть задумали морей, -
И, заклявшись войной к другим людям навеки,
Победу приковать хотят у кораблей...

Срв. с глаголом в последнем стихе ("п р и к о в а т ь") окончание фрагмента во фразе Свиньина: "он попирает, он, так сказать,   о к о в ы в а е т   самые ветры".

У Байрона в соответствующем месте это сравнение кораблей с "крепостями" отсутствует; корабли здесь у него называются: "The oak Leviathans". Но сами "крепости" у него в этой строфе... все же есть; только это не корабли, а, наоборот, береговые цитадели, стены которых разрушают их пушки: "The armaments which thunderstrike the walls / Of rock-built cities".

Однако напомню, что все это происходит в финале четвертой песни поэмы, опубликованной в 1818 году. А в 1812 году - вышла вторая, в 18-й (!) строфе которой и фигурирует та метафора, контуры которой появляются в 1814 году в тексте очерка Свиньина и которая в полном виде предстанет в "бестужевском" переводе: "Корабль подобен   к р е п о с т и   п л а в у ч е й"   (пер. В.Левика).

Вслед за этим байроновским переводом, помещенным в конце очерка "Удовольствия на море", - в издании 1860 года появляется характерная приписка, в которой переводчик Байрона - возвращается к постановке вопроса в очерке Свиньина и письме Баратынского 1814 года. "Но не ошибся ли Байрон, поставив Океан выше человека?" - сомневается он, закончив перевод. И - составляет такой же коллаж из мотивов этих двух текстов, очерка и письма, каким по отношению к одному из них - является "морской" пассаж в другом.

Вплоть - до автопортрета "повелевающего разгневанным морем" Баратынского: "...Кто же бесстрашно несется в пучины,   п о в е л е в а е т   б у р я м и,   борется [варьируется начальный слог фамилии автора письма - Боратынского: бур... бор...] со всеми силами Океана и с победою выходит из битвы?" Вплоть - до напоминания о заглавной теме очерка Свиньина - "рыбной ловле": "...Кто, презирая ярость клокочущей бездны, похищает со дна морей корысти и   ц е л ы м и   м и л л и о н а м и   п л е н я е т   п о д д а н н ы х   Н е п т у н а?"

Вплоть даже... до того мотива "возвращения домой", который незримо присутствует и проявляется лишь при соотнесении стихотворной вставки в очерк 1814 года и стихотворения "Пироскаф". Здесь же он - явен, но опять - обращен на противоположное, представлен в своем буквальном, а не символико-метафорическом значении: "...Кто, обогащенный даньми, взятыми с моря,   б е с т р е п е т н о   в о з в р а щ а е т с я   н а   у т л о м   к о р а б л е   с в о е м   в   о т е ч е с т в о   и, не взирая на противоборствие стихий,   н е с е т   т у д а   с е р д ц е,   п о л н о е   р а д о с т и?..

Кто же этот победитель Океана?.."

Все это произошло в 1860 году, конечно же, потому, что бестужевский очерк изначально, еще в 1823 году, создавался с ориентацией на очерк Свиньина. Поэтому и байроновский перевод, помещенный в нем задним числом, вобрал в себя, как мы видим, некоторые черты того же исходного свиньинского очерка. А почему именно перевод из   Б а й р о н а - объясняет... место действия очерка о "рыбной ловле", о. Ньюфаундленд. Ведь   н ь ю ф а у н д л е н д - была порода любимой собаки английского поэта, воспетой им в его стихах!...

Но это не означает ли эта ориентация Бестужева на очерк о "рыбной ловле" - при том участии, которое принял в печатной судьбе этого очерка Баратынский, - что и тогда, в 1823 году, он... каким-то образом был причастен к появлению одного из первых очерков Бестужева, к рождению бестужевской прозы?...

Именно он мог явиться инициатором того, что за образец этой новой прозы был взят старый очерк П.П.Свиньина. Которому, тем самым... позволили "дорасти" до литературного уровня образцового альманаха пушкинской эпохи - "Полярной звезды"!

Тот же бестужевский "след" намечает и фактическое исправление, внесенное Баратынским в описание Гольфстрима. Напомню наблюдение, сделанное уже в конце 8 главы работы "Баратынский и Гейне": это описание подаст образец для метафорического изображения общественных перемен послевоенной эпохи, которое читатель найдет в биографическом очерке о Бестужеве, опубликованном в журнале "Заря" одновременно с выходом сборника его прозы.

У Свиньина в его панегирике мореплаванию, как мы помним, - "человек торжествует над законами природы". И это "торжество над законами природы"... дает о себе знать в следующем же пассаже! К этому месту и относится крупное исправление, внесенное Баратынским в ходе редактирования очерка:

"К вечеру мы вошли в течение Мексиканского залива, которое от берегов Мексики доходит досюда, не смешиваясь с морем, так что даже сохраняет ту теплоту воды, которую получает оно,   о м ы в а я   о г н е д ы ш у щ и е   г о р ы   Ю ж н о й   А м е р и к и.   Стремясь из пролива в океан, между берегов Флориды и острова Кубы, оно, в виде полумесяца беспрестанно расширяясь простирается в океан..."

Необходимо отметить, что эта картина уже находила себе предвосхищение в одном из предшествующих пассажей. При первых наблюдениях над очерком Свиньина, сделанными в работе "Баратынский и Гейне", мы уже отмечали эту, поэтическую особенность повествования Свиньина: проведение разных тематических мотивов через один и тот же уподобляющий образ. Так было с европейскими державами, а затем - и взорами мореплавателей, невольно уподобляющимися... хищным морским птицами, описываемым в другом месте очерка.

Точно так же и здесь: картина горного хребта, южноамериканских Анд, намечающаяся в приведенном пассаже, - ранее имела себе параллель в описании хребтов... "чудищ морских", китов: "Стаи морских птиц носились над ними по воздуху, и из них иные были так дерзки, что с налету   б р о с а л и с ь   н а   х р е б т ы   к и т о в   и   к л е в а л и   и х:   но сие едва ли и беспокоило чуд морских". Сходство с "огнедышущими горами" этих "чуд" завершается... "радужными фонтанами, кои они с свистом высоко пускали", - правда, не из "хребтов" своих, как следовало бы (и в которых птички как бы пытаются... пробурить необходимую скважину!), но "из ноздрей", "изо рта". Киты - уподобляются вулканам!

И если горные хребты Южной Америки в этой картине, нарисованной очеркистом, - как бы... погружаются в омывающие их воды Гольфстрима (который, к тому же, получается, течет... в обратную сторону: из Мексиканского залива - не к берегам Северной Америки, а к берегам Южной!); то подводные чудища, наоборот, - всплывают, превращаются в надводные горы, "хребты".

У Свиньина словно бы возникает... картина всемирного потопа, и Атлантический океан - затопляет высочайшие хребты южноамериканского континента! Баратынский, конечно же, исправляет это абсурдное описание: "...так что даже сохраняет ту теплоту воды, которую получает оно,   о м ы в а я   в у л к а н ы   н а   д н е   м о р с к о м   м е ж д у   б е р е г о в   Ф л о р и д ы   и   о с т р о в а   К у б ы.   Беспрестанно расширяясь, в виде полумесяца простирается оно в океан..." [9]

В том же направлении, к публикации 1860 года, указывает и еще одно исправление. И вновь - во фрагменте, имеющем исключительную важность с точки зрения творчества самого Баратынского: "...иногда в беспорядке они [птицы] садились на воду и с волнами то опущались, то поднимались на ней. Яркая белизна их, смешиваясь с   с и н е т о ю   моря, составляла разительную противуположность; иногда ныряли они за рыбою в воду и потом взвивались на воздух".

Баратынский исправляет эпитет, который в исходном тексте Свиньина... словно бы помечен для исправления графической заменой: "синетою" - вместо "синевою". Но, вместо того чтобы исправить букву, - он заменяет... само слово! В окончательном варианте выходит: "смешиваясь с   л а з у р ь ю   м о р я".   Это слово, которое, как мы знаем, будет обыграно в переводе из Байрона. А обыграно - в соответствии с буквенной игрой, которая строится вокруг этого слова в "Пироскафе".

У Баратынского в "Пироскафе" - словно бы табуируется название   Л а з у р н о г о   берега Франции, вдоль которого он плывет на своем пароходе, оставляя по другую сторону родину императора-корсиканца, образ которого... тоже табуируется, не обозначается в стихотворении! Скрывается в глубинах литературной работы Баратынского 1814 года...

Этот случай тройственной литературной игры между автором очерка, Свиньиным, и двумя его редакторами - наиболее разительный! В исходном тексте у Свиньина не было ни "синевы", ни "синеты", а было... то же слово, которое возвратилось в результате окончательной правки:   "л а з у р ь ю"!   Первый редактор словно бы... нарочно, без всяких других причин, устраняет его, чтобы Баратынский потом, своей собственной рукой, вернул слово, имеющее такое значение в его последующей поэтической биографии...

И может быть, табуирование слова в 1844 году в "Пироскафе" происходило именно по этой причине: потому что... тремя десятилетиями раньше оно было внесено рукой Баратынского в текст очерка Свиньина?... Внесено - в ходе литературной работы, которая до последних лет жизни... держалась им в тайне, однако теперь - само это табуирование слова, происходящее на глазах у читателей, и приводящее их в недоумение, открыто и громко сообщало им... о самом существовании, о самом наличии тайны! А уж какой именно тайны - об этом нам пришлось сначала самим догадаться, чтобы теперь - эту тайну разгадывать...

Однако, вместе с загадкой Баратынский дает - и... подсказку. И мы тоже ее обнаружили: создавая в 1844 году стихотворение "Пироскаф", он воспроизводит в нем ту самую картину ныряющих за рыбой чаек из очерка Свиньина, в которую вносил свои исправления. И воспроизводит ее - в изображении той самой уподобленной чайке рыбачьей лодки, ныряющей в море, которое наметится в стихотворной вставке в очерк 1814 года, в образе крылатого корабля.

Этот пассаж с птицами, повторю, в повествовании Свиньина был местом, в котором наиболее отчетливо выражены принципы его   п о э т и ч е с к о г о   построения. Так что реминисценция этого места - органично вошла в художественный состав предсмертного стихотворения Баратынского.

Итак, все началось с того, что в тексте юношеского письма Баратынского мы (не могу не отметить: с подачи замечательного литературоведа-компаративиста Р.Ю.Данилевского) обнаружили цитату из Виланда. Поначалу мы думали, что она пришла в текст начинающего литератора - оттуда, откуда ей всего естественнее было бы взяться: из повести Карамзина "Остров Борнгольм". Но потом оказалось, что пришла она - вовсе даже из очерка Свиньина "Рыбная ловля..." (этот случай обращения к поэме Виланда Данилевскому, однако, остался неизвестен, так же как и в позднейшем очерке Николая Бестужева!). [10] Да и весь включающий ее эпистолярный пассаж - это сумма цитат, реминисценций из того же источника!

Поэмы Виланда "Первонте" я, увы, не читал, и чтó собой представляет эпизод, откуда Карамзиным впервые было заимствовано в русскую литературу это эффектное выражение, - я долгое время не знал. Не знал, к стыду своему, даже того, что эта самая поэма "Первонте" - та же самая поэма "Вастола, или Желания", с изданием перевода которой был связан у Пушкина литературный скандал в самое последнее время его жизни!

Более того, знакомство с этим эпизодом Виланда состоялось у меня окольным путем, когда мне (не помню уже, где, вероятно, в тех же работах Р.Ю.Данилевского, но только... в другом месте, не в том, где говорится о цитате у Карамзина!) - объяснили, что этот самый эпизод был воспроизведен... Пушкиным же, в "Сказке о царе Салтане...", и представляет он собой не что иное... как знаменитый рассказ о плавании героев по морю   в   з а к о л о ч е н н о й   б о ч к е!

Ага! - воскликнул я в тот момент. Я давно уже представлял себе мысленно картину, нарисованную в письме Баратынского, и она казалась мне одновременно... и очень странной, и до боли напоминающей что-то очень знакомое. Что это за морской корабль такой - спрашивал я себя (ибо некого больше было спросить, никого больше это не интересовало), - стоя   н а   в е р х н е й   п а л у б е   которого, можно быть "отделенным от смерти...   о д н о й   д о с к о й"?!

Мне рисовался только один возможный ответ на этот вопрос, и он - стал тем зерном, из которого выросли все мои исследования о связи творчества Баратынского с традицией европейского фантастического романа, часть из которых представлена в первой работе, вошедшей в настоящую книгу моего сборника.

Естественно: плывущая по морю закупоренная бочка - это разновидность   б у д у щ и х   п о д л о д о к   и   б а т и с к а ф о в,   и командиром, капитаном такой подлодки - и воображал себя четырнадцатилетний Баратынский, сочиняя свой эпистолярный коллаж из мотивов очерка офицера морского флота Павла Свиньина. Отсюда - "одна доска между мною и смертью", что именно и имеет место и в заколоченной бочке Виланда, и в любом подводной корабле. Отсюда - и подводные морские чудища (ведь у Баратынского, в отличие от Свиньина, не уточняется, что это - способные плавать по морское поверхности киты!), - с изумлением взирающие на "создание человеческого гения", впервые заплывшее в их глубины.

Отсюда - уже совершенно откровенная картина подводного морского плавания в приписке к очерку Н.А.Бестужева: "Кто, презирая ярость клокочущей бездны,   п о х и щ а е т   с о   д н а   м о р е й   корысти?..." В приписке, которая впервые появится в печати... в 1860 году, когда уже приобретут всеобщую известность романы создателя величайшего фантастического подводного корабля, гениального последователя Баратынского, французского писателя Жюля Верна...

Лишь после того, как были написаны и впервые опубликованы эти строки, я узнал, что работа над проектом серийного производства подводных лодок велась уже... в конце XVIII - начале XIX века, то есть за десять лет до написания знаменитого письма Баратынского, тем же американским изобретателем Робертом Фултоном, которым немного времени спустя будет воплощен в жизнь замысел создания парохода.

Более того, работа эта (не увенчавшаяся, однако, в отличие от второго фултоновского проекта, результатом)... была по-видимому тогда же хорошо известна русским поэтам! В поэме С.С.Боброва "Таврида", той самой, размером которой написана стихотворная вставка в очерке Свиньина, в шестой ее песни упоминается...   N a u t i l u s!   Оказывается, так называлось не только подводное судно капитана Немо из романа Жюль Верна, но и... основанная в 1797 году Фултоном компания по производству подводных судов, и первое из них, построенное им в 1800 году. [11]

Конечно, в поэме Боброва имеется в виду не корабль капитана Немо, и даже не "Наутилус" Фултона, а "всего лишь навсего" - "морское небольшое животное, называемое Nautilus, или корабле-образец, который при хорошей погоде выплывает на поверхность воды, вытягивает из своей спины некоторый род природного паруса и по ветру как бы едет по воде". [12]

Однако... первое издание поэмы появилось в 1798 году, то есть на следующий год после основания фултоновского предприятия. Правда, там этого "наутилуса" (от которого и Фултон, и Верн заимствовали названия для своих кораблей) еще нет. И стихотворное описание его, и прозаическое примечание, его поясняющее, процитированное нами, появляется только во втором издании поэмы (уже под названием "Херсонида"), в 1805 году:

Уже кораблик не дерзает
Из бездны выникнуть в верх вод,
Чтобы, природное свое
Препончато подняв ветрило,
Прогулку произвесть по зыби;
Ему тончайший ветр сподручен;
Теперь он носится, склубясь,
Внутри пучины волей бури;
Он ждет, доколь пройдет час гнева
И возвратит ему минуты,
Природным силам соразмерны
И опытам его приятны.

Именно накануне выхода этого, переработанного издания поэмы, в 1804 году Фултоном было получено ассигнование от французского правительства на строительство подводных кораблей, "наутилусов"...

В последней же, восьмой песни этой поэмы есть и картина р ы б н о й л о в л и, с описанием рыб, выныривающих из воды, которое откликнется у Свиньина:

Как тамо рыбы выпрядают
И, сделав в воздухе полкруг,
Тотчас опять стремятся в бездну?
Лишь за собою оставляют
Кругов морщины по водам... [13]

Вновь этот "футурологический" эпизод из поэмы Виланда (и сказки Пушкина) обнаружится, и столь же завуалированным образом, в переписке Баратынского в 1832 году. Имя Виланда, правда, тут будет произнесено открыто, но вне всякой видимой связи с этим эпизодом его поэмы. А рядом - будет упомянута та самая пушкинская "Сказка о царе Салтане..."

Так что читателю (письмо изначально было адресовано И.В.Киреевскому) опять нужно будет приложить усилия своего воображения, чтобы соотнести два этих разрозненных, по видимости, упоминания,   у в и д е т ь   (как сам Баратынский - Фетиду с ее "лазоревой урной" и островом-черепком в предсмертном своем стихотворении) сказочный эпизод, возникающий на перекрестье этого соотнесения...

Контуры знаменитого жюль-верновского романа "20 000 лье под водой", таким образом, уже в 1814 году рисуются воображению великого русского поэта. В письме, надо добавить, написанном именно по-французски, да еще и (как мы отмечали) - исподволь затрагивающем темы современной французской истории, судьбу будущего изгнанника... с острова Святой Елены. И когда это юношеское письмо Баратынского, с его научно-фантастическим романным потенциалом, вновь всплывет в переписке 1832 года - вместе с ним будут уже клубиться... мотивы других романов трилогии Ж.Верна о капитане Немо!

В этом пассаже, где Баратынский упоминает Виланда, он утешает своего адресата - только что потерпевшего литературное "кораблекрушение" Киреевского - напоминанием батюшковского очерка, фантастической ситуации, нарисованной в нем, с легкой руки... французского математика д"Аламбера. Спор идет о том, что будет делать стихотворец... потерпевший кораблекрушение - в буквальном смысле, попавший на...   н е о б и т а е м ы й   о с т р о в?...   В таком контексте, в который попадает эта гипотетическая ситуация под пером Баратынского, - она становится напоминанием об очередном жюль-верновским романе, "Таинственный остров"!

Баратынский идет еще дальше. Исследователь его творчества (С.Г.Бочаров) остроумно сопоставил эту фантастическую ситуацию из очерка Батюшкова - с будущим высказыванием Мандельштама, сравнившим поэзию самого Баратынского - с плывущим по морским волнам посланием в запечатанной бутылке. Ведь запечатанную бутылку - и бросают с необитаемого острова моряки, потерпевшие кораблекрушение...

Мы же - дополнили это наблюдение исследователя. Сам этот мотив послания в запечатанной бутылке - возникает, намечается... уже в письме Баратынского! Батюшков рассуждает о поэте (таком, как приводимый им в пример А.Д.Кантемир), судьба которого - подобна судьбе человека, оказавшегося на необитаемом острове, у которого нет надежды найти отклик у современников, - и говорит о том, что творчество его поневоле становится   "п о с л а н и е м   п о т о м с т в у".   А рядом у Баратынского - упоминаются Виланд и Пушкин, маячит их образ плывущей по морю заколоченной бочки!...

В бочке, правда, у них - человек, люди. Но человек = книга, письмо. Это уравнение хорошо известно русской литературе эпохи: начиная с Карамзина ("Что наша жизнь? - Роман. / Кто Автор? - Аноним!...") и заканчивая заключительными стихами романа самого Пушкина "Евгений Онегин" ("Блажен, кто жизни праздник рано / Оставил, не допив до дна / Бокала полного вина, / Кто не дочел ее романа...").

Таким образом, в само это рассуждение Баратынского входит третий роман Ж.Верна - "Дети капитана Гранта", весь сюжет которого - и строится вокруг таинственного письма, случайно найденного в открытом море в запечатанной бутылке! Письма, которое нужно расшифровать, разгадать, добиться его истинного смысла путем многократных трудных попыток, чтобы в результате... встретиться с отправившим его человеком!

Панфилов Алексей Юрьевич : другие произведения.

Баратынский - редактор П.П.Свиньина

Оставить комментарий © Copyright Панфилов Алексей Юрьевич (litteraturowed@yandex.ru) Размещен: 20/10/2018, изменен: 05/11/2021. 54k. Статистика. Статья: Е.А.Баратынский. Темы и вариации Скачать FB2		Ваша оценка: