В материале рассматриваются письма А.И.Журавлевой, адресованные участникам турбинского семинара, что позволяет восстановить эпизоды семинарской жизни и соотнести их с научным, творческим и бытовым контекстом 1960 - 1970-х годов. Особую ценность представляют реплики, заметки семинаристов и людей околосеминарского круга, обнаруженные в документах А.И.Журавлевой - ее письмах, адресованных Л.С.Мелиховой, выпускнице филологического факультета (1957 - 1962), участнице Лермонтовского семинара. Эти описания семинара Турбина впервые вводятся в научный и историко-культурный оборот.
Галина Владимировна Зыкова - филолог, историк русской литературы. Профессор филологического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор монографий о литературных аспектах русской журналистики XIX века. Совместно с Е.Н.Пенской и М.А.Сухотиным подготовила к печати несколько посмертных публикаций стихов Вс.Н.Некрасова. Живет в Москве.
Пенская Елена Наумовна - филолог. Родилась в Москве. Окончила филологический факультет МГУ им. М.В.Ломоносова. Ординарный профессор НИУ ВШЭ, доктор филологических наук, автор нескольких сотен работ по русской и европейской истории идей, литературы и театра XIX - XXI веков. Руководитель Департамента общей и прикладной филологии факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ. Живет в Москве.
К 10-летию смерти Анны Ивановны Журавлевой (1938 - 2009) и Всеволода Николаевича Некрасова (1934 - 2009)
Очерк Анны Ивановны Журавлевой "Семинар уже был легендарным", [1] подготовленный к 250-летию Московского университета, имеет не только мемуарное, но и методологическое значение. В нем становление "легенды" осмысляется через приметы времени, сведения об атмосфере университетской и шире - переломы умственной жизни конца 1950 - 1960-х годов.
Однако детальнее стилистическую суть "легендарности" можно проследить при сопоставлении писем, зафиксировавших быт семинарского закулисья, документов, содержащих описания одних и тех же событий разными авторами.
В этом материале мы в основном обращаемся к письмам Анны Ивановны Журавлевой, адресованным участникам турбинского семинара. [2] На наш взгляд, публикация такого рода источников позволяет восстановить - насколько возможно - эпизоды семинарской жизни и соотнести их с научным, творческим, бытовым контекстом 1960 - 1970-х годов. В архиве А.И.Журавлевой хранятся и письма некоторых семинаристов. Сейчас трудно оценить полноту и степень интенсивности их переписки, происходившей в основном после окончания Московского университета во время поездок, путешествий, расставаний после распределения, разбросавшего выпускников в разные концы страны. Следует отметить, что целостных описаний семинарской жизни, ее научной составляющей в частной переписке нам пока не удалось обнаружить. Тем ценнее представляются те "картинки" - реплики, заметки семинаристов и людей околосеминарского круга, обнаруженные в документах А.И.Журавлевой - ее письмах, адресованных Леонтине Сергеевне Мелиховой, [3] выпускнице филологического факультета (1957 - 1962), участнице Лермонтовского семинара. Несколько лет назад Леонтина Сергеевна Мелихова любезно передала нам стенограммы лермонтовских конференций, а также 35 писем А.И.Журавлевой, относящихся к периоду ее (Мелиховой - Г.В., Е.П.) пребывания на Кубе в 1962 - 1964 годах, где она преподавала русский язык. [4] Эти описания семинара Турбина, а также детали его возможных продолжений в исследовательской, эстетической, художественной практике тех, кто был причастен этому кругу, в научный и историко-культурный оборот мы вводим впервые.
Последнее время семинары, в основном домашние, [5] нередко обсуждаются как один из способов организации науки. [6] Эта форма приобретает основные качества в эпоху оттепели, закрепляется в пост-оттепельное время, возвращая академические корни и прежние традиции, разрушенные к началу 1930-х годов. [7] По мысли семинаристов-семидесятников, к началу перестройки семинарская традиция "проросла" в новых исследовательских проектах и образовательных структурах, международных и российских. [8] Фрагментарные, нередко случайные сведения оседают в воспоминаниях, рассыпаны в записках, частных письмах, эссе "по поводу", которые появляются время от времени в научных журналах, сборниках и публицистике. Все эти материалы порождают вопросы, давая основания видеть противоречия, наблюдать, с одной стороны, близость, пересечения, "тесноту", а с другой - разобщенность, раздробленность групп.
В подходах к проблеме семинара, где складывались или не складывались, а порой ломались личные и профессиональные судьбы, есть много препятствий, иной раз непреодолимых. Они заключаются в отсутствии источников, трудностях систематизации и выстраивании типологии, в поиске принципов классификации. Повезло тем бытописателям семинарской жизни, в чьих руках остались хоть какие-то документы, фиксировавшие доклады, обсуждения или другие события. Но таких - единицы. Чаще мы имеем дело с разрозненными сведениями. Как жаль, к примеру, что мы так мало знаем о семинарах Л.Е.Пинского на филологическом факультете МГУ с 1948-го по 1951 год, закрытых во время кампании по борьбе с космополитизмом. Сохранилась ли какая-то преемственность его домашних семинарских занятий с прежними университетскими? Семинары проходили в Козловском переулке у метро "Лермонтовская", где жили И.М. и А.С.Фильштинские. [9] К ним Л.Е.Пинский нередко приходил после возвращения из Унженского лагеря и реабилитации в 1956 году. [10] Позднее эти семинары переросли в "межцеховые" "пятницы" на Красноармейской улице, где собирались ученые, поэты и художники, обмениваясь самиздатом и другим "мыслительным опытом". [11]
Семинары домашние и вузовские, закрепленные нормативами учебного процесса, и вольные, существующие по своим правилам, альтернативным официальной науке, но соблюдающие строгие ритуалы... Память о них сохранялась представителями разных поколений. У семинарской жизни разные сроки. Долгожители встречаются редко. [12]Семинары менялись с течением времени, складывались как отражение локальных процессов, происходивших в университете, и одновременно становились катализатором новых подходов в академических исследованиях, нового языка в искусстве, эстетике и художественной практике.
Антропология московской, питерской и региональной, как сказали бы сейчас, семинарской среды - все это требует собирания и социологического анализа.
Так, на русском отделении филологического факультета МГУ после смерти Сталина без малого в течение тридцати-сорока лет параллельно функционировали несколько "культовых" семинаров - С.М.Бонди, Н.И.Либана, [13] В.Н.Турбина. В Ленинградском университете не менее известны семинары Д.Е.Максимова, посвященные блоковскому творчеству и поэтике русского символизма. Как домашние полуофициальные встречи они "погранично" прописались с 1960-х до середины 1970-х годов в ленинградском музее-квартире А.А.Блока. [14] Если судить по мемуарам, то ко всем "выпускникам-приверженцам" можно в равной степени применить одни и те же формулы: на всех турбинских (читай: либанских, максимовских и т. д.) есть особый отпечаток, а для учеников руководитель такого калибра, как правило, - кумир, эталон и самый свободный профессор университета. [15]
Лермонтовский семинар В.Н.Турбина сохранял свою притягательность [16] для студентов и особые центральные позиции на факультете почти четверть века с середины 1950-х годов, о чем свидетельствуют многие. [17]
Свой краткий "портрет" турбинского семинара как пересечения и кристаллизации ключевых профессиональных и житейских сюжетов предложил Вс.Некрасов: "О турбинском (Лермонтовском) семинаре в МГУ да и самом В.Н.Турбине вкратце не расскажешь. Компания была не без обычных дрязг, но в основном все-таки очень дружная. Сплачивали и выезды на разную картошку (тут Турбин, как я понимаю, был всегда первый), и поездки всем автобусом (был такой специальный автобус) на конференции, и, главное, сами конференции, хоть автобусом туда, хоть пешком... Т. е. главное-то все-таки был сам семинар. Так или иначе...
Уж Лермонтова в обиду не давали... И честно скажу, до чего живым делом может быть академическое литературоведение, я понял, уже только набравшись ума на этих конференциях. И, понятно, в кулуарах. В основном в пикировках. Хоть сам лет пять как кончил учение, а нам читали-преподавали, например, Е.Б.Тагер, М.В.Панов. И читывали и мы того же Тынянова. Позже слыхивали и про Бахтина... Вот и весной 1966 в автобус на конференцию в Пушкинские горы взяли нас с Михаилом, [18] а старшей по поездке была Аня, тогда как раз заканчивавшая аспирантуру". [19]
Как и в любом сообществе, в семинаре наверняка существовала своя иерархия, внутренние группы, притяжения и отталкивания. Воспринимались эти измерения, естественно, по-разному - изнутри и снаружи, меняясь со временем. Любопытен сторонний взгляд М.Л.Каганской, [20] нередко навещавшей турбинцев. О своем понимании семинарского устройства она писала А.И.Журавлевой 20 декабря 1962 года: "Меня очень интересует и вообще жизнь семинара (он у меня как-то "кругами" - ближний (Энтин, [21] Лощиц), [23] немножко отступив Черняков, [23] Александров, [24] еще дальше - ты, Тоня, [25] хотя степень заинтересованности примерно одинакова для всех и очень-очень книжна)". [26] Остается непроясненным, как и по отношению к кому/чему, в какой системе координат внешний наблюдатель выявляет эти семинарские "кольца", определяет их конфигурацию.
Тем не менее можно считать, что появление М.М.Бахтина, встречи с ним, рассказы и обсуждения, связанные с его фигурой, стали одним из кульминационных моментов в "большой" истории семинара и его участников. Выстраивалась семинарская вертикаль, и коллизия "учитель нашел своего учителя", настойчиво повторяемая В.Н.Турбиным, преемственно усваивалась учениками, укрепляя легенду семинара.
Для Анны Ивановны Журавлевой семинар и его создатель сыграли в последующей профессиональной жизни едва ли не основополагающую роль, хотя многое переосмыслялось позднее, менялись оценки. Но влияние В. Н. Турбина проявилось прежде всего в сочувствии идеям Бахтина. [27]
Послеуниверситетское время для Анны Ивановны Журавлевой складывалось непросто и до поступления в аспирантуру в 1964 году в основном было связано с поиском работы.
Что касается семинаристов (студентов и уже закончивших университет), то турбинская "опека" сказывается и в том, что он постоянно вовлекает их в круг своих интересов, делится с учениками "открытием" Бахтина. Леонтина Сергеевна Мелихова со временем становится своим человеком в доме Бахтиных, особенно в последние годы жизни Михаила Михайловича. "Лялины сигары", которые Л.С.Мелихова присылает с Кубы Бахтину, нередко упоминаются в переписке. Анна Ивановна Журавлева была знакома с Бахтиным с 1963 года, хотя сама она позднее называла другую дату - годом позже. "К М.М. в Саранск меня, тогда аспирантку, и несколько студентов В.Н.Турбин привез из Пензы, с Лермонтовской конференции 1964 года. М.М. был тогда еще не очень похож на свой известный портрет, который обычно воспроизводится: тогда он был полнее, более круглолицый. Он мне показался каким-то мягким, был очень приветлив, может быть, потому, что чувствовал наше страшное смущение. Я, конечно, уже читала тогда книгу о Достоевском и была совершенно под ее властью". [28] Бахтин же в письме от 29 декабря 1963 передает "признательность Ане", приславшей "Вестник Московского университета" с знаменитым "покаянным письмом" Турбина, опубликованным в 10 номере 1963 года в связи с его проработкой на кафедре, когда ему пришлось выбирать между заявлением об уходе из университета и заявлением о полном пересмотре своей эстетической позиции. Бахтин откликнулся: "...считаю, что поломка Вашей прекрасной машины (я уже не говорю о Вашем здоровье) нечто гораздо более серьезное и печальное, чем этот карнавальный жест". [29] Темы, обсуждавшиеся в переписке В.Н.Турбина и М.М.Бахтина 1962 - 1966 годов, [30] отражаются и комментируются в неопубликованных "синхронных" письмах Анны Ивановны Журавлевой Леонтине Сергеевне Мелиховой в 1962 - 1964 годах, взаимно дополняя друг друга.
Турбинские увлечения кибернетикой, его технократизм, доминирующий в 1962 - 1963 годах, осторожно, но достаточно трезво и не без юмора комментировались А.И.Журавлевой. Нельзя сказать, что эта тема настойчиво обсуждалась, но несколько раз она упоминалась в ее письмах - впроброс - достаточно иронично: "Шеф [31] последнее время только и занят кибернетикой, точными методами, машинами, спорит и соглашается с Колмогоровым. А я скорее соглашусь все-таки с Корнеем Ивановичем, потому что ведь и вправду словесный трафарет убивает душу, превращает человека Бог знает во что, набивает его мозги кибернетикой" [32] (из письма 17 марта 1962 года). Описывая совместный поход на просмотр фильма "Трус", [33] Анна Ивановна словно бы вскользь замечает о Турбине: "Дон Кихот, Санчо и Личарда [34] в одном лице, думает о кибернетике и неторопливо прихрамывает, захватывающе рассуждая о собаках, страшных немецких овчарках. Собаки сейчас его главная страсть <...> И как-то это все не очень вяжется с кибернетикой. Фильм сильный. Про то, как деревенский учитель (очень убедительный Ладислав Худик), совсем не герой, а какой-то... человечный что ли... он все время нервничает, просит жену соблюдать осторожность - ведь немцы в конце войны особенно зверствуют. И вот этот учитель делает очень спокойно то, что нужно: спрятал в горах раненого партизана и тут же ему приходится спасать советского парашютиста Олега (Олега Стриженова не очень люблю из-за его иногда ходульного пафоса, но здесь он на месте), который едва не попал в плен, расстрелял все патроны и бредит после ночи в ледяной реке. Командир прибывшего в деревню немецкого подразделения (Вильгельм Кох Хуге) тоже бывший учитель и хорошо говорит по-чешски. Но после взрыва, погубившего много немецких солдат, он заставляет героя читать список заложников - жителей деревни, читать до тех пор, пока не признается тот, кто взорвал мину. Не закончив чтения, учитель берет на себя ответственность за взрыв и погибает на виселице. Вот, собственно, в чем суть дела..." И далее следует довольно тщательный "репортаж" о фильме (как сама А.И.Журавлева называет эту часть письма Л.С.Мелиховой от 10 февраля 1963).
Если судить по сообщению Турбина от 4 февраля 1963-го, адресованному Бахтину, этот фильм произвел на него "душераздирающее впечатление" и собак в фильме оказалось множество - все они были великолепные по выразительности - злые вымуштрованные немецкие "доберман-пинчеры". И далее сообщает, что собаки последнее время составляют предмет его страсти и "маниакальных" мыслей, что свидетельствует о возрастающей необходимости написать совместную "книгу о зверях" в литературе, структура и ритм которой прорисовываются все более отчетливо. [35] Обсуждение этой книги, похоже, стало в 1962 - 1963 годах одним из центральных сюжетов, который занимал руководителя и семинаристов, потому что Анна Ивановна трижды возвращается к деталям, сообщая Леонтине Сергеевне о "звериных" замыслах. Причем упоминания "книги о зверях" и серьезны, и шуточны. "Звери всюду - звери вокруг нас", - так начинает Анна Ивановна свое письмо 7 января 1963, поздравляя Леонтину Сергеевну с Новым годом. Звериные мотивы в письмах обретали даже конкретные очертания, намечался план сборника, именуемого "Бестиарий русских прозаиков и поэтов XIX века". А.И.Журавлева предлагала Л.С.Мелиховой совместное обследование животных в лермонтовском мире. "Самый густонаселенный домашними и дикими существами у Лермонтова, кажется, "Вадим". Сцена неудачной травли как-то по-балладному схематична. Нет? А помнишь, дальше в XIX главке пейзаж пронзительный. Убедительность достигается скорее всего за счет подлинной передачи звериных звуков. Вот что имею в виду: "...По обеим сторонам дороги начинали желтеть молодые нивы; как молодой народ, они волновались от легчайшего дуновения ветра; далее за ними тянулися налево холмы, покрытые кудрявым кустарником, а направо возвышался густой, старый, непроницаемый лес: казалось, мрак черными своими очами выглядывал из-под каждой ветви; казалось, возле каждого дерева стоял рогатый, кривоногий леший... все молчало кругом; иногда долетал до путника нашего жалобный вой волков, иногда отвратительный крик филина, этого ночного сторожа, этого члена лесной полиции, который, засев в свою будку, гнилое дупло, окликает прохожих лучше всякого часового..." Ну и особо - про обыкновенную волчью звериную природу в конце, когда встречаются отец и сын? "они плакали от радости и от горя; и волчица прыгает и воет и мотает пушистым хвостом, когда найдет потерянного волченка; а Борис Петрович был человек, как вам это известно, то есть животное, которое ничем не хуже волка; по крайней мере так утверждают натуралисты и филозофы... а эти господа знают природу человека столь же твердо, как мы, грешные, наши утренние и вечерние молитвы; - сравнение чрезвычайно справедливое!.." Хорошо бы собрать и по "Герою", и по стихам-поэмам. Получается интересно. Что скажешь?" (из письма А.И.Журавлевой Л.С.Мелиховой 18 апреля 1963-го). Видимо, Достоевский рассматривался как следующий "пункт" обследования, потому что в сезонном - конца весны - лета - каникулярном эпистолярии, где обсуждается и поездка к М.М.Бахтину осенью, и "звериная антология", всплывают реминисценции из сочинений Достоевского. "Облепили мы ММ, [36] как мухи Фому в "Селе Степанчиково" (из письма А.И.Журавлевой Л.С.Мелиховой 10 июня 1963); примерно то же самое суждение о понятном, но назойливом - "девичьем, хоть и юношей на самом деле немало вокруг" - беспокойном интересе к Бахтину, который Анне Ивановне представляется не всегда уместным: "Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух у варенья; да ведь не разберешь, которая замуж хочет", - как говаривал господин Бахчеев". [37] Чуть позднее и сам Михаил Михайлович видится автору отчасти как "персонаж" литературного бестиария - "мягкий и молчаливый нездешний диковинный зверь" (из письма А.И.Журавлевой Л.С.Мелиховой 2 марта 1964-го). Похожие черты бахтинского облика повторяются и в мемуарном очерке А.И.Журавлевой, цитированном выше.
Заразительность турбинской затеи проявилась еще и в том, что описания дружеских посиделок семинаристов передаются в эпистолярии автором словно бы сквозь оптику детского поэтического цикла С.Я.Маршака "Детки в клетке": "Ел морковку у слона / С журавлем поел пшена / Погостил у носорога / Отрубей поел немного", - А.И.Журавлева мимоходом подмечает характерную черту общительного Б.П.Энтина и его талант "непринужденно столоваться в разных приятельских домах" (из письма А.И.Журавлевой Л.С.Мелиховой 12 июля 1963-го). "Послесловие" А.И.Журавлевой, к которому присоединялся и Вс.Некрасов, обычно сопровождало прощание с гостями, уходящими из дома в Сокольниках: "Но вот наступает прохлада. / Чужие уходят из сада. / Горят за оградой огни, / И мы остаемся одни". В подобных обстоятельствах авторы данного текста слышали не раз от хозяйки дома этот финал стихотворения "Зоосад" С.Я.Маршака, но данная цитата, возможно, впервые появляется в письме Л.С.Мелиховой 12 июня 1963 года при описании вечера с семинаристами, собравшимися отметить двадцатипятилетие А.И.Журавлевой. Через несколько дней 19 июня в очередном письме А.И.Журавлева приводит к случаю сентенции "Из Турбина" применительно к одному из факультетских персонажей: "...такой же мерзавец и свинья в ермолке, как все. Моветон и старый башмак... [38] Однако, прав был, согласно В.Н., [39] гоголевский чиновник: "Свинья не бывает в ермолке!". Видоизменение данного пассажа всплывает позднее через три года в качестве "заставки" к одному из домашних журнальных выпусков. Но об этом ниже.
А пока звериные мотивы обнаруживались и в нелитературной повседневности. Даже щенок - эрдель Чарли появился в семье не в последнюю очередь в результате увлечения "литературным зверьем", о чем А.И.Журавлева позднее вспоминала 17 апреля 1965 года в письме Лоре: [40] "...наш бахтино-турбинский замысел материализовался вот в таком существе, рыже-черном, курчавом с толстыми лапами и с хвостом морковкой".
Звериная тема в 1960-х годах, видимо, получила продолжение в идее рукописного журнала под названием "Bufo", или "Bufonidae": "Недавно придумали дурачество - издавать потешный журнал. Дали ему ученое название "Bufonidae", или по-домашнему "Буфонида", "Буфа". Откуда взялось? Оказывается, есть такое семейство жаб очень большое, живут во всех частях света. Что характерно, жабы безобидные и беззубые, хоть и страшные. Говорят, на Кубе тоже водятся среди других аллигаторов. Не встречалась ли тебе наша "Буфушка" где-нибудь на берегу океана? А если всерьез, то все страшно увлечены. "Буфа" нам очень подходит, потому что карнавальна, дурашлива и способна передразнить каждого, начиная с шефа. Сочиняют, достают забытое все и много. Кто-то из наших недавно притащил: "Много бегал / Утомился / Ноги стали волочиться / Сядь на стул - / Зажги сигару / Посмотри - На небе солнце, / В светлом воздухе летают / Птицы, / На цветах сидят стрекозы / И жуки / И на камне умный бобр / Держит рыбу меж клыков. / Люди, звери и предметы / Ниц падут перед тобой, / И на лбу твоем высоком /Вспыхнет яркий лампион". [41] Пытались изобразить пантомиму. Предлагают открыть первый номер, взяв в качестве эпиграфа и программы журнальной..." (из письма А.И.Журавлевой Л.С.Мелиховой от 11 декабря 1963 года).
Генезис этой программы сам по себе заслуживает внимания. Но здесь мы его лишь наметим. Журнал с 1964 года приобрел форму одноименного альбома - просто "Жаба" без латинских коннотаций. С течением времени он видоизменялся, а с 1968 года за ним закрепилось альбомное название "Белиберда", заполнявшаяся все тем же составом турбинского кружка. К А.А.Чернякову, Ю.М.Лощицу, С.М.Александрову, А.И.Журавлевой присоединились Вс. Н. Некрасов и В.Т.Стигнеев. Журнал-альбом продолжался 7 лет в разных тетрадях и вариациях, периодичность, портфель нам неизвестны, но природу его уместно охарактеризовать словами Вс.Некрасова о книге "Вариус" М.Е.Соковнина: "...не так писался, как складывался..." - тогда же возникло некрасовское "плоское словцо "у околиц БелИберды". [42] Получается, в какой-то момент пути "Вариуса" и журнала "Жаба-Белиберда" турбинской компании пересеклись, сотрудничая друг с другом.
Не исключено, что эти упражнения в смысловой "галиматье"[43], эта независимость и открытость семинара впоследствии подготовили и встречу с молодыми поэтами Всеволодом Некрасовым и Михаилом Соковниным, приглашенными В.Н.Турбиным на семинар весной 1966 года. Не исключены и языковые взаимные рифмовки и переклички в журнальной Буфе-Жабе турбинцев и поэтической миниатюре М.Е.Соковнина: "ЖАБА". "Жила - была / Же-А-Бе-А", впервые в 1976 году опубликованной Вс.Некрасовым в сборнике детской поэзии "Между летом и зимой". В цикле М.Е.Соковнина 1968 года "Суповой набор (Болдинский предметник)" звери и насекомые присутствуют наравне с другими объектами: красные жуки, ежи, грачи. "Жабы. Луна. / Выпаривание блина. / Две свиньи, / газеты и соловьи". [44]
Вс.Некрасов в устной беседе с одним из авторов данного материала (27 апреля 2003 года) соковнинский "Зоосад" интерпретировал как возможную реплику середины 1960-х годов - реакцию на собирательные "детки в клетке" - обязательную укорененность "зверюшек" в детской поэтической традиции, якобы близкую детской психологии восприятия мира. "Тот же самый зоопарк, / тот же самый леопард / Не живые ягуары, / а живые мемуары / смотрят через листопад / на зоопруд и зоосад". [45] Одного "Зоопарка" оказалось недостаточно, понадобилось продолжение; "Здесь они все поневоле: / и слоны, и пони, лори, / крокодилы, / львы и тигры, / два горба, одна ноздря / на четыре взгромоздя". [46]
Один из рукописных номеров 1967 года был приурочен ко дню рождения А.А.Чернякова. [47] Его рубрики-разделы содержали разные поэтические и прозаические фрагменты. Завершенные и неоконченные, они написаны в основном А.И.Журавлевой с поэтическими вкраплениями Вс.Некрасова и М.Соковнина. Монтаж почерков, визуально выразительный, напоминал сценарий пьесы. Номер открывался эпиграфом-цитатой "из Турбина", сохраняющей "зооморфные" мотивы и словно бы отсылающей к письму А.И.Журавлевой Л.С.Мелиховой трехлетней давности: "Свинья не бывает в ермолке!" - твердил гоголевский чиновник. И в чем-то он был прав. Но все-таки, он не пытался развить свою мысль и не порывался именовать себя реалистом". Далее следует развернутая ремарка-пояснение. Она же - "Предисловие критика": "Итак, перед нами - новый цикл талантливого автора широко известной поэмы "Кто есть кто". Событие тем более радостное, что несколько затянувшееся молчание поэта беспокоило его друзей и вызывало злорадное удовлетворение в лагере врагов новой поэзии..." В "Предисловии" содержится и "портрет интеллектуального современника" - "целостного героя времени - человека черновиков", и ироническая оценка молодой поэзии, и лингвистический экскурс в область русской фонетики, в которой особое место в семье индоевропейских языков занимает "веселый русский, лукаво-иронический звук "Ч", таящий в себе отрицательную мудрость и глубину черноты, вечного антагониста серьезной и плоской пустоты белого". Шуточная галиматья сопровождает и весь "бахтинский лексикон": карнавальность, диалог, антиномии и т. д. А к звериным мотивам отсылает и реминисценция "из стихов талантливой современницы Некрасова", написанная в альбоме зеленой шариковой ручкой на фоне остальных чередующихся черных и красных строк: "...как черновая скоропись / сбивчивый след собачий". [48] В тридцать третьей части своей книги "Товарищ время и товарищ искусство" В.Н.Турбин полностью приводит стихотворение М.Борисовой "Два следа", где данные строки дважды повторяются рефреном. [49] После короткого комментария, возвращающего читателя к идее "целостности человека черновиков, заполняющего пространство своего существования "черновой скорописью" появляются новые действующие лица, и авторы журнала-альбома размещают экспромт М.Е.Соковнина, написанный синими почти печатными буквами "Подражание Александрову-Некрасову: "Толя Черняков / толи любит комаров / толи любит кальмаров". - Внизу страницы приписка А.И.Журавлевой красной шариковой ручкой: "При чтении этого альбома и в ответ на какую-то остроту С.Александрова, не сохраненную для потомства из-за отсутствия Эккермана при Александрове".
Журнально-альбомные и эпистолярные упражнения продолжались достаточно долго (видимо, больше 10 лет).
Очевиден в семинарском кругу взаимообмен домашними заготовками и "серьезными" темами. Наставники и питомцы развивают сюжеты, так или иначе заданные М.М.Бахтиным. К смеховой культуре Турбин и Бахтин в своих диалогах возвращаются часто. Стоит ли напоминать, что Бахтин еще в 1940-х годах сделал немало подступов к принципиальным для него концепциям о природе комического, соотнесении серьезного и смешного, философских элементах смеха, смехе как универсальной категории мироустройства - разработкам, ставших ядром теории романа, исследований о Рабле и Достоевском? [50] А с самого начала знакомства и переписки Турбина и Бахтина в начале 1960-х смех в разных ипостасях то и дело становится контекстом и лейтмотивом обсуждаемых событий - житейских, академических, творческих. Из очередного письма Бахтина узнаем его восприятие XIX века как почти исключительно серьезного, торжества bestia seriosa. "В атмосфере абсолютной серьезности (в пределе) невозможно никакое движение мысли (всякой мысли, а не только художественной). Абсолютная серьезность повелевает стоять без движения ("Замри!")". [51] Турбин в 1963 году намеревался выпустить книгу "Человек, который смеется", представил план, составлявшийся в диалоге с Бахтиным, заключил договор с издательством "Искусство", но рукопись так и не представил. Договор несколько раз пролонгировался и в 1966 году был расторгнут. [52] Журнал, как и совместная с Бахтиным монография, посвященная "изображению зверей в искусстве", остались не воплощенными в задуманном виде. Но следы общих планов, горячо обсуждавшихся в Саранске в 1962 - 1966 годах, проступают и в турбинских работах, и в статьях Бахтина. Так, собиратели и комментаторы бахтинского наследия опубликовали описание звериного мира у Флобера. [53] Анна Ивановна не раз позднее упоминала об этих семинарских домашних планах "вокруг" и "в связи" с Бахтиным, где не только всерьез ученически, но и шуточно, пародийно оформлялся почерк, узнаваемо прораставший в письмах, эстетических, вкусовых пристрастиях, академических штудиях и поэтической практике.
Бахтинские "личные уроки" для Анны Ивановны немногочисленны, но очень глубоки. В ее коротком мемуаре о Бахтине, к которому мы не раз обращались, значимы два эпизода. Один отчетливо осознается автором как "поворотный", открывший новую перспективу и понимание сути вещей. Дело в том, что Анна Ивановна присутствовала однажды при одной полемике и услышала важную реплику Бахтина, обычно молчаливого, в ответ на высокомерную атрибуцию мещанства, предложенную собеседником. "М.М... сказал, что это от Горького распространившееся презрительное отношение к мещанству совершенно несправедливо и бессмысленно. Речь тут идет об агрессивном неприятии достоинств рядового частного человека. А между тем именно этот массовый человек есть хранилище исторического опыта существования человечества. То, что я пишу, - не цитата, но за точность мысли я целиком отвечаю, потому что она для меня осталась очень важной на всю жизнь, открыла другой угол зрения на простые вещи и простые достоинства". Другой эпизод - это штрих к портрету Бахтина "смеющегося": "М.М. вспомнил, что Л.Е.Пинский привозил ему как-то ранние стихи Вс.Некрасова, они ему понравились, он сказал, что очень смеялся. Это были стихи лианозовского периода, я думаю, что развеселили М.М. "Стихи на русском языке", "Стихи на иностранном языке" и "Шли солдатики домой...", "Антимир". [54]
Именно в этой неформальной среде закладывались будущие основы Анны Ивановны Журавлевой - преподавателя-слушателя, словно бы унаследовавшего бахтинский дар молчания и сосредоточенного интереса к собеседнику. Магистральные направления исследований Анны Ивановны, ее метод, способы интерпретации литературных явлений, поведения в искусстве и академической жизни, истолкование репутаций, похоже, сформировались в семинарском домашнем закулисье. Прочтение театра Островского как преимущественно комедийного, "милосердно" ориентированного на того самого мещанина, человека простого сознания, [55] за которого заступился Бахтин, заключается в положительном заряде преодоления литературной инерции. Бахтинская точка отсчета опосредованно просматривается в таких основополагающих понятиях, введенных в научный оборот А.И.Журавлевой и Вс.Н.Некрасовым, как "иронический катарсис", корректирующий экспансивные претензии реализма и литературы [56] в целом стать "второй реальностью". [57] В каком-то смысле бахтинское "крещение" узнается и в принципиальной для А.И.Журавлевой и Вс. Н. Некрасова проверке искусства театром и театральностью - не только в общедиалогическом измерении, но и предельно конкретном понимании двойственной природы текста - одновременно воспроизводящего бытие и уклоняющегося от него, что наглядно и убедительно обозначает границы между самим высказыванием и аудиторией. Идеи Бахтина остро актуальны для Анны Ивановны и служат весомым аргументом в полемике с радикальной критикой, переосмыслением и в конечном счете погребением фигуры автора в культуре постмодерна. [58]
И напоследок. Если пытаться увидеть малую и большую, субъективную, частную и объективную хронологию семинара, обозначить "периоды", то безусловной вехой в его "исторической перспективе" можно считать 1975 год. В марте умер Михаил Бахтин, в июле не стало Михаила Соковнина. В последнем выпуске "БелИберды" хранилась вырезка из газеты с сообщением о его смерти. [59] Анна Ивановна, подводя итоги тяжелого уходящего года, 23 декабря в письме Лоре Агеевой соединяет эти два ухода: "...и наши утраты: Михаил Михайлович Бахтин, рассказывают, уходил трудно. Миша Соковнин три недели лежал в больнице и не справился. Не справляемся и мы. Будто осиротели... В этих пустотах начинается другая жизнь..."