Атеней. Журнал наук, искусств и изящной словесности, издаваемый Михаилом Павловым. Часть 3. М., 1830.


Июль 1830 (N 13). [Цензурное разрешение: 7 декабря 1830 г.]


Отрывки из нового романа. Жизнь Петра Ивановича Данилова. [Подстрочное примечание:] Несколько первых глав из сего же романа напечатаны в Литтературной Газете. [Без подписи.]


Девишник.


На другой день, к вечеру, начали сходиться и съезжаться к Осиповым дочери дворян, живших также в селе Архангельском и в ближайших соседственных деревнях. Матвей Никитич встречал и принимал всех равно, радушно и ласково; Авдотья Сергеевна целовала и миловала тех, которые были богаты и наряжены; другим, бедным и просто одетым, с гордым видом говорила: "А! милости просим", и потом уже не смотрела на них. Марья Матвеевна, набеленная, нарумяненная, разряженная, в смятении слушала поздравления подруг своих, отвечала им или несвязными словами или улыбкою: на лице ея была смесь приятных и неприятных чувствований (стр.35), следствие добрых и нежный советов отца и коварных и злобных внушений матери. Шут Яшка в полном уборе, становился то подле барина, то позади барыни и барышни своей, подражая им, кланялся входящим гостям, сравнивал их платья со своим, и говорил богатым, что они перещеголяли его, а бедным советовал вступить в его звание. Когда все собрались, Авдотья Сергеевна посадила дочь свою на средину канапе; подле нее, по обе стороны, достаточных и нарядных девиц, далее, на креслах и стульях, всех прочих, по богатству и чинам. "Теперь, кажется, все готово, сказал Осипов, можно позвать и жениха. Иван! - продолжал он, оборотясь к стоявшему в дверях слуге - поди и зови к нам Петра Ивановича. Наступило общее молчание; глаза всех девушек обратились на дверь и с нея не сходили.

Спустя несколько минут, Данилов и Кастальский вошли. Жених поднес невесте ларчик, окованный серебром: в нем были помада, духи, гребенки, (стр.36) пряжки и конфекты. Авдотья Сергеевна взглянула на все с презрением; девицы бросились рассматривать подарки, передавали их одна другой, шептались, и поглядывали то на них, то на Данилова; Кастальский также удостоился их внимания. Между тем Марья Матвеевна подчивала подруг своих конфектами.

Когда все успокоились, Осипов сказал: "По старине, девишник без песен не девишник. Авдотья Сергеевна! прикажите девкам спеть что-нибудь". Отворились двери в другую комнату. Там сидели горничныя девки: у некоторых из них подбиты были глаза и изцарапаны щеки, но они были веселы, по доброму свойству простого Руского народа, который скоро забывает горе, и радуется всякой радости. Между ними сидела старуха, няня Марьи Матвеевны, пордгорюнясь и утирая полою шушуна слезы.

Девки запели:
Как не пава по двору ходит,
Не павлиныя перья роняет; (стр.37)
Ходит красная девица
Вкруг высокого терема;
Говорит таковы слова небылыя:
Отомкнися, мой Немецкой замок, отомкнися!
Отложися, полуженая цепь, отложися;
Отворися, кипарисная дверь, отворися;
Распахнися шитый, бран положок, распахнися;
Развернися хрусчатая камка, развернися;
Пробудись мой батюшка родимый, пробудися;
Ты проснися моя матушка родимая, проснися;
Уж не век мне у вас вековати,
Одну ноченьку, одну ноченьку ночевати,
Да и той в горючих слезах не видати.
На молитве ли мне ее простояти,
Или с подружками милыми просидети,
Или продумать крепкую думушку
С родными, с отцом, с матерью.

Марья Матвеевна плакала; некоторые из подруг ея также отирали глаза, другие изподтишка улыбались, у Осипова по бледным щекам тихо катились слезы. Авдотья Сергеевна с сердцем закричала (стр.38) девкам: "спойте лучше: перекатно красно солнышко".

Девки взглянули друг на друга, пошептались, посмотрели с робостию на барыню, на барина, и опять запели:

Перекатно красно солнышко,
Ты звезда ли перекатная!
За облака ты, звезда, закатилася
Прочь от светлого месяца;
Перешла наша девица
Так из горницы в горницу,
Из столовыя в новую;
Перешед она задумалась,
А задумавшись заплакала,
Во слезах слово молвила:
Государь мой родной батюшка!
Не возможноль того сделати,
Меня девицу не выдати.

На девишнике, сказал Осипов, эта песня не кстати. Невесте надобно заранее разсудить, на что она решается.

Вот какой резон, подхватила с сердцем Авдотья Сергеевна: можно всегда разсуждать, когда дело еще не сделано. (стр.39)

Другую, другую, закричал шут девкам, или я вас всех перебью сапогом по щекам. Девки засмеялись, и тотчас запели:

Слышишь ли ты, Петр, господин?
Слышишь ли Иванович?
        Тебе песню поем,
        Тебе честь воздаем;
        Еще мы тебя величаем,
        И по имени называем,
        По отечеству мы возносим.
        Да что сыр молодой на блюде,
        Да что сладкой мед с кардамоном,
        Что зеленое вино с шафраном,
        Ты Петр господин не скупися,
        С золотой гривной раступися.

Давыдов вынул из кармана несколько рублей серебром, и подал девкам. Они поклонились с радостными лицами, и продолжали петь:

Ай! спасибо, Петр господин,
Ай! спасибо, Иванович сударь!
И мы мед твой выпили,
Золотую гривну вынули. (стр.40)
Мы челом тебе ударили
По поклону, по низкому,
И по слову по ласкову.

Между тем шут прищелкивал, припевал, почтительно кланялся Данилову, и плясал. Когда девки кончили, он закричал опять: "ну, теперь надобно почестить и другого гостя, друга моего, Павла Трифоновича; у нас с ним одно ремесло. Я учу больших, он ребят; дела не делаем, а от дела не бегаем". Кастальский смешался и покраснел; Осипова захохотала; Данилов важно взглянул на шута: он отпрыгнул в угол. Девки запели:

Подари нас, умненькой!
Подари, хорошенькой!
Не рублем, не полтиною,
А простою нас гривною.
Буде станешь дарить,
То дари поскорей;
А не станешь дарить,
То мы станем корить.

Девки остановились. Шут схватил с головы своей колпак, растянул его, (стр.41) брянчал колокольчиками, и подбежал к Кастальскому. К несчастию, у него не было денег (и когда учители бывают богаты?) он не знал, куда смотреть, куда девать руки. Данилов снова взглянул с важностию на шута; он отскочил прочь, закричал: "боюсь, боюсь!" и запел:

Павел господин! не скупися,
И со гривною раступися,
Тебе тем казны не скопити,
Василисе башмаков не купити,
К обедни пойдешь в них, замараешь,
От обедни пойдешь, растеряешь.

Данилов бросил шуту в колпак серебряный рубль. Яшка выпучил глаза на Данилова, потом выхватил из колпака рубль, подскочил к девкам, показывал его, целовал, и кричал: "другую, другую!" Девки запели:

"Матушка! что во поле пыльно?
Сударыня! что во поле пыльно? -
Дитятко! кони разыгрались. -
Матушка! на двор гости едут; (стр.42)
Сударыня моя! на двор гости едут. -
Дитятка, не бойся, не выдам;
Свет милое мое! не бойся не выдам. -
Матушка! на крылечко гости идут,
Сударыня! на крылечко гости идут.
Дитятко! не бойся, не выдам;
Свет милое мое! не бойся, не пугайся. -
Матушка! в нову горницу входят. -
Дитятко! не бойся, не выдам,
Свет милая моя! не бойся, не пужайся. -
Матушка! за дубовый стол садятся;
Сударыня! за дубовый стол садятся. -
Дитятко! не бойся, не выдам;
Свет милая моя! не бойся, не пужайся;
Матушка! образ со стены снимают;
Сударыня, образ со стены снимают.
Дитятко! не бойся, не выдам;
Свет, милая моя, не бойся, не пужайся. -
Матушка! меня благословляют,
Сударыня! меня благословляют. -
Дитятко! Господь Бог с тобою!
Свет милое мое! Господь Бог с тобою! (стр.43)

Марья Матвеевна, рыдая, бросилась к матери; она обняла ее холодно. Осипов, в слезах вскочил, положил правую руку на голову дочери, устермил глаза на образ. Все плакали, кроме Авдотьи Сергеевны. Данилов подошел к Осипову, взял его за левую руку, крепко сжал ее, и тихо вывел старца в другую комнату.

После ужина, когда гости разошлись и разъехались, а Данилов и Кастальский ушли в свою комнату, Осипов начал говорить дочери: "Завтра, милая Машенька, ты уже не будешь принадлежать твоему отцу и матери; завтра даже самое твое имя переменится: ты вступишь в другой род жизни, примешь на себя важные обязанности жены, хозяйки, может быть, матери, должна будешь жить и обращаться с иными людьми и в обществе; станешь сама отвечать за свои поступки. От собственного твоего благоразумия, по большей части, будет зависеть доброе твое имя и счастие и несчастие целой твоей жизни. В сие решительное для тебя время, выслушай (стр.44) же внимательно советы отца, который на земле уже ничего более не желает, как только видеть тебя благополучною, началась проповедь, сказала с досадою Авдотья Сергеевна, когда-то кончится, позволь мне говорить спокойно хотя только сего дня, продолжал Осипов; послушается меня Машенька, ей будет лучше; не послушается, я, по крайней мере, исполню мою должность, ты мущина, прервала его Авдотья Сергеевна, и не можешь судить о сантиментах женщин, я по крайней мере могу сказать, что добрый муж желает найти в жене своей. Когда же муж счастлив своею женою, то и жена должна быть счастлива. Слушай же меня, Машенька: будь не только другом своему мужу, но и любовницею. Холодное дружество недостаточно для супружеского счастия. Друзья видяться временно и мелкие слабости того и другого не безпокоят их; муж и жена должны жить не разлучно: им надобно терпеливо сносить взаимные недостатки и друг друга награждать за оные. Сердце же не довольствуется одним благорасположением; ему нужны милейшие, (стр.45) сладостнейшие наслаждения. Если мущина не находит их в жене своей, то он, когда правила его тверды и честны, заключает горесть в душе своей и тайно страдает, если же он легкомыслен и слаб, то предается распутству и ищет того в других женщинах, чего не нашел дома. Отсюда, по большей части, произходят несчастия супружеств; самые добродетельные муж и жена охладевают друг к другу; развратные становятся между собою врагами и предаются гнусным порокам, резон хорош, сказала Авдотья Сергеевна, но только тогда, когда муж стоит жены. Данилов достоин нашей Машеньки, продолжал Осипов; я в этом уверен. Но если бы и в самом деле муж был хуже жены своей, то она своею добродетелью, своим терпением, своею кротостию и милою своею нежностию почти всегда может его обратить на путь истинный, возвысить до самой себя и тогда ее счастие удвоится. Добродетель и любовь все побеждают: один только изверг не покоряется им. Я, покрайней мере, не могла дожить до сего (стр.46) двойного счастия, сказала Авдотья Сергеевна с тяжким вздохом. Авдотья Сергеевна! отвечал Осипов, нам уже поздно считаться. Кто из нас был прав или виноват, скоро Бог разсудит.

Машенька! старайся узнать привычки, склонности, даже слабости своего мужа: сообразуйся с первыми, живи так, как ему хочется, и старайся ласками исправлять последние, наперед уже я знала, перервала Авдотья Сергеевна, что ты дойдешь до этого. Мужья всегда требуют, чтобы жены плясали по их дудочке; а сами не хотят и подумать о женах. Послушайся, Машенька, своего батюшки, так он пожалуй скажет тебе, что жена должна быть подлою рабою своего мужа. Он хотел так поступать и со мною, да не на ту напал. Тебе известен знатный мой род, княжеский. Мне надобно было жить, как живут моего сана люди в большом свете. Я желала наряжаться по моде: папа твой говорил, что то платье хорошо, которое украшает какие-то естественные прелести, я желала иметь новейшего вкуса экипажи: папа твой утверждал, что самый лучший экипаж есть тот, который удобен и безопасен; я желала иметь слуг и официантов: папа (стр.47) твой доказывал, что они бесполезные и вредные люди; я желала давать обеды и балы: папа твой хотел знаться только с короткими друзьями. Вот как он резонировал! сперьва он ластился около меня лисою, потом огрызался как волк. Я ни на что не посмотрела, и поставила на своем.

Чтож из того вышло Авдотья Сергеевна, перервал ее Осипов. Сколько мы промахнули деревень? и что у нас осталось?

Пожалуй не прерывай меня, отвечала с сердцем Авдотья Сергеевна, я имела терпение слушать твою проповедь. Живи и ты, Машенька, так как я жила. Когда ты пойдешь завтра к венцу, то смотри, стань на подножки первая, и потом прибери своего муженька к рукам. Ты должна быть госпожа в доме. Муж твой недостоин тебя: он не умеет ретироваться в свете, в уме очень (стр.48) развязан, не чиновен, не богат и. и... Я затем только и согласилась тебя выдать, что он не требовал ни приданого, ни рядной. Я боюсь, что он залюбит тебя до смерти, захочет, чтобы и ты его любила. Не посрами себя, моя радость! Это ныне не водится в большом свете. Посмотри на умных людей: муж живет себе, жена себе, и оба довольны, и оба счастливы! Умрет муж? жена поплачет, наденет траур; но только для того, что так водится, что черное платье оттеняет белизну лица, груди и рук. На сердце же нет и тени горести. Возьми на пример Варвару Ивановну.

Осипов не мог более терпеть. Машинька! сказал он, я хотел много с тобой говорить; но вижу, что словам моим не будет места. Впрочем, добрый твой муж скажет тебе все, что нужно: послушаешься его, будешь счастлива; послушаешься твоей матери... Осипов не мог кончить своей речи, встал и с горестию вышел вон. (стр.49)




Август 1830 (N 15). [цензурное разрешение: 6 февраля 1831 г.]


Отрывок из нового романа. Жизнь Петра Ивановича Данилова. [Без подписи.]


Свадьба.


Едва начала заниматься заря, как на дворе и в доме Осипова сделалась великая суматоха. Кучера и форейторы чесали лошадей железными скребницами, светлили пряжки и бляшки на шлеях и хомутах, и обмывали грязь с кареты и линейки. Повара кололи индеек, гусей, кур и цыплят; девки и бабы щипали с них перья и пух; поваренки мыли сковороды, кострюли и горшки; слуги в комнатах обметали паутину и пыль, натирали столы воском, чистили ножи, вилки, подносы и подсвечники, мыли стаканы и рюмки. Между тем и сам Осипов встал с постели, накинул на себя пудромантию, причесался, надел белые шелковые чулки, такого же цвета и материи исподнее платье и камзол, и голубой Французский кафтан, вышитый (стр.173) различными шелками, фольгою и блестками. Авдотья Сергеевна радовалась случаю нарядиться: умывалась водою, перегнанною через бобовые цветы, заглаживала морщины перчатками, gants glacés, причесывала волосы высокою башнею с низским шильоном, румянилась, надевала чепец à la suisse, не большие фижмы, алую гродетуровую юбку с блестящею накладкою, алый гродетуровый роброн и белую флеровую мантилью. Между тем она бранилась с парикмахером и била по щекам девок. Скоро потом пришли некоторые подруги Марьи Матвеевны и начали одевать ее. Они положи[ли] ей полуимпериал в чулок на правой ноге, нарядили ее почти также, как мать, только на голове, вместо чепца, на кололи цветы и перья, вместо фижм на ложили бочкú, не заглаживали морщин, ибо их не было, однакож набелили ее и нарумянили.

Приехали Разладины, посаженные отец и мать: он был отставной Генерал Маиор, высокий ростом, старый, чахоточный и угрюмый, в синем мундире с красными лацканами, в красном камзоле (стр.174) и исподнем платье, в сапогах с раструбами, с длинною широкою саблею с золотым темляком, с высокою, камышевою тростью в руках; жена его была низенькая, толстенькая старушка, с красным носом, черными зубами и улыбающимся непрестанно лицем, наряженная в платье, ярких, несогласных между собою цветов. Осиповы встретили их, усадили, расспросили о детках и внучках. Между тем Матвей Никитич посматривал в окно, и увидев, что Данилов и Кастальский поехали уже в церковь, сказал: "пора вывести и невесту. Авдотья Сергеевна встала, вышла в другую комнату, через несколько минут вывела Марью Матвеевну, посадила ее на канапе за стол, который был накрыт белою салфеткою и на котором лежали образ в золотом окладе и каврига хлеба с серебреною солонкою, наполненною солью. Скоро потом приехал Кастальский и кланяясь и шаркая, как бы передразнивая моду, сказал, что жених ожидает невесту в церкви. Все встали. Осипов трепеща, и со слезами на глазах, взял образ; Авдотья (стр.175) Сергеевна, с досадою хлеб с солонкою, Марья Матвеевна помолилась в землю перед образом. Отец благословил ее, обнял с рыданием и облил слезами. Потом передал образ Авдотье Сергеевне. Марья Матвеевна также помолилась; мать благословила ее и сказала холодно: "помни мои советы". После сего Кастальский бросился из комнат и поскакал к жениху; Бригадир и жена его чинно взяли Марью Матвеевну, чинно сели с нею в карету и шагом, медленно отправились в церковь.

Когда невеста подъехала к церкви, жених вышел встретить ее: он был в красном мундире с бледнозелеными лацканами, в палевом камзоле и нижнем платье, в белых шелковых чулках и башмаках с пряжками, осыпанными стразами; на боку была у него шпага, с трехгранным клинком и со стальным, блиставшим от солнечных лучей ефесом; в левой руке шляпа с черным плюмажем. Он был не красавец но всякая рассудительная мать выбрала бы его в женихи своей дочери. Когда Марья Матвеевна показалась из (стр.176) кареты, Данилов подал ей руку, и повел в церковь. За ними шли посаженные отец и мать. По сторонам их толпились крестьянские бабы, девки и дети. Данилов с Марьею Матвеевною остановились в трапезе. Их окружили жены и дочери дворянские, разряженные, с любопытными взорами; они то взглядывали на жениха и невесту, то перешептывались и передавали друг другу свои замечания. На правом крылосе стояли два дьячка, в стихарях, с распущенными волосами. Свечи в паникадиле и пред образами бросали слабый свет, который смешивался со светом солнечным, падавшим в окна длинными, палевыми, блистящими [так!] столпами. Скоро вышли из алтаря священник и дьякон, в старинных, но еще хорошо сохраненных, парчевых ризах. Первый подошел к жениху и невесте, взял их за руки и повел к налою, который стоял посреди церкви, и пред, которым на полу лежал кусок розовой тафты. Марья Матвеевна поспешила ступить прежде жениха на подножки. Священный, высоких, таинственных прознаменований (стр.177) обряд начался: уже жених и невеста обручаются золотыми кольцами, в знак вечного союза; уже приобщаются освященного вина, в знак того, что должны впредь делить между собою все радости и горести земныя; уже на головах их венцы: на лице Данилова изображаются благоговение, пламенные молитвы и преданность Провидению; на лице Марии Матвеевны сменяются бледность с ярким румянцем. Наконец они уже супруги. Посаженные отец и мать поздравили их; Кастальский обнимал Данилова, все дамы и дочери их, целовали Марью Матвеевну.

Кастальский поскакал в дом к Осипову; молодые сели с посажеными отцем и матерью в одну карету; Марья Матвеевна подле Бригадирши, в почетном месте; Данилов с Бригадиром напротив их. Карета их ехала медленно, торжественно. Наконец она приблизилась к крыльцу. Там уже стояли Осиповы с хлебом и солью; подле них слуга с серебренным блюдом в руках, на котором насыпан был хмель. Осипов, с радостными слезами на глазах, (стр.178) обнимал и целовал детей своих, и потом осыпал их хмелем. Авдотья Сергеевна морщилась и говорила: "фи! фи! это уже не в моде, ты испортишь на Машиньке прическу!"

Потом все вышли в комнаты, посадили молодых на канапе, за стол, на котором уже стоял огромный пирог с вязигою и осетриною, кругом его в карафинах разноцветные водки; судок с перцем, маслом и уксусом; копченые, красные булыки; черная и зернистая икра, свежее, палевое сливочное масло, и ломтики хлеба. Слуга разносил на старинном, серебренном подносе чашки с кофе. Шут прыгал, плясал, щелкал пальцами и пел: "Маша за мужем, за мужем! люшенки люли; за мужем!" Между тем начали являться гости.

Едва могла пройти в дверь Анна Савишна, которой толстота почти равнялась высоте, женщина лет в пятьдесят, с круглым опухшим лицом, с двумя зобами, спускавшимися на грудь ее, в огромном чепце с пестрыми ярких цветов лентами и в робротине на фижмах. За нею, пыхтя и отдуваясь, показался (стр.179) ее муж, Федул Панкратьевич Спицын, столь же толстый, как и супруга; волосы его были растрепаны, глаза заспаны. На нем был синий сюртук, в пуху и перьях. В 1766 году он добивался звания депутата в коммисию для сочинения нового уложения; но не был выбран Дворянами; с того времени, как он сам признавался, не мог забыть на несенной ему обиды. Спицыны с трудом поместились в двух огромных креслах, минуты три молчали, тяжки дышали и собирались с силами; потом Анна Савишна едва выговаривая, сказала: "ах мать моя, Авдотья Сергеевна! что у вас закрыльцо! чуть мы с мужем не задохнулись".

Да, надобно бы его переделать, продолжал Федул Панкратьевич и останавливался и отдыхал после каждого слова, или поставить на середний ступени спокойную лавочку.

Ништо лавочку, подхватил шут, да и дубовую.

Двери опять отворились. Явилась женщина лет сорока, долголицая, бледная в веснушках: на голове у нее повязан (стр.180) был коричневый с золотыми цветками гродетуровый платок; на ней были надеты желтая тафтяная кофта и парчевая юбка. Вышедши в гостиную, она помолилась образам, поклонилась на все три стороны, поцеловалась с Авдотьею Сергеевною и Марьею Матвеевною, и робко озиралась куда ей сесть. За нею показался мущина, лет в шестьдесят, кривой, рябой, с круглым, желтым лицом. Волосы его были намазаны свечным салом и напудрены мукою; на нем был вишневый фрак с преогромными шелковыми пуговицами; такого же цвета камзол и исподнее платье с гульфиком, пестрые бумажные чулки и башмаки с большими серебреными пряжками. Под левою мышкою держал он триугольную, изковерканную шляпу. Он остановился у дверей, обручку поклонился на все сторону, подошел к Осипову, опять поклонился ему почти до земли, и сказал: "я нижайший поздравляю ваше высокоблагородие с высокоторжественным бракосочетанием дщери вашей". Потом обратился к Авдотье Сергеевне, также низко (стр.181) или еще ниже и почтительнее поклонился ей, и опять сказал: "Ваше высокородие, урожденная Княжна Беркутова, моя милостивая благодетельница! и вас всенижайше поздравляю, если благоволите". От Авдотьи Сергеевны подступил он к Марье Матвеевне, и опять сказал: "благоденствие на многие лета в блаженном супружестве да ниспошлется на вас свыше, молодая княгиня!" После сего оборотился к Данилову и тихо шепнул ему: "сколько мне ведомо, то вы благоволили жениться без рядной". То были Матрена Дмитриевна и Ларион Панкратьевич Лыковы.

За ними вошел высокий старик с седыми, пожелтевшими, редкими волосами и длинною косою, свежий и румяный; правая щека его была некогда разрублена; серые глаза его были живы и выразительны. На нем надет был синий, суконный сертук с красными лацканами, подпоясанный портупеею с медною пряжкою. На левом боку висел у него длинный палаш. То был Фрол Кондратьевич Стяжкин, отставной серджант, дворянин, первый председатель и первый (стр.182) оратор на сходках крестьянских села Архангельского. Размеренными шагами подошел он прежде всех к Разладину, вытянулся и громко и отрывисто воскликнул: "здравия желаю вашему Превосходительству! Разладин хотел отвечать, но закашлялся, и не мог сказать ни слова. Стяжкин быстро повернулся к Осипову и также воскликнул: "желаю здравствовать, ваше высокоблагородие!" Осипов крепко пожал ему руку. Стяжкин оборотился к Авдотье Сергеевне и ко всему обществу, и сказал: "здравствуйте, матушка Авдотья Сергеевна! здравствуйте молодой Князь со Княгинею! желаю вам нажить деток и внучатов! доброго здравия всей честной компании!" Потом застучал ботфортами, загремел палашом и уселся.

За ним вошло еще несколько гостей мущин и женщин. Они были похожи то на Осиповых, то на Разладиных, то на Спицыных, то на Лыковых, то на Стяжкина, впрочем не так, как две капли воды, но как листья на одном дереве все они одинакового образования, (стр.183) но сии зелены, другие красноваты, те начинают желтеть, те во все пожелтели, те с пятнами, те разорваны, те свернуты паутиною; одни трясутся и шумят, другие за ними тихо загибаются, третьи совершенно спокойны. Одушевленная картина пред глазами наблюдателя, но язык его не может изобразить всех чувствований. Между тем как гости собирались, слуги приготовляли стол. Раскладывали и прилаживали несколько штук, одну к другой, разстилали на них длинную с узорами скатерть, ставили тарелки с голубыми разводами, накрывали салфетками, клали подле них по правую сторону загнутые к обуху ножи и вилки с тремя зубцами, в серебренных черенках, а по левую ломти хлеба; принесли три огромные узорчатые судка с перцем, маслом и уксусом, и поставили их по концами и по средине стола, расставили несколько серебренных солонок, придвинули со стуком по стулу к каждому прибору и наконец начали приносить кушанья: поросят под хреном со сметаною, огромную студень из бараньих (стр.184) ног и голов, красные соусы с котлетами и белые из цыплят, две жареные большие индейки, тонкие узорчатые пироги с вареньем и две мисы с кипящими похлебками и ушками. Когда все было готово, один из слуг, который назывался официантом, потому что на нем был фрак, а не сюртук, взял поднос, на котором стояли карафины с водками, ерофеичем и рюмками, и пошел в гостинную. он подходил к каждому из гостей: женщины наливали по немногу то водки, то ерофеича в рюмки прикладывали их к стиснутым почти губам, прищуривались и медленно, так сказать, всасывали; мущины все наливали полные рюмки и опорожнивали их вдруг, одним глотком; некоторые из них морщились, кашляли, и говорили: "какой крепкий ерофеич! какая вкусная водка!" другие им притакивали или спорили с ними. Наконец все встали, вышли из гостинной и сели по чинам. Молодые сидели в первом месте, друг подле друга. У почетнейших гостей, за стульями, стояли слуги с тарелками у груди в правой руке. (стр.185)

Сначала все было чинно и тихо: только стучали ложки, ножи и вилки, и изредка некоторые из гостей, опоражнивая рюмки, возклицали молодым: горько! это значило, чтобы Данилов и Марья Матвеевна целовались. Когда же крепкий мед и различные наливки разгорячили кровь пирующих, тогда разговор мало по малу становился живее и шумнее.

Да, сказал Данилов; воспитание детей есть дело трудное и важное...

Скажи лучше дорогое, подхватила Авдотья Сергеевна. Чего стоит нам Машенька? мы нанимали Мадам: давали ей две особенные комнаты, особенную горничную, кормили и поили ее за нашим столом, девки мои шили на нее платья, бабы мыли ее белье, все даром; сверх того она получала от меня пять фунтов сахару и два фунта кофе на месяц да деньгами в год пять сот рублей. Вот какие depenses! а что делать? Надобно было, чтобы Машенька знала manières de vivre. Не правда ли, Анна Тимофеевна.

Хе, хе, хе! отвечала Генеральша. (стр.186)

Напрасные расходы! кахи, кахи, подхватил Генерал, кахи, кахи! Девушкам, кахи, кахи, проклятое удушье!.. Надобно уметь, кахи, кахи, стряпать, шить, кахи, кахи, ходить за хозяйством, за детьми, и все тут. Кахи, кахи, вот мальчику, кахи, кахи, другое дело; он должен знать Арихметику Магницкого, кахи, кахи, чертить планы, кахи, кахи, военный артикул.

И Политику, прибавил Федул Панкратьевич, великое дело Политика! о, если бы я выбран был в Депутаты!

Ваша речь впереди, Федул Панкратьевич, прервал Лыков.

Нет, отвечал Спицын, я кончил.

Ну, так с дозволения вашего, продолжал Лыков, осмеливаюсь нижайше напомнить, что вы забыли уложение, Генеральный Регламент и другие многочисленные учреждения.

Что ты мне об них говоришь! отвечал Спицын. Если бы я был Депутатом, то непременно уничтожил бы все, и дал бы другие, лучшие костуции [так!]. О, Политика! Политика! (стр.187)

Уничтожить Уложение, Регламент! вскричал Лыков. До чего я дожил! О, если бы я услышал это не в сей честной компании!

Горько! закричал Стяжкин, держа стакан с медом, горько! Авдотья Сергеевна подняла нос, и несколько раз повторила: фи! фи!

Я так иначе воспитывала мою Лизаньку, сказала Спицына: чай был как помои, кофе с огня не шел; а вареньи?... засучит бывало она руки по локоть, да и таскает прямо их банки.

Ваша самая лучшая система, подхватил Кастальский. Данилов взглянул на него с важностию.

Стема? продолжала Спицына; а что это, мой батюшка, такое? не новое ли какое пирожное? Растолкуй, пожалуй, голубчик, и научи.

Это, сударыня, отвечал Кастальский, немецкий соус, который приготовляют из разных заморских кореньев.

Как жалко! вскричала Спицына, а я бы непременно состряпала его для Лизаньки (стр.188) и Федула Панкратьевича. Они любят покушать, сказать в добрый час.

Не жалейте, сударыня, продолжал Кастальский, это кушанье делают Немцы из гнилых приправ; оно было бы вредно для желудка вашего супруга.

Ах, они некрест! вскричала Спицына.

С дозволения вашего, прервал Лыков, обращаясь к Кастальскому, я читал в некотором лечебнике, рукописном, что система значит лекарство; токмо лекари не могут согласиться, как давать его скорбящим.

Полно брат Секретарь, кахи, кахи, продолжал Разладин, система значит, кахи, кахи, способ укре.... кахи, кахи, плять крепость. Есть система Кугорнова, кахи, кахи, ох, как еще... да... Вобанова, кахи, кахи.

Я могу представить вашему Превосходительству документы, что система есть лекарство.

Ларион Панкратьевич, сказала шопотом Матрена Дмитриевна мужу, большим людям и книги в руки. (стр.189)

Между тем обед кончился, Авдотья Сергеевна и Матвей Никитич встали; за ними и гости.

Женщины возвратились в гостиную, уселись по местам, и начали разговаривать о кружевах, коровах, нарядах, свиньях, мужьях, колпаках, горничных девках, семейных сплетнях, все было пересужено и переряжено. В каком порядке поставлены здесь слова, начиная с кружев до сплетней, в таком порядке, вели они свои разговоры. Между тем слуга накрыл, камчатою салфеткою с разводами, стол перед канапе; принес и поставил на него столовую тарелку лесных орехов, другую изюму, третью черносливу, четвертую винных ягод, между ними маленькие тарелочки с вареньями, малиновым, клубничным, вишневым, смородинным и ежевичным.

Осипов пригласил мущин в сад, под свои любимые березы, на деревянные скамейки. Туда принесли им кадку со льдом, в котором стояли бутылки с медом и наливками. Начался разговор живой и шумной о собаках, об (стр.190) урожае хлеба, о новом учреждении Губерний, о правах Дворянства, о новых деньгах, о Румянцове, Потемкине и Суворове. Спицын охуждал все; Лыков вздыхал и плакал о прежних временах, Осипов, Данилов и Кастальский доказывали пользу новых узаконений, Разладин стоял за Румянцова, Стяжкин за Суворова. Спорили, кричали и ссорились. Между тем стаканы с медом и рюмки с наливками ходили по рукам и мирили. Мало по малу шум становился тише и тише; глаза стариков смыкались, языки едва ворочались. Наконец Спицын захрапел и свалился на траву; на огромном его брюхе лежала голова Лыкова; Осипов и Разладин прислонились к пням берез; Кастальский и Стяжкин сидели обнявшись, целовались и пели военные песни; все прочие, разсеявшись по саду, находились в подобных же положениях; Данилов один ходил под деревьями, в молчании и задумчивости.

Солнце заходило, когда слуга пришел в сад, разбудил спящих, и сказал, что уже готов чай. Они просыпались (стр.191) один за другим, потягивались и поправляли свою прическу и платье; наконец все возвратились в дом. Там подали им чай и графин с Французскою водкою. Пунш снова оживил и развеселил пирующих. Между тем смерклось. На дворе Осипова явилось множество крестьян и крестьянок, и зажглись смоляные бочки. Пламя бросало красноватый цвет на все предметы и дым, поднимаясь, терялся во мраке ночи. Гостьи подошли к разтворенным окнам, и смотрели на освещение и на народ; гости сошли во двор. Когда одна из бочек пообгорела, и пламя ее поднималось уже не высоко, Стяжкин сказал: ну, кто теперь перепрыгнет через эту бочку?

Кто не умеет ценить своей жизни, отвечал Спицын.

Я прыгал и не через такой огонь, на штурме крепостей, сказал Стяжкин; разбежался, скакнул, седые его волосы тряслись, длинная коса хлопала по плечам и по спине, и очутился на другой стороне с торжествующим видом. (стр.192) Мущины и женщины захлопали в ладоши, и кричали: браво! браво!

Что за диковинная вещь! воскликнул Лыков.

Нутка, брат Панкратьич, сказал с досадою Стяжкин, перепрыгни! перепрыгни!

И постыжу тебя, отвечал Лыков.

Полно храбриться, Секретарь, кахи, кахи, сказал Разладин, Стяжкин, кахи, кахи, солдатская кость. Он прошел огонь и.. кахи, кахи, воду; а ты знаешь только, кахи, кахи, только, кахи, кахи, чернила, кахи, кахи.

Превосходительнейший Генерал! отвечал Лыков, я нижайший дерзну обличить ваше маловерие. Военные всегда уничижают чин приказный. Разве мы не люди? разве не также сотворены по подобию Божию, как и мушкотеры и бомбандеры? Прошу засвидетельствовать.

Оставьте это, Ларион Панкратьевич, сказал Осипов, удерживая его. Данилов также его упрашивал. Но Лыков рвался из рук их, и кричал: за честь приказных людей! пустите! пустите! "Умилосердись хоть над ребятишками (стр.193) своими, Панкратьич!" раздался вдруг пронзительный вопль. Лыков оборотился и увидел в окне свою жену, которая стояла, сплеснувши руками. Горесть, досада, стыд, и красноватый цвет огня еще более искажали отвратительное ее лицо. "Еввино порождение!" вскричал Лыков, "дьявольское навождение! ты не прельстишь меня", и с сими словами побежал к костру, прыгнул и упал в огнь. Все ахнули. Матрена Дмитриевна завопила: "сгорел! погиб!" Данилов, Стяжкин и Кастальский бросились к Лыкову, схватили его за ноги и за руки и вытащили из огня. Его волосы, кафтан, манжеты пылали. Они тушили на нем огонь; бабы между тем почерпнули из колодца воды, и обливали его. Наконец Лыков опомнился, простонал, заплакал и завопил: "грех попутал меня окаянного!" Лыкова по несли мужики домой. Подле шла жена его и выла.

Сие трагикомическое происшествие не расстроило однакож свадебного пира. Был ужин, из за которого женщины встали красными как клюква, а из мущин, (стр.194) Спицын уже храпел на стуле, Стяжкин споткнулся на свой палаш, камышевая трость едва поддерживала Разладина и Кастальский пел стихи из Октоиха. Разладина и Спицына взяли Марью Матвеевну под руки, отвели в спальну, раздели, положили в постелю и пожелали ей спокойной ночи. (стр.195)