Как-то весной 1981 года группа активистов-отказников Харькова решила написать решительное обращение к западной печати по поводу положения отказников и наших требований к властям. Для работы над текстом обращения мы решили собраться на квартире у мамы Кости Фуксшимова, где не могло быть подслушивающих микрофонов, так как она была человеком совершенно нейтральным. Я приехал на встречу в условленный час. Здесь, кроме Кости, был Марк Печерский. Двое из участников отсутствовали: Женя Чудновский и Юра Тарнопольский.
Мы ожидали, что они вот-вот появятся. Но прошел час, полтора, а их все не было. Стало понятно, что с ними что-то случилось. Настроение у нас было неважным. Мы уже собрались уходить, как вдруг появился Женя Чудновский. Он рассказал нам "жуткую" историю.
Он вышел из дому с намерением идти на нашу встречу и неожиданно обнаружил за собой слежку. Это было впервые в его жизни. Женя очень удивился и стал крутиться по городу, пытаясь оторваться от "хвоста". Но слежка была плотной, избавиться от нее никак не удавалось. Тогда он поехал к Юре Тарнопольскому чтобы взять его в "свидетели". Когда он рассказал Юре, что происходит, того разобрало любопытство. Они вместе побродили по центру города, пользуясь хорошо им известными проходными дворами, чтобы оторваться от "хвоста". Ничего не получилось. Их не только продолжали преследовать сзади, но и поджидали на выходах из проходных дворов. Убедившись в том, что это действительно слежка, и очень настырная, Юра решил на встречу не ехать и вернулся домой. А Женя приехал к нам, чтобы предупредить о создавшемся положении. Он постоянно выглядывал в окно, желая убедиться, что "хвоста" снаружи нет.
Было уже поздно. Настроение заниматься каким-либо обращением давно пропало. Мы разошлись. Никаких "хвостов" никто из нас за собой не заметил.
Вся эта история долго не давала мне покоя. Что за фантасмагория? Что это за демонстративные "хвосты", которые гуляют за людьми в день "конспиративной" встречи, а потом, через несколько часов слежки, неожиданно исчезают? И почему они следили только за Женей и Юрой? Это напоминало мне какую-то психическую атаку, если таковая была вообще.
После долгих размышлений я пришел к выводу, что вся эта история либо плод фантазии ее участников, либо провокация. Решив, что это провокация, я долго колебался, как быть с моими выводами. В конце концов, движимый "благородными" чувствами, я поделился своими соображениями с Юрой Тарнопольским, предупредил его - с тем, чтобы в дальнейшем он был осторожен с Женей, который "организовал" всю эту историю.
Видимо, я ошибся. Скорее всего, Юра и Женя, которые в последний момент решили не участвовать в нашей встрече, придумали всю эту историю для своего оправдания. Мое дружеское предупреждение Юра немедленно передал Жене, и у нас возник небольшой конфликт по этому поводу.
Так закончилась наша попытка созвать "нелегальную встречу".
Лирическое отступление
Накануне Олимпиады 1980 года в Москве харьковский КГБ очень нервничал. Соседи из смежных квартир прозрачно намекали на то, что из-за нас у них часто бывают незваные гости. Это КГБ ставил-снимал свои микрофоны для подслушивания. Слежка за мной была то открытая и откровенная, то тщательно замаскированная. Наблюдение за домом велось постоянно. ГБ явно преувеличивал значение и влияние моей "конспиративной работы". Ведь я всегда демонстрировал им, что действую открыто и мне нечего скрывать. Возможно, именно поэтому они и подозревали меня так сильно. "На безрыбье и рак рыба". КГБ превратил меня в главную опасность города и не спускал с меня глаз.
Особенно сильно их волновали посещавшие нас туристы. Я не знаю, как была организована слежка. То ли имелся постоянный пост у нашего дома, то ли "хвосты" были приставлены к туристам. Мне трудно ответить на этот вопрос. Приведу несколько примеров.
Поля дома. Аня гуляет на улице. Неожиданно она вбегает в дом с возгласами:
- Мама, мама! Там туристов бьют! Они приехали на такси, спрашивали нас, но тут на них напали какие-то люди и стали заталкивать их обратно в машину.
Поля выбегает из подъезда. Она видит две машины и человек пять или шесть народу. Идет словесная перепалка возле такси. Поля подбегает к ним. Быстро выясняет на английском у туристов, что происходит. Они ищут нас. Но тут люди ГБ, несмотря на протесты, насильно заталкивают приезжих в такси и приказывают водителю уезжать. Поля еще какое-то время переругивается с оставшимися гебистами, но те быстро исчезают на своей машине. Акт закончен. На этот раз гебисты следили за туристами и преследовали их такси на своей машине.
Для завершения этого эпизода следует добавить, что наши гости не испугались и пришли к нам на следующий день. Это были Гилель и Ширли Маранц. Муж и жена. Примерно за год до этого нас посетил Цви Маранц, младший брат Гилеля. И вот теперь к нам приехала молодая чета Маранц. Они поженились незадолго до визита к нам. После случившегося у нашего дома, когда их насильно отправили обратно в гостиницу, они обратились с протестом к представителю Интуриста и потребовали, чтобы им не мешали встретиться с друзьями, ради которых они приехали в Харьков. Им обещали, что впредь такое не повторится, и на следующее утро они приехали к нам без всяких происшествий. Мы провели с ними весь день. Наговорились всласть. Мы рассказали им о нашем житье-бытье, о семье, о разных смешных и печальных эпизодах жизни последних лет. Они рассказали нам о себе, о большом семействе Маранц, о своей учебе и работе. День пролетел незаметно. Стало смеркаться. Они заторопились в гостиницу. Мы проводили их до такси, попрощались... Они уехали, оставив нам частичку тепла, внимания и заботы наших друзей на Западе.
Вот еще пример слежки КГБ.
Как-то раз к нам в дверь позвонили. На пороге стоял незнакомый пожилой человек. Он спрашивал меня. Я пригласил его войти, но он отказался и предложил выйти с ним на улицу, погулять. Заинтригованные, но привыкшие ко всему, мы с Полей пошли прогуляться с незнакомцем, который рассказал следующую историю.
За несколько дней до этого их посетил турист из Франции, привез привет и подарок от родственника, живущего в Париже. Гость посидел у них, попил чаю, потом показал наш адрес и спросил, не могут ли они проводить его к нам. Хозяева согласились. Они с женой взяли такси и поехали по нашему адресу. Таксист высадил их вблизи нашего дома, и дальше они пошли пешком. Дело было летом, вскоре после грозы. Кругом стояли лужи. Возле одной из них, пока наш рассказчик помогал жене преодолеть препятствие, их спутник исчез. Поискав его глазами, они заметили, как два дюжих молодца буквально унесли его под руки за угол дома. Эта картина напоминала сцену из немого кино. Никто из участников не проронил ни звука. Все произошло в считанные секунды. Больше мой рассказчик своего гостя не видел. У этого человека хватило мужества навестить нас и рассказать о произошедшем.
Отсюда можно заключить, что у ГБ не было постоянного поста наблюдения возле нашего дома. Об этом также свидетельствует и следующий эпизод. Как-то ко мне в гости пришли два старых харьковских отказника, Толя Давид и Марик Раковский, обсудить какой-то вопрос, связанный с отказом. Поскольку все знали, что у нас в доме на серьезные темы говорить нельзя, мы вышли на улицу и уселись на скамейке неподалеку от дома.
В это время к нашему подъезду подъехала машина, и нагрянули люди из КГБ. Их встретила Поля. Они искали меня. И хотя я сидел на скамейке в сорока шагах от дома, гебисты об этом не знали. Значит, в тот день слежки за домом не было.
Но вот еще один эпизод, который свидетельствует об обратном. Как-то наш добрый приятель Толя Э. пришел к нам вместе со своим братом. Нас в тот день дома не оказалось. Позвонив несколько раз в дверь, братья ушли ни с чем. После этого они навестили свою тетушку на другом конце города. Засиделись дотемна. В момент, когда братья выходили из подъезда, их неожиданно ослепили фары нескольких автомашин, подбежали какие-то люди с криками: "Стоять! Ни с места! Не двигаться!" Их заставили поднять руки. Потом потребовали предъявить документы и объяснить, что они делали в этом доме. После этого стали выяснять цель их визита к Парицкому. Только тогда Толя понял, отчего весь этот детективный сыр-бор, - с автомобильными фарами, криками и прочими голливудскими эффектами. По-видимому, за братьями стали следить сразу же после их неудачной попытки навестить нас. За ними следили весь день в надежде раскрутить очередную шпионскую историю. После того, как люди ГБ поняли, что имеют дело с рядовыми советскими гражданами, а не с иностранцами, братьев, изрядно напуганных, отпустили восвояси.
Из этого эпизода ясно, что вся слежка за братьями началась от нашего дома. Следовательно, следили за нашим домом.
Часть четвертая
ТРИ ГОДА ЧЕРНО-БЕЛОГО КИНО
Арест
В августе 1981 года мы решили съездить в Одессу отдохнуть. Перед отъездом я привел в порядок квартиру, наклеил новые обои. Костя Фуксшимов рассказал, что он с друзьями отремонтировал квартиры Генриха Алтуняна и доктора Корягина после их ареста. Это была посильная помощь семьям арестованных. Я сострил, что отремонтировал свою квартиру, чтобы в случае чего Косте не пришлось этим заниматься.
Поездка в Одессу преследовала две цели.
Первая - отдохнуть, оздоровить детей, накупать их в море. Одесса для этого идеальное место. У Поли в Одессе был дядя, который давно приглашал нас в гости. Он жил на Большом Фонтане в собственном доме с огородом и садом.
Вторая - Изя из Израиля передал для меня деньги через кого-то в Одессе.
Процесс передачи денег юридически был абсолютно чистым и не нарушал законов. Изя в Израиле отдал кому-то тысячу долларов, а я должен был получить три тысячи рублей от их родни в Одессе. Все денежные операции происходили без пересечения границы и без нарушения законов СССР. Но так как речь шла об Израиле и об отказнике в Союзе, а власть не любила ни того, ни другого, то сообщать подробности таких сделок было нежелательно, могли пострадать люди, которые отдавали мне деньги: откуда у них эти деньги, почему они помогают отказнику и так далее. А меня могли обвинить в получении денег за мои антисоветские и шпионские дела.
В течение нескольких месяцев Изя наивным "эзоповым языком" сообщал мне в письмах и по телефону, куда я должен приехать в Одессе, чтобы забрать "три большие фотографии", которые он передал для меня. Переехав в Израиль, человек быстро забывает, как живут люди в Союзе, чего они остерегаются, чего боятся. Из месяца в месяц Изя настоятельно требовал, чтобы я, наконец, забрал "три большие фотографии".
Я пытался успокоить его - поеду, как только у меня появится возможность, свободное время. Но это не помогало. От раза к разу он все настоятельней требовал от меня поторопиться. Последние месяцы он ни о чем другом, кроме злосчастных фотографий, со мной не говорил.
Совершенно очевидно, что ГБ хорошо понимал, о чем идет речь, и с нетерпением ждал, когда же я, наконец, поеду за "большими фотографиями". Видимо, поэтому они не арестовали меня раньше - решили взять "с поличным". Арестовать и обнаружить у меня на руках три тысячи рублей (а то и долларов) - это была бы большая удача.
Мы спокойно приехали в Одессу. Дядя принял нас очень радушно. Погода была замечательной. Мы много купались и загорали.
Хорошо знакомая мне по книгам Одесса, куда я попал впервые, меня разочаровала. Это был голодный запущенный город. Мы отправились на знаменитый одесский рынок "Привоз". Более убогого зрелища ни до, ни после мне видеть не приходилось. В городе, стоящем на берегу моря, известном своими рыбными рядами, нельзя было купить рыбы. Я уже не говорю об овощах и фруктах. Я мог бы еще понять, если бы все это было по высоким ценам. Ненормально, но объяснимо. Однако полное отсутствие рыбы, овощей и фруктов напоминало какую-то голодную катастрофу.
Сразу после приезда я встал в длинную очередь за билетами на обратный поезд в Харьков. Я дежурил в ней много суток подряд, днем и ночью, и с трудом купил билеты на конец августа - боковые места в плацкартном вагоне. Мы рады были и этому.
Раза два дядю навещали разбитные студенты, которые якобы хотели снять жилье. Я съездил по указанному Изей адресу и получил три тысячи рублей. По тем временам это были огромные деньги - полутора годовая зарплата приличного инженера. Теперь, с учетом моих "обойных" доходов, можно безбедно жить целый год.
Хорошо отдохнув, мы отправились в обратный путь. Нашими попутчиками и соседями по вагону оказались те самые разбитные студенты, что приходили к дяде снимать комнату. Впрочем, возможно, и другие. Но уж больно одинаковыми они казались по внешнему виду, поведению, манере общения. По-видимому, это были выпускники одной и той же школы или студенты одного и того же института.
Мы вернулись домой 27 августа 1981 года. Наскоро растолкали вещи из чемоданов по своим местам. "Три фотографии" сунули в сервант между ножками бокалов - потом приберем куда-нибудь подальше. Мы не догадывались, сколько надежд ГБ возлагал на эти "фотографии". Если бы знали, наверняка спрятали их лучше и дальше. А так, убрали с глаз долой и забыли.
На следующее утро мы поехали к МИМ-у (Мошковичу Исааку Моисеевичу) узнать, что нового в городе, где другие преподаватели университета. На обратном пути собирались зайти в домоуправление и оформиться на работу в котельную. Дети остались дома.
Мы нашли МИМ-а и его жену в крайне возбужденном состоянии. Они просто не находили себе места. Мы связали это с недавней трагедией: психически нездоровая дочь общих знакомых покончила жизнь самоубийством. МИМ подробно рассказал нам о случившемся.
Во время нашего визита жена МИМ-а несколько раз выскакивала к соседям, "звонить по телефону". Заметив наше удивление (телефон у них был), она объяснила, что их линия прослушивается, а ей нужно поговорить с сыном, который скрывается от воинского призыва.
Мы уже, было, собрались уходить, когда МИМ предложил нам "Архипелаг ГУЛаг" Солженицына. Мы отказались, так как собирались в домоуправление и не хотели носить с собой опасную книгу.
Книга "Архипелаг ГУЛаг" Солженицына, фигурировавшая в деле Алтуняна, напоминала мне "чудесный неразменный пятак" из повести Стругацких "Понедельник начинается в субботу". Эта поистине заколдованная книжка была собственностью харьковского управления КГБ, который постоянно использовал ее как главный козырь против своих потенциальных жертв. Они дали ее Зинченко с тем, чтобы спровоцировать и посадить Алтуняна, после чего она вернулась к своему хозяину в КГБ. Теперь они решили передать эту книгу через МИМ-а мне. Волшебники харьковского КГБ придумали свой собственный "неразменный пятак".
Мы с Полей возвращались домой не от остановки троллейбуса, а с тыльной стороны дома. Возле дома, на детской площадке стоял милицейский микроавтобус с зашторенными окнами, из которых доносились звуки работающей рации. Мы прошли вплотную к автомашине, и я пошутил: "Не за мной ли?" Мы сделали еще шагов пять и услышали сзади: "Александр Соломонович, можно вас на минуточку!" Да, на этот раз действительно за мной. Позже выяснилось, что они поджидали нас уже часа два, - все то время, пока мы ездили в домоуправление.
Дорина выходила погулять с собакой. Когда она возвращалась, двое мужиков пытались остановить ее, но она успела забежать в подъезд. Эти двое бросились к ней. Тогда Дорина постучала в дверь соседей и мигом вскочила в их квартиру. Она просидела у соседей до Полиного возвращения. Мы ничего этого не знали. И вот:
- Александр Соломонович, можно вас на минуточку.
Я обернулся на голос.
Из микроавтобуса вывалилось человек пять или шесть. Они стремительно двинулись к нам. Один из них, чуть ниже среднего роста, щуплый, с еврейскими чертами лица, представился:
- Я следователь по особо важным делам, начальник следственной части Харьковской областной прокуратуры, советник юстиции Стороженко. У меня ордер на обыск вашей квартиры и постановление о вашем аресте.
Он показывает мне какие-то бумаги, в которых я успеваю прочесть только "шапку", - Харьковская областная прокуратура.
- Пройдемте в автобус.
Мы с Полей садимся в автобус, и нас привозят в то самое районное отделение милиции, в которое столько раз пытались меня затащить.
На несколько минут нас неосмотрительно оставляют наедине, и я успеваю передать Поле свою записную книжку. Потом приходит Стороженко и вместе с Полей отправляется делать обыск на квартире. А меня помещают в узкую длинную камеру предварительного заключения при отделении милиции. Так начался новый этап нашей жизни.
Обыск
Мой арест произошел около часу дня. Еще через полчаса начался обыск.
На скамейке камеры КПЗ я обдумываю создавшееся положение. Арест не явился для нас полной неожиданностью. Обстановка была слишком накалена, многих уже арестовали. Теперь пришел мой черед. И все же он застал нас врасплох. Вот и деньги забыли спрятать, оставили на виду. А ведь найдут, конфискуют. Еще и вой поднимут. Как же мы готовились к аресту, если деньги не спрятали? Растяпы. Теперь эти деньги очень пригодились бы Поле.
Несобранные мысли проносятся в голове. Правильно ли я вел себя? Не перегибал ли палку? Может быть, нужно было где-то, в чем-то, быть более осторожным, сдержанным, не лезть на рожон? Да нет же, вроде бы каждый раз я поступал именно так, как подсказывала совесть. Не был слишком агрессивен. Реагировал в меру давления на меня, не более. Да и нет у них против меня ничего серьезного. Я ведь всегда играл с ними "в открытую". Но это теперь не имеет значения. Меня они отключили, вывели из игры, и Поле придется стараться за нас двоих. А ведь она и так была на пределе своих психических возможностей от того напряжения, что наполняло нашу жизнь. Теперь и я свалился под ее опеку. Мало ей проблем с детьми...
Дорогая моя, милая Поля, прости меня за все те заботы и хлопоты, которыми я постоянно тебя обременял. А теперь вдвойне. Прости меня. Я очень надеюсь, что все закончится благополучно. Ведь мы ничего противозаконного не совершили, наша совесть чиста.
Я пытаюсь вспомнить слова известной еврейской молитвы, о которой столько раз читал. Когда рабби Акива был отправлен римлянами на костер, он умер с этой молитвой на устах.
Постой, постой... Как же там было? Ну, вспоминай, вспоминай!
Под самым потолком, в торце камеры, крошечное зарешеченное оконце. Закатное вечернее солнце в нем погасло. В камере потемнело, за окном зашумел проливной дождь, гроза, с громом и молнией. Я сидел на скамейке и пытался вспомнить хотя бы несколько слов той молитвы. И вот они пришли ко мне:
"Шма Исраэль! Адонай Элокейну! Адонай эхад!"
Я повторял их снова и снова. Я обратил к Господу всю страсть своей души.
Далеко за полночь меня вывели из камеры. Недовольная, уставшая физиономия Стороженко. Обыск закончился. Что можно было искать на протяжении 11 часов в крошечной квартире?
- Вы что, полы в квартире срывали?
- Не волнуйтесь, ваши полы на месте, - буркнул Стороженко.
- Ну, нашли, что-нибудь? - интересуюсь.
- Нашли, нашли, все нашли. - Он явно расстроен чем-то. - А теперь я должен обыскать вас лично. Выложите на стол все из карманов.
Я достаю ключи от квартиры, кошелек с деньгами, носовой платок, снимаю с руки часы "Победа" Первого московского часового завода.
Стороженко открывает кошелек, пересчитывает деньги, заносит в протокол личного обыска: "3 рубля 65 копеек".
- Снимите кольцо. - Он указал на обручальное кольцо. Вписал в протокол: "Кольцо желтого металла".
- Все? Тогда распишитесь под протоколом.
Он дает мне прочесть постановление об аресте, подписанное заместителем областного прокурора Поповым, и протокол личного обыска.
- Так как уже суббота (время за полночь) и тюрьма не принимает, мы отправляем вас во временный изолятор. В понедельник переведем вас в тюрьму. - Это его последние слова.
Милиционеры заломили мне руки назад, одели наручники. Сержант спросил напарника:
- Зачем ты так с ним?
- А он любит, чтобы с ним все было по инструкции и по форме. Вот я и делаю все как положено.
Я узнаю того бедолагу, которого года полтора назад три раза гонял в милицию переоформлять повестку. Вот когда он рассчитался со мной - надел наручники на руки, хотя мог бы обойтись и без этого. Теперь мы с ним квиты.
Меня подсаживают в милицейский "бобик". Дверца захлопнулась. Едем улицами ночного города. Это начало тысячекилометровых переездов, которые ждали меня впереди.
Я предсказал свой арест за пять лет до этого и, вроде бы, всегда был готов к нему, так как все годы ходил "по лезвию бритвы", постоянно "дразнил гусей" и, тем не менее...
У меня не было страха перед будущим. Я хорошо знал, чего добиваюсь, и ни минуты не сомневался в том, что делал до ареста, и что буду делать в будущем. Я был полностью уверен в правоте своего дела. В душе у меня - ни капли раскаяния или сомнения. Этот арест - очередной этап на пути к освобождению, к выезду в Израиль. Однако одно дело мысленная готовность к чему-то, а другое - это "что-то" в реальности. У меня не было тюремного опыта. А без опыта всегда трудно.
Пока я сидел в КПЗ, Поля со Стороженко поехали к нам домой. Он предъявил ордер на обыск и потребовал, чтобы Поля выдала все деньги и драгоценности, находящиеся в доме. Поля отказалась, и начался обыск.
Кроме Стороженко и трех человек с ним, в квартиру пригласили еще трех "понятых". Понятые оказались большими "любителями" музыки. В одно мгновение они разобрали до мельчайших деталей стоявшее в комнате пианино. Потом так же быстро его собрали.
В гостиной стоял огромный старый раскладной диван, на котором свободно помещалась вся наша семья в четыре человека. Понятые разобрали его на составные части, тщательно обследовали и собрали заново.
Все полки серванта и тумбочки, все стулья и кресла, все книжные полки, а их у нас было предостаточно, все книги с этих полок были тщательнейшим образом исследованы. Два человека читали письма.
Особое внимание было уделено детским вещам и игрушкам. Видимо, сионисты любят прятать концы... в детские игрушки. Они собрали все фломастеры детей, старые и новые, большие и маленькие, и специальный эксперт их раскручивал и изучал.
Позже, по опыту Эдельштейна, мы узнали, что ГБ любил находить во фломастерах наркотики. В нашем случае все обошлось. Мы, вероятно, проходили по другому профилю. В наших фломастерах не нашли ни устройств для тайнописи, ни элементов кодирующих систем, ни минипередатчиков.
Кухня, туалет, ванная, все было исследовано самым тщательным образом. Вся одежда из шкафов вынута и прощупана складка за складкой. Все книги перелистаны страница за страницей. Стены и полы квартиры простуканы.
Проверили все, заглянули повсюду, кроме... единственной полки серванта с рюмками, фужерами и пачкой денег в три тысячи рублей - главной целью обыска. Ведь они пришли именно за этими тремя "большими фотографиями". Они потребовали предъявить их. Они были уверены, что деньги тут. И не нашли.
Поля рассказывает:
"Я понимала, что они пришли именно за этими деньгами, они знают о них и ищут. Еще перед началом обыска Стороженко потребовал у меня предъявить их. Мысль о деньгах ни на секунду не покидала меня, хотя я всеми силами пыталась не выдавать своего волнения.
Вот они принялись за сервант. Открыли правое отделение. Там, на верхней полке, стояли различные лекарства. Они просматривают каждый пузырек, каждую упаковку. Переходят ко второй полке. Там у нас скатерти и салфетки. Они вынимают каждую вещь, разворачивают, откладывают в сторону. Ниже - постельное белье. Оно также разобрано, развернуто и отложено в сторону. С правым отделением серванта покончено, и они переходят к центральному отделению. Оно закрыто стеклом. Стекло сдвигают влево и приступают к изучению содержимого. Вынимается сахарница, чайник для заварки, чашки, блюдца, стаканы. Приступают к нижнему отделению средней части серванта. Это бар. Там стоит несколько бутылок с вином. Все они выложены на пол. Теперь подходит черед левого отделения серванта, где на верхней полке открыто лежат те самые деньги, которые они ищут. В нижней части левого отделения три ящика. Они начинают с них. Открывают верхний - с вилками, ножами, ложками. Все это вытряхивается на пол. Открывают средний ящик. На пол высыпают катушки с нитками, иголки и прочую швейную мелочь. Открывают нижний ящик с квитанциями об оплате бытовых услуг. Все бумажки тщательно просматриваются и перечитываются. С этим ящиком покончено.
Пришел черед верхних полок левого отделения серванта. Но... Стороженко и его помощники почему-то отходят от серванта и приступают к изучению книжных полок.
Это чудо происходит прямо на моих глазах! Почему они не заглянули в левое отделение серванта? Кто отвел им глаза?
Но обыск не закончен. Может быть, они еще вернутся к серванту? Мои нервы напряжены до предела.
"Спокойно, спокойно, - говорю я себе. - Они не должны видеть твоего волнения".
Проходит часов десять обыска. Я смертельно устала. Они тоже. Их энтузиазм на исходе. Мне предлагают подписать протокол изъятия. Переругиваясь с ними по поводу изъятой пишущей машинки, ножа и писем, отказываюсь подписывать. Я его даже не читаю.
Уходят, наконец. Теперь точно все. Деньги, лежавшие у них под носом, на самом видном месте, не найдены. Пришли именно за ними и не нашли.
Это чудо! Истинное чудо! Такое под силу только Господу!"
Так вот почему физиономия Стороженко в ту ночь была такой кислой. Его послали сделать сущий пустяк - изъять деньги, которые Парицкий привез из Одессы, "три большие фотографии". Это был бы их главный козырь, гвоздь всего обвинения:
- Ну что? Попался, гад! Вон какие деньжищи припрятал! А ну, колись, откуда деньги, за что их получил?
И он отлично знал, что деньги здесь, в квартире, но не нашел. Да разве только он один? Все эти "понятые" из ГБ, все искали и не нашли!
Это Господь закрыл им глаза, вот и не увидели...
В конце обыска, уставший и обозленный, Стороженко произвел личный обыск Поли. Она выложила перед ним на стол из сумочки губную помаду, кошелек с деньгами, ключи, носовой платок, зеркальце. В ее кошельке было три рубля с копейками. Как у меня. Н-да, невелика добыча... Было над чем задуматься. Приходилось срочно менять всю стратегию следствия, главной опорой которого должны были быть стать "Архипелаг ГУЛаг" и "три большие фотографии". Вместо книги они обнаружили неотправленное письмо к Изе, а вместо "трех больших фотографий" нашли три рубля денег. Стороженко на этот раз не повезло.
Первые дни в тюрьме
Милицейский бобик въехал в ворота. Ночь, но двор ярко освещен. Мне помогают спрыгнуть на землю. Руки мои сзади в наручниках, и я едва не падаю вперед, лицом об асфальт. Заводят в помещение, передают дежурному. Снимают наручники. Опять обыскивают. Ведут в камеру.
Это помещение размером 2х3 метра. Две трети камеры занимает сплошной деревянный настил высотой в полметра. Все выкрашено в темно-зеленый цвет. Между настилом и дверью камеры свободная полоска пола примерно в метр шириной. Дверь обита железом. В двери на высоте груди маленькая форточка - "кормушка". Выше, на уровне глаз, застекленное отверстие - "глазок". В углу деревянная тумбочка.
В камере горит яркий электрический свет. Из-за двери ни звука, тишина, как в могиле. Ложусь на топчан. Пытаюсь уснуть. Лежать на голых досках непривычно, заснуть не удается. Задремал только под утро. Едва задремал, резкий звонок побудки. Встаю, хожу несколько минут взад-вперед от стены к стене перед дверьми камеры. Надоедает. Сажусь на настил. Вновь ложусь. Открывается кормушка: "Встать! Не лежать!" Сажусь на топчан. Время тянется медленно-медленно, как капли смолы по стволу дерева. А впрочем, кто знает, как оно тянется? Нет часов, нет окна на улицу. О времени можно судить только по поверкам, выдаче еды, подъему, отбою, по смене дежурных. Но этот опыт еще придет, а пока... четыре стены, дверь и тишина.
Дверь камеры открывается.
- На оправку! Руки за спину!
В конце коридора туалет. В полу несколько отверстий для нужды. Умывальник с краном. Мокрое грязное полотенце, одно на всех. Вода немного бодрит. Возвращают в камеру.
Открывается кормушка. В ней алюминиевая миска с куском селедки и краюха хлеба.
Ох, эта селедка, эти кильки! Лучшая еда заключенного. Никакая баланда, каша, не могут сравниться по своим достоинствам с селедкой. В селедке, в кильках - рыбий жир, витамины, калории. Но все это понимаешь только после долгой и "хорошей" отсидки. А пока...
Я отломил кусочек черного, тяжелого, как мокрая глина, хлеба грубого помола. Пожевал. Есть неохота. Хлеб положил в тумбочку. К селедке не притронулся.
Минут через пятнадцать миску с селедкой забрали. Поставили кружку с водой. Завтрак окончен.
В первый день время застыло, остановилось. Хожу от стены к стене. Сижу. Учусь преодолевать время. Мне предстоит "плыть" в таких стенах тысячи дней, десятки тысяч часов, многие миллионы минут. Научиться плавать в океане времени, запертом в тюремных стенах, как вода в затхлой бочке. Переплыть этот океан и не утонуть - сохранить свою психику в норме.
Хлопнула кормушка. В ней миска с чем-то и краюха хлеба. Ложка. Ага, значит, время обеда. В миске вареная капуста и картошка. Поел немного. Остаток хлеба убрал в тумбочку. Я ведь только-только "с воли". Мое тело еще не знает, что такое тюрьма, что такое голод, не знает цены каждой крошке хлеба. Мне еще предстоит овладеть своим телом, научиться управлять его желаниями, его голодом, холодом, жаждой и нуждой. А пока... возвращаю остатки еды.
Хожу по камере, "масло гоняю" - размышляю. Думаю о прошлом, о будущем, о Поле и детях. Как они там, без меня? Как держатся? Только бы не раскисли. Очень надеюсь, что наши друзья поддержат их, помогут. Ведь недаром я столько лет возводил систему связи с ними.
Резкий звонок. Отбой. Подошли к концу первые сутки моей неволи. Сколько их у меня впереди?
Второй день прошел немного быстрее первого. Случился интересный разговор. Меня повели в какой-то кабинет. Там сидел прапорщик, писал бумаги. Он занес мои данные в какую-то анкету: имя, отчество, фамилия, имена близких родственников. Я спросил его, зачем это.
- Это для предоставления в будущем свиданий. Свидания разрешаются только близким родственникам.
Даю имена Поли, Дорины, Ани, Изи. Кто еще из родни осмелится прийти ко мне на свидание?
Нужно дать их адреса. Про Изю говорю, что точного адреса не помню, так как он живет в Израиле. Прапорщик заинтересовался. Давно ли он там живет? Как он там живет?
Отвечаю: живет он там четыре года. Работает. Купил трехкомнатную квартиру. Дочь выдал замуж. Она тоже купила себе трехкомнатную квартиру.
Сержант вдруг восклицает:
- Эх, мать твою! А я вот уже пятнадцать лет в очереди на квартиру стою. И конца той очереди не видать.
Утром третьего дня, 31 августа, в понедельник нас из разных камер, человек 10-12, грузят в хорошо знакомый "воронок". Внутри ничего интересного. Приваренные металлические скамьи вдоль стен и посредине. Нас долго загружают, пересчитывая несколько раз. Воронок медленно кружит по городу. Останавливается, опять трогается. Наконец, встал окончательно.
Двери распахиваются. Мы в тюремном дворе. Это Харьковская тюрьма, следственный изолятор - СИЗО, на Холодной горе. Тут содержат тех, кто находится под следствием, пока еще не осужден либо прибыл на доследование.
Нас вводят в здание тюрьмы. Ловлю себя на чувстве огромного, почти детского любопытства, как если бы я попал в какой-то музей или зоопарк с неведомыми мне экспонатами и животными. Я много читал о тюрьме. Но лучше один раз увидеть... Вот и увижу теперь. Очень интересно.
Начинается личный досмотр - "шмон". Раздеваемся донага. Все вещи просматривают и прощупывают. Особенно тщательно изучают складки и швы на одежде. Заглядывают в рот, в уши, в подмышки, в задний проход. Возвращают одежду - одевайся.
Каждый раз, когда тебя передают по дистанции из рук в руки, от одного конвоира другому, ты обязан назвать имя, фамилию, год рождения, а позже, после предъявления обвинения, номер статьи, по которой тебя обвиняют или осудили.
Всех, кто был со мной в воронке, куда-то увели. Я остался один. Их отправили на "вокзал" - в огромную общую камеру человек на 300 с нарами в три этажа. На "вокзале" зэки ждут "сортировки". Оперативники (оперы) распределяют их по камерам так, чтобы проходящие по одному делу оказались в разных камерах: не в соседних, не напротив, и не одна над другой. Это исключает контакт между "подельниками", предотвращает сговор между ними. Это одна из основных задач оперов. Другая задача - сбор информации по делам подследственных, подслушивание их откровений по текущим делам и по скрытым преступлениям. Ее поставляют стукачи - наседки. Их довольно легко вербовать из числа подследственных. Это следственный изолятор, где часто выводят из камер (выдергивают) на допросы к следователю. И кто знает, куда тебя выдернули, - к следователю или к оперу. Небольшой нажим, угроза, обещание послаблений, уменьшения наказания, и слабый человек из страха или в надежде на лучшую долю идет на сотрудничество с опером, готов поставлять информацию - стучать. Потом, в зоне, его не забудут. Его дело попадет в руки опера зоны, и он и дальше будет "писать оперу". И так до конца срока.
Но есть у оперов еще одна задача - выбивать показания у подследственных. Для этого в тюрьме имеются пресс-хаты. В пресс-хате собрано вместе сразу несколько наседок. Туда помещают новенького, замешанного в каком-то серьезном деле. И если новичок упрямится на следствии, не "колется", то есть не дает нужных следствию показаний, в камере не болтает, его переводят в пресс-хату. Сокамерники-наседки начинают его прессовать: избивать, издеваться над ним, насиловать. Превращают его жизнь в ад.
Несчастный не выдерживает давления и "ломится из хаты" - просит о переводе в другую камеру. Вот тут-то опер и предлагает ему рассказать все начистоту, если он хочет облегчить свою участь. Таким образом, следователи сегодня не применяют к подследственным никаких пыток для выбивания показаний, как это было в прошлые, печально известные времена. Теперь пытки по приказу опера осуществляются руками зэков в пресс-хатах. Но эта наука у меня еще впереди...
По-видимому, меня распределили еще до прибытия в тюрьму. И теперь меня ведут на место моего постоянного пребывания. Сначала заводят в отсек, где выдают рваный матрац, подушку, дырявое байковое одеяло, застиранное грязно-серое вафельное полотенце, простыню, наволочку, ложку, кружку. Со всем этим скарбом в руках я прохожу множеством коридоров, ворот, дверей, переходов и лестниц, поднимаясь на самый верхний этаж. Номер камеры не помню, четыреста с чем-то. Вот и она. Это "тройник". Здесь три пары двухэтажных нар. Пока нас в камере шестеро.
Меня встречают дружелюбно. Всем заведует "пахан", старший по камере. Его зовут Юра. Тихий приземистый мужичок, лет 35. Он мягко улыбается. Говорит мало.
Со временем я понимаю, что попал в пресс-хату, где Юра пахан и главный прессовщик. А пока все идет нормально. Я присаживаюсь на нару, осматриваюсь. В камере окно с "баяном". Это густая решетка, вдающаяся в камеру так, что до оконного стекла рукой не дотянуться. Снаружи окно забрано стальной решеткой и "намордником" - решеткой из планок, которая закрывает вид из окна. Свет в камеру попадает сверху, а прямой видимости нет.
Под окном приварен небольшой металлический столик и сидение. По другую сторону от столика - нара. Дверь в камеру - напротив окна. Рядом с дверью, в углу, параша, раковина и водопроводный кран. Параша - это клозет вприсядку и кран для смыва. Параша отгорожена невысоким щитком. Сидящий на параше всегда находится на глазах у всей камеры. Во время оправки человек на параше жжет бумагу, дым которой в какой-то мере забивает вонь.
Две пары нар расположены вдоль одной из стен камеры. Третья пара - вдоль второй стены, в ряд с парашей и раковиной. Нары сделаны из сварных металлических труб, а сетка - из металлических полос.
Начинаем знакомиться. Первый вопрос: за что "залетел" - угодил сюда? Как отвечать?
Соврать? Стукачи доложат куму мою версию. Тот нащупает мою слабину, мой страх. Начнет давить через эту слабину. Сказать правду? А в чем правда? Как ее разъяснить, чтобы не вышло "антисоветской агитации и пропаганды"?
Ладно. Будем говорить правду, но как можно проще. Прикинусь-ка я эдаким "лаптем".
- Да вот, - говорю - решил уехать в Израиль. Там у меня брат родной живет и тетка. Здесь никого не осталось. Ну, а меня цоп, и сюда.
Ну, это понятно всем: "За Израиль и подальше можно угодить".
Пока прошло. Посмотрим, что будет потом.
Дверь распахивается. В камеру от следователя возвращается какой-то бугай. Все бросаются к нему с расспросами. Это, видимо, главный рассказчик камеры, зовут Федя. Он подробно описывает встречу со следователем. Федя, парень лет 25-27, был заведующим областной плодово-овощной базой Харькова. Каким блатом нужно обладать, чтобы в совсем еще юном возрасте сесть на такое место? Трудно себе представить.
Но Федя обладал. Он взлетел на этот пост и сидел там, видимо, крепко. Сидел так уверенно и надежно, что стал позволять себе все, что вздумается. А фантазии у Феди были богатыми, хотя с явно выраженным сексуальным уклоном. Он считал себя сексуальным гигантом. Его все время тянуло на подвиги в этом направлении, и под следствием он находился за изнасилование.
Правда, странно звучит: заведующий овощной базой сидит за изнасилование. Я понимаю, сел за растрату, за воровство, за порчу, за пожар, за драку, наконец, но за изнасилование...
Зэки, особенно молодые, народ весьма болтливый. В разговорах легче коротать время, которого у зэков избыток. Зэки очень любят рассказывать байки и слушать чужие истории. Чем еще заниматься в камере 24 часа в сутки на протяжении дней, недель, месяцев, лет? Но особо говорливы насильники. Очень любят хвастаться своими подвигами и описывать все до мельчайших деталей.
Мне пришлось неоднократно сидеть в одной камере с такими типами, и я наслушался их рассказов до такой степени подробных и омерзительных, что, привычный ко многому, иногда с трудом сдерживал позывы на рвоту. Эти люди сообщали о своих деяниях, как о подвигах Геракла.
Наш Федя из таких живописцев-натуралистов.
Он сел в тюрьму за изнасилование... депутата Верховного Совета СССР. Видимо, обыкновенные женщины Феде были уже неинтересны. Скорее всего, за изнасилование рядовых женщин его никогда к судебной ответственности не привлекали. Но когда он добрался до депутата, вот тут-то советская фемида действительно возмутилась.
Дело было на какой-то пьянке, в которой участвовали все "шишки" областного масштаба. Нажравшись до свинского обличья, Федя обратил свой взор на депутата Верховного Совета. Такого подвига он еще не совершал, и ему очень захотелось побить свой личный сексуальный рекорд.
Факт сексуального поругания Советской власти взорвал первого секретаря обкома партии, а затем и областного прокурора. Потому что с Фединым блатом его никому, кроме первого секретаря обкома, было не достать. Впрочем, не исключено, что тут были замешаны и чьи-то личные интересы. Этот молодой, здоровый бык неспроста так стремительно шел в гору. Кто-то сильно его толкал туда. И, может быть, теперь так же сильно обиделся на своего протеже.
- Такая худая, неказистая глиста, - вещал Федя на всю камеру. - На нее смотреть и то было противно.
- Так на хера же она тебе сдалась? - вопрос с нар.
- Так ведь интересно, парни. Самого депутата Верховного Совета СССР отодрать. Кого я только не драл! А депутат мне попался впервые. Да все прошло нормально. Она сама была в дупу пьяная. Ничего не соображала. Может быть, кто донес, рассказал? Я сам не пойму. Как раз сегодня должны были прийти результаты медэкспертизы этой депутатки.
- Ну! Что результаты? - вопрос с нар.
- Ну, сижу я у следака (следователя), жду. Он при мне распечатывает конверт. Читает молча. Потом долго смотрит на меня. Потом снимает трубку и звонит кому-то. (Интересно. Где его допрашивали? В камерах, где допрашивали меня, никаких телефонов на было.)
На том конце снимают трубку, и следак начинает:
- Товарищ областной прокурор, докладывает следователь Имярек по делу Федора Имярека.
- Ну, что там у вас? - слышу голос прокурора в трубке.
- Пришли результаты экспертизы пострадавшей.
- И что?
- Изнасилованная оказалась... девицей.
- И что из этого? Делай злостную попытку изнасилования! Все! - И кладет трубку.
- Как же так? - вопрос с нар. - Как же ты ее изнасиловал, если она осталась целкой?
- Ха-ха-ха-ха! - давится от смеха Федя. - Так я ж ее в рот долбал. В рот. Она ж мне минет делала.
Вся камера взрывается оглушительным хохотом:
- Ай да Федя! Ай да молодец! Советскую власть в рот выдолбал!
Резкий звонок отбоя. Юра, пахан есть пахан, подходит к двери камеры и громко стучит кулаком в дверь. Открывается кормушка:
- В чем дело?
- У нас седьмой пассажир. Давай щит.
Кормушка закрывается. Еще минут через пять, щелкая запорами, открывается дверь:
- Выходи, бери щит.
У двери камеры стоит дощатый щит. Я заношу его в камеру, укладываю на пол в проходе между нарами. Расстилаю на нем свой драный матрац. Все укладываются на нары, я - на щит. Отбой.
Свет в камере горит так же ярко. Но все постепенно затихает. Лишь изредка надзиратели поглядывают в глазок. Надзиратели тоже хотят спать.
Следующее утро, 1-е сентября. Дорина и Аня идут в школу. Начало учебного года. А у меня начало моей тюремной школы. Я учусь с большим энтузиазмом.
Кроме Юры, Феди и меня все остальные обитатели камеры из других городов - "гастролеры". Следствие над ними проводят в тюрьмах по месту жительства, а в Харьков привозят только в перерывах между допросами. Время от времени одних увозят, и на их месте появляются другие. А мы трое - основной состав камеры. Постепенно я перемещаюсь с одной нары на другую и со временем занимаю привилегированную нижнюю нару.
Бык Федя не теряет времени даром. Он усиленно занимается физкультурой по нескольку часов ежедневно. Руками и ногами он упирается в стальные трубы нар и напрягается так, что грозит вырвать нары из стен с корнем. Он весь бодрость, оптимизм, уверенность в себе и своем будущем. Следователь обещает ему "скостить" (уменьшить срок наказания) за изнасилование, если он сдаст своих "жидов" - тех завмагов и заведующих районными овощными базами, с которыми Федя работал и которые давали ему взятки.
- Чего ты их прикрываешь? Они жирели, а теперь не хотят тебе помочь. Топи их, не жалей. Воровали, пусть сидят. Они ведь тебя не жалеют, не помогают тебе, - втолковывает Феде следователь.
- А чего, - рассуждает Федя вслух. - Я им кину "маляву" (письмо), и если меня отсюда не вытащат, я их всех утоплю.
Пока Федя у следователя, многоопытный Юра комментирует:
- Пусть только попробует их топить. Я эту публику знаю. Они его так закопают, что от него ничего не останется. Он - дурак, и следователь этим пользуется. Он только себе добавит. А следователям это на руку. Они хотят побольше денег выдоить из завмагов.
Юра хоть и пахан, но Федю явно опасается. Уж больно тот здоров. Враз зашибет.
- Ну ничего, - вслух размышляет Юра. - Пусть только придет на зону. Там его живо обломают. Там любят таких быков "опускать" (это значит унизить настолько, что вся зона начнет его презирать).
А балагур Федя все никак не может угомониться. Рассказы о его сексуальных подвигах бесконечны. Они журчат звонким ручьем от подъема до отбоя, до глубокой ночи. Под них легко засыпать. Но слушать их омерзительно.
- Как-то зимой мы с приятелем едем на "моторе" по проспекту Ленина. Вижу, по улице идет моя знакомая "соска" (минетчица). Вся в мехах и с маленькой собачкой. Болонка, что ли? Я останавливаю мотор. Выскакиваем, подбегаем к ней:
- Люська, привет. Ты что, не узнаешь меня? Я ж Федя. Ты мне столько раз минет делала!
А она: "Мальчики, не приставайте ко мне. Я вас не знаю. Я замужняя женщина". А я ей: "Да кому ты втираешь. Ты что, забыла..." (Дальше идет перечисление мужских и женских имен общих приятелей.)
- Ну, тут она вся обмякла. Заговорила по-другому: "Ладно, мальчики. Но только по разу, и разбежались. А то у меня муж такой строгий. Если узнает - мне конец".
- Ну, мы подруливаем к общаге ХИРЭ (Харьковский институт радиоэлектроники). Там у меня кореш знакомый, и у меня для такого случая ключи от его комнаты. Заваливаем к нему. Там какой-то хмырь. Я кидаю ему червонец и прошу слинять на часок. Он исчезает.
Мы с приятелем раздеваем Люську догола, ставим на четвереньки. Она ему минет делает, а я ее сзади долблю. Какой тандем! Закачаешься! Она еще ему немного член прикусила, и у него кровь оттуда фонтанчиком бьет. Ну, картина.
А цуцик ее, болонка эта, лает и лает без конца. Такой шум стоит. А дежурная услышала лай и пошла по комнатам искать, где это собака лает. Заходит она в нашу комнату и видит Люську голую раком, и мы с двух сторон дерем ее, а у приятеля еще струйка крови из члена фонтанирует. Увидела она все это и, хлоп, в обморок упала. Головой об пол бу-бух!
Ну, мы быстро закруглились и деру. А то еще, чего доброго, "мокруху" (обвинение в убийстве) нам повесят.
Вот так Федя журчал и журчал изо дня в день, пока его не перевели от нас куда-то в другую камеру. Последние дни он бывал все больше молчалив и мрачен. Меньше рассказывал, а больше "масло гонял". Видимо, "жиды", завмаги, когда он начал их "топить", сами живо его утопили.
Почему его перевели, не знаю. Может быть, Юра доложил, что Федя "опустел" и ничего больше из него уже не вытянешь. У Юры была такая возможность. Но об этом я узнал уже намного позже.
Стороженко
На третий день меня повели на допрос. Встречаю Стороженко, сияющего самодовольной улыбкой.
- Ну, Александр Соломонович, как вам тюрьма, осваиваетесь?
- Да ничего. Спасибо за заботу, - отвечаю со сдержанной улыбкой.
Он не ожидал от меня сдержанного тона. Думал, начну хныкать, жаловаться на условия в камере, на контингент и прочее. Он стер с лица притворную улыбку и начал допрос: имя, отчество, фамилия, год рождения и т.д. Я с нетерпением жду услышать, какое же обвинение мне предъявят. Но Стороженко не торопится, и я так и не узнал, в чем меня обвиняют.
Самым важным для меня на первом допросе было ознакомление с протоколом обыска. Очень внимательно, несколько раз перечитываю его. В нем все какие-то пустяки: пишущая машинка, нож, "недопустимо больших размеров для ношения по улице", несколько писем, израильский журнал, "устройство для тайнописи, замаскированное под детскую игрушку, на котором просматривался неясно различимый английский текст". В общем - ерунда. А деньги? Где деньги? Они не указаны. Что это значит? Не нашли?
Я спросил у Стороженко:
- И вот за этим вы убили на обыск целых одиннадцать часов?
Пишущую машинку изъяли по подозрению, что на ней печатались материалы антисоветского содержания. А я печатал на ней лишь переводы для торговой палаты, в которой подрабатывал.
- Ну что? Нашли, какие прокламации я печатал на своей машинке? - спрашиваю у Стороженко.
- Не волнуйтесь, Александр Соломонович. Мы ищем.
- Ищите и обрящете, - подбодрил я его.
Первый допрос длился не больше часа. Я вернулся в камеру, обдумывая результаты встречи:
"Деньги не нашли. Как это случилось, не понимаю. И вообще, не нашли ничего существенного, что помогло бы им построить против меня мало-мальски серьезное обвинение. А значит, такое обвинение теперь может быть сфабриковано только на основании чьих-то доносов. Неясно также, в чем меня вообще обвиняют. В этом вопросе они пока не определились".