Я непосредственный участник этой истории, многое мне рассказал сам Председатель,
кое-что Хлеб. Кашевар заделался кем-то вроде няньки Бати (так мы прозвали
Председателя). От него и от всех в тайне. Не раз выручал. Случалось, встанет
Батя ночью и идет один на дальнее поле (любит он это место), Хлеб за ним с
накидкой. Обгонит сторонкой, постелет на краю поля, камнями, чтобы ветром
не унесло, прижмет. Батя придет, садится, ломая голову, как он прошлой ночью
мог забыть накидку. А вроде, ни разу с собой и не брал. И сейчас уходил, накидка
осталась на выходе председательского закутка. Проверял по отметинам, его ли.
Его. Чертыхался. Рассеян, забывчив стал. А без подстилки заднице зябко —
ночью островная земля после частых дождей с ветрами мокрая и холодная.
Председатель,
подсобив грузчику с мешком, окликнул каргоофицера:
— Молодой
человек!
Офицер встрепенулся. Он спал стоя, прислонившись спиной к борту гондолы ветролета,
а ступали грузчики на сходни, вздрагивал, поправлял фуражку, повернутую козырьком
на затылок, ему великоватую, и закладывал очередной палец в кулак. Профессиональный
у каргоофицеров метод учета в погрузке-разгрузке, отработан, чтобы самим грузы
не таскать.
— А! Что!
— Последние
четыре мешка. Бензин принесите, пожалуйста, сюда. Я вспотел — боюсь на ветер из
амбара выйти.
Офицер на тропке к сходням вежливо посторонился, пропуская грузчиков.
— Сорок четыре мешка, — протянул он кулаки с вытянутыми указательными
пальцами. — Резвые у вас… Й-ее!.. — вдруг всполошился,
обернулся к ветролету и спросил недоуменно: — Они… сорок человек,
все на борту остались? Никто по сходням не спускался.
— Здравствуйте, молодой человек. Мы не виделись: на ужине вы не были. И
успокойтесь. Полагаете, спрятавшись в трюме, кто-то покинет остров? Не бойтесь,
я — председатель колхоза, взойду на борт, построю, посчитаю и всех
уведу. Вахтенный на мостике спокоен, а вы так переполошились. Меня Председателем
кличут, прозывают Батей, можешь и так обращаться ко мне, —
протянул Председатель руку.
— Здравия желаю, Батя, — почтительно, став в стойку «руки
по швам», поздоровался офицер и представился: — Помощник оф-суперкарго,
оф-карго-трюмный. Отвечаю за сохранность груза, обязан находиться в радиусе
ста шагов от борта и быть постоянно в поле зрения вахтенного. Я за груз, извините,
испугался, — тихим оправдательным голосом дополнил офицер и в протянутую
руку вложил в замешательстве кулак.
— Удобрения?
Бензин? Ни того, ни другого не тронут.
— На борту,
зачем остались?
— Вы не в
курсе? Почтенный меняла Зяма распорядился полеводов после погрузки покормить на
камбузе, — тряс Председатель в крепком рукопожатии кулак.
— А-а-а, —
протянул (от боли) офицер. — Меня в известность не
поставили.
— Вахтенный в
курсе.
— А-а. Здесь… — офицер подвинул ногой поставленную на
земляной пол амбара канистру, морщась и расклеивая пальцы, договорил: —
почти три литра.
— Спасибо за довесок. Как звать-то?
—
Иван.
— Я своего настоящего имени назвать не могу… Я и полеводы мои не
всегда колхозниками были, мы — рота морских пехотинцев «овэмээр».
Спецназ. Слыхал о таких?
— Конечно. Мальчишкой мечтал служить в ОВМР, но войска расформировали.
Вас, матросы говорят, на острове бросили, а шкипер считает — что
в заточении вы здесь.
— Брешут. На сельхозработах мы — на трудовом, как говаривал
комиссар, фронте. Трудимся… как умеем. А ОВМР не расформировали —
сократили. Мой полк, да — расформировали, но штаб остался. Штабным
сельхозпродукцию поставляем… Сколько можем. Нам тыловики респираторные
фильтры пересылают. Спецназовские. Знаешь о таких, видел? В секрете держались.
Моя рота начала их испытывать накануне подписания мирного соглашения, так
что, вряд ли еще у кого такие есть. Вот эти, — достал Председатель
из пенала на поясе две таблетки. — В ноздри засунем, и в самом пекле —
в Европе где-нибудь — выходим из ветролета на воздух без масок.
«Волки» обалдевали — за суперменов нас держали. Возьми,
попробуй. Деваху свою наполошишь. Часа четыре действуют, после чистить надо.
— Спасибо. Босса и патрона, выйдем в океан, напугаю: в вахту взойду на
мостик без без респиратора. Гюйсом только лицо прикрою — смешливый я, выдам
себя.
— Не знаю как твой
босс, а патрон Зяма о фильтрах знает — догадается.
— Тогда одного босса разыграю. Он рассказывал, шесть лет вы на острове.
Одни. Без женщин… с проблемами… еду приготовить, постирать…
напряжение снять.
— Верни-ка
валюту.
— Что
вернуть?
— Фильтры. Таблетки дыхательные, мы их «валютой» называем.
Перепутал отделения в пенале, возьми вот эти — очищенные. Будешь
в ноздри совать, прежде высморкайся. Погоди… — Председатель рылся
в пенале. — Верни и эту. Она вся в пенале пользованная: завхоз не забрал
на прочистку. С ней не отравишься, но вести себя на мостике будешь неадекватно.
— Не помру,
зато припугну босса, а то достал: молодой, вот и гоняет на вахту «смотрящим».
Шести часов поспать не дает. А сплю, океан во сне один и вижу. А как —
неадекватно?
— Смеяться
будешь.
— Ну,
скажите, не буду я смеяться. Стошнит, что ли?
— От валюты пользованной и
неочищенной в носу щекочет, вот и будешь от смеха на мостике заходиться. В другой раз
подарю. Твою каргокоманду Зяма впервой зафрахтовал, насколько
навигаций?
— Пока на
одну эту, а там как босс решит.
— А насчет женщин, мы ведь, трюмный, спецназовцы — тренированные:
обучены без баб обходиться. Да и потом, готовить нам особо нечего, и стирать,
сам видел, тоже. — Председатель одернул китель морского офицера —
без знаков различия, надетый поверх одной тельняшки и кальсон. —
А напряжение снять, проблемы здесь в деревне для полеводов нет —
фельдшер наш на это дело охочь. Проблемы — у меня. Камса —
один, так фельдшера зовут, а полеводов — сорок человек, вот и бегают
в соседнюю деревню. Мужики в сопки по бабам, хлопцы на завалинку к девчатам.
Боюсь, дети пойдут, а их кормить надо. Конфликты с соседями начнутся. Я, почему
тебе рассказываю и спрашиваю, будешь ли на острове и в последующие навигации?
Презервативы нужны. Зяма привозит, но дорого берет: за упаковку пучок петрушки
и кулек укропа, в неурожайный год — четыре корзинки-плетенки. С
тобой я бы менялся на это. — Председатель полез в офицерскую планшетку
и вытащил наполовину предмет — пластину толщиной в два пальца. —
Тушенку привезли не из черепахи?
— Черепаху
всю… извели… Из пингвина… тушенка.
— Вот как. А
отдает кониной, — сглотнул слюну Председатель.
— След!? —
вырвалось у офицера. И он сглотнул.
Пластина — из песка обожженного до стеклообразной массы —
видна была Ивану стороной с отпечатавшимся в ней следом. От обуви —
не простой, о «следах» этих знал всякий.
— Так как
тебя зовут, сынок?
Показывал Председатель пластину, сделав
шаг в сторону, спиной к ветролету: закрывал собой, чтобы вахтенный с
мостика не увидел.
Офицер долго не отвечал, рот раскрыв. Ему показывали — так запросто! —
'след' от сапог, в какие были обуты разведчики впервой после хрона высадившиеся
на материк Антарктида. Да какой! «След», оставленный в обледенелом
снегу — редкость, а тут — в песке! Да таких никто и не
видел! Первопроходцы ведь тогда в скафандрах походили недолго —
пришлось их на тулупы заменить, а вместо сапог валенки надеть и на лыжи стать.
И не просто показывали, сделку предлагали!
— А? —
встрепенулся офицер. — Иван, — назвался вторично, шумно сглотнул и спросил: —
Тот самый?
— Глазам не веришь? Тот самый. Протектор подошвы, видишь, «зубастый».
Реликт. Но какой! Этот «след» — в песке, как видишь.
Ротные полевые учения проводил, нашел. Песком лед первопроходцы посыпали не
из опасений поскользнуться, а чтобы обозначить тропку. Повезешь на Небо…
Ты ведь не земляк, Ваня, — небен: фамилию свою не назвал. Там не
рассказывай никому, что у меня на Бабешке выменял. Сам понимаешь, находку
в тайне держу. Репортеры, менялы — ладно, но реликты у меня, военного,
агенты Сохрана Исхода просто конфискуют. Бери.
Офицер взглянул на ветролет, и шепотом:
— Отойдемте в сторонку за стену.
— Вахтенный о
нас, Ваня, подумает некрасиво, пошли в глубь амбара — в тень.
— Больше ста
шагов будет — тревогу подымет.
— Ладно, за
моей спиной не увидит. Берешь?
Иван
потянулся — к дару, как подумал по простоте душевной небена молодого, — но
Председатель с возмущением уронил пластину назад в планшетку:
— У меня что,
тыщи таких. Тропка была в пять метров длиной — от палатки до отхожей
ямы.
Офицер опешил и, поняв, что от него ждут, испуганно зыркнул на мостик с вахтенным:
меняться — ему, оф-карго — грузчику! Патрон узнает, на
острове оставит.
— Как знаешь, — согласился с опасением офицера Батя и спросил:
— Не знаешь, у вахтенного будет закурить?
— На… что…
меняемся? — сумел только промямлить трюмный обычную для менялы
фразу.
— Достань сигарету мне закурить и расстегни набедренный карман, —
я «след» переложу. А через час, сюда загляну, вынесешь упаковку
тушенки, — полез Председатель в планшетку.
— У меня нет.
— Ладно,
карманы тюбиками набьешь, сколько влезет.
— Закурить нет: не курю я… В кармане блок целый.
— Блок! Не распакованный! А в каком кармане? Я не вижу.
— В потаенном… подшитом в штанине под накладным карманом.
— Понимаю. А залезть, надо молнию расстегнуть?
— Ага… Но в ширинке.
— Посмотри,
вахтенный на месте?
— Ага.
— Моих
видишь?
— На палубе никого, один вахтенный боцман на мостике.
— Поверни фуражку козырьком на лоб — покажи этим боцману,
что погрузка завершена, пусть думает, что мы с тобой без дела калякаем. Развернись
к нему в пол-оборота и загибай пальцы, будто рассказываешь мне —
одно, дескать, молодому офицеру надо, второе надо, третье надо. Молнию расстегну,
и блок достану я сам.
— Ага.
Только… я без трусов.
— Ваня, я
хочу курить.
— Странно, боцман стоит — не прохаживается… Только блок
сразу спрячьте. — прошептал Иван и повернул фуражку козырьком на
лоб.
— Не боись,
Ваня. Загибай пальцы.
Трюмный пальцы загибал, а Председатель распустил молнию, сунул «след»
в карман, парню между ног, и достал блок сигарет. Упаковку заправил за резинку
своих кальсон и прижал поясным ремнем офицерской портупеи, запахнул китель
на пуговицы. А потянулся снова к ширинке, Иван отстранился, покраснел и, вытащив
приобретение, молнию застегнул сам.
— «След», в руках понесу — боюсь, сломается в кармане.
Отвлечете боцмана?
— Ты пальцы загибай. Отвлеку. Попрошу проводить в трюм к лоботрясам моим.
— Так они не
на камбузе? В трюме все!
— Ну да. Меня
ждут, я их на камбуз поведу. И кока вашего мне надо разбудить — подготовить: он
покормить четверых ожидает.
— В том трюме, в углу под парусиной, бананы… спрятаны. —
Офицер сорвался с места к гондоле, но Председатель удержал за плечо.
— Постой, Ваня! Не повезло тебе. Пусти козла в огород — одного,
а здесь аж сорок изголодавшихся. Извини, Ваня, я же не знал. Запчасти и бензин
приказал не трогать.
— Босс, проснется, голову мне оторвет!
— Так уж и оторвет. Вы спозаранку в «Звездный путь» отбываете,
ты на прощальный завтрак не приходи, больным скажись. Тушенку вынесешь, я
тебя ждать буду с кружкой «особливой» и котелком пюре —
самогонку и закуску нашу фирменную отведаешь.
— Я не пью, мне нельзя — я трюмами заведую. А про пюре из
островной ягоды наслышан, от нее у вас шерсть по телу, зубы и уши такие. Босс
вас «чебурашками» зовет. Я спросил кто такие эти «чебурашки», —
так не сказал, слезу смахнул и меня в трюм крыс ловить отослал.
— Тогда
киселя принесу. Попробуешь. Такого ты не пил.
— Заведовал
трюмами, — обречено поправился Иван и спохватился: — Мне тушенку вынести!? Мы же
на блок сигарет поменялись.
Председатель
ударил себя по лбу.
— Ах да! Извини. С памятью у меня что-то — провалы случаются.
Пальцы загибай, — полез он в планшетку. — Вот второй «след».
Передашь своему боссу в компенсацию за бананы… Не посмотрел, блок сигарет,
каких?
— Мальборо, — ответил Иван, подставив Председателю накладной
карман, закладывая пальцы в кулак и постреливая глазами то на мостик ветролета,
то по углам пустого амбара.
— Да не дрейфь ты так… Как ты сказал? Мальборо? Ух ты!.. Ты, вот
что, Ваня, послушай моего совета. Вернешься на Небо, «след» сбывать
не спеши. Ты молод — вся жизнь впереди, а на пенсии за реликт этот —
к тому времени ценность его значительно возрастет — выменяешь себе
отдельную комфортабельную блок-ячейку в Кремле Неба. В иллюминатор, и Марс,
и Землю, и звезды будешь наблюдать.
— Если
подружке одной… и отцу ее покажу? Он — земляк, знаток и эксперт по земным
реликтам.
— Не советую, Ваня… Земляки — они все менялы по натуре,
хитрые в натуре. Объегорит, Ваня, — как пить дать. Так что, ни ему, ни
подружке не показывай. Вообще, вы с боссом держите пока все в секрете, а я
вам за блок Мальборо по «следу»... по два «следа»
давать буду. Соберется по целой коллекции, вот тогда… Это же сенсация
будет. Бомба! У меня ведь «следы» разные: с презервативами впечатанными,
с окурками, много со жвачкой и калом. Водородная бомба. Согласен, Ваня?
—
Ага.
— Ударим по
рукам?
— Ага… Какая
у вас рука сильная!
— А ты, Ваня,
не пальцы загибай, засучи рукава и грузи. Бицепсы нальются, как у Шварца станут.
Впрочем, ты такого не знаешь. Киноактер. Жил до хрона.
—
Шварценеггера знаю, картины с его участием не самые любимые, но
смотрю.
— На Небе
кино? В мою бытность это дело под запретом было.
— На
паруснике у патрона видак есть, кассет полно. А на Небе под запретом и сейчас.
Сохран Исхода не даст в Метро к червям «заразе» попасть — кино для них, считают,
пострашнее наркотика.
— Известно.
Революции боятся. А ты, Ваня, извини, — щупленький… и дохленький у тебя такой.
Травку куришь?
— На Небе, пацаном был, — залился Иван краской, —
слышал, что в «Печальных домах» больным как успокоительное дают,
в Метро червям в пищу подмешивают, в Крепости же за наркотики —
трибунал. Сюда плыли, с «драконьего» шара сбросили на палубу мешочек
с порошком. Шкипер, попробовал на язык, опием назвал и за борт высыпал.
— Мешочек
себе оставил?
— Да нет, примотал к гарпуну и отстрелил из пушки «драконам»
назад в корзину; сказал — им на разговение, и парусов наших не тронут.
— Ладно, Ваня, заболтались. Пора моим лоботрясам угоститься и… честь
знать. Верно? Ты постой минутку, я боцмана отвлеку… Вот возьми валюту.
Подыши через нее энергично, а начнет в носу щекотать, разбуди суперкарго и
веди в трюм показать пропажу бананов. Смейся, хохочи, валяйся по брезенту
от рогота — не сдерживай себя. Не оторвет тебе босс башку. А полезет —
ты ему «след»…
Утром, после завтрака с прощальным застольем, Иван и босс его (старик —
коренастый с широченными плечами и высоким толстым загривком: настоящий грузчик)
зашли к Председателю. Сторож вел по проходу спального барака, благодарные
полеводы, — сытые, они валились на нары, лезли на второй ярус, —
пожимали офицерам руки. У занавески председательского закутка сторож заглянул
за створку и спросил: «А стоит будить?». В ответ суперкарго показал,
вынув чуть из кармана за горлышко, бутылку водки…
Председатель выставил штоф «особливой» и приказал послать на кухню
за закуской. Хлеб принес половинку батона и котелок пюре — все,
что осталось от застолья.
Распили бутылку, раскупорили штоф. Пить самогон даже у настоящего грузчика
русского меняльного флота оказалась кишка тонка — разбавлял водой.
Закусывали офицеры батоном, а после как приняли по три кружки первача, нахваливали
пюре. Полеводы эту мыльную с виду кашицу называли 'Отрадой', а ягоду, из которой
приготовлена — «оскоминой». Во рту у гостей от нее так
вязало, что заболевали зубы. Предпочтение отдавали закускам, приготовленным
и подаваемым корабельным коком, да не всегда успевали ложкой зачерпнуть или
вилкой подцепить.
У Председателя аппетита не было — отломил от батона, поковырял в
пюре.
Смеялись с
рассказа Ивана.
Он, спрятав «следы» в рукавах комбинезона, ждал, пока вахтенный
с Председателем покинут мостик. К сходням бежал, — осторожно, смотрел
под ноги: опасался споткнуться, упасть и сломать невзначай бесценное приобретение, —
поймал себя на том, что по обеим сторонам тропки, протоптанной босыми грузчиками,
видит на песке следы— от «сапог» тех самых разведчиков. В
изумлении остановился, вытащил из рукавов реликты, сверил. Остолбенел и долго
стоял, ничего не понимая. Вернувшийся на мостик и переполошившийся от вида
застывшего в луче прожектора трюмного, боцман вдолбил ему, что облапошен.
Бежать на камбуз к аферисту отговорил — «Там сорок псов над
мисками рычат. Кок заперся в холодильнике — спасает провиант».
Ждали, курили; Иван выкурил первую в своей жизни сигарету. Когда Председатель,
наконец, объявился на палубе, пропускал на сходни подходивших от камбуза полеводов,
офицер поспешил на борт. Проходимец, завидев парня и сказав, что не виделись
«вроде бы», распростер руки и обнял дорогого гостя. Спросил, как
зовут, сам представился, извинившись за то, что не может назваться настоящим
именем. Небен обнимался с земляком — что поделаешь: не останавливать
же возражением: «Мы знакомы. До сих пор в пальцах ломит».
Следы «зубастых» подошв по сторонам тропки Председатель не заприметил,
потому поразился моему появлению у него в закутке. Я, пока пили и смеялись,
выжидал за занавеской и воспользовался моментом, когда гости, опасаясь рукопожатий
по пути на двор и обратно, отлить выбрались на крышу через потолочный люк
.
Молча, не обращая внимания на Председателя (и тот делал вид, что меня не замечает),
я вылил в свою бездонную кружку из штофа весь остававшийся первач и собрал
в принесенный тазик заменявший мне миску остатки пюре. Присел у тумбочки и
выгреб из нее туда же тюбики с тушенкой. На выходе из закутка пернул. Посчитал,
что недостаточно громко, — стоял, ждал. Напрягся, выставив свой
необъятный зад в тесных трусах, но, заслышав спускавшихся с крыши в закуток
каргоофицеров, только пукнул.
А дело все в чем?
На прощальном завтраке я не был, не был и на ужине прошлого дня. После обеда
до прилета ветролета менялы завалился спать у себя в кладовой, дрых, потому
не слышал ни хлопка от снятия поля по центру защитного купола, ни спуска гондолы
на ратушную площадь. А проснулся не, потому что проспался, а почувствовал,
что с меня снимают обувь. Разув одну ногу, похититель сиганул за дверь. Я
за руку его не схватил, подсмотрел одним глазом, хотя и без того был уверен
кто он и знал, куда и зачем понесет мой ботинок. На кухню, испечь в духовке
«следы».
Если бы и хотел, уснуть не мог: в столовке горланили «И на Земле будут
яблони цвести» — меняла Зяма, кашевар Хлеб и бригадир Кабзон
исполняли на три голоса. Сокрушался тому, что проспал ужин с крепостными
гостинцами и выпивкой. Но не вставал, лежал тихо и ждал.
Сделав дело, Председатель ботнок обратно принес, но не обул, как бывало раньше, —
бросил у ног. Это-то и обидело меня.
Полеводы носили морские боты, у меня, бывшего ротного каптенармуса, ныне заведующего
колхозным хозяйством, одного оставались спецназовские ботинки. Их я, когда
роту в Крепости арестовывали, снял и в ротном сейфе закрыл. На мою ногу простой-то
военной и гражданской обувки не сыскать, а эти БККСКП — ботинки
крокодиловой кожи с кевларовой подошвой. Элементы протектора зубцы были подвижными
для большей цепкости при беге по льду или подъеме в горах, за что спецназовцы
окрестили эту часть экипировки «щучья пасть». Всем по индивидуальной
мерке шили. У меня даже не с размером проблема была — крокодила с должным
загривком сыскать не могли, чтобы носок бутсам скроить. Рисунок протектора
действительно был схож с рисунком на подошвах сапог скафандров первопроходцев
с Неба, и отличался только числом пирамидок: в протекторе ботинок овэмэровских
их было на четыре штуки меньше. Использовал Председатель мой ботинок не впервой,
но я с этого ничего не имел, как не намекал поделиться добычей или хотя бы
угостить. А в этот раз, обидевшись, решил просто так дело не оставлять. Когда
гости улеглись спать, я, нарочито подымая шум, таскал по амбару из угла в
угол пустой ящик, будто проделывал неотложную работу. В перекур поднялся на
мостик ветролета к вахтенному боцману и стрельнул у него сигарету. Чтобы больше
оставить следов, три раза возвращался от амбара к нему снова ее прикурить.
Удивившемуся боцману объяснил, что сразу выкуривать по целой сигарете мне
запретил фельдшер, а прикурить в амбаре — нет в зажигалке бензина.
Две последние ходки я сделал по сторонам тропки, чтобы «следы» не
затоптали.
С кружкой и тазиком сходил в председательский закуток забрать выпивку, пюре
и тушенку, а отправил Председатель четверых полеводов топинамбур на ветролет
грузить, обогнал тех и притаился в темном углу амбара. Звено Селезня крутилось,
расставляя у порога мешки, на виду у вахтенного и заспанного каргоофицера,
тем временем сам Председатель инструктировал тридцать шесть полеводов, выползших
из подполья и затаившихся в тени амбара.
— На время проведения операции вам возвращены фамилии, имена, звания
и должности. О соблюдении воинского долга и чести овэмэровца говорить не к
месту, как вы понимаете… Просто соблюдайте субординацию… Запчастей,
бензин не трогать. От съестного следов — шелухи, кожуры, корок —
не оставлять. Чтоб от пуза наелись.
Кто-то
возмутился:
— Куда их девать, товарищ полковник? Ранцы взять запретили.
За что полковник отчитал:
— С Неба свалился, сержант? Все подчистую съедать — с шелухой,
с кожурой. А боишься поноса, у тебя в отделении трое рядовых — им
скармливай. Не откажутся. А в запазухи и трусы прятать — дневальному,
деньщику, лейтенанту, мне и прапорщику.
— Дрыхнет, дуболом, — сплюнул Селезень (это про меня; обозвал
бы как-то иначе — лежебокой, боровом, жирным, — а за дуболома
он мне ответил).
— Чего же не пошел, не разбудил, сержант?
— Прапорщик в
лаз не пролез бы, товарищ полковник.
— Лейтенант, — позвал комроты. — Комиссаров…
Да разбудите же, алкоголика… Вся надежда на тебя, лейтенант. Вахтенного
на пол, под стол ложи, но чтобы на мостике только его чучело стояло. Совратишь,
успех операции обеспечен… Халат у тебя постиран… Подмылся?
— Т-т-так
точно. Продевезент-т-тефицирован.
— Тушенку и жопой жрал, — проворчал Хлеб, последним вылезший
из лаза. За собой он втащил и сейчас пополнял топинамбуром мешок.
— Три наряда внеочереди.
— На кухню?
Посуду мыть?
— Гальюн чистить. Не слышал? И ты спишь, ефрейтор Хлебонасущенский? Я на
время операции звания и должности вернул, о субординации говорил.
— Виноват, товарищ полковник. Не слышал. Задержался: чучело, полз, за
что-то зацепилось.
— Рота, слушай приказ... землю с трусов стряхнуть, с колен и локтей счистить,
не дать вахтенному и каргоофицеу заподозрить неладное.
— Боцман на чеку. Пока. А офицер… стоит и спит, сосунок.
— Разговорчики в строю, сержант Селезень… От амбара по тропке к
сходням идете с мешками четверками. Первая прошла, каргоофицер заклевал носом, —
вторая пошла. Работать слаженно, с огоньком, нога в ногу, но чтобы приемщик
спал и у вахтенного — твоя задача, лейтенант — комар носа
не подточил. Пройдет все гладко, в награду прикажу каптенармусу выдать боты…
Внимание. Первая четверка, товсь. Комиссаров, становись в первую четверку
вторым. Селезень, за ним пристройся и распали его, сержант. Не увлекись, а
то у военврача на мостике пылу не хватит. Сержант Кобзон, поведешь первую
четверку, и последнюю ходку твоему отделению сделать. Ефрейтор, поддашь лейтенанту
мешок. И отсыпь «грушу»: чучело изомнется, и лейтенант не утянет…
Первая четверка… пошла…
...Когда Председатель «след» на блок сигарет обменивал, а Иван пальцы
в кулак закладывал, я, стоя в темном углу амбара, был не рад своей затее.
Полковник учует, разве что напугается, а вот каргоофицер заметит, не хватила
бы небена кондрашка.
С Иваном
что-то такое могло бы приключиться, но чуть позже и по другому поводу. Привыкший
подсчитывать все, что пополняло или покидало судно, он, посчитав полеводов на
сходнях, загнул четыре пальца на одной руке (десятки) и… ни одного на другой
(штуки)! Пересчитал по головам в строю — сорок!
Председатель
отдал команду:
— В спальный
барак, проспаться до прощального завтрака с почтенным менялой Зямой и его
каргокомандой… шагом… арш.
— Й-ее!! — вскричал Иван и бросился догонять колону. Пристроился
у плеча Председателя и заканючил: — Маму забуду! Батя, забери из
гондолы четверых.
На что был
обнят за плечи со словами:
— Пробирка у тебя, небена, мама? Я, — офицер, имею честь, потому
заверяю, в гондоле было сорок человек. За сорок первым, сорок вторым, сорок
третьим и сорок четвертым мешками четверо грузчиков вернулись к амбару скрытно
от тебя. А Чебурашка, Ваня, — милый лопоухий герой мультфильма, его друг
крокодил Гена ему песню пел: «А я играю на гормошке, у прохожих на виду.
К сожаленью день рожденья только раз в году». Душевный мультик. Ты попроси
у патрона кассету, должна быть. Не дурацкий «Терминатор» с Шварценеггером.
Расстались друзьями. Суперкарго, прощаясь, топтался у занавески в надежде заполучить
в подарок штоф самогонки. Председатель предложил котелок пюре, принесенного
Хлебом на пробу еще перед вчерашним ужином (сунул «Отраду» в тумбочку —
с глаз долой, когда тушенку уминал; как я, балда, не заметил, когда из тумбочки
тюбики выгребал, целенький котелок пюре!), и вернул Ивану блок сигарет. В
Антарктиде он мог сигаретный блок обменять на настоящий «след».
Забулдыги на Руси промышляли их сбором, наткнувшись — по чистой
случайности, после долгих поисков — на уцелевшие тропки первопроходцев.
Ибо только здесь, на южном материке планеты, и нигде больше, была произведена
та первая высадка на послехронную Землю, только здесь разведчики с Неба, прежде
чем надеть тулупы и стать в валенках на лыжи, могли оставить на снегу следы
от сапог скафандров.
Все же одну
пачку гости упросили оставить. Иван достал ее из блока, а оф-суперкарго запихнул
в руку Председателю со словами:
— Кури наздоровье. К весенней навигации напеки сотню таких «следов».
«Мальборо» не будет, но по кульку «Крепостных» за
штуку обменяю, по два кулька за «следы» с впечатанными предметами.
За презервативами и жвачкой, — жаль «тампаксов» нет, —
пришли ко мне на борт. Окурки… На будущее уточню какими сигаретами была
снабжена экспедиция, а пока эти используй. Ну, а говно, оно и в Африке —
на Земле и на Марсе — говно.
— Не скажи, —
не согласился Председатель, — у меня мужики и хлопцы пюре, да киселем ходят.
Топинамбур вареный и кисель из ягоды «оскомина» входил в рацион
экспедиции?
— Ты прав, проколоться можно. Так мне и говно посыльному выдать? Кстати,
шкипер жаловался, твои мужики, ночью ветролет загружали, все гальюны засрали.
— Пусть старик простит: когда им еще выдастся на унитазе посидеть, у
нас в нужнике — на корточках. Экспедиция, должно быть, питалась
концентратами из марсианских кораллов цвета съестных продуктов, так что и
ваше говно не годится. Купцов с Неба подойдет. Впрочем, стоит кому-нибудь
догадаться посчитать пирамидки с «зубами» на подошве, а проще,
задуматься, откуда у первопроходцев песок в Антарктиде. Не с Неба же, и не
марсианский. Тогда капец нашему бизнесу. А полеводов к ветролету я подошлю,
вычистят гальюны. На удобрение пойдет.
— Не утруждайся, Председатель, кок на палубе с «берданом»
заряженным солью поджидает. Твои… полеводы ему камбуз в скотный хлев
превратили. И, слышишь, гудок? Отбываем мы. Силычу мой привет.
А предшествовало Батиной афере и моему розыгрышу вот что:
Русский меняла Зяма на Бабешке объявился в неурочное для него время —
поздней осенью: урожай трех островных колхозов им уже был вывезен. Его парусник
пристал к берегу неподалеку от деревни тогда, когда полеводам колхоза «Отрадный»,
зима еще не наступила, уже и холодно, и голодно было. Ожидали выдачи морских
бот (с весны ходили босиком) и питались третью неделю одним пюре с киселем.
Обычно в самой бедной на острове деревне меняла свой ветролет садил по пути
к причалу, загруженным в колхозах «Мирный» и «Звездный путь»,
что в деревнях Мирное и Быково. Противник пьянства на борту, он давал развлечься
каргокоманде: последней выгрузке ветролета и пополнению трюмов парусника предшествовал
традиционный банкет по случаю завершения меняльных сделок и отплытия в Антарктиду.
А тут, вдруг на удивление, Зяма не только объявился неожиданно, но и изменил
правилам — сначала наведал отрадновцев. Причину тому знали Председатель,
я, Хлеб и сам меняла, разумеется.
В столовой за чаркой Батя и Зяма «ударили по рукам»: договорились
обменять сорок четыре мешка топинамбура на заправку зажигалок полеводам. Те,
услышали, обрадовались, хлопали в ладоши, на время оваций перестали даже выдавливать
и высасывать из дарственных тюбиков тушенку.
После ужина, гости улеглись спать, Председатель привел звено Селезня в амбар.
Мешков с топинамбуром отсчитал сорок четыре: по количеству зажигалок в деревне
Отрадное, то бишь числу сотоварищей коллективного хозяйства «Отрадный».
Вспомнив, что сорок четвертый мешок с чучелом вахтенного притащат в амбар
по подземному ходу, один убрал за выгородку. Что в мешках с «земляной
грушей» спрятаны контрабандная самогонка и оскоминовое варенье товарищи,
разумеется, не знали. Знали: я — производитель, кашевар Хлеб —
разливщик, и сам председатель правления колхоза — укладчик. Лично
штофы и банки в топинамбуре прятал — ни кому не доверял.
Проинструктировал полковник роту и, пока солдаты таскали мешки, посматривал
на ветролет — прикидывал чем можно поживиться. Сразу как прибыли
гости приметил, что каргоофицеры ему незнакомы, значит, на острове раньше
не бывали и им здесь все в новинку. Потому-то за идей плана предстоящей операции
в карман не полез. На ветролете оставались трое: кок на камбузе, вахтенный
боцман на мостике и дремавший у бортовых сходней молодой оф-карго, последнего
Батя и избрал жертвой аферы для личного прибытка.
Менять самогонку в Антарктиде Зяма попробовал прошлым годом, оказалось удачно,
этим прибыл специально за большой партией. Меняле подобный промысел —
дело привычное, а Бате — офицеру — претил. Держался, пока
жизнь не заставила.
* * *
Пересилив нестерпимое желание закурить, Председатель вонзил в песок лопату.
Копал глубоко, добрался до слежалой земли и в нее углубился на полметра —
эту ветром не раздует. Опустился на колени в выгребную кучу, полез в подсумок
на поясе. Упаковка тушенки была оригинальной (обычно для пищевых концетратов —
«кирпич» с клапаном на углу или тюбик с колпачком) —
емкость, сформованная и оформленная графически в образе пингвина.
Когда в первый раз угостил Зяма тушенкой, я струей попал себе в нос. Чихая
и кашляя, возмутился: 'Какой дизайнер-болван придумал!'. Я выполнял инструкцию
для потребителя: свернул птице голову и содержимое высасывал через клюв, надавливая
в местах под крылышками. Председатель, когда и полеводы принялись сворачивать
«пингвинам» головы, поднялся из-за стола, не притронувшись к своей
порции: с детства он не ел птицы, в родительском доме, а позже в академии
и при части держал голубей. Ушел на берег — к чайкам, прилетевшим
к острову за парусником. Каждый раз часами проводил с ними время, кормил из
своей пайки, но ни одну на острове не оставил, прогонял следом за отчалившим
кораблем.
«Пингвин» был пустой, разрезан по хребту, в голове через уши пропущена
бечевка — амулет Председатель повесил на шею. Достал из подсумка
еще одного «пингвина» и уложил на дно ямы брюшком вверх. Сориентировался
на местности и развернул птицу клювом на запад ластами на восток.
Сел на прогревшуюся от колен землю и, махнув рукой с соглашательским «Ай!»,
достал-таки сигареты. Проворачивая в пальцах, рассматривал на всех шести гранях
пачки изображения — они здесь на краю поля, на острове посреди Тихого
океана, за четыре тысячи километров от Антарктиды казались необыкновенно красивыми.
«Марл-бо-ро», — прочел вслух. Такие у него первые за
все годы на острове. Зяма на обмен привозил «Крепостные» и «Гродно»
(не помнил: то ли былинный герой с таким именем был, то ли — город
в России), но те россыпью в кульке из бумаги. Сигареты, не успевал моргнуть,
мужики «отстреливали», а кульки из листов старых иллюстрированных
журналов хлопцы воровали. Привозил Зяма из Антарктиды и самосад, так тот каким-то
странным был: курили самокрутки в поле, выдыхаемый дым искрился —
боялись, вспыхнет воздух синим пламенем, опалит. Но все равно, ни «Гродно»,
ни «Крепостные», ни самосад не сравнить с той заразой, что приходилось
курить на Небе — махра из марсианского коралла цвета табака.
Вздохнув,
Председатель пересилил соблазн и положил пачку на песок поодаль. Посмотрел по
сторонам. Хотя кому здесь быть? Не шляются ночами на Земле, тем более — по
острову, с Богом забытыми поселками Мирный, Быково и несчастным
Отрадным.
Расстегнул и
сбросил с себя портупею.
Снял
кальсоны.
Присел над
ямой.
У стянутой тельняшки отрезал ножом рукав по локоть, у кальсон вырезал квадрат
в месте поцелей и оторвал завязки, сложил все аккуратно, свернул трубочкой,
перевязал одной завязкой и засунул в амулет на шее. Другой завязкой стянул
в тугой сверток тельняшку с кальсонами и опустил, накрыв «пингвина»,
в яму. Вспоминал, правильно ли — ластами на восток — уложил.
Забыл, как покойников — головой на запад или на восток —
в могилу кладут. Так и не вспомнив, засыпал яму, холмик оббил и огладил лопатой.
Хотел выложить черенком лопаты в песке крест, но передумал.
— Похоронил,
земля пухом… А это на память, — поправил Председатель на груди амулет.
В глазах навернулись слезы. Не потому, что всплакнул, просто, фильтры в носу
засорились. Щекотало — пора было заменить валюту.
Высморкался. Две отправленные в ладонь таблетки положил в пенал и вытащил
пару других, с кулака, зажимая ногтем большого пальца поочередно ноздри, втянул
их вдохами в нос. Подышал и чертыхнулся в голос:
— Че-ерт! Опять перепутал!
Снова высморкался, поместил таблетки обратно в пенал, достал другие из другого
отделения и заправил в нос. Подышал. Теперь не щекотало.
Лег на спину
и энергично проделал упражнения на укрепление пресса, заодно согрелся — голому,
ему стало зябко. Сел размять торс и плечи, увидел перед собой на песке пачку
сигарет — совсем о ней забыл.
—
Ай!
Красную ленточку потянул, срезая целлофан позабыто-неумело, отвернул крышку
коробки. Сигарету подцепить не удавалось: под ногтями «камни»
соляные — не ухватить. Пробовал щелчком выбить из туго набитых рядов…
да так и замер. Поразила идея.
— Из ягоды делать сигареты. Почему бы нет? Пюре «Отраду»
делаем, кисель и варенье варим, самогонку гоним. Порезать мелко, высушить
и завернуть в журнальную иллюстрацию — и готова… «козья
ножка». Не хуже цигарки «крепостной» будет, и уж, точно,
самокрутки с самосадом, а лучше махры из коралла и подавно. На подсолнечное
масло выменяем у мирян, на сливочное — у быковцев. С Зямой по рукам
ударю: к самогоночке и варенью курево в комплект… Нет, это должны быть
не «козьи ножки», а сигары — такие, как до хрона кубинские.
В футляре керамическом. Глины на острове навалом. Слепить, обжеч, как «след»,
закалить на ветру, — зазвенит футляр. По нему название: Oscomina.
Силыч, резчик-любитель, клинковой резьбой нанесет. Хотя нет, такое название
неблагозвучно — нужно другое придумать.
Председатель,
было, снова принялся щелкать по пачке, но замер и вскричал:
— Чего это я!! Какие к черту сигары из оскомины — нет больше
ягоды. Перевелась и запасы съедены. От этой тушенки склеротиком станешь!
Сплюнул
зло.
Прогрессирующая забывчивость пугала и угнетала Батю. Первый симптом болезни
он отметил той же осенью, когда выменял «след» на «Marlboro».
После как каргоофицеры ушли, достал, чтобы перебить соблазн раскупорить пачку
сигарет, «пингвинов» — оставшихся в карманах кителя,
потому не пополнивших мне тазик. Вспорол ножом животы, тушенку —
в котелок. Съел все и уснул. А утром, пробудившись, осматривался по сторонам —
никак вспомнить не мог, что за помещение с голыми из рифленого листового металла
стенами, таким же полом и потолком; лежит в гамаке, из котелка воняет…
Где он, что здесь делает? Заприметив дюжину распотрошенных «пингвинов»
в углу, икнув с отрыжкой, вспомнил: полковник он, некогда командир роты спецназа,
теперь председатель колхоза. На Земле он!
Поначалу
испугался: не старость ли подкатила, не маразм ли на носу, не конец ли близок?!
Впрочем, смерти не боялся: жизнь тошная, хуже не бывает. Уж это-то он
помнил.
Среди полеводов были мужики примерно Батиного возраста (я —
одногодок), даже старше, но никто на забывчивость не жаловался. «От «Гродно»
или самосада? Вряд ли: мужики не меньше моего выкуривают; в Крепости на Руси
все курят, — искал Батя причину недуга. — Черепашью тушенку
ел, не было провалов в памяти, а из пингвятины Зяма привез, — начались.
Полеводы не жалуются, они тушенки едят меньше — не научились выгодно
меняться. От нее, от заразы».
В том, что забывчивость у него неспроста, Батя убедился с прибытием на остров
американского менялы, который подарил ему тушенку из черепахи, не в пакетах-кирпичах,
как раньше, а в «черепахах» литровых. Только оторвал, достав
из панциря, черепахе хвост, как услышал топот по бараку. Завхоз (я) к нему
в закуток летел тушенку оприходовать. Бросился прятать. Я черепаху нашел и
показал злорадно на шейке неприметную предупредительную надпись: «Переедание
тушенкой опасно: провоцирует рассеянность и забывчивость, в тяжелом случае —
амнезию».
Провалы в памяти случались все чаще и были все глубже, а наступало просветление
после как съест варенья, замешанного с маком. Как и чем ускорить полный возврат
памяти открыл уже чуть позже и случайно. Так:
Одним утречком Батя выглянул в потолочный люк и увидел: сорок человек слоняются
туда-сюда по ратушной площади у гондолы ветролета. Прочел надпись по борту:
«Патрон Зяма». Какого черта, подумал, ведь укроп и петрушку отгрузили.
Присмотрелся. Не слоняются полеводы, а маршируют строевым. И выглядят по-военному:
тельняшка под пояс заправлена, голенища бот раскатаны, пряжки ремней на трусах
надраены. Каргоофицерам честь отдают. Ему, заметили, отдали!
Вспомнил, что
полеводы и должны быть в одном исподнем, но не мог
вспомнить почему — в тельняшках, трусах и морских ботах. Кто они такие? Сам кто
он такой?
«И тоже, — посмотрел себе на грудь, — в тельняшке»!
— Эй! Ты… в ботинках! Подойди! — подозвал толстого лысого
гиганта. Меня.
Пока я нехотя поднимался с корабельных сходней и вразвалку плелся к бараку,
Батя присел на столе, только голову оставив в проеме люка, пошарил рукой кругом
в поисках жбана с вареньем, но нащупал кружку с киселем. Выпил —
опомнился чуть: «Я — председатель колхоза «Отрадный»,
и зовут меня Председателем. Обзывают — Батей. С провалами в памяти
могут и переизбрать. А этот лысый кто? В ботинках. Завхоз Силыч… Лебедько!
Прапорщик!».
— Чего надо,
полковник? — спросил я.
—
Че-е-во?
Выроненная
пустая кружка упала на босую ногу, скатилась по столу и загрохотала по
полу.
Я выплюнул и торопливо затоптал ботинком в песке окурок, вытянулся, козырнул
и доложился:
— Ротный
каптенармус прапорщик Лебедько по вашему приказанию прибыл!
— Это… вольно… Собери у роты боты. — Отдал распоряжение
и, пораженный, закрыв люк, слез со стола. — Меня полковником назвал?
Едри твою мать. С какого такого лешего? Кальсоны на мне гражданские. Но… —
тельняшка… Е-едри тва-аю мать! Под тельняшкой — портупея! Где
жбан?!
Кашевар от столовой заорал: «Сне-е-дать! Сты-ы-нет»! Батя снова
залез на стол, приоткрыл люк и ждал, пока все не уйдут строем завтракать.
Вылез на крышу и пробежал по ней, пригнувшись, в опасении, что заметят со
сторожевой башни. В конце барака вправил в ноздри валюту, спрыгнул на землю
напротив входа под купол и поспешил в направлении дальнего поля. Хотел уединиться,
чтобы вспомнить все, наконец.
Бежал, защекотало в носу, — понял, что по ошибке достал
из пенала использованную валюту. Но не менял — не до того.
«Я в портупее. Полковник!.. Тельняшка, трусы синие, поясной ремень с
якорем на бляхе, боты — обмундирование матроса береговой охраны
Крепости, — рассуждал Батя на бегу. — На сельхозработах
сейчас? Что-то припоминаю. Ну, точно! Матросскую форменку обменяли на семена
и химудобрения… Но просто ли на сельхозработах? Что как с секретным заданием?
А я ни черта не помню! Косим под колхозников с задачей, например, выявить
контрабандистов. Этот Зяма, явно не простой меняла — возит с острова
на материк самогонку… Е-едри тва-аю мать!! Он мою самогонку возит! Силыч
ее из топинамбура и оскомины гонит».
В носу защекотало нестерпимо — захихикал.
«Зяма в прошлые навигации ветролет свой сначала загружал в колхозах
«Мирный» и «Звездный путь», а стал мою самогонку и
варенье брать — в Отрадное прежде наведывается. Мои мешки с топинамбуром,
штофами и банками укладывает на дно трюмов, поверх — мешки с урожаем
других колхозов, таможня и остается с носом».
Хихикал.
«Стоп! Колхоз «Звездный путь»… Звездный… Силыч
обут в БККСКП! «Щучья пасть»! Мы не береговая охрана, мы овэмэровцы».
Смеялся…
— Товарищ полковник!.. Да постойте же! — услышал Батя позади
мой голос.
Обернулся — завхоз догонял.
— О-о…
о-овэ-мэ… мэровцы мы. Ха-ха-ха…
Хохотал.
— А вы забыли? — подбежал я запыхавшийся. — С памятью
у вас что-то неладное. Сколько раз я инструктировал, высморкались, фильтры,
положите в отделение пенала — то, что слева; из правого отделения
берите очищенные фильтры, засуньте в нос и помните, что вернуть в пенал должны —
в левое отделение.
— А не проще, мне, — подавил хохот Батя, — использованную валюту в планшетку класть?
— Не пойдет, пенал не из кожи, из коралла — «дышит»,
потому валюта не усыхает, — возразил я, полез в Батин пенал и достал
две таблетки. — А ну-ка, ну-ка! Да вы пенал носите не с левой, а
с правой стороны. Все так: я вчера у вас — вы в отключке были —
забрал на очистку чистую валюту.
— Прекрати «выкать», и дай закурить, — потребовал
Батя.
— «Могилев» будешь? — Я сигареты «Гродно»
называл по имени этого былинного героя, да и город вроде такой помнил.
— Раскури.
Что за спектакль устроили на площади? По строю соскучились?
— Так ты же приказал. — Удивленный, я заложил себе за ухо и
полез в кулек за второй сигаретой. — На банкете. Перед Зямой марку
держал… Закрой пламя от ветра… Приказал мне: «Вы, прапорщик,
гланды… не топите. С подъемом, роту… на плац»! Ну, я…
и посчитал, что… строевой заняться. Петрушка… и укроп загружены…
И по правде… сказать, соскучились мужики… и хлопцы по уставным…
отношениям… Может, возвернем? Порадуем… Хорошо… раскурилась.
— Нет уж! Хрона с два. Будут свои «нолики» и «крестики»
получать. Дай ту «могилу», что у тебя за ухом, и зажигалку —
я сам раскурю. Послушай, вот не поверишь, у меня и с порченной валютой в носу
память просветляется. Ей-богу.
После того случая, как что Батя забудет, — за жбан с вареньем и таблетки
порченые в нос. Валюту в нос под куполом совал тайком от полеводов —
подумают рехнулся председатель правления.
Завязать с тушенкой ему надо было давно, не тянуть. Это же смешно: никак,
бывало, не вспомнит, что проставлять полеводам в табеле за невыход на работу —
«нолики» или «крестики». Чаше всего склонялся к «нолику»
и проставлял, а на поверку оказывалось это дежурство сторожем и отсутствие
по болезни — отработанный день. «Галочки» —
«выход на работу» — в журнале не ставил, чтобы карандаш
не переводить. Зато в «крестики-нолики» играет — равных
ему нет. Чемпион.
Как-то в спешке Батя съел варенье без мака — получилось, но не столь
эффективно, как с ним. Вспомнил: полковник, командир роты спецназа он, но
что и на должности председателя колхоза — только, когда разнорабочий
Тонна поздоровался:
— Доброго
вам завтрака, Председателя-сан.
А с маком у Бати такая вышла петрушка:
В прошлую весну посеял на дальнем поле мак, все время пока тот цвел, полеводы
красные цветы маскировали стеблями здесь же растущего топинамбура с желтыми
цветами. А ну как соседи миряне определят, что за посевы, и тоже примутся
выращивать мак — создадут конкуренцию. По осени предложил урожай
Зяме.
— Да ты что, дружок! Опий предлагаешь! Сколько моих коллег поплатилось,
не знаешь? Нет уж. Самогонку и варенье — ладно, но наркотик —
нет!
Чалму в охапку и дал деру из председательского закутка.
Ухватить
сигарету «камнями» Председателю удавалось, но вытащить никак, только фильтры
потрепал. По прошествии чуть ли ни двух минут безуспешной возни, стукнул себя по
лбу и прокричал громко, разъяренно:
— Та-а-ак!! В
завязку! Полную!
В стороне от первой вырыл вторую яму, высыпал в нее из подсумка «пингвинов»,
уложил всех ластами на восток и закопал. Песок разровнял и разгладил ладонями.
На этой могиле крест выложил, но, передумав, потер.
— Лучше
голодным буду, чем идиотом. Забыть — сокрушался — про вторую
ленточку!
Ругая себя, усевшись между могилами, Батя принялся отколупывать в пачке эту
самую вторую красненькую ленточку, потянув за которую и вытащил, наконец,
одну сигарету до половины. С нетерпением поднес ко рту, подхватил и вытащил
губами за фильтр.
— Не мохра,
не махорка, не «Крепостные», не «Гродно» тебе. «Ma-rl-bo-ro»!
Прикурил от зажигалки в золотом корпусе. С этой старинной вещицей никогда
не расставался: подарок любимой женщины, на которой так и не женился —
хрон помешал. Лицензию на бракосочетание им не дали — на том основании,
что получили места в Анабиозарии Сохрана Исхода. На орбитальном Небе любимая,
пробужденная от анабиозного сна раньше него, сошла с ума и скоро умерла. Зажигалку
подарила на Земле, еще до хрона, после ужина в ресторане и ночи у него в офицерском
общежитии. В четыре утра их разбудил шум и беготня по коридору: Капитан бин
Немо вышел в телеэфир по всему миру со своим ультиматумом — людям,
кто хочет выжить, убраться с Земли. Утром этим зачинался день одиннадцатого
сентября — его День ангела и скорбный день атаки террористами Всемирного
торгового центра в Нью-Йорке, происшедшей за тридцать лет до его рождения.
Теперь вот, и день начала хрона. В Анабиозарии, когда укладывали спать в ячейку,
зажигалку спрятал тайком за щеку.
Затянулся.
Дым выпустил
«колечком».
Затянулся еще
раз… и оторвал фильтр: с ним, — самосад, «крепостные», «могилу» и махру из
коралла цвета табака курил, — не забирало.
По
профессиональной привычке спецназовца-засадника сигарету держал спрятанной в
кулаке. Это незабытое им правило несколько смягчало укоризну его-председателя
его-полковником: «Достать из пачки и выкурить первую «мальборо» ты, когда
намеревался? Когда добудешь еще такие же сигареты, или, когда на остров прилетит
ветролет за ротой». — «А и хорошо, что не удержался: прилетел бы ветролет, а я
своими «камнями» колупался бы в фильтрах», — оправдывался «председатель» перед
«полковником».
Полного кайфа, как мечтал, не поймал: выдыхать дым приходилось через рот, а
любил через ноздри. В носу валюта. Попытался попробовать. Дым приятно щекотал
в носоглотке… Чихнул. Зачихался. А втягивал в ноздри новые таблетки,
наглотался «больного» воздуха. Правда, не испытав при этом ощутимого
отравления. Надышаться так случалось и раньше, однако с удивлением отмечал,
что островной воздух так пагубно, как в других местах — в Европе
и на североамериканском континенте, особенно, — не подействовал.
Относил это на счет удаленности от континентов — меньшей по этому
концентрации ядовитых составляющих в атмосфере. Но вместе с этим знал, что
жители двух других на острове деревень оберегались тщательно — ни
на минуту не снимали респираторной маски. И этому странному явлению, как и
амнезии своей, искал объяснение. В конце концов, пришел к выводу, что причиной
тому пингвинья тушенка и ягода-оскомина: ни в Мирном, ни в Быково тушенку
такую не ели и о ягоде ничего не знали. Потому, что дешевых «пингвинчиков»
Зяма возил только ему, и росла оскомина только в земле его колхоза, на одном
к тому же поле — дальнем.
Выкурив
сигарету, вспомнил, что у зажигалки есть особенность — в корпус встроен
мундштук. Заправил окурок и высмолил бы весь без остатка, да вспомнил об
обещанных суперкарго и Ивану «следах» с впечатанными предметами. Затушив
пальцами, бычок положил в пистон планшетки и, повторив «ай», послав подальше
«полковника», выкурил еще одну сигарету.
После смотрел
в небо. В тучах, оно оставалось темным, но уже ненадолго. Надо до рассвета
поспеть в деревню, чтобы до подъема успеть надеть другое офицерское исподнее.
Новенькое.
Встал, подошел к краю поля с взошедшими ростками и сел здесь, подложив под
голый зад планшетку. Сидел, смотрел на всходы. Вспомнил, как прадед рассказывал
про Афган, где пришлось повоевать смолоду. Старик шепелявил: «Летом
там поля крашные, крашные. Крашатища. Но от «заразы»!… Смотри,
внучек! Ширяться будешь, а хуже того «баянами» приторговывать, —
руки и ноги пообломаю».
Батя протянул босые ноги, зарылся пальцами в пахоту. Земля еще хранила вчерашнее
тепло, значит, должно быть, и по ночам всходы подымались.
— Не мак, конечно… Раз опий нельзя, цигарки «конопляные»
будут. Прости, дед. Сам курить не буду, обещаю. Мужикам и хлопцам не дам.
У меня, дед, положение безвыходное: голодные полеводы — не солдаты,
не прикажешь пасти заткнуть.
Вдруг в небе посветлело: луна пробилась сквозь тучи.
— Это твой, дед, знак? Ты благословляешь? Впрочем, святым ты не был,
как и я не буду. И Господь меня еще покарает. Уже покарал: в преисподней гореть
или в колхозе этом пахать — все одно… Все мы, люди, наказаны:
не в аду горим, так на Земле вымираем и на Марсе с ума сходим.
Батя снял с портупеи комлог, поднес аппарат близко ко рту и начал неспешно,
тихо наговаривать в диктофон:
— Ну, о чем этим разом?.. День прошел обычно: подъем спозаранку —
и в поле на прополку, без завтрака; обед — пюре «Отрада» —
и в поле на прополку, до ужина; в ужин по кружке киселя — и в поле
на полив, до отбоя.
Завхоз доложил, что засушенная оскомина — запас прошлогодний —
закончилась. Нет ягоды — не из чего будет «Отраду» готовить
и варенье варить. Не растет, и оскоминица куда-то — во второй уже раз
— пропала.
Довольно удачно поменял петрушку и укроп на макароны. И бензина Зяма не пожалел…
Макарон до того как поспеет молодя «груша» хватит, а там…
Не родит, видать по всему, топинамбур в этом году. Заголодуем. На киселе одном
без закуски станем кончеными алкоголиками. Не приведи, Господь.
Кстати,
рецептик для памяти:
«Земляную
грушу» потереть на терке.
В «белену» — так Силыч называет тертую на терке «грушу»
— добавить одну ягодку-оскомину на тазик надранки. Ягодку —
не засушенную, выкопанную и снятую с оскоминицы на заре. Соль добавить по
вкусу, обязательно крупно порубленную, и не в тазик, а уже в ямы с надранкой,
прокисшей и почерневшей. Тщательно перемешать и взбить, непременно в полночь.
Ямы накрыть.
Забродит до консистенции пивного сусла, в полночь добавить еще три кг. ягод
на яму и дать побродить сутки.
Завоняет из ям дрожжами, сусло переложить (непременно руками) в кастрюли и
сварить кисель; ему — в темноте и прохладе — дать побродить
и только потом залить в самогонный аппарат и гнать.
В первач добавить по ягоде на штоф и чуть настойки из лепестков цветов «груши»
с «анютиными глазками» — «Особливая» получится.
Вот таков рецепт.
Если в кружку с «Особливой» подсыпать пороху, вдохнуть, выпить,
выдох поджечь от зажигалки — пламя, как из огнемета. Забава полеводов.
Поплевать факелами, этим хлопцы развлекают мирянских девушек на посиделках
и от парней местных отбиваются. Станут во фронт, махнут разбавленного самогонкой
киселя из фляг, выдох подожгут от зажигалок и залпом по кодле с дрекольем.
Что еще?.. Память у меня все ухудшается. Просыпаюсь, за банку с вареньем и
валюту в нос: вспомнить, где я, кто я. Боюсь, мак закончится, склеротиком-маразматиком
стану…
Ах да, открыл пачку «Мальборо», с фильтром сигареты не пошли.
Да, самое главное: похоронил «пингвина» и исподнее. Первого в знак
того, что пингвиньей тушенки больше ни на зуб, а второму срок годности вышел.
Кальсоны у меня были неуставные, вязаные из нитки коралла цвета неба «теплого».
Жена племянника пару связала и подарила ему и мне. На Небе не носили —
берегли, чтобы взять в кампанию на Землю. В прошлом плотной вязки, вытерлись
до дыр. Сейчас пойду, надену новенькое исподнее. Носил кальсоны в заплатках,
когда колхозный фельдшер Камса, обходясь одним медхалатом, трусы не надевал.
Силыч надоумил, подсказал, где прячет. Достать и надеть надо засветло, а то
полеводы перед подъемом частят на двор отлить — увидят председателя
правления голого, в чем мать родила.
Какой год мы на острове? Забыл… 'крестиками' и 'ноликами' без 'галочек'
в журнале обходиться начал с позапрошлого года; и в том же году справляли
пятилетие гражданской жизни; воинские уставные отношения отменил во второй
год на острове, когда урожай собрали с гулькин нос, и понял, что сельхозработы
затянуться… Семь лет выходит. Был заключен мир, и межпланетные отношения
наладились, актуальная до того задача спецчастей ОВМР добывать на Земле огнестрельное
оружие отошла на второй план, первоочередным стало производство лекарств.
Но какие из морпехов колхозники? Мужики — земляки, на Земле до хрона
родились, — и те не знали с какого конца мотыгу в руки взять. Профессиональные
военные. А что уже говорить о хлопцах — небенах, рожденных пробирками.
Они, высаживались на Землю, в траву ступить боялись, а попробовали в первый
раз огурцов, плевались и утверждали, что кораллы цвета огурца вкусней.
— Семь лет пахать в этом гребаном колхозе! Но есть у меня предчувствие,
что этой зимой заберут нас с острова. Дай-то Бог. Надо успеть полеводов подтянуть,
чтобы вновь обрели форму овэмэровца. Что там? Физзарядка, пробежки, каратэ,
самбо. Матросскую форменку надобно как-то вернуть. Прибудет за нами ветролет,
а мы тут в тельняшках и трусах… Я стою, в фильтрах колупаюсь… Ай!
Пошел бы, ты «полковник»! Закурю… А не заберут, налажу производство
«козьих ножек». В гробу я видел эту петрушку, укроп и «грушу».
Пора в
деревню возвращаться, трусы фельдшера надеть.
Батя выключил комлог, поднялся, перебросив через плечо портупею с планшеткой,
и пошел к деревне.
Через полчаса вернулся назад, бегал по краю поля:
— Сволочь! Резчик клинковый! Баран жирный! Хрен лысый! Где та могила? Хотел
же крестом пометить... Я тебе это еще припомню! А чтобы не забыть, запишу.
Председатель включил комлог и торопливо надиктовал:
— Сволочь! Резчик клинковый, Баран жирный, Хрен лысый! «Председатель,
сними кальсоны, трусы фельдшера надень — он их не носит. Давай нарисую
место, где прячет». Я — остолоп! — поверил! Полез рукой через
вентиляционное окошко под стреху крыши нужника, сорвался — в очко ногой
угадил, планшетку утопил. Хорошо, пол не обвалился, и ногу уже в яме успел
согнуть — не вляпался. Оторвал от потолка рейку планшету выудить и достать,
слышу, где-то дверь скрипнула. Кого подняло среди ночи? Посмотрел через отверстие
в дверке. Силыч в ней вырезал две круглые дырки и украсил узором флорентийской
прорезной резьбы. Зашедший в будку по очереди обязан был сесть на очко и высунуть
наружу кулаки — показать тем самым, что занимается только отправлением
естественной надобности. Год попользовались пехотинцы гальюном, а переименовали
его с началом гражданской жизни в нужник, по ночам в будку не ходили. До утра
терпели, как я полагал, а как-то за полночь вылез в потолочный люк своего
закутка на крышу, спрыгнул на землю и... «подорвался». Сюда под
стену барака ходили. Так вот, смотрю я через дырку в дверке, вижу, кто-то
приближается от больницы. Одет в светлое. Так и есть, Камса — в своем
медхалате. Идет, озирается по сторонам. Я замер, кулак поднял — чтоб
по голове, сверху одним ударом. Но фельдшер в будку не зашел, а обошел ее.
Слышу, под стреху крыши лезет — в тайник свой. Я на цыпочках к окошку.
Смотрю, вытащил сверток. Трусы и тельняшку надел поверх медхалата. Е-мое,
тельняшка вся в пропалинах! В трусах — дыра, в какую ствол полкового
миномета пролезет! Фельдшер присел на корточки у стены — я тихонько,
стараясь не скрипнуть дверкой, выскользнул наружу. Меня интуиция выручила:
Камса вытащил из фундамента несколько кирпичей и пролез в будку. Подошел к
дверке (наблюдал я за ним уже через узор флорентийской прорезной резьбы) и
сунул в обе дырки по человеческой кисти рук, искусно вырезанных из больших
клубней топинамбура. А смотри я в эти дырки, а не через прорезной узор?! А
так только волосы мне причесал пальцами из подвявшей «груши».
Камса вернулся к лазу и скрылся в норе. Полез. Куда? Слазил фельдшер подземным
ходом в кладовую Силыча, где установлен самогонный аппарат, хранятся кисель,
батоны и патроны. А вернулся в нужник, выжрал сливпакет тюльки и плевался
факелами. Понял я, почему хлопцы «ходили» под стены барака. Заверяли
же меня, что по ночам видели в дырах дверки нужника мертвячьи руки приведения,
а через щели в стене будки огненные всполохи, а я не верил. Но за «минирование»
не наказывал, посчитав, что «мины» — удобрение лучшее, чем
содержимое выгребной ямы».
Сделав запись для памяти, Батя думал что предпринять. Не копать же наугад. Рассветет,
хлопцы полоть придут, а тут он стоит, лопатой «слона» прикрывает.
Но не возвращаться же в Отрадное, в самом деле, голым. К себе в закуток проскочить
незаметно не сможет, и по крыше пробраться к люку тоже: хлопцы до подъема
и до выхода на прополку стены окроплять будут.
Выкопал Батя шесть ям, но все места оказались ошибочными: эксгумация исподнего
не удалась. Не наткнулся он и на могилу «пингвинов». Копал бы
и дальше, но боковым зрением уловил отблеск со стороны Мирного. С башни в
бинокль просматривали окрестности, от линз и отблескивало. А у мирян на сторожевой
башне, знал, дежурят женщины.
Что делать?! Надо было пометить крестом! Бычки бросить, нет для «следов»
оставил. Теперь беги в деревню — там тебя все сорок три товарища
поджидают под куполом с одним проходом. Силыч не упустит случая.
— Плетеная из корней оскомины накидка — прозрачная. Занавеской
закутка пожертвовать? Облачусь, как в тогу. Патриций херов. Идиот хронов.
Вернусь голым. Яйца в кулаках спрячу, а со «слоном» как быть?
Ну, где эта могила!? Ну, хотел же крестом пометить!
Как не был
расстроен, со слезой вспомнил: любимая женщина, приглашала к себе в общежитие
вечерком, просила: «И приведи с собой слона», — давала тем знать, что
сожительница по комнате уехала, вечер и ночь будут одни.
— А вот хрона вам!
Вытащил из амулета сверток. Засунув обратно в брюшко «пингвина»
лоскут от кальсон, рукав тельняшки скатал и натянул (как натягивала колготки
на ногу любимая) себе на член. Отрезанного рукава оказалось недостаточно,
чтобы скрыть всего «слона», одной завязкой от кальсон
перехватил «чулок» у живота и, вытянув книзу трикотаж, другой завязкой обвязал
в оборочку.
И, спрятав яйца в кулаках, потрусил к Отрадному.
День, думал, перекантуется в гамаке, а ночью — сюда копать. «Найду
кальсоны. А не найду?.. Через десять, сто лет найдут. Марсиане откапают.
Тельняшка и кальсоны истлеют, «пингвин» останется. Вспомнят, что
были на Земле и такие птицы — нелетающие. Потомки террористов их,
как и черепах морских, на тушенку перевели.
«Нет, я определенно склеротиком становлюсь! Есть в Метро, —
пришло вдруг на память, — кораллы цвета пингвина. Черно-белые с
красным. Из них подливу в пюре из коралла цвета картофеля готовят. Основная
пища обитателей Метро. Пробовал. Гадость — хуже «Отрады».
И зараза, дед, хуже опиума: не получат детишки «баяна» —
ломка замучит. Рифы разработать не просто: тонну подливы приготовить —
сто тон коралла со дна поднять надо. Дно морей и океанов Уровня все каналами
изрыто».
Батя остановился и заменил валюту.
Ждал на
бегу…
Хихикал…
Смеялся…
Хохотал. Тихо, чтобы не услышали в деревне.
Батя еще не различит в рассветном тумане проход под купол, когда услышит хохот
полеводов. Всех сорока трех человек...
Не знал наш Батя, что еще прошлым годом без его, председателя правления, ведома
в хозяйстве произошла «перестройка» и колхоз «Отрадный»
наконец-то занял твердо свою нишу в поставках товара в Антарктиду.
Батя, как начался у него недуг, маялся ночами без сна, засыпал только под
утро и спал до полудня, потому не слышал как после подъема и утренней поверки
мужики и хлопцы хохотали во дворе. Совали в ноздри использованную, мной не
очищенную валюту и балдели. Развлекались от скуки. В конце концов, случилось
непредвиденное: наступила, типа «наркотической», зависимость.
Не похохочут в день, ночь «кумарили».
Не знал полковник того, что часть наличной волюты не подвергалась очистки в
ротном реаниматоре, копилась у меня в кладовой. Поначалу для того, чтобы мужикам
и хлопцам похохотать, а позднее, с подачи Камсы, — для бизнеса. Фельдшер
ее доводил до «кондиции»: в кладовой у меня вымачивал в «сливках»,
и в нужнике высушивал факелами. Предложили Зяме напробу, тот согласился на
малую партию — узнать спрос в Антарктиде. А в его осенний приход на Бабешку
за самогонкой и вареньем большая партия «кондиционной» валюты
в мешке с чучелом вахтеного боцмана была доставлена на ветролет менялы, после
— в хозяйскую каюту парусника и покинула остров.
Не знал, что Зяма «кондиционную» валюту выменял у меня за новенькие
комбинезоны огородников «атомных парников».
Не без участия Зямы, как выяснилось, роту держали на Бабешке. Пошел ради того
он на хитрость: по пути от Бабешки до Антарктиды собирал матросов парусника
и каргокоманду в каюткомпании у видака со Шварценеггером, а сам в трюме перебивал
на мешках маркировочные надписи. Заменял:
ПРОИЗВЕДЕНО В КОЛХОЗЕ «ЗВЕЗДНЫЙ ПУТЬ»
или
ВЫРАЩЕНО В КОЛХОЗЕ «МИРНЫЙ»
на
ВЫРАЩЕНО
И ПРОИЗВЕДЕНО В КОЛХОЗЕ «ОТРАДНЫЙ»
На Руси в Антарктиде купец с Неба, он же тайный курьер Штаба ОВМР, на контейнерах
с этими мешками проставлял: ПОСТАВЛЕНО: НЕБО, КОЛЬЦО 2, СЕГМЕНТ 216, КОММЕРЧЕСКАЯ
ФИРМА «ЛЕКАРСТВА ЗЕМЛИ — СВР». Очень немногие знали,
что фирма эта — явочная квартира Штаба ОВМР. Из штабных только зампотылу
знал расшифровку аббревиатуры «СВР» («Смешинка в рот»),
куда и кому на Земле пересылают валюту и, что фильтры возвращают на Небо «кондиционными».
Когда Премьер-министр Неба потребовал возврата роты в часть, командующий ОВМР
убедил оставить подразделение на острове, мотивируя тем, что на Небе оно довольствием
необеспеченно бюджетом, на Земле же само кормится, и всему полку поставляет
отменную пшеничную муку, прекрасное подсолнечное масло, а в последнее время
даже вяленую телятину.
* * *
Топинамбур,
как и ожидалось, урожая не дал, но Отрадное не заголодало, чего так боялся
Председатель.
В день розыгрыша с трусами я поджидал Батю у входа под купол и встретил его,
подав (будто «хлеб-соль») сверток из одежды. Тут же во всем ему
признался. Полковник не осерчал, наоборот взбодрился и начал строить планы.
Выгонку контрабандной самогонки и варку варенья мы прикрыли, производство «козьих
ножек» не начали. Коноплю спалили. Подожгли ее со всех сторон поля от
сорока зажигалок. Мужики на это варварство смотрели, одни — с пониманием,
другие — с недоумением. Хлопцы же — с восхищением, дурачась.
А Бате в огне и дыму померещился прадет-афганец, старик щерился беззубым ртом
и грозил своей палкой с набалдашником в виде парашюта.
С того
пожара на поле, который был виден и в Мирном, и в Быково, в колхозе «Отрадный» жизнь
наладилась совсем иной, и миряне с быковцами больше не называли соседнее
поселение — «Несчастное».
У хлопцев их забавы с девчатами на завалинке стали каждовечерними. Отъелись
на пингвиньей тушенке из Антарктиды, халве из Мирного, телятине из Быково.
А стычки с местными парнями — еще необычней: встанут во фронт против
кодлы с дрекольем и, прежде чем хлебнут из фляг и подожгут от зажигалки выдох,
заменят в носу таблетки на «кондиционные». Подерутся —
помирятся — угостят волютой соперников, и хохочут все.
Под утро похохотать приходят и мужики.
И Батя наведывается. Среди мужиков и хлопцев, одетых в комбинезоны огородников
«атомных парников», он выделяется своей колоритностью: высокий,
сухопарый, помолодевший; в широченных красных украинских шароварах заправленных
в оранжевые ковбойские сапожки, в синей блузе с бантом — в каких
когда-то до хрона художники творили у мольбертов. Зяма привез, а я пришил
на плечах с изнанки блузы погоны, которые полковник — «под
большим секретом» — показывает мирянской детворе.
Непременно, всякий раз, когда кто из менял пристанет к Бабешке, ходит на берег
острова покормить и прогнать чаек к уплывающему паруснику...