Пасценди Доминик Григорьевич : другие произведения.

Медвежий угол

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Ужастик. (Не окончено, будет еще дописываться.) Дело происходит в конце XIX века. Молодой человек в стесненных обстоятельствах нанимается в услужение к родовитому графу, который почему-то живет в глубокой глуши -- в настоящем медвежьем углу. В имении графа происходят странные и страшные события. Можно ли выжить среди них? Попытка некоторой стилизации.
  1
  Путь из Казани занял больше суток, с пересадкою и ожиданием местного поезда. Павел вышел из вагона на указанном ему проводником полустанке (а точнее, вообще разъезде); станционный служащий брякнул в начищенный колокол, паровоз свистнул, запыхтел все быстрее, поезд залязгал, колеса закрутились, и, с железными звонкими стуками, шипящим пыхтением и громыханием, в клубах пара и с черным дымом из трубы, городское его прошлое удалилось, набирая скорость.
  Звуки скоро стихли, поезд скрылся за поворотом, и на Павла навалилась тишина, какой он не слыхивал, пожалуй, всю свою жизнь. Она не была беззвучной: шуршал под ветром лес, чирикали и свиристели какие-то птицы - но было так тихо, что было слышно, как шелестит за кюветом желтая увядающая трава. Сильно и дурманяще пахло хвоей, ее аромат перебивал обычные железнодорожные запахи: креозота от шпал, угольного дыма, пыли... Разъезд стоял в густом темном ельнике, отороченном редким сорным подлеском из тощих берез, осин и лещины, резко выделявшихся желтыми, красными и светло-зелеными пятнами на темно-зеленом, почти синем, фоне еловой хвои.
  Павел находился на невысоком и коротком перроне, сложенном из кирпича и покрытом досками. На том же перроне стояло крошечное кирпичное же станционное здание, на стене которого висел колокол (и в которое ушел звонивший в него пожилой, с совершенно седыми усами и подусниками, красноносый железнодорожник). В здании, несмотря на ранний еще час, желто светилось окно новомодным электрическим светом. Должно быть, там сидел телеграфист. Сзади к станционному зданию подходил заросший низкой, почему-то еще зеленой травой проселок с двумя узкими желто-белыми колеями.
  За кюветом, на вырубленной в лесу поляне, стоял добротный, шитый тёсом и крашенный в тёмно-коричневый цвет деревянный дом, с большим двором, где имелись колодец и несколько сараев. По двору деловито расхаживали пёстрые куры, сопровождаемые черно-огненным петухом. Поодаль располагались грядки огорода, где что-то росло, незнакомое Павлу как горожанину. За огородом находился барак в шесть окон, из которых два были заколочены. Другого жилья в виду не было.
  Такие здания ставила обычно железная дорога для обходчиков и рабочих. Странно было Павлу только, что, кроме помянутого железнодорожника с красным носом и обильной сивой растительностью на лице и голове, никто из людей не появлялся.
  Павлу было сказано, что его встретят, и он не должен никуда удаляться от перрона. Павел приметил облезлую деревянную скамейку, поднял свой скарб - небольшой кожаный саквояж со всей его сменной одеждой да связку книг - и устроился на ней.
  Он глубоко задумался, и было над чем. Жизнь его была невозвратно сломана; винить, впрочем, Павлу было некого, кроме самого себя. В последний год он умудрился совершить роковую ошибку, в результате которой потерял все: состояние (хоть и небольшое, но достаточное для скромной жизни и учебы в университете), друзей, уважение общества, возможность учиться, девушку, которая проявляла к нему приязнь... Что ждало его у нанимателя, Павел совершенно не представлял себе. Положение его было совершенно неопределенным, предложенное занятие - едва ли не унизительным для человека его круга. Мрачные мысли отвлекли Павла от окружающего мира, но тот вдруг взорвался хлопаньем крыл, хриплым карканьем; прямо над головой Павла низко, обмахнув его ветром, с присвистом перьев пронеслись две серые вороны и умчались на другую сторону просеки.
  Павел вскочил со скамейки, сердце его упало куда-то в живот и затрепетало там. В висках бухала кровь. От ужаса он едва не закричал - хотя и сам не объяснил бы, что его так напугало.
  Он повернулся к скамье и вздрогнул еще раз. Позади нее, облокотившись на округлую спинку, стоял, невесть откуда взявшийся, тот самый железнодорожный старик, выглядевший, будто только пришел с Крымской войны. Он внимательно смотрел в глаза Павлу; в правой руке его дымилась короткая трубка. Лицо его было угрюмо и неприветливо.
  - В имение к его сиятельству нанялись, молодой человек? - Спросил он хрипло.
  Павел с трудом перевел дух:
  - Да. А вам, милейший, что за дело?
  - Вы осторожней там. По сторонам-то посматривайте.
  - Что так? Да что вам-то за дело, наконец?
  - Да мне дела особого нет-с, молодой человек. Только вы уж четвертый за этот год, кто туда едет.
  - И что?
  - А никто еще обратно не уезжал.
  - Так может, прижились?
  - Как же, прижились... Куда девались-то они все? В имении их нет-с никого.
  - Оставьте. Граф Б. человек благородный. Должно быть, с другой станции уехали.
  - Ну-ну. А вы, молодой человек, все же осмотрительнее там, осмотрительнее... Места наши, знаете ли, глухие, медвежий угол-с...
  С этими словами странный и мрачный старик, постучав трубкой по спинке скамьи, отворотился и, шаркая и сутулясь, скрылся в станционном домике. Павел остался в полном недоумении. Чего он хотел? Что за глупости про исчезнувших предшественников? Как он может знать, куда и когда они уехали? Да и какое, действительно, дело ему?
  Едва он уселся снова на скамью, во вновь наступившей тишине послышался ему сначала еле заметный, потом всё усиливающийся звон бубенцов, а затем, несколькими минутами позже, бряканье и постукиванье экипажа, и еще затем - перестук копыт. Павел подумал, что это за ним - и не ошибся: из-за поворота показалась запряженная парой бричка (Павел вздохнул с облегчением: он напряженно ждал очередного унижения в виде крестьянской телеги).
  
  
  2
  Павел Аркадьевич Мосальский родился в семье дворян Симбирской губернии. У деда его было довольно большое имение и более пяти сотен душ. В печальной памяти реформу дед имение сохранил, но позже не справился с изменившимися обстоятельствами, и вынужден был расстаться с большей частью имения, а оставшуюся заложить в Земельном банке. Удалось, к счастью, сохранить изрядные лесные угодья на горах, где рос строевой, а кое-где даже корабельный лес. Этим семья и жила с тех пор, перебравшись в Казань, где куплен был небольшой, но уютный дом рядом с Проломной улицей. Там дед вскоре и умер.
  Отец Павла к тому времени служил по ведомству государственных имуществ, получая небольшие деньги, которых едва хватало на жизнь - если б не доходы от имения, семья жила бы едва ли не впроголодь. У Аркадия Сергеевича и Аделаиды Христофоровны (лютеранки из остзейцев) каждый год было по ребенку. Выросли до взрослых из них, впрочем, лишь трое: старший Александр Аркадьевич, который поступил на военно-морскую службу, дослужился до лейтенанта и погиб при крушении своего корвета, средняя Ирина Аркадьевна, вышедшая несколько лет назад замуж за жандармского ротмистра (и недавно уехавшая с ним в Питер) и Павел. Остальных в разном малолетнем возрасте забрал Бог болезнями.
  Три года назад умерли и родители, вначале мать, долго мучившаяся страшными болями в груди, а потом и отец. Он сгорел всего через полгода после смерти жены, тихо угас, только в последние дни перед кончиною жалуясь на давящие боли в сердце.
  Душеприказчик, старинный друг семьи, первой гильдии купец из старообрядцев Тарищев, посоветовал обратить имение в деньги и поделить между наследниками. Так и сделали. В результате Павел получил довольно круглую сумму, которую частью положил в банк под проценты, частью, по совету душеприказчика же, обратил в государственные облигации.
  Дом в Казани остался за Павлом, сестра на него не претендовала: муж ее делал хорошую карьеру, и в Питере была у них своя квартира на Васильевском острове, в новом доме.
  В тот же год Павел поступил на медицинский факультет Казанского университета, в искренней надежде научиться спасать людей от тех страданий, которые принесли смерть его близким. Тогда же он возроптал на Бога и перестал посещать церковь.
  Учеба легко ему давалась. Даже походы в анатомический театр, на полукруглом, украшенном колоннами, фасаде которого написано было по-латыни, что "В этом месте смерть радостно приходит на помощь жизни", не пугали и даже не смущали его.
  К концу первого года учебы случилось Павлу гулять в Кремле, вдоль старой стены, выходящей на речку Казанку. Булыжная мостовая была в том месте неисправна, и вывороченные камни открывали глубокие глиняные ямы. В одну из этих ям попалась каблуком молодая девушка, лет семнадцати, и едва не упала. Павел стремглав бросился к ней и успел подхватить. Девушка зарделась, засмущалась, но поблагодарила Павла чуть горячее, чем требовала простая вежливость. Она была с теткою, довольно еще не старой женщиной, живой и остроумной. Они представились друг другу; тетке Павел понравился, и она de facto подтолкнула молодых людей к продолжению и развитию знакомства. Павел стал бывать у них. Ольга - так звали девушку - также потеряла родителей и жила в семье отцова брата. Павлу нравились отношения в этой семье: легкие, веселые и свободные. Нравилась и Ольга, и Павел чувствовал, что симпатия его к ней не остается без взаимности. Однако же переводить отношения с нею во что-то более серьезное он не решался из-за учебы, которая отнимала у него большую долю времени. Павел к учебе относился весьма серьезно.
  Так проучился он в общей сложности года два с половиной, а потом случилось, что как-то попал он в компанию студентов старшего курса с юридического факультета, которые приохотили Павла к картам. Играли вначале по маленькой; Павел выигрывал понемногу, и ему это нравилось. Стал увеличивать ставки, надеясь на свою удачу. Она же оказалась мнимой, и вскоре вовсе ему изменила. Это не остановило молодого человека, напротив, подстегнуло его азарт. Павлу все казалось, что вот-вот он ухватит удачу за ворот, и отыграет потерянное. И верно, иногда он выигрывал, и бывало, что помногу - но никак не мог воротить столько, сколько ушло до этого. Потому, выиграв, не бросал игры, но принимался снова, и ясно, что, будучи не в состоянии выигрывать постоянно, терял деньги опять и опять.
  Игра давала Павлу столь сильные чувства, что вскоре учебу он вовсе забросил. К концу весны, когда подошло время экзаменов, это не замедлило сказаться. Павел не выдержал два экзамена из пяти. Однако же он почти не обратил на это внимания: его занимала уже совсем другая задача. От имения его остались жалкие остатки. Он не только опустошил свой счет в банке, но и должен был продать все облигации, чтобы расплатиться с карточными долгами.
  Его хотели уж не допускать до игры, так как, не имея свободных средств, он не мог делать ставки. Тогда он, по совету кого-то из игроков, заложил последнее, что у него оставалось: городской дом. Нужно ли говорить, что деньги, полученные за это, улетели менее чем в неделю?
  В итоге остался он с какой-то мелочью, которой хватить могло от силы на месяц очень скромной жизни, с изрядными долгами и заложенным домом, за который должно было вскоре платить по закладной. Положение Павла было тяжелым, по его мнению - безвыходным, и молодой человек, в поисках денег, совершил ту самую страшную ошибку, которая разрушила всю его жизнь и привела на дальний полустанок, навстречу новой и неизвестной судьбе.
  
  
  3
  Дорога до имения графа Б. заняла более чем три часа. Павла изрядно растрясло на заднем сиденье брички, скрипуче качавшейся в неровных, едва не исчезающих, колеях узкой лесной дороги. Темный лес, плотно обступивший ее, шуршал и шелестел хвоей, угрожающе замахиваясь на Павла мохнатыми руками тяжелых еловых ветвей. Вверху, над головой, низко плыло серое и тяжелое небо. Было темно, как в сумерках. Пахло хвоей, сыростью, грибами и опавшими листьями.
  Сидящий на облучке мрачный, как порождение Аида, мужик, спина которого в драном зипуне представляла собой почти правильный квадрат из-за необычайно широких плеч, а за длинной, никогда не стриженной жесткой бородой, полной седых прядей, не видно было лица, всю дорогу не то мычал, не то бурчал себе под нос что-то немелодичное, но напоминающее ямщицкую песню. По-русски он говорил плохо и слова выговаривал странно; шапка его выдавала не то черемиса, не то мордвина, не то чуваша - Павел видывал их в Казани, но различать затруднялся. Разговаривать с Павлом он не захотел, на вопросы отвечал кратко и нечленораздельно - похоже, плохо понимал, чего Павел от него хочет. Молодой человек еще к концу первого часа дороги извертелся и готов был уже выскочить из брички и скорей бежать впереди нее, так было ему неудобно и тряско.
  Лес время от времени прерывался неширокими полянами, и тогда становилось не так мрачно - но там налетал ветер, по-осеннему холодный и резкий.
  Павел не находил себе места, и не из-за тряски, а от какой-то глодавшей его тревоги, которой он не мог понять причины. То ли виноват был глупый старик на станции, с его странными предупреждениями, то ли унылые до тоски погода и дорога, но жевало Павла изнутри беспокойное предчувствие чего-то жуткого, страшного, что должно было с ним случиться там, куда он ехал.
  Да что уж, казалось бы, страшней, чем то, что с ним уже случилось - а вот томила его тоскливая тревога, не сам ужас даже, а ожидание ужаса. И если перед недавним его несчастием тоже томился Павел и тосковал - тоска эта была другая, о том, что будет с ним и его судьбою, и смешивалась она со странным, тягостным ощущением бесполезности, безнадежности каких бы то ни было попыток изменить течение дел: вот, плохо все, плохо я поступаю - да делать нечего, пусть будет как будет... Сейчас же самое неприятное было позади, и отозвалось оно последствиями, хоть и почти невыносимыми для образованного и тонко чувствующего человека, но не такими тяжелыми, как Павел имел основания опасаться: положение его было трудным, но вовсе не безнадежным.
  Однако же давило, сжимало сердце предощущение угрозы - не положению и самолюбию, как перед несчастием, а, кажется, самой жизни...
  Наконец, дорога вывернулась из очередного густолесья и пошла вдоль опушки, по краю недавно сжатого ржаного поля, нарезанного узкими полосами. На другом его конце, далеко внизу косогора, завиднелась убогая деревня из, пожалуй, с десятка черных от старости низких бревенчатых изб, крытых соломой. Церкви в деревне не было. Дорога обошла поле и приблизилась к деревне. Павел заметил, что на избах не видно было труб: очевидно, топились они по-черному.
  Проехав грязную, раздолбанную телегами развилку к деревне, бричка покатилась по ставшей еще менее заметной колее над узкой, обрамленной кустарником, речкою. Постепенно берег поднялся обрывом, кусты снова сменил густой старый ельник, и бричку опять стало трясти и бросать на пересекающих дорогу корнях.
  Внимание Павла привлекло вдруг нечто странное, что выросло справа неподалеку от дороги: редкий плетень окружал лысый холм, на вершине которого высились толстенные и корявые то ли столбы, то ли, скорее, пни, обрубленные выше человеческого роста. Когда холм приблизился, Павел заметил, что пням грубым топором были приданы черты нечеловеческих морд, выражавшие свирепую злобу. Зарубы были старые, серо-серебистые, как и сами пни, и вымазаны чем-то бурым. На верхушке одного из пней тускло блестел желтой от старости костью череп какого-то крупного зверя, с клыками, торчащими из разинутой пасти.
  - Что это? - Спросил Павел у кучера.
  Тот произнес какое-то незнакомое слово, на своем, видимо, языке. Павел не понял и переспросил, но ответа снова не разобрал. Спрашивать опять не решился, боясь выглядеть глупо.
  Еще через четверть часа дорога уперлась в высокую ограду из посеревшего тесаного леса. Бричка проехала через открытые ворота и оказалась на широком дворе, над которым возвышался двухэтажный господский дом, штукатуренный и крашенный охрою, с высоким треугольным фронтоном над шестью деревянными, побеленными трещиноватыми колоннами в центре, к которым вели пять ступеней. По бокам двора располагались два, также двухэтажных, флигеля, конюшенный сарай и какие-то хозяйственные постройки, отделенные от остального двора невысокой изгородью. Двор зарос жухлой травой, местами выбитой ногами и колесами до белесой супесчаной земли. Перед самым домом двор был замощен неровными камнями.
  - Приехали, барин, - сказал, повернувшись, кучер, - вона, встречают вас.
  
  4
  Павла приняли хорошо, как своего. Опасения молодого человека, что ему придется столкнуться с унижением из-за нового его статуса, не оправдались. Графа в имении не было, и принимали Павла управляющий, поляк Адам Седлецкий, да пожилой домашний учитель Владимир Николаевич Куколь, по виду и манерам - из семинаристов.
  Павлу отвели комнату на втором этаже правого флигеля (левый был закрыт и заколочен), довольно большую и светлую. В комнате имелись кровать с постелью, шкаф для платья, тяжелый дубовый стол на толстых квадратных ножках, небольшое бюро с конторкой и письменными принадлежностями, умывальник да пара стульев. Окно было завешено вышитыми занавесками с черемисским узором.
  Павлу принесли перекусить хлеба с мясом и клюквенного кваса и позвали в баню. После бани, распаренного, переодетого в чистое и благодушного, пригласили отужинать - а уже и стемнело.
  За ужином, проходившим в небольшой зале на первом этаже господского дома, он перезнакомился с некоторыми обитателями усадьбы. Было их в наличии немного: кроме уже знакомых Седлецкого и Куколя, присутствовали худой и согнутый, средних лет, чиновничьего вида, Захар Шартасов, представленный Павлу как "помощник его сиятельства", да прислуга: громадный звероподобный мужик Матвей, стриженный в кружок и располагавший курчавой бородою едва не до пояса, подававший на стол, и пожилая Ильинична, совмещавшая роли кухарки и горничной.
  Павел ожидал, что его тут же познакомят с графскими детьми, но Седлецкий сказал ему, что ожидают для этого графа, который должен быть назавтра к полудню.
  К радости Павла, опасавшегося, что его начнут расспрашивать - что да как, да отчего он бросил учебу и пошел в услужение - вопрос этот вовсе поднят не был. За столом говорили о погоде, видах на урожай и охоту. Роковая его ошибка, не выходившая из головы молодого человека, никого, как видно, не интересовала - да и знали ли о ней те, с кем сидел он сейчас за столом?
  Вскоре, впрочем, заметил Павел, что и собеседники его аккуратно обходят некоторые темы, явно не желая, например, сообщить ему что-либо о будущем его подопечном. Павел спроста переспросил прямо - на что Седлецкий столь же прямо сказал ему:
  - Павел Аркадьевич, вы уж не обессудьте - вот граф приедут завтра, так сами вас с сынком своим и познакомят. А нам говорить о нем как бы и неуместно.
  На общие вопросы о порядках в усадьбе отвечали они также не всегда откровенно и подробно, и Павлу показалось, что в порядках этих не без неловких моментов, которые придется ему как-то терпеть и обходить. В глубине души своей он решил, что будет то, чему быть суждено, и не ему уж теперь щепетильно соблюдать требования чести и рассуждать о достоинстве. Граф Б. уж тем благодарности был достоин, что пригласил Павла к себе на службу, невзирая на обстоятельства, кои у другого бы ничего, кроме брезгливости и отвращения вызвать не могли.
  Беспокойство вызывало только явное нежелание собеседников Павла обсуждать некоторые темы, которые Павлу казались важными лично для него именно в рассуждении будущей его графу Б. службы. Что, казалось бы, ненадлежащего в том, чтобы рассказать Павлу о будущем его воспитаннике, младшем сыне графа? А в разговоре не удалось молодому человеку узнать ничего, кроме простейших сведений: что мальчика зовут Митенька и что лет ему в этом году исполнилось одиннадцать. Про сестру же его собеседники и вовсе говорить не хотели, будто что-то стыдное могло быть в таких разговорах: уходили скользко в сторону, сворачивая на что-то другое. На все был один ответ: вот граф приедет, познакомитесь, сами все узнаете. Единственное, что Павлу сказали определенно, было то, что дети графские живут в том же флигеле, Митенька на втором этаже, а сестра его Аглая, двумя годами старше - на первом.
  Павлу это не понравилось и его обеспокоило, но делать было нечего: в чужой монастырь ведь и вправду со своим уставом не стоило, тем более в его-то положении.
  Тем временем за беседой доели они закуски, под неизбежный запотевший графинчик чистой, как слеза водки (Павел, расслабившись, решил, что немного ему не повредит), затем на столе появились янтарная уха из шести разных рыб, дышавшая неземными ароматами, потом молочный, только с вертела, поросенок и нарезанная толстыми пластами говяжья дымящаяся вырезка. Павел отдал должное всему понемногу, запивая острым квасом на хрене и той же водочкой, и не забывал при этом разговаривать, ибо сызмальства понял, что замкнутых и необщительных люди не любят.
  Разговоры, впрочем, шли на разные нейтральные темы, обтекая плавно и непременно любые вопросы о графе и его детях. Да и других, не присутствовавших в гостиной, домочадцев усадьбы Седлецкий с Куколем не спешили обсуждать, а Павла один из них - мсье Люка, благодаря которому он, собственно, тут и оказался - весьма интересовал.
  Однако на другие темы говорили они охотно, и Павел походя выяснил, что за странное место проезжали они по дороге от полустанка в усадьбу:
  - Что за идолы стоят на взгорке, над речкою, недалеко от деревни, которую мы проезжали? - Спросил он.
  - Да это старинное черемисское капище, - ответил Куколь. - Живут-то здесь больше черемисы, да и деревня их. Православных у них мало.
  - А где ж православным-то молиться? Я в деревне церкви не заметил.
  - А тут село есть, верстах в тридцати, как от этой деревни ехать. Там и церковь, и батюшка имеется. Из округи православные по праздникам туда съезжаются. Ну, или к нам сюда, тут за графским домом церквушка малая. Раньше у нас тоже батюшка жил, отец Василий, да помер он этой зимой. Так что из Алферово отец Исидор приезжает с требами и на двунадесястые праздники.
  - А что, черемисы на капище так и молятся невозбранно? Странно это, куда епархия смотрит?
  - А что они сделают-то? Глухо тут у нас, русских мало. На черемисов нажать - они и взбунтуются, не приведи, Господи. Одно слово: медвежий угол.
  Седлецкий же добавил:
  - Да они и не черемисы вовсе.
  - А кто? Вотяки? - Переспросил Павел, помнивший, что где-то в этой стороне находится Воткинский завод.
  - Да нет. Не поймешь: язык другой у них. Их осталось всего три деревеньки, здесь и окрест. Я старосту, Усмая, спрашивал - он говорит, они тут тысячу лет живут, еще ни черемисов, ни вотяков не было.
  Они посидели еще, заев ужин пирогами с рыбой и чаем с малиновым вареньем. Попутно выяснилось, что снедь у графа по большей части своя, с собственной земли, куда пускал он за долю в урожае и скотине тех же черемисов. То же, что черемисы на скудной земле произвести не могли, приходится возить из уездного городка, тратя на то по два-три дня, а то и из губернского центра, на что уж уходила почти неделя.
  Графа ждали теперь как раз из такой поездки в губернский город, где должен был он встретиться с мсье Люка. С графом поехали еще трое: кучер и два возчика с телегами. Ожидалось, что привезут они много припасов: патронов для охоты, керосина для ламп, серных спичек, сушеных фруктов, соли да пряностей, ткани и кожу, кое-какой одежды, книг и прочего.
  Постепенно стемнело. Матвей зажег свечи в трех настенных жирандолях; от колеблющихся огоньков по гостиной забегали длинные мрачные тени. Павлу стало неуютно, да и дорожная усталось навалилась как-то сразу, придавив плечи. Он попросился спать. Куколь взмахнул руками и как-то нелепо закудахтал:
  - Да что же, Павел Аркадьевич, мы-то как с вами обошлись! Давно бы спать вас отправить, с дороги-то такой! Конечно, ступайте! Да простите нас с Адамом Сигизмундовичем: нам, ясное дело, до нового человека всегда охота - а об вас не подумали!
  Павлу стало неловко, и он неуклюже заторопился. Матвей, по знаку Седлецкого, проводил его с двусвечником в руке во флигель и на второй этаж. Зайдя вместе с Павлом в его комнату, он зажег свечу, стоявшую на столе, пожелал Павлу спокойной ночи и удалился.
  Павел умылся из кувшина, нащупал под кроватью ночную вазу и воспользовался ею, разделся, задул свечу и забрался в постель. Усталость, новые впечатления и выпитая водка сразу же взяли свое, и молодой человек почти мгновенно заснул.
  
  
  5
  Павел с детства заметил, что он легче просыпается не от громких звуков, а от тихих, на грани слышимости. Летом, если ночью разражалась гроза, ему мог присниться какой-нибудь сумбурный и полный нелепостей сон, но гром, даже от близкой молнии, не заставлял его проснуться. Но комар в дальнем углу комнаты, чей-то шепот за дверью, легкие крадущиеся шаги прислуги будили его мгновенно, и просыпался Павел полностью настороже.
  Теперь, на новом месте, после долгой утомительной дороги, плотного ужина с заметным количеством водки, ему, казалось бы, спать и спать. Но в переломе ночи, когда за окном почти стало уже сереть, Павел вдруг открыл глаза, встревоженный и напряженный.
  Сначала он не понял, что его разбудило. Решил, что просто выспался, хотя тело его всеми членами говорило, что это не так. Но что-то было странное, какой-то слабый, неясный звук - то ли за окном, то ли за дверью, что-то шелестело, скреблось, кажется, бормотало шепотом...
  И это что-то приближалось.
  Павел вдруг облился холодным потом, вспомнив, что перед самым его уходом из гостиной Седлецкий, будто невзначай, посоветовал запереться в комнате на засов: "Мало ли, Павел Аркадьевич, вдруг сквозняк или еще что - ночи у нас беспокойные бывают". Молодой человек пропустил это мимо ушей, а сейчас почувствовал отчетливо, что не сквозняки имел в виду пан Адам: шорохи и шепоты все яснее доносились ему, и уж ясно было, что идут они из-за двери.
  Надвигалось что-то чужое, нечеловеческое. Человек так не ходит, не шаркает по полу беспорядочно, в разные стороны, чем-то мягким, так осторожно, что почти беззвучно. Человек не издает такого свистящего шуршания; человек не будет непрерывно, неостановочно, невнятно шептать на грани слышимости, то будто на вдохе, то будто на выдохе...
  Павел, не в силах пошевелиться от страха, вжался спиною в стену и не отрываясь смотрел на дверь, ожидая чего-то... чего угодно.
  И дверь беззвучно приоткрылась, впустив в комнату плохо различимую белесую бесформенную фигуру, без рук, без ног, без лица - будто окутанную саваном. Павел крупно задрожал.
  Фигура застыла у двери, слабо двигаясь то влево, то вправо, то чуть вперед, как будто не могла разобрать, куда идти. Звуки, напоминавшие невнятный шепот, продолжались. Их можно было принять за человеческую речь, если б не интонации, неживые и ненатуральные. Павлу слышалось в них что-то вроде "грустно... грустно... грустно... грустно...", повторяемого без выражения, без смысла и без конца - и это оказалось настолько невыносимо ужасно, что он закрыл глаза и натянул одеяло на голову, чтобы только не видеть и не слышать то, что прокралось в его комнату.
  Молодой человек сжался в постели, ожидая, что призрак подойдет и сделает с ним что-то невообразимое, но прошла минута, две, пять, пятнадцать - и ничего не происходило. На улице громко заорал петух, за ним другой.
  Павел осторожно выглянул из-под одеяла. В комнате никого не было. Дверь была закрыта. Из окна лился жиденький свет раннего утра, в котором, тем не менее, вся комната была как на ладони.
  И она была пуста.
  
  
  6
  Когда нелепый и отчаянный поступок его обнаружился, Павла с позором исключили из университета без права восстановления. Он был уж доволен и этим, ему грозило худшее; ректор университета, по сути, пожалел юношу. Знакомые, от которых никто не скрыл происшедшего, с ужасом от него отвернулись.
  Молодой человек впал в меланхолию, что было вполне натурально. Он подумал было о самоубийстве - в его положении для человека чести, признаться, этот выход был бы достойным - но не нашел в себе решимости свести счеты с жизнью. Средства его были израсходованы практически полностью, кредит исчерпан. Пришлось тщательно рассчитывать последнее на непреложные потребности жизни, да и того оставалось не надолго.
  Павел не знал, что делать. Привычный порядок жизни разрушился; необходимо было искать источник средств к существованию. Профессии он еще не получил, да и кто бы доверил ему врачебную практику после того, что он натворил. По этой же причине в Казани вряд ли можно было рассчитывать и на обычный для студентов способ заработка - репетиторство.
  Оставалось - уехать, куда-нибудь туда, где его никто не знал. Но и на это не было денег.
  Павел был уже на грани того, чтобы наняться в какую-нибудь рабочую артель, хоть даже и в бурлаки. Останавливало его то, что для работников он непременно был бы чужим, подозрительным, со своим образованием и манерами. Вряд ли они приняли бы его. Павла, говоря начистоту, пугало общение с людьми настолько не его круга: он их не знал и не любил, относясь к ним с некоторой брезгливостью, впрочем, вовсе не заслуженной.
  В тягостных раздумьях проходили его дни, и он напрасно искал себе какого-то занятия, не имея сил ни на чем сосредоточиться. К тому же и поговорить о своих обстоятельствах было ему не с кем: в крупном, оживленном городе оказался он совсем один, без близкого лица, без доброжелательного советчика.
  В сей ситуации попытался Павел найти решение в обычном для россиян средстве: крепком вине. Но молодой организм оказался не готов и не приспособлен к этому, и Павел, после первого же мучительного опыта, выворотившего его желудок наизнанку, признал для себя невозможным добиться забвения через опьянение.
  Невзирая на то, он то и дело ходил в близлежащий трактир, уже не чтобы напиться, но чтобы побывать среди людей, в атмосфере хоть не дружественной, но безразличной и потому не осуждающей. Ибо осуждения хватил он за короткий срок вдоволь, и переносить его более не был в состоянии, как и одиночество в пустом, заложенном и перезаложенном доме, который молодой человек уже и не считал своим.
  И вот однажды, когда Павел мрачно сидел один за покрытым грязной скатертью столом в углу залы трактира, предназначенной для простой публики, заказавши пару чая с бубликами, к нему попросился подсесть пожилой мужчина благообразной наружности, с коротко стриженной седой бородою и довольно длинными седыми же волосами, опрятно одетый в старомодный сюртук и полосатые брюки. Мужчина этот сослался на полную невозможность пить в одиночестве, а когда Павел объяснил, что спиртного не употребляет - заявил, что его не смущает это, и он готов к любой компании, как он выразился - "хоть бы Вы и чай один пили". Себе он заказал графинчик водки и к ней казы - татарскую конскую колбасу.
  Половой принес заказанное. Павел налил себе чаю, разломил бублик. Незнакомец успел за это время налить и опрокинуть стопку водки, аккуратно взял с тарелки ломтик колбасы и принялся жевать. Павел отметил, что для его возраста у него на удивление здоровые и крепкие зубы.
  Незнакомец между тем кивнул Павлу и налил себе еще одну стопку, но пить не спешил. Вместо этого он обратился к Павлу:
  - Извините мою нескромность, милостивый государь, но кажется мне, что у вас случилось какое-то несчастье? Могу ли я предложить свою скромную помощь?
  Павел подумал с иронией, что лишь в посредственном трактире и лишь от сомнительного незнакомца получил он первое предложение помощи, и то неясно, насколько искреннее и по каким мотивам.
  - Вы только не подумайте чего дурного, - продолжал между тем незнакомец, - я вижу: вы человек интеллигентный, образованный, не пьете - так что здесь для вас место странное и неправильное. Вы, верно, попали в стесненные обстоятельства, что здесь сидите. Простите, если мое предположение показалось вам оскорбительным. Но коли оно так, я, возможно, смогу вам помочь.
  Незнакомец говорил, слегка грассируя, и иногда немного запинался, будто подбирал слова - как говорят старые дворяне, коих французскому языку обучали ранее, чем русскому.
  Будь что будет, решил Павел: человек этот незнакомый, помочь он, конечно, не поможет - но хоть выслушает. И он рассказал, что с ним случилось и в каком положении оказался.
  Вопреки ожиданиям, незнакомец не отшатнулся с отвращением, а во время всего рассказа понимающе кивал. На лице его появилось выражение сочувствия. Свою стопку он так и не выпил.
  - Как знакомо, как это знакомо... отыгрываться... - задумчиво воскликнул незнакомец, когда Павел замолк. - Молодость, молодость... соблазны, увлечения... а предупредить, остановить некому - вот вы и попали в ловушку... И что же вы собираетесь делать теперь?
  Павел пожал плечами:
  - Буду искать какую-нибудь работу. Наверное, придется уехать из Казани: здесь от меня все отвернулись.
  - Вот что я вам скажу: я действительно могу помочь вам. Меня зовут шевалье Люка д"Антекур, я на службе у графа Б. Граф отошел от светской жизни, живет в своем имении, довольно далеко отсюда. Он поручил мне найти молодого образованного человека, чтобы заниматься с его детьми-подростками. Вы ведь медицину изучали, верно я вас понял? Как раз это и надобно. Говоря откровенно, с детьми у графа не все в порядке. У сына род слабоумия, он способен себя обслужить, хотя может совершать странные поступки. Дочка здорова, но характер у нее сложный, тяжелый. Дурную кровь принесла в семью покойная графиня, не тем будь помянута. Так что дети нуждаются в пригляде. Я полномочен предложить вам пеерехать к графу в имение. Граф предлагает небольшой денежный оклад - хоть его там и негде тратить - и полное содержание. Граф человек широкий, так что вы не пожалеете.
  Павел был ошеломлен настолько, что даже не сообразил представиться в ответ. Первая мысль была согласиться, но Павел все-таки спросил:
  - Господин д"Антекур, но почему вы готовы довериться мне, человеку, которого видите в первый раз в жизни?
  - Милостивый государь, я живу давно и приучился разбираться в людях. Кроме того - позвольте быть откровенным - мне сложно найти подходящего человека, не имея знакомств и связей среди здешней интеллигентной молодежи. Да и не каждый согласится бросить Казань и ехать в наш медвежий угол. Вы же идеально подходите для моей цели: вы имеете начатки медицинского образования, здесь вас ничего не держит, вы в сложном положении, и предложение графа вам безусловно выгодно. Что же касается вашего проступка, то вы, как я убедился, осознали его тяжесть и не повторите его, да и не в вашем характере такое: вы действовали спонтанно, под влиянием ситюасьон грав, и это можно рассматривать как временное помрачение.
  Надо ли говорить, что Павел все-таки согласился?
  Мсье Люка купил ему билеты и объяснил, как добраться до имения графа Б. Сам же он по делам должен был еще на некоторое время остаться в Казани.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"