No Пащенко Николай Петрович, повесть "ЗОРЕНЬКА МОЯ ЯСНАЯ", 2019 г.
Охраняется законом об авторском праве. Внесение изменений, тиражирование всего текста или любой его части в виде печатных изданий, в аудио-, теле-, кино-, визуальной, электронной или иной форме, сценарная обработка, а также реализация указанных тиражей без письменного разрешения автора будут преследоваться в судебном порядке. Все совпадения с реальными непубличными событиями случайны.
Н и к о л а й П а щ е н к о
ЗОРЕНЬКА МОЯ ЯСНАЯ
Повесть
Что можем наскоро стихами молвить ей?
Мне истина всего дороже.
Подумать не успев, скажу: ты всех милей;
Подумав, я скажу всё то же.
А.С. Пушкин. К А.Б***
Глава первая
Когда и вторая наша дочь, младшая, окончила университет и почти одновременно вышла замуж, жена облегчённо вздохнула и сказала, что давно этого ждала. Теперь её со мной никто и ничто больше не удержит, и мы, наконец-то, можем развестись. Шло к разрыву давно, и возражать ей мне не только не хотелось, но стало лень даже рот открыть, так надоели пустые попрёки. Квартира в городе осталась ей. Мне собирать было почти нечего, я и отпуска проводил на даче, далеко почти не выбирался, а когда вышел на пенсию по льготному стажу в горячем цеху, то с дачи в город и вовсе наведывался редко.
В городском доме я кому-нибудь постоянно мешал одним своим присутствием. Жене, назвал её так по привычке, конечно, уже бывшей жене, особенно не нравилось моё давнее увлечение масляной живописью якобы из-за едко пахнущих растворителей. Потом непереносимыми для неё стали даже водяные краски, гуашь и акварель. Ну, и я, со своими красками заодно. Весь мир стал виноват перед ней за то, что она не за того вышла замуж, и этим огорчением каждый день разъедает себе и другим души. Но, как говорится, видели очи, что покупали, так чтоб вы повылазили. Бог с ней, и большого без меня счастья.
Впечатления о судебной процедуре развода выветрились из меня ещё в городе. Над зданием суда кружили и отчаянно каркали драчливые серые вороны, вот это запомнилось.
Я не ощутил в себе какого-то освобождения. Воспринял наш развод как простую формальность, потому что в браке не чувствовал себя виноватым ни за моё увлечение, ни чем-то скованным или кому-то обязанным. Всего добивался собственным умом и своими руками. Дети выросли, вылетели из моих рук, как говорится, с глаз долой, но, понятно, что не из сердца вон. Именно в руках сегодня с собой груз приятный: в правой -- тяжёлый старый дипломат, заполненный масляными красками в свинцовых тубах и тюбиках и теми же растворителями в стеклянных бутылочках, и круглых, и плоских. Десятка три всяких кистей, шпатели, старый полусточенный скальпель. Новые, одноразовые скальпели, не годятся, никак не привыкну. В левой руке лёгкий пакет с кое-какими продуктами.
Деревянные рамки с загрунтованным полотном разных размеров ожидают меня на даче, на белом полотне я писал в домашней мастерской портреты тех соседей, кто соглашался хоть немного позировать, и пейзажи. Портреты раздал, со мной остались лишь два портрета дочек, ещё школьниц. Потом им тоже стало некогда, они спешно насыщали свои жизни. На этюды по берегам речек и пруда, на лесных полянах и всюду, где понравится, брал тонкий картон, оставшийся после переклейки обоев по состарившимся деревянным стенам из крепкого ещё бруса. После обивки полов был у меня также древесноволокнистый лист, но пилить или резать его после глупой травмы левой руки по вине какого-то пьяницы за рулём я не любил. Сказать по правде, из-за повреждённой руки пока и не мог.
Отремонтировали мне дом прошлым летом чужие шабашники, я с незажившей тогда рукой им не мешал и только поглядывал, чтобы не халтурили, сделали на совесть.
Убедился, что зимовать стало заметно теплее, уже с апреля топил через день. На электроплинтусы для обогрева решил не тратиться по нескольким причинам. Мне на жизнь хватит, а после меня дом и усадьбу дочки продадут. Зачем стараться для кого-то? Да и дров запасено дополна, а там, глядишь, и рука восстановится, если её нагружать понемногу, попилить и наколоть, что я и делаю. Дочки выросли, но вспоминаются постоянно. Мне часто кажется, что обе вот-вот вернутся с улицы или двора в дом, и вновь послышатся девчачьи визги, смех и звонкие голоса, вскрики, шлепки босых ног по полу, а нередко и рёв от обиды. Ревела старшая, такой у неё характер, материн. Младшая удалась точнёхонько в меня, при обиде или неясности всякий раз непробиваемо отмалчивается.
Любого другого шума или споров я не одобряю, даже на заводской работе начальником цеха экспериментальных сплавов считался самым, что ни на есть, тихушником. Зачем брать горлом? Характеристики опытных сплавов не улучшатся. Начальство не переспоришь, всё равно сделает по-своему. А моей личной власти хватало, чтобы угомонить беспокойных взглядом. Люди нервные на участках долго не задерживались, не признавались металлургами, для таких сами кадровые рабочие создавали нетерпимую обстановку.
Вот теперь и еду уже из города, возвращаюсь к моим деревенским удовольствиям с устоявшимся распорядком бытия изо дня в день, без хитрых технологических приёмов.
Населения в любимой родной деревне осталось процентов десять, домов обитаемых десятка три, обитательницами больше всё были одинокие бабки. Рыбы развелось немерено, но я теперь на рыбалку стал ходить, если уж вовсе невмоготу становилось прожить без миски ухи. Это дочки требовали с меня то рыбы, то раков. Приносил им и готовил потом чаще сам. С рыбой жена возиться не любила, раков брать в руки брезговала, по-моему, просто их боялась. С овощами ещё справляюсь, но для чистки слизкой свежей рыбы и шелушения вяленых окуньков требуются всё-таки две руки, без сноровки справляться одной. С одной-то рукой и щуку на блесну можно взять, да трудно снять, вот и живу без рыбного пирога, и не просить же обеих соседок испечь его и оказаться им должным за ерунду.
Любителем пива с рыбкой я и раньше не был, но не из-за рыбы. Хорошего нет, в том, что у нас продаётся под названием пива, вкуса не понимаю и не пью. Красное вино при нашей работе рекомендовалось медициной, но я крепче пива раз попробовал и больше не употреблял, и теперь полностью стал соответствовать шуточному определению: "Не пьёт, не курит -- не мужик, а ерунда". Может, и справедливо. Да каких какая любит, говоря всерьёз, та от таких и страдает, если в жизни не повезло с собой, что ещё можно сказать?
И в электричке, и в автобусе от станции до нашей ставшей почти тихой Пряженицы в открытые окна всех обвеивало тёплыми воздухами -- у кого язык повернётся настаивать, что в раскалённом городе, душном от автомобильных выхлопов, дышится лучше?
Моргуниха с прабабкиным бельевым вальком с мостков от пруда уйдёт, а лупцует она так, что аж от ельника на том берегу эхом отдаётся, и без её шлепков снова станет тихо. Я и завод с его вредностями постарался забыть, и по нему не страдаю. Цех я сдал. Выдумывают, что уйдёшь на пенсию, и жить не сможешь. Вот теперь и пожить бы спокойно!
Пока шёл от шоссе вдоль пруда, раз пять остановился полюбоваться белоснежными громадами кучевых облаков, их отражениями на мелкой ряби, именно, со всеми оттенками, какие бывают на снегу под солнцем. Конечно, не в мае-июне, а, скажем, ещё в голубом марте. Февраль -- тот с сизым снегом, вьюжный, с фиолетово-сиреневым небом, а в январе ещё света маловато. Великих пейзажистов Левитана или Шишкина сюда, к нам, в Пряженицу -- любой из них повсеместно усмотрел бы свою любимую колористику!
Дышу полной грудью, любуюсь, как говорится, во все глаза -- хорошо ведь у нас! Приду домой: то ли разобрать привезённое, то ли плюнуть на всё и с походным мольбертиком поспешить обратно, на этюды, ещё не знаю. Дома решу. Обо мне и жена говаривала: "Завтра-завтра, не сегодня", у неё и привычка к этой фразе выработалась. Но что в том плохого, если к делу отнестись неспешно, вдумчиво, чтоб потом сто раз не переделывать? От недомыслия не только своим ногам покоя не жди, жена весь дом на уши ставила.
А в отношении моего давнего увлечения живописью тоже правильнее было бы сказать: "Охота пуще неволи", хотя и на эту мою главную сейчас охоту не всегда находилось время. То-то, и оно. В дороге вот протрясло, чувствую, проголодался. Завтрак в вокзальном буфете внутри меня забылся, и дорого, и не поешь, как следует. Спокойно сварю скромный дачный супчик с нежирной говяжьей тушёнкой, потом заправлю лучком, обжаренным с морковкой, зелени с огорода посыплю. Пообедаю, полежу - почитаю, может, и вздремну. Никто над ухом не жужжит, ничего срочно сделать не просит и не требует, жизнь ни себе, ни людям не укорачивает. Это ли не благодать? А к вечеру соберусь, подготовлюсь, да и выйду на бережок в пять минут скорым эскизом зореньку ясную написать, пока не стемнело, и краски ещё сколько-то видны -- ох, и давняя же мечта! Да всё как-то не получалось, хоть и бережок-то вот он, рядом! Замешкался с вдруг возникшим неотложным домашним делом, ан краски в природе уж не те, что мечталось запечатлеть!
Фотокамер с "Фотошопом" не приемлю, для живописца их цвета химические, больше, считаю, модерновое баловство. Резкость, детализация -- это, конечно есть, да только в цветных снимках истины в колористике нет. Задумают, настройки установят, а жизнь, а живые цвета где? Сами, понятно, любуются, а мне-то видно: промахнулись. Смотрели в монитор, чтобы красиво сейчас казалось, а с отсутствующей и забытой натурой сверить уже некак. Нет, я не злорадствую, мне просто их большого труда, честно сказать, жалко.
-- Вернулся, Михалыч? Развёлся-таки, бедолага? -- Соседка заранее встала у ограды и меня высмотрела, городских новостей ждёт. А здесь какие могут быть новости? Как и раньше, одна живёт, хоть и не старая, как я, да дом не бросает, в город не едет. Живая, как огонь. Зайдёшь к ней что-нибудь помочь по хозяйству, то прильнёт бочком, сытным, нагулянным без покойного мужа, то, вроде, ненароком, легонько спину мою пощипывает. Я по имени к ней обращаться воздерживаюсь, чтоб ей не примерещилось лишнего чего. Соседка, и всё. -- Теперь на мне поджениться сможешь! Скучнёхонько мне, одной-то, вот!
-- Вчера женильный день был, сегодня разводы, а потом в загсах бывает с похмелья. Посуду шампанскую сдают и отсыпаются, чтоб в прибыль-убыль молодожёнов по ошибке не вписали. В их книгах черкаться нельзя, сразу десять лет за лишнюю почеркушку дают.
-- О-о-ой, люди добрые, вы только его послушайте, инженера, пурги-то понагнал! Вот сейчас только вправе, как вы развелись, и скажу: неласковая она была у тебя. Вот! Неласковая, прости мне, господи! Впервой ещё приехала, аккурат на самый родительский день. Дай, думаю, приглашу её по-соседски, помянем ушедшую родню, посидим рядком, поговорим ладком, познакомимся, душеньки свои балачкой бабьей успокоим. Куда там! Малёхонько беленькой и пригубила, да как понесёт её: то у тебя не так, соседка, да и это не по современной мировой научной модели не по-людски ведётся.
Ах, думаю, моделистка, с тобой вместо прополки выйти -- сорняки на огороде сами переведутся. Заодно, картовь-морковь родить перестанет! Потому и не повела! На том и разминулись, да она и сама не больно часто наезжала к тебе в Пряженицу-то, вот! Что ж, думаю, за душой-то есть у тебя, кроме мировой модели, что хорошего сама из себя для людей представляешь? А дочки взрослые к тебе пошто не ездят, отца родного не попроведают, при больной его руке не помогают? Как она, по этой модели эгоистками выросли? Отец нехорош, мало им отдал? Не у того родились, чтоб, как сыр в масле, кататься?
-- Что уж ты, соседка, за глаза людей ругаешь? Дочки выучились, работают, сама понимаешь, молодым трудней всего. Созваниваемся, разговариваем постоянно, даже по видео, по Скайпу. При современной связи через компьютеры нет нужды ездить, чтобы увидеться. Телефон ведь и у тебя есть. Что не поссорилась с моими, и на том спасибо.
-- А вот и тебе скажу, за твоё спасибо, безгласному да безотказному! Хоть не таков, как другой мой был сосед, Филофей-то Фёдорыч, царство ему, сквалыжине, небесное! Доски, бывало, гнилой взаймы не выпросишь. Упокоился, а ведь ничего из добра с собой туда не забрал. Я и не доглядываю по окнам, только чтоб целы были, веткой сломанной от ветра не побило, а, как всё было при нём, так и осталось, вся утварь домашняя: стирано-перемыто, начищено-перечишено, шито-перештопано, развешено да упомещено. Всё ж, мужик справный был, хоть и скареда, не тем будь помянут. А чем, раз он такой был? Я уж доскажу. Наследнички-то схоронили дедку, укатили восвояси, да и носа не кажут. Добро-то дедкино кой уж месяц беспризорно стоит. Нет бы, добрым людям в их хозяйстве пригодиться! Годные вещички ещё есть. Хоть бы адрес, телефон оставили, может, со скидкой и я чего-ничего у них купила, а ты и не почешешься, никакой заботы обо мне нет. Сказать совсем другое тебе хотела, да сбил ты меня вечной молчанкой своей, муж-то мне отвечал.
Ты вот, беззаботушка, укатил, ни свет - ни заря, а с другой стороны от тебя, у Анны-то Карповны, горожанка поселилась. За весь месяц вперёд уплатила, за еду уплатит, когда распробует, за комнатный уход тоже, чтоб самой не убираться, вишь ты, полчасика не сыщет. А приехала-то к ней на всё лето, вот! На столе раскладной компьютер поставила, книгу будет писать. Так что, не тарахти своей газонокосилкой, не мешай человеку работать для общественной пользы. Штампа в паспорте нет, одинокая, и годков ей, Анна Карповна сказывала, всего-то под сорок шесть, лет на десять меня и тебя моложе. Вот!
Больше ни сама Анна Карповна в ней по внешности не поняла, ни я у Анны-то. В лицо я только ещё городскую барышню не увидела, всё в избе сидит, нет бы, в огороде хоть позагорать показалась! Карповне очки хоть и помогают, да по возрасту своему в городских ничего уж не смыслит. Всё ждет, комсомольцы, ангелинки или стахановцы, к нам приедут хозяйство поднимать, любовь-то еёная первая. Сама-то её поразглядывала, а объяснить да рассказать толком людям не может, одно слово у ней, городская, и всё, вот!
-- В городе они все городские. Кроме приезжих. Мне-то что за дело?
-- Так-то оно, так, Михалыч. Да только писательниц у нас тут ещё не бывывало! Как же так, а поглядеть-то её я не приспела? И когда мимо-то меня она проскользнуть ухитрилась? Видная из себя, небось, горожанка-то? А в чём одетая? Слышь-ка, фамилия у ней странная, Соловьянова. Что, в городе и такие бывают, не с нашенскими фамилиями? Али псевдоним? Чего ж я имя - отчество-то еёное у Карповны забыла спросить? Вот, с самого утра стала уж бестолковая! Поди-ка, тоже, небось, какое мудрёное, с финдибобером...
-- Пусть пишет. Буду шуметь, когда на прогулку уйдёт. Спасибо, что предупредила.
Я двинулся к себе, признавая, что тоже оказался для жены не по "мировой научной модели", как снайперски точно объяснила говорливая соседка. Предупредить, чтобы не шумел, могла одной фразой. Но у неё, как всегда, семь вёрст до небёс, да всё лесом. Встал с ней из вежливости на минутку, тут же заговорила меня чуть не до потери чувств. Ясно, почему я стараюсь держаться от неё подальше, но в соседской помощи одинокой бабе отказать не смею, по-сорочьи ославит на всю деревню.
Обогнул густую отцветающую калину и вдруг увидел приезжую. Хорошо, что с соседкой мы говорили тихо и спокойно, стоя рядом, без крика, как деревенским людям свойственно, от своего плетня через всю улицу и до другого плетня. Перед приезжей было бы сокрушительно неудобно.
Горожанка в широкополой соломенной шляпе, белых брюках с отглаженной стрелкой, светло-голубой безрукавной блузке и в огромных солнечных очках, скрывающих лицо так, что виднелись лишь не загорелый нос от середины и ярко напомаженные розовые губы, сидела на скамейке у моего крылечка и ждала с дневного автобуса меня. В деревне все знают, кто и зачем поехал, и когда вернётся. Увидев меня, она поднялась, оказавшись заметно выше среднего роста, с тонкими руками, но с невероятно длинными, как у белой цапли, ногами, и нерешительно обратилась:
-- Здравствуйте. Анна Карповна сказала, что вы можете помочь. У нас пропал свет. Ноутбук разрядился, а я хотела поработать. Не посмотрите, что там у нас со светом?
-- Здравствуйте. Может случиться общее отключение, деревня небольшая, и нас обычно не предупреждают. Давайте посмотрим, как со светом у меня.
-- И часто так бывает?
-- Редко, но, к сожалению, бывает. Иногда до вечера. Если надо, могу запустить небольшой дизель-генератор, работать сможете у меня. Пожалуйста, проходите.
-- Наверное, это не совсем удобно. Остановилась я у неё, с внучкой договаривалась.
-- Длинного провода, протянуть до вас, у меня нет. Проходите. Посмотрим поблизости, в прихожей, есть ли напряжение. Главный рубильник у меня далеко, в мастерской, в доме, там, где с улицы ввод. Включаю. У меня тоже света нет. Сожалею. Но поправимо. Давайте поступим так. Идите за ноутбуком. Я всё равно собирался уйти из дому в лес на несколько часов. Запущу дизель, а вы спокойно здесь поработаете. Я привёз из города хороший кофе в зёрнах, намелю, пейте себе на здоровье.
-- Спасибо. Вы очень любезны. Я так и поступлю, у меня жёсткий срок сдачи книги в издательство. По графику, три страницы окончательного текста в день. В черновом тексте надо бывает набрать и больше. Так я иду за ноутбуком?
-- Да-да, конечно, идите.
Я успел запустить генератор, вскипятить воду для кофе, сделать бутерброды с маслом, сыром и колбасой незнакомке и взять ещё с собой, на этюды. Пообедать-то я не успел. Наполнять дом запахами скромного супа и жареного лука воздержался. Мне показалось, что они плохо будут сочетаться не только с её не вполне рассмотренным лицом, кого-то смутно напоминающим, но и помешают, отвлекут от работы, какая ей предстоит. Ну, как тут что-нибудь основательное начинать готовить? Обойдётся, следовательно, простыми бутербродами. Сварю уж вечером, когда она уйдёт, на завтра. Полностью подготовился и ждал только её. А она от Карповны всё никак не поторопится. Ей дела нет до моих этюдов, хоть я и предупредил, что ухожу. Или Карповна задерживает. Подумал, нашёл на антресоли тапочки, что показались новее, и положил под вешалку в прихожей.
-- Да! Входите, -- я отозвался на её стук в дверь.
В её левой руке был небольшой портфель, сумку с ноутбуком она принесла на левом плече. Значит, правша, правую руку для пользования держит свободной. После травмы и скорбного пребывания в больнице чужие конечности оцениваю теперь автоматически.
Я предложил гостье переобуться, ещё раньше заметил, что туфли ей жмут, расположиться за круглым столом в не очень большой, но удобной гостиной, и показал жестами:
-- Там кухня-столовая, рядом санузел. Здесь моя мастерская. Между мастерской и спальней кабинет-библиотека, но в нём мой рабочий стол занят, так что работать вам придётся только в гостиной, не обессудьте. Милости прошу, работайте. Зовут меня Олег.
-- О, простите, вечно забываю представиться! Ираида, лучше просто Ида.
-- Не стану вас отвлекать, Ида, ухожу. Посмотрите в кухне, в морозильнике могло сохраниться мороженое. У нас оно бывает, но не каждую неделю.
-- Не боитесь оставлять меня в вашем доме одну, без вас?
-- Так боюсь, что трясусь. Мы в глухой деревне. Не смешите. Удачного дня!
-- Спасибо, и вам тоже.
Когда она сняла солнечные очки, меня поразили её довольно широко расставленные на правильно овальном с тонкими чертами лице очень большие, широко открытые и глубоко карие глаза. Над ними тонкие брови с приподнятыми наведёнными оконечностями. В такие ясные, говорящие глаза хочется вглядываться подолгу, чтобы распознать, что они доводят до тебя, даже если сомкнуты привлекательные, чуть широковатые, но природные, после перекуса уже чуть подкрашенные, нежно-розовые губы, окаймляющие волнообразный разрез рта. Поправлюсь, разрез рта напоминает, пожалуй, не столько волну, сколько турецкий ятаган. Нет-нет, всё-таки волну, потому что правый уголок рта идёт чуть книзу, серединка под верхней губой изогнута тоже плавной волной, а слева уголок немного приподнят кверху. Как ей такое удаётся при сомкнутых губах? Не понимаю. Гипсовых макетов лица для художников у меня нет, зато собственное лицо при себе постоянно. Попробовал потом погримасничать перед зеркалом, но у меня так изогнуть губы не получилось. А ей дар от природы. Шея раза в полтора длиннее, чем бывает, она тоже украшает горожанку необычным образом и гармонирует и с лицом, и с телом, и участвует в создании неповторимого облика.
Ида, я почувствовал, не освоилась ещё в чужом для неё доме, остаётся в шляпе, может, по забывчивости, и причёску я не разглядел. Что ж, можно теперь идти, лицо увидел.
Налил горожанке свежезаваренного кофе, выложил бутерброды и, не дожидаясь, когда она соизволит к ним приступить, поспешно двинул на пленэр. За четыре часа я успел сделать несколько эскизов и собрать себе в лесу небольшой букет из купавок. Я настолько привык жить один, что вспомнил о том, что у меня в доме не гость, а гостья, женщина, а женщинам цветы всегда приятны, только когда уже подходил к своему дому. Но возвращаться, чтобы добавить цветов в букет, не стал. "Вахлак безмозглый", подумал я о себе. "Как она отнесётся к жёлтым цветам, есть ведь какое-то суеверие. И у Булгакова было про тревожные жёлтые цветы, правда, там, пожалуй, имелись в виду весенние мимозы".
Ида не отрывалась от работы за ноутбуком. Солнечные очки лежали рядом на столе, шляпа сброшена на диван. Печатала она двумя руками и очень быстро. Когда я постучал в открытую дверь гостиной, она кивнула, но головы не подняла. По столу, дивану, стульям и полу гостиной были разложены рукописные листы с черновиками. Я смотрел на неё против закатного солнца, бившего в высокие окна, слева от неё. И с трудом понял, что её золотящиеся в лучах солнца, но тёмные, волосы окрашены популярной у начавших седеть смесью хны и басмы. Такой пользовалась и бывшая жена, невовремя будь упомянута.
-- Несколько минут, -- не отрываясь, проговорила Ида. -- Заканчиваю на сегодня.
-- Я в кухне, -- предупредил я. Купавки поставил в вазу и на подоконник, и они на глазах от воды ожили и выпрямились. Посуду Ида прибрала. Самое быстрое, что могу сейчас приготовить для двоих, это яичница на весь десяток яиц, с колбасой и зеленью. Карповна вряд ли со светом, и не стала топить по жаре, чтобы приготовить ужин. Нарезал ставшей редкостью ветчины. Открыл банку с покупными маринованными огурчиками.
-- Спасибо, мне превосходно у вас работалось, -- остановившись в дверях, сказала Ида моей спине, потому что в руках я держал большую тефлоновую сковороду, из которой брызгало с лихвой налитое на глазок масло, поскольку сразу десяток яиц я никогда не жарил, и выкладывал из неё на тарелки яичницу. -- У Анны Карповны условия для моей работы всё-таки не ахти. Всё маленькое, узенькое, крохотное, словно для подростков-пятиклассников. Как-то бы... Я не очень вас стесню, если поработаю днём у вас? Я могу и расплатиться, но чуть позже. Я заработалась и забыла, как вас зовут. Извините.
-- Олегом меня зовут. Ида, мойте руки и за стол. Удобства справа от вас.
-- Конечно же, Олег. Мою... -- Ида порывисто вернулась в гостиную, приговаривая на ходу, -- умываю, да, правильно, умываю руки. Сейчас запишу на листочке, ноутбук уже закрыла. Завтра наберу: "Умываю руки". Спасибо, напомнили мне фразеологизм. Почему я сразу его не вспомнила? Вы Олег? Да, вспомнила, Олег. Чудесное, былинное имя.
Когда мы сели за стол и приступили к ужину, я сказал, всматриваясь в интеллигентное, с тонкими чертами, но всё ещё более чем привлекательное, надолго притягивающее внимание, лицо гостьи, пытаясь вспомнить, где мог видеть такие похожие на её выражения глаз, взгляда, лица, сосредоточенные на чём-то своём и словно отстранённые от встречных взоров:
-- Я буду рад содействовать вам, Ида. Вы совершенно меня не стесните. Гостиная в вашем распоряжении. Я либо в кабинете за своим компьютером, либо в мастерской, либо где-то на дворе. Постараюсь не шуметь. О какой плате вы говорите? Вы здесь гостья. Кто с гостей деньги берёт? Пусть всё, что вы уже уплатили, остаётся у Анны Карповны.
-- Неудобно, -- приподняв брови и чуть склонив голову набок, возразила Ида.
-- Тогда ваша плата будет такой. В свободное время, и только при желании, конечно, расскажете мне, что это за работа у вас -- быть писателем. Не спрашиваю, о чём вы пишете, как вы дошли до жизни такой. Просто интересно, как пишут о том, чего ещё не было? Мне и в школе было трудно писать сочинения, и каждое о проведённых каникулах я заканчивал одинаково: "Усталые, но довольные, мы возвратились домой".
-- И не вы один. Хорошо. Спасибо вам, Олег. Но уже не сегодня. Как выкачанный колодец, пуста до донышка. Расскажите лучше о себе. По возрасту вы ещё...
-- Я ранний пенсионер. Вредное городское производство.
-- Вот как. А по специальности?
-- Больше физик, чем химик.
-- Вы надо мной не смеётесь? Мама посмотрела фильм "Девять дней одного года", выучилась на физика. Но физика не моя. Физико-химик? Бывает и такая специальность? Звучит, как алхимик. Бросает в восприятии сразу в Средневековье или Ренессанс. Тогда учёные, стар и млад, поголовно искали философский камень. Может, вы уже нашли? Поделитесь, откройте посторонней попутчице вашу таинственную душу, не стесняйтесь.
-- Показать вам диплом? Хобби -- живопись. Могу написать ваш портрет. Вы удивительно напоминаете мне одну женщину на портрете, припомнил, но не скажу пока, каком. Я встаю рано, дверь будет открыта. Приходите, как вам будет угодно и удобно. Все материалы вместе с техникой можете оставить здесь. Не таскайте тяжести. Обещаю не любопытствовать. Не разбираюсь.
-- Спасибо, оставлю. Ой, чудные купавки! Но вы ведь меня ещё не выпроваживаете?
-- Бог с вами, Ида, конечно, нет.
-- У вас в деревне удивительно тихо. А в вашем доме и очень спокойно. Отдыхаю.
-- Милости прошу. Работайте. Отдыхайте. И не будем об этом.
-- И о моей работе пока не будем. Всё же я уйду. За ночь я снова должна накопить в себе требуемое творчеством. Устала. Разрешите откланяться. Ещё светло, не провожайте.
Ида ушла, не размахивая по-деревенски руками и легко, грациозно, покачиваясь, но не плечами, а чуть изгибая тонкую, почти девичью талию. Редкая в её возрасте фигура. Я с сожалением следил, как она удаляется, и надолго остался стоять у окна, думая о ней.
Я ограничился намёком и не осмелился сказать моей гостье, что она, назвав своё имя, всё же напомнила мне собой незабываемый портрет Иды Рубинштейн работы Валентина Серова, хоть и не сразу. У горожанки Иды была иная, чем у балерины, гладкая причёска, и в её обличье разительно всё меняла. Вот почему моя зрительная память забуксовала. Лицо приезжей показалось тоже восточного типа, но тоньше и не замкнутым в себе.
Выдающуюся танцовщицу Серов изобразил в начале двадцатого века сидящей, вполоборота к зрителю, обнажённой. До великого Серова мне дальше, чем до Луны. А слегка небрежная и всё же по-нездешнему изысканная Ида сейчас рядом, в соседнем доме. Я очень это почувствовал, словно, уходя, она от меня потянула за собой ниточку, соединившую нас. Через эту связь я реально ощущал всё, что она сейчас делает, готовясь отдыхать. И в то же время сильно задело, что ко мне она отнеслась и вежливо, и безразлично.
Я хорошо рассмотрел и запомнил её для портрета. Её внимательные, хоть и усталые, завораживающие глаза, с намеченной паутинкой морщинок, особенно заметных во внешних уголках. Мог бы теперь уверенно написать её умное и выразительное лицо, врезавшееся в зрительную память. Но мне, долго вспоминая о ней у окна, загорелось написать всю Иду обнажённой. С каждой ямочкой и выпуклостью на тонком, зря она издавна забывала вовремя поесть, гибком теле и с каждой мельчайшей родинкой. Её тело кажется мне удивительно похожим на тело знаменитой танцовщицы Иды Рубинштейн, но есть ведь в нём и какие-то неизвестные мне отличия, это наверняка. Для художника средством раскрытия внутреннего мира женщины служит изображение каждой детали тела портретируемой. Уже сейчас я с уверенностью могу сказать о ней, что натура она цельная, настоящая. Чтобы понять и отобразить характер Иды, я должен, обязательно должен увидеть и рассмотреть всю мою гостью, чтоб написать её правдивый, а не придуманный портрет!
Бывшую жену я так не писал поначалу из-за неумения, потом из-за вездесущих девчушек, её странностей в поведении и осложнившихся отношений. В моём дачном доме мы с приехавшей горожанкой Идой могли бы уединиться в мастерской, и никто здесь нам не помеха. Но разве мог я сегодня объявить это Иде её платой за моё гостеприимство?
Глава вторая
На следующее утро Ида явилась отдохнувшей от дороги, посвежевшей на деревенском воздухе, и в лёгком летнем платье. Не сказал бы, что ноги у неё были тоненькими, всё достаточно выпукло и развито, как надо, и у хорошей балерины. Брюки вчера слишком обжали её красивые ноги, вытянули и исказили их природные формы. Она позавтракала, но от кофе, которого у по-деревенски экономной Карповны не было, не отказалась. Отпивая по глоточку, она прикрывала огромные глаза, словно грезила о чём-то наяву.
Уже около часа Ида работала, я ей не мешал, готовил хороший обед, открыв окно кухни настежь и не торопясь, и тут пришла Анна Карповна с большой кастрюлей в руках. Я увидел её в открытое окно и сразу вышел навстречу, чтобы не мешать Иде разговорами.
-- Войдёт тебе в холодильник моя кастрюля, Олег? -- На лице Карповны отобразилась давно забытая за ненадобностью забота. Кастрюлю она поставила на крылечко.
-- Конечно, войдёт. А что с твоим холодильником, Анна Карповна?
-- Работает, да эта посудка велика, не входит, а полки переставить некак, всё занято.
-- Что там у тебя?
-- Да котлеты. Внучка ранёхонько фарша принесла, вот, нажарила и к тебе несу.
-- Целую кастрюлю?! Я же не просил!
-- Да не тебе, а Иде Константиновне. За еду вчера она заплатила, спрашиваю, что ей готовить? Говорит, так люблю котлеты, что котлет сразу тазик могу съесть. Жалко её, уж больно тощая. Маленького тазика у меня нет. К большому, стиральному, всё утро крышку не могла подобрать. Внучка, поди, старую, от корчаги-то, выбросила. Нигде не нашлась. Может, на чердаке, да я уж сама и не полезла, лесенка ненадёжная.
Не обессудит Ида, что принесла котлет не в тазике? Уж и не знаю, как ладно, как ей угодить, уж и не перечу. У вас, хозяюшка, Ида говорит, ночевать только буду, работать тесно. А на день к соседу стану уходить, он у себя работать разрешил. И с чего ей у меня вдруг тесно, пойми её. На завтрак просила каши на молоке, сварила ей, и на ночь только стакан молока просит, а ужинать отказалась. Так, может, и обедать станет у тебя? Второго наготовлю, принесу. На суп, на чай, на мытьё посуды воды с колонки не натаскаюсь, а у тебя своя вода, из скважины...
-- Ой, Анна, ты свет моя, дорогая моя Карповна! Человек она занятой...
-- Чем? Ничего, вроде, не делает, просто сидит молчком, да не рукодельничает!
-- В голове у неё творческий процесс происходит, нам, деревенским, не понятный. Обдумывает, что писать. И сказала она тебе про тазик не буквально, а фигурально.
-- Ну да, ну да, тела нет, а сплошная-то фигура у неё есть. Поняла теперь. Так хоть бы мне подмигнула, что ли, когда шутит. Возьмёшь кастрюлю-то? Возьми, будь ласков!..
-- Возьму. Только кастрюлю с макаронами ещё не неси, сам сварю.
-- Никогда заранее макароны не варю, лежат, стынут, ещё и слипнутся. Только к еде.
-- Всё-всё, Анна Карповна, забираю, спасибо за котлеты. Переложу в свою, верну.
За обедом Ида оставалась сосредоточенной, продолжая думать о работе, и я с самых первых дней не отвлекал её от размышлений лишним словом. Чувствовалось, что, пребывая в вышних творческих сферах, она порой не отдаёт себе отчёта, где находится на грешной земле. Иногда из гостиной доносилось тихое звучание неизвестной мне музыки, которую Ида, забываясь, что уже поясняла, несколько раз называла медитативной, настраивающей на творчество. Попробовала бы она объяснить, зачем ей музыка без песен и плясок, старенькой Анне Карповне! Та, пытаясь понять, сон совсем потеряла бы. Иногда Ида сидела под неё, прикрыв глаза, иногда расхаживала по гостиной, то вокруг стола, то взад-вперёд, а иной раз изгибалась телом во все стороны, разминалась, не обращая на меня внимания. Я молча обслуживал её, ухаживал, чтобы она ни в чём не знала нужды у меня в доме. Мне кажется, за работой в состоянии глубокого сосредоточения ей нравилось таскать по одной виноградинке из большой салатной расписной тарелки, и она, не замечая, могла за полдня умять с килограмм. И на здоровье!
Ираида Константиновна Соловьянова, по заглавным буквам ИКС. Но не математический символ неизвестной величины, а живая, с виду очень приятная женщина, с упорством занимающаяся своей работой, которая, очевидно, её кормит и ей нравится.
В Интернете лишь краткая биографическая справка, перечень трудов и титулов, пара снимков, в обоих не виделось самодовольства. Но совершенно ничего о её вкусах и характере. Что бывает она то порывистой, то медлительной, но движется всякий раз так по-женски плавно, грациозно и красиво, что глаз не оторвёшь. Не сказано даже, что любит мясные котлеты и виноград. Я привык, что она рядом, и мне очень нравится постоянно видеть её, любоваться и запечатлевать в памяти каждую чёрточку, каждое её движение.
Я полюбил Иду. Понял это с возвратившимся воодушевлением и замиранием сердца. Вспомнились её слова о тех, кто искал наивысшую драгоценность, философский камень. Я мою возлюбленную не искал, о ней не зная. Она пришла в нашу деревню и ко мне сама.
Надежда завести с ней на прогулке разговор на темы живописи и постепенно приблизить Иду к моему неуклонно растущему желанию написать её обнажённой не оправдывалась, потому что прогуляться по окрестностям ей в голову не приходило. По её приходу ко мне на работу можно было сверять часы, в восемь она уже сидела за ноутбуком. Заканчивала не позднее девяти вечера, потому что Карповна ставила в холодильник молоко для Иды, а сама её не ждала, ложилась рано. Ида и опасалась стукнуть-брякнуть, чтобы не разбудить хозяйку, иначе та промается со своей старческой бессонницей заполночь.
Я и сам белого света из-за горожанки почти не видел, выскакивая лишь в ближний магазинчик за продуктами. Урывками окучил картошку. Зелень заросла сорняками, не полол. Меня поглотили неустанные заботы о всё глубже входящей мне в сердце и душу гостье, я на природу не выходил уже третий месяц. Работал только в моей мастерской, с Идой рядом, чтобы услышать её, когда что-то ей понадобится. Она и мылась под душем у меня в доме, поскольку деревенскую баню не признавала. Может, брезговала или не привыкла, либо Карповну гонять за водой и дровами постеснялась. И всё же стирка и глаженье оставались у Анны Карповны, Ими она занималась для горожанки с удовольствием, отрабатывая невиданно щедрую в деревне оплату.
Бойкая, вторая соседка явно всё знала, на меня с ревнивой завистью поглядывала, здоровалась ещё издали, но ни с разговорами, ни с просьбами не приставала, опасаясь помешать мне оберегать работу наезжей писательницы. А я не только оберегал её труд, но и с каждой быстролётной минутой прирастал к ней всё глубже и глубже, боясь расставания.
Приблизилась ранняя уральская осень. Наконец, Ида электронной почтой отправила свою работу по назначению и просветлела.
-- Благодаря вам и Анне Карповне я выиграла почти две недели на отпуск! Заслуженный отпуск. Хочу провести его здесь. Как деревня ваша, тихо дремлющая, называется, Запруженка, Пружилиха, Пружинка? Ничего ещё не увидела в округе, а, наверное, здесь очень красиво? Чем предложите заняться? Пойти в лес по ягоды?
-- Батюшки-светы, какие в лесу теперь ягоды? Началась пора августовских туманов по утрам. Остатки малины уже осыпались... За грибами не сходил. За опятами пока рано.
-- Вы ведь Олег? Покажите хоть, как вы в своём доме живёте. Чем занимаетесь? Грех провести всё лето в деревне и не узнать, как сегодня в ней люди живут. Может, что и пригодится, когда стану писать следующую вещь. Кажется, вы что-то такое говорили о своём необычном хобби. Я в памяти отметину сделала, только не помню, о чём тогда шла речь? Что вы с осторожными постукиваниями строите, уединяясь в своей мастерской, не вечный ли двигатель, как чудесные русские деревенские самородки? Можете показать?
-- Секрета нет, проходите, смотрите.
Она с любопытством, поднимая и склоняя направо и налево голову, осторожно, чтобы ничего на себя по случайности не уронить, вошла в мою освещённую солнцем мастерскую. Я шёл следом, блаженствуя оттого, что Ида теперь рядом и говорит со мной.
-- Ага-а-а... Так вы художничаете!.. Как Вакула. Так необычно. Как любопытно...
Неторопливо, с вниманием, как в картинной галерее, она обошла всю мою домашнюю художественную мастерскую, то и дело останавливаясь, чтобы вглядеться в мои картины и эскизы без очков, которыми она обычно воспользовалась уже во второй половине дня, лишь подсадив слегка зрение у монитора компактного ноутбука для текстов.
-- Изумительные у вас окрестности... Как я вас понимаю... Здесь и зимой чудесно жить. Словно звучит музыкальный цикл Чайковского "Времена года". Вы вполне состоявшийся живописец, так что не скромничайте, можете выставляться. У вас выработался собственный стиль. Иногда вы напоминаете мне размашистого Нисского. Особенно удачно переданы переходы освещения и естественных красок на небесах. А эти два прелестных детских личика... Кто же эти сказочные деревенские Золушки? Или они принцессы?
-- Мои две дочери. Только обе уже с университетскими дипломами. Трудятся, и обе красавицы замужем. Но внуков мне не подарили, делают карьеру, у них теперь так.
-- Вы не напоите меня ещё вашим неповторимым кофе?
-- С удовольствием.
-- Погодите, Олег. Кажется, это диковинное устройство на ножках называется мольберт? Я чуть его не уронила. Что на нём под ширмочкой? Разрешите полюбопытствовать?
-- Смотрите. -- Я осторожно раздвинул половинки занавеси.
-- Вы работаете над копией портрета танцовщицы Иды Рубинштейн? Нет слов.
Она подошла ближе и стала всматриваться в портрет. Удивлённо проговорила:
-- Но у вас почему-то с её причёской не её лицо...
Присмотрелась ещё и с возросшим удивлением спросила:
-- Это я?! Почему? Вам зачем?
Я не нашёлся, что ответить, и молча смотрел на неё.
Она вновь повернулась к портрету:
-- Прописано лицо -- это я, несомненно. Шея. Моя. Выписана обнажённая рука. Отделаны даже пальцы босых ног, но без перстней. Как и правая рука. У Иды Рубинштейн на всех пальчиках есть перстни. Тело вы обозначили двумя линиями углём. Нет груди...
-- У Серова на портрете груди нет.
-- Нет, есть! Я же помню, в Питере видела, в Русском музее, что там она есть! Портрет вызвал скандальные суждения. И грудь у неё юная, девичья, очень небольшая.
-- Там только чуть-чуть показан её контур, снизу, под рукой. И растушёвкой намёк на объём. Хотя, какой у неё объём... Грудь танцовщицы скрыта за правой рукой.
-- И всё же вы мою грудь не показали. Груди на вашем портрете совсем нет.
-- Потому нет, что я ни разу не видел вас обнажённой. Когда готовил вам обеды, из кухни постоянно вас рассматривал. Делал наброски в блокноте. Вот они, посмотрите. Намёки на грудь видел, когда вы поднимались от работы и разминались. Каждый ваш пальчик на ногах рассмотрел, когда вы облегчали ноги и босиком поворачивали стопы то так, то эдак. А ноги в нужное положение не ставили. Что тут ещё вам сказать? Так уж есть...
-- Вы и вправду хотите увидеть меня обнажённой? Зачем, Олег?
Я молчал. По обыкновению.
-- Сюжет "Безымянной звезды", -- сказала задумчиво Ида. -- Наверное, если не спектакль, то фильм посмотрели. На Богом забытой румынской станции отстаёт от поезда столичная этуаль и для собственного развлечения проводит сеанс любви с безвестным провинциальным юношей. Но мы уже не молоды. Меня вы совсем не знаете. Как и я вас.
-- А если я признаюсь вам, Ида, что за эти небывало счастливые дни, что вы провели в моём доме, успешно работая над своим литературным произведением и не обращая на меня малейшего внимания, стали мне роднейшим человеком? Что я прирос к вам, такой, какая вы сейчас есть, что не знаю, как останусь здесь один, а если вы уедете, убьёте меня?
-- Это нечаянно вырвавшееся, вымученное моим эгоистичным поведением в вашем доме, признание в любви? Вы не распалили себя от злосчастного одиночества, между делом разглядывая меня? Неужели городская вобла способна возбудить сексуальный аппетит у тихого и благонравного деревенского обитателя? Которому должны быть по вкусу кустодиевские и коровинские бомбарды, распаренные на деревянном полке в сельской бане? Или я нужна вам на часок-другой лишь в качестве обнажённой натуры? Анна Карповна говорила, что вы только что развелись. Но ваша соседка благоразумно не вела себя, как сваха. Неужели я хоть кому-то ещё интересна? Я вам, вам-то, зачем нужна, Олег? Сами-то вы в этом разобрались? Вы безосновательно полагаете, что не профессиональная натурщица готова немедленно обнажиться по первому же слову самодеятельного живописца? И я, по-вашему, тоже? Таких лихих дамочек не из порочного круга даже я ещё не встречала. Какой вы странный. Кстати. Вы обещали угостить меня кофе...
-- Прошу. -- Про себя я отметил, что Ида наговорила сумбурной бессвязной чепухи. Логики, даже обычной, женской, в её рассуждениях не было никакой. Стало быть, дело в другом. Но портрет явно выбил её из привычной колеи, и она не понимала, возмутиться или простить заранее не одобренное ею вторжение в одну из священных тайн её личности.
-- Готовьте. Я зайду умыться. Вы меня вогнали в краску своим портретом.
За столиком в кухне Ида отпивала кофе мелкими глоточками, поглядывала за окно и сурово молчала. Я не чувствовал себя провинившимся перед гостьей и тоже молчал.
-- Вогнали в краску не тем, что изобразили меня обнажённой, моё тело могли рассмотреть и на пляже, верно? Если не здесь, где я так и не была, то, например, в городе. Того, что внутри меня, знать вы не можете, но угадали. Вы заставили меня вспоминать и задуматься о моей жизни. До взгляда на портрет я считала мою жизнь состоявшейся и вполне успешной. Но вы сумели увидеть во мне то, чего о себе не знала я. И показали это с такой откровенной прямотой, что она пробила и меня. Сквозь наращенную за жизнь броню.
Я выросла единственной дочерью в полной и абсолютно благополучной семье, избежавшей общественных катаклизмов и бытовых потрясений. Была опутана бездной строгих моральных норм и правил, от которых, в общем, далеко и не отступала всю мою сознательную жизнь. Они и сейчас успешно помогают мне работать и следить за поддержанием себя в трудоспособном состоянии. Но не смогли помочь мне в создании семьи. Этому меня не научил никто, а я сама эту человеческую премудрость так и не осилила.
На втором курсе университета на одной из студенческих вечеринок мне после шампанского добавили рому, я отравилась и утратила над собой контроль. Кто-то склонил меня к близости, я забеременела, не знаю, от кого. Может, это был и не однокашник, а пришедший в гости чужой. Калечить себя я не стала и спустя положенный срок родила дочь. У родителей в отношении моего замужества были свои планы, которые я им переломала. Но они перенесли мой проступок и помогали, взяли внучку к себе. Я продолжала учиться, получала повышенную стипендию, бегала по редакциям газет, литературных журналов, писала, писала, писала, публиковалась, зарабатывала, чтобы дочь ни в чём не нуждалась. Но даже к морю Лера уезжала с бабушкой и дедушкой, а не со мной. Мне было стыдно лишний раз показаться в моём родном доме всем им на глаза. Я посылала им денежные переводы. Сейчас дочери почти двадцать четыре, но близкими мы с ней, безусловно, не стали. Я четверть века искупала горький грех скоро пролетевшей молодости, не осознав поначалу, что в действительности откупаюсь от родной, пусть наполовину, но и моей дочери, о любви к ней не смея вымолвить. Потом стало поздно. Всё оказалось зря.
Рассуждают о силе искусства. У вас я получилась не какой-то мутной, но горделивой дамой из полусвета, прошедшей огонь и воду и повидавшей всякие виды. Не забывшей в жизненной сутолоке о моём грехе, или осознавшей своё падение и теперь кающейся. Но прощённой, с просветлённой душой, и потому внутри светлой. Ваше прощение пробило мою броню. Так написать меня мог действительно глубоко не равнодушный ко мне человек. И приличный по мастерству портретист.
Ида умолкла, нервно расстегнула верхнюю пуговицу блузки и сказала:
-- Олег, после кофе мне что-то душновато... Не пойти ли нам из дому, не прогуляться ли? Вечереет. Посмотрю на вашу славную Пружинку, на окрестности. Расскажете?
-- Идёмте, расскажу.
Глава третья
На воздухе Ида заметила, что ещё жарковато и пожалела, что взяла с собой вязаную кофточку. Рассмеялась, сняла её, и, скрутив, как скатку, ею опоясалась.
-- Какое удовольствие, что лицо овевает, хоть и слабенький, но ветерок. Чувствую, что меня изнутри распирает всё, что вы во мне всколыхнули, и простите, что теперь мне надо выговориться. Что ещё я не рассказала вам, Олег? Очень не многое. Первая же моя повесть получила престижную премию на зарубежном конкурсе современной русской литературы. У меня появилось имя. Меня стали приглашать на полубогемные литературные тусовки. Пару раз я позволила себе принять ухаживания молодых тогда авторов в надежде обрести естественный союз между мужчиной и женщиной.
Однако они посчитали меня дополнительным призом к заслуженной, может быть, награде за своё литературное мастерство. Если и драгоценным, то всё же добавочным камешком в свою скрыньку с коллекцией личных сокровищ, а не самоценной величиной, каковой я самонадеянно себя считала. Один раз утром, а второй раз ещё на тусовке, я это поняла, и стало мне тошно от бестолкового общения с молодыми дарованиями.
А у маститых, старых, всё уже состоялось. Кто-то из мещан видел в жене просто рабочую кобылу и, глядя на меня, вовремя соображал, что не в коня будет скормлен овёс. Даже если я по наивности на что-то светлое надеялась. Мой сундучок тоже набит премиями, почётными званиями, лауреатствами, всякими титулами. И что мне это дало, кроме как потешить себя, на один вечер? Назавтра меня снова ждёт моя работа. А годики-то и пролетели! Я одинока. Уже свыклась и не плачу. Времени на любые отвлечения мне жаль.
-- Публикуетесь у нас, в литературных журналах? Ваши книги мне не попадались.
-- Публикаций в наших литературных журналах я каким-то случайным образом не удостоилась. Я только что отправила роман на английском языке в зарубежное издательство, с ним у меня жёсткий контракт, но и авторский гонорар будет приличный. Во Францию, в Руан, ушёл и мой здешний рассказ на русском, переведёт эмигрировавшая туда приятельница, французского языка я не знаю.
Если вы заплатите любому нашему издательству, для вас сделают книгу мгновенно, но без гонорара. А я, что, даром работала? Мне-то кто мой труд оплатит? Так было некогда и со мной. С ужасом и негодованием вспоминаю бесконечные хождения по редакциям и издательствам, в них и сегодня ничего не меняется. Государство остаётся от нас в стороне, занятое исключительно собой.
На меня уже работает честно заработанное имя, но только "там", за бугром, где всё давно отлажено. Даже безграничное жульничество, о котором массы жалобных отзывов в социальных сетях. Здесь вы меня не прочтёте, на русский не скоро меня переведут, гнусный и жестокий закон местного бизнеса. Не захотели уплатить мне, придётся покупать право на издание у них, а кто даст денег? Не заметить меня богатым издательствам намного проще, тем более, что попсового чтива, благодаря их же стараниям, предостаточно.
-- Сложно вам живётся, Ида.
-- Мой был выбор, некого винить. Иного я не умею. Знаете шутку, как один чудак поймал за хвостик чертёнка, тот в испуге взмолился, отпусти-де, любое твоё желание выполню, но только одно, я ещё мал, больше мне не по силам? Что бы вы у него попросили?
-- Сразу и не отвечу.
-- Вот, и тот призадумался. Скажи, мешок денег -- если с родными и не поделишься, всё равно на всю жизнь не хватит. Скажи, новый дом, а дворец-то лучше. Здоровья? К чему его приложить? И потом, курам на смех, помереть здоровым? Чего затребовать, чтобы было в достатке, чтобы на всё хватило?
-- Наверное, счастья. Оно всеобъемлюще. Я попросил бы счастья, но не у чёрта.
-- А тот чудак не догадался. Намотал хвост чёртика на кулак, так вдвоём и застыли на века, окаменели. Где-то в Сибири слышала эту легенду, две удивительно похожих на этих персонажей скалы над рекой всё ещё туристам показывают. Счастья мне никто не предлагал. Все чего-то ждали от меня, не обещая ничего взамен. И теперь я, как многие, довольствуюсь тем, что имею. Олег, ваша очередь рассказывать.
-- Любуйтесь окрестностями, рассказываю. Эту сказку на ночь любили мои дочки.
В старые-престарые времена, когда горы Уральские были выше, чем стали теперь, но в наших местах уже разошлись, повздорив, на два хребта, посмотрите налево, поглядите направо, а между ними пролегла свободная от тайги зелёная долинка, по которой мы с вами идём, в эту самую долинку пришли двое молодых русских людей, парень с девушкой. Не дошло до нас, были ли они беглыми от жестокого барина, спаслись ли из татарского полона, но здесь ощутили они себя вольными и, благословясь, поселились.
У парня были с собой топор и огниво. Без единого гвоздя срубил он себе с женой избушку. Стали молодые жить-поживать, да добра наживать. Идёт через долину путник, приветят, обогреют, накормят. Идёт купеческий караван, пирогами картофельными от души угостят, а им то штуку материи купец подарит за приют, а другой да третий презентуют то овцу с бараном, то коня-работягу, то телёнка, то инструмент плотницкий, кузнечный да слесарный. Спрашивают обитателей, как это приятное место называется? А обыватели гостям и ответить не могут, живём-мол, здравствуем, и слава Богу. Вот крепкие избы уже взрослые дети себе поставили, там огороды, за ними поскотина и выпас, дальше луга и поля, а как это место прозывается, и сами не ведаем. Когда тятя с матушкой сюда пришли в своей молодости, спросить им было не у кого, а сами назвать не смекнули.
А вот дальше мнения у местного люда расходятся. Когда я был мальчишкой, в одном конце нашей деревни сказывали, название Пряжилиха главной речке в нашей долинке дал тверской купец Афанасий Никитин, когда возвращался из своего хожения за три моря из Индии. Деревню назвал Пряженицей, из своей пряжи с овечьей шерсти сердобольная баба связала ему тёплые носки, шёл он из жаркой Индии чуть ли не босой, а близилась зима.
Ида слушала с благодарным, чувствовалось, вниманием и спросила:
-- А почему речка названа им Пряжилихой?
-- Когда Никитин переваливал через юго-восточный увал, подивился, как речка, огибая, спряла, соединила собой два повздоривших некогда хребта. Потому и Пряжилиха.
В другом конце махали руками, их не слушайте, в записях Афанасия Никитина ничего о нас нет, и прошёл-то он по другим местам, а был здесь великий учёный Александр Гумбольдт, он дал эти названия.
В третьем конце отвергали эти сочинения, утверждали, что заплутал, чуть не заблудился в хитросплетениях нашей речки царский землемер, когда по указу Петра Великого снимал планы Урала. Да с расстройства в планах и понаписал.
-- А в четвёртом конце? Сколько у вас в деревне насчитывали концов?
-- Концов в нашей Пряженице считали, действительно, четыре. Пряжу из шерсти овечьей за зиму во всех хозяйствах накапливали и по весне вслед за барками да стругами с уральским товаром по Чусовой на своей лодье на Нижегородскую ярмарку сплавляли. Потому и Пряженица, что бабы свой прибыток пряли.
В четвёртом конце думали по-своему и, наверное, правильно -- старинные названия эти сбереглись народные, русские. У любого землемера голова пошла бы кругом, никаких слов не хватило бы поименовать все места, которые он исходил. Что ни речка здесь, то и Утка, либо Каменка. Велик наш батюшка, седой Урал, Россия еще величественнее и краше, да только без Каменного пояса на своём зрелом теле всё ж не полна наша матушка, и не один раз её Урал-богатырь выручал, и ещё не раз выручит, собой от горькой беды прикроет. Не успел к нам дойти наш любимый уральский сказитель Павел Петрович Бажов, он и о нас свой сказ бы написал.
А вы знаете, Ида, не столь далёко, за лесами, за хребтами, есть в уральских местах гора Расковалиха, и была также, говорят, целых триста лет, потомственно кузнечная деревня с таким названием, если не переименовали в советское время в Ленинскую, Светлый путь или как-то по-новому ещё.
-- Расковалиха? Нет, кажется, и не слышала. Почему Расковалиха?
-- Когда по Сибирскому тракту гнали каторжных, под этой горой местные кузнецы снимали с каторжников кандалы, расковывали. Стражники объясняли, а среди них тоже попадались люди человечные, идти вам станет легче, а сбежать отсюда уже не сумеете. Не зверь заест, так мошка таёжная, а не мошка в дебрях, так с голоду сгинете. Ступайте себе, с Богом, на свою каторгу, скорей там уцелеете, чем безоружные в дикой тайге пропадёте.
-- Славные места здесь у вас, Олег, исторические. Слушая вас, я вспомнила стихи поэтессы-волшебницы, Натальи Кончаловской, ещё в детстве была у меня такая любимая пластинка. Не помню, о ком вся пластинка, может, об Эдит Пиаф. А стихи Кончаловской, в качестве эпиграфа, запомнились. Не уверена, что вспомнила точно, но попробую:
"Вот, когда обойдёшь полмира,
И нигде не найдёшь покоя,
Вдруг удаётся такое,
Что набредёшь на долину мира.
Видно, путь суровый, жестокий,
Мы должны прошагать по свету,
Чтоб найти долину эту,
Где мира и счастья истоки..."
Чудесные, очень простые, но проникновенные слова.
-- Мне, Ида, эти стихи тоже очень понравились. Хотя я и невеликий знаток поэзии.
-- И куда же это мы с вами забрели, а, Олег? Смеркается.
-- Перед нами тихая речка, Зорька. Вместе с рекой Пряжилихой она образует пруд.
-- Какой поэт дал ей такое красивое, чудное, редкое имя? И поэты среди вашего деревенского люда, оказывается, некогда жили? В вашей волшебной тихой Зорьке отражается вечерняя заря-заряница, красная девица.
Знаете, Олег, мне хочется искупаться в вашей лесной речке, первый и, наверное, единственный раз за всё лето. Пока вода ещё тёплая. Может, и я помолодею? Только я без купальника... Здесь ведь, кроме нас, никого больше нет на берегу? Обещайте мне, что не будете смотреть, как я раздеваюсь.
-- Никого. Тут начинается зелёный угол, до Ижевска, до самой Удмуртии, тёмной чащей лес стоит, не шелохнется. Обещаю. Раздевайтесь без малейшего сомнения и спокойно заходите в воду. Я честно отвернусь.
Я тоже разделся полностью и, стесняясь, сразу прыгнул в воду, пока Ида неторопливо отплывала от берега и не обернулась бы взглянуть на меня. Она подобрала волосы, чтобы их не замочить, и плыла в отражении зари брассом, широко огребая руками нагретую поверхностную воду. Я не стал её догонять, чтобы не обеспокоить и не помешать. Какое-то время мы плыли в сторону пруда вместе, но не рядом.
Ида повернула к берегу, и я уступил ей водную гладь. Она встала, по шею в воде, повернулась ко мне и смотрела, как я осторожно к ней подплываю, словно ожидая меня. Я приблизился и тоже встал ногами на дно в метре от неё. Мне показалось, что в её расширившихся глазах засветился призыв. Я приблизился.
Она приподняла из воды свои длинные, тонкие руки и, как русалка, положила их мне на плечи. Я обнял её и прижал к себе, чувствуя своим телом всё её налившееся от прохлады тело. Мои губы оказались на уровне её бровей. Но она не подняла голову, чтобы поцеловаться, прижалась к моим плечу и груди щекой, словно стараясь прочувствовать меня. Через несколько минут она прошептала, что мы можем замёрзнуть, и я выпустил её из моих объятий. Она развернулась к берегу и стала выходить из воды.
Я замер и глазами влюбленного художника следил за тем, как в сумерках в нескольких метрах от меня на фоне тёмного ивняка перестала угадываться её темноволосая голова, как из воды, покачиваясь, поднимался узкий, вытянутый по высоте, розоватый от прощальной зари равнобедренный треугольник от плеч до крестца под тонкой талией. Руками она, словно замёрзнув, обнимала свои груди. Как засветился в полумраке овал её таза и бёдер, словно яйцо, вертикально поставленное острым своим концом книзу. Как под ним заколыхались, ко мне и от меня, два чудных светлых маятника, её блестящие от воды ноги. Она вышла на некошеную траву и замерла, по колени в ней, не поворачиваясь ко мне. Я подошёл сзади и со всей нежностью обнял её, положив руки поверх её рук.
Повернув вполоборота голову ко мне, еле слышно она прошептала:
-- Я хочу тебя.
Она повернулась ко мне, обняла, прижалась всем телом и медленно стала оседать на мягкую траву, не вырываясь, но увлекая и меня своим движением за собой. Не выпуская её из объятий, я медленно опустился на неё, и она раздвинула ноги, не сплетая их на мне и не мешая мне войти в неё.
-- Ты холодный, сначала согрейся, -- вздрагивая, быстро проговорила она.
-- Мы согреемся вместе, зоренька моя ясная, -- прошептал я и прикоснулся своими губами к её просыпающимся и ждущим неги и сладости губам.
Почувствовалось, как тело её оживает изнутри, словно оглаживая лёгкими касаниями, и затем охватывает меня. Я опасался придавить Иду массой моего тела и молился, чтобы левая рука не подвела меня. Кажется, что поцелуй наш длился целую вечность, а мы с ней забыли, что надо дышать. После поцелуя она втянула в себя воздух и пожаловалась, что необходимых навыков в искусстве любви без опыта в ней так и не приобрела, а что от природы в ней и было, всё позабылось.
-- Привыкать друг к другу будем вместе, -- успокаивающе прошептал я. -- Ты самая чудесная из всего, что есть созданного Богом в этом мире. -- И повторил самопроизвольно пришедшие пречистые слова, которые она от меня ждала и дождалась. -- Зоренька моя ясная...
Она улыбнулась, я почувствовал её улыбку своими губами, и слегка застонала от еле сдерживаемого нетерпения. "Не спеши", шепнул я. Мы плавно двигались вместе, нашли свойственный только нам ритм и соединились под сенью густо разросшихся ив.
Свидетелями нам стали зажигающиеся звёзды.
-- Наверное, ты ждал от меня большего? -- В голосе Иды мне послышалось больше озабоченности, чем тревоги.
-- Для нашего первого раза всё было просто чудесно. Мы гармонично сочетаемся друг с другом, это просто мечта. А станет нам ещё лучше, когда музыка в нас зазвучит в одну дуду. Останься ночевать, Ида, пожалуйста. Я всю ночь не дам тебе покоя. Ни одного пятнышка на твоём чудесном теле не останется не обласканного, не зацелованного.
-- Останусь. Окупнёмся ещё разок?
-- Конечно.
Кофточка ей пригодилась. Когда мы вернулись к моему дому, Ида сказала, что зайдёт предупредить Анну Карповну, что останется у меня, чтобы старушка её не потеряла.
Я разогрел лёгкий ужин и накрывал на стол. Ида вошла и обняла меня сзади:
-- Знаешь, что мне сказала твоя добрая соседка?
-- Расскажи.
-- Она сказала: "Ну, и слава Богу! Сколько вам с ним однёрками-то мыкаться? Люди вы оба хорошие, нашли друг друга, и цените вашу удачу. Я, говорит, и карты на вас разложила. Карты сказали, что вам вместе быть судьба". Я ничего в картах не понимаю, но она, сидя над ними за столом, показывала мне сморщенным пальцем судьбу и удачу и говорила всё это так убеждённо, что и я в это поверила. Нам с тобой, и правда, судьба, Олег?
-- Я и без карт в этом не сомневался, зоренька моя ясная.
-- И соединила нас русская, уральская речка со сказочным именем Зорька. Ты всю меня зажигаешь, отсюда, -- она едва коснулась низа живота, -- и до самого неба. Какая это удивительнейшая штука, наша жизнь. Я могла уехать и в любую другую деревню. Но там нет тебя. Может, мы после поужинаем? Вместо любви в сон после еды не потянет?
-- Поужинаем немедленно. Сил у старичков будет больше, -- убеждённо ответил я.
-- Хочу сейчас. И после ужина тоже, -- Ида сказала это голосом капризной девочки.
-- Да будет так, -- ответил я, обнял её и, удерживая руками, чтобы не уронить, заставил её пятиться к ковру на полу в гостиной, на который осторожно и уложил, а она, не снимая, сама подняла на себе до пояса платье, под которым ничего уже не было. Возможно, она сняла бельё ещё на улице, оглядываясь в темноте, нет ли прохожих. Мы и дышали в одном темпе, в унисон. Движениями рук она то подгоняла меня, то спохватывалась, что слишком сильно прижимает к себе, и приотпускала. Она была и активной и неустанно ласкающей одновременно. В ней ощутимо просыпались не только чувство необходимости любви для каждого смертного, заложенное в нас природой, чтобы не переводился род человеческий, но и высшие любовные телесные навыки, накопленные до нас и для нас тысячами людских поколений.
Спустя несколько минут Ида томно потянулась и, сладостно улыбаясь в рассеянном полусвете из кухни, расслабленно вымолвила:
-- Мне сейчас понравилось. Ты даже туфли не дал мне снять. Я только опасалась, как бы каблучками не оцарапать тебе ноги. Но потом, с тобой, забыла обо всём.
Ида без стеснения села на ковре с раздвинутыми обнажёнными бёдрами, сняла туфли, поднялась на ноги, опустив платье и держа туфли в обеих руках, и дважды, с понижением голоса, пропела из "Евгения Онегина" почти оперным меццо-сопрано:
-- "Я беззаботна и шаловлива, меня ребёнком все зовут... Я беззаботна и шаловлива, меня ребёнком все зовут..."
Глава четвёртая
-- Не завешивай окно, пусть на нас, первозданно голых, светят звёзды и смотрят ангелы. Какое чистое безоблачное небо! Далеко-далеко вспыхивают зарницы, и я чувствую, что отныне я через тебя прощена. Какое благостное чувство при освобождении от вины, которую я сама себе создала! А во мне звучит радостная, торжествующая мелодия из "Травиаты" и сами собой приходят слова о нас с тобой, Олежек: "Пусть пенится влага в хрустальных бокалах, но это не самое главное! А то, что себя мы сумели поздравить с прекрасным и радостным днём! Олег и Ираида, Олежек и его Ида, поистине, мы достойны венец любви приня-ать!" Забавно? Нет, сочиню ещё лучше: "Олег и Ираида, обвенчаны водами Зорьки, поистине, мы достойны венец любви восприня-а-ать!" Нравятся слова?
-- Нравится, как ты поёшь. У нас сегодня праздник самого первого нашего дня и самой первой нашей ночи. И всё мне очень в тебе нравится. Как ты смотришь на меня своими бездонными прекрасными глазами. Как ты говоришь со мной. Как ты дышишь, двигаешься, обнимаешь, любишь. Не говоря о детях, ты самый чистый взрослый человек, какой мне встретился. Чиста, как ясное звёздное небо, твоя душа, хрустально чиста, как таёжный родник, твоя любовь! Слова любые дороги мне бесконечно, потому что я слышу их сейчас от тебя. Без тебя они только стучат, шуршат и царапают, как просыпанные на пол избы сухие сосновые шишки. Мы две половинки, а потом сливаемся и снова становимся одно естественно целое. И так до бесконечности.
Тебя, любимая, как невероятное чудо, мне не выразить никакими самыми прекрасными на свете словами. Как и все мои чувства к тебе. Слова "люблю" мне мало. Но оно богатейшее. Скажи мне, что навсегда, во веки веков, ты никуда никогда от меня не скроешься, не уедешь, не пропадёшь, не исчезнешь. Я этого не переживу. Можешь обещать?
-- Это ответственно, и надо хорошо подумать. А если мне придётся куда-то съездить по работе? Но потом я снова вернусь к тебе, потому что не могу допустить, чтобы ты без меня сох на корню и без моих нежных ласк лил сердцем слёзы и страдал. Ты не представляешь, сколько во мне за долгие годы без тебя накопилось к тебе нежности! Я не кажусь тебе разнузданной и бесстыдной? Мне дорога каждая твоя клеточка. Я обласкаю, оглажу и исцелую всего тебя, а потом стану подбадривать, как в Испании, твоего настойчивого бычка: "Оле, Оле, Оле, и всё быстрее, Оле-О-О-О-О-О, и потом О-о-о-о-о-ле-е-е!" На пике нашей победы! Я хочу обращаться к тебе по новому имени и нарекаю тебя Оле! Встань на колено, посвящаю тебя в звание моего рыцаря навечно и нарекаю славным именем Оле!
Я повиновался и, получив лёгкое касание её руки к моему плечу, в свою очередь, предложил ей привстать и присесть, как прекрасной даме, принимающей дар от рыцаря:
-- Посвящаю тебя в звание моей прекрасной дамы навечно и нарекаю нежным и славным именем Вида! Теперь мы должны на очень-очень долгое время с тобой поцеловаться, чтобы запечатать и укрыть в тайнике вечности наш союз!
Мы обнялись, приникли друг к другу губами и в обнимку покатились, валяясь с боку на бок по постели, пока без дыхания в поцелуе чуть не задохнулись. Вместе, взахлёб, кое-как отдышались и разом расхохотались.
-- Теперь сможешь закончить мой портрет в обнажённом виде, я вся перед тобой, как перед Богом, монсеньор-исповедник, мой любимый живописный маэстро!
-- Не угадала, моя любимая Вида! Ему судьба остаться таким, как он есть. В этом будут его тайна и его прелесть. Я напишу тебя такой, какой увидел вечером выходящей из реки Зорьки! Портрет будет со спины, чтобы никто на свете, кроме меня, не узнал, как ты прекрасна, соблазнительна и желанна при взгляде на тебя спереди. Но ты вполоборота повернёшься ко мне, призывая незамедлительно проследовать в твои сладостные объятия. Ты поистине прекрасна! Краше и прелестнее тебя никого не видели мои зоркие глаза.
-- С художником не спорю. А спать мы сегодня будем или нет? Иначе истощимся и испытаем упадок сил. Пойдём, как следует, поужинаем! Я проголодалась! Мне кажется, я способна, не сойдя с места, съесть пирамиду, сложенную из котлет. Иначе мы не уснём и к утру станем способны только ползать по всему дому в любовном изнеможении...
-- Ты совсем меня заболтала, отвлекла от своих поездок, а мы так ничего и не решили. У меня другое предложение -- ездить повсюду мы с тобой будем только вместе! Ты всё ещё не привыкла, что больше не одинока! Или это уже склероз?
-- Пока нет. Да, скажи, а почему Вида? У Ефремова Веда Конг.
-- На вопрос, почему, моя старшая дочь отвечала, "потому". Младшая продвинулась гораздо дальше и отвечала всегда более совершенно, "потому что". Потому, что я не Ефремов, а ты самая красивая и видная, потому и Вида. Я сразу, как увидел тебя у моего крылечка, всё, думаю, вот она, судьбинушка, прощай, жизнь моя холостая, и побыл-то на вольной волюшке, пока из города ехал, всего несколько часов. Это моё сердце поняло, что ты и есть богоданная, раньше моего натруженного и чересчур медлительного ума. Правда-правда, сердце почувствовало первым, а потом и глаза подтвердили, что сердце право. Во мне всё вскипает от первой мысли о тебе, от каждого на тебя взгляда, а потом греет душу. Неисчислимы и невыразимы никакими словами все мои чувства от любви к тебе!
-- Заливать ты, рыцарь, как незабвенный Ланселот, о своих подвигах во имя дамы великий мастер! Не завирайся! Влюбился в меня с самого первого взгляда? Чем докажешь? Я, я не сразу влюбилась, а только когда ты открыл мне глаза и признался, что без меня погибнешь безвестно. А когда тебе пришло в голову написать меня обнажённой?
-- В первый час, как ты назвалась. И всё в моей бедной голове распуталось и заняло свои законные места. Сбила с панталыку твоя, не Идина, причёска. Но ты всё и распутала.
-- А потом ты меня два с половиной месяца разглядывал и втихомолочку работал в своей тайной мастерской. Иди сюда, кайся и целуйся, бесстыдник! Любитель подглядывать за чужими одетыми тётками. А как я сейчас тебе, родненькая и голенькая? Лучше?
-- Ну, всё! Пока не отдашься, не дам поужинать! Сама меня спровоцировала...
Мы постарались на славу и не разъединились, обессилев от растянувшихся ласк, и так и уснули. Она спала на спине, раскинув руки, без подушки. Я отключился, лёжа, как был, на своём животе, придавив собой её, сдвинувшись с её груди, чтобы она могла дышать, и упав повёрнутой к ней головой на подушку. А когда проснулись, нам не нужно было соединяться. Не расплетаясь, мы возбудились от совместных усилий для возобновления внутренних ласк, улыбаясь, ощутив их в себе, целуясь и возбуждаясь всё более, всё повторили и теперь, утомлённые вкрай, отпали в полном изнеможении друг от друга и, как безгрешные младенцы, проспали до позднего утра.
-- Анна Карповна, где мой тазик с вкусными котлетками-и-и? -- Ида, нет, уже новоокрещённая Вида с голодным стоном пробормотала сквозь покидающий сон разжигающее аппетит сакральное заклинание и рассмеялась. -- Какое чудесное наше первое утро!
Я обнял её и вновь привлёк к себе:
-- Не отпущу от себя даже к вкусным и питательным котлетам! Не сходя с места, иссушу и иссохну в этой постели вместе с тобой.
-- Мы сейчас вместе будем их лопать, лопать, лопать! Даже глазами, когда наедимся до отвала. Только надо прежде умыться. "Я себе перед едой лапы вымою водой", стихи из детства моей дочери. Она выросла очень красивой, но ты не влюбляйся ещё и в неё. Этого я не переживу. Я стойкая единоличница и духа коллективизации в интимной сфере не потерплю. Как ты думаешь, мы сумеем с ней сдружиться, две разных взрослых женщины?
-- Сомнения нет! С ней мы с тобой вместе сдружимся! Мы вместе, и нам всё по плечу! Мои дочери тебя тоже полюбят, видя, как я тебя люблю. А всё остальное нам будет по барабану, моя прекрасная речная и таёжная леди! Мы обвенчаны богиней-красавицей таёжной реки Зорьки. Когда-то она была полноводнее, но богиня своей силы не утратила.
-- А мы сейчас силы утратим, если не поедим. Посмотри, на кого я стала похожа, как ты меня иссушил! Выпусти, посмотрю на себя, а если на бёдрах у меня синяки, то...
-- Я не могу спокойно на тебя смотреть, меня охватывает пламя, взрослая женщина!
-- Значит, надо выпустить меня из рук и отвернуться, чтобы я смогла помыться!
-- Только за выкуп, а чтобы ты смогла потом встать, сознательно будешь сверху!
-- Буду, милый, так что, берегись. Отпусти.
Вида выскользнула из моих рук и, пока я путался в спеленавшей ноги простыни, под которой мы спали, с пронзительным визгом и криками устремилась в ванную:
-- Обманула! О-ой, не гонись за мной! Спасите! Буду, буду, всё буду, только потом!
Я накинул на себя простыню, подобно римской сенаторской тоге, прошлёпал босиком к ванной, приник к закрытой двери и угрожающе прорычал в узкую щелочку:
-- Злостная обманщица! У тебя ещё оставались утаённые от меня силы сбегать! Как не совестно! Открой, а то дёрну и сорву с двери шпингалет!
-- Ну, уж нет! Я боролась с тобой сильною борьбою, как библейские женщины, и отстояла право на своё личное пространство в целях интимного ухода за собой! Принеси лучше свой халат. Мои халат и ночнушка всё ещё в кофре у Анны Карповны. Или сходи за ними и заодно тащи сюда тазик со свежими котлетами, она мудрая, и на утро нам что-нибудь вкусненькое обязательно наготовила. Вроде бы, обещала напечь в электродуховке пирогов со всякой огородной всячиной. В обед, нет, на второй завтрак, разогреем и съедим вчерашние котлеты. Хочу их с горчицей, хреном или майонезом. Острого хочу! И всего съестного хочу очень много, потому что ты зловредно моришь меня голодом!
-- От Карповны принесу. Но в кухню без честно уплаченного выкупа не впущу!
-- Всё тебе будет, ненасытный! Но только вечером, пожалей моё нежное тело, оно и тебе и мне ещё пригодится! А почему у тебя нет рыбы? Жажду свежей рыбацкой ухи от костра на берегу! С лаврушкой и перцем-горошком. Пойдём рыбачить? Дай мне халат!
-- Даю простыночку, халат выберешь сама. От Карповны принесу, когда умоюсь.
-- Только отойди в кухню и не хватайся за меня. Дай до вечера пожить спокойно! Я всё же твоя прекрасная дама, ты обязан смиренно исполнять мои благочестивые просьбы.
-- Я исполняю все просьбы раньше, чем от тебя их услышу! Я уже отошёл в кухню, простынь продета снаружи в дверную ручку. Поверь и выходи!
-- Обещай, что не будешь меня хватать и умыкать!
-- Обещаю, не сойду с места! Открывай дверь и смело высовывай свой прекрасный, тонкий, длинный еврейский нос, как у доньи Ракель!
Вида приоткрыла дверь, утянула простынь к себе и заперлась снова. Вышла через минуту, укутанная простынёй, разговаривая на ходу и уйдя одеваться:
-- Вот тут-то, ты, сэр рыцарь, и промахнулся, я не ближневосточная еврейка. Евреев искренне уважаю, но я всего лишь училась у очень умных и много знающих евреев.
-- Это не я, это Высоцкий пел, что кругом одни евреи. А кто тогда ты, Вида?
-- Вида -- моё сексуальное имя? Или навсегда?
-- Навсегда и Вида, и скрытная склеротичка, моя родная? Всё смыла и уже забыла?
-- Тебя проверила, не забыл ли ты? И твоё обещание меня не лапать и дать дожить в довольстве и спокойствии до вечера. Правда же, моё нежное величество нуждается в отдыхе. В моём возрасте у женщин наступает климакс с пересыханиями всяких карамелек и шоколадок, из которых сделаны все нормальные женщины, а у тебя даже детского крема в аптечке нет. Сразу видно, в какой духовной скудности и нищенстве ты по-монашески одиноко здесь прозябал. Может, не у Анны Карповны, а у второй соседки крем есть?
Я ведь на твою интимную агрессию не рассчитывала, от убогости городской российской цивилизации забираясь в истинную дичь и глухомань. Аптеки, знаю уже, у вас здесь не стало. Как и медицины. Дооптимизировали на вымирание населения. А мы с тобой заселим и восстановим этот чудесный край, а бесчеловечная Москва вместе с её пакостными министрами пусть провалится в тартарары! Но не сейчас, а когда сама всё исправит.
-- Дар Божий всё забалтывать! Кто ты, Вида, если не учёная и сексуальная еврейка?
-- Я русская. Знаешь такую гордую, но беззаботную и безалаберную нацию?
-- Сам такой. Но ты на русскую не похожа.
-- Прадедушка и прабабушка были болгарскими переселенцами, по изволению его императорского величества Александра, не помню, по счёту какого. Может, крещёными турками, македонцами, византийцами, ромеями, эллинами или ещё кем-нибудь оттуда, с Балкан. Потомки обрусели. Папа мной гордился и без устали утверждал, что моё лицо полностью соответствует строгим византийским канонам иконописного лика.
Ты это и написал на моём портрете, но по своей неграмотности без классической школы иконописи и живописи подобного во мне не определил. Болгарского языка я не знаю, но думаю, что моя фамилия досталась мне, по мужской линии, от них. Замужем, как ты знаешь, я не была, и фамилию сохранила, только спросить уже некого, от кого она мне досталась. По молодости у меня был сплошной свист в глупой юной голове, и генеалогией я не интересовалась. Поумнела поздно, а их уже и не стало.
У меня удлинённый и очень любопытный нос, небольшая лопоухость при маленьких ушках свидетельствует о гиперсексуальности, а чёрные волоски на ногах по сторонам голеней подтверждают мою страстность. Я ничего не брею, что Бог дал, в отличие от всяких модных див. Это тебе, в дополнение к живописи, мой словесный портрет во весь рост, если он так уж тебе почему-то нравится. Ну, вот, я готова, иду к соседке. Накрывай на стол. Пять минут, и мы, наконец, позавтракаем.
Но вернулась моя драгоценная через сорок пять минут, зато с кремами и анекдотом.
-- Очень отзывчивая деревенская дама, твоя ближайшая соседка. Мы с ней вместе обошли почти всю деревню, пока не нашли всего, что мне надо. Мне кажется, она таяла от удовольствия, что может показаться на людях рядом со мной. И постройнела, выросла на пять сантиметров, и помолодела лет на пятнадцать, стала чуть ли не моложе меня. Она успела пожаловаться на твою к ней невосприимчивость и похвалила, что всегда помогал. И, нажимая на "о", рассказала мне анекдот, выдавая его за деревенскую быль. Рассказать?
-- Расскажи, но третий раз греть еду не стану.
-- Я быстренько, только на минутку в ванную.
Не было её ещё минут пять. Но она была рядом, занятая и для меня, и я не сердился.
-- Ой, котлетки мои любимые!.. Так вот, слушай, с нажимом на "о". Как-то жена вышла из дому вечером и не вернулась ночевать. Муж не уснул, пронервничал всю ночь, курил, много вёрст намерил по избе, а она явилась в пятом часу утра. "Марья, ты где была?" Муж задал ей вопрос устало и с дрожью в голосе. "Я корову в табун гоняла. Окстись, какой табун, ведь декабрь на дворе! Ой, батюшки-светы, где же я была-то?"
-- Старый, но ха-ха-ха! Коровы у нас не будет, молоко из магазина и котлеты. Ездить будем всегда вместе, от меня не отвертишься, родная, пока Бог не разлучит нас.
-- Пусть анекдот старый, но смешной, и я такого не слышала. Или забыла.
Она устроилась за столом напротив меня, но лучше бы села ко мне на колени.
-- Согласна, мой любимый, мой самый родной. Мы позавтракаем и просто полежим, отдохнём, рядом, но в разных комнатах. Ты в спальне, а я в гостиной на диване, где у изголовья ты прикрепил бра. Желаю почитать. Пожалуйста, не спорь.
-- Без вопросов, -- я постарался скрыть разочарование. -- Что ты хочешь почитать?
-- Хоть что. Пять минут чтения, чтобы после сытного завтрака уснуть и выспаться.
-- Кто твои любимые романисты?
-- Ой, много. А кто твои?
-- Из наших Алексей Николаевич Толстой. Из зарубежных Лион Фейхтвангер. Из фантастов Азимов и Лем. Нашла, кого спрашивать, литературная специалистка. Я не филолог, не книжный червь и не журналист. Простой доморощенный читака.
-- Про Фейхтвангера я сразу поняла, когда ты упомянул о донье Ракель из "Испанской баллады". Видишь ли... Я и есть журналист. На писателя выучилась дополнительно и ещё сама. Филологам в университете давали знаний больше и глубже, чем нам. Нас натаскивали галопом по Европам, и всё, и почти ничего. Любой специалист выращивает себя сам, самообразованием. Но лучше, если под его самообразованием имеется прочный фундамент -- классическая университетская школа. Не раз убеждалась, если основание под личностью есть, расти во всём можно бесконечно.
Дай мне, Олежек, если есть, "Лже-Нерон" Фейхтвангера. Если повезёт, пока не усну, прочту и вспомню о сенаторе Варроне и горшечнике Теренции.
На рыбалку мы сегодня не собрались, проспали почти до вечера. А после ужина вчерашними котлетками улеглись, наконец, рядышком в спальне, целовались, миловались, нежились, гладились, вполголоса обменивались словесной чепухой, которая нас тешила. На близости я не настаивал и, слегка возбуждаясь, но, чувствуя расслабляющую истому, старался щадить любимую. Нежно ласкал, но не возбуждал её.
Вида согласилась со мной, что выезжать по её делам нам лучше вместе, наш объединённый бюджет это позволит. В городе у неё лично трёхкомнатная квартира, и остановиться есть, где. Она поинтересовалась, купим ли мы автомобиль, я сослался на травмированную в аварии руку и сказал, что пока не стоит. Она не настаивала.
Она зевнула и попросила рассказать, как я увлёкся живописью. Я начал рассказывать, но уже через минуту заметил, что убаюкал её своим рассказом. Она заложила ближнюю ко мне руку под голову и крепко спит. Я почувствовал, что мне, сию минуту, чего-то очень от неё не хватает.
Осторожно, чтобы не разбудить, я приблизился лицом к волоскам её подмышки и стал тихонько втягивать в себя благоуханный запах ставшей родной женщины -- какое это блаженство и наивысшее счастье: знать, видеть, обонять, слышать, чувствовать, что она мирно спит и спокойно дышит рядом с тобой, не препятствуя бесконечно любоваться собой, самой на свете любимой! Я залюбовался ею надолго и долго не мог уснуть.
Глава пятая
Рыбалку нам отменил дождь. Вспомнились зарницы, светившие вдали поздней ночью. Но гроза иссякла, до нас не докатилась. Дождь мелкий, нудный, начавшийся с мороси, но набравший постепенно силу и зарядивший, похоже, на весь день, думаю, грибной. После него можно ожидать очередной волны маслят, а в самой тёмной глухомани на пнях и лежащих на земле сопревающих лесинах появятся первые опята. Замаринуем, насушим.
Вида в моём длинном для неё халате встала у окна в гостиной, следила, поворачивая голову, за медленно катящимися снаружи по стеклу капельками и чуть слышно напевала что-то очень знакомое. Я вспомнил и спросил, это "Биттлз"?
-- Я по-английски ни бум-бум, а их песня с того времени очень нравится.
-- Скажи, Олег, я тебе не надоем, как насытишься любовью? Назревает кризис.
Я подошёл к ней и обнял её сзади. Поцеловал в шейку и зашептал в маленькое ушко:
-- Надо понять, какой он по характеру. Чтобы не получились обознатушки. Я не такой грамотный в вопросах литературы, как ты, но кое-что и в людях понимаю, и о семейной жизни в ещё советской социологии почитал, когда хотел понять, отчего не ладится. В семейной жизни нет ничего сложного, ты и сама в этом убедишься. Вспомни размеренную жизнь своих родителей. Это последовательная цепочка из ряда простых, порой рутинных действий протяжённостью в жизнь, при условии, что у супругов нет чрезмерных ожиданий, непомерных претензий друг к другу и нет грубых внешних воздействий, всякого форс-мажора, который иногда подкидывает жизнь, чтобы мы не расслаблялись.
Лето ты провела в деревне, но не на отдыхе, а напряжённо работая. Я о тебе заботился, и мне это было очень приятно. Мы с тобой друг к другу относимся с безусловным уважением, и это не оспаривается. А ещё я знаю, что для долгой счастливой жизни просто любить -- мало. Надо сдружиться, чтобы делиться тем, что у тебя на душе. Вовремя получить поддержку и опереться на протянутую дружескую руку. Настоящий друг тебя никогда не предаст. Если мы любим друг друга и дружим, уважаем и заботимся, никакие кризисы нам не страшны. Мы их либо избегнем, либо вместе преодолеем. Разве нет?
Она повернулась ко мне, плотно прижалась всем телом, но слегка отклонила голову, чтобы увидеть мои глаза в упор:
-- Ты и в самом деле так сильно любишь меня?
-- Я люблю тебя бесконечно сильно, ты для меня драгоценнее всего, что есть в мире. Я люблю тебя такую, какая ты есть, без придумок и прикрас, никто никого ещё так не любил, как я тебя люблю, и каждую секунду хочу быть с тобой и от тебя не отрываться. Со всеми твоими сложностями, творчеством, причудами, эгоизмом, о котором ты говорила, но его не заметил я, грехами, кризисами и прощениями. Всю! Ты ошиблась, нет, и не будет между нами никаких кризисов. И быть их не может. Они очень далеко, где-то там, в космосе, и никогда не приблизятся к нам. Ты мне бесконечно дорога на всю жизнь.
Она слабо улыбнулась и прижалась ко мне, спрятав лицо на моей груди. А я продолжал обращение к ней, удивляясь моей разговорчивости и понимая, что в эти самые секунды спасаю обе наши жизни и складываю основание совместного счастливого бытия:
-- Ты умнейшая и красивейшая женщина, Ида и Вида. Ты самое чудесное из всех созданий, которые когда-либо являлись в наш мир. Я уже предполагаю, отчего начали расти твои сомнения во мне и тебе, но будет лучше, если о них расскажешь ты. Мы разберём всё по косточкам и вместе выдернем самый первый корешок этого чертополоха, чтобы он не разросся и не глушил те культурные наши совместные насаждения, которые станут цветущим садом. И мы, во все времена и в любую погоду, не только в сегодняшний дождь, проживём в этом саду столько, сколько нам будет отпущено. Уверяю тебя, то, как мы с тобой живём, устроит и небеса, и нам добавят жизненные сроки, поскольку мы будем очень бережны друг к другу, нежны, заботливы и будем любить друг друга, как только сможем, без оглядки ни на кого, без ненужных претензий и упрёков. Расскажи, и ты сама убедишься, что это не кризис между мной и тобой, а что-то совсем другое. Что?
-- Как важно мне твоё тепло, -- проговорила, отрываясь от меня, Вида. -- Не слова, мой словарный запас профессионально богаче, всякие слова я и сама знаю. А то, что ты рядом, что ты близкий, очень родной, что ты обнял меня. Что у меня теперь есть, к кому по-детски прижаться, чтобы меня погладили, приласкали, успокоили и утешили. Мне сегодня с утра даже завтракать не хотелось. С дождём накатила вдруг откуда-то печаль. Наверное, шевельнулась внутри всё-таки боязнь потерять всё, что на меня так нежданно-негаданно свалилось, и я испытала короткое, но истинное счастье от полноты жизни. С меня как будто свалились оковы, исчезло давление от тягостного груза. Я обрела волюшку, ощущение свободы, как в юности. Не хочу ничего этого терять. Мы позавтракаем?
-- Прошу к столу, яичница и салат готовы. И покупной холодец, с горчичкой, для затравки предстоящего, без сомнения, творчества. Если не литературного или живописного, то нашего общего, уже семейного. И сотворения счастья, навсегда.
-- Сварим на обед молодую картошечку? Подкопаем?
-- Сколько угодно, мы в деревне. Я могу нажарить и драников. Картофель натираю на крупной тёрке, обязательно добавляю мелко нарубленного лука. Ладно, их на ужин.
За завтраком Вида молчала, продолжая о чём-то размышлять, а когда заговорила, тема оказалась другой, но этого я и ожидал, успокаиваясь и терпеливо слушая её суждения.
-- Я очень неудобный для совместной жизни человек, -- начала Вида, -- ты видел, когда я пишу, меня почти нет в этом мире, только телесная оболочка, разглядывая которую, ты имел счастье или несчастье в меня влюбиться. Мне незнакомы муки творчества, у меня их не бывает. Я никогда никому не рассказываю, о чём пишу, знай и не обижайся. Что от меня отошло, то уже ушло и не вернётся. Написанное тоже ушло, я думаю уже о другом, и бесполезно меня расспрашивать и о прошлом, написанном, и о будущем тексте. По этим причинам я никогда не даю интервью и не сижу перед телекамерой или аудиторией, не участвую в творческих встречах и вечерах. Толкаться на междусобойчиках мне уже не надо, и жаль тратить время на пустую светскую болтовню. В этом смысле я тоже неудобна. Не расскажу тебе, и как пишу, потому что и это от меня уйдёт. А я этим живу.
Мне было очень удобно, когда ты за мной ухаживал, обслуживал, баловал. Я всё это видела, задней частью ума это понимала. Осознавала, что ты вправе судить обо мне, как о бессовестной и эгоистичной. Но тогда я была отключена от бытия, ничего не могла с собой поделать, и не могла искренне отблагодарить. Постаралась отдать тебе себя всю, целиком, когда мы любили друг друга. На что-либо иное, сверх этого, я, наверное, пока не способна, если мы вместе ещё что-нибудь не найдём.
Наверное, во мне шевельнулось и опасение, что покажусь тебе чёрствой и неблагодарной, но я не умею пока жить иначе. Вот в чём видится мне, нет, не кризис, а страх уже перед опасением кризиса между нами. В этом права я. Но, думаю, это тоже поправимо. Я уже не одна, мне надо лишь чуть изменить режим моей работы, чтобы к вечеру силы оставались и на то, чтобы благодарно обнять тебя. Я не законченная эгоистка, и я очень люблю тебя, любящего, сильного, мудрого.
А вот в чём прав ты, что это не кризис. И, конечно, не между нами. Во мне сейчас всё настолько взбудоражено, поднялась такая коллоидная взвесь и пришла в такое сумасшедшее коловращение, как во время рождения нашей Вселенной, что, когда она начнёт чуть оседать, из неё может выкристаллизоваться новое произведение. О дальнейшем предусмотрительно умолчу. Только на этот раз буду умнее и подпишу контракт по готовности, если не всего текста, то значительной его доли, чтобы освободилось время, когда ты сможешь меня обнимать и не выпускать из своих рук столько, сколько окажешься в состоянии мной наслаждаться. И пусть моя доля наслаждения твоей и моей любовью притечёт и ко мне и потом снова вернётся к тебе. И снова ко мне. А теперь скажи, кто я тебе?
-- Зоренька моя ясная. Любимая, самая-самая любимая, и большая умница.
-- Как чудно, превосходно, восхитительно слышать от тебя всё это о себе! Олеженька, миленький, у тебя в хозяйстве найдутся два дождевика, две пары резиновых сапог и большой зонт? Хочу в лес, гулять под дождём. Сегодня целоваться будем в лесу под широкими и густыми еловыми лапами, мокрые и с очень холодными носами.
-- Всё это есть. Покупал для бывшей жены, но она ничего ни разу не надела. Будто знала, что не для неё. Не будем о ней. Знай, что всё это твоё, думаю, подойдёт, и не брезгуй. Сей минут. Иду искать на чердак. А посудка за тобой, осваивайся в кухне, любимая. Возьмём и лукошко, вдруг да есть уже новые маслятки! Любишь жареные грибы?
-- Пока не привыкла. Надо распробовать. Может, и понравятся. Я в еде неприхотливая, но торопливая, котлеты из готового фарша -- самое быстрое и сытное блюдо. И нравятся. Забавно, если во мне вдруг откроется скрытый талант кулинара. Или домохозяйки. Станем потчевать друг друга, как старосветские помещики у Гоголя. Правда, там предлагала мужу закусить она. Я похвастать изысканными кушаньями пока не смогу. Неужели из меня может получиться обыкновенная замужняя женщина, жена? Самой не верится.
-- Кто не верит, пусть проверит.
-- Надо научиться и профессии жены. Но я предусмотрительно не обменяю новую профессию на мои титулы. Они на нас с тобой пусть ещё поработают.
В ярко-красном пластиковом дождевом плаще Вида выглядела довольно непривычно и забавно: из слежавшихся в прабабушкином сундуке и сплюснутых боковин капюшона, почти скрывших щёки, торчал длинный, не русский, а византийский, без курносинки, нос.
-- Мне это не идёт, -- поглядевшись в зеркало в прихожей, решительно заявила она, опустила капюшон и вооружилась большим старомодным чёрным зонтом.
Мы вышли из дому. Дождь продолжал сеяться, по канавкам вдоль обочин незамощённой улицы уже потекли ручейки. Я передал Виде лукошко и сам взял зонт.
-- От нас к лесу можно пройти двумя дорогами: если направо, придётся идти вдоль пруда в сторону шоссе, до плотины, и по ней к лесу; если налево, мимо Анны Карповны, выйдем к броду через Зорьку, и сразу лес. Расстояния примерно одинаковы. Выбирай.
-- Конечно, идём к Зорьке. Надо поблагодарить богиню реки за соединение нас с тобой. А обратно можем вернуться по плотине. Расскажи мне о твоих занятиях живописью.
-- С удовольствием. Однажды мне посчастливилось познакомиться со старым мастером Коробейниковым. Он умел писать всё, но охотнее всего писал уральские пейзажи и старался выезжать на природу, если позволяло здоровье. У него было подношенное сердце. Я увлёкся общением с Коробейниковым, всё более дружеским, стал выезжать с ним, вызывая недовольство домочадцев. Мы вместе побывали в очень многих красивейших местах нашего края, но иногда я брал с собой и дочерей. Помогал этому очень крупному, но состарившемуся мужчине переносить его походное имущество. Устанавливал мольберт и огромный белый зонт от солнца и мелкого дождика. Наблюдал, как он работает, учился всему, что знал он, потому что он, работая, много рассказывал о секретах живописи. Он был уже одиноким, и поговорить любил. Радовался, что у него появился внимательный наблюдатель и при этом молчаливый слушатель, не прерывающий его многочасовой лекторий и не задающий ненужных вопросов. Он любил бывать и в наших почти безлюдных местах и, по-стариковски, как скупой хранитель личной казны, радовался, что к нам сюда не проторили ещё дорогу ретивые московские и ленинградские пейзажисты.
До нас дошли рисунки первобытных людей на камне пальцем или палочкой, обмакнутыми в глину. В древнем Египте использовали в основном три вида природных красителей: глину, соли металлов и растительные красители. Позже применяли многочисленные вещества, воск, мёд, растительные и минеральные масла, яйца, животные клеи и так далее. Воск препятствовал проникновению воздуха к краске и её выцветанию. В наше время в живописи используется множество синтетических материалов. Особенно интересны лаки, с их помощью можно сохранить или искусственно состарить живописные полотна. Ходят разговоры, что в музеях множества не подлинников, а именно подделок под старину, приобретённых за большие деньги. Но я в таких тонкостях не разбираюсь, и говорить на эту тему не смогу. Я рад, что такой терпеливый учитель и мастер, как Коробейников, "поставил" мне глаз и руку. Какой-то вкус у меня был, вероятно, от природы, и он старался во мне его развить. Он подарил мне книги по теории и технике изобразительных искусств. Мои опыты в живописи ты видела в мастерской. После травмы левой руки...
-- Меня потрясли следы швов от плеча до локтя, -- перебила меня Вида, -- я увидела их и шрамы, когда мы искупались, и поняла, почему ты не стал брать меня на руки. Дай зонт, я промокаю. Накройся своим лукошком сам, в нём щелочки.
-- Да, но когда-нибудь возьму тебя и подниму. Уже скоро.
-- Боже, упаси! Не придумывай! Уж лучше я сама как-нибудь поднимусь. Не хватало ещё снова сломать себе руку по собственной неосторожности! Да ещё из-за меня.
-- После травмы я долгое время не мог взять в левую руку палитру. Но горевать не стал. Я покажу тебе мою коллекцию городской графики: мягкий карандаш и чёрная гелевая авторучка. Жаль, но мне ещё несколько лет нельзя будет выехать за границу. Моя бывшая работа на заводе не позволит получить заграничный паспорт. Но по стране-то мы с тобой сможем, надеюсь, поездить, когда у тебя будет полноценный отпуск.
-- Мне стоит специально обдумать и этот вопрос, родной мой Олежек. Дай мне привыкнуть к новому. Что-то в моих планах придётся поменять. Мы пришли на берег Зорьки?
-- Мы пришли с тобой на берег Зорьки.
-- Стой, где стоишь. Я буду говорить с богиней реки тайно, с глазу на глаз.
-- Встал. Отдай зонт, дождь перестаёт, как по твоему заказу.
Вида приблизилась к берегу речки, выбрала большой плоский камень, опустилась на него на колени, склонилась над водой. Мне не слышно было, о чём она по-язычески обращается к речке, но я увидел, как она положила ладони на поверхность воды, поклонилась и, искренне священнодействуя, обеими руками медленно омыла лицо.
Когда Вида обернулась ко мне, и я приблизился к ней, увидел, что её лицо совершенно серьёзно. Она сказала:
-- Богиня реки хочет, чтобы мы поцеловались при ней. И тогда она благословит наш с тобой союз навечно.
Мы долго и с удовольствием целовались на берегу при благословляющей нас богине.
Вода в неширокой речке от дождя поднялась. Переходя вброд, Вида начерпала бы в короткие сапоги. Я был в высоких болотных сапогах, но не смог взять Виду на руки. Перенёс её на себе, обнявшую меня и повисшую сзади на спине. Губами я прижался к её ближайшему запястью и, словно невзначай, полизывал его, понимая, что отпуститься от щекотности она не сможет. Но она всё-таки на секунду отпустилась и легонько мазнула меня прохладным после погружения в речку пальцем по губам. От него почему-то пахло свежими огурцами. Не сразу сообразил, что она резала их на салат.
Мы целовались и в лесу, под возобновившимся и непрестанным дождём. Нарезали с половину лукошка ещё небольших маслят. Нагуляли по прохладе аппетит и заторопились обратно. Чистили дома вдвоём, испачкав подушечки пальцев коричневой краской от поверхностной плёнки на шляпках. Жарил грибы я, отчего весь дом наполнился их запахом, а ели вместе под отварную молодую картошку, щедро посыпанную искрошенными перьями зелёного лука. О том, что я собирался нажарить драников, со смехом вспомнил и пообещал их назавтра. На что мне было сообщено, что Анна Карповна купила говядины и со своей квашеной капустой нового урожая приготовит нам на обед азу по-татарски.
Все эти дачные приготовления и роскошные удовольствия из-за грибов отняли у нас довольно много времени. После ужина глаза у Виды стали слипаться. Я постелил, и мы легли уже в поздних сумерках. Вида уложила голову мне на грудь, прошептала: "Какое блаженство", и немедленно уснула. Уснул вскоре и я.
Глава шестая
В первый же погожий день мы с Видой отправились на излучину Пряжилихи рыбачить и варить уху, как ей мечталось, прямо на берегу. Всё необходимое поместилось в рюкзаке. Два удилища я нёс в руке. Чистить рыбу пообещала она, у меня это пока не получится. Я напомнил ей по дороге, что как-то, ещё при знакомстве, она обещала мне рассказать, как писатели пишут. Она весело рассмеялась и тоже напомнила мне, что речь пойдёт не о ней, о себе она не рассказывает, а все писатели работают так, как умеют и как им нравится, система труда у каждого своя. Как и многочисленные писательские секреты.
Она предложила:
-- Давай поставим эксперимент. Ты не пишешь, но довольно интересно рассказываешь. Писатель это тоже рассказчик, но свой рассказ он фиксирует тем или иным способом на бумаге, любом другом носителе. В античности писали стилосом, заострённой палочкой на навощённой дощечке, гусиным, а потом стальным пером на пергаменте или бумаге, печатали на пишущей машинке. Можно набрать текст на клавиатуре компьютера, надиктовать в диктофон, и есть программы, преобразующие звук в запись на компьютере. Этого нового метода я не освоила, текст набираю сама, и привыкла работать именно так.
Эксперимент наш будет следующим: ты сам произносишь какое-нибудь слово. Из этого слова создаёшь интересную историю. Если ты не поэт, история получится прозаическая. Ограничимся пока рассказом или меньшей формой, миниатюрой. Это может быть комедия, сатира, драма или трагедия. Эпос форма крупная, в миниатюру не вмещается. Интересные миниатюры получались у молодого Эрнеста Хемингуэя, хоть и не все кряду.
-- Понял-понял, Вида, пусть это будет трагедия. И разовьётся она не из одного, а из двух слов: кот и воробей.
-- Можешь не продолжать, вкусный был завтрак у кота. Но потом и кот от хронического обжорства откинул копыта. Или у воробья зуб был с цианидом, поскольку воробей оказался вражеским шпионом. Кот служил в контрразведке и геройски пал на боевом посту. Кровавый боевик с трагическим финалом, кошмарная груда трупов.
Сам Шекспир обзавидовался бы, ему такие истории и в голову не приходили. Вряд ли и актёры его театра справились с воссозданием подобных образов на сцене. Они явно были крупнее по размерам и весу, чем требуется для воробья и кота. Если кот вёл расследование проделок преступного воробья с целью выследить и поймать его, это детектив, как у Жоржа Сименона или Агаты Кристи.
Я мгновенно увлеклась, перебила, но и тебе чуть помогла, чтобы ты не перенапрягся от умственных усилий, не вспотел и случайно не простудился. А комедия у тебя получится из этих слов?
-- Пожалуйста. Кот прыгнул за воробьём, но воробей взлетел, сел на ветку, забористо выругался, и как захохочет над котом!
-- Может, по жанру и не очень комедия, поскольку кот остался без завтрака, и для кота это драма, но прозвучала эта уникальная из-за трактирной ругани птички история очень естественно и, надо сказать горькую правду, совершенно правдиво. С воробьиной речи перевод, нам понятный, сделал ты, автор истории. В качестве гонорара с меня поцелуй, но не на ходу, а вечером, чтобы не опоздать на рыбалку. Ты редкий рассказчик, а если ещё и пишешь грамотно слово "ещё", уже половина писателя. Теперь за тобой сатира.
-- Пришёл честный кот к чиновнику воробью с заявлением, неважно, каким. Воробей дремал в кресле после сытного обеда и улыбался мыслям о молоденькой воробьихе секретарше, с которой собирался посетить сауну. Увидев перед собой трепещущего кота, приоткрыл один глаз, но не на заявление, а на другую лапу, пустую. Возмутился, да как заорёт: "Вон отсюда! Пустолапых не принимаю!".
-- Ну, а фантастический сюжет из выбранных тобой слов сможешь родить?
-- Запросто. Кот ехал в танке воевать, воробей летел на реактивном штурмовике и пустил по атакующему коту ракету "воздух-поверхность" с лазерным наведением. Но кот включил радиоэлектронное противодействие и лихо увернулся.
-- Теперь создай анекдот.
-- Еврейский или от армянского радио?
-- Любой. Но смешной.
-- Тогда еврейско-украинский анекдот, про хохла и еврея с негром. Лежит в тенёчке котяра, мечтает, отощалое пузо почёсывает. Прилетел из Африки воробей, и кажется ему, что под котом просяные зёрнышки. Он и прочирикал, что за углом истинным украинским котам Евросоюз даром сало раздаёт. Пыль столбом, и кот исчез. Глянул воробей, пусто. Огорчился, надул его израильский воробей, что на Украине просо поручили охранять котам, и так там его много, что коты на нём даже спят. От конкурента на еду избавился.
-- Что тебе ещё от меня надо в теории и практике художественной литературы? Если ты вверг меня в такое напряжённое ожидание финала каждой истории, если я испытала такие сногсшибательные эмоции, слушая твои рассказы, что чуть не падала в обморок, не знаю, от ужаса или от смеха, то ты уже почти классик мировой литературы. Честь и хвала! И лавровый венок тебе, чтобы по листочку отщипывать от него на дачные любимые супы. А теперь разреши мне выступить в качестве литературного критика. Позволишь?
-- Валяй! Только, чур, лежачего не бить! Хотя бы, не сильно. И не пинать ногами.
-- Во-первых, сразу бросается в глаза непревзойдённая новизна темы. Пожалуй, кроме устных преданий индейцев Мачу-Пикчу, в мировой классической художественной литературе столь оригинального сюжета что-то не припоминается. Может, нет такого и у индейцев. Или они его забыли. Далее, хотелось бы отметить как новизну взгляда автора на тему острого противоречия между выбранными им персонажами, так и его "ширизну", поскольку явление распространено повсеместно, но художественная литература, к сожалению, до сего времени от него высокомерно отворачивалась. И третье: новое слово в литературе содержится, безусловно, в языке, выработанном автором. Язык лаконичный, в то же время образный, эмоционально насыщенный и точно раскрывает не только характеры, отысканные автором в реальностях самой жизни, но и острейшую для общества тему повествования. Особо хочется отметить структурированность повествования и неукоснительное следование классике построения сюжета со времён античности: завязка, развитие действия, кульминация и ударное, энергичное окончание. Замечательно! Развожу в изумлении и восторге руками для бурных и продолжительных аплодисментов, переходящих в нескончаемые овации, и не скуплюсь на щедрые и искренние похвалы!
Долго ещё идти, Олег? Мы до Дальнего Востока ещё не дошли, как пешие старинные каторжане? Рыбачить мы будем?
-- Нам осталось пройти ровно сто три с половиной метра до тех кустиков. Я закину удочки, ты станешь следить за поплавками. Я готовлю всё для костра и накрываю поляну.
-- Йес, сэр!
-- Ой-ой-ой, больше ни полслова на американском языке! Я его не понимаю!
-- Тады, ладно. Насмешил ты меня своими историями. Ты хороший рассказчик. И всё же мне от тебя чего-то не хватает. Дай, покопаюсь и определю. Знаешь, чего?
-- Скажи, узнаю. Человек раскрывается не сразу.
-- Не хватает ухи! А болтунишка топает со мной рядом.
-- Клевало бы у двух болтунишек!
-- А чего тебе хочется от меня, Олег?
-- Любви и ласки. И ещё, прежде всего, чтобы ты всегда была здорова и счастлива.
-- Да, всё это очень естественно и серьёзно. Я ещё подумаю. Не тревожь вопросами.
-- Мои опытные в вопросах жизни работяги говорили, чего там думать, наливай!
Я выбрал место для рыбалки и костра в затишке, хотя ветерок был очень слабеньким. Если усилится, поднимет волну, сложно уследить, когда клюнет. Поставил для Виды раскладной стульчик, размотал и закинул удочки. Она села, глядя не на поплавки, а вдаль, где Пряжилиха впадает в пруд. Мне осталось собрать сухой валежник для костра. Когда я вернулся с топливом, обнаружилось, что Вида плачет. Я бросил дрова и устремился к ней:
-- Что ещё случилось? Почему у нас слёзки на колёсках?
Поднял её на ноги, развернул и прижал к себе. Но ответила она не сразу, и я ждал.
-- Потому... Потому, что я подумала, что мне уже под сорок шесть, а счастья я ещё не видела. Не помогли мне ни высшее образование, ни работа, ни папа с мамой, ни приятельница, никто. Неужели надо было случайно оказаться в городе, в очереди за билетами в театр, рядом с внучкой Анны Карповны, разговориться с ней, и потом приехать в такую глухомань, чтобы встретить человека, подарившего мне надежду на счастье? Почему до этого мы были так далеко друг от друга, хотя и в одном городе? У меня был соблазн переехать в Москву, где заработать, конечно, легче, но иными способами. Но я осталась.
-- Потому, что наверху знают, что нам с тобой не жить друг без друга. Только до нас воля небес не сразу доходит, мы увлечены каждый своей ерундой и не думаем о главном.
-- Тогда я добавлю к твоим условиям семейного счастья, Олежек... Знаешь, что?
-- Добавь, моя любимая.
-- У супругов должно быть ещё духовное единство. Согласен?
-- Безусловно.
-- Получается пять оснований: любить, уважать, заботиться, дружить, духовно быть едиными. Что такое -- быть духовно едиными? Как ты это понимаешь? Скажи.
-- Это значит, даже в мыслях у каждого... Подожди... Нет, не так. Сразу скажу точнее: мысли каждого могут быть разными, так и бывает, но основываются они на одних и тех же духовных и моральных принципах.
-- Наверное, да. Соглашусь. Хотя точнее пока и я не сформулировала. Мы рыбачить с тобой будем? Или останемся стоять на берегу в обнимку?
-- Я бы остался стоять с тобой, где угодно, в обнимку. А лучше так с тобой лежать.
-- А я хочу ухи!
-- Повинуюсь. Но с изъявлением укоризны тебе и большой неохотой.
-- Вечером наобнимаешься. Я позволю.
-- Объятий мне будет мало. Обещай неизведанное. Иначе не выпущу. Простоим в обнимку до завтрашнего утра. И в кустики не дам отойти, чтобы сделать пи-пи. Видишь? Держу крепко-накрепко. Не выпускаю, потому что ясного и недвусмысленного ответа от твоего нежнейшего величества так и не услыхал.
-- Выпусти. И снова наживи и закинь, наконец, удочки. Там давно пустые крючки. Пока не наемся ухи, нового не придумаю.
-- Будь, по-твоему. Но один раз ты уже меня обманула. Второй раз запрещается.
-- Прости, -- легко повинилась Вида, -- но ты, простак, и сам должен был помнить о женском коварстве. Нет, лучше: о нашем природном женском лукавстве ещё от Евы.
Рыбалка получилась удачной: краснопёрки, подлещики, окуньки, семь ершей для навара, а последнюю краснопёрку схватила полуметровая щучка. И в уху пошли обе рыбы. Я не пожалел лука, бросил в котелок три неразрезанных средних по размеру головки. Варю уху всегда с морковью и картошкой, но в меру, чтобы главенствовала всё же рыбка.
-- Что такое тройная уха, Олежек? Давно хотела узнать, но забывала спросить.
-- Это очень просто. В ёмкости отваривали первую рыбу, сколько туда войдёт. Её вынимали. В той же ухе отваривали вторую рыбу. И тоже вынимали. Отваривали третью рыбу, получалась тройная уха. Уха с тройным бульонным наваром. Вот её и ели.
-- А куда девали вынутую раньше рыбу?
-- Уносили в кустики, лисичкам. Или её успевали съесть вечно голодные ребятишки.
-- Я не отдавала бы всяким лисичкам. Пусть не ленятся и ловят сами.
-- Вот там, за сосняком, я как-то видел, как мышкует лиса. Как-нибудь сходим вместе, посмотришь. Настолько интересно за охотницей наблюдать! Выслеживает, крадётся, замирает, взлетает в прыжке, изгибаясь дугой, летит, как по арке. И зимой тоже. Лиса в прыжке ныряет носом в снег, погружается аж до согнутых коленок на задних лапах. Хвост кверху торчит столбом. Потом лиса выгребается из снега и облизывается, уже съела.
-- С удовольствием пойду смотреть на лесных обитателей! А кто здесь есть ещё?
-- Как-то с младшей дочерью пошли в лес к вечеру. Вижу, в мелколесье то ли большая собака, то ли чей-то телёнок от дневного стада отстал. Соображаю, что никто телёнка из наших деревенских не ищет. Да и собак таких ни у кого здесь не водится. Вышел зверь на полянку -- да это лосёнок! Объяснил дочке, предупредил, чтоб не шумела, только смотрела. А она мне шёпотом: "Папа, я хочу его погладить, он такой миленький". Я её за руку и тихонько-тихонько повёл подальше. Она не понимает, почему мы ушли, хочет вернуться. Я и говорю, что где-то рядом мама-лосиха. Неизвестно, что придёт ей в голову. Может подумать, что её детёныша могут обидеть. Нападёт, забьёт копытами. Так и увёл дочку. В тайге звери дикие, и надо об этом помнить. Уха готова. Разливаю. Держи.
Не успели мы насладиться ухой, как Виде на телефон пришло сообщение. Прочла.
-- Завтра уезжаем в город, Олег. Вечером проводишь меня в аэропорт. Останешься пожить у меня в квартире. Через шесть дней встретишь меня из Англии рейсом из аэропорта Хитроу. Ах, нет, будет пересадка в Минске. Так и туда через Минск. Да ладно, перенесу. Хотя я летала и через Дюссельдорф в Германии, но немецкого языка не знаю, чтобы потрепаться напрямую с аборигенами. Мне в Англии вручат очередную премию за прошлогодний роман, выставленный на конкурс. И ещё прочту две платных лекции в Оксфорде и Кембридже. Дома у меня шаром покати, позвоню дочери, чтобы прибрала и что-нибудь приготовила нам поесть. Познакомишься с моей Лерой. Она начинающий врач. Не доверяй свою руку, непременно откромсает первым попавшимся столовым ножом!
-- Договорились. Сматываем удочки?
-- Отъезд только завтра. Спокойно и с удовольствием доедаем твою роскошную уху.
-- Ты мне обещала придумать что-нибудь новенькое. Не забыла?
-- Доем и придумаю. Не переживай. Мало тебе не покажется! Кстати, музыка к греческому танцу сиртаки у тебя есть?
-- Возьмём из Интернета.
-- Тогда я выполню моё обещание.
Мы вернулись в начавшихся сумерках. Дома Вида попросила меня сдвинуть в гостиной стол и освободить больше места на ковре. Лукаво взглянула на меня и с таинственным видом удалилась в спальню. Вернулась оттуда завёрнутой в простыню. С первыми тактами музыки танца она погасила свет и сбросила на диван, рядом со мной, простыню. Она танцевала обнажённой в остатках догорающей вечерней зари. Поощрила меня бить в ладоши в ускоряющемся темпе. Танцевала умело, зная все фигуры танца, с улыбкой мне и с удовольствием. Феерическое зрелище неожиданно устроенного праздника меня совершенно обворожило, зримые впечатления от её любовной фантазии и восхитительного замысла далеко обогнали моё художественное воображение. Казалось, я слежу за жрицей любви, танцующей перед полуночью в античном храме при свете факелов. Закончив танцевать, Вида подхватила простыню, закинулась ею и ускользнула в спальню.
Когда и я вошёл туда, она была уже под одеялом. Я скинул с себя одежду, включил ночник и присел на постель с ней рядом. Взгляд её расширившихся в полутьме глаз казался таинственным и необыкновенно глубоким. Я осторожным прикосновением разгладил её тонкие брови и поцеловал опустившиеся веки. Она выпростала из-под одеяла руки, охватила мою шею и нежно притянула к себе. Не обманула.
Глава седьмая
-- Здравствуй, мама, -- открыв дверь, безразличным голосом поздоровалась Лера и сразу вернулась в квартиру. Я с багажом ещё поднимался по лестнице. Вида с ноутбуком прошла в комнату мимо Леры, которая ждала меня у двери в кухню и жестом показала, куда в прихожей поставить оба кофра. Я не видел, но слышал и легко представил себе, насколько сухо и формально они при проходе Иды мимо дочери поцеловались. В её доме в моём сознании к ней вернулось прежнее имя. Ладно, пусть. Время шуток тоже когда-то кончается. Здесь привыкли жить по своим правилам и со своими заморочками. Увижу.
-- Это Олег, мой муж. С ним не надо расплачиваться. А это Валерия, моя дочь.
-- Ты нашла, наконец, моего папу? Здравствуй, папа. Когда, мама, ты улетаешь?
-- Сегодня вечером. Ты приготовила обед?
-- Стол накрыт, у нас окрошка. Только разогрею твои котлеты. Умойтесь, и за стол.
Лере, похоже, неинтересно было моё "Здравствуй". Я вначале собирался сказать "Здравствуйте", но проглотил окончание, если уж она сразу обратилась ко мне на "ты". За столом Лера довольно бесцеремонно рассматривала меня, пока Ида не рассмеялась:
-- Доченька, у меня началась новая жизнь. Это не папа твой. Считай, что отчим. Мне очень бы хотелось сердечности между нами. Сможешь простить меня? Прости.
-- Да, мама, я повзрослела и тоже хочу стать тебе родной. Я и не сержусь. Прости и ты меня. Интересно, кто такой твой Олег?
-- Олег, я сама представлю тебя, -- предостерегла меня Ида.
Я подчинился и нарочито спокойно продолжал управляться с вкусной окрошкой.
-- Олег старше меня почти на десять лет, производственник, бывший руководитель среднего звена, и уже на льготной пенсии. Увлекается живописью, создал два очень интересных моих портрета, оба в обнажённом виде, и я с удовольствием ему позировала. Но всё это уже по завершении моей литературной работы, когда я отдыхала. В его деревенском доме мне очень счастливо работалось всё лето. Он всеми силами обеспечивал мне успешную работу, ухаживал, даже баловал, чтобы я ни на что не отвлекалась. А потом, досыта насмотревшись на меня, признался мне в любви.
Я поверила, доченька, и не смогла не ответить, потому что истосковалась об умном, сильном, мужественном и верном друге. И с каждым днём убеждаюсь, что это так и есть. Не смотри, что он полуседой. Во всех отношениях Олег большой молодец, и я счастлива, что с Олегом могу, наконец, ощутить себя полноценной женщиной, способной и оценить сильное чувство ко мне и искренне ответить на него. Олег разведён, у него две взрослых дочери, младшая твоего возраста, первая дочь на три или четыре года старше, так, Олег? Остальное узнается в живом общении.
Я улыбнулся Лере, и она неуверенно ответила мне слабой улыбкой.
-- А сейчас ты, доча, расскажи, что ты увидела во мне, -- предложил я. -- Знаю, что ты выучилась на медика. Кто ты по специальности?
-- Как необычно ты назвал меня, доча... Принимаю. Если маме так хорошо с тобой, и я тебе стану дочей. Я тоже за сердечность. Надоело одиночество без настоящей семьи. Бабушки и дедушки нет, и друга настоящего пока тоже нет. Не получается такого встретить. Специальность у меня по нашим временам денежная, я эксперт-консультант по вопросам секса. Во всех подробностях, от и до. До самых интимных нюансов.
Чтобы вы не задавали мне глупых вопросов, как я до такой жизни дошла и много ли знаю и умею сама, скажу сразу, что лет в тринадцать меня покоробило признание бабушки, что она и дед никогда друг друга обнажёнными не видели, что в советское время секса в стране не было. Это почти как в Израиле, где особо верующие совокупляются через дырку в простыни, чтобы не оскверниться прикосновением друг о друга, а дети у них всё же были, иначе верующие переведутся. Я уже начинала понимать, какой высочайший потенциал кроется в любви, особенно, в её интимной сфере, и как плохо, что нигде этому нормально людей не учат. Отчего в их жизни возникают потом массы лишних проблем.
На мамины деньги я с большим интересом к теме выучилась в Англии и прошла дополнительное обучение в Нидерландах и Германии. Подчёркиваю, не практику, там ко мне никто не прикасался. Женщиной стала уже здесь, но без так и не наступившего продолжения, обманулась, к сожалению. Не ту усвоила психологию. Только не говорила обо всём, мама, тебе, поскольку считала тебя обычным синим чулком, ни на что, кроме писательства, не годным. Рада, что теперь это у тебя не так. Знаю очень многое, но лично испытала неимоверно мало. Элементарно, но, вправду, не с кем, потому что нет настоящей любви, а без неё ничего нет, и не будет. Зря растратишься. Если между вами есть какие-то проблемы в интимных отношениях, я без малейшего стеснения могу проконсультировать вас и вместе и порознь в тончайших нюансах, как дарить друг другу счастье, радость и наивысшее удовольствие от любви. В данном случае я только специалист, а вы мои возможные пациенты, так что не стесняйтесь и обращайтесь. Не красней и не порицай меня, мама. Это мой хлеб с красной и временами чёрной икрой. Что естественно, то прилично.
Что я увидела в тебе, папа.
Очень крепкий и старательный, надёжный. Молчаливый, но о чём-то своём глубоко и непрерывно думающий. Не слишком любопытный. Очень любишь маму, не сводишь с неё восхищённых глаз. Постоянно любуешься ею. Между вами идёт мощный энергетический обмен, я его чувствую. И немного завидую. Мне такого не досталось и очень не хватает. Может, помогая людям, я и себе такое когда-нибудь от Бога заработаю.
-- Дай Бог! -- Мы с Идой высказали наши пожелания одновременно, в один голос.
-- А теперь, папа, расскажи, что ты видишь во мне, а ты, мама, не перебивай.
-- Встань, доча. Продемонстрируй себя перед нами, пройдись, повернись, покажись.
Лера босиком вышла на открытое пространство и непринуждённо принялась прохаживаться, приподнимая над безупречными ногами лёгкое ситцевое платье, разворачиваясь, приседая и выпрямляясь, вытягивая обе руки вверх. Время от времени принималась кружиться, как в танце, выбрасывая вперёд и в стороны ноги.
-- Рассмотрел. Присядь, доча. Очень красивая, необыкновенно, изумительно красивая, и пусть это тебя подбодрит и обнадёжит. Где, зачем, куда ушла моя молодость?! Обогнал тебя на треть века. Иду сверху вниз, по памяти и зримым впечатлениям. Роскошные белокурые волосы до плеч. С возрастом чуть потемнеешь. Мамин овал лица. У мамы на лице, напоминающем слишком рано покинувшую нас актрису Анну Самохину, шире поставленные глаза, как у Жаклин Кеннеди, но огромные, что я считаю редкостно красивым.
У тебя, доча, глаза ненамного меньше, но очень красивого серо-стального цвета с тёмными ободками, выразительные без туши на длинных и пушистых ресницах и запоминающиеся. Брови естественные, не выщипанные и не подрисованные. Ушки в точности мамины, губки более чётко обрисованные. Ты привлекательна, даже если их слегка надуваешь, и тогда возникает желание исполнить любой твой каприз. Рот с таким же волнообразным разрезом. Редчайшей формы тонкий нос, с чуть намеченной дугой вперёд и еле заметной курносостью. Не римский и не греческий, а необыкновенный. За всю жизнь такой носик я вижу второй раз. В молодости видел как-то в трамвае, любовался, пока девушка не вышла, и запомнил. Но ты, Лера, намного-намного красивее. Такая же удлинённая шейка. Восхитительные, покатые, не широкие плечи. Руки длинные, как у мамы, но у мамы они тоньше. Приятно, что ты, как и мама, не подбриваешься, что естественно, и очень нравится. Кисти рук и пальчики мамины, изящные, удлинённые, такие бывают у скрипачей, но не у пианистов с их раздолбленными конечными фалангами.
Талия прелестная и естественная, низачем не перетянутая. Ноги стройные и очень длинные, как у мамы, но бёдра ближе к немецкому идеалу, плотнее и более объёмистые, но не чрезмерно, и всю картину нимало не портят. Пропорции тела идеальны, как у мамы, свидетельствую без малейших натяжек. У вас обеих развитые ноги балерин, значит, и ты, Лера, прекрасно танцуешь. Таз кажется чуть узковатым, но ты там, в косточках таза, ещё немного расширишься за год-другой, и родишь, когда придёт время, уверен, без каких-либо затруднений. Ты юная и очень гибкая. Мама, кстати, тоже гибкая. Я тобой искренне любуюсь, доча, и очень хочу написать твой портрет. Мы слишком быстро меняемся с растущим возрастом, а я хочу запечатлеть тебя нынешней на всю твою долгую и счастливую жизнь. Такой, как сейчас тебя увидел, в танце, и не обязательно обнажённой.
Обе женщины слушали меня с непреходящим интересом, особенно, Ида. У неё блестели нацеленные на меня глаза, при дыхании вздрагивала грудь. За последнее моё слово она с много чего обещающей улыбкой погрозила мне пальчиком, что без сомнения означало: не смей влюбиться в дочь.
Лера тоже улыбнулась и сказала, что хотела бы познакомиться с моими дочерьми и, если потребуется, могла бы проконсультировать и их в вопросах брака. Поинтересовалась, как я называл моих дочерей. Я ответил:
-- Надеюсь, они скажут тебе сами, как я их называл, и вы подружитесь. Тебя я назвал дочей непроизвольно, не задумываясь. Это получилось само собой, потому что я так тебя воспринял и почувствовал, что ты мне любимая доча. Пусть отныне в нашей большой семье будет три дочки. Бог троицу любит.
Лера сообщила, что сейчас в двухнедельном отпуске, и впереди ещё целая неделя. А скоро, в бархатный сезон, полетит и в настоящий отпуск с подругами-однокашницами по вузу на греческий остров Родос. Сейчас уходит к себе, вечером проводим маму, а утром придёт и будет меня кормить и позировать, если я куплю краски. Мы попрощались.
Я убрал посуду, Ида ушла в душ и оттуда позвала меня.
-- Я очень рада, что ты сумел правильно повести себя с дочерью. Ни слова не сказал о её непростом характере. Она, оказывается, способна и на неожиданности. Мне хочется, чтобы у нас сложилась настоящая, полноценная семья, где все друг другу самые родные. У нас с тобой два свободных часа, когда мы можем принадлежать друг другу, и я уже сильно по тебе соскучилась. Не представляю, как буду одна без тебя в Англии. Там друзья, но без тебя мне будет очень пустынно и одиноко. Мойся, я расправлю постель. Обойдёмся без заумной Лериной науки для богатых бездельников. Я хочу без утайки и спешки рассмотреть всего тебя и со всеми впечатлениями в памяти слетать и вернуться.
-- Я тоже хочу рассмотреть тебя со всех сторон, всё перецеловать и приласкать и запомнить всю тебя на всё время твоей поездки.
Мы рассматривали и ласкали друг друга, пока Ида вдруг не сотряслась в невиданном оргазме ещё до акта, прикрыла глаза, расслабилась и отстранилась от меня на несколько минут, не давая себя гладить. Мне пришлось подождать, пока она полностью придёт в себя, и мы сможем продолжить ласки. Я был вознаграждён за понимание и терпение сторицей, любимая ничуть не стеснялась и превзошла саму себя.
Вечером она улетела. Я успел шепнуть ей в маленькое ушко: "Зоренька моя ясная, я буду с нетерпением ждать тебя и обязательно дождусь". Мы с Лерой проводили её и взяли такси до города. Она сказала, что хочет остаться ночевать в маминой квартире. Я не возражал, хотя и удивился. Но всё прошло благопристойно, как у настоящего отца с дочерью. Лера устроилась на диване в библиотеке, я ночевал в спальне, никто из нас никого не стеснял и не мешал спать. Лера действительно нуждалась в любящем и надёжном отце.
Утром она встала раньше и разбудила меня к уже приготовленному завтраку. Мы смотрели новости на настенном телеэкранчике в кухне и со смехом болтали по разным поводам. В магазин-салон "Художник" мы пошли вместе, не торопясь и прогуливаясь.
В дни наступившего бабьего лета Лера была в ярком красно-чёрно-белом расширенном книзу платье без рукавов, красных туфлях на высоких каблуках с обрезанным носком и смотрелась необычайно восхитительно. Молодые парни засматривались на Леру, но я сурово взирал на них искоса, и они тушевались при строгом отце и отворачивались.
Если встретятся знакомые, моей бывшей жене непременно будет сообщено, с какой расфуфыренной молоденькой кралей я нахально разгуливаю по городу. Хотя она никогда не предполагала во мне донжуана и бабника, считая самым что ни на есть заурядным деревенским недотёпой, ни на что не способным. Пусть удивится теперь самой себе и своим несправедливым оценкам.
По дороге Лера рассказывала о всяких забавных случаях из недавней студенческой жизни, но ни словом не обмолвилась о своей лечебной практике и пациентах, строго храня врачебную тайну. Она до сих пор помнила, как одна близорукая отличница на экзамене по анатомии принялась отвечать про мышечные слои сердца, взяв в руки препарат женской матки. Отвечала правильно, но когда её попросили положить в ванночку матку и взять сердце, чуть не упала в обморок. И всё же справилась с собой и правильно показала на препарате сердца всё, о чём только что рассказывала. Конечно, ей поставили "отлично", с кем от волнения на экзаменах подобных казусов не бывает.
Лера также рассказала, как пожилая латинистка, которая свою латынь считала важнейшим предметом в медицинском вузе, за пропуски занятий откровенно измывалась над ней на экзамене ещё за первый курс.
Как по-латыни большой? Лера ответила, "майор". Как по-латыни малый? Лера ответила, "минор". А как по-латыни превосходная степень от малейшего -- мельчайший? Лера задумалась и брякнула: "минимиссимус". Латинистка злорадно ухмыльнулась, заявила: "субтилиссимус" и влепила заслуженный "трояк".
-- Я на неё не злюсь, -- сказала Лера, -- но её незаурядная мстительность запомнилась, и не только мне, я думаю, навечно. Как и её прокуренные в одиночестве зубы.
Мне моя студенческая бытность почти уже не помнилась, хотя забавные случаи, без сомнения, тоже происходили. Я рассказал Лере, как сдавал идеологически очень строгий в советское время государственный экзамен по научному коммунизму. В то утро я проснулся по будильнику в шесть часов и по какому-то наитию прочитал в учебнике несколько тем. Когда я вошёл в экзаменационную аудиторию и взял билет, свободным оказалось единственное место в первом ряду прямо перед единственным незнакомым мне молодым преподавателем. Похоже, остальные члены комиссии вышли в полдень перекусить.
Я сел, прочёл оба вопроса и с нарастающим восторженным удивлением понял, что мне выпал уникальный шанс сыграть роль идеального студента. Я ещё раз внимательно прочёл вопросы билета, чтобы убедиться, что я сгоряча и от волнения ничего не перепутал и что обе темы я внимательнейшим образом проработал сегодня утром. Я отложил билет, положил перед собой чистый лист бумаги с вузовской печатью, на него авторучку.
Обе руки уложил на стол перед собой, как примерный школьник, и, избегая смотреть в лицо преподавателю, сидящему на расстоянии чуть больше метра от меня и прямо передо мной, глядя чуть в сторону, на угол классной доски, мысленно воспроизвёл тексты из учебника в памяти. Я сосредоточенно замер в принятом положении и лишь изредка мигал.
Минуты через четыре преподаватель стал с беспокойством посматривать на меня, я отмечал это боковым зрением. Я испытывал его терпение ещё с минуту. Понял, что он на пределе выдержки. Тогда я взял авторучку, придвинул к себе лист для ответов на экзаменационные вопросы и в каких-то пять минут мелким почерком исписал обе его стороны. Прочёл с вниманием написанное и сказал, что готов отвечать.
Преподаватель уже унялся, но крайне любопытствовал, что я написал, сидя непосредственно перед ним всего десять или одиннадцать минут, когда другие корпели над своими билетами от получаса и дольше. Бегло проглядев обе стороны, он задал дополнительный вопрос, на который секунд через пять я чётко и правильно стал отвечать, потому что проработал и эту тему.
Мне до сих пор верится, что преподаватель смотрел на меня с неподдельным восхищением, как на явление какого-то необыкновенного героя из экспозиции выросших вундеркиндов. Когда я завершил ответ, открылась дверь, вернулись члены комиссии. У них я интереса не вызвал, потому что мой экзаменатор решительно заявил им, что госэкзамен я успешно сдал, в чём вся троица и расписалась. Надо сказать, что по строгому научному коммунизму и лекции, и семинары я старался не пропускать.
Мы купили пару загрунтованных полотен в рамках примерно пятьдесят на восемьдесят сантиметров, парочку же готовых наборов масляных красок, кисти, растворители и небольшую палитру. Лера несла свёрток с рамками, я нёс всё остальное. Мы всё так же не спешили, шествовали по улицам и с удовольствием разговаривали, как давние друзья при долгожданно состоявшейся встрече.
У Леры зазвонил телефон.
-- Мама в Лондоне, устроилась на квартире друзей. Просит нас не беспокоиться, у неё всё хорошо. И очень обижается, что ты забыл свой телефон дома. Уложилась в минуту, потому что оттуда звонить дорого. А идти в кафе с удешевляющими прибамбасами у неё нет времени. У них в зарубежье дополна своих заморочек, проволочек и всяческих несовершенств, помню. Не надо думать, что там всё только наилучшее. Вечером у них мегалитературный сходняк с раздачей всего заслуженного. Завтра машиной друзья везут её в Кембридж, ночью они вернутся в Лондон. Там всё близко. Послезавтра утром она с другими друзьями едет поездом на северо-запад в Оксфорд. Потом день в Лондоне, и вечером вылетит в Минск. К нам она вернётся под утро из-за разницы во времени, а рейсы без больших промежутков, очень удачно. На пятый день, получается. Уже скучаю по маме.
Я без слов приподнял плечи и выразил своё глубокое сожаление: забывчивый лопух.
-- Запомнил, папа? Мама устанет. Встретим. Как бы ты хотел написать меня, папа?
-- Как тебе желается, доча. Ты с удовольствием называешь меня папой, я этому рад.
-- Тогда два портрета: один в этом, бывшем мамином платье её молодости, оно снова модное, и я в нём как будто танцую. Но это во вторую очередь, потому что можешь не успеть, а мама уже вернётся и помешает нам. Это будет портрет для общего обозрения. А в самую первую очередь напиши меня обнажённой, исключительно для моей памяти. Я спрячу его за семью замками и покажу, разве что, любимому человеку, когда такой у меня появится. Мама ко мне не заревнует, потому что нашу тайну не узнает. Справишься, папа?
-- Попробую. Я думал над этим. Стыдного в искусстве нет. Потому и купил две рамки, и хочу показать тебя, доча, взлетающей в весеннее небо над мирской суетой.
-- Но без уподобления бесполому ангелу! Мне туда ещё рано. Ты всё без спешки подготовишь сегодня, обдумаешь композицию. Я займусь питанием и квартирой и не буду тебе мешать. А меня ты напишешь завтра, анфас, со всеми прелестями, что у меня есть. За один сеанс, скоростным образом, потому что дольше двух часов я не выдержу. Идёт?
-- Попробую. Тогда я напишу тебя уверенно стоящей на нашей грешной земле.
-- Но не в безвестных италийских кущах, а в интерьере. Не во дворце, а в моей комнате. Ах, да, ты же у меня ещё не был. Тогда напишешь завтра у меня, в моей квартире.
-- Какая требовательная заказчица моя доча! Пожалуй, это и правильно, не у мамы. Но работать мы будем по два часа и два дня, завтра и послезавтра. За один сеанс не успею. А твой портрет в мамином платье создадим в её квартире, пусть она любуется.
-- Я согласна, папа. А сколько времени будут сохнуть масляные краски?
-- Если работать у тебя, доча, я не стану искусственно ускорять сушку для переноса полотна от мамы к тебе домой. Недельки на две поставь в непыльный угол и не трогай.
-- Тогда поступим так, дорогой и любимый папочка. Пообедаем, и я уйду к себе. Куплю продукты, приберу и подготовлю всё к завтрашнему дню живописи. Рамку унесу, а с красками ты придёшь ко мне утром. Адрес запишу, чтобы ты не забыл и не перепутал. От мамы три остановки на троллейбусе, но полтора километра легко можешь пройти и пешком. Лучше идти дворами, там насквозь пешеходная дорожка, так что не заблудишься
Глава седьмая
Второй уже день мы с Лерой жили на два дома, потому что над портретом я работал в её двухкомнатной и пока пустоватой квартире на девятом этаже в шестнадцатиэтажке, а ночевать уходил в уютную трёхкомнатную квартиру Иды в таком же доме, только на седьмой этаж. Лера не покидала меня и готовила и там, и там. Мне кажется, ей доставляло удовольствие заботиться обо мне и просто общаться с малоизвестным, но интересным ей человеком на самые разнообразные темы, от быта до космических глубин и возвращаться в разговоре к заурядному быту. На обычное семейное общение у моих родных дочерей далеко не всегда находилось время. Но хорошо, хоть звонили часто. Правда, не интересовались моей личной жизнью, не предполагая в ней изменений. И я решил не хвастаться до встречи с ними, пока она не состоится. По девизу "Завтра-завтра, не сегодня", что верно.
Когда Лера впервые предстала предо мной обнажённой, во мне наготове было двойное опасение. Во-первых, не провоцирует ли она меня на нескромные действия по отношению к ней в целях, например, контрольной проверки моей моральной устойчивости. И, во-вторых, мне, художнику-самоучке и мужчине, самому хотелось узнать, как поведу себя я при виде всё-таки не родной, молодой и очень красивой обнажённой женщины.
До Леры полностью обнажённой я видел только Иду, её мать. Бывшая жена не обнажалась и всегда ложилась в постель раньше меня в короткой, до начала бёдер, красивой комбинации, когда изредка хотела секса, либо в глухой ночной сорочке до пят, когда ничего от меня не хотела. Она в своё время кормила дочек грудью при мне без малейшего смущения. Во избежание мастита, воспаления груди из-за застоя молока, она просила меня отсасывать излишки молока. Спасая жену, ощутив вкус её молока, я терпеливо стал его проглатывать, поневоле становясь каждой из моих дочерей молочным братом.
Однако ночью изредка жена могла лишь снять с плеч бретельки, чтобы приспустить, но всё-таки не снимать свою любимую комбинацию, хотя не была ни толстой, ни тонкой. Об операциях на теле она не рассказывала, никаких рубцов под комбинацией, которых бы она стеснялась, я у неё не нащупал. Мне эта повадка, любви постоянно в белье, казалась довольно странной, подобно неукоснительному следованию нелепой моде, перенятой, может быть, от голливудских кинофильмов. Но большей ясности я так и не смог от неё добиться по неназванной мне причине. Обнажаться полностью бывшая жена, даже не будучи религиозной, отказалась наотрез. Наверное, и в этом хотела соответствия "модели".
А по отношению к позированию обнажённой Леры ответы на оба вышеупомянутых вопроса появились незамедлительно.
Наверное, Лера во время своей зарубежной учёбы насмотрелась и в медицинском, и в социальном смыслах всякого и обнажилась без стеснения. В Западной Европе абсолютно голые молодые люди обоих полов пребывают в натуральном виде не только на пляжах, но и устраивают парады и демонстрации по своим незамысловатым поводам в центрах многих городов.
Что касается другого моего вопроса к самому себе, я затруднился бы расставить приоритеты в причинах, обусловивших моё ненапускное спокойствие при виде обнажённой молодой женщины. Пожалуй, в моём случае получается так: я уже был отцом двух выращенных мной красавиц, и назвал Леру тоже дочерью -- это раз; я смотрел на неё глазами только художника, изучающе, оценивающе, сосредотачиваясь на предстоящей работе, не возбуждаясь и не стремясь овладеть ею -- это два.
Мои чисто художественные интересы к Лере избавляли и от мысли в отношении опасной перспективы утратить и Иду, и Леру, поведи я себя как-то иначе. Это три.
Кроме того, в моих глазах Лера не была ещё зрелой женщиной, к которой мог бы возникнуть мой сексуальный интерес. Я воспринял её, как инфантильного акселерата-подростка, пусть переростка, не способного соблазнить лично меня своим невызревшим телом, несмотря на озвученные Лерой обширные познания в богатствах секса. Я видел, что она ещё продолжает расти. В то же время я понимал, что если бы ранее мы с ней по какой-то причине оказались близки, не стоило бы оценивать ситуацию столь однозначно.
Собственно, подобное происходило во все времена, в особенности, с начинающими художниками и многими натурщицами. После акта любви можно написать свою обнажённую любовницу в целях элементарного заработка на продаже картины, зная, что твоя натура вновь будет принадлежать тебе, удовлетворяя твою страсть, как только тебе и, возможно, ей этого пожелается. С неизменной уверенностью, без волнений и сомнений, если главной остаётся изо дня в день забота голодных о хлебе насущном, а любовь, если она у этой пары есть, является всего лишь приложением, возможно, не первостепенным.
Так или иначе, Лера спокойно позировала, вновь и вновь принимая, по моей очередной просьбе, положение, которое я своими руками установил её телу и конечностям, а я набросал её мягким карандашом и вчера же начал писать маслом. Через пару минут она уставала и опускала обе руки. Но ни разу не пожалела о своей похвальной затее.
Касательно композиции картины, как я ни смотрел, в её квартире не смог обнаружить ничего, что послужило бы нейтральным фоном обнажённой фигуре, поскольку интерьеры стандартной малометражки были нами дружно забракованы.
Мы с Лерой обсудили в подробностях и договорились, что она будет выходить из подобия алькова, сделав полшага правой ногой, глядя вправо-выше, приподняв правую руку и опустив назад левую, чтобы отодвинуть подразумеваемые лёгкие портьеры. Можно сказать: из глубины сцены Лера станет приближаться к заинтересованному зрителю. Левая нога отстаёт и опирается на пальчики, начиная лёгкий шаг. Мы согласились, что выходить из любой комнаты в такой квартире, как её, в предпочтительной нам позе в обыкновенный дверной проём никто бы не стал.
Лицо, слегка повёрнутое вправо, и вся её фигура, чуть развёрнутая влево, будут с левой от неё стороны мягко освещены переднебоковым рассеянным утренним светом из окна сквозь тюлевую занавесь. Иначе не показать все её прелести, на изображении которых она продолжала настаивать, хотя и я не возражал.
Мне пришлось снять и принести из прихожей большое зеркало, чтобы с его помощью и Лера уверилась в совершенстве той естественной для движения позы, в которой я хотел зафиксировать её тело, чтобы смочь выполнить и все другие условия, какие мне требуется соблюсти в создаваемой картине. Мне хотелось намного большего, чем Лере. Статичное положение тела не соответствовало ни её живому характеру, ни комплекции и юному возрасту. В сидящей танцовщице Иде Рубинштейн великий Серов сумел показать её мысли. Входящие в воду обнажённые купальщицы Александра Дейнеки демонстрировали лишь красоту, динамичность и готовность молодых тел на пользу стране жить, любить, рожать и работать, но не раскрывали внутреннего мира изображённых девушек и их собственных желаний. Я же вознамерился уже через начало движения юного тела Леры показать её пробуждённое стремление ворваться и в утро и в мир, захватить в нём своё место, чтобы, восхищаясь им, украсить его собой. Теперь мне предстояло решить весь этот комплекс сложных художественных проблем непосредственно на полотне.
Заказчицей Лера показала себя весьма требовательной, и мне понравились и её художественный вкус, и ответственное отношение к процессу создания картины. И она, и я сошлись в том, что именно утренний свет лучше передаст живое тепло девичьего тела. Ни холоднее, ни теплее, а именно так, как нам обоим надо.
За работой мы вчера продолжали весело чесать языками, а сегодня она включила большой настольный телеэкран, чтобы, позируя, посмотреть какой-то сериал, на который я не обращал внимания, сосредоточившись на завершении полотна.
Завтра мне хотелось начать работать дома у Иды над Лерой, танцующей в платье, чтобы у любимой не возникло вопроса, чем мы тут занимались за время её отсутствия. В этом смысле Иду я ещё не знал, кроме нескольких слов и грозящего пальца, но, предполагаю, возможная ревность с её стороны ничего хорошего нам с ней не принесёт.
В рекламную паузу Лера сбегала в кухню и поставила на газовую плиту большой никелированный чайник со свистком и возрастом в обед сто лет. Им она очень гордилась, поскольку ребёнком получила его в качестве выигрыша в лотерее при каком-то торговом центре. Едва она вернулась в гостиную, в двенадцать часов начались теленовости. И тут в открытую форточку залетела оса и начала кружить вокруг Леры, привлечённая ароматом вчерашних духов. Лера замахала руками, и оса улетела в кухню. Там же начал свистеть закипевший невовремя чайник, но Лера побоялась пойти туда, чтобы выключить газ.
Мне пришлось идти самому. В кухне я закрыл дверь, выключил газ и открыл форточку, чтобы оса смогла улететь. Только я успел это сделать, как в гостиной раздался нечеловечески дикий вопль Леры и такой же дикий крик: "Ма-а-ма-а!", и я рванул к ней.
Лера согнулась и сотрясалась в истерике со слезами в три ручья. Увидев меня, она указала на телеэкран и бросилась ко мне. Я обхватил её, прижал к себе и повернулся к телевизору. Диктор заканчивал срочное сообщение о серии взрывов на каком-то из вокзалов Лондона. Каждое его слово било наотмашь. Лера продолжала рыдать.
-- Хватит!!! -- Я скомандовал Лере самым жёстким голосом, на какой только был способен, и она от неожиданности вздрогнула, опомнилась и замерла. -- Включи Интернет, а я позвоню маме!
Телефон Иды не ответил. Я похолодел. Оглянулся на Леру, она накинула халат и босиком села за ноутбук. Я не осмелился спросить её, что там, в Лондоне, чтобы не отрывать от поиска новостей. Я снова позвонил Иде. Безрезультатно. Снова звоню. И снова так же.
-- Много пострадавших, -- сообщила Лера. -- Указан вокзал, но я не помню, оттуда ли идут поезда в сторону Оксфорда? Буду искать расписание, да где же оно, чёрт их всех побери! Там паника. Пожарные, полиция, машины "Скорой помощи". Мама именно сегодня должна была поехать поездом в Оксфорд. Что мы будем делать, если её не стало?
-- Ты профессиональный врач, доча! Держи себя в руках! Не сочиняй! Кто тебе это сказал, из чего ты вдруг заключила, что с мамой что-то произошло? Надо не паниковать и разбираться. Там ситуация форс-мажор, большая беда. Здесь, у нас, её нет. Мы действуем. Спокойствие и твёрдая уверенность, что всё будет хорошо. Наверное, в Англию по всем линиям сейчас идёт миллион звонков, перегруз линий и операторов, всё отказало.
-- Заблокирован Интернет про Лондон, -- взволнованно сказала Лера. -- Это сделано там, не у нас. Новости ничего не дадут. Не успела выйти на расписание. -- И вскоре сообразила. -- Попробую узнать в Москве. Подруга работает в турфирме, у неё может быть расписание лондонских вокзалов и аэропортов. Только бы она не была в отпуске... Только бы мама оказалась жива!..
Я снова позвонил Иде. Безрезультатно. Ни гудков, ни полслова, ни звука. Как в яму.
-- Оксаночка, -- закричала в свой телефон Лера, -- уже знаешь про взрывы в Лондоне? Не знаешь? Ты на работе? На даче? Свяжись срочно с главным офисом, из Лондона моя мама собиралась сегодня ехать поездом в Оксфорд. Да не помню я, с какого вокзала! Если сможешь, узнай, какие поезда пострадали. И срочно перезвони мне. Не можем ничего от нас выяснить, Лондон заблокирован, нет связи. Срочно позвони, как узнаешь!
-- Видишь, доча? Ты спокойно действуешь, -- сказал я Лере. -- Так всегда и надо. На корабле паникёр получает первую пулю от капитана. Знай и запомни. Идём пить кофе.
Чайник вскипел, готовь нам попить. Выходит, я с мамой не могу созвониться из-за отсутствия связи. Будет связь -- услышим. Вставай, доча, идём. Запахнись и обуйся в тапочки.
Заваривая кофе, Лера насупилась и твёрдо заявила:
-- Если мама погибла, я тебя никогда не оставлю, клянусь. Мне никого не надо.
-- Это ты, доча, размахнулась сгоряча. Мама жива, я чувствую. Никогда не говори и ничего не делай сгоряча. Может получиться очень глупо. Самой станет стыдно за себя.
-- Я поклялась -- если! Не спорь, папа! Ты у меня единственный родной человек.
-- Я прошу тебя, доча, больше ни слова, пока мы всё достоверно не выясним. А там уже и станем решать, как быть. На эту минуту мама для нас жива. Она и есть жива. Она тоже волнуется, потому что из-за блокировок от перегруза не может до нас дозвониться. Ты попила кофе, доча? Тогда вставай, идём заканчивать портрет. Мне надо ещё три минуты. Ну, пять, не больше.
Лера потрясённо взглянула мне в глаза, несколько секунд подумала и поднялась:
-- Хорошо, папа. Я готова.
Я встал над полотном, лежащим на столе. Но Лера, обнажившись и заняв своё место, не приняла требуемую позу. Я понял, что она ждёт, чтобы я подошёл. Вот ещё чертовка!
-- Лера, доча, родная! Пожалуйста, возьми себя в руки и ничего не изобретай. Не заставляй меня ни о чём сожалеть. Удержись от глупости и от ума, любимый мой ребёнок.
Она встала, как мне требовалось. Сжала зубы, но стёрла слезинки. И снова встала.
-- Родная моя, подумай, куда поставить портрет. Две минуты, и я заканчиваю.
-- Подумала. Поднять и положить в антресоль. Там у меня пусто и чисто, высохнет. Спасибо, папа. Ты молодец. О тебе и мама это говорила. Я горжусь, что ты у меня есть.
-- И тебе спасибо, доча, за терпение. Я ведь не профессиональный художник. Смотри картину и спокойно одевайся. Сейчас могут начаться звонки. Мало ли, куда поехать придётся. В любом случае, будь в полной форме. От русских они слабины не дождутся.
-- Спасибо за портрет, папа. Разреши мне поцеловать тебя в губы. В благодарность.
-- Договоримся так: через час, и при категорическом условии, что больше никаких попыток не будет, пока не получим вестей от мамы.
-- Или о маме, -- настаивая, сказала Лера и, подумав, согласилась. -- Обещаю.
-- Я уберу пока картину и всё своё хозяйство, что здесь разложено, в сумку. Сложу потихоньку, а ты одевайся и за компьютер. Позвонишь, как оденешься, своей Оксане.
Спустя десять минут никаких новых новостей ниоткуда не пришло. По телевизору повторили срочное, но уже устаревшее и ничего нам не давшее информационное сообщение. Можно выключить. Надежда на Интернет, но и там пока ничего нового. И Оксана не смогла до сих пор выяснить о расписании. Наверняка, в офисе от её просьб по звонкам с дачи отмахиваются, пытаются выяснить каждый своё и при суете мешают друг другу.
-- Почему никто из нас не додумался, и мама не догадалась оставить нам телефоны её друзей в других городах Англии? Почему мы всегда до всего доходим задним умом? У меня на телефоне два номера, и оба в Лондоне. Через него всё ещё звонки не проходят. Какая сумятица там. А если война? Так же всё будет мертво? Я надумала вот что. У мамы дома могут быть английские телефоны в других городах в её старой телефонной книге. Их может быть несколько, потому что это не черновики, и их мама не выбрасывала. И надо посмотреть телефоны и электронные адреса в её компьютере и ноутбуке. Редакции, издательства, кто угодно. Папа, срочно идём к маме домой. У неё что-нибудь да найдётся.
Мы собрались мгновенно и припустили почти бегом по пешеходной дорожке, чтобы дважды не идти по половине квартала к троллейбусу и от троллейбуса. Звонки на наши сотовые телефоны не поступали. У московской Оксаны для нас всё ещё ничего не было.
Лера нашла телефонную книгу Иды и принялась звонить в Ковентри и Манчестер.
-- В Манчестере на этот номер гудки идут, никто не отвечает. Откуда же нам знать, кого и какая частная телефонная компания обслуживает? Что через Лондон, а что через себя? В Ковентри глухо, наверное, через отключенный Лондон. Когда же откроют связь? Пока ни с кем никак. Ага, вот шотландский номер в Эдинбурге. Это на севере. Попробую.
Лера дозвонилась до Эдинбурга и заговорила по-английски. Сплюнула и выругалась по-русски, послала собеседника туда, куда посылают, а потом и в ответное место. И снова перешла на английский. Говорила минуты три, пока не кончились деньги на телефоне.
-- Папа, не поверишь, просто сказка! Старый пьяница, бывший военный моряк, взял трубку внука, маминого знакомого в их издательстве. Начал вспоминать и рассуждать, что бывал в России, потому и не поверил, что я звоню ему, как я сказала, из Москвы. Говорит, произношение у меня, как у их профессорской братии, а он её за что-то игнорирует. Потребовал, чтобы я выругалась по-русски, так что, папа, извини за мат. Он спьяну наговорил много ерунды, но всё-таки сказал, что взрывы были не на том вокзале, откуда маме надо было уехать в Оксфорд. Потом связь прервалась. Хоть за это спасибо. И всё равно, папа, поцелуй меня в губы, час давно уже прошёл. Поцелуй за маму, чтобы она у нас оказалась жива и невредима. Ты мне обещал. И я не стану больше к тебе приставать. Пока мы всё не выясним о маме.
Мне пришлось выполнить моё обещание. Лера обтёрла увлажнённые губы и заявила:
-- Целоваться мы с тобой не умеем. Это абсолютно точно. Нет, поняла. Ты не захотел. Да, не просто мне с тобой, любимый, хоть и неродной папочка. Поцеловал формально, без чувств. Когда же дадут прямую связь с Лондоном? Как гнетёт ожидание! Ты прилёг бы и отдохнул. Я пока подежурю. Может, и всю ночь сидеть придётся, так лучше по очереди и сменять друг друга. Иди, ложись.
Я прилёг, не раздеваясь, и неожиданно заснул. Лера разбудила меня только в шесть вечера. И тут мне позвонила Ида. Говорила со мной секунд десять и отключилась.
-- У мамы всё в порядке, доча. В Оксфорд она уехала до взрывов, лекцию успела прочесть, а вернулась машиной друзей. Премию получила, лекцию в Кембридже прочитала вчера, прилетит в срок. Просит не беспокоиться, там справляются.
Лера крепко обняла меня, расцеловала в обе щеки и ещё раз поцеловала в губы:
-- Папа, родной, я позвоню Оксане, дам ей отбой, и уйду в ванную плакать. Ты не тревожься. Это слёзы радости за маму и за нас с тобой. Спасибо тебе. Ты самый любящий и верный. Когда мама вернётся, я поговорю с ней по-английски, чтобы ты не понял, потому что говорить буду о себе и о ней. О тебе только хорошее, но я не шпионила за тобой, и она об этом не просила. Ты не подумай о нас плохого. О первом портрете не скажу ни слова. Мы завтра начинаем второй портрет, так что набирайся творческих сил.
-- Какая же ты у нас красивая и умная, доча! Я радуюсь и очень горжусь тобой. Всё и всегда будет у тебя замечательно, только прежде крепко думай и не во всём спеши.
Глава восьмая
Минский самолёт прилетел без опоздания ранним утром, ещё не светало. Когда, наконец, Ида вышла к нам, я обнял её, родную, любимую, вернувшуюся почти с того света, и поднял на руках, глотая слёзы, не в состоянии сказать ни слова. Лера с букетиком астр прижалась к нам и, плача и всхлипывая, гладила мамино лицо. Ида не сопротивлялась, выглядела предельно вымотанной и еле отвечала на наши беспрерывные вопросы. Нет-нет, да и она тоже вытирала слёзы. Ни об Англии, ни о беде, случившейся в Лондоне, никому из нас не хотелось и заикаться.
Дома Ида отказалась от еды, отпила из бокала минералки, приняла минутный душ и немедленно ушла в спальню. Я не решился потревожить её, мы с Лерой раскинули диван в гостиной и, не раздеваясь, устроились спать рядышком, укрывшись широким пледом.
Я проснулся первым, около десяти, умылся и сел завтракать. Больше всего мне сейчас хотелось забрать обеих родных женщин в деревню на вольный воздух. И соскучился по родным дочерям. Позвонил моей старшей, Лидии. Поинтересовался, как у неё жизнь, какие планы на ближайшие выходные, пригласил приехать в Пряженицу. Муж в командировке? Тогда, тем более, ко мне, на день рождения. Оказалось, помнит, собиралась ограничиться телефонным звонком, но теперь приедет. Соскучилась по деревне.
Звоню младшей, Людочке. Обрадовалась. Может приехать с мужем Русланом.
-- С кем это ты тут договариваешься о свидании? -- Ида подкралась незаметно и поцеловала мою макушку, чтобы не помешать разговору. -- У кого день рождения?
Я положил телефон, поднялся, обнял и прижал к себе мою самую любимую в мире. Мы стояли без слов, ощущая, как нам восхитительно прекрасно снова оказаться вместе.
-- Поспать людям не даёте своими разговорами, -- ворчливо пожаловалась Лера, войдя и охватив нас, -- встали тут вдвоём спозаранку и тискаетесь. Когда и другие тоже хочут тискаться и обниматься. Вам обоим доброе утро. У кого день рождения?
-- Скажу, если поделитесь планами на выходные.
-- Я с тобой в любимую славную Пружинку, -- Ида ответила первой, -- к нашей чудодейственной Зорьке, знаю, что это она меня уберегла для вас, а любые планы пусть летят во все стороны и ко всем чертям. Лучше завтра, сегодня меня ещё качает из стороны в сторону. Всё бросила, ничего ещё не разобрано. И хорошо бы подготовиться к поездке. Надо среди природы приходить в себя. Когда такое дерьмо на земле творится, ни за что гибнут люди, в сравнении с человеческой жизнью всё остальное полная ерунда. Кстати, уже в Минске я вспомнила, как Анна Карповна показывала мне на картах судьбу и удачу. Надо не забыть взять с собой английские подарки обеим соседкам. Олег, напомнишь. Чаю и спать до утра. Выпью успокоительного. Простите, падаю. Всё потом. Без меня, сами.
-- Возьмите и меня с собой в Пружинку, -- жалобно взмолилась Лера. -- Всё равно моя основная клиентура сейчас греет пузечки где-нибудь на Багамах, Канарах и в Пальма-де-Мальорка. С работой улажу в одну секунду. И с вами, и потом на Родос, чтобы вам не докучать. Позавтракаем, и дома соберу рюкзак. Ночевать приду к вам, чтобы завтра вас не искать по всему вокзалу. Если и опоздаем, то все вместе.
-- Тогда, мои любимые, маме спать, а мы с дочей сегодня упакуемся и завтра вместе покатим в деревню. День рождения подкрадывается ко мне. Вот и стану я на год взрослей. Всё-таки стукнет пятьдесят с маленьким хвостиком. На выходные к нам приедут обе мои дочери, Лидия, и младшая Людмила с мужем Русланом.
-- Наконец-то, -- сказала Ида, разбираясь в настенной аптечке, подвешенной за дверью в кухню. -- Пора нам познакомиться. Лера, налей мне чуть-чуть минералки. Без чая.
-- Мама, ты не выходила ещё на лоджию? Там ждёт сюрприз. Идём без папы.
Лера дождалась, как Ида примет лекарство, и почти насильно увела к своей картине.
Я вышел за ними в гостиную, но в окно смотреть не стал, дождался их возвращения. Они там были недолго. Ида показала мне большой палец, поцеловала и без слов, пошатываясь, ушла в спальню.
-- Мама, гляжу, совсем расплылась, -- сказала Лера. -- Она больше плакала над твоей картиной, что могла нас больше не увидеть, чем смотрела, и ничего, что ты заложил в моём танце, не заметила и не поняла. Её сейчас хватило на две минуты разговора. Нужно не тревожить её и срочно увезти в деревню. Провались, оно всё!
Мы с Лерой вернулись в кухню, она прикрыла за собой дверь и сказала, что приготовит нам чай, а себе возьмёт только пирожные из купленных к маминому приезду.
-- Папа, времени собраться у нас ещё вагон и тележка, -- с уверенностью, что я не откажу, обратилась ко мне Лера. -- Расскажи мне, каким человеком ты воспринимаешь сейчас маму. Вы ведь знакомы уже какое-то время, и ты узнал её. Мне это очень важно для лучшего её понимания.
Пришлось подумать и сосредоточиться, хотя чего-то подобного я от Леры ждал.
-- Я понимаю, доча, что мы не злословим о ней в её отсутствие. И что тебе важно о ней знать моё мнение. Это и урок для тебя, и не урок, потому что я не преподаватель по характеру твоей мамы и женщины, на которой я хочу жениться. Красивых женщин много, умных, привлекательных, интересных, умелых, знающих. Я не смогу определить, откуда в тебе возникает ощущение, что ты полюбил именно эту: с неба ли, изнутри себя, с какой-то другой внешней стороны. Но умом ты понимаешь, что уже полюбил. Это может быть сразу и очень сильно. Или постепенно и с нарастанием. Она может отличаться от других, и так бывает чаще всего. Но этого мало. Ты в мыслях обращаешься к ней, рассказываешь о себе, убеждаешь её, делишься с ней, творишь для неё, побеждаешь для неё, приносишь ей, стремишься показать ей лучшее в себе. А в юные годы сокрушаешься от своих недостатков, реальных или надуманных. Обычно находишь недостатки в своей внешности, социальном положении или финансовом состоянии. Или в комплексе причин. В то же время идеализируешь её и в своих представлениях возносишь над всем миром. Мечтаешь о ней. И понимаешь, что жить без неё уже не можешь. Что она тебе дороже всего на свете.
Почти всё из этого по отношению к твоей маме испытал я. Если и не обдуманно, осознаваемо, то где-то на глубинных планах, можно сказать, по умолчанию, с учётом моего возраста и нажитого за жизнь опыта. Мне хорошо, когда она рядом, что бы мы ни делали, что бы ни происходило. И уверенность в ней крепнет. Что же мне увиделось в ней?
Необычно красивая внешность, особенно, для моих взыскательных глаз художника. Манеры поведения, включая манеру двигаться. Внутренние богатства, о которых я мог и могу лишь догадываться, но постепенно и они приоткрываются. Менее всего профессия, о которой я судить не способен, не располагая специальными знаниями, мне, в общем, не нужными. Но зато я увидел её упорство в деле, каким она занимается, и оно подчиняет себе всю её почти целиком. Мало сказать о маме, что она целеустремлённая. В ней это до такой степени укоренено, что она полностью отдаётся каждому важному для неё делу. Больше того, творить ей помогают вышние сферы, как людям одарённым и созидающим, я это не просто понимаю, я это видел своими глазами и знаю. Мы знакомы с начала июня, слишком мало, чтобы оказаться в каждой из жизненных ситуаций, и я не смогу рассказать тебе, как она себя в них ведёт. Во всём том, что уже с нами произошло, она для меня неповторимо идеальна. Она воистину родной мне человек. А ты мне дорога, как родная дочь. Моя родная любимая неповторимая доча, честно отвоевавшая своё законное место в моих уме и сердце. И скажу не в качестве упрёка или предостережения, скорее, поясню.
Пойми, что я любуюсь тобой и люблю тебя не меньше, чем маму, но мама мне жена и днём, и ночью. Я не смогу переступить через себя, чтобы поступать так же, как с женой, с кем угодно ещё. Мама тоже меня ни у кого не отбивала, я был свободен. Мстить ей за меня или злиться на неё никто не может. Я рад, что мы вместе, моя бы воля, ни на миг не хотел с вами обеими расстаться. И всё же придётся, удерживать тебя при себе я не вправе. Только не спеши, моя родная, желая построить свою жизнь, не покупайся на фантики.
-- У меня тоже нет претензий ни к маме, ни к тебе, спасибо за откровенность, папа. Твоими дочками я сначала займусь сама. Маме завязать с ними отношения я не доверю. Она увлечётся новыми людьми, в её мыслях закипит творческий процесс, и она под этим парусом понесётся как в открытое море, так и на скалы. Ты разубедил меня провести большой разговор с мамой по-английски. Мне хотелось предостеречь её от излишнего эгоизма по отношению к тебе, когда она подчиняется требованиям своего творчества и забывает, что уже не одна. Ты объездишь и приручишь её и сам, хотя мне казалось, что ты ни с ней, ни со мной, особенно, когда нас двое, не справляешься. Я ошиблась. С нами не надо справляться, нас обеих надо просто крепко любить. И нам верить. Но пару слов я ей всё-таки скажу и потом поцелую. Что взять с собой в вашу любимую Пружинку?
-- В Пряженицу. Взять на заезд то, что хочется, и себя, доча. Одеться по погоде и не перегружаться. Думаю, что того, что на даче и в магазине на месте есть, всем нам хватит.
-- Тогда, папа, до вечера. Соберись и ты. Не беспокой маму.
Я успел собрать в свой рюкзак то немногое, что было взято с собой в город и теперь следует увезти обратно в деревню. Оставил место для вещей Иды, надо ожидать, в порядочном объёме. Но за ними пришлось бы пойти в спальню и поднять Иду, чтобы всё ей необходимое она отобрала сама.
-- Олежек, зайди ко мне. Я уже не сплю.
Лёгкий ветерок колыхал через окно на микропроветривании полузашторенные занавеси, отчего на лицо лежащей под одеялом Иды то падал свет, то набегала тень.
-- Придвинь кресло, будь рядышком. Пока не трогай, у меня слабость и туман в голове. И голова немного кружится. Пройдёт, потерпи. Расскажи, как вы тут жили без меня.
-- Дай мне руку. Буду гладить тебя и рассказывать. Мы очень скучали по тебе, моя любимая. И очень беспокоились за тебя. Доча прибрала всё в квартире, обо мне хорошо заботилась и вкусно кормила, создала все необходимые условия для творческой работы. Она у нас с тобой большая умница и очень хороший человек. Портрет Леры ты видела. Она оказалась настолько взыскательной к моей доморощенной живописи и терпеливой натурщицей, что превыше всяких похвал. И, конечно, я не мог не ответить на её заботу, старался, как мог. Думаю, показать в ней хотя бы что-то главное удалось.
-- Мне кажется, Олеженька, из-за тебя ко мне подступила богиня реки Зорьки и опахнула меня своим прозрачным покрывалом. Так стало свежо, радостно и светло мне на душе. Она внушает мне, что я её любимая приёмная дочь, и у меня всегда всё будет очень хорошо. Спасибо, моя любимая названная мама.
Портрет всецело отдавшейся танцу Леры я буду рассматривать ещё много-много раз. И открывать в дочери всё новое и новое, что ты сумел показать в её порыве и движении. Но уже сегодня я увидела, что ты любишь Леру, как родную. Может быть, как живописец, ты и видишь и понимаешь её лучше, чем это удаётся мне. У меня материнское сердце, память и привычные к ней глаза, а твой взгляд и острее, и зорче, и глубже. Однако ты и художник и рыбак одновременно. Не улыбайся, но на твои портреты, Олежек, как на наживку, клюют всевозрастные романтические дурочки, и я, как тебе известно, не исключение. О тебе Лера сказала буквально два слова, и оба и сдержанные и хорошие. Но именно по тому, как она о тебе молчала, рассказывая о своём портрете, я догадалась, что она безумно влюблена в тебя. Как теперь нам с этим быть?
-- Ты ни слова не сказала о моём любящем сердце, Ида. А это очень важно для всей нашей семьи, тебя, дочи и меня. Я очень полюбил Леру, и она тоже дорога мне, как моя родная дочь. Во всех отношениях она того стоит. А что касается самой Леры, её любви ко мне, то мне так не показалось. Просто увлечена, как мы можем увлечься новым человеком, если он чем-то нам интересен. Это пройдёт, она вполне разумная девушка. Убедился в этом, когда мы пытались связаться с Англией и хоть что-то узнать о тебе. Это меня даже не беспокоит, родная. Она рада за нас с тобой, и что она с нами вместе и неохотно с нами расстаётся, вот это я увидел ясно. Если бы я увидел в её глазах любовь хоть к кому, не усомнился бы показать её чувство и в портрете. Но большая любовь ещё ждёт её впереди, я в этом уверен. Не может не найтись на большой земле любящий человек, который подарит нашей доче всего себя. Их любовь мы с тобой увидим и порадуемся за них. Подарят нам внуков. Может, он находится в другом городе. Всё равно, они встретятся. Но только лишь бы не в другой стране, там люди с совершенно иными представлениями о жизни, и не хотелось бы, чтобы ради него Лере пришлось крупно изменять себя. Ни ты от меня такого не требуешь, ни, тем более, я от тебя. Принимаем друг друга, какие уж мы есть с тобой, с любовью и благодарностью. Разве это не так?
-- В детстве и я была влюблена, не поверишь, в кого -- в моего дедушку, папиного отца. Мне очень нравились его седые усы, каких у папы не было. Любила водить пальчиком по его морщинкам и легонько нажимать на бородавку на левой щеке возле носа. Я то печалилась, что дед не замечает моих чувств к нему, и нажимала на бородавку сильнее, чтобы причинить ему такую же боль, какую испытывала я, то повторяла так, чтобы он слышал, что он у меня очень глупый. Мне было четыре года, но я это очень хорошо помню. Он, конечно, замечал все мои выкрутасы и прекрасно понимал, чем они вызваны, хотя была я самой первой его внучкой. Он усаживал меня к себе на колени и рассказывал то сказку, то историю, тех и других знал превеликие множества. Когда я уставала или мне надоедала неподвижность, он целовал меня и отпускал побегать и побаловаться. Но это он и моя любовь к нему сделали из меня писательницу. Первая повесть была о нём.
Олежек, расскажи ещё что-нибудь, мне трудно говорить. И, очень боюсь, что ещё не скоро смогу сесть и писать. Придумать и написать самое первое, самое начальное слово, от которого родится вся новая вещь. Помнишь? Тем более, не про кота и воробья, на которых авторское право остаётся за тобой.
Ида невесело улыбнулась, и я нагнулся поцеловать её.
-- Скажи, родная и самая любимая, что ты хочешь услышать, и я расскажу тебе.
-- Нет! Ты расскажешь не только мне. Ты правдиво напишешь всю историю нашей с тобой любви. Пусть под псевдонимом, если не хочешь под своим именем. Отвлечёшься от любимой живописи, пока тебя не вернут к ней бьющие из глубин души родники. Сядешь за клавиатуру и, ничего лишнего и неправдивого не сочиняя, напишешь, как мы с тобой увиделись, как ты за мной ухаживал, как баловал меня. День за днём, эпизод за эпизодом, встречу за встречей. Расскажешь о чудесном месте нашей первой любви, о родной деревне, о своей мастерской с моим портретом под ширмочкой. Обещаю не критиковать. Самое большее, выступлю корректором, исправлю слово "ещё" и расставлю знаки препинания, если ты их пропустил или воткнул, куда не надо. Для меня это станет самым лучшим средством исцеления от всего пережитого в Лондоне. Завралась, почти от всего. Но об этом потом. Что ты обо мне напишешь? Какой ты увидел меня? Прочту и узнаю. И расскажешь от первого лица: я увидел, я почувствовал, я полюбил, а она и не догадывается, какая она глупенькая. От тебя мне нужны не рассказы из уст, хотя, повторюсь, встречаются и интересные, а текст, в котором я могу профессионально покопаться и поразбираться.
-- Знаешь, наверное, мне и самому интересно попробовать, что у меня получится.
-- Вот и попробуешь. Ты мне пообещал. Срок не устанавливаю, но не затягивай, расхолодиться легко, по живописи и сам это знаешь. Начал, а потом руки не доходят. И ноги сами уводят не туда. И голова в другом направлении повёрнута.
-- Я помню весь тот день, когда тебя...
-- Ни слова больше! Олег, ни звука! Только текст на компьютере. Выболтаешься, и писать уже станет нечего. У меня так бывало. Ты ещё не знаешь, как всё это писательское добро устроено в творческих жилках у тебя. Не рискуй понапрасну!
-- Может, моей любимой, твоему нежному величеству, пора и подняться? Не забыть английские подарки нашим деревенским соседкам. Подобрать свою одежду минимум недели на три. Не уверен, что найдём грибы, хотя бы опята, ельничные грузди и волнушки. Осень выпала засушливая, но в конце сентября могут быть дожди. И октябрь, сама знаешь, у нас обычно тёмный и дождливый. Успевает заметно сократиться день. Перепады уральской погоды кого угодно способны свести с ума. А климат разгладил и Уральские горы за триста миллионов лет.
-- Ещё успеется, конечно, соберу. Одежда простая, туристический комплект на мне. И маленький запас нательного белья. Надеюсь, тебя уже не придётся охмурять и распалять твои сексуальные желания. И сейчас уже слюнки у тебя текут, вижу. Но чуть погоди. Денёк, другой. До деревни. Сегодня моему одеревенелому или окаменелому бревну, в какое превратилось тело, не пошевелиться. Не хочу разочаровать тебя. Очень прошу, не распаляйся и потерпи. У меня к тебе, Олежек, припасено в Англии ещё одно, но неожиданно важное для нас слово. Не волнуйся, это не слово "разлюбила". Вовсе даже наоборот. Люблю, как никогда ещё тебя не любила. Хотя сегодня бессовестно слаба. Так что, держись и не падай.
-- Обмороков не будет. Я весь внимание.
-- А теперь я решилась и расскажу о моём последнем дне в Лондоне. По магазинам я ходила не слишком много. Тем более, после того, как прошла тестирование в клинике мужа моей российской приятельницы. Оказалось, что я долгоиграющая. Я на втором месяце, Олежек, пять недель. Это Зорька. Что будем теперь делать?
-- Вынашивать и рожать! Никаких глупостей!
Она смотрела мне в глаза, приоткрыла рот и безмолвно двигала нижней челюстью, не в силах сказать хоть слово. У меня в глазах вскипели слёзы:
-- Как же ты смогла во мне засомневаться?! Что лучшего можно услышать?!
-- Меня сбил с толку этот несчастный климакс. Сменился цикл. Токсикоза у меня не было и с Лерой, всю беременность проскакала, задрав хвост, как жеребёнок по росному лугу. И сейчас нет. Только жуткая слабость. С Леркой было не так. Наверное, у нас с тобой будет сын. И этот англичанин сказал, надо наблюдаться, правильно питаться. Долой котлеты! Морская рыба и все самые живые уральские витамины обязательно из родных мест. И котлеты, конечно, тоже, прости, но без них я не выживу.