Аннотация: Социологическое эссе на тему о музыкальных модах
Осенние листья...Каждый раз, когда в ушах возникает "шум" этой мокроусовской печали, останавливается время. В душе разливается сироп, а воображение утекает в прошлое. Причем, не в свое- биографическое. А в середину 50-х, в 55 год , когда песня эта появилась. То есть в глубину, до которой не добирается память. Потому что еще в ту пору был ростом с табуретку. Школа начиналась только через год. И о тамошней атмосфере могу судить лишь по рассказам.
Или по ощущениям. Ну, а их тоньше и точней любых мемуаров передает музыка. Причем не высокая, классическая и потому - вневременная, вечная. А простая, эстрадно-песенная, отражающая тональности, в которых люди смеялись и плакали в тот или иной период.
Такая музыка во все времена бывает двух видов - массовая-хороводная. И эксклюзивно-элитарная, подмечающая смены настроений и создающая эталоны тональности, моду. То, что звучит из уст особо популярных эстрадных звезд и подается на концертах и танцплощадках момент интриги, ожидания. Для иллюстрации этого из ассортимента первых школьных вечеров под радиолу - то есть начала 60-х - память сходу выбрасывает "Серебряную гитару" и "Марину" в исполнении Клаудио Виллы, японские "Каникулы любви" с сестрами Дза Пинац и "джямайковую" Ямайку в детских криках Робертино Лоретти, клаасическое "Бесса ме мучо" (Целый меня крепче)" в исполнении квартета Лос Панчос и чешский "Бабушка, научи танцевать чарльстон". Ну и, конечно же, если училка-надзирательница оказывалась из либералок, звучало что-нибудь из запретного - чаще всего - на "ребрах": Пресли, Армстронг, Литл Ричард.
Кстати, примечательно, что в 60-е среди подростковой детворы и раннего юношества в "преклонении перед Западом" отнюдь не господствовала Америка. Кумирами тогда преимущественно были итальянцы и французы. Причина, видимо, в том, что к американцам даже в годы оттепели отношение власти было куда более подозрительное и бдительное, чем к европейцам. С репутацией растлителей молодежи своим джазом, роком и буги-вуги, они не допускались в эфиры и на пластинки. А магнитофоны в начале 60-х были еще редкостью, особенно - в провинции. Поэтому за заморским пульсом более-менее следили и были в курсе лишь отдельные "отщепенцы" - стиляги. А подавляющая масса юных созданий о тех запретных яблочках знали лишь понаслышке. И довольствовались европейскими продуктами и именами, перед которыми красный свет не горел, а лишь помигивал. Видимо, они больше совпадали со вкусами советской номенклатуры: Ив Монтан, Вико Ториани, Марино Марини, Клаудио Вилла, Алдо Контэ, Катарина Валенте....
А вот послесталинская вторая половина 50-х - это чужая и влекущая для меня планета. Это время, данное в ощущениях звуками "Осенние листья", "Лунной тропой", "Что так сердце растревожено", "На Таганке", португальская "Первая встреча"...Ружена Сикора, Нина Дорда, Тамара Кравцова, Клавдия Шульженко, Майя Головня, Капитолина Лазаренко...Ну и , традиционно, Леонид Утесов, Георгий Виноградов, Владимир Нечаев... С этими именами и мелодиями связан, пожалуй, самый уникальный и светлый момент в мрачной и зловещей истории страны.
Это время расслабки и надежд. Причем в отличии от пафосного и боевого стиля, с котором граждане выдрессированы были лепить свои предназначения и смыслы, в этот раз они, быть может, впервые во множестве почувствовали эти два состояния в сугубо житейском, человечьем измерении. Изголодавшиеся по простым радостям и слабостям, люди жадно окунулись в быт и личные отношения. И, прежде всего, в любовь, которая так была затоптана, истерзана, извращена в климате вечной мерзлоты и страха, надругательствами вроде экспериментов с разделительным школьным обучением и навязыванием молодежи вместо джаза падеграса, падеспани, польки, вальс-гавота и прочих бальных пируэтов вместо танцев.
Любовная и вообще - шлягерная лирика этого периода сильно отличается от этого слоя довоенной поры. Тогда основной ее формой было танго, которое в основном было зарубежным или плагиатом с него, самым известным примером чего является "Утомленное солнце" - передер с польского "Последнее воскресенье" Ежи Петербургского. Для его тональности были характерны типовые черты этого музыкального фрукта - сентиментальность вплоть до плаксивости, характерная ритмика, в словесной начинке - надрыв разных оттенков - от грусти до тоски. Сюжет разлуки, прощания, воспоминания об утрате. Не случайно бодряческая большевистская идеология считала танговый настрой упадническим, все время хмуро косилась в его сторону и терпела только потому, что палачи - тоже люди. А садизм и сентиментальность как-то особенно гармонично уживаются в одном сосуде.
Любовь середины 50-х - светла и обретает совершенно новую ноту - романтическую. Ту, что позже - в 60-е ляжет в основу бардовсколй песни. Этот новый налет особенно ярко отразился в популярной "Песенке влюбленного шофера""(На Таганке) в исполнении Марка Бернеса. И которую нынешним молодым напомнил А. Кортнев. И еще одна черта нового тренда - богемность, интеллигентность. Когда слушаешь "Лунной тропой", трудно представить, что б эта струящаяся, неземная мелодия полюбилась и зазвучала в устах доярки или слесаря - ударника коммунистического труда. Так же, как и такие шульженковские шлягер того же периода, как "Три вальса" или "Что такое любовь". Новые акценты тональности потребовали и иной формы: они стали мягче и просторней, избавились от навязчивого темпа и ритма.
Разумеется, то, что здесь обозначено, тонуло в океане традиционного официоза и "народности". Но и здесь свежий ветерок человечности чувствуется. Из пролетарской и сельской лирики уходит пропагандистский примитив, боевое дребежжание, больше стало в ней тепла и задушевности. В эту линию я бы поставил "Косторы горят далекие" и "Одинокую гармонь" Мокроусова, "Подмсковные вечера" Матусовского, песню из к/ф "Дело было в Пенькове" Молчанова...
И это очень важные симптомы, поскольку в них выразилась атмосфера, в которой начался краткий, но очень интересный период общественного самочувствия, который позже нарекли "оттепелью". Кстати, так устаканилось, что его относят на 60-е. Однако это не так. Началом, да и самой высокой температурой воспаления иллюзий о "гуманном социализме" в действительности была вторая половина 50-х. А начало 60-х- это уже был хвост, эффект инерций. О какой оттепели применительно к 60-м может идти речь, если в 68-м держимордость державы достигла такой каменистости, что были отправлены танки в Прагу!
А вот 50-е - это и впрямь смена климата. Период, когда партийная сволота погрязла в разборках за власть. И проходила она под видом критики Усатого дьявола. И это до поры, до времени и в словах, и в делах рождало иллюзию, будто подвергается ревизии и сам сталинизм. То есть - система. И это при том, что при тогдашем промыве мозгов нескольких поколений публика не была еще в состоянии понять, что сталинизм - это есть классика социализма. Его чистая, идеальная модель, смонтированная и отлаженная в полном соответствии с учениями Бородатого и Лысого. А всякое отклонение от этой людоедской конструкции в сторону очеловечивания непременно предполагает крен в сторону социал-демократии. А, значит, - к признанию частной собственности, многопартийности, принципа разделения властей и т.д. То есть -к разрушению социализма и переводу стрелки на рыночные рельсы, на капитализм. Что и в итоге случилось через 30 лет.
А тогда советские люди думали по-советски. И по сути мыслили и надеялись примерно также, как чехословаки в 68-м. То есть заблуждались, полагая, что социализма-то еще по сути не было. А были его чудовищные извращения. И вот теперь-то, наконец, заживем по-человечески. Именно по-человечески! То есть с индивидуальными свободами и чувствами - самыми простыми и понятными: в категориях семейного и дружеского окружения (а не массами), устраивая быт, стремясь к благосостоянию, ценя дружбу и упиваясь любовью. И открывая мир, закрытый железом. О том, что это казалось возможным, свидетельствовало невиданное событие - фестиваль молодежи и студентов в 1957-м, который, как гора, идущая к Магомету, всосал в страну несколько десятков тысяч иностранцев со всех концов мира. Конечно, смотрины эти были устроены в основном только для москвичей. Но значки и брелочки, снятые с них, как символы Небывалого, расползались по всей стране, доходя и до Урала, и до Сибири.
Музыка помогает адекватно оценить тогдашнюю атмосферу. В ней не было и градуса боевого духа. А было состояние людей, которые долго и мучительно, с напряжением всех сил и теряя вокруг попутчиков, брели по бесконечному болоту. И вот, наконец, добрались до островка твердой почвы, покрытой травкой и приголубленного солнышком. И они сидят на пеньках и кочках, обессиленные, но счастливые и расслабленные, веря, что все страшное позади. А впереди будет тепло и уют.
Это и была оттепель как явление общественно-атмосферное. Безусловно, в своей динамике оно рождало и опасные сомнения, и планы дерзкие. Но для этого требовалось время и реальный опыт. А того лага до наступления заморозков оказался достаточным лишь для того, чтобы тешиться сказочными фантазиями, венцом которым стало "строительство коммунизма". Это потом - спустя десятилетия оно стало выглядеть как запредельный идиотизм, вызывающий чувство неловкости за то, что были и "строители". А ведь если поднапрячь память и поднять написанное и сказанное на эту тему тогда, то придется признать, что в самых разных средах, не исключая богемные, в те годы повсюду полыхали вполне серьезные св попытках раскусить, что это за гога магога такая? И во что можно превратить этот хрущевский измышлизм на практике? Люди разных сословий и интеллектов в той общей атмосфере некоего всеобщего духоподъема прикидывали, что можно практически поиметь от непонятной формулы "от каждого по труду, каждому - по потребности".
Увы, расслабка от гнета фиска и идеологии быстро сменилась новыми бредовыми морковками и мобилизацией на "подвиги". Целина, кукуруза, стройки социализма, догнать/перегнать Америку, Куба - любовь моя и т.д. Соответственно быстро менялась песенно-музыкальная тематика и ее тональность. Конец 50-х - начало 60-х - это уже лирика с большим запалом задоринки и "романтики дальних дорог", которая стала едва ли не самым главным лейтмотивом 60-х: "Забота у нас такая", "Едут новоселы", "Поезда", "Карелия", "Ландыши", "Снег идет" и т.п.
***
Вот на каком фоне в подростковый период мы с Вовчиком "влюбились" в ретро. И начали коллекционировать. Нам было тогда лет по 13-14. То есть это было начало 60-х. Время космических сенсаций, вспыхнувшей было дружбы с Америкой, которая в силу вздорности характера Хрущева внезапно обернулась Карибским кризисом, и кукурузы, объявленной "царицей полей". Но мы были еще в том возрасте, когда политика проходила в нашей жизни таким же примерно рефреном, как свет Марса или Меркурия. А реальные интересы диктовала улица и курилка - школьный клозет, в котором старшеклассники приобщали нас к "взрослой" жизни.
А она состояла не только из папирос, блатомании и рассказов про драки, но и рецептов молодежной моды. Из узких брюк и рубашек с африканской раскраской, из набора жаргонных словечек, ну и, конечно, из ритмов и танцев, которые должен знать и уметь каждый нормальный "чувак". Весь этот комплекс признаков давал основания и честь получить звание "стиляги", которое в ту пору становилось все более престижным. И было своеобразным противовесом и альтернативной званию "блатной", монопольное для 40-х и большей части 50-х.
По этой части у нас с Вовчиком все было в ажуре. С тяжелыми боями с мамами брючки мы ушили одними из первых в школе, чарльстон и даже медисон научились "бацать", едва только их можно стало подглядеть в городском парке на вечерней танцплощадке. С седьмого-восьмого классов уже знали, кто такие Ремарк и Сэлинджер, а также короли модной тогда фантастики - Рэй Бредбери и Айзек Азимов. Благодаря этим "достижениям", круг наших приятелей не ограничивался только орбитами школы и района, но и расширялся за счет единообрядцев в масштабе всей городской географии.
Пытаюсь вспомнить и понять, как родилась тогда идея собирать старые пластинки. Ретруху - как мы ее называли. Импульс исходил с моей стороны и его природа более-менее понятна. Так сложилось, что в городке-окурове, где прошло школьное детство, по соседству оказалась пожилая, одинокая дама, в доме которой царило иное, приостановившее свой бег время. Старые вещи и сложившийся вкус. И было много книг и пластинок, в том числе еще довиниловой поры. С этой женщиной и с ее пространством у меня с детства сложились тесные отношения. Потому часто погружался в те вещи и вкус. Здесь-то и вошли в мои уши и застряли в них голоса Петра Лещенко, Утесова, Шульженко, Вадима Козина, Павла Михайлова, Аркадий Погодин, Эдит Пиаф и т.п. После того, как мы познакомились в Вовчиком, я затащил ее к моей "королеве Марго". И он тоже как-то сразу подсел на ретро.
Не берусь сейчас судить, сколько в том увлечении было капризов вкуса, сколько - позы и фронды в пику общему течению. Но само по себе оно превратилось в довольно веселую и познавательную страсть. Стоит напомнить о контексте. Начало 60-х было отмечено "решительной борьбой за благоустройство социалистического быта" на путях его "обновления". Практически ее энтузиазм выражался в том, что с началом массового строительства простенького благоустроенного жилья - "хрущеб" - появилась и "новая эстетика". Это когда бронза, дерево и хрусталь заменялись повсюду пластмассой и "люминием", а "буржуазные" тона - белые и коричневые- на броские, яркие. То было время, когда из ресторанов и буфетов выбрасывали и отдавали за бесценок дубовые столы и резные буфеты, люстры и тяжелые бархатные занавесы, заменяя их столиками на тонких ножках, колбообразными или шарообразными светильниками и светлыми портьерами с абстрактными полосами. А при переездах в долгожданные новые квартиры новоселы с демонстративной лихостью заодно со старой мебелью освобождались от патефонов и пластинок к ним.
Поэтому дальше было все просто. Поскольку старые диски в наших домах не водились, а в продаже - отсутствовали, был брошен клич в массы: тащите все подряд. И тут же со всех сторон поперли пацаны, доставляя винил целыми баулами.
Выбирать было из чего. Поскольку в этом потоке под наши критерии выуживалось процентов пять - не более, то из забракованного добра в дальнем углу двора вскоре выросла черная гора битых дисков. Заодно обзавелись и двумя патефонами, причем один был старинный - с медной трубой. Это был еще старорежимный аппарат явно антикварной ценности. А приволок его самый юный отрок из нашего окружения.
Сколько пластинок тогда было нами собрано - затрудняюсь сказать. Может штук пятьсот, а, может, и тысяча. Даже если бы шел учет, то даже приблизительный объем коллекции установить было бы сложно, так как она непрерывно менялась. Хотя бы потому, что возможности для хранения этого хлама были ограничены. Поначалу они складировались в сарае на примитивных, наспех сколоченных из досок полках, в коробках и ящиков. Однако, с приходом осени пришлось задуматься, как их разместить на зиму в квартирах. А они были очень даже не резиновыми - у обоих двухкомнатные и плотно упакованные. Поэтому приходилось ужесточать критерии отбора - и по содержанию, и по состоянию. И уже не радоваться очередному щедрому преподношению, а нещадно браковать его. И потом и вовсе дать отбой.
Примечательно, что сверстники и взрослые, охотно и бескорыстно одаривавшие нас трескучими продуктами Апрелевского, Ташкентского, Ногинского, Ленинградского или какого-нибудь Каунасского заводов, относились к нам не то, чтоб с недоумением и одобрением - с любопытством. Искали в нашем увлечении загадку, скрытый план. Пацаны частенько просили что-нибудь поставить. А мы обычно ставили что-нибудь джазовое - чтоб было погромче и "повеселей". Например, утесовского "Барона фон дер Пшика". С его ио тем временам он и впрямь производил фурор. Помню случай, когда услышав эту вещь, пацан забалдел, начал вытанцовывать и потребовал "вернуть в зад". Вернули - благо у нас этих "пшиков" уже скопилось несколько штук. Что касается "тайной корысти", то мы эту версию не опровергали и тем самым поддерживали - лишь бы не вступать в пустые разговоры о вкусах.
Эпопея эта активно продолжалась сезон, после чего постепенно перекочевала ко мне. Базис был создан, а азарт ушел. Да вскоре появился и магнитофон. А с ним пришел и кризис пластинок, как через пару десятилетий магнитофон забил интернет. Тем не менее, сотни три пластинок этих хранились у меня даже после того, как поступил в вуз и покинул родительский дом. Часть их даже постоянно сопровождали меня по общагам и съемным квартирам, неся потери из-за дискомфорта и боя. Как ни странно, но полсотни из них дошли и до нынешних времен.
Наверное потому, что они стали для меня чем-то вроде реликвии. Вовчика не стало за неделю до 18-летия. Я уехал, он остался. Потому виделись редко. Пытался его вытащить в Большой город вслед за собой. И, казалось, вот вот это случилось бы. Но окуровщина не отдала. Убил, воткнув финку в пах, угреватый блатной. Больше по жизни столь милого и близкого друга я уже не завел. И, разумея, что душа витает, пока есть чья-то память, стараюсь ее хранить. Не потому ли и пластинки таскал с собой, чтоб напоминали не нем. С полсотни до них протащил через всю свою жизнь. И они хранятся в ящике моего стола. Его портрет с последней фотки до сих пор висит в моем кабинете. Иногда я просто смотрю на него. При этом включаю что-нибудь ретровое. "Осенние листья" - чаще всего