Паутиновый Дракон : другие произведения.

La Vie Roze Amorale

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Иногда в жизнь приходит что-то иное.


   La vie rose amorale
   Триптих "поз. 1/3 - 1/2. День. Будет". "///"
  
   - Дорогая, передай соль, пожалуйста... Спасибо. На редкость великолепный сегодня денек, как ты думаешь? Пожалуй стоит прогуляться после завтрака, иначе это было бы большим упущением - остаться в помещении, когда на улице такая райская красота...
   - Да, милый, действительно замечательный и прекрасный день. - Она подошла к окну и посмотрела на необычайно синее небо - Такое солнце и ни тучки. Как жаль, что я не смогу составить тебе компанию, потому что я приглашена к Кате, и мое присутствие там важно. Ты ведь не обидишься, правда? Ну не делай такое лицо, иначе мне становится неловко.
   Чмок, чмок...
   У меня великолепная жена, и стоит ли говорить о том, как я ее люблю. Это совсем не значит, что я хвастаю тем, что мне повезло, нет, везение здесь не проявило себя никаким образом. Мы встретились в Москве, когда я учился в университете, и, без всякого сомнения, рухнули в любовь глубоко и почти синхронно, подняв к небу тучу брызг. Не смотря на это, Ира, как порядочная девушка, не позволила мне сразу завладеть ее рукой и сердцем. Мне пришлось целый год отчаиваться и влюбляться в нее заново, тратя каждый раз всю стипендию на цветы, театр, кино, ночные звезды и луны. Все это не могло пройти даром, результатом стала обоюдная. Открытая и чистая любовь, скрепленная узами брака.
   Ну разве не прекрасна эта женщина? Как блестят ее светлые волосы в сегодняшнем солнце! Как светлы ее глаза! Она напоминает ангела. Небесного ангела!
   Хорошо, пусть прогулка будет без нее. Такому дню не следует пропадать, ни при каких обстоятельствах, потому что именно в такие дни дома только скука. Насидеться дома можно в дождь. Когда на улице унылая погода, она осекает на домоседство, чтение газет в глубоком мягком кресле и такое же унылое настроение. К тому же я так давно не гулял просто так. Все мое время провождение на улице есть походы по магазинам, и путь на работу и домой. А раньше я много гулял, ходил, думал, дышал и отдыхал. Почему-то кресло постепенно запретило мне это. Так нельзя, так нельзя!
   Я вышел из дома и пошел по улице, чувствуя всей кожей еле ощутимый ветерок и солнечные лучи, расправляющие волоски на моей коже. Часто встречались знакомые, и я здоровался с ними, иногда останавливаясь поболтать об их и своих делах.
   О милые сердцу обыкновенные люди! Никто ничего из себя не корчит и не пытается выбросить свою личность за границы общества. Когда люди обыкновенны, - они более естественны. Они преследуют всем понятные цели в жизни, в их головах всем понятные идеи, которые можно обсудить, согласившись или нет. Они строят дома, сажают деревья и производят на свет смешных и веселых детишек, которые вырастая, повторяют этот великий цикл, устоявшийся веками, исповедовавшийся поколениями. К чему стараться быть чем-то иным, чем другие? Не лучшим и, тем более, не худшим, а иным. Зачем бесполезно тратить силы и убивать в своей душе бессмертного Бога, после чего постоянно отчаиваться в полученных результатах? Отчаявшись же, зачем бросаться под поезда и вскрывать вены?
   Воздух оказался достаточно горячим для того, чтобы я отправился в парк к прохладному фонтану. Сидя на одной из скамеек, расставленных вокруг фонтана, я слушал его шум, смотрел на игру солнечного света в прозрачных брызгах. Справа от меня расположились пенсионеры. Они громко говорили о политике, былых временах и сегодняшнем поколении, играя в шахматы. Слева сидели двое - молодой человек и девушка. Вокруг фонтана носились дети. В такую погоду здесь всегда много народа, и все уносят с собой только позитив. Мне просто повезло, что одна из лавок оказалась свободной полностью. Было интересно, кто займет место рядом со мной. Я поставил на то, что место рядом достанется полной женщине бальзаковского возраста, быть может, с большими сумками, потому что именно подобный тип людей меньше всего стесняется пользоваться общесоциальными благами. Не найдя вокруг подобной женщины, я принялся читать газету. Это была газета нашего города, жизнь в которой мирно и ровно текла от страницы к странице. В N скандалы случаются крайне редко. Из-за этого недостатка скандальности газета была скучной, зато она точно описывала события, происшедшие в городе и упоминала отличившихся людей, среди которых могли оказаться знакомые. Поэтому газету покупали и читали.
   - Здравствуйте. - Послышалось справа от меня.
   Я, быть может, вздрогнул от неожиданности, и это показалось мне неприятным. Повернувшись, я увидел мужчину, довольно свободно расположившегося на свободном месте. Он никак не напоминал даму бальзаковского возраста, поэтому ставку свою я проиграл.
   - Здравствуйте. - ответил я, слегка недовольный его резким появлением.
   - Извините, если я вас напугал. Вы один?
   - Да, сегодня один.
   - Я тоже один, и мне, почему-то, скучно. Такой прелестный день, а мне скучно - абсурд какой-то. Вам, случайно нет? Если да, то мы могли бы составить друг другу компанию.
   Я, вдруг, понял, что вот уже двадцать минут натужно пытаюсь вникнуть в смысл какой-то небольшой статьи совершенно ни о чем, и мне ни черта не интересно. Мне действительно скучно. Все же газеты для скандалов и сплетен; благопристойность не прибыльна.
   - Знаете, вы совершенно правы: мне скучно! - Ответил я, удивившись своему открытию. - Действительно, абсурд какой-то!
   - Тогда не хотите ли чаю? У вас на Розовой улице есть потрясающая чайная.
   - Да, пойдемте туда, если хотите. - Ответил я и затолкал газету в урну.
   Я знал этого человека. Он появился в N достаточно странным образом, а именно пришел сюда пешком. Все что у него было с собой - это небольшой вещмешок за спиной, очень старый, выцветший и, бог знает, чем наполненный. Одет он был в костюм такой же ветхости и цвета, состоящий из примитивных свободных штанов на веревке и длинного балахона такого же примитивного покроя. Нет ничего странного, что он привлек внимание жителей. Придя, этот человек устроился грузчиком в нашем небольшом порту, где получил жилье, и стал вести спокойную и размеренную трудовую жизнь. Из-за странности его появления внимание окружающих к нему было настороженным. Приезжим устроиться в N достаточно сложно, потому что все здесь держится на родственных и дружественных связях. Что ж, это удел всех небольших городков. Чтобы устроиться в свете, приезжему нужно получить расположение окружающего общества. Ничего особенного в этом нет. Этот человек оказался приветливым и скромным, как в том убедился сегодня и я. Он моментально перезнакомился со всеми своими соседями и их друзьями. Каким-то образом узнав дату рождения одной из старушек, живущих в моем доме, он подарил ей цветы. Очень скоро его странная серая одежда сменилась на обычную общепринятую, и он стал полноправным жителем N. А сейчас мы сидели в чайной на открытом воздухе, и говорили.
   - Как вам наш N? - Спросил я его.
   - Очень, очень хороший город. Я специально выбрал его, чтобы остановиться. Мне кажется, что вы тоже его любите, я часто видел вас гуляющим просто так. Так гуляют только те, кто любит свой город.
   - О! Люблю ли я свой город! Это немного не то... Я обожаю свой город! Я жить без него не могу, ведь N- город чистых сердец, светлых сердец, честных помыслов и доброго смеха. Этот город воспитывает честных людей, добросовестных работников, любящих матерей и отцов и благородную юность. Здесь улицы называются "Цветочная", "Счастливая", "Незабываемой юности", "Обретенной радости", "Светлых дев"... Вы знаете хоть один город, где улица называется "улица светлых дев"?..
   - Нет.
   - Конечно, нет! Именно поэтому я живу здесь, а не в каком-либо другом городе, пусть даже большом и богатом. Потому что N - это единственное место, где я смогу воспитать своих детей достойными людьми. И вы спрашиваете: люблю ли я свой город! Интересно, кстати, как это по особенному прогуливаются люди, любящие место, где они живут?
   - Очень просто. Такие люди ходят медленным шагом, и иногда улыбаются, задумавшись. У них нет определенного маршрута, но они не думают у перекрестков о том, куда завернуть, и поворачивают машинально, куда вздумается. Они смотрят на окружающих людей, а не себе под ноги, смотрят без всякого стеснения, или вопроса, а просто смотрят, как смотрели бы на пейзаж. Посмотрите на этого человека, он тоже очень любит гулять по любимому городу, и не захотел упустить такой великолепный день. Видите, он улыбается, и не переходит дорогу, потому что там красный свет, а поворачивает за угол.
   - Действительно... И я так хожу? - Удивился я этому открытию.
   - Когда прогуливаетесь, - да. - Ответил он, улыбаясь моему удивлению. - Описывая свои чувства к N, вы продемонстрировали образность и яркость языка. Попробую угадать: вы писатель, или журналист.
   - Нет, я - портной. А кто вы?
   - Я - что-то вроде социолога... Или психолога...
   - Что-то вроде? Как это понимать? - не понял я.
   Он усмехнулся и ответил:
   - Ученые-социологи не ходят пешком из города в город. Кстати, сегодня я провожу небольшой эксперимент, ориентированный чисто на подавление моего любопытства, и мне было бы очень приятно ваше участие.
   Это внезапное предложение застало меня врасплох, и мне было чертовски приятно за оказанное мне доверие и честь. Чтобы не создавать неловкой паузы, которая может смутить его, я поспешил согласиться:
   - Да, хорошо. Я с удовольствием принимаю ваше предложение. Думаю это будет интересно. Что же от меня требуется, и в чем состоит эксперимент?
   - От вас требуется только помещение. Работать нужно с людьми, а моя квартира слишком тесная и трудно доступная для этого.
   - Хорошо, я почти согласен, а когда вы планируете начать?
   - Быть может, это насторожит вас, но сегодня ночью. Того требует опыт.
   - Ночью? Хм... Это меняет дело. Ночью нормальные люди спят, и сам по себе ночной социологический опыт весьма странен.
   - У меня будет чем вознаградить ваше терпение. - Загадочно улыбнулся он.
   - Хм... Чем?
   - Вы любите таинственность? Пусть содержание эксперимента и поощрения останется тайной. Я уверяю вас: ваше сожаление об этом зависит лишь от вас. Кроме того, вы наглядно увидите интереснейший, увлекательный и весьма поучительный процесс. Честно говоря, я заранее предполагаю результаты, и этот эксперимент будет иллюстрацией к моим эмоциям. Трудно объяснять. Это нужно видеть.
   - Мое ответное замечание вам насчет художественности языка: у меня возникает впечатление о предполагаемой вашей литературной деятельности. - Улыбаюсь я. - "Иллюстрации к эмоциям"...
   - Согласны ли вы?
   - Да... Думаю, что помогу вам проиллюстрировать ваши эмоции, если это возможно сделать тихо, чтобы моя жена не слышала и спала спокойно. Не хотелось бы ее тревожить, иначе она не будет согласна. А если она не будет согласна, то я разделю ее мнение. Устроят ли вас две комнаты из трех?
   - Нам вполне хватит и одной. Уверяю вас, что никто ничего не услышит.
   - Тогда во сколько вас ждать?
   - В три часа город уже спит?
   - В основном да.
   - Тогда в три часа. Какой ваш адрес?
   Я сказал ему адрес, после чего он расплатился за нас двоих, не смотря на мои возражения, попрощался и ушел.
   Я посидел еще некоторое время допивая чай и размышляя над диалогом. Мне все время казалось, чтоя слишком быстро и опрометчиво дал свое согласие. Между тем этот незнакомец вполне внушал доверие... О господи! Незнакомец! Я даже не спросил, как его зовут! Ай-яй-яй, ну как же это я так... Я инстинктивно посмотрел в ту сторону, куда он ушел, но, естественно, он уже скрылся из виду. Забыл спросить имя! Как так получилось - ума не приложу!
   Что ж, от моего согласия будет явная польза - хоть узнаю, как его зовут. Ха-ха, "Что-то вроде социолога", бывает же такое... Зага-адочно. Я вдруг понял, что до сей поры не любил загадочностей и таинственностей. Даже когда Ира готовила мне сюрпризы и тащила за руку в какое-нибудь темное место, загадочно улыбаясь, и ничего не говоря; я был втайне недоволен этой неясностью, хотя прекрасно знал, что в темной комнате будет ждать романтически обставленный столик по поводу очередной годовщины очередного события нашей личной жизни. Я старался не показывать этого, и радоваться открытой из секрета приятной неожиданности, но внутри себя считал, что все можно было сделать намного проще, без этих хитрых улыбок и нарочитых недоговоренностей. Тем не менее, мне не нравилась эта моя особенность, которая мешала вкусить радость ожидания чего-то внебудничного. Сейчас же я искренне желал побороть в себе эту неприязнь к отсутствию конкретности и прямоты, и заменить ее на ожидание. И, черт побери, - у меня это, вроде, получалось! Бывает же такое - социолог-бродяга... Быть может он вполне известный ученый и появился он в N таким странным образом, чтобы никто не подозревал о готовящемся исследовании и не был заранее готов к нему. Социология - тонкая вещь. К моему великому сожалению, я не знаток великих имен. В моей голове лишь имена общепризнанных гениев прошлого, - весьма обывательский уровень. Эти имена должен знать каждый образованный человек. Но что касается имен великих настоящего, то здесь я пас... Мне сказал кто-то, что люди громко и искренне говорят плохое лишь за глаза, для того чтобы так говорить хорошее о человеке, то он должен умереть. Это явно слишком цинично сказано, но факт в том, что нам известны лишь имена прошлые. Тогда нужно содействовать известности моего нового знакомого "что-то вроде социолога", и если я не знаю его, то обязательно узнать. Хотя он слишком молод для широкой известности, но все же это интригует. Я давно выбросил все интриги из своей жизни, из-за их вреда. Интриги всегда кому-нибудь вредят ровно настолько, насколько другому помогают, или даже больше. Я же люблю жить в обоюдном доверии с обществом, и искренне жду от него того же, но, что касается данного занавеса, то он, думаю, не помешает никому. Я даже усилю его, и сохраню полную конфиденциальность нашего разговора и договора даже для Ирочки. Утром я ей все расскажу. Быть может, она обидится на меня за эту скрытность, надует свои прекрасные губки, сложит руки на груди и, быть может, откажется готовить завтрак. Я ее поцелую, и все пройдет. Этот опыт может оказаться лишь скучным статистическим исследованием, ведь часто то, что специалисты считают увлекательнейшим занятием, нам, простым смертным, это может показаться лишь занудной писаниной и рисованием графиков. Поэтому будет лучше, если она поспит. И мое согласие теперь - дело чести.
   Я пытался гулять еще, но это у меня больше не получалось, и, поэтому, я пошел домой, купив, зачем-то, большой арбуз, подходя к дому.
   Дома егоз ждала известная участь. Арбуз был большой, сочный и громко хрустел под ножом. Ира очень обрадовалась ему, и весь вечер этот арбуз был гвоздем программы, ибо мы кровожадно принесли его в жертву самим себе.
   Ира пришла очень возбужденной от Кати, и в непонятном настроении, какое бывает только у женщин, которые слышали ужасные вещи и полны негодования от услышанного, но их распирает рассказать об этом кому-нибудь еще. Катя - одинокая женщина, ни разу не побывавшая за мужем. Ира говорит, что причиной этому является Катин феминизм, хотя я сомневаюсь, что ее одиночество - следствие высокомерного отношения к мужчинам, скорее, наоборот. Ира с подругами часто собираются у Кати чисто женской компанией, чтобы посплетничать, посекретничать и провести время прочими чисто женскими способами. Ко мне Катя относится соответственно своему феминистическому авторитету, но, по моему личному мнению, если ей не везет с мужчинами, то я в этом никак не виноват. Но я терплю, потому что ее внешние данные и возраст обрекают ее на одиночество. Она вполне достойна снисходительности.
   - Я тебе говорила, почему я так обязательно к Кате пошла?
   - Да. Она, по-моему, приехала из Питера. Зачем она туда ездила?
   - Для интересного проведения отпуска. Экскурсия по культурной столице - это же здорово: Эрмитаж, Зимний, парки, статуи...
   - Это она так поспешно собрала вас, чтобы рассказать об Эрмитаже? Но мы были там, и я сам мог бы много тебе про него рассказать, если ты забыла. Странная ты у меня, однако...
   - Почему собрала? Мы по ней действительно соскучились!
   - Ну и как ее впечатления?
   - Представь себе, - ужасные!!!
   - Да ну! Не понравился Эрмитаж?
   - Да что ты привязался к этому Эрмитажу! Как будто кроме него в Питере вообще ничего нет! Честное слово, иногда ты бываешь таким занудой! Как может не понравиться Эрмитаж. Это же достояние нашей культуры! И хватит иронизировать над Катей. Она умная женщина и хорошо разбирается в жизни. Ей, в отличие от некоторых, есть что сказать.
   Ира сделала короткую паузу, чтобы смутить меня своим недоумевающе-вопросительным взглядом, после чего продолжила:
   - Так вот, представь себе, там под Питером сожгли церковь! Ты можешь себе такое представить? Сожгли церковь!
   - Быть может, Катя поторопилась с выводами? Церковь - это, в первую очередь, здание, и оно горит, как все. Церковь могла загореться сама, ведь за ними так плохо следят в этой стране.
   - Да нет же, сожгли! Есть свидетели этого. Они вошли прямо во время службы, все рожи черным измазаны, в черное одеты. Облили все, подожгли и ушли. И представляешь, потушить так и не потушили, потому что паника была очень сильная, и, вроде бы, не пострадал никто. Самое ужасное, что их найти никак не могут, потому что лиц их никто не знает. Подонки. Прямо на Святую пасху и такое!!!
   - Да... Подонки...
   Все мое желание иронизировать над Катиными революционными тезисами куда-то исчезло, испарилось. Я смотрел на Иру, на ее тревожно ожидающий взгляд, и из моей головы никак не могли выйти образы нескольких черных фигур, появившихся в широких дверях храма, с канистрами бензина в руках. Перед глазами были их циничные мертвые лица, исцарапанные черным цветом, словно запекшейся кровью, а вокруг них ладан, хор "Отче наш", крестные знамения, голуби где-то среди фресок купола... Черные люди молча и быстро обливают пол, иконы образа, бросают спичку и уходят так же тупо и зло, как появились, только теперь уже под крики и плач, который раздается среди клубов дыма жженого дерева, затмевающего собой ладан... Среди спасающихся я на миг увидел лицо Иры, и вздрогнул, пытаясь прогнать эти мысли из головы... Ира по-прежнему смотрела на меня и ждала моего комментария, согласного с ее мнением.
   - Подонки... - Повторил я.
   - Это сатанисты. Катя сказала, что это проявление патриархата в церкви. Катя говорит, что матриархат не допустил бы такого, потому что мужчины - это власть, и сатана - тоже власть, а мы - женщины, - мы - любовь, и Бог - любовь...
   - Ты понимаешь, что ты только что сказала? Ты сказала, что Бог - женщина...
   Ира потупила взгляд.
  
   - Это не я сказала, это Катя... Я не знаю... Она не это, наверное, имела ввиду...
   Ах ангел мой... она слушает свою неудачницу-подругу с широко раскрытыми глазами, кивает, верит, внимает ее мужененавистническим лозунгам, пересказывает их мне дословно, надеясь, что я соглашусь хоть на капельку... И все равно ждет меня с работы с готовым вкусным обедом, содержит дом в чистоте, скучает, оставляет мне последнее слово и просто любит. Она моя... Мой ангел!
   - Их там в Питере много - целая секта. Даже церкви свои есть, где они дьяволу служат. - Продолжала она - Они ему жертвы приносят. Животных всяких. А на свои праздники младенцев воруют и тоже... о господи!..
   - Да-да... Я знаю, я читал. В людях всегда было и будет много уродства, сколько прекрасного им ни проповедуй. Для того, чтобы такого не было, нужно просто любить своих детей. Что в этом трудного - любить своих детей! Ир, я не пойму, что мешает людям просто любить? Как можно не видеть прекрасного? Ведь вот же оно, вот оно - прекрасное, светлое, чистое. Ведь мы на то и люди, чтобы создавать это, а не искать. Мы изначально тут, в прекрасном! Зачем же искать иного - мерзкого, черного, чуждого. Зачем покидать тепло, уют и любовь, и идти куда-то вниз, в тьму, хаос, холод и ненависть. Ведь там хуже! Это не наше, не человеческое... как объяснить это таким людям в доступно и понятно7 Нужно просто любить своих детей!
   - Катя говорит, что их туда заманивают. Им обещают власть и силу, а они верят и идут туда, а потом, вот, церкви жгут...
   - На глупых людей всегда найдется способ... Я не об этом... Я говорил о том, что сам человек пытается там найти, откуда это разделение на подлое и честное...
   - Я же говорю, заманивают их, а потом не отпускают: угрожают и сажают на наркотики.
   - Да я не это имел ввиду... Сатана - это действительно власть...
   - Ты знаешь, - спохватилась Ира - я вдруг стала волноваться за наших детей. Они ведь рано или поздно вырастут, уедут учиться из N, а там это все... В наше время такого не было... а сейчас я боюсь. Вот даже сейчас: "Артэк" - такой большой лагерь, и кого там только не окажется. Подружатся они с какими-нибудь... Я об этом подумала и теперь волнуюсь...
   - За лагерь не стоит волноваться. Гораздо страшнее, если эта зараза появится в N.
   - У нас? Такого не может быть. Не может быть, чтобы в N сожгли хоть одну церковь. Здесь слишком много любви для этого. Любовь подавит любую злость. А если все же такое случится, то это будет уже не N, и мы уедем отсюда. Я не смогу тут жить. Все уедут, а останутся только эти сволочи... Не хочу думать об этом, не хочу...
   Мне показалось, что эта тема разговора уже изрядно попортила настроение, и продолжает сводить его на нет, поэтому надо было прекращать разговоры на пессимистические темы и улыбнуться.
   - Представляешь, за разговором мы слопали такой огромный арбуз! Остался последний кусок, ты его будешь?
   - Нет, я уже не могу...
   - Я тоже, оставим на завтра. Я всю ночь буду бегать в туалет...
   - Сунь его в холодильник. Завтра съедим пополам. - улыбнулась Ира.
   Я встал из-за стола, и убрал арбуз в холодильник. Она обняла меня сзади и тихо сказала:
   - Без детей в доме так скучно стало... Пусто...
   - Но мы ведь сами жалели, что так мало принадлежим себе. Теперь мы принадлежим себе, но в доме пусто. Позволь мне наполнить эту пустоту!
   - Наполни... - оно тихо поцеловала меня в ключицу. - Теперь ты вся моя личная жизнь... Я тебя люблю. Ты всегда был и будешь моей личной жизнью.
   Я мысленно улыбнулся и как можно саркастичнее передал привет Кате.
   - Кстати, Вадюш, я наконец-то купила крысиный яд. Ты займешься ей завтра?
   - Обязательно займусь, она достала шуршать по ночам. Бесцеремонное на редкость животное.
   - Только ты не показывай ее мне, ладно? Просто скажи, что ее больше нет, и я тебе поверю на слово. Мне, честно говоря, жалко ее... Немножко. Яд в шкафчике. Вон в том. Растворить в воде и намочить какую-нибудь еду... Только осторожнее с ним - он без вкуса и без запаха...
   - Я прочту инструкцию, не беспокойся.
   Вечер угасал, занятый обычными делами, которые люди по своей человеческой природе откладывают на выходные вечера, чтобы не заниматься ими в будние дни. Потом вечер постепенно перешел в ночь, в которой мы с любимой будем только вдвоем, и продолжение которой будет занято обещанными мной интереснейшими научными свершениями! А завтра отпуск! Сколько облегчения, надежды и планов в этом коротком слове! Отпуск...
  
  
   Триптих "поз. 2/3 - 1/1. Ночь. Ничего". "|||"
  
   Я лежу и смотрю на растительный орнамент, который расположился на потолке. Эти обои, которыми оклеены и стены и потолок никак не могут мне надоесть с тех давних пор, когда мы последний раз делали ремонт. Пора уже делать следующий ремонт, но я никак не могу найти в магазинах обои, хоть как-нибудь похожие на эти. Мне доставляет удовольствие просто смотреть на их орнамент.
   В голове давно уже роятся мысли о том, что мой новый знакомый незнакомец "что-то вроде социолога" не придет сегодня, и мне можно махнуть на все рукой и наконец-то заснуть. Часы показывают три часа ночи, и мне все труднее и труднее бороться со сном, тем более рядом лежит Ирочка и сладко сопит. Во сне ее лицо еще больше кажется ангельским, а мне, из-за моего доверия к людям приходится таращиться в потолок.
   На кухне иногда шебуршит крыса. Эта сволочь совсем обнаглела в последнее время: с каждой ночью ее похождения становятся все громче и громче. Завтра ее ждет неприятность без вкуса и запаха... В отпуск нужно непременно отправиться к родителям в деревню. Там хорошо: природа, свежий воздух, продукты с огорода; все свое, домашнее. Можно поехать в лес, поесть шашлыков. Можно хоть каждый день так делать. Можно вообще остаться там, в лесу и жить, прихватив с собой огромную партию крема от комаров. Я с самых студенческих лет не отдыхал дикарем! И чего это я вообще живу в городе? Палатка в лесу, костер трещат, речка рядом шелестит в унисон с листвой, птичий щебет...
   Внезапно раздавшийся звонок вырывает меня из дремы, в которую я незаметно погрузился и грезил природой. Оставив Иру безмятежно спящей, я иду открывать дверь. За дверью стоит мой жданный гость, из-за которого я уже полночи отказываю себе во сне. На этот раз он одет в строгий черный фрак и брюки. Волосы на его голове гладко зачесаны назад, и глаза...они из карих превратились в чайно-желтые, и зрачки сузились до минимальных точечных размеров. Это выглядит очень странно и как-то неприятно отталкивающе. Гость кивком здоровается и молча проходит мимо меня в квартиру.
   - Вы знаете, я уже почти заснул. Мне так неловко от того, что я не узнал вашего имени... Меня зовут Вадим...
   Гость улыбается одними губами:
   - Меня вы можете называть лакей-дирижер. Это быть может несколько странно, но никак по-другому называть меня я вам предложить не могу. - отвечает он.
   Я удивлен:
   - Но это же не имя... Это, вроде, должность! Я не привык обращаться к людям по должности, если такое не положено.
   - И, тем не менее, называйте меня так. Если лакей-дирижер слишком длинно, то можете сократить до лакея или до дирижера.
   - Хорошо, если вам так удобнее, то... Социолог-лакей-дирижер - это если не парадоксально, то, по меньшей мере, странно... Мне, конечно, дико неловко, но я буду называть вас так, если это вам удобнее. Но к чему эта конспирация, ей богу... - говорю я, пытаясь превзойти свою неловкую растерянность. - Думаю, мне следует сделать кофе... нам ведь понадобится кофе?
   - Нет... Лично мне не понадобится, спасибо. - Отвечает он, весьма учтиво, но не сопровождая свою речь ни одной эмоцией на лице.
   Я не узнаю этого человека. Где его приятность и улыбка? Где его учтивость? Я чувствую себя не в своей тарелке, он же, напротив, чувствует себя в моем доме, словно в своем. Свободно расположившись в одном из кресел, он достает из внутреннего кармана фрака небольшую палочку, самый кончик которой светится и при движении оставляет за собой медленно растворяющийся в воздухе шлейф. Впрервые видя такое, я спрашиваю:
   - Что это? Можно посмотреть?
   - Это моя дирижерская палочка, и никто не имеет права касаться ее. - Отвечает он - Думаю, пора начать нашу ужасную феерию...
   Лакей-дирижер поднимает палочку, как это делают все дирижеры, и быстро, но плавно опускает ее. В воздухе непонятно откуда начинает звучать тихая и медленная мелодия. Такое ощущение, что звучит сам воздух. Я замираю, пытаясь на слух отыскать источник звука, но оказывается, что это бесполезно. Музыка плавно нарастает, словно вылезая из всех углов комнаты, и течет как бы отовсюду. Я обескуражен и восхищен: "Еще пара таких фокусов, и я серьезно увлекусь социологией" - улыбаясь, думаю я про себя. Лакей поворачивается ко мне и говорит:
   - Днем я не сказал вам про вознаграждение. Так вот, оно заключается в том, что я позволю вам не участвовать в том, что будет здесь происходить. Не участвовать в качестве персонажа, вы меня понимаете? Уверяю вас, - это много, и все персонажи отдали бы многое, чтобы не участвовать. Но эта привилегия снимется с вас, как только вы помешаете мне.
   Мне странно подобное предложение, но я соглашаюсь на такую благодарность:
   - Хорошо, если это действительно стоит того... Но, вот эта музыка, она превосходна, но, все же, можно как-нибудь сделать ее потише. Она может помешать Ире спать...
   - Ире? Какой Ире?
   - Моей жене. Она спит в той комнате, и поэтому, говорите, пожалуйста, тише...
   - Думаю стоит проверить, там ли она.
   Мое сердце вздрагивает т этих слов, сказанных без всякой доли шутки в интонации, и я поспешно открываю дверь в нашу спальню, но... за дверью только звезды!!! Вверху, внизу и вокруг одни лишь звезды! Они очень крупные и мерцают... Я закрываю дверь и подбегаю к окну. Распахнув занавески, я вижу все те же звезды и свое испуганное отражение в оконном стекле. Лакей неподвижно смотрит на мою панику, подперев пальцем висок. Из-за неподвижности его лица непонятно: то ль он смотрит на мои действия, то ли слушает свою музыку. В моей груди копится беспокойство. Эти фокусы напоминают издевательство.
   - Что... Что это такое?! Что за розыгрыш дурацкий?!!
   - Это не розыгрыш. Это именно то, что вы видите, и что так вас испугало.
   - В общем так... Верните мне спальню, жену, сделайте все так, как было, и проваливайте отсюда, понятно?!
   На его лице все та же надменно-усталое выражение, которое не говорит мне ровным счетом ничего о том, подействовало ли на него мое возмущение, или нет.
   - Не кричите, - морщится он - Все уже началось, и останавливаться уже поздно. Неприкосновенность вашего имущества, включая жену, будет сохранено до моего исчезновения. От вас только требуется не мешать мне, а вы сейчас как раз пытаетесь это делать. Пленка пущена, вода потекла. Ведите себя спокойнее, вам очень не хватает аристократического пафоса, он всем идет... вы разбили горшочек с кактусом, когда раздвигали шторы.
   Я решаю про себя потерпеть еще некоторое время.
   - А теперь погасите свет, он нам не нужен.
   Я выполняю его просьбу. Свет выключен, но, не смотря на это, комната освещена множеством свечей. В их свете лицо лакея кажется еще более неприятным, потому что зрачки его глаз нисколько не расширились, а глаза из-за длинных ресниц выглядят словно подведенными тушью для ресниц в абсолютно женской манере. Он упорно смотрит на репродукцию Джоконды, которая изображена на стенном календаре, и как будто ждет чего-то, или просто о чем-то думает. Я смотрю на спокойствие лакея, Джоконды и даю себе обещание не удивляться его фокусам весь вечер, чтобы он почувствовал себя неловко. Мне не понятна связь между социологией и этой феерией.
   Лакей встает и делает жест музыке, после которого она оживает и становится мрачной и торжественной. После этого он подходит к двери и, встав к ней спиной, громко объявляет в пустоту комнаты, словно обращаясь к свечам:
   - Художник!
   После этой выходки, я нахожу, что мне будет сложно не удивляться и не раздражаться последующим странностям. Я - всего лишь, портной, а не разоблачитель иллюзионных номеров. Для чего он это делает? Здесь ведь всего один зритель - я, который не собирается платить за это зрелище ни копейки... Идиотизм, ей богу!
   Пока лакей с художником мирно разговаривают о чем-то, словно старые друзья, я иду проверить - закрыта ли входная дверь, ведь я закрывал ее на ночь, закрывал на ключ. И, тем не менее, в мой дом бесцеремонно входят и даже не стучатся. Дверь оказалась запертой на замок и на цепочку, как это должно было быть. Я открываю дверь и нахожу за ней все те же дурацкие звезды, которые нагло и равнодушно мерцают. Я плюю в пустоту и слежу за полетом плевка, пока тот не исчезает. Еще в детстве меня отучили от этой неприличной привычки, а я, в свою очередь, отучил от нее своих детей, но сейчас я просто не удержался.
   Возвратившись в комнату, я вижу, что художник рисует чем-то черным на обоях одной из стен моей комнаты дверь в натуральный размер. Дверь получается не совсем похожей на себя: видны длинные штрихи, не попадающие в контур, как это бывает на набросках. Они, черт подери, пачкают мои стены!
   - Я надеюсь, что этого к утру не будет! Ни одного пятна на стенах моего дома, я ясно выражаюсь?! - Негодую я.
   Рисующий продолжает свое дело, не отвлекаясь на мое возмущение, а лакей делает знак головой, что все будет в порядке. Меня это нисколько не успокаивает. "Пусть делают что захотят" - решаю я - "Потом взыщу с них весь моральный и материальный ущерб". В N самый справедливый и неподкупный суд.
   Приглядевшись, я замечаю, что лакей и художник удивительно похожи, слово это два близнеца, одетые в разную одежду. Я присаживаюсь в кресло и смотрю, как художник рисует дверь. Видно, что у него мало времени. За все то малое время, что я вижу художника, он, как будто, пребывает в дурном настроении. Видимо ему не нравится эта спешка и отсутствие дневного освещения, а из-за этого - все остальное. Набрасывая на стену штрих за штрихом, художник бормочет что-то о Да Винчи, Джоконде и еще о чем-то, - о чем, я никак не могу разобрать. Обернувшись, я не вижу своего настенного календаря с репродукцией. Вместо него на стене висит полноценная картина, подсвеченная свечами так, как это делают в художественных галереях. Я удивленно подхожу к ней в надежде, что это все тот же календарь, вставленный в рамку, но обнаруживаю, что картина действительно написана красками: видны мазки и чувствуется замах высыхающей масляной краски.
   - Да-да... Я ее исправил - Говорит мне художник, видя мое удивление - Исправил, ибо это кощунство - умерщвлять шедевры... Умерщвлять до будничной пригодности! Вам абсолютно не жаль моего времени, Вадим... Нисколько...
   - Я не просил этого делать - Сухо отвечаю я и сажусь в кресло.
   Лакей смотрит на меня некоторое время несколько удивленно и произносит:
   - Все равно, стоит сказать "спасибо". Человек потратил на это время. Я думал, что не мне учить вас этому.
   - Спасибо, - отвечаю я - но мне нужен календарь.
   С этими словами я подхожу к шкафу, достаю из него другой календарь, - на этот раз "Сикстинской Мадонной" и вешаю его рядом с "Джокондой".
   Они оба замерли и посмотрели на меня так, будто я совершил нечто феноменально глупое, но я чувствую свою правоту, потому что я - хозяин своего дома, и если я хочу, чтобы в этом доме на стене висел календарь, то на стене будет висеть именно календарь, и никто не смеет диктовать мне свою волю в подобных случаях.
   - Извините, но если вы просто издеваетесь над моим самолюбием, или думаете, что исправлю все репродукции в вашем доме, то, боюсь, что я пришел сюда не за этим. - отвечает на мой поступок художник и возвращается к своей "двери".
   Мне хочется популярно объяснить этому рисовальщику, что я имел в виду своим поступком, но вижу, что календарь с "Сикстинской Мадонной" стекает со стены, словно был сделан из подсолнечного масла. Меня это злит, но я решаю, что заставлю их мыть все мои стены. Суд заставит.
   Лакей встает с кресла и подходит к изображению двери на стене. Художник стоит рядом с ним и пристально рассматривает свое творение. "Сикстинская Мадонна", - или, скоре, то, что от нее осталось, - шипя, испаряется с пола каким-то едким дымом.
   - Большое спасибо. - Говорит лакей-дирижер художнику.
   - Пожалуйста, но если бы у меня было больше времени, то все было бы намного лучше.
   Я встаю и иду на кухню делать себе кофе. Из кухни мне слышно, как сменилась музыка. Вернувшись в комнату, я ужасаюсь. В ней светло от того, что потолок светится дневным светом, на нем нарисовано небо и плывут облака. Я мог бы подумать, что потолок отсутствует вообще, но какие-то пузыри, величиной с шар для боулинга, вырастая из пола, словно грибы -дождевики, и поднимаясь к потолку-небу, лопаются о его голубую поверхность, словно мыльные пузыри. Они проходят сквозь меня, если вырастают прямо подо мной. Свечей больше нет, и освещенная потолком комната выглядит очень жалко. Теплый ветер, взявшийся непонятно откуда, (впрочем, как и все остальное) шуршит бумагами на столе и треплет мои волосы. Пахнет цветами.
   Я настолько ошарашен этим зрелищем, что забываю про кофе, и вспоминаю о нем лишь тогда, когда слышу щелчок выключившегося чайника. Но мне сейчас наплевать на кофе, - я смотрю на комнату. Лакей продолжает беседовать с художником, как ни в чем не бывало, и оба они пьют чай из чашечек размером не превосходящих стопки. Странно, но пузыри не проникают сквозь них, как сквозь меня. Они упруго отталкиваются от их тел и снова летят вертикально вверх, к потолку. Лакей останавливает один из них рукой и задумчиво выливает на него оставшуюся в чашке каплю чая. Пузырь сморщивается, чернеет и падает к его ногам, словно мертвый. Они живые? Музыка в воздухе легко и иронически вальсирует.
   - Вадим, вам не снятся кошмары? - спрашивает меня лакей, внезапно очнувшись от созерцания смерти пузыря.
   - Нет, сейчас не снятся. В детстве снились, а сейчас вообще ничего не снится. По правде говоря, мне кажется, что все это мне сейчас снится.. - отвечаю я.
   Лакей легка усмехается и снова торжественно встает к двери спиной, повернувшись лицом в пространство комнаты. Музыка не меняет своего вальсирующего мотива, но приобретает помпезную торжественность.
   - Логик-лжец!
   Под торжественные звуки в комнату входит человек, опять как две капли воды похожий на лакея-дирижера и художника. Он одет в длинный свободный костюм, напоминающий судейский наряд. В руках он держит большую книгу. Лакей и художник здороваются с ним пожатием рук.
   - Бездна вас поглоти, господин лакей-дирижер, какого дьявола я снова вам нужен? Вам же наперед известно то, что я скажу и докажу!
   - Не кипятитесь, уважаемый господин логик-лжец. Такова уж доля ваша - всегда быть нужным, и всегда для увертюры.
   Видно, что вся эта их помпезность напускная, и что в повседневной жизни они общаются намного свободнее. Лакей хочет сказать еще что-то, но не успевает, потому что в комнату через нарисованную дверь (представьте себе, я не ошибся - через нарисованную дверь) входит человек, одетый как священнослужитель. Видно, что он находится в какой-то непонятной торопливой задумчивости и не замечает странного интерьера моей комнаты.
   - Где он?! - тихим голосом спрашивает священник. - Где тот человек, чью душу нужно направить на путь истинный? Где тот, кого нужно спасти от его заблуждения?
   Все несколько удивленно смотрят на пришельца.
   - Уже пора? - недоумевает художник.
   Лакей пожимает плечами.
   - Боюсь, что никто здесь не нуждается в этом. Разве что Вадим. Эти сегодняшние потрясения, они дурно влияют на здоровье.
   - Не притворяйтесь. Вы ведь действительно не знаете, что делаете. Или, быть может, я не туда попал? Ведь отсюда исходят слухи, что Мессия пришел? - смущается священник.
   - Отсюда. Вы пришли по адресу.
   - Зачем вы распустили этот нелепый слух? Вы зарабатываете на этом? Опомнитесь, опомнитесь! Так нельзя! Я пришел помочь вам остановиться и помешать взять такой грех на свою душу! Вы Бога продаете! Бога!
   - Мы не просто распустили этот слух, потому что Мессия действительно здесь.
   - Кто же из вас решил взять на себя смелость назваться ЕГО именем? Быть может вы, или вы?
   - Никто из нас. Спаситель появится позже.
   - Ведите его скорее. Я исповедую его. Он покается. Он ведь не настолько глуп, чтобы не сделать этого? - Бормочет священник, пытаясь достать свой реквизит.
   - Он будет, когда я его позову. - Спокойно произносит лакей. - А пока сядьте и успокойтесь.
   Лакей кладет руку на его плечо и усаживает в кресло. Священник садится и только сейчас замечает всю необычность окружающего его пространства комнаты.
   - Где я? - удивленно и очень тихо спрашивает он у меня.
   - Извините, но я сам толком не знаю. Немногим раньше это была моя комната, но пришли они, и я не знаю где мы теперь. Не знаю так же, кто они и зачем все это. Кроме того, я и слыхом не слыхивал ни про какого Мессию. Не верьте ничему... А та дверь, через которую вы прошли, представьте себе, нарисована на стене.
   Как же тогда он вошел сюда? Я пытаюсь найти здравый смысл в происходящем, чтобы быть уверенным, что священник - это тот человек. которому можно доверять. Чтобы отбросить свои сомнения, я подхожу к нарисованной двери и пытаюсь открыть ее за нарисованную ручку. Разумеется, это ни к чему не приводит. Я оборачиваюсь и вижу, что взгляды, направленные на меня выражают удивление глупостью, только что мною совершенной. Будто я... Кхм... Будто я только что пытался открыть нарисованную на стене дверь.
   - С таким же успехом вы можете понюхать цветы, изображенные на ваших занавесках... Я, конечно, прошу прощения, но эта дверь - нарисованная. Я нарисовал ее на стене при вашем присутствии. - Улыбаясь, произносит художник такой интонацией, будто держит меня за идиота.
   Я действительно чувствую себя идиотом и, рассерженный этим, сажусь снова в свое кресло.
   - Итак, - начинает лакей - Нашего первого гостя зовут Крамской Сергей Павлович. Он состоит на службе в церкви, что находится на улице "Приятных воспоминаний". Сегодня редко встретишь такого человека, как Сергей Павлович. Молитва перед едой, после еды, перед сном, после сна, за себя, за ближнего, за друга, за врага, за нас с вами. Он чист перед собой, перед нами и перед богом. На нем нет ни единого греха: не убил, не украл, не прелюбодействовал, насколько я знаю. Такова сила веры, господа. Неудивительно, что именно он пришел сюда.
   - Он пришел не чай пить, а вразумить нашего "Мессию". - Произносит логик. - Вы ведь от самого распятия ждете его прихода?
   - Да, но мы ждем истинного Христа, который завещал ждать. Не стоит использовать это для того, чтобы вводить людей в заблуждение и во грех. Зачем вы это делаете? Ведь одно дело - не верить, а другое - насмехаться и противиться. Умные люди не веруют молча, и лишь глупцы пытаются корчить рожи иконам. Глупцы эти похожи на стадо обезьян, которые гримасничают перед человеком, человеком умным и красивым! Их глупое отпирательство от истины - просто каприз ребенка. Они вырастают, становятся умными людьми и жалеют о своем кривлянии. Как это непростительно поверхностно - опровергать религию на основе нескольких древних наивностей, которые противоречат сегодняшним научным познаниям. Кухонных философов - их так много, и они так собой довольны. Нужно ведь познать, чтобы назвать это ложью; нужно очароваться, чтобы разочароваться. Ведь никто из вас не знает истины, но все равно, вы так упорно пытаетесь высмеять нас, верующих, что у нас складывается ощущение, что вы посвященные, а мы лишь наивные глупцы, которые находятся лишь в жалких поисках. Атеисты доморощенные, вы же не знаете истины, не знаете!. Вы не сатанисты, потому что те всего лишь антихристы. Они среди нас, христиан, они в знают, кто Он есмь, но держат всего-навсего сторону против него. И так же в боге нуждаются, но как во враге своем, а не господе. А вы скоморохи, всего-навсего, которые хотят потешить себя, так вот он я! Тештесь. Но все же, не будьте настолько глупыми, и примите причастие, покайтесь и перестаньте ересить!
   Лакей внимательно и молча слушает священника, который под конец своей речи говорит в полный голос, если не громче, и все время хотчет встать, но видимо не решается.
   - Прошу вас, потише. Я не слышу музыки. - Морщится лакей. - Я очень рад за вас, что именно вы знаете истину, и не собираюсь оспаривать этот факт. Но уверяю вас, что мы никоим образом не преследуем цели посмеяться над вами. Просто мы действительно знаем того человека, который зовет себя Мессией.
   - Ну это же явно: он сошел с ума.
   - Сумасшедший человек не может владеть крупной сетью супермаркетов, которую основал сам.
   - Спаситель? Сеть супермаркетов?! Это кощунство! Я хочу его видеть!!! - Закричал священник.
   Лакей кивнул и снова подошел к двери и встал к ней спиной.
   - Мессия!
   В комнату входит еще одна копия лакея, одетая в брючный костюм. Волосы на голове этого человека гладко зачесаны назад, на лице натянута какая-то дурацкая улыбка, не меняющая и не спадающая ни на секунду. Он проходит в комнату, ни с кем не здоровается и, продолжая улыбаться и молчать, встает рядом с логиком.
   - Гражданина Мессию зовут Сергеем Дмитриевичем э-э... кхм... Котеночкиным. - Начинает повествовать лакей. - Не буду придумывать еще один, новейший завет, рассказывая о его рождении и жизни, скажу только, что когда он родился, на небе зажглась вот эта звезда.
   Во время этих слов занавески раздвигаются, сами собой, показывая звезды, среди которых особой звездой могла быть какая угодно, и снова сдвигаются.
   - Сергей Котеночкин родился в обеспеченной семье, умел светлое и безупречное детство и юность, после которых преуспел в компьютерном бизнесе. О своем мессианстве он знает, но тщательно скрывает его, боясь, что это может помешать бизнесу. Разве что основой его рекламной кампании является притчи Иисуса Христа.
   - Этот человек болен, - оглядываясь на всех, произносит священник - перестаньте это, и помогите ему вылечиться.
   - Он сам думал что это мания и ходил по врачам. Не помогло. Мало того, он собирается потворствовать ассоциации молодежной церкви, на взаимовыгодных условиях, так как, являясь исключительно верующим человеком (странным было бы иное положение в его ситуации), считает, что подобная форма проповеди значительно эффективнее архаичных церковных премудростей.
   - Пусть покается! Ведь наказанию подвергнешься, ни мне ни Богу не угодный!!! - подбегает отец Крамской к продолжающему улыбаться Котеночкину.
   - Позвольте, какому наказанию? - оживленно интересуется логик.
   - Господнему... - опускает глаза священник.
   - Чего ждать "милости" от Бога, когда мы и сами можем провернуть эту воспитательную операцию?..
   - Я не могу убить человека. - совсем тихо произносит Крамской.
   - Убить? А кто говорил убить? Ну если наш гость того требует...
   - Нет-нет, что вы!!!
   - Минуйте страх перед законом и совестью, и придете к истинным желаниям! Истинно, истинно говорю вам!!! - как-то громко и торжественно выкрикивает лакей.
   - Только ради Бога, не заставляйте меня участвовать в этом
   - Да вы уже центральный персонаж событий! - смеется логик - Думаю, стоит сделать это традиционным классическим способом. Воды!
   Лакей вносит из кухни тазик с водой, и логик, с издевательской миной глядя на священника, омывает руки. То, что происходит в следующий момент, заставляет меня привстать с кресла. Священник, не повинуясь себе, начинает пятиться к стене.
   - О! Как вам нравится снова и снова напоминать себе о том, что мир прост и логичен до лжи, а человечество так лживо в своей логике! - говорит логик, глядя на отца Крамского, придавленного к стене, и пытающегося пошевелиться.
   - Напоминать и заблуждаться в противоположности. - твердо продолжает логик.
   Руки священника вдруг вытягиваются в стороны, и из его ладоней брызгает кровь. Он, видимо, не чувствует боли, потому что на его лице лишь напряжение от попытки освободиться от непонятной силы, которая движет его телом. Я обращаю свой взгляд на художника, и вижу, что он прищурившись смотрит на святого отца и потирает подбородок, словно оценивая происходящее.
   - Ну не шуты ли вы? - не останавливается логик, глядя, как священник постепенно принимает позу распятого Христа, и на нем появляются все новые стигматы. - Напоминать, не верить этому и заблуждаться. Путаться и снова напоминать, а потом снова не видеть и заблуждаться!
   Последующая безмолвная пауза заставляет смотреть на все еще борющегося за свободу Крамского, борьба которого не прекращается, не смотря на появление последней стигматы в том месте, где Христа проткнули копьем в последний раз. Истекающий кровью священник продолжает свои попытки освободиться, как будто не чувствуя боли. Лакей, логик и художник молча созерцают этот кошмар под глупенькую мелодию, мессия Котеночкин продолжает улыбаться.
   Шевелящийся священник расползается по орнаменту, и то ли исчезает в нем, то ли сливается с ним, но его не становится.
   Я выхожу из оцепенения и нахожу, что все это время находился в привставшем положении. Опомнившись, я вмиг подбегаю вплотную к лакею и кричу:
   - Вы осознаете, осознаете, что только что натворили? Вы убили человека! Вы поняли это?!!
   Но до меня доходит мысль о том, что это мог быть трюк вроде тех, где распиливают женщину, протыкают ее, сидящую в ящике, ножами и прочее, поэтому я сбавляю обороты, и снова сажусь в кресло. Лакей долго смотрит на меня после моего выпада и не отвечает ни словом.
   - Тут совершенно нечего доказывать, господа. - произносит логик-лжец в задумчивости - Истина никогда не нуждалась, и не будет нуждаться в доказательствах тому, кто ее знает. Истина - это истина... Вы - циник, лакей...
   - Может быть и циник, господин логик, - отвечает лакей, не отводя взгляда от улыбающегося мессии - Я просто люблю наслаждаться своей правотой, и хотя она часто меня смущает, а еще чаще смущает окружающих, однако я ни на секунду не сомневаюсь в ее истинности. И мне было бы очень забавно найти хоть что-нибудь, что претило бы ей. А так как я не нахожу ничего подобного, мне остается лишь наслаждаться своей правотой. Быть может, я несу чушь, но мне просто феноменально скучно. Не осталось ничего, что открыло бы мне глаза хоть на что-нибудь. Я уверен, что я не все вопросы задал, но на заданные вопросы ответы я знаю.
   - Но противоречивость человечества - тоже прописная истина. Зачем тратить время на ее обозначение. К тому же я не вижу поставленной проблемы.
   - Это увертюра. - улыбается лакей. - Вы представляете, - обращается он ко мне - представляете: люди рвутся убивать в религиозных войнах, приносят друг друга в жертвы, жгут друг друга на кострах, сами не зная во имя чего! Странно, но верой сегодня принято называть некосвенное утверждение, надеждой - догматическую уверенность... И столь уверенные в своем заблуждении, люди подыхали на протяжении всей истории, во имя его, и распяли его, заблуждение, на кресте, оставив тем самым лишь себе право быть утвержденными и уверенными в нем...
   Музыка уже давно серьезна, но ненавязчива. Я молчу, избегая неуместной религиозной полемики, и вижу, что и логику она совершенно ни к чему.
   - Сергей Павлович заблуждается, и поэтому он проснется завтра, и ничего не будет помнить, ведь я не проповедник истины. - продолжает он - Не казните себя, но и не мешайте нам, помните наш уговор. А мессия наш - всего лишь бутафория, ведь не создавать же мне бога для людей... Или создать?
   С этими словами лакей подходит к мессии Котеночкину и небрежно толкает его ногой в живот. Мессия шлепается на пол своей нарисованной улыбкой вниз. Я вздрагиваю. Все рассаживаются по креслам, с какой-то неприязнью глядя на кусок фанеры, улыбавшейся некогда нам. Воцаряется тяжелая пауза. Лакей и художник, видимо, слушают музыку, вновь ставшую мелодичной и медленной, логик сел в самый угол и читает свою огромную книгу. На меня эта пауза давит, и во избежание ее, я подхожу к логику, и пробую поговорить с ним по-человечески бесхитростно:
   - А что вы читаете, можно поинтересоваться?
   - а что по-вашему может читать логик-лжец?
   - Извините, ума не приложу...
   - Я читаю логику лжи.
   - Я не встречался с подобными трудами. Кто автор?
   Логик удивленно поднимает брови:
   - Я...
   - Какой же интерес читать то, что написал сам?
   - Огромный, Вадим... Сколько раз я ни перечитывал эту книгу, я не встретил в ней ни одного повторяющегося предложения. Она каждый раз разная.
   - Не может быть.
   - Возьмите. - протягивает он мне книгу.
   Я открываю ее на первой странице и вижу рукописный текст, не имеющий никакого названия, эпиграфа, или чего-либо подобного.
   "Проснувшись, простись с тем, что начал вчера, ибо сегодня видны только результаты. Оставь вожделение света и похоть легкого и простого. Умри, заставив засмеяться свою совесть, ведь ты не знаешь, где окончание того, что начал, где центр его начала, а начало ты оставил во вчера. Вчера подохло камнем. Его глаза затянуты бельмом театрального занавеса, а из пасти идет смрад тления. Оставь его здесь - оно больше ничего тебе не принесет. Иди и вынимай из своей души осколки любви и сострадания. Что разбились сразу после твоей смерти и рождении вчера и сегодня. Гаси в своем сердце мучных червей страсти и желания - в твоем сердце должно быть лишь кровавое молоко. Эти золотые цепочки - волосы неба. Только ты их можешь видеть, только ты можешь чувствовать биение сердца земли, потому что кроме тебя нет никого - они почили в вязком мраке пасти вчера. И можно..."
   Я теряю смысл прочитанного и пытаюсь прочесть этот же абзац заново.
   "Падаю... Падаю... Я не вижу моих любимых кровавых маяков... Вокруг лишь мрак. Темнота - это не отсутствие света. Отнюдь. Это - лоть. Яркая черная плоть. Но я падаю сквозь нее, размахиваю руками в поисках витрин, тротуаров, башен, женщин, деревьев; которые придумываю сам, перед тем, как попытаться зацепиться за них. Ведь нет ни деревьев, ни женщин, ни витрин. Есть только я, тьма и красные маячки, которых я никогда не видел...
   Но с чего же я взял тогда, что они есть, если никогда их не видел? Я знаю, что нет ни башен, ни тротуаров. Я знаю, что выдумал их. Мало того, я е вижу себя, но, почему-то, уверен, что у меня есть глаза...
   Тогда у меня нет глаз... Чем же я пытаюсь зацепиться за то, что придумываю? У меня нет ни рук, ни ног, ни каких других конечностей - все это так же плод моего врожденного заблуждения. Итак, я открыл много новых истин, и чувствую себя гением, но, вместе с тем, я потерял глаза, ноги, руки и вообще все тело, в которое так искренне верил... Но мне не остается ничего другого, кроме как дальше терять свою веру, только лишь потому, что уже начал это делать. Итак, почему же я решил, что падаю? Потому что я не ощущаю ни одного препятствия. Их нет. Ничего нет. Ничего - это не пространство, а падать можно только в пространстве. Поэтому я нахожусь в ничто. Разве может что-то находиться в ничто? Нет. Значит и меня нет. Черт возьми!! А это, в свою очередь, означает..."
   Я снова теряю мысль, и не вижу смысла читать далее, в полной уверенности, что далее будет такая же в точности чушь. Логик-лжец сумасшедший и все они - тоже... Они превратили мою квартиру в дурдом, но их ждет принудительное лечение там. Откуда они сбежали. Я решаю быть поосторожнее, потому что не имею опыта общения с ненормальными.
   Тут я вспоминаю про кофе и снова иду на кухню, чтобы еще раз поставить чайник. На этот раз я ставлю совсем немного воды, которая сразу вскипает. Высыпав в чашку пакетик растворимого кофе, я, помешивая ложечкой в чашке, иду в комнату. Не доходя до нее, я вижу зеленое свечение, исходящее изнутри. Музыки больше не слышно, вместо нее слышно щебетание птиц. Осторожно и оглядываясь, я вхожу в комнату, которая вся освещена зеленым светом, исходящим непонятно откуда. Не осталось ни пузырей, ни ветра, ни запаха цветов. Потолок снова обычен. По комнате порхают несколько бабочек, иногда пролетают птицы. Они, как и бабочки, вылетают из растительного орнамента обоев и, перелетев комнату, снова влетают в нарисованные растения, садятся где-то среди них и поют. Орнамент на обоях и потолке тихонько шелестит листьями им в ответ. Занавески, кресла, стулья и другие мобильные предметы в моей комнате пустили корни в пол или обвиты растениями из обоев. Нарисованная на стене дверь так же увита цепляющимися стеблями. Все "гости" замерли, словно восковые фигуры. Лакей свободно сидит в кресле и смотрит в никуда, словно слушает птиц. Он даже не моргает своими неприятными светлыми глазами с точечными зрачками. Художник стоит у окна и курит трубку метровой длины, из которой вьется светлый желто-зеленый дымок. Логик-лжец сидит все в том же углу и читает свою дурацкую непонятную книгу, не смотря на то, что освещение слишком тусклое для чтения.
   Я перестаю звенеть ложечкой в чашке и сажусь в кресло, из-под которого сразу вылетает стая бабочек и птиц, и исчезает в зарослях орнамента, изображенных на потолке. Художник и лакей недовольно поворачивают на меня свои головы.
   - Какой вы громкий, Вадим. - недовольно и очень тихо произносит художник. - Вы можете расплескать тишину.
   Я действительно нахожу, что после того, как я сел в кресло, по пространству комнаты прошло какое-то волнение, которое выгнало еще десяток бабочек из разных углов комнаты. Недовольно извинившись, я принимаюсь молча пить свой кофе. Эти фокусники-циники могут, в принципе, валить отсюда, если они уже сделали то, что им нужно. Если им нужно было таким изощренным способом убить человека и поиздеваться над православной верой, то они успешно справились с этим. Чего же тогда они ждут? Устали и решили отдохнуть и расслабиться?
   - Что же она там, стесняется? - внезапно восклицает лакей и, подойдя к нарисованной двери, открывает ее. За дверью стоит девушка. Она вздрагивает от неожиданности и делает два шага назад в штрихованную темноту, но пригласительный жест лакея заставляет ее войти в комнату.
   - Добрый вечер, Анна Павловна, проходите же и присаживайтесь.
   Он придвигает к ней стул, оборвав все корни, которыми стул вцепился в пол, и из-под стула выпархивает десяток бабочек. Эти бабочки и птицы вылетают из-за малейшего беспокойства. Девушка садится, смущенно и очень мило улыбнувшись. Я узнаю ее: эта девушка живет на нашей улице и работает в детском саду. Говорят, что она ни разу не была за мужем из-за своей стеснительности.
   - Именно так, Вадим. Это милое существо девственно, как росток подснежника, только что расцветший и дарящий миру свой прекрасный аромат. Черт побери! Где официант?!
   В комнату входит еще один дубликат лакея, одетый в строгий костюм официанта и с подносом в руках. Лакей делает удивленное лицо:
   - Где вино даме?
   - Сию минуту, уважаемый лакей, сию минуту.
   Официант уходит через входную дверь в звездное пространство и возвращается оттуда, неся на подносе фужер с кроваво-красным почти непрозрачным вином. Гостья неуверенно берет фужер с подноса и тихо здоровается.
   - Итак, Анна Павловна Кондратьева. - торжественно произносит лакей, расхаживая взад и вперед по комнате, заложив руки за спину. - Феноменально доброе, светлое существо. Она нашла свое призвание - возню с подрастающим поколением. Такое ощущение, что она пришла в этот мир именно для этого! Молодая, милая, привлекательная, с характером легче воздуха. Множество мужчин потерпело поражение, пытаясь взять эти бастионы, но всем им был дан отпор в исключительно вежливой форме, выраженной в словах "Я не готова", "Давай подождем" и так далее. Никто не смог посягнуть на ее невинность.
   В продолжение всей речи лакея. Аня смущается и пытается спрятать глаза.
   - Знали бы вы, господа, какие прелестные и живописные сцены разыгрываются в голове Анны Павловны, перед тем, как войти в мир снов!
   Аня вздрагивает и чуть не роняет фужер.
   - если бы я взялся экранизировать ее мысли и мечты, то я вполне мог бы делать огромные деньги на высококачественном порно, поражающем своим разнообразием и изощренностью.
   Девушка вскакивает и, закрыв лицо руками, пытается уйти сначала через нарисованную дверь, потом через входную. Все ждут окончания ее бесплодных попыток скрыться. Вернувшись, она снова садится на стул и обреченно замирает. В зарослях орнамента успокаиваются птицы, вспугнутые паникой девушки.
   - Анна Павловна, никто из нас не считает зазорным выдумывать пошлости и вести распутную астральную жизнь. Этого не делают только те, кто ведет распутную реальную жизнь. На вашей кристальной совести ни одного пятна.
   - Зачем вы это вот так, при всех говорите? - очень тихо произносит Аня.
   - Я прошу вашего прощения, если это так вас задевает, но здесь все свои, и все вас понимают. Это вот, - художник, это - логик-лжец, это - официант, а это - Вадим, но он никому не скажет, верно, Вадим?
   Я молчу в ответ. Конечно, я не скажу никому, черт побери. Это было бы очень не по-джентельменски и аморально. Лакей выжидает паузу и, так и не дождавшись моего ответа, обращается к Ане:
   - Он не скажет, Анна Павловна. Это было бы не по-джентельменски и аморально.
   Видно, что она не особо верит и доверяет окружающим, и чувствует себя оскорбленной и униженной. Мне очень жалко ее.
   - Мы, действительно хотим вам помочь, - доверительно произносит лакей. - пейте вино, в нем нет алкоголя, к тому же такого овина вы никогда не пробовали.
   Девушка поднимается взгляд от пола и устремляет его в глаза лакея. Видимо, не найдя там обмана, она берет фужер с севшей на него красивой бабочкой и выпивает все, что в нем было.
   - Ну как? Ведь не пробовали?
   В ответ Анна Павловна молча кивает и снова смотрит в пол.
   Мне больно осознавать, что эта прелестная девушка обречена на что-то ужасное и обречена безысходно. Все снова замолчали, вновь оставив эфир птицам. Логик уткнулся в свою книгу, художник снова молча стоит у окна, курит свою длинную трубку и смотрит на звезды. Лакей, достав свою дирижерскую палочку, помахивает ей, в результате чего от нее исходит мягкая музыка, которая какими-то комьями разлетается в разные стороны и очень гармонирует с пением птиц. Официант просто замер в дверях, как манекен, с подносом в руках. Аня по-прежнему смотрит в пол. Иногда она поднимает глаза, чтобы осмотреть комнату, но встретив мой взгляд снова опускает глаза. Видно, что ее очень удивляет окружающее, но она никак не может побороть страх и смущение перед ним.
   Мне очень хочется успокоить ее каким-нибудь праздным, ни к чему не обязывающим разговором. Я очень хочу предупредить ее об опасности, которая ждет ее здесь, но не могу, потому что не знаю, как мне спасти ее от этой опасности.
   - Вы боитесь? - как можно теплее и дружественнее спрашиваю я.
   - Нет, просто странно как-то все здесь... Непонятно.
   - Это все вот этот фокусник придумал, черт бы его побрал... - киваю я на лакея.
   Аня смотрит на лакея-дирижера, покачивающего своей палочкой и не обращающего никакого внимания в нашу сторону, и заинтересованно улыбается. Видно, что ей нравится то, чем стала моя комната. Она с ожиданием смотрит на меня и ждет, что я еще скажу. Мне приятно, потому что я вижу, как действует на нее наш разговор. Ее смущение проходит.
   - Ведь это вы в детском саду работаете? - спрашиваю я, не найдя других вопросов.
   Она кивает в ответ, слегка улыбнувшись.
   - А почему вы выбрали именно эту профессию?
   - Я очень люблю детей.
   - А у вас есть дети? - зачем-то задаю я этот бестактный вопрос.
   Она отрицательно качает головой:
   - Я не нашла еще человека, который мог бы стать отцом моих детей.
   - Ну у вас еще все впереди. Вы молодая, красивая и, я думаю, имеете право повыбирать.
   - Спасибо за комплимент, - улыбается она, внезапно выпрямившись в кресле и приняв более свободное положение - А у вас есть дети?
   - Да, есть - с готовностью отвечаю я. - два мальчика. Одному одиннадцать, другому пять. Они сейчас в лагере. Я тоже люблю детей, ведь это цветы жизни.
   Я замечаю, что во время моих слов она иногда смотрит через мое плечо на лакея, и в глазах ее есть какой-то смущенный сдерживаемый интерес.
   - Нет, - улыбается она - цветы - это мы, а дети - наши семена, которые позже так же становятся цветами.
   - Вот это да! А вы еще и философ!
   - Нет, это сказал мне один человек, когда я училась в университете.
   - А где вы учились?
   - В медицинской академии на педиатра. Я решила связать свою жизнь с детьми, когда еще сама была ребенком.
   Я деликатно смеюсь.
   - Это замечательно. А давно вы живете в N?
   - Да, я здесь родилась.
   - Хотите кофе?
   - Да, но чуть позже. - отвечает она, глядя на лакея, после чего встает, идет к нему, не сумев побороть в себе стеснение, и снова садится на свое место, закинув ногу на ногу.
   Я немного смущен этим вниманием к его особе.
   - Что бы вы хотели узнать от него? - спрашиваю я.
   - Да все... а то сидит, понимаете ли, и ноль внимания. Кто он вообще? - недоумевает она, зачем-то поглаживая ногу.
   - Понятия не имею. - отвечаю я, глядя на ее руку, скользящую по бедру то вверх, то вниз. - Он втерся в мое доверие, воспользовавшись моим хорошим настроением, пришел сюда, в мою квартиру и развлекается, издеваясь над людьми. - я понижаю голос до полушепота - Он и вас, наверное для этого сюда...
   Она не дает мне договорить:
   - А как вы думаете мужчина издевается над женщиной? - как-то слишком в упор и издевательски спрашивает она меня. Это уже совсем не походит на то, как она вела себя сначала. И как она вообще сюда пришла? Как священник пришел?
   - А как вы сюда пришли? Эта дверь, она, ведь, нарисованная. Ее вон тот художник нарисовал. Я сам видел, как он это делал.
   Вместо ответа, Анна встает, подходит к лакею, мнется и, сражаясь со смущением, произносит:
   - Эм-м... Здравствуйте... Не могли бы вы присоединиться к нашей компании... Кофе попьем, поговорим... а?
   Лакей только прижимает палец к губам, словно Анна Павловна сильно помешала его музицированию. Девушка пожимает плечами и возвращается на свое место. Если бы не это зеленое освещение, она была бы красной от стыда. "Лакей - абсолютный не джентльмен и подонок ко всему прочему" - думаю я про себя. Анна полуложится в кресло, облокотившись на поручни кресла и уставляется на меня, будто желая продолжить беседу. Мне неловко от этой ее перемены и кошачьей вальяжности.
   - Вадим, ведь так вас зовут?
   - Да... Вадим...
   - Так вот, Вадим, какие женщины вам больше нравятся? - спрашивает она, нарочно громко и глядя сощурившись в сторону лакея.
   - Мне? Э-э... М-м... Мне нравятся блондинки ростом где-то сто шестьдесят сантиметров, с зеленым цветом глаз... Они любят детей, готовят... Которая меня тоже любит... - начинаю я как-то глупо описывать вою жену - Ждет с работы и радуется, когда я прихожу, всегда может меня понять, не изменяет, нежная, добрая, ласковая и так далее... Вот такие вот женщины мне нравятся... А что?
   - Ничего. Просто хотелось бы получить ответ на этот же вопрос у него. - кивает она в сторону лакея. - или у него, или у него... Они все... Одинаково симпатичные. - кивает она в сторону всех остальных, закусив нижнюю губу. Достав косметичку, Анна начинает красить губы. Все так же глядя в сторону лакея.
   Я чувствую себя крайне глупо со своей успокаивающе беседой. Теперь следует ее попросить вести себя поскромнее. Скинув с ног босоножки, она усаживается, подобрав ноги под себя, и устремляет взгляд в сторону лакея и художника, будто сравнивая их. Она ощупывает взглядом все их тела, задерживая его на промежности и на глазах. Мне очень неловко в этой ситуации, и я, уже не видя необходимости в оказании своего внимания, отворачиваюсь в сторону и смотрю на летающих из стороны в сторону птичек и бабочек.
  
   Слышно, как Анна ни с того ни с сего выдыхает с каким-то стоном. Я вижу, как она твердым шагом подходит к лакею, садится прямо на него, обняв его корпус ногами и впивается своими губами в его губы. Лакей резко взмахивает своей палочкой, от чего музыка как-то испуганно вздрагивает и приобретает нарастающий агрессивный тон, после чего палочка исчезает в руке лакея и он полностью отдается порыву обезумевшей Анны. Услышав эту сорвавшуюся музыку, художник откладывает свою трубку, логик - свою книгу и все, включая официанта, подходят к креслу лакея. Лакей так же встает, отстраняет от себя Анну в центр образовавшегося круга, и все начинают раздеваться. Музыка нарастает, по комнате все тревожнее и тревожнее проносятся птицы и бабочки. Через некоторое время в комнате остаются четыре одинаковых обнаженных мужчины, полураздетая Анна Павловна, прильнувшая к паху одного из них и я, не знающий что делать и куда деть глаза. Музыка нарастает.
   Я не чувствую воздуха в своей груди от этой сцены и не могу даже пошевелиться, чтобы отвести взгляд от этого ужаса. Вдруг музыка резко умолкает, и Анна с нарочито громким чмоканьем освободив член одного из них от своих губ, смотрит на меня, улыбается и без тени какого-либо смущения произносит в образовавшейся тишине:
   - Вадим, вы обещали мне кофе...
   Музыка взрывается и продолжается каким-то сатанинским шумом, словно это черти в экстазе овладели оркестром. Одновременно с этим, Анна Павловна бросается на ближайшего к ней мужчину и отдается ему громко и страстно. Остальные присоединяются. Образовавшаяся оргия сопровождается бесконечным вихрем обезумевших от страха птиц и бабочек, вылетающих из-под их ног.
   Обретя способность двигаться, я зажмуриваю глаза и бросаюсь вон из комнаты. За пределами комнаты эта ужасная музыка не слышна, остались только стоны Анны, которые время от времени срываются на крик, или наоборот, становятся приглушенными. Я про себя думаю о том, что лучше была бы слышна эта сумасшедшая музыка. Все еще плохо соображая, я, словно идиот, подхожу к чайнику и делаю кофе для Анны Павловны, потом сажусь и пью его, не решаясь войти в комнату, после чего снова делаю кофе то ли ей, то ли себе. Мне приходится сидеть так очень долгое время, слыша, и пытаясь не слышать ее стоны и крики, а иногда даже визг и хрип из-за стены. Спать не хочется то ли из-за кофе, то ли из-за стонов, то ли от того, что сердце в груди не находит места от всего происходящего.
   За все то время, что я сижу на кухне, я начинаю успокаиваться и привыкать к оргии, что продолжается уже часов пять по моим расчетам, которые основываются на количестве чашек выпитого кофе. Теперь я сижу, облокотившись на подоконник открытого окна, смотрю на звезды и швыряю все, что попадется под руку в эту пустоту.
   Наконец я дожидаюсь того момента, когда Анины крики стихают и снова иду в комнату с чашкой кофе и блюдцем, чтобы дать их этой шлюхе в педиаторской детолюбивой шкуре.
   Не доходя до комнаты, я вижу, что зеленоватое свечение из ее дверей исчезло. Обстановка в ней снова поменялась. "О Боже" - говорю я про себя - "Станет ли она когда-нибудь такой, какой была раньше?!" В комнате стоит какая-то черно-лиловая тьма. Она густая, словно чернила. По всем углам растут какие-то черные кусты, с цветущими на них розами разных оттенков красного. Вокруг них очень много светящихся точек, которые летают, словно насекомые. Быть может, это светлячки, только очень ярко светящиеся. Кроме них света в комнате не дает ничто. Пахнет только розами. Играет спокойная музыка, по-моему, это рояль и скрипка. Где-то в углу комнаты я слышу смешное блеянье. Повернув голову, я вижу маленького белого козленка, объедающего один из розовых кустов. Вокруг него суетятся вспугнутые с куста светлячки.
  
   Я ищу глазами лакея и прочих. На секунду в моем сердце зажигается свеча надежды на то, что они все исчезли, ушли или испарились, чего от них вполне можно ожидать. Но свеча сразу гаснет, потому что я нахожу их все на тех же местах и за тем же занятием: лакей думает, логик читает, художник курит длинную трубку. Анна Павловна сидит в кресле в противоположном от них конце комнаты, развалившись в достаточно пошлой позе, полуодетая и расслабленная. Волосы почти полностью закрывают лицо. Видна только часть подбородка. Я демонстративно подхожу к ней, чтобы отдать кофе, который она просила у меня, но спотыкаюсь в темноте о куст и выливаю горячий кофе на ее голые ноги. Анна даже не вздрагивает, и мне вдруг кажется, что она мертва. Но, отодвинув волосы, она смотрит на меня как на растяпу. Ее взгляд мутный и ничего не выражает. Откуда ни возьмись, появляется официант, вытирает ее ноги полотенцем и протягивает небольшую чашечку кофе. Анна берет ее, ставит рядом с собой и снова замирает, уйдя в себя.
   - Аккуратнее, Вадим... Это же почти кипяток.
   Ко мне подходит художник с кистью и палитрой. Дойдя до того места, где я пролил кофе, он как будто стирает пятна кистью, словно ластиком, в том числе и с халата Анны Павловны.
   - Постарайтесь, чтобы я тратил как можно меньше времени на закрашивание погрешностей, которые обнаруживаются из-за вас...
   - Это моя квартира - резонно, на мой взгляд, отвечаю я.
   - А это моя картина...
   - Не сердитесь, Вадим. Когда его извлекают из вдохновляющих мыслей, художник всегда такой зануда.
   - Что же предрассудительного в том, что человек впадает во вдохновение? - раздраженно отвечает художник.
   - Ничего, но вас оттуда бывает трудно достать.
   - И что? Кто этим не грешен? Логика вы ни за что не достать из его читального транса, тебя, уважаемый лакей, иной раз за волосы не вытянешь из музыки. И все вы, - а в том числе и я, - всегда раздражены этим пробуждением, как и любой спящий, чей сон прерван на самом прекрасном. Беден, ничтожен и не нужен тот человек, у которого нет той бездны, из которой его иной раз приходится доставать!..
   - Не кипятитесь, мой дорогой деятель изобразительных искусств, вы абсолютно правы. - как можно помпезнее произносит лакей на возмущенную речь художника, пытаясь, видимо пошутить этим тоном над серьезностью собеседника. При этом он дирижирует своей коротенькой палочкой, создавая в воздухе музыкальный отрывок, как нельзя лучше подходящий к словам "ты прав", после чего снова прячет палочку и продолжает. - Но очень многие регулируют эти бездны, или создают им дно на уровне нормы, видимо для того, чтобы не разбиться совсем при падении. Не могу сказать, насколько это печально, и буду ли я прав, сказав такое... Вадим, а какова ваша бездна?
   Я долго не могу найти ответ, сначала от неожиданности заданного мне вопроса, а потом от того, что вообще не хочу говорить со столь аморальными людьми, наделенными таким огромным количеством какого-то искусственного снобизма. Но все упорно ждут моего ответа. Даже логик поднял голову от книги и смотрит в мою сторону.
   - Любовь. Моя бездна - это любовь. - отвечаю я, желая задеть их этим, будучи уверенным, что это чувство никому из них не знакомо.
   Некоторое время они молчат.
   - Вы герой, Вадим. Вы - сильный человек. - произносит логик-лжец. - в отличие от всех остальных бездонных пропастей, любовь не имеет ступеней. В нее падают и либо сразу вылетают с другой стороны, либо повисают в какой-нибудь точке и бессильно болтаются там. Любовь, как бездна, ничья. Она невидима, и проходящий поскальзывается и падает, как глупое животное в примитивную ловушку. То, что вы присвоили себе эту бездну и сделали в ней ступени, характеризует вас как сильного человека. Вы - сильный и жестокий человек, Вадим.
   Я не пытаюсь возразить на эту белиберду о безднах со ступенями, решив, что это либо еще одна цитата из книги логика-лжеца, либо они совершенно не поняли того, что я хотел им сказать или на что намекаю.
   - Однако, время подкрепиться, уважаемые присутствующие. Где же наш гость со слабым духом, но сильными руками? - спрашивает лакей.
   - Что. Еще не все?! - устало восклицаю я. - Кто на этот раз и в чем он на этот раз провинился перед вами, кроме того, что родился? Ведь за это вы над людьми издеваетесь?!
   Лакей снисходительно улыбается:
   - Созданные окружающей средой идеалы, пусть вполне стандартны и в основных своих чертах более или менее вечные, но все же на протяжение всей их жизни никем ни разу так и не достигнуты. Человек стремится к силе и красоте во имя защиты добра и вдруг находит себя полной противоположностью тому, к чему стремился, либо обнаруживается, что он топтался на месте и ни на йоту не приблизился к идеалу, а только смотрел на него, и от этого была иллюзия приближения. Как это обидно, ведь оказалось, что человек достиг в своей силе того, что не может смотреть в глаза тем, кто может, а в красоте того, что смущается даже прохладных к нему женщин. Тело его прекрасно, но душа похожа на манную кашу с комочками. Первый его вопрос: "Почему?", и первый его же ответ: "Не верю!". Ему кажется странным этот тупой дисбаланс, и человек проверяет его: после каждого духовного поражения он ищет телесной победы в разрушении. Он, надрываясь, гнет железо, ломает камни, убивает зверюшек, которые свободно смотрят в глаза кому угодно, и находит, что на этом фронте все в порядке. Так может и на фронте "фиаско" все в порядке? И снова духовное поражение - у нее такие длинные ресницы, что ее глаза царапают его душу, и он снова не смог купить газету. И вновь под его руками ломается дерево, гнется железо, хрипят щенки. И все так целенаправленно и серьезно, ведь это, всего на всего, проверка, и он снова попробует взглянуть в эти голубые глаза, что с той стороны кассы газетного киоска. М-м... Так вы голодны, Вадим?
   Я отвечаю, что приготовлю сам, если мне захочется.
   - У вас в доме сплошные консервы и кусок арбуза, а скоро будет мясо. Много мяса.
   Эти слова настораживают меня, но я молчу и глажу козленка, который, не обращая на меня внимания, ест черный розовый куст.
   - Я слышу нарисованные шаги. - произносит из темноты художник.
   Смутно видно, как нарисованная дверь открывается, и в комнату врывается чей-то светлый силуэт. Его сразу окружают светлячки, и становится видно, что вошедший - мужчина около 40 лет. Он одет в светло-серый брючный костюм с галстуком. Лицо этого человека выражает отчаяние и бессилие. Он останавливается и стоит несколько мгновений, видимо, пытаясь понять, куда он попал. Но душевное смятение, в котором он находится, гасит этот интерес - ему все равно. Мужчина подбегает к окну, продираясь сквозь колючие кусты и, не обращая внимания на них, раздвигает занавески и долго смотрит на звезды, в каком-то отчаянном замешательстве. Все присутствующие смотрят на него молча, замерев в темноте, поэтому пришедший не слышит их и не видит.
   Вдруг, козленок блеет и отскакивает от меня, видимо уколовшись об особо острые шипы роз. Мужчина у окна вздрагивает и резко поворачивается в сторону звука. Он подходит к козленку и долго смотрит на него необычным и абсолютно непонятным взглядом. Козленок, не обращая на него внимания, щиплет черную траву вокруг его ног. Светлячки окружили и освещают журнальный столик, с непонятно откуда взявшимся воткнутым в него топором. Оставив козленка, мужчина подходит к столу и берет топор, очевидно, не понимая того, что делает. Руки его сильно дрожат, дыхание срывается. Он медленно подносит топор острим ко лбу и снова отводит его, словно примерившись для удара, потом вдруг резко кладет на стол руку, размахивается и ударяет. В последний момент отведенный в сторону, топор вонзается в стол рядом с пальцами. Мужчина тяжело дышит, осознавая содеянное и снова заносит топор. Козленок, испуганно шарахнувшийся от резкого и громкого звука, испуганно запутывается в кустах, топает копытцами, пытаясь высвободиться, снова пугается своих пут и, высвободившись от них, начинает бегать по комнате, громко стуча по полу, вновь и вновь попадая в кусты, пока наконец не врезается в ногу мужчины.
   - Весело тебе, сученок, весело?! - орет мужчина.
   Он берет паникующее животное , с трудом кладет на стол и с размаху, ни сколько не задумавшись, наносит удар топором по его шее. Сразу видно, что этому человеку ни разу не доводилось совершать такое раньше, потому что удар приходится не так, как надо. Козленок с очень громким криком вырывается из его рук и падает к ногам, с наполовину разрубленной шеей. Мужчина роняет топор, поднимает его, снова берет козленка и кладет на стол. Животное не может сопротивляться - рана слишком тяжелая. Козленок все еще пытается кричать и бить ногами.
   Я не могу смотреть на это и отворачиваюсь, но куда бы я не повернулся, везде вижу эту картину, словно она соединена с моей головой и поворачивается вместе с ней.
   Мужчина начинает в панике наносить хаотичные удары в разные места шеи животного, не замечая того, что топор повернут острой частью вверх. Сообразив это, он переворачивает окровавленное орудие и продолжает терзать козленка. Удары получаются нечеткими, направленными куда получится и достаточно слабыми, поэтому топор как будто пережевывает шею животного, тело которого при каждом ударе вздрагивает и до последней возможности борется за жизнь. Брызгает кровь, и видно, что мужчина плачет. Эту сцену на всем ее протяжении озвучивает музыка, бьющая колоколами неуместно торжественно.
   Наконец, голова отделяется от туловища и падает на пол. Мужчина брезгливо бросает топор, пятится, спотыкается и падает рядом с тем местом, где был распят священник. Ощутив себя в тупике, он прижимается к коленям и замирает, глядя в темноту.
   Все светлячки, что были в комнате слетаются к столику, из-за чего остальная комната остается затопленной этим густым фиолетовым мраком.
   - Финита ля комедия, господа. - произносит лакей, войдя в освещенное место. - К чему это трагическое и мучительно убийство? Вадим снова напуган, а мы, голодные, вынуждены ждать, когда же это наш горе-мясник соизволит отнять у мяса жизнь.
   Я чувствую дрожь в руках, которую стараюсь побороть. Мне очень странно и страшно осознавать эту ужасную смерть: еще недавно я гладил этого милого козленка, и вот он мертв, убит непонятно кем и непонятно для чего.
   Прибегает официант и уносит тушку животного. Я закрываю глаза и тру виски, пытаясь успокоить терзающие меня чувства: гнев, раздражение, растерянность, а главное - страх. Мне очень страшно... За себя страшно...
   Подняв голову и открыв глаза, я вижу, что комната распадается. Распадаются не только стены, пол и потолок, но и все пространство между ними. По стенам, полу, потолку и просто по воздуху пробегают и расширяются трещины. Трескаются кусты роз, светлячки, черно-лиловая тьма, вместе с этим распадается неподвижно сидящая Анна Павловна и, наконец, живодер. Они исчезают равно как и кусты роз: без мучений, крови, будто не зная или не видя того, что здесь происходит. Я вздрагиваю, сообразив, что разделяю их участь, но вижу, что трещины проходят сквозь меня.
   Светлеет. Видно, что новые декорации будут из какого-то серого мрамора. Половина лица Анны Павловны, задумчиво улыбаясь, смотрит на художника, испускающего эти трещины одному ему понятными движениями. Вскоре пространство комнаты становится все исполосовано сетью трещин, которые разделяют его на мелкие кусочки, превращающиеся в сухие листья, с шелестом падающие на пол комнаты. Постепенно от лица Анны Павловны остается лишь половина улыбки, которая через некоторое время все же сморщивается и падает к моим ногам жухлым кленовым листком. Я поднимаю его и долго ищу на нем изображение остатков ее улыбки. Не нахожу.
   - Нет, Вадим, этот листок не самый красивый. - говорит художник, - Возьмите вот этот.
   Он явно доволен содеянным, и его пока не волнуют мнения других людей, он лишь пытается поделиться радостью, вызванной тем, что у него получилось.
   - Вот. - подносит он мне лист, на котором можно найти почти все осенние цвета. В его глазах видно сдерживаемое напряжение от ожидания моего восторга.
   Я оглядываю комнату. Теперь она из мрамора пепельно-серого цвета с черными и белыми прожилками. В углах стоят колонны, увитые, - впрочем, как и стены, - вьющимися растениями, которые были изображены на обоях. Подняв голову, я вижу, что стены уходят так высоко, что почти смыкаются, однако виден просвет, который закрыт решеткой. В стенах расположены по спирали и уходят вверх небольшие окна, за которыми тьма. Из них иногда вылетают голуби. На стене, там где висел ковер, образовался театральный занавес. Освещение в комнате такое, какое бывает во время пасмурного дня. Оно исходит ниоткуда и почти не дает теней. Теплый и влажный ветер шуршит листьями, которые лежат везде, даже на журнальном столике, прилипнув к крови.
   Лакей-дирижер поднимает свою палочку и запускает тяжелую, но не громкую органную музыку. Звуки теперь льются не отовсюду, а только из маленьких окон, что расположены в стенах. Эти звуки выгоняют голубей, которые в панике хлопая крыльями улетают до решетки, протискиваются сквозь нее и исчезают в непонятно-белом небе.
   Глядя на это, я нахожу себя стоящим посреди комнаты и закинувшим голову так, что устает затылок. Я поспешно беру себя в руки и сажусь в свое кресло. Все вновь замерли в своей идиотской задумчивости. Я начинаю сомневаться в том, живы они или нет, во время их уходов в себя, потому что книга логика вся усыпана листьями, но он все равно продолжает смотреть в нее.
   Когда в комнату входит официант, неся на подносе несколько блюд, приготовленных из мяса, все сразу оживают и подходят к журнальному столику. Официант ставит поднос прямо на кровь, и по всему видно, что она никого не смущает. Официант снова уходит из комнаты и возвращается с кувшином, у которого очень длинное и тонкое горлышко. Все начинают есть мясо и пить вино из кувшина, разливая его по длинноногим бокалам.
   - Присоединяйтесь, Вадим. - предлагает лакей.
   Мне почему-то страшно отказывать этим людям, но я превозмогаю свое оцепенение и отвечаю достаточно твердым голосом:
   - Нет... Я сказал: если мне захочется есть, то я приготовлю сам.
   От запаха жареного мяса у меня предательски урчит живот.
   - Я слышу, что вы уже хотите. - улыбается лакей.
   - Я сам знаю, когда голоден, а когда нет. Мне претит есть животное, которого цинично и жестоко убили прямо на моих глазах.
   - Не цинично, Вадим, а бессильно.
   - Все равно, это убийство! - кричу я и чувствую, как мой подбородок трясется, - Почему вы так просто к этому относитесь?! Почему вам не жалко, когда убивают?!
   - Что вы жалеете, когда видите смерть? Себя, или того, кто убивает?
   - Что за идиотский вопрос?!! Поймите, ла... как вас... лакей-дирижер, поймите: живое существо уходит из жизни, оно прощается и расстается с нею. Жизнь от начала и до конца проносится у него перед глазами и уходит от него! Я жалею того, кого убивают, потому что это самое страшное и печальное - в последний раз пронесшаяся перед глазами жизнь! Ясно, кого я жалею?!!
   - Вы уже умирали, Вадим?
   Я вздрагиваю от этих слов, потому что слышу в них намек на то, что меня хотят убить.
   - Не бойтесь, Вадим, - все так же ровно и спокойно произносит лакей. - С вами ничего не случится, ведь у вас есть мое слово. Единственное, что требуется от вас. - это не вмешиваться в происходящее. А почему я спросил о том, умирали вы раньше, или нет - это все из-за вашего уверенного тона, которым вы описывали последний миг. От вашего рассказа у меня сложилось впечатление, что такое случалось и с вами.
   - Нет, я не умирал и не хочу... Я еще не все сделал в этой жизни.
   - А вот логик, представьте себе, умирал... Расскажите нам, уважаемый логик-лжец, о том, как вы однажды умерли.
   Логик отрывает взгляд от книги и подумав начинает:
   "У меня был фонарик, который мог светить только вперед. Вокруг была темнота, и я очень боялся остаться в ней. Я шел туда, куда светил мой фонарик, а он светил только вперед. Вокруг были деревья, а иногда стены, а иногда - вообще не пойми что. Среди этого всего очень часто расцветали руки, которые просили чего-то, чего я не понимал, потому что говорить могут только рты, а рты не расцветали. Расцветали только руки. Часто по дороге попадалась печаль или радость. Они были следствием чего-то, а чего - я не знал, и поэтому, находя их, я присоединял их к тем событиям, к которым считал нужным. Как и все порядочные обладатели вперед-фонариков, я старался собирать побольше радости. Но когда ее долго не оказывалось поблизости, мне приходилось собирать и печаль, чтобы не обвинять себя в отсутствии чувств. Конечно, ведь меня любили, а бесчувственных и излишне печальных не любят. Я же хотел, чтобы меня любили. А пока меня любили, то и я всех любил, а любили меня всегда.
   Вот так я и шел с фонариком. Встречая других, я поднимал шляпу, заходил к близким в гости, дарил и принимал подарки, давал и брал в долг... пока не наткнулся на тупик. Обратно идти было нельзя, потому что темнота, вперед нельзя, потому что тупик. Я понял, что придется умереть - не стоять же вот так на месте, глядя в стену. И тут меня охватила досада: черт возьми, о чем же я раньше думал, а? Почему я не взял с собой лестницы, чтобы приставить к тупику и хоть немного пролезть по ней если не вперед, то хотя бы вверх. Ай-яй-яй, ведь он у меня столько времени назад в долг взял, а завтра обещал вернуть. Что же это получается - все остается у него? А вот она меня на обед к себе приглашала, на великолепные пироги с яблоками. Я ведь так люблю пироги с яблоками, но не приду... А еще кто-то говорил, что скоро появится то-то и то-то, с помощью которых можно будет сделать это и вот это, чего раньше не могли делать совсем. А еще руки перестанут расцветать. А они меня так достали! Какое же дурацкое время мне досталось! Подумать только: все что меня просили, я сделал, что надо сделал, и после меня осталось столько, что просто завались, а умираю как будто и не делал нихрена. Мог бы и не напрягаться всю жизнь на всеобщее благо и ради всеобщей любви, ведь все равно подох бы с таким же точно недоумением.
   Мне вдруг жутко стало обидно за похороны моего тела. Ведь наверняка крест поставят вместо плиты, а мне вот именно сейчас захотелось, чтобы была плита. А лучше вообще кремироваться и лежать кучкой в пепельнице. Так ведь все равно закопают и крест воткнут! И будут приносить потом непременно синие цветы. Я только сейчас понял, что ненавижу синие цветы, хотя понятия не имею, какие цветы синие а какие - нет. Я никогда не разбирался в цветах. Знаю только, что цветы бывают искусственные и естественные. Искусственные синие цветы - это вообще никуда не годно, а будут, - я уверен, - именно такие! Будет стоять толпа, будут плакать и молиться за душу мою, потом плача и сморкаясь бросят в могилу по горсти земли, потом, опять же плача и сморкаясь, пойдут поедать пирожки с яблоками, запивая их водкой и даже не чокаясь. Они будут говорить: "Он ведь так любил пирожки с яблоками". А потом каждый год будут пить за меня снова и снова не чокаясь, после чего на досуге они будут делать это и вот это тем-то и тем-то, и руки не будут цвести под их окнами. Будет все, до чего я не дотянул. Кроме того, завтра он не отдаст мне долг, и я не схожу к ней на пироги с яблоками. "Дерьмо" - подумал я, подытожив свою досаду, выключил фонарик и умер... Неужели стоит жалеть такого человека. Вадим?"
   - Не стоит - соглашаюсь я, - Но вы говорили о себе, а я говорил об остальных.
   - До своей смерти я и был остальным.
   - С остальными людьми, людьми добрыми и хорошими, все не так... Их стоит жалеть.
   - Тогда мне снова приходится задавать этот же вопрос: как давно вы умирали в последний раз?
   - Да не умирал я!!! Что за глупости! По вашему нельзя никого жалеть?!
   - Это невозможно - никого не жалеть, ибо жалость к другим есть эквивалент чувства облегчения от того, что не оказался на их месте.
   Я устало опускаюсь в кресло. "Как можно все самое высокое, красивое, доброе, светлое понять вот так, бросить его к своим ногам и растоптать?! Почему на этом свете есть такие люди?! Почему?!" - кричит в моей голове мысль, порожденная отчаянием и усталостью.
   - Но почему нужно было так жестоко убивать этого козленка? Разве вы не могли придумать что-нибудь кроме него, что-нибудь без кровопролития? Зачем эта ужасная смерть?
   Все удивленно смотрят на меня.
   - Нет, мы не могли придумать чего-нибудь другого... Мы же не волшебники и чудес не творим. Любое живое существо по всем законам должно принести пользу своей жизнью: или родить еще кого-то или быть съеденным, хотя в обоих случаях оно становится съеденным хотя бы могильными червями. Все живое индивидуально предназначено для воспроизводства себе подобного для сохранения вида. Именно ради этого оно ведет столь разнообразную жизнь: питается, спит, общается, строит жилища. Оно либо выполняет эту цель и становится съеденным, либо не успевает выполнить, и его съедают, потому что тем, кто съедает так же необходимо питаться, чтобы сохранить вид. Породить этот козленок никого не мог, потому что он был один. Он принес не меньшую пользу. Жизнь домашних животных запланирована не ими и зависит не от них.
   Я сажусь в кресло. Закидываю голову и просто бесцельно смотрю вверх на решетку. Оттуда капает вода, которую я раньше не замечал. Наверно, там, за решеткой, моросит дождик, или просто пасмурно и очень влажно. С каким бы удовольствием я согласился сейчас помокнуть под дождем, лишь бы не было этих подонков! Я не люблю дождь: когда он монотонно стучит по стеклу, - хочется спать. Сейчас же мне хочется плакать и лезть по этим стенам к дождю, выбрав меньшее из двух зол. Меньшее зло становится великой благодатью в безвыходном положении. Я завидую птицам, которые вылетают из звучащих окон, протискиваются через решетку и улетают проч. Я не могу проникнуть сквозь решетку. Она, как мой страх и отчаяние, мешает твердости моих поступков. Я забываю, что это моя квартира и чувствую себя лишним здесь. Вместо того, чтобы выкинуть их за дверь к чертовой матери, я философствую с ними и тщетно пытаюсь наставить их на путь истинный, который чужд им и, как будто, презираем. Я очень боюсь, что они уйдут и оставят меня в этой ужасной комнате из серого мрамора с листьями, дождем и тяжелым воем органа; вокруг которой лишь пустота и какие-то кретинские звезды. Это все парадоксально. Верните мне Иру, комнату, друзей и мой нормальный мир, и я обещаю - я забуду вас, а вы, умоляю, забудьте меня!!! Хочется плакать.
   Листок, проносимый ветром, прилип к моему лицу и заставил опустить голову. Я замечаю, что в комнате потемнело, быть может оттого, что я долго смотрел на светлый квадрат зарешеченного неба. Занавес на стене открыт. За ним находятся несколько столиков и стульев. Это кафе. Оно освещено искусственным светом, идущим непонятно откуда, и окружено то ли искусственными, то ли просто излишне декоративными деревьями. Столики накрыты маленькими скатертями, на которых стоят свечи, вставленные в канделябры, рядом с которыми стоят аккуратно сервированные салфетницы.
   В моей комнате никогда не было столько пространства. Быть может исчезла стена, и они захватили чужую квартиру? Значит, соседняя квартира есть! Значит, звезд нету!
   Я бросаюсь к входной двери и открывая ее, заранее радуюсь родной лестничной площадке... Но обнаруживаю снова звезды... Я в гневе захлопываю дверь и возвращаюсь в комнату, чтобы проверить свою догадку об исчезнувшей стене. Уверенным шагом я иду столикам и с размаху ударяюсь в невидимую стену, разбиваю нос и губу. Схватившись за лицо, я поворачиваюсь в сторону оккупантов моего дома и вижу направленный на меня луч проектора. В груди закипело бешенство, и я наполнен жаждой набить этим ублюдкам физиономии, перешагнув тем самым все свои моральные принципы. Но капля воды, упавшая мне на голову заставляет поднять голову, и я вижу решетку. Гнев исчезает непонятно куда, и я бросаюсь в кресло и закидываю голову, чтобы остановить кровь, идущую из носа.
   - Мы должны были предупредить вас о том, что это лишь проекция, но вы так мило молились, что мы решили не мешать... - слышится голос, принадлежащий кому-то из них, и я вижу протянутый мне платок.
   Взяв платок, я прикладываю его к носу и сажусь так, чтобы не смотреть на решетку, которая пугает и раздражает меня.
   Музыка звучит теперь значительно тише, так, что слышен шелест листьев, передвигаемых ветром. Некоторые из них залетают в "проекцию" и скользят по полу "кафе".
   Слышится шорох чьих-то шагов, и я вижу, как в комнату входит девушка. Она очень грустна. Ее сумочка слетела с плеча и волочется по листве. Белое платье и светлые волосы слегка развеваются от ветра, дующего ей в спину. Медленно и, словно специально шурша листьями, она идет в кафе. Я напрягаюсь от мысли о том, что над ней хотят так же подшутить, как недавно надо мной. Она так красива, и было бы крайне жестоко... Хотя, конечно, они способны и не на такое.
   Однако, прекрасная девушка беспрепятственно проходит в кафе и садится за один из столиков. Она плачет, закрыв лицо руками, ее плечи едва заметно вздрагивают.
   - Опять это ваше... Эта ваша жестокость!!! - ору я - Зачем.. К чему это?!! Она сможет оттуда выйти?
   - Тише, Вадим... Конечно, сможет. Если смогла войти, то сможет и выйти. У нее горе, и здесь нет места вашему возмущению. Нет ничего парадоксальнее, чем возмущение горю! - тихо говорит лакей такой интонацией, будто объясняет мне сюжет фильма - Ее муж подозреваем ей в измене и не сознается. Она не верит его доводам и оба остались без сил от объяснений и подозрений, поэтому души их истощены, и это, по-моему зовется у вас депрессией. Но все же есть человек, которому больно когда ей больно, которому грустно, когда ей грустно, ну и так далее. Этот человек - Сергей Степанович - влюблен в нее - Алису Евгеньевну - с первого взгляда. Они каждое утро ездят на работу с одной остановки. Он вычислил время, когда она выходит из дома, чтобы сесть с ней в один автобус. Это любовь?
   Я молчу.
   - Сейчас мы посмотрим: любовь это, нет, и насколько. По чистой случайности Сергей Степанович прогуливается рядом.
   Я сразу смотрю на нарисованную дверь, и мои ожидания оправдываются: дверь открывается и в комнату входит человек в возрасте явно не равном юности девушки. Заметив ее, мужчина останавливается в нерешительности. Его глаза бегают, и сразу видно, что он слегка ошеломлен этой неожиданной встречей.
   После долгих и беспокойных раздумий мужчина решается войти в кафе. К этому моменту Алиса уже перестала плакать и помешивает кофе, который принес ей официант. Она не замечает Сергея Степановича, остановившегося неподалеку в нерешительности. Освещенное светом кафе лицо Сергея Степановича оказывается неприятным. Он стоит, ломая руки, и смотрит на грустную Алису. Наконец, решается и подходит к ней. По его робости видно, что это первый его подобный подвиг, а по лицу Алисы, наконец заметившей его, видно, что она уже давно знает о неравнодушии к ней этого человека. Быть может, она жаловалась мужу на это, пытаясь вызвать ревность. Быть может, у Сергея Степановича были неприятности из-за этой страсти к светлой Алисе. Во всяком случае, когда он сел, Алиса попыталась пересесть за другой столик, но ей не удается это, потому что Сергей Степанович вдруг хватает ее за руку и торопливо говорит что-то. Она ему отвечает и снова садится на свое место. Сергей Степанович щелчком пальцев зовет официанта и делает заказ. Официант приносит бутылку с вином и два бокала. Сергей Степанович наливает в них вино и протягивает один Алисе. Она отказывается. После нескольких тщетных попыток уговорить ее, Сергей Степанович выпивает вино из обоих бокалов. После этого следует длинный разговор, во время которого Сергей Степанович пытается снова взять руку Алисы в свои руки. Из всего видно, что Сергей Степанович пытается убедить девушку в чем-то, но она все время лишь отрицательно качает головой. Периодически он наливает себе бокал за бокалом. К тому времени, как он заканчивает бутылку, речь его все более наполняется восклицаниями. Он часто размахивает руками, и в конце концов, оскорбляет Алису, что можно определить по ее лицу. Девушка встает и быстро идет к выходу. Сергей Степанович осознает сказанное, встает и пытается остановить ее. Алиса не хочет ничего слушать и вырывается из его объятий. Потом что-то кричит ему в лицо. Это заставляет Сергея Степановича застыть в неприятном изумлении, выйдя из которого, он ударяет девушку по лицу. Алиса падает, потом снова встает и бежит к выходу. Ей мешают каблуки. Сергей Степанович осознает содеянное и снова пытается остановить девушку и извиниться. Алиса бьется в его объятиях, кричит и плачет. Сергей Степанович понимает, что все его усилия исправить ситуацию приведут только к худшим последствиям, что она теперь его бесконечно ненавидит и боится. Он впивается губами в ее шею и начинает задирать платье, осознавая или не осознавая, что он делает.
   - И здесь должен появиться я! - произносит лакей и направляется в "кафе". Он что-то громко произносит, и Сергей Степанович отскакивает от Алисы, несколько мгновений смотрит на лакея, после чего закрывает лицо руками и убегает в темноту.
   Алиса сидит на полу и плачет. Лакей подходит к ней и, коснувшись ее плеча, произносит что-то, видимо осведомляясь - в порядке ли она или нет. Девушка кивает. Тогда он протягивает ей руку и помогает подняться. Они садятся за столик, и лакей заказывает то ли чай, то ли кофе.
   За чаем или кофе Алиса что-то долго рассказывает лакею, который не вставляет в ее монолог ни единого слова. Во время этого монолога она долго и эмоционально благодарит лакея за спасение соей чести и все время держит его руку в своих. На лице лакея понимание и сочувствие. Он как губка впитывает ее речь, взгляд, эмоции и отдает ей в ответ внимание, сострадание и заинтересованность. Быть может, именно это побуждает Алису перейти от благодарности к исповеди. От восклицаний ее речь переходит в ровное повествование.
   "Скотина" - думаю я - "Такие люди - самые страшные люди. Они заставляют вас довериться им, но внутри себя они с диким хохотом топчут то, что им доверили так безоглядно. Это полное отсутствие искренности. У людей, у которых нет искренности не может возникнуть любви. Что за человек без любви? - мертвый человек".
   Между тем на столе появилось шампанское. Лакей, продолжая слушать, разливает вино по бокалам. Разговор приобретает шутливо-дружеский тон. Девушка часто наклоняет голову набок и улыбается, когда возникает пауза и лакей смеется или комментирует что-то из ею сказанного. Он может великолепно это делать, я знаю, - я слышал. Эта сволочь может процитировать ей кого угодно вовремя и к месту. Этот эгоистичный сноб может зачитать ей четверостишие какого-нибудь классика, или - еще проще - сам сочинить на ходу какую-нибудь миленькую незамысловатость, созданную для того, чтобы уголки ее губ еще и еще создавали улыбку, и чтобы она еще и еще наклоняла голову. Она ведь знает, что это ей чертовски идет. Быть может, фотограф выразил свое восхищение, когда нашел это, быть может она сама нашла это, стоя у зеркала. Он прекрасно это знает, и если бы он делал это действительно будучи очарованным этим светлым легким существом, чтобы еще и еще раз посмотреть на ее чуть наклоненную голову и искреннюю улыбку, чтобы вспомнить ее снова и снова, тогда бы я улыбнулся и благословил бы их... Но я прекрасно вижу, что этот черный подлец просто протягивает руки и охватывает своими пальцами ее душу, которая даже не трепещет и позволяет делать с собой все, что захочется его пальцам.
   Они снова смеются. Выпита вся бутылка вина и заказана еще одна. Они сидят, облокотившись далеко на стол, и говорят что-то друг другу на пониженных тонах. Лакей только спрашивает, а она только отвечает, и оба смеются. Быть может речь идет о Сергее Степановиче, а может быть еще о чем-то.
   - Представляете, художник, Сергей Степанович пешком пошел домой...
   - Время позднее...
   - Не в этом дело. По дороге он пил и молился о том, чтобы она забыла то, что произошло тут, то есть не успело произойти. Это, впрочем, не мешало ему покупать что-нибудь в каждом круглосуточном ларьке, попадающемуся ему по пути. Постепенно его междуларьковая молитва теряла четкость и обрастала всякими посторонними просьбами: житейскими, гражданскими и социальными. Упоминалась там даже лампочка в подъезде, которую он уже третий раз вкручивает на собственные деньги. Не усмехайся...
   - Извини... продолжай...
   - Придя домой (кстати, лампочка в подъезде снова не горела), Сергей Степанович полчаса лежал на диване и чувствовал, как кружится голова и потолок, на который он смотрел. Среди этой карусели набегали и проходили мимо воспоминания сегодняшнего дня: остановка - она, работа - ее фото на столе, снова остановка - снова она, кафе -... Все-таки молитва - странная штука: нельзя спросить - учел ли Всевышний эту просьбу или пропустил мимо ушей. А если не учел, то почему, а если учел, то когда выполнит... Потом Сергей Степанович вспомнил, что голоден и пошел на кухню. Холодная курица с соусом успокоила его душу в том, что господь учел его мольбы и, быть может, даже поставил подпись и печать под всей его ахинеей, включая лампочку. Эту уверенность фундаментально укрепил бокал холодного пива. Сергей Степанович был в полнейшей уверенности, что если он откроет дверь на лестничную площадку, то ее будет освещать замечательная улыбающаяся лампочка 60 Ватт. Твердо и почти не шатаясь, Сергей Степанович открыл дверь, и бокал с пивом упал на холодный бетонный пол лестничной площадки, разбившись в темноте. Снова гора, как шестилапая химера залезла на его плечи, и снова ощущение реальности всего происшедшего, с ужасным скрипом отворив дверь, залезло в его душу. Он сел на пол и подумал, что Алиса умная и добрая девочка, она не станет позорить себя и его... А он завтра уедет из города и все начнет сначала. Куда? В Москву, конечно же, в Москву! Он отличный работник с огромным стажем. Его там с руками оторвут. Вот завтра же первым поездом и уедет.
   Он снова бодро встал и пошел снова на кухню. Там он очень укорял себя за этот оптимизм и за отсутствие сокрушения о содеянном. Вдруг оказалось, что оно было. Совесть набросилась на него и заставила плакать. Пришлось снова подавить ее оптимизмом. И так снова и снова. Чтобы не было ни того, ни другого, Сергей Степанович взял курицу, пошел в комнату и включил телевизор - лучшее средство от любых невзгод. Как всегда в это позднее время показывали два сношающиеся тела. Увидев это, Сергей Степанович молча пошел в ванную, тщательно помылся и, не меняя выражения лица человека, увидевшего нечто уму непостижимое, пошел на балкон и, как был голым, выпрыгнул. Этаж очень кстати оказался двенадцатым, так что травм не было... Мало того, лежит это тело чистое, как младенец, но мертвое, как мертвый младенец, и найдут его только завтра... Смотри, уже танцуют!
   Лакей и Алиса действительно танцевали. Они говорили что-то друг другу на ухо, будто их кто-то мог подслушать. Может быть потому, что музыка у них там была слишком громкой. Здесь же по-прежнему гудел этот хренов орган, навывая какую-то печальную ахинею. Такое ощущение, что без дирижера он решил играть самостоятельно.
   - Я, честно говоря, не понял, зачем ты так длинно и красочно описал мне последние минуты жизни старого сладострастника? Мог бы быть лаконинее: "выбросился из окна".
   - Извини, увлекся... Это все мое чтение... Не это главное. Меня интересует вопрос - какого черта он помылся? Право же, аффект, вызванный порнушкой по кабельному каналу, заставляет людей чертовски творчески мыслить. - смеется логик-лжец.
   - Перестаньте смеяться, заклинаю вас. - тихо произношу, стиснув зубы, чтобы не дать себе сорваться - В моем обществе над этим не смеются.
   Я не жду ничего хорошего в ответ, однако же логик и художник перестают смеяться.
   Танец, между тем, продолжается. В обычные объятья и круговые движения лакей вставляет классические па, которые знают все, и поэтому Алиса может подыграть ему в этом. Лакей берет розу и в процессе танца иногда проводит ее лепестками по лицу Алисы. Разговор продолжается. В один момент, когда лакей наклоняется в очередной раз к ее уху, чтобы сказать что-то, Алиса поднимает голову, и губы лакея вместо уха касаются ее шеи. Он победно улыбается, и танец перетекает в большее. Теперь она вся его, а он принимает ее как должное и ни одним волнением своей души, - если таковая у него есть, - не принадлежит ей. Его руки, губы, глаза делают все то, о чем она успевает подумать. Алиса уже на столе и походит на жертву, обреченную самою собой на исполнение собственной мечты. Девушке кажется, что этот черный гость, молчаливый и понимающий, спасший ее от старого извращенца, - О! Как она ему благодарна! - вдруг вспомнит о том, кто она и кто он, о своих детях, жене, или о том, что она замужем; принесет сто тысяч извинений и уйдет! Она очень и очень боится этого, ведь она так благодарна ему, и он должен быть благодарным ей за ее благодарность. Поэтому Алиса впивается пальцами в его спину и обхватывает ногами его тело как можно крепче, чтобы он только не ушел, ведь она ему всю душу открыла, а человек, которому открыли душу не может просто уйти.
   Девушка-жертва не оставляет на себе никакой одежды и повинуется любому движению лакея. Он везде в ней, а она благодарно-неистова и принимает его в себя так, как захочет он. Два раза она кричит и разрывает кожу на его спине... Потом ослабленно опадает и лежит на столе, глядя вверх. Наверное, там те же звезды, что и за окном. Лакей сидит на стуле и смотрит на нее, созерцая содеянное.
   Как это мне ни странно, я не мог оторваться от этой пошло-циничной беззвучной пантомимы. В моей голове мелькает догадка о том, что именно это увидел Сергей Степанович по кабельному телевидению... Да нет... не может такого быть... По телевизору в это время идет масса подобной похабщины... Но зачем же он все-таки помылся?
   Алиса одевается. Ее взгляд немного смущен, как будто она сомневается в том, можно ли ей это делать или нет. Лицо лакея все так же задумчиво-оценивающе. Девушка подходит к нему сзади, обнимает, и они еще некоторое время о чем-то говорят, после чего лакей инициирует прощание. Алиса делает вид, что спохватилась, и смотрит на часы. Поцелуй. Потом она уходит в темноту, два раза оглянувшись. Только когда она исчезает, лакей выходит к нам и выключает проектор. "Кафе" пропадает, и мраморная темница снова наполняется светом закатывающегося зимнего солнца, безнадежно закрытого слоистыми облаками.
   - Поистине, человеческой благодарности часто не бывает пределов - Улыбаясь произносит художник, глядя на лакея.
   - Дело не в пределах благодарности, а в проблеме ее выражения. Почему-то они считают, что вся благодарность должна быть выражена и выражена полностью, пусть даже и беспредельная, если таковая есть. Право же, их недоверие насчет того, принята их благодарность, или нет, порой обескураживает.
   - Вы просто воспользовались минутной слабостью женщины - вставляю я, чтобы внести ясность в ту чушь, которою они говорят. - Вы сначала запудрили ей мозги своими дифирамбами, а после этого... Это самый обычный кобелиный способ, которым пользуются все бабники.
   Я не слежу за речью. Из меня сыплются такие слова, которые раньше я употребил бы только в крайнем случае. Хотя сейчас случай просто запредельный.
   - Вадим, я вас уверяю, что до самого завтрашнего утра Алиса Евгеньевна не почувствует никаких угрызений совести. Они начнутся только с вопроса мужа: "где была ночью? У подруги?"
  
   - Почему вашим родителям никто не сказал, что своих детей нужно любить? Почему никто не показал им, что из вас получилось? Откуда вы, черт возьми, такие жестокие, безжалостные и циничные люди? Откуда в вас столько этого дурацкого пафоса, которым обладали самые жестокие люди?..
   Мне кажется странным, что эти вопросы изверглись из меня только сейчас. Действительно, этот человек появился в городе неизвестно откуда, пешком, одетый непонятно во что... И никто не знает о нем... о них... ничего! Мне конечно понятно, что его слова насчет социологического опыта - полная ложь, и я не ожидаю от его рассказа о себе (если таковой будет) ни слова правды. Эти вопросы вылетели из меня так же, как и все предыдущее - из-за эмоционального потрясения.
   - Если взять все суждения, тезисы, мысли и прочие продукты человеческого разума, которые создает в своем уме человечество в данный момент, то мы получим кучу непонятных противоречащих друг другу обрывков фраз, абзацев, четверостиший и черт еще знает чего. - Начал логик. - Эта куча постоянно меняется, перекрашивается, перемешивается, но ни на секунду не покидает эфира, так как человечество ни на секунду не перестает мыслить об окружающем мире. Однако в этом сонме бесполезного трепа встречаются высказывания, соответствующие действительности. И вот одно из них: "ваши родители назвали вас Вадимом"... Но совершенно недавно, настал тот момент, когда в хаосе лжи и противоречий возникло совпадение мнений, которое полностью описывает положение вещей в этом мире. В результате этого момента появились мы, то есть я... Думаю, это не так сложно понять...
   - Неужели бог создал вас, чтобы творить это безобразие?! - Недоумеваю я - Не может этого быть...
   Разумеется, я не верю этому бреду, как здоровый человек, но зачем-то пытаюсь привести их к противоречию, чтобы они отказались от своего бреда.
   - При чем тут Бог? - Недоумевает художник. - Нас никто не создавал. Мы появились в результате момента истины. Полтора года назад.
   - И вы хотите сказать, что тот человек, который нашел истину породил вас затем, чтобы вы издевались над людьми и творили зло? Истина должна нести добро. Это известно даже ребенку...
   - Во-первых, нет того человека, который нашел истину. Мы, то есть я, случились из-за совокупности множества разных мнений разных людей. Во-вторых, истина никому ничего не должна, как не должно расположение песчинок на пляже. - Произносит лакей.
   - Значит вы творите эти преступления на правах людей, располагающих истиной? Так? Неужели истина, которая доступна вам, состоит в этом? - Продолжаю я задавать вопросы, почти смеясь над ними. - Вы могли бы проповедовать ее во благо.
   - Мы не располагаем истиной, иначе этот момент, породивший нас, длился, пока мы были бы живы, или находимся в сознании, а это в принципе не возможно.
   - Бог мой! Тогда зачем же он породил вас? - восклицаю я в каком-то непонятном восторге и смеюсь. - И на каких тогда правах вы творите весь этот беспредел?
   - А с какой же целью ломается ветка дерева, когда ветер дует на нее с силой, превосходящей ее предел прочности? С какой целью падает капля, ставшая слишком тяжелой? Мы всего лишь продукт очередного критического момента, созданный окружающей средой, основанной на случайностях. Прав на себя мы никаких не брали, в прочем так же, как и обязанностей. Основной тезис очевиден: "нельзя то, что не возможно". Что касается моей, - или нашей, как хотите, - уверенности в некоторых выводах, то их мы сделали, потому, что пришли в этот мир уже личностями, и способны видеть очевидное.
   - И вы хотите, чтобы я вам поверил? В эту чушь? - Недоумеваю я.
   - Нам все равно. Вы спросили - мы ответили. Я ни разу в своей жизни не лгал, а только, быть может притворялся, чтобы приспособиться среди мне подобных и понаблюдать. Так как никто из нас понятия не имеет о цели своего существования, в совокупности с внезапным рождением и способностью видеть очевидное, то мы завтра умираем. Нам очень скучно жить среди вас, а жить среди них я не могу, потому что родился человеком, как единственным существом, обладающим разумом, который создал этот момент истины. Можете смеяться Вадим. Это гораздо приятнее, чем ваш испуг. Я рад, что поднял вам настроение повестью о своем прошлом. - улыбнулся лакей.
   Мне действительно весело. Эта милая стройная чушь как-то успокоила меня и прогнала все страхи. Я замечаю в своей руке фужер с вином, и вспоминаю, что мне принес его официант, когда я слушал бред и задавал вопросы. Вино действительно превосходно, и я пью его с удовольствием и без всяких мыслей о подвохе. Позже я понимаю, что вся моя расслабленность и веселость есть следствие его действия. От этого вина очень приятное опьянение: никакой тяжести в голове, никакого помутнения разума. Только смелость, только расслабленность. Теперь я уже разговариваю с ними как с людьми, чье мнение мне действительно интересно, не вдумываясь, - верю я в него, или нет.
   - С какой же целью тогда вы устроили весь этот спектакль? Почему для этого выбрали меня? Я какой-то избранный? Помеченный судьбой, или этой самой истиной?
   - Нет, вовсе нет. Никем вы не помечены, и хватит одухотворять истину. Истина - это всего лишь действительное положение вещей в мире, в противоположность лжи. А цели сегодняшнего... э-э... спектакля не было вовсе. Разве что эмоциональная разрядка. Нам очень осточертело жить среди глупости, и непонятности. Нам странно наше внезапное появление здесь, из-за которого мы не можем ослепнуть и заблуждаться так же как вы. В последний день после принятия решения, я решил сделать так, как хотел бы я и вмешаться в несколькие противоречия...
   - На каких правах?
   - На правах свободного человека, ибо человек, которого завтра не станет, свободен полностью. Так же не упускайте одну из истин: нельзя то, что невозможно.
   - А как же вы говорили, что ни разу в жизни не лгали... Вспомните прошлую нашу встречу: вы сказали, что вы - социолог...
   - Это был обман, а не ложь. Обман - это тактический маневр, который в последствии становится раскрыт. Заяц бежит по кругу, лисица это знает и обманывает его, побежав навстречу. Заяц понимает это уже в зубах у лисицы. Разве это ложь? Я сказал, что я - социолог, и вот я здесь.
   - Не вижу разницы... - Произношу я со скептической усмешкой - Так вы хотите сказать, что все мы слепы? Даже я?
   Художник кивает, хотя до этого я говорил с лакеем.
   - Мы обещали не демонстрировать этого вам, и мы этого не делаем. Вдумайтесь, отбросив предрассудки, и вы сами в этом убедитесь. - Отвечает художник.
   - Вам трудно это сказать?
   - Нет, но мы обещали вам...
   - Я хочу прозреть! - вино ударило мне в голову до такой степени, что я не обдумываю это решение. Оно основывается только на желании.
   - И зачем это вам?.. У вас еще есть шанс отказаться.
   - Я стану исправлять то, что делал вслепую - с готовностью отвечаю я, отпив из фужера и выдохнув.
   - С чего начать?
   - С того, что ближе всего мне, и где я успел больше всего напортачить.
   - Ты нигде не напортачил... - произносит как-то грустно художник и подходит к двери, ведущей в нашу с Ирочкой спальню.
   От этой его интонации я не верю в то, что он говорит, и жду его действий. Художник стоит и как будто ждет чего-то. Не дождавшись того, чего ждал, он распахивает дверь. Я подхожу к проему и вижу вместо пресловутых звезд красивый пейзаж. Зеленые холмы, покрытые мягкой травой уходят словно волны в бесконечность и сливаются с поразительно синим небом. Обычно такие пейзажи бывают на иллюстрациях к милым детским сказкам. На вершине одного из холмов стоит Ирочка, одетая в платье, чем-то похожем на средневековое. Такого платья она, конечно, никогда не носила. Ирочка машет платком вслед удаляющемуся на коне человеку, которого нельзя узнать, оттого, что он уже далеко. Ира давно увлекается средневековыми легендами, и это все вполне в духе тех книг, которые она читает.
   - Ну и кто это?
   - Тот кто на коне?
   - Да. Это я, надеюсь?
   - Боюсь, что нет. Вас в ее мечтах, - а это ее мечта, - уже давно нет. Вы - ее сбывшаяся мечта. Но с ее живым, почти детским воображением трудно прожить, совсем не мечтая.
   - Вы хотите сказать, что мечта - это путь к измене? - Раздраженно восклицаю я. - это вы имеете виду? Или то, что я не должен был жениться по своей любви, во избежание того, что обо мне перестанут мечтать?! Это вы имеете ввиду?! Что за чушь!
   - Вовсе не чушь, и мнения здесь никакого нет. Она действительно любит вас. Этот светловолосый мужчина, почти уже скрывшийся на горизонте, - начальник ее отдела на работе. Он самый эффектный и перспективный молодой человек на предприятии, и фигурирует основным персонажем в мечтах большинства сотрудниц замужних и незамужних.
   - И у нее тоже, да?! - Сжимаю я бокал в руках.
   - У нее немного в другой роли. Он приходит к ней, клянется в любви, дарит миллионы роз, серенад и поэм, но она отвергает его, говоря, что она замужем, и сердце ее навсегда у вас.
   - Она другому отдана, и будет век ему верна, да? - зло смеюсь я.
   Их слова почти успокоили, хотя это чувство все еще кипит во мне. Это ревность!.. Да, это ревность! Никогда не думал ее почувствовать. Если она думает обо мне, то какого черта в ее мечтах он? В ее голове какого черта он?! В ее душе, голове и теле по ночам должен быть я! Еще недавно мы сидели на кухне, смотрели друг другу в глаза и рассказывали, о том, как же мы соскучились друг по другу, хотя никогда не разлучались более чем на восемь рабочих часов. Мы чуть не плакали от счастья о том, что наконец-то эти разлучающие будни кончатся, и мы будем принадлежать друг другу всецело и полностью. Этой ночью она была такой страстной... С рождением первого ребенка мы построили на даче небольшой китайский садик и целую неделю возились в земле, выстраивая ровные параллельные бороздки. Она постоянно была недовольна тем, что получалось, и заставляла меня переделывать... Мы были счастливы как дураки... Ей богу - как дураки! А как она назвала меня своим героем, когда я заставил бежать какого-то наглеца, пристававшего к ней на танцах! Она так и сказала тогда: "мой герой"... Тогда почему я, ее герой, стою оперевшись на косяк двери, ведущей в ее мечту, и смотрю, как она со слезами на глазах... Со слезами?! Со слезами?! Она вытирает слезы с глаз. Она плачет о том, что он уехал!! "Другому отдана"!..
   - Кто умер в результате вашего... Вашего опыта? - процедил я не отрывая взгляда от ее слез.
   - Никто. По крайней мере, мы никого не убивали.
   - Отлично - Сказал я скорее себе, чем им и пошел на кухню. "Если она нисколько не смутится, увидев меня... Если она окажется столь вероломной, чтобы изобразить на своем лице радость, то..." - проносится в моей голове, пока я размешиваю крысиный яд в вине, от чего оно принимает ни на что не похожий цвет... "Ей достаточно извиниться, и поклясться больше так не делать" - говорю я себе, неся в ее мечту бокал в вытянутой вперед себя руке.
   Вся публика молча расступается передо мной, опустив головы. От этого я чувствую себя на высоте. Мне льстит эта тишина и моя вседозволенность. Не хватает только торжественной музыки моему шествию.
   Вот я вхожу. Она не видит меня и продолжает смотреть вслед уже давно исчезнувшему из виду наезднику своей вероломной мечты. Я стою за спиной своей супруги и выдумываю, как мне поэффектнее появиться перед ней. Но она опережает меня, оборачивается, чтобы уходить и, наконец, замечает меня. Ее глаза, увлажненные слезами, выражают сумасшедшую радость, и Ира бросается ко мне в объятия, словно мы не виделись так давно, что уже боялись позабыть друг друга.
   - Кого ты провожала? - спрашиваю я холодно, ничем не отвечая на ее радость.
   - Никого... Никого. Он совсем никто. Я ему всегда это говорю, забудь о нем! Я так рада видеть тебя. Я так давно не видела тебя здесь!
   Повисает пауза. Она никогда не ожидала увидеть меня здесь и теперь не знает, что ей делать, потому что ее мечта не предусматривает этого случая. "Она не предусматривает меня!" - думаю я и ощущаю, наконец, бокал в своих руках. Я молча протягиваю его Ире.
   - Что это?
   - Пей.
   - А ты меня потом поцелуешь?
   Я молчу и жду. Я просто должен испортить ее мечту. Я не знаю, как сделать это по-другому.
   Ира ждет моего ответа, и, решив, что он не нужен, и что я ее обязательно поцелую прикасается своими прекрасными детскими губами к бокалу. Черт возьми! Пьет! Пьет! Вот дура! Что ты делаешь? Ах!
   Я слежу за своими ощущениями. Сердце сжимается тысячами сомнениями и раскаяниями, но я не останавливаю ее. Ира допивает до дна, морщится и кашляет. Мне жалко ее, как всегда было жалко, когда она принимала невкусные и горькие лекарства. Она отдает мне бокал и продолжает морщиться. Пытается превозмочь себя, сделать нормальное лицо, и снова улыбаться. Вместо этого она судорожно хватает меня за одежду и тянет к себе. Я цепенею от ужаса, и упорствую ее порывам обнять меня. Если бы я не потерял возможность двигаться, то оттолкнул бы ее от страха, хотя мне хочется прижать ее к себе, заплакать и вернуть все обратно, если бы это было возможно. Вместо этого я стою, сотрясаемый ее конвульсиями, держу бокал в дрожащих руках и сдавленно плачу, боясь разразиться рыданиями. В пустой голове мечется один единственный бесполезный вопрос: "Что я наделал?!".
   Медленно и постепенно Ира падает, но держится за мои плечи. Вдруг ее лицо приобретает обычные черты и перестает быть искаженным. Она пытается дотянуться до моих губ, но ей этого не удается из-за ее слабости, которая нарастает с каждой секундой. Кажется, что дотянуться до моих губ - это обязательный для выполнения долг. На ее лице мольба о том, чтобы я помог ей в этом, но я по-прежнему недвижим и напряжен всем телом. Я наблюдаю за всем тем, что с ней происходит, и не могу воплотить хотя бы одно из тех желаний и чувств, что кричат во мне. Так и не добившись своего, Ирочка медленно, но, не прекращая борьбы, сползает к моим ногам и остается лежать в каком-то некрасивом положении, а я продолжаю стоять с бокалом в руках и не знаю, что делать и что наделал. Я поворачиваю голову в сторону дверного проема и вижу в дверном проеме их грустные осуждающие взгляды и слышу их молчание. "Нужен ли тебе ваш китайский садик, ее герой?" - Осведомляется каждый взгляд. "Сможешь ли ты теперь ждать приезда ваших детей?" - Спрашивает молчание. "А ты будешь плакать на моих похоронах?" - спрашивает ее взгляд, как-то страшно и некрасиво, искоса и вывернуто устремленный в ее синюшное небо, задумчиво минуя мой взгляд - "Пожалуйста, не успокаивай детей в их горе, я хочу, чтобы они плакали. И ты плачь, ладно?" - просили ее страшные и спокойные глаза. Я бессильно смотрю в лица порожденных истиной, в надеже на то, что хоть кто-нибудь из них опустит глаза, чтобы я хоть на унцию почувствовал бы себя правым. Я никогда не думал раньше, что возможно быть подобным ничтожеством. Таким, как сейчас.
   По реальности ползут сполохи, какие бывают на стекле во время дождя. Реальность преломляется, размазывается и течет в низ. Их неподвижные взгляды тоже, но одинаковые лица не меняются. В тишине колотится мое сердце, и я все жду, когда оно остановится от их взглядов, искажающихся и дрожащих сквозь рябь, текущую вниз... Текущую вниз... Размывающую... Текущую вниз... вниз... Пятна, пятна... Пятна и нет никого. Это потолок сквозь слезы... Сокращения диафрагмы, тишина и часы на стене варварски долбят по ночному покою....
  
   Триптих "поз. 1/3 - 1/3. День. Было". "\\\"
  
   - Даже в газетах писали... Говорили, что самая странная смерть, которая была. Просто умерла и все... Думаете мне легче было? Или сейчас легче?
   - Примите мои...
   - Да, действительно... Хватит об этом. Не хочется вспоминать. Я, кстати, с тех пор и пью... А раньше совсем не пил. Вообще. Вино только иногда. Так как давно вы в N?
   - Полгода.
   - Вам повезло с местом. N - это ведь такой замечательный город! Вам ведь здесь нравится?
   - Очень. Я планировал быть здесь проездом, но передумал, пожив здесь неделю. Поразительная притягательность! Это, скорее всего из-за позитивности, которая царит здесь...
   - Да-да.. Позитивность! Это замечательно, что вы заметный человек. Заметный и не странный.
   - Ха-ха... Как это?
   - Очень просто. Вы знаете, здесь жил человек незаметный и странный. Он, представьте себе, пришел в N пешком в каком-то рубище. Все что у него было тогда, это небольшой мешочек за спиной и все. Вот он поселился и незаметно жил, и был странным. А потом так же незаметно исчез. Я даже разговаривал с ним: он представился социологом, и...
   - И?..
   - Да, впрочем, ничего... Я хотел сказать, что хорошо, что вы такой открытый коммуникабельный, потому что оригинальность - это и есть открытая всем странность. Таинственных в своей странности людей боятся и сторонятся, а за открытыми, пусть даже в этой самой странности, следуют.
   - Спасибо...
   Мы шли с Михаилом Сергеичем по залитому солнцем тротуару и говорили ни о чем. Этот прохладный ветерок, это теплое солнце, эти тени на асфальте, все это способствовало именно такой беседе, которую можно завтра, или через час, забыть и от которой обычно остаются только впечатления. Этот молодой улыбающийся человек не оставлял во мне ничего, кроме позитива, и этим он был мне бесконечно приятен. Такие люди нужны нашему городу, потому что именно из таких людей этот город состоит. Да почему только городу? Миру! Миру нужны позитивные люди. Миру, с его несчастьями, страданиями и злом. И если мир будет состоять из таких людей, какие живут в N, то исчезнет все плохое на Земле...
   Я познакомлю Михаила с самыми лучшими своими друзьями.. Почему же только с самыми лучшими? - Со всеми! Я покажу ему самые интересные и замечательные места в городе. И он ни за что не уедет отсюда!
   - А что побудило вас поменять место жительства? Спросил я.
   - В моей жизни произошла трагедия: повесился лучший друг... и... и я просто не могу находиться там теперь.
   - Извините...
   - Ничего...
   - Самоубийство - это очень, очень странная штука: жил человек... и вот он уходит. Не прощается, не предупреждает, ведет себя как всегда вел, а назавтра... Чего им здесь не хватает? Ведь даже не знают куда уходят. А все равно уходят. Боюсь мне этого не понять.
   - Они сами себя не понимают... Или наоборот - понимают что-то свое, не то, что мы...
   - Да, я слышал о случаях, когда люди совершали это преступление совершенно без причины. Они говорили, что не находят смысла жизни. Но ведь им с детства твердят в чем он: жить, творить добро, постичь любовь и оставить после себя детей и еще что-нибудь, чтобы тебя помнили. Разве не так?
   - Так, так... Но они не соглашаются с этим, почему-то. Они пытаются искать другой смысл. Этот их, почему-то не устраивает. Философствуют...
   - Странно все это: искать то, что находится в твоих руках. Всегда думал, что это смешно. А теперь вижу, что грустно. Очень грустно. Философия должна помогать людям, как и любая другая наука, как искусство и театр... На то люди их и создали.
   - Согласен с вами насчет наук и искусства. Но философия, она что-то неизбежное. Все люди, хотят они, или нет, философствуют в той или иной мере. Даже мы с вами сейчас. Там, где я жил ранее, я знал многих "философов". Вы знаете: несчастнейшие люди. Они не могут радоваться, потому что стали размышлять над радостью; не могут как следует любить, потому что переосмыслили любовь; поставили под сомнение веру, красоту и все то что создано для блага и радости. Несчастнейшие люди, говорю вам...
   - Это удивительно напоминает мне одну басню на эту тему. Коротенькую. Кормятся куры во дворе, землю роют, клюют, а их петух пытается откопать что-нибудь на крыше. На железной, причем, крыше. Куры говорят ему: "Иди к нам, у нас тут много всяких червяков, жуков, гусениц и всякой другой еды", а петух им отвечает: "Нет ничего сложного найти еду там, где знаешь, что она есть. А вы попробуйте найти ее там, где ее нет"... Вот и они ищут смысл там, где он уже найден, и, естественно находят не его, а что-то другое, и от этого несчастливы. Есть же много других вопросов, на которые ответов еще не дано и не найдено. Зачем нарочно делать себя узником своих домыслов?
   - Замечательная басня. Главное, очень меткая. Меня поразила однажды совсем случайная выходка одного совершенно незнакомого мне человека. Я ехал в автобусе стоя, а он сидел на сидении с закрытыми глазами, хотя видно было, что не спал. Иногда открывал глаза, чтобы посмотреть какая остановка и снова закрывал. Спокойный такой интеллигентный юноша. Умный взгляд. В автобус зашла старушка, и он не уступил ей места. А уступила его пожилая женщина, сидевшая рядом с ним. Старушка сев на место сделала молодому человеку замечание, но он снова закрыл глаза, ничего не ответив. Естественно такое поведение оскорбительно для пожилого человека. Поэтому старушка сочла нужным напомнить ему в нескольких словах об уважении старости, но он снова не отвечал. Ты, Вадим, ведь знаешь характер старых людей, их постоянное желание пообщаться с кем-нибудь.
   - Да, знаю. И всегда разговариваю с ними. Я ведь знаю, насколько они одиноки в своей старости.
   - А вот он не отвечал и сидел с закрытыми глазами. А когда настала пора выходить, он встал и сказал старушке, что если ему в ее годы придется уповать на уважение к старости, то он постарается пораньше подохнуть. Представьте себе, так и сказал: "подохнуть". После того, как он вышел, все пассажиры стали говорить об испортившемся поколении и о развязности молодежи. Я же подумал именно об этой самой ожесточающей философии, об этой нехватке вечных истин, и попытке снова изобрести велосипед.
   - В N такого нет, смею вас заверить.
   - Надеюсь и верю. Ну вот мы и пришли.
   - Ах вот где вы живете! Прекрасное место, до свидания...
   - До свидания...
  
   Потом я шел по парку мимо прохладных фонтанов, смотрел на людей. Проходящих мимо, читающих газеты на лавках, ждущих кого-то среди фонтанных брызг, и ждал кого-то, читал что-то, проходил мимо вместе с ними. Я просто был с ними и не мог без них: деловито серьезных и безрассудно шутливых, чем-то опечаленных и смеющихся, смелых и стеснительных, дождливых и солнечных!
   До самого своего дома я рассуждал о нашем разговоре с Михаилом. Я всегда стараюсь не забывать разговоры на серьезные или интересные темы, и обдумывать их еще после разговора. Всегда оказывается, что мог бы сказать еще очень много. По предыдущему разговору я мог бы написать целое эссе, или художественное произведение, где главный герой ставит в тупик таких вот философов, ищущих корм на железной крыше. Но, к сожалению, я не писатель.
   О! Люблю ли я свой город?! Этот вопрос поставлен немного не так. Я обожаю свой город! Я жить без него не могу. N - город чистых сердец, светлых взглядов, честных помыслов и доброго смеха. Этот город воспитывает честных людей, добросовестных работников, любящих матерей и отцов и благородную юность. Здесь улицы называются "Цветочная", "Счастливая", "Незабываемой юности", "Обретенной радости", "Светлых дев"... Вы знаете хоть один город, где улица называется "улица светлых дев"?..
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"