Рабочий день в душном офисе крупной коммерческой компании, на которую я "пахал" вот уже третий год, подходил к концу. Была пятница. Этот день как-то не задался с самого утра. Всё началось собственно с того, что в офисе испортился кондиционер, и вскоре стало ясно, что отремонтируют его не раньше понедельника, и что немногочисленные вентиляторы окажутся бессильными в схватке с безжалостной июльской духотой. Конец рабочей недели. Я и так был от усталости как выжатый лимон, а тут ещё эта невыносимая духота. Конечно, нужно было взять отпуск, но кто же меня отпустит в самый горячий для нашего бизнеса сезон, когда компания делает едва ли не половину своей годовой прибыли? Всё, чем я смог облегчить своё несчастное существование в этот злополучный день, не предвещавший ничего хорошего, была ледяная бутылка минеральной воды, которую я достал из холодильника и с вожделением поставил перед собой. Кроме того, я снял пиджак, ослабил душивший меня галстук, расстегнул две верхних пуговицы рубашки и закатал по локоть рукава. Я сидел на своём рабочем месте, откинувшись на спинку кресла, на которой висел мой пиджак, заложив руки за голову и тупо уткнувшись взглядом в экран компьютера, тщетно силясь прочесть очередное сообщение, только что пришедшее мне по электронной почте (сто восемнадцатое за этот день), когда ко мне подошёл мой коллега. Мы с ним одного возраста, кстати, довольно молодого. Он присел на край моего стола, покрутил в руке фломастер-маркер и каким-то заговорщическим тоном спросил:
- Что вечером?
Вообще-то мы были не то чтобы очень дружны, хотя частенько сиживали в баре, иногда ходили на футбол, выезжали компанией на природу.
Я помассировал уставшие от нудной работы виски, придвинулся к столу, поправил галстук и причёску. Откровенно говоря, на этот вечер у меня не было никаких планов, да ничего особенно и не хотелось (все желания на этот момент были вытеснены одним-единственным - поскорее убраться из доконавшего меня духотой офиса), но нужно было что-то ответить, и я сказал:
- Посижу немного в кабаке, а потом... домой, наверное. Посмотрю ящик или кассету какую-нибудь поставлю. Под неё, скорее всего, и засну.
С некоторых пор, окончательно рассорившись со своими близкими, я жил один и проводил остававшееся от работы время в безумной скуке, транжиря его по кабакам и ночным клубам, дома перед телевизором, в случайных, неинтересных компаниях.
- У меня для тебя есть идея получше, - сказал мой коллега, загадочно улыбаясь и продолжая нервно крутить фломастер, - Мои хорошие знакомые пригласили меня сегодня на одно мероприятие.
Он, видимо, хотел что-то добавить, но почему-то смутился.
- Наверно, опять сауна или выпивка, - предположил я со скукой, выключил компьютер, надел пиджак и уже было собрался уходить, когда он остановил меня за рукав.
- Ошибаешься, - сказал он с досадой в голосе. - Кстати, не боулинг, не казино и не ресторан.
- Что же? - вяло поинтересовался я всё с той же тоской, по-прежнему не ожидая ничего интересного от нового предложения моего сослуживца.
Он забавно окинул глазами офис, словно пытаясь убедиться, что его не подслушивают, и мне даже представилось на мгновение, что он сейчас вот предложит мне заложить в офисе бомбу. Но он сказал:
- Пойдём. Я объясню тебе всё по дороге.
Признаюсь, ему удалось-таки немного заинтриговать меня, однако,
когда мы, наконец, вырвались из душегубки офиса и сели в его машину, и я снова поинтересовался, куда он задумал затащить меня, мой коллега, помявшись, ответил, что он, мол, не может это описать в двух словах, что я всё увижу сам, и что "это" могло бы мне, так или иначе, понравиться.
- Во всяком случае, откроешь для себя что-то новое, а не понравится - всегда сможем уйти, - сказал он, развивая посеянную им интригу.
Видимо усталость и жара сделали своё дело, совершенно лишив меня воли. Я даже не помню, как согласился.
Перекусив на скорую руку в кафе и взяв с собой бутылку коньяку, мы отправились на Васильевский остров. Мой сослуживец не помнил точно места, и мы минут двадцать вынуждены были колесить по каким-то линиям, перед тем как остановились возле красивого, хотя и довольно обшарпанного дома в стиле модерн. Мы открыли тяжёлую дверь подъезда и по лестнице с останками некогда великолепной лепнины поднялись то ли на третий, то ли на четвёртый этаж.
На звонок дверь квартиры открыла изрядно подвыпившая полная дама неопределенного возраста в домашнем халате и с дымящейся беломориной в зубах.
- Чё надо? Вы к кому? - недружелюбно выдохнула на нас перегаром дама.
- Добрый день. Мы... мы, собственно, к Двуликову, - неуверенно пробормотал мой коллега, похоже, несколько огорошенный таким приёмом.
- У него свой звонок, - заявила дама и, оттеснив нас, просунула свой грузный торс в дверной проём, чтобы для пущей убедительности постучать пухлыми пальцами по табличке под кнопкой звонка с надписью:
"ЕвгЕнiй Ивановичъ Двулiковъ. Аргонавтъ".
Я и, похоже, мой сотрудник, мы оба, действительно только сейчас заметили эту удивительную стальную табличку с выгравированной на ней готическим шрифтом странною надписью.
- Он прежде медную повесил, так через два дня спёрли. Цветной металл, - со знанием дела объявила дама. - Ладно, проходите. У себя он, - добавила она, немного смягчившись.
С порога я окунулся в пропитанную ароматами быта атмосферу коммунальной квартиры, хорошо знакомую мне с детства, но теперь уже изрядно забытую. Мы прошли в самый конец длинного тёмного коридора, по дороге то и дело задевая какие-то полочки, вешалки, холодильник, лыжи, натыкаясь на расставленные по полу батареи винных бутылок. Мы постучали в дверь комнаты. Нам открыли и...
Тут-то всё и началось. Когда мы ещё беседовали с пьяной дамой на пороге квартиры, я понял, что влип в явную авантюру, но махнул на это рукой, решив плыть по течению обстоятельств, пассивным созерцателем которых я добровольно оказался и, с другой стороны, желая подсолить свою в целом пресную, монотонную жизнь хоть какими-то приключениями.
Человек, открывший нам дверь комнаты, как мне показалось, выпрыгнул то ли из сказки, то ли из прошлого, отстоящего от нас лет этак на сто. Он был одет в элегантный светло-серый сюртук, не застегнутый, очевидно, по причине жары, и обнажавший изящный жилет, по которому струилась золотая цепочка карманных часов. В петлице сюртука - свежесрезанный цветок белой розы. К этому портрету добавлю: рубашку со стоячим воротничком, белоснежные манжеты которой, застёгнутые оригинальными запонками, выглядывали из рукавов сюртука, и широкий шёлковый галстук, заколотый золотой булавкой. Бледное худое лицо этого человека украшали блестящее пенсне в тонкой золотой оправе и золотистая бородка клинышком. Достаточно длинные волосы того же золотистого цвета были уложены также по-старинному. Вероятно, открывший нам и был тем самым господином, о котором сообщала странная стальная табличка на двери квартиры.
Когда мы очутились в комнате, мне показалось, что людей, находившихся там в тот момент, мы оторвали от какого-то театрального действа - то ли от генеральной репетиции в костюмах, то ли даже от самого спектакля. Все присутствовавшие - мужчины и женщины - достаточно молодые ещё люди, самому старшему из которых едва ли можно было дать тридцать пять лет, одетые подобно открывшему нам, с любопытством посмотрели на нас, вошедших. Для достаточно просторного помещения присутствовавших, как я успел заметить, было не слишком много - всего человек пять или шесть, включая хозяина. Комната была обставлена в том же старинном и поэтическом стиле, что очень гармонировало с собравшимся в ней обществом. Поражало изобилие цветов редких, необычных видов. Искусно выращенные и ухоженные в кадках и горшочках эти обитатели тропических лесов Южной Америки, африканской саванны и тибетских высокогорий, многие из которых пышно и пёстро цвели, не только придавали помещению облик экзотический и до извращённости эстетский, но и наполняли его неповторимым пряным благоуханием, сложным синтезом ароматов.
Из мебели бросался в глаза своей массивностью старомодный, тяжёлый, видимо дубовый стол овальной формы, установленный по центру под витиеватой и тоже массивной люстрой. За этим столом, покрытым сукном, собралось всё общество. Курили, стряхивая пепел в оригинальные пепельницы из слоновой кости. Ничто в комнате не нарушало гармонии, ничто не выбивалось из общего стиля - ни комод, ни софа, ни высокое трюмо, ни укрытое пледом кресло-качалка, ни примостившийся в углу письменный стол с расставленными на нём статуэтками, часами, бронзовым письменным прибором с мраморным основанием, большими подсвечниками, какими-то ретортами, склянками, черепом и глобусом. Наконец, мой взгляд, описав полный круг, остановился на вещи совсем забавной - у самой двери стояла высокая корзина, из которой торчали три трости с красивыми набалдашниками. Более всего в этой комнате удивляло полное отсутствие, так сказать, "благ цивилизации", предметов, без которых сегодня не мыслим добропорядочный обывательский дом, как то: телевизор, видеомагнитофон, музыкальный центр, компьютер и тому подобное. Впрочем, виноват. Телевизор был. Маленький, допотопный, ламповый чёрно-белый "Рекорд", который, похоже, не включали уже несколько лет. Обнаружил я также электропроигрыватель для виниловых пластинок, вероятно, ровесник телевизора. Отсутствие "благ цивилизации", однако, тысячекратно компенсировалось изобилием книг. Высокие, под потолок, стеллажи обстали комнату по периметру, заняв по существу все стены.
Сказать, что я почувствовал себя неловко, оказавшись в этом помещении, да ещё в такой тёплой компании, значило бы не сказать ничего. Я был шокирован и смущён. Мой утомлённый работой и жарой практический разум, мобилизовав весь арсенал своего рационализма, делал жалкие потуги адекватно реагировать на новую ситуацию, но не смог родить ничего, кроме малоубедительной мысли:
- Чёрт возьми! - сказал я про себя. - Да он же затащил меня в какую-то секту! Сейчас начнут расспрашивать, читаю ли я Евангелие, и почему я отказываюсь допустить Иисуса в своё сердце, или что-нибудь ещё в таком роде.
Но в ту же самую секунду нечто иное во мне не дало разрастись этой поспешной идее. Я чувствовал что-то хорошее, что исходило от этих странных людей, что витало в самой атмосфере комнаты.
Мой сотрудник коротко представил меня хозяину и, "перепоручив" меня последнему, быстро ретировался к книжным стеллажам, словно только и ждал подходящего момента. Хозяин же, взяв меня под локоть со старинной и, как мне показалось, немного наигранной галантностью, познакомил меня со своими гостями. Носители самых обыкновенных, в основном русских, имён-отчеств, они всё же вызывали во мне некоторое недоверие.
После напряжённой трудовой недели, многочисленных деловых встреч, переговоров и "активных продаж" у меня разламывалась голова от усталости. Видимо эта усталость и головная боль, усугублённые к тому же жарой, читались у меня на лице, поскольку хозяин сразу отвёл меня в угол комнаты и заботливо усадил в кресло-качалку, после чего подал мне бокал с широким дном, на треть наполненный коньяком. В тот момент, когда он протягивал бокал, огромный перстень на безымянном пальце его правой руки и одно из стёкол пенсне как-то одновременно сверкнули мне прямо в глаза. В комнате было сильно накурено, кроме того, душно пахло цветами, поэтому хозяин открыл форточку, затем, нагнувшись ко мне, сказал:
- Вам нужно отдохнуть. Я вас оставлю на некоторое время.
Он подошёл к письменному столу, взял какую-то странную призму, после чего присоединился к своим гостям за овальным столом.
Я отхлебнул из подогретого в моих ладонях бокала. Коньяк растёкся по жилам, и через минуту я почувствовал во всём теле приятную расслабленность. Головная боль оставляла меня. За овальным столом что-то живо обсуждали. Я не вслушивался. Я наблюдал за хозяином, вернее за тем предметом, который тот поставил перед собой. Время от времени он брал в руки эту призму, постукивал по ней своими холёными ногтями, покручивал, переворачивал её так, что её грани, отражая на мгновение слабый полусумеречный свет комнаты, пробивавшийся сквозь узкий проём не до конца зашторенного окна, вдруг отбрасывали мне на лицо свои блики.
Я не знаю, сколько прошло времени, пока я так сидел, расслабившись, в кресле-качалке, наблюдая световую игру призмы. Запах дыма выветрился из комнаты. Моя голова окончательно прошла. Однако цветочный дурман, как мне показалось, ещё усилился.
И тут странная мистерия стала разыгрываться перед моим затуманившимся взором. Я увидел, как центр овального стола медленно опустился, и гости, в том числе и мой сотрудник, один за другим начали спускаться в образовавшееся отверстие. Хозяин же провожал их стоя, держа в руках призму. Я на мгновение закрыл глаза. Открыв их, я увидел, что хозяин стоит прямо передо мной, протягивая мне руку, словно футболисту, упавшему на поле. Я подал ему свою, он помог мне встать, и я, оглянувшись, вдруг обнаружил, что встал не из кресла, в котором сидел, а с большого пня, что вокруг меня - лес из высоких, стройных как мачты сосен.
- Я вижу, вы отдохнули. Пойдёмте, - сказал, приветливо улыбаясь, хозяин.
- Куда? - спросил я с недоверием, озираясь вокруг ошалелыми глазами.
- Просто прогуляемся. Вы только посмотрите, какой дивный лес!
Лес был действительно чудный. Сосновый, сухой, просторный как парк, залитый летним солнцем. Я с детства любил бывать в лесу, задыхаясь в каменном мешке города. Мы пошли.
- Как вам понравилось у меня? - спросил хозяин.
Я не ответил. Мне не давала покоя мысль о том, как я мог вот так вдруг очутиться здесь, в этом лесу. Неужели напился до беспамятства? Когда? Господи, да не могло же меня так развезти менее, чем с полрюмки коньяку. Да и голова светлая, и чувствую я себя прекрасно. Ничего похожего на похмелье. Что же всё-таки? Может, что-то подсыпали в коньяк, а затем... Я судорожно ощупал карманы. Бумажник с деньгами и документами, мобильный телефон, ключи - всё на месте. Но тогда как же? Тут меня словно током ударило. ПРИЗМА! ГИПНОЗ!
- Скажите, - обратился я к хозяину. - Что это была за призма перед вами на столе?
- А, это... Да это так. Простая безделушка. Я вообще, знаете ли, люблю странные, оригинальные вещи, не обращая никакого внимания на возможность их практического использования. Вы, конечно, заметили, что меня окружают вещи исключительно старинные и красивые. Дело в том, что я и мои друзья, с которыми вы познакомились сегодня, давно устали от современности, мы задыхаемся в сегодняшнем дне. Разумеется, нам приходится играть не свойственные нам роли, но театр - не то, что вы видели в моей комнате. Театр для нас - мир за её пределами. Лишь в ней, в этом оазисе посреди пустыни окружающей нас действительности, мы живём настоящей жизнью. Да, мы часто играем постыдные роли в абсурдном спектакле повседневности. Иначе этот жёсткий мир перемелет нас в порошок своими жерновами, сметёт как пыль. Поэтому мы вынуждены ежедневно снимать ставшие привычными для нас сюртуки и цилиндры, прятать в дальний угол трости и облачаться в шутовские платья современных деловых костюмов, принимая смехотворные правила игры, навязываемые нам извне. В повседневной жизни все мы, как и вы, преуспевающие, как теперь принято говорить, топ-менеджеры, предприниматели, высокооплачиваемые специалисты. Так что, как вы понимаете, нам хватает материальных средств на то, чтобы после работы вести тот образ жизни, какой нам нравится.
Пока мой спутник говорил всё это, мы вышли на высокий обрывистый берег быстрой каменистой речки. Вдали до самого горизонта, насколько мог видеть глаз, в голубом мареве простиралась тайга. Я был настолько очарован природой, что забыл уже и думать о своём чудесном перенесении. Постояв немного над обрывом, мы нашли тропинку, по которой почти бегом спустились к шаткому деревянному мостику.
На другом берегу мой спутник вновь заговорил:
- Конечно, трудно судить о человеке после столь краткого знакомства, но, признаюсь вам, вы мне приглянулись. В вас чувствуется внутренняя борьба, свойственная ищущей и мятущейся натуре, какая-то неустроенность, конфликт с окружающей вас действительностью, несмотря на ваше внешнее благополучие. Мне по душе такие люди. Они всё же выделяются на фоне безликой обывательской толпы. Увы, таковые не часто встречаются в нашей смутной жизни. Оглянитесь вокруг! Потребительство и обывательщина, жёсткий прагматизм и цинизм, грязь и пошлость правят бал повсюду. Мне, поверьте, тяжело, да это и бессмысленно, перечислять все симптомы болезни, которой страдает наша, то есть, скорее, ваша современность, ибо я в своих представлениях поселился в совсем иной прекрасной эпохе, в построенной мною же самим "башне из слоновой кости", встав тем самым на единственный приемлемый для такого человека как я путь ухода от невыносимой действительности и избежав падения в омут сколь бесплодных, столь и разрушительных страстей, слишком часто сопровождающих поиски "искусственного рая" многими отчаявшимися и разочаровавшимися в жизни. Часто, очнувшись от сна, я лежу, погружённый в свои грёзы, во власти странной оторопи, и не сна уже вроде бы, хотя еще и не бодрствования, совершенно обездвиженный, и слушаю доносящийся из-за окна шум улицы. Иногда я вздрагиваю: это мне явственно послышалось, как пронёсся, стуча копытами по мостовой, открытый экипаж. И кажется, стоит мне совершить над собой усилие, чтобы встать, подойти, распахнуть настежь окно, и удивительная картина утраченного времени откроется мне. Всего каких-нибудь девять шагов до окна. И эта иллюзия имеет порой такую силу, что я вскакиваю с постели, но не бегу к окну, ибо знаю, что пошлая действительность мгновенно и жестоко отрезвит меня от моих поэтических грёз... Я прошёл через долгие годы одиночества и отчуждения, прежде чем встретил близких мне по духу людей. Давно уже созрел мой конфликт с окружающим миром, в результате чего я всё чаще стал уединяться в своей комнате среди книг, за наглухо задёрнутыми шторами. Много читая, я пытался подменить опостылевшую реальность идеализированным, литературным миром. Это скрашивало моё одиночество. Но не только. Через книги я вызвал к жизни прекрасное Прошлое. Очищенное мною от пепла времён, оно стало для меня маяком в кромешном тумане жизни. Ведь это очень трудно, согласитесь, каждый день честно смотреть в глаза страшной правде своего одиночества. А я смотрел, без самообмана, мужественно сознавая его фатальность. Но теперь как спасательный круг, брошенный мне кем-то свыше, во мне появилось что-то, что придавало смысл моему одинокому существованию. Под влиянием книг я стал пытаться творить себя, выстраивать свой мир, подобно тому, как скульптор стремится из бесформенного куска глины изваять прекрасную статую. Я окружил себя редкими, старинными вещами, обойдя почти все петербургские антикварные салоны. Я решил одеваться как денди, следуя моим любимым литературным героям. Для этого я через знакомых нашёл бывшего мастера театрального ателье, ныне работающего на дому, и заказал ему сюртучную тройку, цилиндр и кое-что ещё. У антиквара я купил за немалую цену пару изящных тростей. Тогда, по неопытности, я ещё не знал о необходимости играть роли среди обывателей, в обществе которых я также стремился быть верным себе, что поначалу их попросту забавляло, однако вскоре чуть было не стоило мне высокооплачиваемой должности. И лишь недавно судьба свела меня с редкими в наши дни людьми, вкусу которых я могу доверять. Судьба, она бывает неожиданно щедрой. Несмотря на различия, порой существенные, в наших философских и эстетических принципах, нас объединяет главное, и это главное - не только, и даже не столько болезненное неприятие современности и оригинальный уход от неё. Будущее - вот что более всего занимает наши мысли и чувства. Мы, объявившие себя новыми аргонавтами, условились встречаться в моем укромном кабинете философа-затворника по пятницам. Эти встречи в нашем кругу с общего согласия стали именоваться "аргонавтическими пятницами за овальным столом". Мы обретаем утраченное время, и мы обретем его!
Мы с моим увлечённым рассказчиком продолжали свой путь. Вначале такой же просторный, как и до этого, лес на другом берегу речки стал постепенно сгущаться. К сосновому однообразию всё больше примешивались лиственные деревья и кустарники. Низкий вереск, мох и лишайники под нашими ногами сменялись всё более высокими травами и папоротниками. Синели от обилия крупных ягод кусты черники. Попадалась земляника, малина, уже начала созревать брусника. То там, то здесь в траве виднелись грибы. Молодые подосиновики встречали нас своими ярко-красными шляпками. Дикий кабан стремглав пересек тропу прямо перед нами. Похоже, лес вокруг нас становился всё гуще по мере того, как мой спутник углублялся в дебри своего рассказа. В конце концов, мы оказались в почти непроходимой чаще, так что моему спутнику пришлось прокладывать путь нам обоим, раздвигая ветви своей великолепной тростью, пока мы, наконец, не вышли на большую поляну.
Мы стояли по пояс в высоких травах на пике цветения. Всё пестрело. Благоухали медоносы. Множество бабочек всевозможных окрасок и размеров, жуков и пчёл носилось по лугу от цветка к цветку в поисках нектара. Всё это вместе под ослепительным июльским солнцем создавало пёструю, благоухающую и стрекочуще-жужжащую круговерть.
Вдруг над лугом в солнечном мареве возник прозрачный образ джентльмена с длинными волосами в белом сюртуке и с тростью. Джентльмен поднял подбородок, надменно прищурился, обвёл вокруг себя тростью и, обращаясь к нам, произнёс:
- All around you is just the reflection of Art. Beauty rules this world!1
С этими словами джентльмен растворился в воздухе так же внезапно, как и появился.
То ли от жары, которая стала почти жестокой, то ли от большого количества быстро сменяющихся странных событий этого ирреального дня я, похоже, утратил всяческую способность чему-либо удивляться. Я просто молча посмотрел на моего спутника.
- Это был Оскар Уайльд, мой любимый писатель, - сказал тот настолько спокойно, что можно было бы подумать, будто встречи с прозрачным Оскаром Уайльдом для него обыденное дело. - Уайльд, который считал относительно человека своей эпохи, что для того, чтобы быть современным, ему следует уподобиться античности. Это абсолютно приложимо и к нашему времени, вернее сказать, было бы неплохо, если бы мы уподобились людям уайльдовской эпохи, Серебряного века, и жили бы этим духом, подобно тому, как люди Возрождения жили античностью.
Вот так! Оскар Уайльд! Но как ни странно даже этот случай коллективной галлюцинации (как я себе это объяснил) не поразил меня. Мы пошли дальше.
- Знаете, о чём я мечтаю? - вдруг спросил меня мой спутник. - Мне, разумеется, чуждо стяжательство во всех его проявлениях. Я никогда не был одержим желанием заработать как можно больше денег, однако, мне хотелось бы скопить достаточное их количество для того, чтобы построить усадьбу в глуши, в каком-нибудь медвежьем углу, приобрести пару лошадей, пролётку, нанять прислугу и зажить уединённой жизнью, как в девятнадцатом веке, в стороне от грохочущей поступи цивилизации.
- Скажите, - я как-то невпопад обратился к нему. - Вы никогда не думали, например, жениться?
- Думал, и даже был когда-то женат. Теперь это вспоминается как кошмарный сон. Я посетил ад. Я так и не понял, что свело нас вместе, но моя жена, которая представлялась мне вначале человеком утончённым (я даже уверовал в то, что встретил Прекрасную Даму, свою Беатриче), на деле оказалась заурядной мещанкой и потребительницей. Мы жили в абсолютно разных, изолированных друг от друга, полярных мирах, причём ей, похоже, не было никакого дела до моего существования, впрочем, как и мне до её. Кстати, этот брак ещё больше углубил пропасть между мной и миром обывателей, вершащим власть над современностью. Я, знаете ли, доволен тем, что скоро понял, что счастье в так называемой "личной жизни" - это своего рода талант, подобный поэтическому дару или, скажем, способностям к математике, которым я, увы, не обладаю. К чему насиловать себя: ex nihilo nihil.2
Мы снова шли лесом, выбрав широкую тропу, которая всё время петляла и всё чаще заставляла нас то подниматься в гору, то спускаться вниз. Ландшафт изменился. Теперь мы шли среди поросших тайгой сопок. Порой нам приходилось огибать высокие, почти отвесные гранитные скалы. Подул северный ветер. Тайга зашумела. Ветер нагнал свинцовые тучи, которые скрыли нещадно палившее солнце. Стало прохладно. Мой спутник продолжал красиво и вдохновенно рассказывать о своём мире, но из-за шума всё усиливающегося ветра до меня доносились лишь обрывки фраз. Скоро порывы ветра достигли почти ураганной силы. Деревья гнулись под страшным напором воздушных масс. Полетели ветви, сучья. Отовсюду слышался треск и стон. Мы едва увернулись от падающей на нас вырванной с корнем сосны. Молнии рассекли небо. Громы, их верные спутники, оглушительными взрывами последовали за ними, и, как апофеоз этой стремительной стихии, не заставил себя ждать отчаянный ливень, заставший нас врасплох. По счастью, неподалёку оказалась скала, нависавшая козырьком, где мы и укрылись.
Неистовство стихии не было долгим. Ливень прошёл, оставив после себя лишь струи воды, стекавшей мутными потоками с сопок в низины. Однако жара не вернулась. Было прохладно и довольно ветрено.
Мы продолжили наш путь и вскоре вышли к морю. Неспокойное, мрачное, свинцового цвета, на горизонте оно сливалось с таким же свинцовым небом. В высокое скалистое побережье глубоко врезались фьорды. Повсюду был камень. Берег представлял собой почти монолитный гранит, сквозь который пробивали себе дорогу лишь отдельно растущие тонкие сосны. Неприветливый и суровый скандинавский пейзаж. Невдалеке виднелся симпатичный двухэтажный домик в староскандинавском стиле, со стороны которого к нам двигались две человеческие фигуры. Мы пошли им навстречу и вскоре различили двух достаточно пожилых мужчин, одетых по-старинному. Один из них, седой, с большими бакенбардами, курил трубку. Ветер, дувший с моря, развевал его седые кудри.
- Это Ибсен и Стриндберг, великие скандинавы, - шепнул мне на ухо мой спутник.
Мы остановились шагах в тридцати друг напротив друга. Человек с трубкой крикнул нам что-то по-норвежски. Мы не поняли. Тогда из-за спины человека с трубкой выдвинулся другой "великий скандинав" и, стараясь перекричать шум бриза, похожий на заунывный стон, произнёс фразу по-шведски. Мой спутник сделал знак, который должен был означать, что мы не понимаем или же просто не слышим. Тогда "великие скандинавы" приблизились к нам ещё на несколько шагов, и слово вновь взял человек с трубкой. На этот раз, указывая трубкой в нашу сторону, он заговорил по-фински:
- Olette oikealla tiellä. Teidän täytyy mennä noille kallioille. Niiden yli sijaitsee muu maa.3
Закончив тираду, Ибсен, а это был именно он, попрощался. Мой спутник поблагодарил "великих скандинавов", и мы направились к скалам, на которые нам указал Ибсен.
Мы действительно обнаружили узкую тропинку в расселине, уходящую куда-то вниз. Скалы по обе стороны нависли так, что образовали тесный коридор, по которому мы и пошли. Поскольку коридор был слишком узок для двоих, я шёл след в след за своим спутником. Отрезок неба, видимый в просвет между скалами, очистился от тяжёлого свинца и вновь засиял над нами лазурью. Вероятно, мы шли долго. Я не следил за временем. Я только почувствовал заметную усталость в ногах, когда коридор наконец начал расширяться. Через какое-то время мы вышли в долину.
Вдоль дороги, по которой мы продолжили наш путь, тянулись бесконечные виноградники. Всё обозримое пространство было занято ими. Они поднимались на холмы и спускались в низины, жадно поглощая золотые лучи благодатного солнца, которое здесь разительно отличалось от того скупого солнца Севера, что светило нам с моим спутником так ещё недавно. Лишь на самом горизонте на однообразном фоне виноградников смутно выделялись едва различимые очертания готического замка.
Прямая дорожка скоро привела нас к открытому месту, несколько возвышавшемуся над долиной. На этой небольшой поляне посреди виноградников мы увидели стол, накрытый для пикника. За столом собралось мужское общество - человек десять-двенадцать, - одетых подобно моему спутнику - все в безупречных сюртуках с яркими цветками в петлицах.
Нас заметили и учтивым знаком пригласили к столу. Нам налили вина. Великолепное бордо играло в лучах предвечернего солнца рубиновым светом. После довольно долгого пути мы изрядно проголодались и потому с нескрываемым удовольствием набросились на многочисленные угощения, от которых стол буквально ломился. Здесь был и камамбер, и пармезанский сыр, и сочные устрицы, и улитки по-бургундски, и оригинально приготовленная кура под соусом из спаржи, и хрустящие лягушачьи лапки, и оливки, и артишоки, я уже не говорю о многочисленных фруктах, среди которых доминировал, конечно, виноград.
В то время как мы молча поглощали аппетитные блюда, вокруг нас шёл разговор на французском языке. Вдруг один из присутствовавших встал и, поднимая бокал искрящегося рубинами бордо, обратился к нам двоим:
- Les poètes maudits vous saluent. Vous êtes bienvenus chez nous. Soyez nos hôtes!4
Он опорожнил бокал, затем поклонился и представился:
Видимо почувствовав моё замешательство, мой спутник встал и, вежливо поклонившись, обратился ко всем с такой речью:
- Messieurs! Nous vous remercions de votre invitation. Assurez-vous que vous êtes pour nous comme un phare dans le brouillard épais de notre vie quotidienne... On vous nomme "les poètes maudits", mais peut-être nous sommes plus maudits que vous, à notre époque.7
Похоже, этот короткий спич взволновал присутствовавших. Общество зашепталось. Один из них, с благородной бородкой, заметил, обращаясь к моему спутнику:
- Un vrai poète est toujours maudit, à chaque époque.8
Затем он добавил:
- Mon nom est Huysmans. Peut-être, mes amis, vous avez lu mon roman.9
Мой спутник что-то ответил. Завязалась дискуссия. Из отдельных фраз я понял, что для истинного поэта не существует заранее предопределённой родины. Истинный поэт всё время в поиске. Он ищет для себя идеальную страну и идеальную эпоху, которые и есть его подлинная родина. Ещё говорили о неком "source d'une éternelle inspiration"10. При этом мой спутник обращался к своим собеседникам: "monsieur Verlaine", "monsieur Mallarmé", "monsieur Maeterlinck", назывались и другие имена.
Это может показаться странным, но я чувствовал, что всё происходящее, эта беседа, каким-то образом касается и меня. Я, не произнося ни слова, ощущал свою живую сопричастность, как будто я был одновременно и участником, и предметом обсуждения. Похоже, то, что творилось вокруг меня, затронуло что-то и внутри меня помимо моей воли. Я не помню, как мы распрощались с теми, кто называл себя проклятыми поэтами, как и куда пошли дальше. Помню лишь, что солнце уже заметно склонилось к горизонту. Я был охвачен странным смятением, непонятной тревогой. И вместе с тем я испытывал чувство благодарности кому-то и за что-то. Прежде всего, вероятно, по отношению к моему спутнику, который шёл со мной этим удивительным путём через непостижимые местности. Благодаря которому я, неожиданно для себя самого, вдруг начал открывать в себе какой-то новый, неведомый дотоле мир, который, как будто, всегда жил во мне, но был кем-то ловко спрятан в закоулках моей измаявшейся души. Мой спутник ничего не проповедовал, ни к чему не призывал, не пытался ни в чём меня убедить (за что я был ему особенно признателен). Он лишь спокойно излагал свои немного туманные и непривычные для слуха идеи и мечты, и я, как ни странно, чувствовал себя во многом согласным с ним. Я сопереживал с ним, понимая его одиночество и ту пропасть, которая, похоже, навсегда оторвала его от современности, ставшей для него тюрьмой. В голове моей навязчиво звучали обращённые ко мне слова Бодлера: "vous êtes comme Dante accompagné par Vergile". Воистину! Я был подобен Данте, ведомому Вергилием, Фаусту, влекомому Мефистофелем. Венок избранника вдруг был надет на меня. За что? Как случилось, что я, заурядный офисный клерк, менеджер по продажам и в общем-то беспутный человек, в ничем не знаменательную июльскую пятницу первого года двадцать первого века оказался неожиданно вовлечённым в эту безумную мистическую одиссею? Мне чего-то смутно хотелось, на что-то я тайно надеялся. Вот так в тридцать лет я, вновь исполненный странных чувств и неясных желаний, как будто оказался на заре своей юности.
Дальнейший наш путь был недолгим. Смеркалось. Виноградники скоро кончились, и мы вошли в очаровательный романтический парк. Тенистыми дубовыми аллеями мы вышли к большому, наполовину заросшему пруду, обрамлённому густыми зарослями высоких камышей. На противоположном от нас, более высоком берегу стояла мраморная ротонда, внутри и рядом с которой виднелись человеческие фигуры на фоне едва различимого в синеватой дымке у самого горизонта города. Мы двинулись в обход пруда к ротонде, наслаждаясь порханием огромных стрекоз и лягушачьим вечерним концертом. Не доходя до ротонды метров пятидесяти, мы натолкнулись на человека в светлом костюме, который, с опущенной головой и взглядом, устремлённым в какую-то точку на сонной поверхности водоёма, то ли любовался цветением кувшинок, образовавших на недвижной водной глади причудливые островки, то ли был поглощён какими-то своими, никому не ведомыми мыслями. Мы подошли ближе. Не глядя в нашу сторону и даже не поднимая головы, человек, погружённый в свои созерцания, вдруг тихо произнёс:
- Добрый вечер.
Мы поздоровались. Человек, неподвижный взгляд которого был по-прежнему прикован к зеркалу пруда, продолжал тем же спокойным, тихим тоном:
- Вы видели их, и вы разговаривали с ними.
- С кем? - удивлённо спросил мой спутник.
- С ними. С французскими символистами. С Ибсеном. Ведь это так, не отрицайте. Хотя вам должно быть известно, вы должны бы отдавать себе отчёт в том, что все они давно уже мертвецы. Они умерли. И я тоже умер. В одна тысяча девятьсот двадцать четвёртом году.
С этими словами человек поднял голову и посмотрел на нас.
- Валерий Яковлевич Брюсов! - воскликнул мой спутник.
- К вашим услугам, господа.
Сделав паузу, он продолжал:
- Не ужасайтесь так, прошу вас. Поверьте, в этом нет ничего
страшного. Я сам когда-то встречался с мертвецами, обитателями давно минувших эпох. Я разговаривал, как вы сейчас разговариваете со мной, с немецкими романтиками, с творцами Возрождения, даже с древними римлянами и греками. Такие встречи и беседы должны, просто обязаны происходить на изломах истории, потому что именно через них возводятся невидимые мосты, соединяющие краеугольные, самые величественные эпохи в культурной истории человечества, мосты, возносящиеся над чёрными пропастями невежества, безумия и заблуждений. Вот и вы, вдыхая едва уловимый аромат той эпохи, что грядёт, стремится на смену безвременью, в котором вы погрязли ныне, ищете здесь духовной связи с тем коротким, но прекрасным ренессансом, который довелось пережить нам, и в котором мы были пусть недолго, но всё же счастливы. Таков, видимо, закон мироздания - периодически возвращаться к поклонению Красоте. Так великий Данте, а вслед за ним и гении Возрождения искали связи с античностью. Так и мы, декаденты, символисты, в наше время обращались к Прекрасному Прошлому. Так и вы, кого я без стыда могу назвать своими потомками, желая изменить своё настоящее и вопрошая о будущем, пришли сюда. И вы на правильном пути. Я, поэт Валерий Брюсов, благословляю вас.
Выдержав короткую паузу, он продолжил, указывая в сторону ротонды:
- Идите туда. Там вас ждут. Русские символисты хотят говорить с вами. Вас заметили, как только вы показались на том берегу. Я же прощаюсь с вами и прошу помнить, что в ваших руках воплотить наши недовоплощённые чаяния. Станьте творцами грядущего! Ну а я, как говорится, feci quod potui, faciant meliora potentes.11
Мы распрощались и направились с моим спутником к ротонде. Когда мы уже были буквально в двух шагах, нам навстречу просто-таки выбежал очень подвижный человек и, представившись как Андрей Белый, начал энергично жать нам руки. Он провёл нас в ротонду и представил тех, кто там находился, -супругов Мережковских, Вячеслава Иванова, Константина Бальмонта. Последним был представлен Александр Александрович Блок, которого я узнал с трудом, поскольку здесь он мало походил на свои широко известные портреты, но выглядел великолепно.
Мы присели на скамейку, и Андрей Белый заговорил скороговоркой, в интонации которой вплелись одновременно восторженность и какая-то тревога:
- Я знаю, господа, что вы торопитесь, поэтому не стану вас задерживать. Да, уже вечереет, и вам надо спешить. Вас ждёт новая эпоха. Смрадный туман вашего безвременья скоро развеется, и вам предстоит увидеть Новые Зори. Вам несказанно повезло! Вы принадлежите к племени, на появление которого я так уповал. Вы, мечтатели из будущего, очень близки нам. Скажу больше: вы - одни из нас, по воле рока оказавшиеся переброшенными на много лет вперёд, как будто сам Арго перенёс вас через столетие. И в то же время вы другие. Ваше непростое, абсурдное время, конечно, наложило на вас свой отпечаток. Жертвы века, вы соединили в себе присущее человеку вашей эпохи с нетленными чертами людей Возрождения. Поверьте, пройдёт совсем немного времени, и про таких как вы будут говорить: вот Новый Человек, Человек Будущего! Однако я заговорился. Солнце уже садится. Видите тот грот? Вы выйдете через него. Торопитесь!
В нескольких десятках метров от ротонды действительно был виден небольшой, вероятно рукотворный холм-курган, на обращённой к нам стороне которого зияла чёрная дыра грота. Мы направились туда. Помедлив у входа, давая глазам привыкнуть к темноте, мы шагнули в чёрную сырую бездну. Нам пришлось спускаться по каменным ступеням, пока мы не очутились в подземном тоннеле, освещённом горящими факелами, установленными по обе стороны вдоль стен на равном расстоянии друг от друга. С потолка капала вода. Пахло сыростью и плесенью.
Не могу сказать, какой путь мы проделали в этом подземелье, поскольку двигаясь по однообразному, совершенно прямому тоннелю, я очень скоро утратил чувство расстояния.
Вдруг мы увидели, что впереди факельный свет обрывается, и что нас готова принять в свои объятия кромешная тьма. Однако через несколько десятков шагов после того, как мы миновали последний факел, перед нами забрезжил неяркий дневной свет. Мы вышли на поверхность и очутились в сказочной местности.
Мы стояли на склоне высокой горы. Прямо перед нами, буквально в нескольких километрах, расстилалось море, усеянное островами, островками и скалами. Цвет его - тёплый, лазурно-бирюзовый - сильно контрастировал с холодным свинцом северных морей. Солнце на западе уже коснулось морской поверхности и пустило по ней огненную дорожку. Было очень тепло. Упоительно пели цикады.
Мы стали спускаться по склону к морю. Пустынная каменистая тропа привела нас к широкой мраморной лестнице, украшенной статуями, посвящёнными геликонским музам, по которой мы спустились в густую кипарисовую аллею. Очаровательно пахло кипарисом и лимоном. Аллея, ведущая к берегу, на своём пути огибала подножие высокого холма, увенчанного храмом Аполлона. Колоссальная статуя бога Солнца возвышалась перед главным входом. На треножниках дымились останки недавнего жертвоприношения. Аллея повернула к западу, и теперь мы шли прямо на солнце, наполовину уже погрузившееся в море и озарявшее наши лица своими последними, отчаянными лучами. Я шёл без всяких мыслей. Я просто не мог ни о чём думать. Моё состояние в этот момент можно было бы, пожалуй, назвать благодатью. Вдруг слабеющий солнечный свет многократно усилился, как будто второе солнце в это самое мгновение всходило над морем. Невольно прищурившись, я успел увидеть посреди залива пылающий в последних солнечных лучах золотой Арго. Тщетно пытаясь разглядеть его, укрываясь от яркого света ладонью, я случайно коcнулся волос и почувствовал что-то жёсткое у себя на голове. Это был лавровый венок. То ли от избытка внезапно нахлынувших на меня чувств, то ли не в силах вынести ослепительного блеска мои глаза наполнились слезами. Золотой свет растёкся в них, и я уже не видел ничего, кроме этого бесконечного, равномерно разлитого золота. Веки мои сомкнулись сами собой. В этот момент я почувствовал, как кто-то трогает меня за плечо. Я открыл глаза и увидел прямо перед собой благородное лицо моего спутника, только я вот сидел в кресле-качалке в его комнате на Васильевском острове, а он, склонившись надо мной, тряс меня за плечо, стараясь привести в чувство.
Я протёр глаза. Через проём не до конца задёрнутых штор в комнату струилась светлая ночь. Горела люстра. Под ней, как и прежде, стоял всё тот же большой овальный стол, без каких бы то ни было следов изменений. Гости собрались уже уходить. Прощались.
- Что это было? - спросил я хозяина комнаты, понемногу приходя в себя. - Гипноз?
- Гипноз? - переспросил тот, удивлённо улыбаясь. - Нет, что вы. Среди нас нет гипнотизёра. Вы просто заснули. Вы пришли сюда очень измождённым.
Гости разошлись, и мы остались втроём - я, мой сослуживец и хозяин комнаты. Мы выпили чаю и стали собираться. Хозяин сказал, что проводит нас, взял из корзины шикарную трость чёрного дерева с бронзовым набалдашником в виде мёртвой головы, надел светло-серый, в тон костюма, цилиндр, и мы вышли в тёмный коммунальный коридор. Из-за дверей соседних комнат доносилась пьяная брань и звон бутылок, телевизоры орали набившую оскомину рекламу.
Мы спустились по лестнице и вышли в летнюю петербургскую ночь. Было тепло, лишь слабый ветерок слегка трепал густую листву деревьев. Мой сотрудник предложил отвезти меня домой, но я отказался. Тогда он попрощался, сел в машину и уехал. Мне же захотелось пройтись пешком. Хозяин, столь любезно принимавший нас, предложил сопровождать меня, и мы направились к Неве.
- Вам приснился какой-то сон? - спросил он меня, когда мы пересекли Большой проспект. - Вы плакали во сне.
- Вы знаете, если бы мне не сказали, что я спал, я никогда бы не поверил, что такое вообще может сниться.
- Но ведь мы же с вами живём в Петербурге. Этот город порой навязывает необычные сны и странные мечтания.
- Да, пожалуй, вы правы.
Разговаривая, мы поравнялись с подвыпившей компанией бритоголовой молодёжи, которая, завидев нас, принялась улюлюкать, свистеть и бесцеремонно показывать на нас пальцами. Какой-то смельчак громко выкрикнул:
- Эй ты, мудак в шапке и с палкой! Из цирка сбежал, да?
Пьяная компания загоготала. Мой спутник брезгливо поморщился. Мы прошли мимо.
- Вы далеко живёте? - поинтересовался он, когда мы, выйдя на набережную, продолжили наш путь вдоль Невы.
- На Юго-западе.
Он остановился и достал из кармана жилета золотые часы. Крышка открылась, и часы исполнили старинную мелодию.
- Уже поздно. Может быть, возьмёте такси? Мосты вот-вот разведут.
- Нет, спасибо. Мне торопиться некуда. Хочу прогуляться. Я ещё не совсем отошёл от сна.
- В таком случае, позвольте откланяться. Желаю вам всего доброго. Заходите ко мне. Аргонавты будут рады видеть вас в своём кругу.
Я поблагодарил за приглашение и распрощался. Мне было всё равно, куда идти. И я зашагал вдоль незажжённых фонарей наугад сквозь окутавшую меня прозрачность июльской ночи. И мне казалось, что и этот город, и даже выступившие на бледном небе созвездия - вся Вселенная вращается в этот миг вокруг меня. Моё потрясённое сознание, мои мысли, чувства, эмоции - всё слилось теперь в едином потоке. Я шёл всё быстрее, вне времени и вне пространства, прочь из моей безнадёжно устаревшей современности. Мне не верилось в то, что я когда-нибудь воспользуюсь приглашением Двуликова и вновь окажусь в его комнате с большим овальным столом и дурманом экзотических растений. Скорее я был уверен в обратном. Но теперь, я это знал наверняка, решётки, ограничивавшие пустой мирок моего никчёмного существования, рухнули навсегда, и где-то в самом центре моего нового, преображённого и просвещённого "я" отныне горел свет, как некая негасимая лампада, как Источник Вечного Вдохновения.
2001
1 Всё, что вокруг вас, лишь отражение Искусства. Красота правит этим миром! (англ.)
2 из ничего - ничто (лат.)
3 Вы на правильном пути. Вам нужно идти к тем скалам. За ними расположена другая местность. (фин.)
4 Проклятые поэты приветствуют вас. Добро пожаловать к нам. Будьте нашими гостями! (фр.)
5 Меня зовут Шарль Бодлер. (фр.)
6 Вы подобны Данте, сопровождаемому Вергилием. (фр.)
7 Господа! Мы благодарим вас за приглашение. Будьте уверенны, что вы для нас служите маяком в густом тумане нашей повседневной жизни... Вас именуют "проклятыми поэтами", но, возможно, мы в наше время более прокляты, чем вы. (фр.)
8 Истинный поэт всегда проклят, в любую эпоху. (фр.)
9 Моё имя - Гюйсманс. Вероятно, мои друзья, вы читали мой роман. (фр.)
10 "источнике вечного вдохновения" (фр.)
11 Я сделал, как мог, кто может, пусть сделает лучше. (лат.)