|
|
||
-- Подсудимый, вы отказываетесь от дачи показаний? -- в это мгновение судья в Петиных глазах окончательно скопытился -- паскуда пенициарная. -- Да, все равно вы мне не верите, -- ответил Петя с упреком. -- Подсудимый от дачи показаний отказывается, -- объявил судья, ошпаривая закипающим взглядом полупустой зал судебного заседания. Петя дернул плечами, заметив на столе перед судьей дневник Софьи Андреевны, с которого, собственно вся эта гадливая история и началась... | ||
Павел ГРОСС
ЖрАТВА
Гражданин Серебряков, выступавший свидетелем, к Петиной радости, наконец, замолчал. Судья, не сводя с подсудимого пронзительного взгляда, произнес:
-- Слово предоставляется подсудимому!
Петя встал, опустил руки, услышал отвратительное бряцанье чуть ниже пупка -- наручники неприлично стянули запястья.
-- Воды можно? -- попросил подсудимый.
Через минуту ему принесли воды. Петя одним махом расправился с ней, отдал граненый стакан прыщавому менту, неторопливо вытер под носом и сказал:
-- Я уже все рассказал. И про себя, и про него... -- он кивнул в сторону потерпевшего. Сволочь этот Опоньянс, и выдайся Пете еще один шанс, он снова попытался бы его шлепнуть...
-- Подсудимый, вы отказываетесь от дачи показаний? -- в это мгновение судья в Петиных глазах окончательно скопытился -- паскуда пенициарная.
-- Да, все равно вы мне не верите, -- ответил Петя с упреком.
-- Подсудимый от дачи показаний отказывается, -- объявил судья, ошпаривая закипающим взглядом полупустой зал судебного заседания.
Петя дернул плечами, заметив на столе перед судьей дневник Софьи Андреевны, с которого, собственно вся эта гадливая история и началась...
***
-- Знаешь что, я тебе так скажу -- жрать надо меньше! У вас же есть эти... как их? Ээ-м... квалификационные комиссии? Неужели вас за лишний жир не гоняют? -- Дима по-дружески ткнул Петю пальцем в живот.
Петя откупорил бутылку пива, бросил на стол пробку с открывалкой, сыпанул на газету немного вяленых снеток и с кайфом присосался губами к прохладному горлышку -- пиво хлынуло в горящие трубы с почти эротическим наслаждением.
-- Проблема в том, что квалификационные комиссии существуют только на бумаге. А на самом деле... у нас так говорят: ствол держать можешь, не ссышь дать в харю какому-нибудь мудиле, на работе в зюзю не нажираешься, начальство не нае... -- вкалывай хоть до пенсии, -- поглаживая живот одной рукой, Петя поставил бутылку на стол. -- Так что сам понимаешь -- не вариант.
-- А таблетки, диеты, бады, наконец -- не все же перепробовал? -- Дима тоже приложился к горлышку.
Петя, отвернувшись, махнул рукой:
-- Херня это все. А за бады, вообще, нужно закрывать. Лет на десять, чтобы охота впаривать всякое, извини, говно пропадала навсегда!
-- Ага, вам только волю дай, так и за вчерашний хлеб продавцов сажать начнете.
-- Нет, ты слушай, у одного следака -- у коллеги -- жена как-то подсела на эти твои бады. Принимала месяца три или четыре то ли тайские, то ли малайские (хрен знает!), и начала быстро худеть, -- Петя повернулся и почему-то вдруг замолчал.
-- И?
-- Что -- и?
-- Худеть начала -- и?
Петя хлебнул из бутылки. Улыбнулся.
-- А как начала худеть, так сразу стала тащить в рот все подряд. Ну, прикинь, была баба, как баба, а тут стала лопать за четверых...
-- Ну и что?
-- Так она и вес не набирала -- бедный мужик последнее время не мог себе даже курево купить, все бабки на хавку тратил, а баба его не работала. К нему и кликуха приклеилась -- голожопый стрелок (за то, что сигареты по всем отделам стрелял), -- наконец, пояснил Петя.
Дима тоже хлебнул из горла -- пивчишко слегка согрелось, хотя, и в таком состоянии превосходно всасывалось.
-- Погоди, а с какого это перепуга она больше жрать стала? -- не понял Дима.
Опорожнив первую бутылку, Петя как отпетый забулдыга немедленно потянулся за второй, не забыв, правда, предварительно заправить клюв щепоткой солоноватых снеток.
-- А фишка в том, что у нее солитер завелся, -- сказал он, глотая сушеную дохлятину. -- Прикинь, в состав таблеток входили личинки этой дряни. Ну, баба недолго таблетки-то поглотала и где-то через месяц, действительно, начала очень быстро терять вес. А солитер тем временем рос, и чем больше он становился, тем сильнее этой дуре хотелось жрать. Хорошо, что мужик ее вовремя в больницу отволок -- удалили гада, а то бы...
Дима почесал в затылке и громко откашлялся.
-- Старик, ну, это уже, конечно, чересчур. Но ведь должно быть что-то такое, что реально помогает.
Петя смотрел в открытое окно, молча, наблюдая за седым блином, намертво приколоченным к угольно-черному небу -- сегодня луна почему-то казалась откровенно скучной и застенчивой.
-- Согласен -- должно, но реально ничего не помогает. Не поверишь, я даже к колдунам обращался.
-- Ты? Брось! -- удивился Дима, знавший Петю даже лучше, чем самого себя.
-- Нет, серьезно... да ну их к хренам -- колдуны, блин, болтуны, говоруны, -- во второй Петиной бутылке к этому моменту оставалось уже не больше половины хмельного, а он уже с вожделением глазел на третий чешский бутылек, ожидавший своей скорбной участи в каком-то полуметре от клыкастой батареи.
-- Значит, выход только один -- меньше жрать!
Петя хмыкнул:
-- Дык, головой я все это понимаю, но иногда есть хочется так, что готов сшамкать и самого себя.
-- Извини, старик, но тогда ты болен, -- сказал Дима после непродолжительной паузы.
-- Угу, неизлечимо! -- Петя расправился со второй стекляшкой, поставил ее под стол и схватил третью -- спустя пару секунд громко чпокнула пробка, после чего из открытого горла выплыл едва заметный дымчатый хвост.
-- Ну, ничего, что-нибудь как-нибудь придумается, старик -- кто ж мешает нам выдумать порох непромокаемый? -- Дима с самым, что есть заговорщицким видом, подмигнул Пете.
-- Хорошо сказал, -- произнес Петя, лакая пойло, разлитое где-то у подножия Татр.
-- Да это не я, а Козьма Прутков. Так что не ссы в компот, там еще повар ноги будет мыть...
***
Слово предоставили потерпевшему -- Опоньяс сразу занял оборону, привычную для таких изворотливых типов, как он. Ощутив исходящий от этого ужа потусторонний напор, Петя вперился на эту худую, вечно бледную молодую харю -- отвратительно прозрачные глаза, гадкие длинные ресницы, редкие брови, презренно оттопыренные уши... Петю уже тошнило, но, увы, во время судебных слушаний не выдают пакетов рефлекторной необходимости. Эх, а как бы Петю сейчас с души-то скинуло... И вдруг он отчетливо расслышал знакомый медлительный голос этого мерзавца:
-- Ваша честь, я все же склонен признать в подсудимом... -- Опоньяс сотворил эффектную паузу, -- больного человека. С точки зрения профессионального психолога, конечно, и не смотря на то, заметьте, что этот человек собирался меня убить, -- последнее слово потерпевший произнес с каким-то адским наслаждением.
Дирижирующее заседанием порождение пенициарной системы, вздернуло вороные брови, подняло указательный палец -- Петя в то же мгновение мысленно обложил Опоньяса табуированным лексическим забором в три этажа.
-- Господин Опоньяс, суд сейчас не интересуют ваши профессиональные навыки. Напоминаю: есть мнение экспертов, и оно отличается от вашего. Продолжайте по существу.
-- Я, собственно, от существа и не отклонялся. У Петра Сергеевича... простите, у подсудимого, лишний вес. Я же в силу профессиональных обязанностей весьма часто сталкиваюсь с такими людьми. Смею заметить, Пет... подсудимый в некотором роде тоже был моим клиентом.
-- В некотором роде? -- спросил судья, сверкнув правым глазом.
-- Видите ли, клиент в моем понимании тот, кто проходит полный курс лечения, а подсудимый, -- это слово Опоньяс на сей раз, проговорил без запинок, -- обращался ко мне раза три, может, четыре, ежели мне память не изменяет.
Судья молча взглянул на Петю, и тот сразу понял, что должен уточнить, сколько раз он встречался с потерпевшим. Петя кашлянул. Снова неприлично звякнули наручники, но звук этот почему-то услышал лишь сам подсудимый.
-- С Опоньясом я встречался пять раз, -- произнес Петя в полголоса.
Потерпевший рассеянно кивнул.
-- Ну вот, видите, запамятовал.
-- Вам есть, что добавить? -- спросил судья.
-- Подсудимый серьезно болен и нуждается в принудительном лечении. В его состоянии любой может совершить убийство. Так что с моральной точки зрения...
***
С Антоном Петя был знаком года три -- холодная голова, горячее сердце и чистые руки -- ему бы прямиком в чекисты, а он экспертом стал... зато, очень даже неплохим. Ценили его все, а Петя еще и за отменный мужицкий характер.
-- О, опер! -- воскликнул Антон, завидев Петю.
-- Нарыл что?
-- Да вот, -- Антон показал на труп. -- Одежда не изношенная, загрязнения и внешние повреждения не замечены, карманы на одежде, как видишь, отсутствуют. Женщина сорока лет -- возраст соответствует паспортным данным (уже проверили), рост -- метр шестьдесят девять, хрупкого телосложения, вес -- тридцать четыре килограмма.
-- Сколько?!.. -- удивился Петя.
-- Я тоже чуть было не ошалел... на лицо дистрофия -- тридцать четыре кило! В ее-то возрасте! -- далее Антон тарабанил в точности по правилам порядка наружного исследования и описание трупов, а в конце душещипательного повествования уведомил Петю о дневнике убиенной (женщина явно умерла не по своей воле, хотя, присутствие в доме посторонних обнаружить не удалось): -- А вот на него обрати особое внимание...
***
Петя отрицательно относился к работе на дому, но в исключительных случаях, к каковым относилась и загадочная смерть успешной писательницы Софьи Андреевны Громовой, чей труп сегодня утром был обнаружен в доме на Бережковской набережной, опер иногда все-таки продлевал рабочий день. И вот уже находясь в своей малопригодной для сносной жизни, но милой сердцу хрущобе, примкнутой к закоркам Капотни, Петя уселся в кресло у раскрытого настежь окна. Закрыв глаза, опер положил исписанную убористым почерком тетрадь на колени. Пяти минут хватило бы ему на то, чтобы на какое-то время забыть об усталости, но как назло именно в это мгновение за окном простужено крякнул гром. Спустя секунду или две над аллеей, отделяющей Петин дом от шоссе, ярко полыхнул небесный огонь и на утомленную от жажды землю хлынул ливень. Опер не придал бы должного значения этому мокрому обстоятельству, если бы в его планы не вмешались участившиеся удары грома, сумасшедшие блистания молний и хриплый шелест дождя. А потом с жестяного карниза в межрамье неудержимым потоком хлынула дождевая вода. Петя запахнул окно, несколько секунду провозился со шпингалетным жалом, задвинул шторы, нащупал на стене шнурок бра, легонько за него дернул и в комнате, наконец, воцарилось заторможенное спокойствие, в то время как на улице продолжало твориться что-то невообразимое -- похоже природа к вечеру окончательно психодельнулась, и решила слегка позабавиться, проделывая удивительные опыты над москвичами и гостями столицы.
Взятая за основу дневника обычная девяносто шести листовая тетрадь была озаглавлена так: "ЖРАТВА". Петя хотел, было уже раскрыть дневник и добежать глазами до каких-нибудь сакральных закавык текста, но одна -- всего лишь одна! -- удивительная и почти незаметная деталь в названии записей Софьи Андреевны внезапно привлекла его внимание. Слово "Жратва" Громова выделила курсивом -- Петя легко определил, с каким упорством убиенная выводила шариковой ручкой каждую букву этого слова. Опер присмотрелся -- ага, несколько раз насиловала бумагу, а вот здесь даже бумагу продырявила. И что удивительно, название, ежели к нему как следует присмотреться, несло как бы двоякую смысловую нагрузку -- все дело в буквах... "Ж", "А", "Т", "В" и "А" автор обозначил прописным регистром, а вот регистр буквы "Р" был почему-то строчным. Петя пулей вылетел из кресла, поднося дневник ближе к настенному светильнику и уже не обращая внимания на безрассудство погоды.
-- Ё-мое!.. --
единственное, что произнес опер в то мгновение, когда его
предположение подтвердилось -- буква, следующая сразу за
"Ж", была несколько раз перечеркнута, то есть, название
выглядело так: "ЖрАТВА",
а значит, его можно было читать и как "ЖРАТВА", и как
"ЖАТВА" -- подразумевая отсутствие второй
буквы в этом слове.
Первая страница дневника, как и
положено, отводилась перечислениям привычных "ФИО" и даже
-- опер с горечью вздохнул, ведь его собственный желудок
с самого полудня выводил странным голосом серенады --
"Очень люблю жареную картошку, соленые огурцы и квашеную
капусту. Особенно перед сном!". А вот дальше... Петя перевернул
первую страницу -- на следующей он увидел одну
единственную надпись -- "ЖрАТВА".
Только теперь это слово было написано гигантскими буквами,
рассекающими по диагонали всю страницу. Опер повертел дневник перед
глазами и опять обратился к предыдущей странице. В самом конце Софья
Андреевна писала следующее: "О стройной фигуре я уже и не
мечтаю. Даже не представляю, как можно сбросить хотя бы пять или
десять килограммов, на сегодняшний день, имея почти сто? Тем не
менее, я не теряю надежду. Может, хоть эта попытка окажется удачной?
Надеюсь, искренне надеюсь и верю в то, что диета доктора (за этим
словом было написано что-то неразборчивое) "ЖрАТВА"
поможет мне избавиться от лишнего веса.". Здесь еще был отмечен
и номер телефона, но прочесть его не представлялось возможным.
***
Слово дали Диме. Тот почему-то некоторое время молчал, переводя взгляд с лица своего давнего друга на лицо судьи. Петя даже отвел глаза, как бы показывая Диме, что у него нет никаких претензий к нему -- мол, рассказывай все, что знаешь, ты человек подневольный (вызвали, вот и пришел) и здесь абсолютно не при чем.
-- Как давно вы знакомы с подсудимым? -- спросил судья.
-- Я? -- уголки Диминого рта нервно дрогнули.
Судья кивнул:
-- Вы!
-- Да с детства, лет с шести-семи, наверное.
-- Вы говорили, что виделись с подсудимым за три дня до того, как он был арестован. Это так?
-- Да.
-- Знали ли вы что-нибудь о планах подсудимого?
Дима передернул плечами и посмотрел в сторону Пети.
-- Извините, не совсем понял, что вы имеете в виду, -- сказал он.
-- Подсудимый разговаривал с вами о подготовке к убийству господина Опоньяса?
-- Конечно, нет!
-- А как же ваши показания? -- Судья похлопал ладонью по одному из томов дела.
-- Об убийстве Петя со мной ни разу не говорил.
-- Хорошо, тогда о чем вы разговаривали с подсудимым до покушения на господина Опоньяса? Кстати, вы ведь с ним тоже знакомы?
Свидетель искоса глянул на потерпевшего.
-- Лично не знаком, но фамилию эту много раз слышал, -- сказал Дима, прижав руку к груди.
-- От кого слышали?
-- Да от Пети и слышал.
-- Значит, все-таки подсудимый разговаривал с вами о потерпевшем?
-- Разговаривал, так ведь он проходил у него...
***
Сразу после обеда Петя заглянул в кабинет Антона. Хозяин казенной девятиметровки корпел над дневником, который Петя дал ему для детальной вентиляции еще утром.
-- А телефончик-то я надыбал, -- произнес Антон, не поворачивая головы. -- Правда, Галку долго уговаривал -- у нее глухарь на Нижней Басманной, еле уломал. Кстати, эта Громова, по-моему, была больной на всю голову.
-- Нет, я проверял -- известная писательница, большие тиражи, всеобщее внимание, так что с головой у нее было все в порядке.
-- Да, брось -- все писатели психи! Особенно бабы. В дневнике она часто пишет о докторе Опоньясе. Сначала она чуть ли не боготворит его... ну, в начале дневника, а потом, по-моему, даже прокляла. Я бы на твоем месте сначала его пощупал.
-- Вот за что я тебя люблю, Антоха, так это за то, что ход твоих мыслей совпадает с моим. А дневник я всю ночь читал -- чуть не протух.
-- Ну, а говоришь, нормальная... писательница... Вспомни заметку о ресторане, в которой она подробно описала, как отрезала у себя кусок ляжки и сожрала его.
-- Ага, а за телефончик с меня пузырь!
-- Ладно, мне еще в районку пёхать. На, держи, -- Антон протянул оперу листок бумаги с нацарапанными на ней цифрами.
Петя внимательно посмотрел на них, подмигнул Антону и потянулся за телефоном.
-- Ээ-э, братан, тогда с тебя еще пузырь, -- Антон громко рассмеялся. -- Звони уж -- мы все равно его вместе придушим. Как насчет завра после семи?
-- Угу...
Опер взял трубку, раскрыл листок бумаги и стал набирать номер. Сразу вслед за длинным гудком в трубке щелкнуло.
-- Алло! -- не выдержал Петя.
-- Приемная клиники доктора Опоньяса "Худеем вместе". Чем обязаны?
Петя быстро взглянул на Антона, как бы выпытывая у него, что бы ответить секретарю. Антон вытаращил глаза, сморщил лоб и хлопнул ладонями по своему животу -- глубоко всосав сакральный смысл намека, опер кивнул.
-- Девушка, мне бы записаться на прием, -- сказал он неуверенно.
-- К кому из специалистов?
-- А кого вы посоветуете?
-- На какой день?
-- На сегодня.
-- Во второй половине дня принимают кмн Фролова и Чижиков, -- прочирикали Пете.
-- Извините, а доктор Опоньяс?
После небольшой паузы оперу ответили:
-- Да, но это будет ст...
-- Деньги -- не вопрос, -- он перевел взгляд на Антона, тот показывал Пете вскинутый кверху большой палец.
Записавшись на прием к директору клиники "Худеем вместе" доктору Опоньясу (на без четверти пять), опер положил трубку и шумно перевел дух.
***
-- Хорошо, так и запишем, -- Петя вытянул из кармана блокнот и что-то записал. -- Когда вы последний раз видели гражданку Громову?
Опоньяс пожамкал нижнюю губу.
-- Три... ээ-э нет, два дня назад, -- ответил он задумчиво. -- Она приходила на очередной сеанс.
Опер удовлетворенно кивнул.
-- А вот скажите, вам было известно о состоянии, в котором находилась Софья Андреевна?
-- Вы имеете в виду резкую потерю веса?
-- Да.
-- Ах, об этом? Ну, конечно, я же в первую очередь врач и только потом автор революционной методики быстрого похудания. Но хочу предупредить, перед лечением все пациенты подписывают договор, слагающий какую-либо ответственность с нашей клиники.
-- А можно ли на него взглянуть?
-- Конечно!
Доктор выдвинул верхний ящик стола, вынул прижатые друг к другу большой канцелярской скрепкой листы, и передал их оперу. Петя бегло ознакомился с договором и попросил Опоньяса сделать две копии. Явилась секретарша, с которой, видимо, опер и разговаривал по телефону, -- минуты через три на столе лежали копии типового договора.
-- Поверьте, мне безумно жалко Софью Андреевну, но лечение здесь абсолютно не при чем -- все зависит от менталитета. У меня сотни пациентов и жалоб от них, слава богу, пока не поступало. Вот вы, например, человек сильный и по моей методике ой как быстро избавились бы от лишних килограммов.
Опер непонимающе посмотрел на хозяина кабинета, потом посмотрел на договор и, решив подыграть (раз уж так складывались обстоятельства) доктору, сказал:
-- Думаете?
-- Да я в этом уверен. Судя по животику, вы весите восемьдесят... девяносто килограммов, так?
-- Девяносто два, -- сконфуженно уточнил опер.
Доктор встал и прошелся по комнате. Петя следил за ним, не поворачивая головы и уже не сомневаясь, что фортуна на его стороне -- узнать тонкости методики чудо-доктора, это ли не удача в процессе отработки возможных версий смерти Громовой? Время-то идет, а результат нулевой -- журналисты же в контору целыми днями звонят.
-- Но мне как-то неловко. Пришел за одним, а напросился совсем на другое.
Доктор в это мгновение весь сморщился.
-- Полно вам! Еще Аврелий Августин сказал: "Всем нравится прекрасная лошадь, но почему-то совершенно нет желающих ею стать". Шуточное выражение, но заметьте, какая в нем скрыта глубина, -- Опоньяс предложил оперу перейти в соседнюю комнату... для предварительного осмотра...
***
-- Не казалось ли вам странным поведение подсудимого задолго до того, как было совершено преступление? -- судья вытаращил глаза на Диму.
-- Задолго? -- взглянув на судью, Дима сглотнул и улыбнулся ему испуганно. Судья через силу улыбнулся в ответ.
-- Скажем, где-нибудь за месяц, за полтора до покушения, -- уточнил он.
Наступило молчание. Все это время Петя смотрел, как Дима испуганно поправлял очки пальцами, тер неожиданно вспотевший лоб носовым платком, шмыгал носом и силился налить глаза слезами. Опер с трудом задрал голову и посмотрел на часы. Ей богу, сколько можно? Говори уж скорее, подумал Петя как раз в тот момент, когда Дима соизволил выжать из себя хоть что-то.
-- Да, я кое-что заметил, -- проговорил Дима и замолчал. Опер уставился на него, как баран на новые ворота: эй, чего-то не понял, что ты там заметил?
-- Так что вы заметили? -- торопил судья.
-- Месяца полтора назад... точно, полтора назад! -- он стал каким-то подозрительным и замкнутым, -- Дима снова замолчал, но судья сразу тявкнул на него (слава богу, что не покусал): -- Продолжайте!
-- Да, конечно, -- согласился Дима. -- Мистикой стал интересоваться, чего я за ним ранее не замечал.
Ах, вот оказывается в чем дело? Ну-ну -- Петю сразу слегка отпустило. Мистика... да пофигу ему эта мистика, подумал он, презрительно взглянув на доктора Опоньяса, с лица которого все никак не сходила плотоядная ухмылка.
-- Мистикой добрая половина населения увлекается, -- съязвил судья. -- Может, в поведении подсудимого было что-то такое...
-- Было! -- сказал Дима громко. -- Как-то я заскочил к нему пива попить. Все вроде бы ничего, но стены в его квартире, мебель... все было исписано...
***
В сотый раз, вырезая на столе
слово "ЖрАТВА",
Петя не заметил, как в кабинет зашел Антон. Опер натужно крякнул,
сильнее надавил на рукоятку -- лезвие перочинного ножа
только теперь мягко вошло в древесину и Петя, наконец, смог завершить
начатое пять минут назад. Потом опер откинулся на стуле и вытянул
руки -- еще оставалось небольшое место для экзекуции
несчастной столешницы этой мрачной и холодной вокабулой. Остальное
пространство было изрезано и истыкано (только крови на столе не
хватало) -- всюду была одна только "ЖрАТВА".
-- Свихнулся что ли?!.. -- ошеломленно воскликнул Антон и попытался выхватить у Пети нож, но опер увернулся, вскочил и с широко раскрытыми глазами, размахивая перед собой ножом, медленно пошел на Антона, приговаривая: -- Иди отсюда... иди!..
По обычаю славное Петино лицо вдруг стало то ли от испуга, то ли еще от чего слишком бледным и равнодушным, горящие глаза рыскали вокруг Антона, как рыскают шакалы в ночи, вынюхивая в сонмище запахов сладкий запах крови. В какое-то мгновение опер остановился, поднял бледные веки, неестественно вытянул шею (и как только не свернул ее?) и заглянул одуревшему от ужаса Антону прямо в недра души -- туда, где билось сердце, а может, черт его знает, и еще глубже взглянул.
Минут через пять, уже после того, как Антон изловчился вылить Пете на голову два графина воды и отшлепать по мордасу, кабинет опера, наконец, погрузился в блаженную тишину. Петя сидел на стуле, весь мокрый и жалкий, как беспородный щенок, с дури бултыхнувшийся в лужу.
-- Ты мне бросай это, и чем скорее, тем лучше, -- сказал Антон, отыскивая в шкафу сухую тряпку.
-- Это почти невозможно, -- одними губами ответил опер.
-- Держи! -- Антон бросил тряпку хозяину кабинета, и тот стал вытирать волосы. -- Ты уже и так килограммов шестьдесят весишь. Будешь худеть еще?
-- Не хочу, но и остановиться не могу -- это как наркотик. Теперь я не сомневаюсь, что Громову убил именно он. Ну, или вынудил покончить с собой -- одно из двух.
-- Доктор?
-- Он.
-- Так возьми ордер -- делов-то.
-- Это почти невозможно.
-- Почему?
-- Шутишь? Да его вся Москва знает.
-- Тьфу, Опоньяс не Опоньяс, какая разница? И не на таких писульки абонировали.
-- Шеф меня за идиота примет.
-- Ты что, боишься какого-то доктора?
-- Да не в этом дело, -- Петя встал, разделся до пояса, повесил пиджак и рубашку на батарею и стал растирать тряпкой спину.
-- Тогда в чем?
-- Я уже был на четырех сеансах. Как видишь, худею. Причем, очень быстро. Но каждый раз сразу после начала сеанса со мной происходит что-то странное...
-- Зеленые лилипуты с рожками тебе еще не мерещатся? -- Антон уселся на край стола. -- Может, у тебя белка?
-- Аа-й... -- опер отмахнулся от Антона рукой, -- но если честно, на глюк похоже. Да и с Громовой происходило то же самое, за исключением мелких деталей. Прикинь, прихожу на сеанс, Опоньяс разговаривает со мной, просит лечь на кушетку и закрыть глаза. Все это время играет тихая музыка, а потом... абсолютный провал в памяти!
-- И все? -- удивился Антон.
-- Да погоди ты, чего развсекался?
-- Молчу.
-- И вот я уже где-то в центре. Кажется, на Арбате... нет, не помню! Дорогой ресторан. Сажусь за столик. Суетятся молодые официантки, но их лица я разглядеть не могу -- хрен знает, может, у них лиц, вообще, нет. К столику подъезжает серебряная тележка, на ней разложены столовые приборы -- золотые ножи (зазубренные, ровные, изогнутые) и вилки. Кто-то подходит ко мне со спины и начинает говорить одно и то же слово: "Жратва", "жратва" -- и так много раз, все быстрее и быстрее -- покуда "жратва" не превращается в "жатву". Я беру нож одной рукой, вилку (с такими здоровенными зубьями) -- другой, и начинают срезать у себя (с ноги, с руки или еще откуда-нибудь)... сначала кожу, а потом... потом снимаю тонкими слоями жир... -- и все это поедаю... Борода в кровище, руки в кровище -- все багровое, липкое, противное, а я все жру, жру и жру.
-- Хватит молоть чепуху! -- прервал его Антон решительно.
-- Нет, не хватит! -- взволнованно сказал Петя. -- Не хватит, Антоха, все только начинается.
-- Да успокойся ты, ну... -- Антон легонько потрепал Петю по плечу. -- Возьми денька два за свой счет -- отдохни, и увидишь, что не все так плохо, как тебе кажется.
-- Мне ничего не кажется, и чувствую я себя очень даже хорошо. Может, даже лучше чем ты!
-- Конечно, только я в отличие от тебя, слава богу, еще не глючу.
-- Погоди же!
-- Ага, ждать, чтобы в следующий раз ты мне этим ножом глотку перерезал? -- Антон вытащил из кармана перочинный нож и показал его Пете. -- Братуха, это... -- он покрутил указательным пальцем у виска и добавил: -- мягко говоря, хандра...
Опер помолчал, шевеля губами, взглянул на дверь, перевел взгляд на Антона и прошептал:
-- Ты все не так
понял. Удели мне еще несколько минут, -- опер, как
обоссавшийся со страха вор, подкрался к двери, подергал за ручку
(дверь, как оказалось, была заперта одновременно и на ключ и на
шпингалет), плотнее задернул шторы и, включив настольную лампу, стал
рассказывать и демонстрировать Антону все, что он нарыл по этому делу
-- о докторе Опоньясе, о его клинике, о революционной
методике похудания "ЖрАТВА"
и, главное, о пациентах (а их было немало), которые, как и Софья
Андреевна Громова ушли в мир вечного мрака при загадочных
обстоятельствах.
Минут через десять Антон уже сомневался в собственном благоумии. Ведь все, что за это время он узнал от приятеля, с одной стороны выглядело невообразимым бредом, но с другой... фотографии скончавшихся пациентов, показания свидетелей...
-- Помоги! -- слова опера в тишине кабинета прозвучали, как голос неупокоённого призрака, мечтающего о вознесении в Царство Небесное.
Сердце ёкнуло в груди у Антона, и он спросил в полголоса:
-- Как?
-- Нужно взять этого урода за жопу, -- пояснил Петя.
-- Так за чем дело стало? Ордер и все дела!
-- Елки ж палки, ты что, так и не понял, что он не человек?!..
Антон несколько раз откашлялся.
-- Только не горячись -- давай он будет просто маньяком. По крайней мере, если верить всему, что ты мне рассказал, очень похоже. Да и начальству легче объяснять...
-- Мы ничего не будем объяснять -- я сейчас никому не верю. Даже Димону, ну ты его знаешь.
Антон кивнул, а потом спросил:
-- А мне?
-- Ты один, кому я еще доверяю, так что говорить мы никому ничего не будем.
-- Ладно, -- согласился Антон. -- Ну и что будем делать?
Опер склонил голову на бок и задумался.
-- Ты сможешь найти хорошую камеру? -- спросил он, немного повеселев.
-- Найду.
-- Тогда так, я пойду в клинику, ты будешь снимать...
***
О внезапной смерти Антона опер узнал на следующее утро, когда увидел в фойе под доской почета коротающий время небольшой драпированный черным бархатом столик. На нем среди охапок (видимо, не поскупилось начальство) отвратительно красных гвоздик ютилась скромная в черной, как ночь рамке фотография Антона.
-- Что случилось? -- с непреодолимым ужасом спросил Петя у вытирающей слезы Галины.
-- Я еще сама ничего толком не знаю, но Валерка сказал, что его нашли с тремя пулевыми ранениями в голову, -- всхлипнув, ответила она.
-- Ёё-ё... твою мать... Где нашли?
-- Не знаю, лучше у Валерки спроси -- он в курсе, -- больным голосом проговорила Галя.
-- Где он?
-- Наверное, у себя, -- дама уже вовсю ревела.
-- Спасибо, Галка! -- на бегу выкрикнул Петя.
Валерка, чего греха таить, был хорошим профессионалом, правда, больше других любил, когда кто-нибудь из подозреваемых подлахмачивал руку. Но ментов (и Валерку в том числе) понять можно, они тоже люди -- кто-то пашет как вол, кто-то пашет и водку при этом лакает, кто-то лакает и не пашет, но такие в Петиной конторе надолго не задерживаются ввиду серьезной борьбы с разгильдяйством и пофигизмом, распространившемся в последнее время в неоднородных рядах борцов с преступностью, кто-то деньги стрижет, как Валерка -- если это происходит незаметно и не часто, то и такое прощается. Ведь пороки и недостатки есть у всех, а у каждого в отдельности еще есть и своя тайна, о которой либо знают все, либо не знает никто. А о Валеркиной тайне знал только ограниченный круг товарищей по ментовской доле -- вот он еще и не упорхал со службы в лучшем случае на вольные хлеба, в худшем туда, куда Макар никогда в жизни и не додумался бы телят гонять.
Петя прямо с порога Валеркиного кабинета потребовал:
-- Рассказывай!
Валерка улыбнулся и сощурился.
-- Ты это, дверь-то закрой... дует... -- проворчал он неохотно.
Опер закрыл дверь и повторил требование. Валерка встал, почесал в затылке.
-- А что тут рассказывать? Завалили Антоху рано утром (без четверти шесть) тремя выстрелами в голову. Точнее, в лицо -- нос и глаза в говно. Дело числится за мной -- все!
-- Где его нашли?
-- В центре.
-- Где именно?
-- Тебе что, своих дел не хватает? Потом расскажу, -- сказал Валерка, собираясь возвращаться к своим делам.
Петя не выдержал. Схватил Валерку обеими руками за грудки и, встряхивая его, прокричал ему на ухо:
-- Ты, блин, если не будешь отвечать на вопросы... придушу прямо здесь, сучий потрох!
А потом опер оттолкнул его от себя, и Валерка кулем повалился на стол.
-- В ста метрах от ресторана "Сан-Доминго" его нашли, -- обиженно промычал Валерка.
-- Это что на Ситцевом Вражеке?
-- Да.
-- Кто нашел?
-- Да дворничиха какая-то.
-- При нем что-нибудь было?
-- Камера... правда, изрядно поклацаная...
-- И все?
-- Нет, еще была кассета.
-- Дай-ка мне, а!
Валеркины глаза вспыхнули от такой наглости.
-- Ты что, сдурел? Да меня... если с ней что-нибудь случиться сгноят!
-- Коллега, в общем так,... -- и Петя предложил Валерке самый, что ни есть благородный обмен: тот ему кассету, а Петя... железобетонное умалчивание до скончания века всех Валеркиных нынешних и еще не состоявшихся грехов...
-- А хлопнули-то его из "Макара", но ствол в розыске не значится -- этот так, на всякий случай, -- сказал Валерка, доставая кассету из верхнего ящика стола.
***
Петя вернулся в свой кабинет, запер дверь на ключ, рухнул в кресло и врубил видик. Сначала на экране появилось лицо Антона -- земля ему пухом! Опер обратил внимание на дату и время записи -- все правильно, в этот момент он уже поднимался в кабинет доктора Опоньяса, сеанс же начался минут через пять.
-- Я на месте, сейчас пятнадцать минут восьмого. Братуха, я делаю все, как договаривались -- имей в виду, -- бодро говорит Антон в объектив.
Он опускает камеру и поднимается по пожарной лестнице на балкон второго этажа -- мелькают ржавые ступени, фасонные лицевые кирпичики и вот уже видны перила. Антон хватается за них обеими руками -- опер заметил, как вздуваются вены на запястьях у Антона. Слышится тяжелое дыхание. И вот он уже стоит на балконе, прячась в тени козырька, нависшего над приоткрытым окном, за которым все время маячит чья-то зловещая тень. На экране вдруг появляется рука -- это Антон подносит микрофон ближе к окну и осторожно кладет его на подоконник. Рука исчезает, слышатся нечеткие голоса, но буквально через секунду уже можно разобрать, о чем говорит доктор.
-- Петр Сергеевич, как успехи? -- спрашивает он.
-- Худею, как видите, -- отвечает Петя.
-- Очень хорошо. Какие ощущения?
После небольшой паузы опер произносит:
-- У меня серьезные проблемы.
-- Не верю своим ушам! Что такое?
-- Последнюю неделю мне мерещится, что я прихожу в какой-то ресторан и сам себя поедаю.
Пауза повторяется, но теперь она явно затягивается. Слышится какая-то возня за окном. Затем доктор говорит совершенно спокойным голосом:
-- Ничего страшного, Петр Сергеевич. Бывает -- переутомились, давно не встречались с друзьями. К тому же вы ведь не женаты, так?
-- Уже нет, -- холодно отвечает Петя. -- Но какое это имеет отношение к галлюцинациям?
-- Имеет-имеет, дорогой мой -- еще какое! Жена иной раз лучшее лекарство от галлюцинаций!
-- Но мои ощущения похожи на ощущения известной вам Софьи Андреевны Громовой. Странное совпадение...
Петя сразу вспомнил, что таким образом пытался вывести Опоньяса на чистую воду, зная о том, что разговор в тот момент записывался Антоном.
-- Уверяю, Петр Сергеевич, это чистое совпадение. Сами подумайте, ну что может быть общего между вами?
-- А что вы скажите на это?
Опер достает свой дневник и дневник Громовой и дает их доктору для сравнения. Опоньяс кладет дневники на стол, изучает их минут пять, а потом равнодушно говорит:
-- Ну и что? Вы, как и покойная Софья Андреевна, ведете дневник, и правильно делаете!
-- Да нет же, вы обратите внимание, что даже слово "Жратва" мы пишем одинаково.
Доктор сидит за столом, Петя сидит на стуле -- чуть в сторонке. Опоньяс смотрит на часы, щиплет себя за мочку уха и говорит, обращаясь к оперу:
-- Петр Сергеевич, нельзя ли этот разговор отложить на потом? Время... сеанс, знаете ли, пора начинать...
-- Конечно, -- спохватывается Петя. -- Я не буду выписывать вам повестку, но обещайте, что завтра к двенадцати явитесь по этому адресу, -- опер достает из кармана шариковую ручку и блокнот, и через несколько секунд протягивает доктору листок бумаги.
-- Обещаю, Петр Сергеевич, -- Опоньяс встает, улыбается и просит опера лечь на кушетку: -- Прошу!
Звучит индийская мелодия. Опер не сомневался, что слышит именно индийскую, а не какую-нибудь иную музыку -- радуга непостижимых звуков состоит из болтовни дамр и табл, перезвона бубенчиков гхундхур и перкуссий и жалобного плача сарод и ситар. Да, он и не мог ошибаться, ведь еще в детстве перенасытился индийскими фильмами, в которых этого музыкального барахла с самой зари индийского кинематографа было навалом. Петя вместе со стулом придвинулся к телевизору, и с неудержимым желанием не пропустить ни единого кадрика, вперился глазами в экран.
Открывается дверь -- в кабинет входит та девушка, с которой опер договаривался о первом визите в клинику. На ней ярко красное сари -- прямая полоса ткани, драпируя голые ляжки, одним концом нежно обертывает бедра, другим -- верхним -- крепится на тугом пояске нижней юбки, и переброшена через плечо, под сари кроме прозрачной кофточки с коротким рукавом ничего нет. Девушка держит перед собой широкое блюдо, на котором стоит черная статуэтка. Странно, но тогда у нее в руках ничего... абсолютно ничего не было...
Девушка ставит блюдо на стол, кланяется и зажигает ароматические палочки -- через несколько секунд кабинет уже занят шевелящимся дымом. Объектив внезапно останавливается на статуэтке. А ведь я ее уже видел, подумал Петя, но когда и где? Антон настраивает объектив на увеличение -- изображение медленно приближается. Тут Петя схватил лентяйку и нажал на паузу -- статуэтка увеличилась во весь экран, теперь можно было рассмотреть даже самые мелкие детали.
-- Погоди! -- опер вскочил со стула, ринулся к столу, выдвинул ящик и достал из него увесистую "Энциклопедию всемирной демонологии". -- Так, это, конечно, не то... и это тоже не то... Тэк-тэк... тээ-к, -- листая толстобрюхое издание, шептал Петя. -- Вот те на! -- воскликнул он, открыв книгу на букве "И".
Он стал сравнивать изображение на экране с фотографией из энциклопедии, все совпадало с точностью до мелочей -- две головы, в одной руке прямой меч, в другой зазубренный, пламя вместо нимба и еще кое-что -- индийский бог огня и жертвоприношений Агни. А я-то, дурак, раньше и не сообразил, подумал Петя. А потом он стал читать: "Восемь блистательных богов... Анала, он же Агни -- Огонь... Тогда ты милостью Брахмы станешь бессмертным жрецом... и все жертвы земные (их кровь и плоть) отныне и навеки будут принадлежать только тебе... И тогда стал он владыкой жертвоприношений и полноправным властителем людской плоти...".
Петя снова включил видик. Девушка в сари неторопливо отходит к двери, останавливается. Опер лежит и не двигается -- кажется, уже находится под гипнозом, или чем его там еще мог обакланить чудо-доктор? Кстати, вспомни дурака, о нем -- доктор Опоньяс раздевается до пояса, берет со стола небольшую бутылочку, что-то льет на руки и смазывает грудь и предплечья. Затем опускается на колени, запрокидывает голову и начинает изо всех сил мять ладонями губы, щеки, виски и череп. Петя внезапно просыпается, девушка что-то шепчет ему на ухо, Опоньяс одевается, и они втроем выходят из кабинета. Спустя минуту или две Антон направляет объектив на себя и говорит:
-- Они только что посадили тебя в машину. Братуха, что-то не нравится мне все это -- держись там! -- Антон быстро спускается по лестнице, бежит к своей машине, садится в нее и минут двадцать преследует серебристый паркетник.
Погоня заканчивается недалеко от ресторана "Сан-Доминго". Уже темно, но объектив все же выцарапывает из темноты направляющихся к ресторану доктора, девушку в сари и Петю. Тот, похоже, до сих пор находится в гипнотическом состоянии. Антон говорит:
-- Балда, ордер нужно было выписывать -- экспериментатор, блин, -- и выходит из машины.
Пустая улица -- ни пешеходов, ни машин -- все словно вымерло... или еще не родилось... Тускло горят фонари. Антон сворачивает в сторону и оказывается с другой стороны здания, в котором ютятся залы "Сан-Доминго". Здесь еще темнее. Антон спотыкается, едва не валится на землю, но камеру из рук не выпускает. И вот уже видны окна. Антон подходит к ним как можно ближе, отыскивает объективом своего товарища -- вот он, сидит в обществе таких же оболваненных чайников. Безликие официантки подкатывают к посетителям серебряные тележки со столовыми приборами. Появляется девушка в сари. Она несет блюдо -- на нем черная статуэтка. Кто-то произносит одно и то же слово "Жратва" -- и так много раз, все быстрее и быстрее -- покуда "жратва" не превращается в "жатву". Появляется доктор Опоньяс. Раздается громогласное: "Владыка жатвы!" -- вдруг наступает гробовая тишина. Доктор подходит к девушке, берет статуэтку и поднимает над головой со словами: "Он пришел!". Посетители хватают ножи и вилки, и начинают срезать у себя сначала кожу, а потом жир... и поедают все это. Объектив перемещается на лицо Антона:
-- Ну ты и попал! А эта собака у меня в психушке сгниет, если только сумеет выжить, -- говорит он.
Доктор, словно бы услышав слова Антона, взмахивает рукой, в зале вдруг воцаряется непроницаемая тишина -- уже не слышны ни голоса посетителей, ни звон столовых приборов, ни музыка... -- все замерло, застыло, скукожилось и сдохло...
Изображение дрогнуло -- в это мгновение на экране мелькнул пистолет Антона. Объектив камеры тем временем продолжал следить за помещением. Доктор оборачивается -- оперу сейчас показалось, что шея у Опоньяса -- черт возьми! -- изогнулась, будто резиновая. Доктор дрожит, через секунду выгибается и от поясницы к черепу проходит волна. И тут его кожа начинает менять цвет -- розовая, красная, в конце-концов она воспламеняется. Чайники дико кричат и бегут кто куда, только опер остается на прежнем месте -- видимо, гипноз все еще действует на него, но, честно говоря, так это было или не так, Петя сейчас не помнил. Через мгновение доктор превращается в пылающий шар, шар на глазах уменьшается, отрывается от пола и вдребезги разбивает окно. Опер вскакивает из-за стола, на бегу достает пистолет и выпрыгивает наружу. Шар сбивает Антона с ног. Падая, он роняет камеру на газон, но она продолжает снимать. Одежда на Антоне воспламеняется. Огненный шар, кувыркаясь и шипя, катится по земле и исчезает.
Петя вспомнил, как вернулся в зал, сорвал со стола скатерть (на пол со звоном попадали ножи и вилки) и выскочил обратно в окно. Антон уже катается по земле и дико кричит, пытаясь сбить пламя -- кожа, обнажая кровоточащую плоть, лопается, волосы горят, как солома и уже видны подхваченные огнем зубы. Опер набрасывает на Антона скатерть и тот вскоре замирает. Петя осторожно оглядывается по сторонам -- позвать бы кого помощь... но вокруг ни единой души, только в отдалении тускло мерцает одинокий фонарь. Опер приседает на корточки, разглядывает заляпанную копотью скатерть и медленно стаскивает ее с Антона. Не помня себя от ужаса, Петя закрывает глаза -- обгоревшее тело лежит перед ним, и он чует тяжелый смрад.
Опер плачет и не замечает, что Антон, сверкая глазами, как змеюка уже стоит перед ним. Петя поднимает голову, открывает в неслышимом крике спекшийся рот и, судорожно шаря трясущимися руками по земле, отползает назад. Нет, это не Антон -- это не он! Антон умер, а это какое-то уродливое существо...
***
В дверь постучали. Петя засуетился -- извлек из видика кассету, спрятал ее и напоследок выдернул шнур из розетки.
-- Я занят! -- крикнул он.
-- Открой!
Опер подскочил к двери, прислушался и спросил:
-- Что нужно?
-- Это я -- Галя.
-- Ты? -- Петя повернул ключ и выглянул в коридор -- это, действительно, была Галка.
-- Что случилось?
-- Немедленно уходи, -- оглядываясь, проговорила она.
-- С какой радости?
-- Тебя ищут.
-- Кто?
-- Служба собственной безопасности, -- ответила Галя.
-- Да разъясни, что случилось-то?
-- У ресторана, где был убит Антошка, нашли гильзы от твоего "Макарыча". По-моему это Валерка... он их вызвал, -- Галя отклонилась назад, глядя в конец коридора. -- И они сейчас будут здесь.
У Пети замерло сердце, он шлепнул себя по лбу растопыренной пятерней, вспомнив, как выпустил три пули в морду твари, обернувшейся Антоном. Но когда эта уродина перестала дышать... Только теперь, только теперь прояснялись все детали той ужасной ночи -- буквально через минуту после того, как Петя опустил пистолет, существо снова превратилось в Антона и оперу ничего не оставалось делать, как бежать. И он бежал... бежал, куда глаза глядят, покуда не проснулся в своей кровати. А когда пришел на работу, оказалось, что Антона прошлой ночью не стало. Опоньяс... черт! Эта сволочь еще жива!
-- Идут! -- воскликнула Галка, Петя рванул к окну, даже забыв поблагодарить ее.
Он сел в машину и минут через тридцать добрался до клиники -- доктор Опоньяс был на месте. Еще через десять минут в кабинете директора раздались выстрелы -- опер опустошил обойму, собрался доставать вторую, но его повалили на пол и надели наручники.
***
Три месяца спустя... Солнце умаяно зевнуло, с тоской посмотрело в сторону горизонта и неохотно зашагало к нему -- раскисший от выпитого оркестр в тот момент, наконец, уже домучил тоскливую мелодию "Траурного марша" Фредерика Шопена, а родственники, друзья и коллеги успели не только проститься с покойным, но и тяпнуть полагающиеся в таких случаях пятьдесят. Винул ледяной ветер -- кладбищенская аллейка тот час как бы сама собой неожиданно опустела. Только Галя все еще не торопилась уходить. Она стояла и молча глядела на свежую могилу.
-- Замечательный был человек... -- медлительно сказал кто-то.
Гале почудилось за спиной движение, и она резко обернулась -- в метре от нее стоял незнакомец. Какое-то время он молчал, затем его бледные губы шевельнулись:
-- Жалко, безумно жалко...
-- Да, нелепая смерть, -- сказала Галя.
Выглядел незнакомец неброско -- черное демисезонное пальто, белый шарф, отутюженные брюки, модельные туфли и широкополая шляпа, надвинутая на глаза.
-- Но почему же сразу нелепая? Недаром же говорят, что человек кузнец своего счастья. Кому-то удается уверенно бить молотом по наковальне жизни, а кому-то нет -- увы, таков закон. Петр Сергеевич не удержал свой молот. Вот жизнь его и наказала, хотя, на самом деле удержать молот он мог -- человеком-то был... о-го-го! А нервишки... нервишки-то и не выдержали.
-- Неужели?
-- Конечно. Нервы, моя дорогая, нужно беречь и лелеять, как и желудок. Один восточный мудрец сказал: "Если бы не власть желудка, ни одна птица не попала бы силки охотника, да и сам охотник не ставил бы силков". Так что не учуди Петр Сергеевич эту мышиную возню с каким-то там доктором, глядишь, сидел бы сейчас спокойно дома и наслаждался жизнью. Но плоть в данном случае... и-эх-х... Кстати, лично вам не мешают лишние килограммчики?
Санкт-Петербург
12.11.2006 3:28:37
|