Аннотация: наша жизнь - это пласты сознания, которые, сначала, по незнанию их значимости неказисто закладываются в нас, а после вздуваются, порождая призраков, которые портят оставленные нам годы своими дикими душераздирающими воплями.
Вступление
Волга медленно катила свои волны мимо меня. Они лениво набегали на берег, гонимые приливными силами, грозясь своим тихим рыком испугать прибрежную полосу, заполненную отдыхающими и лениво перешагивающими у кромки воды птицами. "Пршв", пугали всех волны, взбегая по гальке почти к самым корням прибрежных деревьев и кустов. "Вшв", изрекали они, поняв, что никого не испугают. Осознание этого, а может быть и обыкновенная лень, приводили к тому, что речные озорники тут же утрачивали интерес к запугиванию и отступали прочь, в родную стихию, к матери-реке.
Я весьма рад тому, что мне удалось за достаточно приемлемую по здешним меркам цену, купить дачу у Волги. Это было тем более приятно, чем настойчивее наседал на меня Михаил Раменов, мой давний друг еще по университету, заделавшийся ни с того, ни с сего под конец жизни врачом. Мне порою кажется, что я был той причиной, которая "вынудила" его сделать это. Не знаю, почему, но он всегда меня опекал. Зачем и, главное, когда он принял на себя эту обязанность, я не знаю, но смиренно терпел и терплю все его заботы, тем более, что некоторые из них вполне обоснованны.
- Тебе надо отвлечься, - жужжал он у меня над ухом всякий раз, едва ему удавалось дозвониться до меня или встретиться. - Ты со своими психами, скоро сам психом станешь, - добавлял он, после некоторого молчания (он отчего-то всегда долго молчал перед произнесением этой фразы).
- Да, мой дорогой, ты совершенно прав, - отвечал я ему традиционно, да и что мне еще оставалось отвечать, если не это. Я еще и потому так говорил, что это была самая короткая фраза, которую мне вменялось в обязанность произнести перед тем, как Михаил начинал свой длинный монолог о вреде общения с "психами".
- Пойми же... и не называй меня "мой дорогой", сегодня это звучит двусмысленно... пойми, что общение... твой круг общения, как бы ты ни хотел, влияет на тебя... да-да, - тут же перебивал он сам себя, словно бы предугадывая мое возражение (которое надо сказать никогда не следовало), - я помню твои рассказы о психах, о том, как это тебе интересно и... занимательно даже... но... у-у-у... психика - это же вещь обоюдоострая. Она не терпит долгих издевательств над собой и гнется. Страшнее всего, что она ГНЕТСЯ!!!
- Гнется? - не удержался я и спросил. Это слово было новым в его объяснениях.
- Да, гнется. Под них... под психов то есть. Вспомни "Палату номер восемь" Чехова...
- Номер шесть...
- Неважно это.
Психами он называл моих пациентов, которые тем только и отличались от его собственных, что болезни их были не телесными, а душевными.
- Ты все о том же.
- Все о том же, и буду тебе далдычить об этом до скончания века...
- Моего? - спросил я, вступая с ним в беседу в один из весенних дней, когда открылся дачный сезон, и мы сидели у него на кухне и чаем отмечали отъезд его семьи на дачу, охраняемую тещей.
- Вообще, - отмахнулся он.
Дико засвистел чайник и Раменов поднялся с табурета, чтобы снять его с плиты.
- Ты чай черный будешь или зеленый?
- Спроси у моего доктора, - улыбнулся я.
- Паш, - нахмурился Рахметов, - мы с тобой два взрослых дяди, работаем в серьезных учреждениях, а ведешь ты себя, как идиот.
- Ты всегда переводишь от общего к частному, - вздохнул я.
- Не правда все это! - с жаром возразил он и, ненароком сообщил, что я пью зеленый чай. - Я делаю так, чтобы резкость различий между нами тебе наглядней показать.
- Показываешь башмачнику, где подметка не подшита?
- Это ты сразу переводишь на что-нибудь подобное, - скривился мой друг.
- С кем поведешься, - обреченно произнес я.
- То есть меня ты снова слушать не будешь? Да или нет? - предложил он дихотомию.
- Миша, - я помолчал, давая Раменову возможность проникнуться той торжественностью, которую я решил переложить в мои последующие слова, - выгляни в окно. Весна пришла! Птички, посмотри, как поют и самое главное: Варька с твоими оболтусами на полпути к своей матери, и пока я говорил эти слова (я снова умолк, выдерживая церемониал торжественности)... пока я молчал, они отъехали от тебя еще на добрых десять километров.
Хотя глаза Михаила и смотрели на меня пристально и обидчиво-неодобрительно, но после моих слов о расстоянии между его семейкой и им самим, губы моего друга вмиг расплылись в широчайшей улыбке.
Я расхохотался.
- Чего ты? - усмехнулся вопросительно он, опуская глаза на стол, за которым в последние полчаса появились только две плохо помытые чайные чашки да пустая сахарница, рациональность нахождения которой в этом месте была весьма сомнительной.
- Ты сможешь представить рыло акулы, раздавшееся в добрейшей улыбке? - спросил я.
Раменов не выдержал и тоже рассмеялся.
- Смогу, - неожиданно сказал он, когда мы перестали смеяться. - Я тут с Филькой недавно мультик смотрел. Название: "Братва", там про рыб. И вот там-то нарисовали такую кособочину.
Я трагически застонал и вынужден был сообщить ему то, что семья сделала его слишком серьезным в вопросах бредово-риторических.
- Если не можешь оставить работу, хотя бы, купи дачу, - сказал Михаил, насыпая мне в чашку щепотку зеленого чая. - Природа лечит...
- Отстань же!
- Купишь - отстану, - пообещал он, положив мне руку с остатками чаинок на указательном и среднем пальцах на плечо, и потратив следующие несколько секунд на аккуратное убирание этих самых чаинок с моей футболки.
- И ты перестанешь меня пилить? - не поверил я.
Он кивнул.
- Совсем-совсем?
Он снова кивнул и с таким творческим восторгом ливанул мне кипятку в чашку, что часть его попала не только мне на штаны, но даже и в пустую сахарницу.
- Давай, - сдался я.
Раменов удивленно посмотрел на меня.
- Ты про сахар? - спросил он.
- Нет, про дачу... Хотя и про сахар тоже.
Мое удивление было равно его удивлению. Наши удивления были в тот момент, может быть, самыми точными обозначениями для понятия "абсолютное равновесие". Мы сидели и смотрели друг на друга.
- Дачу? - уточнил он.
- Дачу.
- А где же я тебе ее возьму? - поинтересовался он.
Я первым стал смутно понимать ситуацию и потратил пару секунд на окидывание ее внутренним взором (такое внутривзоровое окидывание развито у меня достаточно хорошо, и виной тому не только моя профессия, но также и богатая фантазия, поселившаяся в моей голове с самого детства).
- Ты скреб мне мозги своей дачей, - осторожно начал я, - и за это время не нашел ни одной подходящей мне дачи?
- Я не скреб тебе мозги своей дачей, я побуждаю тебя купить собственную, свою... твою, чтобы...
- Побуждаешь? - сделал я вид, что возмущен. - Ты вынуждаешь! Ты терроризируешь меня этой дачей уже года два.
- Побуж...
- Терроризируешь!!!
- Спорить с тобой бесполезно, - отмахнулся Михаил и отхлебнул чай. - Не заварился еще, - констатировал он и зачем-то насыпал еще заварки.
Мой лучший друг - человек весьма странный, если не сказать, уникальный. На первый взгляд - это самый обычный тридцатишестилетний мужчина среднего роста, достаточно крепкого телосложения, с мужественным лицом и совершенно бабьим покладистым и стеснительным нравом, основным оружием которого по жизни является нуденье, сопение и гудение, а также жужжание, брюзжание, дребезжание и еще пара десятков "жаний", которыми он прекрасно научился пользоваться, чтобы изводить меня своими идеями. Всякий раз ему взбредает в голову что-то по-райкиновски "спесифичское", и это "спесифичское" отчего-то всегда касается меня.
Честно сказать, я слукавил, заявив, что не понимаю, почему раменовские "жания" обрушиваются на мою голову. Ответ на этот вопрос лежит в очень глубокой плоскости семейных отношений, которая в народе обозначается просто - подкаблучник. Варвара - его жена, или Варя, как он ее называет, или Конан Варвар, как зову ее я, совершенно глуха к "жаниям" мужа потому, что они входят в резонанс с ее собственными "жаниями", которые у нее, как у среднестатистической женщины, намного совершеннее в развитии, чем у него, как у среднестатистического мужчины. Эти два "жания" достойны друг друга и потому мне нисколько не жалко моего друга в те минуты, когда он жалуется мне на свою трудную судьбину.
- Ты всегда так себя ставишь. Ставил, ставишь и будешь ставить, - начал я.
- Брось ты, пожалуйста, эти свои финтифлюшки психологические, - взвился Михаил. Он всякий раз "изрыгался" из разговора со мной (это я так назвал его способ ухода от беседы), едва я затрагивал его личную жизнь в те моменты, когда внутри моего друга не плескались литра три свежайшего пива.
Нет, с ним категорически нельзя было говорить на эту тему без пива. Но пива не было и быть не могло потому, что он бросил его пить. Вернее даже сказать, его желудок, в котором появилась язва, заставил его сделать это.
- Уже прекратил, - выставил я вперед ладони.
- И не надо меня успокаивать, - потребовал он. - Словно я тебе... этот... псих твой... Купи дачу, понял!?
- Параноидальный психоз, - поставил я диагноз с видом профессора.
- Ненавижу чай, - фукнул Раменов и даже показал язык чашке, но не так, как делают дети, показывая язык, а для выражения отвращения. Неожиданно, он сник: - А ведь до этого тридцать лет любил, - протянул он трагикомично.
- Последнее средство...
- Если бы ты купил дачу до лета, то мы могли бы наших отправлять на одну дачу, а сами ехать на другую, - проявились первые признаки новой "спесифичской" идеи у моего поникшего собеседника. Глаза его загорелись.
- У меня два вопроса: почему, говоря о своей семье, ты говоришь "наших" и почему ты мне не выбрал дачу, хотя у тебя на это было ДВА года?
- Я что, все должен делать за тебя?!
- Да, ты прав в этом. Совсем прав, - я посмотрел на продолжавшую пустовать сахарницу. - Давай поменяемся, теперь я буду годами трепать языком, а ты что-то делать...
И вот, она куплена!!!
Если бы у меня была жена, она ни за что бы не согласилась жить на даче, которую я купил, и не пустила бы туда моих детей, если бы они у меня были.
Но, к счастью, я обременен только животом и небольшой отдышкой, которая начала меня мучить, едва я занялся бегом, а Михаил был нечистоплотнее меня раз в десять, если можно это "качество" измерять разами.
Дача представляет собой три домика: основной жилой дом, баню и гараж. Я ее выбрал не только за дешевизну, но и потому, что планировка ее и архитектурное воплощение - да вообще все в ней, характеризует душу русской деревни, задавленную наукой и различного рода человеческими недугами, под которыми я полагаю более всего, тщеславие, вычурность и всякое отсутствие трезвости во взглядах.
Дача моя производит впечатление комплекса зданий, которые не только проецировались архитектором, но и строились рабочими, которые не просыхали ни на минуту в течение всей стройки (у меня даже возникли подозрения, что архитектор пил вместе с рабочими, а может они пили за здоровье друг друга). Вы и сами поймете нелепость планировки и расположение построек, когда я опишу их в двух словах.
Во-первых, на совершенно ровном участке побережья у Волги, на квадрате в восемь соток возведены три небольших строения, которые расположены так, что умудрились "сглотнуть" весь участок целиком (если не брать в расчет проплешины бурьяна, запуганного пьяными рабочими и засыхавшего от этого по контуру забора). Отчего-то жилой дом, имевший две комнаты снизу и одну наверху, был выстроен наискось (я представляю, как "болтало" создателей этого шедевра, когда они отмеряли место под фундамент). Правда, после того, как дом был построен, по неизвестной причине, у рабочих был день трезвости. Они заметили скособоченность дома и не нашли ничего дурного в том, чтобы не переделывать дом, а переставить забор, который они выставили... тоже наискось, чем вернули положению дома геометрическую правильность.
Вторым шедевром зодчества была баня. Я не знаю, увлекался ли ее архитектор "тяжелым" фашизмом, но при первой же попытке ее натопить, я чуть не угорел. Баня стояла правильно, по забору, но... сползала к реке. Были заметны тщетные попытки нескольких поколений хозяев приостановить этот процесс, но ничто не могло укротить авантюристический нрав строения уползти прочь.
Третьим и самым выдающимся творением на моей даче был гараж. В этом гараже можно было найти следы всего, чего угодно: лодок, велосипедов, качелей, кресел, была даже дверца от комода. Единственного, чего там вероятно никогда не было - машины. К тому же, гараж был построен из кирпича, да такого добротного, что когда я в первый раз посетил его и ударился лбом о верхний откос, то кирпич даже не вздрогнул, чего нельзя сказать о моем черепе. В общем, гараж был наиболее фундаментальным и "правильным" элементом всего "ансамбля".
Теперь часто, когда я хочу взглянуть на нелепость, я отхожу подальше к реке и смотрю на мою дачу: на ее деревянные скособочившиеся жилые постройки и добротную нежилую кирпичную. В такие моменты я не могу удержаться от улыбки: да, эта дачка прямо под меня!
Я
Надеюсь, эта часть моего повествования не покажется моим читателям слишком длинной потому, что я постараюсь кратко написать о том, о чем могу говорить часами, днями и, возможно даже, неделями. Конечно же, о себе (если уж слишком заговорюсь, остановите меня)
Меня зовут Павел Неверов. Мне тридцать пять. Большую часть своей жизни я провел в Москве, часть на Кавказе (служил в Дербенте) и еще небольшую, совсем малюсенькую кроху своей жизни на даче в деревне Приглушки, которая располагалась неподалеку от Москвы и к счастью лет десять уже как погорела (иначе, я бы никогда не избавился от своей достопочтимой тещи от первой жены). Да, я был женат полтора раза: один раз я полностью влез в это болото, но вовремя опомнился и благополучно вылез, во второй раз меня втащили туда же, угрозой родить моего сына безотцовщиной, но это недоразумение быстро разрешилось тем, что, во-первых, как оказалось, меня использовали всего лишь как приманку для более крупной рыбы, и во вторых, "мой" отпрыск оказался отпрыском этой самой более крупной рыбы. Так, что - пронесло!
Дальнейшая моя биография достаточно блеклая и не стоит вашего времени. Скажу только, что я экономист по образованию, но как и большинство пролетариев в нашей стране, занимаюсь не тем, чему меня учили (так уж повелось у нас с 90-х годов). Пришлось мне и поторговать на рынке, и поработать менеджером по продажам, а последние десять лет я занимаюсь занятием, к которому не имею вообще никакого отношения и которое свалилось мне на голову подобно тому кому снега, который из поговорки.
Я психолог. Притом, психолог без каких-либо доказательств того, что я психолог. Мне даже лень пойти и отучиться на психолога, а купить корочку не хочу потому, что... не хочу.
Психологом я стал совершенно случайно. Как и всякое совершенно случайное событие в нашей жизни, задатки психолога покоились во мне от рождения, но я их упорно не замечал, стараясь жить по лекалам и ими же руководствоваться. И если бы не мои многочисленные женщины, мой талант заведомо был бы погребен самим же его обладателем.
Только не подумайте, пожалуйста, что я "слаб на передок", если так можно сказать о мужчине. Нет, я совершенно никогда не питал патологического влечения к женщинам, которое в некоторых мужчинах проявляется в раздувающихся ноздрях, заплывших истомой глазах и взбивании копытом земли при виде хорошенькой фигурки на расстоянии в полтора километра от себя. Я совершеннейший не охотник. Вид пробегающей мимо девушки никогда не вызывал у меня острого желания броситься вслед, догнать и... познакомиться.
От этого ли моего неохотничьего качества или по каким другим мотивам, но женщины всегда были благосклонны ко мне, дружили со мной и также ненавязчиво залазили в постель. Сейчас-то я понимаю, что это они только от интереса делали, познать, а почему же он такой?! Но тогда, мне казалось, что мир чрезвычайно справедлив ко мне, когда позволяет ничего не делать для привлечения девушек, а только лишь отрешенно смотреть на то, как они раздеваются у меня в спальне.
Лень!!! Великая МОЯ лень!!! На что она подвигала меня, от чего уводила? Навряд ли, я когда-нибудь это узнаю, но одно ее качество остается неизменным и сейчас: лень позволила мне не расстаться врагами ни с одной из моих женщин. Все они по-прежнему настроены ко мне весьма благосклонно, ибо полагают, не видя ситуации в купе, что я несчастный недотепа, которому перепадает раз в два десятилетия (и именно от них!) и что, зачем же меня ненавидеть, если можно жалеть.
Женщины не способны ненавидеть того, к кому они испытывают жалость. Такова их природа.
Еще одной природной чертой женщин является их удивительная склонность к созданию проблем. Ну разве кто-то не сталкивался с криками матери, сестры, тетки или жены, а тем более, тещи по поводам, о которых даже и упоминать не стоит (крошки, мошки, разводы и тюбик незакрытой пасты). Все сталкивались, но мало кто понимает действительную природу такой раздражительности. Я назвал это так: "женщину не слушают".
Женщину не слушают
Итак, что же это такое, когда женщину не слушают. Мне лень выдавать вам длинные заумные речи по поводу этого явления, поэтому я буду краток: женщины - существа гиперсоциальные, гиперэмоциональные (что, в сущности, одно и то же) и оценивают жизнь в совершенно иных плоскостях, чем мы, мужчины.
Каждому из нас, и мужчинам, и самим женщинам, понятна глупость их требований и желаний, но лишь только они, женщины и девушки, чувствуют "необъяснимое какое-то объяснение дискомфорту в душе", так выразилась одна из моих наилучших подруг.
Странно все, как покажется на первый взгляд, но, тем не менее, подавляющее количество скандалов в семьях происходит от того, что женщину не слушают. Нам, мужчинам, трудно и лень выслушивать нелепые и нелогичные трели наших женщин, а тем просто не с кем их больше обсудить потому, что держать все это внутри себя они не могут, а разговоры с подругами ни к чему толковому не ведут потому, что те думают точно также и со всем соглашаются.
Женщины не могут жить в гармонии с самими собой потому, что их терзают непрерывные бои разума, заложенного образованием, и эмоций, заложенных природой. Баталии эти терзают робкие души, изрывают нутро тысячами воронок и оскомин от пуль. И женщина мечется! Ей хочется, чтобы с ней согласились - как и всякому из нас - но согласились не ее подруги, а мужчины (этого больше всего хочется ее разуму), но едва лишь она получает такое одобрение, как эмоциональная сторона ее души в возмущении бросается к подругам и получает утешение в том, что и она тоже права.
Я уже давно понял, что с женщинами не надо соглашаться и не надо спорить потому, что на первое они скажут примерно следующее: ты согласился со мной, чтобы я от тебя отстала, а на второе притворно обидятся: ты считаешь меня дурой. Я понял, что лучшее средство при общении с женщиной - молчать.
Попробуйте, и вы увидите, какие длинные и глубокомысленные монологи может формировать женский мозг в общении с самим собой, но в присутствии вас. Чувствуя, что вы на нее смотрите (женщинам очень важно, чтобы на них смотрели), она погружается все глубже и глубже в себя, обследует каждый уголок своей необъятной противоречивой души и делает какие-то одной ей понятные выводы.
И это ничего, что, когда она спрашивает вас, ей заведомо неинтересен ваш ответ потому, что она уже знает свой, обосновала его и приняла за единственно верный. Она спрашивает вас, дабы удостовериться, что вы еще с ней, вы слушаете ее.
Со стороны вам может казаться все это довольно забавным, но, поверьте мне, если вы выдержите хотя бы полчаса подобных излияний (я выдерживаю по восемь часов), попытаетесь понять хотя бы ту часть ее выводов, которые поддаются логическому анализу, вы получите от женщины такую благодарность, такую поддержку и преданность, какую навряд ли найдете даже у лучших друзей-мужчин.
Я понял это давным-давно и следую этому знанию, и не потерял связь ни с одной из моих подруг, сколько бы лет не прошло. Каждая из них, так или иначе, напоминает о себе ворохом проблем, которые я выслушиваю, и с видом во все верящего ребенка смотрит на меня, когда я раскрываю ей ее саму, она кивает и удивляется тому, какая глубокая у него душевная конституция.
Слава обо мне, как об исцелителе женских душ, как о ненормальном мужчине, который слушает женщин, разлетелась за несколько лет по всему институту, в котором я учился (я тогда только увлекся психологией), и сперва мои подруги, а потом и подруги моих подруг, а позже и подруги подруг моих подруг, и, наконец, совершенно незнакомые мне женщины просили принять их и выслушать.
Я специализируюсь только по женщинам. Слушаю только их потому, что внутренний мир мужчин, которому я уделил поначалу некоторое время, отвратил меня прочь, поразив своей убогостью и пошлостью.
Женщина, которую слушают - это женщина удовлетворенная, женщина успешная, счастливая женщина.
Традиция
Первой женщиной, которая ввела традицию, о которой я вам хочу поведать, была девочка лет пятнадцати, которая ввалилась ко мне в кабинет, критически оглядела меня с ног до головы и, продолжая жевать жвачку, плюхнулась в кресло.
Была зима 2005-го года. Вечер. Почти конец моего рабочего дня.
Весь ее внешний вид, да и выражение лица выдавали в ней представительницу золотой молодежи, и ее заявление ко мне в кабинет было вызвано больше модой на меня, чем необходимостью (так, во всякой случае, казалось ей самой).
Я поздоровался с ней, и она неловко мне ответила. От нее просто сквозило агрессией, которая присуща глубоко испуганным существам, поэтому я поднялся с кресла, отошел от нее к окну и отвернулся. Достаточно долго вглядываясь в окно, за которым не было ничего, что меня бы заинтересовало, я говорил с девочкой о погоде, о том, что дороги плохи и вообще не убираются. Говорил еще о чем-то постороннем, на что она мычала нечто нечленораздельное и лопала пузыри жвачки, а после встала и ушла, оставив у меня на столе помятую тысячерублевую купюру - плату за десятиминутный сеанс.
Уже начиналась весна, когда она снова явилась ко мне, снова в конце рабочего дня, опять с тем же вызывающим видом и агрессией. Долго она не задержалась, только лишь бросила мне на стол пять тысячерублевых купюр и тетрадку.
- Прочитай... те, - выдавила она из себя и ушла.
Когда я взялся за чтение ее тетради, мне открылся огромный фантазийный мир глубоко ранимого и невероятно талантливого человека, где на пересечении благородных чувств и удивительных по своей чистоте побуждений, покоилась ее душа, молодая, запуганная устоями и самой жизнью; душа человека, который навряд ли сможет жить в той золотой клетке, в которой ей уготовано.
Я бросился в приемную и спросил у секретаря, как зовут пациентку приходившую в тот день.
- Кристина.
- Кристина. Так?..
Глаза секретаря стали вопросительными.
- Фамилия-фамилия, черт возьми, - нетерпеливо подсказал я.
- А-а... фами-и-илия, - она углубилась в чтение. - Нет фамилии. Просто Кристина.
Я больше не видел этой девочки и знаю, что не увижу никогда, по крайней мере, в этой жизни.
Вика, моя давняя подруга и по совместительству инспектор по делам несовершеннолетних, более всего заинтересовалась этой историей и разболтала о ней всем подругам, которым смогла. Прошло совсем немного времени, прежде, чем мне стали поступать посылки с тетрадями, в которых изливались женские мысли. Поверх тетрадей на скотче крепились конверты с деньгами.
Мне жаль всех этих женщин. Женщин, которым приходится платить за то, чтобы их выслушали...
История
История, о которой мне хочется вам поведать, была прислана мне пару лет назад и, помимо чисто профессионального интереса, поражает своей распространенностью для нашей страны. Написала ее девушка лет двадцати пяти, менее вероятно, что тридцати (хотя она называет себя совсем молодо, но из рассказа видно, что прожила она гораздо дольше, чем указала). Писала она в состоянии апатии, поэтому некоторые моменты из ее тетради мне пришлось дополнить логическими связками или окончаниями. Назвала она свое повествование "Бесстыдница", и название это как нельзя кстати подходит повествованию.
БЕССТЫДНИЦА
Я родилась и до недавних пор жила в малюсеньком городочке. У меня никогда не было отца, но и печали по его отсутствию тоже не было, хотя однажды моя подружка спросила меня, как это мне живется без него. Нормально живется.
Моя мать - тиран. Я не виню ее. Это жизнь вынудила. Помнится, нам рассказывали на уроке литературы, какой-то там философ сказал, что люди не рождаются злыми, а становятся. Я почему-то запомнила это и постоянно примеряю к матери, когда злюсь на нее и желаю ее смерти. Мне и страшно, и радостно одновременно от мысли, что она все равно когда-нибудь умрет. Не знаю, почему страшно, и не знаю, почему радостно. Я, наверное, все еще остаюсь дура.
Да, я дура и мама мне всегда об этом говорила. Я тупая дура и признавала это до недавних пор, как нечто само собой разумеющееся.
- Ты пустоголовая, у тебя дырявая память, дура, как ты могла забыть, - так говорила мне мама почти каждый день потому, что каждый день я забывала, что она поставила молоко на плиту и ушла во двор, и молоко убегало.
Даже смешно теперь вспоминать, как мне были безразличны эти оскорбления, словно бы они были и не оскорблениями вовсе, а правдой.
Написала уже почти страницу и только тут поняла, что начала не с того. Надо было начать с этого.
Меня зовут К. (имя убрано мной - прим. Авт.), по виду мне не дашь моих двадцати трех, выгляжу как девочка, несмотря даже на то, что уже родила. Худоба - мое проклятье. Мой желудок - это моя худоба. И дура я тоже поэтому.
Большую часть своей жизни я прожила в маленьком городке, хотя я это уже писала (неужели, я возвращаюсь в прошлое и снова дурею).
Городок наш стоит около железной дороги и трясется всеми своими домами всякий раз, когда мимо него проносятся поезда. Вся жизнь наша крутиться вокруг железной дороги... проклятой железной дороги. Если бы ее не было, городок давно бы уж сгинул, и, может быть, даже мама решилась уехать в С., от которого до нас всего-то 200 км. Но это проклятая двухпутка поддерживает жизнь - и городок не живет, он всего лишь теплится, обманчиво манит окружающие деревни подобием жизни в себе. Мы существовали, а не жили. Дорога не давала нам умереть с голоду и только.
Я знаю, что вы можете обвинить меня в предвзятости и ненависти ко всему тому, что привычно, но... ну и пусть это будет... обвиняйте, мне все равно.
***
Вот уже много дней сажусь за комп и не знаю, как дальше писать. Почему?
Сажусь, смотрю на монитор, читаю, что написала и такое отвращение находит, что вот это все написано и еще придется писать много, чтобы подвести к главному... а если не написать, то вы и не поймете, что я хотела вам рассказать, и сочтете меня за ту очередную дуру, которая пришла к вам на прием от переизбытка денег и глупости, и уселась или улеглась, и начала выть за мужа, бабью долю и... Как я ненавижу всех этих дур. Знаю одну такую, смотрю на нее и ненавижу. Это, скорее, оттого, что я в ней вижу себя, только несколькими годами ранее.
Посмотрела бы я на этих пациенток ваших, если бы дали им в руки лопаты или в четыре часа погнали в хлев доить коров, а потом еще заставили бы кормить их и подчищать за ними.
Нет, сегодня не буду больше писать, не получается. Злюсь.
***
Почему я запомнила тот дождливый день, я и сама не знаю. Обычно помнятся дни солнечные, радостные, когда случается что-то необычное, феерическое, что-то, что внушает надежду... а мне запомнился этот мрачный, тоскливый день, когда с самого утра было так темно, что пришлось зажигать свет и готовиться идти в школу.
Я не любила учиться. Не запоминала даже толики того, что мне закладывала в голову наша старая и изможденная трудами и безденежьем учительница. Сейчас мне вдруг припомнилось, что все мои десять лет в школе я видела на ней всего лишь две или три новых вещи. И сейчас, когда я стала другой, я понимаю, как же низко было с нашей стороны подхихикивать над ее бедностью, потому, что даже среди нас, небогатых малогорожан, она была бедна.
А мы подхихикивали и обсуждали ее, кажется с первого класса. Называли ее "воблой" и "кутырявой" за то, что она не брала с нас взяток, а под подарками понимала только лишь цветы, которые мы ей дарили на 1 сентября.
Больше таких людей нет. Таких как она больше нет. По-крайней мере, я больше не видела.
- Вымерли, как мамонты, - ухмылялась, я помню, моя подруга Л.
Как омерзительно мне все это вспоминать. Тошнит.
***
С годами, только лишь с годами начинаешь понимать, что потеряла, что оставила позади себя. И странно как-то делается от этого своего понимания. Хочется покрыть его мыслями о достижениях - вот английский выучила, классику почти всю прочла, стала маркетологом, есть ребенок - милый, радующий меня даже своими частыми болезнями - вся в меня пошла дочка, зовут М. - но не идут они почему-то ни в какое сравнение с потерями. Это напоминает мне мою недавнюю поездку в Альпы, в Кортина д"Ампеццо. Мне очень хотелось взобраться на Тофане-Промедес без фуникулера. Мне, отчего-то, часто такие бессмысленные мысли приходят в таких ситуациях (может это прежняя дурость пробивается?). Подъем был тяжелым, однако я шла, сжав зубы и ощущая острую боль в щиколотке правой ноги, которую натирал лыжный сапог. В тот момент, я помню, я проклинала свою прихоть, обзывала себя и шла дальше. Но едва взобралась наверх и оглянулась, как почувствовала другую боль - боль утраты по тому моменту, который уже никогда не вернется - моменту моего взбирания на склон. После этого, я всегда пользовалась фуникулером. Такая я...
К чему я это написала - сама не знаю!
***
Начала говорить про памятный дождливый день и повела разговор совсем в другую сторону. Хотя тогда не было дождя. Я точно это помню - в тот день так и не пролилось.
Наша школа находилась на другой стороне от железной дороги, которую все мы считали центром, хотя она была с краю от городка, да и сам городок вытянулся вдоль железки, словно прося подаяние.
Чтобы дойти до школы, нам с Л. надо было преодолеть ухабистую полусгнившую дорогу, когда-то бывшую асфальтной, и еще метров двести бездорожья, становившегося в осень-зиму-весну непролазной грязью. Все девочки в нашем классе очень страдали от этой "г...яной полосы", так мы называли ее, потому, что сапоги, которые приходилось носить три времени года из четырех, убивали любой наряд (особенно, когда они были заляпаны комьями грязи). Мы старались не носить юбки - их приходилось стирать снизу почти каждый день.
Дорога в школу проходила мимо нескольких дач, которые стояли на отшибе городка и представляли собой отдельное государство, всеми нами ненавидимое и презираемое. Мы недоверчиво относились к их обитателям потому, что никак не могли понять: как можно, живя в С., в цивилизации, являться к нам сюда и жировать. Само явление этих дач у нас, приветливые улыбки их хозяев (глаза которых оставались напряженными), - все это раздражало и унижало. Они смотрели на нас сверху вниз, и я помню даже, что В. из старшего класса даже подбивал наших мальчишек поджечь эти дачки по зиме.
В тот пасмурный день, утро, я вышла, как и обычно, на ступеньки крыльца, с отвращением посмотрела на свои сапоги, без которых было не обойтись, услышала из кухни жалобное шипение сбежавшего молока и юркнула со двора еще до того, как мать с руганью выскочила из хлева, спеша на кухню и отирая, походя, взмокший после дойки лоб.
- К... -ка, - кричала она мне издали и грозила кулаком, а я шла, не оборачиваясь, как будто бы и не слыша ее (я употребляю "-ка" к именам в смысле "Манька", "Сашка" - прим. Авт.)
Л.-ка хихикала и раз даже зачем-то обернулась назад и показала матери язык (я видела это краем глаза). Тогда я обиделась за маму и хотела даже ударить Л.-ку по лицу, а лучше толкнуть ее в грязь.
Мы шли к школе и говорили как и всегда о том, о чем говорят девчонки в нашем возрасте: о чем-то важном, что на самом деле не стоит и ломанного гроша. Я не знаю, написать ли вам эти наши темы - может это как-то вам помочь? Думаю, нет, не поможет. Вы, может быть, даже лучше меня их знаете.
Проходя мимо ненавистных нам дач, обе мы заметили большую машину, стоящую подле одной из них. Машина уперлась своим задом во двор и из нее выносили мебель. Она была какая-то иностранная и красивая.
- Суки, - сказала Л.-ка и поморщилась. Она еще что-то пробормотала, я не расслышала.
Неожиданно, как обезьяны выпрыгивают из сундука - это я в мультике выдела про цирк - из кузова машины вынырнул паренек. Он держался одной рукой за край кузова, ногой уперся в пол и так и висел, покачиваясь и разглядывая нас.
Л.-ка обозвала его очень некрасиво, и я тогда очень разозлилась на нее - нельзя так даже с "этими". Мне очень захотелось, чтобы она упала в грязь.
Я пожалела того мальчика: незаслуженно обруганный, он продолжал качаться на краю грузовика и улыбаться нам. Он мне даже показался юродивым, которого все пихают, толкают и бьют, а он улыбается. Помните Юшко?
Я ему тоже улыбнулась.
***
Мне часто думается о том, как длинна жизнь, если не мерить ее мерками, которыми мы привыкли мерить. Мы измеряем ее минутами, днями, годами, и невольно сами попадаем в этот поток, и устремляемся по нему вниз, к логическому концу, и очень редко находим в себе силы удивиться тому, как может мимолетный взгляд, мимолетное движение какое-то, изменить всю нашу жизнь. А если бы измерять жизнь мгновеньями, мы бы стали жить дольше или сошли б с ума?
***
Его звали Е. Он был старше меня почти на десять лет. Он казался мне божеством. Нет-нет-нет, сперва он мне казался просто милым, потом - угрюмым и забавным, а уж после - божеством.
Для меня - провинциальной -надцатилетней девочки, которая за великое чудо признавала стационарный телефон и новомодные в ту пору японские телевизоры, которые появились у некоторых горожан - для меня он был просто выходцем с другой планеты.
Они переехали в осень на эту дачу потому, что их бабушка, жившая там до того, умерла, а оставлять дом один, семья не решилась, зная, что местные жители не очень-то их жалуют.
Е. закончил школу и поступил в институт в С. Однако, как он сам мне потом рассказывал, всего несколько раз побыл на парах для того, чтобы "поржать над Крабом (так он называл своего преподавателя по физике), когда тот спит на лекциях "сбодуна".
Первый раз он подкараулил меня, когда я возвращалась из школы на следующий день и приветливо помахал через окно рукой (чего мне в голову взбрело смотреть в эти окна?). После этого, он испугал Л.-ку облив ее горячей водой из-за забора. Л.-ка взвизгнула и стала орать, что убьет того, кто это сделал. Она даже метнула комок грязи в сторону дачи явно целясь в окно, но ее сил хватило только до забора, о который комок и размазало.
Я не знаю, как он нашел мой дом, может быть выследил меня, но в день, когда землю впервые в том году прихватили заморозки, под вечер, ко мне в комнату вошла мама и сказала с удивленным раздражением, что меня зовет "какой-то", но не О.
С О. мы дружили с самого рождения, и как-то само собой получилось - влюбились (мне так тогда казалось). Я считала, что это правильно, и мама тоже так считала.
Когда я осторожно вышла на улицу, то Е. сидел у куста сирени, который рос слева от калитки и опасливо оглядывался по сторонам. Я насмешливо обозвала его диверсантом, спросила, чего он боится и так сидит. Он смутился - того мне было и нужно. Он не должен был заметить, как я трясусь от страха.
Наглость, которую породил мой страх, быстро сменилась робостью, едва он стал задавать обычные при знакомстве вопросы: как меня зовут, отчего я такая красивая...
В тот момент я злилась за тупость, которая навалилась на меня, словно мешок с мукой: отвечала я невпопад, зачем-то хмыкала и постоянно улыбалась. Он не выдержал и рассмеялся, сказав мне, что если я хочу, то могу улыбаться, а если не хочу, то не надо.
- У тебя даже ушки двигаются, когда ты делаешь это, - и он показал мне как я улыбаюсь: стал резко растягивать губы и стягивать их в точку.
Я хотела разозлиться, но икнула и прыснула с ладошку.
- Правда?.. Так? - удивилась я и тут же оробела. Наглости во мне не осталось и следа. Ее и так-то хватало на минуту или две, а тут - пара секунд.
- Ага, - по-мальчишески просто и безобидно кивнул он. - Смешно, правда?
Улыбка. Я до сих пор, даже в воспоминаниях, чувствую озноб, когда вижу его улыбку. Застенчивая, как мне тогда казалось, и, в то же время, открытая. Такая, какую я ни у кого не видела, ни до, ни после. Это ЕГО улыбка.
***
Мне очень стыдно вам про это писать, но я не могу не написать потому, что знаю - это есть у каждого. И еще я знаю, что то, что я сейчас напишу - это будет самое "оно", то, из-за которого у меня все это... в голове, в мыслях (хотя это одно и то же), в жизни...
Даже несмотря на то, что я написала только свое имя, мне стыдно. Нет, не сегодня... Не буду писать.
***
Я с детства была извращенкой. Так мне казалось, и я стеснялась этого, как какой-то заразной неизлечимой болезни, навроде СПИДа. То, что творилось у меня в голове, мне и сейчас вспоминать неприятно. В то же время, томительная истома, которую я ощущала, прокручивая в воображении разные сцены...
Господи, о чем я пишу! Нет, вы только не подумайте, что я делала что-то такое, плохое с девушками, с животными или еще как. Не было и намека на это. Для меня было извращением думать, как я целую парней в разные места, как с жадностью впиваюсь им в губы, мну их... и еще я любила их избивать: хлестать по щекам руками, царапать их кожу или кусать. Делая это, я ощущала какой-то трепет, почти преклонение перед тем местом, которое делало их мужчинами. В фантазиях я касалась его нежно и на глазах моих появлялись слезы.
Оглядываясь назад, я понимаю, мои фантазии были вполне девичьими до лет десяти - двенадцати, а потом, почему-то, пошли вразнос. То, что бурлило в моей душе, было несравнимо ни с чем, даже с вулканом потому, что оно было больше, много больше, чем вулкан!
Вы, наверное, спросили бы меня - каким ты себе представляла мужчину? Опиши его?
Я вот сейчас вспоминаю - обычным он у меня был... первое время, а после зачем-то я сделала его агрессивным, большим, суровым каким-то. Он любил, когда я его царапала, он бил меня и я его тоже била (я - первая, а он потом, второй, с моего разрешения). Еще он был у меня умным, а после фантастического секса мы всегда лежали с ним, и моя голова была у него на руке, удобно устроившись на изгибе у подмышки. От него сладко пахло - он был у меня чистюля - и еще он рассказывал мне много интересного. Я расспрашивала у него про все на свете. Он отвечал голосом знаменитого тогда телеведущего, и гладил меня по голове, гладил...
Странно мне было даже тогда то, что он не был моим О.
***
Мои отношения с О. Нет, мои воспоминания...
Я любила его. Любила неистово и всячески пыталась отыскать в нем те черты, которые были у моего фантазийного мужчины. Но, как всегда бывает в жизни, в нем не было ничего, что было бы мне нужно, и было все, что нужно мне не было. Нет, снова не так: в нем было только одно, что мне тогда нравилось, а все остальное было не по мне.
Он был деспотичен и мне это нравилось. Это был мягкий деспотизм в обыденное время и жестокая тирания отдельными мгновениями.
Он был так нежен со мной, ни на что не претендовал, не лез под юбку... он всегда был готов помочь и старался угодить, - все это было в нем до нашего первого раза. И после этого первого раза, О. стал словно одержим. Однажды, он едва не взял меня прямо в коридоре школы - еле отбилась. До сих пор я помню его обезумевшие глаза, хищно открытый рот и дыхание с привкусом карамели. После, вечером, он все-таки добился своего прямо у куста сирени, который растет у калитки, и продолжал делать свое дело даже тогда, когда мать вышла во двор и прошла в скотник в десяти метрах от нас. Я едва не потеряла сознание от страха, боясь застонать или хоть как-то себя выдать. А после он поставил меня на колени, прямо в грязь и заставил...
Когда я вспоминаю все это, мне хочется, чтобы О. был сейчас здесь, я бы взяла нож...
Но это еще не все. С каждым месяцем нашего "общения", он так это называл, О. становился все изощреннее. Хотя, нельзя и его винить за то, что, едва его рука касалась меня внизу живота, как я теряла контроль и позволяла делать с собой все, что ему вздумается. И он делал, и каждый раз унижал меня еще сильнее... и обижал тоже. А я понимала это той частью мозга, которая находилась в голове, но сама же его жалела и себя винила, и искала, И НАХОДИЛА оправдание его действиям. Зачем я старалась оставить его образ в себе таким, каким он уже не был? Зачем он мне сдался тогда: добрый и нежный - прежний? Не было его тогда уже - не было!
Убила бы его сейчас! Убила бы и на мелкие кусочки расчленила! Идиотка, какая же идиотка я была... Как я унижалась за эти три или пять минут прикосновений к себе! Как все мы, женщины-девушки, унижаемся, терпим и... за эти паршивые несколько минут.
Я книгу Паоло Коэльо читала "Одиннадцать минут" и не дочитала, отбросила со смехом: он там пишет, как унижалась героиня! Да, что бы он сказал, если бы узнал, как я унижалась?! Как на третьем году нашего с О. "общения", он объявил мне, что хочет свободной любви для себя, что я ему надоела в телесном плане потому, что худосочная, и он будет на сторону ходить, но только, чтобы... в телесном плане.
- А я? - разозлилась я.
- Ты? - он был удивлен и посмотрел на меня уничижительно. - Кто на тебя посмотрит, кроме меня? Кому ты нужна? Ты же страшная, посмотри, какая? Как покойник? - Он расхохотался, а потом подошел, обнял меня грубо за шею и засунул руку между ног. - Ты ни куда не должна... только моя, поняла? - приказал.
У меня все плыло перед глазами: я что-то шептала ему в ответ, не помню даже, отвечала или просто постанывала.
И он начал ходить от меня к другим девочкам, и мне же об этом рассказывал с ухмылкой. А я плакала... потом... в подушку... и снова искала ему оправдания, говоря себе, что я и впрямь страшная и что, кроме него, никто на меня не посмотрит.
31 января того года (это описка, она имела в виду 31 декабря - прим. Авт.) я запомнила на всю жизнь. Никто в школе не знал... да вообще никто, даже Л.-ка не знала, что происходит между мной и О. Она знала только, что мы друг другу "глазки строим" и все. Я слыла тихоней и целомудренной, почти монашенкой. Ха-ха, в тихом омуте!..
Тот Новый год мы собрались праздновать дома у одноклассников. Они жили рядом и имели общий забор, поэтому для нас было как бы два дома - только во внутреннюю калитку пройти и уже на другом празднике с теми же лицами.
Когда О. увидел меня, я сразу поняла, что он хочет. Он дождался моего выхода в туалет, догнал меня и прижал к стене сарая. Я сказала ему, что очень хочу в туалет, но он еще больше загорелся и не отпустил, пока не сделал все, что хотел...
Убила бы... убила!!!
А потом... потом он танцевал не со мной, ходил не со мной, целовался при мне - и так весь тот долбанный вечер. Самый длинный вечер в моей жизни! Я тогда подошла к столу, налила себе стакан водки и выпила... хм... я даже выпить его не смогла: грамм двадцать отпила, а остальное выплюнула со слезами. Вокруг все смеялись... и он смеялся, держа под ручку не помню, кого. Я его рожу помню хорошо - все остальное в тумане каком-то бардово-дымчатом, а его физиономия... Он не смеялся, он ржал и глаза еще блестели (или мне это казалось).
Я замерла у стола и стояла так, не двигаясь, словно бы ожидала, что меня забудут. Меня и впрямь забыли... меня бы и так забыли, даже если бы я разделась, а потом оделась - меня никогда особо не замечали. Тихоня и монашка!
И даже Л.-ка не появилась. Не подошла. Потом говорила, что не видела. Я знаю, что видела она все, но ей стыдно было. Она тогда, видимо, с теми девочками стояла, которые ее потом за собой утянули в город. Она там и сгинула. До сих пор про нее ничего не знаю. А я и не искала. Зато у меня квартира в Питере, дочь и деньги, а у нее... не знаю, что у нее, но... пусть, как хочет...
Я тогда к В. подошла и попросила его меня до дома проводить. Он согласился, хотя был пьян и еле стоял на ногах, а я его в губы поцеловала - ударило в голову после двадцати грамм - и улыбнулась мстительно, когда несколько человек присвистнули и заугагакали. Я ему тогда даже дать решила, но потом передумала - теперь понимаю, что это было единственное правильное решение за все те три года.
Он меня до дома проводил, но не приставал, а потом в снег упал и уснул, и я еще половину городка пробежала, чтобы его другу больному простудой сказать, чтобы он отволок его куда хочет. Волочили оба и оба же вспрели, как волы на пашне. Я домой заявилась под утро и платье свое единственное, новое совсем, в печке в бане сожгла и даже во двор выходила голая и снегом обтиралась, чтобы с ума от горя не сойти - я тогда поняла, что О. теперь меня бросит.
Он меня не бросил. Не заявлялся .... (здесь было употреблено нецензурное выражение, характеризующее О. - прим. Авт.) несколько дней, а когда я почти решилась на себя руки наложить, объявился и приказал мне у него же прощения просить, и не просто так просить, а на колени встать и руку его поцеловать. Я встала и поцеловала, и плакала от радости, а про себя думала: он своего отца жутко боится, а я его боюсь - все в порядке. И бояться - это нормально. Глупая мысль, но помню, точно ее помню!
И как я ему руку поцеловала, он тут же с меня все содрал и овладел мной, а потом ушел и оставил меня полуодетую на полу. В тот момент... то был первый момент, когда я подумала, что надо что-то менять, и что я устала от всего этого.
Кровь запекалась, а я продолжала резать вены, курить и отхлебывать водку - перед смертью решила все сразу попробовать, хе-хе. У меня до сих пор на левой руке восемь шрамов. Сколько лет прошло уж. Хорошо, что резала близко к ладони, теперь за складки руки эти шрамы сходят. Не особо заметно их.
О. продолжал приходить, но только, чтобы сделать, что ему хотелось. Один раз попробовал даже взять меня сзади, но я не далась - ума хватило. Все это время мы даже не разговаривали... как скотина были... Но я все же помню, что если он долго не приходил, то меня начинала одолевать звериная похоть, и хотя я знала, что ее можно самой уменьшить, но не уменьшала, намеренно ждала его, чтобы с еще большей страстью и лаской ему отдаться. Пусть не принимает - мне главное излить. Вот дура-то была!..
Вот так я жила к тому моменту, когда появился Е.
***
До того момента, когда Е. поговорил со мной в первый раз, самыми умными мужчинами для меня были О. и тот второй - фантазийный. Удивляюсь даже, но я стала со временем презирать фантазийного - он мне казался уж очень хлюпиком, не мог мной владеть, как О.
Впервые мы заговорили с Е. через несколько дней после его первого визита. Я даже не поняла, о чем он мне рассказывал, хотя он говорил на русском, но слова его были такие заумные, что я испугалась и стала искать среди них понятные мне, расчленяла его предложения на слова, не понимала их, старалась придумать ответ, если он спросит, или вопрос, если он просто замолчит. В итоге, когда он умолк, я продолжала по-идиотски на него смотреть, улыбаться и бегать глазами по сторонам. Он снова заговорил, и я снова растерялась, стараясь что-то понять.
Он пришел ко мне в третий или четвертый раз, когда мама выдала нас Л.-ке, сказав: Иди, опять приперся! Только смотри у меня! Он потом в город, я ты... здесь...
Л.-ка тут же все поняла и целый месяц после донимала расспросами, а когда я все рассказала, обещала мне быть могилой, и в тот же день рассказала все О. потому, что он и с ней спал - она ему давала изредка и тем держала при себе на поводке. А я в тот же вечер получила пощечину и синяки под грудями от его щипков.
Он ничего не сказал - не выдал Л.-ку, а я ничего не спросила потому, что была удивлена, заметив в его глазах... страх.
Е. продолжал приходить: его спокойный и уверенный голос, обширные знания и осторожное поведение окончательно сломили меня, и я допутила его к себе домой. Да кому я вру, не я пустила его домой, а мама, с которой он однажды пообщался, пока дожидался меня - я была в бане.
- Умен, - изрекла мама и задумалась. О чем она думала?
Он стал приходить каждый день и говорить с нами обоими. Каково же было мое удивление, когда я осознала, что моя мама - глупая женщина. Сколько раз он с улыбкой поправлял ее, сколько раз они спорили и она уходила прочь, понимая, что не права, сколько раз она начинала что-то говорить, но, взглянув на него, умолкала, и, наконец, сколько раз она смущалась и робела, - все это разрушило мое обожествление матери и возвело на пьедестал почета Е. Мама, кстати, не была против.
Теперь я жила мстительной надеждой прихода О. Он же, словно чувствовал и не приходил. Я ждала, ждала с нетерпением, каждый раз скрежеча зубами от мысли, что сделаю, когда он придет.
Он пришел не скоро, но пришел. А я ничего не сделала. Я ему просто отказала, сказав, что больше не хочу быть ему игрушкой, и ничего не почувствовала - только опустошение и усталость, словно в меня кто-то попытался пролезть, а я долго сопротивлялась и вот теперь этот кто-то ушел восвояси, а я стаю у отвоеванного рубежа и смотрю ему вслед. Ноль эмоций.
О. еще несколько раз приходил ко мне потом. Снова стал ласков, добр - лепи из него, что хочешь. Говорил, что не понял меня, и я его не поняла. А я не не поняла - я его просто похоронила! В душе... как бездомного... без памятника... на окраине заброшенного кладбища.
***
- Перестань считать себя уродиной, - говорил мне Е. А я все равно, всякий раз, как он приходил, обязательно заводила такую тему, чтобы потом перейти на свою неприглядную внешность. Говоря с ним, я с нетерпением, дрожью и изо всех сил сдерживаемым смехом, ждала момента, когда можно будет указать на то, что мне в себе не нравилось, а после, с интересом ждала, как же он сможет обратить мои слова против меня же самой, и представить все в совершенно ином свете. И пусть он говорил осторожно и исподволь все равно указывал на мою необразованность и глупость, все это не имело для меня никакого значения. Главное - я залечивала раны, глубокие раны, которые нанес мне О., я купалась в словах Е., как в живительном бальзаме, настоятельно, в скрытой форме, требовала, чтобы он лил бальзам еще и еще. Ощущая томление, особое какое-то чувство благодати, по сравнению с которым моя прежняя похоть казалась мне грязью, низостью, звероподобием, я сидела на диване, в самом его уголке и боялась шевельнуться. Я даже не глядела на Е., опасалась, что мой томный взгляд собьет его. Он говорил складно. Слова выливались из него так, как изливалось молоко из ведра, которое мать приносила из скотника, в кружку. Не знаю, почему, но нежность и мягкость для меня всегда ассоциируются с молоком. Оно вроде как вода, но когда льешь его - оно ласковое, какое-то теплое... не могу иначе объяснить.
А после я привыкла к похвалам, которые не скупясь, дарил мне Е. и уже нарочно искала в себе изъяны, которые можно было бы вылечить. Я потом узнала, что так часто бывает с людьми, которые излечились от тяжелой болезни. после, они ходят к врачу по любому поводу, стараясь пережить тот свой первый момент выздоровления. Я была такая же тогда...
Бедный мой Е. Тебе пришлось учить меня всему, чему я не хотела учиться: как говорить, как сидеть и ходить, как думать и делать выводы - как быть складной, а не той "каланчой", как ты меня в шутку называл. Сколько вечеров были потрачены тобой на меня: на то, чтобы вытащить меня из той тьмы, из мрака, в который опустилась я, ведомая своей неумелой и неуемной жаждой удовольствия. Ты был первым, кто объяснил мне, что удовольствие и жизнь - это не одно и то же. Спасибо тебе, где бы ты сейчас не находился. Я помню тебя даже спустя двенадцать лет. Я искала тебя, приехала к тебе в город... искала, но потом бросила. Я не хотела больше надоедать тебе. Я перестала быть глупой. Я изменилась: перестала людей бояться, перестала прятаться от них - я себе цену узнала. Я школу закончила с серебряной медалью. Я университет закончила с красным дипломом. Я стала другая, благодаря тебе. Совсем другая... Спасибо тебе, любимый...
***
Так заканчивается первая из двух присланных мне стопок помятых листов-распечатки компьютерного текста. Прежде, чем привести вам вторую часть истории, мне бы хотелось сделать небольшое отступление и рассмотреть это послание с профессиональной стороны.
Вы заметили, как отрывисто начинается рассказ этой женщины. Сообщая мне о себе, она пишет вначале сумбурно потому, что никогда за всю свою жизнь не могла вот так, враз, выложить все, что накипело на ее душе. Она искала в себе давно угасшие чувства и ассоциации, думала над собой и постепенно стала входить в роль рассказчика. Забегая вперед, скажу, что вторая часть значительно длиннее первой, и изложение ее более систематизированное - можно даже сказать, чувствуется авторский стиль.