Да, было детство...
Что за детство!
Вез тяжких голода следов,
когда в земле от клубней тесно,
а над землею — от цветов.
Но слезы черные гудрона
на крышах стареньких домов,
как отголоски похоронок...
И горько на земле от вдов!
Что мне, босому, вдовий профиль?
Я торопился налегке
в поля, возделывать картофель
с мотыгой древнею в руке.
Забыть про голубые книжки,
войти, врасти в степную гладь,
в земле по самые лодыжки
босым и праведным стоять.
Не думать, что уходит детство,
не примечать его следов,
когда в земле от клубней тесно,
а над землею — от цветов.
Дом
Мы забыться хотели,
да забыть не смогли
старый дом у котельни
в антрацитной пыли.
Засыпной и каркасный,
крытый толем дворец,
под восходами красный,
голубой в светунец.
В незабытой сторонке
столько лет он стоит!
Только водоколонка
все гремит и гремит.
Только веснами слышу:
он ломает метель,
конопаченой крышей
окунаясь в апрель.
Бросив памяти вызов,
все плывет по весне
с голубями в карнизах
и геранью в окне.
Башик
Сколько ливней ты переслыхала,
сколько вод промышленных снесла,
сколько раз дотла пересыхала,
речка, не видавшая весла?
Пыль да сушь, да лунная дорожка.
Длинно, от снегов и до снегов,
тянет жилы сытая картошка
из твоих аграрных берегов.
Ты большому времени внимала,
потому как речка — не ручей.
На твоей поверхности немало
солнечных поломано лучей.
Я не раз, от зноя охмелевший,
видя удалую быстрину,
пацаном чумазым, словно леший,
подсекал кургузую волну.
Что ж ты, речка, тихая старушка,
кружишь по осоке налегке?
Плачет, убивается лягушка
на твоем последнем островке.
* * *
Что осталось неизменным?
Только прежний круг вещей
да весной черемух пена
над тропинкою твоей.
Те же клавиши рояля
в черно-белом забытьи,
над которыми летали
пальцы легкие твои.
Те таинственные звуки...
Лишь они живут со мной.
Все ушло.
Но плещут руки
над шуршащей пеленой.
И с болезненною вспышкой
в задохнувшейся груди
вспомню я, как был мальчишкой,
как тропой твоей ходил.
Вспомню все свои обиды
и минуты торжества.
Никому тебя не выдам —
сберегу твои слова.
Чтобы было без обмана,
чтобы глаз не застил дым,
пронесу их талисманом,
безотказным и святым.
Сундучок
В нем было все необычайно:
сухие рыбы и шмели,
в наклейках плиточного чая
долины Грузии цвели.
И тайны жили неустанно...
Откинешь крышку, а внутри
с картинки осень Левитана
сияет золотом зари.
Среди зеркал калейдоскопа
с неповторимой новизной
слагались радужно осколки
и пыльный лучик навесной.
Я помышлял себя богатым
и во дворе сильнее всех,
но так в окно глядел к ребятам —
от напряженья таял снег.
А двор шумел, весной пригретый,
там братство, нищее на вид,
орало с кучи самоцветов,
швыряя к солнцу антрацит.
Оно готовило набеги,
плотины строило и флот,
летало с конюхом в телеге,
обочин взламывая лед.
И я распахивал оконце,
вставал в потоке синевы,
и, разогнувшись, прыгал к солнцу
под вопли радостной братвы.
На окраине
Места святые,
добрые места,
земля воспоминаньями пропахла...
Как мирно сохнет белая рубаха
На длинной ветке старого куста.
Как двор зарос...
Подумаешь порой:
завод же рядом, вспыльчивый и резкий,
а он такой вот — полудеревенский
под самою Магнитною горой.
Взойди на деревянное крыльцо —
на детства приутихшую вершину:
трамвай скользит на старое кольцо,
в подвальчиках торгуют магазины.
Все те же бабки (те же — да не те!)
сидят на лавке крепкою семьею,
и карагач над рыжею землею
склоняется в бессонной красноте.
Окраины...
За вашею канвой
я все труднее прошлое читаю,
уж не черты, а только очертанья
недавних лет встают передо мной.
Безвременно угасшие миры
в пространстве, безнадежно задымленном...
Но сколько силы в двориках зеленых,
в повадках босоногой детворы!
Какой мальчишка более богат
на улице центральной, искрометной,
чем этот, в ржавой ленте пулеметной
при ворохе разряженных гранат?
Места святые, добрые места,
вы меркнете под крыльями заводов,
но в памятью продолженные годы
вас унесут мальчишечьи уста.
* * *
Жара...
И вдруг трескучий, валкий гром,
как из ведра, недолгий ливень с градом...
И только дома так — всплывет нарядно
малиновое солнце над бугром.
И теплый дух распаренной земли
под легкими, крутыми небесами,
где шелестят лысухи над лесами
сквозь липкий запах опушенных лип.
Где неохватный, беспредельный дол
и городов весенние созвездья...
Свою страну, как полземли, объездив,
я возвращаюсь в крохотный свой дом.
Как мал домишко...
Я войду в него,
на гвоздь повешу плащик свой и кепку,
из комнаты приземистой и крепкой
весь городок приму за волшебство.
И гул весны, и дым цветной из труб,
и запах стали, далеко не хлебный...
Как будто я и вдалеке-то не был,
а только что проснулся поутру.
Дядя Коля
В наш край степной и сухопутный
вписаться он едва ли мог,
когда угрюмый, ранним утром,
степенно шел в пивной ларек.
Мы на него смотрели в оба:
вот это волк!
Не позабыть...
И в сапоге такая вобла,
что можно стукнуть — и убить!
А он в тельняшке почернелой,
с какого моря — не поймешь,
плевался так остервенело,
что тело прошибала дрожь.
И обзывал поселок стойлом...
Но безобидны и свежи,
мы по утрам орали стройно:
— Дядь Коль, про море расскажи! —
И он глядел подслеповато,
но словно сбитый наповал:
— Дор-р-рогу! Р-разойдись! Гус-с-сята! —
нам ошарашенно орал.
Спасался бегством, как от зуда.
Но вскоре, выбившись из сил,
для нас, отважных и беззубых,
в махре конфеты находил.
Как молчаливые собратья,
косясь на сигаретный дым,
золотоглавые собаки
ходили преданно за ним.
В краю степном и сухопутном,
желаньем ветреным горя,
мы к озерку бежали утром
и горевали о морях.
Что мы о них, соленых, знали?
О них, где столько долгих дней
друзья дядь Колины лежали
в обломках гордых кораблей.
* * *
Детство, детство...
Как промчалось время-то!
За окошком рыскает метель,
выбирает бабушка вареники
из большой кастрюли на плите.
Ясно вижу:
кухонька за шторами,
у голландки разомлевший кот
молоко лакает порошковое,
на поленьях выступает пот...
А у вас какое было детство?
Вспомните, задумайтесь на час.
Нам от детства никуда не деться,
как бы годы ни кружили нас.
Вспомните о детстве, погрустите,
это можно, это ничего...
Мы на детство сроду не в обиде,
потому как прожили его.
Вспомните...
И сразу станет легче,
и поймете: родились не зря.
Детство, открывающее вечность,
детство — предрассветная варя.
* * *
Когда бы не огонь да не железо,
не этот город с ветром озорным,
то я бы стал тобольским косторезом,
а может быть, заслуженным портным.
В карагачах и домиках каркасных,
на засыпных и тощих погребах
нас улица растила ежечасно,
да так, что швы трещали у рубах.
Мы белым солнцем обжигали плечи
и пили воду горных студенцов,
а в тесном клубе слушали под вечер
заезжих торопливых мудрецов.
Нас воспитали время да железо.
И если бы не пламень голубой,
куда уж мне тобольским косторезом —
я даже бы не стал самим собой!
* * *
Грызя по-детски яблоки литые,
наверно, мы приметили одни,
как погасали крыши золотые,
и в длинном доме прыгали огни,
А выше, выше...
Что творилось выше!
Последний луч, проворный и босой,
неугомонно сиганув по крышам,
унесся к тучам светлой полосой.
Потом густел и свертывался воздух,
и жутко разворачивалась мгла...
Но в темных тучах пролетали звезды,
и в длинном доме музыка жила.
Тимошка
Ставил дрожки дедушка Тимошка,
оттого и жил-то по-людски...
Качкие рябиновые дрожки
ходко шли в слободках заводских.
У иных и денег не водилось —
где уж там хозяйство прикупать.
Только всем в округе доводилось
на его рябиновых летать.
И хвалили старого Тимоху!
Вот, мол, дед, не выжил из ума,
Сделает — так сделает, пройдоха,
словно душу вывернет до дна!
Загляденье!
Передок — в кармине,
посередке — медное кольцо,
дерзкий ход замысловатых линий...
Весь характер дедов налицо!
И машина! — я тебе замечу...
Как запрыгнешь — и пошел, пошел!
Только ветер обжигает плечи,
сыромятный свищет ремешок.
Жил — да помер дедушка Тимошка,
ну а жил на совесть — не на страх...
Качкие рябиновые дрожки
до сих пор встречаются в горах.
* * *
Лежал в степи и ни о чем не думал,
раскинув руки и закрыв глаза,
покуда стебель в темечко не клюнул
и над стерней не собралась гроза.
Рассыпалось обманчивое вёдро,
с шиханов темных отекла теплынь,
и вдоль дорог, потресканных и твердых,
от первых капель дрогнула полынь.
Пляши, дорога, набухая грязью!
Убийственная молния — слепи!
Сейчас бы мне куда-нибудь под Вязьму...
Но что же за гроза, коль нет степи?
Апрель
Тихо...
Прислушайся — льдины шуршат,
тени прозрачные мимо летят,
хруст ноздреватого снега и звон...
Теплые вести с разных сторон.
Снег оплывает с пожухлых бугров,
входит в высокую глубь облаков.
Мчится вприпрыжку ватага мальцов
с хрустом тепличных больших огурцов.
Как я люблю эту пору, когда
моются окна, блестят поезда
и с непривычки видны чересчур
стройные линии женских фигур.
В скверах горластые свадьбы грачей...
Первый ручей —
и последний ручей.
* * *
Не потому ли нынче дождь
так холоден и колок,
что ты, надменная, идешь,
и твой беретик, словно еж,
в колючести иголок?
Не потому ль в такой берет
ты нынче нарядилась,
что зло таишь на целый свет
и никакого дела нет
до всех?
Скажи на милость!
Не потому ль,
не потому ль,
что в сердце оголтелом
проносишь ветреный июль,
покачивая телом?
На незаметную тебя
ты помнишь, как смотрели?
Сквозь нити теплого дождя
смотрели, дух переведя,
и говорить не смели.
А нынче этот глупый дождь
и холоден и колок,
и ты, надменная, идешь,
и твой беретик, словно еж,
в колючести иголок.
* * *
Сумрак ночи зарницами пойман,
захлебнулись бурьяны росой...
Даже месяц по залитым поймам
улепетывает босой.
У меня в тяжеленной фуфайке
заплутался веселый озноб...
И апрель из березовой шайки
заливает последний сугроб.
Край качнулся весенним разливом,
в горизонте зарю распростер.
У палаток дымит говорливо
невысокий рыбацкий костер.
И повисла над бездною лодка,
и хрустит под ногами припай,
и звенит молодая походка
среди дымных озер на весь край.
* * *
Есть люди, оживляющие камень,
из глины сотворяющие чудо...
А я хочу обычными словами
спеть песни сердца
всем хорошим людям.
Не менее трудна моя задача,
чем скульптора, актера,
стеклодува...
Как в глыбе камня прячется удача,
так в бездне слов — глубокое раздумье.
Мне полностью знакомо — не отчасти —
святое, откровеннейшее чувство:
кричать и плакать от немого счастья,
от счастья постижения искусства.