Природа мудро провела
симметрию воды и хлеба,
гармонию земли и неба,
пропорцию добра и зла.
Неудержим их стройный бег
сквозь вечность,
где в сиянье молний
есть совокупность всех гармоний
и всех симметрий — человек.
* * *
Л. Урванцеву
Живет, живет и сердце не жалеет,
хотя молва твердит из века в век:
надкушенное яблоко — ржавеет,
надломленный — сгорает человек.
Нет!
Есть иное, высшее мерило,
оно одно приемлемо в наш век:
надкушено — и с богом!
Послужило...
Надломлен человек,
но — человек!
Станция Сычи
Подобру ли, поздорову ли
я заехал (хоть кричи!)
не на станцию Еловую,
а на станцию Сычи.
Свет зеленый в полночь ломится,
окна в воздухе парят...
Знать, великая бессонница
одолела всех подряд.
Тени важные за шторами
возвышаются в ночи.
Что за станция, которая
называется Сычи?
Я спешу дорожкой торною
под холодною луной.
Что за станция, которая
подшутила надо мной?
Шибко жители неважные.
Поздний гость — не постучи.
Тени с душами бумажными!
Поглядишь — и впрямь сычи.
Но рука земле поклонится
острогрудым топором.
На простуженной околице
я срублю себе хором.
Расписной, неогороженный...
С косяками заодно
врежу в стену придорожную
широченное окно.
Все его завешу воблою,
о большак ударю клич:
— Заходите, люди добрые!
Заходите, кто не сыч!
* * *
Бывает миг, когда нельзя молчать,
когда молчанье — тяжелейший камень.
О непонятном хочется сказать
простыми и понятными словами.
Бывает миг, когда не нужно слов,
когда молчанье — откровенней истин.
Такая ясность — в глубине садов
слетают в ночь полуденные листья.
* * *
Когда проснется жажда новизны,
то, уезжая, не тоскую очень.
Я как бы захожу со стороны,
чтоб пристальней вглядеться
в край свой отчий.
А уж потом, обдумав свой круиз,
в родном дому за чашкой чая сидя,
перебираю память сверху вниз —
не грех себя со стороны увидеть.
* * *
Набухший, неотжатый снег,
и сапоги на босу ногу,
и над мостками талый смех,
и та, что голосистей всех,
лукаво смотрит на дорогу.
Выкатывайся в степь, лети,
каленый говор приворотный!
Легли зажоры на пути.
И только берегом пройти,
мостками, глубью переметной.
Сквозь всплески, через талый смех,
вдоль одинокого парома
и той, что голосистей всех.
Домой, как на голову снег.
Домой!
И не прижиться дома.
* * *
Как много вишен.
Сколько вишен
в твоем негаданном дворе!
Как будто в сад весенний вышел
и заплутался на заре.
Как будто нет в кольце кирпичном
поленниц, лавок, этажей,
складных мальчишечьих ножей
и коловерти прифабричной.
Как много вишен у беседки!
Привстали, вышли, занялись,
как цветом истекают ветки,
во двор просеивая высь.
И небо за глухой стеною,
и ты в распахнутом окне.
И столько света надо мною,
и столько сумрака во мне!
* * *
О набегающее время,
никем не порванная нить,
ты властно управляешь всеми,
кто жил, кто жив, кто будет жить.
Что я? Лишь малая частица
в твоей немыслимой длине...
И нужно было ли родиться
в такой безбрежной дали мне?
Нет, опровергнуть я не властен
законы мира, бытия.
Я с тем лишь только не согласен,
что ты — счастливее, чем я.
Нам не дано мгновений лишних,
но в нас живые бьют сердца!
А ты?
Ты просто длишься, длишься,
бесчувственно и без конца.
Я знаю, что не будет чуда
в слепом течении твоем.
Ты — время, только лишь покуда
мы, люди, так тебя зовем.
Людьми ценимо, не веками.
Пока ты длишься, ну так что ж...
Ты существуешь рядом с вами,
а мы уйдем — и ты умрешь!
* * *
Нелады у меня, нелады.
Далеко ли теперь до беды?
На мели я сижу, на мели,
душу словно снега замели.
И врезается в тело шуга,
от которой белы берега.
Словно выброшен стылой волной,
я живу на косе ледяной.
Ни огня, ни знакомых примет,
а кругом кристаллический свет
полумертвым, холодным кольцом...
Но над ним золотое лицо,
золотой и привздернутый нос
в золотом ореоле волос.
И спешит золотая слеза,
по лучу золотому скользя.
И в волнах растворяется дым,
и совсем далеко до беды.
* * *
В. Селезневу
Взывают нас к практичности года,
они ломают юности каноны,
все реже серебрится лебеда,
ползущая на глинистые склоны.
Все дольше память, медленнее дни,
все меньше слов пластается по стенам,
А то, что было юности сродни,
уходит и уходит постепенно.
Всему своя судьба и свой черед,
на всякий год придет своя управа.
Так что же вам, холодным, не дает
оставить за собой святое право.
Глазами бесшабашного юнца
глядеть на мир и плача, и волнуясь,
когда сквозь болью битые сердца
прошли года и вычерпали юность.
Засуха
Пересохла речка наша,
рыбы тычутся в затон.
Заварило лето кашу —
как расхлебывать потом?
Двор в подсолнуховых кольцах —
вот и все тебе луга.
Лишь коровы в колокольцах
объедают берега.
На стерне не в пору колко.
Эх, степная полоса!
Рассыхается двуколка —
два пропащих колеса.
Пусть бы ливень.
пусть бы с градом,
пусть бы крыши поснесло.
Автолавка с лимонадом
позабыла путь в село.
Ну, а где-то спит залесье
на дожде да на ветру...
Благо квасу — хоть залейся,
на нос в сутки по ведру.
Сторона моя степная,
опаленная краса!
Ни конца тебе, ни края —
только горькая роса.
* * *
Мне так порою хочется рассвета,
когда земля плывет из-под винтов
в оазисах мерцающего света
ночных поселков, дремных городов.
И, раздражая яркостью никчемной,
недосягаема и холодна,
светильником бессонным обреченно
среди холодных звезд висит луна.
Поднявшись над вознею человечьей,
мы горсткою отважных беглецов
из лютой мглы спешим заре навстречу
за яростным восходным багрецом.
Пусть лайнер наш подрагивает телом,
пронзает ночь, упружась на крыле...
Он всем земным подвластен тяготеньям
и на рассвете нас вернет земле.
Мы ступим на нее, стряхнув усталость,
омоем лица ветром и зарей...
И станет зримым все, что нам казалось
таким ничтожным ночью, над землей.
* * *
Звенит вода и лед водоколонок,
и звон в рассвете долог и кичлив...
В туман лучи по локоть запустив,
таращит солнце мутный глаз спросонок.
Но дремлет город в кубике мороза,
затиснутый в долину между гор,
и лишь сугробы валятся с откоса
пугливой тишине наперекор.
Неодолимо редкое затишье...
Настолько слух тревожит и гнетет,
что первый школьник, кутаясь в пальтишко,
остановился и разинул рот.
Белым-бело, и даже окна белы,
у водокачки белая вода,
и меж столбов свисают коченело
мохнатые, седые провода.
Но день взойдет, холодный, невысокий,
когда затишье спрячется в лесу...
И, вторя дню, дотошные сороки
все провода в округе обтрясут.
* * *
Исполнен непосильной злости —
пора сбежать за перевал...
Вбивать березовые гвозди
в трухлявый, прокопченный ял.
Расправить бороду-лопату,
в которой будет отражен
не край заботы непочатый,
а лишь недельный рацион.
В краю, где ливни голубы,
разбить жилье у скальной глыбы,
на косогоре вялить рыбу,
жевать орехи и грибы.
Нет-нет! Не самоотреченье,
не возмущенье, не протест —
средь городского заточенья
охота к перемене мест.
А счастье?
Счастья — под завязку!
Но так порой недостает
нехитрой загородной встряски
и покосившихся ворот.
У деда
Сижу у деда на пристенной лавке,
не знаю толку, словно на беду,
ни в кулинарном совершенстве бабки,
ни в огурцах, варенных на меду.
Сам дед степенно правит разговором,
я силюсь вспомнить длинный ряд родни...
А за окошком яблочным узором
покрыло лето низкие плетни.
Там, где висят в червонном звоне пасек
на ветках и на ульях гроздья пчел,
угрюмый, как обычно, дядя Вася
вгоняет колья битым кирпичом.
Струится свет под жерди и навесы,
на хмелем оплетенные дворы...
И я впервые вижу не с горы
уральский вид, раздольный, поднебесный.
Пусть где-то есть края пышней, чем ты,
моя земля, в заводах, вьюгах, липах...
Зато вот в этих яблоках литых
процент железа выше, чем где-либо.
* * *
Мудреют наши матери, мудреют...
Через годов пластающийся дым
уж все-то им яснее да виднее —
не то что нам, прозрачно молодым.
Добреют наши матери, добреют...
И взрослости суровой вопреки
от каждого сыновьего паденья
на их сердца ложатся синяки.
Стареют наши матери, стареют,
пройдя своей дорогой болевой...
Из года в год все мягче и слабее
ворчанье над бедовой головой.