Павлов Иван Иванович : другие произведения.

Потерянные поколения. Часть 1

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Биографическая проза, затрагивающая период оккупации Одессы во время второй мировой войны и дальнейшее пребывание автора в Магаданских лагерях в качестве необоснованно репрессированого.

   Памяти узников лагерей посвящается

И.И. ПАВЛОВ

ПОТЕРЯННЫЕ ПОКОЛЕНИЯ

   Недаром многих лет
   Свидетелем Господь меня поставил
   И книжному искусству вразумил.
   А. С. Пушкин
   Добрый папаша! К чему в обаянии
   Умного Ваню держать?
   Вы мне позвольте при лунном сиянии
   Правду ему показать.
   Н. А. Некрасов

Санкт-Петербург

2003 г.

   -------------------------------------------------------------------------

Павлов Иван Иванович,

I. ПОЕЗД ИДЕТ НА ВОСТОК

   Люблю тебя, мой край родной.
   О, как мне дорог ты,
   Твоею скромной красотой
   Полны мои мечты.
   И. Насалевич

1. Первые впеЧатлениЯ

   Я был рожден для жизни мирной,
   Для деревенской тишины.
   В глуши звучнее голос лирный.
   Живее творческие сны.
   А. Пушкин
   Родился я холодным февральским утром 1926 года в Одессе в одной из комнат второго этажа дома в Госпитальном переулке. Переулок примыкал к Французскому бульвару недалеко от Пироговской улицы и упирался другим концом в обрыв с узкой крутой тропинкой, ведущей к морю. Родильных домов в городе в то время было мало, условия содержания малюток в них были неудовлетворительными и к роженицам обычно приходили акушерки на дом. Комната на втором этаже, в которой я появился на свет, выходила большим трехстворчатым окном на восток - на море, где обычно белели паруса лодок, а у горизонта видны были корабли, прибывавшие в порт или уплывавшие из него в дальние страны. На краю обрыва на фоне моря и неба красовался многовековый пятидесятиметровый тополь с могучим, в несколько обхватов, стволом, на котором пестрели вырезанные имена, даты, годы. Огромный тополь на своем веку видел и строительство турецкой крепости Хаджибей, и завоевание ее русско-украинскими войсками, и основание Одессы, войны и революции, расцвет города и его упадок. С вершины дерева можно было увидеть и город, и бесконечную линию протянувшихся вдоль него пляжей, и весь Одесский залив. Однако, вскоре после начала Великой Отечественной войны, при подходе к городу германско-румынских войск, могучее дерево спилили. Тогда же был взорван в порту Воронцовский маяк, так как эти объекты могли служить ориентирами для вражеской авиации и дальнобойной артиллерии...
   Когда мне было три года, у нас в квартире поселилась младшая сестра отца - Маруся, приехавшая в Одессу поступать в открывшийся в те годы Муздрамин (Музыкально-драматический институт). Для меня и моего старшего на полтора года брата Миши тетя Маруся, пока не вышла замуж, стала второй мамой. Свои первые детские впечатления я припоминаю с трудом и, ввиду однообразия нашей жизни в городе, даже не знаю, к какому периоду они относятся. Яркие впечатления оставили в моей памяти события трехлетнего возраста, когда мы всей семьей летом жили в деревне, в окрестностях которой отец и его сотрудники проводили топографо-геодезические съемки. Я и сейчас вспоминаю четырехкомнатный каменный дом, в которой жили наши хозяева и мы, где работал отец со своими сослуживцами, убранство комнат, события тех дней. Помню хозяев жилища, их сына и дочь, примерно таких же возрастов, как и мы с Мишей, наши игры во дворе, огороды, птичий и скотный дворы, цветочные грядки у окон дома, хозяйственные постройки, колодец во дворе. По утрам во двор въезжала телега, на которую мой отец и его сослуживцы укладывали геодезические инструменты, большие зонты для прикрытия приборов от солнечных лучей, разноцветные флаги, устанавливавшиеся на триангуляционных пунктах для их опознавания. И топографы уезжали на полевые работы...
   Дом в Госпитальном переулке, где я родился, до революции был загородным особняком одесского миллионера Вайнштейна и, судя по барельефам в вестибюле (нагие женщины и мужчины в вакхическом экстазе), был предназначен для праздного веселья хозяина с друзьями и для их любовных утех со своими подругами. Значительную часть дома занимал вестибюль, в два этажа высотой, с паркетными полами, с камином. Вдоль его стен на второй этаж вела деревянная лестница с широкими площадками. Над и под средней площадкой лестницы два широких оконных витража с причудливыми рисунками - фантастическими цветами - освещали вестибюль разноцветными огнями. Полюбоваться ими приходили многие наши знакомые, пока сильный град не выбил стекла. Это случилось в начале мая 1932 года, когда отец в нашем дворе, как и многие жители пригородов на своих приусадебных участках, сажал овощи. Тихая солнечная погода внезапно сменилась ненастьем: свинцовые тучи обволокли небо, завыл холодный, пронизывающий ветер, принося с моря дождь, вскоре перешедший в град. Размеры градин достигали куриного яйца, и в городе все оконные стекла, выходившие на южную и западную стороны, включая толстые витринные, в течении нескольких минут были выбиты. В наших комнатах окна были обращены на восток и север, и стекла от стихийного бедствия не пострадали.
   Небольшой участок нашего сада был расположен перед домом и по бокам его; основная же часть находилась за домом, куда выходила большая терраса на первом этаже и наш балкон - на втором. В саду агроном Дувин, живший под нами, посадил фруктовые деревья: абрикосы, персики, сливы, вишни, яблони, а также кусты винограда, малины, крыжовника, черной и красной смородины. В урожайные годы мы разводили на грядках цветы, в голодные - сажали овощи.

2 Мама

   На окраине, в нашем в городе
   Я в убогой семье родилась...
   Из народной песни
   Моя мама - Надя - родилась в январе 1899-го года в Одессе на Пересыпе в двухэтажном доме на Московской улице. Отец ее - Григорий Михайлович Осипов - работал мастером на сахарном заводе. Семья жила в казенной двухкомнатной квартире, принадлежавшей заводу. Хозяин завода ценил знания, исполнительность, практический опыт и трудолюбие мастера, и полагавшееся ему жалованье обеспечивало жизнь семьи, в которой было четверо детей, в достатке, причем мать семейства занималась домашним хозяйством и не работала...
   В тринадцать лет Гриша (дед мой), оставшись сиротой, поступил в Сумах на сахарный завод подсобным рабочим, где смышленого и любознательного паренька приметил и взял к себе на квартиру мастер - пожилой немец, живший в чужой стране одиноко, без семьи. Мальчик помогал мастеру на заводе и дома по хозяйству. Немец привязался к нему, обучил грамоте, немецкому языку, а на заводе посвящал во все хитрости сахароварения. Когда немец стал хворать, Гриша с успехом заменял его на работе, и, после смерти мастера, хозяин завода перевел пытливого юношу на эту должность. Здесь, в Сумах, Гриша познакомился с моей бабушкой - Машей (Марией Григорьевной Родинка); они полюбили друг друга и вскоре поженились. Бабушка была старшей дочерью небогатого украинского крестьянина, еще недавно крепостного помещика Сумского уезда Харьковской губернии. Мать бабушки умерла вскоре после рождения дочери, и отец женился вторично. В семье было много детей, и девочке с детства приходилось с утра до вечера работать, ухаживая за младшими братишками и сестренками, за домашними животными, трудиться в огороде. Маша не училась в школе и до замужества оставалась неграмотной. Муж немного обучил ее грамоте, но читала она с трудом, и только церковные книги. До замужества бабушка говорила по-украински, и, хотя большую часть жизни прожила в русскоязычном городе, до конца дней в речи ее преобладали украинские слова, выражения, пословицы, поговорки.
   Григорий Михайлович, став мастером сахароварения, не оставался долго на одном месте - вел кочевой образ жизни, переезжая через каждые два года в новый город. Как хороший мастер, он всегда находил работу по своей специальности. Так побывал он в Сумах, Харькове, Самаре и Одессе. В каждом из этих городов у бабушки рождались дети: сыновья Гриша, Ваня и Веня, и дочь Надя. Дочери не пришлось увидеть своего отца: он заболел брюшным тифом и умер до ее рождения. После смерти мужа Марии Григорьевне пришлось освободить казенную квартиру, и она наняла на Пересыпе маленькую квартирку, состоявшую из комнаты и кухни. Родственников, которые могли бы принять участие в судьбе молодой женщины с четырьмя маленькими детьми, у нее не нашлось, и добрые люди посоветовали отдать детей в сиротский дом. Не хотела бабушка отдавать своих детей в чужие руки, но нужда заставила. Старших сыновей - Гришу и Ваню - она отдала в сиротский дом вскоре после смерти мужа, а младших детей - Веню и Надю - оставила при себе. Старшие сыновья шесть дней находились в сиротском доме, где их кормили, одевали, учили грамоте и ремеслам, и лишь на воскресенье и праздники отпускали домой. Когда дочка немного подросла, пришлось и Веню отдать в сиротский дом.
   Работая прачкой, бабушка зарабатывала 80 копеек в день, но обычно подрабатывала еще, беря чужое белье в стирку на дом. С трех лет Надя подолгу оставалась одна. Предоставленная самой себе, она бегала по двору и на улице с девчонками и мальчишками; немного присматривали за ней соседки по дому. Когда ей исполнилось шесть лет, по церковным книгам мать научила Надю азбуке, и вскоре она уже бойко читала Евангелие и Библию. Других книг в доме не было. Бабушка была глубоко верующей и часто ни свет ни заря поднимала дочку с постели, вела в церковь и заставляла молиться. И девочка молилась: 3Господи! Ты видишь как тяжело моей маме. Она ведь такая добрая. Ты всемогущий! Помоги ей!3 Бог все видел, но не помогал. Иногда мать, укладывая дочку спать и гладя по головке, улыбаясь, говорила: 3Ты сегодня хорошо себя вела, маме помогала, и за это Господь пришлет тебе твои любимые конфеты3. И утром Надя находила их у себя под подушкой. Дочке хотелось быть послушной и получать от Господа конфеты. Но как-то, мечтая о завтрашнем дне, она долго не могла уснуть и заметила, как мама подкладывает ей под подушку конфеты... Значит, не Господь приносит ей конфеты! И вера в Бога стала постепенно ослабевать: 3Если Бог всемогущ и всеблагий, то почему он терпит зло и несправедливость на земле, почему испытывает страданиями честных и добрых и не наказывает злых? А если он не может противостоять злу, то какой же он Бог?3
   Летом, уезжая за границу или на дачу, состоятельные горожане, обычно представители интеллигенции, зная добросовестность, честность и аккуратность Марии Григорьевны, нанимали ее сторожить их жилье; и бабушка вместе с дочкой жила все лето в роскошных барских квартирах. Там Надя увидела множество книг, непохожих на те две, которые были дома; и она увлеченно принялась читать их, без разбора, не все еще понимая. Книги захватывали ее воображение, знакомили со сказочным, волшебным миром, далеким от окружавшей ее действительности. Еще очень нравился ей рояль. Открывая его полированную крышку, если бабушки не было в квартире, она по слуху одним пальчиком подбирала знакомые мелодии. В народной школе, куда Надя поступила в семь лет, учителя сразу заметили способную развитую девочку. Зная, что она дочь малограмотной женщины, удивленно спрашивали: 3Откуда ты все это знаешь?3 Часто предлагали ей позаниматься с отстающими ученицами, иногда старшими, чем она сама. Так Надя начала зарабатывать свои первые копейки.
   Когда Наде исполнилось девять лет, семья перебралась ближе к центру города, поселившись недалеко от моря - на Отрадной улице. Здесь бабушка сняла в полуподвальном помещении трехэтажного дома квартиру, состоявшую из двух комнат, кухни и небольшого коридорчика. Одна из комнат была светлой, так как выходила на юг, на парадный двор. Другая комната и кухня выходили на север, на черный двор; в непосредственной близости от окон были высокие сараи, и поэтому эти помещения были совсем темными. Электрического света в подвале не было, и северная комната и кухня даже днем освещались керосиновыми лампами. Покрасив полы, двери, окна и подоконники, выбелив стены и потолки, бабушка навела в квартире чистоту и порядок.
   Ко времени переезда на новую квартиру, старшие братья стали покидать сиротский дом и возвращаться в семью, начинали трудовую жизнь. Гриша вскоре поступил в пехотное военное училище, Ваня работал мастером на буровой установке, Веня, проявивший еще в сиротском доме музыкальные способности, играл на кларнете в полковом оркестре. После окончания народной школы, по рекомендации учителей, Надю, как способную ученицу, приняла на бесплатное обучение в свою частную гимназию Чудновская, жена известного в то время революционера-народника Соломона Лазаревича Чудновского, одно время сподвижника Андрея Ивановича Желябова. Бесплатно ей выдали гимназическую форму и кормили завтраками. В гимназии Надя хорошо училась по русскому языку и литературе, неплохо - по истории и географии; по иностранным языкам и точным наукам ее знания были скромнее. Гимназия была за Новым базаром на Конной улице, и около часу Надя пешком добиралась до нее - на трамвай денег не было. Некоторых ее богатых сверстниц гувернантки привозили в гимназию в экипажах. Привыкшая с детства к бедности, Надя неприязненно относилась к богатым соученицам, смотревших на нее свысока, и не заводила с ними близких отношений. Ее подругами по гимназии были, как правило, дочери бедных родителей, поступивших туда, так же как и она, на бесплатное обучение, или небогатых интеллигентных родителей: учителей, врачей, мелких чиновников.
   Хозяева квартир, которые сторожила Мария Григорьевна с Надей, обычно приветливо относились к обоим, и не возражали, когда Надя вытаскивала из шкафов книги, садилась за стол или забиралась на диван и углублялась в чтение. Как-то хозяйка, вернувшись вечером с мужем из летней поездки, сказала Марии Григорьевне:
   - Останьтесь у нас еще на день. Завтра у нас будут гости. Нужно будет приготовить хороший ужин и обслужить их.
   Бабушка согласилась, но сказала, что нужно сходить на базар за продуктами.
   - Вот и купите все, что надо. Я дам вам деньги.
   - С базаром и приготовлением ужина я одна не справлюсь.
   - Пошлите Надю!
   - Она не купит то, что нужно; да и не пойдет!
   - Как это не пойдет? - возмутилась барыня. - Это мы посмотрим!
   Вбежав в комнату, где Надя за столом читала книгу, хозяйка грубо сказала ей:
   - Положи книгу в шкаф! Пойдешь на базар за продуктами.
   - Не пойду! - ответила девочка, продолжая читать.
   - Не пойдешь? Сидишь с утра до вечера, книжки читаешь. Дура!
   - Сама дура!
   С хозяйкой квартиры чуть не произошла истерика. Выбежала из комнаты жаловаться мужу:
   - Кухаркина дочка дурой меня обозвала!
   - Сама виновата! - сказал ей муж, слышавший весь их разговор. - Она ведь не только кухаркина дочка, но еще и гимназистка. С ней нельзя разговаривать как с прислугой.
   - Вот учим их на свою голову! Скоро на шею нам сядут, - заключила барыня.
   После окончания гимназии, во время Мировой войны, Надя работала секретарем-машинисткой в таможенном управлении. Когда Временное правительство было свергнуто и в городе начались волнения, сотрудникам перестали платить жалованье, но снабжали продуктами из конфискованных контрабандных товаров. В конце 1919-го года 3красные3 стали подходить к городу, и Деникинское правительство объявило, что Одесский флот и таможенное управление переводятся в Новороссийск, и все сотрудники там получат жалованье за отработанное время; обещали устроить и с жильем. В Одессе была уже безработица и голод, и Надя поехала в Новороссийск. Время было тревожное, и корабль ночью шел с потушенными огнями. Как-то днем, стоя на палубе у перил, Надя заметила в воде странный, как ей показалось, металлический предмет.
   - Что это? - спросила она проходящего мимо морского офицера.
   Тот глянул за борт корабля, побледнел и крикнул:
   - По правому борту плавучая мина!
   Корабль замедлил ход, и, как-то боком, стал отходить от смертоносного посланца моря.

3. В Новороссийске

   Тут шумят чужие города,
   И чужая плещется вода,
   И чужая светится звезда.
   Р. Блох и А. Вертинский
   Новороссийск был заполнен беженцами. Все гостиницы были переполнены, в основном, офицерами Добровольческой армии; спали в коридорах и в холле. В городе всюду были расклеены объявления: 3Сниму комнату или угол за хорошую плату3, но никто не предлагал жилье. Наугад Надя зашла в несколько домов и обратилась к дворникам и жителям домов: 3Не сдает ли в доме кто-нибудь комнату?3 и всюду получила отрицательный ответ. В одной парадной ей сказали: 3В центре города вы ничего не найдете. Может быть, за городом вам посчастливится снять угол3. Обескураженная и уставшая, Надя села на улице на скамейку, и на глаза ее навернулись слезы: 3Зачем я не послушалась маму и друзей? Там у меня был кров и поддержка, здесь - никого!3 Вернуться в Одессу было уже невозможно: связь между городами была прервана - в каждом была своя власть. Мимо нее проходили люди, погруженные в свои печали и заботы. На лице Нади было выражение отчаяния, и одна женщина, проходя мимо, замедлила шаг и присела рядом с ней:
   - Что с вами, милая девушка? Вам плохо?
   Надя разрыдалась и поведала ей свою историю.
   - У меня есть работа и деньги. Я могу хорошо заплатить! - добавила она.
   Женщина, подумав немного, сказала:
   - Деньги сейчас немного стоят, но, может быть, я смогу вам помочь. Вы, я вижу, девушка с образованием. А у меня два шалопая не учатся: все школы закрыты - переполнены беженцами. Если вы согласны понемногу заниматься с моими детьми, я помогу вам. У меня есть комната, которую я сдаю молодой докторше. Я думаю, она согласиться потесниться. Да и вдвоем вам будет веселее. Только это далеко - за городом.
   - О, я согласна на любое расстояние: лишь бы был угол!
   Расстояние дома от центра города оказалось по одесским меркам небольшим. С работой у Нади все устроилось быстро. Ее соседка по комнате - врач Эдя, - общительная и любезная, встретила ее приветливо, и девушки быстро подружились. Мальчики - Женя и Боря - оказались неплохими ребятами и прилежными учениками, и конфликтов с ними тоже не было. Плату за угол Нина Васильевна (так звали хозяйку) отказалась брать с новой квартирантки. Надя же, возвращаясь с работы, обычно покупала по дороге продукты, помогала хозяйке по дому и, конечно, не забывала о своих учениках. И вскоре почувствовала себя как в родной семье.
   Добровольческая армия обосновалась в Новороссийске ненадолго. Теснимые Красной Армией, белогвардейцы покидали Дон, Кубань, отступая к Новороссийску; и в конце марта 1920 года, погрузившись на корабли Черноморского флота, около сорока тысяч белых офицеров и солдат направились в Севастополь, навсегда покидая Цемесскую бухту. Некоторые бывшие белогвардейцы не покинули город, но вскоре после прихода большевиков большая часть из них под конвоем была вывезена из города, и следы их затерялись.
   Надя решила вернуться в Одессу, но ни морским путем, ни поездом в то время выехать было невозможно. Крым находился еще в руках белых, Черное море было нафаршировано плавучими минами. В Новороссийске уже восстанавливался относительный порядок, но опасность новой интервенции не прошла. Местные артисты города возобновили театральный сезон, но протекал он вяло, с почти пустым залом. Вскоре, однако, афиши города запестрели объявлениями о приезде в Новороссийск знаменитого гипнотизера Бен-Али. Это сообщение взбудоражило жителей; на улицах и рынках много рассказывали о чудодейственных способностях великого гипнотизера и чародея. Все билеты на его сеансы были проданы заранее. Каждый стремился воочию убедиться в его магической силе...
   На сцене, в элегантном костюме европейского покроя, в сопровождении ассистента, появился высокий человек средних лет, смуглый, темноволосый. При некотором воображении его можно было принять за индуса. Сдержанно встретив бурные аплодисменты зрителей, гипнотизер стал приглашать желающих на сцену. Уставившись своим проницательным, пристальным взглядом в глаза пациента, гипнотизер негромким, но настойчивым голосом говорил: 3Ваша воля будет полностью подчинена мне. Вы будете видеть то, что я вам скажу, и делать то, что я вам прикажу3.
   После того, как пациент соглашался, гипнотизер образно рисовал различные ситуации, и тот послушно следовал внушениям и приказам: гипнотизер говорил, что на того напал рой пчел, и подопытный неистово отбивался от них; говорил, что на дворе нестерпимая жара, и тот снимал с себя пиджак и теплую рубаху; когда рисовал перед ним картину наводнения, пациент забирался повыше на стол; плакал при горестных сообщениях и ликовал - при радостных. Наконец, пробуждая его и отпуская в зал, гипнотизер предупреждал, что все, что было с ним на сцене, он забудет.
   Но одна девушка, на приказ подчиниться его воле, твердо сказала:
   - Нет, я не буду делать то, что вы мне прикажите.
   Гипнотизер спокойно повторил приказание, добавив, что если она не подчинится его воле, у нее заболит зуб. Девушка застонала, схватившись за щеку, но подчиниться воле гипнотизера отказалась.
   - Вы сейчас проснетесь, спуститесь со сцены, но зуб будет болеть у вас еще три дня.
   Девушка просидела в зале с зубной болью еще минут десять, а затем ушла. Зуб болел у нее три дня, и все эти дни она ходила к зубному врачу, умоляя вырвать нестерпимо нывший зуб.
   Иногда Бен-Али приглашал на сцену группу, осуществляя массовый гипноз, иногда сам выбирал кого-нибудь из группы для специальных сеансов гипноза. Одну женщину привел в состояние каталепсии (оцепенения тела вследствие спазма скелетной мускулатуры); вместе с ассистентом положил затылком и пятками на сидения двух расставленных стульев, накрыл скатертью. Затем, предупредив, что тело ее не будет прогибаться, с помощью ассистента взошел и стал ей на живот. Пригласив из зала по желанию зрителей человека, которого в городе хорошо знали и которому доверяли, ассистент завязал гипнотизеру глаза, и тот стал медленно прохаживаться по сцене. Доверенный человек сел в первом ряду зала. Ему передавали записки с вопросами, и он, в полной тишине, сосредоточившись, стал медленно, про себя, читать их, а гипнотизер со сцены отвечал на вопросы. Записок было очень много, и на все ответить он не успел. Кто-то спрашивал о своих близких, оставшихся на 3большой земле3, кто-то интересовался концом войны. Гипнотизер отвечал на все вопросы, иногда уклончиво, предоставляя волю фантазии спрашивавшего.
   - Молодая женщина спрашивает мой адрес... Я приехал не флиртовать, а зарабатывать деньги... Мой адрес: Серебряковская 22.
   - Девушка Надя спрашивает, когда она вернется в Одессу... Вместе со мной.
   И действительно, когда Надя первым пароходом отправилась в Одессу, на нем ехал и Бен-Али. По пути пароход остановился в Ялте и задержался там почти на сутки. Пассажиры и жители города уговорили гипнотизера дать еще одно представление. День был жаркий, маленький театр городка не вмещал всех желающих, и сеанс гипнотизер провел на открытой площадке. Желающих выйти на сцену на этот раз оказалось мало, и соседи Нади почти насильно вытолкали ее на подмостки. Гипнотизер не очень дружелюбно посмотрел на нее, затем произнес обычные слова о том, что воля ее будет подчинена ему и она будет выполнять все его приказания. Не почувствовав никакого влияния на себе гипнотизера, Надя, тем не менее, решила не испортить выступление и стала с сосредоточенным видом выполнять его несложные приказы.
   - У вас большое горе! - сказал гипнотизер, и Надя, подергивая плечиками, стала судорожно рыдать.
   И вдруг ей безумно захотелось смеяться, и лишь страх показаться соучастницей афериста удерживал ее от неуместного хохота. Видимо, это заметил и гипнотизер, и быстро сказал:
   - Вам весело, вы безумно рады.
   И в награду получил от своей пациентки взрыв неподдельного смеха. Отпуская со сцены, гипнотизер предупредил ее, что она забудет о том, что находилась на сцене. Действительно, заняв свое место на скамье и отвечая на вопросы своих соседей, Надя с возмущением отвергала их утверждения о том, что была на сцене под гипнозом. И тут только обнаружила, что оставила там свою сумочку, в которой были ее документы и деньги. Что делать в этом случае, она еще не успела сообразить, как ее выручил Бен-Али.
   - Дамы и господа! - сказал он, когда заканчивалось представление. - Я нашел в саду женскую сумочку. Возможно, кто-то из зрителей обронил ее. Прошу хозяйку подняться за ней на сцену.
   Надя забрала сумку; растерявшись от волнения, даже не поблагодарила гипнотизера.
   - Ну вот, видите! Вы были на сцене под гипнозом, - торжествовали соседи. - Даже сумочку там оставили.
   - Вы же сами слышали: Бен-Али нашел ее в саду.

4. БратьЯ

   В свои мы верили таланты,
   Делились массой чувств, идей,
   И был ты вроде доминанты
   В аккордах юности моей.
   А. Апухтин
   Дед мой со стороны отца - Филимон Григорьевич Павлов был из небогатой крестьянской семьи и получил лишь начальное образование. Он обладал хорошим голосом и слухом, с детства пел в церковном хоре, был глубоко верующим человеком и всю свою жизнь посвятил церкви. Не пропуская ни одной службы, он знал их в совершенстве, исполнял обязанности дьякона, а иногда и священника. Бабушка моя по отцу была из богатой болгарской семьи Ташковых, жившей на юге Бессарабии, близ Измаила, но полагавшегося ей наследства не получила, так как вышла замуж против воли родителей, сбежав из дому. В дальнейшем, когда обида улеглась, родители стали ей понемногу помогать, и дед купил неплохой дом и участок земли в местечке Тульчине Подольской губернии. Служба в церкви и исполнение религиозных обрядов на дому приносили ему дополнительный доход, обеспечивая семейный достаток.
   В семье дедушки было три сына и три дочери. Сыновья были старше дочерей, и все окончили реальное училище или гимназию. На получение высшего образования средств уже не было. Мать их умерла, и от ее родителей помощи ожидать не приходилось. Старший из братьев Павел решил, что сможет работать и продолжать учебу. Поступил на юридический факультет Новороссийского университета, находившегося в Одессе на Дворянской улице, снял небольшую комнату на третьем этаже в доме возле Куликового поля (площади недалеко от вокзала) и занялся сапожным мастерством. Купил необходимые инструменты и материалы; шил модельные женские туфли и сдавал их на продажу в магазин, а иногда - знакомым на заказ. Продукция его пользовалась спросом. Впоследствии он убедил и младших братьев последовать его примеру: моего отца Ваню, увлекавшегося математикой и учившегося на физико-математическом факультете Университета, и младшего брата Мишу, поступившего на экономический факультет. Все трое под руководством старшего брата шили модельную женскую обувь. Иногда подрабатывали в качестве репетиторов отстающих учеников гимназий и реальных училищ.
   Шла Великая (Первая мировая) война. Правительство решило избавиться от свободомыслящих студентов, критически относившихся к политике царского правительства и к неподготовленной им войне, отправляя вольнодумцев на фронт в окопы, где они в грязи и крови под немецкими и австрийскими пулями и снарядами забудут о своих бесплодных мечтаниях и научатся по-настоящему любить свою родину, защищая ее от врагов Отечества. Студентов стали направлять на краткосрочные курсы по военным специальностям и посылать на войну. Первым в чине прапорщика попал на австрийский фронт Павел; за ним, окончив Сергиевское артиллерийское училище, находившееся на Французском бульваре, последовал Ваня и, наконец, Миша.
   Еще в Университете, в критические для России годы, на студенческих пирушках, сходках, собраниях и митингах разгорались жаркие диспуты о путях дальнейшего развития Российской державы. Идеи социал-демократии, ее программа казались братьям справедливыми и гуманными, теоретически обоснованными. Партия рабочего класса привлекала их своей организованностью, четкой программой и негативным отношением к террористической деятельности, столь характерной в те годы для социалистов-революционеров. Братья увлекались произведениями К. Маркса, Ф. Энгельса, Э. Бернштейна, К. Каутского, Г. В. Плеханова, В. И. Ленина. В 1917 году, после отречения царя от престола, Павел на фронте вступил в РСДРП (Российскую социал-демократическую рабочую партию), а через год вступили в нее и его братья. Во время Гражданской войны все они сражались в частях Красной Армии.
   В 1920 году Павел был ярым сторонником большевистской партии и Советской власти. В августе на польском фронте под Варшавой попал в плен и был приговорен к смертной казни; однако, ему удалось бежать из-под стражи и скрыться под чужой фамилией - Григорьева, которая осталась у него до конца жизни. В Польше он познакомился со свой будущей женой, немкой. Любовь к ручному труду и природные способности помогли им открыть мастерскую по изготовлению плетеных корзин и обеспечили безбедное существование.
   Недовольный отношением Советской власти к православной церкви, мой дед зимой во время ледостава переправился через Днестр в Бессарабию, захваченную в то время Румынией. Узнав об этом, Павел с женой переехал к отцу, решив там обосноваться. Вскоре после этого он случайно встретил в харчевне знакомого по фронту белого офицера, знавшего его как заядлого большевика.
   - Павлов? - удивился тот.
   - Обознались вы, я Григорьев.
   - Сигуранца разберется! - пригрозил офицер.
   - Послушай, я ваших никогда не предавал, даже когда мы с вами воевали, - сказал ему Павел, - и рассчитываю на такое же отношение с твоей стороны, тем более, что война между нами осталась уже в прошлом.
   На следующий день, не ожидая, как поступит бывший белый офицер, Павел с женой и отцом отправились в Бухарест, где они вскоре нашли работу, а Павел через некоторое время поступил в университет. Возможно, помощь он получил и от богатых родственников матери, оказавшихся теперь на территории Румынии.

5. Снова в Одессе

   Перед девушкой верной
   Был он тих и несмел,
   Ей любви своей первой
   Объяснить не умел.
   И она не успела
   Даже слово сказать.
   За рабочее дело
   Он ушел воевать.
   Е. Долматовский
   Счастливая, Надя вернулась из Новороссийска в Одессу, но город встретил ее хмуро и неприветливо: была безработица, голод, разруха, бандитизм. Старший брат ее Гриша ушел с добровольцами Деникинской армии и с войны не вернулся. Сердцем чуя беду, мать упрашивала своего первенца не покидать ее.
   - Там мои товарищи. Меня учили, чтобы я мог защитить свою родину, и я не могу предать ее, - ответил сын.
   Младшие братья - Ваня и Веня - сражались позднее в рядах Красной Армии. Позднее Веня играл на кларнете в военном оркестре Буденновской армии, воодушевляя бойцов на ратные подвиги. После окончания гражданской войны и демобилизации Ваня обосновался в Киеве, а Веню, как музыканта, взяли в Одесскую милицию - тоже в оркестр; и он стал главным кормильцем семьи. Бабушка стирала белье, продавала на 3толкучке3 чужие вещи, перебирала и жарила семечки, торговала ими.
   Во время мировой войны мой отец воевал на Румынском фронте, после революции - в частях Красной Армии с Деникиным и на Польском фронте, на котором наши войска под командованием Михаила Николаевича Тухачевского вначале стремительно наступали, затем так же быстро отступали. Вернувшись в Одессу, отец застал голод и разруху. Во время гражданской войны власть в городе многократно переходила из рук в руки; часто в разных районах были свои правители, но о жителях никто из них не думал. Ненадолго город захватили австро-германские войска, воинские части гетмана Скоропадского, затем в порту высадился англо-французский десант; появлялись войска Деникина, гайдамаки Центральной рады, представители украинской Директории, отряды Котовского, Григорьева, Махно. Больше всего город, в котором было еще чем поживиться, привлекал различные анархические и бандитские группировки во главе с атаманами и паханами, вроде Мишки-Япончика и Бени Крика, и состоявшие, в основном, из безземельных крестьян, деклассированных элементов и дезертиров - любителей беззаботной жизни и острых ощущений. Иногда город был разделен на несколько частей и в каждой из них была своя власть. Приход новой власти вызывал тревожные ожидания или слабые надежды у различных слоев населения. В феврале 1920 белогвардейцы были изгнаны из Одессы кавалерийской бригадой Григория Ивановича Котовского и в ней была окончательно восстановлена Советская власть. Но в городе все еще продолжался голод. Богатая часть населения успела покинуть страну; другая часть жителей в поисках пропитания отправилась в ближайшие села и деревни - город опустел. В городе свирепствовала ЧК, расправляясь с контрреволюционными группировками, оставшимися в подполье офицерами, буржуазными элементами, спекулянтами, бандитскими формированиями...
   С моей матерью отец познакомился в Одессе, когда он учился в Университете, а она - в гимназии, и уже тогда они прониклись друг к другу симпатией, часто встречались; помогал он ей готовиться по математике к выпускным экзаменам в гимназии. После возвращения мамы из Новороссийска, родители мои поженились и вскоре отправились в село Ташлык, находившееся у Днестра недалеко от Рыбницы и в котором жил в то время и владел небольшим домом и участком земли мой дед. У него в доме поселились и молодожены. Лишь земля могла прокормить в то время жителей разоренной страны. Как члена РКП(б), отца вызвали в отдел народного образования и, назначив директором школы, поручили с помощью местных энтузиастов восстановить разрушенную войной школу и организовать в ней учебные занятия. Из местного бюджета средств на восстановительные работы не выделили, но крестьяне по мере своих возможностей оказывали помощь школе, педагогам. Ни директор, ни учителя не получали зарплату, однако были освобождены от всех налогов и поборов. После занятий в школе преподаватели превращались в сельских тружеников на своих приусадебных участках.
   Среди учителей были люди с высшим образованием и опытом педагогической работы. Им не понравилось, что директором школы назначили молодого недоучившегося студента, тем более, как они узнали, бывшего царского 3офицера-золотопогонника3. И ему стали подбрасывать подметные письма угрожающего содержания, предлагая убраться из села 3к чертовой матери3. Отец и раньше чувствовал неприязненное к нему отношение, но не считал нужным на это обращать внимание. Организатора оппозиции и автора писем отец вычислил сразу и решил выяснить с ним отношение. Зашел вечером к нему домой и сказал:
   - Вам не нравится, что я вами командую? Так на то я директор школы и отвечаю за состояние учебной работы в ней. Хотите стать директором? Я могу уступить вам свое место! Я ведь, как и вы, не получаю жалованье, а работаю вдвое больше вас. Я вряд ли долго останусь в селе, но, пока я здесь и являюсь директором, буду требовать выполнения ваших обязанностей со всей строгостью, как и раньше.
   На эту тему отец больше не разговаривал, сделав вид, что ничего между ними не произошло. И подметные письма прекратились, и отношения наладились.
   Как-то мама спросила отца:
   - Ты убивал на фронте людей?
   - Вероятно. На фронте все убивают: никто сам не хочет быть убитым. Ты же знаешь, я был артиллеристом. Мы обстреливали вражеские окопы, подавляли огневые точки противника. Вероятно, убивали и ранили австрийских, немецких, польских солдат и офицеров. Но мы этого не видели. Мы видели, как наши солдаты, офицеры, красноармейцы и командиры погибали и корчились в предсмертных муках от вражеских снарядов и пулеметных обстрелов. И мы должны были отвечать им тем же.

6. В Госпитальном переулке

   Почтенный замок был построен,
   Как замки строиться должны:
   Отменно прочен и спокоен
   Во вкусе умной старины.
   А. Пушкин
   Новая экономическая политика, провозглашенная Лениным в начале 1921 года, замена продразверстки продналогом, развитие торговли и ремесел в городах быстро вывели страну из разрухи, оживили хозяйственную деятельность ее и повысили благосостояние всех слоев населения. Города снова приобрели большое значение в экономике страны, и люди стали туда возвращаться.
   Отец с матерью и с родившимся у них сыном Мишей тоже вернулись в город и поселились на Отрадной улице у бабушки в полуподвальной квартире трехэтажного дома, принадлежавшего до революции Крыжановскому. В то время бабушка жила со своим неженатым сыном Веней, кларнетистом Украинского музыкально-драматического театра имени Октябрьской революции, занявшего на Херсонской улице здание бывшего театра Сибирякова. Численность населения города к тому времени была еще невелика, многие квартиры были пустыми или малозаселенными, но бабушка осталась в своем подвале, где прожила долгие годы, и никуда перебираться не хотела. В подвал провели электричество. Возле дома у нее был сарай, в котором она иногда держала поросенка, в большой кухне - козу, кроликов, кур. Всегда в квартире у нее были собака и кошка.
   Как-то отец с матерью забрели в Госпитальном переулке в дикий сад, окружавший двухэтажный особняк у обрыва, недалеко от моря. На большой веранде первого этажа блеяла коза, хрюкали поросята, в саду за загородкой кукарекал петух, кудахтали куры. Обойдя сад, родители на невысоком каменном заборе с узорчатой металлической решеткой прочли объявление о том, что в доме сдаются в наем комнаты. Отец позвонил. Дверь открыла молодая женщина и провела супругов на второй этаж. Мои будущие родители решили снять имевшие отдельный выход в вестибюль две небольшие комнаты с балконом. Паркетные полы в комнатах были загажены находившимися там зимой кроликами, обои отстали от стен и внизу были оборваны, стекла в окнах частично отсутствовали. Но родители решили, что, приложив руки, комнаты можно привести в порядок. Близость моря, густой сад и широкий просторный балкон привлекли их, как место привольного отдыха для детей. Первой мебелью в новой квартире были приобретенные по дешевке кухонный стол, полуторная железная кровать, кушетка, три стула, вешалка и детская кроватка.
   Нынешний хозяин дома Чернецкий в начале революции, спасаясь от народного гнева, бежал с женой и детьми из своего поместья в город к знакомому - миллионеру Вайнштейну. Навсегда покидая Россию, последний оставил ему свой загородный дом. Поселившемуся в нем с кучей маленьких детей Чернецкому и его жене пришлось для пропитания своей большой семьи заняться в городе крестьянским трудом: сажать во дворе овощи, разводить птицу, кроликов, поросят.
   Обосновавшись в городе, отец с матерью поступили в недавно открытый Строительный институт: отец - на второй курс, мать - на первый. Кроме того, отец немного подрабатывал на строительстве стадиона 3Динамо3 на Французском бульваре. Но долго проучиться в институте им не пришлось: мать сама ушла перед моим рождением, а позже отца с позором выгнали из института, когда он из-за 3политических разногласий3 вышел из партии. Мама периодически училась на курсах английского языка, работала в коммунотделе съемщицей постоянно перестраивавшихся на окраинах города одноэтажных домов, позже - кассиром в Торгсине (магазине 3Торговля с иностранцами3), но чаще всего занималась только домашним хозяйством. Когда мы с Мишей были маленькими и мама работала, смотреть за нами приходила днем бабушка или, чаще, мама отводила нас к ней. С пяти лет, в течение двух лет, я с Мишей ходил в детскую группу (в ней было десять малышей) к Эмилии Георгиевне, жившей на Отрадной в доме Орлова. Здесь мы играли, ели принесенные с собой завтраки; в хорошую погоду гуляли в саду или на пустыре у морского обрыва. В начале века там были особняки, виллы и дачи богатых горожан, но перед Первой мировой войной в результате оползня часть дач съехала вниз, другая - была разрушена глубокими трещинами осевшего грунта. Деревянные части разрушенных домов жители растащили на дрова, каменные, позднее, использовали для строительства сараев; и уже вскоре после окончания гражданской войны уцелевший участок земли превратился в пустырь, на котором паслись коровы и козы жителей ближайшего района города, играли ребятишки. Эмилия Георгиевна, немка, минут десять-пятнадцать в день учила нас иностранному языку: сидя за обеденным столом, мы повторяли за ней немецкие слова; но составлять даже простейшие фразы так и не научились.
   Живя у моря, летом мы с Мишей и с кем-либо из родителей или тетей Марусей почти каждый день, обычно утром, ходили к морю на пляж. На лето из Ленинграда приезжал наш двоюродный брат Володя, мой ровесник, и в его компании жизнь становилась веселей. Мама рано научила Мишу и меня читать, но писать не учила, считая, что это для нас преждевременно. В группе Эмилии Георгиевны мы много рисовали, и я всегда подписывал свои рисунки печатными буквами, добавляя к своему имени и фамилии различные клички, которыми меня щедро награждали.
   В Одессе в начале тридцатых годов, наряду с русскими, стали открывать в большом количестве украинские, а также еврейские школы; открыли польскую и немецкую школы. В немецкую школу не прочь были послать своих детей не только немцы-колонисты, но и родители многих русских, украинских и других семей многонационального города. Недостатка в желающих учиться в этой школе не было, и при приеме детей устраивали конкурсные экзамены. Отец решил отдать нас с Мишей в немецкую школу и купил начальный учебник немецкого языка. В те годы отделы народного образования считали, что советским специалистам потребуются, прежде всего, технические термины на немецком языке, и учебники с первых же страниц изобиловали стишками примерно такого содержания:
   Wir bauen Motoren,
   Wir bauen Traktoren,
   Wir bauen Maschinen,
   Wir bauen Turbinen.
   Bauen wir Motoren?
   Ja, wir bauen Motoren...
   И далее в том же духе.
   Под руководством отца мы постигали немецкий язык, в котором он и сам был несилен. Когда мы пришли в немецкую школу на приемные экзамены, учительница положила передо мной книгу с картинками и стала задавать вопросы на немецком языке. Вопросы были, видимо, несложными - на бытовые темы, и кое-что я понимал и мог, вероятно, ответить, но упорно молчал, как воды в рот набрал. Несколько лучше обстояли дела у Миши - он пытался ответить на все вопросы. В результате отцу объявили, что Мишу они могут принять лишь в нулевой класс, а я и вовсе не гожусь. Так мы оба не попали в немецкую школу.
   В то время правительство Украины стремилось внедрить в школах, техникумах и институтах украинский язык и преподавателей, после прохождения краткосрочных курсов, заставляли вести на нем занятия и читать лекции. Польза от этого в русскоязычном городе была сомнительной, так как качество лекций от этого ухудшилось. Одновременно книжные издательства стали переводить на украинский язык и публиковать на нем учебники для школ и вузов. Школы в нашем районе, как и во всей стране, были перегружены. Ближайшую к нам 40-овую школу на Отрадной улице предполагалось сделать украинской, но учителей, знающих украинский язык, не хватало. Среди школьников было много хулиганистых, воспитателями которых были беспризорные и мальчишки с улицы, часто с нездоровыми наклонностями. Мама в то время не работала и решила, что будет лучше, если мы с Мишей получим начальное домашнее образование. В нашем доме жили семь мальчиков и девочек без дурных наклонностей. Мы дружно, иногда не очень, играли в нашем дворе, а в плохую погоду - в вестибюле или в чьей-либо квартире.
   Года два мы с Мишей занимались дома с отцом и с матерью, главным образом, русским языком и арифметикой, хотя и нерегулярно. Пользовались дореволюционными учебниками. Родители давали нам задания для самостоятельной работы, но проверять выполнение не спешили; и только чтение книг - детских, научно-популярных, художественных - нас умственно развивало.

7. ИгрушеЧный король

   А в городах большой архитектуры
   Стоят роскошные, богатые дворцы.
   Живут там дети в ласке и культуре -
   У них богатые и знатные отцы.
   И нипочем им уличные драмы,
   Им так легко исполнить свой каприз;
   А у меня лежит больная мама.
   Подайте, сэр, не откажите, мисс.
   Из стихов беспризорников
   В детстве по вечерам, когда мы ложились спать, мама часто читала нам детские книжки, стихи, басни (некоторые наизусть) или рассказывала сказки. Когда мы научились читать, многие из них мы с Мишей находили в книгах, которые нам покупал отец. Но одну сказку я и до сих пор нигде не встретил и не знаю, есть ли у нее автор или это плод маминой фантазии. Содержание ее таково.
   На витрине шикарного магазина большого города был выставлен игрушечный король. Он был молод и красив, в нарядном одеянии и, конечно же, с золотой короной на голове. Вокруг него, на ветвях искусственных деревьев и под ними, обитали, тоже игрушечные, лесные звери, птицы, а охотники с ружьями подстерегали их. Король был всегда в центре внимания мальчишек и девчонок, когда те, проходя мимо, останавливались у витрины. Это радовало короля, понимавшего, что именно он - главный среди обитателей нарядной витрины. Иногда мимо магазина проходили и останавливались бледные и худые, в лохмотья одетые мальчишки. Их взоры тоже были обращены к величественному королю, и лица детей преображались - светились радостными улыбками. Мальчишки подолгу стояли в ясный, дождливый или морозный день, не замечая стужи и пронизывающего ветра. Заметив детей у витрины, швейцар магазина отгонял их от окон бранными словами, затрещинами, колотушками. Игрушечному королю становилось жалко детей, но защитить ребят от сурового стража он не мог. А в это время в магазине дети богатых и знатных горожан, хорошо одетые, сытые, холенные, со своими родителями, боннами и гувернантками придирчиво выбирали себе игрушки, и продавцы подобострастно потакали их капризам.
   3О, если б я был не игрушечным королем, а настоящим, я бы сделал так, что бы все мальчишки и девчонки были хорошо одеты, сыты, имели игрушки и могли учиться!3 - думал король.
   Вечером, когда на землю спустилась мгла и ветер завывал в печных трубах домов, король уснул с этими грустными мыслями. Во сне к нему явился ангел и сказал:
   - Ты хочешь стать настоящим королем и сделать всех своих подданных счастливыми и богатыми? Что ж, будь им, властвуй и управляй страной!
   Проснулся король в пышном дворце в окружении вельмож и слуг, усердно угождавших ему, предупреждавших каждое его желание, льстиво восхвалявших мудрость и доброту своего повелителя. Проводя время в пиршествах, балах, празднествах, охотах и развлечениях, король забыл о своих обещаниях. Но через неделю к нему явился ангел и напомнил о его долге перед народом.
   - Но у меня в государстве все живут вольготно, довольны судьбой и другого счастья не желают! - ответил король.
   - Это во дворце у тебя все счастливы! Но дворец - не вся страна. Страна твоя огромна, и в ней царит голод, бесправие, нищета. Объезди ее и посмотри, какое жалкое существование влачит в ней простой народ.
   На следующий день король изъявил своим вельможам желание посмотреть, как живет его народ.
   - Зачем? - удивились придворные. - Мы о ваших подданных печемся денно и нощно и докладываем обо всем вашему величеству. Народ доволен и от души благодарит вас за доброту и заботу!
   Но король настоял на своем и на следующий же день отправился в путь. Его карету сопровождали вельможи и слуги. В селах, куда они заезжали, в домах крестьян он видел достаток и довольство. Побеленные хаты были нарядно украшены, во дворах - сытые домашние животные и птица; радушные жители покорно приглашали своего короля и благодетеля к щедро уставленному едой столу. Король, убедившись в справедливости слов своих придворных, вернулся домой довольным. Ночью ангел вновь посетил его и потребовал отчета. Укоризненно выслушав короля, ангел сказал ему, что придворные обманули его - народ бедствует, и предложил следующий раз послать с проверкой своего премьер-министра; а самого короля посланец неба превратил на время ревизии в голубя, чтобы тот с высоты птичьего полета посмотрел на состояние дел в королевстве и убедился в бесправии и нищете своих подданных.
   Пролетая над страной, голубь видел, как вельможи неспешно, окружной дорогой провозили премьер-министра, а тем временем слуги его прямой дорогой перегоняли из села в село скот, перевозили птицу, добротную мебель, дорогую одежду, вкусные яства. Когда же министр покидал село, слуги отбирали у крестьян завезенное ими и перевозили в новое село, куда должен был приехать министр. И на следующий день, когда ангел прилетел к королю снова, он сказал посланнику неба:
   - Я ничего не могу сделать: слишком бедна моя страна. Не прокормить, ни одеть и обуть я всех не в силах.
   - Так будь же снова игрушечным королем и наблюдай с витрины магазина нищету и бесправие народа...
   Сменялись правители и хозяева нашей страны, совершались дворцовые перевороты, проходили забастовки, бунты и восстания, возникали новые 3национальные идеи3, разрабатывались все новые способы облагодетельствования народа. Но, видно, всем нашим властителям следовало бы быть игрушечными королями на витринах магазинов и взирать на нищету, бесправие и голод своего народа. Возможно, тогда их сердца смягчились бы, совесть пробудилась, ум просветлел.

8. В школе

   Сюда мы ребятишками
   С пеналами и книжками
   Входили и садились по рядам;
   Здесь много классов пройдено,
   И здесь мы слово 3Родина3
   Впервые прочитали по складам.
   М. Матусовский
   В августе 1935-го года нас с Мишей мама повела в сороковую школу на Отрадной улице для сдачи экзаменов: я поступал в третий класс, Миша - в четвертый. Экзамены мы сдали, хотя наши знания, полученные по старым учебникам, не вполне соответствовали новым требованием школьного образования. К этому времени отцы города и республики убедились в излишней поспешности украинизации школ в русскоязычных городах, и сороковая школа осталась русской; но порядок в ней налаживался медленно. Школа все еще была перегружена учениками, а достаточно образованных педагогов катастрофически не хватало. В те годы все школы работали в две смены для детей и в третью смену - для взрослых. Преподавателей с высшим образованием было очень мало, а в младших классах многие учителя не имели даже среднего. Зарплата педагогов, особенно в младших классах, была низкой, и большинство их, чтобы прокормить свои семьи, работало в две смены. Денег на строительство новых школ тоже не хватало; строились они медленно, а число жителей в городе, в связи с вводом в строй новых заводов и фабрик, стремительно росло. Старые барские квартиры превращались в 3коммуналки3: в каждой комнате ютилась семья, иногда из пяти-шести человек. Некоторые учреждения и смежные большие квартиры в старых домах были превращены в школы.
   Когда я начал учиться, в классах, особенно в младших, было по шестьдесят и более детей. За партами сидели по три ученика, а многие, в том числе и я, сидели на длинных скамьях, расположенных вдоль стен и окон. Учебный процесс в таких условиях был малоэффективным. На следующий год школу немного разгрузили и в классах училось уже по сорок - сорок пять ребят; всем хватало мест за партами, но двухсменное обучение продолжалось еще долго: и до войны и в послевоенные годы, вплоть до конца шестидесятых годов.
   С четвертого класса, когда у нас появились такие предметы, как естествознание, география и история, учителей разделили по предметам. Русский язык нам преподавала Анна Григорьевна Дедова. Она прекрасно знала русскую литературу и хорошо иностранные языки - до революции на лето регулярно выезжала за границу. Ее уроки всегда были интересными. Она наизусть читала нам 3Полтаву3, 3Мцыри3, отрывки из 3Бориса Годунова3, 3Медного всадника3, 3Евгения Онегина3, 3Демона3, стихи Некрасова и других поэтов. Настаивала, чтобы мы читали произведения русских и зарубежных классиков, даже не предусмотренные школьной программой. Среди общего удовлетворительного уровня знаний учеников, Анна Григорьевна обнаружила, что некоторые школьники плохо читают, речь их неразвита, а диктанты изобилуют грубейшими ошибками. Но третий класс они, к ее удивлению, закончили с отличными оценками, как выяснилось в дальнейшем, за подарки родителей предыдущей учительнице. Многие из этих учеников после четвертого класса остались на второй год. Так прежняя учительница и родители наказали своих детей: оценки хорошие купили, знания - не смогли. Как-то Анна Григорьевна пришла в класс расстроенная. Родители одной из учениц-двоечниц, живших с учительницей в большом доме - на Пироговской 5, пожаловались в райнаробраз, что преподавательница русского языка - вдова царского генерала, и ей не место в советской школе. Хотя Анну Григорьевну уважали и хорошо к ней относились и педагоги, и большая часть учеников и их родителей, ей пришлось перейти в другую школу.
   Учился я неплохо, в шестом классе даже получил 3Похвальную грамоту3, но тяги к знаниям у меня в то время не было. Одно время увлекался историей и читал исторические романы, затем - географией и читал книги о путешествиях. В старших классах я заинтересовался математикой и физикой; химию всегда не любил. Учительницей математики у нас была наша классная руководительница - Гита Наумовна Гренадер, хорошо знавшая ее и умевшая интересно изложить этот непростой предмет. Она добросовестно приходила в наш класс до начала уроков, пытаясь помочь отстающим ученикам. Но те редко являлись на эти занятия. Иногда я приходил на них и задавал вопросы, выходящие за рамки нашей школьной программы, но Гита Наумовна отвечала на мои вопросы неохотно:
   - Это в нашу программу не входит. Когда будешь учиться в старших классах, тогда и узнаешь: нечего перескакивать в незнакомые тебе разделы.
   Часто говорила: 3Нас не хвалят за хороших учеников - нас ругают за плохих3. И тогда я стал искать ответы на вопросы в учебниках старшего брата Миши и в популярных книгах по математике, физике, астрономии, которые были у отца в шкафу.

9. КолониЯ малолетних преступников

   Позабыт, позаброшен
   Я в чужой стороне.
   Я остался сиротою;
   Счастья, доли мне нет.
   Из песни беспризорников
   Наш дом в конце Госпитального переулка некоторое время оставался почти единственным заселенным. Недалеко от нас в собственном небольшом двухэтажном доме жил врач Суслич, изучавший свойства лечебных трав и растений. Нескончаемым потоком тянулись к нему больные, приезжали из других городов и сел; и для всех старый врач находил лекарственные снадобья, созданные матушкой-природой. Госпитальный переулок и его дом были хорошо известны многим одесситам. В исследованиях врача и подборе лекарств ему помогал сын, не имевший медицинского образования. Когда отец умер, сын по старым записям отца, используя запасы собранных лекарственных средств, успешно продолжал лечить больных, пока в начале тридцатых годов знахаря не арестовали, конфисковав его дом и имущество. В начале переулка, на углу с Французским бульваром, жили в большом одноэтажном доме слепые. Перед их домом был сад, красивый, нарядный; весной в нем благоухала сирень, петунии, метиолы. Летом из сада доносилась музыка - играл духовой оркестр слепых. Часть из них работала на Отрадной улице в механическом цехе. Меня тогда поражало, как слепые могут работать на металлорежущих станках.
   В конце двадцатых годов несколько ближайших к нам двух- и трехэтажных домов заняла колония малолетних преступников - беспризорников. В окнах одного из таких домов вставили решетки, превратили в тюрьму временного содержания, в которую водворяли мальчишек и подростков после их задержания, часто повторного, или сажали провинившихся уже в колонии. Переулок перегородили высокой стеной, устроили в ней ворота и калитку; установили круглосуточную охрану. Всю территорию колонии оградили высоким каменным забором, в верхнюю, торцевую, поверхность которого вцементировали битое стекло бутылок. Нас не трогали, и мы продолжали жить на территории колонии. Первое время голодные мальчишки слонялись по территории колонии, часто убегали в город на промыслы; иногда возвращались сами, иногда их ловили и приводили насильно. Устраивали беспризорники набеги и на наш огород и фруктовый сад, и нам пришлось завести злую собаку.
   Вскоре в колонии появился новый воспитатель - энергичный молодой человек и жизнь в ней преобразилась. На пустыре за нашим домом посадили фруктовые деревья и развели огород; обнесли его колючей проволокой, установили круглосуточную охрану. Все это делали сами колонисты. Появились в колонии и девочки. За счет подсобного хозяйства улучшилось питание детей. Все внутренние заборы между домами были снесены. Вход на территорию колонии и выход теперь контролировали сами колонисты. На территории колонии стали возводить цеха: швейный, сапожный, столярный; для бывших беспризорных открыли школу; на газонах высадили цветы. Под руководством вольнонаемных мастеров девочки шили форменную одежду для колонистов, мальчишки - обувь, мастерили школьные парты и мебель для общежитий. Впоследствии в колонии появились механический, штамповочный и гальванический цеха, в которых колонисты изготовляли внутренние замки и ручки для письменных столов и шкафов, которые также делались в колонии.
   На пустыре организовали спортивную площадку, недалеко от нее соорудили сцену, вкопали в землю длинные скамейки, и почти каждое воскресенье вечером здесь 3крутили кино3. В колонии был кинопроектор и свой киномеханик. Кинопроектор был несовершенен - пленка перематывалась вручную, не всегда с нужной скоростью. Тогда раздавался свист и крики беспризорников: 3Не гони!3 или 3Ты что, заснул?3 Был в колонии свой духовой оркестр, своя самодеятельность, актеры, певцы, музыканты, акробаты, фокусники; неплохим был и театральный реквизит. Когда кинофильмы и выступления артистов были под открытым небом, дети нашего дома шли со своими стульями и табуретками приобщаться к культуре. В дождливую погоду и зимой фильмы и представления показывали в помещении - в зале, и нас туда не пускали. Мы высоко оценивали искусство колонистов, сравнивая его с нашими школьными концертами художественной самодеятельности.
   В разгар Великих репрессий 1937 - 1938 годов колонию беспризорных и малолетних преступников перевели куда-то за город со всем их имуществом, а здесь, в Госпитальном переулке, устроили детский дом для детей репрессированных, в основном - расстрелянных или осужденных к исправительно-трудовым лагерям членов партии, не воспринявших новые веяния сталинской политики. Арестовывали часто обоих родителей, и дети оставались без близких и родственников, многие из которых в страхе притаились, поспешили отречься от своих репрессированных родичей и отказались принять в свою семью детей 3врагов народа3. Среди детдомовцев были и бывшие ученики нашей школы. Цеха малолетних преступников ликвидировали; грядки и клумбы с цветами вскоре заросли бурьяном. Охрана колонии была усилена. У ворот поставили милиционера, который на первых порах не хотел выпускать за зону даже живших в ней детей вольных граждан.

10. Тридцатые годы

   В чужих грехах мы сходу сознавались,
   Этапом шли навстречу злой судьбе,
   Мы верили вам так, товарищ Сталин,
   Как, может быть, не верили себе.
   И вот сижу я в Туруханском крае,
   Где конвоиры, словно псы, грубы,
   Я это все, конечно, понимаю
   Как обостренье классовой борьбы.
   Ю. Алешковский
   Закончив юридический факультет Бухарестского университета, дядя Пава с семьей переехал в Констанцу, купил участок земли на окраине города у берега моря, построил дом и стал разводить для продажи розы, которые приносили ему немалый доход. Занимался он успешно и адвокатской практикой, а его отец проводил службу в церкви. Вскоре в семье Павла родился сын, а затем и две дочери. Сослуживцам трудно было разобраться в его политических взглядах: с одной стороны - он русский и, вероятно, большевик, с другой - хозяин, владелец частной собственности. Некоторые из его коллег по работе перед войной шутя говорили:
   - Когда придут 3ваши3, ты за нас заступись.
   В тревожном 1937 году моего отца вызвали в учреждение, на двери которого не было таблички с его названием и доступ в которое был для посторонних закрыт. На внутренней двери здания надпись предупреждала: 3Пропуск предъявлять в развернутом виде3. Проверив документы, отца отвели в кабинет, в котором за столом сидел человек в штатском.
   - У вас есть брат в Констанце? - спросил он.
   - Да, - ответил отец.
   - Вы ему пишете?
   - Изредка.
   - Напишите! И попросите, чтобы он хорошо принял вашего друга.
   Затем отцу дали подписать обязательство о неразглашении государственной тайны. Через несколько месяцев к отцу зашел молодой человек и передал привет от Павла...
   В одну из темных ночей с советского судна спустили лодку с человеком на борту. Она направилась к берегам Румынии. Утром человек вышел на берег недалеко от Констанцы и к вечеру был у Павла, который, получив письмо отца, уже ждал его. Дядя Пава сразу же согласился помогать советской разведке и делал это весьма успешно и осторожно. Ничего не скрывал Павел от своей жены, которая, хотя и была немкой, ненавидела нацистов и во всем поддерживала мужа. Сигуранца (тайная румынская полиция) постоянно следила за Павлом, но он знал всех ее агентов и на крючок к ним не попадался. Однажды, возвращаясь домой с товарищем из России, он заметил шпиков, следивших за ним. Из дома Павел провел своего посетителя по узкой тропинке - спуску к морю. Когда Павел из города возвращался домой, шпики все еще стояли недалеко от дома и были удивлены, что не заметили, как он покинул его...
   Неустроенность жизни в первые годы Советской власти не тревожила моего отца - была длительная кровопролитная война, и нужно было время для перехода от одного государственного строя к другому. Оживление экономики в период нэпа подтверждало эти предположения. Однако после смерти Ленина и постепенного затягивания гаек Сталиным, круто повернувшего руль управления государством, радужные надежды стали исчезать, и уже в 1926 году отец мой решил выйти из партии 3по собственному желанию3. В заявлении написал, что не согласен с политикой парии и не считает для себя возможным пребывать в ее рядах. На срочно созванном партсобрании в Строительном институте, где он учился, был заклеймен своими бывшими коллегами как предатель, исключен из института и более года не мог устроиться на постоянную работу, даже чернорабочим.
   Покончив с белогвардейцами, враждебными партиями, буржуями, кулаками, духовенством, оппозиционерами всех мастей, в середине тридцатых годов, особенно после убийства Сергея Мироновича Кирова, чекисты принялись за бывших соратников Вождя, не выразивших надлежащей угодливости и восторженного преклонения перед его деяниями, не согнувшими спину перед его властью и авторитетом. Органы НКВД уже вышли из под контроля партии, и даже членам ЦК и Политбюро (за исключением самого Генсека) было запрещено вмешиваться в их дела. Лишь узкому кругу ближайших помощников Вождя время от времени подсовывали списки на расстрел бывших их партийных товарищей, вовлекая в общее дело уничтожения неугодных. Скрепляя кровью сограждан, Вождь проверял надежность своих единомышленников и ближайших помощников. В эти годы, после введения в стране самой демократической в мире Сталинской конституции, обеспечившей равные права всем гражданам СССР, были сняты ограничения прав 3лишенцев3 - представителей нетрудового народа, их детей. Были ликвидированы и льготы для детей пролетарского происхождения при поступлении на работу и в вузы - прием в институты проводился по результатам экзаменов на конкурсной основе. И в насмешку к новой демократической конституции в стране развернулся невиданный доселе террор. Теперь уже все население страны получило равные возможности в освоении сталинских лагерей на необъятных просторах Родины.
   В 1937 - 38 годах - пике 3Большого террора3 - сажали в массовом количестве старых партийных работников: 3оппозиционеров, уклонистов, ревизионистов3, заменяя их новыми, не знавшими революционной борьбы с царизмом и всецело обязанными своим выдвижением на руководящие посты сталинскому режиму. Сталину не нужны были мыслящие помощники - ему нужны были бездумные исполнители его воли. В стране создавался казарменный социализм, и все дела и помыслы граждан попадали под зоркое око 3компетентных органов3. В те времена ДОПР (дом принудительных работ) расшифровывали как 3дом отдыха партийных работников3. Говорят, в одном из таких учреждений была надпись: 3Кто не был - тот будет, кто был - не забудет3...
   В 30-ых годах дядя Миша заведовал кафедрой Киевской высшей партийной школы и подготовил вместе с сотрудниками учебник по истории партии для ее слушателей. Партбюро института, работавшее под бдительным оком органов НКВД, нашло, что представленный учебник искажает историю борьбы рабочего класса, и вскоре дядя Миша и его коллеги были исключены из партии, уволены из института, а затем и арестованы. Дядя Миша был осужден на пять лет, четыре из которых отбывал в Соловецком лагере, а перед войной был переведен в Кемь. Много лет мы ничего не знали о его дальнейшей судьбе, получая отписки о том, что он якобы умер в лагере, или, что отбывает срок в нем. Только после XX-го съезда КПСС его жене сообщили, что в 1941 году в начале войны, накануне ожидаемого им освобождения из лагеря, его повторно судили и расстреляли, а в настоящее время он посмертно реабилитирован. Пострадали и его родственники - сестра отца, тетя Нина, учительница истории тоже была исключена из партии, выслана из Киева в село, где ей запретили преподавать историю; и она вынуждена была учить детей русскому языку, не очень хорошо владея этим предметом сама. Сталинское руководство добивалось, чтоб родственники репрессированных отказывались от них, осуждали, как врагов народа. Одна из близких родственниц дяди Миши писала нам: 3Мы так ему верили. Сначала думали, что это недоразумение. Но теперь поняли: партия его осудила - значит он виноват!3
   Дядя Миша, живший до ареста сначала в Харькове, а затем, после перевода столицы Украины, - в Киеве, переписывался с моим отцом и часто приезжал в Одессу. Они всегда спорили на политические темы. Оставаясь ортодоксальным большевиком в годы сплошной коллективизации, во время голода и вымирания миллионов сельских тружеников Украины, Кубани, Северного Кавказа, Казахстана и России, даже когда сам был репрессирован, дядя Миша был уверен, что его осуждение - это происки врагов, что Сталин об этом не знает, что 3печальное недоразумение3 разрешится, он выйдет на свободу и вернет себе 3честное имя3. До конца жизни он так и не понял, почему жестокий удар получил оттуда, откуда всегда ждал помощи и поддержки, почему созданный ими для борьбы со своими идейными врагами молох, насытившись их кровью, теперь принялся за своих создателей.
   До заключения дядя Миша на себе трудностей не испытал. Закрытые распределители снабжали ответственных партийных работников всем необходимым. Как-то во время голода 1933-го года мой отец послал брату деньги и попросил прислать продукты и одежду: 3Дети голодные и раздетые!3 Дядя Миша выполнил его просьбу, но просил больше денег не присылать, так как 3закрытые распределители предназначены для ответственных партийных работников, а не для их родственников3.
   Аресты в тридцатых и последующих годах сталинского режима были массовыми, часто не поддавались логическому объяснению и носили иногда вероятностный характер. Был арестован правоверный коммунист дядя Миша, а на свободе остался мой отец, публично заявивший о своем несогласии с новой политикой партии. У отца трудилась чертежница Анна Александровна Макова, которая в голодном 1933 году, работая на одном из одесских заводов, выступила с обличительной речью против догм нашего 3справедливого3 общества на собрании, на котором руководящие работники завода с упоением восхищались дальновидной политикой партии и превозносили мудрость Вождя. Анна Александровна обвинила выступавших во лжи и лицемерии и закончила речь словами: 3... и поэтому я ненавижу Советскую власть3. Все были в шоке - ее выступление несмываемым пятном ложилось на весь коллектив завода, на его партийную верхушку! Лишь один из присутствующих не растерялся и сказал: 3Она ведь ненормальная - находится на учете в психдиспансере!3 Последнее было правдой. Все с облегчением вздохнули: сумасшедший может не оценить успехов нашего общества и не понять всенародной любви к своему вождю. Ее на следующий же день уволили с завода, но к уголовной ответственности не привлекли.
   Несдержанной была и моя мама - часто критиковала и ругала правительство и местное партийное руководство в присутствии лиц, не разделявших и не одобрявших ее суждений, и остановить ее в это время было трудно. Если отец был рядом, он тихо говорил ей: 3Надичка! Пожалейте своих детей!3 И она умолкала.

11. Штаб противовоздушной обороны

   Белеет парус одинокий
   В тумане море голубом...
   Что ищет он в стране далекой?
   Что кинул он в краю родном?
   М. Лермонтов
   Детский дом для детей репрессированных просуществовал рядом с нами недолго. Детей перевели в другую колонию, а дом и территорию передали штабу МПВО (местной противовоздушной обороны) города. Начальником штаба назначили капитана Толмачева, члена горсовета; сотрудниками были, в основном, его друзья и родственники. Фруктово-огородный участок тоже перешел в собственность штаба МПВО. Фруктовый сад хорошо подошел к нуждам противовоздушной обороны города, а огород оказался лишним, и его место вскоре занял виноградник. Иногда на территории штаба появлялись курсанты, мелкой рысцой пробегавшие в противогазах по асфальтированным дорожкам и площадкам двора или взбиравшиеся по приставным лестницам в окна или на крыши домов. Но большую часть времени в штабе царила тишина и покой или слышались через открытые окна популярные мелодии тех времен - звучал граммофон.
   По субботам и воскресеньям перед домами штаба стали появляться легковые машины - ЗИСы и 3эмки3 городских начальников, желавших поближе познакомится с оборонной работой в городе. Завсегдатаи нового заведения вскоре пришли к выводу, что наше соседство со штабом нарушает условия секретности этого важного объекта, и решили избавиться от посторонних глаз. Кроме того, наш особняк очень подходил для главного объекта оборонного значения - для квартир начальника штаба Толмачева и комиссара Воробьева. Отсюда они могли денно и нощно наблюдать за оборонной работой в городе. У Толмачева недалеко от штаба, на Французском бульваре в доме  11 были две хорошие комнаты в старом барском доме, но жена его, учитывая высокое положение мужа в обществе, настаивала на отдельной квартире с видом на море, где белеет парус одинокий на фоне самого синего в мире Черного моря. И на ближайшем 3суженном3 (в неполном составе) заседании горсовета президиум по докладу Толмачева постановил: выселить жильцов из особняка, предоставив им равноценную жилплощадь; выделить из бюджета города дополнительные средства для ремонта освобождающегося дома в соответствии с требованиями оборонной работы объекта. Однако в городе, в котором жилые дома почти не строились, выделить равноценную площадь не удалось. Жильцы особняка, не удовлетворенные предлагаемыми им комнатами, решили защищаться: перестали пускать посторонних в свой дом. Тогда завхоз штаба МПВО Бакланов - шурин Толмачева, ответственный за выселение непокорных жильцов, решил действовать уловками и наглостью. Прежде всего, ему нужно было выселить хотя бы одну семью, чтобы получить доступ в наш дом. Он предложил супружеской паре с первого этажа неплохую комнату в центре города. Хозяева жилплощади согласились, полагая что открытая борьба со штабом МПВО может для нас плохо кончиться и мы, чего доброго, совсем останемся без жилья. После выселения этой семьи, Бакланов временно поселил в их комнату одного из своих сотрудников, и сразу же доступ в дом для него открылся.
   В один из ближайших рабочих дней, ранней осенью 1939-го года, когда мужчины из злосчастного особняка ушли на работу и дома остались одни женщины, Бакланов подогнал грузовики и, штурмом овладев квартирами непокорных жителей, стал вместе со своими помощниками - сотрудниками штаба - грузить вещи растерявшихся жильцов в машины и увозить в новые места проживания - в Железнодорожный поселок. В этот день шел дождь, мебель и вещи намокли, но это уже были мелочи. Вселяли нас в комнаты на временный постой3, как семей военнослужащих; поэтому хозяева квартир (железнодорожники) не выразили энергичного протеста, а когда узнали об обмане - было уже поздно.
   Выселенные жители не смирились: подали жалобу в суд, обратились в редакции местных газет. Наибольшую активность проявила моя мама. Хотя решения судов были в нашу пользу: первое решение - предоставить нам равноценную жилплощадь, второе - выселить Толмачева и Воробьева и вселить нас, никакого воздействия ни на горсовет, ни на штаб МПВО они не оказали: судебного исполнителя даже не впустили в дом. Вся тяжба продолжалась полтора года, но, в конце концов, нам все же предоставили равноценные квартиры. Решающую роль сыграла настойчивость моей мамы, которой посоветовали обратиться в Одесский филиал редакции киевской газеты 3Советская Украина3. Сотрудники ее не зависели от местного начальства и не были столь осмотрительны, как представители местной печати. В 3Советской Украине3 по материалам, представленным моей мамой, за подписями одесских корреспондентов газеты Слипченко и Дмитриева появился фельетон 3С видом на море3, где едко высмеивался стиль работы начальника штаба МПВО. Оскорбленный этим поступком, Толмачв послал в Киев в редакцию газеты 3Советская Украина3 Бакланова с жалобой на дискредитацию ответственных работников города корреспондентами газеты, но его заявление было так плохо и забавно составлено, что вызвала в редакции только улыбки. Вскоре другие заботы заняли Толмачева: на следующих выборах его друг, бывший председатель горсовета Давиденко и он сам не попали в состав горсовета; а затем его перевели на работу в Севастополь и он исчез из нашего поля зрения. Наша семья получила двухкомнатную квартиру на Ботанической улице в доме художников. Художники решили выстроить на свои деньги современный четырехэтажный дом, но денег на строительство у них не хватило. Горсовет выделил им недостающую сумму за право распоряжаться частью квартир в их доме.

12. Директор школы

   Мечта наяву свершилась,
   И молодость повторилась.
   И сегодня, как прежде, сердце
   Пылает боевым огнем.
   А. Жаров
   Директором школы на Отрадной, в которой мы с Мишей учились до войны, была Анна Алексеевна Пронина, активная общественная и партийная деятельница, член райкома партии. В нашей школе она преподавала в младших классах историю, в седьмом - Конституцию СССР. Дочь бедного рабочего, она горячо восприняла Октябрьскую революцию и решила посвятить себя служению трудового народа. Окончив лишь начальную школу при царе, она поступила, уже при Советской власти, на рабфак (рабочий факультет) - учебное заведение для ускоренной подготовки в институты детей рабочих и крестьян. Здесь она познакомилась с юношей, тоже горевшим желанием участвовать в справедливом переустройстве мира и выразившим готовность стать ее наставником в этом благородном деле. Вскоре друзья обнаружили, что в результате их партнерства Аня забеременела. Когда она сообщила об этом своему другу и наставнику, он решительно объявил ей:
   - Мы не можем заниматься детьми. Мы погрязнем в пеленках и будем потеряны для общества. Ребенка нужно отдать в детдом. Только под наблюдением государства специально подготовленные воспитатели могут правильно сформировать новое, подрастающее поколение страны и сделать из нашей детворы достойных граждан пролетарской державы.
   Когда Аня поделилась новостью со своей мамой, та пришла в ужас:
   - При живой матери отдать дитя в детдом! Где это видано? Если у тебя нет времени для своего дитяти, так на что я, старуха? Я тебя одна выкормила и воспитала и внучку воспитаю не хуже других.
   - Хорошо! - сказала 3мать3. - Но от меня помощи не жди!
   Анин друг был недоволен таким решением, но временно смирился. К родившейся девочке отец даже не зашел, 3чтобы не привыкать3. Через год у Ани родилась вторая дочка, но к этому времени отношение ее с бывшим другом и наставником испортилось. Ее партнер понял, что Аня уже не может оставаться его подругой по общему делу, что житейские заботы затянут ее в мещанское болото. И он ушел к другой, юной, пылкой, также жаждавшей отдать свои молодые силы общему делу построения светлого будущего на одной шестой нашей планеты.
   Но Анна Алексеевна не предалась мещанским заботам. Она уверенно, 3светлым путем3 двигалась вперед, в ногу со всей страной. Вскоре ее приняли в парию; она окончила школу партийного просвещения, была назначена директором неполной средней школы, избрана членом райкома партии; получила небольшую двухкомнатную квартиру, где жила с матерью и дочерьми. Весь день ее был загружен работой в школе, в райкоме, посещением учебных заведений и предприятий района; домой она возвращалась поздно вечером.
   К концу 1940-го года, в связи с угрозой надвигавшейся войны и интенсивным перевооружением Красной Армии, страна стала испытывать серьезные финансовые трудности, и наше правительство, 3учитывая возросший уровень благосостояния трудящихся3, решило ввести плату за обучение в старших (начиная с восьмого) классах школы и в вузах. Хотя плата была сравнительно невелика, родители не всех школьников могли выделить из своего скудного бюджета деньги на обучение детей: 150 рублей в год в старших классах школ и 300 - в институтах, что часто превышало месячную зарплату низкооплачиваемого служащего или рабочего.
   В нашем классе училась скромная девушка - Майя Приходько. Отца у нее не было - лишь мать и младшая сестра. Мать работала уборщицей, и денег в семье всегда не хватало. Майя училась на одни пятерки, была старательна, хотя в общем развитии и отставала от многих своих сверстников, так как кроме школьных учебников ничего не читала; и отличные оценки были лишь наградой за ее трудолюбие. Она мало гуляла, не ходила в театры, редко - в кино. Целый день сидела над учебниками; плохо подготовить уроки для нее было трагедией. Она мечтала с отличием окончить школу, а затем поступить в институт, чтобы не влачить жалкое существование, которое выпало на долю ее матери. Теперь же, после введения платы за обучение, она могла рассчитывать только на ремесленное или другое среднее специальное училище или, в крайнем случае, на техникум. Она сидела в классе, как всегда за первой партой, но грустные мысли одолевали ее и не давали вникнуть в слова учителя; на глазах непроизвольно выступали и катились по щекам слезы.
   На большой перемене Анна Алексеевна собрала нас в зале, прочитала постановление правительства и предложила нам одобрить его. Мой брат Миша сидел на первой скамье и руку одобрения не поднял.
   - Встань, Миша! И расскажи нам, почему ты не хочешь поддержать решение нашей партии и правительства!
   - Пусть те, кто поднял руку, сначала объяснят, почему они это сделали.
   - Выйди из зала, и без родителей в школу не приходи, - возмутилась директриса дерзким ответом брата.
   Анна Алексеевна квалифицировала поступок Миши как демонстративный антисоветский выпад и угрожала исключить его из школы. Обвинила нас с Мишей в уклонении от общественной работы, противопоставлении себя коллективу и в дурном домашнем воспитании. Отцу с трудом удалось убедить ее, что предложение было для Миши неожиданным, и он еще не успел подумать. Директриса же считала, что думать надо на уроке, а не на собрании, когда все за тебя продумали и от тебя требуется только поддержать и одобрить решение партии. Мише пришлось писать объяснение, и лишь после этого Анна Алексеевна разрешила ему посещать школьные занятия.
   Как-то после обеда в квартиру Анны Алексеевны позвонила прилично одетая женщина, и, улыбаясь, сказала открывшей ей дверь матери директрисы:
   - Здравствуйте, Полина Васильевна. Я от Анюты. Она сегодня задержится в райкоме и просила вас не беспокоиться.
   Полина Васильевна привыкла, что дочь часто приходит поздно и никогда не волновалась. Сейчас перед ней стояла незнакомая женщина.
   - Вы, я вижу, меня не узнали, - сказала незнакомка. - А я Вера и была у Анюты на дне рождения. Мы с Анютой подруги, часто видимся по работе, а вот зайти друг к дружке времени не хватает. Сегодня в нашем магазине будут по списку выдавать продукты членам райкома; Аня просила вас выкупить их обязательно сегодня же. Вы, вероятно, знаете, где она хранит деньги. Впрочем, я могу вам одолжить, сколько нужно, до ее прихода. Аня просила меня дождаться ее.
   Полина Васильевна, взяв кошелки и деньги, отправилась в неблизкий путь, а Вера осталась с детьми. Она оказалась приветливой и даже поиграла немного с детьми. Но вдруг ей стало плохо, и она сказала:
   - Девочки, вы поиграйте в соседней комнате, а я прилягу на диване. Что-то у меня голова кружится и сердце покалывает.
   Девочки, захватив свои игрушки, послушно ушли. Минут через пятнадцать тетя Вера зашла в соседнюю комнату и сказала детям:
   - Мне стало лучше; я пойду, не дожидаясь мамы. Передайте ей от меня привет!
   Девочки не обратили внимания на то, что после приступа болезни тетя Вера сильно 3пополнела3. Через некоторое время бабушка их вернулась из магазина, расстроенная и с пустыми сумками.
   - Никакие продукты в нашем магазине по спискам не дают, - сказала она дочери, когда та вернулась из райкома.
   - Какие продукты? Кто тебе сказал? - насторожилась дочь.
   - Твоя подруга Вера, с которой ты работаешь.
   Анна Алексеевна бросилась в свою комнату и стала поспешно открывать шкаф, ящики стола. Ни ее модного костюма и шикарных платьев, которыми она так гордилась и которые так шли к ее изящной фигуре, ни дорогих украшений, брошек, браслетов, цепочек, кулонов, ни денег в шкафах и ящиках не было.

13. Война

   Черная свастика - тень бомбовоза
   На города и деревни легла...
   ...Подлым фашистам не будет пощады:
   Дети с отцами шагают в строю;
   Матери в бой провожают отряды,
   В бой за Отчизну, за правду свою!
   Из военного стихотворения
   В воскресенье, 22-го июня 1941 года, мы всей семьей отправились в Украинский музыкально-драматический театр. Накануне вечером этого злополучного дня дядя Веня принес контрамарки в театр, где он и его жена Надежда Михайловна Вильнер играли в оркестре. Летом театр обычно выезжал на гастроли, и в этом году на сцене его шли спектакли Минского драматического театра; однако оркестр на этот раз остался в своем театре. После первого акта Надежда Михайловна подошла к нам и сообщила о начавшейся войне с нацистской Германией. Зрители постепенно стали расходиться, и к концу спектакля зал был почти пуст, но артисты доиграли пьесу до конца. Домой мы шли пешком. На улицах были включены репродукторы, передавали речь первого заместителя председателя Совнаркома Вячеслава Михайловича Молотова. В продуктовые магазины уже выстроились длинные очереди, раскупали все, что было в продаже. Количество продуктов, выдаваемых в одни руки, сразу ограничили.
   Весной 1941-го года к советско-германской границе с обеих сторон скрытно стягивали невиданное по своим масштабам в истории войн количество вооруженных сил. В то время, когда жители страны были озабочены вопросами летнего отдыха и школьники потянулись на юг и в пионерские лагеря, для военных, особенно для высшего руководства Красной Армии, перебрасывавшего все новые дивизии и армии к границе или формировавшего их в тылу, запах войны был уже ощутим. По данным советской разведки и предупреждениям премьер-министра Великобритании Уинстона Черчилля, Сталину докладывали о скоплении у советской границы войск Германского вермахта. Знал он даже дату начала войны, но все еще не верил, что фашисты могут вероломно, без предупреждения, не окончив войны на Западе, напасть на Советский союз; что они повторят ошибку кайзеровской Германии времен Первой мировой войны и решатся вести войну одновременно на два фронта. Фюрер же успокаивал Сталина, утверждая, что войска его находятся у границ Советского Союза 3на отдыхе3.
   Отец мой, в то время начальник Одесской геологоразведочной и маркшейдерско-топографической стационарной партии Союзмаркштреста, со своими сотрудниками производил маркшейдерские съемки и составлял планы подземных каменоломней, расположенных под городом, а также других горных выработок, проводившихся в Одесской и соседних областях для добычи полезных ископаемых. Мать уже не работала и занималась домашним хозяйством, Миша в то время перешел в 10-ый класс, а мне уже исполнилось 15 лет, и я закончил 8-ой класс. На лето к нам, как это бывало часто и раньше, приехал из Ленинграда двоюродный брат Володя, мой ровесник.
   В первый же день войны ночью над городом появились фашистские самолеты, полетели первые бомбы; город надолго погрузился в мрак. На следующий день отец, старший лейтенант запаса, получил повестку в военкомат, быстро собрался, попрощался с нами, и больше мы его не видели. C фронта получили от него два письма, открытку, фотографию и сообщение о высылке на мамино имя 3аттестата3 на 600 рублей в месяц, но на почте маме сказали, что аттестат не получен, и ей пришлось с письмом идти в военкомат, где маме выписали аттестат только на половину указанной суммы.
   Германские и румынские войска стремительно продвигались на восток. Вокруг города начали рыть противотанковые траншеи; улицы перекрыли баррикады, число которых ко времени Одесской блокады было уже более двухсот. С конца июня фашистские самолеты регулярно совершали налеты на город, сбрасывая зажигательные и фугасные бомбы. Володя эвакуировался в Казахстан со своим дедом по материнской линии, профессором математики Одесского педагогического института. К концу июля к бомбардировкам добавились артобстрелы. В эти дни город был обклеен плакатами: 3Одесса была, есть и будет советской! Враг будет разбит, победа будет за нами!3 и многие жители все еще верили, что город нацистам не отдадут. Тем не менее уже с первого месяца войны из города стали эвакуироваться заводы, научные, высшие и средние технические и специальные учебные заведения. Вывозилось ценное оборудование, сотрудники предприятий и учреждений уезжали вместе с семьями. Они знали куда едут и надеялись, что на новом месте быт их будет устроен. Вслед за ними из города на всех видах транспорта и пешком потянулись беженцы. Но многие жители города не смогли уехать, а некоторые не хотели покидать родной город и свое имущество, надеясь на победоносное завершение войны в ближайшем будущем. Стремительное продвижение нацистов на восток увеличивало с каждым днем вероятность сдачи города противнику. В газетах писали о зверствах фашистов на оккупированных территориях, но не сообщали еще о массовом уничтожении евреев. В эти трагические дни об обреченных на смерть людях не позаботились, не предприняли мер по их эвакуации. Один наш знакомый вместе с женой, уезжая из города, хотел взять с собой старика-отца, еврея, но тот отказался, - не захотел покидать свою квартиру, сказав: 3Я жил в Германии, знаю немцев; старику они ничего дурного не сделают!3 Не знал он, что это были уже другие немцы - это были фашисты.
   В каждом дворе появились импровизированные бомбоубежища - траншеи, перекрытые листами железа и засыпанные сверху землей. Их рыли жители домов: глубиной до двух метров и шириной около метра; длина определялась из расчета, чтобы в ней во время воздушного налета могли разместиться все жители дома. Окна заклеивали крест-накрест полосками бумаги в надежде, что это спасет стекла. Никто не догадался вынуть хотя бы внутренние рамы, и вскоре в городе не осталось ни одного целого стекла, за исключением подвальных помещений, защищенных от взрывных волн. К середине августа город был полностью окружен, а артобстрелы и бомбардировки не прекращались ни днем, ни ночью. С этого момента из города можно было выехать лишь ограниченному числу жителей - только морским или воздушным транспортом. Кроме фугасных, нацисты сбрасывали на город большое количество (в некоторые дни более тысячи) зажигательных бомб. В городе возникли пожары. На чердаках жилых домов и учреждений постоянно дежурили горожане, гасили зажигалки в ящиках с песком, сбрасывали их во двор или на улицу. Первыми жертвами пожаров были недостроенные и пустовавшие дома, в которых дежурство не устанавливали. Из-за нехватки воды и пожарных команд, пожары в этих домах, если они не примыкали к другим жилым, не тушили, и они полыхали по несколько дней. Когда деревянные части дома догорали, огонь стихал; а каменные части зданий, уже после войны, жители города разобрали для строительства сараев, пригородных дач, пристроек к своим домам.
   После захвата в августе румыно-германскими войсками Беляевки, Одесса оказалась отрезанной от пресной воды. В городе стали открывать старые колодцы, очищать и углублять их; более полусотни было пройдено новых колодцев. Около них выстраивались длинные очереди. Воду отпускали в ограниченном количестве, использовалась она только для питья и приготовления пищи. И все же ее не хватало: колодцев было мало и вода накапливалась в них очень медленно.
   Наиболее интенсивно обстреливался центр города. Спасаясь от бомбежек и артобстрелов, многие жители переехали на окраины, в дачные районы. Мы тоже отправились на 10-ую станцию Большого фонтана и поселились в одной из пустовавших дач. В городе, в подвале почти пустого трехэтажного дома, осталась лишь моя бабушка, не согласившись покинуть свою квартиру. Во время авианалетов она, как и некоторые другие жители дома, не спускалась в траншею, а укрывалась в своем узком коридорчике, расположенном под железобетонными перекрытиями лестничной клетки, в надежде, что это спасет от бомб. Рыли траншеи и на дачах. Вскоре бомбардировки и артобстрелы охватили и пригороды. Рядом с дачей, в которой мы разместились, тоже взорвалась авиабомба, снеся каменный забор, вырвав воздушной волной переплеты окон и сильно повредив крышу дома. В эту ночь мы не спустились в траншею. Воронка от разорвавшейся бомбы была лишь в нескольких метрах от траншеи; укрывшихся в ней людей немного присыпало землей, но серьезно никто не пострадал. Нам пришлось вернуться в город.
   Одесса выстроена из камня - ракушечника, добытого тут же под землей. Густая сеть катакомб протянулась на многие десятки километров под городом. Здесь в прошлом веке прятали свои товары контрабандисты, в начале века подпольщики - оружие, типографские устройства, запрещенную литературу и листовки. Сейчас здесь укрывались от налетов вражеской авиации жители и защитники осажденной Одессы, а позже, во время оккупации, - скрывались партизаны. Спасаясь от артобстрелов и бомбардировок, мы отправились в Аркадию в одну из ближайших катакомб, соединенных с поверхностью наклонной штольней. Там уже скопилось много народу: гражданских и военных. Нам удалось разместиться в одной из камер, образовавшихся при выемке ракушечника, лишь в полутора километрах от входа в катакомбу. Камеры освещались свечами и керосиновыми лампами; проветривание горных выработок было неудовлетворительным - воздух был обеднен кислородом. Выработки в этом месте были на глубине около двадцати метров, так что взрывы бомб и разрывы снарядов были едва слышны. Мы пришли с весьма скудным запасом еды, примусом и постельным бельем; и время от времени нам приходилось возвращаться в город за продуктами и керосином. Пищу готовили на поверхности в парке, недалеко от устья штольни.
   В один из приездов в город мы узнали, что в конце сентября открываются школы. Наша школа на Отрадной улице была разворочена бомбой, и мы с Мишей отправились в другую, ближайшую из уцелевших. К этому времени жители уже привыкли к артобстрелам и бомбардировкам, и прежней паники они не вызывали, хотя число жертв в городе не уменьшалось. Особенно велики они были при попадании снарядов и бомб в переполненные пассажирами трамваи. Учащихся в школе было очень мало, занятия часто прерывались налетами вражеской авиации, но все учителя проводили их даже для двух-трех учеников. Немаловажным было в это голодное время и то обстоятельство, что в школе до последнего дня работала столовая, где за небольшую плату (один рубль) можно было прилично поесть.
   Так продолжалось до 15-го октября. В этот день рано утром соседи принесли листовку, сброшенную с самолета, в которой говорилось, что Красная Армия временно оставляет город, а жителям предлагается оказывать сопротивление оккупантам, бросая бутылки с горючей смесью в немецкие танки. На складах и в магазинах города еще оставалось значительное количество товаров и продуктов. Предприимчивые жители города стали растаскивать еще недавно всенародную собственность, а теперь уже ничейное добро - не оставлять же врагу! В экспроприации государственной собственности принимали участие многие горожане, пополняя свои скудные запасы продуктов на случай голода. Особенно много было мужчин возле винзавода на Французском бульваре - вино таскали ведрами, некоторые в мешках уносили бутылки с ним.

14. ОккупациЯ

   Вы в кирхен будете молиться
   За майне руссише душа,
   Вы в кирхен будите молиться
   И целовать мне сапога.
   Демьян Бедный
   На следующий день - 16-го октября 1941 года - в город вошли румынские и германские войска. Одесса была отдана в управление румынам, хотя небольшое количество немецких войск, гестапо (Geheime Staatspolizei - тайная государственная полиция) и некоторые другие нацистские учреждения в городе были. В ведении германской армии находился морской порт и вокзал. Румынские офицеры расставили посты у каждого дома и солдаты стали планомерно обыскивать все квартиры, ища и не находя оружия; часто поворовывая и отбирая ценные или понравившиеся им вещи. В городе оставалось более трехсот тысяч жителей - около половины довоенного населения. Сначала жители города с опаской выходили на улицу, как будто стены могли защитить их от неприятеля, но потом привыкли к присутствию в городе оккупантов и стали выходить в поисках пропитания.
   С приходом румын и немцев в городе начались аресты и расстрелы. На привокзальной площади и на Куликовом поле на фонарных столбах и деревьях несколько дней висели тела повешенных. Квартиры эвакуированных граждан вскрывались. Ненадолго вышли мы из дому, а когда вернулись, обнаружили, что двери нашей квартиры и шкаф в комнате взломаны. Тщетно соседи уговаривали солдат немного подождать.
   Через неделю после оккупации Одессы - 22-го октября - мощный взрыв потряс город. На Маразлиевской улице, недалеко от Центрального парка культуры и отдыха имени Тараса Григорьевича Шевченко, было взорвано партизанами здание бывшего НКВД, в котором после захвата города разместился штаб румынской армии; при взрыве погибло около ста румынских и германских офицеров. Впоследствии в парке, недалеко от места взрыва, румыны устроили охраняемое солдатами кладбище погибших там румынских офицеров. Позже, при отступлении, они сами же его ликвидировали. После прогремевшего в городе взрыва были вывешены объявления, подписанные командующим оккупационными войсками города генералом Генерару, о том, что за каждого убитого румынского или немецкого солдата расстреляно 100 большевиков, а за каждого офицера или чиновника - 200, а при повторении подобных актов будут расстреляны вместе со своими семьями взятые румынами заложники. При любом повреждении проложенных румынами линий связи и коммуникаций оккупанты брали в заложники дворника и десять мужчин из ближайшего дома. Знали румыны, что в катакомбах прячутся партизаны. Планов их румыны не имели, но входы в них были известны, и румынские солдаты стали закладывать их камнями и замуровывать, оставляя затем у входов охрану. Прятавшимся в катакомбах партизанам часто приходилось, оставив свое имущество - боеприпасы и запасы продуктов, с боем пробиваться через заграждения.
   С первых же дней румыны начали перепись населения, потребовали зарегистрироваться всех евреев, коммунистов и комсомольцев. Если коммунистам и комсомольцам, обычно, удавалось скрыть свою принадлежность к партии или организации, то взрослым евреям скрыть национальность было невозможно - она была указана в паспорте. Как евреек забрали жену моего дяди Вени и ее мать. На окраине города, на Слободке, румыны устроили гетто - концентрационный лагерь для евреев, которых в Одессе было более десяти тысяч. Продавая все, что можно было, дядя Веня носил передачи своей жене и теще. Однако, вскоре передачи перестали принимать, концлагерь ликвидировали; жителей гетто отправили на Пересыпь, а затем поездами - в район Беляевки. Были ли пленники дальше отправлены в фашистские концлагеря или уничтожены здесь же, мы не узнали: домой никто из узников не вернулся. Такие лагеря смерти, как Бабий Яр под Киевом, были, вероятно, в окрестностях каждого оккупированного нацистами города.
   В городе начались облавы. Десятки румынских солдат и полицейских окружали целые районы города, вытесняли жителей на площади, устраивали проходы в оцеплениях, через которые, после проверки документов и отсева подозрительных, выпускали остальных. У меня еще не было паспорта - только метрическое свидетельство о рождении, и это вызывало повышенное ко мне внимание румынских солдат. Через три-четыре месяца массовые облавы прекратились, но выборочно проверка документов продолжалась румынскими полицейскими и местными жителями в гражданской одежде, почти всегда подвыпившими дюжими молодцами.
   В области были введены оккупационные марки, которые обменивались на рубли в отношении: одна марка за десять рублей. В первые месяцы оккупации в городе был голод. За кусок хлеба или жменьку крупы отдавали все, что представляло для менял какую-нибудь ценность, но вскоре продавать уже было нечего.
   Одесская область была объявлена губернаторством 3Транснистрия3 (Заднестровье) - частью Румынии. Губернатор ее профессор Г. Алексяну жил в Воронцовском дворце (до войны там находился Дворец пионеров), городской голова Герман Пынтя - в трехэтажном особняке на углу Пироговской и Французского бульвара. Домa эти, так же как и другие румынские учреждения, охранялись солдатами. Впоследствии румыны объявили, что в городе будет проведен плебисцит по поводу присоединения Одесской области к Румынии, но медлили с ним и совсем отказались от этой затеи, когда дела оккупантов на фронте резко ухудшились. Нескольким центральным улицам города румыны присвоили новые названия в честь вождей оккупантов или знаменательных для них дат: 3Адольфа Гитлера3, 3Короля Михая3, 3Маршала Антонеску3, 3Дуче Муссолини3, 316-го октября3; остальным улицам вернули дореволюционные названия. На всех улицах заменили старые таблички с их названиями на новые - на румынском и русском языках.
   Из Румынии в Одессу стали приезжать некоторые деятели русской культуры, в основном, артисты, выехавшие туда во время гражданской войны или оставшиеся в Бессарабии при захвате ее румынами. Они давали концерты в театрах, выступали в ресторанах. Особой популярностью пользовался эстрадный певец и владелец одного из крупных ресторанов города Петр Лещенко.
   Румыны разрешили местным жителям арендовать помещения и открывать в них частные магазины, рестораны и закусочные (бодеги), парикмахерские, пекарни, кинотеатры, мастерские, которые росли как грибы. Арендаторами становились энергичные, предприимчивые люди, сумевшие обзавестись начальным капиталом. Среди них было много бывших работников магазинов и складов, администраторов, в трудное военное время присвоивших бывшую государственную собственность или денежные средства. Были и просто уголовники, деклассированные элементы общества, грабившие магазины, склады и квартиры эвакуированных граждан в период междувластия. Другие коммерсанты, проводя целые дни на базарах, разбогатели в первые месяцы оккупации, используя законы спроса и предложений, колебания цен на продукты питания и промышленные товары. Много среди предпринимателей было немцев, румын и молдаван, пользовавшихся налоговыми льготами. Для повышения доходности своего бизнеса владельцы магазинов и кафе стали, минуя посредников, сами выезжать в окрестные села для закупки продуктов.
   Во времена Екатерины II под Одессой появились немецкие поселения, сохранившиеся и при Советской власти. Жили там немцы неплохо, даже в голодные тридцатые годы. Часть из них в разное время переселилась в город. После начала войны с Германией многие немцы-мужчины были арестованы, но перед уходом Красной Армии их освободили, предупредив, что Советская власть вернется и дальнейшая их судьба будет зависеть от поведения во время оккупации. Новые власти организовали в городе пункты снабжения местного немецкого населения продуктами питания - 3Volksdeutschemittelstelle3 и разрешили им занимать квартиры и присваивать мебель и вещи эвакуировавшихся.
   В городе появилось много сельских жителей. Заняв пустые квартиры и сохранив связи с деревней, они занимались торговлей: в начале прямым обменом продуктов на вещи, а затем торгуя в ларьках, на базарах или в магазинах. Рестораны, бодеги, кинотеатры, цирк обслуживали, в основном, румынских и немецких офицеров и солдат, румынских чиновников и местных предпринимателей. Некоторые из местных жителей, приобретшие авторитет у оккупационных властей, заняли высокие административные должности, пользовались материальными благами, стали обладателями почетных титулов. Так, например, руководитель финансовой дирекции города А. Куцегеоргиев и ректор Одесского университета П. Г. Часовников при румынах величались 3Его превосходительствами3, занимали многокомнатные квартиры, имели прислугу: горничных, поварих, гувернанток; при входе их в помещения подвластных учреждений сотрудники должны были вставать. У входа в магазины, рестораны, кинотеатры вывешивались флаги: румынский - трехцветный, сине-желто-красный и немецкий - красный с черной свастикой на фоне белого круга в середине его.
   Для проверки доходов предпринимателей и сбора налогов румынская администрация организовала финансовую дирекцию и районные фининспекции. В одной из таких инспекций работала секретарем-машинисткой моя мама. Помог ей устроиться Куцегиоргиев, который жил ранее на одной с ней улице и был знаком еще с гимназических лет. В магазинах появились зарубежные товары: румынские, немецкие, французские, итальянские. Несмотря на войну, местные и западноевропейские предприниматели, пользовавшиеся покровительством оккупационных властей, привозили в Одессу из покоренных немцами стран промышленные товары. Магазины были заполнены товарами, но цены были доступными лишь небольшой части местных жителей. Начали работу несколько фабрик, главным образом, пищевой и легкой промышленности. Стали выпускаться сравнительно небольшими тиражами газеты. С утра до вечера по улицам города рыскали мальчишки, крича: 3Папиросы Румания, сигареты Плугарь... Одесская газета, Одесса, Молва, Смех3. Работали подростки и чистильщиками сапог и выполняли подсобные работы на частных предприятиях, внося значительный вклад в семейный бюджет. На улицах, особенно около церквей, появилось много нищих: инвалидов, старух, стариков. Были открыты несколько трамвайных линий, но движение по ним было редким и по укороченным маршрутам, а плата за проезд для большинства местного населения была высокой: 30 пфеннигов.
   В последние годы Советской власти в городе работала лишь одна церковь - на втором кладбище. В тридцать пятом году был взорван Одесский кафедральный собор, находившийся на Соборной площади на углу Преображенской и Садовой. Это был один из крупнейших в России соборов, вмещавший до девяти тысяч человек одновременно. Заложен он был в конце XVIII-го века, вскоре после основания города, но строительство его по финансовым соображениям затянулось почти на сто лет, а просуществовал он меньше, чем велось строительство. В прежние времена в нем были похоронены 3почетные граждане Одессы3. Остальные церкви в тридцатых годах также были разрушены или закрыты и превращены в склады. С приходом румын началось быстрое восстановление уцелевших церквей, и через год во многих из их проводились богослужения.
   В городе была введена карточная система на хлеб и трудовая повинность для всех жителей, достигших пятнадцатилетнего возраста и не работавших в государственных учреждениях: 60 дней для взрослых и 24 дня для школьников старших классов, а позже, когда открылся Университет, - и для студентов. Предпринимателям разрешалось нанимать за себя граждан, желавших подработать, чем они обычно и пользовались.
   Перед уходом Красной Армии, была взорвана дамба и затоплена городская электростанция. Мужчин с первых же дней оккупации стали посылать на разборку баррикад, а затем - на строительство дамбы. Орудия труда были примитивными: лопата, носилки, тачка и лом. Кормили плохо, труд был тяжелым; за работой следили надсмотрщики, подгоняя ленивых и нерадивых оплеухами и матом. Дамбу во время оккупации не восстановили, и городская электростанция так и не заработала. Но в городе имелись на некоторых заводах свои небольшие электростанции, частично поставлявшие электроэнергию в городскую сеть. Они работали и во время оккупации. Электричество использовалось на немногочисленных заводах, в государственных и военных учреждениях, кинотеатрах, ресторанах, бодегах, магазинах, школах, Университете. Разрешалось пользоваться электроэнергией в квартирах немцев и румын, а также небольшому числу высокопоставленных чиновников из местного населения. Остальные жители города пользовались для освещения масляными коптилками или, реже, керосиновыми лампами.
   На городском хлебозаводе выпекали хлеб плохого качества - наполовину из кукурузы, с другими непонятными примесями; нормы выдачи его по карточкам были низкими: 200 - 400 граммов на человека в день, но при наличии массовой безработицы это позволяло людям выжить. В частных пекарнях выпекался пшеничный хлеб высокого качества по ценам, недоступным для многих жителей города. У нас положение с едой было более или менее благополучным, так как жалованье служащих было для условий войны удовлетворительным, и, кроме того, фининспекторы в государственном хлебе плохого качества не нуждались и обычно отдавали свои хлебные карточки моей маме.
   Как-то мама принесла большой арбуз. Мы удивились: откуда он, неужели купила? Оказалось: в инспекцию пришла владелица одного из магазинов. Пока клиентка жаловалась в кабинете начальника фининспекции на непомерно высокие налоги, один из инспекторов, увидев в ее сумке арбуз, переложил его в мамину сумку, а ей положил большой булыжник.
   - Зачем? - удивилась мама.
   - Не беспокойтесь! Она себе купит другой, а ваши дети, вероятно, уже забыли вкус арбуза.
   Оккупационные войска и местные власти придавали большое значение пропаганде. На улицах на городских щитах вывешивались газеты, плакаты и фотографии, в кинотеатрах постоянно крутили геббельсовские киножурналы, в которых превозносились успехи немецких и румынских войск на Востоке и на Западе - нацистская пропаганда стремилась сломить волю народа к сопротивлению, по их мнению напрасному. Газеты утверждали, что у старой границы Советского Союза германскими войсками прорваны и ликвидированы все советские защитные фортификационные сооружения и укрепрайоны (3линия Сталина3) и захвачен в плен или уничтожен почти весь кадровый состав Красной Армии, и дальнейшее сопротивление ее бессмысленно. На одной из фотографий было запечатлено торпедирование американских судов германской подводной лодкой у входа в Нью-Йоркскую гавань - на фоне Статуи свободы. Появлялись в газетах и снимки румынского короля Михая, награждавшего орденами отличившихся на фронте солдат и офицеров. В газетах постоянно публиковались антисоветские материалы, печатались речи фюрера и маршала Антонеску. В одной из них Гитлер сказал: 3Если бы нашелся человек, знающий как спасти от гибели Ленинград, я приказал бы взять его штурмом. Но город обречен, и я не хочу жертвовать жизнями моих солдат: голод и артобстрелы приведут его к гибели без потерь со стороны Германского вермахта3. Позднее на городских стендах нацисты стали вывешивать 3власовскую3 газету, издававшуюся, так называемой, РОА (Русской освободительной армией), которой руководил под контролем германских спецслужб бывший командующий 20-ой Армией Западного фронта генерал-лейтенант Андрей Андреевич Власов, попавший к нацистам в плен. На общем фоне безликих пропагандистских статей, призывающих мужчин вступать в РОА и в которых власовцы изображались как истинные защитники России от большевизма, одна из них контрастно выделялась. Автор ее писал о том, что отец его, защищая Родину, погиб под Смоленском, что год жил он мечтой скорого освобождения страны от фашистов и лишь теперь, уйдя в партизаны, понял, что каждый, кто может держать в руках оружие, должен сражаться с фашистами и с власовцами. В заключение автор написал: 3Вы, конечно, не опубликуете мое письмо, так как, ко всем вашим качествам, вы еще и трусы3. В доказательство своей смелости и независимости редакция власовской газеты опубликовала статью партизана, разумеется, со своими комментариями.
   Большинство власовцев попали в РОА из фашистских лагерей для военнопленных, спасая свою жизнь. Но и они, и нацисты понимали, что обратного пути у них нет. Часть власовцев, ослепленная успехами фашистов на начальном этапе войны, поверила в их победу и надеялась, что служба немцам поможет им после войны упрочить свое положение. Были и такие, которые не верили в окончательную победу нацистов, а тем более в то, что им удастся удержать власть, но надеялись, что в результате войны потерпят крах и гитлеровский и сталинский режимы, и Россия навсегда освободится от тоталитаризма. Помня о раскулачивании, о насильственной коллективизации, о голоде в начале тридцатых годов, унесшего жизни многих миллионов людей, о массовых репрессиях, немало бойцов Красной Армии группами сдавались нацистам, имея еще возможность сопротивляться. Были в РОА и добровольцы из местной молодежи, вступившие во власовскую армию, чтобы избежать голода на оккупированной территории или угона в Германию. На смерть и страдания, которые нес фашизм миру и их собственному народу, они мало обращали внимания, считая, что если в трудное время за них никто не заступился, не помог им, то пусть теперь каждый спасается, как сможет.
   Положение советских военнопленных в фашистских лагерях было особо тяжелым, так как Советское правительство не присоединилось к Женевской конвенции, не вносило деньги в Международный красный крест и советские воины не получали от него помощи. Вождь народа Иосиф Виссарионович Сталин заявил, что советских военнопленных нет, а есть только предатели и изменники Родине; начальник Главного политуправления Красной Армии, заместитель наркома обороны Лев Захарович Мехлис настаивал на том, чтобы каждый советский командир или боец при угрозе пленения застрелился.
   В газетах публиковались и отрывки из книг русских и советских эмигрантов. В 3Одесской газете3 печатались главы из книги 3На путях к термидору3 Г.З. Беседовского, бывшего сотрудника советского посольства в Париже. Автор рассказывал о голоде в России и на Украине в период сплошной коллективизации, нелестно отзывался о большевистских вождях того периода: о Сталине, Молотове, Кагановиче и Ворошилове; обсуждал причину опалы Троцкого и замену его Фрунзе на посту председателя реввоенсовета и наркома обороны; написал о болезни и смерти во время операции Фрунзе и последующем возвышении Ворошилова.
   С начала оккупации возле здания немецкой полевой жандармерии (3Geheime Feldpolizei3) на Преображенской улице, недалеко от Дерибасовской, была вывешена карта западной части Советского союза, на которой регулярно отмечалась линия фронта. В начале 1943 года мы узнали о крупном германском поражении под Сталинградом и об объявлении Гитлером тотальной войны. Вскоре после этого линия фронта на карте замерла, а затем ее и вовсе сняли.

15. Лицей

   Проснись же тот, в чьем сердце живо
   Желаньем лучших, светлых дней,
   Кто благородные порывы
   Не заглушил в душе своей!..
   Иди вперед к заре познанья,
   Борясь с глубокой мглой ночной,
   Чтоб света яркое сиянье
   Блеснуло б снова над землей!..
   С. Надсон
   Во время румынской оккупации школы в городе открыли не сразу, на работу устроиться было трудно, и я использовал свободное время для продления своего образования. У меня были учебники старшего брата Миши; я стал изучать школьную программу девятого класса и вскоре обнаружил, что при желании и настойчивости, не жалея на это времени, можно самостоятельно освоить ее за три-четыре месяца.
   С начала 1942 года в городе стали открываться школы, а с сентября должен был открыться Университет. Преподавали в школах прежние учителя, хотя в старших классах состав их существенно пополнился за счет не покинувших город преподавателей техникумов и вузов, научных работников. Пользовались школьники советскими учебниками; формально программы были существенно изменены, приближены к румынским и, вероятно, к западноевропейским, так что в старших классах часто приходилось пользоваться конспектами. За преподавателями не было цензурного надзора, и это позволяло им вести уроки в соответствии со своим разумением и знаниями.
   Румынское среднее образование было рассчитано на 12 лет и состояло из трех школ (ступеней): первые 4 года - школа примар, начальное образование для всех; следующие 4 года - гимназия, неполное среднее образование и, наконец, последние 4 года - лицей, полное среднее образование. В Одессе гимназическое и лицейское образования, обычно, рассматривались как единый процесс и осуществлялись в одном и том же здании. Иногда там же были классы начальной школы. По окончании лицея в Румынии выпускникам присваивалась степень бакалавра.
   В гимназии и лицее образование было платным, но в Одессе плата за обучение была умеренной, зависела от материального положения родителей и была доступна для большинства. Я платил 8 марок в месяц. Тем не менее, значительная часть детей ограничивалась лишь начальным образованием, которое было бесплатным и, как правило, совместным для мальчиков и девочек. В гимназиях и лицеях обучение было раздельным. До открытия Одесского университета профессора Университета и институтов, которых до войны в Одессе было восемнадцать, открыли на Конной улице, в помещении бывшей частной гимназии Бален де Баллю, женский и мужской лицеи. В восьмой класс лицея принимали после окончания советской десятилетки, и, ввиду малого набора (девять учащихся), девушки и юноши в этом классе учились вместе. Сильным ученикам седьмого класса лицея предложили, сдав экзамены за десятый класс средней школы, перейти в восьмой класс лицея. Так перешли в восьмой класс Лариса Башкирова и я. Лариса жила на Екатерининской улице; отец ее работал декоратором в Одесском театре оперы и балета, мать была домохозяйкой. До открытия Университета работа в лицее давала преподавателям вузов возможность сносного существования в это голодное время. Кроме того, ими были открыты платные курсы для подготовки к поступлению в Университет школьников, окончивших при Советской власти девять классов. На такие курсы поступил и мой брат Миша.
   В анкете при поступлении в лицей, среди прочих сведений, нужно было указать и членство в комсомоле. Все ученики понимали, что в этом месте следует ставить прочерк, но Лариса, вступившая перед началом войны в комсомол, посчитала для себя унизительным лгать. Оставив заявление, она пришла через несколько дней в лицей, не нашла себя в списке принятых и обратилась к секретарю за разъяснением. Он вынул из портфеля ее заявление и сказал:
   - Героизм ваш здесь никому не нужен! Перепишите заявление, если хотите попасть в лицей, а не в сигуранцу.
   Начальницей лицея была Зоя Антоновна Бабайцева, доцент филологического факультета Одесского университета. Она же читала в нашем классе лекции по русской литературе. Когда-то, будучи еще совсем молодой учительницей, она преподавала русский язык и литературу в гимназии Чудновской. В эту частную гимназию, наряду с детьми из богатых, незнатных семей, принимали на бесплатное обучение и детей бедных родителей, обнаруживших в народных школах способности, отличные знания и желание учиться. Так поступила в эту гимназию и моя мама.
   В Лицее профессоров Университета уделялось большое внимание как гуманитарным, так и естественным наукам. В гимназии и в лицее изучали, кроме русского, латинский, немецкий, французский и румынский языки. В старших классах школьники осваивали начертательную и аналитическую геометрии, начала дифференциального и интегрального исчислений, биологию, гигиену, законоведение, геологию и минералогию, астрономию. В лицее была даже своя обсерватория. Изучали также философскую пропедевтику: логику, психологию и этику, а также закон Божий.
   Преподаватель французского языка, войдя первый раз в класс, объявил нам, что разговаривать с нами будет только по-французски. До этого почти никто из нас французский не изучал. Указывая на окно, учитель произносил: 3Ce la fenetre3, и мы, глядя на забитое снизу фанерой окно, тут же переводили: 3Это фанера3. Но языки мы так и не выучили - то немногое, чему нас научили, не подкрепленное практикой, быстро улетучилось из наших ветреных голов.
   Все наши учителя, кроме преподавателей иностранных языков и закона Божьего, были профессорами или доцентами. В каждом классе на стене в углу висела икона, и перед началом занятий, с приходом учителя, все вставали и дежурный читал молитву: 3Преблагий Господи! Ниспошли нам благодать Духа твого святаго, дарствующего и укрепляющего душевные наши силы, дабы, внимая преподаваемому нам учению, возрастли мы Тебе во славу, Церкви и Отечеству на пользу, родителям же нашим на утешение3. Иногда по закону Божьему, как и по другим предметам, устраивались письменные проверки пройденного материала. Мы тщательно повторяли тексты своих записей, но в наших головах приобретенные знания усваивались часто в искаженном виде, и тогда учитель закона Божьего сокрушенно восклицал: 3Какая ересь!3 Перед контрольной работой по трудному предмету мы подходили к иконе и просили: 3Господи! Да минует нас чаша сия, и пусть будет так, как мы хотим, а не так как Ты хочешь!3 Священником был у нас, уже не молодой, человек, приехавший из Румынии вместе с женой, преподававшей нам румынский язык. Вероятно, до революции они жили в России, так как свободно говорили по-русски. Священник был веселым, добродушным человекам, иногда читал нам мораль или рассказывал анекдоты, в том числе и на религиозные темы.
   3Что Иисус Христос и апостол Петр ходили по воде, я верю, но что там было глубоко - не верю. Что Иисус Христос накормил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбами, я верю, но что они были сыты - не поверю!3 - рассуждал, с его слов, Фома неверный.
   К нам батюшка относился благожелательно и доверительно. Понимая, что привить нам, атеистам, веру вряд ли ему удастся, он как-то сказал: 3Образованный человек может и не верить в Бога, но знать христианское учение, ходить в церковь, выполнять православные обряды обязан, так как с него берут пример люди малообразованные, невежественные, для которых в христианском учении заложены нравственные устои, моральные принципы, основы благочестия и кроткого поведения3. В другой раз он высказал мысль, что между богатыми и бедными большой разницы нет, не должно быть антагонистических противоречий. Все хотят быть богатыми. Одни этого достигли, как правило, честным путем, другие - настойчивые и трудолюбивые - пытаются разбогатеть, и многим это удастся. Разбогатев, каждый будет защищать свою собственность, приобретенную нелегким трудом. Но пока еще все богатыми быть не могут: на всех богатства не хватает. Богатые должны помогать немощным старикам, больным, которые не в состоянии заработать себе на пропитание. Верующий всегда поможет бедному, поэтому возле церквей всегда много нищих3.
   Все преподаватели прекрасно читали лекции, которые разительно отличались от уроков наших школьных довоенных учителей. Слушать их для меня было удовольствием - на занятия я шел как на праздник. Особенно мне нравилась математика, которую преподавал нам доцент Николай Николаевич Васильев, и физика, курс которой читал доцент Эммануил Борисович Мангуби.
   Были у нас три девушки из деревни. Как-то, во время опроса, Васильев вызвал одну из них. Девушка дословно повторила материал его лекции, но ответы ее на вопросы преподавателя показали, что она ничего не понимает.
   - Откуда вы? Где учились? - спросил учитель.
   - Из деревни.
   То же в точности повторилось и со второй ученицей, и с третьей.
   - Вы тоже из деревни?
   Выслушав положительный ответ, преподаватель удивленно произнес:
   - Неужели такая разница между городом и деревней?
   В годы ликвидации неграмотности школы в Советском Союзе открывались повсеместно, но учителей в деревнях не хватало, да и общая культура сельских жителей была низка. Книг, кроме школьных учебников, не было; в школах практиковалась система механического заучивания материала учебника. Деревне за городом было не угнаться, и это сказывалось на умственном развитии сельских школьников.
   Общую биологию нам преподавал председатель педагогического совета лицея профессор Георгий Иосифович Потапенко. До войны он был проректором Университета и директором Одесского ботанического сада. При приближении к Одессе германско-румынских войск ему поручили эвакуацию студентов и ценного оборудования. Уезжать из города он не хотел, к порученному делу отнесся халатно и был за это арестован, но перед уходом Красной Армии его выпустили из тюрьмы. При румынах он сначала был деканом физико-математического факультета (факультета точных наук, на котором изучались предметы естественно-математического цикла), а затем снова стал проректором Университета. Профессор Николай Афанасьевич Соколов, филолог, преподавал нам в лицее историю Румынии; заслуженный деятель науки УССР профессор Борис Васильевич Варнеке - латинский язык. Изучали мы его недолго, и все же с грехом пополам к концу года читали записки Юлия Цезаря и речи Марка Цицерона. Варнеке считался патриархом русского научного общества в Одессе, и румынские власти поручили ему обратиться через газету ко всем деятелям образования и науки с призывом сотрудничать с румынской администрацией. Для преподавателей это был почти единственный способ существования, и мало кто от него отказывался; да и учили они русских. В седьмом классе лицея, где я проучился менее двух недель, занятия по математике и астрономии вел профессор Константин Дормидонтович Покровский, директор Астрономической обсерватории Университета, член-корреспондент Академии наук СССР.
   Все они впоследствии попали в сталинские тюрьмы и лагеря, где большая часть из них закончила свою жизнь. Это были ученые, мало интересовавшиеся политикой, не восхищавшиеся порядками румынской и немецкой администраций, так же, впрочем, как и советской, но нарушившие во время оккупации суровые требования к облику советского гражданина, в частности принимавшие по требованию румынской администрации участие в создании и работе Антикоммунистического института при Университете. Б. В. Варнеке и К. Д. Покровский умерли в Киевской (Лукьяновской) тюрьме, не дожив до суда, П. Г. Часовников и Н. А. Соколов, получив соответственно 25 и 10 лет заключения, как и многие другие деятели науки, культуры и образования, оставшиеся в городе во время оккупации, умерли в лагере, и лишь Г. И. Потапенко в 1954-м году, пробыв в лагере 8 лет, вышел из лагеря 3на свободу3. Но жить в Одессе и заниматься научно-педагогической деятельностью ему не разрешили.

16. Гость из Румынии

   Три года не писал двух слов,
   И грянул вдруг, как с облаков.
   А. Грибоедов
   Как-то, в первые месяцы оккупации, к нам на Ботаническую улицу прибежала соседка бабушки и сообщила, что из Румынии приехал наш дядя Пава. Придя к бабушке, мы с Мишей увидели незнакомого человека в форме румынского офицера, инстинктивно внушавшей нам неприязнь. Дядя Пава рассказывал о себе и внимательно слушал мамины повествования.
   - А где Миша? - спросил он о своем младшем брате. - Из письма Вани я понял, что он в тюрьме. За что его арестовали?
   - За что у нас арестовывают? - повторила мама вопрос Павла. - Просто так, ни за что. Теперь у нас это обычное дело. Для профилактики, в борьбе за теплые места в обществе. Органы НКВД следят, чтобы враг не проник в нашу среду. Сажают, чтобы посеять страх перед власть имущими, неуверенность в устойчивости своего положения в обществе, сломить волю народа к сопротивлению. Бдительность свою показывают и убеждают начальство, что не даром хлеб едят. Выискивают вредителей и врагов народа, оправдывая этим просчеты партии и правительства в политике и экономике. План по раскрытию заговоров выполняют, пополняя дешевой рабочей силой шахты, рудники, лесоповалы и новые стройки - сажают всех, кого можно посадить!
   В румынских газетах дядя Пава много читал о голоде в России, о репрессиях, но не верил: 3Буржуазная пропаганда!3 После слов моей матери тень озабоченности пробежала по лицу его, и он произнес:
   - Теперь я не уверен, что Советский Союз сможет победить Германию... Но я буду бороться с фашизмом до конца - это дело моей жизни!
   - Но ты румынский офицер и будешь воевать против своего брата!
   - Нет, конечно! Я переводчик и постараюсь помочь России. Если удастся подложить мину под немецкий танк или орудие, я это сделаю непременно! Я помогал советской разведке и передал ей много полезных сведений. К сожалению, после подписания между Советским Союзом и фашистской Германией пакта Молотова - Риббентропа о ненападении, мои старания и возможности оказались невостребованными.
   - В первые дни войны, - продолжал Пава, - советские самолеты появлялись над Констанцой. Во время одного из таких налетов немецкий наблюдательный пост заметил сигнальную ракету, выпущенную со стороны моего дачного участка в направлении нефтехранилищ. Через полчаса нацистской контрразведкой был произведен у меня обыск, и, хотя ничего не нашли, я был арестован, а затем приговорен к смертной казни. Я нанял хорошего адвоката и подал жалобу в прокуратуру, отец съездил в Бухарест к митрополиту, и вскоре, за недоказанностью преступления, меня выпустили из тюрьмы, а затем призвали в армию.
   - Теперь, если мы победим, а я в этом уверен, не разрешим немцам даже столовые ножи выпускать! - закончил он.
   На фронте дядя Пава был недолго - его демобилизовали по болезни, и он вернулся домой. После освобождения Румынии Красной Армией и свержения диктатуры Антонеску он активно участвовал в патриотическом антигитлеровском фронте, в его доме часто бывали советские офицеры. Как-то поздно вечером в дом Павла зашел незнакомый мальчик и сказал, что на улице его ждет какой-то мужчина. Дяде Паве показалось это подозрительным, и он попросил сына пойти с ним. Когда жена, обеспокоенная долгим отсутствием, пошла искать их, то обнаружила недалеко от дома трупы мужа и сына.

17. Университет

   Первый тост наш - за науку,
   И за юношей - второй!
   Пусть горит им светоч знанья
   Путеводною звездой!
   Пусть отчизна дорогая
   И великий наш народ
   В них борцов неколебимых
   За добро и свет найдет!
   А. Плещеев
   После окончания лицея я устроился на работу лаборантом в геолого-минералогическом кабинете его. Зарплату мне не платили, но была надежда избежать дамбы - трудовой повинности, нелестные отзывы о которой были хорошо известны. Работы в лицее было немного, и мой шеф - преподаватель геологии, доцент Университета Степанов - попросил помочь привести в порядок и систематизировать материалы в геолого-минералогическом музее Университета. Я согласился. Еще в лицее связывал с ним свои мечты, и теперь, вступая под своды Храма науки, испытывал неизъяснимое волнение и уже представлял себя студентом. Мой брат Миша от трудовой повинности был освобожден, как учащийся подготовительных курсов Университета, работавших и летом. Вскоре я получил повестку с биржи труда. Принес свою справку о работе в лицее, но инспектор биржи не признал ее уважительным доводом, так как лицей летом не работал, и предложил ехать на дамбу, пока за мной не послали солдата. Я зашел в Университет на кафедру геологии и минералогии и сообщил об этом заведующему - профессору Гапонову, который посоветовал мне не торопиться, сказав, что попытается помочь мне, и тут же написал своему знакомому - заместителю начальника биржи труда Кикаве - записку с просьбой освободить его сотрудника от трудовой повинности. Получив резолюцию своего начальника, инспектор нехотя отпустил меня восвояси.
   Этим летом я все свободное время отдавал увлекшей меня науке и за три месяца проштудировал значительную часть 3Энциклопедии математики3 академика Дмитрия Александровича Граве, читал и другие книги по математике. Все выпускники нашего лицея поступили в Университет. Это было единственное во время оккупации высшее учебное заведение, вобравшее в себя в виде факультетов часть существовавших при Советской власти институтов. В него входили: факультет точных наук (физико-математический), литературно-философский, юридический, медицинский, политехнический и агрономический факультеты. Учеба была платной, но взимали ее лишь с детей обеспеченных родителей. Мы с братом, как и многие другие, были освобождены от нее. Более того, на праздники (Рождество и Пасху) нам выдавали по 50 марок. Большая часть девушек нашего лицея училась на медицинском факультете. Мы с Ларисой поступили на математическое отделение факультета точных наук, на котором изучали математику, механику, физику и астрономию. На других отделениях этого факультета студенты изучали химию, биологию, геологию. Миша и двоюродный брат Шура учились на агрономическом факультете.
   С матерью, сестрой моего отца тетей Ниной, Шура жил до войны под Киевом. Они оставались там и во время нацистской оккупации. Работы не было, средств к существованию тоже. Как и большая часть населения городов, они голодали. Молодежь из оккупированных немцами территорий отправляли на тяжелые работы в Германию. Одесская область, считавшаяся румынской территорией, была в более благоприятных условиях: насильно в Германию не угоняли, легче было найти работу, народ не так голодал. Оккупационный режим румын для нееврейского населения был значительно мягче немецкого. Предъявив справку о том, что она родом из Новороссийской губернии, с большими трудностями тетя Нина получила разрешение на переезд в Одессу и поселилась с сыном у своей сестры Маруси. Тетя Нина пекла дома пирожки и продавала их на базаре, а Шура купил тачку и развозил с вокзала чемоданы немецких и румынских офицеров. Как правило, труды его скромно оплачивались, но иногда вместо денег он получал оплеухи, так как 3russische Schwein3 должен немцев обслуживать бесплатно, а не клянчить у них деньги. К счастью, это случалось редко.
   Мы с Мишей тоже немного подрабатывали: после лекций в Университете поочередно по четыре часа в день занимались с учеником 5-го класса. Родители его арендовали помещения пекарни и хлебного магазина и не хотели отдавать сына в школу. В месяц за это мы получали по 25 марок - сумма более чем скромная, но в условиях безработицы и это было удачей. Иногда нас там подкармливали. В дешевой городской столовой за одну-две марки можно было прилично пообедать. Такая столовая была на территории военного госпиталя на Пироговской. У ворот его стоял румынский солдат, но посещающих столовую он пропускал, иногда только требуя предъявить документ. На втором этаже столовой обед стоил две марки, и там питались, в основном, румынские офицеры и сотрудники госпиталя. На первом этаже обед был скромнее, стоил одну марку, и посещали зал, обычно, румынские солдаты и местные жители. Изредка и мы с Мишей заходили туда, когда у нас не было занятий. В Университете имелся частный буфет, но цены были высокими - для нас неприемлемыми. В основном, буфет обслуживал преподавателей, получавших хорошую зарплату, и детей местных предпринимателей. Румынская администрация с уважением относилась к ученым и считала, что они не должны трудиться за гроши. Немного зарабатывали мы с Мишей еще и тем, что относили книги доходов арендаторов магазинов и других частных предприятий в финансовую дирекцию и оплачивали их налоги. Там всегда были очереди, и предприниматели не хотели тратить на них свое время.
   Занимался в Университете я с увлечением, проводя все свободное время за чтением математических книг, открывших мне неведомый ранее фантастический мир науки. Иногда пропускал малоинтересные лекции и практические занятия на первом курсе и слушал более интересные на втором. На старших курсах училось всего по четыре-шесть человек. Часто профессорам или доцентам приходилось читать лекции для двух-трех студентов.
   В Университете мы с Ларисой подружились и часто занимались вместе. Интересовались новыми разделами математики, по которым перед войной появились первые книги: по теории множеств, топологии, теории меры и интеграла, функциональному анализу, абстрактной алгебре, тензорному анализу и римановой геометрии, математической логике. Из книг одесских математиков мы читали, отпечатанный на стеклографе, курс математического анализа профессора С.И. Шатуновского и одноименный курс Д.А. Крыжановского. Профессор Крыжановский жил в доме на Отрадной, в подвале которого проживала моя бабушка. До революции дом принадлежал его отцу. При Советской власти у них остались лишь две комнаты в одной из, теперь уже коммунальных, квартир. До Первой мировой войны Крыжановский учился в Геттингенском университете у Феликса Клейна, Давида Гильберта и других известных математиков конца XIX-го - начала XX-го веков. В 1938 году он был арестован и через год умер в Одесской тюрьме. Перед арестом в издательстве Одесского университета был опубликован небольшим тиражом его курс математического анализа. Он поступил в библиотеку Университета, но при Советской власти студентам его не выдавали.
   В середине тридцатых годов в стенах Университета сложилась одесская математическая школа функционального анализа под руководством известного советского математика члена-корреспондента Академии наук УССР Марка Григорьевича Крейна. Его часто вспоминали преподаватели и студенты-математики старших курсов, считали не только наиболее талантливым ученым на факультете, но предрекали трудам его плодотворное развитие в будущем, в чем я убедился много позднее, читая книги советских и зарубежных авторов по функциональному анализу и слушая на матмехе (математико-механическом факультете) Ленинградского университета спецкурс заведующего кафедрой матанализа Бориса Захаровича Вулиха по полуупорядоченным пространствам и пространствам с конусами (в лекциях профессора Вулиха назывались они пространствами Канторовича и пространствами Крейна соответственно). Во время войны М.Г. Крейну пришлось эвакуироваться в Куйбышев, где он работал заведующим кафедрой теоретической механики политехнического института; вернулся в Одессу лишь после освобождения ее Красной Армией. Более шестидесяти его учеников в Советском Союзе и за рубежом впоследствии защитили докторские и кандидатские диссертации и стали известными учеными. Почетный иностранный член Американской академии искусств и наук и Национальной академии США, член многих отечественных и зарубежных математических обществ, Крейн за свою многолетнюю научную деятельность опубликовал около трехсот научных статей и монографий.
   Во время оккупации математики, механики и астрономы учились вместе до третьего курса и совместно проходили основные курсы этих специальностей, и лишь на четвертом курсе было разделение студентов по профессиям. Математику нам читали четыре преподавателя. Основные курсы матанализа вел профессор Юрий Станиславович Сикорский, известный своими курсами по обыкновенным дифференциальным уравнениям и по теории аналитических и эллиптических функций, изданных в тридцатых годах. Кроме специальных предметов, у нас был немецкий язык и раз в неделю - богословие. Румынский язык мы не изучали из-за отсутствия на факультете преподавателя.
   На каждом факультете были надзиратели или, как их называли студенты, 3шпионы3, основная работа которых, как нам казалось, состояла в том, чтобы следить за посещением лекций по богословию, и всем присутствующим на них ставить в специальных книжечках штамп. Лекции по богословию читались в большой аудитории медицинского факультета для всех студентов Университета одновременно. Часто студенты передавали профессору Антонию Харгелу записочки с каверзными вопросами, на которые тот отвечал с большой находчивостью и остроумием. Иногда он что-то записывал на доске, пользуясь старой, дореволюционной орфографией с ятем и твердым знаком в конце слов, оканчивавшихся на твердые согласные.
   Вскоре в главном здании Университета была открыта церковь, существовавшая там до революции. Мы должны были посещать ее и раз в году исповедоваться. Особых грехов за собой не чувствовали, но одну-две марки за отпущение их жертвовали. Церковь охотно посещали старушки, но и молодых там бывало немало. В эти трудные военные годы многие жители страны обратились к религии.
   Посещение Университета румынскими полицейскими или немецкими и румынскими офицерами всегда вызывало у студентов и преподавателей невольное беспокойство, иногда беспочвенное. Как-то ко мне подошел молодой немецкий офицер и на ломаном немецко-русском языке спросил, на каком факультете я учусь, а затем рассказал, что до войны он учился на химическом факультете Венского университета, потом был 3AnschluЃ3 и студентов мобилизовали на фронт.
   - Война - это плохо, - решил он. - Для всех очень плохо!
   Видимо, он чувствовал и свою вину в том, что страны мира были ввергнуты в кровавую бойню. А может быть, позавидовал нам, оккупированным, в том, что мы, побежденные, имеем возможность учиться, а он, победитель, - нет? Война несла всем народам горе, смерть, голод, разрушения.
   Зимой в квартирах было очень холодно. Стекла, фанера, как их заменитель, дрова, а тем более уголь, стоили дорого, и температура в комнатах мало отличалась от наружной. Холодно было и в Университете. Зимой профессора читали лекции в пальто, потирая время от времени руки. Часто мы записывали лекции карандашами, так как чернила замерзали в чернильницах. Но никто не жаловался: все были довольны, что могут учиться хотя бы в таких условиях.
   В конце 1942 года из Констанцы приехал дедушка. Он привез нам с Мишей неплохой костюм дяди Павы и две пары новых крепких солдатских башмаков со стальными подковками. Это было очень кстати, так как нам приходилось много ходить и наша старая обувь совсем разлезлась. Дедушка был стар, ходил с трудом с палочкой. Приехал в рясе, с большим серебряным крестом на груди. Миша подошел к нему и поцеловал протянутую руку. Я был не готов к этому, 3не заметил3 дедушкиного жеста и лишь поздоровался с ним - для меня он в то время казался чужим человеком. Мы не привыкли кому-либо целовать руки и не умели этого делать. Позднее мама сделала мне замечание.
   - Я поцеловал ему руку, и со мной ничего не случилось, - сказал Миша.
   - А я не поцеловал, и с ним тоже ничего не случилось, - парировал я.
   В городе было много нищих, безработных и сравнительно небольшое число процветающих дельцов, арендаторов и владельцев магазинов, ресторанов, бодег, кинотеатров, пекарен, мастерских, парикмахерских. Румынская администрация обратилась к зажиточной части населения, чиновникам и оккупационным войскам с призывом помочь бедным, собрать средства для оказания им помощи. Были привлечены к этой акции студенты и учащиеся старших классов лицеев. О днях таких мероприятий широко оповещались жители города через газеты. Нам выдали большие, цилиндрической формы, запаянные жестяные банки с узкой щелью для опускания в них монет или бумажных денежных знаков. Одновременно вручили разноцветные, небольших размеров значки - картинки, напечатанные на плотной бумаге (как правило, это были цветы), и булавки, которыми мы прикалывали значки к груди жертвователей. Получив с вечера такое оборудование, мы на следующий день, в воскресенье, с раннего утра до позднего вечера, не чувствуя под собой ног, бродили по улицам города в поисках благотворителей. Охотно жертвовали деньги румынские чиновники и офицеры, привыкшие, вероятно, к таким акциям. Груди их были увешены бумажными значками, как орденами. Иногда пожертвования вносили местные жители и очень редко германские офицеры и солдаты, проходившие мимо с презрительной гримасой или с руганью.

18. На ферме

   А это - холопы, рабочий народ!
   Сам Бог им велел, чтоб они постоянно
   Трудились для нас, для господ!
   Фи, как они грубы, нечисты и пьяны,
   В дырявых сермягах. Всегда без сапог...
   Но кто ж виноват в том? Не слушают пана:
   За то и карает их Бог.
   В. Сырокомля
   Летом 1943 года всех студентов отправили на 24 дня на трудовую повинность - на ферму, бывший совхоз 3Авангард3. Большую часть сельхозтружеников составляли девушки медицинского факультета. Отвезли нас на ферму на грузовиках. Юношей поместили в здании бывшего склада. Спали мы на цементном полу, используя постельные принадлежности, захваченные из дому, и верхнюю одежду. В помещении было довольно просторно, компания собралась дружная, веселая. Мы обменивались шутками, анекдотами, рассказами, пели песни.
   В первый же день нас собрал директор фермы - румын, свободно говоривший по-русски. Предупредил, что работать мы должны по 12 часов в сутки, что на все работы установлены нормы, работу каждый день будут проверять учетчики и за нарушение режима или невыполнение норм ему дано право оставлять нас на ферме дополнительно до десяти дней. Сказал, что студенты не должны пренебрегать физическим трудом, что и он, учась во Франции в университете, все лето от зари до захода солнца работал на ферме.
   По мере приезда новых студентов дефицит площади увеличивался, и нас переселили в рабочее общежитие, где мы плотно расположились на полу в проходах между кроватями и даже под ними. Постоянные рабочие по вечерам пили самогон, сквернословили, и мы появлялись в бараке поздно, когда все уже утихомиривались. Одна из местных жительниц предложила нашей группе студентов разместиться в прихожей ее дома. Но провели мы там только одну ночь. За эту ночь мы подверглись такому нападению клопов, что предпочли спать под открытым небом.
   Кроме зерновых культур, в хозяйстве были виноградники, фруктовые сады; выращивались овощи, имелись молочная и свиноводческая фермы, птицеферма. Студенты всех факультетов Университета, за исключением агрономического, работали на общих работах. Учащимся агрономического факультета трудовую повинность заменили производственной практикой на этой же ферме, но в другое время. Кормили нас плохо. Столовой не было. Котлы находились под открытым небом, но на дворе было тепло и дождь шел редко - выпадет обычное для летней поры количество осадков и снова засияет солнце. Мы получали по 400 граммов хлеба и два раза в день густой суп с крупой и овощами, но без мяса. Второе нам не полагалось. Его получали механизаторы, бригадиры и другие постоянные рабочие фермы. Кое-какое дополнительное питание мы привозили из дома, но, стремясь скорее закончить свой 24-дневный срок, наша группа студентов съездила домой лишь один раз. Около десяти километров мы шли пешком, а затем добирались трамваем.
   Частенько мы поворовывали помидоры, огурцы и абрикосы, пользуясь тем, что сторожами в огородах и фруктовых садах были наши же студентки. На ферме было сравнительно дешевое молоко - по одной марке за литр, и мы иногда покупали его у местных крестьянок. Вскоре, однако, наши желудки предупредили, что сырое молоко и абрикосы несовместимы, и нам пришлось чередовать молочные дни с фруктово-овощными.
   Каждый день директор фермы с биноклем и нагайкой в руках вместе с десятником объезжал на двуколке свои владения, проверяя, хорошо ли работают его батраки. Нерадивых и ленивых он знакомил со своей плеткой. К науке и образованию румыны относились почтительно, и студентов бить не разрешалось, но угроза дополнительного срока работы на ферме заставляла нас шевелиться или хитрить.
   Кто-то из студентов узнал, что нужны рабочие на прополку междурядий на виноградниках и других сельскохозяйственных культурах - для работы с конными культиваторами. С бригадиром мы договорились, получили наряд, осмотрели участок и отправились на конюшню, находившуюся в ведении румынских солдат. Нам выдали щетки и скребницы и заставили перед работой чистить лошадей. Мне досталась скребница с острыми железными зубьями. Как и большинство городских студентов, с лошадьми я ранее не общался. Глядя на острые зубцы и боясь поранить шкуру лошади, я стал гладить ее тыльной, плоской стороной скребницы. Солдат, следившей за нашей работой, подбежал ко мне, влепил затрещину и, бранясь по-румынски, вытолкал из конюшни. Из его ругани я только понял, что один из нас, скорее всего я, коммунист и большевик. Все же инцидент удалось уладить. Один из студентов, молдаванин, объяснил солдату, что я городской житель, не научился еще обращаться с лошадьми и не имел злого умысла. Солдат пустил меня к моей лошади, все еще недружелюбно поглядывая.
   Работа с лошадьми нам понравилась. Работали парами: один был поводырем, другой шел сзади, нажимая на ручки культиватора. Время от времени мы менялись. Вскоре мы изменили тактику: полбригады отдыхала, набиралась сил, обменивалась шутками, анекдотами; другая часть работала, внимательно следя, не клубится ли пыль от директорской тачанки. При приближении директора объявлялся аврал, и все спешно принимались за работу.
   - Плохо работаете! Лошади должны быть в мыле! - негодовал директор.
   Однако 3и на старуху бывает проруха3. Как-то среди кустов винограда мы не заметили, что один из наших товарищей, Костя Саский, пригретый солнышком, заснул и не услышал сигнала тревоги. Проснулся он, когда директор уже слез со своей брички и направился к нам вместе с десятником. Костя вырос перед ним как из-под земли. Замахнулся хозяин на него нагайкой... но не ударил.
   - Как фамилия? - грозно спросил он.
   - Иванов, - не растерялся Костя.
   - Запиши! - обратился директор к десятнику.
   Как только директор удалился на своей таратайке, Костя побежал искать себе алиби. За пять марок ему удалось уговорить бригадира зерносушилки записать этот день работы в своей бригаде. Там он проработал до конца срока. Костя был общительным и веселым парнем. Мы сразу подружились. Он был старше меня на полтора года, но у нас было много общего: у обоих отцы были на фронте, матери работали в государственных учреждениях, оба мы были увлечены точными науками, хотя Костя учился на политехническом факультете. До войны он окончил девять классов, и, так же как Миша, поступил в Университет с условием сдать экзамены за десятый класс до конца первого курса.
   Любил Костя петь. Пел русские и украинские народные песни и пародии на них. Одна из его песен была посвящена событиям недавнего довоенного прошлого, когда наше правительство решило ужесточить меры по борьбе с прогулами, разгильдяйством и пьянством. За малейшее опоздание на работу, нарушение трудовой дисциплины работника могли оштрафовать, уволить с работы, привлечь к уголовной ответственности. Зарплату в то время не выплачивали вовремя, и рабочие маркшейдерского бюро, где работал мой отец, выйдя на работу, в знак протеста не стали работать. Руководству это стало известно, и в наказание за то, что отец не доложил о забастовке, в течение полугода из его зарплаты удерживали треть ее в доход государства. Забастовки поддерживались передовым классом до революции и оправдывались нашей партией в капиталистических странах, но в социалистической стране, где хозяином был сам народ, это было нелепо - бастовать против своего родного правительства мог только враг или провокатор. Народ откликался на такие события в стране, и появилась песня на мотив популярной народной песни 3Слышен звон бубенцов издалека - это тройки веселой напев...3 Ее и запел Костя во время перекура в поле:
   Слышен звон бубенцов издалека -
   То играют в Советской пивной.
   С виду скрылись все лица в тумане,
   А народ весь веселый и хмельной.
   В понедельник проснулся с похмелья,
   Денег пропитых стало мне жаль.
   Ах, зачем я пропил в воскресенье
   Память жинкину - черную шаль!
   А во вторник случайно десятку
   Я в вагоне трамвая нашел,
   И за эту невинную взятку
   Я не помню домой как пришел.
   А в среду я сам удивился,
   Сколько выпито было вина.
   И с досады я снова напился -
   Чашу горькую выпил до дна.
   А в четверг были поминки жинки,
   Надо было ее помянуть.
   Продал брюки, купил сороковку,
   Чтобы легче мне было уснуть.
   А в пятницу пошел на работу:
   Положить надо пьянству конец,
   Но товарищ со мной повстречался, -
   И я снова напился, подлец.
   А теперь на работу не примут,
   Потому что пять дней прогулял.
   А не примут, я снова напьюся
   И последние галоши продам.
   Слышно щелканье пробок от пива,
   И табачного дыма дурман.
   А в Советской пивной так красиво,
   С бубенцами играет баян.
   Убедившись, что Иванова среди студентов нет, разгневанный директор приказал снять нас с лошадей, отправить всех на прополку капусты, следить за качеством работы и не отпускать с поля до выполнения нормы.
   Но всему бывает конец, и наступил последний день непривычной для нас работы. Мой срок уже закончился, а Косте предстояло еще отработать два дня. Я предложил ему один день, вернее ночь, поработать за него. В эту смену мы сторожили в поле совхозное добро. Провели ее в разговорах и не заметили, как пролетела короткая летняя ночь.

19. ПодпольнаЯ литература

   Когда свобода в тьме могилы
   Погребена, и низкий страх
   Под самовластью дикой силы
   Повергнул души все во прах;
   Когда, поднявши меч кровавый,
   Бесчеловечная вражда
   Своих убийств гордится славой -
   Где мир душе найти тогда?
   В. Буренин
   Летом 1943 года в городе появилось стихотворение, доставившее много хлопот румынской администрации, так как распространилось оно по городу очень быстро. Его читали, пели на мотив 3Спят курганы темные...3 передавали друг другу. Вот один из вариантов этой песни:
   Над зеленым городом солнце золотистое,
   Лета уходящего ласковые дни.
   Жизнь идет веселая в солнечной Транснистрии,
   И в бодегах вечером музыка гремит.
   Флагами трехцветными ветер забавляется,
   В ресторанах - музыка, песни и вино.
   По знакомым улицам 3домнулы3 слоняются,
   И зовут рекламами цирки и кино.
   Ходят победители по родному городу,
   С девушками русскими говорят без слов.
   А под красным знаменем, под серпом и молотом
   Воины советские проливают кровь.
   Девушки хорошие, смелые и юные,
   С темными упрямыми дугами бровей,
   Не гуляйте с немцами вечерами лунными,
   Не теряйте, милые, нежности своей!
   Эта жизнь веселая вам совсем не нужная,
   И тепло Транснистрии не согреет вас.
   Вы семью товарищей, крепкую и дружную,
   Подождите, девушки, в этот грозный час!
   Золотою россыпью звезды в небе вспыхнули,
   Вышел серпик тоненький молодой луны.
   Не грустите, девушки, и не плачьте, милые;
   Сохраняйте молодость для родной страны!
   В шуме все изменится и придет с победою,
   Он, с глазами ясными, смелый, молодой.
   Заалеет флагами и настанет, и настанет новое,
   Светлое, прекрасное утро над страной.
   Пусть пока над городом флаги разноцветные,
   И за тучи прячется русский самолет.
   Не теряйте мужества, оставайтесь крепкими!
   Время долгожданное все равно придет!
   Рассказывали анекдоты о румынах и немцах, пели частушки на мотив популярной румынской песни:
   Сталин нас водил в кино,
   Давал хлеба по кило.
   Антонеску водит в храм,
   Мамалыги по сто грамм.
   Антонеску и Михай
   Подралися за малай.
   Если хочешь есть малай,
   На соседа нападай!
   Антонеску дал приказ:
   3Всем румынам на Кавказ!3
   Но румын не дурной:
   На каруцу и домой.
   Лариса была старостой нашего курса. Как-то в коридоре к нам подошел декан факультета Николай Николаевич Васильев, читавший в лицее курс высшей математики, а в Университете - аналитическую, дифференциальную и проективную геометрии; для старшекурсников вел семинар по тензорному анализу и римановой геометрии.
   - В городе читают и передают друг другу стихи о недостойном поведении русских девушек, - сказал он. - Я уверен, что математики народ серьезный и не станут заниматься подобными глупостями, но все же должен предупредить всех, что последствия этого для провинившихся и для Университета могут быть неприятными.
   - Конечно, это неразумно! Такие стихи надо расклеивать на стенах и учить наизусть, - ответила Лариса.
   Ничего не сказал декан, только улыбнулся.
   С Костей мы часто встречались. Он жил на Базарной улице. Мне это было по дороге домой, и я заходил к нему. У него была отдельная маленькая комната. Мы оживленно беседовали, обменивались мнениями, связанными, главным образом, с нашей учебой. Но как-то Костя протянул мне листовку с заглавием 3За что борется организация украинских националистов самостийныкив-державныкив (ОУНСД)3. Она была напечатана на русском языке, видимо, ручным способом на не очень хорошем печатном станке и содержала программу украинских националистов. В ней провозглашались права и свободы граждан будущей независимой Украины. Они показались нам справедливыми. Впрочем, то же мы могли сказать и о первых декретах Советской власти, о Советской конституции, но во что все это вылилось через короткое время? Что осталось от обещанных прав и свобод?
   - В настоящее время никто не предложит своим гражданам плохие программы и законы, но как они будут выполняться после прихода к власти очередного правителя? Ведь власть так развращает людей! Да и стремится к ней не лучшая часть человечества. Захватив власть, очередные благодетели народа окружают себя подхалимами, взяточниками, ворами и насильниками, а о своих обещаниях тут же забывают, - рассуждал Костя.
   Всякая власть - насилие: экономическое, политическое, идеологическое, физическое. Последнее, наиболее жестокое, в то время уже чугунным катком прошлось по нашему народу, но на себе мы его еще не испытали.
   В следующий раз Костя дал мне небольшую книжку в бумажном переплете под названием 3Ave dictator!3 На обложке красным цветом был изображен Сталин в римской тоге, с лавровым венком на голове. Перед ним черным цветом была изображена цирковая арена, на которой на коленях стояли люди, умолявшие о пощаде. Сталин не внемлет мольбам несчастных; миловать, даже невинных, - не в его правилах; вытянув вперед правую руку с опущенным вниз большим пальцем, он обрекает на смерть свои жертвы.
   - Живи диктатор! Iдущие на смерть, вiтають тебе!
   Такими словами встречали римского императора гладиаторы на аренах цирков.
   Книжка была опубликована на украинском языке, отпечатана в типографии Львовского университета. Возможно, это была первая книга о сталинских тюрьмах и лагерях. Автор ее не был указан, только три буквы - Ю. Г. Г. - зашифровывали его имя. Вряд ли остался хоть один экземпляр этой книги. Она была одинаково опасна и для простого читателя, и для сотрудника НКВД. В те годы в пламени сгорали не только отдельные рукописи, но и полностью типографские издания.
   В книге описывались Соловецкие лагеря, строительство Беломорканала, голод на Украине, при котором вымирали целые села, в то время как хлеб везли за границу, чтобы купить машины и обеспечить быстрейшую индустриализацию и милитаризацию страны. Широко развернуто было принудительное выселение в Сибирь, в глухие места лучших тружеников села, не согнувшихся под гнетом власти, не принявших насильственную коллективизацию. Вот эпизод из этой книги. Маленький пароход тащит вниз по течению Енисея баржу с людьми, которых высадят в глухом месте на верную гибель. У ее борта, над мрачными водами реки стоит женщина с грудным ребенком на руках. Младенец ищет молоко в пустой груди матери. Слезы текут по впалым щекам ее. Она разжимает руки, и темные воды сибирской реки поглощают ее дитя. Обращаясь к Великому вождю, автор заключает: 3Ти всесильний! Ти зломив могутьнiй iнстинкт материнства! Ти змушив матiр згубити свою дитину!3
   Арестованный органами НКВД, автор книги притворился сумасшедшим и попал вместе с действительно умалишенными в психиатрическое отделение больницы. Сосед по койке, старый коммунист, лежа на койке, что-то бормочет, иногда вскрикивая: 3Всех верных большевиков-ленинцев перестреляли, пересажали, всех заменил Сталин своими ставленниками3. Ночью дверь палаты запиралась, но однажды днем мнимому сумасшедшему удалось, используя пережеванную мякоть хлеба, снять слепок с ключа. Неоднократные попытки увенчались успехом: вырезанный им деревянный ключ повернулся, и узник вырвался на свободу.
   Не раз слышал автор книги в сталинских застенках мольбу невинных жертв о пощаде, но до сердец тюремщиков она не доходила. Все чаще чудится ему голос протеста, ненависти и презрения к палачам. Обращаясь к Сталину, автор пророчествует: 3И когда сотни тысяч жертв засмеются тебе в лицо, знай - смерть стоит за твоими плечами!3
   Я и раньше не восторгался деяниями нашего Вождя и Учителя, но книга эта потрясла меня до глубины души.
   Костя давал читать мне и другую литературу украинских националистов. Это были журналы и брошюры о деятельности Украинской повстанческой армии (УПА) под командованием Клима Савура, действовавшей в немецком тылу, в которой, по словам авторов, сражались с оккупантами украинцы, русские, поляки, евреи. Литературу украинских националистов приносил Косте юноша, с которым он случайно познакомился летом 1943-го года и которого знал как Олега Легкого.
   Листовки Костя давал мне домой, а я знакомил с ними Мишу и Ларису. Мишу листовки заинтересовали, а Лариса сначала возмутилась - в то время она была проникнута советским патриотизмом, и мы чуть не поссорились. Но после прочтения брошюры 3Ave dictator!3, правдивость воспоминаний автора которой не вызывала у нас сомнений, отношение ее к советскому строю и к украинским националистам изменилось.

20. Подпольщики

   Знай, лютий враже,
   Сотня поляже.
   Всi ми ненавидим, путаем ярмо.
   Шли дiди на муки,
   Пiдуть i правнуки.
   За народ життя свое дамо!
   Из украинской песни
   Как-то я зашел к Косте, и он сообщил мне, что порвал отношения с Олегом Легким. Причину объяснил следующим образом: Олег попросил его спрятать у себя шрифты для составления и печатания листовок, но Костя отказался.
   - Что, боишься? - спросил Олег.
   - Я не уверен в справедливости вашего дела, и не хочу вам помогать.
   Олег был огорчен напрасно потерянным временем и спросил Костю, не давал ли он кому-нибудь читать листовки. Узнав обо мне, он предложил встретиться с ним вечером на Соборной площади. Костя передал мне его просьбу, но советовал не ходить. Я все же пошел.
   На Соборной площади, где после взрыва собора был разбит один из центральных городских скверов, мы должны были встретиться в условленное время у фонтана. В правом кармане пиджака у Олега должна была быть сложенная газета 3Молва3 так, что бы хорошо видна была буква 3М3. При встрече Олег подробно расспросил обо мне и моем брате; поинтересовался адресом. Рассказал я и о Ларисе. Назвался он Жорой, хотя тут же предупредил, что это не настоящее его имя. О себе рассказал, что тоже хотел учиться, но потом решил не сидеть у отца на шее, а самостоятельно зарабатывать на жизнь. Объявил также, что, во избежание провала, члены группы разбиты на пятерки; руководитель каждой из них должен знать как можно больше о своих подопечных, а те не должны им интересоваться. Прощаясь, сказал, что в ближайшее время найдет меня.
   Вскоре он с другим молодым человеком, которого назвал Василием, появился у нас в квартире. Дома был лишь мой брат Миша, и у них завязалась беседа. В это время в квартиру вошла мать.
   - Что это за парни? - спросила она настороженно, когда юноши ушли.
   - Студенты, - солгал Миша.
   - Неправда! Это не студенты, - подсказало сердце матери. - Мне они очень не понравились, и я не хочу их здесь видеть. Какие у тебя с ними дела?
   Миша пообещал маме больше не общаться с ними, но вскоре она нашла в выдвижном ящике книжного шкафа небольшой чемоданчик с типографским шрифтом и, устроив скандал, заставила отнести его. Тем не менее, Миша несколько раз расклеивал листовки с программой ОУНСД, но мало кто их читал, а кто и прочел, не придал этому серьезного значения.
   После окончания лицея Лариса поступила на двухмесячные курсы полеводов. Курсы были платными, устроители их обеспечивали себя заработком, а курсанты освобождались от трудовой повинности и приобретали полезную специальность. Окончившие их получали соответствующие удостоверения и, при желании, могли устроиться полеводами на фермах в окрестностях города - в бывших колхозах и совхозах. Многие студенты и школьники старших классов, как и Лариса, использовали курсы для защиты от трудовой повинности. На курсах Лариса познакомилась со студенткой второго курса биологического факультета Университета Анной Ивио; они прониклись взаимной симпатией и подружились. В один из приходов Анны Лариса рассказала ей о подпольной литературе украинских националистов. Анна проявила желание познакомиться с Олегом, и их встреча состоялась.
   Мы с Ларисой выразили сомнение в целесообразности отделения Украины и других республик от России. Олег же считал, что крупные государства являются источниками войн, постоянно стремятся к захвату чужих территорий, к колонизации слабых и сопредельных стран, а маленькие вынуждены защищать свою землю и угрозу миру не представляют.
   - Украина в XVII веке, воюя против Польши и Османской империи, объединилась с Россией, но это не принесло ей ни процветания, ни свободы, не избавило страну от войн. Союз навязал вольным казакам и землепашцем крепостное право - пришел он к выводу. - О своей независимости сейчас мечтают многие республики бывшего великого государства, и гитлеровцы пытаются использовать это, и небезуспешно, для укрепления своей власти на территориях покоренных стран. Пока только на Украине и в Литве есть партизанские отряды, борющиеся за свою независимость, как против фашистов, так и против сталинского режима.
   - На Украине тоже есть военные соединения, подконтрольные фашистам: мельниковцы, так же, как в России власовцы, - продолжал он. - Но в народе они популярностью не пользуются. Украинские националисты самостийныки-державныки, воюя сейчас с немцами, борются за полную независимость Украины от других государств.
   Своим идейным руководителем украинские националисты считали Степана Бандеру, бывшего студента юридического факультета Львовского университета. Длительное время он, обвиненный в терроризме, находился в польских тюрьмах. Перед началом Второй мировой войны был освобожден, но после захвата Польши Германией снова попал, уже в фашистские застенки.
   По данным Олега, их организация пользуется поддержкой в западных и, в меньшей степени, в центральных районах Украины, и будет добиваться создания самостоятельного Украинского государства, хотя бы на этой территории. Созданная в Западной Украине, она действительно получила там широкую поддержку населения. За последние полвека эта часть Украины была под властью Австро-венгерской империи, Польши, СССР и нацистской Германии, и с каждыми новыми хозяевами положение простого народа становилось все тяжелее. И мысль освободиться от всяких хозяев и создать собственное государство все больше захватывала население края. В восточной же Украине, населенной в значительной степени и русскими, народ, объединенный православной религией и общей культурой, не чувствуя себя самостоятельной нацией, стремился освободиться прежде всего от фашистского ига. Создание самостоятельного государства на территории Украины не находило у большинства жителей центральных и восточных областей одобрения, да и новые хозяева им виделись не лучше старых, а программы их казались сомнительными и нереальными. Кроме того, для многих жителей оккупированной территории национализм ассоциировался с нацизмом, с фашизмом.
   Накануне 26-ой годовщины Октябрьской революции Анна с Олегом зашли к Ларисе с пачкой листовок и предложили нам распространить их в одном из центральных районов города. Дата распространения листовок была выбрана из расчета, что советские партизаны тоже приурочат свою агитацию к ней, и украинские националисты предложат населению альтернативу. Это были листовки с уже известной нам программой украинских националистов. Часть листовок Анна оставила у себя. Олег тут же объявил, что она будет руководительницей нашей группы. Вечером 7-го ноября мы с Ларисой отправились в указанный нам район; заходили в парадные, подкладывали листовки под двери квартир и переходили дальше. Было уже поздно, близился комендантский час - 11 часов вечера, после которого появляться на улицах было запрещено. На Елизаветинской улице нас подозвали двое румынских полицейских. У нас еще оставалось немного листовок, и избавиться от них мы не могли. Нерешительно подошли мы к ним.
   - Почему так поздно на улице? - спросил один из них.
   А потом они стали узнавать у нас какой-то интересовавший их адрес. Мы с облегчением вздохнули и стали объяснять им, как туда пройти; затем быстро ретировались, освободились от оставшихся листовок и разошлись по домам. В эту же ночь советские партизаны водрузили красный флаг на самом высоком здании города - на колокольне церкви на Преображенской улице. Только во второй половине дня румыном удалось снять его. О красном флаге говорил весь город, о наших листовках - никто.
   Мише Олег предложил разбросать, если будет такая возможность, листовки в кинотеатре. Он вручил Мише билет первого ряда балкона, откуда тот должен был сбросить пачку листовок в зал, когда выключат свет, но еще не начнется фильм. Обстановка оказалась неблагоприятной - рядом с ним сидели военные немцы и румыны. Двери балкона закрыли, но фильм начался еще до выключения света. Сбросить листовки с балкона в зал до конца фильма Мише не удалось. И лишь когда фильм закончился, двери балкона открыли и зрители устремились в фойе кинотеатра, Миша подошел к барьеру, бросил в зал всю пачку листовок и быстро направился к выходу. Кружась в воздухе, они опускались на пол под ноги равнодушно выходящих из зала зрителей, доставаясь затем ругающимся уборщицам.
   Через несколько дней Олег с Василием появились снова у нас дома. Они зашли к Мише, но его не было. Я был один, и они предложили мне помочь им расклеить листовки - все ту же программу ОУНовцев. В шкафу я нашел немного муки, приготовил из нее клейстер, налил в бутылку, и мы отправились. Улицы были пустынными и темными - соблюдалась светомаскировка. Олег следил за ситуацией. Кисточки у нас не было, и я намазывал рукой участок стены клеем, а Василий приклеивал листовки.
   Ларису Олег тоже несколько раз отправлял расклеивать листовки: листовки за пазухой, а в кармане пальто - банка с клеем. Отправляться 3на дело3 одной было небезопасно, так как, расклеивая листовки, она не могла следить за окружающей ее обстановкой. Однажды, уже после комендантского часа, когда Лариса подходила к своему дому, на Екатерининской улице ее чуть не догнал патруль, но все же ей удалось уйти от преследования и через развалины соседнего дома попасть домой. В другой раз, когда в затемненном городе на углу Преображенской и Херсонской Лариса приклеивала к бетонному столбу для реклам и объявлений очередную листовку, включившая на повороте фары машина ярко осветила ее, и проходившие недалеко два немецких солдата заметили Ларису у афишной тумбы. Подойдя к ней, попытались выяснить, чем она занималась здесь в темноте. Услышав шум очередной, сворачивающей из-за угла машины, Лариса бросилась наперерез ей на другую сторону улицы. Раздались свистки, но для Ларисы они были уже безопасны - она скрылась среди деревьев расположенного напротив городского сада. После этого случая Олег пытался отправить Ларису курьером во Львов, на что она ответила категорическим отказом.
   У Ларисы была отдельная изолированная комната, и Олег поручил нам печатать листовки. На Екатерининской улице, у входа в греческую церковь, Олег передал портфель с печатным устройством (набором типографских литер, вмонтированных в деревянную рамку), типографскую краску, валик и бумагу. Вечером у Ларисы на квартире мы попытались печатать листовки, но неудачно. То ли краска была плохая, то ли бумага слишком тонкая, то ли квалификация у нас низкая, но печать оказалась смазанной. Было поздно, и я должен был вернуться домой. Когда я встретил Ларису на следующий день, она сказала мне, что, прочитав листовку, отказывается в дальнейшем помогать ОУНовцам. Листовка под названием: 3Воля народам, воля людинi!3 содержала стихотворение со словами:
   Вже УПА, мiтла залiзна,
   Над катами свище грiзно.
   Це вона на смiтники
   хнi вимiте кiстки!
   Геть, московськая голота,
   I ляшво, i ти, нiмота,
   З укрансько землi!
   Йдуть в УПА старi й малi.
   Листовка имела явно националистическое содержание. Особенно возмутили Ларису слова: 3Московськая голота3. Через два дня мы должны были встретиться с Олегом на улице в условленном месте. Мы решили отдать ему портфель и сообщить наше решение. Перед этим я зашел к Косте и рассказал о наших приключениях. Он сообщил мне, что познакомился с советским подпольщиком, и тот пожаловался на то, что у них нет даже пишущей машинки и им приходится переписывать листовки от руки. Костя попросил меня рассказать, где и когда мы передадим Олегу портфель - советские подпольщики проследят за ним и отберут по дороге шрифт. Но я на его предложение не согласился. Да и воспользоваться литерами листовки украинских националистов для составления текста советской было практически невозможно.
   Мы отнесли и передали Олегу в условленном месте на улице его имущество и сообщили о своем отказе от дальнейшего сотрудничества с ним. Олег, холодно выслушав нас, сказал, что мы не в детском саду и должны выполнять задания. Наконец, поняв, что переубедить нас ему не удастся, Олег стал угрожать - сообщить о нас в СБ (3Спiлку безпеки ОУН3), которую союз их создал для раскрытия провокаторов, поддержания дисциплины и порядка в организации. После этого резкого разговора Олег еще несколько раз неудачно пытался застать Ларису дома и уходя оставлял на двери бумажки без текста с символическим знаком: 3Череп и кости3.
      -- Сын врага народа
   За что же мы боролись?
   За что же мы страдали?
   За что мы проливали свою кровь?
   Они же там пируют,
   Они же там гуляют,
   А мы им подавай своих сынов!
   Из блатной песни
   Игорь Синяков, наш однокурсник по факультету, сын ответственного партийного работника 3республиканского масштаба3, в тридцатых годах учился в Киеве в специальной школе для детей привилегированных родителей. На уроках ученики вели себя свободно, вызывающе, а учителя безропотно все терпели, боясь потерять хорошие места. В школу, на уроки музыки и немецкого языка его возили в легковой машине.
   1937 год начался для семьи Синяковых удачно. За выдающиеся успехи по производству сахара на Украине отцу Игоря в Кремле Калинин вручил орден Ленина, присуждаемый тогда еще весьма редко. Но вскоре положение на Киевском Олимпе изменилось. Вспомнили о его колебаниях, когда оппозиция впервые подняла голову. И хотя он быстро разобрался в контрреволюционной сущности 3троцкизма3, сейчас лишился доверия и, ища защиту, как затравленный зверь метался между дубовыми дверями начальственных кабинетов. Но бывшие товарищи не спешили, да и не могли без риска для себя, помочь ему.
   Как-то вечером к отцу Игоря зашел старый товарищ, участник гражданской войны, и спросил:
   - Что собираешься делать?
   Отец Игоря обрадовался, что хоть один его друг, старый чекист, не побоялся зайти к нему в столь непростое для него время и подбодрить его.
   - Завтра же поеду в Москву лично к товарищу Сталину!
   - Билет у тебя уже есть? Поедешь поездом?
   - Нет, полечу самолетом завтра утром. Как член ВУЦИКа (Всеукраинского Центрального Исполнительного Комитета), получу билет на ближайший рейс.
   А ночью был обыск. Отца Игоря арестовали. Мать безуспешно искала защиту у недавних друзей, пока и ее не арестовали. Мать получила 10 лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей), отца расстреляли, а Игоря забрали в детдом, открывшийся под Киевом для детей врагов народа. Из детдома Игорь убежал в Одессу, где в маленькой комнате коммунальной квартиры жила его бабушка. Потянулись долгие, безрадостные, голодные годы; в школе он вынужден был скрывать свое прошлое.
   Во время оккупации, закончив один из лицеев города, Игорь поступил в Университет. Здесь у него появился приятель Миллер из местных немцев - студент юридического факультета. Через год Миллер бросил учебу в Университете, стал появляться в немецкой военной форме и безуспешно агитировать студентов поступать в германскую армию и под командованием генерала Штейфона сражаться с югославскими партизанами. Игорь осудил его поступок, и больше мы их вместе не видели. Открытый взгляд и откровенные разговоры Игоря внушали доверие, хотя, как мы убедились позже, доверять ему было нельзя. На что жил Синяков мы не знали. Он говорил, что у него много друзей и те, зная его бедственное положение, подкармливают его, что он занимается репетиторством с отстающими учениками гимназии, и это тоже поддерживает его материально.
   Осенью 1943 года Синяков начал проявлять интерес к Ларисе и ко мне. Стал заходить к Ларисе, провожать меня домой, хотя это было ему не по пути, часто открыто критиковал немцев и румын, чего раньше мы не замечали. В один из приходов к Ларисе он сказал, что хотел бы помочь советским подпольщикам или партизанам, и спросил, не может ли она его с ними познакомить. Лариса сказала, что не знакома с советскими подпольщиками, что недавно мы имели связь с одним украинским националистом, но сейчас и эта связь нами утрачена. Игорь поинтересовался, как она познакомилась с ним. Лариса не сказала ему правду, ответив, что как-то на улице читала какое-то старое объявление на украинском языке. К ней подошел молодой человек и сказал:
   - Сейчас многие стали забывать свой родной язык, но есть люди, которые борются за возрождение своего языка, культуры, за свободу своего народа.
   Синяков удивительно быстро перешел от симпатии к большевикам к симпатии к украинским националистам и сказал, что хотел бы участвовать в их борьбе с фашистами. Такая быстрая перемена в его интересах нас не насторожила. Я рассказал о Синякове Мише, и он захотел с ним встретиться. Вскоре после этого Игорь попросил меня дать ему на время какую-то книгу по математике и пошел со мной. Мама и Миша были дома. Зная, что он бедный юноша, мама накормила его. Игорь был общительным, казался откровенным и легко завоевал доверие и симпатии собеседников. После обеда он остался еще на время наедине с Мишей, и Миша спросил его, как он относится к украинскому национальному движению. Игорь ответил, что положительно и даже мог бы помочь достать холодное оружие - финки, которые якобы изготавливает один из его знакомых на продажу. Его предложение Миша передал Олегу. Тот отнесся к Синякову настороженно, заподозрив провокацию; а несколько дней спустя сказал, что у него есть сведения о связях Игоря с немцами, что доверять ему нельзя, чтобы Миша не искал встреч с ним и никаких разговорах о подпольной организации не вел.

22. Аресты

   Там страшно все: все дышит подозреньем;
   По коридорам бродит там палач;
   Там нет конца доносам и мученьям,
   И слышится всечасно стон и плач.
   Н. Жандр
   В начале марта 1944-го года, вскоре после Мишиного отказа от помощи Синякова, в кабинет исполняющего обязанности декана агрономического факультета доцента Александра Владимировича Лазурского вошли двое в немецкой военной форме и потребовали вызвать с лекции Мишу. Декан видел, как они отвели его в сторону, задали какие-то вопросы, как побледнел Миша и как немцы его увели.
   С мамой и Ларисой мы пошли в гестапо и другие немецкие полицейские учреждения искать Мишу, но ответ был всюду одинаков: 3У нас такого нет3. Пошли также в сигуранцу и Одесскую тюрьму, находившуюся в ведении румынской администрации, но и там с нами не стали разговаривать. Дома и в квартире у бабушки мама все просмотрела, нашла еще банку со шрифтами и поручила бабушке выбросить содержимое ее в развалины соседнего дома.
   Как-то к маме зашла наша бывшая учительница немецкого языка Иоганна Карловна. Она иногда приходила к нам во время оккупации и всегда что-нибудь приносила из своего скудного пайка, который получала как Volksdeutsche. Мама всегда отказывалась, но Иоганна Карловна все равно оставляла принесенное. Жила Иоганна Карловна недалеко от нас - в доме на углу Морской улицы и Уютной. До революции дом принадлежал ей, а сейчас у нее с сестрой осталась лишь большая комната в квартире на третьем этаже. Узнав о нашем несчастье, она взялась помочь маме и ходила с ней всюду, где была хоть малейшая надежда найти Мишу. О дальнейшей судьбе его мы так и не узнали. Советские войска к этому времени уже вели бои с нацистами на территории Украины, стремительно приближаясь к городу, и местные немцы стали уезжать в Германию. В одном из германских учреждений, куда пришла Иоганна Карловна с моей мамой, немец спросил ее:
   - Откуда вы так хорошо знаете немецкий язык?
   - Я немка.
   - Вы не собираетесь возвратиться на родину?
   - Я здесь родилась и хочу здесь умереть.
   - Боюсь, что большевики не дадут вам здесь умереть.
   И он оказался прав. После прихода Красной Армии, Иоганну Карловну вместе с другими местными немцами, не уехавшими в Германию, сослали на Север в республику Коми. Там она через год умерла от голода и холода. Всю жизнь Иоганна Карловна преподавала немецкий и французский языки, но в ссылке ее знания голодным людям не были нужны. Работать же на тяжелой физической работе, которую уготовил ссыльным лесоповал, уже не позволяли ей ни возраст, ни здоровье.
   В конце января 1944-го года, в связи с дальнейшим продвижением Красной Армии на запад, губернатором Транснистрии назначили румынского генерала Г. Потопяну, а 21 марта, при приближении фронта к городу, территория между Днестром и Прутом была передана германскому командованию. Университет был закрыт. Румынская администрация спешно покидала область. Вместе с ней покидали Одессу местные жители, сотрудничавшие с оккупантами, а также некоторые деятели науки и культуры. В связи со слухами о том, что фашисты будут вывозить в Германию редкие и ценные книги из Университета, декан факультета Васильев собрал студентов и попросил перенести наиболее ценные книги в подвал дома, находившегося на Елизаветинской улице напротив Университета, и мы стали перетаскивать их. Но нацистам было уже не до книг.
   В конце марта к Ларисе зашел Игорь Синяков и сказал, что вынужден уехать из Одессы и стал просить ее уехать вместе с ним, добавив, что оставаться ей в городе опасно. Объяснять причину не стал. Такое странное участие в ее судьбе удивило Ларису. В ответ на ее категорический отказ, Игорь попрощался и ушел, как ей показалось, подавленным. Через два дня, 31-го марта 1944-го года, Лариса была арестована. Ее отвели в учреждение особой службы гестапо на Греческой площади, рядом с которым во время оккупации был расположен немецкий Soldatenheim и подвалы SD - Sicherheitsdienst (службы безопасности). Держали Ларису в одиночке в полной темноте. На допрос вызвали два раза: первый раз выясняли ее связи с советскими партизанами, во второй - с украинскими националистами. Лариса все отрицала. Потребовали назвать всех своих знакомых, на что Лариса ответила, что, после того, как в дом на Ремесленной улице, в котором она жила до войны, попала бомба, живет в новом районе и растеряла всех знакомых. На допросах гестаповцы назвали лишь две фамилии: Игоря Синякова и Николая Дивари, студента четвертого курса физмата, хорошо знакомого ей еще до войны по совместной работе в астрономическом кружке Университетской обсерватории. Лариса ответила. что слышала эти фамилии в Университете, но ничего конкретного о них не знает. 6-го апреля ее привели в кабинет к шефу.
   - Вы сами решайте свою судьбу, -сказал гестаповец, и после минутного молчания продолжил: - Если бы вы могли нам помочь, вы помогли бы?
   На улице уже была слышна канонада - Красная Армия приближалась к городу. И в эти последние дни так бессмысленно кончить свою жизнь в подвалах гестапо? И Лариса впервые, может быть, в жизни поступила против своих принципов и соврала: 3Да!3 Вероятно, и гестаповец, предчувствуя впереди еще много крови, не желал ей смерти. Ларису вывели в коридор. Через некоторое время вышел солдат с автоматом, а следователь положил в карман Ларисиной куртки ее паспорт. Солдат приказал идти в развалины круглого дома на Греческой площади. Лариса шла, карабкаясь и спотыкаясь о камни и мусор, а солдат кричал ей вслед: 3Schnell, vorwrts!3 Лариса побежала, ежесекундно ожидая выстрелов в спину. Но выстрелы не прозвучали. Оглянувшись, она увидела, что солдата за ней нет. Выбравшись из развалин, Лариса пошла по пустынным улицам, обдумывая, куда идти. Домой? Но немцев в квартиру привела дворничиха, и она может ее встретить вновь. И Лариса пошла на Пироговскую 3 к своей тете, даже не заглянув домой. Вынув из кармана паспорт, Лариса обнаружила полоску бумаги, на котором было написано: 3ErschieЃung3, а в паспорте через две первые страницы было отмечено: 3Ist festgenommen wegen Bandenverdacht3. Родители узнали, что Лариса жива, лишь после освобождения города Красной Армией.
   Я тоже в последние дни оккупации перешел к бабушке и не возвращался домой. В комнате в подвале, где она жила, была глубокая ниша в стене, замаскированная большим шкафом. В нее можно было попасть, вынув филенку из задней стенки шкафа. На случай обыска или облавы это было надежное укрытие. По городу поползли слухи, что, в случае отступления оккупантов и сдачи города, юношей призывного возраста нацисты будут угонять в Германию или расстреливать.

23. Освобождение

   Ничто на земле не проходит бесследно,
   И юность ушедшая также бессмертна.
   Как молоды мы были!
   Как искренне любили,
   Как верили в себя!
   Н. Добронравов
   8-го апреля объявления на стенах домов и заборов сообщили нам, что хождение по улицам запрещено, что все окна в квартирах должны быть закрыты, а двери не запираться. В эти дни многие здания в Одессе были взорваны, на многих фашисты нарисовали кресты, но взорвать либо не успели, либо у них не хватило взрывчатки. Был взорван вокзал, здания морского порта, Воронцовский дворец, здания, в которых во время оккупации размещались румынские и германские военные учреждения, гестапо, сигуранца. Заминировано было даже здание Одесского оперного театра, но после прихода Красной Армии его удалось вовремя разминировать.
   10 апреля 1944 года Одесса была освобождена от германских войск. Лариса вернулась домой и родители узнали, что их дочь жива. В тот же день она пошла к зданию SD, где собралась толпа горожан, разыскивающих среди трупов в подвалах гестапо своих близких: фашисты перед отступлением залили подвалы горючим и подожгли. На следующий день я зашел к Ларисе, и мы пошли в Университет. После закрытия его румынами в начале 1944-го года по распоряжению декана наш факультет был опечатан, и внутрь попасть мы не смогли. Но на улице возле здания его собрались преподаватели и студенты. Среди них был и знакомый нам студент Николай Дивари с ружьем и красной полоской партизана на фуражке.
   В первые же дни после освобождения города из эвакуации приехал ректор Одесского университета профессор Н. А. Савчук. Он выступил на общем собрании преподавателей и студентов. Читал свои военные стихи и поэму украинский поэт - майор А. С. Левада, отвечал на наши вопросы. Преподаватели и студенты, находившиеся в эвакуации, должны были вернуться в город к осени. Через день мы с Ларисой в зале в Театральном переулке слушали концерт фронтовой бригады артистов, и слезы появились на ее глазах, когда певица запела:
   Снова нас Одесса встретит как хозяев,
   Звезды Черноморья будут нам сиять...
   А потом мы бежали с ней, взявшись за руки, и верили, что впереди нас ждет счастье, любовь, учеба, интересная работа. Но судьбе было угодно решить иначе.
   Через неделю в Университете начались занятия. Не все преподаватели и студенты пришли: часть уехала с румынами, но ненадолго. Некоторые вернулись сами, других - привезли. Перед уходом румынских войск уехал в Румынию П. Г. Часовников, бывший в оккупации ректором Университета, и его заместитель - проректор Г. И. Потапенко. Перед уходам оккупантов они приняли румынское подданство, но от ареста это их не спасло. Через некоторое время обоих в Румынии арестовали, судили и привезли на Родину.
   Во время оккупации вход в Университет практически был свободным. При проверке имущества после освобождения Одессы преподаватели физики обнаружили пропажу спектроскопа. Услышав это, Лариса вспомнила, что Игорь Синяков ей как-то хвастался, что он с товарищем по частям вынес из лаборатории физинститута этот прибор. С уходом немцев Синяков исчез. Когда Лариса сообщила о возможном местонахождении спектроскопа, доцент факультета Самуил Иосифович Голуб сказал:
   - Надо обратиться в партком и сделать обыск в квартире Синякова.
   Для обеспечения продуктами питания населения и армии, открытые во время оккупации частные магазины и пекарни, хозяева которых не уехали с немцами или румынами, первое время после освобождения города все еще работали. В некоторых дворах города расположились армейские полевые кухни, и повара часто подкармливали голодных жителей. Одесские газеты на русском и украинском языках - 3Большевистское знамя3 и 3Чорноморьска комуна3 - стали выходить уже через несколько дней. В одном из номеров сообщалось о гибели после тяжелого ранения генерала армии Николая Федоровича Ватутина, в другом было обращение Никиты Сергеевича Хрущева к гражданам Украины. В нем сообщалось, что во время оккупации в республике действовала подпольная организация украинских националистов, которая под видом борьбы с фашистами обманным путем вовлекла в нее некоторых доверчивых граждан оккупированной Украины. На самом же деле, по словам Хрущева, эта организация антисоветская, одобренная немецкой контрразведкой. Хрущв призывал всех, кто был вовлечен в нее, явиться с повинной, обещая, что к уголовной ответственности они привлечены не будут. Мы не вняли его призыву и никуда не пошли.

24. Задержание

   Не гневайтесь, сударь: по долгу моему
   Я должен в сей же час отправить вас в тюрьму.
   - Извольте, я готов; но я в такой надежде,
   Что дело объяснить дозволите мне прежде.
   Я. Княжнин
   23-го апреля я возвращался на Отрадную к бабушке, у которой мы тогда жили. Проходя мимо скамейки, стоявшей во дворе под столетней софорой, я увидел оживленно беседующего с жителями дома незнакомого молодого человека в приличном сером костюме.
   - А вот и он! - сказал кто-то из сидевших на скамье.
   - Вы Миша Павлов? - обратился ко мне незнакомец.
   - Нет, я его брат.
   Указав на человека в темно-синем костюме, одиноко сидевшего на другой скамейке в глубине двора, незнакомец сказал:
   - Подойдите к нему. Он хочет с вами поговорить.
   Я подошел.
   - Пройдемтесь и поговорим по дороге, - предложил тот.
   Мы пошли по улице в сторону центра города. Вскоре к нам присоединился и второй незнакомец. В пути первый из них, по-видимому старший, задал мне несколько несущественных вопросов. Я попросил его показать мне свои документы. Он вынул из кармана удостоверение, на котором я увидел печать с гербом Советского Союза. На Малой Арнаутской у пивного ларька несколько солдат ожидали нас. Мой сопровождающий отдал им какие-то распоряжения, и они ушли, а мы продолжили путь через весь город к центру и, наконец, зашли в квартиру на третьем этаже дома на Садовой улице. Хозяйка квартиры, пожилая женщина, открыла нам дверь, и меня провели в маленькую комнату, усадили на диван и оставили одного.

25. Допросы

   Черные мысли, как мухи, всю ночь не дают мне покою.
   Жалят, язвят и кружатся над бедной моей головою!
   Только прогонишь одну, а уж в сердце впилася другая, -
   Все вспоминается жизнь, так бесплодно в мечтах прожитая!
   А. Апухтин
   Часа через два один из моих новых знакомых вошел в комнату, сел за стол и стал расспрашивать, как мы жили в оккупации, о моем брате и родителях, а потом спросил, не знаю ли я что-либо о какой-либо контрреволюционной организации.
   - Профашистской? - попробовал уточнить я.
   - Ну почему же? Можно ведь бороться и против фашистов и против Советской власти. Вы же студент университета и отлично это понимаете.
   Мне стало ясно, что задержали меня не случайно и что, вероятнее всего, меня не отпустят, пока не выдавят все, что мне известно. И, тем не менее, я решил сразу не сдаваться, и сказал, что ничего не знаю. Через полчаса передо мной лежал лист бумаги, и я прочел:
   3Я, следователь контрразведки СМЕРШ 5-ой Ударной Армии 3-го Украинского фронта гвардии капитан Жегалкин, допросил свидетеля...3 И далее были записаны его вопросы и мои ответы. В конце была приписка о том, что я предупрежден, что за дачу ложных показаний я буду осужден на два года лишения свободы. Этот срок мне показался тогда очень большим, но я подписал протокол допроса с этой припиской. Протокол был написан красивым почерком, но изобиловал грубыми орфографическими и стилистическими ошибками. Казалось, следователь нигде не учился и книг не читал. Слово 3СМЕРШ3 было мне незнакомо, и я спросил, что оно означает.
   - Смерть шпионам, - объяснил следователь.
   Я сразу почувствовал, что имею дело с серьезной организацией, хотя к шпионам не мог себя причислить. Жегалкин сделал паузу, а затем, взяв новый лист бумаги, потребовал перечислить всех моих знакомых. Скрывать я посчитал неразумным, и назвал всех, кого знал. В основном, это были студенты Университета. Среди них была и Лариса Башкирова, и Игорь Синяков, и Костя Саский и многие другие, не имевшие никакого отношения к подпольной организации.
   В эту ночь я спал на диване. Долго не мог уснуть. В соседней комнате с хозяйкой разговаривал Корнеев, мой второй сопровождающий при задержании. Наконец, говор и смех утихли. Хозяйка предложила гостю лечь спать, но тот отказался, сославшись на бессонницу, и попросил дать ему что-нибудь почитать. Я долго думал, как вести себя, но ничего не придумал. Под утро усталость овладела мной и я уснул.
   Утром Корнеев разбудил меня. Жегалкин был уже в комнате, и вскоре втроем мы вышли из дома. Через несколько минут вошли в одну из квартир дома на соседней Дворянской улице (Петра Великого). Нас с Корнеевым Жегалкин оставил в передней, а сам зашел в одну из комнат. Вскоре он вышел и пригласил меня зайти в нее, где за большим столом сидел толстый мужчина в военной форме. Это был, как я выяснил позже, начальник контрразведки 5-ой Ударной армии полковник Финкельберг. Он неторопливо завтракал и задавал мне вопросы. Все они касались Синякова. Ответы никто не записывал. Закончив допрос, Финкельберг обратился к Жегалкину, и тот передал ему толстую тетрадку, исписанную красивым мелким почерком с завитушками. Перебирая быстро листы, полковник показал ее мне и спросил:
   - Вам знаком этот почерк?
   - Это почерк Синякова, - ответил я.
   Тогда же я решил, что поиски пропавшего в Университете спектроскопа привели в квартиру Синякова, где и был, вероятно, обнаружен оставленный им дневник. Красивый, четкий почерк его позволил, видимо, раскрыть контрразведчикам некоторые события из нашей жизни в оккупации.
   - Теперь тебе ясно, что нам все известно, и отмалчиваться уже не удастся, - сказал полковник.
   Меня привели обратно в место моего временного обитания и оставили одного для раздумий. К вечеру в комнату зашла хозяйка и спросила меня, почему я сижу один в комнате и не выхожу в город погулять. Я ответил, что я задержанный и не могу выйти один. Хозяйка, казалось, была огорчена. Я не сказал ей, что даже в туалет , чтобы не заблудился, меня сопровождает Корнеев. Вода городского водопровода выше первого этажа не поднималась, и жители пользовались дворовой уборной.
   - Я вижу, что вы не завтракали и не обедали, - сказала она и принесла мне поесть.
   Аппетита у меня не было, и все же я все съел.
   - Сюда больше никого не приводили? - спросил я осторожно.
   - Утром, когда вас не было, была девушка. Ее увели перед вашим приходом.
   По ее описанию, это была Лариса.
   - Что-нибудь ей передать, если она снова появится? - спросила хозяйка.
   - Скажите, чтобы говорила правду. Все равно им все известно.
   Хозяйка ничего не передала Ларисе. Может быть, ее больше не приводили сюда или Жегалкин решил, что это пароль, подсказывающий ей, как себя вести. Еще до ареста Лариса знала, что меня увели со двора дома, где жила бабушка, и теперь для нее было ясно, что я тоже задержан. Мы ни о чем с ней заранее не договаривались, и я решил, что у нас единственный выход: рассказать обо всем правду, полагаясь на снисхождение следователей.
   На следующее утро Жегалкин возобновил допрос, и я на этот раз вкратце обо всем рассказал. Рассказал и о брошюре Ave dictator, но, подписывая протокол, заметил, что ни одного слова о ней нет. В дальнейшем у нас было молчаливое соглашение не упоминать о книге, так как ее содержание, посвященное деяниям Вождя народов, не поддавалось письменному изложению не очень грамотным следователем и было одинаково опасным как для него, так и для меня. Следователю тоже не нужно было знать крамольные мысли автора брошюры, могущие поколебать его верноподданнические чувства, и, тем более, нельзя было доверить их бумаге.

26. На новой квартире

   Счастлив, кто спит, кто про долю свободную
   В тесной тюрьме видит сны.
   Горе проснувшимся! В ночь безысходную
   Им не сомкнуть своих глаз.
   Н. Минский
   После допроса я снова очутился на улице в компании моих прежних сопровождающих. На Торговой улице Жегалкин оставил нас, а Корнеев предложил мне зайти в подъезд - подальше от посторонних глаз. Простояв более получаса, мы вышли из подворотни и пересекли улицу, где нас ожидал военный с золотыми погонами капитана, орденом Красной звезды и гвардейским значком. Это был Жегалкин, которого я сразу не узнал. Меня отвели на новую квартиру, где Жегалкин снова начал допрос. Теперь он уже меньше церемонился, усиленно добиваясь явок. Почти в каждом вопросе его звучали слова: 3контрреволюционная организация3, 3антисоветская агитация3. Я объяснил Жегалкину, что никаких явок у нас не было, что с Олегом я встречался два-три раза на улице в заранее условленном месте и столько же раз у нас или у Ларисы дома, и что с ноября прошлого года я его не видел. Но он с этим никак не мог согласиться. Интересовался он и Синяковым. Обоих, вероятно, в Одессе уже не было.
   - Что ж, я должен наговаривать на себя, что-то придумывать, лгать вам? - возмутился я. - Какая от этого может быть польза?
   - Нет, придумывать ничего не надо. Мы знаем, что ты от нас скрываешь, и добровольное признание облегчит следствие и подтвердит твое раскаяние, - убеждал меня следователь. - Ты же видишь, я тебя допрашиваю как свидетеля, а не как обвиняемого.
   - Так запишите то, что вы знаете! Если это правда, я подпишу.
   Но Жегалкин знал не более того, что прочел в дневнике Синякова и что рассказал ему я, и ничего к этому добавить не мог. Наконец, ему надоело допытываться неизвестно чего, и он стал шарить в ящиках стола и шкафа чужой квартиры, в которой вел допрос, а может быть, и временно жил.
   - Как думаешь, найдем мы здесь что-либо интересное? - произнес он с видом заправского детектива.
   Но ничего компрометирующего ему найти не удалось. Вскоре пришел Корнеев и отвел меня на новое место жительства. Это была квартира на первом этаже четырехэтажного дома постройки 30-х годов на углу Софиевской и Конной. На окнах были решетки, когда-то оберегавшие жителей квартиры от воров, а теперь нас от желания несанкционированного выхода на свободу. Меня привели в комнату, окно которой выходило на Софиевскую улицу (Короленко). В глубине комнаты была кровать с матрацем и одеялом, но без простыней и подушки, стол и два стула. Корнеев указал мне на кровать и я, забравшись на нее, стал размышлять. Думал о маме, потерявшей уже второго сына и не знавшей ничего о них, о брате, бесследно пропавшем, об отце, о Ларисе и о Косте, находившихся в таком же положении, как и я. Думал о том, правильно ли поступил, что так быстро сдался, и все еще тешил себя надеждой, что нас отпустят на свободу. Хотелось, чтобы скорее закончилась эта неопределенность, прийти к какому-то результату. Неизвестность более всего тяготит узника.
   Утром Корнеев отвел меня к другому следователю: капитану Жукову. Жуков был весьма любезен, усадил меня возле своего стола и стал подробно обо всем расспрашивать, записывая с хронологической точностью чуть ли не каждый мой шаг со дня прочтения первой листовки у Кости. В отличие от Жегалкина и Финкельберга, он вел следствие без принуждения, интересовался лишь фактами, записывал то, что я ему говорил без искажения смысла сказанного; не употреблял в своей речи нецензурных и бранных слов, не задавал казуистических вопросов, и даже сказал, что скоро нас отпустят. Допросы продолжались ежедневно в течение многих часов. Зачем столько писанины? Видимо, для сравнения показаний задержанных: Ларисы, Анны, Кости и моих. Следователи, видимо, надеялись найти в них противоречия и использовать для дальнейшего нажима на нас.
   На второй день Жуков предложил мне стакан чаю и спросил:
   - Как вас кормят? Не голодны ли вы?
   - Меня вообще не кормят!
   - И вы три дня ничего не ели?
   - Один раз меня покормила хозяйка квартиры, в которой я находился.
   Жуков вызвал старшину.
   - Почему вы не кормите Павлова? - спросил он.
   - А он у нас не числится. Мы ничего на него не получаем.
   - Но вы можете выделить ему что-нибудь.
   - Из порции солдат и арестованных я ничего выделить не могу. Арестуйте его, и я буду получать на него пищевое довольство.
   - Ну, так нельзя ставить вопрос! Он свидетель, но в целях следствия мы его временно задержали.
   - Тогда пусть родственники приносят ему еду.
   - Хорошо. Мы продумаем этот вопрос. А сейчас от моего имени попросите повара передать ему что-нибудь поесть.
   Через полчаса старшина вернулся - принес мне кусок хлеба и немного гречневой каши на дне котелка. Горло у меня пересохло, и я с трудом ел.

27. Обыски

   Бедна, как нищая, и, как рабыня, лжива,
   В лохмотья яркие пестро наряжена, -
   Жизнь только издали нарядна и красива,
   И только издали влечет к себе она.
   Но чуть вглядишься ты, чуть встанет пред тобою
   Она лицом к лицу - и ты поймешь обман
   Ее величия под ветхой мишурою
   И красоты ее под маскою румян.
   С. Надсон
   Во время последнего допроса я рассказал об обнаруженных мной типографских литерах (тут я немного исказил ситуацию, не упомянув участие моей мамы), выброшенных затем бабушкой в развалины соседнего дома. Рассказывать об этом было совсем не обязательно, но я не придал эпизоду большого значения и решил рассказать все, чтобы из меня уже ничего нельзя было выжать. Видимое сочувствие ко мне Жукова притупляло бдительность и располагало к откровению. Следователь захотел получить, пока единственные, вещественные доказательства моей преступной деятельности, а заодно и сделать обыск в квартире бабушки и у нас дома. Меня повезли в кузове грузовика в сопровождении солдата на Отрадную, где я был когда-то задержан. Бабушка была дома, а мама на работе. Жуков с помощью солдата произвел тщательный обыск, но ничего подозрительного не нашел. Мне разрешили тем временем поесть. После обыска в квартире следователь потребовал указать место, где были выброшены (3спрятаны3, ибо я при желании мог потом извлечь их) литеры. Бабушка долго отказывалась, говоря, что ничего не знает, но все же мне удалось убедить ее, что для меня так будет лучше. Солдат тщательно раскапывал место захоронения вещественных улик, разгребая кучи каменных обломков и мусора, извлекая из них литеры и складывая в бумажный пакет. Наконец, работа была закончена. Жуков разрешил мне передачи, и я оставил бабушке продиктованный им мой новый адрес. Я попросил разрешения взять две книги по математике, не желая зря тратить время во время моего 3временного3 задержания. Это были 3Основы теории функций вещественной переменной3 Исидора Павловича Натансона и третий том 3Математического анализа3 Эдуарда Гурс. Еще раз, тщательно проверив, Жуков передал их мне.
   По моему новому адресу мама стала ежедневно приносить передачи. Принесла и отцовский плащ, который долгое время, пока его не украли блатные в киевском лагере, служил мне постелью и одеялом.
   Вернувшись в свое новое жилище, я стал читать одну из принесенных книг, но вскоре стало темнеть и, забравшись на кровать, я уснул. Ночью я проснулся от резкого толчка и вскочил на ноги. Увидев солдата, решил, что меня вызывают на допрос.
   - Чего разлегся? На кровати тебе спать не положено! Будешь спать на полу, - решил он.
   И вояка, забравшись на кровать и укрывшись шинелью, вскоре захрапел. Солдат был незнакомый. Возможно, он привез очередную жертву из контрразведки дивизии. Я лег возле запертой двери, ведущей в соседнюю комнату, и тоже уснул.
   На следующий день я услышал за запертой в соседнюю комнату дверью голос. Это был голос Ларисы. Слышимость была хорошая, и мы с ней переговаривались, когда в комнате никого не было. Отсутствие ордера на арест, доброжелательное отношение со стороны Жукова, ставшего нашим основным следователем, вселяло надежду, что нас отпустят, и я посоветовал Ларисе рассказать следователям правду. Улучив подходящий момент, поздно вечером, когда боец, опершись на свой автомат, сидя на стуле, громко захрапел, я передал ей одну из книг, надеясь, что это отвлечет ее от мрачных мыслей.
   В этот же день в присутствии моей мамы у нас в квартире сделали обыск. Изъяли тексты стихотворения 3К девушкам Транснистрии3 и нового гимна Советского союза, переданного мне устно Синяковым. Как он объяснил мне тогда, ему удалось записать его, включив радиоприемник у знакомого немца в его отсутствие. Следователь долго перебирал книги и мамины письма. В Мишином ящике он обнаружил мелкие семена цветов. Не разобрав содержимого пакетиков, он приказал приобщить их к изъятым вещам.
   - Нет ничего хуже, чем делать обыск у интеллигенции, - с досадой произнес следователь, затратив много времени и не обнаружив ничего криминального.

28. ОЧнаЯ ставка

   Кто из нас любил, весь мир позабывая?
   Кто не отрекался от своих богов?
   Кто не падал духом, рабски унывая,
   Не бросал щита перед лицом врагов?
   Чуть не с колыбели сердцем мы дряхлеем,
   Нас томит безволье, нам грозит тоска...
   Даже пожалеть мы страстно не умеем,
   Даже ненавидим мы исподтишка!..
   С. Надсон
   На следующий день после долгого допроса, Жуков спросил меня:
   - Кто же все-таки познакомил вас с Олегом Легким?
   - Я уже говорил: Костя Саский. Но он не советовал мне встречаться с ним.
   - Но Саский утверждает, что не знакомил вас.
   Костю вызывали в контрразведку еще до моего задержания, но отпустили в тот же день. Познакомившись во время оккупации с советским подпольщиком, он рассказал ему об украинских националистах, что было, возможно, причиной его первого задержания. Обо мне он ничего не сказал.
   - Хорошо, я устрою вам очную ставку, - решил Жуков.
   Костю привели, и он признался, сказав, что не хотел меня впутывать. Вскоре Костю отпустили из контрразведки, но в институте, где он учился, стало известно о его пребывании в ней, и он перевелся в другой вуз.
   Солдат, спавший на кровати прошлой ночью, не появлялся, и я решил устроиться на ней. Ночью проснулся от зуда в разных местах тела. Сразу не понял причины, но, когда под моими пальцами что-то хрустнуло и я вытащил маленького раздавленного паразита, при свете наступающего утра увидел знакомый из учебника зоологии профиль - это была вошь. Как только рассвело, я стал снимать с себя одежду и уничтожать паразитов. Затем лег на полу и попытался уснуть. В комнату зашел Корнеев и спросил, почему я сплю на полу. Я объяснил ему причину, и он приказал убрать с кровати постельные принадлежности. Затем Корнеев отвел меня в одну из комнат пустовавшего здания Городского управления по спортивным делам, находившегося недалеко от моего нового места обитания. Мебель комнаты состояла из простенького стола, на который Корнеев поставил чернильницу, и двух стульев. Поговорив со мной немного, он ушел, сказав, что пойдет за следователем.
   Корнеев и раньше присутствовал на допросах, видимо постигая искусство дознания. Иногда, оставаясь со мной наедине, расспрашивал обо мне и брате. У него был хороший слух и неплохой голос; он знал много песен, в частности, песен военных лет, которые я с удовольствием слушал. О себе рассказал, что почти всю войну провоевал в пехоте, а после тяжелого ранения ему предложили перейти в контрразведку.
   В комнате, куда привел меня Корнеев, я просидел несколько часов. Казалось, все обо мне забыли. В середине дня забежали какие-то мальчишки и крикнули:
   - Что он, дурной? Почему не убежит?
   Видимо, сыщики решили, что я побегу на конспиративную квартиру, и они ее выследят. Но бежать мне было некуда, да и смысла в этом я не видел, так как задержан был не один. К вечеру явился Корнеев, сказав, что они обо мне забыли. Прозвучало это у него неубедительно.
   Не успел я вечером заснуть, как снова меня разбудил Корнеев и отвел в ту же комнату, где я днем просидел в одиночестве. На этот раз там появилось кресло, и через полчаса в комнату вошли Финкельберг и Жегалкин. Меня отдалили метра на два от стола. Финкельберг удобно уселся в кресло и раздраженным голосом сказал:
   - Пора кончать болтовню! Мы и так потеряли с ним много времени. Начинай допрос сначала, - обратился он к следователю.
   Финкельберг вскоре захрапел в своем кресле, а Жегалкин начал допрос. Ни я, ни капитан не знали, чего хотел от нас полковник, и ничего нового придумать не могли. Но вот Финкельберг проснулся:
   - Ну что? Признался? Прочти-ка, что ты записал.
   Не услышав ничего нового, полковник был взбешен:
   - Опять эти сказки! Морочит он тебе голову, а ты записываешь всякую чепуху. Порви все, что написал! Тебе, я вижу, нельзя поручать серьезные дела.
   Потом, немного поразмыслив, решил, что удобнее спать у себя в постели, и сказал:
   - Ладно, на сегодня хватит! А завтра начнем все сначала.
   Мы вернулись - каждый в свою комнату. Больше полковника я не видел. А на следующий день меня снова допрашивал Жуков, без лишних эмоций, подробно записывая мои показания. Вечером того же дня в комнату, где я обитал в одиночестве, привели молодого человека в синем шевиотовом костюме, как я узнал позже, руководителя одной из советских подпольных групп во время оккупации - Донского.
   - Обыскать его! - приказал Жегалкин конвоиру.
   - Обыскивать я себя не позволю. Все что у меня есть, я могу показать, - возразил задержанный.
   И он выложил из карманов их содержимое. Тщательно просмотрев все и не найдя ничего компрометирующего, Жегалкин сказал солдату:
   - Перочинный нож и авторучку забери, а бумажник можешь ему оставить.
   - Куда его? - спросил солдат.
   - В карцер! В подвал! Запереть и поставить охрану.
   После окончания одного из московских технических вузов Донскому предложили поступить на курсы разведчиков. Вскоре началась война, и его направили в Одессу. Перед сдачей города Донского оставили руководителем одной из подпольных групп. После возвращения Красной Армии он написал отчет о работе группы во время оккупации. Не получив нового задания, посчитал себя свободным. Прочитав в первые же дни после освобождения города объявление: 3Требуются инженеры для работы в Одесском порту3, Донской подал заявление о приеме его на работу. Это вызвало подозрение у контрразведчиков: без разрешения начальства хотел уйти из органов безопасности, да еще на работу в порту. И вскоре он предстал перед Жегалкиным.
   - Вы предатель, изменник Родины! - объявил он Донскому.
   Почувствовав себя оскорбленным, Донской схватил чернильницу. Но пока он раздумывал, как поступить дальше, находившийся рядом боец скрутил его. Теперь Донскому предстояло остывать в подвале.

29. Отъезд из Одессы

   Спускается солнце за степи
   Вдали золотится ковыль.
   Колодников звонкие цепи
   Взметают дорожную пыль...
   ... 3Что ж, братцы, затянемте песню,
   Забудем лихую беду!
   Уж, видно, такая невзгода
   Написана нам на роду!3
   А. К. Толстой
   В начале мая к дому, где находились мы с Ларисой, подъехал крытый грузовик. Нас погрузили в него, и мы в сопровождении конвоиров выехали из города в северо-западном направлении. Охранники предупредили, что разговаривать и переглядываться нам запрещено. В машине, кроме бойцов с автоматами, была Лариса, Ивио, Донской, я и еще трое незнакомых нам задержанных; в кабине грузовика рядом с водителем сидел Жегалкин. Вскоре к нам присоединились еще две машины с арестованными, и колонна грузовиков двинулась дальше. Мы перешли на казенные харчи. Нам выдали по большому куску хлеба из горелой муки с запахом дыма - так называемую 3пайку3, по столовой ложке сахара и кружке воды.
   Перед отступлением немцев в Одесском порту скопилось большое количество зерна с Украины, которое нацисты намеревались вывезти в Германию, но не успели и, облив бензином, подожгли. Горючего оказалось недостаточно, зерно, к счастью для жителей города, обгорело лишь снаружи, но сильный запах гари остался.
   По дороге грузовики часто останавливались и иногда нам разрешали под дулами автоматов размять ноги на твердой земле. Кто-то попросил бойца оставить покурить.
   - Тебе не положено! - ответил солдат, и окурок полетел на пыльную землю.
   Донской вел себя наиболее независимо, и однажды вояка, приняв угрожающий вид, щелкнул затвором автомата.
   - Стрелять тебе не положено, - скопировал его Донской.
   - А вот выстелю, тогда узнаешь, что мне положено!
   На коротких остановках конвоиры обсуждали свои проблемы.
   - Такую важную работу выполняем, а начальство никак не отмечает наших заслуг! У офицеров почти у каждого орден Красной звезды, а на фронте у каждого солдата медалька, а тут война кончается, и никакой награды, - жаловался один из них.
   - Не всякому такую работу доверишь! - подумав, заключил он.
   - А мне так все равно. Главное: кончится война, вернусь домой героем, живым и неискалеченным. Выбирай себе невесту по вкусу, живи в свое удовольствие! Чего еще надо? - философствовал другой.

30. В контрразведке армии

   Как мало прожито, - как много пережито!
   Надежды светлые, и юность, и любовь...
   И все оплакано... осмеяно... забыто,
   Погребено, - и не вернется вновь!..
   С. Надсон
   При отступлении германских войск, оставляя пустые дома и нежилые села, ушли на запад на свою историческую родину и Volksdeutsche, заселявшие не худшие районы Одесской области. Один из таких поселков облюбовали контрразведчики 5-ой ударной армии.
   Нас выгрузили возле одноэтажного каменного здания, в котором уже разместились наши охранники. Приехавших из Одессы задержанных и арестованных было человек пятнадцать. Вскоре нам принесли лопаты и заставили копать яму - землянку, в которой нас собирались разместить. Лопат на всех не хватило, и мы копали по очереди. Работа ослабленными голодом и непривыкшими к физическому труду людьми продвигалась медленно. Конвоиры нас поторапливали, но вскоре выяснилось, что и досок для землянки в достаточном количестве нет. Прибывший на место строительства лейтенант, осмотрев наше архитектурное произведение, распорядился поместить нас на ночь вместе с охраной в одной из комнат каменного здания. Мы расположились вплотную друг к другу у стены. Я лежал рядом с Донским, и мы тихо беседовали. Оказалось, что он знаком с нашей сокурсницей - Женей Филянской.
   - Она фанатик! Все ее мысли поглощены занятиями в университете. Неужели все математики такие? Это ведь очень сухая наука, - удивился мой собеседник.
   - Меня отпустят, - продолжил он. - Извинятся и отпустят! Меня уже второй раз задерживают - первый раз контрразведкой дивизии.
   Я выразил надежду, что и нас отпустят.
   - Как это отпустят? - удивился Донской. - За совершенные преступления надо отвечать! И во время оккупации все граждане должны были соблюдать советские законы!
   - Но мы никаких преступлений не совершали! Свобода слова, право республик на отделение - все это гарантировано Конституцией СССР. Кроме того, в условиях массовой официальной антисоветской агитации во время оккупации, какое значение могли иметь подпольно распространяемые листовки украинских националистов?
   - Судят не по Конституции, а по Уголовному кодексу: там совсем другие мерки. Все виновные получат по заслугам! Сразу во всем разобраться нелегко: кто виноват, а кто нет. Наши законы суровые, но справедливые!
   В школе мы подробно изучали Конституцию, нам объясняли, какие свободы нам гарантированы, какие гуманные у нас законы, какими правами мы пользуемся. Ни в одной капиталистической стране граждане не могут и мечтать об этом... Но если ты неосмотрительно воспользовался дарованными правами и свободами, тебя тут же арестовывают и сажают в тюрьму: Уголовный кодекс карает и за неправильное понимание основного закона страны.
   - И сколько же нам могут дать? Года два-три? - спросил я.
   - Это уж суд решит. Сейчас таких маленьких сроков за политические преступления не дают. Думаю, от пяти до десяти лет... Может быть, учтут, что ты был несовершеннолетним во время оккупации, - добавил он, не желая меня обескураживать своими предположениями.
   На следующий день, когда меня вызвал на допрос Жуков, я повторил вопросы, заданные Донскому, и получил примерно те же ответы. Я напомнил ему заявление Хрущева о том, что раскаявшиеся украинские националисты, не принимавшие участия во враждебных действиях против Советской власти после освобождения Украины, не будут привлекаться к уголовной ответственности.
   - Если бы вы пришли к нам с повинной сами, тогда был бы другой разговор. Но задержали вас мы, и признаваться вы не спешили.
   Вечером нас перевели в коровник, условно разделенный на камеры, в котором уже находилось несколько десятков арестованных и задержанных. Мы с Донским попали в одну 3камеру3. Коровник имел две двери с противоположных концов его: одна из них была заперта, у другой стоял часовой; два охранника прогуливались вдоль прохода. Обратившись к пленникам, один из них спросил:
   - У кого есть часы? Нам нужны они для смены караула.
   У Донского были часы, но он тихо сказал мне:
   - Обойдутся! Я этот народ знаю. Что к ним в руки попадет, обратно не получишь.
   Вскоре Донского отпустили, и через Женю Филянскую наши матери узнали, где мы находимся.
   На следующий день группу задержанных, в числе которых была Лариса, Анна и я, вызвали к прокурору, и нам троим предъявили ордера на производство ареста по обвинению в совершении преступлений, предусмотренных статьями 54-2 и 54-11 Уголовного кодекса УССР (аналоги 58-ой статьи УК РСФСР). По первой из них мы обвинялись в вооруженном восстании против Советской власти; вторая обычно добавлялась к одному из других пунктов этой статьи при наличии организации. Статьи предусматривали высшую меру наказания или, при наличии смягчающих обстоятельств, длительные сроки заключения. Но все это мы узнали позже. Итак, мы стали полноправными членами арестантского общества и получили законное право есть казенную пайку.

31. Арестантский быт

   В те дни, когда везде густеет ночи тьма,
   Когда живая жизнь куда-то исчезает;
   Когда нет воздуха для сердца, для ума
   И истина под ложью отступает;
   Когда призыв любви зовется мятежом,
   Когда проклятьями клеймится все святое,
   Когда царит над сдавленным умом
   Все мертвое, слепое и глухое...
   И. Горбунов-Посадов
   Вскоре нас перевели в двухэтажное здание, приспособленное для нужд полевой тюрьмы. Стекол в окнах не было - они были забиты снаружи и внутри досками с небольшими просветами между ними. В дверях были прорезаны волчки для наблюдений за арестантами. По коридорам первого и второго этажа прогуливались тюремщики; на улице и во дворе перед окнами так же дежурила неусыпная стража. В пустой комнате, без кроватей и какой-либо другой мебели, была установлена 3параша3 - старое, заржавленное ведро, служившее нам уборной. Два раза в день нас выводили в 3походно-полевой сортир3, и мы захватывали с собой парашу. Недалеко от нашего здания была вырыта неглубокая яма; через нее были переброшены две доски, балансируя на которых, мы осуществляли свои естественные нужды. Одновременно это считалось для нас прогулкой. Дополнительными прогулками были хождения к следователям, жившим в крестьянских избах на значительных расстояниях от нашей тюрьмы. Вызывали к следователю, как правило, ночью или поздно вечером. Бдительность сонного арестанта притупляется, и его легче допрашивать. Ходить по камере и подходить к окнам запрещалось, лежать днем также не разрешалось. Последнее правило мы постоянно нарушали, так как при нашем истощении ягодицы и кости таза не выдерживали долгого сидения на твердом полу. У меня была книга Натансона по теории функций вещественной переменной, и я изучал ее с утра до вечера. Раз в неделю устраивались обыски в присутствии начальника тюрьмы и книгу у меня отбирали. Но на ближайшем следствии я снова выпрашивал ее у Жукова.
   Было уже тепло, и нас постригли наголо, чтобы голове было удобнее и не заводились вши - своеобразное посвящение в арестанты. Нам приносили хлеб и баланду: похлебку из крупы или гороха. Мы разбирали пайки, не выбирая их. Но вскоре один из арестантов, бывший немецкий полицай, объяснил, что истинные заключенные так не поступают. Чужая пайка всегда кажется большей, и для образности тут же привел пример:
   - В чужих руках хрен всегда толще.
   Чтобы никто не чувствовал себя обиженным один из арестантов отворачивался, а другой, указывая последовательно на пайки, спрашивал: 3Кому?3 Мы не стали нарушать тюремные традиции и согласились с предложением знатока - в нашей однообразной жизни это было развлечением.
   Постельными принадлежностями нам служили плащи и шинели. Тюремщики, заботясь о нашем здоровье, гигиене и о свежем воздухе в камере, ежедневно проветривали ее, открывая на пять минут дверь в коридор, вручали веник, а раз в неделю приносили ведро с водой и тряпку. Мы подметали и мыли полы. В коридоре полы мыли девушки и женщины, находившиеся в одной из соседних комнат. Мы слышали их голоса и чувствовали себя не столь одинокими. В камере было шесть человек. Мы расположились вдоль стены. Я лежал у удаленного от окна края.

32. МорЯк

   Есть море, в котором я плыл и тонул,
   И на берег вытащен, к счастью;
   Есть воздух, который я в детстве вдохнул
   И вдоволь не мог надышаться.
   С. Кирсанов
   Рядом со мной лежал Сергеев - помощник капитана небольшого корабля, привозившего в город во время Одесской блокады боеприпасы и продукты, и вывозившего из него ценное оборудование и беженцев. В середине сентября 1941 года корабль подходил к Одесскому порту. До берега оставалось около десяти километров. Сергеев вышел на палубу и увидел в небе фашистские бомбардировщики. Подлетев к судну, один из них спикировал и выпустил свой смертоносный груз. Налеты немецких самолетов на советские суда были частыми, но попасть в движущийся в море корабль было нелегко, и до этого времени он благополучно совершал свои круизы.
   На этот раз морякам не повезло: бомба угодила в корму корабля, и он стал быстро погружаться в морскую пучину. Взрывной волной Сергеева выбросило за борт и, оценив случившееся, он лихорадочно стал отплывать от тонущего судна, вокруг которого уже стала образовываться засасывающая воронка. Проплыв минут десять, Сергеев оглянулся и увидел быстро уходящий под воду корабль. Еще через несколько минут волны сомкнулись над ним. Видимо, больше никто из команды не спасся. Подождав еще немного, Сергеев повернул к берегу, навстречу заходящему солнцу. Весь вечер проплыл он в холодной воде и уже ночью, после пятичасового марафона, выполз на берег и упал на песок, на твердую землю. Сбросив с себя мокрую одежду, он сразу же заснул. Берег был пустынным. Подождав, когда одежда немного подсохнет, моряк поднялся по узкой тропинке, протоптанной вдоль крутого склона берегового обрыва и направился в город. До войны на вершине кручи были санатории, дома отдыха, пионерские лагеря, дачи, кипела жизнь. Сейчас здесь было пусто. Моряк вернулся домой в 3Железнодорожный поселок3, находившийся на окраине города и в котором он до войны жил с родителями. Отец с матерью эвакуировались два месяца назад, и его родным домом с тех пор стал потонувший вчера корабль. Большая часть соседей по поселку покинула город. Пойти в пароходство и еще раз испытать судьбу? Одесса была окружена, Киев взят немцами, фашисты стояли у стен Ленинграда, рвались к Москве. И Сергеев в пароходство не пошел. Там его считали погибшим, как и всех остальных, и тоже не искали.
   Во время румынской оккупации Сергеев нигде постоянно не работал, перебивался случайными заработками. Как-то, возвратившись вечером домой, он обнаружил у себя в квартире паренька, пробравшегося в его квартиру через окно и шарившего по шкафам. Схватив за руку, Сергеев потащил его в полицейский участок. По дороге паренек сказал, что он партизан, что он голодный. Моряк сам не был сыт, и паренька не отпустил. Теперь Сергеева обвиняли в дезертирстве и в выдаче румынским властям партизана, хотя о том, что паренек объявил себя партизаном, он в полиции не сказал.
   Среди арестованных распространился слух о том, что в армии не хватает офицеров и дезертиров будут посылать на фронт. Действительно, вскоре в камеру в сопровождении начальника тюрьмы зашел морской офицер. Задав Сергееву несколько вопросов об его образовании и морской службе, он ушел. На следующий день, попрощавшись с нами и пожелав удачи, Сергеев исчез за дверями камеры.

33. Другие обитатели камеры

   Но годы те промчались.
   Жизнь шла обычной чередой -
   И с прошлым мы навек расстались
   И жизнью зажили иной.
   Забыли мы свои желанья:
   Они прошли для нас, как сны,
   И наши прошлые мечтанья
   Нам стали странны и смешны.
   С. Надсон
   Рядом с моряком лежал румын. Русский язык он знал хорошо, так как до революции жил в Бессарабии. Как и многие другие, в Одессу он приехал во время оккупации в надежде, используя свою оборотистость, привилегии и связи, разбогатеть в чужом городе. В Одессе он открыл ресторан, вселился в одну из пустовавших квартир и зажил барином. Нашей контрразведкой обвинялся в шпионаже, но вины не признавал. О своем деле румын не рассказывал, но любил вспоминать время бурной молодости, когда, стремясь познать мир, он отправлялся в дальние плаванья на кораблях, совершавших заграничные рейсы - сначала матросом, а затем поваром. Останавливаясь в Стамбуле, много слышал о заведениях, где можно было насладиться прелестью восточных красавиц. Заработав кучу денег, он решил испытать это счастье. Как турецкий султан сидел за столом, пил изысканные вина и любовался танцами полунагих девушек. Что было потом, он так и не вспомнил - очнулся раздетым, без денег на одной из городских свалок и с трудом добрался до своего корабля.
   В камере рядом с ним лежал капитан, уже без погон, со следами отвинченных орденов, с малиновой и желтой нашивками на гимнастерке, свидетельствовавшими о фронтовых ранениях. Возвращаясь из госпиталя, капитан решил, что после тяжелого ранения ему воевать рано, и продлил себе отпуск, исправив дату в выданных ему документах. Сделал это неквалифицированно, был задержан патрулем во время кутежа и изобличен в подделке отпускного удостоверения. Сейчас с тревогой ожидал своей участи.
   Вспоминал, как несколько месяцев назад освобождали они одну из украинских деревушек. Жители пожаловались ему на вредного старика-инвалида, служившего у немцев старостой и много досаждавшего селянам. Помощником у капитана был лейтенант, ранее служивший в контрразведке, но не подошедший к этой работе по какому-то признаку. Решили они разыграть спектакль. Послали за стариком бойца. Тот привел бывшего старосту в хату, где за столом сидел капитан со своим помощником. Допрос провели по всей форме, и, когда обвиняемому оставалось лишь подписать протокол, капитан сказал:
   - И как же ты, инвалид, будешь работать в лагере?
   В ноги упал старик перед ним:
   - Прости меня, грешного! Всю жизнь за тебя молиться буду. И детям накажу. Не погуби старика. Все отдам, что у меня есть. Отпусти с миром! Поросеночка зарежу. Девки у меня добрые, в самом соку.
   - Ну что, отпустим его, лейтенант? - обратился капитан к помощнику, а затем добавил: - Вечером зайдем к тебе. Смотри, чтобы полный порядок был!
   К вечеру капитан с лейтенантом явились в дом старика. Стол был уже накрыт, самогон на столе.
   - Вот, дочки вас обслужат, а мы с матерью пойдем к соседям, - сказал хозяин.
   На всякий случай капитан оставил охрану у дома старика и соседа. Всю ночь пировали гости. Девки были безотказными. Утром с тяжелыми головами и бутылями горилки офицеры вернулись к своим солдатам, а через день покинули село.
   Далее в камере расположился бывший немецкий полицай, обвинявшийся в расстреле советских граждан.
   - Что же вам будет? - вслух подумал я.
   - Да мне дадут меньше, чем тебе! Я немцев не люблю и сейчас не опасен. Пошел в полицаи, чтобы детей не угнали в Германию... А ты ведь идейный! Никто не вынуждал тебя идти в националисты. Настоящий враг!
   - До этого я старостой в селе был, - продолжил он. - За это следователь мне претензий не предъявляет. Черт попутал! Согласился в полицаи пойти. Трое из расстрелянных мною оказались коммунистами. На это напирает следователь. А я ведь их не судил, к смерти не приговаривал. Не я бы расстрелял, так другой.

34. Шпионы

   Скоро выйдет на бугор
   Диверсант - бандит и вор,
   У него патронов много -
   Он убьет меня в упор.
   М. Анчаров
   У самого окна лежал лейтенант. В апреле их часть форсировала Днестр. Закрепились на правом берегу, но развить широкомасштабное наступление не удалось. Германцы разгромили их группировку, и он с товарищем попал в плен, а затем в немецкий концлагерь для военнопленных. Фашисты предлагали захваченным советским пленным идти к ним в шпионы. Мало кто соглашался. Сначала отказывались и наши пленники, но во время одного из таких посещений товарищ предложил ему:
   - А может быть, пойдем? Перейдем линию фронта, а там явимся с повинной, и полезные сведения передадим. Думаю, нас простят. Может быть, спасибо еще скажут. Хуже, чем в концлагере, не будет!
   И они решились. Нацисты перевели их в разведшколу. Отвели комнату для отдыха. Для начала поручили поехать на Кавказ, дали задание по сбору информации. Проинструктировали, как себя вести, и подробно разъяснили, какие сведения им нужны.
   - Если справитесь, получите более ответственное задание.
   Перед отправкой за линию фронта им выдали документы, советские деньги, пистолеты, устроили вечер с немецкими офицерами с выпивкой. Пистолеты друзья спрятали под подушками, боясь как бы, напившись, не начать стрельбу по фашистам; старались меньше пить.
   - Мы знаем, что вы можете явиться с повинной в советскую контрразведку: такие случаи были. Но я вам этого не советую, так как для большевиков вы все равно шпионы и предатели и вас расстреляют или отправят в лагеря в Сибирь на долгие годы. Обратного пути у вас нет! - предупредил их новый шеф.
   Через день фашисты привезли новоявленных шпионов к берегу Днестра, где для них была приготовлена лодка.
   - Будьте осторожны. По реке курсирует русский патрульный катер, - предупредил немец.
   Друзья решили имитировать побег из концлагеря. Дождавшись ухода нацистов, они закопали в песке выданные им документы и стали ждать появления катера. А вот деньги (каждому выдали по тридцать тысяч рублей) закапывать пожалели. Решили, что обыскивать их не станут. Увидев катер, друзья поплыли прямо к нему. На следующий день под охраной их доставили в контрразведку армии, обыскали, изъяли деньги, поместили в разные камеры.
   - Шпионы? - спросил следователь.
   Как объяснить такой удачный побег? Да еще деньги! Они только усугубляли их положение. И лейтенант во всем признался. А товарищ его продолжал упорствовать:
   - Бежали из концлагеря!
   Им устроили очную ставку, и приятель тоже сдался.

35. Следствие продолжаетсЯ

   Допрос не кончен: отвечай...
   Где спрятал деньги? Укажи.
   Не хочешь? - Деньги где скажи,
   Иль выйдет следствие плохое.
   А. Пушкин
   Нас продолжали вызывать следователи, обычно поздно вечером. Это были Жуков и Жегалкин, а затем и другие, вероятно, для расширения их кругозора, а может быть, в надежде обнаружить противоречия в наших показаниях. На первых следствиях часто присутствовал и прокурор - майор Никеенко. Уровень образования у него был значительно выше, чем у следователей - в беседах он неизменно сыпал цитатами из классической литературы. Но методы ведения следствия были те же: от 3откровенной беседы3 до запугивания и угроз, разъяснений, что только чистосердечное признание сможет облегчить нашу участь. Старался убедить меня в том, что чем больше я о расскажу о подпольной организации, тем убедительнее будет мое раскаяние и тем меньше срок я получу.
   - Вы ведь против коммунистов! А мы все коммунисты: и я, и ваши следователи. Сейчас идет война между нами и фашистами, и кто против нас, тот помогает фашистам, а значит изменник Родине. Ваше счастье, что мы вас вовремя взяли, пока вы не натворили больших бед, пока вас еще можно перевоспитать, - заключил он.
   Здесь же, по предложению майора, Жегалкин впервые ознакомил меня с содержанием пунктов 54-ой статьи УК УССР, которые были нам предъявлены.
   - Признаетесь во всем, поможете следствию, можно и пункт статьи изменить на десятый: антисоветскую агитацию. Это уже будет легче для вас!
   Тогда мне казалось, что все определяет срок. Но в лагере я убедился в весомости и пункта статьи. Но признаваться нам больше было не в чем.
   В камере я продолжал читать книгу Натансона. Мои сокамерники иногда приносили великодушно дарованную им следователями махорку и настаивали, чтоб я отдавал им прочитанные страницы книги на закрутки. В первые дни я не мог согласиться со столь кощунственными предложениями, но потом сдался.
   - Мы же тебя по-хорошему просим, - сказал бывший полицай. - В тюрьме церемониться не станут: отберут и все.
   Огонь для цигарок разводили не хуже наших предков. Убедившись, что у волчка нет охранника, вытащат из телогрейки кусок ваты, свернут фитильком, раскатают на деревянном полу башмаком и, когда вата задымится, разорвут пополам и начнут раздувать искры.
   В контрразведке армии мы пробыли около месяца. Однажды ранним утром небольшую группу заключенных, в которой были Лариса, Анна и я, вывели во двор и под конвоем повели к железнодорожной станции. Дела украинских националистов, по мере увеличения их сопротивления Красной Армии и органам Советской власти, стали приобретать зловещий характер, и их решили расследовать в контрразведке фронта. До станции было километров десять, и конвоиры поторапливали нас:
   - Не успеем к поезду - придется весь день пешком топать.
   Когда к станции подошел поезд, троих мужчин один из охранников увел, а мы с Ларисой и Аней в сопровождении второго конвоира направились к тендеру с углем. Местные мальчишки, увидев нас, закричали:
   - Немецких подстилок повели!
   Один из них спросил другого:
   - А пацана за что?
   - А он их за ноги держал.
   Мы шли молча, опустив головы. Для встречных мы были либо враги, либо безразличны. Увидев двух девушек на тендере паровоза, молодой лейтенант подсел к ним, пытаясь завести разговор.
   - А ну слезай отсюда, жених! - вызверился на него конвоир. - С арестованными разговаривать не положено.
   Лейтенант со смущенным видом ретировался.

36. В контрразведке фронта

   Мрачна моя тюрьма; лишь изредка проглянет
   Луч солнца в щель окна и свод озолотит,
   Но я не рад ему, - при нем виднее станет
   Могильный мрак кругом и сырость старых плит.
   С. Надсон
   Контрразведка 3-го украинского фронта также находилась в одном из покинутых немецкими колонистами сел. Сдавая нас, армейский конвоир передал тюремному начальству общипанную уже книгу по математике, отобранные у меня при личном обыске фотографии, французскую авторучку, подаренную мне Ларисой в день семнадцатилетия, и пакет с литерами, извлеченными из развалин дома на Отрадной.
   Нас разместили на скотном дворе, огражденном теперь от внешнего мира колючей проволокой и превращенном в тюрьму. Я попал в бывший свиной хлев, о чем свидетельствовал не выветрившийся запах в камере и в которой уже находилось около тридцати арестантов. Маленькое окошечко было забито широкой доской, и даже в солнечную погоду в свинарнике был полумрак. За окном ходил часовой. В сарае возле двери с одной стороны стоял старый котел, превращенный в парашу, а с другой - бачок с питьевой водой.
   Два раза в день нас выводили на оправку, где мы под неусыпным надзором конвоиров, стоя на узких досках, проложенных над неглубокой ямой, отправляли свою нужду или просто дышали свежим воздухом. Бумаги для подтирки у нас не было, да она нам не очень была нужна, так как при нашем питании и сидячем или лежачем образе жизни лишь твердые катышки раз в неделю выскакивали из наших заднепроходных отверстий. В камере арестанты лежали вплотную друг к другу на земляном полу, скудно покрытым сеном.
   Через день повели на допрос, где меня любезно встретил следователь - майор Беленький; предложил сесть к столу, сокрушенно говорил о том, как неудачно я попал в переделку, что я ему как родной сын и он попытается нам помочь. Он понимал, что не вражда к Советской власти привела меня к националистам, а ложная романтика гнилого подполья и, вынув из стола тоненькую брошюру о подвигах комсомольцев-краснодонцев, сказал:
   - Вот как поступает настоящая советская молодежь!
   Я стал просматривать брошюру.
   - Нет, не сейчас! Я буду занят, - сказал он мне.
   - Так, может быть, можно взять ее в камеру?
   - В камеру нельзя. Ты потом ее здесь почитаешь. А сейчас иди. Дорогу сам найдешь? - и, подойдя к конвоиру, сказал ему: - Проводи пацана, а то еще заблудится.
   Я вошел в свинарник, переполненный чувством благодарности к этому доброму, понимающему меня человеку; и надежда на благополучный исход нашего дела вновь затеплилась в моей груди.
   - Кто у тебя следователь? - спросил один из сокамерников.
   - Мне попался хороший следователь: майор Беленький.
   - Этот тебе еще покажет! Первый день он всегда мягко стелет. Но спать тебе на этой постели не придется, - мрачно предрек горный инженер Алексеев, лежавший рядом со мной.
   Действительно, когда на следующий раз я вошел в кабинет следователя, Беленький сразу же напустился на меня с матом:
   - Ты что ж это, сверби твою мать, в камере говорил? Думал, на дурачка напал?
   - Ничего не говорил! Сказал только, что хороший следователь попался.
   - А другие что говорят?
   - Да ничего. Каждый занят своими мыслями.
   Только наивный человек мог предположить, что арестант в камере начнет рассказывать о том, о чем следователь не смог выпытать у него на допросе.
   - Значит, не хочешь рассказывать правду? Думаешь, провел следователя? Это тебе не контрразведка армии! Читал я твои показания. Здесь следствие я буду вести сначала. Отставь стул в сторону и отойди от стола на три шага, отвечать будешь стоя. Скорее все вспомнишь!
   И он начал расспрашивать все с начала, но записывал мало. Ничего нового ни от меня, ни от Ларисы, ни от Анны он не услышал, да и не мог услышать.
   - Вот, ты говоришь, украинские националисты боролись с фашистами? - спросил он меня.
   - Во время оккупации они воевали с немцами. У них были партизанские отряды.
   - Это они так говорили, чтобы привлечь на свою сторону побольше олухов, вроде тебя. На самом же деле они помогали фашистам воевать против советских партизан. Они убивают на фронте и в тылу наших солдат и офицеров, они смертельно ранили генерала армии Ватутина. И судьба твоя будет зависеть от того, как скоро они сложат оружие.
   - Ты читал заявление Хрущева, в котором ясно сказано, что действовали они заодно с фашистами? - продолжил он.
   - Но это не так! Фашисты расстреливали украинских националистов.
   - Значит, член Политбюро Хрущв врет?
   Переполненный благородным гневом, он подошел ко мне и влепил такую затрещину, что я с трудом удержался на ногах. Распалясь, стал осыпать меня руганью, отборной площадной бранью. Затем, подумав немного, сказал:
   - Надоел ты мне! Пойду спать. А ты стой по стойке смирно, а когда я приду, все расскажешь, как было на самом деле.
   Дверь в соседнюю комнату была открыта. Там другой майор допрашивал другого заключенного. Обратившись к своему коллеге, Беленький сказал:
   - Ты посмотри, чтоб арестованный не прислонялся к стене!
   Ужасно кусали комары, от истощения и усталости подкашивались ноги, кружилась голова, свет мерк в глазах. Выстоять по стойке смирно долго я не мог и, отступая постепенно назад, прислонился к стене.
   - Отойди от стены на три шага, - услышал я окрик из соседней комнаты, но уже успел немного отдохнуть.
   В соседней комнате каждую ночь допрашивали бургомистра одного из оккупированных немцами городов, профессора, выпытывая у него все новые и новые фамилии людей, сотрудничавших с фашистами. Майор, полулежа на диване, задавал подследственному вопросы; лейтенант, сидя за столом, подробно записывал его показания.
   До войны профессор заканчивал капитальный труд - итог своих многолетних исследований и надеялся вскоре опубликовать его. Но началась война, и когда пришли нацисты, профессор решил, что немцы культурный народ и помогут ему опубликовать книгу. Но фашистам не нужны были ученые, тем более русские, и ему предложили... стать бургомистром одного из оккупированных нацистами городков. Не по душе была ему такая работа, но он согласился в надежде, что со временем это поможет ему опубликовать свой труд. А дальше у него уже не было выбора. Да он его и не искал. Редко вспоминая о своей научной работе, он заглушил остатки совести, угодливо выполняя все распоряжения нацистского командования. Городская интеллигенция от него отвернулась; окружали его германские офицеры и солдаты, местные чиновники, полицаи, подонки общества.
   Во время допроса следователь, разрывая на цигарки тонкие листы его научного труда, нередко повторял:
   - Добрая бумага!..
   Беленький вернулся заспанный, но в благодушном настроении, когда солнце было уже высоко, и весело спросил меня:
   - Ну что, надумал как себя вести на допросах? А я хорошо выспался! Можешь и ты пойти поспать.
   В камере днем нас никто не беспокоил, и арестанты могли спать сколько хотели. Мы с Ларисой и Анной давно все рассказали следователям, фантазия Беленького исчерпалась, и он потерял к нам интерес. Чтобы посеять между нами вражду и выпытать компрометирующие сведения, он нередко рассказывал всякие гадости друг о друге и искренне удивлялся, что мы не верим ни единому его слову. Иногда во время следствия к нему заходили товарищи по ремеслу. Он оживлялся и коллеги, уже не обращая на меня внимания, принимались обсуждать свои любовные похождения, отмечая достоинства своих партнерш, часто пересыпая речь нецензурными словами. Наконец, вспомнив обо мне, Беленький вызывал конвоира.

37. Сокамерники

   Тебе - хвала! Тебе - благодаренье!
   Тебя единого мы будем прославлять,
   И не достойно ни одно творенье
   Тебя по имени назвать!
   Д. Мережковский
   Народу в нашем свинарнике было много, около половины - бывшие военные. Все были поглощены своими заботами и переживаниями. Оживлялись только, когда во дворе слышался звон посуды - начиналось 3кормление зверей3. Думаю, что от такой кормежки настоящие звери давно подохли бы, но человек живуч... И все же некоторые из сокамерников ощущали потребность перед кем-нибудь высказать свою боль, понять, в чем и когда они совершили роковую ошибку, когда возврат к старому был уже невозможен, где перед падением не подложили под себя клок сена.
   Справа от меня лежал молодой парень - Бойко. Перед войной он перешел на последний курс факультета журналистики Киевского университета и приехал на отдых в родной Николаев. Здесь его застала война. После захвата города он был арестован нацистами как комсомолец, но через несколько месяцев его отпустили. Это и послужило причиной его ареста советской контрразведкой. Многих комсомольцев фашисты расстреляли, а его отпустили. Почему? Не иначе, как предал кого-то. Не найдя никаких улик, но уверенный в его виновности, следователь дотошно стал изучать подробности его жизни в оккупации и выяснил, что один из его сокамерников по фашистским застенкам был украинским националистом; и теперь чекист разрабатывал новую версию его преступной деятельности.
   В нашем хлеву Бойко вспоминал, как косяками репрессировали во второй половине тридцатых годов украинских писателей, близких к журналистским кругам и частых посетителей факультета. Во времена репрессий 1936 - 1938 годов началась критика многих украинских писателей и поэтов со стороны партийных организаций и прессы, обычно по наметке компетентных органов. После такой артподготовки, завершить дело энкавэдистам было уже несложно. Один из популярных украинских поэтов нашел остроумный способ защиты: написал хвалебное стихотворение о Сталине, вскоре переложенное его другом на музыку и зазвучавшее в песне на всю страну. После этого органам НКВД он стал не по зубам и его оставили в покое. Арестовать его сейчас означало запретить полюбившуюся народу песню о Великом друге и вожде.
   Примеру автора этого стихотворения спешно последовали и другие поэты. В новой хрестоматии по украинской литературе раздел стихов каждого советского поэта начинался теперь со стихотворения о Сталине. Труднее было прозаикам. Написать роман или повесть о любимом вожде? Не всякий был способен умело выполнить такую задачу, да и сам Вождь придирчиво относился к публикациям страниц своей биографии; подозрительно относился ко всем, кто копался в ней; понимал, что это не может быть биографией обычного человека. Лишь после Великой Отечественной войны он согласился на издание массовым тиражом своей 3Краткой биографии3, тщательно проверенной им лично; сразу же полюбившейся народу и вскоре ставшей наряду с 3Краткой историей ВКП(б)3 настольной книгой каждого коммуниста, каждого сознательного советского гражданина.
   В 1939-м году учитель украинского языка одесской 40-овой школы собрал у нас учебники по современной украинской литературе и вырвал из них более половины страниц - все произведения репрессированных советских прозаиков, чтобы имена врагов народа не упоминались в литературе, чтобы их забыли навсегда.
   В украинском национализме был обвинен и молодой крестьянский парень Корниенко. Причину ареста он так и не понял. Молодой, подающий надежды следователь спешил закончить дело в максимально сжатые сроки. Стараясь помочь своему подследственному, он задавал вопросы, и сам же отвечал на них, давая волю своей фантазии; и только подписывать протоколы предлагал арестованному. Довольный, следователь вручил дело прокурору, объявив, что оно подготовлено для суда.
   - Да он же вам ничего существенного не сказал! - удивился прокурор, просмотрев материалы следствия.
   - Как же, он во всем сознался!
   - Но где пароли, явки, фамилии членов организации, их адреса?
   Прокурор приказал вызвать подследственного. И тут выяснил, что Корниенко не знает, что он подписывал, путается в показаниях и, в конце концов, заявил, что следователь принуждал подписывать протоколы, составленные им, угрожая пистолетом. Огорченный зря потерянным временем, прокурор решил передать дело другому, более опытному, следователю.

38. Бегство на запад

   Гарун бежал быстрее лани,
   Быстрей, чем заяц от орла.
   Бежал он в страхе с поля брани,
   Где кровь черкесская текла.
   Отец и два родные брата
   За честь и вольность там легли -
   И под пятой у супостата
   Лежат их головы в пыли.
   М. Лермонтов
   Слева от меня лежал горный инженер Владимир Алексеев. Отец его, до революции студент Екатеринославского горного института, подхваченный волной свободолюбивых идей, сблизился в начале века с социалистами-революционерами и был арестован царской охранкой. Объединяла его с бунтарями романтика борьбы с самодержавием за лучшее справедливое общество, где все бы жили хорошо и дружно, учились, трудились бы на благо народа и пожинали плоды своего просвещенного труда. На суде адвокат предположил, что его подзащитный, как и многие другие сверстники обвиняемого со свойственными им юношеским задором и максимализмом, был увлечен вредными идеями революционного движения. Но, если его отпустить сейчас с миром, эта болезнь скоро пройдет - его подопечный поймет всю пагубность разрушительной деятельности безответственных бунтовщиков, станет законопослушным и полезным гражданином Российской империи, защитником спокойствия и мира в стране - будет верно служить Царю и Отечеству. Если же его осудить и он попадет в ссылку или на каторгу вместе с неисправимыми, озлобленными бунтарями и террористами, общество навсегда потеряет одного из своих сыновей. И суд оправдал подзащитного.
   Революционная романтика на время прошла, но в период буржуазной и пролетарской революций кровь заиграла в нем с новой силой. Теперь он уже становится членом ВКП(б), сражается в рядах Красной Армии с Корниловым, Деникиным, Врангелем. В трудные годы восстановления и развития Донбасса Алексеев работает начальником угледобывающего треста, а затем и комбината.
   Старший сын Владимир, студент горного факультета Сталинского индустриального института, летом вместе с другими комсомольцами работал в шахте. Однако, вскоре он обнаружил, что работа их становится все больше показной, что организаторов комсомольского движения чаще можно встретить на заседаниях или в пивной, чем в шахте. Критические замечания на основании своих наблюдений он послал генеральному секретарю ЦК ВЛКСМ Александру Васильевичу Косареву. Письмо возвратилось для проверки в райком комсомола. В райкоме потребовали публичного признания 3отщепенцем3 клеветы на советскую молодежь. Поведением его возмутился даже отец. Сын настаивал на том, что написал правду, и каяться отказался. Его исключили из комсомола, и с большими сложностями, лишь с помощью знакомств отца, ему удалось окончить институт. Но вскоре арестовывали отца, как бывшего эсера и троцкиста, а затем началась война.
   Владимира и его брата, как шахтеров, не призвали в армию; они не попали на фронт и остались в захваченном нацистами Донбассе. Младший брат его, не принятый в институт, как сын врага народа, и ненавидевший Советскую власть, которая, как он считал, сломала ему жизнь, предложил свои услуги оккупантам. Нацисты оценили его рвение, взяв на работу следователем в полицию. Владимир при содействии брата стал начальником биржи труда.
   Шахты перед уходом Красной Армии были взорваны. Нацисты восстанавливать их не собирались. Среди шахтеров силилось движение сопротивления оккупантам. Сотни шахтеров были расстреляны, тысячи отправлены на запад. Тщательно готовила списки на их угон биржа труда, которую возглавил старший из братьев. Для шахтеров не было работы, оккупантом они доставляли много хлопот, и те решили отправить их в Херсонскую и Николаевскую области на полевые работы - нацистам нужен был хлеб для армии. Уезжая, люди теряли дом и все, что было нажито за долгие годы тяжким трудом. А может быть, их отправляли в фашистские концентрационные лагеря для работы на карьерах и военных заводах? Начальник биржи труда не задавался такими вопросами. За многие годы он уже привык, что решает все начальство, а ему остается только бездумно выполнять его приказы. Беспрекословное подчинение воле начальства было главным достоинством чиновника.
   При отступлении оккупантов братья Алексеевы, так же как и другие их знакомые, служившие в фашистских репрессивных органах, не рассчитывали на пощаду со стороны Советской власти и решили отступать вместе с нацистами. Их набралось шестнадцать человек. Достали подводы, лошадей, запаслись провизией, прихватили ценные вещи и отправились в путь. Вскоре к ним присоединился еще один попутчик, который, как объяснил он своим новым приятелям, тоже не искал встреч с наступавшей Красной Армией, с виду бывалый малый. Он обещал помочь им в дороге, оказался общительным; и друзья Владимира, считая его своим товарищем по несчастью, охотно делились воспоминаниями о недавней сытой жизни и сокрушались о наступивших невзгодах. Никто из них не подозревал еще, что следствие по их делам уже началось, что следователь рядом с ними, что им не суждено переправиться через Днепр, и здесь, на левом берегу, они будут арестованы и под конвоем препровождены в контрразведку фронта.
   Владимир вспоминал всю свою жизнь и мысленно искал ту роковую черту, переступив через которую возврата к старому уже не было. Однажды он вернулся с допроса особенно подавленным. Была очная ставка с братом, спокойно рассказывавшем о зверствах фашистов и полицаев на допросах коммунистов и шахтеров в застенках гестапо - допросах, в которых тот участвовал. Владимиру казалось, что перед ним совсем незнакомый ему человек.

39. ИнспекциЯ

   Сквозь щели врывается ветер ночной;
   На жесткой постели, ничем не прикрыты,
   Лежат два страдальца. Их лица бледны,
   Измучены, горем убиты...
   ... 3В морозы, - прибавил он, - надо всегда
   В постели как можно теплей укрываться3.
   И тут же совет рассудительный дал:
   3Здоровою пищей питаться3.
   П. Вейнберг
   Некоторым заключенным вначале не понравилось наше жилище и обращение с ними следователей, но потом привыкли и, по размышлении зрелом, даже решили, что им, врагам народа, оказали честь, предоставив апартаменты ни в чем не провинившихся перед Родиной четвероногих, не только не помышлявших ничего скверного против своих хозяев, но и безропотно подставлявших свои шеи под топор мясника.
   Как-то в камеру запыхавшись вбежал начальник тюрьмы Хорошилов в сопровождении дежурного надзирателя. Проверив все ли в порядке, сказал, чтобы никто не спал и все сидели на своих местах. Через несколько минут дверь снова отворилась и в камеру в сопровождении Хорошилова вошел незнакомый полковник. По команде начальника мы встали и выстроились в несколько рядов. Запах свинарника и мочи ударил полковнику в нос, но, преодолев неудобства, он через минуту приступил к выполнению своих обязанностей. Пробежав взглядом ряды, безучастным голосом спросил:
   - Жалобы есть?
   Я вспомнил фильмы, в которых в жестокое царское время стойкие революционеры жаловались прокурору: 3В баню редко водят! Больные есть, а врач не появляется!3 и требовали полного соблюдения своих прав. А мы стояли молча. Думать о своих правах, просить баню, врача? Зачем?
   Инспектор, убедившись, что заключенные всем довольны, уже повернулся к выходу, как кто-то из заднего ряда сказал:
   - Кормят плохо!
   - Ну что ж, страна переживает трудности. Вы ведь не работаете. Будете работать - лучше будут кормить.
   Еще один недовольный подал голос:
   - Следователи бьют!
   Полковник вполоборота повернулся к начальнику тюрьмы и тот, наклонившись, что-то тихо сказал ему.
   - Ну что ж, вы не должны обижаться на следователей, - рассудил инспектор. - Следователи тоже люди. Работа у них нервная, трудиться приходится много, даже по ночам. Вы сами это знаете! Могут нервы сдать. Вам надо это понять и не ждать, пока правду из вас клещами будут извлекать. Признавайтесь в содеянном сразу, помогайте следователям: вам же лучше будет. Суд учтет ваши чистосердечные признания и раскаяния.
   Мы молчали, и инспектор с чувством выполненного долга покинул наш свинарник.

40. Суд

   I так определили, i приказали записать:
   3Понежче вiл признався, попелястий,
   Що вiн в сiно, сiль, овес та всяки сластi.
   Так за таки грiхи його четвертувать,
   А м'ясо розiдрать суддям на рiвнi частi,
   Лисички ж ратицi вiддать3.
   Л. Глiбов
   Следствие приближалось к своему неизбежному концу. Одного за другим заключенных стали вызывать к следователям и прокурору. Близился суд. Меня с Ларисой и Анной вызвал Беленький и в присутствии прокурора, показав наши дела, сказал:
   - Читать их вам, я думаю, не надо. Вы и так все хорошо знаете, - и дал расписаться на какой-то бумаге.
   Следователь был в хорошем настроении и пожелал нам благополучного суда.
   Через пару дней приехали судьи - военный трибунал 3-го Украинского фронта. В первый день судьи знакомились с делами. Они хорошо знали наши праведные законы, а большой опыт работы позволял им быстро ориентироваться в делах, судить по совести и справедливости. И, тем не менее, общение со следователями и прокурором было для них полезным.
   7-го июля 1944 года с утра начался суд. Военному трибуналу предстояла большая и ответственная работа. Десятки человек нужно было осудить, вынести им приговоры на сотни лет заключения и нигде не ошибиться, выбрав ту меру наказания, которая позволила бы преступникам исправиться и стать полезными членами общества. Многие годы в лагерях заключенные будут трудиться и перевоспитываться, принося реальную экономическую помощь стране, которой столько навредили. Распространенное мнение о том, что военный трибунал приговаривает всех к расстрелу, ошибочно. Перевоспитание трудом всегда было основным методом наказания для всех судебных органов, даже по отношению к закоренелым преступникам. В конце войны, в основном, давали по 10 лет ИТЛ и 5 лет поражения прав (3по рогам3). Такой срок в то время считался 3детским3. И, если кто-нибудь из осужденных сокамерников-большесрочников (с 15 - 25 годами срока) жаловался, что его осудили 3ни за что3, опытные заключенные сразу определяли: 3У нас ни за что больше десяти лет не дают!3
   Через щель между досками в окошечке своего свинарника мы наблюдали, как отводят и приводят заключенных. Осужденные в свой сарай уже не возвращались, и мы условились, проходя мимо него, подавать жестами знаки, по которым ожидавшие своей участи арестанты знали бы, какие сроки здесь дают, какое меню у членов трибунала любимое. Наступила наша очередь, и два конвоира повели Ларису, Анну и меня к дому, где вершился суд. Недалеко от него нас остановили в ожидании, когда выйдет очередная партия осужденных. Наконец, нас ввели в комнату и посадили на длинную деревянную скамью. У окна за столом, повернутым в нашу сторону, сидел председатель военного трибунала - полковник; с обеих сторон его расположились члены тройки - лейтенант и старший лейтенант. За нами у двери с автоматом наперевес остановился конвоир, готовый в любую минуту привести в чувства раздосадованных пленников, неудовлетворенных вынесенным приговором. Защитника, свидетелей, следователя и прокурора на суде не было: трибунал обвинял, защищал и судил, решая все задачи сразу, не допуская ненужных разногласий в оценке вины преступников.
   Председатель военного трибунала прочел обвинительное заключение, согласно которому я обвинялся по статье 54-2 УК УССР в том, что, будучи антисоветско настроенным, в октябре - ноябре 1943-го года оказывал помощь контрреволюционной организации украинских националистов и вовлекал в нее других советских граждан. Предъявленные Ларисе и Анне обвинения были аналогичными. Статью 54-11 из обвинения исключили, так как, в основном, она дублировала содержание первой. Впоследствии в тюрьмах, пересылках и лагерях бывалые заключенные и лагерные начальники уверяли, что статье 54-2 обязательно должна сопутствовать статья 54-11, так как восстание всегда совершается коллективно; но исправить оплошность военного трибунала уже нельзя было. Убедившись, что нам все ясно, суд предоставил последнее слово.
   - Только коротко, в двух словах, - предупредил полковник.
   Мы с Ларисой выразили сожаление о случившемся, а Анна была настроена более агрессивно и пыталась мотивировать свое отрицательное отношение к советскому строю; но председатель суда, человек занятой и несклонный вступать с ней в полемику, быстро оборвал ее. Минут на пять конвоир вывел нас в соседнюю комнату, после чего подсудимых снова вызвали, и председатель военного трибунала объявил приговор: мне с Ларисой по 7 лет ИТЛ, а Анне - 10 лет, с последующим поражением в правах всех сроком на 5 лет, без конфискации имущества за отсутствием такового. Затем нас снова отвели к следователю, вернувшему нам книги и фотографии, а мне и авторучку.
   - Ну что ж, - сказал он, - вы все молоды, сроки у вас небольшие. Отбыв их и исправившись, вы сможете начать честную жизнь.
   И следователи, и судьи, в сущности, мало думали о нашей дальнейшей судьбе: следователям нужно было правильно разобраться в содеянных преступлениях, судьям - выбрать оптимальную меру 3пресечения3 и срок перевоспитания злоумышленников, а дальше осужденные попадали в руки тюремного и лагерного начальства со своими законами и правилами содержания преступников - врагов народа - в местах заключения, с режимом, парализующим волю осужденных и изматывающим их силы.
   Нас отвели в каменное здание, где в двух помещениях с земляными полами (большее для мужчин и меньшее для женщин) разместили осужденных. Через некоторое время привели и Владимира Алексеева. Его приговорили к 15 годам каторжных работ, а его брата к высшей мере социальной защиты - к расстрелу. Приговоренных к смертной казни поместили в землянке. Нескольким военным, осужденным за дезертирство, срок заменили штрафным батальоном. Через два дня военный трибунал уехал, и в контрразведке воцарилось временное спокойствие. Затем всех осужденных, и нас в том числе, отправили в грузовиках в Одесскую тюрьму.
      -- В Одесской тюрьме
   Хоть крепки высокие стены ограды,
   Железные крепки замки,
   Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды
   И всюду сверкают штыки;
   Хоть тихо внутри, но тюрьма не кладбище,
   И ты, часовой, не плошай;
   Не верь тишине, берегися дружище!
   И. Гольц-Миллер
   Тюрьму перед сдачей города фашисты не взорвали, так как понимали, что негуманно лишать заключенных родного крова, кем бы не были преступники. В тюрьму мы ехали через весь город. На Пушкинской улице военная регулировщица заставила водителя свернуть с центральной улицы, и мы поехали по Канатной. Хотя в городе было много следов военных разрушений, это был уже мирный город и вокруг кипела жизнь. На нас никто не обращал внимания. Для нас же это была уже чужая жизнь, и мы не знали, вернемся ли когда-нибудь к ней снова. Проехав по Среднефонтанской улице мимо второго кладбища, грузовик въехал во двор тюрьмы, построенной еще в царское время и представлявшей собой массивное кирпичное четырехэтажное здание, в плане - в форме креста. Над одним из крыльев возвышалось помещение действовавшей при царском режиме тюремной церкви, в которой в те годы умиротворялись ожесточившиеся сердца преступников.
   Хозяева тюрьмы, видимо, не ожидали нашего этапа, и нас временно поместили в камеру на первом этаже, уже заполненную разношерстной публикой. Здесь были и только что арестованные, и уже осужденные. Предварительно нас обыскали. Забрали у меня книги, фотографии и авторучку - теперь уже навсегда. Я пробовал протестовать, прося оставить хотя бы фотографии и одну из книг, но тюремщик, изорвав на моих глазах фотографии, ответил:
   - В тюрьме книги и посторонние вещи не положены.
   Фотографии могли напомнить мне о прошлой жизни, возврат к которой был мне противопоказан.
   На стенах камеры, в которую меня поместили, были надписи, оставленные ее бывшими обитателями, пережившими здесь, вероятно, не первые потрясения в своей жизни. Одна из них сообщала нам: 3Получила год за буханку хлеба3. Возле меня лежал еще совсем молодой, лет тринадцати-четырнадцати, паренек в солдатской гимнастерке и шинели. Оставшись без родителей и дома, он слонялся по оккупированной нацистами территории, переходя из села в село, попрошайничая и поворовывая, пока не пришла на Украину Красная Армия. Солдаты подобрали его, одели, обули, обогрели и накормили, приняли в свою семью. С особым вниманием к нему отнесся старшина, опекал его, приучал к махорке и спиртному, а однажды сказал:
   - Тут у меня есть бесхозное солдатское барахлишко. Надо бы 3толкнуть3 его на базаре. Справишься?
   Мальчишка никогда не читал стихотворения Владимира Маяковского 3Что такое хорошо и что такое плохо3. Для него, раздетого и голодного, хорошо было то, что помогало выжить в этом большом, чуждом ему мире. Старшина был одним из немногих, проявивших к нему сочувствие, и все, что он делал или говорил, казалось парнишке справедливым и разумным. Шустрый мальчишка быстро справлялся с поручениями, и дело у них пошло на лад. Однако, в одном селе он нарвался на патруль, и его загребли вместе со старшиной. Сейчас он ждал суда.
   - Не дадут же мне много? - спросил он у соседа.
   - Да куда тебя, пацана? Взгреют немного для острастки и отпустят, - рассудил добрый старичок.
   На следующий день нас повели в баню. Перед баней раздели догола, обрезали металлические пуговицы, крючки, оторвали на ботинках подковки, отобрали пояса и шнурки; внимательно заглядывали в рот, ноздри, уши, заднепроходное и другие отверстия, в которых можно было спрятать оружие, боеприпасы и запрещенную литературу; сняли отпечатки пальцев.

42. В камере

   Не слышно шума городского,
   В тюремной башне тишина
   И на штыке у часового
   Горит полночная луна.
   Вот бедный юноша, ровесник
   Младым, цветущим деревцам,
   В глухой тюрьме заводит песню
   И отдает тоску волнам.
   Из народной песни
   После бани нас распределили по камерам. Я попал в камеру, в которой большинство обитателей были бывшими военными. Среди заключенных были и сектанты, отказавшиеся взять в руки оружие. Блатных в камере не было, не было и воровства. Местные заключенные получали передачи и по неписаным тюремным законам делились со своими соседями - военными. По следам от ножек кроватей на цементном полу можно было определить, что когда-то здесь стояло десять коек, возможно, двухэтажных; но теперь нас было более тридцати человек, и все мы разместились на полу: часть у стен, часть посредине камеры. В углу была параша - старый поржавевший бачок, высоко у потолка - зарешеченное окно, до которого нельзя было достать и вытянутой рукой, с наклонным подоконником, чтобы на нем невозможно было удержаться. Через окно нам виден был лишь кусочек неба: то голубой, то серый.
   Старостой камеры выбрали старшину. Камера была дисциплинированной, и нам поручили приносить из кухни еду для нашего крыла тюрьмы и выносить параши. Мы много бывали на воздухе, и все остатки пищи тоже доставались нам. На прогулку в то время заключенных не выводили. При Одесской тюрьме была колония, выпускавшая железные кровати, но брали туда только бытовиков с малыми сроками. Рядом со мной лежал военный врач - майор. С начала войны он был на фронте, затем в немецком плену, в РОА. Оттуда бежал, прятался, снова попал в Красную Армию и, наконец, в нашу тюрьму.
   В свободное от работы время, которого у нас было достаточно, сокамерники делились воспоминаниями о недавно пережитом, рассказывали забавные и поучительные истории, гадали о будущем, надеялись на послевоенную амнистию.
   Среди нас был сельский учитель. Рассказал он случай из судебной практики дореволюционной Одессы. Горбатый мальчик ударом палки по голове убил своего сверстника. Адвокатом убийцы назначили молодого юриста, недавно окончившего университет и согласившегося защищать это неблагодарное дело. К удивлению присутствующих, адвокат, выступая в суде присяжных, мямлил, путался, сбивчиво и невразумительно что-то объяснял. Возмущенный судья прервал его:
   - Да говорите же толком, черт вас побери! Лопочете как недоучившийся гимназист!
   - Я говорю всего лишь пять минут, и вы уже выходите из себя! А как же этот мальчишка, обиженный судьбой, должен был терпеть ежедневные и ежечасные унижения, насмешки и выкрики: 3Горбун, горбун!3 И у него не выдержали нервы!
   И суд оправдал подзащитного.
   Утром нам приносили пайки: 450 граммов хлеба, сырого, с запахом дыма, выпеченного из муки, которую нацисты, отступая, подожгли.
   - Целый день ждешь пайку, а как получишь, так за пять минут и съешь ее, - пожаловался один из заключенных.
   - Не съешь! - возразил другой.
   - Это почему же?
   - Не сможешь!
   - Спорим?
   - Спорим! На пайку.
   - Но у нас часов нет.
   - А ты будешь шагать по камере. И если за сто шагов сто граммов сжуешь и проглотишь полностью, получишь и остальную часть моей пайки.
   Договор был заключен. Оппонент отрезал ниткой, извлеченной из шинели, четверть своей пайки и вручил ее экспериментатору, с жадностью поглядывавшему на две рядом лежавших у арбитров пайки. Затем 3подопытный кролик3 неспеша двинулся в путь. Кусок хлеба быстро исчез у него во рту, но никак не хотел проглатываться. Контрольные сто шагов прошли, а шагавший все еще жевал хлеб. Спор был проигран.

43. В пересыльной камере

   Там наслаждался я дивной природой,
   Там отдыхал от тюрьмы,
   Там познакомился с милой девчонкой -
   Чудом земной красоты.
   Деньги заветные быстро растаяли,
   Надо идти воровать!
   Надо идти и опять окунуться
   В хмурый и злой Ленинград.
   Из песни блатных
   Попав в тюрьму, я написал письмо маме, и вскоре получил одну за другой две передачи с сухарями, вареной картошкой и помидорами. Свиданий в тюрьме в то время не давали. Угостил я и своих соседей - военных, которым ждать посылок было неоткуда. Я не знал тогда, что стоило в то голодное военное время приготовить передачу. В Одессе ели все, что мог переварить голодный желудок, ели то, от чего отворачивались собаки.
   Тюрьма быстро заполнялась заключенными и уже не вмещала прибывавших. Когда я получил вторую посылку, готовился этап. Нас перевели в другую камеру - пересыльную, где с нами уже было более шестидесяти человек, и мы лежали вплотную друг к другу, заполнив камеру до самой двери и параши. У окна на матрацах и подушках расположились шестеро блатных, а вокруг них человек десять молодых воров - учеников, не прошедших еще кандидатского стажа, но имевших уже опыт в уголовных делах, и теперь жадно ловящих каждое слово своих наставников. Здесь я впервые услышал:
   - Я вор! Я честный вор!
   Раньше я думал, что воры скрывают свою профессию, и уж никак не думал, что воровство может считаться делом чести, доблести и геройства, служить предметом гордости и подражания. Сочетание слов 3честный вор3 в то время казалось мне нелепым, лишенным всякого смысла. Удостаивались этого почетного звания не карманники, уличенные в мелких кражах, а опытные, авторитетные в преступном мире воры, хорошо знавшие воровские законы, умевшие правильно их истолковывать; руководители крупных бандформирований, подготавливавших вооруженные нападения и грабежи, для совершения которых нужен был расчет, ловкость, храбрость, сноровка, находчивость, и, конечно же, наглость и жестокость.
   Как только мы попали в новую камеру, ученики и стажеры воровского ремесла стали шмонать (обыскивать) вновь прибывших, реквизируя излишки собственности у 3фраеров3. Увидев это, я быстро распределил оставшиеся от передачи продукты между соседями и, когда инспекторы подошли к нам, мы дожевывали последние сухари.
   Пожилой мужчина получил передачу уже здесь, в пересыльной камере. Хозяева камеры подозвали его к себе:
   - Ты, папаша, чтобы не 3раздербанили3 (растащили) твою посылку, оставь ее у нас. И ложись рядом.
   Ученики, сдвинув шантрапу к параше, освободили старику место возле себя.
   - Возьми бумагу и пиши своей старухе: 3Я жив, здоров, посылку получил. В следующую вложи побольше сала и колбасы3 - наставляли его воры.
   - Откуда ей взять? Нет у нее!
   - Пиши, пиши! Старуха найдет. Покажешь нам, что написал.
   Через час вся братва со стариком уминала с таким трудом и любовью собранную старухой посылку. Вскоре принесли похлебку.
   - Дай-ка старику побольше и погуще! Пусть ест от пуза, - сказал один из блатных распределителю баланды.
   Желудок у папаши был полн. Впервые за многие дни в тюрьме он наелся вдоволь. Ночью ему снилось, что он у себя дома с женой и никак не может найти уборную. Утром проснулся мокрым.
   - Да ты ссышь, старик! - услышал он. - А ну, убирайся к параше. Что за скоты! Нажрутся баланды и даже на парашу ленятся сходить.
   На следующее утро нас стали вызывать по фамилиям. Мы отвечали, сообщая свое имя и отчество, год рождения, статью, срок. Это все, что должны были знать наши конвоиры и мы сами. Еще, как я узнал позже, у большинства политзаключенных, все помыслы которых были направлены на свержение самого справедливого в мирке строя, в том числе и у меня, в деле были приписки: 3Использовать только на общих работах3; охранникам и конвою предписывалось повышенное внимание к этому контингенту.
   Нас построили колоннами, человек по сорок в каждой. Мы заполнили весь тюремный двор. Тюремщики и конвоиры-краснопогонники несколько раз пересчитали нас. Наконец, ворота тюрьмы отворились, и мы в сопровождении наших новых хозяев двинулись к товарной станции, где нас уже ожидали телячьи вагоны с зарешеченными окошками под потолком. В нашем вагоне было спокойно - блатных не было, и через два дня мы благополучно прибыли в Киев. Состав остановился у развилки, недалеко от Лукьяновской тюрьмы. Этим же поездом, в другом вагоне ехала Лариса.

44. В ЛукьЯновской колонии

   Нет! Счастье - праздная забота,
   Ведь молодость давно прошла.
   Нам скоротает век работа,
   Мне - молоток, тебе - игла.
   Сиди да шей, смотри в окошко,
   Людей повсюду гонит труд,
   А те, кому трудней немножко,
   Те песни длинные поют.
   А. Блок
   Лукьяновский тюремно-лагерный комплекс в Киеве на Дегтяревской улице состоял из трех частей: тюрьмы, жилой и рабочей зон колонии. Зоны примыкали друг к другу, но каждая из них была дополнительно огорожена колючей проволокой, имела сторожевые вышки, охрану. В тюрьме находились подследственные и осужденные, которых не решались выпустить в колонию и готовили к этапам на необъятные просторы нашей родины. Были и старики, и немощные, неспособные уже к тяжелой работе, уготовленной для заключенных УИТЛиК (Управлением исправительно-трудовыми лагерями и колониями). Старики постепенно умирали, освобождая место следующим поколениям. В день приезда в Киев Лариса увидела в тюремном дворе вышедших на прогулку профессоров нашего университета К.Д. Покровского и Н.А. Соколова, преподававших также в нашем лицее. С ними вместе привезли в Лукьяновскую тюрьму и профессора Б.В. Варнеке, но тот был болен и на прогулку не вышел. Когда же, позднее, нас этапом увозили из Киева, в живых остался лишь Соколов.
   В колонию брали молодых людей со сравнительно небольшими сроками. Здесь были и воры, и бытовики, и политические. По мере формирования этапов на ударные стройки страны, их сортировали и отправляли на восток, на север: на золотую Колыму, в угольную Воркуту, медно-никелевый Норильск, в тайгу на лесоповалы, на Урал, Дальний восток, в Сибирь, Казахстан.
   На территории колонии шла стройка: возводили двухэтажные деревянные бараки, столовую. Были там и старые, еще дореволюционные каменные здания, построенные, вероятно, для тюремного начальства, охраны и обслуги. Сейчас туда поместили заключенных женщин. Спали они, как и все в колонии, на цементном полу вповалку. До изготовления нар руки не доходили - надо было до зимы построить бараки, столовую. Мужчин разместили в строящейся столовой. Находиться в ней разрешалось только ночью: утром мы со своими шмотками (вещами) должны были покинуть помещение, и им завладевали плотники. У кого вещей было много - сдавали их в камеру хранения.
   На следующий день нас вывели на работу. Рабочая зона была отделена от жилой колючей проволокой и воротами, рядом с которыми находилось помещение дежурного вахтера. Утром и вечером 3царские ворота3 раскрывались и в присутствии надзирателей, вахтера и нарядчика заключенные побригадно проходили через них на работу или с работы. Вместе с лагерниками перемещались из одного ящичка в другой и их карточки у вахтера, что позволяло легко определить, в какой зоне находится тот или иной заключенный.
   В наш первый рабочий день почти всех, в том числе Ларису и меня, отправили в пошивочный цех, распределили по бригадам, и мы стали латать красноармейские полушубки. Нас снабдили суровыми нитками, ножницами, иголками, наперстками. Мы сидели на длинных скамейках, выискивали поврежденные места, вырезали из наиболее рваных полушубков куски на латки, чинили и зашивали распоротые участки. В нашей бригаде было около тридцати человек. Бригадиром был 3западник3 - молодой парень из Западной Украины. Он проверял нашу работу, указывал на дефекты, и, если был удовлетворен, мы вместе с ним шли в ОТК (отдел технического контроля), где девушки-контролеры либо принимали нашу работу, либо возвращали для устранения недоделок, отмечая мелом дефектные участки. Работа была легкая, но и кормили нас хуже остальных. При выполнении нормы мы получали 550 граммов влажного, недопеченного хлеба и скудный приварок, состоящий из черпака похлебки, на дне которого оседали немногочисленные зерна крупы, а сверху плавали одинокие кусочки листьев полусгнившей капусты темно-зеленого цвета, отнятые, вероятно, у поросят. В обед мы получали, кроме традиционной баланды, по маленькому черпачку жидкой кашицы и столько же белковой пищи под названием 3форшмак3. Это была перемолотая, очень соленая килька с примесью песка. Пока шло строительство столовой, котлы разместили на площадке под открытым небом. Рядом стояли несколько длинных столов. Побригадно мы подходили к котлам, и повар наливал нам в жестяные консервные банки из-под американской тушенки похлебку. Часто в ту же банку он шлепал черпачок кашицы. 3Посуды3 не хватало и мы, быстро, часто не доходя до стола, расправившись со своим обедом, передавали банки в протянутые руки лагерников, стоящих за нами в очереди. Посуду не мыли: и времени не было, и воды не хватало. Работа в нашем цеху считалась 3общей работой3, и многие члены бригады, в том числе мы с Ларисой, со временем перешли в другие цеха, где кормежка была немного лучше.
   Осенью в бараках на цементном полу стало холодно. Единственную более или менее приличную вещь - плащ - у меня украли 3урки3. Ботинки, пиджак, брюки, рубашка, ветхое нижнее белье истлели и изорвались в камерах и на этапах. Лишь к зиме нам выдали телогрейки, обувь и другую одежду. Все изношенное, залатанное, но по лагерным меркам еще годное к употреблению.

45. Наши университеты

   Друзья добра, несите в эту тьму
   Всем страждущим слова призыва и привета,
   Несите в душную огромную тюрьму
   Учение любви, сознания и света.
   Будите мысль везде, где спит теперь она,
   Будите жизнь везде, где жизнь едва мерцает, -
   Пусть мысль встает от гробового сна,
   Для жизни жизнь пусть всюду воскресает!
   И. Горбунов-Посадов
   Постепенно жизнь налаживалась. Работали жестянщики, и консервные банки стали превращаться в аккуратные мисочки. Заработала столовая. Изредка по вечерам в ней показывали для заключенных и вольнонаемных сотрудников колонии кинофильмы. В рабочей зоне восстанавливались и строились цеха.
   Основной продукцией колонии стали гранаты 3Ф-13, а важнейшими цехами - литейный и механический. Лариса вскоре перешла в литейный цех формовщицей. Работа в этом цеху была непрерывной, и заключенные работали по двенадцать часов, в то время как в остальных - по десять. Работа у Ларисы была тяжелая, она очень уставала, но питание работников этого цеха было значительно лучше, чем в других. Формовщицы набивали формовочной смесью деревянные опоки (ящики), вставляли шишки (стержни), изготовленные из специальной огнеупорной смеси, высушенные в сушильных шкафах и по форме совпадающие с внутренней полостью гранаты. Затем скрепляли между собой нижнюю и верхнюю опоки. Мужчины через литники, предусмотренные в форме, заливали расплавленный металл из ковшей с длинными деревянными ручками. Каждая форма была рассчитана на две гранаты. Часть женщин приготавливала формовочную и стержневую смеси, другая - изготавливала и сушила стержни, третья - выбивала отливки из опок, очищала их от остатков формовочной земли. Опоки изготавливали в столярном цеху, а дальнейшая обработка гранат производилась в механическом. Там же делались кольца предохранительной чеки и спусковой рычаг запала - все, за исключением запала и заряда.
   В лагере мы заполняли карточки о своей специальности. Нужны были токари, слесари, фрезеровщики, плотники, столяры. Но и специалисты со среднетехническим, а тем более с высшим, образованием также требовались. Среди заключенных их было мало, и устроиться на такую работу было нетрудно. Документы не требовали, да и не у всех они были. Принимали на работу после короткого собеседования. Специалистов искали и в Лукьяновской тюрьме, а затем переводили их в колонию. Я неплохо чертил и в лагерной анкете записался чертежником. Конечно, все знали, что пребывание в Киеве временное, и рано или поздно нас отправят по этапу к месту постоянной дислокации, но надолго вперед мы не загадывали. Было довольно много местных: киевлян и из ближайших сел. Почти все они получали передачи и меньше голодали; в колонии разрешались свидания.
   Мы с Ларисой познакомились с местной интеллигенцией из заключенных, близкой к вольнонаемному техническому руководству промкомбинатом. Ларису вскоре взяли в ОТК (отдел технического контроля) механического цеха, а я устроился в бондарный цех, решив, что полученная там специальность может пригодиться в лагере. Там я проработал месяца полтора - сначала учеником, затем рабочим. Цех был разделен на две половины. С одной стороны изготавливались клепки и донья, с другой - готовые бочки. Я работал во втором звене. Мы нарезали из полосового железа обручи, пробивали в них пробойником отверстия для заклепок. Изготовив два крайних обруча, подбирали клепку, вставляли ее плотно по окружности одного из обручей и, стянув тросом при помощи воротка свободные концы клепок, надевали второй обруч. Затем отпиливали лишние концы клепок, выбирали уторником пазы для доньев на внутренней поверхности бочки, примерно на расстоянии двух сантиметров от ее краев. Определив циркулем внутренний диаметр бочки на глубине пазов, так чтобы по окружности можно было отложить шесть радиусов дна бочки, вычерчивали на заготовках доньев окружности, по которым отпиливали все лишнее. Сняв с помощью скобеля (струга с двумя ручками) с обеих сторон доньев и с внутренней стороны торцов клепки фаски, вставляли донья в бочки. Изготовив еще два или четыре обруча, надевали их на бочку. За рабочий день нужно было изготовить две бочки, что без навыка оказалось непростым.
   Объем работ в промкомбинате постепенно увеличивался, и для руководства ими был назначен главный инженер и организован технический отдел, для которого выделили большую комнату в административном здании, расположенном в рабочей зоне колонии. Так случилось, что первым заключенным, попавшим в новый отдел, оказался я. До меня в его штате числились лишь вольнонаемные: начальник техотдела Николай Петрович Дробинин и ведущий инженер Василий Иванович Зеличенко. Меня взяли на должность чертежника. Мои знания в области машиностроительного черчения были более чем скромными и ограничивались школьным курсом черчения и университетским - начертательной геометрии. Тем не менее, так как большого выбора у моих начальников не было, меня взяли. Первым моим поручением было красиво написать на куске чертежной бумаги название кабинета и приколоть его к дверям.
   Вскоре в отделе появились новые сотрудники - заключенные, переведенные в колонию из тюрьмы: техник-конструктор Щабливский, чертежники-конструкторы Макова и Тимофеев, инженер-электротехник Бутенко, перед началом войны подготовивший к защите кандидатскую диссертацию, но не успевший ее защитить. Все они были осуждены по статьям 58-3 и 58-1а и обвинялись в сотрудничестве с нацистами - в работе во время оккупации на заводах, связанных с военными заказами. Из вольнонаемных сотрудников в отделе работала техником-конструктором Валя Титенкова. На работе царила атмосфера благожелательности, различие между вольнонаемными и заключенными не чувствовалось. Все делали общее дело, но мы работали на два часа больше, и многие заключенные были одеты в обтрепанные лагерные телогрейки, да и голод донимал нас нещадно.
   С приходом новых сотрудников в отделе появилось много книг по машиностроительному черчению, деталям машин, технологии металлов, холодной и горячей штамповке. Все свободное время я отдавал чтению их, что в отделе не только не запрещалось, но даже поощрялось. А желание учиться у меня было, и оно, в некоторой степени, отвлекало от мрачных мыслей. Довольно скоро я не только овладел машиностроительным черчением, но и получил необходимые сведения из смежных предметов, и мне стали поручать, кроме деталировок, несложные конструкторские работы.
   Отдел успешно справлялся с заказами основных цехов промкомбината - литейного и механического, и сам начал искать себе работу. Впрочем, многие инициативные разработки его ложились на полки, так как рабочих, станков и оборудования в колонии не хватало, да и на складе подходящих материалов для изготовления продукции было мало или они вовсе отсутствовали. Частым посетителем отдела был инженер-химик Нечвидов, тоже заключенный. Он принимал деятельное участие в восстановлении вагранки, в которой выплавлялась сталь для изготовления гранат и других заказов колонии; затем руководил лабораторными анализами поступающего в зону металлолома, флюса и составлял шихту для плавки.

46. В зоне

   Сотни их, тысячи... словно морские
   Волны шумящие, ветром гонимые,
   Движутся полчища эти людские
   Неисчислимые.
   Движутся медленно так... ряд за рядом
   Волны проходят, тяжелые, ровные...
   Впалые очи с горячечным взглядом,
   Лица бескровные.
   С. Свиридова
   Питание было скудным. Мы продолжали спать на цементном полу, используя в качестве постельных принадлежностей свою верхнюю одежду. К зиме стали сильно замерзать, так как в бараках все еще не топили. Летом и осенью, пока не торопясь достраивали баню, можно было помыть лишь лицо и руки во дворе, под тоненькой струйкой рукомойника: склепанного из жестяного листа желоба с многочисленными сосками для выпуска из него воды. Рукомойник был во дворе - один на всю колонию; но очереди возле него не выстраивались, так как большинство заключенных вообще не мылось. Ни мыла, ни полотенец почти ни у кого из заключенных не было. У меня появился упорный кашель, стали отекать ноги. Я зашел в амбулаторию к врачу. Осмотрев и выслушав меня, он спросил, где я работаю, и сказал:
   - Работа у вас легкая. Ходите на работу. Если у вас есть родственники, попросите, чтоб прислали продуктовую посылку.
   Я написал письмо маме сразу же по приезде в Киев, и впоследствии писал часто и подробно обо всем. Как-то на разводе ко мне подошла вольнонаемная молодая женщина - цензор:
   - Вы слишком много пишете. Я вынуждена уничтожать ваши письма. Писать о лагере и бытовых условиях запрещено.
   Наши воспитатели придирчиво следили, чтобы мы своими невзгодами не травмировали чуткие души наших родных, оставшихся еще на свободе, но также неизбалованных жизнью. Переписывался я и с Костей Саским, пока не отправили меня на Колыму. Мама, чтобы помочь мне, стала сдавать кровь для раненых солдат и больных. Осенью я получил первую посылку. В ней была крупа, смалец, небольшая алюминиевая кастрюлька и книга по математике, которую я просил прислать. Тогда я еще не знал, с каким трудом и жертвами ей удалось собрать посылку. Каждый раз, проверяя у мамы гемоглобин, женщина-врач спрашивала:
   - Очень нужно сдать кровь?
   - Очень!
   - Ну что ж, возьму еще раз.
   На обед в жилую зону мы не ходили - обед получали вечером вместе с ужином, а в обеденный перерыв что-нибудь готовили из присланных из дому продуктов на печурке-буржуйке, которой обогревался наш техотдел. Я стал быстро поправляться: прошел кашель, перестали отекать ноги. Хлеб мы получали черный, снаружи подгоревший, внутри влажный. Из той же пекарни получали хлеб и вольнонаемные. Как-то пожаловался нам ведущий конструктор отдела:
   - Ну я понимаю, что таким хлебам кормят заключенных. Но как им не стыдно предлагать его нам, вольнонаемным?
   В бараке читал математику, унося ее днем на работу, чтобы не отобрали при обысках, которые часто проводили в бараках в отсутствии заключенных, или не изорвали на цигарки оставшиеся в камере лагерники. Заключенных в бараке было много, лежали на полу вповалку. Старик недалеко от меня запел:
   В понедельник мать-старушка
   К воротам тюрьмы пришла:
   Своему родному сыну
   Передачу принесла:
   - Передайте передачу,
   А то люди говорят,
   Что по тюрьмам заключенных
   Сильно голодом морят.
   Отвечает ей привратник,
   Что сегодня на заре
   Ее сына часовые
   Застрелили во дворе.
   Задрожала старушонка,
   Помутился свет в глазах,
   И никто того не знает,
   Что в душе она несла.
   В нашем бараке появился заключенный священник. Его прихожане часто приносили ему много еды, которую он распределял между своими соседями, раздавал понемногу всем голодным, обращавшимся к нему. Сначала он ходил в рясе, но через некоторое время я увидел его на разводе в телогрейке в колонне плотников. Плотники прилежно работали, и к началу 1945-го года бараки стали заполняться нарами-вагонками, сжимая нас со всех сторон. Механической пилы в лагере не было, и бревна распиливали на доски с помощью двуручных пил. Бревна устанавливались на высоких, в рост человека, козлах. Один пильщик, стоя на земле, тянул пилу вниз, второй, стоя на бревне, - вверх.
   Лучшие места в камерах и первые нары заняли блатные, затем очередь дошла и до фраеров. И тут начальство промкомбината сделало нам сюрприз - работникам умственного труда выделили на втором этаже старого кирпичного здания комнату, оборудованную нарами-вагонками. Нам выдали матрацы, подушки, одеяла и простыни. Можно было не бояться и воровства. Я занял место на верхних нарах недалеко от довольно яркой электрической лампы, возле которой удобно было читать. В первый же вечер я крепко заснул, но ночью проснулся от укусов клопов. Так продолжалось каждую ночь - бежать от них было некуда. И, вероятно, я променял бы эти комфортабельные нары на клочок цементного пола в общей камере; но вскоре лагерным начальством я от клопов был избавлен.
   В один из вечеров в нашу комнату зашел нарядчик со списком в руках и объявил мне, что я назначен на этап и чтобы на работу не выходил. Сотрудники мои сообщили об этом Дробинину. Он зашел к главному инженеру, но тот ответил, что списки на этап с ним не согласовывают и такая участь ожидает всех, так как политзаключенных и большесрочников в Киеве не оставляют. Да и квалификация у меня была не такова, чтобы ходатайствовать обо мне. Промкомбинат недавно отметил юбилей - выпустил сто тысяч гранат, но сейчас, в апреле 1945 года, война шла к концу и военная продукция, выпускаемая по столь примитивной технологии, была уже не нужна.
   После основного развода нас вывели в рабочую зону на полдня очищать заготовки корпусов гранат от остатков формовочной смеси, а вечером отправили в тюрьму. На этап была назначена и Лариса.

47. Поезд идет на восток

   Постой, паровоз, не стучите колеса,
   Кондуктор, нажми на тормоза!
   Я к маменьке родной с последним приветом
   Хочу показаться на глаза.
   Не жди меня, мама, хорошего сына!
   Твой сын не такой, как был вчера.
   Меня засосала опасная трясина,
   И жизнь моя - вечная игра!
   Из блатной песни
   В Лукьяновской тюрьме нас распределили по пересыльным камерам, готовя к этапу. Сначала 3обшмонала3 нас охрана. Затем это же сделали блатные, изъяв все лишнее, мешавшее нам в пути.
   Мы лежали на полу вповалку, плотно прижавшись друг к другу, от окна камеры до двери и параши. На следующий день нас вывели во двор и посадили на корточки на землю партиями человек по сорок - сорок пять в группах, по пятеркам в ряду. Каждая группа представляла собой вагон готовящегося этапа, и к ней были приставлены охранники. Была вторая половина апреля, но день был холодный и пасмурный, шел мелкий дождь. Начальник этапа, пожилой мужчина с седеющими висками и золотыми погонами, с красной окантовкой и звездочками капитана, деловито пересчитывал доверенную ему рабсилу, опасаясь как бы его не обсчитали. Когда он подошел к нашему 3вагону3 и стал пересчитывать невольников, молодой парень в легкой летней рубашке обратился к нему:
   - Гражданин начальник, мне бы телогрейку, замерзаю!
   Капитан сбился со счета и раздосадованный тем, что задерживает этап, подошел к заключенному и ударил его начищенным до блеска сапогом в лицо. Последний отвернулся.
   - Повернись лицом, когда перед тобой начальник!
   И он снова с силой толкнул его сапогом.
   После тщательной проверки, нас повагонно подняли, передали конвоирам-краснопогонникам этапа и, проведя через ворота, повели к железнодорожной ветке, где на запасном пути стояли товарные вагоны, предназначенные для перевозки скота. В нашем, десятом вагоне собрался весь цвет блатного мира - авторитетные воры Лукьяновской тюрьмы. Все они были хорошо одеты, с претензией на модный стиль; у всех были большие 3сидора3 (мешки) со шмотками и жратвой. Человек десять было молодых воров, выглядевших значительно скромнее. Они еще не имели влияния в блатном мире, но успели уже приобщиться к преступной деятельности и оценить достоинства свободной, воровской жизни. Среди прочих обитателей сформированного вагона - передвижной камеры - было человек пятнадцать военных, главным образом, из командного состава Красной Армии, а остальные: штатские, политические - 3фашисты3 с оккупированных территорий.
   Перед отправкой к поезду конвоиры этапа обыскали нас снова. У одного из блатных при обыске конвоир обнаружил, кроме большого количества продуктов, переданных с воли, еще и двенадцать паек хлеба, возможно, выигранных им в карты.
   - Откуда столько? Отобрать!
   - Я болел перед этапом. Не имеете права!
   - Да ладно, оставь ему, - сказал другой вохровец.
   - А ну-ка, пацан, тащи мешок к поезду! - обратился ко мне доверительно блатной.
   Увидев перед собой молодого парня, вор решил, что это подходящий материал для перевоспитания в духе воровской морали и приобщения к 3делу3.
   - Твой мешок: ты и тащи! - ответил я.
   - Ах ты, паскуда! Еще пасть раскрывает, гребаный в рот! - удивленно выругался вор. - Ну, погоди! Я тебе покажу твое место в вагоне.
   Другой шустрый парнишка с готовностью подхватил его 3сидор3 (мешок). После обыска нас отвели к поезду, посадили в вагоны и заперли. Это были телячьи вагоны с двумя маленькими зарешеченными окошками под крышей. У наглухо закрытой двери вагона, в углу ее было небольшое отверстие с прибитым к дверям жестяным полуконусом - походной парашей. С обеих сторон вагона на высоте более метра от пола были сооружены сплошные деревянные нары. Недалеко от параши была печурка, в которой весело потрескивал огонек. Архитекторы наших передвижных камер все предусмотрели для удобства их обитателей.
   Блатные расположились в одном конце вагона; мста хватило всем. На следующий день, на одной из стоянок поезда пришли конвоиры и сказали, что нары придется убрать, чтобы использовать их в качестве дров для приготовления пищи. Под руководством сержанта нары, с такой любовью сооруженные строителями, были разобраны, и брусья и доски исчезли за дверями вагона. Так поступили в этот день и в остальных двадцати вагонах. Куда дели лесоматериал, никто не знал. Мы решили, что хозяева поезда провернули свой бизнес, так как трудно было представить себе, что для приготовления пищи понадобилось столько лесоматериала. Руководство этапа знало, что обратно из Сибири или с Дальнего Востока в Москву и Киев заключенных не повезут и нары в вагонах никому не понадобятся, а мы протестовать не будем, да и жаловаться в пути было некому. Блатные теперь разделились на две группы и заняли торцевые части вагона. В ногах у них расположились воры низшего ранга. Остальные обитатели плотно разместились в средней части вагона, заняв около трети его. Теперь приходилось головы класть на ноги соседа. На следующий день, опять из-за отсутствия дров, убрали печурку, и мста в вагоне немного прибавилось. Вероятно, и печки наши были изъяты вояками в качестве военных трофеев и использованы в коммерческих целях.
   Каждый вечер конвоиры заставляли нас раздеваться догола и обыскивали одежду, а затем обстукивали вагоны снаружи и изнутри тяжелыми деревянными кувалдами, проверяя надежность стенок, полов и крыш наших передвижных камер. И все же в одном из вагонов узники совершили побег. Возле параши беглецам удалось выломать доску и ночью на ходу выскочить из вагона. Это не скрылось от бдительных глаз конвоиров: раздалась пулеметная очередь (на крыше последнего вагона был установлен прожектор и пулемет), и поезд остановился. Одного мертвого, двух раненых погрузили в поезд. Обыски и простукивание вагонов ужесточились.
   У блатных был запас провизии, и на нашу еду они не посягали. В вагоне воры изготовили несколько колод карт, используя для этой цели пронесенную бумагу, грифель чернильного карандаша и клейстер, приготовленный из пережеванной мякоти хлеба, трафареты для нанесения на карты рисунка. Иногда при обыске конвоиры находили карты и отбирали их, но, как по мановению волшебной палочки, в тот же день появлялась новая колода. Целыми днями урки играли в карты, боролись между собой, разминая затекшие от безделья мускулы, вспоминали свои похождения. Под стук колес старый вор запел заунывную блатную песню:
   Опять по пятницам дадут свидания,
   Опять по пятницам плохие сны,
   Опять по пятницам пойдут гадания
   И слезы горькие моей жены.
   Но знаю, знаю я и без гадания
   Дорога дальняя ждет впереди,
   Дорога дальняя, тюрьма центральная,
   Вагон столыпинский и часовой.
   Прощай, любимая. Больше не встретимся.
   Меня, несчастного, не станешь ждать.
   Умру я в лагере, умру, любя тебя, -
   Твоих красивых глаз мне не видать.
   Все воры, кроме одного, были осуждены по статье 59-3 - за вооруженный бандитизм, как это им и полагалось. Этот один был осужден по статье 58-1б, как военнослужащий. Он страшно переживал свой позор, да и режим для него был уготовлен более строгий.
   - 3Я вор, вор!3 говорю следователю, а он, сука, шьет мне политику, - возмущался потерпевший.
   Узнали мы, что во время войны эти здоровые парни отсиживались в тылу, имея липовые брони, документы и медицинские справки; регулярно посещали рестораны, богато одаривали своих подруг. Значительная часть из них не знала своих родителей; воспитателями и наставниками их с детства были старые воры; и они не ведали другой жизни и не исповедывали других морально-нравственных ценностей, кроме тех, что внушили им блатные покровители. Среди воров были представители всех национальностей, а некоторые и не знали ее. Главное, что объединяло их, - это принадлежность к воровскому клану, верность его традициям и законам, 3высокие понятия3 о воровской чести и справедливости, блатной образ жизни, взаимная поддержка и выручка представителей своей касты.
   Был среди них и единственный сын ответственного партийного работника, с детства не знавший слова 3нельзя3, избалованный не работавшей матерью и привилегиями отца, часто забывавшего о существовании сына. С ростом ребенка росли его потребности. И вскоре он обнаружил, что дома деньги не считают, и каждый может брать себе, сколько захочет. Появились у него и первые девушки, ответная реакция которых на его домогательства определялась денежным выражением внимания партнера. В ресторанах познакомился он с крутыми ребятами, с романтикой воровской, свободной жизни, а вскоре - и с тюремной решеткой. В первый раз отцу удалось выручить сына, как заблудшую овцу, но это лишь укрепило веру отрока во всемогущество своего папаши и свою безнаказанность. Тщетно пытался отец повлиять на сына - болезнь оказалась уже неизлечимой...
   Мы не знали, куда нас везут. Опытные лагерники следили за дорогой и сообщали, по какому пути идет поезд. Миновали северную ветку железной дороги - значит проскочили Воркуту; вот и Караганда осталась справа: поезд упрямо шел на восток.

48. Новые нравы и законы

   Ремеслом избрал я кражу,
   Из тюрьмы я не вылажу
   И тюрьма скучает без меня.
   Сколько бы я, братцы, не сидел,
   Не было минуты, чтоб не пел.
   Заложу я руки в брюки
   И пою романс от скуки:
   3Что же, братцы делать? Столько дел!3
   Из блатной песни
   9-го мая 1945 года конвоиры сообщили нам о победе нашей Родины над фашистской Германией. Мы порадовались, теша себя надеждой на грядущее облегчение нашей участи. Но этот день преподнес нам совсем иной сюрприз. В вагон впустили крупного плотного мужчину в темно-синем бостоновом костюме, в хромовых сапогах и брюках навыпуск.
   - Эмир! Курбанов! Какими судьбами? - бросились к нему навстречу блатные.
   - По случаю нашей победы над фашистами выпустили из изолятора. Я и попросился в десятый вагон, к корешам... Ну, как у вас с куревом?
   - Туговато! Кончилось.
   - Что ж так плохо? А у меня есть!
   - Откуда? В изоляторе?
   - Сначала было скучно. Я в наручниках. Паек штрафной. Но через пару дней подсадили ко мне фраера. С меня наручники сняли, ему надели. Сидор у него с продуктами оказался. Обшмонал его, и курево нашлось. Я сижу, жру, покуриваю, а он на меня смотрит. К концу второй недели восемь фраеров в изоляторе набралось, некоторые с торбами.
   - Я их так приучил, - продолжил он. - Сидора с воли сразу же конфискую. Пайки и баланду приносят. Я сижу, хаваю, а они и пикнуть не смеют, пока не кончу. Как поем, закурю, говорю им: 3Теперь можете жрать!3 И полный порядок. Ну, а у вас как?
   - Хреново! Запасы кончились.
   - Неправильно живете! Если будете жрать как фраера, то к концу поездки они вас пинать будут, а вы ответить им не сможете.
   - Ну, а что делать? - извечный вопрос задал один из коллег. - Со стороны жратвы не достать!
   - Получаете жратву на вагон? Вот и распределяйте по справедливости, что кому положено!
   Идея понравилась многим. Лишь один старый вор слабо сопротивлялся: мол, пайка заключенного священна!
   - Это когда ты можешь достать жратву со стороны. Тогда мне его пайка и на хрен не нужна. Но в вагоне, когда ты целый месяц заперт, совсем другое дело, - парировал его доводы Эмир.
   - Вор всегда должен быть в полном здравии и силе. Силу его должны уважать. А то неровен час, дойдет вор на этапе 3до ручки3 так, что считаться с ним никто не станет... Ну хорошо! Распределением жратвы займусь я сам. На том и порешим. Вот ты... и ты, будете принимать жратву, - заключил Эмир, указывая на двух молодых парней из подрастающего поколения воров, внимательно следивших за каждым словом нового наставника.
   И порядок сразу изменился. Молодые воры - ученики прогрессивного учения о справедливом распределении пищи в вагоне - принимали наш этапный паек, и вместо приварка нам доставалась теперь лишь тепленькая водичка. Сверху в миску собирался жир, затем, не доставая дна, черпалась для нас юшка. Блатные и их ученики съедали гущу со дна, сдобренную жиром. При раздаче хлеба каждый день теперь шести паек 3не хватало3. Зато, на другую сторону вагона на шесть воров передавались девять паек; столько же доставалось и соседям Эмира. Мы же получали через день-два по полпайки. Бывших военных, как своих прежних соратников по фронту, Эмир щадил, и по полпайки они получали реже. Воду тоже, чтоб не опухли и не бегали слишком часто к параше, давали нам по полкружки, а остальную в ведерке подвешивали под потолком, и без разрешения наших законодателей никто не смел к ней прикоснуться.
   Эмир любил чистоту и утром каждый день у параши мылся. Проходя по вагону, он наступал на лежащих на полу людей, как на сорную траву на лугу. Перед ним все стремились сжаться, раздвинуть место для его сапог. Сняв пиджак и рубашку, он начинал плескаться. Прихлебатели подавали ему розовое мыло, сливали на руки водичку.
   - Вот ты моешься, расплескиваешь воду, а я пить хочу, и ты не даешь мне напиться! Мне ведь тоже положено! - возмутился бывший капитан.
   Эмир перестал мыться, с изумлением посмотрел на капитана. Затем подошел к нему и осадил наглеца мощным ударом в лицо. Обагренный кровью, капитан отвернулся, закрыл лицо ладонями и прижался к полу вагона. А Эмир продолжал хладнокровно топтать его сапогами, нанося удары по голове, по спине:
   - Ах ты, паскуда! Ему положено!.. Я с детства по колониям, тюрьмам и лагерям... А ты, фашист, первый раз в лагерь попал и уже претензии предъявляешь!
   Никто из военных, товарищей капитана по несчастью, не сдвинулся с места, не проронил ни слова. Воля их была давно подавлена - и фашистскими концлагерями, и тюрьмами и следствиями на родной земле. И что могли они сделать против двенадцати 3здоровенных лбов3 и готовых в любую минуту прийти им на выручку молодых соратников? Устав, Эмир, обратившись к ученикам, сказал:
   - Дайте ему воды! Пусть вымоет лицо и напьется.
   Капитан послушно пошел к параше, смыл кровь с лица и попил воды.
   - И запомни на всю жизнь: тебе положено только то, что я дам! - повторил Эмир.
   Мы съедали свои полпайки безропотно. Но однажды молодой парень, западник, сказал:
   - Я полпайки не возьму!
   Но уже не добавил: 3Мне положена целая3.
   - Не хочет, пусть не берет. Не давайте ему ничего, - равнодушно ответил Эмир.
   Днем, когда дверь открылась и в сопровождении конвоя обслуга поезда принесла нам баланду, лишенный пайки парень быстро пробрался к дверям и, обратившись к начальнику конвоя, сказал:
   - Мне не дали сегодня пайку!
   - Как не дали? - удивился тот.
   - Позвольте, я скажу! - вмешался Эмир и, указав на одного из своих молодых худощавых соратников, продолжил:
   - Вот у него заболел живот. Он не стал есть свою пайку и положил ее возле окошка. У нас чужого никто не берет. А он взял! И мы всем вагоном порешили: не давать ему украденную пайку. Все подтвердят! Верно я говорю?
   - Да, да! - дружно загудели блатные.
   - Я провоевал всю войну! Герой Советского Союза! - продолжал Эмир. - Меня арестовали по ошибке. Я подал заявление на переследствие и знаю: меня скоро освободят, и награды вернут. А он, гад, фашист, при немцах измывался над нашим народом и сейчас у своего брата-заключенного ворует!
   - Какая статья у тебя? - наполненный благородным гневом, обратился к жалобщику вояка.
   - 58-ая.
   И сержант сильным ударом кулака отправил его в дальний угол вагона. Дверь закрыли изнутри, снаружи щелкнул замок и урки дружно расхохотались:
   - Ну что, будешь еще просить пайку?
   Так бесславно окончилась попытка найти справедливость у начальства. Воры были довольны, что парень немного развеселил их; его не били и на следующий день даже выдали целую пайку хлеба.

49. Эмир

   А на ней была шубка беличья,
   А на нем воротник из бобра;
   А как вынул он портсигарчик свой -
   В нем без малого фунт серебра.
   Завели они их в сад заброшенный,
   Где и днем не бывает светло:
   - Вы присядьте-ка у дороженьки
   И скидайте свое барахло.
   Из блатной песни
   Увлекательной, полной приключений была жизнь Эмира до войны. Дела шли хорошо. Пользовался авторитетом, 3кореша3 (друзья) уважали, 3легавые3 не беспокоили. А тут, в начале войны, неожиданно загребли его на фронт. Даже очухаться, отмазаться не успел.
   - Профессия? - спросили в военкомате.
   - Шофер! - ответил наш герой, вспомнив свою давнюю страсть 3покрутить баранку3 и прокатиться с ветерком.
   Водители на фронте были нужны. Вручили ему старенький грузовичок - 3газик3 - и дали назначение. Но воевать Эмир не собирался: это удел других. В фронтовой неразберихе первых дней войны воровским чутьем он легко нашел надежных корешей с опытом работы по своей вольной профессии. Вот уже и 3ксивы3 (документы) у них сработаны чисто - ни одна комендатура не подкопается. И пошли дела у них на лад. Приезжают в городок в прифронтовой полосе. Мол, так и так, фашисты близко - эвакуировать вас будем, и цену за проезд назначают божескую.
   - С собой брать только ценные вещи! - предупреждают 3военные3.
   Отъедут на несколько десятков километров, остановят машину в укромном месте, выйдут вооруженные бандиты и приказывают пассажирам:
   - Слезайте с машины, ценные вещи и деньги сдавайте нам. Далее пешком пойдете: тут уже недалеко.
   Проверят, как бы не забыли чего-либо второпях беженцы, пожелают счастливо добрести до места, и снова в путь - на поиски новых приключений.
   Долго фортуна улыбалась друзьям, но в конце войны изменила и Эмиру. Как не крутился, не изворачивался, а срок ему все же намотали. Но он тут же накатал жалобу на незаконное осуждение и вручил начальству. Проходит месяц, другой. Сидит Эмир в следственной камере Лукьяновской тюрьмы. Передач подследственные лишены, прозябают на тюремном пайке. А рядом, в камерах осужденных, фраера передачи получают, единомышленники Эмира сидора курочат, гужуются. Затосковал наш герой, стал проситься в камеру к собратьям по ремеслу: мол, так и так, осужденный я, переведите в камеру к ним. Признало начальство свою ошибку и перевело. Друзья встретили радостно, почетное место выделили, пирушку устроили. Да недолго радовались: через две недели стали набирать заключенных на этап. Замели подчистую всех, и Эмира вызвали.
   - Нельзя меня на этап! - обратился он к надзирателю. - На пересмотре мое дело. Вот-вот освободят: неприятности у вас будут!
   - Освободят, так на этапе и в другом лагере найдут!
   И вот уже в сопровождении начальника этапного конвоя надзиратель с личными делами заключенных в руках вызывает всех на этап. Вызывает и Курбанова. Эмир молчит.
   - Ты чего молчишь? - обращается к нему надзиратель. - Выходи с вещами на этап!
   - Не Курбанов я, Петров!
   - Выходи! Тебе сказано.
   - Гражданин начальник! - обратился он к начальнику конвоя. - Они что-то напутали. А теперь меня хотят отправить на этап вместо какого-то Курбанова. Знать я такого не знаю!
   - Не возьму я его! Разбирайтесь с ним сами, - решил начальник этапного конвоя.
   Тюремщики ушли, но часа через два вернулись. В деле Эмира к его прежним многочисленным фамилиям добавилась еще одна - Петров.
   - Петров! - вызывает надзиратель.
   Эмир молчит.
   - Я к тебе обращаюсь!
   - Не Петров я, а Сидоров!
   На этот раз Эмиру надели наручники и вывели в тюремный двор. Этап уже ушел на запасной путь, и заключенных погрузили в вагоны. Но паровоз еще не прицепили. Эмира в наручниках в легковой машине начальника тюрьмы доставили к составу и водворили в изолятор, где он и просидел до Дня Победы.

50. На Дальний восток

   Ночь. В дрожащей мгле вагонов
   Все подернуто дремой.
   Раб слепой слепых законов,
   Мчится поезд в тьме ночной.
   Мчится поезд - мне не спится...
   Разлученья близок миг,
   Дорогой для сердца лик
   Еще молит воротиться.
   А. Голенищев-Кутузов
   Проехав Омск, нам стало ясно, что едем мы в Восточную Сибирь или на Дальний Восток. В Красноярске нас повагонно стали выгружать. Но это не был конец нашего пути - нас повели в баню. Здесь сменился конвой и вновь ужесточился режим. Вагон наш был самым шумным: урки то играли в карты, то боролись между собой, демонстрируя друг другу свою силу и ловкость, так что вагон в пути вздрагивал. Во время особо шумных потасовок, начальство останавливало поезд, и конвоиры проводили внеплановый обыск и обстукивание вагона. Независимо от этого каждый день проводился тщательный обыск. Поздно вечером или даже ночью, когда все уже спали (сонного легче обыскивать) конвоиры с фонарями заходили в вагон, будили нас и оттесняли в одну сторону вагона со всеми вещами, которые были не у многих. Заключенные должны были раздеться догола и передать свою одежду и вещи конвоирам. Последние, тщательно проверив их, бросали в угол, не подпуская никого к вещам до самого конца поверки. Закончив свое дело, охранники удалялись, оставляя нас голыми в полной темноте. Ощупью, по ранжиру начинался разбор вещей: сначала урки, затем их ученики, затем военные и, наконец, прочие фашисты. При этом неизбежно происходило перераспределение собственности. В конце пути я остался без белья, в рваной телогрейке и брюках, изношенной обуви. Конвоиры неизменно интересовались нашим здоровьем:
   - Больные есть?
   И если находился такой, медсестра, сопровождавшая поезд, передавала в вагон термометр. Терпеливо выждав положенные пять минут, сержант отбирал термометр и с удовлетворением произносил:
   - Ну вот, все в порядке. Больных нет.

51. Беспредел

   Те же возгласы ветер доносит;
   Те же стаи несытых смертей
   Над откосами косами косят,
   Над откосами косят людей.
   Роковая страна, ледяная,
   Проклятя железной судьбой -
   Мать Россия, о родина злая,
   Кто же так подшутил над тобой?
   А. Белый
   Более месяца продолжался наш путь. В первых числах июня поезд прибыл в Находку. Нас выгрузили, завели в баню, раздели; одежду отправили в прожарку для дезинфекции, провели медицинский осмотр для оценки качества поступившей на пересылку рабочей силы, дали какие-то таблетки для укрепления здоровья, сняли отпечатки со всех пальцев рук и ладоней, чтоб не перепутать в пути, выкупали в бане и отправили на отдых в барак. Ни в тюрьмах, ни в лагерях, ни на пересылках нас не фотографировали. Видимо, в это трудное военное время на всех пленки не хватило. И нашими единственными документами, удостоверяющими личность, были отпечатки пальцев.
   После длительного этапа через всю нашу необъятную страну, холода и грязи, назначенной начальством и блатными диеты на моем исхудавшем теле появились многочисленные фурункулы. В Находке нас поместили в одну из десяти зон пересылки, отгороженных друг от друга колючей проволокой. В бараке, оборудованном двумя рядами сплошных двухэтажных нар, находилось около семисот заключенных - все мужчины киевского этапа. Остались в этом бараке и все блатные нашего вагона, за исключением Эмира, хорошо известного в преступном мире вора и перекочевавшего в рабочую зону. Обитатели барака были разбиты на бригады: по тридцати заключенных в каждой. Раз в день проводили поверку, выстраивая нас в хорошую погоду во дворе, в дождливую - в бараке. Еду приносили в зону. Бригадиры получали пайки, тут же их раздавали по списку. Горячий приварок чаще всего не доставался нам вовсе, так как раздача его находилась в руках блатной кодлы. Второе - фасоль, горох или кашу - сразу уносили в мисках на стол 3джентльменов удачи3. Мы пристраивались в очередь за первым и были рады, если нам доставалось хоть полчерпачка жидкой баланды.
   Пересылка считалась подразделением Севвостлага и обеспечивала 3организованной рабочей силой3 (оргсилой) Колымские лагеря. Лишь немногие, главным образом женщины и блатные, временно попадали в местные сельхозлагеря, снабжавшие дарами природы лагерное начальство и вольнонаемных граждан Колымы. В одном из таких лагхозов на один год задержалась Лариса.
   Порядок в зонах пересылки поддерживал староста и его помощники. Это было время, когда в воровском мире произошел раскол. Часть воров пошла на службу к лагерному начальству - 3ссучилась3, 3скурвилась3; и теперь 3суки3 стали смертельными врагами 3честных воров3 - представителей старого поколения блатных, все еще сохранявших свою относительную независимость от вольнонаемной лагерной администрации.
   Бывший авторитетный вор, а теперь уже сука, староста появлялся в бараке в сопровождении телохранителей, вооруженных дубинками. Власть старосты в лагере была неограниченной. Однако, как только ворота зоны за ним закрывались, восстанавливались старые воровские порядки. Увидев, как трепетали воры при виде старосты и его свиты, один из фраеров обратился к нему:
   - Нам еду положенную не дают. Отбирают!
   - Как это не дают? Кто отбирает? Укажи мне! - потребовал староста.
   Кто не давал нам нашей похлебки, мы и сами не знали, так как нам ее просто 3не хватало3.
   - Не знаю кто, - ответил жалобщик, сообразив, что староста сейчас уйдет и он останется один на один с ворами.
   - Боишься их? Ну так молчи!
   И дубинка старосты заходила уже по его спине.

52. Соседи

   Прости, мой край, моя отчизна,
   Прости, мой дом, моя семья!
   Здесь за решеткою железной,
   Навек от вас сокрылся я.
   Прости, отец, прости, невеста,
   Сломись, венчальное кольцо,
   Навек закройся, мое сердце,
   Не быть мне мужем и отцом.
   Из русской народной песни
   Мы забирались на нары и отдыхали от вагонной тряски, думали каждый о своем, гадали, что нас ждет впереди. Окно было лишь в конце барака так, что без электрического света в бараке даже в солнечную погоду был полумрак. Вещей и постоянного места в бараке у нас, как у первобытных людей, не было, и мы забирались каждый раз на свободное, еще никем не занятое. Как-то моим соседом оказался старый колымчанин, отбывший в лагерях четыре года еще при директоре Дальстроя Эдуарде Петровиче Берзине. Вспоминая это время, он рассказал:
   - Работа была тяжелая, зимой сильные морозы, метели, но кормили и одевали хорошо. Деньги платили, у каждого зэк (заключенного) под подушкой целый ворох их был. В ларьке можно было купить дополнительно продукты, если жратвы не хватало. Если кто был слабеньким, не мог на лесоповале работать, оставляли дневальным в бараке и среди сытых тоже голодным не был. Зимой, в сильные морозы, перед выходом на работу, спирт давали по пятьдесят граммов для согрева. Колючей проволокой лагерная зона не ограждалась; конвой так, для проформы. Далеко не убежишь - кругом тайга, сопки. Цинга, правда, одолевала. Так мы ягоды, шиповник стали есть. Я был бесконвойным, работал на лесоповале, затем в дорожной бригаде. Кто хорошо работал, освобождали условно-досрочно, за зоной селили, как колонистов, зарплату полностью выдавали, семью с материка за счет Дальстроя разрешали вызвать. Мне вызывать было некого. Как освободился, так с Колымы подался, а теперь вижу зря: все равно обратно привезут... Находка - это пересыльный пункт на Колыму. Раньше из Владивостока везли, теперь специальный лагерь построили вдали от города.
   Недалеко от нас кто-то затянул сиплым голосом блатную песню:
   Далеко, близ Колымского края,
   Где кончается Дальний Восток,
   Я живу без тоски и без горя:
   Строю новый в стране городок.
   А как кончится срок приговора,
   Я домой не побывку вернусь,
   И на поезде в мягком вагоне
   Я к тебе, дорогая, примчусь.
   Воровать перестану на время,
   Заживем мы как прежде вдвоем.
   Невеселую песню про зону
   И про дикую волю споем.
   На другую ночь рядом со мной лег молодой паренек Митя из Киева. Отец его до войны восемь лет отбывал заключение на Дальнем Востоке. Домой почти не писал, а вернулся с деньгами, с драгоценностями, ценными вещицами. Не простой он был: по всей вероятности, и человека убить мог, если тот ему поперек дороги становился. Когда нацисты Киев захватили, в городе свирепствовал голод, а отец с немцами снюхался, магазин открыл, в пяти-комнатную квартиру переселился. Частыми гостями его были дельцы и спекулянты, новые предприниматели, разбогатевшие на людском горе; местное начальство и немецкие офицеры захаживали к нему. Не захотел жить сын с отцом - чужим человеком он был для него. Матери, скромной труженице, тоже не нравились новые друзья мужа, но она привыкла подчиняться ему во всем и не перечила. Снял отец для сына отдельную маленькую квартиру и, обеспеченный родителями, он стал жить самостоятельно, навещая мать, когда отца не было дома. Она же снабжала его деньгами. От угона в Германию и трудовой повинности отец, благодаря своим связям, уберег сына.
   С малолетства Митя полюбил книги, уносившие его во времена трудного детства в чарующий, волшебный мир грез. Только в них видел он радость жизни, только с ними душа его расцветала. Все свободное время посвящал чтению. Читать научился рано - еще до школы. В классе, бывало, устроившись за последней партой и прячась от учителя за спинами впереди сидящих, держал на коленях книгу: глазами пожирал ее, а одним ухом слушал преподавателя, чтобы впросак не попасть при неожиданном вопросе.
   А теперь в Киеве, когда никто его не беспокоил, каждый день посещал букинистические магазины, базары и неизменно приносил домой книги, не всегда успевая их читать. Вся квартирка его была заставлена шкафами и полками с книгами. Отгородившись от внешнего мира, уйдя в свою скорлупу, он почти ни с кем не общался, не имел друзей, не замечал бедственной жизни города, страны. Как скупой рыцарь сидел он один со своими книгами, с головой погрузившись в их сказочный мир. Слышал, что на фронте немцы терпят неудачи, но не знал еще, что Красная Армия уже приближается к городу. Но однажды, в конце лета 1943 года, зашел к нему отец:
   - Мы с матерью решили ехать на запад. Со своим капиталом нигде не пропадем. Я уже договорился обо всем: оставаться нам здесь больше нельзя. И тебя мать просит поехать с нами.
   Сын отказался. Не хотел покидать родной Киев, а более всего - оставлять свои книги, которые так старательно выискивал все эти годы. Проводил мать. Видит: даже дорогую мебель повезли с собой родители. В ноябре 1943 года Киев был освобожден Красной Армией от нацистов. На лицах уцелевших жителей светилась радость. И Митю охватила она, но ненадолго. Вскоре он был арестован. Много расспрашивал следователь об отце и тех, кто приходил к нему. Но сын ничего не знал. Когда Митю привели в его бывшую квартиру для обыска, ему показалось, что следователь уже не чужой в ней, что квартира обрела нового хозяина. Только тогда Митя освободился от долгого сна, в котором пребывал, - понял, что к прежней жизни возврата не будет.

53. НевольниЧий корабль

   Я помню Находкинский порт
   И вид парохода угрюмый,
   Как шли мы по трапу на борт
   В холодные мрачные трюмы.
   На море спускался туман,
   Ревела стихия морская.
   Лежал впереди Магадан -
   Столица Колымского края.
   Из песни заключенных
   Около недели мы находились в Находкинской пересылке. Наши знакомые блатные на этап не попали, за исключением одного, волею небес причисленного к контре.
   - В трюме власть сильных неограниченная, - убеждал он нас.
   - Нас двадцать девять, а ты один и не получишь больше, чем тебе положено! - ответил ему староста нашей бригады, пожилой крестьянин.
   - Жратву я и без вас достану!
   И действительно, в трюме парохода он приходил утром за хлебом, а затем уходил к своим собратьям по ремеслу и проводил с ними время...
   Плотно упакованных в грузовиках, под неусыпным надзором бдительных конвоиров нас привезли в Находкинский порт, еще раз пересчитали свой бесценный груз и вручили новому хозяину - начальнику этапа. Проведя по длинной наклонной деревянной лестнице на палубу, нас, около пяти тысяч невольников, спустили в трюмы 3Дальстроя3 - одного из многочисленных океанских кораблей, совершавших рейсы между портом Находкой и бухтой Нагаево и доставлявших на Колыму заключенных и другие грузы. С конца тридцатых годов до последних дней нашего незабвенного Вождя, колымские лагеря являлись крупнейшим отделением ГУЛАГа (Главного управления лагерями) - в них постоянно находилось около четверти миллиона заключенных. Десятки тысяч умирали ежегодно, но не меньшее количество за это же время прибывало с 3материка3 в трюмах океанских пароходов - по несколько тысяч в каждым. Всего за навигацию корабли с невольниками совершали до двадцати рейсов.
   Из справочников и энциклопедий мы знали, сколько жителей в любом городке и поселке, сколько коров и птицы у знатной доярки или птичницы, сколько крепостных было у царского вельможи или помещика; но ничего нельзя было узнать о невидимой армии заключенных на островах 3Архипелага ГУЛАГа3 - все они существовали вне времени и пространства.
   Трюмы поглотили нас, и корабль направился через Татарский пролив в неспокойное Охотское море. Два раза в день по десять человек выводили нас на палубу и возле люка нашего трюма под дулами автоматов кормили горячей пищей. Сердитые волны Охотского моря встретили нас недружелюбно. Шесть суток мы добирались до бухты Нагаево, и почти всю дорогу штормило и качало. Многих рвало, были больные, но врачей мы не видели, а конвой на наши стенания не обращал внимания, так как в его обязанности входило лишь доставить невольников в Магадан - живыми или мертвыми. В трюмы корабля конвоиры не спускались.

54. МагаданскаЯ пересылка

   Не песня, а жалобный крик
   Из каждой груди вырывался.
   3Прощай навсегда, материк!3-
   Хрипел пароход, надрывался.
   Из песни заключенных
   Выгрузив в бухте Нагаево, нас повели строем в Магаданский транзитно-пересыльный пункт - 3Карпункт3 (Карантинный пункт), до которого было километра четыре. Больных и сильно ослабленных заключенных повезли на грузовиках. В пересылке мы партиями раздевались догола, сдавали свои вещи в прожарку, мылись в бане, проходили санобработку и по вызову заходили в приемное помещение, где за столами сидели врачи - женщины и мужчины. Сообщив свои данные (фамилию, имя, отчество, год рождения, статью, срок), мы поворачивались спиной к врачу и показывали свои ягодицы. Они были основным показателем нашего здоровья. Можно было иметь отечное лицо, опухший живот или ноги, но лишь мышцы таза свидетельствовали о степени истощения заключенного, а значит, и о пригодности его к тяжелой физической работе. Взглянув на мои ягодицы и спросив для порядка, на что жалуюсь, женщина-врач повела меня к главному врачу, решавшему вопрос о необходимости положить заключенного в больницу, дать небольшой отдых или вовсе сактировать, то есть признать его, как правило временно, нетрудоспособным. Главный врач отрицательно мотнул головой, и мне присвоили третью категорию трудоспособности - сказался произвол блатных в поезде и в Находкинской пересылке.
   Заключенные делились на четыре категории по трудоспособности. К первым двум категориям относились здоровые, еще неистощенные голодом узники, годные к тяжелому физическому труду в шахтах и рудниках, на карьерах и приисках. Третью категорию, к которой причислялись ослабленные болезнью или голодом невольники и пожилые заключенные, иногда направляли на более легкие работы. И наконец, к четвертой категории относились лагерники временно или окончательно нетрудоспособные. Таких бытовиков иногда отправляли обратно на материк, а политические, независимо от состояния здоровья, доживали свой век в более или менее сносных условиях в больницах или на голых нарах и голодном пайке в полустационарах или инвалидных городках, зарабатывая иногда лишний кусок хлеба или черпак баланды, убирая лагерную зону, помогая в столовой, на кухне или дневальному барака.
   После бани пригодных к работе заключенных одели во все новое, американское. Мы получили хлопчатобумажные брюки и рубахи, нижнее белье, телогрейки и шапки-ушанки, а также ботинки из искусственной кожи со стальными подковками. В бараке нам дали по большому куску белого хлеба, выпеченного из американской муки, и отвели в столовую, где нам вручили по куску соленой селедки и накормили неплохим приварком, которого мы не видели уже около двух месяцев. В первый же день отправили на прииски первую и вторую категорию заключенных. Причисленные к третей категории надеялись, что их оставят для более легкой работы, но на следующий день и нас посадили в машины и тоже повезли на север, в тайгу - на прииски.
   92
  
  
   96
  
  
  
  
  
Оценка: 7.00*3  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"