Третий год работал Толя в разведочной партии на шурфовке. Осенью, зимой и весной заключенные проходили шурфы: вертикальные горные выработки прямоугольного сечения, площадью немногим более одного квадратного метра и глубиной от трех до десяти метров - на всю толщу наносов до коренных пород и еще около полуметра в коренных породах. В районе предполагаемой россыпи выработки проходили по шурфовочным линиям, расположенным перпендикулярно простиранию россыпи на расстоянии 500 - 1000 метров друг от друга при поисковой разведке и 100 - 200 при детальной. Расстояние между шурфами вдоль линии составляло 10 или 20 метров. При углубке шурфа для закладки взрывчатки шурфовщики на дне его ломами долбили в мерзлой породе по диагонали забоя два шпура, глубиной около полуметра, и специальными металлическими ложечками с деревянными ручками извлекали из них горную породу. Проверив глубину шпуров, взрывник вставлял в них патроны аммонита с капсюлями-детонаторами и бикфордовыми шнурами достаточной длины, сверху засыпал шпуры грунтом и поджигал концы шнуров. Шурфовщики с помощью воротка поднимали взрывника на поверхность и удалялись вместе с ним на безопасное расстояние. После взрыва и проветривания выработки, один из шурфовщиков спускался в забой, насыпал взорванную горную породу в бадью, которую напарник его с помощью лебедки поднимал на поверхность и выкладывал в определенном порядке вокруг шурфа. Каждая проходка снабжалась деревянной биркой, указывающей номера линии и шурфа и глубину взятия пробы. Горная порода промывалась летом, когда снег таял и в ручьях появлялись струйки воды.
Два года Толя работал как исправная машина, подкрепляя свои силы большой пайкой и сносным приварком. Но больше выдержать такую нагрузку не смог. Мышцы сильно ослабли и утончились, сердце стало шалить. От цинги Толя кое-как спасался ягодами и шиповником, которых было много в окрестности. Бригадир, заметив ослабление его трудового энтузиазма, принялся за воспитание лентяя с помощи своего увесистого кулака и сокращением пайки: мол, лодыря кормить даром не буду; будешь *темнить* - подохнешь с голода. Единственным способом спасти свою шкуру в такой ситуации Толя посчитал побег из лагеря. И раньше подобная мысль приходила ему в голову, но теперь это было его последним шансом.
Толя не был единственным опальным в бригаде. Не лучше положение было и у Мишки, его напарника. И вот они, наконец, решились. У них были спрятаны две пайки сэкономленного хлеба. Перед побегом удалось *стырить* в кухне топор. Дело шло к весне. Снег начал таять, зажурчала вода в ручьях. В лагерном пункте геологоразведочной партии содержались заключенные со сравнительно небольшими сроками, в основном, бытовики. Охрана была символической, зона колючей проволокой не огорожена.
Сразу же после вечерней поверки беглецы незаметно вышли из зоны и, захватив спрятанные в укромном месте припасы, направились вниз по течению ручья. Недалеко от лагпункта находилась пекарня, снабжавшая хлебом лагерь и вольный поселок. Орудуя топором, беглецы ворвались в нее, связали двух, работавших в ночную смену, стариков-пекарей, взяли хлеба и муки, сколько могли унести, прихватили соль и спички. Некоторое время, заметая следы, они шли по воде вдоль ручья, затем вдоль болота направились к сопке - невысокому горному хребту и, перевалив через него, оказались в долине соседнего ручья...
Год назад Толя заболел, и его отправили в районную больницу, где он пролежал более месяца. Его ближайшим соседом по койке был тяжело больной якут. Умирая, он рассказал Толе свою историю. Якут был опытным охотником, жил с молодой женой в небольшом поселке, часто надолго отлучался из дома, не зная, что в его отсутствие к жене стал заходить молодой милиционер, которого та благосклонно принимала. Во время одного из своих охотничьих походов, якут набрел на стоянку геологической экспедиции, проводившей поисковую разведку. Он стал привозить им оленьи шкуры и мясо, рыбу, получая взамен консервы, одежду, которые у геологов были в избытке на складе. Но однажды, приехав к разведчикам, якут не обнаружил их. Возможно, не найдя здесь промышленного золота, геологи перешли на новое место или отправились в Магадан для отчета о проделанной работе и отдыха. Склад инструментов, вещей и продуктов был тщательно засыпан землей, замаскирован мхом и сверху обложен ветками стланика. По-видимому, геологи собирались вернуться за своим имуществом, когда обоснуются на новом месте. Якут решил конфисковать часть продуктов, перепрятав их в другом месте. В двух километрах вниз по течению ручья он нашел небольшую удобную расселину в сопке и соорудил хибарку, куда и перенес часть геологических запасов. Тщательно замаскировав новое жилище, якут отправился домой к жене. Жена встретила его довольно холодно, возможно, огорченная его долгим отсутствием. Вечером якут пригласил друзей, много пили, а в конце подрались. Какова была причина ссоры, он и сам не помнил, но утром очутился в кутузке под замком. Всю вину свалили на него, и за хулиганство и драку он получил три года ИТЛ. Как только его выпустили на работу без конвоя, он тут же сбежал и вскоре появился в знакомом месте - в своем конспиративном домике в тайге. Нетронутым оказался и склад геологов. Зажил якут Робинзоном, не испытывая нужды, но в полном одиночестве. Соскучившись по домашнему уюту и женской ласке, он решил навестить любимую жену. Дома неожиданно встретил милиционера, арестовавшего его ранее за драку. Сопротивление было бесполезным, и следующий срок за побег отмерил уже десять лет его жизни. Теперь он знал, что дома его никто не ждет. Попал на прииск, ходил на работу уже под конвоем. Страдал от голода и непосильного труда, слабел с каждым днем, и решил бежать пока есть силы. Добраться нужно было до конспиративной хаты, а там бы он почувствовал себя в безопасности. Выбрав удачный момент, якут сбежал с полигона сразу же после обеда. Побег вскоре обнаружили, собаки сразу же взяли след и утром следующего дня полуживого, с перебитыми ребрами его притащили в лагерь. В районной больнице, так и не поправившись, якут умер. Чувствуя, что ему уже не воспользоваться своим таежным домиком, он подробно описал Толе местоположение склада геологов и своей бревенчатой хаты...
Очутившись в лагпункте недалеко от хижины якута, Толя уже не раз мысленно побывал в ней и сейчас, на третий день побега, безошибочно вышел туда со своим товарищем. В домике был солидный запас продуктов и железная печурка со склада геологов, даже запас дров на первое время. Изнуренные голодом и побегом, обессиленные беглецы несколько дней отдыхали и наращивали истонченные мышцы. А затем отправились на поиски склада геологов, и вскоре разыскали его. Хозяева, видимо, за своим имуществом не возвращались. Подобрав себе добротную одежду, захватив два спальных мешка и немного продуктов, беглецы вернулись в свою хижину. Через месяц друзья почувствовали себя здоровыми и стали уже тяготиться бездельем. Но в лагерь не стремились, тем более, что продуктов на складе, а теперь уже и в их хижине, хватало надолго. Так в отдыхе и осторожных походах прошло лето. Осенью беглецы запаслись грибами и ягодами, которые были здесь в изобилии. Наступившие холода и снег их не испугали - они были в тепле и сыты, а о будущем не думали. Однажды зимой к вечеру беглецы зашли на склад за продуктами и застряли там. Разожгли недалеко от склада костер и поужинали. Возвращаться к себе в хижину в темноте не пожелали. Затоптав ногами костер, забрались в спальные мешки и уснули.
Ночью Толя почувствовал сильный удар в бок. Сосед ли будил его? Высунув голову из спального мешка, Толя увидел бойца с винтовкой, а недалеко пылал их, плохо погашенный и ночью разгоревшийся, костер. Он-то, видимо, и вывел летучий отряд чекистов на беглецов. Пришлось все рассказать. Для опознания их отвели в лагерный пункт. По дороге завели в пекарню.
- Эти весной на вас напали? - спросил оперативник.
- Да нет! То были доходяги, а это молодые, здоровые парни, - ответили пекари.
Запасы геологов вскоре погрузили на машины и увезли.
Получив за побег десять лет, Толя попал на прииск имени Калинина на общие работы и так же быстро спустил вес, как и набрал его в бегах. На прииске Толя работал в шахте, получил травму ноги, провалялся в стационаре - местной *больничке*, затем в полустационаре - инвалидном бараке; смастерил себе костыли и кое-как ковылял в зоне, а затем устроился *мышом* у ночного повара: мыл посуду, кипятил воду, колол дрова, растапливал печи. На кухне Толя поправился и скоро почувствовал, что может ходить без костылей, но скрыл это, чтобы не загреметь снова на полигон или в шахту.
Осенью набирали в Сусуманский ремонтно-механический завод специалистов: токарей, слесарей, фрезеровщиков, электромонтеров. Вспомнил Толя, что до лагеря работал слесарем, и решил записаться.
- Как же ты будешь работать на костылях? - удивился нарядчик.
- Сумею. Ты запиши!
- Записать могу. Но медкомиссия тебя не пропустит.
Но комиссия его пропустила. Видимо, начальница санчасти подозревала, что он *темнит* и нога у него уже давно не болит. Заключенных погрузили в машину для отправки в Сусуман. Здесь и инвалиды, и по наряду едут. Толя подошел на костылях к машине, отбросил их в сторону и довольно ловко залез в кузов.
- Эй, костыли не забудь! - крикнул ему нарядчик.
- На память вам оставляю. Они мне больше не нужны.
48. Гарем
Однообразен каждый день,
И медленно часов теченье.
В гареме жизнью правит лень;
Мелькает редко наслажденье.
Младые жены, как-нибудь
Желая сердце обмануть.
Меняют пышные уборы,
Заводят игры, разговоры...
А. Пушкин
Майора Новикова везли из Западной Украины на восток в товарном вагоне в компании западников - украинских националистов-бандеровцев. Еще недавно они были его злейшими врагами, но сейчас военный трибунал уравнял всех, превратив просто в заключенных. У многих были продуктовые передачи, полученные с воли, у майора была только этапная пайка. Бандеровцы пригласили его к общей трапезе, и майор вспомнил вкус домашней пищи. Поблагодарив за угощение, Новиков удалился в угол вагона, предаваясь невеселым размышлениям. До последней минуты он верил, что его оправдают и он еще будет громить фашистов в их логове, вернется домой героем. А тут - восемь лет ИТЛ. Зачем его исправлять? Кому это нужно? Прошел всю войну честно, делил с солдатами общую судьбу, никогда не перекладывал свою ношу на других, два раза был ранен, надеялся вернуться домой живым и невредимым и продолжить службу в Красной Армии или восстанавливать разрушенное войной народное хозяйство. И один лишь раз не сдержался и сказал в присутствии солдат полковнику все, что он о нем думал.
Бандеровцы тихо разговаривали, иногда поглядывая в сторону бывшего майора. Затем один из них - Мыкола, *старший*, как понял из их разговора майор, - подошел к нему и сказал:
- Мы собираемся бежать. Этот фронтовой конвой неопытный, да и места вокруг знакомые, родные. Местное население нас не выдаст, травить, как волков, не станет. Вы человек военный, нам сможете помочь. Будете делить с нами трудности, опасности и смерть, если придется.
- Мне с вами нельзя: я взглядов ваших не разделяю. Мы вместе должны идти к победе над фашистами и дальше жить и работать вместе. Я перед Коммунистической партией и Советской властью чист, буду писать в Москву, и меня освободят.
- Ну что ж, насильно мил не будешь. Каждый должен идти своей дорогой. Для себя мы ее выбрали: смерть предпочитаем неволе.
Отойдя в сторону, Мыкола нащупал что-то в голенище своего сапога, распорол край его и вытащил довольно длинную, тонкую гибкую пилку. Под мерный стук колес и грустные, мелодичные украинские песни тихо жужжала пилка, выбрасывая на доски пола вагона мелкие опилки. Через некоторое время в полу образовалась дыра, длиной около полутора метров и шириной сантиметров сорок.
- Ну, братцы, начнем! - сказал Мыкола. - Крепко держитесь за края досок руками и ногами. Сначала опускайте ноги и, главное, берегите голову. Лежите на земле, пока не проедет поезд.
Поезд шел медленно, и через час в вагоне остались лишь майор и Мыкола. Они обнялись на прощанье, и Мыкола нырнул в зияющее отверстие в полу. Затем майор лег в углу вагона, но заснуть не смог. Утром он услышал лязг отпирающегося замка и стук в дверь вагона. На этот стук пленники должны были изнутри открыть ее. Но этого не последовало. Снаружи послышалась ругань, а затем сильные удары в дверь. Майор не шевельнулся. Матерясь, конвоиры стали открывать дверь снаружи и увидели пустой вагон. Один за другим они влезли в него, а сержант сразу же набросился на спящего майора, угощая его пинками и тумаками. Спросонья майор не мог очухаться и удивленно спросил:
- Что, приехали уже?
- Где остальные? - заорал начальник конвоя.
- Не знаю! С вечера я плохо себя чувствовал. Даже не ужинал. Сразу же лег спать.
И тут майор, взглянув на дыру в полу, воскликнул с изумлением:
- Боже мой! Что это?
Конвоиры решили, что майор знает не больше их.
- Куда ж его теперь? - спросил один из них.
- Куда ж еще? К бабам на перевоспитание, - ответил сержант.
В составе поезда были только два товарных вагона с заключенными - мужской, уже распиленный умельцами, в котором оставался лишь майор, и женский, везущий на восток полячек, немок и западных украинок, не проявивших надлежащего восторга при встрече со своими освободителями. Появление в вагоне майора вызвало у женщин улыбки. Инициативная группа их, обсудив какие-то вопросы, пригласила незадачливого путешественника к своей скромной трапезе, отличавшейся от тюремного пайка в выгодную сторону. Затем майора поместили на почетное место в окружении двух темпераментных представительниц прекрасного пола. Они предложили ему свою дружбу и пылкую любовь. Через некоторое время его партнерши сменились, и вскоре все они ему показались на одно лицо. А через двое суток их выгрузили и разместили в пересыльной тюрьме, теперь уже в разных камерах.
49. Сторож
Денег нет, и ты, как нищий,
День не знаешь как убить,
Всю дорогу ищешь-рыщешь,
Чтобы что-то утащить.
Утащить не так-то просто,
Если хорошо лежит;
И не спит, наверно, пес-то,
Дом который сторожит.
Из блатной песни
В небольшом городке центральной России сторожем в одном из хлебных магазинов работал дядя Вася. До войны он изведал лагерную жизнь, и, казалось, больше туда не стремился. В голодное послевоенное время продавщицей в магазине работала Нюра, мать двоих детей. Муж ее погиб на фронте, а старая мать болела, и помощи от нее ждать не приходилось. Дядя Вася часто заходил в магазин и поглядывал на стрелку весов, когда Нюра ловко отрезала от карточки талоны и проворно бросала причитающуюся порцию хлеба на весы. Надзор за ее работой со стороны дяди Васи раздражал Нюру. Она стала давать ему кусок хлеба, который нужен был ее детям и матери, но признательности за ее великодушный поступок дядя Вася не выразил и наблюдения не прекратил.
- Ну что ты все ходишь и высматриваешь? - возмутилась Нюра.
- Вижу, нелегко тебе живется. Женщина ты добрая. Хочу помочь!
- Это как же?
- Ты скажи, кто у тебя талоны проверяет? Те, что ты наклеиваешь на листы.
- Комиссия. Я Таньке сдаю. А после проверки их уничтожают.
- Ну, а Танька? Как она проверяет? Не ошибается ли при подсчете талонов?
- Да нет, она мне верит. Это моя подруга еще со школьной скамьи.
- Ну вот! Танька тебе верит, комиссия - ей. Это хорошо, когда друзья тебе доверяют. Ты следующий раз, когда будешь сдавать талоны, расплачься и скажи, что потеряла, мол, часть талонов: *Выручай, подруга!* Как думаешь, выручит?
- Ой, не смогу я!
- Сможешь! У людей воровать можешь, а у государства нет? Государство наше богатое, не обеднеет!
- А что с лишним хлебом делать будем?
- Ну, это уже не твоя забота. Хлеб я реализую сам. Хлебец нынче всем нужен!
Расплакалась Нюра перед своей подругой, вручив ей лишь часть реализованных талонов за хлеб. Расплакалась по-настоящему, сердцем чуя беду. Пожалела Таня подругу, списала с нее несуществующие талоны. А на следующий день Нюра вручила подружке большой торт, невиданной красоты и вкуса. И не мечтала Таня о таком с начала войны.
- Зачем же такой дорогой? - изумилась Таня. - Небось, себе и своим детям такой не покупаешь!
- От тюрьмы ты спасла меня, подруга, сироток моих от беды уберегла. Теперь я по гроб твоя должница!
Вскоре у Нюры систематически стал оставаться лишний хлеб. Дядя Вася четко реализовывал его. У всех троих появились дополнительные деньжата. Львиную долю из них получал организатор и вдохновитель - дядя Вася. Уж бутылка водки его не устраивала. В лучших ресторанах появлялся он с друзьями. На столе у них всегда был коньячок *Пять звездочек* и *Армянский*, изысканная закуска. Роскошная жизнь сторожа привлекла внимание недремлющих правоохранительных органов. Заметили в городе и повышенный расход хлеба, и усиленную продажу его на рынке. Все нити вели к Нюриному магазину и там завязались в один узел.
50. Пришел солдат с фронта
Свершилось!.. В жизни ничего
Для жизни сердца не осталось,
В заветном тайнике его
Вдруг, с болью, что-то оборвалось.
А. Яхонтов
Пришел Степан с фронта - села не узнать. Кругом запустение, нищета. За два с половиной года хозяйничанья нацистов село совсем разорилось. Жителей осталось меньше половины от довоенного количества: одни женщины, старики и дети. Поля запустели, скот перебит, сельхозтехника поржавела и пришла в негодность. Хата его почти совсем развалилась. Жена умерла год назад; дочь, пятилетнюю Анюту, соседка Маня взяла к себе. Сказала ей:
- Мама твоя поехала на фронт искать папу. Как кончится война, вернется.
Тяжелые годы войны остались позади, но на душе у солдата было нелегко. Рядом погибали товарищи, а Степан только два раза был легко ранен. Сейчас здоров - силы хоть отбавляй. Работать бы и жить, да начинать приходилось на пустом месте. Дочка отца не узнала, но вскоре привыкла к нему.
- Война ведь кончилась. Скоро мама приедет! - часто повторяла она.
- Нет у нас мамы: умерла она! Нам придется жить с тобой вдвоем.
- Нет, нет! Мама обязательно приедет. Тетя Маня сказала, что она поехала на фронт тебя искать. А сейчас война закончилась, и мама вернется.
Встретил Степан в селе молодую девушку Оксану. До войны она еще подростком - школьницей была. А теперь, как выросла: высокая, стройная, глаза большие, в душу Степану так и заглядывают! Как увидел, сразу обомлел - никогда такой красавицы не встречал. Изнылось, изболелось сердце у Степана по ней, а при встрече молчит: горло пересохнет, слова нужного не находит. Хоть и немного женихов в селе, и Степан недурен собой и не стар, но Оксана не спешила сблизиться с ним. А тут еще Анюта встретила ее в штыки - не хочет иметь новую маму:
- Мама не умерла, и скоро вернется. Тетя Маня сказала!
И дочку любил Степан, и от Оксаны отказаться не хотел.
Пошел как-то вечером Степан погулять с дочкой к реке, а затем зашли на железнодорожную станцию перекусить в буфете. Там встретил он своего фронтового товарища - *Бородача*, как его звали во взводе. Пробыл он с ним с полгода на фронте. В одном из боев Бородач был тяжело ранен и его отправили в госпиталь, а взвод ушел дальше на запад, громить фашистов в их логове.
Отметили в буфете друзья встречу, дочка гуляла в садике возле вокзала. Рассказал Степан ему о своем горе. Бородач принял живое участие в переживаниях фронтового товарища и предложил:
- Еду домой в Сибирь. Сестра у меня в деревне живет. Недавно у нее умерла дочка лет пяти, такая, как твоя Анюта. Очень переживает сестра. Свезу-ка я твою дочку к ней. Живут они неплохо. А тем временем и с Оксаной у тебя отношения наладятся. Приеду домой, обо всем напишу.
- Ну хорошо! Я за вещичками ее схожу.
- Да нет! У меня поезд через десять минут. Ты позови ее и скажи, что я ее к маме отвезу. А дочкины вещи у сестры все целы. Так что, жить будет не хуже других.
Расположил к себе бравый солдат Анюту открытой душой, а тут еще маму скоро увидит, и она легко согласилась поехать с ним.
Утром Степан проснулся с головной болью. Прошедшее показалось ему как во сне. Но дочки дома не было. Неужели же он отдал ее малознакомому человеку, да еще изрядно выпившему? Да и Анюта хороша! Как согласилась поехать с ним? Сейчас все это казалось ему невероятным. Степан решил, что заберет ее, как только получит письмо от Бородача. И тут вспомнил, что нет у него адреса друга - не записал его. Оставалось уповать на то, что товарищ догадается послать письмо до востребования в райцентр. В это утро Степан долго не вставал, чувствуя, что сделал что-то непоправимое. Хмель, казалось, вышел из его головы. Зашла Маня, неодобрительно взглянула на него и сразу же спросила:
- А где Анюта?
- Анюту я отправил на время к своей двоюродной сестре.
- Это к какой еще сестре? Что-то раньше я не слыхала про сестру! Это она тебя так накачала?
- Сестра моя живет недалеко, в городе. Выпил немного с ее мужем. Она и предложила мне оставить Анюту на время у себя.
Тетя Маня ушла от него, как показалось ему, с нехорошими чувствами. Не наладились у него отношения и с Оксаной. А потом по селу поползли недобрые слухи. Через неделю его вызвал следователь из райцентра.
- Где ваша дочь? - спросил он.
Рассказывать о двоюродной сестре было бессмысленно, и Степан рассказал все, как было.
- Фамилия, адрес вашего знакомого?
Ничего не смог ответить Степан, но надеялся на письмо от друга.
- Ну, а как она была одета?
Степан рассказал.
- А на ногах что у нее было?
- Белые парусиновые туфельки.
- Вот эти? - спросил следователь, показав ему одну из них.
И тут Степан вспомнил, что у речки он схватил Анюту на руки и, прижимая к своей груди, долго шел сначала вдоль речки, а затем к железнодорожной станции, пока дочка не уснула у него на руках. Когда он опустил ее на землю, одной туфельки не было - видимо уронила она ее по дороге. Снял Степан с ноги и вторую, и дочка побежала по тропинке босиком. Оставшуюся туфельку он сунул себе в карман, а на следующее утро, обнаружив ее, выбросил за ненадобностью.
Домой Степан уже не вернулся. В тюремной камере сидели такие же арестованные, как и он. Некоторые из них считали себя невиновными, но доказать это следователям не могли. От Бородача писем не было. Поезд* в то время ходили нерегулярно, и Степан не знал точно, на каком поезде увез его товарищ дочь. Как найти их, он не мог сообразить, а следователь и вовсе не поверил его рассказу.
На суде Степан почувствовал полное безразличие судебных чиновников и услышал осуждающие, злобные возгласы присутствующих. Увидел в зале суда своих односельчан и тетю Маню, но никто из них не выступил в его защиту, не сказал доброго слова. Видимо, считали виновным. И как он мог отдать родную дочь малознакомому человеку, и почему тот ничего ему не написал? А может быть, в дороге с ними что-то случилось? Вопросы эти мучили Степана, и он не знал, получит ли на них когда-нибудь ответы.
51. ОпаснаЯ профессиЯ
Насмешкой засветились очи.
Блеснул зубов жемчужный ряд,
И я забыл все дни, все ночи,
И сердца захлестнула кровь,
Смывая память об отчизне...
А голос пел: *Ценою жизни
Ты мне заплатишь за любовь!*
А. Блок
Григория Сорокина не баловала судьба - голодное детство, не слаще юность. С трудом налаживалась жизнь после гражданской войны: безработица, голод, запустение в городах. В начале двадцатых, чтобы прокормиться, многие жители городов уезжали в деревню, поближе к кормилице-земле, а Гриша, едва окончив начальную школу, отправился из села в город на заработки, поступил на завод. Сначала работал подсобным рабочим, учеником, затем слесарем. С трудовым энтузиазмом, почти голыми руками, вместе с другими рабочими и инженерами восстанавливал разрушенный войной завод. Поступил на рабфак, где усталый и голодный старался пополнить свои скудные знания. Чтобы не отставать от времени, вступил в комсомол, а затем и в партию.
Постепенно жизнь налаживалась. Встретив милую и скромную девушку, Григорий вскоре женился и из общежития перебрался в небольшую комнату в коммунальной квартире, где жена навела чистоту и порядок. Все чаще Гриша появлялся на митингах и собраниях, в партбюро и профкоме, все реже в цеху, где когда-то начинал свою рабочую жизнь. Воодушевлял массы на трудовые подвиги, а сам все меньше совершал их. Впрочем, сейчас он уже был убежден, что это и есть его, молодого вожака, главное предназначение - партийным словом воодушевлять рабочий класс на трудовые свершения. Он полностью перешел на общественную работу, пользовался доверием и у начальства, и в партбюро, и в райкоме партии.
Как-то после его удачного выступления перед массами, секретарь партбюро вызвал Григория к себе в кабинет. Секретарь был не один. За столом для посетителей сидел человек, показавшийся Грише знакомым. Потом он вспомнил, что не раз видел его на заводе на собраниях, всегда внимательно слушавшего все выступления и что-то записывавшего, но никогда не выступавшего. Что на заводе он не работал, Гриша знал точно. Секретарь партбюро, приветливо поздоровавшись с Григорием, указал ему на место за столиком напротив незнакомца. В это время зазвонил телефон. Партийный босс, сняв трубку, коротко ответил:
- Хорошо! Я сейчас приду.
Затем, обратившись к своим посетителям, сказал:
- Ну а вы, пока побеседуйте.
Незнакомец, улыбнувшись, задал Грише несколько общих вопросов, ответы на которые он, видимо, знал заранее, а затем сказал:
- Мы предлагаем вам работу в *органах*. Нам нужны честные, смелые люди, для которых защита Отечества от внешних и внутренних врагов является главным смыслом жизни. Вы знаете, мы разоблачили не одну шайку бандитов, белогвардейцев, эсеров, меньшевиков, троцкистов, кулаков, буржуазных националистов и прочих изменников и отщепенцев - подонков общества. Но враг не унимается! Временно он затаился, понял, что в открытом бою ему с нами не совладать, изменил тактику: пытается подорвать наше общество изнутри. Но уйти от расплаты врагу не удастся!.. В обстановке непримиримой классовой борьбы мы должны всемерно укреплять свои разведывательные и карательные органы, чтобы земля горела под ногами наймитов империализма. Весь народ участвует сейчас в разоблачении подлых изменников, превратившихся, как учит нас товарищ Сталин, - и он посмотрел преданными глазами на портрет Вождя, висевший на стене у стола хозяина кабинета, - *в оголтелую и беспринципную банду вредителей, диверсантов, шпионов и убийц, действующих по заданиям разведывательных органов иностранных государств*.
- Но главная тяжесть по своевременному обезвреживанию врагов - пояснил он, - ложится на нас, специалистов, на органы НКВД. Нам нужны честные, профессиональные кадры, беззаветно преданные партии и рабочему классу.
Григорий не мог не согласиться с доводами незнакомца и почувствовал внутреннюю готовность к беспощадной борьбе с врагами своего народа, строящего новую жизнь. Он знал, что и у него на заводе есть маловеры, не поддерживающие смелые новаторские решения передовых рабочих и техников, а то и просто злопыхатели и вредители, выискивающие мнимые недостатки в работе и мешающие нашему движению вперед; тянущие нас назад, в темное прошлое, цепляющиеся за отжившие догмы... Да, он готов стать тем карающим мечем, который расчистит дорогу для нового, прогрессивного общества, где все люди станут братьями. Но для этого нужно пройти еще долгий путь борьбы и побед. И он не может стоять в стороне от общей борьбы, на обочине истории. Ему льстило доверие к нему партии и органов безопасности, и он готов был его оправдать. Мог ли он, сын простого крестьянина, при царе мечтать о том, что станет одной из пружин, двигающей общество вперед, к светлому будущему? Все, что имел он теперь, дала ему народная власть, партия и его неустанный труд на благо Отечества, и он не может не откликнуться на призыв страны в трудную минуту.
- Ну, хорошо! Завтра утром зайдите по указанному здесь адресу. Запомните его хорошо. Не забудьте паспорт. Вас пропустят. На работу мы тоже сообщим, - наконец, сказал незнакомец.
На следующий день Григорий был в небольшом кабинете с добротной мебелью: большим дубовым столом с зеленым сукном, настольной лампой под зеленым абажуром, массивным шкафом и стальным сейфом. К столу хозяина кабинета примыкал небольшой столик для посетителей. На стенах висели портреты Сталина, Дзержинского и Ежова. Человек за столом, уже немолодой, внимательно осмотрел Григория через стекла своего пенсне, как бы просвечивая рентгеном; задал несколько вопросов о его происхождении и жизненном пути, семейном положении и, сделав паузу, обдумывая что-то, медленно сказал:
- Ну что ж, вы нам подойдете! Войдете в нашу семью, будем делать общее дело, а с прошлым вам придется расстаться. Наша работа потребует от вас полной отдачи. И, прежде всего, вам нужно развестись с женой.
Сначала Григорию показалось, что он ослышался. Но человек, сидящий напротив, смотрел на него испытующе, и сомневаться в точном значении его слов не приходилось... Но как же так? Разойтись с женой, которую он любит и которая тоже любит его, ничего не объяснив ей? Но потом подумал: *А как же мое дело? При первом испытании отступиться? Нет, ради мечты человечества борцы за свободу народа шли на смерть. А я? Могу ли сомневаться, раздумывать?*
Когда-то он считал свой брак удачным, а себя счастливым человеком. На работе все доставалось ему легко, руководство уважало, с ним советовались; он понимал своих начальников с полуслова и выполнял с готовностью все их распоряжения. Всегда знал, чье слово главнее, чья мысль правильнее. Он чувствовал пульс страны, и не минуты не колебался на крутых виражах истории. Каждое решение партии и правительства казалось ему разумным и единственно правильным.
Жена любила его безгранично, заботилась о нем как о ребенке, следила, чтобы он был сыт и хорошо одет, чтобы дома его встречал уют и спокойствие. У них не было детей, и вся любовь жены безраздельно принадлежала мужу. Но постепенно, уверенно поднимаясь вверх по служебной лестнице, он обнаружил, что жена остается все там же внизу, что она просто мещанка, что дела общественные ей безразличны, что интересы ее будничные, низменные и она никогда не станет его настоящей боевой подругой.
И он согласился! Согласился на развод, согласился порвать с прошлым и вступить в новую жизнь, полную тревог и самоотверженной борьбы за торжество нового мира, нарождающегося в битве со старым, умирающим. Еще несколько усилий и этот последний рухнет. Но решающая схватка еще впереди, и он обязательно должен быть в первых рядах сражающихся. Возбужденный, Гриша не заметил дьявольской ухмылки, промелькнувшей на устах его собеседника.
- Но как же я разведусь? - спросил вдруг Гриша.
- Ну, это твоя проблема, - перешел чекист на *ты* в знак принятия его в новую семью. - Скажешь: *Посылают в длительную командировку* или что-нибудь еще... Завтра придешь в десять часов в четвертое отделение загса. Вас сразу же разведут.
Жене Григорий показался непривычно угрюмым и сосредоточенным. Решение его было твердым, но неприятный разговор он отложил до утра. Молча позавтракав, он снял со шкафа чемодан и уложил в него все необходимые вещи.
- Куда это ты? - спросила встревоженная жена.
- Я уезжаю в длительную командировку.
- Я поеду с тобой?
- Нет, женщин туда не берут. Мы должны с тобой расстаться. Напиши заявление о разводе и захвати с собой паспорт.
Жена, казалась, была загипнотизирована и делала все как во сне. Он взял ее заявление и паспорт, положил к себе во внутренний карман пиджака вместе со своими документами, и они молча вышли. Оставив жену в коридоре, Григорий зашел в кабинет заведующей загсом и та, не задав ему ни единого вопроса, оформила развод. Выйдя из кабинета, он отдал жене ее паспорт и быстро направился к двери. Жена поспешила за ним, все еще считая, что это какая-то злая шутка. Они вышли на улицу. Григорий, обернувшись к ней, сухо сказал:
- Прощай! А сейчас иди домой.
Через неделю Григорий ехал на курсы, находившиеся вдали от городского шума в живописном месте, скрытом от посторонних глаз. В течение шести месяцев курсантов закаляли физически и нравственно. Григорий не имел достаточной подготовки, и учение давалось ему с трудом. Но он отдавал учебе все силы и вскоре научился неплохо владеть холодным и огнестрельным оружием, освоил методы рукопашного боя, работу с приемной и передающей радиоаппаратурой, с взрывчатыми и ядовитыми химическими веществами, ознакомился с парашютным спортом, со способами конспирации, разведки и дознания, надежными методами использования паролей и явок; лучше стал распознавать врагов рабочего класса и своего отечества. Трудно давался ему английский язык, но азы его он тоже освоил.
По окончанию курсов, Григория направили в крупный город, где ему дали первое задание: проследить за связями некой иностранной гражданки, секретаря английского консульства, подозреваемой в шпионаже. Ему вручили билет на концерт, где он оказался соседом своей будущей подопечной. Это была элегантная молодая женщина, разительно отличавшаяся от окружавшей ее театральной публики и привлекавшая внимание мужской половины зала. Григорию удалось найти подходящий тон общения и заслужить ее благосклонную улыбку. В антракте он уже сопровождал ее в фойе и в буфет, а после концерта провожал домой.
Марина, как узнал ее имя Григорий, пригласила на чашку кофе, что весьма обрадовало его. О цели их знакомства он уже не хотел думать. Марина жила одна в со вкусом обставленной небольшой квартирке, которую ей сняло консульство. Как объяснила Гришина спутница, жить в консульстве или в гостинице она не захотела, считая, что это стеснит ее свободу. О себе рассказала, что она русская, родилась в Петрограде в семье учителя гимназии в начале Мировой войны, и родители увезли ее в Англию еще до Февральской революции. Она получила хорошее образование в Лондоне, но осталась приверженкой русской культуры, литературы и музыки. За ужином он почувствовал с ее стороны внимание, которого был лишен с тех пор, как связал свою жизнь с органами безопасности. Когда она села за рояль и под аккомпанемент его спела русские и английские народные песни и арии из опер, он почувствовал себя на вершине блаженства и с радостью согласился остаться у нее на ночь, не подумав даже о том, что обязан был сообщить о месте своего пребывания руководству. Утром, не выспавшись, он отправился к своему шефу и доложил, что задание выполнил и ведет наблюдение за *объектом*. Шеф был занят, подробностями, вопреки своей привычке, не поинтересовался и, не отрывая глаз от бумаг на столе, коротко сказал:
- Ну что ж, продолжайте наблюдение!
Григорий с радостью покинул кабинет: ему не хотелось ни перед кем отчитываться. Вечером он снова был у дверей милой женщины. Марина была дома одна, не удивилась его приходу, но и не выказала особой радости. Григорию вдруг показалось, что он лишь небольшой эпизод в ее жизни; но больше всего его угнетала необходимость шпионить за ней. Он отогнал от себя назойливые мысли и с жаром стал убеждать ее, сам не зная зачем, что с ее образованностью и умом она могла бы быть не простой секретаршей, а достойно послужить своей настоящей родине. Марина слушала его с улыбкой, а затем сказала:
- Я нисколько не жалею, что отец проявил дальновидность и вовремя вывез меня из нашей многострадальной родины. Ведь прежней России, в которой жили мои родители и их предки, давно нет. Ее разрушили большевики! Теперь моей родиной является весь мир. Я могу выбирать образ жизни и мыслей, какой захочу, и никто не смеет вмешиваться в мою личную жизнь. Я посетила много стран и даже вашу, когда-то и мою, родину... Большевистская идеология меня не интересует - я свободна от любой!
Григорий был поражен образом ее мыслей, но в порочности ее взглядов, в том, что рано или поздно осуществится мечта человечества и коммунистические идеи восторжествуют на всей земле, не сомневался и теперь. А она продолжила:
- Вы тоже можете порвать со своим прошлым и познать истинную свободу, присоединиться к цивилизованному обществу, в котором нет места фальши и лжи... Оставьте мне вашу фотокарточку, и через несколько дней вы получите паспорт британского гражданина и сможете навсегда покинуть этот тонущий корабль. Я возьму длительный отпуск, и мы проведем его вместе. А потом, с вашими знаниями и целеустремленностью, вы сможете при желании оказать настоящую помощь нашей несчастной России... Через неделю нас будет ожидать заграничный туристский лайнер в Одессе, и как только нога ваша ступит на его палубу, вы почувствуете себя свободным гражданином!
Слова Марины ошеломили его: *Выходит, небезосновательны были подозрения его друзей-чекистов!* - подумал он. Следующий день Григорий провел в глубоком раздумье: *Неужели слова Марины отражают реальность, не лишены здравого смысла? Может быть, действительно, все мы с зашоренными глазами идем к неведомой цели; и он, и его начальники, обитая под крылышками могущественного ведомства и убеждая себя в идейности, более пекутся о личном благополучии, о своих спецмагазинах, столовых, ателье, поликлиниках, домах отдыха и санаториях, о своих дачах и квартирах в отстроенных для них домах; просто присосались к кормушке и выражают преданность не столько делу, сколько своему начальству из чисто карьеристских соображений?* Поразмыслив, Григорий пришел к выводу, что Марина не только образованная, обаятельная женщина, но еще умна и рассудительна. Так неужели ему отказываться от своего счастья? Ведь второго такого случая не будет!
И вечером Гриша принес Марине свою фотографию и больше уже не возвращался в гостиницу, отрезав все пути к отступлению. Сняв за городом комнатку у старушки, он целые дни проводил в ней, а поздно вечером неизменно появлялся у Марины, с тревожным сердцем ожидая ее ласки или... настойчивого стука в дверь товарищей из НКВД.
Но однажды Марина пришла домой с большим свертком, в котором оказался костюм зарубежного покроя, и вручила заграничный паспорт с его фотографией и незнакомой фамилией и именем, к которым ему предстояло теперь привыкнуть. На следующий день они уже летели в Одессу. Сидели в конце салона, Григорий - с завязанной щекой, в темных очках. Из аэропорта на такси они поехали в гостиницу *Лондонскую* на Приморском бульваре. Из окна ее был виден порт и белый лайнер, который должен был открыть ему новый мир.
В каюте корабля он с нетерпеньем ждал, когда последний гудок возвестит отплытие. И лишь когда берег скрылся за горизонтом и лайнер вышел в нейтральные воды, Григорий решил спуститься на палубу, осмотреть корабль - кусочек нового мира, но обнаружил, что дверь каюты заперта снаружи. Через полчаса вошла Марина и сказала, что теперь он сможет выходить на палубу, но сейчас она пригласила двух своих друзей, которые хотят поздравить его, Григория, с обретением свободы. Молодые люди вошли в каюту, официантка принесла бутылку коньяка и закуску. Марина и гости выпили по рюмке, а Григорий, всегда умеренный в выпивке, решил снять многодневное напряжение - пил за свободу, за свою новою родину, которой для него стал теперь весь мир. Собеседники, как он понял, говорили немного по-русски, и Григорий, не жалея ярких красок, восхвалял мир свободы, где люди не помешаны на каких-то сумасбродных мечтах и идеях, сами умеют жить и другим не мешают. Рассказал, как его насильно затащили в партию, а затем и в разведорганы, где каждый шпионит друг за другом, и что только Марина, его настоящий друг, открыла ему глаза. И он пил, смотрел влюбленными глазами на своего ангела-хранителя, и даже ее зарубежные друзья казались ему милыми и симпатичными. Все трое смотрели на него молча, затем один из мужчин подошел к нему и, сунув в лицо какую-то бумажку, четко, без иностранного акцента, произнес:
- Вы арестованы, гражданин Сорокин: обвиняетесь в измене Родине!
Сначала Григорий ничего не понял, подумал: *Это шутка!* Но когда увидел в руках одного из них пистолет, хмель мигом вылетел из его головы и он понял, что перед ним не джентльмены, а его бывшие соратники из НКВД, и вдруг закричал:
- Вы не посмеете! Я свободный гражданин, нахожусь на иностранном судне в нейтральных водах. Я обращусь к капитану!
Но знакомый ему профессиональный удар в лицо отрезвил его:
- Вы находитесь на советском судне, и в Севастополе будете водворены в следственный изолятор.
Холодный пот покрыл лицо Григория, в глазах потемнело - мир рушился перед ним... А через минуту он увидел, что джентльменов в комнате нет, напротив сидит Марина и осуждающе смотрит на него.
- Ты ведь спасешь меня? Только безумная любовь к тебе могла заставить меня пойти на этот страшный шаг! Я ведь не враг! Ты же любишь меня тоже! Я знаю это! - с отчаянной мольбой взывал он к ней.
- Вот все, что я могу сделать для тебя, - сказала Марина и протянула ему пистолет.
Она не желала ему пыток на следствиях и мучительной смерти.
- Нет, только не это! - и он стал хвататься за ее колени.
Презрительно взглянув, она оттолкнула его ногой:
- Ты даже умереть как мужчина не можешь!
Затем он увидел направленное на него дуло пистолета, вспышку... резкий удар поразил его в голову, ослепительный свет сверкнул на мгновение, и безжизненное тело рухнуло на пол к ногам его повелительницы.
На звук выстрела вошли *джентльмены*.
- И этот не выдержал испытания, - медленно произнесла Марина.
52. Выборы
Но тот, кто двигал, управляя
Марионетками всех стран, -
Тот знал, что делал, насылая
Гуманистический туман:
Там, в сером и гнилом тумане,
Увяла плоть и дух погас,
И ангел сам священной брани,
Казалось, отлетел от нас.
А. Блок
Платон Кузьмич никогда никому не завидовал и на власть не роптал. Раз в мире все так устроено, значит так надо, значит такова воля Божья - лучшего мы не заслужили. До революции он работал в селе плотником, столяром. Работал добросовестно, односельчане уважали его и ценили искусство мастера. Но в начале тридцатых, когда в деревне начался голод и работа его никому не стала нужна, подался в город. Специалист он был хороший и работу скоро нашел. Дали ему комнатку в старой барской квартире. Когда-то это была комната для прислуги, маленькая, но довольно светлая. Работал много, добросовестно и хорошо, так как иначе не умел. Никто не ценил его мастерства: начальству нужно было только выполнение плана, о качестве работы никто не думал. Коллеги по работе смотрели на него как на чудака, не понимая, что плоды труда его, одна только мысль, что даже неизвестные ему люди когда-нибудь с благодарностью оценят искусство мастера, любуясь его творением, доставляла больше радости, чем лишний кусок хлеба или чарка водки.
В декабре 1937 года в стране проходили всенародные выборы - самые демократические в мире: тайные, всеобщие, прямые и равные! Народ спешил выразить поддержку родной коммунистической партии, советскому правительству и любимому вождю - товарищу Сталину. Из газет и радиопередач старый плотник узнавал, как хорошо живут люди в нашей стране: прожитая им и его товарищами жизнь не позволяла ему придти к такому выводу. На всех плакатах и в газетах пестрели лозунги: *Все как один проголосуем за товарища Сталина!*
Пошел голосовать и Платон Кузьмич. Дали ему бюллетень для голосования. Но каково было его изумление, когда вместо товарища Сталина, там была напечатана фамилия какого-то Лысенко! Тут вспомнил старый плотник, что при царе в соседнем селе жил помещик Лысенко. Очень не любили его крестьяне, и как только началась заварушка, прогнали вместе с семьей, землю разделили между собой, а дом спалили, чтобы некуда было вернуться ему... Неужто опять вылез из щели и рвется к власти? Не бывать этому! И он вычеркнул ненавистную фамилию и четким почерком написал: *Голосую за товарища Сталина!*
Довольный собой, он вышел на улицу и даже подумал, что надо бы зайти в НКВД и сообщить за кого предлагают буржуазные недобитки нам, советским людям, голосовать. Но не пошел, решив: *Сами разберутся!* И разобрались. Следующей ночью чекисты зашли за ним. *Благодарность объявить за бдительность? Так почему ночью?* - подумал Кузьмич.
Поместили в общую камеру. Целый день никто его не вызывал, лишь поздно вечером привели к следователю.
- Это как же ты голосовал, сволочь недобитая? - в упор спросил его чекист.
- Как надо, товарищ начальник! Ошибка у вас вышла: голосование ведь было тайным.
- Ошибок у нас не бывает! На то мы и сидим здесь, чтобы все тайное стало явным.
- Но я голосовал за товарища Сталина, как нам и предписывалось во всех газетах и по радио! А в бумажке какой-то Лысенко был указан. Сразу видно - не наш человек. Так я его и вычеркнул. Бдительность проявил. Думал, похвалите меня. А оно вон как вышло!
- Ты из себя дурачка не строй! Вычеркнул товарища Лысенко, рекомендованного в Верховный Совет нашей партией, чтоб испортить бюллетень, снизить показатели по району: мол, не все голосуют за блок коммунистов и беспартийных, за политику партии.
Отправили Платона Кузьмича обратно в камеру.
- Ну, а вас кто посадил? - поинтересовались соседи.
- Сам Сталин!
- Что ж, вы оскорбили Великого вождя своим грязным языком? Навели тень на его светлое имя?
- Нет! Я голосовал за товарища Сталина!
53. На штрафном лагпункте
Но, родины моей прекрасной уголки...
Зачем так много в вас и горя, и тоски?..
О, бедный мой народ! Ты, все другим дающий
Богатый золотом и хлебом - и нуждой,
Да нищетою вопиющей!..
Твой непосилен труд; печален отдых твой...
Забвенья не найти печали роковой!
Т. Щепкина-Куперник
Наконец морозы спали до сорока градусов ниже нуля, и почти после месячного пребывания в Сусуманской пересылке нас, человек двадцать пять заключенных, погрузили в открытую машину и повезли по заснеженным дорогам на северо-запад. Путь был недолгим, и через два часа мы остановились возле вахты лагпункта центрального поселка прииска *Скрытый*. Нам разрешили слезть с машины, и мы, переминаясь с ноги на ногу, согревали замерзшие конечности. Начальник конвоя отнес наши документы в кабинет начальника ОЛПа, где тот вместе с начальником режима решили всех отправить на штрафной лагпункт *Линковый*. Проехав вдоль сопок еще километров пять по узкой, извилистой, заснеженной дороге, мы, наконец, добрались до места назначения.
Проверив наши документы и соответствие их с наличностью, нас отправили в баню, а одежду - в вошебойку. Помывшись ограниченным количеством горячей и холодной воды и крошечным кусочком мыла, мы немного разогрели свои замерзшие кости. Традиционная лагерная баня с прожаркой одежды, со стрижкой и бритьем всех волосяных покровов тела уберегала нас от заразных насекомых. После бани и повторной переклички нас запустили в зону и повели в помещение столовой, где за столом сидел начальник лагпункта - лейтенант Мороз, надзиратель и нарядчик. Нарядчик вызывал вновь прибывших по одному и передавал дела начальнику лагпункта, который решал, кого в какую бригаду направить.
В лагпункте внутри общей зоны была еще и штрафная, в которую водворяли провинившихся заключенных со всей Колымы. Однако Мороз сам решал, кого куда направить, и сосредоточил в штрафной зоне беглецов, непокорных блатных, рецидивистов, осужденных за лагерный бандитизм или направленных за это с других приисков. Одного из представителей воровского клана нарядчик вызвал как раз передо мной.
- Статья 59-3. - прочел Мороз. - Вор? Ну что ж, тебя я сразу направлю в штрафную зону!
- Но у меня нет направления в штрафную зону! - пробовал протестовать заключенный.
- У меня ты будешь сидеть там! Ты же бандит: спокойно жить не можешь. Так лучше уж сразу к своим дружкам.
Вор и в самом деле решил, что лучше не обособляться от корешей - как бы впоследствии они не поставили это ему в вину.
Взглянув в мое дело, Мороз спросил:
- 58-ая? А за что штрафной получил? Да ладно, все равно правду не скажешь. Ты, я вижу, парень здоровый. Направлю тебя в хорошую бригаду. Но там вкалывать надо. Плохо будешь работать или бузить начнешь, сразу же в штрафную зону вылетишь: там воры быстро тебя доконают!
Направил начальник лагпункта меня в бригаду Чернова. Действительно, бригада неплохая. В бараке чисто, тепло, хотя снаружи минус пятьдесят. Нары обычные, вагонного типа. У каждого заключенного свое место, набитый сеном матрац и подушка, американское одеяло. На ночь раздеваемся и не боимся, что одежду украдут. У двери обычный умывальник - корытообразной формы жестяной желоб с сосками, всегда наполненный водой: перед завтраком можно промыть глаза. Один из работяг занимает очередь в столовую, и когда она подходит, организованно идем принимать пищу. В общем, все минимальные удобства, которые могут хоть как-то скрасить невеселое лагерное существование. Снаружи холодно и темно, но поверка проходит в бараке быстро и спокойно. Сразу я оценил преимущества этого штрафного лагпункта перед обычным лагерем на прииске Марины Расковой. Правда, здесь была и штрафная зона, но волею небес я туда не попал.
54. Работа в шахте
Там, где, холодом облиты,
Сопки высятся кругом,
Обезличены, обриты,
В кандалах и под штыком,
В полумраке шахты душной,
Не жалея силы рук,
Мы долбим гранит бездушный.
П. Якубович-Мельшин
Работали мы в 10-ой шахте. Шахты при разработке россыпей небольшие: 250 - 300 метров в длину, 60 - 150 в ширину. Обычно, длинная сторона шахтного поля располагалась по простиранию россыпи и определялась целесообразным расстоянием транспортировки песков под землей, короткая - поперек простирания и определялась шириной промышленной части россыпи. Подземным способом в те годы разрабатывали участки россыпи, расположенные на глубине свыше пяти-шести метров. Для эксплуатации выбирались участки со средним содержанием золота не менее четырех граммов на кубический метр песков; бортовое содержание - на границе *балансовых* (промышленных) запасов - принималось равным грамму-полутора на кубометр. В середине шахтного поля или у одного из бортов россыпи закладывался, обычно вертикальный, ствол прямоугольного сечения - три метра на полтора, крепившийся деревянной венцовой крепью: сплошной или на стойках. В стволе было два отделения: скиповое для подъема золотоносных песков *на-гора*, спуска в шахту леса, оборудования, материалов и лестничное - людской ходок. Под землей у ствола нарезался небольшой руддвор для хранения оборудования и материалов. Летом кровля руддвора крепилась деревом, зимой мерзлые породы надежно защищали ее от обрушения, и кровля в руддворе, так же как и в штреках, не крепилась. Ствол шахты углублялся на три метра ниже основного горизонта горных выработок, образуя в нем *зумпф* для размещения скипа, в котором пески выдавались на-гора. От ствола вдоль простирания россыпи проходился в шахте штрек, шириной три метра и высотой 1,8 м. Метров через тридцать-пятьдесят вдоль штрека у бокового края выработки с поверхности проходились шурфы, поперечным сечением около одного квадратного метра, которые служили для вентиляции и спуска леса для крепления очистных горных выработок - лав. Летом на поверхности над шурфами устанавливались вентиляторы для проветривания шахты; зимой вентиляция осуществлялась, обычно, естественным путем за счет большой разности температуры в шахте и на поверхности.
Механизация медленно внедрялась на приисках Колымы. Труд заключенных был дешев и надежен. Выбывших из строя з/к можно было легко заменить новыми, нескончаемым потоком доставляемых в трюмах океанских кораблей в бухту Нагаево. Первыми механизмами и машинами, появившимися в начале войны, были американские бурильные машины или *молотки*, как их называли на Колыме, и компрессоры фирм Кливленд, Ингерсоль Ранд, Чикаго Пневматика. На открытых работах стали появляться экскаваторы Марион, чешская Шкода, американские бульдозеры Катепиллер, станки ударно-вращательного действия для бурения вертикальных скважин. В долине реки Берелеха начала работать драга американской фирмы ЮБА, черпавшая пески со дна реки.
После окончания войны американские продукты, одежду и технику постепенно стали заменять отечественными. Нас стали кормить черным хлебом. В шахтах появились бурильные молотки советского производства, компрессоры, транспортеры, на полигонах - тракторы С-80, переоборудованные в бульдозеры; на дражных полигонах работали драги ИЗТМ (Иркутского завода тяжелого машиностроения). Но основными орудиями производства и на поверхности, и в шахте в то время все еще оставались кайло, лопата и тачка - символы Дальстроя. Взорванный грунт лопатами насыпали в тачки и отвозили по деревянным трапам в бункер, находившийся у ствола шахты. Высота кровли в лаве у забоя составляла обычно около полутора метров, так что, катая тачку вдоль забоя, нельзя было разогнуть спину. Касок у забойщиков не было, и лишь ватная шапка-ушанка смягчала случайные удары головы о неровности кровли.
В десятой шахте к тому времени, когда я стал там работать, на штреке установили качающийся конвейер. Это было новшеством, упрощавшем работу забойщиков - теперь грунт в тачках нужно было катать только до штрека; дальше транспортировал его и ссыпал в бункер механический помощник. Расстояние транспортировки для забойщиков значительно сократилось, и нам тут же повысили норму выработки: *бесплатный сыр бывает только в мышеловке*. В нашей же мышеловке заключенные расплачивались за него своей силой и здоровьем - облегчения в работе мы не почувствовали. Освещался штрек и забои редко расположенными двенадцативольтовыми лампочками. В качестве индивидуального освещения горные мастера, бригадиры, электромеханик, геолог, маркшейдер, слесари, опробщики и прочие специалисты пользовались карбидными лампами или, чаще, самодельными факелами из консервных банок, снабженных проволочными ручками. Банки заполнялись паклей или ватой, пропитанной горючей жидкостью.
В шахте самым изнурительным был труд бурильщика. Всю смену ему приходилось держать в руках тяжелый, вибрирующий перфоратор ударно-вращательного действия. В условиях вечной мерзлоты, при отрицательной температуре в шахте, как зимой, так и летом, промывка шпуров (горизонтальных подземных скважин, длиной 1,5 - 2 метра) была невозможна, и измельченная горная порода, увлекаемая потоком сжатого воздуха, летела из скважины в лицо бурильщика, покрывая его коростой грязи и пылью. Через несколько лет у бурильщиков развивался силикоз, и им приходилось уступать свою работу другим зэка. Работа бурильщика ценилась, и они всегда получали питание по высшей категории, хотя и недостаточное по количеству и качеству для такой тяжелой работы. Доходяга даже с трудом поднимал бурильный молоток.
Наносные породы колымских россыпей содержали много крепких валунов, и все попытки заменить пневматические перфораторы ударно-вращательного действия электросверлами успеха не имели. Коронки с твердыми сплавами для буровых штанг были дефицитом, и шпуры обычно проходили стальными бурами, заточенными в кузнице. Буры быстро тупились, и их приходилось часто относить в кузницу для заточки. Кузница, обслуживавшая, как правило, несколько рядом расположенных шахт, находилась вне охраняемой конвоиром зоны, и на шахтах выделялся бесконвойный буронос. При отсутствии бесконвойного на шахте эту работу приходилось выполнять вольнонаемному горному мастеру или *начальнику шахты*, что по рангу соответствовало старшему горному мастеру на больших шахтах. Горные мастера обычно не затрудняли себя организацией труда в шахте, доверив эту работу заключенному бригадиру или его помощнику. Должность вольнонаемного горного мастера, получавшего солидную зарплату, работяги считали ненужной, на что мастера резонно возражали: *А с кого тогда будут взыскивать штраф при несчастном случае или нарушении технологии отработки месторождения? Со скудного премвознаграждения бригадира ее не удержишь!*
Взрывные работы и проветривание забоев проводились между сменами. В качестве взрывчатого вещества применялся аммонит. Первым вглубь шпура с помощью *забойника* - шеста круглого сечения - взрывник осторожно посылал боевой патрон аммонита с капсюлем-детонатором и бикфордовым шнуром. Длина шнура обычно принималась равной двум метрам так, чтобы свободный конец его торчал из шпура для поджога. Затем досылались в скважину еще три-четыре патрона аммонита; еще два-три *пыжа* из влажной песчано-глинистой смеси закрывали отверстие шпура. Когда все было готово, по сигналу горного мастера бригада, работавшая в соседнем забое на погрузке и вывозе песков, покидала шахту. Затем взрывник поджигал контрольный отрезок огнепроводного шнура с капсюлем, бросал его у входа в лаву и сразу же со своим помощником (забутовщиком) или горным мастером начинал поджигать шнуры боевых зарядов, начиная с удаленного участка забоя, двигаясь в направлении штрека. При взрыве капсюля с контрольным отрезком бикфордова шнура, взрывник и его помощник должны были спешно покинуть забой, зная, что через несколько секунд начнут рваться боевые заряды. После проветривания, взрывник с горным мастером проверяли забой на случай отказов при взрыве. В последнем случае вблизи невзорвавшегося заряда бурильщик осторожно забуривал новый шпур, взрывник заряжал его и взрывал.
Откатка горной породы в тачках при небольшой высоте кровли в лаве представляла большие трудности, и какой-то рационализатор предложил способ, значительно увеличивший производительность труда забойщиков. Используя отрицательную температуру в шахте, от забоя до бункера вдоль лавы и по штреку стали накатывать ледяные дорожки. По ним двое заключенных на санках, сваренных из железных прутьев, везли, груженные горной породой, тяжелые деревянные короба и у ствола опрокидывали их в перекрытый решеткой, сваренной из рельсов или толстых стальных прутьев, бункер. За рационализацию горного производства и перевыполнение плана начальники получали премии, а заключенные - снова повышение норм выработки. Рабочий день у нас продолжался примерно одиннадцать часов. Час между сменами уходил на взрывные работы, проветривание и проверку забоя после взрыва.
Шахта находилась примерно в километре от лагпункта на террасе, на высоте около тридцати метров над уровнем долины. Десятки тысяч лет назад здесь протекал ручей Линковый, но со временем он изменил течение, значительно углубил свое русло, а здесь на террасе осталась под слоем пустых пород золотоносная россыпь.
В зимние солнечные дни, когда столбик термометра опускался ниже пятидесятипяти градусов мороза, белое облачко тумана стелилось в долине ручья, и мы, направляясь в шахту, на время погружались в него. В сильные морозы и ясные, безоблачные дни слышимость была настолько явственной, что у вахты лагеря слышна была речь, произнесенная в километре от нее на горном участке, хотя отдельные слова разобрать было трудно.
55. На ШАХТНОМ отвале
Товарищ Сталин, вы большой ученый -
В языкознаньи знаете вы толк,
А я простой советский заключенный
И мне товарищ - серый брянский волк.
За что сижу воистину не знаю,
Но прокуроры, видимо, правы,
Сижу я нынче в Туруханском крае,
Где при царе бывали в ссылке вы.
Ю. Алешковский
Учитывая мою близорукость, бригадир через некоторое время (когда там освободилось место) перевел меня на отвал, где я вместе с напарником Сашей Букиным в вагонетке откатывал по рельсовым путям выданные на-гора пески, ссыпая их в плоский отвал. Зимой на Колыме актированными днями, когда бригады не выводили на работу, считались дни с температурой воздуха ниже пятидесяти градусов мороза. Еще заключенных не выводили на работу, если больше суток они не получали хлеба, а такие случаи на приисках бывали, хотя и нечасто. После завоза на прииск муки, долги обычно отдавали. Но это было на открытых работах. В шахте актированных дней, независимо от температуры наружного воздуха, не было, и поверхностные рабочие, обслуживающие шахту, тоже их не имели. Единственной возможностью согреться для отвальных было забежать на минутку в одно из ближайших помещений: в лебедочную, где работала подъемная машина для выдачи на-гора золотоносных песков, или в геологический тепляк, где промывались пробы горных пород, извлеченных из шахты. В марте морозы уже спали, солнце ярко светило, и в дневную смену работать на отвале считалось благом. Пайку мы получали приличную, зависящую, правда, от выполнения плана бригадой; но бригада работала неплохо и сетовать на судьбу в нашем положении не приходилось.
В шахтной вагонетке помещалось три скипа породы. У края отвала мы, разровняв его, периодически укладывали шпалы и рельсы и еще одну, тормозную, шпалу прикручивали проволокой сверху. Эту работу мы выполняли, пока загружалась вагонетка. После разгрузки третьего скипа мы быстро возвращались к стволу, вынимали тормозной башмак из-под колеса вагонетки, отгоняли ее на край отвала и опрокидывали на бок; затем возвращались с ней к стволу и сигналили стволовому для отправки на-гора очередного груженого скипа. Для облегчения откатки, при настилке рельсов мы старались выдержать небольшой уклон пути в сторону отвала, так чтобы на откатку груженой вагонетки к кромке отвала затрачивались примерно такие же усилия, как на отправку пустой к стволу. Кроме того, мы не упускали возможность заранее установить новую секцию рельсового пути и выдвинуть вперед тормозную шпалу с таким расчетом, чтобы грунт при опрокидывании вагонетки ссыпался, хотя бы частично, на откос отвала и нам было меньше работы по рихтовке его. На отвале использовались коппелевские вагонетки с боковой разгрузкой.
Как-то мы увлеклись рационализацией: очень далеко за бровку отвала выдвинули тормозную шпалу и слишком быстро покатили вагонетку. Она завибрировала на консольном участке рельсов, выступавших за край отвала, и при разгрузке вместе с горной породой свалился вниз по откосу к подножью отвала кузов вагонетки, а вслед за ним полетела и сама тележка. Саша побежал к стволу и дал тревожный аварийный сигнал в шахту. Минут через пять Чернов был уже на поверхности. Не увидев вагонетки на отвале, он сразу все понял.
- Что ж вы, братцы, натворили! - воскликнул он.
- Мы сейчас же вытащим ее обратно на отвал, - ответили мы неуверенно.