Давайте я объясню. Все дело в том, что я хожу дома в одежде. Ладно, ладно, чего скрывать, я и на улицу так выхожу. И даже в школу. Я везде хожу в одежде. Не это главное. Главное то, что под одеждой я абсолютно голый. Голый настолько, что даже родная мать удивилась бы, если бы при первом взгляде на меня, когда я младенцем только-только вылез из нее, ей кто-нибудь сказал, что я буду еще более голым, чем тогда. Это как если бы все мои органы валялись бы вокруг меня, или волочились за мной при ходьбе, кишки особенно, если бы все они не были завернуты в мою кожу, как в оберточную бумагу, или пищевую пленку, или что-то типа того. Так ведь со всеми, и с вами тоже так - мы все под одеждой голые. Но ведете себя так, да-да, и я тоже, так, как будто это в порядке вещей - быть голым и носить одежду. Это очень странно.
Это началось давно, когда я был маленьким. Ну хорошо, когда я был поменьше, чем сейчас. Мама запрещала мне выходить во двор поиграть, прежде чем я не надену свои штаны. Мама очень ругалась на меня, когда я выходил во двор в штанах, а возвращался без них. Она хватала меня за руку и выволакивала на улицу, где другие мальчишки еще продолжали играть, после того, как меня звали ужинать и я уходил. Она волочила меня прямо к ним, ставила на ноги, потому что я частенько не хотел идти и падал. Она ставила меня прямо по среди их игры, будь то вышибалы, или даже прятки, и громко на всю улицу спрашивала меня, где мои штаны. "Эндрю Адам Миддл, где твои штаны?" Именно так. И когда она говорила это, ее аккуратно уложенная в парикмахерской мисс Полли прическа начинала трястись в такт каждому ее слову, произносимому с нажимом и ударением. Мальчишки начинали смеяться, сначала над прической, потом над ней, но больше всего надо мной. Потому что каждый день, выходя во двор, я снимал свои штаны и выбрасывал их.
Как же я ненавижу. Штаны, конечно же, не маму. Ее, не смотря на все ее шлепки, угрозы и наказания, я очень люблю. Мне было 6 лет, когда я начал замечать, как смотрят на нее все встречные мужчины, когда мы шли с ней по проспекту или ели мороженое на бульваре. Да и сам я прекрасно знаю, какая она красивая, и потому, по-мужски прощаю ей ее капризы, выражающиеся, как правило, в поиске и надевании моих штанов, или доедании ужина.
С ужином, кстати, тоже бывают проблемы. Дело в том, что мой организм устроен иначе, чем организмы всех других людей на этой планете. Я совершенно не могу есть по расписанию. Бывает, что мне совсем не хочется есть во время завтрака, или когда я просто сижу за столом, и кто-то рядом ест. Но, спустя какое-то время, например, минут пять, или когда я выхожу из-за стола, я могу испытать такой нечеловеческий голод, что лучше бы никому не стоять у меня на пути. Иногда мне кажется, что если бы я знал наверняка, что это вкусно, и он был бы у нас на заднем дворе, или в холодильнике, я мог бы съесть и слона. Но мама никак не может понять особенности моего организма, и поэтому мы часто спорим из-за еды, во время еды. Когда-нибудь, возможно, когда я стану немного постарше, я объясню ей, в чем причина моих недоеданий и перекусов украдкой, и мы вместе посмеемся, вспоминая наши былые ссоры.
Поэтому мне кажется, что проблема с едой не так уж страшна, тогда как проблема с одеждой, и штанами в частности, имеет вселенскую важность. Одежда сама по себе не пугает меня. Я могу сколько угодно смотреть на нее и даже трогать, но носить... Почему я должен носить ее на себе? Все эти носки, рубашки, шапки, штаны. Я питаю огромную зависть ко всем девчонкам на свете, я знаю их секрет. Обычно мальчишки не любят девчонок, потому что те ведут себя напыщенно и много кривляются, с этим я согласен. Но я никогда не соглашусь с тем, что они все сплошь ничего не смыслящие глупышки. Это совсем не так, девчонки очень, очень хитры. А хитрость и глупость - две вещи не совместимые, или я ничего не понимаю в этой жизни. Девчонки очень хитры, если додумались носить юбки и платья, вы понимаете? Я видел эти юбки, они лишь слегка прикрывают ноги, и почти не касаются кожи, в то время как штаны - они обматываются вокруг ног, как змеи, пытающиеся задушить свою жертву или обездвижить ее, чтобы потом спокойно ею полакомиться. Это сводит меня с ума. И наполняет завистью, каждый раз, когда я иду рядом с мамой по проспекту в своих штанах, которые не могу при ней снять ни в коем случае, и навстречу идет девочка в юбке. Девочки все понимают, и всегда улыбаются, видя, что ты готов уже заплакать от того, как тесно тебе в этих штанах.
Один раз я пытался стащить у одной девчонки ее платье. Было лето, и девочки купались в пруду. Мы с моим другом Майклом подкрались к их лежаку и стащили их вещи. Это было очень опасно, потому что Майкл очень переживал и поэтому очень громко сопел, и девочки могли нас заметить. Мы схватили их вещи и бросились бежать. Но как только мы пустились в бега, Майк принялся кричать, что у нас получилось, Энди, у нас все получилось. И конечно же, девочки услышали его и стали громко визжать. Все бы ничего, мы почти уже добежали до парковых кустов, но тут нам навстречу попался мистер Джонсфилд. Он поймал меня за воротник, и спросил меня, этому ли учит нас господь, когда мы ходим в церковь. Я попытался вырваться, но он крепко держал меня за ворот рубашки, так что я возненавидел свою одежду еще больше. Майк подошел и встал рядом со мной. Мистер Джонсфилд, продолжая держать меня за воротник, спросил его, этому ли учит нас Господь, когда мы ходим в церковь. Майкл ответил, что нет, сэр. И тогда нам пришлось вернуться к девочкам, отдать им одежду и просить прощения. А потом еще и у Господа в воскресенье. Но это пустяки. Главное, что по дороге домой я выкинул не только штаны, но и рубашку с носками, решив больше никогда не доверять свое тело таким предательским вещам. Правда, мама в тот вечер особенно ругалась на меня. Рубашка была совсем новая.
Если бы я стал президентом, я бы отменил всю одежду. Я бы запретил кому бы то ни было одевать какую-либо одежду, чтобы все были свободны, и никого не ругали за то, что он свободнее другого. Тогда, я думаю, все были бы счастливы. Я бы точно был. Я бы бегал по лужайке возле Белого дома вместе с Майком голышом и был бы очень счастлив, что мама больше не может ругать меня за то, что я без штанов. Потому что все были бы без штанов. Это было бы просто прекрасно.
Но, чтобы стать президентом, нужно закончить школу, потом колледж, и университет. Нужно пойти работать и жениться. Это все займет просто кучу времени, когда мне придется ходить в штанах, носках, и прочей одежде. Это расстраивает меня очень сильно, настолько, что мама спрашивает меня за ужином, почему я не ем свой любимый запеченный картофель. И как ей объяснишь, что все это бессмысленно. Какой смысл в запеченном картофеле, или бисквите с какао, если впереди еще сотни, тысячи часов, чтобы покупать, стирать и носить одежду. Столько времени впереди и все зря.
И вот он я, Эндрю Миддл, 9-ти лет отроду, сидя за ужином в столовой нашего дома на Райтсайд стрит, доедая безвкусный бисквит, запивая его остывшим какао, могу поделиться с вами лишь одной вещью, которую я уяснил за всю свою 9-летнюю жизнь. Хотите узнать, что это? Конечно же, вы не знаете, о чем речь, иначе, вы бы, закрыв уши ладонями своих рук, и громко распевая "Мэриленд, мой Мэриленд", быстрее страуса умчались куда подальше, только бы не знать этого. Возможно, в Тихуану, или поближе к Великому каньону. В любом случае, я уже начал говорить, и пока мама домоет посуду у меня есть еще время как раз на пару слов. Большего мне и не надо. Я открою вам эту тайну, она не моя, но так уж получилось, что я в нее посвящен. Готовы? Так вот, слушайте: во всем этом мире, от Атлантики с одной стороны и до.. другой ее стороны, в самой гнусном углу западно-европейских развалин, и на огромных светлых австралийских равнинах, за окном вашего дома, и даже у меня под мышкой - нигде, ни на капельку, ни на молекулу, ни на крошечный кусочек такой молекулы - нет никакого смысла. Ни-ка-ко-го. И самое главное даже не это, а то, как вы будете жить дальше, с таким знанием в вашей голове. Что вы будете делать, вы знаете?
Ну, вы пока думайте, а я так вот собираюсь спать. Забыл сказать, мама не выносит, когда я не засыпаю вовремя.