Павловский Борис Борисович. Лабиринт

"ЛАБИРИНТ"

"Все диктаторы лжецы. Они беспощадны ко всякому, до кого могут дотянуться. Каждым поступком своим они обращаются к самому низменному, что есть в человеке, - к его страху, к его завистливости, к холопству, к духовному бессилию и к его извечной склонности подчиняться силе. Они - самое дурное, что произвело на свет человечество".

(Борис Стругацкий)

ПРЕДИСЛОВИЕ

Эта повесть не претендует на принадлежность к документальному жанру, ибо все ее персонажи вымышлены. Вместе с тем, она основана на некоторых реальных событиях - тех, что происходили в нашей истории совсем недавно - зимой и ранней весной 2006 года. Выборы президента Беларуси, все, что им предшествовало, что было после них - стало зеркальным отражением сущности авторитарно-деспотического режима власти, установившегося за десять лет до этих событий. В основе режима - благостное упование большинства на "сильную руку", которая якобы способна привести народ к лучшей жизни. Многие до сих пор продолжают верить в эту красивую, но коварную сказку, хотя сама жизнь давно ее опровергла, доказала полную несостоятельность подобного рода иллюзий. Любой правитель, пришедший к власти под популистским лозунгом "государства всеобщего благоденствия", как правило, сколачивает вокруг себя лакействующую публику, привыкшую кормиться с барского стола. Интересы народа у этих людей далеко не на первом плане. Главное для них - подольше задержаться на прикормленных должностях. Ради этого они готовы выполнить любой приказ, даже самый преступный. Изощренная система всеобщего подавления инакомыслящих, созданная лишь с одной целью - обеспечить жизнедеятельность правящей в стране группировки, опирается, увы, не только на милицию и спецслужбы. Она существует во многом благодаря поддержке населения и отдельных граждан. Система построена на двух китах - страхе и лжи. Они - как политическая "виагра", без которой потенция правящего режима будет близкой к нулю.

Но особенно удручает, что насилие над белорусами осуществляют сами белорусы. Не внешние враги, а наши сыновья, братья, соседи, знакомые. Любая авторитарная власть развращает, и это самое страшное. Потому что даже биологически такое поведение неестественно - животные, и те не уничтожают особей своего вида. Если люди научатся сотрудничать, научатся заявлять о себе как о социальной силе, у страны будет шанс. Если нет - уничтожат до последнего несогласного. Ведь человек - очень несовершенное существо, он агрессивнее большинства животных. На протяжении всей жизни в нем надо поддерживать лучшие качества, чтобы он не скатился в грязь. У нас же люди обесцениваются тотально, порой превращаются в преступников, диких циников, способных на все.

В этой книге, подчеркиваю, отнюдь не претендующей на документальность, хотя и построенной частично на воспоминаниях очевидцев, мы попытались найти ответы на вопросы, которые наверняка волнуют людей думающих, не променявших совесть и порядочность на окошко в государевой кормушке. А именно: о чем думали эти люди, в том числе занимавшие высокие служебные должности, оказавшись перед непростым для

себя выбором? Чем они руководствовались, бросая вызов жесткой государственной машине, поставленной на службу автократии? Почему у многих все же хватило смелости сделать честный выбор и, вопреки равнодушному большинству, выразить несогласие с преступными действиями тех, кто стоит у власти? Сегодня, спустя несколько лет, очень многие жители Беларуси уже отдают себе отчет: дни этого режима сочтены. Последняя диктатура Европы обречена. Cкоро она будет, подобно призраку, взывать из мира прошлого к настоящим и будущим поколениям. Напоминая о том, как легко попасться на крючок всякого рода демагогов, выдающих себя за радетелей о народном счастье. И как трудно потом с этого крючка соскользнуть. Ветер перемен уже дует на Беларусь. С каждым днем и с каждым часом - все сильнее. Не замечать этого - все равно, что не видеть солнца или звезд в ясную ночную погоду. Но сегодня стоит задуматься и о том, как мы будем жить после смены власти. Устоит ли новая власть перед искушением отомстить предшественникам за все нанесенные обиды? Не станет ли наступать на прежние грабли? Важно осознать одну простую истину: никто не решит за нас наши проблемы, если мы сами не начнем их решать. Только от нашего участия и активной гражданской позиции зависит будущее страны и ее многострадального народа. Готовы ли мы к тому, чтобы жить по-другому?. .

Ночь стояла мутная, тихая, до звона в ушах. Даша приехала на вокзал, как всегда, за четверть часа до прихода поезда. Два месяца каникул пролетели как один миг. Здесь, в небольшом полесском городке Калинове, на юге Беларуси, она родилась и выросла. В первые семнадцать лет жизни, до начала учебы в университете, успела впитать в себя провинциальный дух с его полупатриархальными традициями. Ей импонировал этот неторопливый, почти сельский уклад жителей малого городка, где буквально в ста метрах от центральной площади можно было легко окунуться в мягкую перину из серых одуванчиков, вдохнуть обеими ноздрями свежий аромат парного молока и услышать столь знакомое мычание черно-белой рогатой кормилицы.

Дашина подруга и однокурсница Катя, прирожденная менчанка, побывавшая у нее в гостях прошлым летом, в первые три дня никак не могла привыкнуть. Все спрашивала, как вы здесь живете, в такой глуши, где нет ни одного ночного клуба, даже приличного ресторана. И люди ходят какие-то хмурые, никуда не торопятся, будто не от мира сего. Потом призналась, что ей не хочется уезжать. Если бы не срочные дела в столице, наверняка осталась бы еще на недельку. В этом параллельном, с виду безмятежном и лишенном признаков суеты мире, Катю, как, впрочем, и Дашу, удручало наличие большого количества нетрезвых особей на единицу площади. Зачастую, безмерно распоясавшись, они вели себя откровенно по-хамски. В новом, только что открытом кафе с "евроремонтом", за один вечер пьяные подростки так набедокурили, что работницы этого учреждения долго не могли прийти в себя от шока. Разбитые плафоны и витражи, испорченные ударами "каратистов" стены и дверные замки - последствия исхода необъяснимой черной энергии, безмолвно трепетавшей в социальных недрах. Катин блокнот (в котором она собирала любопытные наблюдения для своего журналистского цикла "Полесские истории") тогда прилично пополнился новыми записями...

За лето Даша соскучилась по Кате, по остальным своим подругам, с которыми не терпелось обсудить последние новости из мира моды. По любимым преподавателям - с ними Даша любила заводить дискуссии на разные темы, от музыки до политики и морали. Кроме того, она мечтала поскорей увидеться с Андреем, парнем, с которым познакомилась весной в театре имени Янки Купалы. В тот вечер "купаловцы" ставили пьесу Евгения Шварца "Убить дракона". Эта постановка оставила глубокий след в душе девушки, заставила по-новому взглянуть на окружающий мир, критически осмыслить происходящие в родном отечестве процессы, которые она раньше старалась не замечать.

Так ли уж нужна нашему народу свобода, о которой вот уже десять лет твердят оппозиционные политики? - вот главный вопрос, который впору задавать. Вопрос непростой, почти гамлетовский. А ответ на него столь же противоречив и скорее отрицательный, чем положительный. Почему так? Над этим можно думать и рассуждать долго, не переставая. Углубляясь в историю, географию, психологию. Но главный герой пьесы странствующий рыцарь Ланцелот дает на него краткий и безоговорочный ответ: прежде всего, дракона нужно убить в себе, в своем мышлении, избавится от психологии винтика, которому обязательно нужен слесарь, порой грубый и с признаками хамоватости.

Театральная атмосфера обычно располагает к романтическому знакомству. Андрей, студент юрфака, волею случая сидевший рядом с Дашей, показался ей настоящим рыцарем нашего времени, смелым, твердым и, вместе с тем, образцом галантности и интеллекта. После спектакля он пригласил девушку в ресторан. За ужином Даша еще больше очаровалась своим новым знакомым. Его нежный бархатистый голос не оставлял равнодушным, а глубокие познания в истории, экономике, медицине просто поражали. Они проговорили часа три. И за все это время Даша ни разу не пожалела о том, что приняла его приглашение. Потом Андрей провел ее до общежития, пожелал спокойной ночи. Через несколько дней они снова встретились. После этого Даша впервые почувствовала, как сердце ее бьется все сильнее и сильнее лишь при одной мысли
о молодом человеке. Ей казалось, что она вдруг встретила кумира, мечту всей своей жизни.

Андрей учился на юриста и, одновременно, подрабатывал в частной конторе, а также писал заметки для двух столичных газет. Он был типичным представителем того поколения белорусов, которое называли поколением будущего: напористым и прагматичным до мозга костей. Любил говорить по-английски, причем, обязательно с американским акцентом, оперировать сложными юридическим терминами, с неописуемым наслаждением упивался своими знаниями, особенно при виде собеседника, у которого все это вызывало восхищение. Ему доставляло удовольствие демонстрировать отличное знание белорусского языка (на котором он говорил чисто и без запинки), выдавать себя за ярого оппозиционера и патриота, при этом он никогда не скрывал намерения как можно скорее уехать из Беларуси, непременно на запад.

... Итак, до столицы Даше оставалось всего восемь часов езды по стальной колее, в хвостовом вагоне нудной тягучей "кругосветки" - так в народе называли пассажирский поезд, который почти пол суток преодолевал расстояние от Бреста до Минска. Небольшой, до боли знакомый ночной вокзальчик традиционно встретил угрюмым внутренним убранством. Пятна из семечной шелухи на полу вовсе не напоминали цветущий подсолнечник, а гнетущий запах кошачьих испражнений отнюдь не вызывал ассоциаций с мохнатым мурлыкающим созданием, которое Даша меланхолично гладила еще двадцать минут назад. Привычный вокзальный пейзаж был бы, конечно, неполным без лежащих на стульях вдоль стены двух бородатых "аборигенов", от которых также несло неприятным запахом. Один из них в момент объявления поезда сочно матюгнулся, видимо, выражая таким образом недовольство тем, что его разбудили.

На протяжении последних сорока лет "кругосветка" оставалась единственным видом транспорта, связывающим городок со столицей. По этой ветке она собирала пассажиров почти со всего Полесья, делая "поклоны" всякому населенному пункту, отмеченному на карте, который встречался на ее долгом пути. Острословы в шутку называли этот поезд "полесским экспрессом". В среднем, остановки совершались через каждые 15-20 минут, потому машинист даже не успевал набрать ход, как нужно было опять жать на тормоз. Езда в твердом деревянном вагоне казалась утомительной вдвойне. Но Белорусская железная дорога слыла одним из самых консервативных звеньев и без того не тяготеющего к быстрым переменам общественного организма. Единственным новшеством, которым она смогла по-хорошему удивить пассажиров за последние десятилетия, стали вагоны с мягкими креслами вместо привычных спальных полок, но они курсировали лишь в составе одного поезда, шедшего по другой ветке. В "полесском экспрессе" таковых даже не планировалось.

На сей раз Даша ехала в обычном "плацкарте". За окном мелькала беспроглядная темень, из-за которой то и дело выглядывали тускло освещенные полустанки. Поезд то притормаживал, то снова набирал ход, сотрясая пластиковые перегородки вагона и заставляя их почти беспрерывно скрипеть. Но этот скрип был почти не слышен, ибо его заглушал еще более громкий и отчетливый стук вагонных колес. Вагоны стучали как-то необычно резко, явно сбиваясь с "общеустановленного" ритма "та-та...та-та..." Его заменяла совершенно беспорядочная какофония звуков, доносящихся снизу одновременно с тряской. В ночной тишине они казались особенно зловещими, не поддающимися логике.
Из-за этого грохотания Даша почти никогда не могла уснуть. А тут еще мужчина на верхней полке издавал такой залихвацкий храп, что никакой сон даже не пытался ею овладеть. Читать при тусклом свете было совершенно невозможно. Потому Дарья стала рассматривать танцующие капли на стекле - на улице в это время моросил первый по-настоящему осенний дождик. Она успела заметить, что число капель все время было примерно одинаковым - не уменьшалось и не увеличивалось. Ветер неизменно сбрасывал со стекла определенную партию водяных частичек, и тут же на их месте появлялись новые, в том же количестве. Вот он, круговорот воды в природе, как конвейер на производстве - поймала себя на мысли Даша.

В этот момент поезд снова стал притормаживать. Спустя несколько минут в вагон вошли несколько новых пассажиров, двое из которых заняли места рядом с Дашей, с противоположной стороны открытого купе. Прежде чем улечься, они долго обсуждали в полголоса какую-то семейную проблему. В суть разговора Даша откровенно не вникала, и из всего сказанного запомнила лишь несколько не совсем ласковых слов, которыми женщина и мужчина попеременно награждали друг друга, а заодно еще кого-то, то ли соседей, то ли родственников. Нельзя сказать, чтобы они были совсем уж пьяны, однако запах перегара от них обоих исходил неслабый, забивая собой даже привычный запах туалета, который находился рядом.

Дождь постепенно прекратился. И в предрассветной мгле замаячило огромное облако тумана. Казалось, оно становится все гуще и гуще, накрывая собой все, что было расположено на земле. В местах, которые славились на всю страну обильными урожаями клюквы и брусники, туман в это время года - явление нередкое. У нас, как в Англии - шутили местные жители. Ибо на этом сходство с Британскими островами заканчивалось.

Здесь не было ни изумрудных газонов, ни вычурных средневековых замков. Зато часто встречались болота, которые называли "легкими Европы". Следуя анатомической логике, можно было предположить, что и сердце континента бьется где-то неподалеку. Дарья в прошлом году бывала в этих краях во время прохождения практики. Потом писала в материале о том, что именно здесь формируется характер белорусов: тихий, "памярко?ны", непритязательный, смиренный. Наверняка тут жили и живут до сих пор герои бессмертного романа Ивана Мележа "Люди на болоте".

Даша не раз вспоминала, как дед рассказывал ей о мелиорации. О том, сколько лесов, полей и даже населенных пунктов в буквальном смысле достали из болота. На этой земле потом строили новые поселки, возделывали сельхозкультуры. По своей значимости это было равносильно освоению целины. Дед в то время был председателем колхоза. Сколько сил и знаний приложил, чтобы поднять вверенное ему хозяйство. В жестких тисках административной системы. Поднял-таки. Теперь говорит, что еще труднее стало руководителям, даже по сравнению с партийными временами. Никакой самостоятельности нет, а ответственности выше крыши.

Хотя многие что тогда, что сейчас, прячутся за колхозными хлебами. Могут по две недели на работу не выходить, или работать кое-как, но по-прежнему убеждены, что им колхоз (или государство) что-то должны: сено, солому, трактор... Не хотят становится хозяевами. Проще и выгоднее ведь быть иждивенцами на шее у кого-то. Ибо знают, государство их не бросит, не даст с голоду помереть. И не потому, что оно такое гуманное, а потому что они им нужны как электорат, как основа поддержки на выборах и референдумах. Выходит, вопрос политический. Только говорить об этом вслух не принято, можно лишь на кухнях шептаться. "Старые времена возвращаются, так что будь осторожна, внучка" - предостерегал Дашу дед Василий.

Рано утром поезд приехал на станцию "Барановичи". Уже рассвело. Из открытых дверей вагона тянуло утренней свежестью. Туман потиху рассеивался, и солнце уже охватило своими первыми лучами здание вокзала и прилегающую к нему площадь. Окно вагона, возле которого сидела Даша, находилось аккурат напротив той части перрона, где орудовала метелкой женщина-дворник, средних лет, одетая в холщовую телогрейку цвета засушенных листьев. Слегка согнувшись над собственной тенью, она разгоняла по углам остатки вчерашнего хлама. Легкие взмахи большого пучка в ее руках чем-то напоминали движения маятника. Хмуро и монотонно лизали голые прутья остывшую за ночь тротуарную плитку, превращая ее в чистый, но угрюмый простор. Они, словно, заметали чьи-то грязные следы, не смывая при этом печать людского равнодушия и подлости, - почему-то подумала Дарья и отвернулась от окна.

Молодая приветливая проводница стала предлагать чай и печенье - небогатый набор из вагонного "меню", который, тем не менее, любило по утрам большинство пассажиров отечественных поездов. И Даша не исключение. Она не могла отказать себе в удовольствии подержать в руках граненый стаканчик в металлическом обрамлении. А заодно и просто согреться, созерцая, как мелькают за окном последние штрихи уходящего лета.

В момент, когда девушка сделала первый глоток, почувствовал в горле приятное ощущение кисло-сладкой лимонной свежести, с верхней полки стала медленно сползать нога грузного пожилого мужчины. После того, как семейная пара, выяснявшая отношения посреди ночи, вышла в Барановичах, он оставался единственными Дашиным попутчиком. Спустившись на освободившуюся полку, незнакомец протер заспанные глаза - они выглядывали из-за узких бровей доброжелательно и открыто.

- Я, наверное, сильно храпел? - спросил незнакомец, продолжая позевывать.

- Сильно, но мне это не мешало. Я все равно в поездах не сплю, - ответила Даша, заплетая свои кудрявые волосы в пышный длинный хвост.

- А ты, видать, студентка, на учебу едешь?

- Угадали. Кто ж еще сунется в столицу в такую рань.

- А хочешь, я попробую угадать, на каком факультете ты учишься? - попутчик явно хотел завести разговор, тем более, что Даша этому не противилась, лишь приветливо ему улыбалась.

- Попробуйте, - живо ответила она, не спуская улыбку с лица.

- Думаю, что на истфаке, либо на журфаке. Скорее, второе.

- Да вы просто прорицатель какой-то.

- Жизненный опыт - только и всего.

- Почему же тогда моя бабушка не может так быстро определять, как вы?

- Потому что она, скорее всего, не училась в университете и не работала в аналитических структурах.

- Каких-каких?

- Аналитических... Да ты не смущайся. Я имею в виду анализ явления, процесса, человека, не с точки зрения медицины, а скорее психологии.

- А вы сами, собственно откуда?

- Из Москвы. Когда-то я работал в ЦК, потом в правоохранительных органах. В Беларуси бывал очень часто. По служебным делам. И сейчас иногда наведываюсь.

- И как вам у нас? - спросила Даша, поглядывая на медленно уползающий перрон станции "Барановичи-Центральные".

- Смотря, что ты имеешь в виду. Уровень жизни ниже, чем в Москве, но выше, чем во многих других регионах. А в целом... Беларусь напоминает мне островок из прошлого. У вас ведь много чего сохранилось с советских времен.

-- Но бабушка рассказывала, что тогда продукты были очень дешевые. А теперь в магазинах все дорого, как в Европе, а зарплаты намного меньше, - уточнила Даша.

- Да, цены кусаются... Цены кусаются, а многим чиновникам грош цена.

- Наверное, и среди них есть разные люди. Хотя честных, порядочных не так уж и много - в этом вы правы. Как, наверное, и в России.

- Абсолютно точно. Хочешь, я скажу тебе, почему это происходит в наших странах?

- Интересно бы узнать.

- Потому что и в России, и у вас, здесь, в Беларуси, всегда было так: народ, общество существует само по себе, а власть сама по себе. Она может не считаться с мнением людей, манипулировать ими, а если надо, просто подавлять, заставляя в итоге выполнять свою волю. Хотя все по идее должно быть наоборот: не чиновники управлять гражданами, а граждане - чиновниками. Так, во всяком случае, принято в большинстве западных демократий. Это незыблемая основа. Как только действия власти расходятся с требованиями закона или с волей подавляющего большинства, большинство выходит на улицы и требуют от власти или выполнять закон, или уйти. Третьего, как говорят, не дано. У нас по старинке верят в доброго царя, в то, что он придет, наведет порядок, и жизнь станет легче. Верх наивности. И история, наша общая история, это не раз доказывала.

- А ведь наши люди тоже когда-то поверили Лагапову. Избрали его в девяноста четвертом подавляющим большинством голосов. Я тогда была еще совсем юной. Но родители и бабушка рассказывали, как за него всей деревней ходили голосовать. Он был настоящим кумиром. Его портреты вместо икон на стенах вешали. На него надеялись, как на спасителя страны от хаоса, экономической разрухи и произвола тех же чиновников.

- Прекрасно помню это время. Более того, я был тогда в числе самых информированных людей о том, что происходило в вашей республике. Я знаю всю подноготную Лагапова и знаю, как он шел к власти. В тот момент Беларусь, действительно, была на грани катастрофы. Крупнейшие предприятия не работали, люди месяцами оставались без зарплаты. В магазинах было пусто. Эта ситуация во многом искусственно поддерживалась. Теми силами в России, которые хотели и хотят поглотить Беларусь. Именно они сделали ставку на молодого и амбициозного депутата, популиста до мозга костей, но очень талантливого. Был разработан хитроумный план его прихода к власти. В ход были пущены самые современные методики психологического воздействия на массы. В том, что они существуют, уж поверь мне на слово. Людям, в том числе чиновникам, вдалбливали на уровне подсознания, что выбор у них невелик: либо избрать этого человека, либо наступит полный крах, и Беларусь станет колонией запада. Хотя официально власть поддерживала другого кандидата и делала вроде бы все возможное для его победы. Такая тактика полностью оправдала себя. Лагапов был избран на ура. Только он сумел обмануть всех. И позже начал вести свою игру, которая пока что приносит ему хорошие плоды. Россия стала по сути сырьевым придатком для белорусской экономики. На ее помощи держится вся социально-экономическая система Беларуси (почти точная калька с советской) и, в конечном итоге, неограниченная власть президента. Единственное, чего он пока не добился, не стал правителем России, хотя очень этого хотел.

Наступило минутное молчание. Сделав большие круглые глаза, Даша пыталась переварить услышанное. Собственно, эту версию она уже не раз слышала от других людей. Но никак не могла понять, зачем ей все это рассказывает заезжий москвич, которого она видит в первый и, быть может, в последний раз. Будь это даже тысячу раз правдой, для чего он это делает? Неужели, только потому, что некому больше выговорится, и он решил использовать ее, простую девчонку, как слушателя?

- Я понимаю, ты ошарашена, - попутчик из Москвы уже стал отвечать на еще незаданный вслух вопрос.- Тебя наверняка интересует, зачем я это все тебе рассказываю и насколько, вообще, мне можно верить. А я и не настаиваю, чтобы ты мне сразу поверила. В конце концов, рано или поздно все тайное станет явным, и народ Беларуси узнает правду о том, кого он долгое время боготворил. А рассказываю это я тебе потому, что вижу в твоих молодых, неиспорченных жизнью глазах искорку надежды.

- Надежды на что?

- На то, что ваше поколение, которые многие совершенно несправедливо называют "ужасным", "испорченным", сможет устроить свою жизнь по-другому, во всяком случае, не станет слепо доверять всевозможным демагогам и политическим мошенникам. Вы должны понять: нельзя равнодушно относиться к происходящему. Потому что общество овец неминуемо порождает власть волков. За вами будущее. Оно наверняка станет более светлым и свободным, чем жизнь нашего поколения. Вы будете первым свободным поколением на постсоветском пространстве. Но для этого нужно очень сильно постараться. В корне изменив старое мышление и отказавшись от прежних предрассудков. Никакой царь вашу жизнь не улучшит, а ухудшить может. Это нужно понимать. Но действовать надо очень осторожно, не забывая о том, что у вас есть родители, которые вас любят и не хотят потерять...

Три часа от Баранович до Менска пролетели как один миг. Даша не успела даже допить свой чай, а к печенью и вовсе не притронулась. Столица встречала ее, студентку уже четвертого курса Белорусского национального университета, теплым солнечным деньком и, как всегда, двумя одиннадцатиэтажными "башнями" на привокзальной площади. Ей совсем не хотелось верить, что очередное студенческое лето осталось позади.

Евгений Васильевич Стрельцов сидел за большим письменным столом из массивного дерева. За десять лет работы в должности председателя райисполкома он ничего не изменил в своем кабинете: те же стены, обшитые толстой угрюмой кожей, старая, еще советская стенка из ДСП, маятниковые часы в углу. Да и бывал он здесь лишь тогда, когда не мог находиться вне этих стен по долгу службы. Он любил простор, общение с людьми. Кабинетный стиль был явно не для него. На полях, на производстве, просто на улицах он заряжался народной энергией. Любил заходить во дворы, подолгу беседовал с жителями. И из этих разговоров узнавал много, о чем не говорили на заседаниях и не писали в "районке".

Стрельцов не любил, когда ему говорили "у нас все хорошо". Потому как доподлинно знал, что это неправда. А лжи, даже малейшего лукавства, не выносил по своей натуре. Будучи мягким и недеспотичным, мог в весьма жестких тонах, не стесняясь, отчитать подчиненного, даже своего первого зама, если тот нагло врал. Быть честным и откровенным его приучили еще в детстве. Не наказаниями, но убеждениями. Потом, войдя во взрослую жизнь, он, конечно, понял, что в ней нет и не может быть абсолютной правды. Но и дочь свою, Дашу, всегда наставлял: "Если ты обманешь один раз, даже я, родной отец, не смогу тебе больше верить. Как же тебе будут верить другие?". У них были прекрасные отношения. Всеми своими радостями и проблемами Даша делилась с отцом, даже больше, чем с матерью. Хотя он-то домой приходил нередко после девяти вечера. Но время на то, что поговорить с дочкой, выслушать ее и уложить спать, всегда находил...

Сегодня у него был "чистый четверг". Так называли этот день сами жители района, который волею президента возглавлял Евгений Васильевич уже целое десятилетие. По четвергам председатель обычно проводил прием граждан. И даже несмотря на то, что глава районной "вертикали" довольно часто встречался с земляками в деревнях и на предприятиях, немало людей записывались на личные приемы. К нему шли, как на исповедь, верили и доверяли. И почти никто не выходил из стрельцовского кабинета обманутым либо неудовлетворенным. Это был единственный район в стране, из которого за десять лет не поступило не одного обращения в Администрацию президента: все решалось здесь, местной властью, пусть не в один момент, постепенно, но решалось. Потому и люди горой стояли за своего руководителя, не видя ему альтернативы. Однако с вышестоящим руководством у Стрельцова складывались непростые отношения. Он слыл одним из немногих "вертикальщиков", кто не только имел собственное мнение по ряду вопросов, отличное от официальной линии, но и не боялся его отстаивать публично, на совещаниях, в присутствии столичных тузов. Многим это не нравилось, было, как кость поперек горла. Но просто выбросить его с должности наверху побаивались, хотя популярности Стрельцова в народе боялись не меньше. Потому не раз предлагали ему более высокие должности в области и республике. А он упорно не соглашался. Говорил, что прикипел к своему раойнчику, здесь родился и вырос, проработал почти всю жизнь, и никуда отсюда не уйдет. Пока силой не выгонят...

В окнах кабинета вырисовывались кирпичные прямоугольники многоэтажек. Их еще прикрывала изрядно пожелтевшая листва. Но все чаще осенние листья отрывались от ветвей и улетали в разном направлении, словно выскакивали на свободу. "Сегодня их уже заметно меньше, чем вчера. Так и наши дети: сперва рождаются, вырастают, а потом улетают в самостоятельную жизнь" - вдруг подумал Евгений Васильевич. На столе у него всегда стояло семейное фото, где он с женой и единственной дочерью на отдыхе в Крыму. В девяноста четвертом Даше было восемь лет. А он тогда участвовал в предвыборной кампании Лагапова. Невозможно забыть то судьбоносное, вихреватое время. Полупустые полки магазинов, еженедельно растущие цены и многотысячные митинги здоровых, честных людей, которые прежняя власть не смогла обеспечить работой. На этом фоне любой, кто решительно пообещает улучшения, неважно, каким способом, уже будет выглядеть героем. А народ наш любит героев. Ему обязательно нужно, чтобы кто-то вел его по жизни. Инициативных, предприимчивых людей на самом деле немного. Тем более, после семи десятилетий казарменного социализма. А тут, независимость и свобода в миг обрушились на головы белорусов. Что с ними делать, толком никто не знал. Нужно было время, чтобы народ привык, а, главное, научился быть свободным. Но кто будет ждать, когда в холодильнике пусто, а дети просят что-нибудь вкусненького? Не война же, в конце концов.

Многие тогда поверили Лагапову. И он, Стрельцов, тоже поверил. Более того, стал участником избирательного штаба будущего первого президента. Не за должность шел, а за правду. Надеялся, что с избранием истинно народного главы государства ситуация в стране заметно улучшится. И люди это почувствуют. Им станет легче жить. За эти двенадцать лет, действительно, удалось отодвинуть промышленность и сельское хозяйство от пропасти. Многие предприятия заработали, люди стали получать неплохую зарплату, а в магазинах теперь полно товаров. Но какой ценой? Ценой неимоверной мобилизации и суперцентрализации. Почти все доходы уходили из регионов в Менск и уже распределялись министерскими чиновниками. Местные бюджеты почти не имели средств на благоустройство и развитие. Их приходилось с трудом выбивать в различных ведомствах. Созданная система только удобряла и без того благодатную почву для коррупции, с которой так рьяно обещал бороться Лагапов, будучи еще кандидатом в президенты. Но самое печальное, что подавляющее большинство людей грамотных, инициативных, болеющих за страну, были напрочь отодвинуты от власти. Власть все больше концентрировалась в руках одного человека и его окружения. Все, кто говорил об этом открыто, тут же попадал в немилость и легко мог угодить за решетку. Стрельцова терпели лишь по одной причине: Лагапову нравилось иметь в качестве своих наместников людей честных, пользующихся уважением масс. Ибо в рамках существующей системы поддержка народом местного руководителя автоматически означала поддержку президента и проводимого им курса. Однако у Евгения Стрельцова сложились натянутые отношения не только с вышестоящим руководством, но и со многими коллегами - руководителями других районов. Кто-то завидовал ему (вверенный Стрельцову район всегда был на хорошем счету, даже внешне здесь чувствовалась хозяйская рука). А некоторые откровенно считали его "белой вороной" - мол, взяток не берет, на подаренном президентом "Мерсе" не ездит, начальство критикует публично. Хотя Стрельцов никогда не был критиканом. Старался говорить вдумчиво и по существу. Но, не пряча правду за стеной полуправды. И не занимая глупую позицию страуса.

...Прием шел уже третий час. В дверях показалась женщина средних лет, одетая явно по-крестьянски. Цветастый платок на голове венчал широкий морщинистый лоб, явно уставший от жизни. Глаза ее, наполненные обидой, смотрели робко и напряженно. В них едва мелькали искорки надежды. Евгений Васильевич встретил очередную посетительницу, как всегда приветливо, традиционной размашистой улыбкой, которая почти всегда снимала напряжение и робость у любого, кто переступал порог его кабинета. Спустя минуту у "гостьи" изменилось настроение, тепло и мягкость в глазах постепенно вытесняли тяжелый страх.

Мария Ивановича (так звали эту женщину) пришла, чтобы пожаловаться на председателя колхоза. Слишком неуемным стал, распоясался не на шутку, дубасил подчиненных направо и налево - в прямом смысле. В его служебном джипе всегда имелась резиновая палка, подаренная как-то одним бывшим милиционером. Бывало, приедет на машинный двор, либо на ферму, увидит, что его распоряжение не до конца выполнено, или что-то сделано не так, и пошла в ход дубина. Мало кому удавалось увернуться от "воспитательного" процесса. Но колхозники, вдруг оказавшиеся в роли крепостных, жаловаться не привыкли. Тем более, колхоз слыл процветающим, зарплату платили неплохую и вовремя, о чем во многих других хозяйствах только мечтали. Кто-то при виде председательской машины старался тут же "схавацца у бульбу". Другие уже привыкли и стойко переносили на своей спине буйный норов своего начальника.

Мария Ивановна тоже терпела. Но когда досталось ее старшему сыну, который устроился на время механизатором, терпение лопнуло. Спиртного он в рот не брал, даже в выходные дни. И к работе всегда относился не спустя рукава. Но на его беду что-то застучало в комбайне во время уборки. Как потом выяснилось, по вине производителя - обычный заводской брак. Но председатель тут же обрушился на молодого парня. За то, что тот "запорол новый комбайн", наградил его сперва энной порцией отборных "матюков", а затем "подкрепил" нецензурное нравоучение увесистыми резиновыми ударами. У парня, в результате опухла рука. Но даже медикам он не сказал, от чего. Пришлось сочинить, что неудачно упал с комбайна. Фельдшер в медпункте лишь покачала головой и мимикой дала понять, что все понимает. Матери он тоже не сразу признался.

И вот, она, наконец, решилась на отчаянный шаг. Написав заявление на увольнение, поехала в райисполком, чтобы попасть на прием к Стрельцову. До него и раньше доходили слухи, что глава СПК "Миховичи" Иван Шайко занимается рукоприкладством. Глава района ему открыто сказал с глазу на глаз: "если факты подтвердятся, не только попрощаешься с должностью, но и в тюрьму сядешь, я всю свою власть употреблю". Но факты упорно не подтверждались. В колхозе все о них знали, но молчали, будто вовсе и не было ничего. Евгений уже подумал, что кто-то, незаслуженно обиженный или заслуженно наказанный за нарушение дисциплины, умышленно распускает слухи, чтобы очернить лучшего в районе председателя сельхозкооператива. Хотя и понимал, что все тайное (если имеет место быть) рано или поздно вылезет наружу.

- Почему же вы так долго молчали, Мария Ивановна? Неужели не понимали, что потворствуете самоуправству, подставляя, тем самым, под удар не только себя и своего сына, но и десятки других людей, ваших коллег и односельчан?

- Понимала, Евгений Васильевич. Хорошо понимала. Но боялась.

- А теперь, значит, не боитесь?

- И теперь боюсь. Если бы не вы, мне не к кому было больше обратиться. Я написала заявление. Но знаю, что оставаться в Миховичах нам теперь все равно нельзя. Мы с сыном уедем к моим родителям, в Брестский район.

- Я думаю, уезжать вам никуда не придется. И увольняться тем более. А вот Шайко на своей должности работать не будет, это я вам гарантирую. Через час мы с вами поедем в колхоз, проведем собрание, вы расскажите о всех известных вам случаях рукоприкладства со стороны председателя. И я уверен, что после этого собрание проголосует за то, чтобы он ушел. А за свои дела он должен ответить перед законом.

- Но... я ... не смогу... этого сделать, - пролепетала женщина сквозь слезы.

- Вы сможете. Я вас поддержу.

- Все равно не смогу, - Мария Ивановна испуганно покачала головой, как будто ей предложили совершить убийство.

Стрельцов долго всматривался в лицо этой женщины. Казалось, что на нем была написана вся история и психология белорусского народа. Глубокие сжатые морщины изображали ухабы и тернии, через которые довелось пройти землякам, высокий широкий лоб - душевность и открытость белорусов. Глаза, чистые, ясные, но полные грусти, страха и неуверенности, символизировали именно эти качества. Казалось, страх въелся в сознание людей настолько глубоко, что его не вытравить никакими реформами. Он скрывает под собой целый пласт, им же порождаемый. Безумство, жестокость, равнодушие, интриги и страдания. Равнодушие, пожалуй, самое страшное дитя страха. Пусть кому-то удобно выдавать его за "памяркоунасць" и "толерантность". Но именно оно губит все самые лучшие качества белорусов. Как может человек защищать соседа, если он не способен защитить себя? Если людей бьют и унижают, а они молчат, это уже не толерантность и не "памяркоунасць", а нечто другое. Скорее, мазохизм. Выходит, им нравится жить в рабстве и унижении?

Последнее в списке жалобщиков этого четверга была Галина Петровна, которую Стрельцов знал уже много лет - она когда-то жила с ним по соседству. А привела ее в кабинет предрайисполкома явно нездоровая обстановка в жилищном кооперативе.

- Председатель ЖСК не просто злоупотребляет служебным положением. Он ни с кем не хочет считаться, а все вопросы решает самоуправством, -поведала Галина Петровна.- Пользуясь тем, что три четверти из всего состава кооператива на собрание не ходят и в деятельность председателя не вникают. А ведь по уставу именно собрание обладает в ЖСК "верховной" властью. А председатель может действовать только в рамках решений собрания, при этом не нарушая устав. У нас же все не так. Руководитель кооператива себе и бухгалтеру назначил зарплату, почти, как у директора завода. Квартплату они тоже начисляют вдвоем, и люди смиренно платят, сами не зная за что. Куда эти деньги уходят, никто не отчитывается. А добиться отчета по документам невозможно. Ревкомиссия давно не работает. А ругаться с ними себе дороже: к неугодным они даже сантехника не пускают, если что-то потекло, и справку могут не дать. Ну почему люди это все терпят, ума не приложу. Никому ничего не нужно. А в отделе ЖКХ нам говорят: вы кооператив - вот, сами и решайте свои проблемы...

Стрельцов знал об этой ситуации. Ведь она была не в одном только ЖСК-5. Почти во всех. И снова причиной тому - равнодушие людское. Ему не раз приходилось бывать в Европе. Он специально изучал этот вопрос: там 90 процентов жилья управляется товариществами собственников (аналогами наших ЖСК) - и почти все они отлично работают. Люди - сами хозяева, они чувствуют ответственность. Они неравнодушны к тому, что происходит за пределами собственной квартиры. И если не горит лампочка в подъезде, сломаны качели во дворе, если не работает домофон, или плохо положены дорожки возле дома, они не сидят, а идут к руководству, требуют и решают. Они хотят знать, куда и зачем тратятся их деньги. Так же и в государстве. Власть не может быть бесконтрольной. Она должна быть подотчетна гражданам. По этому принципу живет Европа в последние пятьдесят лет. Мы же и здесь отстаем. Рассуждая о высоких материях, ждем, когда кто-то за нас засыплет яму во дворе, обустроит газон, и равнодушно соглашаемся, с творимым безобразием - по принципу "лишь бы меня не трогали". Так, видимо, выгодно и удобно, иметь "хату с краю", прятаться за чьи-то широкие спины, даже, если из-за них торчат уши преступников и негодяев. Так думал Евгений Стрельцов, подводящий для себя итоги очередного "чистого четверга"...

III

Стрельцов приехал в Миховичи с тяжелым чувством. Он не знал, что скажет людям, как посмотрит им в глаза. Ведь Иван Шайко был и его выдвиженцем. Он никогда не скрывал своей горячности, импульсивности. Но за всеми недостатками Ивана Петровича просматривалась жесткая хозяйская хватка и умение внушить людям уверенность в успехе общего дела. Это было важно для руководителя, тем более, в условиях царившей на селе апатии и бесхозяйственности. Коль государство сделало ставку на общественный сектор, его можно было поднимать только за счет нестандартных подходов в сочетании с гибкостью руководителя и строжайшей дисциплиной на производстве. Но кадровый голод ощущался повсюду. Толковых, грамотных руководителей на поверку оказалось не так уж много. А тех, кто обладал еще и высокими личностными качествами, можно было по пальцам пересчитать. Вот и приходилось выбирать, исходя из реальных возможностей, делая ставку прежде всего на результат. Шайко был сильным руководителем. И хозяйство он поднял буквально за пару лет. Из отстающего вывел в лидеры. Но не может быть никакого оправдания тиранству. Лучше бы в СПК доили молока не 6 тысяч, а 4 тысячи от коровы, но без чрезвычайщины и, уж, тем более, рукоприкладства - вслух рассуждал Евгений Васильевич по пути в Миховичи.

На собрании он не пожалел слов для осуждения Шайко. Извинился за то, что допустил ошибку, рекомендовав его на должность. Иван долго стоял, опустив глаза, пытаясь оправдываться: дескать, не мог по-другому бороться с разгильдяйством и воровством.

- Это не оправдание, - отрезал Стрельцов, как выстрелил.- Даже с животными так не обращаются. А здесь люди. Ваша задача - организовать их труд, не нарушая законов, как моральных, так и юридических. А вы что устроили? Рабовладение в двадцать первом веке. Да вас надо за это привлечь не только к административной, к уголовной ответственности...

На председателя колхоза жалко было смотреть. По его испуганному лицу скользили ярко-багровые пятна, на лбу то и дело появлялись влажные испарины. Он уже не пытался оправдываться, а лишь отворачивал угрюмый взгляд от зала, который погрузился в гробовую тишину, едва Евгений Васильевич закончил свою обличительную речь. Для колхозников все происходящее стало настоящим шоком. Они все еще не верили, что всемогущий "хозяин" теряет над ними власть. Что он теперь стоит перед своими подчиненными, жалкий и униженный, с дрожащими руками, просящий пощады, как загнанный в клетку зверь. Еще сегодня утром Шайко раздавал крепкие тумаки механизатору Василию, обнаружив в его работе какие-то мелкие погрешности. И вот, они по иронии судьбы оказались напротив друг друга: председатель на сцене, а Василий в первом ряду, смущенный и испуганный, казалось, не меньше, чем его поверженный обидчик.

Когда Стрельцов, в соответствии с протоколом, поставил на голосование вопрос об освобождении Ивана Шайко от должности, зал робко вздрогнул. Впечатление было такое, что собравшихся едва разбудили от кошмарного сна, и они толком не знали, что им делать. Кто-то с места проронил два слова: "Может, простим?" В это время одна за другой, стали несмело подниматься вверх крестьянские руки. Решение было принято. Но Стрельцову показалось, что поставь он вопрос о переназначении Шайко, результат был бы примерно таким же.

- Кто сказал "может, простим"? - спросил Стрельцов у зала, когда голосование уже закончилось.

Минуты три никто не признавался. Две сотни членов кооператива лишь тихо переглядывались. В конце концов, видя, что глава района твердо намерен добиться своего, встала молодая доярка:

- Ну, я сказала, а что?

-- Я просто хотел узнать, почему вы так думаете?

В ответ женщина стала пожимать плечами.

- Вы считаете, что Иван Петрович не заслуживает наказания, и что он может продолжать руководить вашим коллективом такими зверскими методами? - пояснил свой вопрос Стрельцов.

- Нет... Но... Мне кажется, что он исправится и не будет больше так делать.

- На чем основаны ваши предположения?

- Не знаю, но я так думаю. Ведь благодаря Ивану Петровичу мы стали работать лучше. А новый председатель, который придет, неизвестно какой. Может, он будет еще хуже...

- Присаживайтесь, пожалуйста. У кого из вас какие мнения?.. Может быть, нам еще раз поставить вопрос на голосование?

Мнений других не прозвучало. Переголосовывать члены СПК также посчитали излишним. Единственное, что их сейчас волновало больше всего, кто возглавит хозяйство. На этот вопрос председатель райисполкома ответил коротко, но определенно:

- Вот вы сами и должны будете сделать выбор. Наверняка среди вас найдутся достойные люди. Если не хватит знаний, мы поможем, на курсы отправим. - Увидев смятение на лицах присутствующих, Стрельцов добавил. - Я знаю, вы привыкли к тому, что руководителя хозяйства привозит райисполком, а вы лишь его утверждаете на общем собрании. Но такого больше не будет. Это изжившая себя практика. Она показала свою неэффективность, в том числе, как видите, и у вас в кооперативе. Будет больше толку, если вы сами выдвинете кандидатуру, из своего же коллектива. Он знает вас, знает хозяйство, ему легче будет с вами работать. Это не значит, что руководство района полностью отстранится и снимет с себя ответственность за СПК "Миховичи". Мы будем вам помогать. Но и вы должны, наконец, почувствовать себя хозяевами на своей земле. У вас должно быть чувство локтя, чувство ответственности за общее дело. Вы же не крепостные, в конце концов, а свободные люди... Я что-то говорю не так? - Так, так... - робко послышалось из зала.

Идея решать кадровые вопросы не сверху, а снизу, давно витавшая в голове у Стрельцова, естественно, не вызвала одобрения в облисполкоме. Там ее с ходу не отвергли, но дали понять: это мы уже проходили во времена перестройки, и ничем хорошим это не закончилось. "А за результаты твоего эксперимента, если что, будешь отвечать лично перед президентом страны" - сказал Стрельцову губернатор. Евгений всегда удивлялся неповоротливости чиновников, их вечной боязни нововведений. Жить по принципу "кабы чего не вышло" означало для них спокойствие и уверенность в своем будущем. Часто бывая на селе, беседуя с крестьянами, он все больше осознавал, что по такому принципу живет почти все сельское население.

Для наших людей пресловутая синица в руках, пусть даже хромая, без перьев и с перебитым крылом, гораздо ближе по духу, чем аист, объявленный одним из символов Белой Руси. Высоко оценивая крестьянский труд, зная о нем далеко не понаслышке, Стрельцов всегда удивлялся тому, что сами крестьяне его совсем не ценят, действуя, как правило, по старинке. Бывало, зайдет председатель райисполкома в дом, где живет обычная крестьянская семья. Хозяйка только что вернулась с утренней дойки в колхозе, где все механизировано - только на кнопки нажимай. Но вставать-то все равно приходится в четыре утра, еще до рассвета. И вот, она пришла, с рельефными синяками от недосыпа на лице , а дома ждет непочатый край работы. Вместо того, чтобы отдохнуть, она хватается за ведро, бежит доить свою корову, уже, понятное дело, вручную. Потом нужно будет отправить ее на пастбище, а самой - за тяпку и бураки полоть, ублажать землю мозолистыми руками. Муж уже давно в поле, траву косит, сено для коровы заготавливает. Детьми заниматься некогда, когда подрастут, хоть порядок в доме наведут - у родителей и до этого руки не доходят. До рассвета встают, за полночь ложатся. Если сосчитать затраты и труд, наверняка не окупится подсобное хозяйство. Да и здоровье ведь тоже не железное. Но кто ж считает? Предки так жили, и они так живут. Традиция - дело святое.

Иное дело - сыновья и дочери. Они теперь норовят из деревни поскорее вырваться... На десять квадратов "общаги", зато в столице. А здесь остаются либо завзятые энтузиасты, либо зараженные равнодушием. Причем, последних становится все больше. Вот и выстраиваются на другой день после мизерной получки очереди в сельский магазин. Возьмут мужики свою дозу, оттянутся, потом еще на недельку опохмелка. Так почти вся жизнь у многих проходит. И ничего, что летом пыль, а весной грязь непролазная, покосившиеся заборы на подворьях да горы мусора. Зато синица в руках, а за журавлем уже и взлетать неохота - разве что сам на грешную землю спустится...

Осенняя жизнь сельских полешуков только с виду тихая и унылая, а зачастую вспыхивает бурным половодьем чувств. Да так, что горожанину и не снилось. В городе ведь большинство людей коротают вечера в своих квартирах-клетках, порой даже соседей не знают. А тут, в деревне, все на виду. Ни от кого не спрячешься. Да и люди более открытые, простодушные, довольные жизнью, не подверженные коммерческой суете.
Но агрессия прямо прет. Ни одна свадьба без драки не обходится. Причем, не просто драки, а натурального побоища с расквашенными лбами и сломанными переносицами. Если кулаки не пошли в ход - уже и свадьба не свадьба. Даже обычная дискотека, и та нередко завершалась кулачным боем и чьим-то нокдауном. Для сельской молодежи это стало уже неизменным атрибутом. На вопрос участкового "Зачем?" подростки тупо пожимали плечами, в лучшем случае отвечали: "А так, захотелось немного развлечься, покуражиться".

Стрельцов любил общаться с молодыми людьми, видел в них не только будущее нации, но и ее настоящее. Он часто интересовался их точкой зрения по многим вопросам, выслушивал различные мнения, порой нелицеприятные о работе власти. И всегда критиковал сотрудников отдела по работе с молодежью, если парни и девушки жаловались на отсутствие интересного досуга. Пару лет назад он лично распорядился в каждом селе оборудовать летние танцевальные площадки, отремонтировать клубы. Логика была простая: когда молодежь увидит, что власть хоть что-то делает для нее, она тоже начнет откликаться на просьбы со стороны власти. Так в деревнях по инициативе Евгения Васильевича стали появляться молодежные комитеты. Они занимались обеспечением правопорядка во время массовых мероприятий, организовывали акции по благоустройству. И были связующим звеном между властью и населением. По вечерам назначенный молкомом дежурный обходил все улицы: если где-то не горел свет, на следующий день вопрос ставился перед сельсоветом и решался. Заглядывали "молкомовцы" и в неблагополучные семьи,- часто именно по их рекомендации педагогические службы занимались этими падшими на социальное дно горе-родителями.

Летом, будучи на каникулах, Даша буквально пропадала в этих комитетах, помогая отцу. Разбудить молодежь, вытащить ее из омута равнодушия оказалось делом непростым. Но Стрельцов понимал, что сделать это даже важней, чем добиться увеличения производства мяса и молока. Ибо в данном случае, сознание определяет бытие, и нельзя жить только сегодняшним днем.

Коллеги по чиновничьему классу его опять-таки не понимали, называли чудаком, ищущим приключений. И склоняли на всех идеологических совещаниях: мол, у тебя процент проголосовавших "ЗА" третий срок президента Лагапова был низким, куда смотрят твои идеологи? А то, что в районе самый низкий процент преступности среди молодежи, что район традиционно является лидером республиканского соревнования по благоустройству и социальному обслуживанию, никого не коробило. Главный показатель - все же лояльность верховному, ну и надои, разумеется...

В конце концов, Стрельцову надоело выслушивать бессмысленные понукания непробиваемых бюрократов. И он попросился на прием к первому лицу государства. Лагапов принял Стрельцова в своей резиденции на Энгельса. Выглядел он не лучшим образом. Бледное лицо, с явно уставшими пожелтевшими глазами, уже не излучало бурлящую энергетику. Его знаменитая лысина показалась Евгению сморщенной, как шагрень. И даже в дорогом лощеном костюме он мало напоминал того авантюрно-залихвацого парня, абсолютно уверенного в себе, который стал первым президентом одиннадцать лет назад.

Разговор начался сухо и холодно. Стрельцов отлично знал, что не он первый, кто пришел к президенту с жалобой на формализм и коррупцию на местах. Буквально на днях Лагапову докладывал министр внутренних дел о положении в этой сфере. Факты были вопиющими, но в печать, естественно, не попали. Только каждый десятый из крупных чиновников, руководителей крупных предприятий не злоупотреблял властью. Остальные были замешаны на взятках, откатах и прочих махинациях. В том числе и те, кто занимал руководящие посты в Администрации президента и ее структурах. При помощи коррупции многие из них зарабатывали миллионы в американской валюте. На предложение МВД хоть немного пошерстить зарвавшихся чиновников президент лишь сухо вопрошал: "А кто работать будет?"

Евгений Васильевич хотел о многом сказать Лагапову. Из его памяти еще не стерлись события одиннадцатилетней давности, когда он работал в штабе кандидата в президенты. Больно было осознавать: многое из того, что ставилось тогда на повестку дня, превращается в фарс. А за красивыми пассажами вроде заботы о человеке скрывается элементарная непорядочность многих так называемых вертикальщиков, которые ставили перед собой лишь две задачи: пополнить счет в банке и угодить начальству. Сидя перед президентом за небольшим фигурным столиком, Евгений видел, что Лагапов его не слушает. Он погружен в свои мысли и только делает вид, что старается вникнуть в суть излагаемой проблемы.

-- Григорий Алексеевич, вы поймите: я пришел не потому, что боюсь потерять свою должность. Но я давно знаю вас. И вижу реальное положение дел в стране. Всей государственной машине нужно обновление. Экономику надо раскрепостить. Тогда у чиновников не будет столько искушений для злоупотреблений - это ежу понятно. Я вам прямо говорил и готов повторить: взяв на себя очень большие полномочия, вы по цепочке передали их всей вертикали. Теперь каждый чувствует себя хозяином, но не в хорошем смысле, а эдаким князьком, от которого зависят судьбы многих людей. В результате даже самый мелкий клерк ведет себя вызывающе: захочу дам справку, захочу, не дам. Это тормозит развитие страны. Как тормозит его удушение институтов гражданского общества. А неимоверные субсидии промышленности и сельскому хозяйству... Мало того, что они порождают иждивенческие настроения, так еще и удобряют и без того плодородную почву для коррупции. В руках чиновников сосредоточены очень большие деньги и власть. Поймите же это, наконец. Такая суперцентрализации пагубно сказывается на всем общественном организме. Это по сути та же советская система, которая уже доказала свою неэффективность...

Все же Лагапов выслушал Стрельцова, хотя делал это весьма неохотно, насупившись и все время посматривая на часы. Он был совсем немногословен, что также не походило на президента. Но пообещал подумать над высказанными предложениями и обсудить их на одном из заседаний правительства, с приглашением самого Стрельцова.

- Может, вам другую должность подыскать?- неожиданно спросил Лагапов, прощаясь.

- Это недоверие или предложение? - не побоялся уточнить Стрельцов.

- Вы уже, по-моему, десять лет на одном месте. Это противоречит нашей практике ротации кадров. Вам надо подниматься выше.

- Я не стремлюсь, мне мой район нравится. И работа с людьми тоже нравится.

- Но это мы посмотрим, - загадочно улыбнулся Лагапов, в первый и последний раз за все время разговора.

С тяжелыми мыслями вернулся Евгений после встречи с президентом. Не обнадежил тот его. А лишь усилил бурю протеста и породил новые сомнения в правильности выбранного страной курса. Ведь он, Стрельцов, был для людей олицетворением этого курса, его представителем на местном уровне. Невозможно было, даже при желании, дистанцироваться от него. Не должность его волновала больше всего. Но будущее. Ибо не мог он, как опытный управленец, не лишенный здравомыслия, не видеть, куда катится страна. Не мог не понимать, что чрезмерная централизация и отсутствие реальной свободы не местах отнюдь не способствует экономическому росту, скорее, сдерживает его, удобряя почву для коррупции. А рост ВВП, пресловутый "вал", создаваемый, по большей части, на старых, не модернизированных предприятиях, вовсе не есть показатель истинного положения дел в экономике. Что толку, что продукция лежит на складах, либо продается с нулевой рентабельностью. Налоговое законодательство не дает большинству предприятий нормально развиваться. Зато деньги на поддержку электората и чиновников всегда находятся.

Супруга Анна Егоровна не разделяла его опасений. Женщина властная, консервативных взглядов, жившая по принципу "не рушыць да?нiны, не ?водзiць навiны", работала завучем в школе. Она была искренне убеждена, что сильная президентская власть белорусскому народу нужна, как воздух. А исконно славянские ценности не должны вытесняться западными. Правда, что конкретно она имела в виду под "славянскими ценностями", Анна никогда не конкретизировала. Зато мужа постоянно упрекала: мол, не стоит слишком уж либеральничать, с нашим народом надо пожестче быть, как с детьми, не достигшими совершеннолетия и не понимающими жизни.

- Доиграешься ты, Женя. Своим правдолюбством погубишь себя и семью, - в сердцах восклицала она в те редкие минуты, когда они ужинали вместе. - Чего ты хочешь добиться? Чтобы все стали честными? Так для этого поколения должны смениться. Нет у нас ангелов на земле. Но те, кто за президента, по крайней мере, желают добра своему народу. Не то, что эти оппозиционеры. Ходят по улицам со своими бело-красными тряпками и борются со своим же народом на западные деньги. Сами-то небось живут на Канарах, пару раз в год приезжают в Минск, чтобы потусоваться на какой-нибудь площади, сделать картинку, получить свои доллары и снова уехать. Это разве честно?

- Наивная ты, Аня. Веришь всему, что показывают по телевизору да в газетах пишут. Я, наверное, больше твоего информирован. Не так все однозначно. Честные порядочные люди, искренне желающие добра своему народу, есть и среди сторонников Лагапова, и среди его оппонентов. Как, впрочем, и проходимцы, думающие только о своих карманах. Разве Ворягин - не пример последних. Он был директором швейной фабрики еще до 1994 года и фактически стал ее хозяином. Работал только на себя, распоряжаясь доходами предприятия, как своими собственными. Вспомни, как он дрожал после победы Лагапова. Думал, все, конец. И с должности снимут, и посадят за коррупцию. А потом, видя, что его никто не трогает, осмелел, портрет над собой повесил. И благополучно продолжал красть, пока его не забрали в Минпром, руководить управлением. До сих пор крадет, и никто ничего с ним сделать не может. Кто в этом виноват, скажи? Оппозиция или власть, которая борется с коррупцией только на словах?

- Что-то я тебя не понимаю. Ты говоришь так, как будто состоишь в рядах какой-нибудь "партийки". Ведь негоже представителю вертикального ряда выпадать из него, делать предательские шаги в другую сторону.

- Да не предательство это, а здоровая критика. Кто-то же должен отрезвлять. Если все дуют в одну дуду, со всем соглашаются, видя недостатки, это неизбежно ведет к застою и гибели системы. Неужели непонятно?

- А зачем ты Дашу настраиваешь против власти? - не унималась жена.

- Никто ее не настраивает. Даша - взрослый человек. Она вправе сама принимать решение и делать свой, осознанный выбор.

- Но ты же отец. Ты должен сказать свое жесткое слово. В семье, как в государстве, должна быть твердая власть.

- Ты что, предлагаешь мне поехать в Менск и ходить за ней по пятам?

-- Нет, конечно. Но с ней нужно серьезно поговорить. Для ее же блага. Неужели ты хочешь, чтобы Даша пострадала за свои убеждения? И потом, где это видано вообще, чтобы дочь председателя райисполкома слыла оппозиционеркой?

- Хорошо. Я обещаю, что поговорю с ней. Но никаких обязательств брать с нее не буду. Пусть она поступает по совести, а не по приказу. Да иначе просто невозможно...

После того разговора с женой минуло недельки две. Перед Дашиным отъездом Стрельцов
задал ей лишь один вопрос: "Почему ты не вступаешь в СРМ?" (Союз республиканской молодежи, находящийся под патронатом Лагапова). Ее ответ показался Евгению весьма убедительным: "Не хочу, папа. Там в руководстве одни карьеристы. Они спят и видят перед собой высокие кабинеты. Есть, конечно, и толковые ребята, но их явное меньшинство. Все мои друзья осуждают политику, проводимую президентом. Но я с ними не потому, что это мои друзья. А потому, что разделяю их убеждения. Нашему народу не только чарка и шкварка нужна. Благополучие страны возможно лишь тогда, когда люди почувствуют себя нацией, ответственной за свое будущее... Прости, папа, если я тебя обидела".

...Сентябрь на Полесье всегда был самым горячим месяцем. Шла компания по заготовке "второго хлеба". Хотя для многих картофель давно уже стал первым, основным продуктом, обеспечивающим более-менее безбедную жизнь. Им не только кормились сами, но и кормили скотинку, дававшую мясо и неплохой прибыток к скудному доходу. Картофель для белорусов - это не товар, а образ жизни, способ мышления. Участки земли, именуемые "сотками" - нечто святое, объединяющее сотни людей, независимо от рода деятельности и материального достатка.

Стрельцов приехал в родное село Максимово аккурат в разгар уборочной страды. На полях выстроились плотные редуты из мешков с "бульбой". Женщины, чьи головы были увенчаны цветастыми платками, вооружившись тяпками, монотонно доставали уставшими руками клубни из земли, отправляли их в кош, а оттуда - ссыпали в мешки. Мужики тягали на спинах добытый "скарб". Здесь были и крестьяне, и учителя, и врачи...Казалось, технический прогресс никак не коснулся простых сельских жителей. Даже не верилось. В каких-то ста метрах от этого поля люди пользуются Интернетом. А здесь все еще господствует примитивное мотыжно-лошадное земледелие - подумал Евгений, глядя на полусогнутые фигуры белорусок, упрямо повторяющих простые незатейливые движения.

Евгений остановил машину на обочине дороги и пошел по полю. Он любил общаться с народом в таких, полевых условиях. И сельчане за 10 лет успели привыкнуть к тому, что глава района частенько наведывается не с инспекцией, а просто так, поговорить по душам.

- Как картошечка? - весело спросил Евгений уже немолодую женщину, звали ее Ангелиной Петровной.

- Грех жаловаться. В этом году хорошо уродила. А много ли нам надо. Хлеб, картошка, да сало будет - с голоду не помрем. Мирное небо - будем с хлебом. Абы войны не было. Одна беда у нас: спивается село. С этим надо что-то делать.

Пообщавшись с людьми, Стрельцов словно заряжался дополнительной энергией. С высоты своего положения ему трудно было согласиться со всем, что они говорили. В то же время, он понимал, что переломить психологию "шчырага" белоруса намного сложнее, чем вручную перепахать это поле в 50 гектар. Видя, сколько труда, сколько сил, физических и нравственных, вкладывают эти люди в землю, он никак не мог понять, почему их не хватает на то, чтобы привести в порядок приусадебные участки: отремонтировать и покрасить заборы, вымыть окна, посадить цветы. Неужели материальное настолько отодвинуло эстетические начала? В конце концов, не хлебом единым жив человек. И не вином - хотелось добавить к библейскому изречению, подразумевая под "вином" обычную бормотуху, столь популярную у многих сельчан.

В Максимово Стрельцов приехал, чтобы навестить родителей. Давновато он не общался с ними, не впитывал в себя нежный аромат теплых маминых пирогов. С отцом хотелось поговорить о многом. Кто, как ни он, бывший председатель колхоза и просто умудренный опытом человек, мог понять и разделить его переживания, подсказать, как действовать дальше. Вдвоем они надолго усаживались в беседке, которую отец сделал своими руками из бревен, без единого гвоздя, ставили на стол принесенный матерью 300-грамовый графинчик с "Житней" (его хватало обычно на весь вечер) и затевали долгий, многочасовой разговор. Мать лишь изредка заходила, приносила свежие бутерброды, дарила им свою щедрую улыбку, и снова уходила: неинтересны ей были разговоры о политике. В то время, как муж, Василий Никифорович, и сын, возглавляющий сейчас целый район, не могли сейчас беседовать ни о чем другом...

- Устал, я батя. Устал видеть все больше нарастающее противоречие между словом и делом. Когда тебя вынуждают лепить дутые цифры, врать людям, что в стране все делается правильно и у нас, дескать, все хорошо, а будет еще лучше. Но я то вижу, что это далеко не так. Я отлично знаю, что стоит за хваленым ростом ВВП и "потемкинскими агрогородками". Знаю, сколько дармовых денег поступает из России в виде кредитов и дешевых энергоресурсов. А сколько этих денег отмывается, оседает потом в карманах чиновников, как наших, так и российских. Народ кормят байками о каком-то процветании. Горько на это смотреть. Горько и обидно. Разве этого хотел наш народ, когда выбирал Григория Алексеевича? Выходит, обманули мы людей. И я тоже в этом повинен. Хотя сам искренне верил, что удастся сделать лучше.

- А ты бы поехал к Лагапову, поговорил бы по душам. Уж тебя-то он наверняка выслушает, потому что давно знает.

- Да вот и я тоже так думал. Поехал, поговорил. Ну и что? Он пообещал, что подумает над моими словами. Но ничего же не меняется. Все живое, здоровое губится на корню. Зато в почете фаворитизм, угодничество и подхалимаж. Кто ближе к телу, тот и пан. Они-то и делают политику. Люди из окружения президента владеют сегодня целыми предприятиями, миллионами ворочают. Лагапова, видимо, это устраивает. На таких прихлебателях вся система держится. Но не будь его самого, все рухнет в одночасье, как карточный домик. Разве это нормально?

-- Нет, конечно. Ты знаешь, я тоже жил и работал во времена господства административного нажима. Может, порядка и справедливости чуть побольше было.
Но, в основном, работала та же система подавления. Кто-то умудрялся карманы набивать, а кто-то - шишки. Сразу после войны еще тяжелее было. Сейчас хоть какие-то деньги выделяют. А тогда - ничего. Земля была, кони, плуги и вилы. Делай, что хочешь, но урожай обеспечивай. Приписки тоже были. Но мы в своем колхозе старались честно работать. За что и получали, конечно...

-- Выходит, за последние 50 лет ничего по сути не изменилось Главным по-прежнему является не результат, а ее величество цифра. Мне до сих пор не могут простить, что в

-- одном из самых благополучных районов за "третий срок" проголосовали на референдуме "всего" 72 процента, а не 88, как у других. К сожалению, сила нынешней власти не основана на правде... Знаешь, папа. За детей обидно. Дашка уже на четвертом курсе. Она, в отличие от многих сверстников, не хочет уезжать из Беларуси. И материально себя наверняка сумеет обеспечить - дело не в этом. Но я не хочу, чтобы она жила в обществе, в котором нужно постоянно лгать, где кто-то будет за нее решать, как ей жить и чем дышать. Вот что страшно, понимаешь... Да что мне тебе объяснять. Ты же сам прошел через все это.

- Да, прошел, - Василий Никифорович на минуту задумался, прикрыв рукой подбородок. Словно, пытался понять, о чем поют на прощанье сентябрьские соловьи. - Моего отца, твоего деда, значит, расстреляли в тридцать шестом. Есть вероятность, что и он лежит в тех самых Куропатах, о которых говорят в последнее время. А за матерью увязался некий "ухажер", как оказалось, сотрудник НКВД. Сказал, что если не отдастся ему, всю семью, всех родственников врагами народа сделает, под расстрел пойдут. Она пострадала за нас всех. Выбора-то у нее фактически не было. А меня потом сколько раз тягали на допросы, уже после войны. Но мы все равно верили. Верили в партию, в товарища Сталина. Когда он умер, соседка чуть с ума не сошла, говорила, как же мы без него-то жить будем? Вот такие были времена. Так что мне есть с чем сравнивать, Женька. Может, сегодня и не самое лучшее время, но то, что бывало гораздо хуже - несомненно.

- В том-то и дело. Мы лучшего не видели. Потому и быстро привыкаем к тому, что нас давят. Чуть отпустили вожжи, да и ладно. Главное - не высовываться лишний раз. Залезь в хату, задерни плотно шторы на окнах, а еще лучше закрой ставни, сиди и помалкивай. Система - как каток. Против нее один человек - букашка. Другое дело - массы. Самая большая опасность существует тогда, когда в одних руках сосредоточена огромная власть. Будь то президент, председатель райисполкома или простой майор НКВД.

- Вот скажи честно: у тебя ведь много власти. Часто ты ей злоупотребляешь?

-- У меня, как и у любого моего коллеги, власти гораздо больше, чем ее было у первого секретаря райкома. Меня втихую называют "неправильным чиновником": взяток не беру, в аппаратные игры не играю. Короче, изрядно нарушаю неписанные законы вертикали. И не потому, что боюсь тюрьмы. Ведь в нее гораздо легче угодить, будучи "белой вороной". Просто у меня принцип: не идти против народа. Против системы можно. Меня "менты" ведь почему не любят? Я же на них все время наезжаю. Они мне свои показатели подсовывают, а я их упрекаю, что хулиганов не ловят, не упреждают многие преступления. Был в Европе: там полиции на улицах не видно, но если что случается, она тут как тут. А у нас могут человека резать в центре города, за 300 метров от РОВД, и никого... Так же и по другим делам. Недавно Лагапов телеграмму прислал: увеличить поголовье коров. Вся область отчиталась о выполнении. Один я не выполнил. Меня губернатор на ковер вызывал: почему тянешь назад весь регион? А я ему весь алгоритм тут же на стол выложил: как липовые отчеты пишутся. И чего стоят эти "головы". Во многих хозяйствах они приносят одни убытки. Мы же не требуем от председателей СПК поголовья ради поголовья, центнеры ради центнеров. Прибыль - вот главное звено.

И при социализме, и при капитализме - как ни крути. Чего еще не хватает нашей власти, это здравого смысла. Все построено на какой-то виртуальной реальности. Виртуальная Беларусь, напоминающая огромный лабиринт, из которого есть только один выход. Все его видят, но упорно обходят стороной, ибо боятся перемен, как огня. Перемены могут разбить скорлупу, в которой так удобно находиться. Вот мы и ходим по длинному узкому лабиринту, со скорлупой на шее.

- Демократ ты, однако, - заметил отец, поглаживая седую шевелюру, и после небольшой паузы продолжил.- А может, все дело в ментальности? Ну, не готовы мы к другой жизни, более цивилизованной. Значит, не пришло еще наше время.

- А оно и не придет. Если мы будем молча созерцать все происходящее, не делая никаких попыток к сопротивлению.

- Мы - это кто? Ты, что ли, станешь сопротивляться? Так тебя быстро прижмут к стенке.

- Знаю. Хотя и пытаюсь в меру возможного. Но я тебе откровенно скажу, отец. Ни ваше, ни даже наше поколение уже не способно что-либо кардинально изменить. Кроме отдельных его представителей. Надежда теперь только на молодежь. Их разум еще не затуманен всевозможными догмами, в их душах больше романтики, а в глазах - больше смелости и решительности. И главное - они могут общаться со сверстниками из Европы, где жизнь тоже далека от идеальной, но более приближена к ценностям свободы и справедливости. Там общество контролирует власть, а не наоборот. Наверное, ты отчасти прав: мы не достигли еще столь высокого уровня развития, чтобы люди были способны контролировать работу чиновников. Но надо стремиться. Иначе мы никогда не выйдем из этого прожженного удушливого лабиринта. Никогда не сможем жить нормальной полноценной жизнью. Поверь, что ни я один так думаю. Так думают многие. Но скорлупа не пропускает мысли через себя, не дает им материализоваться.

Василий Никифорович снова помолчал минутку, вдохнул ноздрями глоток свежего воздуха, потом медленно произнес фразу, которая пришлась Евгению явно по душе:

- Помнится, Моисей водил свой народ по пустыне сорок лет. Пустыня для евреев тоже была своеобразным лабиринтом. Но вышли же наконец... На все нужно время, сынок. Исторически мы должны созреть для перемен. Первый заход, в 1991-ом, оказался, как видишь, неудачным. Значит, неизбежно будет второй. Может, я уже не доживу. Ты должен дожить. Дарья - тем более. Ее поколение станет главной движущей силой перемен. В этом твоя правда.

Сентябрь встречал студентов БНУ пушистыми утренними туманами и слегка подкрашенными фасадами общежитий. Внутри "общага", как всегда в это время, напоминала гигантский муравейник. Уставшие от общения и привычной суеты студенты перемещались по длинным коридорам с сумками, тазиками, швабрами, излучая такое количество энергии, от которого могли бы сами по себе загораться лампочки во всех комнатах. Дружный и отнюдь не дежурный хохот, выплескивающийся из немых стен, вносил в общую картину оживления колоссальную порцию жизнеутверждающего начала.

И трудно было поверить в то, что еще пару дней назад здесь, в этих стенах, царила почти гробовая тишина, лишь изредка нарушаемая седовласыми вахтершами, живо обсуждающими последнюю серию очередного телевизионного "мыла".

Даша была рада вновь увидеть своих подруг - Настю и Оксану, с которыми она три года прожила в одной комнате. У них за это время выработалась четкая традиция - отмечать начало учебного года сладким чаепитием. И даже Оксанка, немного пухленькая и потому бредившая всевозможными диетами, не могла удержаться, чтобы не отведать Дашиных пирожных с ванильным кремом. За чаем они разговаривали порой до утра и сонными шли потом на лекции. Так было и на этот раз.

Самой разговорчивой была Анастасия. Она неустанно щебетала, рассказывая о своем ухажере, с которым они провели две недели на море. Оксана обычно никогда не останавливала подругу, и это рано или поздно приходилось делать Даше. Ведь ей тоже хотелось поделиться чем-нибудь свеженьким. К тому же заставить себя все время слушать она могла только, когда шла на какое-нибудь журналистское задание. После того, как обмен воспоминаниями был закончен, беседа плавно перетекала в сферу последних новинок моды и музыкальных пристрастий. Впрочем, последние у девчонок были абсолютно разными: Настя была ближе к рэпу, Оксана предпочитала лирическую музыку, а Дарье больше нравилась классика.

Потом, ближе к ночи, разговор неизбежно заходил о журналистике. В этом смысле уже Даша была самой активной. Еще на третьем курсе она сотрудничала с тремя изданиями и участвовала в съемках двух телевизионных программ. Причем, старалась задействовать себя не только на информационном поле (как чаще всего это делали студенты журфака), но работать над более серьезными темами. Свое будущее в журналистике она видела именно таким: находить острые темы и стараться раскрыть их с разных сторон - только так можно было по-настоящему оттачивать перо, совершенствоваться и находится в постоянном творческом поиске.

Летом она прорабатывала тему дедовщины в армии. Беседовала с парнями, уже отслужившими службу, теми, кто только собирался надеть военную форму, с психологами и старшими офицерами. Хотелось собрать как можно больше мнений, суждений, чтобы потом все это сопоставить и сделать определенные выводы. Они оказались несколько неожиданными, хотя в целом отвечающими логике. Дедовщина, как следовало из сделанных Дашей заключений, - не есть чисто армейское явление. Это скорее образ мышления и поведения значительной части общества, который, увы, закладывается еще со школьной скамьи. Смысл в том, что кто-то непременно должен быть унижен, чтобы потом унижать других. Каждый новобранец, которого унижают "деды", мечтает о том дне, когда он "состарится" и получит "право" унижать других. И неважно, что его били и оскорбляли Иван и Петр, а он будет вымещать обиду на Николае и Семене. Главное, что и последние испытают то, что пришлось пережить ему. Он возрадуется, ему полегчает. А его обидчики пусть находят потом своих жертв, и так до бесконечности. Разорвать сей порочный круг, не реформируя общественные отношения сложно, практически невозможно. Общество, будто пораженное вирусом садомазохизма, запрограммировано на взаимоунижение. И, к сожалению, очень многими, если не сказать, большинством, такое положение дел считается нормальным, естественным и закономерным.

После того, как Даша поделилась своими мыслями с подругами по общежитию, Оксана тут же начала рассказывать историю, приключившуюся совсем недавно с ее младшим братом Дмитрием. В школе он, щупленький, но неуступчивый, зачастую был мишенью для обидчиков: пацаны жестоко избивали его за то, что тот отказывался мыть за них класс, давать деньги на сигареты. Учителя смотрели на это сквозь пальцы, что окончательно развязало руки обидчикам. Однажды Диму избили так, что он попал в больницу. Но и на этом его страдания не прекратились. И только после того, как мать буквально вытащила сына из петли и перевела в другую школу, жизнь мальчика более-менее нормализовалась. Полгода назад Дмитрия призвали в армию. И там история повторилась: парню снова доставалось от старших "товарищей". Тогда он не стал дожидаться худшего и потребовал от командира роты исключить неуставные отношения. Нетрудно догадаться, что после этого Димина армейская жизнь стала совсем невыносимой. Он вынужден был самовольно оставить часть, но не поехал домой и не кинулся в бега. Нет, он направился прямо в Министерство обороны, параллельно направил письмо в Конституционный суд, где четко изложил суть проблемы. "Я, рядовой Григорьев, призванный в соответствии с законом РБ на срочную военную службу, рассматривающий ее как долг каждого мужчины перед Родиной, вправе рассчитывать на то, чтобы проходить службу в нормальных человеческих условиях, гарантированных мне Конституцией и нашими законами. И пока государство в лице командного состава ВЧ не может обеспечить порядок и соблюдение воинской дисциплины в соответствии с уставом, считаю себя свободным от несения воинской службы".

- Молодец, побольше бы таких смелых и решительных, бросающих вызов рабской психологии большинства, - заметила Настя.- Ну, и чем все закончилось? Оксанка, не тяни.

- Да ничем. Диму в другую часть перевели. Никого не наказали. Ответ начальства был знаете, каким: "его же не убили, и в больнице он не лежал"... Но самое обидное, что и в другой части над братом издеваются. Он мне об этом намекает в письмах, просит маме не говорить, чтобы не расстраивать. А я потом ночью не сплю, все время думаю, как он там.

- Вот сволочи, - не выдержала Настя.- Наверняка им установку дали прессовать парня. Чтобы потом заявить во всеуслышание: мол, видите, каков он, правдоискатель - и там не ужился, и здесь ему не в кайф. Дашка, давай поедем в эту часть, представимся, что мы из газеты "Белорусская правда"", потом материалец забомбим на всю страну. Надо таких на чистую воду выводить.

- Если Оксана не будет против.

- Оксанка, ты же не против, правда, - скорее утвердительно ответила Настя, глядя на сестру пострадавшего от "дедовщины" солдата. Та в ответ неуверенно пожала плечами:

- Ну, если это пойдет на пользу, тогда да...

В первый же день учебы весь журфак собрали на встречу с руководством деканата. Перед ними, как обычно, выступила Тамара Юрьевна - замдекана по идеологической и воспитательной работе. Большинству студентов она никогда не нравилась из-за своей непробиваемой тупости и стремления выслужиться перед начальством. Слушать ее без иронии было попросту невозможно. Ибо говорила Тамара Юрьевна не иначе, как хорошо заученными штампами. Вот и на сей раз выдала очередной "шедевр" высоко поднятой бюрократической мысли:

- Все вы знаете, что вскоре нашу страну ожидает весьма важная политическая кампания - выборы президента нашего государства. Думаю, уверена, ни у кого не вызывает сомнений, что наша молодежь, мудрая и взвешенная, не находящаяся в плену навязываемых ей западными пропагандистами мифов, в подавляющем большинстве поддержит проводимый в стране курс на построение сильной и процветающей Беларуси - государства для народа. Исход предстоящих выборов вполне предсказуем, и он станет еще одним подтверждением необычайной мудрости нашего народа, который никогда не поддается на провокации некоторых "радетелей" о "демократии". В этой связи хотела бы обратить ваше особое внимание, что все попытки помешать свободному волеизъявлению нашего народа, дестабилизировать обстановку в стране будут жестко пресекаться предназначенными для этого органами. Прошу вас относиться ко всему сказанному со всей ответственностью и со всей серьезностью, ни в коем не случае не поддаваться на провокации, не давать втянуть себя в горнило политической борьбы. Поймите, что вас просто хотят использовать отдельные политические лидеры так называемой оппозиции, бросить в эту мясорубку. Это им нужна конфронтация, чтобы заявить о себе в очередной раз. Они не могут тихо и спокойно признать свое поражение, как это делается во всех цивилизованных странах. Им, видите ли, нужна революция. А вам нужна сильная и процветающая Беларусь, в которой вы могли бы спокойно учиться, а затем спокойно работать, создавать семью и растить детей - для этого тоже государство создает все условия.

Журфаковцы слушали, вернее, делали вид, что слушали замдекана молча. В конце один из них, пятикурсник Олег Иваненко, не выдержал, чтобы не задать парочку вопросов:

- Скажите, правильно ли я понял, что государство для народа мы только начинаем строить, а до этого у нас было государство для зверей? И если, как вы говорите, исход предстоящих выборов ясен, то не лучше ли их вообще отменить, а вырученные деньги отдать пенсионерам и малоимущим?

Будущие журналисты давно знали Иваненко, как заправского остряка, никогда не лезшего за словом в карман. Но такое откровенное "фе" в адрес одного из руководителей деканата - что-то из ряда вон... Как бы это не стоило Олегу диплома - подумали многие в аудитории, которая спустя миг погрузилась в тишину, похожую на тишину ожидания бури. В ответ Тамара Юрьевна что-то промямлила, но было заметно, как по ее лицу пробежала суровая гримаса раздражения. Казалось, она уже никогда не простит Олегу его дерзкой иронии. А если брать в расчет ее приверженность режиму и наличие мужа-сотрудника органов безопасности... Словом, перспективы Олега Иваненко попасть под колпак вырисовывались довольно отчетливо. Тем более, что за ним давно тянулся неприкрытый шлейф участника оппозиционных акций. Да и мысли его звучали отнюдь не в унисон генеральной линии.

Студенты, да и большинство преподавателей уважали Олега за честность и твердость убеждений. Он всегда старался говорить то, что думал, хотя отлично знал: подобная откровенность нынче не в почете. В среде наиболее близких друзей и однокурсников Олега зачастую называли "Орлом". И надо сказать, что это прозвище очень даже подходило ему. Высокий покатый лоб, маленькая пушистая бородка и насквозь орлиный взгляд выдавали в нем героя, признанного лидера молодежи. А его умение красиво и убедительно говорить, непременно используя юмор, подкупали и парней, и, особенно, девчонок, многие из которых просто мечтали о таком рыцаре. Впрочем, Олег, имевший, надо полагать, широкое право выбора, воспользовался им по своему разумению. Год назад он стал ухаживать за Катей Лицевич - той самой Дашиной подругой, что гостила у нее этим летом.

Вечером девушки пришли к Олегу, чтобы вытащить его на прогулку. Он был дома один. На письменном столе Даша увидела целую кипу газет, запрещенных к печати в Беларуси, и море всевозможной бело-красно-белой атрибутики также запрещенной организации "Молодая Беларусь". Олег предложил посмотреть только что привезенные из-за границы наклейки с "антипрезидентскими" лозунгами (Слова "Радзiма" и "Свабода" встречались в них чаще всего), а сам вышел на минуту, чтобы заварить кофе. "Он очень увлечен своим делом. Откровенно говоря, я боюсь за него, но понимаю, что по-другому нельзя", - мимоходом заметила Катя. Когда свежезаваренный кофе уже излучал свой неповторимый аромат, а все трое сидели на кухне за небольшим круглым столиком, Олег вдруг неожиданно спросил:

- Ну что, Дарья, как ты смотришь на счет своего участия в деятельности нашей организации?

- Право, не знаю. Честно скажу, для меня это так нежданно-негаданно...

- Да, я понимаю. У тебя ведь отец - вертикальщик. Но я не настаиваю. Хотя знаю, что душой ты уже давно с нами. Просто, пойми: сейчас не время отсиживаться. Если не мы, кто же еще выведет страну из плена тоталитарного прошлого. Лагапов с его авторитарным, полукриминальным режимом?... Ты прости, если я тебя обидел. Но над моим предложением все же подумай.

- Нет, ты меня нисколько не обидел. Что касается моего отца, то у нас с ним полное взаимопонимание. В том числе, и в политических делах. Просто у меня опыта маловато. Точнее, его нет вовсе. Не знаю, смогу ли принести вам реальную пользу - немного смущенно заметила Даша.

- А ты с Катюшей поговори. Она у нас тоже в новичках ходит. Да, собственно, от тебя сперва многого и не потребуется. Но впереди выборы, и всем нам, кто неравнодушен к судьбе страны, предстоит серьезно поработать.- Олег слегка улыбнулся, пристально охватив Дашу своим коронным, окрыляющим взглядом. Катя в этот момент молча, опустив голову, помешивала кофе в чашке. Казалось, что она целиком погружена в собственные мысли.

- Олег, скажи откровенно, у нас возможно нечто подобное на киевский майдан?- спросила Даша.

- Честно отвечу: в ближайшее время вряд ли. У нас ситуация несколько отличается от украинской. Силы власти и оппозиции слишком неравны. Это во-первых. Во-вторых, значительная часть людей все еще готова голосовать за Лагапова, даже, если представить себе, что выборы будут честными и справедливыми. Наша задача: А - постараться их переубедить, Б - по возможности добиваться мобилизации демократически настроенных общественных сил на противодействие фальсификациям. То, что они будут, сомнений не вызывает.

-- А кто будет главной альтернативой Лагапову?

- Скорее всего, Маркевич. Впрочем, возможны и иные варианты. Все определит конгресс, он пройдет в октябре.

- Так значит, шансов сместить Лагапова немного.

- Думаю, нет. Точнее сказать, они просто призрачны. Наша главная задача на данном этапе - использовать предстоящие выборы, чтобы разбудить общество. Заставить его поверить в свои силы, показать альтернативные пути развития. Конечно, нам наверняка не удастся достучаться до каждого. Переубедить многих людей практически нереально. Но рассказать им правду о том, что происходит в стране, правду, которую от них всячески скрывают, - в этом наша святая обязанность. Это с одной стороны. А с другой, - Олег слегка улыбнулся, чем-то напоминая улыбку очарованного странника, - мы должны показать власти, что общество далеко уже не тот совковый монолит, который она видит в нем. В обществе есть люди, готовые не молчать, подобно сусликам, зашившимся в норе, а смело бросить вызов Системе. Конечно, нас будут прессовать, загонять в угол, затыкать рот дубинками. Я и уже Кате говорил, и от тебя, Даша, не хочу скрывать. Участие в работе "Молодой Беларуси" - не членство в СРМ. Здесь не сулят высоких должностей и не раздают никаких благ. Но каждый день мы фактически находимся под зорким оком КНБ и милиции. Часть из нас отбывает сроки за несовершенные преступления. А в период предвыборной кампании наезды на нас станут куда более жесткими. Поэтому подумай хорошо, прежде чем согласиться. Мы ведь в любом случае останемся друзьями.

Олег говорил, как всегда, ярко и убедительно, съедая последние Дашины сомнения. Ее настолько овладело чувство сопричастности с идеями свободы, борьбы за правду и справедливость, что ответить "нет" означало... даже не струсить, а просто уйти от своей исторической роли. Идеи, о которых говорил Олег, и раньше не казались Даше чем-то эфемерным, лишенным смысла, оторванным от жизни. Но теперь она еще больше укрепилась в своем желании сделать что-нибудь такое, что помогло бы их поскорее материализовать. Даже, если для этого потребуется пойти на некоторые лишения, претерпеть жестокое давление со стороны правящего режима, она готова и на это. Единственное, что останавливало, ее - мысли об отце. Как она сможет ему объяснит? А главное - как это отразится на нем самом и на маме - двух самых близких ей людях. Этот вопрос волновал ее больше всего. И она решила не давать Олегу окончательный ответ. Обещала подумать. Хотя в душе отлично понимала, что, скорее всего, скажет ему "Да".

В офис к Андрею Даша зашла в конце рабочего дня. Собственно, для него этот самый день только начинался в районе шести. Сидя за компьютером и ублажая себя очередной чашкой крепкого ароматного кофе, начинающий юрист Паньковский изучал разные документы, связанные с уголовным правом. Устав от нудного чтения кодекса, он то и дело выводил себя на виртуальную полосу знакомств в Интернете и слал сообщение первой попавшейся красавице с одного из своих электронных адресов. Андрею пришлось прервать это занятие на полуслове, как только отворилась дверь кабинета, и в него вошла взволнованная Дарья.

- Что-то случилось? - спросил он, давая понять, что умеет читать с лица.

-- На нас наезжают. Представляешь, в деканате стало известно о связях многих студентов с "младобелорусами". Нас стали вызывать по одному в деканат допрашивать в присутствии посторонних. Меня целый час допытывали, кто из моих знакомых замешан в политической деятельности, либо сотрудничает с представителями оппозиции.

- Ты, конечно, как партизанка, никого не выдала.

- Ясный факт. Я же еще не спятила. Но они вели себя очень вызывающе. Деканша грозилась, если что, из общаги выселить. Оксанку так запугали, она со страху согласилась вступить в СРМ. А Олегом Иваненко, говорят, КНБ занимается.

Андрей, не отрываясь от компьютера, задал дежурный вопрос, который почти всегда задавал знакомым и друзьям, приходившим к нему в офис:

- Хочешь кофе?

Его недопитая давно остывшая чашка стояла возле монитора и излучала едва уловимый запах кофейных зерен. Он никогда не допивал ее до конца, предпочитая вдыхать свежий аромат только что заваренного напитка.

- Нет, спасибо, - ответила Даша, привычно окинув взглядом светло-зеленые безмолвные стены. Андрей наконец соизволил оторваться от экрана и после некоторой паузы произнес:

- Ты играешь с огнем, милая. Неужели ты не понимаешь, что по мере приближения выборов власть будет закручивать гайки еще сильнее. И основной удар направит как раз на молодежь, в особенности, студентов. Именно в вас она видит наибольшую опасность для себя. Сейчас лучше просто переждать это сложное время, не ввязываясь ни в какие антиправительственные действия. Тем более, все они заранее обречены на неудачу.

- Странно это слышать от тебя. Ведь еще совсем недавно ты говорил о том, что этот режим преступен, что его необходимо как можно скорее свергнуть, потому что сам он никогда не отдаст власть законным путем. Куда же подевалась твоя революционная риторика?

- Да никуда она не подевалась. Я и сегодня являюсь таким же противником действующего президента, как и три года назад. Но я реалист. Может быть, со временем во мне стало меньше наивности и больше здравого смысла. И я прекрасно отдаю себе отчет, что можно реально достигнуть в обозримом будущем, а чего нельзя. И, соответственно, не вижу смысла тратить жизнь на войну с ветряными мельницами.
- Значит, ты хочешь сказать, что правление Лагапова продлится довольно долго, и нечего, мол, высовываться, лучше сидеть и молчать, ждать, пока само что-то изменится. Но если все будут молчать, следуя твоей логике, то ничего вообще не изменится. Даже через сто лет.

- Ну, это ты зря. Сто лет Лагапов не проживет, - иронично усмехнулся Андрей.

-- Он не проживет. Так же, как и мы с тобой. Но ему на смену придут другие. Послушай, я не хочу, чтобы мои дети жили при диктатуре. Да и сама хотела бы видеть свою страну свободной и уважаемой в мире.

- Я тоже, поверь. Но есть вещи, которые мы, к сожалению, изменить пока не в силах. Может быть, ты знакома с таким термином, как исторический детерминизм. Смысл его в том, что в мировой истории все происходит циклично и последовательно, все события имеют определенную закономерность. Вот, например. В России в начале позапрошлого века были декабристы. Выходцы из дворян, между прочим, которые хотели отменить крепостное право и ограничить власть царя парламентским правлением. Ради этого даже устроили восстание, которое царь жестоко подавил, а пятерых лидеров революционной организации отправил на эшафот. Что в итоге? Крепостное право все равно вскоре отменили. Но не потому, что царь вдруг вспомнил о борьбе декабристов за правое дело. Просто для этого настал исторический момент.

- А в результате страна еще полвека плелась в хвосте у всей Европы. И, быть может, этих пятидесяти лет как раз и не хватило для того, чтобы ликвидировать экономическую отсталость.

- Теперь возьмем следующий момент. Декабристы, во всяком случае, многие из них, хотели еще ввести в России конституцию, то бишь ограничить царское самодержавие. Этот момент тоже в конце концов наступил, в период революции 1905-1907 годов. Но ведь он не принес России ничего хорошего. В результате очередной революции монархия пала - казалось, сбылась мечта всех демократов, вот теперь наступит всеобщее счастье. А что в итоге? - гражданская война и десятилетия большевистской диктатуры, унесшей миллионы человеческих жизней.

- Следовательно, вывод таков: нацепи на грудь СРМ-овский значок, делай, что тебе говорят, а свое мнение оставь при себе, до лучших времен.

- Но Даша. Я же не призываю тебя вступать в этот чертов СРМ. Но советую быть более осторожной. Для твоего же блага. Пойми, сейчас не время заниматься активной политической деятельностью. Ты можешь обсуждать со мной или с друзьями какие-то вопросы, касающиеся работы президента, правительства и тому подобное. Никто же тебе не возбраняет дискутировать. Хотя в сталинские времена, между прочим, даже за одно неосторожное слово можно было на 25 лет угодить на Колыму. Но ненужно примерять на себя образ революционерки. Никакой революции в нашей стране в ближайшее время не будет. Даже в миниатюре. Но свою репутацию ты можешь очень сильно подпортить. И будешь потом выдавать героико-патетические эссе о том, как пару сотен отважных Дон-Кихотов, выбрав из своей среды белорусского Че Гевару и проникшись идеями свободы, пытались покончить с последней диктатурой Европы. Может быть, вам даже поставят памятник где-нибудь на Елисейских полях, и он будет вызывать неподдельный интерес у туристов из стран СНГ. А твои сверстники, которые сейчас поют осанну режиму под красно-зелеными флажками СРМ, в это время будут делать карьеру и зарабатывать деньги, чтобы потом, выехав за пределы страны, подальше от ненавистного диктатора, устраивать новую жизнь на берегу Женевского озера...Разве я не прав?

- Что ж, Андрюша. Логика твоих долгих рассуждений мне абсолютно понятна. Твой смысл жизни, напоминающий бомбоубежище, несколько отличается от моего. Может, я излишне романтик, может, не разбираюсь во многих вещах. Но я хотела бы жить в соответствии со своими принципами, быть честной, прежде всего, перед собой.

Да, конечно, это твое право. Я нисколько не пытаюсь у тебя его отнять. Просто хочу немного опустить тебя на грешную землю. Подумай о себе. А если не о себе, то хотя бы освоих родителях. Об отце, которого ты наверняка очень сильно любишь. Ведь он, как никто другой из твоих близких, может сильно пострадать из-за твоего упрямства. Неужели ты не понимаешь простых вещей?

- Все я хорошо понимаю. Прошу тебя, Андрей. Давай больше не будем говорить о политике и моем гипотетическом участии в ней. У нас гораздо больше поводов поговорить о любви - о самом утреннем из чувств.

- Да, ты права. О любви у нас получается говорить гораздо лучше, а главное, приятней для нас обоих. Как ты смотришь на то, чтобы нам сходить в театр, или побродить по какому-нибудь скверу, где бы давно не были? Или просто посидеть в уютном кафе неподалеку.

- Вот здесь я согласна со всем, что ты предложишь. Ты же знаешь, я не привередлива. Только мы договорились: ни слова о политике...

Даша не могла не заметить перемен в поведении Андрея. После лета его как будто подменили. Куда-то исчезла с лица бархатистая светлая улыбка. Так же, как и мягкий пушистый голос: Даша всегда мысленно сравнивала его с переливами водопада. Теперь же глаза Андрея все больше выдавали железное равнодушие, которое он неумело скрывал под маской эрудиции и блестящего интеллекта. Да и звонить он стал гораздо реже. А сами эти звонки носили скорее дежурный характер: "Как дела? Что делаешь?" Всякий раз, когда она пыталась вызвать его на откровенный разговор в надежде понять причину столь резких перемен, Андрей лишь скупо пожимал плечами, неизменно отвечая что-то вроде "тебе показалось" или "я просто немного устал". Но обмануть Дашину интуицию было сложно. И она, всякий раз приходя в общежитие после встречи с любимым, долго и упорно гадала вместе с девчонками, что же произошло на самом деле. Как-то раз Настя, которую несколько утомили эти разговоры по вечерам об одном и том же, прямо спросила подругу:

- Он тебе секс предлагал?

- Напрямую нет, но... вообще-то намекал,- ответила Душа смущенно.

- И ты, конечно же, ему отказала.

- Ну да. Я же не могу поступать, как последняя шлюха. Всему свое время.

- Так что же ты теперь ходишь и хнычешь? Мужчины прежде всего самцы, они этого хотят. А романтическая любовь, ужин при свечах... - дело десятое. Неужели ты до сих пор так ничего и не поняла?

- Но он не такой, Настя. Для него любовь - не только постель. Я же его лучше знаю.

- Ни черта ты не знаешь и знать не хочешь. Я его всего-то два раза видела и могу определенно сказать: математик до мозга костей. Он все считает. Такие романтиками не могут быть по определению. Он просто задурил тебе голову, а ты у него наверняка не одна. Менск большой город - поди проверь, кого он еще успел охмурить.

Видя, что Даша совсем расстроилась и вот-вот выпустит слезу, Настя принялась ее успокаивать, положив руку на плечо:

- Не обижайся на меня. Я не хотела тебя обидеть. Просто хочу снять с твоих глаз розовые очки, сквозь которые ты, к сожалению, не видишь истины. У меня была похожая ситуация. Но главное - вовремя успеть из нее выскочить, понимаешь. Если ты хочешь строить свою любовь по совести и чести, тебе лучше с ним расстаться. Но я не призываю тебя сделать это сегодня или завтра. Будет лучше, когда ты сама для этого созреешь, все осмыслишь и сделаешь свой выбор самостоятельно.

На следующий день, после занятий, Даша опять отправилась к Андрею. Он, сидел, как обычно, уставившись в монитор, а рядом на столе стояла наполненная до верха чашка кофе. Только глаза его непривычно блестели всеми цветами радуги, как у ребенка, впервые увидевшего новую игрушку. Впечатление было такое, словно Андрей только что выиграл в казино большую сумму денег и уже мысленно планировал, на что он ее потратит.

- Привет, любимый. Кажется, ты сегодня в приподнятом настроении. Можно узнать причину? - с ходу выпалила Дарья.

- Да. У нас с тобой есть неплохой шанс в один день разжиться большими деньгами.

- Это каким же образом?

- Мне тут одно дельце подсуетили. Смысл его в следующем: у одного бизнесмена умер 10-летний сын, явно по вине медиков. Моя задача - доказать это в суде, чтобы тот удовлетворил иск бизнесмена на общую сумму 50 миллионов рублей. Для него это дело чести, деньги как бы не главное. Мы с ним договорились, что в случае удовлетворения иска 20 процентов, то есть 10 миллионов, я получу на руки. А ты сможешь красиво это все расписать, поярче, отослать во все газеты и получить бешенный гонорар. Заодно продвинешь себя в каком-нибудь популярном издании.

- Но я не хочу делать себе имя, тем более, деньги, на чужом горе. И тебе не советую.

- Что значит, не советую? Ты хочешь, чтобы мы летом поехали куда-нибудь отдохнуть? Но для этого я должен заработать денег, и как можно больше.

- Не по-христиански это, Андрей, - сурово ответила Даша.

- Ты же не ходишь в церковь.

- Да причем здесь, хожу, не хожу. Бог ведь он в душе. Трудно жить без веры. Во всяком случае, я так считаю.

-- Послушай, Даша. Что-то я тебя не совсем понимаю, - Андрей наконец оторвал свой игривый взгляд от монитора, но направил его не на Дашу, а куда-то вверх. Его глаза колючими искорками бегали по потолку, мерцая в унисон электролампочкам. - Я же не предлагаю тебе пойти и ограбить магазин. Для того человеку и даны разум и интеллект, чтобы не допустить его превращения в злодея. Главное - не переступать эту грань. Во всем остальном каждый из нас свободен. И вовсе не обязан согласовывать свои действия с какими-то сверхъестественными силами, которых и в природе-то не существует. Все это пережитки старых, давно отживших истин, которые мною никогда не воспринимались всерьез. Делать карьеру, зарабатывая деньги, мы лишь удовлетворяем наши естественные потребности в пище, жилье, отдыхе. И ненужно этого стыдиться, если, конечно, ты не нарушаешь законы.

- Ладно, юрист. Нет у меня большого желания снова вступать с тобой в философские диспуты. Давай лучше пойдем, немного прогуляемся, - сухо ответила Даша.

Давай, только недолго. Мне нужно изучить дело. Наверняка на это уйдет вся ночь - по-деловому ответил Паньковский.

Прогулка нисколько не уменьшила Дашиных сомнений. Скорее, наоборот, лишь добавила в ее душе смятения. Она уже не знала, кому больше верить: видимому охлаждению со стороны Андрея, подкрепляемому советами Насти, или его, Андрея, сладким признаниям в вечной и непорочной любви. При этом Даша ловила себя на мысли, что верить услышанному во всех сферах жизни становится с каждым днем все труднее.

VII

Менск праздновал очередной день города. Как всегда, торжественно и пышно, с морем пива, шашлыков и всякого горячительного. Словно грибы, повырастали посреди бетонного аквариума многочисленные сценические площадки, на которых выступали фольклорные коллективы в национальных костюмах. В промежутках между ними выходили голопузые певицы, ублажавшие изрядно разогретую публику тупыми движениями различных частей тела под плохо скрываемую фонограмму.

- Кондово все это, - заметил Андрей, когда они с Дашей прогуливались по набережной Свислочи.- Ни вкуса, ни фантазии.

- Молодежи, однако, нравится, - заметила Дарья.

- Да, ей нравится ловить драйв с банкой пива в руке, которую потом можно бросить на тротуар, не рискуя быть оштрафованным. Для многих это проявление свободы и высшей справедливости.

Не иначе, как в подтверждение сказанного, кто-то из проходящей мимо компашки выбросил опустошенную жестянку, и она звонко покатилась по разноцветной тротуарной плитке. Еще спустя пару часов сотни таких же пивных резервуаров разлетались по столичному мегаполису. Они будто становились символом уходящего праздника, его визитной карточкой. Как и тысячи молодых людей под градусом, бродящих группами и сопровождающих себя маловразумительными возгласами и колоритным повизгиванием.
Чем ближе к завершению праздничного действа, тем меньше на лицах горожан блестели улыбки, зато повсюду слышалась тупая пьяная брань. Порою любопытно было наблюдать, как молодой, на лысо выбритый кореш, выползающий из такого же пузатого сверкающего "буммера", узнавал от своей "крутой" спутницы о том, что он, оказывается, "козел" - причем, параллельно об этом узнавали сотни прохожих.

Даша вспомнила, как во время празднования Дня независимости неподалеку от Дворца спорта возникла массовая драка. Три десятка молодых людей, в основном, подростки, минут сорок рьяно молотили друг другу на глазах у менчан, которые, в большинстве своем, оставались равнодушными к происходящему. Они с подругами тогда и вызвали милицию. Стражи порядка приехали, когда кулачный бой уже подходил к своему логическому завершению с большим количеством фингалов и прочих травм. Казалось, что они даже не слишком старались разнять противоборствующие стороны.

- Теперь ты понимаешь, что никакой революции у нас в ближайшее время не произойдет?- неожиданно спросил Андрей после того, как Даша поделилась с ним воспоминаниями о недавних событиях.

- Да. Что-то, а митинги наша доблестная милиция разгоняет с куда большим упорством, нежели банальную драку. Наверное, им этот труд хорошо оплачивается.

- Но я не это имел в виду. Ты видишь, как много в обществе равнодушных. Большинству абсолютно до лампочки, что там будет происходить наверху. Пусть хоть триста раз нарушают законы и конституцию, если их это напрямую не касается. В том и сила режима, когда народ безмолвствует. Ты же сама видишь, что людям нужно: хлеба и зрелищ. Или, выражаясь по народному, "чарку да шкварку". И власть это с лихвой обеспечивает. А если кто-то себе лбы порасшибает, так даже лучше: энергия молодежи уйдет в синяки, а не будет потрачена на политику.

Нетрезвое сообщество разгулялось, заполоняя собой все большее пространство у реки. Агрессивно-веселая масса молодых белорусов, освободившиеся от желания думать, разливалась шумным потоком по оживленной улице Богдановича, у Троицкого предместья. До салюта оставалось часа два, и многие уже не знали, куда себя деть. В ожидании кульминации праздника они рассаживались на газонах, лениво покуривая и попивая пивко. Неприятный запах сигаретного дыма перемешался с воздухом.

- Давай уйдем отсюда, - предложила Даша, не в силах больше смотреть на то, как испоганили праздник.

- Да. Подальше от этого сброда, - согласился Андрей.

- Не говори так.

- Я привык называть вещи своими именами.

- Не будь снобом, не все же такие.

- Как видишь, большинство. Вот мы с тобой принадлежим к меньшинству. Которое, в основном, сидит по домам либо дорогим ресторанам. А кто-то сейчас купается в Адриатическом море и правильно делает. На запад надо ехать, к гламурным европейцам.
Чтобы жить нормальной жизнью и не видеть всего, что здесь происходит.

-- Ты опять о том же, Андрюша. Я уже говорила, что хотела бы не бежать в Европу, а принести ее сюда. Уехать ведь проще простого. Но кому-то же нужно обустраивать Беларусь, выращивать здесь европейский уголок. Мне кажется это возможно: нужно только просвещать людей, нести в общество здоровые идеи...

-- Звучит красиво, но очень далеко от реальной жизни. Нет у нас общества, Даша. Есть население, весьма и весьма разобщенное и в массе своей очень далекое от настоящих

-- европейских ценностей. А главное - невосприимчивое ни к какому обновлению. Большинство людей живут, как в скорлупе, варятся в собственном соку. И им глубоко наплевать на то, как живут в Европе. Они хотят жить так, как живут. Серо, буднично, с тяпкой в руке и граненым стаканом на столе. Желательно полным, но для этого, по нынешним временам, ненужно много вкалывать. А такие понятия, как свобода, эстетика, цивилизация, не для них. Это все равно, что показать папуасу компьютер. Он просто не будет знать, что с ним делать. Здесь никогда не будет хорошей жизни. Ни-ко-гда!

- Да не утрируй же ты. Разве те люди, которых мы с тобой знаем, разве они такие?
Менталитет, конечно, вещь упрямая, но ведь он тоже меняется. Просто мы отстаем от запада в этом плане. Ведь не безнадежно, - не унималась Дарья.

- Считай, что безнадежно. Но дело даже не в экономической либо культурной отсталости. Просто мы другие. Понимаешь, дру-ги-е. Нам, то бишь большинству, ненужно многое из того, во что свято верят европейцы и американцы. Мы по уши погрязли в болоте, и солидарны с властью в том, чтобы сидеть в нем еще двести лет. А тем, кто хочет высунуться, вроде тебя, дают оглоблей по голове, с молчаливого согласия большинства. Прости за откровенность, но это так.

Даша снова хотела возразить Андрею, но что-то ее остановило. Они едва успели свернуть в Купаловский сквер и увидели перед собой хорошо знакомую картину. На скамье, недалеко от памятника великому песняру, приютились трое краснолицых мужчин, в засаленных трико и шлепанцах на босу ногу. Рядом с ними стояла опорожненная на две трети бутылочка "червивки", а территория возле скамейки была сплошь усеяна семечной шелухой. Один из сидящих, в сероватой кепке и с широкими усами, о чем-то рассказывал, периодически матерясь и поплевывая в шелуху.

- Вот, можем подойти и спросить: господа, а вам нужна Европа? Вам нужны демократия и свобода? - съязвил Андрей.

- Хочешь, я за них отвечу?

- Интересно было бы взглянуть на их удивленные физиономии. Они-то и слов таких не слышали.

Словно, желая испытать контраст, Даша и Андрей забрели в маленькую кафешку подальше от центра и по-европейски просидели за чашкой чая весь оставшийся вечер. Они даже не видели салюта. И не хотели видеть. Ибо он теперь олицетворял собой испорченный праздник...

Организация "Молодая Беларусь" медленно, но верно набирала популярность. В отсутствие лидера, коротавшего дни "на химии", инициативу взяла на себя группа его сторонников, среди которых особенно выделялись Олег Иваненко и Платон Киреевский (последний только в этом году закончил вуз и работал программистом в небольшой столичной фирме). Эти ребята отличались стойкой убежденностью и бойцовскими характером, кроме того, считались лидерами от бога. Таких, к сожалению, немного в молодежной среде. Главной задачей они считали пополнение рядов организации, причем не чисто механическое. Важно было привлечь новых людей, разделяющих демократические ценности, из регионов, из самых низов, тех, кто знает жизнь не столько тусовочную, сколько реальную, во всех ее проявлениях. Нужно было разбудить молодежь, и таким образом вдохнуть свежую струю в деятельность всей белорусской оппозиции, которая в последнее время изрядно погрязла в межличностных раздорах и межпартийных склоках. "Если бы наши старшие товарищи вместо личных амбиций поставили на первое место интересы страны, демократии, свободы, - как было бы здорово. Мы б тогда многого достигли", - не раз повторял Олег.

На собрании, где принимали новых членов (в их числе была и Даша Стрельцова), сильное впечатление произвела молодая учительница Ирина из Новополоцка. Она взахлеб рассказывала о том, как прошел ее первый учебный год в качестве наставницы белорусского языка и литературы. И чем больше Даша слушала эту исповедь, тем больше проникалась уверенностью, что в стране что-то нужно менять.

- Когда я шла работать в школу, у меня было представление о ней, как о храме знаний, где, конечно, есть проблемы, но педагоги объединены общей целью сеять доброе, разумное, вечное. Но, к сожалению, первый год работы круто изменил мои представления и заставил о многом задуматься. Начну с того, что главным в оценке деятельности педагога со стороны администрации моей школы является не проведенный урок и в целом учебно-воспитательный процесс, а формально составленные планы, чтоб без единой закарючки, оформленная подписка на "правильные" газеты, собранные с родителей деньги на ремонт класса и другие школьные нужды. Что я успела заметить, среди педагогического коллектива немало людей, готовых в любой момент взять под козырек и выполнить любые приказы сверху. Нужно обеспечить явку на хоккей, чтобы дворец был заполнен, срывайте учеников с урока и тащите на матч - и срывают, и тащат. Наш трудовик ночами трудился над изготовлением доски почета, которая срочно понадобилась райисполкому к очередному идеологическому совещанию. Ему ни копейки не заплатили. Зато сказали прямым текстом: не сделаешь - вылетишь с работы. И это не единичный случай, когда силой власти администрация и районо держат учителей в страхе. Никакая инициатива не поощряется. Вся работа построена на приказах и языке ультиматумов: ты должен, ты обязан, попробуй только не сделать или сделать не так. Но самое обидное, что эта атмосфера страха и давления распространяется и на детей. Волей-неволей большинство учителей в таком же духе разговаривают с учащимися. И они тоже впитывают этот селекторный стиль дубинки и окрика. Вся система направлена на подавление личности, на воспитание послушных овечек, воспринимающих только язык понукания. Похоже, именно такие граждане нужны сегодняшней власти. И я очень сомневаюсь, что в других школах ситуация сильно отличается. Скорее, это явление всеобщее, имеющее, может быть, разную степень выражения.

Даше этот рассказ особенно запал в душу, поскольку ее мама тоже работала учительницей. И также нередко делилась подобными переживаниями. Правда, она, в отличие от Ирины, не бунтовала, а наоборот смирилась с общепринятым порядком вещей.
Она свято верила в то, что советская система образования являлась когда-то лучшей в мире, и от нее вовсе не нужно отказываться, а лишь немного подкорректировать с учетом времени. А нынешняя белорусская школа максимум взяла от советской. Главное - как можно больше нагрузить ребенка знаниями. Минимум творчества, максимум зубрежки. Этого Дарья не любила. В старших классах ей очень часто хотелось поспорить с учителями, особенно гуманитариями, по ряду тем. Далеко не все это приветствовали, некоторые смотрели на нее с явной укоризной. Лишь один историк Вадим Александрович Климович умел так закручивать дискуссию, что весь класс обожал и сам предмет, и учителя.

Он никогда не вступал ни в какие партии, тем более, не занимался политикой. Но по многим вопросам имел собственную точку зрения, причем, всегда мог ее четко и грамотно аргументировать. И не боялся говорить с учениками о современной жизни в Беларуси: о политике, экономике, настоящем и будущем. Когда информация об этом дошла до директора, тот намекнул: мол, нечего разлагать молодежь, настраивать ее против своего государства. На что Климович тут же нашел что возразить: если ученики во время уроков курят прямо под окнами учительской, и мы делаем вид, что не замечаем, то как прикажите называть подобные вещи? Директор сильно обиделся. И вскоре Вадиму Александровичу было объявлено о решении перевести его в другую школу. За учителя активно вступился весь 11"А", где училась Даша. Для нее это стало первым опытом "революционного" протеста. До конца учебного года Климовичу дали доработать. На выпускном он искренне благодарил ребят за проявленную смелость и настойчивость. А на следующий день сам написал заявление и ушел из сферы образования...

"Побольше было бы у нас таких людей - творческих, думающих, но не о пресловутой "чарке" и "шкварке", а о том, как обустроить Беларусь, сделать ее чище, светлее, сильнее. Ведь если мы не будем об этом думать, за нас подумают другие", - так рассуждала Дарья, возвращаясь в общежитие после собрания, на котором ее приняли в "Молодую Беларусь". Она сделала этот шаг вполне осознанно, зная, на что идет. И ей приятно было услышать от отца, к которому она накануне обращалась за советом, слова поддержки: "Решай сама, дочка. Главное, чтобы ты поступала по совести". Фактически, это был знак одобрения, и Даша очень им дорожила. Для нее это был дополнительный стимул. Хотя, проигрывая все варианты, она понимала, что даже отец, в случае чего, вряд ли сможет защитить ее от тяжелой репрессивной машины.

Осененная своими мыслями, Даша не заметила, как спустилась в переход станции метро "Московская" и оказалась перед холодным бездушным турникетом. Отдав ему на съедение очередной пластиковый жетон, она вышла на платформу и стала привычно всматриваться в лица стоящих пассажиров. Казалось, все они были похожи, как первые подснежники в лесу. И трудно было разглядеть в каждом из них нечто такое, что выдавало бы внутреннее состояние этих людей, кроме озабоченности. Даша уже не раз отмечала для себя, что в транспорте, особенно в подземном, лиц почти не видно. Преобладает лишь теневидная, безличная и почти бесчувственная масса. Она хаотично перемещается в пространстве, подобно молекулам и атомам. Окунаясь в эту волну, невольно попадаешь во власть всеобъемлющей тоски и непонятной тревоги, как селедка в бочке стрессов.

Дождавшись поезда, Даша протиснулась в последний вагон и повисла на поручне. Вагон живо нырнул в глухую темноту туннеля. Дарья остановила взгляд на девушке, вероятно, своей ровеснице, которая сидела рядом. Хрупкая на вид, хорошо одетая, в дорогих сапогах и с вычурной глянцевой сумкой. Голова у нее клонилась, точно одурманенная героином. Густо накрашенные глаза были закрыты. Растрепанные волосы еще сохраняли следы укладки, но все больше напоминали остатки неубранной в поле соломы. На подъезде к следующей станции голова девушки резко упала на грудь, и сама она медленно скатилась на пол и тут же очнулась - только для того, чтобы снова сесть на скамью и погрузиться в сон. Тучная молодая женщина, сидевшая рядом с ней, укоризненно поджала губу и направилась к выходу. Даша проехала еще пару остановок и вышла из голубого вагона, чтобы подняться на поверхность. Однако и на улице ей почти не встретились счастливые улыбающиеся лица. Только безмятежные пары влюбленных явно выделялись на фоне мрачной, отягощенной житейскими заботами массы. Их появления в людных местах было сродни ярким лепесткам, распустившимся на опушке леса, посреди долгой туманной суеты. Чтобы созерцать их на менских улицах, уже стоило выходить из дому - подумала Даша и направилась в сторону университетской "общаги".

VIII

Уехав домой на выходные, Даша уже знала, что ей предстоит непростой разговор с мамой, и морально к нему готовилась. Она не стала скрывать от нее сам факт своего участия в "Молодой Беларуси". Анна Егоровна была, как мы уже отмечали, женщиной твердых убеждений, ярой сторонницей проводимого в стране курса. И без колебаний придерживалась мысли о том, что народ белорусский еще не созрел для демократического устройства, и над ним необходима сильная властная рука, которая бы вела его к лучшей жизни. Она была убеждена, что народу нашему очень сильно повезло с лидером. Переубедить Анну Егоровну считалось делом совершенно безнадежным. Да, собственно говоря, Даша и не ставила перед собой такую задачу. Ей лишь хотелось защитить свой выбор, объяснить матери, что политически активная молодежь, к которой она теперь принадлежит, не авантюристы и не экстремисты, как об этом рассказывают по телевидению и пишут в государственной прессе. Если они и выступают против правящего режима, то лишь потому, что тот сильно тормозит развитие Беларуси. Разговор матери с дочерью и вправду получился трудным. Но проходил он в спокойном русле, без перехода на повышенные тона.

- Итак, объясни мне, пожалуйста, против чего вы собираетесь бороться? - строго спросила Анна Егоровна, когда они с Дашей остались наедине.

- Скорее не против, а за. За честные выборы, за правду, за справедливость. За то, чтобы чиновники работали для людей, а не на свой карман.

- Значит, отец твой работает на свой карман...

- Мам, ну ты же знаешь, что я не папу имею в виду. Проблема в том, что таких, как он, меньшинство. За что его и не любят многие вертикальщики.

- А ты отдаешь себе отчет в том, что, становясь на тропу борьбы, рискуешь в любой момент быть объявленной государственной преступницей? Со всеми вытекающими...

- Да, мама, - твердо, не без удовольствия, ответила Дарья. - Я уже не маленькая и все понимаю. Но разве те, кто нарушают законы, воруют бюджетные средства, кто фальсифицируют результаты выборов, разве они не преступники? Власти выгодно объявлять преступниками и судить всех, кто хоть намеком выступает против. У нас хватают на улицах ребят, одетых в майки с национальной символикой, выходящих на улицу с плакатом. Разве в свободной стране такое возможно? Почему это происходит у нас, в начале третьего тысячелетия?

-- Да, вижу, с тобой уже неплохо поработали активисты так называемой оппозиции. Власти правильно делают, что разгоняют их дубинками. Нечего народ будоражить.

- Мама, ну зачем ты так? Они нормальные ребята. Неравнодушные к судьбе страны. Думаешь, им очень хочется подставлять себя под удары дубинок. Рисковать своим будущим? И почему ты считаешь патриотами лишь тех, кто безоглядно поддерживает нынешнюю власть. А все остальные, выходит, "жулики и отморозки", как говорит Лагапов. Ведь правительство и Отечество - отнюдь не синонимы, пойми же это.

- В наше время синонимы.

- Что значит "в наше время"? Так считали во все времена, те, кто стоял у власти. И навязывали свою точку зрения обществу. Для того, чтобы показать людям свою исключительность и, тем самым, сохранить в неприкосновенности монополию на власть. Вспомни сталинские времена. В сознании людей вдалбливали мысль о Сталине как о величайшем руководителе, стоявшем на страже Родины и социализма. И лишь спустя много лет выяснилось, что это был величайший преступник, погубивший миллионы людей.

- Значит, ты хочешь сказать, что ребята из твоей организации - ангелы небесные? И именно они призваны вершить судьбу Беларуси.

- Удивляюсь тебе, мама. Весь наш разговор ты сводишь к тому, что кто-то должен прийти и изменить судьбу страны. Мы за то, чтобы каждый из нас действовал в этом направлении, в меру своих сил и возможностей. Не надо сидеть и ждать, пока кто-то придет и на блюдечке принесет лучшую жизнь. Человек должен быть свободным: в своем выборе, поступках. Вот за это мы выступаем. И после того, как со мной говорил сотрудник из органов, я убедилась, что сделала очень правильный выбор.

Мать тяжело вздохнула и покачала головой. Казалось, что ей надоел этот разговор, и она желает его прекратить, оставшись, естественно, при своем мнении. Но Анна Егоровна была не из тех, кто так быстро сдается даже в словесном поединке с собственной дочерью. Неожиданно она собралась с мыслями и выдала целую тираду, которую наверняка могла выдать любая мать, выражая одновременно беспокойство за будущее своего ребенка и свое резкое неприятие его убеждений:

- Вы - молодые - неисправимые романтики. Вам свойственно бунтовать, жить с мечтой о справедливо устроенном, идеальном обществе. Неужели ты думаешь, что, даже добившись смены власти, вы установите рай на земле? Это же верх наивности. Не одно поколение должно смениться, прежде чем мы дорастем до высокой с моральной точки зрения цивилизации. Но вы все хотите быстрых перемен. Вам невдомек, что на смену Лагапову и его команде (которые, как и все люди, безусловно, не идеальны) придут другие, гораздо чаще думающие о своем кармане, обладающие еще большими амбициями. И я не исключаю, что многие из тех, кто сегодня выходит на площадь и кричит "Долой диктатуру!", сами же поддержат будущего диктатора.

Даша смутилась и не сразу нашлась, что ответить:

- В чем-то ты права, мама. Конечно, нынешняя оппозиция неоднородна. Среди нее тоже есть люди, которые борются против режима из корыстных побуждений. С такими нам не по пути. Мы ищем свой путь, и мы его найдем.

- Да, несомненно. Вам хочется примерить на себя майку с надписью "Че Гевара". Это имя было очень популярно в странах социализма в годы моей юности. По иронии судьбы соцлагерь распался в конце 80-ых именно после череды революций. И вот теперь, похоже, новая волна. Украина, Грузия... Упаси Господь нам быть продолжением этого черного списка. Потому что ничего хорошего ни одна революция не принесла, во всяком случае, для большинства населения. Лишь одно разочарование. Поверь мне, дочка. Ты зря рискуешь собой. Тем более, что большинство граждан Беларуси поддерживает Лагапова. Значит, идти против него - идти против народа. В такой ситуации власть будет действовать очень жестко. И, если надо, не остановится ни перед чем.

- Об этом я тоже знаю. Можешь не говорить. Но я не могу пойти против совести. Тем более, когда уверена в том, что мы не делаем и не собираемся делать ничего противозаконного...

Совсем скоро Даша поняла, насколько она заблуждалась. Власть, действительно, готова была на все, чтобы обезопасить себя от возможных "сюрпризов" со стороны оппозиции, прежде всего, молодой поросли. С подачи президента парламент внес поправки в уголовный кодекс, и теперь за участие в деятельности незарегистрированной общественной организации можно было схлопотать до трех лет тюрьмы. Потому ее фраза "... мы не делаем ничего противозаконного" даже с юридической точки зрения становилась уже неактуальной.

"Младобелорусы" собирались, как обычно, по воскресеньям, на квартире Олега Иваненко, которая наверняка прослушивалась органами. Поэтому серьезные вопросы чаще всего приходилось обсуждать виртуально. Изобрели даже свою "азбуку Морзе" - каждая цифра имела три буквенных обозначения. Общались и посредством обычных письменных сообщений. Иногда Олег доставал нужную литературу и рассылал ребятам. Потом они обменивались мнениями. Вся работа была направлена, в основном, на подготовку к предстоящим президентским выборам. На съезде "Молодой Беларуси", прошедшем на загородной даче, решено было поддержать Александра Маркевича, руководителя регионального движения гражданских инициатив, как единого кандидата на пост главы государства. Однако окончательное решение должен был вынести Конгресс демократических сил, предстоящий в октябре.

Впрочем, главной задачей младобелорусы" определили не столько агитацию за будущего кандидата, сколько работу по демократическому просвещению населения. Если удастся максимально использовать эту предвыборную кампанию, привлечь на свою сторону больше людей, общество вскоре может стать другим - так считали в молодежной организации. Ее лидер, Павел Северянин уже год как отбывал наказание на "химии" за активное участие в акции протеста против фальсификации итогов референдума о "третьем сроке" - очередного театрального плебисцита, выигранного Лагаповым. Власти, конечно, рассчитывали, что изоляция Северянина ослабит "Молодую Беларусь" или, по крайней мере, внесет раскол в ее ряды. Для этого в организацию внедряли даже специальных агентов КНБ. Но она только укреплялась и сплачивалась. Кто-то, испугавшись репрессий, уходил, но то были единичные случаи.

В основном же, парни и девушки настолько проникались общими идеями и ощущением своей причастности к возможным историческим переменам, что все запреты и давление со стороны властей еще больше их раззадоривали, прибавляли азарта и уверенности в себе. Им казалось, что еще немножко, еще чуть-чуть, и народ проснется, а сами они станут героями, подобно тому, как в конце шестидесятых годов прошлого века их сверстники смогли повлиять на историю западной цивилизации, выразив свой протест против беззакония и несвободы.

...В 1968-м году невероятные события происходили на всем земном шаре. В Китае Председатель Мао вывел миллионы молодых людей на улицы: громить университеты, министерства, парткомы. В Чехословакии Александр Дубчек восстал против господства Москвы и призвал ликующие толпы студентов строить "социализм с человеческим лицом". В Нью-Йорке молодые революционеры захватили Колумбийский университет. В Париже вокруг Сорбонны построили баррикады. В Западном Берлине студенты забросали бутылками с зажигательной смесью штаб-квартиру всесильного газетного магната Акселя Шпрингера. В центре Рима студенты атаковали полицию. То же самое происходило в Мадриде, Турине, Стокгольме, Бонне, Брюсселе. Подобной солидарности в Европе не видали со времен революций 1848-го года. Казалось, начинается мировая молодежная революция.

Впрочем, ни одна революция не может быть понята до конца. Однако 68-й год случайностью не был. К тому времени западная молодежь пришла к заключению, что старшие поколения лгали ей. Двадцатилетние всегда так думают и частенько бунтуют против отцов. Однако в шестьдесят восьмом у двадцатилетних были особые основания бунтовать: Запад, действительно, зашел в нравственный тупик. С детства двадцатилетние слышали одно и то же: они живут в лучшей части земного шара, свободной и процветающей. С точки зрения отцов, это было оправдано. После войны многие страны по ту сторону Берлинской стены вступили в эпоху экономического подъема. Старшее поколение, пережившее войну, провозгласило западное сообщество самым совершенным и единственной проблемой считало борьбу с коммунизмом. "Не стоит попусту раскачивать лодку. Лучше следовать по проторенной колее: университет - работа - покупка автомобиля - покупка дома - покупка еще одного дома - завещание - кладбище. Не надо высовываться. Жизнь должна протекать по добропорядочному шаблону. А иначе что подумают коллеги и соседи?" - возглашала правящая элита. Иными словами, молодежь оказалась в тисках ценностей среднего класса - несомненно, гарантирующего стабильность и процветание, но в то же время невыносимо скучного, ограниченного и, с ее точки зрения, лживого.

Новое поколение задавало вопросы. Что делают американские войска во Вьетнаме? Борются с коммунизмом? Но при чем вьетнамские дети, погибающие под американскими бомбами? И зачем конкретному 20-летнему Джону идти в такую армию? Для чего Запад поддерживает режим "черных полковников" в Греции? Что, тоже во имя борьбы с коммунизмом? Постойте, а что происходит в самих странах Запада? Почему убили Мартина Лютера Кинга (кстати, в апреле того же 1968-го)? Почему до сих пор в США есть негритянские гетто? Почему в рабочих предместьях Парижа сохранились самые настоящие трущобы? Почему на юге Италии недоедают дети? Почему в лучших университетах процветает административный диктат? Молодежь заметила то, что проглядели профессионалы-аналитики: средний класс оброс жирком, стал косным и неповоротливым. Он хотел жить так же, как жил сто лет назад - с бедным не делиться, с богатым не судиться. Против этого принципа молодежь и восстала. Итогом стал резкий поворот, в сторону капитализма с человеческим лицом, который худо-бедно существует и поныне в подавляющем большинстве развитых стран.

"Но не в Беларуси. Здесь мы, как и во многом другом, сильно отстаем. Лет на пятьдесят. Пора бы это отставание ликвидировать" - в этом были уверены ребята из "Молодой Беларуси" и других молодежных организаций, разделяющих подобные убеждения. Они тоже не хотели соглашаться с диктатом и произволом, с отсутствием реального выбора, с тем, что им затыкают рты, с тем, наконец, что власть действует зачастую бесконтрольно и в своих собственных интересах. Они не хотели уезжать за границу, но не хотели и мириться с тем, что видели вокруг себя. Они хотели бунтовать. Бунт теперь становился для них чуть ли не главным делом всей жизни.

Наступила поздняя осень. Крылатый неугомонный ветер стремительно гнал опавшие листья по дороге, рисуя на ней яркие мозаичные узоры. Эта нескончаемая желто-оранжевая мозаика стелилась между деревьями, словно отражая перемещение багряных облаков на пасмурном осеннем небе. Солнце в полдень еще посылало на землю свои бархатистые лучи, кидалось тонкими овальными зайчиками, пахнущими последним октябрьским теплом. Но ленивые ночные заморозки уже напоминали о скором погружении природы в минусовой панцирь. Казалось, природа, как и люди, не желает мириться с похолоданием, создавая иллюзию пусть короткого, но все же заметного дневного солнцестояния.

Стрельцов по-своему любил это время. Когда солнечная позолота уже не слепит, не дышит зноем. Когда огромные выпуклые облака, похожие на стаи сизых журавлей, проплывают так низко от земли, что их, кажется, можно достать рукою. Евгений шел по густой тенистой аллее, обнимая взглядом горизонт. И все здесь было ему знакомо: широкие увесистые кроны столетних кленов, сверкающие ярко-желтым опереньем, летающие вокруг стаи голубей, покосившиеся фонари с выбитыми лампочками и стеклянные глаза краснолицых усатых мужиков, живо обсуждающих самую животрепещущую на данный момент проблему: как в очередной раз заправиться.

Он не был в Макушине, где провел детство и захватил раннюю юность, без малого двадцать лет. И увидел, что здесь за это время почти ничего не изменилось. Разве что людей стало поменьше, да заколоченных домов побольше. Каждая третья изба пустует, а там, где еще хоть немного теплиться жизнь, обитают одни старики. Стареет деревня. И никуда от этого не денешься. Даже строительство агрогородков не может кардинально переломить ситуацию. Молодежь, в основном, стремиться в столицу, в крайнем случае, в областные центры. В село ее не затянешь. Да и ненужно теперь селу столько рабочих рук. Продукцию, что производит средний белорусский колхоз силами двухсот человек, в развитых странах вырастят двадцать, максимум тридцать, и с меньшими затратами. Новая техника позволяет. Мы же только вступаем в фазу кардинального технического перевооружения. Да и государству стало выгодно искусственно сдерживать миграцию сельчан в города. Ведь там тоже рабочих мест не хватает (чтобы они создавались, необходим гибкий подход, сочетающий в себе поощрение частной инициативы и грамотное госрегулирование), а здесь, в деревне, они худо-бедно себя прокормят.

Сельские жители куда менее притязательны, нежели горожане. Они, как правило, с детства привыкшие к спартанским условиям, ничего особенного от государства не требуют. Им бы картошку свою выкопать да сало на зиму засолить. А если еще государство поможет забор на участке поставить да газ провести, будут сельчане безмерно счастливы и благодарны. Вот они, истоки стабильности, о которой так много говорят как о выдающемся достижении последних лет. При этом почему-то забывают о главном: деревне нужны не просто жители, слепо поддерживающие власть во всех ее начинаниях, но люди инициативные, образованные, специалисты высокого уровня, способные двигать развитие всего агрокомплекса. К сожалению, таковых пока крайне мало. А тем, которые есть, крайне сложно проклюнуться сквозь скорлупу инертности и непонимания большинства. Они, будто чужие среди своих, нередко становятся изгоями.

Сколько раз Стрельцову, председателю райисполкома, приходилось самому вмешиваться в конфликт между носителями старых, давно отживших истин и теми, кто пытался проложить дорогу новым веяниям, вести хозяйство при помощи новых технологий в производстве и управлении. И даже после его вмешательства новое порой с большим скрипом овладевало массами. Массы удивительно долго цеплялись за старое, как паук цепляется за свитую им паутинку. Кабы чего не вышло... Этот железный принцип, впитанный многими земляками с грудным молоком, лежал в основе всей конструкции белорусского общества и рьяно поддерживался во властных структурах. Застывшим, малоподвижным обществом всегда легче управлять - это аксиома...

Разноцветный ковер из опавших листьев привел Евгения к маленькой речушке. Когда-то в детстве они с пацанами ловили здесь рыбу. Евгений медленно пропускал через сито своих воспоминаний шумную прозрачную речку, из которой они со сверстниками, вооружившись крючком и леской, намотанной на толстый дубовый прут, таскали плотных упитанных окуней - дома мама удивительно вкусно их жарила. В то время река была полноводная, так, что в ней свободно можно было купаться, что они с друзьями часто и делали в жаркие летние деньки. Нынче она больше напоминает болото. Высохло русло, вода в реке стоит, как заколдованная. Потому давно покрылась темно-зеленой тиной, издающей резкий неприятный запах. Рыба здесь уже давно не водится. Не доходит хозяйская рука, чтобы почистить русло и оживить мертвую речушку.

Отойдя от застывшей реки, Стрельцов снова погрузился в бесконечное море своих раздумий. Он думал о том, отчего продолжает расти пропасть между желаемым и действительным, между громкими красивыми обещаниями и реальным положением дел.
Будто кто-то специально роет для нас этот котлован, чтобы сбросить в него молодое суверенное государство и народ, впервые обретший право на государственность. Взять ту же программу возрождения села. Казалось, прекрасная идея - оживить аграрный сектор, помочь ему выкарабкаться из кризиса. И деньги немалые запланировано выделить - два годовых бюджета за пять лет! После того мы по идее должны быть впереди планеты всей в сельском хозяйстве, иметь самые дешевые и самые качественные продукты питания. Простой крестьянин должен торжествовать. Но нет пока оснований даже говорить об этом. Да, многое делается и многое меняется у лучшему. Но какова цена? Сколько денег не доходит до крестьян, а оседает в карманах чиновников...

Стрельцов знал систему изнутри, как свои пять пальцев. Замшелую, проржавевшую, но все еще пытавшуюся держаться на плаву. Чем-то она похожа на старый добитый автомобиль: внешне отполированный до блеска, а снизу - гнилой. Только пни, тут же развалится. Да пнуть некому: часть любуются показательным лоском, а часть свыклась
и старается не замечать происходящего, живет по принципу "моя хата с краю". Только "край" это не бескрайний, и до него зачастую доходят отголоски системной коррозии.

Неделю назад Евгений встречался с Виктором Корневым, своим давним приятелем, с которым они когда-то учились вместе в университете. В девяноста четвертом он также вошел в команду новоизбранного президента Лагапова, одно время даже занимал ключевые должности в Администрации. Вскоре, однако, оставил госслужбу и с головой ушел в собственный бизнес. В солнечный воскресный денек, на исходе бабьего лета, они вместе поехали на природу - успешный по белорусским меркам бизнесмен и прожженный "вертикальщик". В небольшой березовой рощице, которая уже успела сбросить с себя часть пожелтевшей листвы, они вели задушевную беседу о прошлом, настоящем и будущем.

-... И не надоело тебе воевать с ветряными мельницами? - спросил Корнев после того, как Стрельцов вкратце поведал ему о трудностях и перипетиях своей работы.

- А что делать? Характер у меня такой. Сам знаю, что правдоискатели нынче не в почете. Но по-другому, видать, не могу. Совесть не позволяет. А плюнуть на все и жить как все? Черт его знает. Наверное, это тоже не мой путь.

- Я вот хотел именно так и поступить. Надолго меня не хватило. Тем более, что бизнес у нас прочно завязан в общий узел с государством. Без чиновника и контролера шагу не сделаешь. Пытался было работать честно. Да где там? Тут же обложили со всех сторон. Сперва намеками, а потом и напрямую заявили: не отстегнешь кому надо, долго не проработаешь. Пришлось пустить в ход старые связи.

- Да, что-что, а вытягивать из людей деньги у нас хорошо научились. Вот зарабатывать как-то не очень получается.

- Я тебе скажу, почему. Слишком долго из нас выбивали чувство собственника. Когда официально свыше определенного предела иметь ничего нельзя, зато все вокруг "общенародное", большинство о чем будет думать? Правильно, как откусить кусочек общего пирога. Но аппетит, как известно, приходит во время еды. Откусив сначала небольшой кусочек, человек видит, что его за это не наказывают, а там еще остались громадные кусище, до которых другие все равно не смогут дотянуться. Что он будет делать? Правильно, хватать, пока можно. Сегодня, формально дав человеку право собственности, мы не ликвидировали порочную систему, при которой государство может, выражаясь футбольным языком, бить по мячу. Более того, оно теперь может не только бить, но и хватать этот мяч руками, чего нельзя делать даже самим игрокам. Результат: небывалая по масштабам коррупция, которая растет не сверху вниз, как во многих других странах, а снизу вверх.

-- То есть на моем уровне лучше не брать. Здесь одни крошки остались, - пошутил Евгений.

- Не совсем крошки. Но по сравнению с тем, что происходит наверху... - Виктор медленно покачал головой. - Жень, ты себе не представляешь... Там все схвачено. Думаю, тебе известно о президентских фондах, общая сумма которых превышает размер государственного бюджета.

- Обижаешь. Да о них сегодня уже каждый школьник знает.

- Что они существуют, может быть. А вот как формируются и куда расходуются эти деньги, тайна за семью печатями. Но я-то об этом знаю не понаслышке. Таможня, нефтяная и газовая сфера, оружие плюс размещение средств в зарубежных банках - вот основные источники поступлений средств. Фактически, президент ими лично распоряжается. Финансирует милицию, чиновников...

- Слушай, кому ты все это рассказываешь. Я уже не знаю, что делать с этим прибавками к основной зарплате. Все время шлю их в детские медицинские учреждения.

- А ты знаешь, сколько из этих средств перепадает самому Лагапову? Не более пятидесяти процентов. Остальное до него просто не доходит. Те, кто эти деньги собирает, в отличие от тебя, знает, куда их вложить. И поверь, что не на помощь больным детям. Вот она, круговая порука. Которая, увы, все еще процветает в нашей стране. Под гордое улюлюканье о внушительном экономическом росте и строительстве "государства для народа".

- Да, тут явно пахнет миллиардами. А я вот недавно отстранил от должности начальника отдела образования. За то, что он часть новой плитки, предназначенной для школы, уложил себе на даче.

- Смотри, осторожно, не то врагов наживешь,- заметил Виктор, едва улыбнувшись.

- Он уже в мои враги записался. Начал под меня копать. Да ничего не накопал, кроме того, что в райисполкоме работают несколько человек, симпатизирующих оппозиционным политическим партиям. Начал кляузы на меня писать: дескать, Стрельцов превратил исполком в штаб оппозиции. Чуть ли не революцию в стране готовит. По этому поводу ко мне уже ребята из КНБ приезжали. Ну и что? Как приехали, так и уехали. А этот бывший начальник РОО никак не успокоиться, продолжает писать во все инстанции. Я уже привык. Начальник местной милиции мне тоже не товарищ. Помню, сколько от людей жалоб шло на работу РОВД. Причем, жалоб вполне обоснованных. Некоторых участковых люди годами не видели. Совсем работу забросили. Пацанва друг другу морды бьет, в самом центре города, под боком у милиции, а они в этом время по кабакам сидят. Когда среди бела дня магазин ограбили, продавщицу зарезали, терпению моему пришел конец. Я этому подполковнику прямо сказал: еще раз увижу хоть одного твоего гвардейца за стойкой бара во время работы, можешь писать рапорт. Кстати, его предшественника тоже сняли по моему настоянию. При нем крышевание мелкого бизнеса приобрело невиданные для маленького городка масштабы. Худо-бедно, но справились мы и с этим злом. Больше пока не крышуют.

-- А ты бы видел, что делается в Менске и областных центрах. Такое впечатление, что "крыша" уже построена людьми в погонах над всей страной. Так что отстегивать приходится не только чиновниками и контролерам... Эх, Женька, не завидую я тебе. Сам уже хотел уехать. С моими знаниями мог бы спокойно читать лекции по экономике где-нибудь за океаном. Да меня и приглашали не раз. Сын сейчас в Штатах, хочет денег подзаработать. Но даже его на родину тянет. Боюсь, что и я не смогу там долго выдержать. Уровень жизни, конечно, повыше, и возможностей неизмеримо больше. Только куда мне без наших "блакитных" просторов.

- А что твой Юрка думает делать, когда вернется?

- Говорит, свою фирму хочет открыть. Значит, верит в то, что у страны есть будущее.

- Моя Дарья тоже верит. Никуда не хочет уезжать. Она теперь, представляешь, в политику ударилась. Против власти и против отца пошла... Шучу. Она у меня умница и отлично видит, что в стране больше недостатков, чем успехов. А как посмотришь телевизор, там выходит все наоборот. Молодежь, в отличие от нас, уже невосприимчива к фальши.

- Давай выпьем за детей. За ними будущее. Думаю, они нас с тобой не подведут...

В это время в кармане у Стрельцова зазвонил телефон. Это был звонок от Волгина, зампреда облисполкома, курировавшего вопросы идеологии. По его голосу, железному и сухому, Евгений безошибочно определил: ничего хорошего ждать не стоит.

Стрельцов ехал в облисполком с тяжелым чувством. Он знал, что новый губернатор Валентин Пономарев настроен по отношении к нему негативно и наверняка уже получил задание задавить опального чиновника, заставить его капитулировать перед системой. Знал и о том, что нынче в областных структурах правят бал люди военной закалки и несгибаемой твердости убеждений, такие как Волгин, бывший замполит части советской армии, превосходный исполнитель, но совершенно никудышный стратег.

В свое время Виктор Волгин играл не последнюю скрипку в команде бывшего премьера Чеснокова, который являлся основным кандидатом от партии власти на первых президентских выборах в 1994 году. Когда тот с треском проиграл, Волгин успел быстро переметнуться в стан победителя, сумел убедить Лагапова и его окружение, что с ним и только с ним он связывает надежды на процветание Родины. Сам же, однако, видел это "процветание" весьма специфически. Беларусь, по его мнению, должна быть страной самодостаточной, взять твердый курс на обеспечение населения всем необходимым, почти не прибегая к внешним заимствованиям и сведя к минимуму импорт любых товаров, вплоть до автомобилей и заморских фруктов. Именно такое государство, имеющее к тому же на вооружении сильную, хорошо подготовленную армию, способно, по мысли Волгина, в тесном контакте с Россией и Китаем дать отпор "международной оси зла", к коей он неизменно причислял США и Европейский Союз.

Именно Волгин был инициатором активного насаждения в школах области факультатива "Народное государство", на котором учителя, по его замыслу, должны были всячески показывать успехи нашей страны в продвижении к демократии и прогрессу, естественно, под мудрым и чутким руководством первого президента. Правда, эта идея так и не нашла одобрения в министерстве образования, и факультатив было рекомендовано свернуть. Но

Волгин за неполный год пребывания в должности зампреда (до этого он работал в Администрации президента) успел прославиться другими активными действиями на поприще государственной идеологии. Каждого идеолога на предприятия и в колхозы он подбирал лично, навязчиво предлагая кандидатам заключать устное либо письменное соглашение с Комитетом национальной безопасности. Фактически, вербуя преданных стукачей, он нисколько не смущался своей новой роли, ибо был искренне убежден, что помогает, тем самым, укреплению национальной безопасности Беларуси, и, конечно, способствует ее процветанию...

Итак, направляясь в сердце областной вертикали, Евгений Васильевич знал, что едет получать очередную выволочку от губернатора. И повод для этого созрел: область только что заблокировала продажу контрольного пакета акций стройкомбината, находящегося в вверенном Стрельцову Калиновском районе. Его тут же обвинили в попытке получить откат на незаконной сделке. Хотя сделка была законная, а главное, само предприятие катастрофически нуждалось в хорошем инвесторе. Инвестора Стрельцов нашел, будучи с рабочей поездкой в Германии: это была надежная фирма с солидной репутацией. С Волгиным, который все последнее время "капал" на него в Менск, Стрельцов уже имел не одну "задушевную" беседу. И, в конце концов, понял, как и что нужно отвечать главному идеологу области, чтобы тот не приставал больше со своими бесконечными нотациями. Отвечал он коротко и по-военному четко, клин клином вышибая: "Занимайтесь идеологией, а хозяйство района мне доверено президентом". Как ни странно, но эти слова почти всегда действовали безотказно, и Волгин тут же переставал читать лекции Стрельцову. Но говорить так с Пономаревым (который, в отличие от своего предшественника, был ближе по духу к Волгину, чем к здравому смыслу) Евгений, естественно, не мог: субординация не позволяла. Тем более, Пономарев прошел в свое время ВПШ и не опускался до менторского тона даже в разговоре с подчиненным.

- Евгений Васильевич, вы, как мне доложили, уже несколько лет без отпуска пашете. Не устали? - спросил Пономарев, как только толстая дубовая дверь его кабинета закрылась за вошедшим в него Стрельцовым. Глаза губернатора смотрели напряженно, искоса, а на его покатом лбе нарисовались узкие длинные борозды морщин. Небрежным чиновничьим жестом он указал на кожаный стул у приставного столика - Евгению позволялось присесть.

- Да, я планировал отпуск. Немного попозже. Давайте, может быть, сперва о делах. - Евгений явно намекал на то, чтобы глава области скорее переходил к главному вопросу, ради чего, собственно, он вызвал к себе Стрельцова. Губернатор еще немного поморщился и, присев напротив, решил все же перейти к сути.

- Что ж, о делах, так о делах. В таком случае объясните мне вашу позицию по строительному комбинату. Как это вы додумались за копейки продать предприятие иностранцам, втихую, без ведома областной администрации?

-- Похоже, Валентин Николаевич, вас не совсем верно информировали. Во-первых, не за копейки, а за пять миллионов евро: думаю, что для "лежащего" предприятия это совсем немало, да и для бюджета, который от него давно уже ничего не получает, сумма солидная. Во-вторых, не втихую, как вы говорите, а гласно и прозрачно - именно так я все привык делать. Люди об этом знали, коллектив одобрил, комитет экономики облисполкома был в курсе, ваш первый зампред, пока вы были в отпуске, завизировал. Он ведь имел на это право?

- Имел... Но я не пойму, к чему такая спешка. Неужели нельзя было дождаться меня. Мы бы все сделали по закону, с соблюдением необходимых процедур, прошли бы все согласования, во всех инстанциях, я бы лично взял дело на контроль... А так, теперь, министерство промышленности против, у пожарников и санстанции есть вопросы, у налоговиков море претензий. Кому от этого легче?

- Но ведь мы и без вас все согласовали. Я этим лично занимался, несколько раз ездил в Менск. Мне просто не хотелось подставлять инвестора, затягивая этот процесс. И вопросов почти ни у кого не возникало... Возникали они только у одного человека, вашего заместителя Волгина. Но у него привычка такая - всех подозревать в чем-то, в каждом видеть вора.

- Поосторожней в выражениях, Стрельцов. Он, между прочим, не только мой заместитель, но еще куратор идеологической работы. А идеология у нас по значимости ничуть не ниже экономики, скорее, даже выше. Заруби себе это на носу.- Обычно Пономарев всегда переходил на "ты" в разговоре с подчиненными, отбрасывая, как ему казалось, излишнюю фамильярность. Впрочем, такой стиль общения сложился не только у него, у всей "вертикали".

- Тем не менее, получилось так, что именно Волгин заблокировал приватизацию комбината. Кому от этого будет лучше, я не знаю. Наверное, только ему одному,- заметил Евгений.

... История со стройкомбинатом прокручивалась в голове у Стрельцова еще в машине. Это было по сути единственное в районе предприятие, которое никак не удавалось поднять с колен. Разворованное и доведенное до ручки горе-руководителями, оно работало лишь на бумаге. Фактически, не платя в бюджет ни копейки, обрекая более ста работников на нищенское существование. С большим трудом удалось Евгению отстранить от должности прежнего директора Потапова, замешанного в многочисленных махинациях, на которых тот изрядно погрел руки. Пожалел его Стрельцов, помог избежать суда. А на место директора по рекомендации Стрельцова назначали Василия Лакуновича, молодого инженера, в котором Евгений давно увидел деловую хватку и стремление работать по-новому, а главное, честно, без воровства. Как экономист и хозяйственник со стажем, Евгений понимал, что нет сейчас другого пути реанимировать умирающий завод, кроме продажи частному инвестору. И нашел ведь он солидного крепкого инвестора, под гарантии сохранить рабочие места, а со временем и открыть новые. К тому же, немцы привнесли бы в район европейские технологии в стройиндустрии, что тоже немаловажно.

Вместе с новым директором они сумели убедить коллектив, хотя сделать это было не так-то просто: много в нем оставалось людей инертных, боящихся любых перемен. Когда предварительный протокол о продаже был уже подписан, в дело вмешался Волгин. Не без помощи бывшего директора Потапова ему удалось раскрутить целую компанию по дискредитации Стрельцова и его выдвиженца Лакуновича. Дескать, это они хотят получить дивиденды в виде солидного отката от продажи завода, а его приватизация, мол, не сулит ничего хорошего: большинство людей будут уволены, а завод новые владельцы потом перепродадут по более высокой цене. Эту "информацию" Волгин быстро довел до Минпрома и Администрации президента, не подкрепляя ее никакими серьезными доказательствами. Подключил налоговые и другие органы, а главное, - смог убедить Пономарева, что продажа комбината - "величайшая афера", инициированная опальным Стрельцовым, и ее ни в коем случае нельзя допустить.

Накануне, уже после разговора с Волгиным, Евгению позвонил Лакунович. И дрожащим, как струна, голосом сообщил: народ на заводе взбунтовался, перекрыл проходную. Люди кричат, что мы воры, требуют оставить все как есть, согласны, как и раньше получать по 50 долларов в месяц, но завод никому не отдавать. Евгений незамедлительно поехал на предприятие. Там уже шел стихийный митинг. Работники сочиняли коллективное письмо президенту Лагапову. Фигурировали в нем, в основном, гневные выражения: "не продадимся заморскому капиталисту", "не дадим разбазарить и загубить родное предприятие". Лакунович уже написал заявление с просьбой освободить его от должности. Появление Стрельцова на комбинате стало полной неожиданностью. И рабочие поначалу встретили его враждебно, хотя и несколько настороженно. Одним взмахом руки глава района сумел успокоить публику, затем попросил дать ему слово. Стрельцов был предельно краток и лишь напомнил собравшимся, что "губить" на их предприятии уже нечего, оно фактически банкрот, и приватизация - единственный реальный шанс сохранить для них работу. В завершении он сказал: "Если вся эта гнусная ложь, которую распускают обо мне ненавистники, подтвердится, пусть каждый из вас бросит в меня по камню. Я готов принять такое наказание". В конце концов, Стрельцову удалось немного успокоить толпу. А следующим утром он поехал доказывать свою правоту вышестоящему начальству...

- Валентин Николаевич, наверняка вы не хуже меня знаете, что все эти нелепые обвинения ложны, а приватизация умирающего предприятия - благо для района, области, да и всей республики.

- Не тебе одному решать, что благо, а что нет. Много на себя берешь, Стрельцов. - Губернатор нервно выпалил последнюю фразу и снова замолчал. Он явно чего-то не договаривал. Измеряя шагами кабинет, все время дергал густыми бровями и крутил браслет от часов на правой руке. Потом вдруг резко остановился напротив невозмутимо сидящего Стрельцова и медленно произнес:

- Евгений Васильевич, ну зачем вы упираетесь. Вам не раз предлагали хорошую работу в Администрации. Да оставьте вы этот чертов район со всеми его проблемами и живите спокойно. Неужели вы не понимаете, что здесь вы можете потерять не только должность, но и личную свободу?.. А может, даже и жизнь...

- Вы говорите так, как будто вы следователь, а я подследственный у вас на допросе - спокойно ответил Стрельцов.

- Я говорю это потому, что хочу вас предостеречь. У вас ведь жена, дочка, подумайте о них... Я не хотел, точнее, не должен был вам об этом сообщать, но все же скажу. Вам уже хотели подбросить чемодан с деньгами, а потом публично арестовать и показать на всю страну. Представляете, какой будет резонанс: милиция задержала руководителя района с поличным в момент получения взятки в особо крупном размере. Неважно, кто вам ее дал. Это дело десятое. Главное, что в стране ведется лютая борьба с коррупцией, а органы всегда на страже. Но я сумел приостановить эту неприятную для вас операцию. Мой вам совет, не искушайте судьбу.

- Что ж, спасибо за заботу, Валентин Николаевич. Только вы меня не напугаете. Меня президент назначил, и только он волен освободить меня от должности.

... В машине по дороге домой Стрельцов все время прокручивал в голове услышанное. Как человек трезвого ума, имеющий неплохие аналитические способности, он понимал, что губернатор, скорее всего, говорил правду. А если даже лукавил, то ему ничего не стоит в любой момент организовать сцену с публичный арестом. Тем более, такие сцены хорошо отработаны и имеют большой психологический эффект. Власть реализует одновременно две цели - избавляется от неугодного чиновника и демонстрирует обществу железную хватку в борьбе с коррупцией. А состряпать дело и довести его до обвинительного приговора в условиях, когда суды фактически зависимы от власти, большого труда не составит.

Дома Евгений всю ночь обсуждал этот вопрос с женой. Анна Егоровна, как человек весьма осторожный, не стала давать мужу однозначный совет. Она лишь в очередной раз высказала свое недовольство его чрезмерным свободомыслием и стремлением выделиться среди коллег:

- Женя, ну ты же понимаешь, что сегодня есть только два пути обеспечить себе нормальную жизнь: либо во всем поддерживать нынешнюю власть, либо тихонько сидеть и не высовываться. В твоем положении однозначно приемлем первый вариант. Иначе ты погубишь не только себя, но поставишь под угрозу безопасность близких. Подумай о Даше. Вспомни, наконец, судьбу Гончарова, Захарова - они тоже пытались бороться, и где они сейчас? Уже давно не на этом свете.

- Они слишком много знали, Аня... В целом ты, конечно, права. Но не могу я по-другому. Не могу быть приспособленцем. Пока я человек, у меня есть твердые моральные убеждения, и я не могу ими поступаться ради сиюминутной выгоды. Ведь это все равно, что убить и съесть другого человека в период массового голода.

- Тогда тебе лучше уйти самому... Правда, в этом случае на Дашиной карьере можно будет поставить жирный крест. Если, конечно, перед этим не подсуетиться и не отправить ее за границу.

- Ну, во-первых, за границу она не поедет. А во-вторых... а во-вторых, я подумаю над твоим предложением.

Думать Стрельцову пришлось недолго. Спустя несколько дней к нему в кабинет явились двое представителей КНБ, в темных лощеных костюмах с черными кейсами. В голове у Евгения тут же пронеслось: это и есть начало операции "взятка". Сейчас мне дадут, потом возьмут, а потом снова дадут. "Органисты" сухо представились, блеснув удостоверениями, и быстро перешли к сути вопроса.

- Евгений Васильевич,- начал один из них, высокий и с короткой стрижкой, - нам стало известно, что ваша дочь Дарья является членом незарегистрированной молодежной организации. Помимо того, что это грозит ей уголовной ответственностью, согласно нашему законодательству, сей факт, как вы понимаете, не может устраивать Администрацию президента и лично главу государства. У вас есть какие-либо предложения по выходу из этой непростой ситуации?.. Только не говорите, пожалуйста, что отец за дочь не отвечает.

- А что я могу сказать больше? Моя дочь совершеннолетняя. Она выбрала свой путь. И я никак не могу повлиять на ее выбор.

- Скажите честно, вы его разделяете? - не унимался черный полковник.

В воздухе повисла напряженная пауза. Но Евгений сразу решил не лукавить и ответить откровенно на поставленный вопрос:

- Скорее да, чем нет. Хотя, по правде говоря, я не знаком с принципами, на которых основана "Молодая Беларусь". Но знаю, что мифов об этой организации создано немало. В том числе, что она террористическая и якобы готовит государственный переворот. В конце концов, за десять лет могла бы уже и подготовить.

- Значит, вы считаете, что нарушать законы для дочери государственного служащего, облеченного властью и доверием президента, - это нормально? - спросил тот же полковник. Его коллега, майор, сидел молча и все время что-то записывал.

- Законы, конечно, нарушать плохо. Но что поделаешь, если некоторые из них противоречат здравому смыслу и конституции? - спокойно ответил Евгений.

- Что ж, непривычно и нелогично слышать такое от человека, который на протяжении десяти лет занимает солидную государственную должность. Но это ваше право - высказывать свое мнение. Другое дело, что оно в корне расходится с мнением президента. А вы работаете в его команде. И выглядит это не совсем... не совсем правильно даже с точки зрения этики.

- Чего вы от меня хотите? - Евгений встал и сделал несколько шагов вдоль кабинета. - Чтобы я написал заявление? Готов сделать это хоть завтра. Но сначала я должен встретиться с президентом. Только после разговора с ним смогу принять это непростое для меня решение.

После ухода людей из комитета Евгений на полчаса погрузился в раздумье. Он все еще наделся, что личная встреча с Лагаповым поможет ему пролить свет на многие вещи, понять их глубинный смысл. За десять лет пребывания в должности Стрельцов досконально изучил принцип действия бюрократической машины. Знал, что большинство чиновников стараются работать, прежде всего, на себя, потом на высшее начальство и только в третью очередь - на государство. Тайной для него по-прежнему оставалась роль президента во всей этой системе. Ему очень хотелось верить, что глава государства взял на себя роль справедливого арбитра, что он всерьез намерен не допустить явных перекосов и перегибов на местах. Сейчас у Стрельцова было только одно желание - поговорить с Лагаповым наедине, вызвать его на откровенность, как не раз бывало в первые годы после его избрания.

Евгений почему-то был уверен, что такой разговор многое сможет изменить в его отношениях с областным руководством. Заручившись личной поддержкой Лагапова, он надеялся оградить себя от чрезмерного вмешательства со стороны губернатора и его замов, получить возможность смелее отстаивать интересы района и его жителей. Однако впереди было главное политическое событие пятилетия - президентские выборы. О них сейчас только и думали почти все члены лагаповской команды. Основные ресурсы предстояло бросить за обеспечение нужного результата в каждом конкретном регионе.

Вот здесь-то Стрельцов не мог особо похвастаться: его район обычно показывал значительно меньший процент проголосовавших "за", чем от него требовали. Это было самое слабое звено. Так и не добившись аудиенции у президента, Евгений решил, что лучше написать заявление самому, чем ожидать, пока его снимут со скандалом, а еще хуже - наденут наручники. И вскоре он сделал свой осознанный выбор. За три месяца до выборов он твердо решил уйти в отставку.

Журналистскую практику Дарья проходила в "Белорусской правде"". Ей нравилась эта газета. Там всегда чувствовался особый дух творчества, что уже не культивировалось внутри журфаковского коллектива с его глубоко патриархальным укладом. Патриархальным духом была пронизана вся атмосфера белорусского общества на рубеже двадцатого и двадцать первого веков. Его не смогли вытравить ни перестроечные ветра, ни короткое по времени национальное движение начала девяностых. Суть этой глубокой патриархальности была изложена еще в петровскую эпоху, в наставлениях царя-реформатора чиновному люду. Ее кратко можно выразить так: "начальник всегда прав; спорить с ним и доказывать свою правоту есть ни что иное, как проявление высшего безрассудства; государь - прирожденный отец нации, его мнение освящено высшим законом, ибо он справедливо заботиться о благе народном и наделен правом казнить и миловать по своему разумению".

За три столетия, конечно же, много воды утекло. Беларусь успела пожить и при царе, и при фашистах, и при коммунистах, став, наконец, суверенным государством. Но в народном сознании продолжает упрямо сидеть зашитая в кафтан средневековья идея о всемогуществе, непогрешимости и наивысшей справедливости верховного правителя. Без его мудрого наставления, без грозного отеческого окрика, дескать, государство и общество обречены на упадок. Только по его воле могут вершиться важнейшие государственные дела, только его "золотым перстом" указываются пути и направления развития. Первой в восточно-славянском мире от этой идеи попыталась отказаться Украина. Феномен оранжевой революции был как раз в том, что она бросила вызов патриархальности, напомнила стоящим у власти и рвавшимся к ней, что начался двадцать первый век, значит, правители, какими бы мудрыми они ни были, не должны возвышаться над народом - они всего лишь наняты этим народом за его деньги на определенный срок для выполнения отведенных им функций.

В Беларуси же вся система власти сверху донизу по-прежнему построена, исходя из патриархальных традиций: главенствующим и определяющим считается мнение высшего начальника, а все остальные должны в той или иной степени служить ретрансляторами "генеральной линии". Подобная схема успешно прижилась по всей стране, включая государственные учреждения, крупные госпредприятия, официальные средства массовой информации, учреждения системы образования. Белорусский национальный университет, где училась Даша, до недавнего времени выгодно отличался либеральным духом свободомыслия. При ректоре Александре Козакевиче еще было в силе студенческое самоуправление, а отношения "студент-преподаватель" строились, в основном, на принципах равноправия и взаимоуважения. Главный вуз страны притягивал молодых людей не только своим статусом, но в первую очередь самой атмосферой творчества, которую вынуждены были поддерживать даже старые преподавательские кадры, прошедшие еще советскую закалку, безоговорочно поддерживающие политику, проводимую Лагаповым и его окружением. Ситуация резко изменилась после референдума 2004 года, который зажег зеленый свет для избрания Лагапова на третий срок. После того, как большинство студентов БНУ проголосовало против поправок в конституцию, Козакевича освободили от должности, обвинив во всех смертных грехах. Новый ректор Караулов либерализмом не отличался. Его главной задачей стало обеспечение жесткой линии, направленной на воспитание студентов в русле официально-государственной идеологии. Творчество и плюрализм мнений отошли на второй план. Первостепенным фактором считалось то, как преподаватели и студенты относятся к правящему режиму.

Так вот, в "Белорусской правде", куда Даша пришла на практику уже во второй раз, все было по-другому. Работа журналистского коллектива строилась на европейских принципах. Даже практиканты могли сколь угодно критиковать главного редактора и его замов, высказывать свое несогласие с мнением руководства. Главное требование - профессиональный подход к делу. Даше очень нравилось вступать в полемику с маститыми журналистами, доказывать свою позицию и, одновременно, учиться у мэтров, перенимая их богатейший опыт - это было в сотни, в тысячи раз полезней, чем слушать заунывнее лекции седовласого профессора, который "грузил" аудиторию совершенно бесполезной информацией и при этом за полтора часа лекции мог ни разу не оторваться от конспекта. Но особенно импонировало то, что в одном из самых массовых и популярных изданий к ней, еще даже не выпускнице, а лишь студентке третьего курса, относились как к равной. И поручали делать материалы на самые серьезные темы.

Одной из таких, любимых ею тем, была деревня. Не показушно преуспевающая, о которой много рассказывали официальные СМИ, а та опустошенная временем белорусская "весачка", сонная, забытая и забитая, куда нечасто наведывались даже чиновники низшего звена. Здесь, в этой самой глубинной глубинке, Даша черпала богатейший материал для статей, в которых существенное место отводила собственным размышлениям. Она любила путешествовать по Беларуси. Всякий раз во время очередной поездки открывала для себя то, что прежде ускользало из поля зрения. Но больше всего Даше нравилось изучать ментальность белорусов. Для нее важным было не просто описание населенного пункта или деревенского уклада местных жителей. Ее всегда интересовало, о чем думают сельчане, а главное - почему они так думают? Ведь некогда знаменитый тезис "бытие определяет сознание" по-прежнему в силе. И никто его, собственно, не отменял.

На сей раз Даша поехала в небольшое село с полуромантичным названием Болотце, что находилось в 80 километрах от Менска. На территории молодого белорусского государства можно встретить тысячи подобных деревень. В них уже не проживала большая часть населения страны, как сто или даже пятьдесят лет назад. Но именно такие, на девяносто процентов деревянные населенные пункты стали колыбелью белорусской нации. В них закладывался фундамент мышления, образ жизни, основы бытия подавляющего большинства наших соотечественников, в том числе тех, кто родился и вырос в столице либо областных центрах. Да и сегодня, пожалуй, самые отдаленные деревеньки, которым вряд ли когда суждено дорасти до статуса агрогородков, оказывают существенное влияние на формирование общественного сознания.

Итак, Болотце было типичным белорусским селом в начале третьего тысячелетия. С серыми убогонькими хатками, бесхозными и сиротливо ожидающими своей неминуемой участи. С гниловатыми, изрядно покосившимися заборами да разбитыми улицами, которые весной и осенью полностью соответствовали названию деревни.

С единственным, давно обветшавшим магазинчиком, куда продукты, как правило, завозили раз в неделю, а весь ассортиментный перечень легко умещался на одной странице ученической тетрадки. Дополняло сей унылый пейзаж широкое утреннее столпотворение у скрипучих дверей магазина. Оно, в основном, приходилось на начало месяца, когда в колхозе давали получку, не превышающую, как правило, 120 тысяч рублей, а почтальонка приносила старикам долгожданную пенсию (ненамного больше вышеуказанной суммы). Эти дни в Болотце были все равно, что праздничными. Деревенские могли отоварить полученные деньги. А поскольку надолго их все равно не хватало, то покупали обычно много и сразу, за один день давая магазину месячную выручку. Даже товар стали называть на местном жаргоне. "Одну детскую, одну взрослую" - говорили продавщице. И та привычно выдавала по две емкости на душу: литровую и поллитровую крепкого напитка. Кто-то начинал праздновать, едва выйдя из магазина, потягивая прямо из горла низкопробные, но дешевые напитки, давно прозванные в народе "чернилами". И даже ласковое октябрьское солнце и окрашенная им осенняя листва не в силах были сгладить столь удручающую для постороннего глаза картину.

- Что за праздник у вас сегодня? - бодро спросила Дарья трех молодых парней, сидевших на лавочке. Они уже употребили свою утреннюю "норму" и с равнодушным видом провожали неторопливо идущих в школу детишек. Один из сидящих, лет двадцати четырех, с заплывшим лицом и синюшными ладонями, очертил Дашу серым отрешенным взглядом и нехотя произнес:

- А у нас каждый день праздник. Чего не праздновать, если жизнь прекрасна и жить хочется, - его голос звучал как-то искаженно и неуверенно. Впрочем, может ли быть твердым человек в состоянии посталкогольной амнезии? Глядя на двух других, Даша поняла, что и они успели принять на грудь немалую дозу. За их блестящими стеклянными
зрачками скрывалось такое же равнодушие ко всему происходящему. Кроме того, в глазах одного из "лавочников" Даша успела прочесть какую-то немыслимую обреченность.

- А ты кто такая будешь? - спросил этот светловолосый незнакомец с красным овалом лица, в замусоленной телогрейке непонятного цвета.

- Я журналист. Хочу написать материал о вашей деревне, - призналась Даша.

- Да что о ней писать? По-моему, все деревни одинаковы: везде бураки да навоз. Это не то, что у вас там, в городе, стадионы, театры, казино, магазины разные. А мы здесь живем скромно, но по-своему весело, - сказал третий "лавочник". С виду он выглядел старше своих соседей по компании и был одет в спортивный костюм и шлепанцы на босу ногу.

- А весело - это как? Можете пояснить? - не унималась Даша, успев незаметно включить свой карманный диктофон.

- Чего здесь пояснять? Вот приходи в воскресенье, все сама и увидишь.

- А что будет в воскресенье?

-- Ну, как тебе сказать... чтоб по-городскому. В общем, осенний праздник деревни. Дядька Антип кабанчика забьет. Всех угощать будет.

- Как, сразу всю деревню? - удивилась Даша.

- Всю деревню... Традиция у нас такая. Вам, городским, этого не понять. Он держит свиней, и его очередь в этом году устраивать праздник для всех.

- А ваша очередь когда наступит?

- Никогда. Мы ведь живность никакую не держим. С нас и взятки гладки.

- Что ж это, выходит, вы обложили данью человека, который ведет хозяйство. А если он не согласится праздник вам устраивать? - не унималась Даша.

- Тогда мы устроим его сами. Но кабанчика ему все равно придется отдать. Целиком, без остатка.

- Да, суровые у вас законы. Кто же такое придумал?

- Сами себе и придумали. Чтоб жить было веселее - гордо ответил один из трех "лавочников".

- А как насчет того, чтобы пойти работать? Не пробовали?

- Пробовали. Да не платят ни шиша. Что толку - отпахаешь на тракторе целый месяц, а тебе 80 тысяч как кость собаке кинут. Я лучше рыбы наловлю, да продам - хоть какая копейка будет. Забор починю - тоже заплатят живыми деньгами или "жидкой валютой". А на колхоз не хочу горбатиться, - посетовал житель Болотца со светлыми скомканными как солома волосами.

В это время к скамейке подошли две пожилые женщины. Глубокие морщины да мозолистые руки выдавали тяжелые будни этих сельчанок. Узнав, что Даша - корреспондент "Белорусской правды", они тут же принялись рассказывать о своих проблемах. Одну из них звали Марья Петровна, она похоронила мужа два года назад и теперь сама батрачила на своих пятидесяти сотках с утра до ночи. Передохнуть только зимой могла. Да и то с натяжкой. Ведь дрова нужно было наколоть, печку растопить, воду из колодца достать и домой принести.

- Спасу нету ниякога ад гэтых бяздельникав, - пожаловалась она Даше.- То яйца из куратника вынясуць, то картошку "памогуць убраць". А вчора залезли у падвал, тры банки з салам у мяне забрали. За што, спрашивается. Няма сил, так, дзетачка, и напиши...

Марья Петровна заплакала, махнула рукой и пошла по направлению к дому. Даша, недолго думая, устремилась за ней. По дороге разговорились. Потом женщина пригласила девушку к себе, чаем напоила. Рассказала про свое житие-бытие. Она была из тех, к кому жизнь больше поворачивалась темной стороной, нежели дарила счастье. Старшего сына потеряла десять лет назад, он умер во время операции по вине врачей. Младший два года назад оказался в тюрьме. В Менске, где он учился, случилось ограбление магазина. Сперва его вызвали в милицию как свидетеля преступления. А потом неожиданно объявили, что он и есть главный подозреваемый. Двадцатилетнего парня просто запугали: мол, если подпишешь признательные показания, возьмешь вину на себя, получишь более мягкое наказание, а станешь отнекиваться, впаяют срок на всю катушку, да еще будут проблемы у родственников. Юноша раскололся, сам загнал себя в ловушку: суд осудил его на шесть с половиной лет колонии усиленного режима. Отец не выдержал и спустя несколько месяцев отдал богу душу в результате обширного инфаркта. А Марья Петровна постарела мгновенно: в свои шестьдесят стала похожа на 75-летнюю старушенцию. На ее лице читалась неувядающая суровость и какая-то безграничная покорность судьбе.

- Перажывем неяк, абы горш не было, - все твердила она Даше, рассказывая о своих бедах. А у самой слезы на лице пробивались сквозь широкую колею морщин.

- А вы не пробовали обжаловать решение суда в республиканской прокуратуре? - осторожно спросила Даша, рассматривая более чем скромное убранство дома.

- Писали мы с батьком всюду, кали ен яшчэ жывы был. Даже президэнту писали. Да яго, мабыць, и не дайшло. Дзе ж ты будзеш з милицыяй ваяваць? Кали б ен да нас прыехау, я б усе расказала. - Марья Петровна снова полезла в карман за платком и замолкла.

- Я постараюсь выяснить ситуацию. Обещать, конечно, ничего не могу. Но мы постараемся написать о вашей проблеме. Может быть, все и решиться.

- Спасибо, детка... Тольки ты не баишся, што цябе пасадзяць?

- А чего мне бояться? Я ведь ничего не совершала, - ответила Даша почти машинально и тут же подумала, что, наверное, сморозила глупость. Ведь этот Виктор, сын Марьи Петровны, тоже вроде бы ничего не совершал, если верить ее рассказу. Однако собеседница, находившаяся в плену своих мыслей, не придала значение услышанному и тут же перевела разговор в несколько иное русло.

- А я дык ужо усяго баюся. Памираць не страшна, Тольки сыночка хочаццца пабачыць. Але усе рауно баюся. А скажы, хиба прауду кажуць, што кали Лагапава не избяруць, дык у нас света не будзе и пенсии не будуць плациць? - услышать этот вопрос Даша уж никак не ожидала, даже от сельской старушки, опутанной страхом с головы до ног.

- И кто вам такое сказал? - не выдержала Дарья.

- У сяле кажуць, и у горадзе. У суседки маей сын работае недзе у райиспалкоме. Дык ен таксама пра гэта казау.

- Да, не позавидуешь вам. И вправду говорят, у страха глаза велики. Не слушайте вы ни кого. Разве Лагапов людям свет дает. Его же на электростанциях вырабатывают. А пенсии вы сами себе заработали, и вам их выплачивает тоже не президент, а фонд социального страхования. Причем здесь Лагапов: будет он у власти, не будет... Не изберут его, значит, изберут кого-то другого... Впрочем, это пока мало вероятно...

Встречаясь с жителями Болотца, Даша все больше убеждалась: так как Марья Петровна, думают подавляющее число жителей деревни. Во всех своих бедах они винят местное начальство, хотя почти никто никогда не говорит об этом открыто и не предъявляет чиновникам претензии по поводу отсутствия водопровода или глубоких ям посреди главной улицы. Живущие, в основном, за счет собственного хозяйства, сельчане ни на кого уже особенно не надеются. Они свыклись со своей нелегкой провинциальной долей и не верят в возможность ее улучшения, живя по принципу: лишь бы не было хуже. Верят только одному человеку - Лагапову. И готовы по-прежнему дружненько за него голосовать, как и на прошлых выборах. До них почти не долетают вести о политических баталиях в Менске, а об оппозиции они если что и знают, то только как "врагах", "шпионах" и "диверсантах". Ибо смотрят на мир за пределами родного села только через амбразуру своего телевизора. А там - безудержный оптимизм и эпидемия успехов. Потому и не знают болотинцы ничего о реальной жизни, о проблемах. А может, и не хотят знать. Возможно, им и так не плохо, жить в своем ограниченном пространстве, ни о чем таком не думать и раз в месяц устраивать себе праздник, принося в жертву очередного "свинтуса".

XII

Даша вышла на дорогу, ведущую через поле в соседнюю деревню Ячнево. Узкая прямая дорога с обеих сторон была зажата старинными липами, наполовину сбросившими листву. Стройные вековые красавицы здесь еще не успели спилить, как это произошло недавно в родном Дашином селе. Там они тоже росли вдоль дороги, по которой летом проезжал президентский кортеж. Лагапов ехал на смотрины очередного агрогородка. Представители службы безопасности президента отдали такое распоряжение на всякий случай: а вдруг за одним из деревьев вздумает спрятаться какой-нибудь снайпер и обстреляет президентский автомобиль из гранатомета. Даша вспомнила, как отец до последнего пытался отстоять липы - они были ему очень дороги. Но что он мог сделать в той ситуации? В службе безопасности недвусмысленно дали понять: если хочешь работать, выполняй, что предписано. Нельзя, мол, рисковать жизнью первого лица ради каких-то деревьев. Вот если бы он еще зимой ехал, когда нет листвы...

Тот визит, кстати, добавил Евгению Васильевичу немало седых волос. Президент посещал молочно-товарную ферму в одном из лучших хозяйств области. Ее только что построили, все новое, как с иголочки. Самые современные технологии кормления и доения - словом, было, чем порадовать президента, неравнодушного к аграрному сектору. Так, собственно, считал сам и Стрельцов, отнюдь не склонный к созданию "потемкинских деревень". Но приехавший накануне высочайшего визита губернатор отчитал председателя райисполкома по полной программе за такое самоуспокоение и составил список из более чем пятидесяти мероприятий, которые срочно, за пять дней, следовало претворить в жизнь. Почти все они имели целью ублажить правителя, произвести чисто внешний, эстетический эффект: заборы перекрасить, новый шифер на коровниках выкрасить в разные цвета, бордюры заменить, цветы высадить по всему периметру фермы. И так дальше, в том же духе. Пришлось снять рабочих со всех объектов района и бросить на самый главный - куда через несколько дней должна была ступить нога самого высокого гостя. А липки все равно убрали. К сожалению, вернуть их на место после того, как Лагапов покинул эти места, уже не представлялось возможным...

Дарья шла медленно, то и дело оглядываясь по сторонам и вдыхая чистый деревенский воздух. В середине октября он был тихим, свежим, но уже довольно холодным. Сизые хмурые облака проплывали так низко, что, казалось, вот-вот упадут на землю, не удержавшись на огромном небосводе. Переменчивый ветер гонял их по угрюмому небу, то в одну, то в другую сторону, не давая ни капли покоя. Может, поэтому выглядели они столь уставшими и хмурыми. Но даже осенний пронзительно-холодный ветер не доставлял Даше неприятностей. Скорее, наоборот. Она любила гулять в ветреную погоду. Ветер для нее всегда был символом грядущих перемен. И давал повод вспомнить старый газмановский хит: "...как хотели за меня все решать, в чем ходить, где жить и чем мне дышать... Но теперь меня уж не удержать".

Чего уж точно не хватает белорусскому обществу и всей нашей политико-экономической системе, так это хорошей порции свежего ветра - подумала Даша. Одним лишь дуновением можно было осушить болото равнодушия, разрушить старую стену непонимания и вдохнуть свежую струю в деятельность чиновников. Тогда бы, глядишь, объявленная цель - строительство государства для народа - не выглядела такой уж заоблачной. Ведь сумели же европейские страны (такие, как Швейцария, Швеция, Дания, Люксембург), да и более далекие от нас Канада и Новая Зеландия, со всеми их проблемами и недостатками, создать государство, максимально приближенное к совершенству. Прежде всего, по уровню жизни, по степени комфорта для своих граждан. Комфорта не только материального, но и чисто человеческого. Имея в виду высочайший уровень экологической безопасности, медицинского обслуживания, транспорта и многого другого, по чему мы пока что отстаем минимум лет на пятьдесят. Что-то наше строительство "народного государства" уж слишком затянулось. И, как всякий долгострой, очень дорого обходится гражданам. Хорошо лишь "прорабам": пока идет стройка, они всегда будут востребованы, даже если работают большей частью на себя, нежели на тех, кто их назначил и платит им жалование.

Проходя мимо заброшенных домов с выбитыми стеклами, встречая на своем пути хмурых, удрученных жизнью земляков, Даша старалась все время успокаивать себя одной мыслью: что так не везде. Есть в родном отечестве немало счастливых людей, довольных собой, своим настоящим и, возможно, даже будущим, представляющих его в более светлых тонах. Есть у нас немало предприятий, успешно работающих, где люди получают приличную, даже по европейским меркам зарплату. И уж, конечно, можно не сомневаться, что богата белорусская земля красотами, что многие населенные пункты за последние годы преобразились, стали больше похожи на современные европейские города и села. А значит, жизнь в них постепенно становится лучше и комфортнее. Правящие круги ставят все это себе в заслугу и в подтверждение правильности проводимой ими политики. При этом приводят длинные и сухие цифры экономического роста в различных отраслях, которые в первом приближении, действительно, говорят в пользу так называемой "белорусской модели". Однако есть два очень важных показателя уровня жизни, о которых как-то не принято упоминать в официальных источниках. Количество алкоголя, выпитого на душу населения с 1994 года (когда был избран первый президент) выросло почти в два раза! Демографическая ситуация за те же одиннадцать лет постоянно ухудшается. Причем, ухудшается, в основном, по причине высокой смертности. А эти цифры выглядят куда серьезнее, чем рост зарплаты и материального благосостояния. От хорошей жизни ведь не пьют по-черному (даже в нашем славянском мире) и не умирают раньше времени, за редким исключением.

И еще один момент, который Даша давно успела подметить для себя, с чем она сталкивалась бесчисленное множество раз: на улице, в поезде, на вокзале, в магазине, на почте и других общественных местах: нам очень часто не хватает элементарного уважения друг к другу. Когда вместо естественного, казалось, ответа на вопрос о цене товара продавец грубо бросает покупателю: "что, читать разучился?". Когда проводник за час до прибытия поезда на конечную станцию громким голосом кричит на весь вагон: "быстро сдавайте постели" потому что ему, видите ли, очень хочется раньше уйти домой, сделав часть уборки по ходу движения... Когда мы ругаемся друг на друга в автобусе, в метро и считаем это высшим проявлением самоутверждения. Это что, наша национальная черта? В таком случае очень трудно понять тех, кто десятки лет кряду упрямо твердит о некой толерантности и "папярко?насцi" белорусов. В чем же толерантность? В том, что мы соглашаемся со всеми этим мерзостями, не противостоим тем, кто нас унижает? Плюем на все и снимаем стресс горячительным? Это скорее не толерантность, а проявление отъявленного мазохизма....

Выйдя за пределы Болотца, Даша направилась к пойме реки, возле которой доедали последнюю осеннюю траву колхозные буренки. Их было на вид около сотни, похожих друг на друга, как капли воды, падающей с неба. Рогатые не спеша уминали остатки клевера и одуванчиков, запивая "вегетарианскую" пищу из специально установленных поилок. Возле одной из них околачивался пастух. В правой руке он держал длинный хлыст, который, похоже, не использовал по назначению. Коровки были удивительно послушными и даже не пытались злить своего надсмотрщика несанкционированными похождениями за пределы отведенного пастбища. Потому самодовольный пастырь мог спокойно прогуливаться взад и вперед, а временами откровенно бездельничать, почитывая газетенку и поглядывая за тем, как его "подопечные" уплетают подножный корм.

С виду пастуху было лет пятьдесят пять. Его средний рост казался невысоким по причине сутуловатости. Широкий покатый лоб был немного сморщен. А большие мозолистые руки выдавали в нем заядлого сельского труженика. Звали его Савелий Петрович. Даша явно не ожидала, что этот внешне суровый и не поддающийся эмоциям человек может быть таким общительным и даже блеснуть прирожденной эрудицией. Как выяснилось, он был выходцем из семьи потомственных крестьян.

- Для моих далеких предков слово "земля" имело гораздо большее значение, нежели просто обнесенный забором клочок суши, на котором люди выращивают себе пищу, - неторопливо начал свой рассказ Савелий Петрович после того, как Даша представилась, что она из газеты.- Они все время мечтали о своей земле, в надежде на то, что та даст возможность почувствовать себя более уверенно в этой жизни. Но, к сожалению, мечта так и осталась лишь мечтою. Точнее, была напрочь вытравлена большевиками, которые снова захотели сделать землепашцев крепостными холопами. И ведь сделали. Деда и бабу моих насильно загнали в колхоз, паспортов не выдали, заставляли работать за галочку в графе "трудодень". Кому было хорошо жить в те времена? Всевозможным учетчикам и контролерам, которые "крестики-нолики" ставили. Бывало, опоздает колхозник на работу, все - прогул, значит. Не засчитают трудодень - карточку не получишь, в магазине не отоваришься. Многие ублажали тех, кто крестики проставлял, давали им отступные. Дед мой старался честно работать, но ни перед кем не прогибался, не любил этого страшно. Мог и крепкое словцо в адрес администрации высказать. Наверное, за то и поплатился. Однажды в колхозе сенохранилище сгорело: за одну ночь все, что на зиму заготовили, огонь дотла уничтожил. Дед в это время тихо-мирно спал на печке. Но кому-то, видать, нужно было назначить его главным поджигателем. И угодил он за "краты" на старости лет. Никто его в деревне больше не видал. Вот такие, дочка, были времена.

Последнюю фразу Савелий Петрович произнес как-то печально-натужно и сразу же замолчал, как батюшка в церкви после очередной проповеди. Дашу вдруг осенила мысль: а правильно ли мы делаем, что пытаемся бороться с режимом? Ведь он, при всей своей жесткости, все же не столь жестокий, как было еще полвека назад. Тогда люди страдали от незаконных действий власти гораздо чаще, нежели теперь. И жертв было значительно больше. Как-никак, определенный прогресс в общественном развитии налицо.

Немая пауза длилась минуты три-четыре. Первым ее нарушил Савелий. От неожиданности услышанного Даша даже немного вздрогнула. Ибо впервые в своей жизни поняла, что телепатия может реально существовать:

- ... А что, ты думаешь, нынче времена изменились? Да нисколечко. Почти все осталось по-прежнему. Таких, как мой дед был, на селе вывели под корень. Остались лишь те, кто готов играть в поддавки. Помнишь, еще Купала говорил: "Я мужык-беларус, пан сохи и косы". Бессмертные слова. К тому же, пророческие. Классик знал, что писал. Кто имеет соху и косу, да клочок земли, тому кажется, что он хозяин своей жизни. Но это иллюзия. Истинные хозяева сидят далеко отсюда. Им никакая коса и соха не нужны. Ибо косить они умеют только "зелень", да не ту, что в поле растет. А мы для них быдло. И самое удивительное, девочка, что многие таковым себя считают. Дело здесь не в Лагапове, вернее, не только в нем. Если большинство из нас согласны стать пешками, то надо быть последним дураком, чтобы не научится передвигать их по шахматной доске, не правда ли? А все остальное - суета сует. Мир так устроен: кто покладистей, о тех и ноги вытирают. У нас ведь как: мужик мужика по морде хрясь... и в дамках. А против барина не пойдет. Ему барин нужен, как солнце на небе. Так ему спокойней. Есть кому заступится перед соседом. А еще ему нужен кут да кнут. Все остальное - суета сует.

Даша слушала и ушам своим не верила. Неужели все это говорит простой крестьянский мужик? Впечатление такое, будто он уже не один год на оппозиционные митинги ходит. Впрочем, даже в его глазах Даша заметила некую обескураженность. Ей казалось, что он мог бы сказать больше, но побаивается, подумывает, как бы ненароком не взболтнуть лишнего.

- А почему вы так считаете? - она решила еще больше разговорить собеседника, задав простой и конкретный вопрос.

- Жизнь заставила меня так думать, дочка. Я человек простой и стараюсь говорить прямо. Одно время хотел стать фермером. Поехал в райисполком землю просить. Говорю, так и так, по закону я могу взять 50 гектаров земли и заниматься фермерским хозяйством. Мои права такие-то, обязанность - платить налог и арендную плату. Говорят: нет, вы не можете просто так. Вам необходимо пройти три десятка согласований, доказать, что вы не верблюд, и, может, тогда мы подумаем и дадим. А поскольку земля принадлежит колхозу, его мнение тоже надо будет спросить... Они, видите ли, подумают. Захотят - дадут, а захотят - пошлют к чертовой матери. Ну, я тогда плюнул и поехал в область. Рассказал, что так и так, земли колхозной много пустует, не используется по назначению, дайте мне в аренду 50 гектар... В конце концов, выделили мне самую что ни на есть неудобицу. Ничего там не росло. Я взял кредит, привел в порядок эту землю, стал получать невиданные для здешних мест урожаи. Многим не понравилось, что у меня результат лучше колхозного в несколько раз. Забрали участок, дали другой. Через пару лет тот, что у меня забрали, тоже пришел в запустение. А я начал по-новой работать, с тем же результатом. Потом, вижу, и эту землю хотят отнять, выходит, что я бесправный перед чиновниками. И больше к ним не обращаюсь, не кланяюсь. Пусть они колхозом командуют, коль жаба душит. Я решил свернуть свою деятельность, до лучших времен.

-- Вы думаете, они наступят? Обязательно наступят. Правда, лишь при одном условии. Если большинство наших людей перестанут быть просителями и почувствуют себя хозяевами своей земли.

-- Знаешь, дочка, бывает больно смотреть, как сидят возле кабинетов чиновника люди моего возраста или постарше и молятся на него, как перед богом. Я вот этого не могу понять. Разве для того их выбирают, чтобы на них потом молиться, выпрашивать то, что положено по закону. Выстаивают бедные людушки по два-три часа, чтобы поклониться креслу и вросшему в него телу в галстуке, услышать от него бурю "комплиментов" и уйти ни с чем. Ну разве так можно в цивилизованной стране? Вот когда закончиться это безобразие, тогда и наступят лучшие времена. Боюсь, не скоро это случится. Ты-то, наверное, доживешь... Наверняка доживешь. А я уже вряд ли.

Савелий опустил взгляд, посмотрел на Дашу исподлобья и грустно улыбнулся. Она поняла, что ему нужно было выговориться, излить душу. В деревне зачастую не понимали и не принимали его рассуждений, а многие откровенно считали его "белой вороной". Для Дарьи Савелий был просто находкой, настоящим открытием. Такие люди, мыслящие не как все, да еще в самой глубинке, ей были особенно интересны. Она готова была пешком прошагать всю Беларусь, чтобы встретить таких побольше.

Даша оглянулась вокруг. Солнце уже перевалило за экватор и начало медленно опускаться по небосводу, приближаясь к точке своего заката. Небольшая речушка скрывалась за камышиным забором, словно за стеной, сквозь которую отчетливо виднелись серебристые отблески прозрачной, как зеркало, воды. Желтый октябрь двигался по округе, насылая на жителей этих мест стойкое уныние и нескончаемую умиротворенность. Сразу за речкой расстилалось свекловичное поле. Там работали с десяток сельских тружениц. В основном, уже пожилых, уставших от тяжелого крестьянского труда. Согнувшись в три погибели, все они повторяли одни и те же незатейливые движения, очищая бураки от ботвы и бросая их в кучу. Откуда-то из глубины села уже показалась запряженная телегой лошадь. Спустя полчаса она будет так же не спеша возвращаться, груженная бураками, которые станут на зиму харчами для кабанчиков. Все в деревне имеет свой определенный цикл, повторяющийся много раз, как движения маятника. Октябрь обычно завершает сельскохозяйственный год, подводит черту. Но это не значит, что зимой люди на селе ничем не заняты и могут поехать отдыхать. Большинство из них почти никуда не ездят. Но готовятся к новому циклу. И так из года в год.

... Даша уже собиралась попрощаться со своим новым знакомым и направиться в сторону шоссе: минут через сорок там должна проходить "маршрутка" на Менск. В журналистском блокноте скопилось немало интересного. Завтра воскресенье, и она могла спокойно поработать над "Сельскими записками" по свежим следам. Вдруг Даша заметила, как на окраине деревни что-то вспыхнуло, будто зарево. Сперва она подумала, что это обычный костер, к помощи которого частенько в эту пору прибегали деревенские жители, дабы избавится от огородного мусора и остатков сорняков (потому в белорусском языке второй осенний месяц и получил название "кастрычник"). Но когда черный, что сажа, дым обнял небольшой кирпичный домик, возле которого быстро собиралась толпа, сомнений не оставалось: это пожар. "Надо бежать, может, там внутри люди", - подумала Даша и стремглав понеслась в сторону горящей усадьбы. Она домчалась до нее со спринтерской скоростью, которой никогда не отличалась - и в школе, и в университете по физподготовке всегда имела средний бал.

Ее худшие опасения подтвердились: в пылающем доме остались двое маленьких детей - мальчик и девочка. Стоящие вокруг люди, с полтора десятка, лишь причитали на все голоса: "Опять Цыганковы детей дома бросили. Ох и мамаша гулящая. Жалко деток, сгорят ведь заживо". Но никто даже не пытался проникнуть в дом и вытащить обреченных из огня. Из толпы Даша услышала, что уже вызвали пожарных. Но райцентр за тридцать километров: пока те приедут, спасать, по всей видимости, будет некого. Дарья подбежала к дому, когда едкий дым уже вовсю валил изнутри, а белая кирпичная стена почернела, словно ее успели перекрасить. Оранжевые языки пламени то и дело выглядывали из-под черной завесы через стекло. Из глубины дома доносились еле слышные крики о помощи и сдавленный детский плач. Вскоре и он затих, а маленькая ручонка пропала за окном. "Дитя потеряло сознание, - спокойно констатировал кто-то из зевак".

Время на раздумья больше не оставалось. Еще две минуты - и будет поздно, - решила Даша и резко дернула за ручку входной двери. Дверь была заперта. Тогда девушка подошла к окну, зажмурилась и резким движением локтя разбила почерневшее стекло. Набрав побольше воздуха, она вскочила на подоконник и нырнула в комнату ада. На полу, лицом вниз, лежала девочка лет четырех и надрывалась от кашля. Даша быстро схватила ее и высунула в окно в надежде передать кому-нибудь из толпы. Однако никто не решался подойти к разбитому окну, дым из которого уже успел образовать плотную серо-черную завесу. Тогда Дарья поставила девочку на землю и бросилась в другую комнату, где в это время находился второй ребенок. Младенец лежал в кроватке без сознания. Взяв его на руки, Стрельцова бросилась к выходу. Но под ногами у нее неожиданно что-то вспыхнуло. Это загорелся старый грязный ковер. Девушка с младенцем на руках оказалось отрезанной от разбитого окна. Голова закружилась. Чувствуя, что теряет сознание, она каким-то сверхъестественным усилием воли, преодолевая пелену угарного дыма, бросилась ко второму окну и ногой разбила его, затем осторожно держа на руках ребенка, вылезла с ним на улицу. Перед глазами все поплыло, как в тумане. Уже лишаясь чувств, она лишь краем уха услыхала приглушенный вой пожарной сирены...

XIII

О том, что Даша совершила героический поступок - спасла от верной гибели двух малолетних детей - ее коллеги по факультету узнали от декана на общем собрании. Иван Анисимович Белый слыл человеком мягким, либерально настроенным по отношению к студентам. Ему, в отличие от других, не доставляло удовольствия сверлить кого-то за пропуски или назначать пересдачу по своему предмету - философии. Кстати, философствовать он любил необычайно, и порой даже готов был сам ответить на экзамене, если видел, что студент или студентка в нем "плавали". Но что явно не доставало Ивану Анисимовичу, так это решительности и целеустремленности. Репутацию "безвольного философа" он долго носил в кармане, и, видимо, благодаря ей занял столь высокую должность в БНУ. Узнав о Дашином подвиге, Белый тут же поставил вопрос перед ректором о награждении ее именной стипендией. Когда же тот, не мудрствуя лукаво, сообщил декану, что Стрельцова связана с "Молодой Беларусью", Иван Анисимович ушам своим не поверил:

-- Как? Ее же отец в вертикали работает. Не может быть. Здесь наверняка какая-то ошибка.
- Увы, нет никакой ошибки, - сухо произнес руководитель вуза. - Это, видимо, тот случай, когда отец за дочь не отвечает. Так что со стипендией, видимо, придется подождать. Выпишем Стрельцовой благодарность и вручим скромный подарок.
- Да, конечно, вы правы. Не можем же мы поощрять оппозиционеров. Университет не место для созревания антигосударственной...- Прошу прощения, но мне нужно срочно ехать в Министерство. Я понял вашу мысль, Иван Анисимович, и целиком ее разделяю, - подытожил ректор, так и не дав договорить Белому все то, что он думал про белорусскую оппозицию.

На собрании Даше вручили благодарственное письмо ректора и маркер с блокнотом. Впрочем, ее это не сильно ее расстроило, точнее сказать, совсем даже не расстроило. Куда больше неприятных воспоминаний было связано с самим пожаром, в котором, увы, не сгорели такие черты, как безответственность, равнодушие и страх. Побывав в глубинке, Даша в очередной раз прочувствовала умонастроения ее жителей и поняла, что люди там, в основном, живут своей жизнью, тихой, незаметной, уходящей корнями в прошлое и отнюдь не стремящейся в будущее. Они рады уже тому, что их не трогают, не обирают до последнего, как в сталинско-хрущевские времена, и потому готовы поддерживать любую власть, которая обеспечит неизменность их унылого бытия. Во всяком случае, не станут предпринимать никаких попыток к переменам. Потому перемены в стране если и возможны, то вряд ли очень быстрые и радикальные...

Было воскресенье. Последнее воскресенье октября - на удивление теплое и не лишенное солнечного присутствия на небе. После утреннего посещения храма на Немиге Дарья ехала на традиционную по воскресеньям встречу "младобелорусов". В целях конспирации они всякий раз встречались в разных местах, в основном, по месту жительства столичных членов организации. В царские либо советские времена "МБ" наверняка бы угодила в список запрещенных организаций со всеми вытекающими. Однако в новобелорусской истории такого термина формально уже не существовало. Вместо него изобретательные чиновники придумали другой, более изощренный - "незарегистрированная организация". По сути это означало то же самое. Ибо зарегистрировать общественную структуру, не лояльную к власти, было труднее, чем заказать билет на Луну. А за деятельность в составе незарегистрированной полагалась уголовная статья. Правда, к "уголовщине" власти прибегали не так уж часто, в основном, в отношении явных лидеров. Зато частенько хватали молодых парней и девушек по обвинению в мелком хулиганстве. Большинство из них отбывали по 7,10, 15 суток в тюремной камере. Потому многих представителей демократически настроенной молодежи в сердцах называли "суточниками".

Активисты "Молодой Беларуси" обычно собирались группками по 10-12 человек, как правило, под видом какой-нибудь вечеринки. За чаем обсуждали последние политические новости и вырабатывали дальнейший план действий. Потом лидеры групп встречались отдельно и согласовывали принятые решения. Иногда обменивались информацией по мобильной связи либо через e-mail. Хотя в последнее время от такого метода коммуникаций пришлось отказаться: релейные линии отслеживались вездесущим КНБ - таким образом можно было легко вычислить местонахождения ячейки и накрыть ее под предлогом поиска эфемерного преступника, а участников вечеринки обвинить в несанкционированном собрании. В этот раз решили собраться у Кати Лицевич. И повод был более чем подходящий - в этот день Катя родилась двадцать лет назад.

Даша ехала в старой скрипучей "Газели", гордо именуемой "маршрутным такси". За окном мелькали широкие менские улицы, разноцветные дорожки, выложенные новой плиткой, гламурные супермаркеты и желто-красные американские рестораны, чья популярность в массах по-прежнему никак не зависела от политических взаимоотношений между двумя странами. Очередь была, как в советские годы за колбасой. Дарья любила всматриваться в эти бегущие картинки за окном транспортного средства. В них будто отражалось наше бытие, стелились растрепанные мысли и ужимались многослойные желания. Даша невольно сравнивала внешнее поведение и образ жизни сельских жителей и горожан. К своему удивлению, она не находила больших различий. Разве что сельчане менее притязательны, потому как не избалованы даже минимальными удобствами. А впрочем, чего тут удивляться: ведь корни белорусов там, в деревне. Мы только теперь становимся городской нацией, и то, скорее по форме, чем по духу. С поразительной легкостью создаем о себе мифы и сами же их опровергаем.

"Взять хотя бы миф о нашем коллективизме и высокой духовности, - думала Даша.- Даже в воскресный день в церкви немного людей, гораздо меньше, чем в магазинах и бутиках. Зато на крещение, когда воду дают, штурмом берут храм, нередко даже дерутся в очередях. Где уж там духовность? Мы материалисты до мозга костей. И коллективизм у нас какой-то особенный, кухонно-обывательский. В словесном извержении, когда хочется пожаловаться на плохое самочувствие или осудить соседа за любовь к рюмке, все мы заядлые коллективисты. Как только нужно собраться на благородное дело, например, защитить своего коллегу, товарища по работе от произвола администрации, весь коллективизм в один миг куда-то улетучивается. Пусть он, дескать, сам отдувается, а я лучше посижу с краюшку, понаблюдаю за происходящим - авось, пронесет"...

В это время дверь маршрутки в очередной раз захлопнулась, и в салон протиснулась молодая женщина с двумя детьми. Младшенький, еще младенец, беззаботно спал у нее на руках, а старший, годика три от роду, плакал навзрыд и просился к бабушке. Даша с умилением смотрела на мать, которая реагировала на все удивительно спокойно, стараясь воздействовать на сына без малейшего раздражения. Другая бы на ее месте уже давно бы отвесила малышу пару звонких подзатыльников - нередко приходилось наблюдать и такую безрадостную картину. А эта - нет: только мягкая улыбка играла на бледноватом лице. И малыш уже вот-вот начинал успокаиваться, как вдруг "Газель" резко затормозила и стала, как вкопанная. "Вон из машины!" - гневно прорычал обернувшийся водитель. Пассажиры замерли в ожидании. "Я вам говорю, женщина!" - повторил матерый водила, не сводя глаз с обескураженной пассажирки с детьми. Десять пар глаз искоса поглядывали на нее, кто сочувственно, а кто с явным негодованием. Молча взяв за руку маленького виновника инцидента и немного покраснев, женщина с виноватым видом направилась к выходу. Даша одернула ее, когда та уже поставила ногу на ступеньку возле двери.

-- Подождите, это несправедливо. Вы же заплатили деньги. Никто не имеет право вас высадить.
- Девушка, а вы кто такая, чтобы устанавливать здесь свои порядки? Если не нравится, можете следовать за этой мамашей, - гаркнул усатый водила и самодовольно улыбнулся, замечая, что больше никто из пассажиров и не думал вступиться за изгнанных из салона. В следующую секунду после того, как они вышли, в маршрутке повисла гробовая тишина, которую резко нарушила Дарья:
- А вам этот номер просто так не пройдет! - бросила она водителю и захлопнула дверцу с обратной стороны. "Газель" резко дернулась, однако Даша успела записать номер машины. Затем она ускоренно сделала с десяток шагов, чтобы догнать уходящую женщину с детьми.
- Зачем вы так быстро сдались? - спросила девушка, едва поравнявшись с ней.
- А что мне оставалось? Вы же видели, как были настроены пассажиры. Я не люблю скандалов. И не хочу доставлять проблемы другим. Сейчас вот сяду на троллейбус, и через три остановки мой дом. Спасибо, что хоть вы-то были на моей стороне...

Даша твердо решила написать об этом случае в газету. Она тут же вспомнила другой эпизод, которому тоже недавно стала свидетельницей. Контролер в электричке подошла к парню лет двадцати, явно нетрезвому, и попросила предъявить билет. Тот в ответ лишь грубо огрызнулся и сообщил, что денег у него нет, потому, мол, и билет он покупать не станет. Короче говоря, между ними разразился конфликт. Причем, женщина-контролер вела себя предельно корректно, в то время, как молодой человек в пьяном угаре изрыгал в ее адрес холеную нецензурщину. Сидевшие рядышком две сердобольные дамочки лет по 50-55 стали на удивление рьяно защищать... пьяного "зайца": "Что вы к человеку прицепились? Может быть, и вправду нет у него денег. Оставьте его в покое". И контролер отступила. Хотя могла вызвать милицию.

Странно как-то получается: там, где к человеку предъявляют законные требования, а он ведет себя по-хамски, обязательно находятся те, кто готов его защищать чуть ли не с оружием в руках. А вот если кто-то творит беззаконие по отношению к ближнему, мы в большинстве поддерживаем того, кто "наводит порядок": только потому, что у него вид более грозный и глотка луженая. Обидно как-то и непонятно, - думала Даша, поднимаясь на шестой этаж дома по улице Козлова, где жила ее лучшая подруга Катя.

По случаю своих именин девушка испекла огромный пирог. Его с лихвой хватило на двенадцать персон. Наслаждаясь вкусом хрустящей корочки и ароматным чаем, "младобелорусы" восхищались Катиными кулинарными способностями, а заодно обсуждали текущие события. Олег Иваненко зачитал письмо от ссыльного лидера "МБ" Павла Северянина, который просил молиться за него и верить в конечную победу над диктатурой. Потом стали говорить о предстоящих выборах и той роли, которую должна в них сыграть организация. Уже было известно, что единым кандидатом в президенты от демократической оппозиции станет Александр Маркевич, политик из Гродно, стоявший на позиции европейского выбора для Беларуси. Хотя о своем намерении баллотироваться заявил и бывший ректор БНУ, профессор Александр Казакевич. Кого из них поддержать? Определенности, тем более, единства, по этому поводу среди "младобелорусов" не было. Решили, что будут собирать подписи за обоих кандидатов - ведь еще не факт, что их зарегистрируют. А в дальнейшем действовать, исходя из сложившейся ситуации.

Даше впервые предстояло выступить с небольшим докладом - о роли малых городов и сельской местности в деятельности "Молодой Беларуси". Надо признать, она немного волновалась. За месяц с небольшим своего членства в организации она успела проникнуться ее духом и стала задумываться о многих вещах, о которых раньше почти не думала. Еще пару месяцев назад она не понимала, что движет этой горсткой молодых людей, зачем они выходят на запрещенные властями митинги, подставляя свои спины под удары омоновских дубинок. Она видела, что тысячи ее сверстников сидят вечерами в библиотеке или в баре за кружкой пива, слушают реп, ходят на дискотеки и на свидания, что характерно для молодежи, не проявляя никакого интереса к политике. Хотя подавляющее большинство из них отнюдь не в восторге от правящего в стране режима. Но события, происходящие совсем рядом, в столице родной Беларуси, их почти не трогали. Словно, происходили они в совершенно другом, параллельном мире, зеркально отраженном по отношению к нашему времени.

В 1994-1996 годах, когда все начиналось, Даша была еще совсем юной, училась в младших классах средней школы. Чуть позже, уже будучи подростком, она краем уха слышала об исчезнувших один за другим политиках и чрезмерной концентрации власти в руках одного человека. В 2001-ом, когда в стране проходили последние президентские выборы, Дарье еще не исполнилось восемнадцать, и голосовать она не могла. Но, взрослея, все больше понимала, что от голосующих уже мало что зависит, ибо существует своего рода госзаказ на голоса, и они в конечном итоге распределяются на любых выборах и референдумах ровно в той пропорции, которая нужна властной вертикали. В стране уже сформировалась жесткая и всеобъемлющая пирамида власти, на вершине которой стояла фигура "мудрого правителя", "самоотверженного и непоколебимого отца нации", "хозяина земли белорусской".

Иное дело - Олег Иваненко. Он раньше других понял, что так жить нельзя. Не может нормально развиваться страна, в которой все или почти все зависит от воли одного человека, будь он даже семи пядей во лбу. Олег положил уже семь лет на алтарь борьбы за правду. Труднее всего было выдержать даже не гонения и тяжелые месяцы заключения в белорусских тюрьмах, а родительскую обструкцию (его отец и мать как раз относились к тем представителям старшего поколения, для кого Лагапов и возрожденный им советский стиль управления страной были символами высокой нравственности) и явное непонимание со стороны многих товарищей, которых он пытался вытащить из теплых кабаков на холодные демонстрации протеста. Познакомившись с Олегом поближе, Даша прониклась к нему уважением и по-хорошему завидовала Катьке, которая влюбилась в него с первого взгляда. Ведь те, кто открыто называл Иваненко белорусским Дон-Кихотом, уже давно за границей, устраивают свою жизнь в сытой и свободной Европе, вдали от "прелестей" диктатуры. А он не уехал, он остался. Хотя, повзрослев и став немного мудрее, отлично понимает, что путь к нашей свободе наверняка будет не таким уж быстрым и легким, как казалось лет пять-семь назад. И не потому, что сила на стороне власти, а идти с голыми руками и листовками против дубинок, действительно, самое настоящее "донкихотство". Дело в другом: белорусы, в основной своей массе, не хотят перемен, а многие попросту их боятся...

"Нам нужно побольше бывать в регионах, вести активную пропагандистскую работу в провинции, - говорила Дарья.- Ведь там, в отличие от столицы и крупных городов, люди гораздо более консервативны, живут категориями вчерашнего дня. От бедности, от безысходности их жизнь все равно что остановилась, застряла где-то между прошлым и настоящим. Причем, они-то в большинстве своем не стали жить лучше, нежели в советские времена, скорее, наоборот, опустились на ступеньку ниже. Потому, естественно, хотели бы вернуться в ту краснознаменную эпоху, когда и сахар был слаще, и картофель вкуснее. Они не знают и не хотят знать, что жизнь может быть гораздо лучше, чем даже в то противоречивое время. Но живут по принципу - "лишь бы не было хуже". Туда нам надо идти и просвещать этих людей. Причем, делать это осторожно, не слишком наседая на Лагапова как на личность, ибо президент у них ассоциируется с богоизбранностью высшей власти. Просто нужно показывать недостатки общества и власти, объяснять это на доступных примерах, стараться убедить людей, что есть другой путь развития, более перспективный и менее опасный. И есть в стране другие, альтернативные нынешней власти политические силы, способные повести Беларусь по этому пути".

Подытожив свой рассказ о поездке в глубинку, Даша посмотрела на Олега. Она знала, что он разделяет именно такой подход. Знала и о том, что по этому вопросу в "Молодой Беларуси" также нет единства, даже среди лидеров. Многие ребята настаивали на активизации в Менске и областных центрах, а регионы предлагали пока не трогать - все равно, мол, они для нас недосягаемы в силу ряда обстоятельств. Собственно, и старшие товарищи по оппозиционному лагерю не слишком то рвались в провинцию. Да, они признавали, что с регионами нужно работать. Но никому особенно не хотелось за них браться. Все понимали: это очень тяжелый и кропотливый путь. Гораздо проще сагитировать несколько тысяч студентов столичных вузов, вывести их на улицы пару раз в год, бросив под удары ОМОНа - и готовая картинка нарушений прав человека мигом разлетится по свету. Ее внимательно посмотрят на западе, глядишь, и подкинут пару сотен тысяч зеленью в виде помощи оппозиции. Кто-то получит валюту, а кто-то - тюремные сутки, недели, месяцы. Вот и вся технология борьбы, которой жестко придерживались отдельные лидеры. Олег знал об этом и говорил открыто, потому призывал товарищей занимать твердую позицию, стремиться к тому, чтобы сделать организацию более мощной и самостоятельной. Не все были согласны с Олегом Иваненко. Но в преддверии выборов, когда ожидалась большая работа, о разногласиях стоило забыть. Хотя бы на время.

XIV

Спустя три дня после своего дня рождения Катя узнала о том, что Олега задержала милиция. Ему были предъявлены обвинения в организации несанкционированного собрания. Когда Катя сообщила об этом Даше, та сперва не поверила:

- Ты что, шутишь? С каких это пор домашняя вечеринка в честь дня рождения стала называться "несанкционированным собранием"? - недоумевала она.

- Нет, Дашенька, я абсолютно серьезно. - Проступившие на Катином лице слезы говорили, что ей было не до шуток.- Вчера вечером, когда Олег возвращался с работы, его остановили два человека в милицейской форме и предложили проехать с ними в РОВД Советского района. Там и поставили перед фактом: мол, вы - организатор незаконного сбора граждан, вам теперь грозит штраф или пятнадцать суток ареста. Как потом выяснилось, задержали не только его одного, а еще шестеро активистов, которые участвовали в других квартирных собраниях.

- Что же это такое происходит? Теперь, получается, нам даже в собственных квартирах нельзя собираться?

- Выходит, что так. Выборы ведь на носу. А они должны пройти гладко и без эксцессов. Что здесь непонятного?

Даша вспомнила, как, выходя из Катиного дома сразу после воскресной вечеринки, заметила стоящий возле подъезда УАЗик, судя по всему, напичканный аппаратурой. В салоне сидели двое молодых людей и о чем-то переговаривались. Даша, естественно, не слышала, о чем они говорили. Но по их внешнему виду поняла, что это люди из КНБ, и они явно за кем-то наблюдают или кого-то ждут. Значит, среди "младобелоруссов" тоже есть осведомители, или, проще говоря, стукачи, работающие в интересах вездесущих внутренних органов.

Еще через несколько дней ей на мобильник позвонил неизвестный и предложил встретиться в тот же вечер в кафе "Силуэт". Даша почти сразу догадалась, какую организацию представляет этот незнакомец. Но решила не подавать виду. Она твердо была намерена гнуть свою линию, не поддаваясь ни на какие уловки. В запасе у нее было несколько часов, чтобы морально подготовиться к встрече. Сидя на лекции, она все время думала о предстоящем разговоре. Ей очень хотелось выглядеть уверенной, не стушеваться, а для этого нужно было заранее настроить себя психологически, может, даже пойти на то, чтобы включить некоторые элементы флирта. Но ни в коем случае не играть роль запуганной кошки.

Она специально задержалась минут на десять, чтобы заставить его побыть в ожидании. Когда же Дарья наконец вошла в "Силуэт", то сразу увидела его, спокойно сидящего за столиком и листающим какую-то газетенку. Едва улыбнувшись, легким движением руки он показал ей на свободное место. Она поздоровалась, присела за столик. И увидела в предстоящем собеседнике совсем не того, кого первоначально представляла. Вместо ожидаемого каменного лица, непроницаемого и неживого, ее взгляду представился внешне симпатичный молодой человек, лет двадцати семи, с высоким покатым лбом и довольно приятной манерой общения. Чем-то он напоминал Даше Андрея, только говорил чуть медленнее. Она даже подумала, что, может, этот незнакомец вовсе не агент, а обычный человек, и все ее волнения оказались напрасными.

Наконец официант принес две чашечки кофе со взбитыми сливками, и незнакомец, отхлебнув пару глотков, стал в присущей ему неторопливой манере объяснять суть своих предложений. Сказав несколько слов о политической ситуации в стране и в мире, он вдруг прервался, пристально посмотрел на Дашу и расслабленно улыбнулся:

- Ах, да я забыл представиться. Меня зовут Игорь, я студент пятого курса лингвистического университета.

- Очень приятно, Игорь. Но мне бы все же хотелось знать, с какой целью вы пригласили меня в это кафе. Вряд ли просто для того, чтобы угостить кофе и прочитать лекцию о международном положении.

- Нет, конечно нет, - признался собеседник. - Хотя, откровенно говоря, любой бы на моем месте посчитал за честь выпить кофе с такой красивой и умной девушкой, как вы.

- Что ж, спасибо за комплимент. И все-таки пригласили вы меня явно не для этого.

- Да, вы правы. Не хочу юлить и потому задам вам сразу вполне конкретный вопрос. Вы
искренне разделяете идеи, цели и задачи "Молодой Беларуси"?

После этого вопроса у Дарьи уже не оставалось сомнений, что Игорь, если его, действительно, так зовут - студент и агент в одном лице. Но она решила сразу не открывать ему все карты, а немного поиграть.

- А я могу не отвечать? Ведь я вас почти не знаю, а все, что касается искренности моих убеждений, дело сугубо личное. И с моей стороны было бы правильно говорить об этом только с очень близкими людьми.

- Да, конечно, вы... можете не отвечать. Это ваше право. Но все же будет лучше, если вы мне ответите.

- Лучше для вас или для меня?

-- Для нас обоих.

- Что же, если вы настаиваете, я отвечу на ваш вопрос. Я, действительно, разделяю принципы и задачи "Молодой Беларуси". Целиком и полностью. Вас удовлетворил мой ответ?

- Вполне. Только я бы хотел уточнить: вы сами пришли к осознанию своей сопричастности с этой организацией, или вас кто-то подтолкнул?

- Сама. Вы же только что назвали меня умной девушкой. Разве этого недостаточно, чтобы принимать подобные решения самостоятельно и абсолютно осознанно? - Даша старалась говорить медленно, акцентируя на каждом слове, демонстрируя, таким образом, что она уверенна в себе и ничего не боится. Так ее учили на курсах по психологии.

- Тогда позвольте еще один, последний вопрос, который мне нужно вам задать. Что привлекает вас в деятельности этой организации больше всего? Если можете, ответьте, пожалуйста, четко и предельно ясно.

- Патриотизм. Интерес к белорусской истории, культуре. Стремление видеть нашу страну по-настоящему свободной, демократической и европейской.

- Значит, по-вашему, нынче она таковой не является?

- Но вы же мне обещали, что предыдущий вопрос будет последним, - заметила Даша, медленно помешивая сахар в своей чашке.

В ответ Игорь неожиданно достал из внутреннего кармана пиджака красно-зеленое удостоверение и развернул его перед лицом девушки. Грозно и недвусмысленно смотрели на нее три магических слова: "Комитет национальной безопасности". Впрочем, никакого испуга, даже намека на него, Даша не выказывала. В ее глазах читалось абсолютное спокойствие и уверенность в себе. Продолжая размешивать кофе, она первой нарушила пятисекундную паузу.

- Ну и что с того? - спросила Дарья, пожимая плечами. - Вы, я надеюсь, не арестовывать меня пришли. А место вашей работы - оно мне не очень интересно.

-- Знаете что, Даша, давайте поговорим на чистоту. - На лице сотрудника КНБ появилась легкая, но очень уж располагающая к себе улыбка. Его голос звучал как-то совсем не казенно, даже, скорее, по-домашнему, и это снова напомнило Дарье раннее общение с Андреем. - Я понимаю, что вы, как и многие люди вашего возраста, преисполнены чувств. Вас все время движет желание что-то изменить, в том числе в глобальном масштабе, совершить нечто важное, с вашей точки зрения, яркое и запоминающееся. И это правильно. Ибо грех нам, молодым, сидеть сложа руки и ждать, пока кто-нибудь принесет нам завтрашний день. Но ведь и вы, и ваши однодумцы должны понять, что мир слишком далеко ушел от старорежимных понятий, таких, как "демократия", "права человека" и так далее. Все гораздо сложнее, чем вы думаете. Сегодня под маркой демократии зачастую скрываются иные ценности, носители которых уже научились отлично маскироваться. Нам доподлинно известно, что за так называемыми независимыми общественными фондами, которые подпитывают белорусскую оппозицию, стоят спецслужбы западных государств, которые выполняют стратегическую задачу - вбить клин между Россией и Беларусью, а это непременно произойдет в случае прихода к власти у нас прозападно настроенной оппозиции. На кону очень большие деньги - поверьте мне. И ради этого запад готов организовать в Менске очередную "цветочную" революцию, устроить здесь нечто подобное на киевский майдан. Для того они и поддерживают "Молодую Беларусь" и ряд других организаций, которым отведена роль штурмовых отрядов грядущей революции - не больше, не меньше. Этого, конечно, никто не допустит - у нас, слава богу, не Киев. Народ в целом поддерживает власть, и если он выскажет доверие президенту на выборах, то власть найдет в себе силы защитить выбор народа - можете в этом не сомневаться. Но я просто хочу, чтобы вы понимали: таких, как вы, молодых и неискушенных в большой политике, взрослые дяди хотят всего лишь использовать в своих корыстных целях. Как обычную вещь - использовать и забыть. Неужели вас устроит такая перспектива?

- Допустим, не устроит. И что дальше?

- Я вот тоже думаю, что нет. И потому хочу предложить вам сотрудничество. Вы могли бы, формально оставаясь членом организации, периодически информировать нас о том, что станет вам известно по поводу планируемых акций, готовящихся в ее недрах. Это будет вашим посильным вкладом в общее дело построения государства для народа.

- А если я не соглашусь?- спросила Даша с немного ехидной улыбкой.

- Ну, не стану скрывать, у вас могут возникнуть неприятности. В учебе, личной жизни и так далее. Да и потом, зачем вам упорствовать? Отец ваш - все еще крупный чиновник. Да и сами вы отлично понимаете, что курс президента - единственно верный в нынешней ситуации. За десять с лишним лет он полностью оправдал себя. Только слепой может не замечать явных успехов в экономике и социальной сфере. Абсолютное большинство населения поддерживает политику президента и правительства. А быть в меньшинстве всегда тяжело - не правда ли? Подумайте, взвесьте все хорошенько. Можете не отвечать сегодня. Я не настаиваю.

- Нет. Я вам отвечу сразу. Мой ответ "нет". И я не изменю своего решения ни при каких условиях. Даже если вы станете предлагать мне пятикомнатную квартиру в Менске, а в случае отказа будете угрожать тюрьмой. Я говорю вам твердое "нет". Не только потому, что, в отличие от вас, не вхожу в это самое большинство, о котором вы только что сказали. Но, в первую очередь, из-за того, что больше всего на свете ненавижу предательство. А вы мне предлагаете совершить его в самой гнусной, самой мерзкой степени, нанеся удар в спину моим друзьям, которыми я очень дорожу. Этого не будет никогда. Пожалуй, нам с вами больше не о чем говорить. Прощайте.

Даша резко встала из-за стола. Последние слова она умышленно произнесла громче обычного, так, чтобы их слышали люди за соседними столиками. Ей очень хотелось как можно больней ущипнуть этого агентика. Лишь выйдя из кафе и дойдя до остановки, она поняла, что вела себя чересчур смело. Но иного выбора у нее не было. Ведь стоит только усыпить бдительность, и не заметишь, как в два счета окажешься завербованной. С такими людьми лучше говорить прямо и открыто, без тени сомнений. Да, теперь у нее могут появиться дополнительные проблемы. Но она ведь знала, на что шла, когда решила связать свою судьбу с "МБ".

... Стояло глубокое предзимье. Воздух наполнялся морозной свежестью. Прозрачный иней скрывал остатки почерневшей листвы, еще вчера неистово сметаемой дворниками с тротуаров. Сейчас же новая плитка уже не выглядела разноцветной мозаикой, а блестела одним серебристым ковром, напоминающим кристаллическую решетку. Даша шла по проспекту Свободы в сторону цирка, не спеша, цепляясь взглядом за прохожих, за витрины и дома, которые видела десятки раз, и по-прежнему открывала для себя нечто новое и необычное. Ее отчасти угнетало проплывающее перед глазами межсезонье. В нем она всегда чувствовала некую настороженность, неопределенность. Иное дело весна. Тогда все буквально просыпаются после долгой спячки. Забавно бывает смотреть на то, как мимо проносятся веселые менские парни или девушки, держащие в одной руке раскрытое мороженное, а другой самоотверженно достающие из глубин своей сумочки чирикающий телефон. Весной даже лица у прохожих совершенно иные: более свободные, оптимистичные. Сейчас же они выглядят так, будто кто-то повесил на их хозяев неописуемый груз проблем, при этом связав по рукам и ногам.

Неожиданно для себя Даша заметила еще одну закономерность: с каждым днем она встречала на улицах столицы все больше молодых людей с каменными лицами. Их просто невозможно было спутать с обычными прохожими. Они медленно бродили по улицам, заходили в магазины и общественный транспорт, в кафе, где любила тусоваться молодежь. Активное появление этих людей в обществе было еще одной приметой приближающихся выборов. Словно пришельцы из прошлого, курсировали они среди менчан, стараясь увидеть изнутри их политические настроения. Даша невольно вспомнила рассказ отца о своем дедушке, ее прадеде, который пал жертвой сталинского террора. Почти семьдесят лет назад здесь, в самом центре Менска, набирала обороты жуткая машина уничтожения. Прадед оказался в числе тех, кого сталинские палачи бросили в камеру, где долго пытали, морили голодом, подвергали нечеловеческим страданиям. Он выдержал все: и пытки, и голод, и унижения. Но выдержал и не сдался: никого не предал никого не оклеветал. И погиб в застенках. Тысячи и тысячи белорусов прошли весь это ужас, ад лагерей, отправились в преисподнюю по приказу родного государства, которое так боготворили. Неужто те страшные времена могут когда-нибудь вернуться?

Ведь любая диктатура держится, прежде всего, на страхе. Всеобъемлющем и всепоглощающем, порой агрессивном и глубоком страхе. Весьма эффективно пользовались этим инстинктом большевики, построившие почти идеальную вертикаль власти после революции 1917 года, которая продержалась в СССР до конца 80-х годов прошлого века и сохранилась в Беларуси в первозданном виде до сих пор. Они же в совершенстве освоили и способы управления самыми отвратительными инстинктами "низов" - толпы, превратив их в наиболее простой и надежный механизм единоличного управления власти, опирающейся, якобы, на "народ". Один из крайне эффективных лозунгов для пробуждения инстинктивной накопленной агрессии низов, считающих себя обиженными, обделенными и угнетенными, известен всем: "Все взять и поделить!" Если же делить больше нечего, то используется другой способ поддержания вертикали власти: культивирование образа врага, перед угрозами которого "народ" должен сплотиться с властью в целях собственной самозащиты. Хотя на самом деле в защите часто нуждается сама власть, в том числе и в защите от собственного народа. Но для запуска инстинктивной программы лучше всего иметь врага внешнего. Перед лицом внешнего врага в соответствии с инстинктивной программой сплачиваются практически все (как и животные в стае), способные обороняться. Но заполучить такого "ценного" врага удается далеко не всегда. В этом случае приходиться создавать врагов внутренних. Причем делается это достаточно легко - поскольку в природе весьма активно действуют программы внутривидовой агрессии, проявляющейся на всех уровнях: при защите территории от конкурентов, конфликты из-за самки, норы, еды и т.д. На уровне государства внутренние враги выявляются обычно в периоды слабости государственной власти, и делятся на три категории, различаясь, в зависимости от потребностей: по национальному признаку, по вероисповеданию, или по идеологическим установкам.

Очень показательно иерархическое устройство у птиц, в частности - у петухов. Известно, что у них вершину пирамиды власти занимают особи с самым ярким и большим гребнем. Для поддержания своего высокого статуса эти естественные лидеры постоянно клюют подчиненных, находящихся на более низких этажах пирамиды. Те в свою очередь поклевывают петухов в отношении гребня еще более никудышных, и таким образом, цепь сигнала о превосходстве докатывается до самых-самых низов, то есть до тех "изгоев", которым клевать практически некого. Коварные ученые додумались до простого эксперимента. Они по поведению отслеживали "изгоев", затем отлавливали, и приклеивали им высокие и красивые гребни, обеспечивающие доминирование в группе. Результат оказался просто фантастическим: новые "лидеры", украшенные искусственным гребнем, с самого "дна" мгновенно поднимались на верхушку властной пирамиды. Но при этом оказывались сверхагрессивными и гораздо более жестокими. Причина - наличие в "изгое" огромного заряда естественного страха, в сочетании с безнаказанностью от полноты так внезапно свалившейся на них власти. Ну и чем это отличается от человеческого сообщества? Главное, "разумно" наладить раздачу гребней - погон, фуражек с высокой тульей, портфелей, и т.д.

Освежив в памяти элементарные знания по психологии масс, Даша прошла еще несколько десятков метров и завернула в небольшую "кафешку" за углом. Здесь она должна была встретиться с Андреем. Это была их последняя встреча. Вчера он сообщил, что нашел работу в Америке и уезжает за границу. Даша понимала, что уже не испытывает к Андрею столь нежных чувств, хотя при встрече у нее в душе что-то щелкнуло. Может, так будет лучше для нас обоих - расстаться хотя бы на время, а там жизнь покажет - подумала она. Андрей, как всегда, вел себя невозмутимо, подчеркнуто интеллигентно, рассуждая о важности карьеры и невозможности сделать ее на родине.

- Захочешь, сделаешь себе визу, приедешь ко мне. Я к тому времени уже устроюсь и тебе помогу. Рано или поздно ты поймешь, что здесь, в Беларуси, по крайней мере, в ближайшие десять-пятнадцать лет, ничего хорошего нам не светит. Это же ясно, как божий день. И не питай иллюзий. Ты со своей организацией ничего не добьешься. Вас горстка, а их - тысячи, десятки тысяч. В их руках сила и власть. И, как это не прискорбно, поддержка все еще абсолютного большинства.

- Пусть будет так. Но я все равно не хочу никуда ехать. Я могу чувствовать себя хорошо только в своей стране. В конце концов, диктаторы приходят и уходят, а мы остаемся. И кому, как не нам, молодым, строить свое будущее. Вот ты уедешь, другие тоже уезжают. Счастливой вам дороги. Но кто-то все равно останется. И будет медленно, но верно прокладывать дорогу к лучшей жизни. Шаг за шагом, постепенно, что-то, безусловно, теряя, но при этом обретая очень многое. И поверь, что я хочу быть в их числе, в числе тех, кто, в конце концов, построит эту дорогу: через перевалы, тернии, болота, но построит. Готова заключить пари, что и ты вернешься на родину лет через пять, а может быть, и раньше. Если, конечно, полностью не американизируешься. Но это будет твой выбор. Свой я уже сделала и не отступлю от него ни на шаг.

Они выпили по чашечке кофе, тихо простились. Как Дарья не старалась сдержать себя, все же выпустила слезинку из глаз. Спустя два часа Андрей расслабленно откинулся на спинку самолетного кресла и подумал: "прощай, диктатура, здравствуй, свобода!" Еще через пятнадцать минут огромный остроносый "Боинг" уносил его навстречу придуманному им самим счастью.

Лагапов сидел в просторном зеленом кабинете правительственной резиденции "Скворцы" и листал свежие газеты. В углу тихо постукивали массивные маятниковые часы из красного дерева. В глубоком камине, окаймленном мрамором и позолотой, потрескивали сухие березовые поленья. Президент любил работать именно здесь, в "Скворцах", предпочитая их своей основной резиденции на Энгельса. Там он бывал всего три-четыре часа, как правило, до обеда. После чего опять возвращался сюда, подальше от городской суеты. Только что от него вышел министр МВД, который докладывал о коррупции и злоупотреблениях. Доклад вызвал у президента двоякие чувства. Более всего настораживало участие крупного бизнеса в серых коррупционных схемах. Среди тех, кого занесли в черный список, был и Виктор Соловей - крупный предприниматель-миллионер, который вкладывал средства в некоторые социальные проекты по личному распоряжению Лагапова. При этом был замешан в сомнительных аферах, делал деньги на незаконном конфискате и участии в продаже оружия на Ближний Восток. Выслушав информацию министра об очередных махинациях приближенного бизнесмена, Лагапов сморщил лоб, поднял широко открытые глаза и сухо произнес: "Соловья не трогайте. Он мне и стране помогает. Я сам с ним разберусь".

За окном стояла настоящая зима. Легкий пушистый снежок припорошил вековые березы и сосны, продолжая, однако, укладывать все новые и новые слои мягкого белого покрывала. Из всех времен года Лагапов больше любил зиму. С детства ему нравилось слушать, как завывает вьюга, наблюдать за тем, как большие хлопья снега в считанные минуты укутывают землю, превращая ее в сплошную белую пелену. Часами гонял он с пацанами "шайбу", вместо которой частенько использовали обмотанный резиной брусок. Любовь к хоккею за много лет не только не остыла, но даже укрепилась. Тем более, что теперь в его распоряжении - ледовые дворцы, площадки и инвентарь, как у лучших хоккеистов планеты...

Ровно в назначенное время в кабинет вошел Богров - личный секретарь и помощник президента. Он принес только что подготовленный отчет по результатам просмотра почты. В день к главе государства поступали несколько сотен писем. Писать первому лицу издавна считалось делом важным и совершенно необходимым. К президенту обращались с разными просьбами: о предоставлении жилья, восстановлении на работе, нередко просили оплатить сложную операцию, заасфальтировать дорогу и даже починить протекающую крышу. И сейчас львиная доля в стопке писем касалась отнюдь не глобальных проблем, а тех, что по идее должны были давно решиться на уровне сельсовета или райисполкома. Но не решались по разным причинам. Вот и слал народ килограммы бумаги высшему должностному лицу страны, надеясь на него, как на бога. Если уж Лагапов не поможет, то стоит сидеть тихонечко и никуда больше не жаловаться - так считали многие граждане и гражданочки в большинстве городов и весей.

- Что у нас сегодня? Опять полное собрание сочинений жалобщиков? - иронично спросил Лагапов Богрова, едва тот переступил порог "зеленого" кабинета.

- Да, Григорий Алексеевич, жалоб хоть отбавляй. Я тут выбрал самые-самые. Позвольте, зачитаю.

- Ты что, думаешь я уж и читать разучился? Давай сюда. А сам садись и записывай: будем составлять протокол поручений.

Помощник молча кивнул и присел на краюшек стула рядом с президентом. Тот вынул первое попавшееся письмо из огромной кипы и стал внимательно читать. В нем пенсионерка Мария Федоровна из Могилевской области жаловалась на местного председателя колхоза, который отказался выдать ей сено для коровы: "Я сорок лет отработала в колхозе дояркой, все здоровье свое положила, пенсия сто пятьдесят тысяч всего. Как же прожить без коровы-то? Неужели я не заработала на стог сена год?" - пишет старушка и далее рассказывает о том, как хамоватый председатель буквально выгонял ее из кабинета, она ушла от него со слезами и потом весь день пила карвалол.

Лагапов почесал затылок, провел двумя пальцами по кончикам усов и принялся деловито рассуждать вслух.

- Вот смотри, Валентин. Классическая ситуация. Это же надо, чтобы простая сельская бабка жаловалась президенту, что ей сена не дают. Где такое видано? А наши доморощенные оппозиционеры кричат "в Беларуси диктатура, нет прав человека!" Глотки свои рвут на части. Все по Европам ездят. Взяли бы, да поехали лучше на Могилевщину, на мою родину, да разобрались, почему такие безобразия творятся. Так нет, им, видите ли, гораздо удобнее ходить по менским улицам с портретами этих "скраденых". Носятся с ними, как с писанной торбой. А я в одиночку сражаюсь с головотяпством и разгильдяйством по всей стране. Ну как же тут не будешь диктатором? Народ, особенно чиновники, слова хорошего не понимают. Им дубина нужна, в крайнем случае, окрик. А эти все в Европу прутся. Какая Европа с нашей ментальностью? Да если бы я не установил здесь жесткую авторитарную власть, они бы страну давно на части растащили.

Валентин Богров был одним из немногих людей, которым Лагапов всецело доверял. Он
работал рядом с президентом с самого первого дня его пребывания в должности. И
был посвящен в некоторые гостайны, о которых ничего не знали большинство министров и многие члены Администрации. "Скраденные" - это бывшие руководители высокого ранга, которые, как и Богров, были рядом с Лагаповым после его триумфальной победы в девяноста четвертом: вице-премьер Гончаров, министр внутренних дел Захаров и заместитель председателя Верховного Совета Карпович. Все они бесследно исчезли во второй половине девяностых годов, после того, как ушли со своих постов и публично отказались поддерживать курс на резкое усиление президентской власти. Богров хорошо знал каждого из них, знал, при каких обстоятельствах они погибли. Но, естественно, предпочитал никому об этом не рассказывать. Даже самым близким родственникам. Ибо отлично понимал, что молчание здесь и сейчас является самым верным и надежным союзником.

-- Да, Григорий Алексеевич, вы правы. Не президентское это дело - ремонтировать крыши, дороги и решать вопросы "сенообеспечения". Но что поделаешь, народ у нас такой. Чуть что, люди привыкли сразу к высшему начальнику обращаться. В вас они видят своего защитника, воплощение абсолютной справедливости. Так же, как в далекие времена все обиженные и униженные властью обращали свои взоры к царю. Эта традиция восходит еще к древней Византии, где правитель, император считался личностью божественной и непогрешимой, потому только он мог выступать как высший судья. Видать, традиции - вещь упрямая.

- Я это все знаю. Но ты мне что прикажешь, бросить все и только тем заниматься, что рассматривать подобные жалобы? Неужели местные руководители не видят этих проблем? А если видят, почему не решают? Мы же их, по-моему, наделили достаточными полномочиями.

- Наделить то наделили, только большинство из них не привыкли проявлять инициативу. Слишком многое замыкается на вас. А для чиновников ведь главное что? Прогнозные показатели. Отчитались и забыли. Потом - хоть трава не расти.

- Скажи мне, только честно: цифры, которые они шлют наверх, верные или липовые?

- А вы то сами как думаете?

- Думаю, в целом они соответствуют тому, что есть, хотя без приписок все же не обходится.

- Да, не обходится. - Богров иронично усмехнулся, всем своим видом показывая, что речь идет о больших суммах, которые нередко подкручиваются в сторону увеличения: от них ведь напрямую зависят премии, начисляемые директорам предприятий и председателям горрайисполкомов.

- Вся система власти, - продолжал Богров свою мысль, - построена по принципу восточной деспотии. На высшей ступеньке пирамиды - верховный правитель, от которого исходит хорошо организованная вертикаль. В нее встроены не только госслужащие, но и все, кто работает в бюджетной сфере. Врач, учитель, военный, милиционер - все они являются звеньями системы. Между строгими вертикальными рядами вплетены плотные нити многочисленных учетчиков и контролеров. В целом система функционирует неплохо, но есть элементы недоверия, потому чиновники нередко перестраховываются.

Лагапов вытер пот с лица, хотя в кабинете не было особенно жарко. Но он это делал всякий раз, когда был хоть немного напряжен. После этого последовал очередной длительный монолог - любимый президентский жанр.

-- Ты рассуждаешь почти, как оппозиционер. Чепуха все это. Нет у нас никакой деспотии. А есть просто сильная власть - она исконно присуща нашему народу. Он себя лучше чувствует, уверенней, когда знает, что государство держит руку на пульсе и вмешивается во все сферы жизнедеятельности. А то, что без меня ни один серьезный вопрос не решается, так опять же не от хорошей жизни мы встали на этот путь. И ты, и я прекрасно знаем, что будет, если отдать все на откуп министрам или губернаторам. Каждый потянет одеяло на себя и, в конце концов, порвут его на клочки. Мы уже это проходили, в начале девяностых. Зачем же снова наступать на те же грабли? Наверное, наше общество еще не созрело, чтобы самому контролировать власть. А бесконтрольная власть - это всегда коррупция. Так, худо-бедно, но удается держать страну, не допуская ее падения в омут беззакония. И то, что Россия в последние годы использует наш опыт, еще раз доказывает, что мы были правы. Парламентская республика не для нас. Что такое славянский парламент? Сплошная говорильня вперемежку с мордобоем. Кому нужен этот цирк? Народу нужна стабильность, депутаты должны писать законы, а не спорить друг с другом, кто правый, кто левый. А демократических институтов у нас хватает. Вот, скоро проведем очередное Всебелорусское народное собрание, где люди наверняка поддержат нашу политику. Так что пусть эти западники запьют холодной водой и не лезут в наши дела. У них своих проблем хватает. А мы будем жить своим умом, так, как нужно нашему народу. Давай следующее письмо.

Следующее письмо было из города Болотина, от Порфирия Ивановича Князева, который остался инвалидом в результате непрофессиональных действий со стороны врачей. И теперь никак не может доказать этот факт в суде, чтобы получить хоть какую-то компенсацию. "Многоуважаемый Григорий Алексеевич! Вы для нас как отец: и пожурить можете, если есть за что, и решить вопрос по справедливости. На вас вся надежда. Помогите, пожалуйста, разобраться в этой ситуации. Ибо я уже потерял веру, что смогу чего-то добиться. Повсюду меня отфутболивают" - читалось в письме.

- Вот это самое страшное, когда простой человек теряет веру. Это самое скверное. Люди должны верить в силу государства. Тогда государство будет существовать вечно. Если только вера уходит, скоро наступает гибель. Так было с Римской империей, с Советским Союзом и другими некогда великими государствами, приказавшими долго жить. У нас, слава богу, пока еще большинство людей верят власти. Если бы совсем не верили, не писали бы президенту. Дай поручение от моего имени предрайисполкома разобраться, что там произошло на самом деле. Пусть через неделю доложит.

Подобный стиль руководства президент освоил еще тогда, когда возглавлял колхоз на востоке БССР. Многим крестьянам нравилась его железная хватка, умение рубить с плеча. В девяноста четвертом, на пике своей популярности, когда Лагапов очень ловко имитировал борьбу с коррупционерами и прочим, как он любил выражаться, "жульем", вся страна имела возможность лицезреть чудесное превращение руководителя весьма средненького хозяйства в первого президента независимой Беларуси. И этот стиль, колхозно-залихвацкий, полный мужицкой импровизации и барской назидательности, вошел в моду, стал неотъемлемой частью всей системы власти. Его довольно быстро впитали вертикальщики, вплоть до предрайисполкома, и вели себя с подчиненными примерно так же, как президент разговаривал с ними: жестко, безапелляционно, с чувством стопроцентного превосходства.

Буквально вчера он проводил очередное рабочее совещание с силовиками. На сей раз, по вопросу подготовки к предстоящим в марте президентским выборам. Лагапов уже знал, что они вряд ли пройдут для него так же спокойно, как и предыдущие, в 2001-ом. Тогда он победил без особых проблем и сам назвал это "элегантной" победой. Теперь же оппозиция была настроена более решительно и обещала дать настоящий бой. Конечно, вся вертикаль на местах и подконтрольные ей избиркомы были уже приведены в состояние повышенной готовности. Так что за результаты не стоило особенно волноваться. Лагапов хорошо усвоил знаменитую сталинскую формулу: выбирает не тот, кто голосует, а тот, кто считает голоса. Но что будет после выборов? Как поведет себя оппозиция? Вот об этом нужно было серьезно подумать уже сейчас.

- Запомните, мужики! За порядок в стране головой отвечаете. Лучше сорвите головы нашим врагам и врагам белорусского народа, но свои сохраните на плечах. Они еще наверняка пригодятся, и вам, и стране, - заявил Лагапов в своем стиле, не вызвав на лицах участников секретного совещания ни тени смущения.

Они-то знали, что уход президента с политической арены неминуемо обернется для них катастрофой. Ибо все они, так или иначе, замешаны в разгоне парламента осенью девяноста шестого, в исчезновении политиков, в других преступных деяниях, за которыми нет ни одной подписи Лагапова, а есть только его личная воля. Это был сильнейший предохранительный клапан, позволяющий лидеру колхоза "Беларусь" чувствовать себя относительно уверенно и не слишком беспокоится за свое кресло. Ибо ответственным за каждую его ножку был человек из ближайшего окружения Лагапова, который держался за нее мертвой хваткой, как держится за спасительный шест тот, кто висит над пропастью. Впрочем, даже создав такую цепочную систему сдержек и противовесов, имея высокую степень защиты от предательства, президент не мог безгранично доверять своим ближайшим сподвижникам. У него никогда не было близких друзей. Почти не было и личной жизни. А власть давно стала для него той желанной игрушкой, ради которой он мог подставить подножку любому, кто вставал на пути.

Почти двенадцать лет назад он овладел этой властью в честной борьбе, бросив к ногам обескураженного безвластием народа немалую порцию пустышек - невыполнимых популистских обещаний: "запустить" все предприятия, побороть коррупцию и вернуть страну в прежние, еще не забытые времена, когда "все были равны". Большинство клюнуло на эту уловку. Широко распространен был тогда миф о том, что до перестройки страна жила почти при коммунизме. Уже забылись километровые очереди за продуктами и ширпотребом, полуразбитые дороги, никудышный сервис, некачественные товары и бесконечная слежка вездесущих стукачей за каждым шагом каждого думающего человека. Зато остались в памяти дешевые бензин и колбаса, почти бесплатное жилье, ежегодный отдых в Крыму, а главное - сильное государство, которого боялся весь мир и которое придавало уверенности в том, что завтра не будет хуже, чем вчера. Конечно, с приходом Лагапова к власти те "сладкие" времена не вернулись. Беларусь продолжала жить по законам капитализма, лишь слегка подмазанным пережитками советского прошлого. Но миф о "белорусском чуде", который создали чиновники из чувства лести к своему патрону, ласкал слух, вселял уверенность в некое мессианство нового "отца народа". Лагапов все это принимал за чистую монету. Он верил в безграничную народную любовь, верил в то, что достиг звездных политических вершин и никак не мог понять, чего хотят от него эти "проклятые западники", почему они столь рьяно кричат о каких-то правах человека и требуют его отставки, если этот человек, простой белорус, от души рад жить в чистой, скорее, зачищенной им стране, где нет войны и олигархов, где государство постоянно заботится о благе народном. Что им нужно, этим "отмороженным", если народ и так счастлив, если он молится на своего "батьку" и дорожит им? Если народ и партия власти едины, как никогда.

... Пролистав еще несколько писем, Лагапов закрыл стопку и сказал Богрову:
- Все! Пора ехать на хоккей. Скоро рождественский турнир, я должен к нему как следует подготовиться. Вызывай машину.

- А что делать с остальными письмами? - осторожно спросил помощник.

- Будто ты первый раз и не знаешь. Просмотри их сам: если что стоящее, разошли поручения на места.

- Хорошо, я так и сделаю. Но... вот еще принесли кадровое решение.

- Какое? - насупился президент.

- Председатель Калиновского райисполкома Стрельцов Евгений Васильевич просит освободить его от занимаемой должности.

- Это почему? В моей практике еще не было случаев, чтобы кто-то вот так сам уходил.

- Говорит, по состоянию здоровья.

Лагапов на минуту задумался.

- Кажется, он был у меня месяца два назад и что-то говорил... о проблемах, о людях, которые не дают ему спокойно работать... Надо подумать. Давай примем решение завтра.

- Здесь есть виза губернатора, - заметил Богров.

- Что ж, тогда, пожалуй, я подпишу. Но этого Стрельцова держите на контроле. Мне лишние оппозиционеры не к чему. Тем более, накануне выборов.

- Вас понял, Григорий Алексеевич! - по-военному четко ответил Богров и пошел вызывать машину. Минут через двадцать президентский "Мерседес" плавно подруливал к центральному входу в Ледовый дворец. В это вечер для публики он был закрыт на санитарный час. Играла команда президента.

XVI

Весна прорывалась в Менске как-то вяло и неохотно, словно преодолевая тысячи барьеров, выставленных небом. В женский день снежные россыпи еще ложились на асфальт, как в январе. А ночью столбик термометра частенько опускался до отметки "минус 17". Вчера весь вечер Даша ходила по квартирам, раздавала листовки про кандидата Маркевича. В памяти то и дело возникал Крещенский вечерок, когда она, как и ее подруги по университету собирали подписи в поддержку лидера оппозиции. Ровно за два месяца до выборов.

... Тогда стоял лютый мороз, и сильный ветер пронизывал любые шубы и пуховики, как ледяное копье. После пяти минут на улице кисти рук уже не чувствовались. В подъездах было не намного теплее. Даша зашла в один из них в совершенно мрачном настроении, уставшая, голодная, обмёрзшая. Позвонила в первую дверь с мыслью о том, что сейчас очередной запуганный человек в очередной раз скажет полушепотом: "нам на работе (в исполкоме, на родительском собрании в школе...) начальник сказал, что по закону подписываться можно только за ОДНОГО кандидата, а кто подпишется еще и за других - преступник". Ложь, ложь, всюду ложь! - и в первую очередь - от людей официальных. Ничем эту ложь не перешибешь. "Вы можете отдать подпись хоть за каждого кандидата - лишь бы только по одному разу" - говорила Даша, но ей не верили. Бывало и так: появится из-за двери опухшая от пьянства физиономия и злобно рявкнет: "мы за дествуюшчага прызыдента, у нас один батька в голове, а таких как вы, вообще убивать надо".

Впрочем, случались и приятные неожиданности. Дверь одной из квартир открыл мужчина профессорского вида, в очках и с русой бородкой. На фразу о сборе подписей отреагировал очень доброжелательно, улыбнулся, пригласил зайти погреться. Пока Дарья сидела на стульчике, оттаивала, он позвал жену, и оба тут же и расписались. Потом хозяин квартиры сочувственно сказал:

- Замерзли, наверное! Что же вы, в праздничный вечер-то ходите, надо сидеть дома, отдыхать. Впрочем... вы делаете святое дело, вам простится.

Сказал он это очень серьёзно. И от этого совершенно неожиданного сочувствия, мимолетного, но согревшего лучше, чем стакан чая, Даша, выйдя за дверь, чуть не расплакалась.

... Вчера она обошла квартир пятьдесят, также встречая неоднозначную реакцию. Дверь одной из квартир на пятом этаже обычной панельной девятиэтажки ей открыла молодая женщина, из-за спины которой выглядывал мальчик лет пяти. Забрала листовку с фотографией Маркевича, поблагодарила, закрыла дверь. Даша остановилась, чтобы сделать отметку в "шахматке" и услышала из-за двери приблизительно следующее:

- Смотри, Саша, это наш будущий президент. Ну, как он тебе, нравится?..
Следующую дверь открыл довольно высокий мужчина лет шестидесяти, похожий на состарившегося актера или писателя, полностью седой, но с четкими чертами лица и ясными глазами. Из-под домашнего свитера выглядывал остроугольный воротник белой сорочки. На листовку он поглядел одобрительно и сказал на чистейшем белорусском языке: -Дзякуй, але мне не трэба. Я i так за яго буду галасаваць.

Даша в порыве сентиментальности даже поцеловала его в щеку. Как заблестели его глаза, когда распрямившись, он сказал, держа ее за руку:

- Будзем змагацца разам супраць цемры.

Однако такие случаи составляли скорее исключение, чем правило, потому были особенно приятными после многих проявлений равнодушия или даже враждебности.
Даше в этом плане еще везло: попыток ударить ее или вызвать милицию пока не было. А вот Кате как-то швырнули скомканной листовкой в лицо. Она в сердцах спросила у кинувшего:

-Ну, зачем вы мусорите в своем же подъезде?

Многие из тех, к кому пришлось заходить агитаторам, в основном, женщины глубоко пенсионного возраста, на предлагаемую листовку реагировали сильным эмоциональным отторжением.
- Не буду я за него голосовать, потому что я про него ничего не знаю!
Когда им старались объяснить: ну вот, возьмите, почитаете, может, что-нибудь новое узнаете, они часто срывались на крик:
- Не хочу ничего знать, не надо мне ничего рассказывать!!!

И так далее, и тому подобное. Какой-то порочный круг в рассуждениях, добровольная самоизоляция от разума и логики, неистовая зашоренность и готовность кулаками защищать свои шоры. Как в одном эпизоде из Дашиного хождения в народ:

- Информация по поводу выборов. Вот, возьмите листовочку, пожалуйста, это вам.

В ответ, увидев портрет Маркевича:
- Заберите вашу листовку! Не хочу я ничего знать про него, потому что он тварь!

- А что он вам плохого сделал?
Долгое молчание. Потом неуверенно: - А что он мне хорошего сделал?

После непродолжительного, но эмоционального спича на тему "Что сделал Маркевич для Гродно и что может сделать для Беларуси?" она спросила:
- А всё-таки, почему вы называете его тварью?
Опять враждебно-мрачное молчание. Потом неопределённо, но с обличительным запалом:
- Ну, потому что нельзя же так...

Как "так" нельзя, допытаться уже не представилось возможным. В подобных дискуссиях точку обычно ставила захлопнутая перед носом дверь. Отсутствие каких-либо признаков логики просто поражало Дашу. Будто она говорила с человеком, страдающим навязчивой идеей. И одержимым всеобъемлющим страхом. Страх - это главное, к чему апеллировала власть. Страх - древнейшая эмоция, одна из самых основных, произрастающая из инстинкта самосохранения. Для манипуляций сознанием - мишень прямо-таки идеальная. В любой книге по психологии влияния будут указаны две основные уязвимые точки, воздействуя на которые можно управлять человеком. Это наши желания и страхи. Построение антиобразов, или образов угрозы, требует времени и обстоятельности. Дарье вспомнился осенний визит в Болотце, чуть не стоивший ей жизни. И сакраментальная фраза тетки Марьи: "Если не будет Лагапова, не будет света". Она знала, что старшее поколение относится к страхам гораздо с большей серьезностью, чем молодежь. Это свойственно пожилым людям по природе - тут уж ничего не поделаешь. Но чтобы настолько!..

... Сегодня на семь вечера была назначена встреча лидера оппозиции Александра Маркевича с избирателями на площади Свободы. Уже за час до мероприятия возникло ощущение, что находишься в оккупированном городе. Между ратушей и станцией метро "Немига" бросилось в глаза оцепление. Все пространство перед Троицким собором и некоторые боковые улочки были обнесены желтой лентой с надписью "Проход запрещен. Милиция...". За лентой стояли милиционеры в форме и люди в штатском! Эти "добровольные помощники" пугали куда больше, чем "формачи-погонщики". Глядя на них, Даша впервые поняла, что где-то изнутри щелкнул пусковой крючок страха. И тут же ее осенила мысль: если я сдамся, не пойду, это буду уже не я, а нечто отвратное, трусливое и безразличное - убогая тварь, поселившаяся в моем теле. Она снова подняла голову и посмотрела на людей в оцеплении. Почему-то все они были либо в черном, либо в землисто-сером. Плечистые, звероватового вида молодые парни или крепкие молчаливые мужики с невыразительными, будто стертыми лицами. Черные пуховики и куртки, черные вязанные шапочки, как у боевиков или бандитов. Абсолютно каменные скулы, глаза пустые, а в лицах что-то... безжалостное и совершенно невменяемое.

Казалось, их души спрятаны где-то очень глубоко среди мяса и костей Они стояли молча, неподвижно, и рассматривали всех, кто шел на Площадь.
На площади уже собралось тысячи три народу, не считая тех, кто пытался пройти из боковых улиц или остался за оцеплением. Скандировали "Жыве Беларусь!" и "Мар-ке-вич!" Тут подошла Катя, и вместе они минут пять крутились в толпе, пытаясь найти знакомых. Потом объявили, что Маркевич уже на площади, и толпа ринулась туда. Шли очень медленно и организованно. Изредка доносились мегафонные вопли "Уважаемые граждане! Расходитесь! Собрание несанкционированно!" Даша смогла как следует разглядеть тех, кто шагал рядом, плечо к плечу. Лица, в основном, интеллигентные. Много людей явно за тридцать. Встречались и пожилые. Даша оторопела, увидев своими глазами маленькую бабульку с палочкой, которая бодро шагала вместе с толпой. Её пытались уговорить отойти в сторону: "Бабушка, что вы здесь делаете?" - спрашивал чуть ли не каждый второй. Она только улыбалась и тихо говорила: "Я с вами, сыночки".

Были среди толпы и кряжистые мужики в возрасте, которые держались друг друга, осаживали молодых. "Держитесь все вместе, кучкой,- заботливо сказал один из них молодым пацанам". "А можно и нам в вашу кучку?" - спросила Даша. Человек, идущий рядом, сказал с улыбкой: "Конечно!" И они с Катей плотнее прижались плотнее к "ветеранам" демократического движения. Однако большинство здесь составляли такие же, как Даша и Катя - молодые девчонки и парни, женщины, длинноволосые и очкастые интеллигенты разных возрастов. Всех их объединяло одно - желание увидеть другую Беларусь.

На проспекте Машерова, рядом с Домом физкультуры дорогу им перегородила цепочка омоновцев. Солдаты оцепления в темной форме, в шлемах с закрытыми лицами, со щитами и дубинками. Причем, щиты были совсем не закругленные пластиковые - а металлические, с довольно острыми на вид краями. Сначала в них полетели снежки, потом это быстро прекратилось. Люди начали кричать: "По-зор! По-зор!". Потом по-белорусски: "Гань-ба!". Когда спецназовцы из оцепления поняли, что толпа проходит мимо и не кидается в драку, они начали колотить дубинками по щитам и орать что-то вроде: "Ну! Идите сюда! Козлы!" Но никто не реагировал на эти реплики.

Маркевич, окруженный кучкой людей, встал на крыльце Дома физкультурников. Люди сгрудились вокруг. Кандидату передали мегафон. И Маркевич стал озвучивать тезисы своей программы, чередуя их с уколами в адрес власти: "продажной", "авторитарной", "антинародной". Люди на площади надували голубые шарики и отпускали летать над толпой. Те садились на плечи, на головы собравшихся и снова подпрыгивали от гулкого удара ладонью. Какой-то парень бродил в толпе и раздавал джинсовые ленточки. Он повязал Даше с Катей ленточки чуть выше локтя и попросил девушек, чтоб они ему тоже повязали. Почти, как в рыцарские времена - подумала Даша и в это время с ужасом увидела, как из-за Кафедрального собора идеально ровной змейкой, как тараканы, выбегают омоновцы. Почему-то ее больше всего напугала эта механичность и бесцельность. Все в одинаковой черной форме, с круглыми головами-шлемами, на идеально одинаковом расстоянии друг от друга. В толпе испуганно вскрикнула какая-то девчонка, пробежал шепот: "Смотрите, сколько их много!". Вскоре Маркевич досказал свою речь и попросил людей разойтись, не вступая в "полемику" с милицией - "ведь у нас мирное собрание". Когда он спускался с крыльца, вокруг него люди взялись за руки и вели, закрывая своими телами, до автомобиля. К счастью, всё обошлось без драки. Толпа тут же принялась рассасываться. В этот момент люди в черном, бежавшие строем, страшно и бессмысленно, вдруг непонятно для чего развернулись и побежали в другую сторону, к Свислочи. Даша и Катя наблюдали за ними с моста, когда два милиционера подошли, взяли их за локти и потребовали "не мешать проходу граждан". Граждан на пешеходной дорожке в этот момент на расстоянии метров десяти видно не было. Но настаивать на своём праве постоять и понаблюдать на спецназовцами девушки все же не решились...

По мере приближения дня выборов напряжение в столице незримо возрастало. Собственно, о самих выборах мало что напоминало, кроме цветных стандартных агиток, расклеенных на дверях будущих избирательных участков. В оппозиционных кругах живо обсуждали последние события: так называемое "Всебелорусское собрание" (более 2000 делегатов которого тщательно подбирались идеологической вертикалью среди лояльных власти граждан, чтобы выразить "всенародное одомрямс" официальному курсу, олицетворяющему ГЛАВНОГО КАНДИДАТА) и попытку прорваться на этот форум сторонников кандидата Козакевича - бывшего ректора БНУ.

Сомнений в том, что результаты народного волеизъявления и на сей раз будут грубо сфальсифицированы, уже не оставалось. Главный вопрос, который волновал всех - что будет после 19 марта? В кулуарах демократической коалиции всерьез обсуждался вопрос о начале массовой волны протеста, которая могла бы перерасти в "джинсовую революцию". Опорой белорусского "майдана" должны были стать "младобелоруссы". Власть, однако, тоже не дремала. Буквально за несколько дней до выборов в Менске и областных центрах начались превентивные аресты региональных лидеров оппозиции, дабы исключить их участие в процессе наблюдения за ходом голосования и организации возможных уличных акций. Милиционеры быстро и ловко "вешали" на задержанных "мелкое хулиганство", "нецензурную брань", "сопротивление работникам милиции", а судьи столь же скоро отправляли их за решетку на десять-пятнадцать суток. Так что выйти на свободу активисты могли в лучшем случае спустя неделю после 19 марта.

Всепоглощающая атмосфера страха носилась в воздухе, словно вирус: давила, угнетала, заставляла многих прятать свои истинные чувства и намерения, действовать в унисон позиции послушного большинства. Во всех идеологических отделах уже лежали готовые протоколы, которые утром 20-го марта предстояло озвучить избирательным комиссиям. Главное теперь, чтобы количество бюллетеней за главного кандидата более-менее совпадало с итоговыми цифрами. В соответствии с установленной планкой, общее число сторонников Лагапова должно быть никак не менее 81 процента - именно такой результат он получил на единственных свободных и честных выборах в девяноста четвертом. Потому административный ресурс включили на полную мощность.

Началось негласное соревнование среди коллективов предприятий и госучреждений по числу досрочно проголосовавших. Сейчас это было гораздо важнее роста объемов производства и других прогнозных показателей. Полтора года назад, после референдума о третьем сроке, особо отличившиеся руководители были щедро премированы за проявленное усердие. А те, у кого результат оказался ниже среднего, получили взыскания. Тогда на некоторых крупных предприятиях количество проголосовавших досрочно было даже больше, чем число пришедших на участки в день выборов. Люди шли к урнам, чтобы исполнить свой гражданский долг, даже не задумываясь над тем, что их голос все равно никакого значения иметь не будет. Ибо выбирают не они, а те, кто считает голоса.

В первую очередь на участки гнали студентов вузов. Пугали выселением из общежития и даже исключением. В комнату, где жила Дарья, ворвались в полвосьмого утра, когда девчонки только начинали вставать: велели скорее одеться и пойти проголосовать. Никто из них не послушался. На следующее утро все повторилось. Только уже в семь часов. И среди "агитаторов" был лично декан факультета. Убеждал, уговаривал, угрожал. Ничего не помогало. В конце концов, Настя не выдержала и расплакалась. А Даша в сердцах высказала все, что думает по этому поводу:

- Зачем вы так поступаете? Вы же все понимаете, что происходит. Это мерзко, несправедливо и ужасно. Как же после этого вы будете смотреть в глаза студентам и проводить среди них воспитательную работу?

"Агитаторы" молча удалились. Они были явно не в своей тарелке. Но главное дело сделано - число досрочно проголосовавших на факультете все равно превышало тех, кто не хотел подчиняться. А значит, можно рассчитывать на похвалу, на оставление в должности, а может, даже продвижение по службе. Думающие граждане, для кого участие в выборах все еще не превратилось в фарс, в механическое опрокидывание бумажного полотна в деревянный ящик с гербовой печатью снова оказались в меньшинстве. Их невозможно было заставить придти на участок раньше срока. Хотя они-то отлично понимали, что на конечный результат это уже никак не повлияет, зато их собственную судьбу очень даже может подкосить. Но действовали из принципа, подобно тем, кто в войну бросался на вражеские танки, осознавая всю бессмысленность подобного шага. Вопреки собственному страху и в чем-то даже здравому смыслу.
Фактически, сама обстановка в стране накануне важнейшего политического события была от здравого смысла далека. Власть и спецслужбы продолжали сеять страх и панику среди населения. Создавалось впечатление, что впереди - не выборы вовсе, а предстоящее сражение с коварным врагом, которого зовут "оппозиция". Впрочем, для тех, кто очень плотно сросся с режимом и жил от него, это было, действительно, так. Ибо они не представляли будущего без своего лидера, даже при всей его экстравагантности и непредсказуемости. Потому готовы были защищать признанного кумира любыми разрешенными им средствами и методами. Из разговоров на кухне, на улице и в аудиториях:

- Говорят, разгонять демонстрацию будут водой из брандспойтов. Оцепят площадь и прилегающие улицы, будут лупить дубинками, тех, кто попытается пройти.
- Надо будет прорываться организованно, группами.
- Ч-черт, холодно же мокрому, особенно если будет мороз. Долго не выдержишь.
-Ну, брандспойты - это лучше, чем автоматы...
-Купить бы в секонд-хэнде удобные ботинки, а то на моих каблуках далеко не убежишь...
- Говорят, при задержании могут в сумку подкинуть наркотики. Надо зашить наглухо все сумки и карманы.
Чтобы не отбили почки, надо одевать на спину рюкзачок, от плеч до поясницы. И положить туда пару книжек.
- Лучше - лист фанеры.
-А еще наручный щиток хочу заказать в рыцарском клубе. На левую руку. А то закрываться от дубинки рукой - это как-то грустно.
-Да как вообще с ними драться? Если только облепить всей толпой и повалить?
-Моя жена, как назло, 19-го работает. И офис по проспекту Скорины. Хочу не пустить её на работу.
-А причем здесь работа? Пусть себе после работы тихонько топает домой.
-Да?! А ты наших омоновцев в деле видел? Им если кто подвернется, они не сильно разбираются...
-Мы с ребятами думаем собрать с первого курса человек 30. Ну не отчислят же нас всех?
-Боюсь, ваш факультет после 19-го сильно поредеет...

Вечером восемнадцатого Даша была на встрече с товарищами по факультету, которые собирались завтра вечером придти на площадь Калиновского. Среди них было немало студентов первых двух трех курсов. Почти всех их Дарья знала в лицо. И все же отмечала, что многие сегодня выглядели на так, как всегда. Такие славные глаза. Такие светлые. Эти взгляды как серебряные лучи. Улыбки - как грустные солнечные зайчики. Хотя все уже наслышаны о страшилках, что распускают представители режима. И почти у каждого есть знакомые, друзья, братья и сестры, которые уже сидят в изоляторе на Окрестина. Сидят без вины виноватые. Просто за то, что думают и говорят не в унисон. Белые вороны. Потому и сидят.

...Прощаясь до завтра, они говорили друг другу: "Увидимся...ТАМ..." и просили беречь себя. Сегодня вечером Дашу наконец отпустили слепой гнев и неконтролируемый страх, до боли сжимавшие виски. В ее душе сейчас царили лишь спокойствие и любовь. Все, что было мятущимся, разорванным, сомневающимся - обрело цельность. Она шла не за ненавистью, но за любовью. Любовь есть спокойствие: в сердце, полном любви, нет места ничему другому.

XVII

Девятнадцатое марта 2006 года вошло в новейшую историю Беларуси, как день третьих президентских выборов. Почти в любой стране выборы - всегда праздник. Праздник торжества демократии, когда каждый гражданин может сказать свое веское слово в пользу того или иного кандидата, олицетворяющего собой тот или иной политический курс. И голос этого гражданина будет услышан. Причем, независимо от его социального статуса и материального положения - это как раз тот случай, когда извечная мечта европейцев о всеобщем равенстве и братстве приобретает реальные очертания. И глава государства, и министр, и сапожник - все они имеют лишь по одному голосу, все голоса равны между собой. Так, напомним, происходит в истинно демократических странах. Конечно же, такой порядок вещей наступил не в одночасье, не по мановению волшебной палочки. К нему эти страны шли веками, шаг за шагом, но, в конце концов, люди добились-таки права называться людьми, а не винтиками огромной избирательной машины, долгое время служившей лишь прикрытием для олигархической власти. Беларусь еще только движется в этом направлении, делает очень мелкие шажки. Силами явного меньшинства общество стремиться к освобождению от пут олигархии. Освободится ли? Непременно. Вопрос лишь в том, сколько времени на это может понадобиться...

Утром девятнадцатого Даша пошла голосовать. Она не голосовала досрочно. Отец больше не работал в "вертикали", и она теперь могла опасаться лишь за собственное будущее. Но страх постепенно проходил, улетучивался, словно легкие капли дождя на стекле. Хотя за окном стоял март, весна еще отнюдь не вступила в свои права. Более того, она даже не пыталась этого сделать, боясь лишний раз высунуть голову, дабы не попасть под острый ледяной топор. С неба веяло сизой хмуростью, а земля и река, извилистая Свислочь, все еще находились под суровой ледяной коркой. На лицах людей Дарья легко замечала некую растерянность. Впрочем, это не стало для нее открытием. Ведь последние две недели власть только и делала, что пугала народ всевозможными страшилками: о якобы "накрытых" базах подготовки боевиков, о "грузинских террористах", собиравшихся взрывать школы и травить водопроводы при помощи дохлых крыс. Весь этот бред показывали по центральному телевидению, и подобные репортажи доводили людей до истерики. Менчане боялись выходить из дому - их охватила массовая волна страха. Несколько десятков человек, в основном, пожилого возраста, вынуждены были обратиться за медицинской помощью. Даша почему-то вспомнила, как полгода назад делала материал об НЛП (расшифровывается как нейролингвистическое программирование). Суть этого метода психологической обработки довольно проста: большой аудитории внушается некий постулат, который программируется в его сознании под воздействием... большой аудитории. Этим часто пользуются лидеры деструктивных сект, вводя в натуральный транс по несколько сотен и даже тысяч человек одновременно. Люди фактически превращаются в зомби, живут не своим разумом и не своими мыслями, но готовы исполнить любое приказание "гуру" (вождя). Страшная сила и очень опасная для общества. Даше порой казалось, что все происходящее вокруг - сплошное НЛП. Так было в сталинские времена, когда доведенные до исступления массы кричали "смерть гадам и шпионам", призывали "расстрелять кулацкую сволочь и все империалистическое отребье", славили своего усатого кумира перед тем, как самим подставить голову под пули энкавэдэшников. Сегодня ситуация несколько иная. Но методы все те же. А учитывая возможности телевидения, обработка общественного сознания поднялась на качественно новый уровень. И манипуляторы от идеологии лучше подготовлены, чтобы делать свою работу с высокой степенью филигранности.

Даша шла на выборы, охваченная двойственным чувством. С одной стороны ей казалось, что этот день может коренным образом изменить судьбу страны. А с другой - Дарья понимала: она идет на участок для голосования почти как болельщик на футбольный матч с заранее известным результатом. Не потому, что одна команда явно сильнее другой. А потому что судьи получили жесткую установку: каждый гол в ворота одной из команд считать за три и наоборот. Каково играть в такой ситуации, если в ответ на всякий голевой удар соперника нужно забивать девять мячей! Многие Дашины друзья, знакомые, коллеги по факультету уже находились под арестом: в основном, за "мелкое хулиганство" и "матерную брань в общественном месте". Тех, кто являлся членами оппозиционных партий, увольняли с работы без объяснения причин. Даже Катин отец, частный предприниматель, владелец Интернет-кафе, вынужден был уволить двоих молодых людей за их принадлежность к оппозиции - в противном случае кафе грозили закрыть, обнаружив, к примеру, несоответствие нормам противопожарной безопасности. Слово "оппозиция" давно считалось чуть ли не ругательством. Но в последние дни перед выборами это особенно ощущалось. На всех, кто был не согласен с официальным курсом и не боялся публично признать сей факт, смотрели сквозь пальцы. Если ты против президента - значит, против народа - точь в точь, как семьдесят лет назад.

... Проголосовав за Маркевича на своем участке по улице Коммунистической, Даша отправилась на проспект Машерова, где должна была присутствовать на одном из других участков в качестве наблюдателя. Скучное это дело - сидеть почти весь день за столиком и смотреть, как люди голосуют. Стройный ряд столов, накрытых льняными скатертями, дежурные улыбки членов комиссии, строгие лица голосующих... И выточенные, вышколенные телодвижения пресловутых людей в штатском: их было всего двое, но спутать их с кем-либо Даша уже не могла. На нее они смотрели хладнокровно, с чувством нескрываемой укоризны. Невозможно было не заметить этот пронизывающий взгляд, равно, как и ускользнуть от него.

Она вспомнила, как отец рассказывал о первых выборах главы государства - летом девяноста четвертого. Тогда люди шли на них, как на праздник: с надеждой на то, что их жизнь изменится к лучшему. Лагапов казался истинным защитником трудящихся, олицетворением народного духа и народных чаяний. Выборы были, действительно, свободными и демократическими, как того требует Конституция и законы Беларуси. Никто никого не запугивал, не притеснял, не чинил препятствий. Во всех комиссиях могли свободно присутствовать представители каждого из кандидатов, число наблюдателей также было неограниченным. Сегодня все по-другому. Люди шли на участки с какими-то равнодушными, напряженными лицами.

Даша всматривалась в их глаза и старалась мысленно разгадать, кому человек отдает свой голос. Вот выходит из кабинки бледноватого вида седовласый мужчина в темных очках в розовой оправе. Медленно подходит к урне и автоматически опрокидывает в нее бюллетень. По всему видать, что "птичку" он поставил против фамилии "Лагапов". И если подойти и спросить, почему, можно быть почти уверенным, что он ответит: "у нас порядок, нет войны, пенсии платят вовремя, и ОН не разбазарил народную собственность, большинство предприятий и все колхозы принадлежат народу, как и в советские времена, и все они хорошо работают". Даже если будешь с цифрами и фактами в руках доказывать, что это, мягко говоря, не совсем так, он наверняка останется при своем мнении, да еще и обвинит в отсутствии патриотизма. А вот подходит молодая женщина лет двадцати пяти, держит за руку трехлетнего сынишку: ее глаза излучают оптимизм, хотя и чувствуется некоторая смущенность. Она, скорее всего, за "наших" - почему-то подумала Дарья.
Ближе к обеду она вышла прогуляться и заметила, как ее товарищи по "МБ" проводят "экзит-пол" (неофициальный, потому что неразрешенный властями). "Ну как?" - с придыханием спросила она парня и девушку, которые успели опросить несколько десятков человек. Те ответили в полголоса: "за Лагапова - около тридцати процентов, за Маркевича - больше сорока". Настоящая сенсация! Даша готова была расцеловать "экзит-половцев". Но, тихо улыбнувшись, пошла в сторону ближайшего кафе, в котором они с Катей договорились пообедать вместе - подруга наблюдала за ходом голосования на соседнем участке. Полчаса назад снова пошел снег, уже четвертый раз за последние сутки. Только теперь снежинки сыпались более крупные, постепенно превращаясь в хлопья. Они ложились на землю уже целым ковром, словно опровергая естественное представление о марте, как о первом весеннем месяце. В извечном мартовском противостоянии весны и зимы последняя упорно не хотела сдаваться, цепляясь за каждую ветку, за каждый клочок земли. Зима будто не верила, не признавала, что время ее царствования проходит, так и норовила ущипнуть морозными клещами, не дать разгуляться оттепели. Хотя отлично понимала, что сможет продлить свое владычество в лучшем случае еще на две недели.
Катя уже ждала Дашу возле кафе "Арлекин", неподалеку от Дворца спорта. На ее лице читалось тревожное ожидание и немой вопрос: "Что слышно на твоем участке?" Даша сообщила те цифры, которые только что услышала - о первых результатах "экзит-пола". Они зашли в кафе и сели за свободный столик. Через полминуты в зале нарисовались бравые ребята из органов. Их было двое, и вели они себя уж слишком свободно, словно были хозяевами этого заведения. Бросали разные колкости в адрес официантов, и, заказав обед, даже не собирались за него рассчитываться.
- Ну вот, называется, пообедали, - отозвалась Даша и наверняка выскочила бы из-за стола, если бы Катя и не дернула ее за руку:
- Стой!.. Это психологическая атака, неужели ты не понимаешь? - прошептала она на ухо и демонстративно повернула взгляд в сторону большого плоского экрана, висевшего аккурат над барной стойкой, возле которой уселись "органисты" с квадратными лицами.

Было ровно два часа дня. По телевидению начали передавать новости. Озвучили первые результаты официального "экзит-пола" - 83 процента за Лагапова. Это являлось грубым нарушением законодательства: данные опросов можно было обнародовать в эфире только после закрытия всех участков. Но желание праздновать очередную победу у режима было столь велико, что о законах никто и не вспоминал. Если сами итоги выборов сходили с "вертикального" конвейера еще до их официального проведения, то такая "мелочь", как "экзит-пол" разве могла стать основанием для серьезных разбирательств?

- Олег мне называл именно такие цифры, и меня они абсолютно не удивляют, - сообщила Катя. - Даже провинция не могла дать столько голосов Лагапову. Это блеф. Но за ним сила. А за нами, кроме правды, ничего нет.
- Но разве Маркевич не обещал собрать целую площадь своих сторонников? - спросила Даша, уже не обращая внимания на сидящих неподалеку "людей в штатском".
- Обещать то он обещал. Только где найти во всем Менске столько людей, готовых оторваться от мягких диванов, побороть страх и выйти на улицу, чтобы сказать свое веское слово в пользу правды? Все поезда из регионов отменены. Подъездные пути к столице перерыты. Менск на осадном положении, почти, как во время войны.
- Ну, сколько, ты думаешь, придет?
- От силы тысяч пятнадцать. Ну, может, быть, до двадцати наберется. И то вряд ли. А потом, скажу тебе по секрету. В рядах оппозиции нет единства и нет четкой стратегии дальнейших действий. Даже если люди придут, они не знают, что с этим делать. И сам Маркевич не знает этого, понимаешь. Но надежды на такой исход минимальны.

Сотрудники КНБ вскоре удалились. Девушки уже успели подумать, что едва ли им удастся вернуться на свои участки. Посидев в кафе еще минут пятнадцать и рассчитавшись за обед, они молча вышли на улицу. Снег усиливался. Но "люди в штатском" им больше не попадались. Ближе к вечеру город почти опустел. По улицам то и дело сновали милицейские патрули. Дворы, примыкающие к центральным улицам, прочесывались омоновцами. Менчанам продолжали внушать страх. И этот страх для многих все еще был сильнее воли к сопротивлению, сильнее правды. Даша почему-то не сомневалась, что ее сегодня должны схватить. Она даже успела морально подготовиться к тому, что предстоящую ночь придется провести в сыром и холодном "пастарунке". Только бы успеть поприсутствовать на подсчете голосов, чтобы увидеть финал этого спектакля изнутри.

На "финал" она все-таки попала. Близко к столу, на котором раскладывались бюллетени, ее, конечно, не подпустили, разрешили лишь стоять метрах в четырех-пяти. Но, пользуясь своим хорошим зрением, Даша видела, как раскладывали бюллетени двое счетчиков на ближнем крае стола. Два раза ловила за руку человека, который клал бюллетень за Козакевича в пачку Лагапова. Однако что делали те шестеро из восьми счетчиков, руки которых она не могла видеть вблизи - трудно сказать. Подойти ближе к столу категорически запрещалось. В противном случае ее тут же могли выставить с участка за "препятствование работе комиссии". Результаты по досрочному голосованию и по голосованию в день выборов очень сильно разнились. В день выборов Маркевич (по данным комиссии) получил 350 голосов, Лагапов -540, Казакевич -73. На досрочном голосовании: Маркевич -25 голосов, Лагапов - 355, Казакевич -26. С удивлением Даша обнаружила, что утром, когда она пришла на участок, в списках было 1925 избирателей, а проголосовало почему-то... 2532! Откуда взялись "неучтенные души"? Вестимо, откуда...

Сразу после наблюдения Даша отправилась на митинг, который мирно проходил в это время на площади Калиновского. Там как раз выступал Маркевич. Он говорил о победе над страхом, о революции в умах и о том, что сегодня белорусы проложили себе путь к новой жизни. Даша приближалась к площади и не верила ни ушам, ни глазам своим. Вместо обещанных властью водометов играла светлая лирическая музыка, вместо колонн спецназа и традиционных дубинок стояли цельные ряды протестующих против фальсификаций президентских выборов. Людей было столько, сколько не выходило на митинги оппозиции за последние лет десять. А поскольку Даша была тогда еще школьницей, жила в провинции и в политике ни коем образом не участвовала, то для нее это было потрясающее зрелище. Наверное, Катя ошиблась в прогнозах, и сегодня на площади тысяч тридцать собралось, - подумала Дарья. В толпе она успела рассмотреть знакомые лица тех, с кем общалась в университете и на молодежных тусовках. Их глаза излучали оптимизм. Над площадью впервые за несколько лет развевались десятки "бел-чырвона-белых" флагов, в унисон с которыми многие держали в руках розы этих же цветов. Уже успели объявить предварительные итоги голосования - они точь в точь повторяли обнародованные на госканалах еще в середине дня первые результаты "экзит-полов". Но демонстранты в них не верили и праздновали свою победу. По их радостным лицам можно было сделать вывод, что они победили.

Во время митинга даже снег перестал идти. Могло показаться, что уже завтра наступит весна. Но ближе к десяти неожиданно началась сильная метель. И главная площадь страны оказалась во власти снежного вихря. Он продувал насквозь, пронизывал до костей, заставляя людей ежиться, закрывать лицо руками и еще ближе прижиматься друг к другу. По толпе пронесся слух: это власти наконец проснулись от шока (ибо не ожидали увидеть столько людей на площади) и применили снежные пушки для разгона митингующих. Но пушек не было. Вьюга была натуральная, именно здесь, на площади Калиновского. На окраинах Менска о ней ничего не знали. Это сама природа проверяет нас на выносливость, и, быть может, подсказывает, что еще рано думать о весне - предположила Даша. Метель продолжалась минут тридцать-сорок. Но никто и не думал расходиться. Митинг не прекращался, и лишь хриплые голоса из динамиков напоминали о том, что проходит он почти в экстремальных условиях. Но ведь проходит! И это само по себе уже наводило на мысль о грядущих переменах. Когда великое собрание несогласных объявили законченным, и лидеры оппозиции попросили людей собраться завтра в восемь вечера, Даша сперва не поняла, для чего этот перерыв. Не пойдет ли он на пользу режиму? - думала она. И словно в подтверждение своих мыслей услышала, как кто-то в толпе произнес: "завтра - это капут, ничего не выйдет, вот увидите" и махнул рукой. Тогда она поняла, что Катя в чем-то была права, и лидеры демсил, действительно, не имеют четкого плана действий. Да, скорее всего, завтра уже не будет так, как сегодня. Власти не позволят нам снова собраться. Но что бы ни было, я пойду все равно: и завтра, и послезавтра, сколько будет нужно, - решила Даша для себя.- Почему? Все очень просто. Я не люблю, когда обижают слабейшего. Я не люблю, когда страх закрывает людям рты. Меня с детства учили, что лгать нехорошо. Что со злом нужно бороться, и нельзя перекладывать эту борьбу на кого-то другого.

XVIII

Двадцатого марта был понедельник. Обычный рабочий день. Студенты в перерывах между лекциями только и говорили о выборах и послевыборной ситуации. Пытались прогнозировать, что же будет дальше. Активисты "Молодой Беларуси" настойчиво предлагали не сидеть, сложа руки, а сразу после занятий идти на площадь. Правда, эти настроения разделяли далеко не все. В Дашиной группе из 25 человек только восемь выразили стойкое желание пойти на вечерний митинг. Пятеро отказались категорически, остальные колебались. Олег Иваненко носился по аудиториям и убеждал ребят встать под знамена протестующих, говорил, что такого шанса теперь может и не быть. На удивление никто из деканата ему не препятствовал. По-видимому, там тоже царила полная растерянность. Однако и сами активисты-агитаторы толком не знали, что же будет происходить вечером на площади Калиновского. И вообще, пустят ли на нее демонстрантов? Ведь власть наверняка успела оправиться от вчерашнего шока и готова предпринять все меры, чтобы не допустить начала массовых акций протеста.

Видимо, чудеса иногда случаются. Вопреки всем ожиданиям, вход на площадь не был заблокирован спецназом. Лишь небольшие группки людей в черном вальяжно прогуливались по брусчатке площади и вокруг нее. Возможно, власть просто не хотела омрачать себе жизнь, упиваясь очередной "элегантной" победой. А может, не верила, что у "врагов" хватит сил ей противостоять. Но митинг начался, как и планировала оппозиция, ровно в восемь вечера. Народу пришло чуть поменьше, чем вчера. Но тоже немало. Тысяч 20 было наверняка. Все, затаив дыхание, ждали, что скажут лидеры демсил. За весь день Олег несколько раз звонил в штаб Маркевича, хотел уточнить план действий. Но никакой информации не поступало. Ничего не прояснилось и на самом митинге. Выступающие снова принялись говорить о фальсификациях, о массовых нарушениях в ходе вчерашнего голосования. Но конкретных фактов почти не называли. Молодые активисты, однако, так и не дождавшись указаний от старших товарищей по демократической коалиции, сами проявили инициативу и заготовили сюрприз... в виде палаток. Даша была в числе первого десятка молодых менчан, которые под светом телекамер и блицами фотоаппаратов начали ставить палатки. В прозрачно-синем небе в это время рождались первые искры звезд. Сразу же после речи Маркевича включили музыку, и над огромной площадью поплыл, печальный и строгий, Полонез Огинского "Развiтанне з Радзiмай" со словами на белорусском языке. Многотысячное собрание подпевало тихо, торжественно, как будто это был гимн Площади. Именно тогда внутри у Даши что-то сломалось и ушло. Горло сдавило тугое рыдание. Запрокинув голову, глядя сквозь пелену слез в высокое небо, слушала она слова, как будто написанные про них, первых белорусов, поборовших в себе страх перед лицом жестокой диктатуры.

Ростань на ростанях краiны,
Ранiць думкi шлях абраны,
Прагне сэрца ? родныя мясцiны,
I радзiмы вобраз ажывае растрывожанаю ранай...
Зно?
Залунае наш штандар,
Палыхне ?начы пажар,
I паходнаю трубой

Зно? паклiча нас з табой на мужны бой мая краiна -
Край адзiны,
За яго ? выгнаннi
Шлях вяртання,
Шлях змагання.

Это была не просто песня - она звала и просила. Ее тонкие и одновременно решительные звуки носились по площади, словно напоминание о героическом прошлом всех людей, для которых судьба их родины никогда не была чем-то отвлеченным, неестественным, но которые готовы были безо всякого пафоса пожертвовать чем-то своим, самым сокровенным, для общего, как им казалось, блага. Сейчас, в эти минуты, Даша Стрельцова и сотни, тысячи таких же молодых людей, и тех, кто был постарше, пели этот гимн, приглушенно смотря в полузимнее небо, а также на бледнокаменные лица своих оппонентов в черном. И верили в то, что справедливость все равно восторжествует, что победа рано или поздно будет за ними.

После Полонеза что-то еще говорили на ступенях Дворца профсоюзов. Но главные события происходили уже не там, а в самой гуще народа. Когда люди внезапно раздвинулись, освобождая место, на асфальте уже стояли первые палатки. Из толпы вдруг выскочили крепкие ребята с толстыми невыразительными лицами, в черных шапочках. Они остервенело топтали палатки ногами, ломали дуги, пытались ударить тех, кто ставил эти хрупкие домики свободы. Действовали очень слаженно и четко. Завязалась первая схватка. Что-то людям удалось вырвать из рук, но большинство вещей "правоохранители" унесли. К счастью, это была лишь первая партия. Потом люди просто встали стеной, крепко сцепились за локти, друг за друга и никого не пускали внутрь. Тех, кто пытался прорваться, оттесняли плечами. А провокаторов, комитетчиков в штатском было много. Они стайками стояли вокруг. Некоторые цепляли значки, "за свободу" (они были у многих демонстрантов) и пытались втихую влиться в оцепление. И вот, за этой живой стеной несколько человек, включая Дашу Стрельцову и Катю Линцевич, разбили свои палатки.

Сперва девушки прятали лица под капюшонами, потому что множество видео- и фотокамер целились им прямо в глаза. Но потом договорились дружно снять капюшоны: все равно, мол, дело уже сделано и обратной дороги нет. Они поставили палатки, расстелили коврики и сели на них. Вот тогда Дарью впервые за два дня начало трясти. Пришло осознание того, ЧТО они сделали. И что вся предыдущая жизнь, очень возможно, в этот самый момент уходит песком сквозь пальцы. Вся! И учеба в престижном вузе, и работа в газете, и интеллектуальные игры... И родители, и друзья, и книги. И так полюбившийся Даше за три с лишним года Менск. И Беларусь... и, возможно, свобода. Она старалась прятать слёзы под капюшоном, чтоб не видели журналисты. Некрасивое это зрелище, когда человека трясёт от рыданий. Потом успокоилась: что сделано, то сделано. В самом деле, стоило ли читать в детстве такие хорошие книги и слушать такие хорошие песни, чтобы потом в жизни оказаться "не при чем"? Даша взяла телефон и принялась обзванивать друзей и знакомых, которых не было в тот момент на Площади. Не для того, чтобы похвастать, какой она совершила подвиг. А для того, чтобы призвать их на эту Площадь - почувствовать атмосферу, царившую здесь. Ведь почти все они разделяли идеи, ради которых люди решили стоять здесь как минимум до утра.

Ночью к палаточному городку стали приходить люди с продуктами и термосами горячего чая. Это были, как правило, пожилые женщины и мужчины из ближайших домов. Пройти вовнутрь с самого начала было непросто. Чтобы не дать народу поддержать городок свободы, милиция задерживала на подступах любого, у которого обнаруживала термос, еду или спальник. Но люди как-то они умудрялись проникнуть. Две пожилые женщины притащили три термоса с горячей водой. Они целовали обитателей городка и обещали, что будут молиться за них. Ближе к утру пришел совсем старый дедок с мятым целлофановым пакетиком. В пакете оказались вареная колбаса и хлеб. "Простите, что так мало: это все, что было в холодильнике" - сказал дедушка и ушел со слезами. Тем временем, вокруг живого оцепления "палаточников" милиционеры выставили свое - куда более мощное. Пробиться сквозь него, как в ту, так и в другую сторону, становилось все труднее. За ночь более ста человек с термосами и сумками, пытавшиеся пронести их на площадь, были арестованы - с традиционной формулировкой "за мелкое хулиганство". Среди "хулиганов" были как юноши и девушки, так и зрелые граждане: на следующий день судебный конвейер отмерял кому пять, кому семь суток, кто-то отделывался штрафом. Такая же участь постигла многих ребят из лагеря, кто хотел сбегать в туалет или домой за теплыми вещами.

...Когда музыку на площади выключили, люди начали петь песни. Одной их первых они спели "Прекрасное далеко". Какие-то радиожурналисты подставили микрофон и записали.
У Даши от холода сорвалось горло на словах :"Слышу голос, голос спрашивает строго:
А сегодня что для завтра сделал я ?"Эту песню, в окружении людей, закрывающих территорию свободы своими телами, Даша постараюсь запомнить. Как и весь этот вечер - первый вечер настоящей борьбы против мерзкой лжи и грязной политики, за чистоту и за правду. Потом они пели "Перемен", "Группу крови", "Звезду по имени солнце" Цоя. И "Просвистела" ДДТ. Пели "Атлантов" Городницкого, "Книжных детей" Высоцкого, "Идиотский марш" Медведева. Пели "Крылатые качели"...Это был их протест против диктатуры, против фальсификации выборов и исчезновения людей, избиения журналистов. Против страха и террора. Против авторитарного режима, хватающего общество за ноги из своей, казалось, глубокой могилы. Вскоре песни закончились, и лагерь погрузился в ночную тишину, срываемую иногда затворами теле- и фотокамер. Даша и Катя заняли свои места в общей палатке. Кроме них, в ней было еще три девушки - все студентки столичных вузов. Стали знакомиться. Каждая вкратце рассказывали о себе, о том, что привело ее на Площадь.

Олег Иваненко, которого избрали начальником лагеря, все ходил и шутками подбадривал малость приунывших девчонок, которым, чтобы не сидели без дела, он поручил разносить еду и горячий чай. В центре лагеря, среди палаток они положили туристические коврики. На их середину сначала складывали продукты и теплые вещи. Потом их стало много, для складов специально выделили две палатки. Когда Даша разносила по рядам горячий чай, кто-то подарил ей два букета цветов-ирисов. Рядом с цветами поставили икону, которую Катя предусмотрительно взяла из дома. Возле неё установили две зажженные свечки. Старались эту середину держать в порядке, убирать оттуда мусор. Все-таки икона... По государственному телевидению потом расскажут, что среди "палаточников" было много пьяных, а в термосах им приносили пиво. Оно и выдумано-то было коряво: ну какой дурак на морозе в три часа ночи будет пить пиво, а не горячую воду? Впрочем, такие выдумки они предвидели. Поэтому в палаточном городке и вокруг него был полнейший сухой закон. Все прекрасно понимали: упаси Господь хоть каплю спиртного - тут же заснимут и ославят алкоголиками. Периодически народ принимался скандировать : "Я СУ-ХОЙ ! Я СУ-ХОЙ!"

Александр Маркевич с женой всю ночь провели на ступеньках Дворца профсоюзов, часто спускались и приходили к палаткам. Кандидат в президенты называл этих людей настоящими героями, благодарил их за то, что не побоялись бросить вызов жестокой системе власти. "Что будет дальше?" - спрашивали они у Маркевича. Тот старался не лукавить и говорил с ними откровенно:

- Сейчас вы видите, что силы слишком неравны. Многие белорусы, особенно здесь, в Менске, понимают нашу правоту и готовы нас морально поддержать. Но не могут переступить через себя. Через свой страх потерять работу, личное благополучие. Вы своим примером, своим мужеством и решительностью, приближаете тот день, когда Беларусь станет по-настоящему свободной страной. Того, чего добились другие народы Европы, и мы обязательно добьемся. Думаю, что это произойдет очень скоро. Да, я знаю, нас многие обвиняют в отсутствии единства, в превалировании личных амбиций над идеями свободы. Обещаю вам, что приложу все усилия, чтобы изменить ситуацию. Здесь, на этой Площади, мы начнем создавать общественное движение "Свободная Беларусь". Его поддержат все, для кого идеи свободы, права человека являются основополагающими, без чего они не мыслят дальнейшее развитие нашего общества и государства. И я нисколько не сомневаюсь, что и у нас сила права будет стоять выше, чем право силы. Гораздо выше. Благодаря вам. Вашей воле и вашей смелости. Спасибо вам, дорогие мои...

Впрочем, долго говорить было трудно из-за необычайного холода. Даша все время думала, каково сейчас тем, кто стоит в оцеплении. Три кольца по всему периметру лагеря закрывали его, в том числе и от ветра. Несколько десятков парней и взрослых мужчин стояли в плотном кольце на морозе всю ночь, некоторые по 12-14 часов, никуда не уходя и даже не двигаясь с места! Человек двадцать-двадцать пять умудрились как-то прорваться сквозь милицейские кордоны на территорию лагеря. Они приносили с собой одежду, спальники, продукты и сами готовы были составить смену тем, кому утром нужно было идти на работу или учебу. Один парнишка буквально убежал из дому, поссорившись с родителями, которые явно не разделяли его желания встать на сторону "революции". Он был легко одет, в одной курточке, и едва мог говорить. Девушки поили его горячим чаем, растирали ему руки, на которых не было даже перчаток. Чуть позже протестующим пришлось решать еще одну проблему - туалет, как это ни прозаично. Конечно, многие люди из ближайших домов пустили бы их к себе. Проблема в том, что туда было не пройти. Вокруг оцепления стояли люди в штатском и СОБРовцы, которые заблокировали все входы-выходы. На прилегающих к площади улицах уже стояли целые "караваны"- фургончики для заключенных, автобусы с ОМОНом. Стоило только отойти недалеко, и тут же рискуешь стать их "пассажиром". Долго думали, как выйти из положения. Помог один парень, диггер. Практически голыми руками он вскрыл канализационный люк, с краю, ближе к дороге. Над люком поставили палатку, прорезали в ней днище. Сначала из люка сильно несло. Даша ободряюще завопила окружающим: "А вы думали, революция пахнет розами?" И нырнула в палатку.

Рассвет они встречали очень радостно. Как выпускники школ встречают рассвет на заре своей взрослой жизни. Во-первых, потому, что с наступлением утра становилось хоть чуточку теплее. А во-вторых... Это было почти фантастикой! Что их всех не разогнали в первые же часы, не погрузили в "автозаки" и не увезли в известном направлении. Что они провели на Площади всю ночь и смогли встретить рассвет на этом крохотном островке свободы. Все начинается с малого. Но первая победа над режимом уже одержана. Однако и их силы были на исходе. Многие не выдерживали и уходили спать, а подкрепления почти не было. Когда в шесть часов по проспекту Скорины прошел первый автобус, люди стали скандировать: "ДА-ЛУ-ЧАЙ-ЦЕСЬ! ДА-ЛУ-ЧАЙЦЕСЬ!" (по- белорусски значит "присоединяйтесь!"). Они делали это, пока физически могли. И ждали помощи, которой приходило так мало!!! Вскоре стало понятно, что кольцо все же выстоит. Часть людей в оцеплении сменилась. Когда Даша с Катей в очередной раз разносили им горячий чай и еду, они говорили: "спасибо, мы только что из дома". В это время Даше стало совсем плохо. Ее жутко колотило от холода и очень хотелось спасть. Они с Катей улучили момент и проскочили мимо СОБРовцев. Рядом стояли журналисты, и хватать девушек под прицелом телекамер милиционеры, видимо, не решились. Те быстро запрыгнули в "сотку" и уехали. Чтобы передохнуть, сходить в университет и вечером попытаться снова придти на Площадь.

Поспав пару часов, Даша отправилась на лекции. Хотя учеба совсем не шла в голову? В аудиториях только и говорили, что о палаточном городке. Они с Катей сразу же оказались в окружении однокурсников. Всех волновал один и тот же вопрос: "Как там, на Площади?" Даша не успела и рот раскрыть, как Катя резко выпалила за себя и за нее: "Вот сходили бы сами и посмотрели". На этом расспросы прекратились. Вечером Даша позвонила отцу. Сообщила о том, что была на Площади и собирается снова туда вернуться. Просила пока не говорить об этом маме. "Держись дочка, я с тобой! Береги себя!"- ответил Евгений. Он, конечно, догадывался, что его единственная дочь там, среди борцов за свободу. Понимал, что она будет находиться там до конца, и вряд ли это все закончится победой демократии.

Успев еще набросать статью для газеты и отправить в редакцию, около девяти вечера Даша снова пошла на Площадь. На этот раз они с Катей решили не идти вместе. Если вдруг станут хватать, то хотя бы у кого-то из них будет больше шансов остаться на свободе. Весь этот день, двадцать первого марта, продолжались аресты. В Менске поговаривали о предстоящем штурме лагеря. Но Даше хотелось верить, что это всего лишь слухи, которые специально распускает милиция. На подходе к Площади она, однако, заметила, что количество СОБровцев явно удвоилось. Как и число фургонов для перевозки арестованных. Они стояли на проспекте Скорины и на примыкающих улицах плотной стеной и чем-то напоминали бараки в концлагере. Стояли тихо, внушая страх и трепет тем, кто проходил либо проезжал мимо Площади Калиновского, на которой в это время две-три сотни мирных белорусов противостояли хорошо вооруженным и пятикратно превосходящим их по численности защитникам режима. Неужели и вправду нас ночью будут брать? - подумала Дарья. Впрочем, почему "нас"? Я же еще не там. Я здесь, и может быть, окажусь в тюрьме на Окрестина раньше других - мелькнуло у нее в подкорке. Тут же она набрала номер телефона Кати. Подруга сообщила, что благополучно добралась и уже "заступила на дежурство". Слава Богу! - уже легче - подумала Даша и направилась в сторону Дворца профсоюзов, туда, где располагались коллеги-журналисты, надеясь снова проскользнуть через выстроенный ими коридор. Но не успела она сделать и нескольких шагов, как сзади подошли двое в штатском, потребовали документы.

- А что, в городе введен комендантский час? - спросила она с иронией.

- Можно сказать и так, - хмуро ответил один из стражей порядка.

Скрыть свои намерения Даше на сей раз не удалось. Ее выдал спальник, предательски торчащий из-под капюшона. "Все, прощай, свобода!" - пронеслось в голове у девушки. Но стражи явно не спешили ее арестовывать. Несколько минут вертели журналистское удостоверение и студенческий билет, рылись в сумочке. Пакет с термосом, конечно, изъяли. И когда Даша уже мысленно смирилась с тем, что сейчас ее повезут на Окрестина, к ним неожиданно подошел товарищ, на куртке которого Даша увидела значок "За свободу". И произнес: "Бросьте вы её! Пошли лучше к этим придуркам, а то, пока будем её возить, там, в оцеплении всё вкусное съедят без нас".

Такой ненависти и боли Дарья не испытывала никогда. Ей хотелось вцепиться в горло этому сытому укормленному циничному борову. И бросить ему в лицо еду, которую таскают люди, рискующие сесть за это на 10 суток. Которую раздают замерзшими руками девочки, стоящие на площади вторые сутки без сна. ЭТО ни забыть, ни простить невозможно. Господи, если ты есть! Отправь меня в ад, если хочешь. Но сделай одно! Чтобы следующий кусок у ЭТОГО в горле встал колом, - заклинала Даша, даже не замечая, что путь на вожделенную площадь был теперь открыт для нее.

... Самое отвратительное, что сделала нынешняя власть, - разделила свой народ на "чэсных" и "нячэсных". Большей части народа капитально промыла мозги. Подло оболгала перед ней самых честных и смелых, не терпящих несправедливости, не умеющих мириться со злом. А меньшую, "инакомыслящую" часть заставила в каждом встречном видеть возможного провокатора и сотрудника спецслужб. И весь народ заставили бояться и молчать. Бояться ареста, вылета с работы, избиения в темном подъезде. Бояться за себя, друзей и родных. В эти дни мне постоянно звонят знакомые и друзья, спрашивают, на свободе ли я, как себя чувствую. Проверяют, всё ли со мной в порядке. Если и в порядке, то ненадолго. Я не питаю иллюзий. Если сегодня меня отпустили, это не значит, что наступила в стране демократия. Им просто невыгодно поднимать шум сейчас, когда в Менске столько иностранных журналистов. Эти ребята из "РЕЙТЕР", Польского телевидения и других СМИ - только их присутствие сейчас нас защищает. Мы на свободе, пока там, на Площади, стоит кольцо. Я думаю, как только все это закончится, "комитет нацбезопасности припомнит наши имена". Тем более, что лица свои мы не прятали...

Но в оцеплении стояли не каменные атланты, а живые люди, которые очень ждали горячего чая и у которых впереди была еще очень холодная ночь. Они быстро взялись за дело. Девушки вымели мусор, какой-то парень раскочегарил углем мангалы. Стали кипятить чай. Конечно, его на всех не хватало. Прибегали "гонцы" из разных сторон оцепления и кричали, что там замерзают люди, есть больные, нужен кипяток, чтобы развести лекарство. А кипятка было мало: в ту ночь извне до лагеря почти никто не дошел. Лишь одна женщина смогла как-то проникнуть внутрь лагеря в час ночи, и принесла на себе два небольших термоса, , привязав их резинками крест-накрест, как пулеметные ленты. Кипяток грелся медленно, а расходился очень быстро. Девчонки-добровольцы собрались в "чайные команды". Каждая - по две девушки, одна с термосом, другая с пластиковыми стаканчиками. Такая пара идет вдоль оцепления по внутреннему кругу и раздает всем желающим горячее питье. Катя пыталась выскочить за оцепление,

чтобы напоить чаем тех, кто стоял в самом внешнем кольце, потащив за собой и Дашу. Но их тут же затолкнули обратно. Незнакомый парень отвесил Катьке подзатыльник и сказал: "Неужели вы не понимаете?! Тут отошли несколько парней, буквально на 20 метров, их начали бить люди в штатском, а мы стояли и смотрели. Знали, что это провокация, и если мы кинемся на помощь, через минуту здесь будет ОМОН, "чтобы разнять молодежную драку", и пометелят под это дело всех. Но если вас начнут бить, мы не выдержим, кто-то обязательно выскочит из цепи! Так вот, чтобы за кольцом духу вашего не было!"- твердо скомандовал он. Катя поняла, что получила по делу и даже не пыталась ничего возражать. Чем дальше, тем тревожнее становилась ночь. Музыка все чаще прерывалась просьбами в микрофон: "Пожалуйста, все, кто внутри круга, станьте на периметр! Подтянитесь на правый фланг! Не поддавайтесь на провокации!" Прибегавшие из оцепления люди рассказывали, что приходили провокаторы - несколько упитанных молодых людей с красно-зелеными флагами. Они делали все, чтобы вызвать драку,- орали матом, плевались. Один из них с размаху ударил ногой в грудь человека, стоявшего в оцеплении. Тот даже не мог закрыться: руки то взяты под локти в сцепку. Но кольцо выстояло. Никто не поддался. То с одной, то с другой стороны кольца неслось: "Гань-ба! Гань-ба!". Это был сигнал, что подходят провокаторы либо журналисты Белорусского телевидения. А еще с одной стороны в кольце стояли люди с юмором. Когда подходили провокаторы, они начинали петь песенку из детской"Калыханки": Хто ён? Дзед-Барадзед! Абыйшо? белы свет. А цяпер у цiхi час завiта? i да нас!

К утру ситуация немного успокоилась. К Дашиной палатке подошел Паша Щигалкин. Завязалась беседа. Павел стал рассказывать девушкам о своих непростых отношениях в семье. Родители его не понимали, а когда узнали, что сын в палаточном городке - стали просто презирать. Отец открыто называл его недоумком, продавшимся за гроши лидерам политической оппозиции. У Даши была похожая ситуация с матерью, и она посочувствовала парню:

- Да, плохо, когда старшие нас не понимают. И особенно горько, если это непонимание исходит со стороны самых родных и близких нам людей. Но что поделать: такова, видимо, диалектика жизни. Вечный конфликт отцов и детей. Я думаю, что сама жизнь со временем подтвердит нашу правоту. Ты же понимаешь: дело не в том, кто будет президентом. А в том, чтобы победила правда, а не ложь. Ибо государство, основанное на лжи, не имеет будущего. А мы - все-таки будущее, и хотим строить его уже сегодня. Не так ли.

- Да, только нам не дают, - горько заметил Пашка и угрюмо замолчал.
Было видно, что он явно хочет еще что-то сказать и не знает, как начать. Девчонки вопросительно посмотрели на юношу, и тот все же решился:

- Знаете, я ведь вам еще самого главного не сказал... о своем отце. Он ведь в милиции работает. Командиром батальона. И, скорее всего, где-то здесь, на площади. Кто знает, быть может, он будет одним из тех, кто придет нас арестовывать. Они очень мерзкие, эти омоновцы. Когда идут на демонстрантов, всю свою злобу на них вымащивают. Знают, что им за это ничего не будет. Наоборот, еще наградят за храбрость...

Даша с Катей молча переглянулись. В глазах обеих читалась одна и та же мысль: не провокатор ли этот Щигалкин?

- А для чего ты нам все это рассказываешь? - спросила Дарья

-- Мне стыдно за папку. Просто хотелось поделиться с кем-то, - ответил он. Было едва, заметно, как по лицу парня прокатилась слеза.

- Сын за отца не отвечает. - Катя произнесла эту дежурную фразу, а Даша сразу же поняла, что Пашка не провокатор вовсе. Невозможно в его возрасте притворяться так искренне. Ей захотелось даже его расцеловать, но она подавила в себе эмоции. Лишь потом, когда Щигалкин ушел, стала выдавать свои мысли вслух, делиться ими с подругой:

- Ну вот, попробуй теперь отличи, где настоящий "шпион", а где наш товарищ. Почти как на войне.

- А что, - заметила Катя.- Мне бабушка рассказывала, как ее, десятилетнюю девочку, во время войны не раз посылали к партизанам отнести какое-то сообщение. И она твердо знала: попадешься в руки полицаям - неминуемая смерть. Но Бог миловал. Так чем сегодняшние "полицаи" отличаются от тех? Они ведь даже людей с продуктами хватают. Не убивают, правда, но жестоко избивают и бросают в каменный мешок.

- Да, во все времена были те, кто служит и те, кто прислуживает, слепо выполняя приказ, - ответила Даша и достала из сумочки блокнот, чтобы записать все увиденное за полночи. Окоченевшая рука не слушалась ее, а шариковая ручка не хотела писать на морозе. Но Даша была рада тому, что она все еще на свободе.

XIX

Где-то после трех ночи прошел слух, что всех журналистов оттеснили на пятачок между Дворцом Профсоюзов и Проспектом Скорины. Там была инсценирована драка. Все чаще музыка прерывалась призывами стоять крепче и держать кольцо: "Провокация! Молчим! Не отвечаем! Все, кто спит в палатках, выходите и становитесь в кольцо!" То на одном, то на другом краю начинали скандировать: "Мол-чим! Мол-чим!" А потом вдруг упала тишина. Полнейшая. Страшная. Музыка снова оборвалась, и тысячная толпа застыла в таком молчании, что были слышны лишь отдельные растерянные голоса. Обитатели городка стояли и смотрели, как на Площадь медленно, по одному, выезжают бронированные автофургоны с зарешеченными окнами, "автозаки", как называли их в народе, и окружают плотным кольцом. Кто-то крикнул в микрофон: "Все мужчины - в оцепление, все девушки - на середину круга". Катя, работавшая в это время на кухне, с отчаянным лицом кинулась в цепь, стала хватать людей за руки, делать третью цепочку. Даша рванула вслед за ней, но кто-то из парней с руганью схватил ее за шиворот и толкнул обратно в центр: "Дура! Тебе что - жить надоело?". Через минуту она увидела, как между "автозаками" появились омоновцы. Очень быстро, в полнейшем молчании, они окружили лагерь. Экипировка - как для боев с террористами: тяжелые бронежилеты, шлемы, руки и ноги в защите, дубинки, газовые баллончики. У Даши от страха защемило в горле.

Так вокруг лагеря вставала сплошная черная стена. Они стояли лицом к лицу с защитным кольцом, в метре-двух от внешней цепочки. Стояли, молчали, а некоторые язвительно улыбались. Кольцо не дрогнуло! Длинноволосые студенты, преподаватели-интеллигенты средних лет, пожилые люди, менчане рядом с москвичами, парень из Екатеринбурга в одном строю с украинцем из Львова - все они стояли молча, глядя в лицо омоновцам. Кто-то пытался скандировать: "Мiлiцыя з народам! Мiлiцыя з народам!"Женщина из штаба Маркевича кричала в микрофон: "Дзеткi! Трымайцеся! Вы ?се - мае дзецi! Трымайцеся мужна! Мiлiцыя! Што вы робiце?! Не пралiвайце крывi! Гэта ж дзецi! Гэта ж лепшыя дзецi нацыi!" Черная стена стояла. Они ждали команды. Кто-то закричал в микрофон: "Садитесь на землю! Сцепляйтесь за руки!" Кто-то взял Дашу за плечо, слева и справа она сцепилась под локти с какими-то девчонками. Опять стало тихо. Даша вспомнила, что не

залила мангалы, полные горячих углей, и стало страшно: а вдруг кто-нибудь туда рухнет лицом или руками? Пыталась вскочить, чтобы залить, но сидящие рядом удержали ее, сказали: "Вот-вот начнется! Сиди тихо!"

Ее колотила сильная дрожь, дышалось с трудом, сквозь стиснутые зубы, чтоб не расплакаться. В этот момент кто-то крикнул: "Мы уходим! Пропустите нас!" В унисон люди стали скандировать: "Мы-у-хо-дим! Мы у-хо-дим!". Ноль реакции... И вот, стена двинулась, омоновцы стали хватать парней из внешнего кольца, пытаясь вытягивать их по одному из сцепки. Сперва у них ничего не получалось! Люди цеплялись за руки, за одежду. Потом из первой цепочки сидящих вскочил парень, с размаху саданул кулаком по голове соседу, схватил того за шиворот и потянул к "автозаку". Тут и понеслось: людей из оцепления вытягивали по одному, кого-то били дубинками, кого-то кулаками, кого-то просто волокли к машинам. Оцепление редело на глазах. Кто-то закричал, когда перевернули мангалы. В центре лагеря уже оставались почти одни девушки. Омоновцы шли по палаткам и забирали продукты. Толпа пыталась отступать к проспекту. Даша рванула вслед за толпой, безуспешно пытаясь увидеть хоть кого-нибудь из знакомых. Уже на проспекте ее крепко схватил повыше локтя омоновец в черной форме.

Он повел девушку к "автозаку", ближайшему ко Дворцу Профсоюзов со стороны проспекта. Даша не сопротивлялась, понимая, что от этого будет только хуже. А он вел ее под руки слегка растерянно, будто ждал чьего-то приказа. Она оглянулась на растоптанный лагерь, где полегли все палатки, где остался ее рюкзак и термос. Прямо напротив "автозака" стояла цепь милиционеров. А из-за их плеч - виднелись яркие вспышки камер! Там были оттесненные журналисты, они стояли вплотную к милиции и снимали поверх плеч. Даша даже подумала вырваться и побежать прямо на камеры, попытаться пробиться к журналистам. Потом решила, что не надо: очень вероятно, что ее поймают и изобьют, если не здесь, то позже, не под камерами. Она просто стояла и смотрела. Ей хотелось крикнуть им: снимайте, снимайте и показывайте, какие мы на самом деле! Показывайте только правду. Покажите нас людям. Пусть знают, что мы не отморозки и не откованные из стали герои. Обычные люди, как любой устроившийся на диванчике перед телевизором, из той же плоти и крови. Ваши соседи, коллеги, друзья и родственники! И нам было страшно до тошноты, и нам становилось плохо сутки за сутками на морозе, но мы все равно стояли до конца. И ни о чем не жалеем. Когда ее уже стали заводить в автозак, Даша спросила омоновца, который вел ее: "И тебе не стыдно? Ты же видишь, что мы не алкоголики и не наркоманы. Ты по возрасту мог бы быть моим братом". Он не знал, что ответить. Ощетинился и пробормотал что-то неразборчивое.

В автозак народу напихали столько, что можно было не бояться упасть в обморок от духоты - все равно падать было некуда. Кто-то молился, кто-то пел "Магутны Божа", несколько человек, в основном, девушки, тихо паниковали, но их успокаивали. На лавочках сидели по очереди самые слабые, кому было плохо. Кто-то в конце фургона, подальше от спецназовцев, умудрился позвонить на радио "Свобода". Мы старательно заглушали звонящего песней и разговорами. Время от времени омоновцы принимались орать: "Так! Поймали тишину! Молчать! А то будете сейчас по автобусу летать! У кого увижу телефон - кровью с...ать будете! Эй ты, дед, руки поднял! Чтоб я видел твои руки!"
Потом автобусы куда-то свернули, еще раз свернули. По крыше и окнам заскребли ветки. Незнакомая женщина в панике крикнула: в лес везут!
- Ага, стрелять вас будем,- ухмыльнулся один из охранников.
Но кто-то сориентировался: наверное, привезли в спецприемник-распределитель на улице Окрестина. Когда приехали, снова был крик: "Так! Выходить по одному! Лицом к стене!". Дарью вывели одной из первых на этот белый, белый дворик. Грязно-белый снег, грязно белые стены. Прожекторы сильно слепили глаза. Белые лица, огромные растерянные глаза

людей. А небо стало черным, и в нем не было больше звезд. Черные тени плясали на белых стенах, черная форма ОМОНа вокруг. Люди выходили молча, слышен был только ор "бойцов", как перекличка, между собой: "Суки вонючие, революции им захотелось! Да от них воняет, как от бомжей! Алкаши, фу, сивухой несет! Наркоманы! Бомжи! Шлюхи!

Всех вас надо над одной ямой расстрелять и закопать!"
"Руки к стене!"- выкрикнул один из конвоиров и грубо толкнул Дашу к белой стенке, такой холодной, что казалось, будто руки к ней сейчас примерзнут. Сзади "в затылок" поставили еще кого-то, а справа стоял молодой парень, Дашин ровесник. "Стоять! Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!". Даше снова стало страшно. Стоя лицом и руками к стене, она чувствовала себя полностью беззащитной, спина и шея каменели от напряжения. Может, она бы и заплакала сейчас в этом белом дворике. Но ее удержали от слез три вещи. Первая из них - сухая белая ярость, твердо сводящая скулы. Не та, от которой багровый туман перед глазами, а та, от которой мир приобретает небывалую резкость, слова становятся холодными, а взгляд сосредоточенным. Вторая ценность- это были слова молитвы, которые она твердила. Глядя в белую стену, на черную тень, повторяла упорно, еле шевеля губами. Все два часа. И стоять от этого становилось легче, сердце колотилось спокойнее. А третий стержень - неистовое, огромное желание запомнить всё, что творится вокруг, каждое слово, интонацию, каждый удар. А потом выйти из тюрьмы и рассказать всем, знакомым и незнакомым, в Интернете, в прессе, да просто на улице и в автобусе, рассказывать, пока не иссякнут желание и голос.

"Да, физически они сильнее, несоизмеримо сильнее меня, - думала Даша. Но слово тоже оружие, зачастую еще более сильное, чем дубинки". И она смотрела, слушала, запоминала. Как омоновцы подошли к мужику усатому, русоволосому, в защитной куртке, стоявшему у стены. Один из них этак буднично сказал: "Ну что, старый знакомый? Сейчас мы тебе покажем, что мы ОМОН, а не кучка п...ов". И коротко, без замаха саданул его в живот. Даша повернулась и смотрела, пока на нее не рявкнули: "Лицом к стене!". Но лицом к стене, когда слышишь только отвратительные глухие звуки ударов, было еще страшнее. С другой стороны гоготали, видимо, проверяя документы у украинца. "Что, хохол, своего сала мало было, к нам приперся. На револю-юцию!" Потом стали издеваться над каким-то стариком: "Смотрите, старикан-то обмочился! Обделался! Ха-ха! Куда тебе, дед, на митинг, все штаны мокрые! Смотрите, старичок обделался". Рядом омоновец сказал парню тихо, почти ласково: "Что, прозрачное стекло, хочешь в страну вечной охоты?. Видать, обсмотрелся какого-то дерьма по телевизору". Пару раз кто-то из спецназа, видимо, офицер, выходил на крыльцо и орал: "Ну что, уроды, "жыве" ваша Беларусь? Не слышу ответа!" Все молчали, понимали, что провоцирует. За эти дни они отлично натренировались не отвечать на провокации. Так поступали не все омоновцы. Были такие, которым все это было явно не по душе: они просто молчали или даже вступали в нормальный разговор. Быть может, понятие "воинская честь" все же не окончательно стало пустым звуком в Беларуси. А может, есть просто человеческие ценности, которые не сломить даже спецназовской муштрой?

Спустя два часа, переписав фамилии и отобрав паспорта, задержанных стали группками заводить вовнутрь здания. Там, в коридорах, они высматривали знакомые лица, передавали известия, пытались втихомолку позвонить родным на мобильники. Под конвоем омоновцев Даша увидела Олега Иваненко: он еле переставлял ноги, лицо темное, губы плотно сжаты. По всему было видно, что Олега жестоко избили. Она подмигнула ему и сказала "Держись!". Затем наступила небольшая пауза, и "палаточники" могли даже немного поговорить со своими охранниками. Это был редкостный случай понять,

как мыслят и чувствуют те, кто оказался по другую сторону баррикад. Десятки раз Даша отвечала на одинаковые расспросы конвоиров: "Нет, денег нам никто не платил. Нет, спиртного и наркотиков в лагере не было. Да, многие из нас имеют красные дипломы престижных вузов и хорошую работу". В глазах у многих охранников читалось удивление: "тогда зачем вы туда пошли?!"

Она снова и снова говорила о лжи, фальсификациях, тоталитаризме. О правах человека и экономике. О том, что нельзя мириться с нарушением закона и исчезновением людей. Реакция была самая разная. Одни пытались заткнуть ей рот, другие молча слушали, третьи принимались спорить. Один омоновец выдал сермяжную правду по поводу выборов:

- Ну, понятно, что 20-25 процентов Лагапову приписали. Но ведь и на самом деле процентов 60 за него проголосовали, а это большинство! Другой охранник сказанул еще круче. После Дашиных слов о том, что антинародный режим рано или поздно рухнет, и пусть тогда они вспомнят мои слова, этот парень лет двадцати четырех на полном серьёзе ответил:
- Ну, если это произойдет, я уйду из милиции и в следующий раз сам стану рядом с вами на Площади!
У одного из охранников Дарья спросила:
- А если завтра на Площадь выйдет сто, двести тысяч, и вам прикажут стрелять в людей, - вы будете стрелять?
- Да, я выполню приказ.
- Сомневаться не будете?
- Нет.

Часов в десять утра Дашу, наконец, завели в кабинет - составлять протокол. Там этих писарей милицейских было больше десятка, и каждый трудился под завязку. У Даши спросили только имя, фамилию, где учится или работает. Дальше протокол писался со слов омоновца, который ее привел. Тут она впервые узнала, что, оказывается, к ней два раза подходили сотрудники милиции и вежливо просили покинуть Площадь, а потом еще персонально предупреждали. А она в ответ махала руками и кричала "Долой Лагапова!"
В протоколе она, естественно, написала, как все было на самом деле, но это, похоже, никого не впечатлило.
- На Площади были?
- Была!
- Тогда подписывайте!

После протоколов у всех задержанных отобрали сумки, мобильники и затолкали в большую камеру с двухэтажными нарами. Несколько часов, которые они там сидели, люди лихорадочно рассказывали друг другу все, что они видели и слышали на Площади Калиновского, жадно слушали друг друга. Здесь Даша встретила Катю. Обрадовавшись, что они снова вместе, девушки обнялись и расцеловались. Больше всего Катю пугала даже не тюрьма, а перспектива быть отчисленной из университета. Девушки и парни ее успокаивали. Мол, не ты одна такая. Столь большое количество сразу не исключат. Да и поляки уже пообещали, что будут принимать на учебу всех белорусских студентов, кто пострадает по политическим мотивам. Там же, в "Крестах", Даша впервые услышала историю о неком секретаре СРМ. Утром 23-го он, вполне поверив сообщениям телевидения и радио, в искреннем возмущении приехал на Площадь посмотреть на "гнусных уродов", "окуренных отморозков". И чем-то не понравился товарищам из спецназа. Когда ему заламывали руки, он орал: "Что вы делаете?! Да я же секретарь СРМ! Да я же за Лагапова голосовал!". Однако ни милиционеров, ни судью, это особо не тронуло. Дали ему 10 суток и отправили сидеть в камеру с "политическими". Ребята старались относиться к нему терпимо и с пониманием: все-таки их много, и они все вместе, а он один... Но, говорят, было ему всё-таки очень неловко.
Где-то после обеда (в смысле, обеденного времени, потому что кормить задержанных никто не стал) лязгнул в двери замок.
- На выход! Всем стать лицом к стене!
Странно, но после какого-то раза перестаешь воспринимать такие вещи как нечто неестественное, отвратительное. Психика, спасая свою целостность, быстро адаптируется к ненормальным условиям. Командуют - становишься. Хотя одновременно пугаешься своей тупой готовности подчиниться - подумала Дарья.
- Сейчас мы вас отведем в автобусы!
- Куда вы нас везёте? - последовал вопрос
- Куда-куда? На суд! - такой же короткий был ответ.

Как только автобусы отчалили от "Крестов", за ними тут же устремились с десяток машин и "бусиков", в которых ехали журналисты, родственники и близкие друзья задержанных. Среди них многие узнавали своих.
- Там моя мама! - отчаянно закричала, вскакивая на ноги, девчонка-первокурсница. Ее звали Таня Соколова, и в палаточном городке она была с первого дня. Автобус тут же взорвался всеобщим криком. Ребята повскакивали, стали колотить ладонями по стеклу, махать руками, почти не обращая внимания на неистовый рев омоновцев. С улицы прямо под колеса кто-то бросил цветы. Мелькали фотоаппараты и камеры. Среди этой "группы поддержки" Даша увидела немало знакомых. "Погоня" ровно шла за автобусами через весь город. Когда несколько раз останавливались на красный свет бок о бок с городскими автобусами, ребята пытались как-то просигнализировать пассажирам, махнуть рукой. Бесполезно. Погруженные в себя, безразличные люди, непонимающие лица. Как будто они живут в каком-то другом городе, как будто не их коллег, знакомых, сограждан молотили вчера на Площади - подумала Даша. Но стоило ей взглянуть на колонну, неотступно следовавшую за нами, тоска и страх сразу же отпускали.

Потом был суд. Или судилище, как называли его задержанные. Невыспавшиеся, голодные, они собирали оставшиеся силы и готовились выступить в свою защиту. Однако их сперва по очереди отвели в какие-то очень тесные коморки-карцеры, два на два метра, без окна, с единственной деревянной лавочкой. В каждую набилось по шесть-семь человек. Там продержали часа три, в полном неведении: не сообщали даже, где они находятся: как потом оказалось, это был изолятор временного содержания на Староборисовском тракте. Несколько человек, включая Пашку Щигалкина, стали требовать адвоката. На что всякий раз следовал примерно такой ответ. "Государственным преступникам адвокат не положен. Вы не в Америке". Впервые столкнувшись с обычаями и нравами пенитенциарной системы, Даша воочию увидела, насколько она противоречит задекларированным в Конституции основам правового государства. На этих стенах словно написана была ее суетливая вороватость, подлая скрытность, привычка к вечной лжи. Обман, обман и еще раз обман. Чем-то все это напоминало похищение: невозможно ни позвонить родным, ни узнать, куда тебя привезли. Лишь спустя две недели Даша узнала, что родители в тот день посмотрели новости на Белорусском телевидении и, услышав официальное сообщение, что всех девушек с Площади отпустили домой, успокоились. Свято уверовали, что их дочь уже дома, пытались дозвониться ей на мобильник. Только вечером, когда связаться никак не удалось, отец стал звонить старым приятелям в Менске и уже через них узнал, что Даша в тюрьме, и что сегодня ей вынесли наказание в виде административного ареста. А сколько родителей, братьев сестер, мотались по всему Менску в надежде узнать, где находятся сейчас их родственники...

Суды над арестантами проходили быстрее, чем заняло время ожидания. На рассмотрение одного дела уходило максимум пять-семь минут. Судья зачитывал милицейский протокол, потом задавал вопрос свидетелю, коим выступал сотрудник милиции, задержавший подсудимого: все ли было так, как записано в протоколе - тот, естественно, подтверждал. Затем судья спрашивал самого задержанного: согласны ли вы с обвинением? Получал отрицательный ответ и... с чистой совестью выносил решение - административный арест. Даша и Катя получили по десять суток. Кто-то больше, кто-то меньше. Но во всех этих наказаниях просматривалась некая общая конвейерная сущность. Отчетливо читалось, что выносились они не судьями, а Системой, в которую были прочно впаяны те, кто призван служить лишь закону и вершить правосудие. Даша никогда не забудет выражение лица Нины Волочко - судьи Советского районного суда города Менска, которая отправляла ее и Катю на десять суток за решетку. Оно показалось ей суровым, полным безразличия. На нем явно было написано: говори, что хочешь, а получишь то, что предписано сверху. Потом, уже сидя в камере вместе с девушкой Машей Савельевой, Даша узнает, как ту пыталась защитить сестра, которая бросилась в ноги судье и стала умолять Нину Артемьевну отпустить Машу: говорила, что дома у них осталась матушка больная на сердце, и она может не выдержать удара. Но судья была неумолима и отмерила Маше семь суток. После чего так же нарочито-безразлично сказала: "следующий"...

Выходя из суда, Даша лицом к лицу столкнулась с Александром Маркевичем. Улыбнулась ему как можно бодрей. Ей почему-то показалось, что он мучается угрызениями совести. "Мягкий человек, добродушный - подумала Даша, оценив, что эти качества, незаменимые в обычной жизни, не очень подходят для политика. Даже, скорее, мешают. Не хватило и у него решимости организовать "майдан" по примеру Киевского. С другой стороны, он честно поступил с нами. Видимо, справедливо оценил силы и увидел, что бессмысленно затевать серьезное сопротивление власти и бросать нас под удары ОМОНа. Не он предлагал нам ставить палатки. Сами так решили, сами скандировали в ответ на осторожные предложения разойтись "За-ста-ем-ся!" Такие решения каждый принимает только самостоятельно. Так что нечего ныть, будто он нас предал и бросил. Если б его загребли вместе с нами, лично мне бы от этого не полегчало. Тем более, я теперь нисколько не жалею, что оказалась на Площади, среди своих друзей и единомышленников, в столь ответственный момент. Да, мы не добились победы. И, пожалуй, в этой ситуации не могли ее добиться. Зато мы разбудили многих людей, которые крепко спали все это время. И, может быть, они вскоре разбудят остальных".

Даша оказалась в одной камере с Катей. И это было единственным в тот день, что ее приятно удивило. Ибо познать "прелести" тюремного быта пришлось в первые же минуты. Невысокая женщина-лейтенант, сидящая за обшарпанным столом, за которым она казалась еще ниже ростом, не разрешила Кате взять в камеру две таблетки "Но-шпы". Девушка пыталась объяснить, что без них у нее вскоре могут возникнуть большие проблемы с желудком. Ноль реакции. "Не положено!" и все. Нудное и долгое обыскивание, перепись вещей, включая мелкие денежные купюры. Все казенно и бесполезно. Наконец лысый охранник, в очках, в штатском, ведет девчонок по мрачному коридору, мимо тяжеленных темно-синих дверей. С первых секунд, как только Даша его увидела, он напомнил ей холодную змею с острым ядовитым взглядом. На пороге камеры глаза с трудом привыкали к полумраку. Накурено - хоть топор вешай. Из плотного сигаретного дыма медленно выплывали человеческие лица и детали немудреной обстановки. "Санузел" - одна штука. Назвать сие место "санитарным" можно было только со злобным цинизмом. Это всего лишь дыра в каменном полу, в углу возле двери, отделённая от остальной камеры стеночкой в половину человеческого роста. Над дырой, на стене - трубка водопровода с двумя кранами - верхним и нижним. Из крана течет ледяная вода с сильным привкусом ржавого железа. Окошечко в двери, называемое "кормушкой", открывается как раз напротив отхожего места, на уровне пояса. И значит, при каждом "посещении" между санузлом и дверью должна выстраиваться живая "стенка": в охране-то одни мужики. Окно напротив двери, в дальнем конце камеры... Даша традиционно представляла себе тюремное окно как "небо в клеточку". Но оказалось, из этого окошка и неба-то не увидишь. Оно закрыто не решеткой, а чем-то, напоминающим распрямлённый дуршлаг. Как будто взяли металлический лист и набили в нем маленьких круглых дырочек. В них еле пролезет даже тонкий карандаш. Что за этим листом, какое там стекло - разглядеть невозможно. Под окном располагался лежак. Он напоминал сцену в маленьком сельском клубе: деревянное возвышение, от стены до стены, занимающее чуть меньше трети камеры. Но спать на голых досках все равно было лучше, чем на ледяном каменном полу. Дырочки "окна" совсем не светились. Значит, уже вечер. Единственный источник света - маленькая лампочка, торчащая над дверью, за мелкой решеткой вентиляционной отдушины, которая горела и днем, и ночью. От неё исходил омерзительно желтый свет и резал глаза...

Даша смотрела на лица, выплывающие из сизой сигаретной полутьмы. Пол слегка покачивался под ногами. Наверное, она сильно устала за несколько бессонных ночей.

- Ты с Площади? - спросил женский голос в полумраке.
- С Площади.
- Жыве Беларусь!
- Жыве! - понуро ответила Дарья.

Навстречу новой партии арестантов со "сцены" поднялась девушка, чтобы потесниться, Симпатичная Юля Каравайчик - студентка факультета международных отношений БНУ. В этой камере все сидельцы были из вузов. Ее даже в шутку назвали "студенческой". Ирина Тарасова и Анна Кичко учились на художественном отделении Академии искусств. "Экономист" Таня Савельева, "медик" Вика Савчук... Настя Климович, Катя и Даша. Всего двенадцать человек на маленьком пятачке, три на четыре метра. Всех еще переполняли воспоминания о пережитом штурме. Они стали рассказывать друг другу, кто где стоял, кого как брали. Пытались восстановить подробности. Но это не очень получалось. У многих остались в памяти лишь какие-то фрагменты, из которых никак не склеивалась цельная лента воспоминаний. Провалы между фрагментами - от нескольких секунд до нескольких минут. Кто-то не слышал крика в микрофон. Кто-то в упор не помнит, как его запихивали в автозак. В психологии это называется "состояние аффекта".
Виктория осторожно ощупывала свой подбородок.
- Посмотрите, как это выглядит?

Даже в полумраке камеры выглядело "это" плохо. Во время штурма омоновец выбил у Вики из рук термос с крутым кипятком. Профессионально, как выбивают оружие у особо опасного преступника. Она едва успела вскинуть голову. Можно сказать, ей еще повезло: большая часть лица не пострадала. Но подбородок все-таки обварило.
- Девчонки, волдыри есть?
- Есть.
Подбородок у Вики был красный, как вареная свекла. Среди этой красноты надулись волдыри! Что-то лопнуло и сочилось бесцветной дрянью. Конечно, это надо обработать. Принцип "врач, исцели себя сам" не проходит: в камере нет медикаментов. Вика решительно встала и постучала в дверь.
- Вызовите врача!
- В изоляторе временного содержания врач не положен!
- Мне срочно нужна помощь!
- В таких случаях мы вызываем "скорую".
- Тогда вызовите "скорую"!
- Сейчас пойду, доложу начальнику.
Через час девушки опять принялись молотить в дверь. Список нуждающихся во врачебной помощи пополнился: у Кати начался сильный приступ гастрита. Ее буквально скрутило в морской узел.
- Вызовите скорую!
- Я же сказал, доложу начальнику. Начальник разберется.
Еще через час приходит начальник тюрьмы.
- Чего вам надо?
Девчонки в очередной раз потребовали "скорую". Был бы кто с астмой или сердечным приступом - за это время десять раз умер бы, - подумала Даша, и ей стало не по себе.
Через три часа долбления в двери и криков наконец приехали врачи. Катю и Вику забрали в больницу. В одиннадцать металлическая дверь с лязгом отворилась. Всех вывели из камеры, построили у стены на перекличку. Еды по-прежнему не давали, но есть никто особенно и не хотел. После обхода обитательницы "студенческой" стали подумывать, как им вдесятером уместиться на маленькой "сцене". Наконец накопившееся изнеможение взяло свое. И они, по одному, по двое, стали "падать" на "сцену" и засыпать, поплотнее застегнув т куртки и укутавшись в спальники. По камере вовсю гулял холодный сквозняк, от пола тянуло морозцем. Даша пыталась петь засыпающим подругам колыбельные, которые на самом деле совсем не похожи на колыбельные. Например, "Идиотский марш" Олега Медведева:
Кругом зима, опять зима, снега черны, как всегда
Они привыкли растворяться во тьме...
Который год скрипит земля, но мир светлее не стал,
Тебе всё это надоело, и вот
Поет труба, присох к губам её горячий металл:
Она друзей твоих усталых зовет.
И ты был слаб, и ты был глуп, но все мосты сожжены,
Их не вернуть, они не смотрят назад.
И ты встаёшь, и на плечах твоих рассветы весны
Как генеральские погоны, горят...

Почти все слушательницы уже вытянулись на досках и закрыли глаза.
Песни, которые Даша давно любила, оказались написанными как будто сегодня, как будто в этой камере, после Площади. Несмотря на усталость, она еще долго сидела и смотрела на спящих и не могла взять в толк, как же им всем здесь уместиться. Девушки ложились очень плотно на бок, прижимались друг к другу. Так было даже теплее. И все равно, хоть плачь, всем места не хватало. Отодвинули от стены Любу Попович - маленькую худенькую девочку, черноволосую, с огромными черными глазами, как у византийских святых. Она глубоко и надрывно кашляла от холода. Не стоило ей лежать всю ночь, прижавшись спиной к холодной стене. "А у меня же походный опыт, пару раз даже ночевала зимой на снегу" - сказала Даша и потянулась к стене. Через неделю и у нее будет такой кашель, как, впрочем, у доброй половины девчонок. Но и тогда будут находиться люди, которые отодвинут ее и лягут спиной к стене. Двое девушек, которые не вместились, легли сверху, поперёк ног. Даша заснула, будто провалившись в темноту. Ни снов, ни страха, она уже не чувствовала. Ей лишь очень хотелось пить, но вода из крана над "санузлом" внушала отвращение даже на расстоянии...

Среди ночи она проснулась оттого, что начала задыхаться. Грудь сдавило удушье, воздуха как будто не стало, нечего было вдохнуть. В ужасе она открыла глаза: режущий, тоскливый, свет лампочки пробивался как сквозь желтое облако хлора. Тишина и панический страх... Неужели в камеру пустили газ?! Почему никто не чувствует?! А может, все уже умерли? Даша спросонок начала тормошить соседей. Настя и Юля, которые еще не крепко спали, подскочили, стали ее успокаивать. Тут наконец-то она смогла вдохнуть, поняла, что это что-то прихватило ее одну, а с остальными все в порядке. Но еще полчаса не могла заставить себя лечь обратно. Ей казалось, что как только ляжет, снова станет задыхаться.

Утром Даша поднялась с трудом. У нее сильно разболелось горло. Но "скорую" вызывать не хотелось. Время, проведенное в больнице, в тюремный срок не засчитывалось. А возвращаться сюда и досиживать с другими, совершенно незнакомыми людьми, ой как не хотелось. Часам к десяти вернулись Вика и Катя. Стали рассказывать, как их лечили. Кате еще повезло: дали таблетку, сделали укол. Даже с собой "Но-шпу" выдали в упаковке. Расспрашивали о событиях на Площади. А на прощание сказали: "Держись, девочка!" Виктории же сначала вообще хотели отказать в помощи. Какая-то замордованная медсестра средних лет равнодушно приговорила: "Катись-ка ты на..., тварь! Сумела на Площади стоять, сумеешь и в тюрьме прожить". Потом, правда, вспомнила и о Клятве Гиппократа. "Бедный, бедный зомбированный народ! Народ, который научили ненавидеть собственных детей" - подумала Даша, слушая этот рассказ.

Примерный режим камерного дня выглядел так. В шесть утра охранники открывали дверь, требовали выбросить мусор. Кто-то из девчонок вяло подымался и, бормоча себе под нос что-то вроде "подобное к подобному", передавал в дверь аккуратно завязанный мусорный мешок. Через час заключенным приносили кипяток. С превеликим трудом подымались со свих мест уже человека четыре. На подносе - двенадцать кружек. Катя заваривала крепкий зеленый чай, заливала для больных "Упсарин", заставляла выпить. Иногда вместе с кипятком приносили в ведре горячую воду, и девушки ожесточенно драили бетонный пол с шампунем и бактериальным мылом. Часов в десять - первый обход. В камеру пробивался яркий свет от фонаря. Девушек выводили в коридор на перекличку и заталкивали обратно в камеру. Едва захлопнулась за ними дверь, как неугомонная Ирка и ее закадычная подруга Аня охрипшими голосами начинали орать:

"И Дуремар, и Карабас им одурачены не раз"...Дальше первого куплета известной пародии на детскую песенку дело не шло, зато припев они скандировали с огромным удовольствием. Потом были кроссворды, байки, рассказы о себе. В обед в окошечко стучался охранник, которого арестованные называли Петрович:
- Девочки, щи из свежей капусты!
И ему отвечал хор нарочито тоненьких девичьих голосов, на мотив из "Бременских музыкантов": "Ни-че-го мы не хо-тим!"

А вечером был очередной "концерт". В одной из соседних камер сидела девушка с оперным голосом: когда она начинала петь, все замолкали и слушали. После чего и в "студенческой" подхватывали популярные мелодии:
"Одзiрыдзiдзiна", НРМ
"Тры чарапахi", НРМ
"Бел-чырвона-белы вожык-патрыёт"
"Прекрасное далеко"
"Крылатые качели"
"Катюша"
"Надежда"
"Песенка мамонтенка Димы"
"Балада пра караля, якi пакину? свой трон"
"Гэты горад будзе наш". Белый тюльпан.
Это лишь неполный список того, что звучали за стенами камеры.
Стоило им только начать - тут же подхватывали все камеры, переполненные "политическими"! Споет одна камера - другая ей аплодирует и кричит: "Мо-лод-цы!" И тюрьма звенит, как гулкий корпус гитары.
Тогда открывалась дверь, на пороге которой появлялся охранник с каменным лицом:
- Ну вы совсем уже обнаглели! "Черемухи" нюхнуть захотелось?!
Девушки замолкали, чтобы зря не злить и не провоцировать охрану. И в этом молчании слышали, как в камере напротив звучал хор:
Калi раптам адчуеш камунальныя пахi
I жыццё цябе возьме ? пятлю,-
Зразумееш тады, што тры чарапахi
Па-ранейшаму цягнуць зямлю!

Утихомиривать их было бесполезно. Это как моровое поветрие. Либо всех избить до полусмерти, либо просто делать вид, что ничего особенного не происходит. Люди в форме все же выбирали второе. Это была хоть и маленькая, но победа сидельцев. В этот день, 25 марта, она была особенно важна. В ту субботу в Менске люди вышли на День воли. Чтобы выразить свою солидарность с узниками совести. Сколько их придет, никто не знал. В глубине души Дарья наделась, что будет хотя бы тысяч двадцать пять, как девятнадцатого вечером. Больше всего угнетало отсутствие всякой информации. К вечеру нервное напряжение лишь нарастало. Неугомонная Катька не выдержала и спросила заглянувшего через "кормушку" охранника:
- Только скажите, что происходит в городе?! Ну хоть полслова, ну неужели вам трудно? Никто не услышит!"
Охранник сделал кривую мину, словно объелся кислой капусты:
- Ничего там не происходит! Все тихо, спокойно. Пришли на площадь триста пьяных подростков, за ними приехали родители и разобрали всех по домам.
Девушки сразу насторожились: если врет, значит, есть что скрывать.

Вечером принесли еду, но, взглянув на эти вонючие котлетки с прозеленью, все двенадцать арестанток дружно от них отказались. Вообще, из тюремного "меню" они брали только кипяток и иногда чай. Зато каждую передачу встречали криками и аплодисментами. Судя по выражению лиц охранников, там, у ворот, стояла толпа желающих. Настя, получая передачу, воскликнула:: "Ой! От кого это? Фамилия-то незнакомая! Такая-то пенсионерка, проживает на проспекте Машерова". В одной из первых же передач, 25 марта, мама Кати сумела отправить белый тюльпан. И вот в камере, на узеньком каменном подоконнике красовалось белое диво. Это был редчайший случай. Цветы приносили многие люди, но передавать их было запрещено. В этот же день Даша получила самую ценную для себя посылку. Ценную даже не потому, что там было море еды - хотя и это важно в условиях тюремной голодухи. Но среди теплых еще пирожков, бутербродов и термоса с борщом лежала записка, написанная маминой рукой: "Доченька, прости! Я была неправа. Ждем тебя с нетерпением. Береги себя!.." Как она не старалась, не могла сдержать слез. Давно Даша не чувствовала себя такой окрыленной. Будто здесь, на этом клочке сырого и вонючего бетона, у нее открылось второе дыхание. Пальцы бережно сжимали кусочек бумаги, который она готова была целовать и целовала на виду у всех, перечитывая вслух содержание записки. Это была еще одна победа.

Но самый урожайный на передачи день выдался 26-го марта. Катина мама снова проявила смекалку и передала сразу две записки. Одну нашли в шоколадке, а еще одна была написана в книжке Стивена Кинга. Карандашом, между строчек, торопливым бегущим почерком. "Доченька, держись! Мы все с тобой. Вчера в Минске был огромный митинг. На улицы вышло 45 тысяч людей. Люди пытались пройти к тюрьме. На проспекте Дзержинского была драка". После этого минут пять камера ревела во все горло "Жыве Беларусь!" Девчонки стали проситься на прогулку: им очень захотелось увидеть небо. Несколько соседних камер тоже скандировали: "Гу-лять!" После долгих просьб и переговоров их все же вывели во внутренний дворик, похожий на бетонный колодец. Сверху - небо в клетку. Но все-таки - небо! Воздух! И надпись на снегу, вытоптанная теми, кто гулял до этого: "На улицах было 45 тысяч. Один парень погиб".
В камере они долго обсуждали эту новость. Очень хотелось верить в первое и не верить во второе из написанного на снегу. И, пожалуй, впервые Дарья почувствовала ответственность за тех, кто вышел на улицы вслед за ними. Следующие три дня прошли ровно и спокойно, если можно, конечно, представить себе спокойствие в тюрьме. Камерный быт стал более привычным. И Даша с ужасом поймала себя на мысли, что, если пробыть здесь еще хотя бы с месяц, такая жизнь уже не будет казаться аномальной. Однако в ночь с 29 на 30 марта ей стало очень плохо. Температура, судя по ощущениям, была под сорок, ломило все тело, на грудь будто камень навалился, дышать было тяжело. Когда среди ночи Петрович открыл окошечко, она приподнялась и единственное что сообразила сказать: "М-мне плохо!". Охранник впечатлился и предложил вызвать "скорую". Когда Даша все же нашла в себе силы отказаться, милиционеры принесли ей кружку кипятку, антигриппин и антибиотиков. Сочувственно смотрели из дверей, как она била зубами по краю кружки. И потом еще не раз в течение дня осторожно спрашивали: "Ну, как ты себя чувствуешь?" Катя все время поила подругу чаем и соком. Только к обеду 31 марта Даша немного пришла в себя.

Ближе к окончанию срока обстановка в "студенческой" камере излучала унылый оптимизм. Игры и рассказы о "майдане" изрядно надоели. Как надоел и тяжелый недостаток света. Вонючая параша в углу, грязный пол, недостаток воздуха - уже плохо. Но свет... этот прокуренный полумрак - вот что казалось самым ужасным. Потому что в камере невозможно долго читать, очень трудно писать. Через полчаса начинали слезиться и болеть глаза. Еще через полчаса болела голова. Книг Даше принесли достаточно и все -любимые. Крапивин, Короткевич и Булат Окуджава. Упорно, отирая слезы с горящих глаз, она перечитывала все без разбору. Чтобы было легче, старались по очереди читать вслух. Последние сутки проходили довольно-таки тяжело. Три раза они спрашивали у охранников, который час. Катя жаловалась, что она не выдержит эти последние несколько часов, что они тянутся бесконечно медленно. Девчонки слонялись по камере, сидеть уже никто не мог. Даша постаралась немного успокоиться и представить себе, что ее ждут еще пять суток. Как Юлю Каравайчик - удивительную по красоте и эрудиции девушку, с которой Дарья познакомилась даже не на Площади, а здесь, на "сутках", и которая второй день подряд лежала рядом с высокой температурой и кашлем, и грустно смотрела на нервное расхаживание по камере остальных. А под вечер девушки стали отключаться и засыпать - те, кто был на это способен. Сначала Катька ныла, что ни за что не сможет заснуть, а потом успешно свернулась под спальником и засопела. Многие планировали не спать, общаться до 3 ночи, но это оказалось тяжело. Когда охранники пришли их выводить, то были в шоке! Вся "палата" крепко спала, как будто никто и не собирался на свободу. Девчонок еле растормошили. Сборы в суматохе, прощание с грустной-прегрустной Юлькой, которой Даша оставила свой спальник. Через пять дней они договорились встретиться, чтобы вместе отпраздновать освобождение. Томное ожидание в коридоре, пока вернут изъятые вещи, оформление бумаг - пустая формальность, а время все равно идет. И прощальное слово начальника тюрьмы: "Ну, девчонки, до свидания, и дай Бог вам больше сюда не попадать!"

Они вышли на крыльцо с полной уверенностью, что встречать их в три часа ночи никто не придет. Большинство даже не передавали информацию друзьям и родным, чтобы не беспокоить их перед понедельником. Решили, что не спеша пойдут к метро, подышат, посмотрят, как встает весенний рассвет, пообщаются уже на свободе...Вокруг разлилась огромная глухая ночь, на фонарях висел сырой теплый туман, пахло свежей землей, дождем. Девушки остановились перед крыльцом: хотелось повернуться лицом к дверям, только что закрывшимся за ними, и спеть что-нибудь наподобие "Прекрасного далека". И вдруг из-за угла показались лампады и свечи - одна, другая, третья! Они двигались к ним и казались сияющим облаком. Потом Даша разглядела людей, которые их несли. Несколько десятков шли им навстречу. Плеснули голоса, крик, смех, плач. Бывшие обитатели "Крестов" оказались в самом центре толпы, обнимались со знакомыми и незнакомыми людьми. В глаза ударили вспышки фотоаппаратов. Незнакомый дедушка тряс Дарью за плечи и что-то говорил, затем протянул ей алую гвоздичку.
А потом Даша увидела среди толпы самых близких людей - своих родителей. Они стояли и смотрели на нее, и свеча освещала их лица очень ровным золотистым пламенем. Это было похоже на рассвет, который только-только начинался, после долгой и темной ночи.

... Их развозили по домам, как героев. Люди, которые приехали на машинах, бродили среди толпы и спрашивали, кому куда надо ехать, кого надо забрать. Незнакомые люди, приехавшие в ночь с воскресенья на понедельник, перед рабочей неделей, чтобы их встретить. Наверное, там, возле тюрьмы, впервые у Даши возникло новое ощущение, которое потом никуда не исчезло, как родник, который не мог пересохнуть даже в самую засушливую погоду.. Оно росло с каждым звонком близких друзей и далёких знакомых, которые с тревогой спрашивали, как она себя чувствует после тюрьмы, и не надо ли чем-нибудь помочь. Это чувство пробивало себе русло, когда она слушала новые и новые рассказы. Как в ночь захвата "городка" близкие поднимали друг друга с постели звонками и "SMSками", и к пяти утра уже никто из них не спал. Как друзья, знакомые и коллеги обрывали телефоны судов и тюрем, неимоверными усилиями пробивались в залы суда и на свидания. Ухищрялись передавать записки. Держали связь с правозащитными организациями и независимыми журналистами: информация распространялась со скоростью молнии. Подстраховывали, где могли, успокаивали родителей. Как люди 25 марта ходили "бодаться" с ОМОНом и стояли на Площади Калиновского живой цепью, взявшись за руки, пытаясь остановить военных, не дать им смять и рассечь толпу. Как вышли на улицы, сорок тысяч неравнодушных людей: кто-то из них был избит, попал в больницу или тюрьму.

Спустя несколько дней Даша поняла, что скользкий и темный лабиринт для нее не закончился. Скорее, наоборот, она только-только успела войти в него. С болью в сердце узнала том, что преподаватели заставляют одногруппников Тани Савельевой устроить над ней так называемый "товарищеский суд". Чтобы принудить к нему студентов, грозятся разогнать группу и всех отчислить. "Ничего, мы им устроим "товарищеский суд"! Придем с цветами, плакатами, воздушными шариками, будем стоять, сколько понадобится. Спросим у преподавателей, помнят ли они еще такой "архаизм", как совесть" - решили девчонки, сидевшие с ней в одной камере. И они пошли. Устроив обструкцию всему деканату, сами едва унесли ноги от "черных людей". Менск в очередной раз захлестнула волна арестов. Сколько они будут продолжаться, Даша не знала. Но всепоглощающее желание бороться за правду еще больше одолевало ее, поддерживалось внутренними убеждениями и огромным стремлением быть сильной, не поддаваться ни на какие угрозы. В том, что они будут, она нисколько не сомневалось. Однако теперь Даша чувствовала поддержку со стороны не только отца, но и мамы, которая раскаялась перед ней за невольное участие в искажении результатов голосования на своем участке. Сила ее убеждений автоматически удваивалась. Теперь она воспринимала это как первый признак зарождающихся перемен.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Становится вдруг зябко и паскудно,
И чувство это некуда мне деть.
Стоять за убеждения нетрудно,
Значительно трудней за них сидеть.
(Игорь Губерман)

... Это уже не просто родник, это чувство. Оно как река. Чистая. Полноводная. Неудержимая. И она ширится с каждым человеком, который звонит и предлагает помощь. В окрестинских коридорах Даша разговорилась с омоновцем и он, вспоминая штурм, сказал: "Сначала вы хорошо держались, когда сцепились так крепко все вместе! Мы даже не знали, что делать, когда вы держались друг за друга". В его голосе сквозило невольное уважение и даже что-то вроде одобрения. Это была очень важная фраза, она позволила Даше многое понять. С того момента в ней лишь крепло ощущение: "Сцепка никуда не делась, мы держимся крепко, как никогда раньше. И значит, все в порядке. Я в сцепке. Как и там, когда мы сели на Площади: слева плечо, справа плечо, руки сомкнуты под локоть с соседями, сам вцепился в человека спереди, и кто-то так же крепко держит тебя сзади. И страх уходит: среди сомкнутых плеч ему нет места. Я - в сцепке. Только эта незримая сцепка больше и сильнее, чем на Площади. И она растет, крепнет, с каждым днем. Сейчас в ней еще не бОльшая, то достаточно большАя часть нации. Надеюсь, этот процесс уже не остановить. Критическая масса достигнута.

Цепная реакция пошла, но это реакция не распада, а наоборот, единения. Пусть медленно, пусть многие люди пока еще в растерянности и не знают что делать. Ничего, новое время откует новых лидеров. Главное - этот глухой гул подпольного протеста, который рвется наружу. Главное, что многие люди начали думать по-новому. Мы стали другими: и те, кто стоял на Площади, и те, кто стоял в очередях у тюрем. В этом главная наша победа"...

"Тоталитаризм, как и разруха,- не в сортирах, а в головах. Тоталитаризм - это Пашкин отец, который слепо верит БТ. Это студент, струсивший и проголосовавший по приказу декана досрочно. Это начальник, который увольняет сотрудника, отсидевшего 15 суток, причем делает это не потому, что очень уж любит существующий режим, а из страха. Из этого слепого, темного, нерассуждающего страха, который воплощен в универсальной формуле: "как бы чего не вышло". Печально, но факт: Лагапов и лагаповщина в Беларуси - вполне закономерные явления. Тоталитарную систему не под силу установить одному человеку или даже группе людей. Для этого нужна ГОТОВНОСТЬ покорного большинства. Несвобода в стране начинается с несвободы и страха в душе отдельного гражданина. С готовности (и даже подсознательного желания) подчиниться, передоверить ответственность за себя, за детей и страну очередному "батьке". С желания промолчать и не ввязываться. С привычки жить подлостью и рабским подобострастием, унижаться, трепетать перед начальством, "стучать" на коллег, трястись за свое драгоценное рабочее место. Но коль вся несвобода начинается с той, которая в голове, то справедлив и обратный тезис. Свобода тоже начинается в головах.

Там, на белорусском "майдане", мы обрели в первую очередь внутреннюю свободу. Когда я смотрела фотографии оттуда, поражалась, насколько у людей были счастливые, сияющие лица. Площадь освободила нас от страха. Сейчас, когда на меня пытаются надавить или запугать, я тут же вспоминаю черную живую стену вокруг лагеря, белую ледяную в "Крестах" - и понимаю, что вещи, которых я боюсь, можно пересчитать по пальцам одной руки. Потрясающее, никогда раньше не испытанное ощущение внутренней свободы - вот главное, что мы вынесли для себя с Площади. Мы в сцепке, и она уже не распадется. Пусть нас было немного, но на каждого из нас приходилось по десять человек, которые не прошли кордоны, слегли с температурой, собирались прийти с утра. И как минимум по сто тех, кто носил на Площадь еду и горячий чай, готовил передачи, разбрасывал листовки, неделями не вылезал из Интернета, составлял списки задержанных. Кто писал стихи и песни. Публиковал открытые письма и заявления. А сколько на каждого из нас приходится людей, которые наконец-то начали думать, поверили в себя и свой народ?! Может, по тысяче? Сейчас Беларуси не столько нужен героизм, сколько элементарная человеческая Порядочность. Таким я вижу рецепт от тоталитаризма: сто миллиграмм Порядочности на душу населения. Ежедневно. Ежечасно. Порядочность - это способность отказаться от навязываемых нам правил театра абсурда и лжи. Способность сказать свое личное маленькое "нет" режиму. Не отчислять "политических" студентов и уговорить коллег этого не делать. Не увольнять сотрудников, побывавших на "сутках". Не писать заказных политических статей. И не устраивать над студентами так называемые "товарищеские суды". В наших партизанских условиях и фига в кармане - оружие. Если она крепко свернута. Народ белорусский - не быдло! Теперь я это точно знаю, и за таким знанием СТОИЛО идти на морозную нашу Площадь, а потом и в тюрьму. Как бы не обернулось это для меня, я СЧАСТЛИВА, что была там. Нам было ради чего стоять".

После послесловия

"Нас рабство меняло за долгие годы.

Мы гнулись, ломались, устали.

Свободны не те, кто дожил до свободы,

А те, кто свободными стали".

Игорь Губерман

... Побыв пару дней дома, в Калинове, Даша снова возвращалась в столицу. На той же "кругосветке", к которой уже привыкла за четыре года своего студенчества. Старые советские вагоны медленно, со скрипом, раскачивались среди болот, лугов и речных разливов, унося с собой свежее дыхание апреля. Хоть весна в этом году наступила непривычно поздно, ее торжествующая постать все смелее и уверенней вторгалась в заснеженную белорусскую обитель, растапливая и разрушая толстые ледяные заторы, согревая улицы и дома первыми теплыми лучами. Они быстро растворяли остатки серого твердого снега, увлажняя землю, а свежий весенний ветер столь же скоро забирал с собой лишнюю влагу и уносил ее в неизвестном направлении. Однако в вагоне, в котором ехала Даша, по-прежнему было душновато, и лишь частые остановки поезда вносили в него энную порцию утренней весенней свежести. Даша редко засыпала в дороге, а если и задремывала, то, как правило, ненадолго. Но в прошлую ночь она почти не сомкнула глаз, рассказывая маме о том, что ей пришлось пережить за последние дни. Потому ближе к Менску сон все же одолел ее.

И снилось Дарье, будто она попала в глубокий каменный лабиринт, выход из которого был наглухо замурован. Со всех сторон исходил ужасный холод, стены были скованы льдом, как в морозильнике. Навстречу попадались какие-то люди, совершенно ей незнакомые. Вместе они ходили туда-сюда, по бесконечным коридорам ледяного лабиринта, тщетно старясь обнаружить выход. Но всякий раз коридор упирался в стенку, и им приходилось возвращаться обратно. Это было похоже на погоню, погоню за светом, который виднелся где-то вдали, но расстояние до него нисколько не сокращалось, даже, наоборот, увеличивалось. У одного из застрявших в лабиринте был топор, и он предложил разбить лед: возможно, где-то под ним скрывается выход. Большинство в это не верили или опасались, что, ударив по льду, будут затоплены водой и уже никогда отсюда не выберутся. Стали думать, как приспособиться на ночлег, как приготовить еду без огня. Но огромная ледяная глыба все больше и больше заполоняла собой пространство, оставляя людям все меньше шансов на спасение. Тогда человек с топором на свой страх и риск рубанул по самому, как ему казалось, тонкому месту. И внушающая страх ледяная стена рухнула в одночасье, как карточный домик. Почва под ногами стала мягкая-мягкая. Вода хлынула со всех сторон. Но впереди открылся тоннель, совершенно сухой, который заканчивался далеким светло-белым пятном. Даша увидела массу людей, выползающих из болотной трясины и идущих к белому, будто чистый лист бумаги, свету. Постепенно он становился ярким, как огонь, скорее красным, чем оранжевым или желтым. Он нисколько не обжигал, зато излучал неувядаемое тепло и ни с чем не сравнимую, неистовую благодать. Ближе к выходу свет снова казался белым, но уже не таким ярким, а, наоборот, мягким, умиротворенным и торжествующим, как звонкое дыхание весны...

Борис ПАВЛОВСКИЙ

Оставить комментарий © Copyright Павловский Борис Борисович (boris-pavlovskij@yandex.ru) Размещен: 16/01/2022, изменен: 16/01/2022. 360k. Статистика. Повесть: Проза Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: Художественная повесть о событиях в Беларуси, связанных с протестами против диктатуры

Павловский Борис Борисович : другие произведения.

Лабиринт