...Лежа на сене в телячьем вагоне я читал "Двух капитанов" Каверина. Вагон качало и несло сквозь украинскую ночь на юг, юг, юг... Огонек свечи трепало сквозняком, а мне было девятнадцать лет. Я тогда Родину защищал и читал Каверина наверно потому, что его роман - это как воплощенная мечта. Разве мог я не любить Советскую Родину, если у меня перед глазами были такие герои! Вот тогда меня и в партию приняли, тоже в вагоне эшелона...
Как часто меня пытались обвинить в карьеризме за мой партбилет... Но я остался тем, кем был, хотя более чем на десять лет мой патриотизм поместили в ломбард... А теперь я как ходячий музей патриотизма, вот только посетителей маловато.
Пусть слюнотворцы что угодно шепелявят, но в ХХ веке не было ничего более выдающегося, чем социалистический реализм в литературе и искусстве.
Небоскребы хороши для того, чтобы с них падать. Московские высотки хороши еще и тем, что в них можно не только жить, но и любоваться ими. Здание Московского университета строил великий француз ле Корбюзье, пусть даже некоторые и думают, будто это Сталин все построил. Американцы, надо полагать, так и думают - им не обязательно знать кто такой Корбюзье. А я, какое отношение имею к соцреализму? Да самое прямое. В основе искусства соцреализма лежит академический рисунок. Способность автора не быть идиотом, в общем, и определяет характер и степень деформации автором изображения. А к андеграунду я вообще никакого отношения не имею, разве что чисто номинально. Или в советском искусстве модернизм так уж и не ночевал? Поэт Маяковский, художник Моисеенко, архитектор Гегелло... В поэзии советского периода даже Есенина можно причислить к модернистам, а Заболоцкий? Не надо считать нас (русских) дураками, господа. И в позапрошлом - начале прошлого века ничто в мире рядом не стояло с передвижниками, хотя Ван-Гог конечно гений. Но вот кто мне сейчас ответит - что за художник Отто Миллер? Ну, Макса Пехштейна может быть, и вспомнят... нет, едва ли...
В загадочной улыбке Джоконды ничего загадочного не было, и нет - это всего лишь плод больного воображения людей, которым хотелось что-то сказать о том, в чем они ничего не понимают. Тоже и с "глазами" у Глазунова. Псевдоавторитетное мнение удобно тем, что его легко преподнести как свое. Есть, правда, авторитетные мнения, но вот беда - читать Нельсона, Гропиуса, Арнхейма или, скажем, Грабаря душевнобольным противопоказано, у них от этого уши начинают шевелиться.
Осень сама отделяет злаки от плевел твоей жизни. Но если ты тяжело болен, то это может быть и надолго, ну а дурак, как говорится, - это уже навсегда. Мне больше по сердцу люди простые и открытые, ведь присутствие хитрости, "второго ума", чаше всего свидетельствует об отсутствие ума первого - незамутненного человеческого разума. Бытовые условия деформируют сознание человека. Монастырь - это изменение самих условий быта, а не бегство от мира, в монастыре можно обрести мир в еще большей его полноте. Даже люди далекие от Бога тянутся к святым местам. Поэтому не следует всех подряд причислять к глупцам. Совсем глупых также немного, как и людей одаренных.
Литература и искусство никак не влияют на состояние мира - их задача придание формы некой сущности, которая и так существует в природе. Отрицательным влиянием обладает как раз псевдокультура, ее присутствие, в общем-то гармоничном, организованном мире вносит не только диссонанс в этот мир, но и деформирует устойчивые связи, нарушает его гармонию. Так же, как и лживая политика или ложная философия. Восточная философия Китая, Индии, стран Юго-Востока не входят в противоречие с миром их породившим, но для всех остальных это неминуемая смерть. Если мы сегодня начнем исповедовать взгляды людоедов, то завтра начнем не только убивать себе подобных, но и поедать их.
В нехорошее советское время "творческая интеллигенция" как-то общалась друг с другом, да еще как как-то! Теперь почти никак. Очень просто - не стало халявной жратвы, и переползла она поближе к халяве. Включи телевизор и увидишь, все они там. Или около "там".
Игры, в том числе и компьютерные, сами по себе могут быть и не привлекательными, а привлекают играющих рекорды. Так и в жизни человеку мало простого достатка, его всегда влечет излишество. Не излишество, а стремление к нему уродует сердце и душу как игрока азарт, и рано или поздно - убивает. Пьянство почти всегда приводит к пресыщению, а затем и к смерти. Но можно умереть и от обжорства, и от вожделения. Злоба - это вожделение зла, вот только от доброты не умирают. Постящийся сознательно ограничивает свои потребности и тем очищает душу. Как чрезмерный, так и безрадостный, без искреннего стремления к чистоте пост может быть вреден. Пост не обязанность, а праздник. Поэтому христиане и поздравляют друг друга с постом. Видимо нельзя приступать к посту, если ты болен или душа твоя больна. Но среди здоровых, в первую очередь духовно, людей - от хлеба и воды еще никто не умирал.
Мы часто употребляем выражение "не мечите бисера перед свиньями", ведь свинья - она только в загоне свинья. Отпусти ее на волю, так она не только жемчуга потопчет, но и визга не оберешься. Но, выбирай выражения, если хочешь что-то сказать. Если не можешь сказать правду - не говори ничего. А "святой" лжи не бывает. Спросили - ответь. Скрытность это болезнь и происходит она от недостатка здравого смысла. Скрытность - ложь, а беспредметная болтовня - безумие.
Безпредметное искусство - это тоже безумие. Приди на выставку безпредметного искусства, и ты увидишь множество безумцев изображающих из себя умных людей. Ничего удивительного - дуракам легче всего маскироваться под умников в окружении себе подобных, как лист дерева лучше спрятать в лесу. Высокое искусство всегда реалистично, а мера условности определяется как местом и временем происходящего, так и мастерством исполнителя.
Дети наши, как правило, эгоисты. Здесь безполезно проявлять власть - правильнее было бы с детства приучать ребенка к труду. Слава Богу, что меня с раннего детства учили помогать родителям, иногда символически. Хвалили меня, шестилетнего, за то, что в трамвае я уступил старушке место. Все это осталось в памяти. Я никогда не хамил ни отцу, ни матери - вообще старшим, и не потому, что меня этому учили, хотя и учили тоже. В детстве меня любили, в отрочестве и юности не баловали, а молодость была просто замечательной, потому что прошла в труде - нелегком и веселом. Да и юность тоже. Поразительно - мне на все хватало времени! Я удивляюсь, глядя на молодых. Почему им всегда времени не хватает? Впрочем, и во времена моей молодости встречались "серьезные и озабоченные" будущие карьеристы. Собственно, почему - будущие?
Молодость, если это не преждевременная старость, не знает усталости. В молодости легко отработать смену, до умопомрачения играть в хоккей до темноты и засыпать заполночь с книгой в руках. Можно конечно и шляться по улицам, но зачем попусту терять время? Лучше гитара, турпоходы летом, коньки зимой. Сейчас скейтборды, ролики их заменяют и это хорошо, если больше нет футбольных площадок... Вообще-то есть, да только пацаны в футбол редко играют, все больше "тусуются". Молодость - это в первую очередь состояние души, а не туловища.
Мир, в целом, с древнейших времен мало изменился. Противоречия были всегда. Мы почему-то только свои проблемы принимаем во внимание. Золотое евангельское правило - поступай по отношению к другим так, как ты хочешь, чтобы поступали по отношению к тебе. Казалось бы, можно поставить точку. Однако...
"Мне снились сердце, вкус и разум, мне снилось мастерство..." - сказал поэт Владимир Матиевский.
Ренуар умер в семьдесят восемь лет, до последнего дня оставаясь художником. Франс Гальс в свои восемьдесят четыре года пишет регентш приюта св. Елизаветы, за два года до смерти.
А вот Сомерсент Моэм когда-то писал, что несчастье, вопреки существующему мнению, не делает человека лучше. Иногда это становится возможным счастью, а несчастье, как правило, делает человека мелочным и злым. В жизни я не раз в этом убеждался. "Бедность не порок, но большое свинство".
Но если наблюдать в мире, или в человеке только плохое, то это значит, ты не хочешь пользоваться всем хорошим - неважно в мире или в человеке.
Отвергая от себя мир, или человека - ты отвергаешь все, как хорошее, так и плохое, а значит все и теряешь. Нам только кажется, что все отвергнутое нами легко вернуть. Если ситуация неожиданно изменится, то возврат может быть и невозможен.
В мире очень много хорошего, как и в человеке. Если это не так, то остается только попытаться укусить себя за задницу. Разум человеческий может быть и ограничен - это глупость вообще не имеет границ.
Под честью я бы понимал скромность, а не некое неоспоримое достоинство. Тогда все сразу встает на свои места: Ум, честь и совесть. И никакого противоречия здесь нет.
"...самое обидное, что правда идет за нами, а мы идем лгать, а она идет за нами, путается со всякой сволочью и не понять, где правда, где ложь нам - ничтожным существам с горячей кровью,
с грешной и чистой-пречистой душой,
любящим
и, кажется, ни к чему более не способным,
кроме любви ко всему сущему,
к нашим родным, близким, друзьям и любимым,
к страху - к их страху
за нас, за себя, за наше завтра...
и этот страх - правда,
и боль эта - правда,
и хоть застучись себе в грудь - храбрость твоя на час,
речи твои прекрасны, пока не возьмет тебя страх
перед памятью, перед своим бедным, ничтожным, потерянным счастьем, потому что это правда... и ты будешь хитрить, изменять, отрекаться от своей правды за кусок украденного счастья...
...но только бы манило, дрожало, боялось крошечное наше счастье, моя дорогая Синьорина, жалкое наше счастье жило в нас, изнуренных ночами, усталых днем, все годы платившее нам за ложь, за похмелье только собой - счастьем, которое пока еще с нами, наше горькое, гордое - я, - человек большого города, где к утру, когда пятый день недели первого лучшего месяца лета, вдруг начнется с мутных разводов на стеклах такси, с тумана и дождя - никто не придет к тебе и не скажет: - Сволочи, настоящие сволочи мы, бедный мой Краевский..."
Это было написано более четверти века назад, но и сейчас я бы подо всем этим подписался. Неужели я уже тогда все это понимал? Выходит, что так... И еще:
"...хрипит голосами любящих ее, но разучившихся что-либо делать - да, любить, но ничего, ничего никогда не делать, зажавших в горсти все свое позабытое тщеславие, надежду, но повторяющих л ю б л ю, когда хочется кусаться и плакать, и шепчущих л ю б л ю, когда хочется умереть..."
Когда же все это было? И почему приходится осмысливать заново то, что однажды уже было понято, осмысленно и врезалось в душу как раскаленный осколок металла? Может быть, я снова начинаю жить. Возможно, в те далекие теперь времена я не был таким недоумком, как мне иногда представляется...
Цель писателя неизменна. Она состоит в том, что бы писать правдиво... Так считал Хемингуэй. Фолкнер считал, что задача литературы - тронуть сердце человеческое. Нет, здесь нет противоречий.
"...Жизнь ведь невозможно придумать, ее можно только пережить. Иногда переживаешь за кого-то другого. Жизнь есть, и ты ее переживаешь. Ты не можешь не переживать. Ничего не надо придумывать, все само получается. Жизнь эта может быть и есть потому, что ты смог ее увидеть, услышать и по-своему пережить. Если ты захочешь написать историю о счастье, то это будет плоская история с придуманным ее окончанием. Пишешь ведь не для того, чтобы сделать кому-то приятное. Пишешь для того, чтобы хоть немного исправить то, что уже существует. И ты не можешь не делать этого потому, что другие могут этого не делать, а ты не можешь жить и ничего не делать, чтобы стало чуточку лучше. Это продолжается безконечно, и я думаю, со времен Шекспира ничего в мире не изменилось, и сострадание, и сопереживание также не в моде - они и не могут быть в моде, мода ведь для удовольствия, а сострадание - необходимость. И произошли мы не от обезьян, иначе как объяснить - зачем человеку его человеческий разум, зачем душа? Они порой приносят ему одни несчастья, одни неприятности, но без них счастье - слишком холодное блюдо, а мы не моржи и подо льдом жить не желаем. Никто не пишет для себя ни картин, ни стихов, ни музыки. Иные делают это ради денег или сомнительной славы, успеха не важно какой ценой приобретенного. И они получают то, что хотели, если у них хватает на это изобретательности, наглости, готовности предать, наконец. А разделить с другими радость, попытаться помочь в беде - к этому человечество в целом и не готово, и будет сожжено небесным огнем, и, вероятно, это будет справедливо. Но кормчий не бросает руля, не рвет на себе волосы предвидя неминуемую гибель. Он делает то, что он должен делать и пусть будет, что будет. Грустно все это, но ты не унывай - на наш век забот хватит, их всегда хватало - когда-то я и Шекспира пробовал переводить..." ("Бедный Краевский")
Иной скажет: это невозможно десятилетиями нести в себе чью-то судьбу, или чьи-то судьбы. Однако то, что не подвластно рассудку, может оказаться вполне подвластным твоему сердцу.
Вкус и разум. Только они не позволят тебе говорить о себе - Я, но позволят сказать "...наше горькое, гордое, - я, - человек большого города...".
Человек вправе гордиться своей сопричастностью к чему-то большему, чем он сам, переживать чужое горе, как свое. "Чужого горя не бывает" - название старого-престарого кинофильма. А как будто и не было никогда этого, больше вроде ничего подобного и не говорят. А программы пестрят названиями от "Шальной бабы" до " Убей меня нежно". Есть и другие, вполне достойные названия - вот только "сорняков" слишком много.
Есть от чего сойти с ума, или вернее - быть человеком в обезьяннике - это значит сойти с ума. Еще вернее - быть человеком и не иметь Любви, это уж точно сойти с ума...
Но только Любовь заставляла тебя писать со смехом и горечью, радостью и печалью. Или писать на холсте бурное море и сражающихся со стихией людей - тысячу раз писать и писать снова, тогда, как обыватель любит тишину да покой. Но все равно покупает, если "красиво нарисовано". А чем привлекает человека стихия? Чем привлекала неисправимого мечтателя Александра Гриневского стихия моря, ветра и грозы? А тем, что в бурю, в момент, казалось бы, отчаяния Человек проявляет лучшие свои качества: сострадание, мужество и непреклонность - (У. Фолкнер, нобелевская речь). А может и не проявить, и чаще всего сдается и погибает. Поэтому мы так ценим все лучшее в человеке.
. . . . . . .
... мы с отцом шли на маленьком швертботе по озеру Сенеж. Это большое и очень глубокое озеро с приличной волной. Дул свежий ветер, а мы были почти посередине акватории, где нас и застиг внезапный шквал. Спасательных средств почему-то не было, зато были десятки метров глубины под килем. В последний момент отец выпрямил накренившуюся яхту резким поворотом руля. Я по неопытности не бросил шкоты, мне не было четырнадцать лет и, если бы не отцовское самообладание - купаться бы нам в полутора километрах от берега. Мы бы не утонули - кругом было полно яхт. И все же я помню лицо отца в эти несколько мгновений, совершенно белое, и белую пену кипящей у борта воды...
Он мне ничего не сказал, - или нет, он сказал: - Дурак! Я же тебя предупреждал, что нужно отпускать шкоты! Теперь будешь знать...
. . . . . . .
Безполезно что-либо рассказывать, люди плохие слушатели. Но можно написать просто и точно как надрез скальпеля, и тогда читателю, возможно, будет и интересно. В Краевском я описал провалившийся в глубокую яму танк. Все действительно было так, и не так одновременно.
...Танк провалился под лед в воронку с водой. Трое суток мы его вытаскивали, лопались тросы у тягачей, была метель и двадцатипятиградусный мороз, и трудно было отличить день от ночи. Мы грелись у костров из ветоши облитой соляркой, сильный ветер пригибал высокое пламя к земле, швырял его в наши лица, но нам было на круг по девятнадцать лет и никто не пищал, а только курили, молча зажав в обмороженных руках окурки сигарет - говорить при таком ветре было невозможно, приходилось кричать. И рыжая, тонкая как стебелек санитарка тоже была, но это было уже потом. И все могло произойти так, как происходит в романе, но не произошло, потому что в жизни вообще не все происходит, но все равно происходит в мире - пусть даже не здесь и не с тобой.
Писателю недостаточно быть опытным, многое знать и уметь писать. У него должно быть чуткое сердце, чтобы и чужой опыт стал как бы его собственным. Еще у него должна быть честь, чтобы не врать себе и другим.
..." - Мне нужно писать - и как можно лучше, и учиться в процессе работы. И еще я живу жизнью, которая дает мне радость. Жизнь у меня просто замечательная.
- Значит, вы счастливы?
- Да, пока не думаю о других людях"...
(Э. Хемингуэй. "Зеленые холмы Африки").
Стихия влечет человека, внимая стихии, он внимает самой природе в наиболее ярком ее проявлении. Картины бурного моря, неприступных гор и низвергающихся водопадов вызывают страх и неприязнь у людей с крошечной душой, зато всегда воодушевляют смелых.
Вот поэтому в 64-м, отец учил меня плавать в волнах прибоя. Купаться в неспокойном море не разрешалось, и мы уходили на дикий берег у Черновских камней. Нужно было поймать высокую волну как можно дальше от берега, и нырять сквозь нее прямо под вихрящийся гребень. Потом нужно было сделать это еще и еще раз, пока не окажешься далеко от берега, где волны не разбиваются о каменистое дно, но вздымаются как холмы, поднимают тебя и вновь бросают вниз, и ты временами не видишь берега, только тугая, скользкая зеленая вода и пенистые гребни волн, и тебе страшно, но нельзя позволить кому-либо усомниться в твоей смелости, если тебе целых тринадцать лет и ты уже почти взрослый, хотя и маленький еще. И вода как гнутое стекло и до горечи соленая, но не хочется возвращаться на берег, потому что ты знаешь, что выходить из волн труднее, чем войти в них, а если замешкаешься или не хватит сил - тебя ударит о каменистый берег, однако же, выходить все равно придется...
...Еще раньше, под Ленинградом, я ходил в лес собирать грибы. Бывало, заблудишься и долго-долго идешь, пока не выберешься на какую-нибудь дорогу, но это совсем не страшно, если у тебя на руке компас и ты знаешь, что с ним надо делать.
В юности у меня были друзья, и все мы увлекались одним и тем же. Вода влекла нас как магнит, а лес укрывал от посторонних глаз. Летом мы все свободное время проводили на карельских озерах, ездили на крышах вагонов паровых узкоколеек, а просто ловить рыбу считали делом не слишком достойным - за рыбой надо уходить в воду...
"...В его маринах дышит нескрываемое, яростное желание во что бы то ни стало вернуться к утраченному юношескому восприятию мира. Наша юность прошла под знаком моря и, глядя на эти полотна, я воспоминаю не только горящие корабли Тернера или умиротворяющие гавани Клода Лорена, но и сияющий мир феерий Александра Грина, экзотику джеклондоновских "Сказок Южных морей", романов Джозефа Конрада, колониальных фантазий Пьера Лоти... Да, эти работы возвращают меня в мир юности, когда тоска по настоящей, чувственно насыщенной, подлинной жизни, усиленная близостью Финского залива, претворялась в образы некоего метафорического, условного Юга, в картины Леванта, населенного свободными, сильными и гордыми Людьми - контрабандистами, пиратами, авантюристами всех мастей.
Визуальное воскрешение этого безкорыстно-праздничного, открытого, радостно-опасного мира - вовсе не прихоть художника-одиночки. Пейзажи Олега Павловского можно рассматривать как особую художественную акцию, резко полемичную по отношению к господствующим эстетическим пристрастиям..." (Виктор Кривулин. "Новая альтернатива концептуализму")
То, что художник однажды пережил в жизни и то, к чему всю свою жизнь стремился - неизбежно воплотиться в его творчестве. Нас воспитывают не только дикая природа, и уж конечно не только "семья и школа". Старый большой город вызывает не менее пронзительные ощущения, чем, скажем, каменистая горная тропа. В Рыбачьем, в Крыму, я забирался на гору с этюдником и писал далекие заснеженные вершины. Но...
"... мы радуемся нашей первой встрече с Прекрасным, она так же изумляет, как и последняя, они одинаково дороги нам...
Мастерство это потом, а первое щемящее, удивительное, далекое, острое, неповторимое никогда тебя не покидает - твоя история и память твоя, и твоего сердца, если от него еще что-нибудь осталось.
Он не помнил, как это получилось и чем привлек его дальний угол старого двора, больше похожий на пустырь, и деревянная пристройка - старая, но там жили люди и стирали белье, и оно сушилось на веревке, а жуткое июльское солнце резало глаза и простыни казались ослепительно белыми, и он не знал, как это написать, потому что и небо, и земля, и серая бетонная стена были также ослепительны.
И только потом на французской выставке он увидел полотно Фрагонара - тот самый первый не мазок, но прикосновение к чистому листу, полотно с прачками и солнцем, и был поражен его весельем - тем холодным, розовым, чуть прохладным, но рдеющим и жарким цветом развевающейся женской одежды - цветом легкого флибустьерского флага... Какой дурак придумал, что флаги эти черные? Цвет жизни трепетен, розов и гол, и горяч как солнечный свет, если смотреть на солнце сквозь сжатые пальцы с палубы флибота на шаг от жизни или смерти - но кто ж об этом думает?
Прекрасное является как образ червонной дамы в пальцах иллюзиониста. Так дельфийская сивилла вдруг овладела его воображением надолго и сильно, и Ватикан перестал означать вкрадчиво-мрачный и длинный, гудящий и медленный зал, а Лауренциана наполнила слух тем тонким изящным тем грустным подобием капель и тонких сосулек в апреле и звук их паденья не воспроизводим клавесином но слышен короткий полет... как паденье в объятия кресла и в шелк будуара... и вновь Фрагонар эротичен, изыскан, развратен как пьяный французский маркиз, и ни солнца, ни света и не белизны их... но мрак будуара, трезвон клавесина - как клавиши гладки! Как пальчики юных развратниц белы! И шелк туалетов их гладок и бел, не горяч, а прохладен...
Но режет в глазах холодное зарево прачечным утром... глухие дворы, опьянение улиц, и жизнь, и вино, и цветы.
А молодость еще не знает, что будет обманута, и смеется, и радуется грандиозным обещаниям... и платье ее трепещет, и плещет под северным солнцем, под липким дождем и как будто не верит в обман счастливая твоя молодая душа, грош не разменянный..." ("Бедный Краевский" - О.П.)
Ведь когда-то я и Шекспира переводил... 66-й сонет...
Скорее, друг. Я жить не в силах более -
отсострадал, как пострадал в бою.
Но не отдал закланью и застолью
Больную независимость мою.
Я Наглости - руки не подавал
и с куртизанкой пьянствовал, и грезил...
Не находил заново искал
любви - в сердцах, и верности - в железе.
И проклинал, и верил до конца,
и видел красоту и безнадежность,
и яркую безсмысленность глупца,
и Совершенства бедную одежду.
Лишь самому себе не доверял
и кажется я друга потерял.
У меня были и еще есть настоящие друзья, хотя многие давно умерли. Что нас связывало и связывает до сих пор? Теперь я могу сказать: только безкорыстное отношение к жизни, готовность пожертвовать собой, любовь и верность... А я снова возвращаюсь к старым текстам - хочется сравнить свои ощущения, но видно жизнь - меняется, а мы?
" - Мне наплевать, - сказал Краевский, - почему ты уехала, думаю не из простого любопытства. Без тебя знаю - наших девок помани в этот рай, так они, задрав подол, и поскачут, чтобы потом было по чему скулить. Потому, что здесь вы цепляетесь за самых никудышных мужиков, за самых сволочных и сами становитесь тварями, особенно потом, когда научитесь за себя мстить. Жить вам не на что, срам прикрыть нечем - вот вы и шастаете по зарубежам... Не перебивай! Вот вы и носитесь... Я что сказал?! Молчи и все! Так вот вы и шастаете, чтоб вас черт взял! Родину продали за... Не перебивай! Мне тебя совершенно не жалко, хоть ты мне и нравишься, и я на тебе женюсь, и поеду с тобой... Я сказал - молчи! Поеду с тобой в Европу, а то здесь я сопьюсь... Я тебе что сказал? Не реви! А здесь я, пожалуй, сопьюсь, кроме того, ты мне нравишься, даже слишком...
("Бедный Краевский" - О.П.)
Сострадание, сопереживание начинается с первых сердцем написанных строк - пусть интуитивно, но не все ли равно - понять или почувствовать, или просто "увидеть"? А может быть мы задумываемся о сострадании, когда собственное страдание становиться невыносимым? Стремление к справедливости неизбежно приводит к состраданию, потому что мало справедливости в грешном мире.
Как утешить плачущего? Плакать вместе с ним... (о. Александр Ельчанинов). Не я первым заговорил о жалости, первым заговорил Градский...
...Тогда Градский сказал.
- Жалость - это когда тебя несет очертя голову помочь другому, даже если тот, другой - собака... Не знаю, нужна ли такая жалость и кому она может принести пользу, а то еще наделаешь глупостей сдуру, никому от этого лучше не станет... Но все прочее - просто заигрывание со своей совестью, особенно если совести у тебя почти что и нет... Не знаю, - повторил он, - нужна ли вообще эта штука, но ежели ее нет и не будет, то все остальное тем более никому не нужно. Только трусы, тупицы и лицемеры могут, как им кажется, отдать то, чего у них никогда не было и нет. Только святоши, прощелыги, скопцы думают, что они способны подобное сделать. А тот, кто может это сделать, кто способен к состраданию, у кого хоть капля есть за душой... ну, такой сумасшедшинки... - тот ни о чем не думает. Жалость... может она и необходима, и существует - как знать? Сразу не разберешь - где тебя пожалели, где обманули, где и то, и другое вместе, сразу не поймешь где...
("Бедный Краевский - О.П.)
Не следует сожалеть о прошлом - возьми из прошлого лучшее и иди дальше. Не наступай на яблоко лежащее на дороге - точно также ты наступишь и на Любовь свою. Не трепещи пред грядущим - то, что придется пережить тебе, - приходилось пережить и другим, а крест слишком тяжелым не бывает.