Детство ушло с первыми заморозками. Снег быстро растаял, обнажив коричневую листву, еще вчера бывшую золотой - золотистые дни провожали мое детство, и только ветви боярышника пылали неистовым багряным огнем.
Это был первый в моей жизни школьный двор пропахший известкой и битым кирпичом, мой первый в жизни класс пахнущий свежей краской, с разводами мела на окнах и первой учительницей умной и справедливой, доброй и строгой, и было совершенно необходимо, чтобы все случилось именно так, чтобы я на всю жизнь полюбил свою первую, свою незабываемую учительницу, потому что потом у меня были и другие не такие уж и незабываемые, и не обязательно добрые учителя...
Школьная форма - это дополнение к форменной фуражке, ремню с гербом и портфелю. Теперь я каждый день старательно чистил свои ботинки особенно после того, как стал октябренком. Не знаю - было это серьезным политическим шагом, выбором так сказать, или все-таки нет. Нас ничему такому не учили и ни к чему особенно не принуждали, за нас просто радовались. Такое было время, детей не принято было обижать.
Наступили холода, я простудился и обвязанный бабушкиным платком старательно выводил буквы в тетрадке для чистописания, когда бабушка пришла из школы и принесла мою тетрадь с розовой пятеркой внизу страницы. Я еще ни разу не получал отметки, и радовалась, кажется, больше всех моя бабушка, ну и еще соседи, а не я.
Дядя Саша по поводу этого сногсшибательного события произнес речь, в которой досталось не только всем разгильдяям и двоечникам, но соответственно случаю и американскому империализму. Теперь я уже просто не мог не стать отличником. Империализм, надо думать, дрожал от страха по ту сторону Атлантического океана.
. . . . . . .
Отличником я пробыл недолго. Отец закончил военную академию, мать московский экономический институт, чего делать было, в общем, не обязательно - она и так прекрасно готовила и была превосходной портнихой.
...Мы ехали в кузове крытой полуторки, машину бросало как баркас в штормовую погоду, мы с отцом сидели, вцепившись в то и дело подскакивающую скамейку, и для поднятия духа пели революционные песни, а когда подбрасывало особенно немилосердно, пели "По долинам и по взгорьям шла дивизия вперед". Когда тряска становилась невыносимой, мы пели "Вставай проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов, кипит наш разум возмущенный, и в смертный бой идти готов!". Я и раньше любил петь, и пел про все на свете, от почты, где служил ямщиком, до "вихрей враждебных, которые веют над нами". Теперь мое умение пригодилось, и мы въехали в Москву, что называется под фанфары, не хватало только салюта; мы с отцом трижды прокричали "Москве - ура!", азартным все-таки мужиком был мой отец! Мать всю дорогу ехала в кабине и потому не замерзла, а я слегка окоченевший, слегка уставший, слегка обалдевший от новых для меня ощущений караулил вещи, пока отец с матерью перетаскивали чемоданы и еще какое-то барахло. Я твердо знал: теперь я буду пить шоколадное молоко. Воспитывать из семилетнего парня размазню в планы моего отца очевидно не входило. Я должен был стать солдатом, инженером - в то время все почему-то непременно должны были стать инженерами, но в первую очередь солдатом, а потом кем-то еще. Хрущев провозгласил, кажется, всеобщее высшее образование, стремление к которому и причинило потом столько бед неимущей "образованщине". А я стал художником, вероятно, с детства набравшись самых приятных и разнообразных впечатлений.
Мы снимали комнату пятистенку в большой московской квартире. На кухне висел газовый счетчик, и мне было совсем не безразлично, что у него внутри, но были и более серьезные проблемы. Я должен был научиться разжигать газовую плиту и топить дровяную колонку в ванной комнате, что было делом в общем нехитрым, топить печку мне доводилось и раньше, а на дрова я приносил ломаные ящики, которых предостаточно было во дворе у тыльного выхода продовольственного магазина.
Отличником я пробыл недолго по двум причинам: во-первых, в Москву я приехал из Курска, а не из Копенгагена, во-вторых, - я был отличником. "Посмотрим, что это за отличник из Курска", - сказала, а скорее прошипела моя новая учительница, и отличником быть я сразу же перестал. Этой нетоптаной курице было конечно неизвестно, какой замечательный город Курск, и его обитатели, иначе она не ставила бы мне двойки по всякому поводу и без повода. Настала пора испытаний. Двойки - это чуть ли не еженедельная порка, что впрочем, вполне вписывалось в систему воспитания, описанную в классической литературе от Гарина-Михайловского и Горького, до Марка Твена. Мне и велено было читать и "Детство Темы", и "Тома Сойера", чтобы я, наконец, понял, что именно порка - это великое благо, а совсем не размягчающее характер мороженое. Читал я вполне прилично и как будто все понимал, вот только душа моя этого понимать не желала. И мороженое так и осталось на первом месте в коротком списке жизненно важных явлений. Дело не в том, что отец меня не очень любил, дело в том, что он очень любил классическую литературу. Отцу было всего тридцать с небольшим лет, поэтому он был скорее несостоявшимся поэтом, чем никудышным философом. Иначе он догадался бы, что именно мороженое может стать двигателем образования и прогресса, хотя и Том Сойер по-своему не плох.
Мороженое было разное, сливочное и шоколадное, с орехами и с изюмом, кислое фруктовое и густой пломбир. Совершенно ни на что не похожее, восхитительное на вкус мороженое продавалось в ГУМе, огромном универмаге на Красной площади. Москва, наверное, могла бы прославиться на всю страну изобилием самого разного мороженого, как Ленинград, навсегда прославился своими пирожками и традиционным питерским пеклеванным хлебом, но не будем забегать вперед. Мороженое и только мороженое способствовало тогда становлению моего характера и являлось неиссякаемым источником душевного равновесия. Я чувствовал себе счастливым в стране, где мороженое продается на каждом углу, где есть газировка с сиропом и еще много прекрасных вещей, где голубые заснеженные кремлевские ели у мавзолея стоят как солдаты на страже моей великой державы, и этим можно было только гордиться; где исторический материализм не врывается в твою жизнь как локомотив сумасшедшего машиниста, а как бы величаво пребывает за твоей спиной, когда ты смотришь по телевизору "Тайну двух океанов" или "Голубую стрелу", и где, наконец, есть соседи, у которых есть телевизор.
Старая Москва и ее Бауманская улица - не обязательно витрины магазинов и оштукатуренные фасады домов, но и замысловатая архитектура дворов, снежные сараи и голубятни, и сырые тяжелые жуткие темные лестницы черных ходов.
Москвичи любили держать голубей. Ребята постарше носили своих голубей за пазухой и иногда позволяли малышам потрогать их теплые спинки. Голубей переманивали, просто воровали и продавали на голубятнях и рынках. Существовал не писаный закон - если голубь сел на твою голубятню, он принадлежит тебе, и его следует, либо выкупать, либо расстаться с ним навсегда. Об этом знали не все малыши, это мне слишком многое было интересно, от обычных спичек, которые нам, мелкоте, как правило, не продавали, и вплоть до пожара на нашей Бауманской улице.
. . . . . . .
...сквозь рев пламени переходящий иногда в свист слышались трескучие взрывы горящей черепицы, огонь поднимался, гудел и выбрасывал в воздух горящие осколки шифера и черный горький дым внезапно разразившейся катастрофы; жаром опаляло даже противоположную сторону улицы. Горел один из последних одноэтажных деревянных домов на Бауманской, и это было очень опасно, брандмауэров просто не было, как это вообще принято в Москве, дома жались друг к другу и пожарным видимо было непросто бороться с огнем, раздуваемым поднявшимся ветром, и с толпой, которая хоть и расположилась на противоположной стороне улицы, но запрудила и проезжую часть, мешая пожарным машинам делать свое опасное и нужное дело. Я стоял очарованный неожиданным поворотом событий, облизывая палочку от эскимо. Невинное желание полакомиться привело меня в самую гущу событий, к зрелищу, пугающему своей жуткой и неожиданной красотой. Наверно так когда-то горели и корабли, выбрасывая в небо обрывки горящих снастей, но у меня тогда было иное представление о кораблях, и некоторые из них меня даже пугали, как тот эсминец на рейде Алушты застывший в полумиле от берега в утреннем тумане. Отец поплыл к нему и вскоре исчез из глаз, и... лучше бы эсминец утонул, что ли, лишь бы отец поскорее вернулся... Я не знал, что такое миля, и никогда не видел парусных кораблей, разве только в книжке о царе Салтане, книжке о волшебном государстве и веселом кораблике... Сквозь сложное чувство ужаса и восхищения до меня все-таки доходило, что в этом доме жили люди, и что пожар конечно несчастье, поскольку счастьем такое вряд ли и назовешь. Забыв обо всем на свете, я смотрел на пламя, сбиваемое пронзительными струями брандспойтов, зажав в кулачке бесполезную палочку от эскимо...
. . . . . . .
В своем роде достопримечательностью старых московских коммунальных квартир были коридоры и переходы между ними, сундуки и короба со всяким скарбом, на которых, собственно, и проходила значительная часть мальчишеской жизни. Зимними вечерами здесь ссорились и мирились, играли в прятки, партизан и разбойников, заключали союзы и сепаратные соглашения. Здесь обменивались оловянными солдатиками и почтовыми марками, конфетными бумажками и кукольной ерундой. С девочками мы не дружили, девочек и было мало, а мальчишек так много, будто страна готовилась к новой войне. Потом эти мальчишки погибали в Сирии и во Въетнаме, на Синае и в Анголе, и народ не знал имен своих героев, как он знал и навеки запомнил имена героев минувшей Великой войны.
Телевизор в те времена - явление не такое уж редкое, но были телевизоры не у всех и я, например, смотрел телевизор у соседей. Чаще всего это был огромный КВН с маленьким экраном и выпуклой линзой заполненной водой. "Рекорд" был достижением, а "Знамя" - роскошью. Соседей мы не очень обременяли, программ было всего две, кинофильмы показывали не слишком часто. Мне кажется, что счастливые обладатели телевизоров - этих предметов, олицетворяющих и прогресс, и цивилизацию и бог знает что еще, все-таки чувствовали себя неловко, и сами приглашали соседей посмотреть какой-нибудь фильм. А для детей вообще не было никаких ограничений, разве что "про любовь" нам смотреть почему-то не рекомендовали, а вот про войну - это, пожалуйста! Еще лучше "про шпионов", детей капитана Гранта или про Тимура и его команду. Детские фильмы тоже были, и совсем не плохие, а "Двенадцатую ночь" с Кларой Лучко в главной роли с одинаковым упоением смотрели и взрослые, и дети. Еще мне нравился солдат Иван Бровкин, и я вместе со всеми здорово переживал, когда у него что-нибудь не ладилось. Любовь тоже была в общем понятным делом, любовь она для того и существует, что бы под занавес обязательно целоваться. Я еще никогда не целовался, но с некоторым трепетом догадывался, что и со мной это когда-нибудь произойдет. А в героинь кинофильмов я начал более или менее стабильно влюбляться только в третьем классе, до того времени моими кумирами были исключительно герои, все мальчишки, кажется, тоже мнили себя героями кинофильмов, мы даже играли в героев, в Чапаева например. Женская природа пулеметчицы Анки нами, мальчишками, в расчет вообще не принималась, совсем другое дело - пулемет! Время не переставало оставаться героическим.
"...и еще будем долго огни принимать за пожары мы,
будет долго зловещим казаться нам скрип сапогов.
Про войну будут детские игры с названьями старыми,
и людей будем долго делить на своих и врагов..."
В. Высоцкий.
Нас, детей, никто не учил любить только свою страну, или только русский народ. Но нашу страну любили, кажется, все. Дяди и тети, бабушки и дедушки - любили и мы, пацаны. Нельзя сказать, чтобы мы ненавидели врагов или не любили хулиганов. В хулиганах было что-то романтическое, запретное и потому привлекательное. А враги были просто необходимы - иначе как совершить подвиг, если не в борьбе с врагами? Плохие - это те, кто обманывают, жадничают или воруют. А мы лазили по подвалам, прятались на черных лестницах, стреляли из игрушечных пистолетов, и даже смерть нам казалась чем-то ненастоящим. В игре мы погибали и тут же оживали, чтобы погибнуть снова, потому что героическая гибель - это хорошо, а трусость - презренная штука. Мы понимали, что солдат идет на войну не убивать, а отдать свою жизнь за справедливость - мы понимали то, чего никогда не поймут рассопленные пацифисты и либералы, корчащие из себя патриотов. И никто не ругал евреев или, скажем, татар - родители за это наказывали. А среди коммунистов, похоже, не было пьяниц и подлецов, коммунистов уважали, а дети хотели поскорее стать пионерами.
"Белла донна" и "Рио-Рита" озвучивали коммуналки вперемешку с "дорожкой фронтовой", из репродукторов звучали голоса Козловского и Лемешева, Утесова и Клавдии Шульженко. А когда вышла на киноэкраны "Карнавальная ночь", то, казалось, все мужчины были влюблены в Людмилу Гурченко. Романсы - дело приватное, их пели под гитару или баян, а по радио звучали русские народные и украинские песни. Их тоже пели под аккомпанемент трехрядки. Пианино в доме не было редкостью. Гитара тем более. Под гитару подвыпившие дяди, дымя папиросами и озорно подмигивая, пели "про нехорошего дядьку Кольку, который купил нашей маме одеколон, и которому милый наш папуля очень скоро что-то оторвет".
Богатыми мы, конечно, не были. Я за рубль покупал отцу коротенькие сигареты "Новость" вместе с отрывными картонными спичками в бумажной облатке. Зато у отца был серебряный портсигар, который подарила ему мать, и трофейный мундштук с изображением блондинки необыкновенной, в моем понимании, красоты. Женщины вообще немного напоминали мне больших кукол, может потому, что они любили наряжаться. Еще они любили плакать и, собираясь в кино, брали с собой чистый носовой платок, чтобы поплакать всласть. Сам я плакать не любил - это всегда было связанно с какой-нибудь неприятностью. А вот женщины, вероятно, плакать любили, и для них поплакать вовсе не было необходимостью, а скорее удовольствием - так мне казалось...
Я закончил второй класс совсем не отличником, и учиться в школе мне было не очень интересно. В те времена школьники собирали металлолом и макулатуру - лазили по свалкам и помойкам, и фабричным дворам, звонили в квартиры. Жильцы, кстати, были довольны - малышня очищала дома от ненужного хлама и залежей старой бумаги. А в нашей прихожей по весне образовывался склад из медных чайников, тазов, чугунных утюгов и книг, некоторые из которых я сразу же начинал читать. Так я прочел старые учебники по истории, географии и литературе, пособия по гражданской обороне и еще много всего, так что в школе мне было уже не интересно. У меня была куча самых разных денег, найденных на помойке в старом чемодане - наверно у всех мальчишек с нашего двора были и керенки, и николаевские банкноты, и еще много разнообразных купюр как рублевого, так и многомиллионного достоинства, с двуглавыми орлами и портретом Ленина на червонцах, с изображением летчиков, сталеваров и работниц - казалось вся история страны была запечатлена на дензнаках. Были и монеты: совсем старые медные, разменные гривенники и пятиалтынные из серебра, и даже полновесные рубли и полтинники как царской, так и довоенной чеканки. Серебро почему-то не вызывало никакого интереса у взрослых, взрослые только рассказывали нам, чего и сколько можно было купить когда-то на серебряный рубль. Мне до сих пор непонятно, почему они не относили эти монеты в скупку. Видимо скупки и ломбарды считались чем-то не совсем приличным. Да и голодных в стране репрессивного социализма попросту не было.
. . . . . . .
Это была моя последняя на многие годы московская весна. А лето я проводил в Курске у бабки с дедом, и надо сказать совсем не плохо. Во-первых, мне купили настоящий велосипед, во-вторых, я научился стрелять из винтовки. Дед к тому времени демобилизовался и стал преподавать в строительном техникуме гражданскую оборону и военное дело. В кабинете военрука - моего деда - было все, о чем только может мечтать душа будущего сумасшедшего поэта. Учебные автоматы и пулеметы, противогазы и гранаты, книги, плакаты и вожделенные малокалиберные винтовки с ореховыми прикладами и вороненой сталью стволов, тяжелые, красивые и замечательно пахнущие. Из такой винтовки я и стрелял в тире, в железобетонном подвале здания техникума, стрелял с колена или лежа на матрасе. Стрелял я здорово, ведь дедушка мой был первоклассным учителем. А когда-то он был художником, потом комиссаром в гражданскую войну, потом замполитом в Отечественную. И для меня не было ничего удивительного в том, что художник может быть одновременно еще и солдатом. Не удивляюсь я этому и теперь. Скорее, мне тогда казалось странным - как художник или поэт может не быть солдатом, ведь быть солдатом очень интересно. Теперь солдаты больше напоминают обыкновенных бандитов, по крайней мере, по телевизору их чаще всего именно бандитами и показывают. Но так было не всегда. И народ гордился своей армией, победившей немецкую Германию. А когда я шел по улице впереди дедушки и с винтовкой на ремне, то прохожие смотрели на меня с улыбкой и пониманием, чем я в свои восемь лет очень гордился. Все лето винтовка простояла у нас дома, дед даже не прятал от меня патроны, а просто, уходя на работу, вынимал из винтовки затвор. И жизнь казалась мне на редкость занимательной историей.
Винтовки и карабины продавались в магазине рыболовных и охотничьих принадлежностей - малокалиберка стоила дешевле простого ружья - ее и сделать было проще. Экономика была, конечно, рыночной - другой в природе не бывает, но направлена она была на обеспечение народа всем необходимым, а не на обеспечение паразитов совершенно ненужными им вещами и капиталами. Ружье безо всякой волокиты мог купить военный или милиционер. Людям доверяли, но и люди обязаны были уметь обращаться с оружием.
В охотничьем магазине меня хорошо знали и разрешали мне подержать в руках спиннинг, ружье или малокалиберный карабин - из таких охотники вроде бы попадали белке в глаз, чтобы не попортить шкурку. Мне еще не было жалко белок - в пневматическом тире белки были из жести. А продавцы в магазине, скорее всего, подбирались из заядлых охотников и рыболовов - во всяком случае, дело свое они хорошо знали. Дядя Сережа из оружейного отдела показывал мне, как надо заряжать ружья, а дядя Паша из рыболовного учил меня привязывать к леске крючки.
Мне как-то доводилось ловить пескарей в озере с темной водой и раскисшими от дождей берегами - мы с отцом зашли в воду и наловили множество пескарей, которых и привезли домой нанизанными на длинную ветку. А в лесу мы собирали грибы, и я чуть не поймал очень большого червяка, на деле оказавшегося ядовитой змеей, но рядом был мой отец, все обошлось благополучно и для меня, и для змеи тоже.
Жили, дед с бабкой к тому времени в пятиэтажном доме с железобетонными балконами во всю длину стен, с подвалом, в котором у жильцов были кладовые, и в котором я, как и все мальчишки хранил свой велосипед, потому что жили мы на пятом этаже.
А соседями у нас были евреи по фамилии Исакович. Главу семейства звали дядей Семой - Самуилом Зиновьевичем, а его папу, который иногда приезжал - Зиновием Самуиловичем, и мой дедушка называл его "Сема Наоборот". Это был интересный старый еврей. Он раз десять проверял, умею ли я считать до тысячи, и каждый раз очень удивлялся, что умею. Это же надо, говорил он, этот мальчик обязательно далеко пойдет, если, конечно, очень рано не жениться на какой-нибудь там засранке!
Собственно Сема был тоже интересным человеком - он работал инженером-электриком! Однажды, когда деда не было дома, а в коридоре у нас лопнула электрическая лампочка под потолком, он, Сема, надел галоши и перчатки, встал на табуретку и плоскогубцами стал вывинчивать застрявший цоколь. Самое главное техника безопасности, говорил он собравшимся женщинам и детям! Несомненно - это был настоящий инженер, другой бы не догадался галоши надеть.
Мне, к сожалению, мало что было известно еще об одной достопримечательности нашего двора - бомбоубежище, я был еще слишком мал. Зато мы с мальчишками ходили на рынок. Около рынка был красивый сквер и , чтобы войти в сквер надо было спуститься по каменной лестнице, Когда стемнеет в сквере собирались хулиганы, чтобы играть в карты и драться ножами - это все знали, но днем там было вполне безопасно. Снаружи сквер был обнесен чугунной решеткой, у которой сидели инвалиды и грелись на солнышке. Инвалиды были с протезами, или вовсе без ног. А один был очень страшный и мы, пацаны, его побаивались. У него была черная повязка вместо глаза и два костыля. Чуть позже, когда я читал про старого пирата Билли Бонса, то очень хорошо себе представлял, как этот пират на самом деле должен был выглядеть. У инвалидов были еще и орденские колодки, и медали, а на асфальте перед каждым из них лежала кепка с мелкими монетами. А когда мы почему-либо ходили с дедом на рынок, то он давал инвалидам по три рубля на папиросы и разговаривал с ними - точно не помню о чем, но все больше о войне...
Жилось мне просто замечательно, у меня был собственный мяч, который надо было надувать ртом, а после зашнуровывать бечевкой - не у всех ведь были мячи! Когда я почему-то был дома, а ребята свистели и кричали мне под окном - я выбрасывал мяч из окна пятого этажа, и он высоко подскакивал, ударившись об асфальт.
Мяч мы надували сообща - один держал, а остальные по очереди дули насколько хватало сил. Играть в волейбол или те более в футбол плохо надутым мячом считалось делом недостойным настоящих футболистов. Играли, разумеется, во дворе. Воротами служили дворовые ворота, а слева высилась розовая оштукатуренная стена без окон. Справа за столом под молодыми тополями старики стучали домино.
. . . . . . .
В Москву я так и не вернулся. Что-то случилось в нашем доме, но откуда мне было знать что? Помню только, что куда-то писались длинные письма, приезжал отец и еще какой-то дядя, который мне очень понравился, потому что он был моряк. Вот только внешне это было незаметно, но мне сказали, что он настоящий моряк. Раньше я моряков видел только на картинках или в кино. Но те моряки никогда не носили таких же костюмов, как и все обыкновенные люди, а мне оставалось только призадуматься...