Аннотация: А. Автарханов. Империя Кремля. Советский тип колониализма (Публикация в США, что было известно блоку НАТО)
"За что капиталисты зверски убили Муамара Каддафи" (Владимир Нургалиев)
"Оказывается Муамар Каддафи скупил у МВФ (Международного Валютного Фонда) все долги задолжников - бедных государств. Освободив тем самым страны-задолжники от их кредитного рабства. Оставив МВФ с носом, лишив его прежней возможности колониального ограбления бедных государств. Затем Муамар Каддафи объявил о создании ЗОЛОТОГО ДИНАРА. Таким образом создав реальную альтернативу нарисованным на бумаге и ничем не обеспеченным долларам и евро, инструментам финансового управления Планетой Земля. США и Европа, печатают деньги быстрее, чем качается нефть и добываются полезные ископаемые в Мире. Так что к Социализму в Ливии и созданию справедливой финансовой системы у Капиталистов оказалось стойкое неприятие".
Русь делилась на три ветви - Великая Русь (Велико-россия), Малая Русь (Малороссия) и Белая Русь (Белоруссия). Скоро образовалась и четвертая ветвь - Новороссия. Вся прошлая история этих ветвей - их перманентная борьба за воссоединение вокруг их общей матушки - Великороссии.
23 липня 2011
А. Авторханов. ИМПЕРИЯ КРЕМЛЯ. Советский тип колониализма
Об авторе:
Абдурахман Авторханов (1908-1997) - историк, писатель, общественный деятель второй российской эмиграции. Родился в чеченском селе Лаха Неври. В 1937 окнчил Институт красной профессуры в Москве по специальности русская история. Работал в ЦК ВКП(б), был направлен на работу в г. Грозный. В 1938 г арестован и 5 лет провёл в тюрьмах. В 1942 г. освобождён. Оказавшись в 1943 г. на оккупированной территории в 1943 г. выехал в Германию. Работал в немецкой пропагандисткой организции в Берлине. После войны преподавал в армейской школе армии США. В 1950 г. стал одним из учредителей мюнхенского Института по изучению истории и культуры СССР. Часто выступал по радио "Свобода". Читал лекции для американских дипломатов и разведчиков о СССР и КПСС. Автор многочиленных работ среди которых: "Технология власти" (1959), "Происхождение партократии" (1973), "От Андропова к Горбачёву" (1986) и др.
ПРЕДИСЛОВИЕ
Национальный вопрос и национальная политика Кремля до сих пор не входили в круг моих исследоґвательских интересов, хотя я как национал, внимаґтельно следил за советской национальной политиґкой. Причины тут были две: во-первых, я поставил своей целью писать лишь о том, что составляет осноґву основ всех бедствий не только малых народов, но и самой державной нации империи - о возникноґвении и функционировании советской политической системы; во-вторых, кого же интересовали судьбы и страдания малых народов, кроме как их самих. Сегодня положение резко изменилось. Изменилось и мое собственное отношение к данной проблеме. Я раньше связывал распад советской империи со смеґной политической системы в метрополии, но теперь все яснее вырисовывается другая картина - разлоґжение империи начнется вероятно с ее окраин. Отсюґда и западный мир проявляет растущий интерес к судьбе нерусских народов. Я это заметил и на своем докладе о "перестройке" в Вашингтоне в ноябре 1987 г. на собрании группы американских эксперґтов по советским делам. Меня попросили подробнее рассказать о перспективах "перестройки" Горбачеґва в области национальной политики. Когда я мимоґходом упомянул, что моя первая статья с критикой тезисов Политбюро к XVIсъезду партии называлась "За выполнение директив партии по национальному вопросу" и появилась в газете "Правда" от 22 июня 1930 г., то есть за год до рождения генсека Горбачеґва, то в зале люди переглянулись. Только я не поґнял, чему больше удивились - моей старости или горбачевской молодости. Я ведь только хотел подґчеркнуть, что с того времени я постоянно слежу за национальной политикой Кремля. Не только офиґциальные источники, но и мои наблюдения лежат в основе предлагаемого исследования.
Теперь о моем общем подходе к разбираемой теме.
После Второй мировой войны уцелела только одна мировая империя - это советская империя. Главные причины тут, на мой взгляд, три: первая причина лежит в абсолютном совершенстве военґно-полицейского управления советской империей, когда каждый ее житель от рождения до могилы находится под тотальным полицейским надзором. Вторая причина лежит в научно разработанной систеґме превентивного, выборочного, но систематическоґго террора против любого проявления индивидуальґного или группового политического инакомыслия. Третья причина лежит в политической природе соґветской правительственной системы, при которой интересы удержания власти партией ставятся не только выше интересов личности, но и выше интереґсов социальных групп, классов и даже целых нароґдов, что доказали коллективизации, индустриализаґции и геноцид малых народов во время войны. Скаґзанное дает основание считать советскую империю не обычной империей классического типа прошлых времен и не простым продолжением старой царской империи.
Советская империя прежде всего идеократическая империя. Поэтому всякое ее сравнение со стаґрыми империями не только ошибочно, оно проґсто вводит нас в заблуждение: мы переоцениваем возможности и масштаб старых империй и недооцеґниваем потенциальные возможности и чудовищные последствия, которые таит в себе успешное осущеґствление идеократической программы советской империи в глобальном масштабе - не только для внешнего мира, но и для народов самого Советскоґго Союза. Ведь большевики могут осуществить свою цель только принося в жертву собственное населеґние и осуществляя геноцид чужих народов, как это показал опыт Афганистана. Советский тип империаґлизма добивается не просто покорения чужих нароґдов и присвоения их богатств, а он еще ставит своей конечной целью обращение покоренных народов в новую коммунистическую веру, чтобы навязать им коммунистический образ жизни.
Русская империя была относительно молодой империей. Русь не знала ни древних, ни средневекоґвых империй. Наоборот, на территориях, которые ныне занимает Советский Союз, распространялось влияние и господство ряда западных империй римской, греческой, византийской, германской, соґседних королевств - польско-литовского и шведґского, ряда азиатских империй - турецкой, перґсидской, китайской. Более того, сама этнографиґческая Русь находилась более двухсот лет в вассальґной зависимости от татаро-монгольских ханств. Только в конце царствования первой русской динаґстии Рюриковичей началась эпоха образования мноґгонационального российского государства, объявґленного Российской Империей в начале XVIIIвека Петром Первым из новой династии Романовых (1613-1917 гг.) . Вот с этих пор обозначилась интенґсивная и весьма успешная экспансия Российской Империи почти во всех направлениях - на востоке, на юге, на западе и на севере, откуда наседали раґнее на Русь чужеземные завоеватели.
Предлоги для расширения империи находились легко, к тому же вполне убедительные для русского уха: по классической схеме знаменитого историка Ключевского Россия искала выхода к ее естественґным границам, которые упирались на Востоке в Тихий океан, а на Западе в Балтийское море. Россия искала также выхода к южным морям, за котоґрыми открывались соблазнительные просторы миґрового океана.
Политико-стратегические мотивы экспансии, изґложенные Ключевским, тоже были, хотя и неубедиґтельны, но четко сформулированы в духе времени: дальнейшая русская экспансия нужна была, чтобы обезопасить достигнутые имперские границы, военґные походы в чужие земли нужны были, чтобы обеспечить безопасность прохождения там русских торговых караванов. Войны России в Туркестане нужны были, чтобы спасти туркестанские народы от господства англичан. Войны на Кавказе нужны были, чтобы спасти христианские народы - грузин и армян - от мусульманского ига Турции и Персии. Войны на Балканах велись во имя спасения "слаґвянских братьев" от той же Османской империи.
Вся эта схема была объявлена Лениным и его соратником, основоположником русской марксистґской историографии академиком Покровским велиґкодержавной, шовинистической концепцией русскоґго "военно-феодального империализма", а сама Росґсия была признана жандармом Европы, начиная с Екатерины Второй. Вы найдете эту марксистскую историческую концепцию в книге академика Поґкровского "Русская история в самом сжатом очерґке", которой предпослано письмо Ленина с поздравґлением Покровского с его новой марксистской схеґмой. Более того, Ленин указал в этом письме, что книга Покровского должна стать школьным учебґником и ее надо перевести на иностранные языки. Эта книга вместе с письмом Ленина была изъята из обращения в период Сталина, а книги Ключевского по истории переиздаются солидным тиражом. Наґсильственное присоединение к Российской Империи нерусских народов во всех советских учебниках и исторических трудах считается положительным акґтом русских царей и прогрессивным событием в жизни нерусских народов. Однако Ленин боролся против царской империи не потому, что она импеґрия, а потому, что она - царская. Он был за мироґвую советскую империю. Это прямо записано рукой Ленина в преамбуле "Конституции СССР" 1924 года, где сказано: "Новое советской государство явится... новым решительным шагом по пути объединения трудящихся всех стран в Мировую Советскую Соґциалистическую Республику". Кремль никогда не заявлял, что он отказался от этой глобальной цели Ленина. Зато в своей предсмертной статье по нациоґнальному вопросу Ленин сам усомнился в реальноґсти своей стратегии создания "мировой советской республики". Увидев, в связи с "Грузинским деґлом", опасность развала собственной империи, он предложил пересмотреть конституцию СССР, остаґвив за Москвой компетенции только в двух обласґтях - дипломатической и военной. Такое развитие остановили два события - смерть Ленина и приґход к власти Сталина. Советская федерация суверенґных республик стала отныне чистейшей фикцией, а абсолютизация тоталитарного режима бесприґмерной в истории государственных образований. Смерть самого Сталина ни на йоту не изменила ни формы, ни существа сталинской имперской политиґки. Хуже того, наследники Сталина пошли даже намного дальше Сталина в культурной и кадровой политике в национальных республиках.
В центре внимания данной работы лежит сравниґтельный анализ большевистской теории по нациоґнальному вопросу и большевистской государственґно-партийной практики в советских национальных республиках и областях. Для первой цели я подверг рассмотрению все важнейшие произведения Леґнина и Сталина по национальному вопросу и все важнейшие документы по этому вопросу высших партийных органов. Что же касается второй цели - большевистского практического решения нациоґнальной проблемы путем создания союза из "сувеґренных советских республик" в виде СССР, то, пользуясь теми же официальными документами, я стараюсь показать степень и характер "суверенитеґта" союзных республик в действии. Сегодня в Моґскве уже открыто признают, что вся история страны и партии на протяжении десятилетий подвергалась фальсификации и извращению. Это в первую очеґредь относится к истории национального вопроса. В Советском Союзе сложилась большая каста професґсиональных экспертов по национальному вопросу, которые продолжают даже сейчас наводнять советґский книжный рынок бездарнейшей пропагандной макулатурой, намеренно фальсифицирующей Лениґна и назойливо проповедующей раскавыченного Сталина. Парадоксальным образом на меня выпала задача реабилитировать Ленина от клеветы и фальґсификации людей, которые называют себя его учеґниками, а Сталина восстановить в своих авторских правах, которые по-воровски присваивают себе его наследники. Ведущая идея фальсификации нациоґнального вопроса - выдавать советский тип колоґниализма за идеальное решение национального воґпроса, а советскую великодержавную политику руґсификации нерусских народов - за политику "инґтернационализации".
Я подверг сравнительному рассмотрению некоґторые официальные документы по национальному вопросу также и из новой эры - эры "гласности". Здесь я старался понять, в чем выразятся "переґстройка" и "новое мышление" в области национальных отношений. Несмотря на продолжающиеґся уличные демонстрации политически активной чаґсти нерусских народов в защиту своих национальґных прав, несмотря на смелые и повторные выступґления виднейших деятелей национальных культур как в печати, так и на разных форумах с открытым требованием признать национальные языки нерусґских республик их государственными языками, национальная политика Кремля по-прежнему осґтается старой, имперской политикой. Вероятно, нужны более потрясающие события на окраинах, чем те, которые имели место до сих пор, чтобы Кремль понял обреченность своей последней в мире империи и сделал, пока не поздно, спасительный для себя же вывод: распустить принудительную империю и преобразовать СССР в конфедерацию независимых государств из тех национальных республик, которые пожелают войти в такую конґфедерацию. Вот это я назвал бы "революционґной перестройкой" в области национальных отноґшений. Все остальное - новый обман национальґностей и самообман Кремля.
А. Авторханов
Я, кажется, сильно виноват перед рабочими Росґсии, что не вмешался достаточно энергично и достаґточно резко в пресловутый вопрос об автономизации... Очень естественно, что "свобода выхода из Соґюза", которою мы оправдываем себя, окажется пусґтой бумажкой, не способной защитить российских инородцев от нашествия того истинно русского чеґловека, великоросса, шовиниста, в сущности, подґлеца и насильника, каким является типичный русґский бюрократ... Не следует зарекаться заранее ниґкоим образом от того, чтобы... вернуться на следуюґщем съезде Советов назад, т.е. оставить Союз Советґских Социалистических Республик лишь в отношеґнии военном и дипломатическом (Ленин, "К вопроґсу о национальностях или об "автономизации"").
ЧАСТЬ I. УЧЕНИЕ ЛЕНИНА ПО НАЦИОНАЛЬНОМУ ВОПРОСУ
I. ПРАВО НАЦИЙ НА САМООПРЕДЕЛЕНИЕ
Демократическое право наций на самоопредеґление также старо, как стара и сама демократия. Как идея и практический принцип оно находит приґменение начиная с XVII- XVIIIвеков. Величайший толчок движению национальной независимости дали два исторических события: в 1775-1783 годах "Наґциональная революция" за независимость Америки и в 1789 году Великая французская революция с ее вечно живыми лозунгами: "Свобода, равенство, братство". Вот с этих пор собственно и началась эпоґха движения за независимость и самоопределение современных больших и малых национальностей. С тех пор и само "право наций на самоопределение" становится движущим мотивом национально-освоґбодительного движения зависимых и угнетенных наґродов на всех материках земли. В мировом социалиґстическом движении право народов на самоопредеґление было впервые сформулировано на Лондонґском конгрессе Второго Интернационала в 1896 гоґду в следующих словах: "Конгресс объявляет, что он стоит за полное право самоопределения всех наґций и выражает свое сочувствие рабочим всякой страны, страдающей в настоящее время под игом военного, национального и другого абсолютизма". В программу РСДРП требование права на самоопреґделение нерусских народов Российской Империи было включено на ее Втором съезде в 1903 г., соґстоявшемся в том же Лондоне.
Знакомясь с богатой, но чисто пропагандной соґветской литературой по теории и истории национальґного вопроса, читатель никогда не узнает двух элеґментарных фактов: во-первых, право народов на саґмоопределение есть общепризнанный принцип демоґкратии вообще, а не изобретение Ленина, во-вторых, в русское социалистическое движение этот принцип внесли не большевики и не Ленин, а меньшевики и их лидеры Плеханов и Мартов. Плеханов, как осноґвоположник русского марксизма, каким его приґзнавал и сам Ленин, а Мартов, как автор и докладґчик по первой Программе партии на ее Втором съезґде. Заслуги Ленина в данном вопросе лежат в друґгой плоскости в антинациональной интерпретации права народов на самоопределение и в мастерском использовании национального вопроса в стратегичеґских целях на путях к власти.
Право на самоопределение народов России приґзнавали не только русские социал-демократы, но и партия русских эсеров (социалистов-революционеґров) , только в более категорической формулировґке. Их центральный орган печати "Революционная Россия" в Љ18 за 1903 год писал, что партия эсеров стоит на точке зрения "полного и безусловного приґзнания на самоопределение", а тем народам, котоґрые захотят остаться после революции в составе Росґсии, эсеры предлагали свободную федерацию. Полеґмизируя с эсерами насчет "полного и безусловного признания самоопределения" и по-своему интерпреґтируя решение Второго съезда, Ленин писал: "Безусґловное признание борьбы за свободу самоопределеґния вовсе не обязывает нас поддерживать всякое требование национального самоопределения. Соґциал-демократы, как партия пролетариата, ставят своей положительной и главной задачей содействие самоопределению не народов и наций, а пролетариата в каждой национальности" (Ленин. О национальґном и национально-колониальном вопросе. М., 1956, стр. 13. Курсив мой - А.А.).
Ту же мысль Ленин повторил накануне Первой мировой войны в следующих словах: "Отдельные требования демократии, в том числе самоопределеґние, не абсолют, а частичка общедемократического (ныне: общесоциалистического) мирового движеґния. Возможно, что в отдельных конкретных слуґчаях частичка противоречит общему, тогда надо отґвергнуть ее" (Ленин, 3 изд., т. XIX, стр. 257-258).
Вот когда произошла Октябрьская революция, Ленин нашел, что такая маленькая "частичка" как половина царской империи в лице нерусских нароґдов, не "абсолют" и на штыках Красной Армии заґгнал ее в свою новую советскую империю.
Противореча самому себе, Ленин в другом меґсте правильно определял суть самоопределения.
Вот его определение: "Если мы хотим понять значение самоопределения наций, не играя в юридиґческие дефиниции, не ''сочиняя'' абстрактных опредеґлений, а разбирая историко-экономические условия национальных движений, то мы неизбежно придем к выводу: под самоопределением наций разумеется государственное отделение их от чуженациональных коллективов, разумеется образование самостоятельґного национального государства" (Ленин. О праве наций на самоопределение. М., 1956, стр. 5).
Был ли сам Ленин готов позволить нерусским народам выйти из Российской Империи, если он придет к власти в России? Нет, конечно. Как указыґвалось выше, когда почти все нерусские народы поґсле Октябрьской революции, пользуясь правом на самоопределение, вышли из империи, он их верґнул обратно силой оружия. Фактическое использоґвание права на самоопределение Ленин признавал за народами любых других империй - Британской, Австро-Венгерской, Оттоманской, но никак не за народами Российской Империи, включая даже Польшу. Ленин даже изобрел в национальной поґлитике такой изощренный тактический прием, до которого не додумался еще ни один макиавелґлист нового времени. Ленин провел своеобразное разделение труда между своими сторонниками в партии: русские большевики должны были проґповедовать "право нерусских народов на самоґопределение", а большевики нерусской нациоґнальности, наоборот, должны были писать и наґстаивать на праве нерусских народов "присоедиґниться" к России.
Когда Ленину указывали на эту его двойную игґру в национальном вопросе, то он невозмутимо отґвечал: "Люди, не вдумавшиеся в вопрос, находят ''противоречивым'', чтобы социал-демократы угнеґтающих наций настаивали на ''свободе отделения'', а социал-демократы угнетенных наций - ''на свобоґде соединения''. Но небольшие размышления покаґзывают, что иного пути к интернационализму и слиянию наций, иного пути к этой цели от данного положения нет и быть не может" (Ленин, О нациоґнальном и национально-колониальном вопросе, стр. 338).
В этом тезисе "слияния наций" и заключается истинная и конечная цель Ленина. Он хочет слить неґрусские народы с русским народом, чтобы искусстґвенно создать один единый народ с единым языком. Ленин так и писал:
"Разграничение наций в пределах одного госуґдарства вредно, и мы, марксисты, стремимся сблиґзить и слить их" (там же, стр. ИЗ).
В другом месте: "Марксизм непримирим с наґционализмом, будь то самый ''справедливый''...
Марксизм выдвигает на место всякого национализґма - интернационализм, слияние всех наций в высґшем единстве" (там же, стр. 128-129).
В третьем месте: "Целью социализма является не только уничтожение раздробленности на мелкие государства.... не только сближение наций, но и слияґние их" (там же, стр. 261).
Словом, Ленин полон решимости, осуществив свой план мировой революции, создать единое инґтернациональное сообщество людей с одним или, может быть, с двумя языками. Вот его утверждеґние на этот счет:
"Всемирным языком, может быть, будет анґглийский, а, может быть, плюс, русский" (Ленин. ПСС, т. 24, стр. 387).
Уже отсюда ясно, что для России и ее нерусских народов единым языком станет русский язык. Друґгими словами, Ленин стоял за ассимиляцию нерусґских народов в русском народе, за такую нациоґнальную политику русификации, от которой откаґзалась даже царская Россия, по крайней мере, наґчиная с Екатерины II.
Когда критики напоминали ему этот факт, Леґнин отвечал:
"Против ассимиляторства могут кричать только еврейские реакционные мещане, желающие поверґнуть назад колесо истории" (там же, стр. 126).
Однако все это относилось к далекой страґтегической цели после победы марксизма в Росґсии и во всемирном масштабе. Пока что надо было разработать гибкую тактику использования наґциональных чаяний угнетенных народов, желавґших создания своих независимых государств, в интересах собственной стратегии, прямо по принґципу: "цель оправдывает средства". Вот здесь Ленин был гениальным мастером.
Больше великодержавник, чем все русские цари вместе взятые, и больше империалист, чем люґбой император в истории, Ленин, однако, не был русским шовинистом. Это было его колоссальным личным преимуществом как политического деятеґля в многонациональном государстве. Его первое Политбюро на путях к революции состояло из семи человек: два русских (Ленин и Бубнов), четыре евґрея (Троцкий, Зиновьев, Каменев и Сокольников) и один грузин (Сталин). Находясь уже у власти, он всегда воевал в своей партии с русскими шовиниґстами, которые своими открыто великодержавныґми действиями вредили его планам создания советґской империи в России, а на ее базе создания и миґровой советской империи.
Мы знаем из документов XXсъезда, что к этим русским шовинистам он причислял и нерусских лиґдеров большевизма Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе. Ленин хочет, где это возможно, изґбегать насилия в процессе слияния наций или преґвращения русского языка в общий и единый язык в новом государстве. В этом отношении, как идеал, Ленину рисуются Соединенные Штаты Америки. Леґнин приводит статистику разных народов в Америке и указывает, как происходил мирный процесс обґразований единой американской нации с единым английским языком и в заключение приходит к выводу:
"Кто не погряз в националистических предрасґсудках, тот не может не видеть в этом процессе асґсимиляции наций капитализмом величайшего истоґрического прогресса, разрушения национальной заґскорузлости различных медвежьих углов - особенґно в отсталых странах, вроде России" (Ленин. О наґциональном и национально-колониальном вопросе, стр. 124).
Ленин взял явно неудачный пример и сравнивал исторические процессы совершенно несравнимые. Поэтому вместо добросовестного анализа получиґлась пропагандная подтасовка фактов и фальсифиґкация истории. Америка была и остается образґцом для России только в других отношениях: как государство величайшей в мире демократии с научґной, технической и творческой интеллигенцией, подґнявшей Америку на такую материальную, научно-техническую высоту, что ее вот уже более 70 лет не может "догнать и перегнать" самая "передовая в мире страна социализма", исключая область военґной индустрии.
Америка образовалась как государство из разґных народов Европы и, отчасти, Азии, добровольґно - кроме негров - переселившихся туда, а Росґсия образовалась как империя из присоединенґных к ней чужих народов. Причем многие из них культурно, религиозно и исторически были боґлее древними народами, чем сама относительно молодая русская нация и русское государство. Образование единого языка - английского - для американской нации было процессом стихийным и добровольным, тогда как в России принять единый язык для всех было бы возможно только искусґственно, то есть посредством прямой или косвенной русификацией нерусских. Ленин знал это не хуже нас. Знал также, что насильственная русификация может иметь тяжкие последствия в смысле ускореґния центробежных сил в его будущем социалиґстическом государстве. Поэтому он хотел идти по пути мирной, добровольной русификации. Ленин писал:
"И мы, разумеется, стоим за то, чтобы каждый житель России имел возможность научиться велиґкому русскому языку. Мы не хотим только одного: элемента принудительности. Мы не хотим загонять в рай дубиной" (там же, стр. 147).
Ученики Ленина сегодня вполне обходятся без принудительности и дубины: если хочешь учиться техническим и точным наукам, то нет возможности учиться им, кроме как по-русски, если хочешь сдеґлать карьеру в своей национальной республике -партийную, государственную, ученую - можешь не знать родного языка, но должен знать русский язык. Это и есть косвенная русификация.
Ни в одной из работ Ленина по вопросам тактиґки и стратегии русской и мировой революции не присутствует такое виртуозное мастерство велиґкого макиавеллиста, как в его трактовке демокраґтического принципа права народов на самоопредеґление. В искусстве маскировать свои истинные страґтегические цели туманом фразеологии и словесного жонглирования Ленин был мастером самого высоґкого класса. Даже такой великий мастер лицемеґрить, как его ученик Сталин, и тот не всегда мог разглядеть в ленинской маскировке истинного лиґца Ленина, о чем у нас будет потом случай погоґворить.
Если вкратце, но абсолютно точно, сформулиґровать идею Ленина в национальном вопросе, то она следующая: Ленин признает, и то условно, право наґций на самоопределение при капитализме, но Ленин категорически отрицает право наций на самоопреґделение при социализме. Вот классический пример постановки данного вопроса Лениным до революґции в отношении зависимых народов в Европе. Разбирая историю отделения Норвегии от Швеции в 1905 году, Ленин писал, что такой случай возможен при капитализме только как исключение и что его интересует не самоопределение норвежской нации от шведской нации, а самоопределение там и здесь национального пролетариата. Вот его вывод из этой истории:
"В вопросе о самоопределении наций нас интеґресует прежде всего и более всего самоопределеґние пролетариата внутри наций" (Ленин. О праве наций на самоопределение. М., 1956, стр. 35).
Другими словами, Ленина интересует не создаґние национальных независимых государств, а создаґние марксистских национальных государств, завиґсимых от одного революционного марксистского центра. Еще ярче вырисовывается марксистское великодержавие Ленина в его дискуссии с лидером польских марксистов Розой Люксембург. В польґском королевстве, входившем в состав Российской Империи, в начале века образовались две социалиґстические партии. Польская партия социалистов (ППС), лидером которой был Юзеф Пилсудский, и Польская социал-демократическая партия, руковоґдимая Розой Люксембург. По национальному вопросу ППС стояла на позиции безусловной польґской независимости и выхода из состава Российской Империи. Польская социал-демократическая партия, как партия ортодоксально марксистская ленинскоґго типа, не признавала принципа полной польской независимости, а требовала для Польши только автономии в пределах России. Ленин категорически отвергал национальную программу ППС с ее требоґванием о выходе Польши из царской России, а Розу Люксембург, поддерживая ее позицию по существу, порицал только за ее неэластичность в политике, за то, что она не хочет понять, что лозунг самоопредеґления не цель, а тактика марксистов.
Вот вывод Леґнина из его дискуссии с Розой Люксембург:"Ни один российский марксист никогда и не думал ставить в вину польским социал-демократам, что они против отделения Польши. Ошибку делают эти лишь тогда, когда пробуют ( подобно Розе Люксембург ) отрицать необходимость признания права на самоопределение в программе российских марксистов" (там же, стр. 37). Что может быть нелепее: Ленин писал, что он признает право ППС требовать выхода Польши из Российской Империи, но сам выход он не признает! Тогда почему выставлять в программе российских марксистов требование права наций на самоопредеґление, если ты собираешься бороться всеми силами против его практического осуществления? Ответ Ленина на этот раз неотразим в своей искренности: "Признание права на отделение, - писал Леґнин, - уменьшает (подчеркнуто Лениным) опасґность распада государства" (там же, стр. 29). Такую фиктивную "независимость" Ленин был готов предоставить даже Украине. Вот что писал Ленин о праве Украины на создание своего независимого от России государства: "Суждено ли Украине составить самостоятельное государство, зависит от тысячи факторов, неизвестных заранее. И, не пытаясь гадать попусту, мы твердо стоим на том, что несомненно: право Украины на такое государство" (там же, стр.21).
Когда участились атаки на Ленина открытых русских великодержавников за то, что он в своей национальной политике поощряет украинских сеґпаратистов, Ленин ответил:"Обвинять сторонников свободы самоопредеґления, то есть свободы отделения в поощрении сеґпаратизма - такая же глупость и такое же лицемеґрие, как обвинять сторонников свободы развода в поощрении разрушения семейных связей" (там же, стр. 30).
Будучи изощренным тактиком, Ленин не может прямо заявить великодержавникам: "Господа глупые, поймите, что в сущности я хочу сохранить, как и вы, Российскую Империю, но к этому нет иного пути, кроме формального, и для нас необязательноґго, признания права на самоопределение". Только специалист в области тактического искусства лениґнизма поймет, что Ленин вкладывает как раз эту мысль в следующую свою аргументацию:"Пролетариат ограничивается отрицательным, так сказать, требованием признания права на самоґопределение, не гарантируя ни одной нации, не обяґзуясь дать ничего насчет другой нации" (там же, стр. 18).
В другом месте в споре с ППС Ленин уже более откровенно объясняет, какая реальная цена праву на самоопределение в его интерпретации:
"Безусловное признание борьбы за свободу саґмоопределения вовсе не обязывает нас поддержиґвать всякое требование национального самоопредеґления... Неужели признание права на самоопределеґние наций требует поддержки всякого требования всякой нации самоопределяться? Ведь признание права всех граждан устраивать свободные союзы вовсе не обязывает нас поддержать образование всяґкого нового союза... Мы признаем право даже иезуитов вести свободную агитацию, но мы боремся против союза иезуитов и пролетариев" (там же, стр. 13).
Говоря на человеческом языке, Ленин отверґгает самоопределение на деле, поскольку оно проґтиворечит тому тоталитарному строю, который он хочет создать в России от имени марксизма и под названием "социализм". Однако в этом вопросе Леґнин бесцеремонно издевается не только над демоґкратией, но и над своими вероучителями. Ведь это сам Ленин цитирует письмо Энгельса Каутскому по вопросу о том, какое должно быть отношение победившего социализма к требованию самоопределеґния угнетенных наций. Энгельс писал:
"Победоносный пролетариат не может никакоґму чужому народу навязывать никакого осчастливления, не подрывая этим своей собственной побеґды. Разумеется, этим не исключаются оборонительґные войны различного рода" (Ленин. О национальґном и национально-колониальном вопросе, М., 1956, стр. 343).
Как актуально звучат эти слова Энгельса как раз сегодня, когда Кремль совершает в Афганистане варварский геноцид, стараясь "осчастливить" афганґский народ. Но я думаю, в свете произведенного наґми анализа ленинской концепции о праве народов на самоопределение, наследники Ленина рассматриґвают свою нынешнюю колониальную войну в Афгаґнистане - как "оборонительную войну" против американцев, пакистанцев и иранцев, которые не имеют в Афганистане ни одного солдата.
Конечно, цель Ленина в России была не демоґкратическая революция, а "пролетарская революґция", установление не демократии, а диктатуры одной партии под названием "диктатура пролетариаґта". Первым "пролетарием" Ленин, сын потомстґвенного дворянина, считал самого себя (он так и пишет в цитируемых произведениях: "Мы, пролеґтарии") .
Для такого многонационального государства, как Россия, это означало, что будущая большевистґская форма правления, каким бы именем она себя ни нарекла, будет диктатурой одного имперского центра, а не федерацией суверенных и равноправных наций. Здесь уместно начать рассказ о карьере первого ученика Ленина по национальному вопросу - Джугашвили - Кобы - Сталина.
Два обстоятельства сыграли решающую роль как в начальной карьере Кобы-Джугашвили, будуґщего Сталина, в большевистской партии, так и в его сближении с Лениным: это, во-первых, руководяґщее участие Кобы в закавказских вооруженных граґбежах банков и казначейства в 1906 - 1911 гоґдах, деньги от которых шли в партийную кассу Леґнина за границей; во-вторых, деятельность Стаґлина как информатора Ленина по кавказским соґбытиям и кавказским партиям, что делало Сталина в глазах Ленина экспертом по национальному воґпросу, которому можно доверить более широкое поле деятельности. В обеих областях Сталин сыграл столь выдающуюся роль, что стоит на этом останоґвиться. Сталин начал свою сознательную жизнь угоґловником и уголовником завершил ее, возможно, став жертвой другого уголовника - своего соратґника и земляка Берии. Однако Сталин был не обычґным уголовником, а уголовником, действовавшим во имя политических целей на службе радикальной политической партии - большевистской партии, коґторую Ленин создал вокруг себя. В те годы, после первой русской революции, карьеру в партии Лениґна делали люди двух типов: либо яркие публицисты, либо бесстрашные "эксы". Эксами или экспроприаґторами Ленин называл участников так называемых "боевых дружин" рабочей самообороны, которые создали большевики в революцию 1905-го года. Перед ними Ленин ставил цели:
1.добывать для партии деньги путем "экспроґприации экспроприаторов", то есть грабя банки и казначейства;
2.убивать, как выражался Ленин, "шпионов, черносотенцев и начальствующих лиц полиции, арґмии и флота".
На Четвертом объединительном съезде РСДРП в 1906 году по предложению его меньшевистской части и при поддержке большинства фракции больґшевиков, кроме Ленина, практика "боевых друґжин" была осуждена и запрещена. Резолюция Лениґна, в которой говорилось, что "допустимы боевые выступления для захвата денежных средств", была отвергнута почти единодушно. Ленина поддержал на съезде уже известный ему кавказский экс - Коба-Джугашвили. На Пятом, лондонском съезде в 1907 году, на котором большинство делегатов состояло из большевиков, вновь обсуждался вопрос о "партиґзанских выступлениях" и эксах. Пробольшевистский съезд и на этот раз осудил грабительскую деяґтельность партизан под названием "боевые дружиґны" как анархистскую и бандитскую практику. Ленин категорически протестовал против этого решения. Его опять поддержали только немногие из большевиков, в числе которых был опять-таки Коба.
И это понятно, если вспомнить, как началась карьера Сталина в большевистской партии. Зная, что ему, недоучке из духовной семинарии, невозможно состязаться не только с уже известными социал-деґмократическими публицистами от марксизма, как Мартов и Ленин, но даже со своими ровесниками, типа Троцкого, или более молодыми, типа Бухариґна, Сталин избрал поприще, на котором он имел все шансы отличиться - карьеру партийного руководиґтеля "боевых дружин" для грабежей на Кавказе. Веґликолепный знаток кавказской психологии, Сталин взял себе в качестве клички окутанное героичеґскими легендами имя кавказского абрека из ромаґна грузинского писателя Казбеги - Коба. Очень скоро новоявленный Коба затмил славу своего лиґтературного прототипа.
Еще в 1906-ом году Коба направил в эмигрантґскую кассу Ленина несколько десятков тысяч рублей, взятых в ходе ограбления почтового поезда в Чиатури, частных и казенных касс на кораблях в морских портах Баку и Батуми. Вместе с этими наґграбленными деньгами до Ленина впервые дошла и боевая слава бесстрашного экса, грузина Кобы. Свою славу большевистского героя и талантливого организатора эксов Коба закрепил за собой, когда он и его помощник Камо-Петросян после тайной встречи в Берлине с Лениным организовали бесприґмерное по своей дерзости ограбление тифлисского казначейства на Эриванской площади в Тифлисе в 1907-ом году, через пять недель после названной встречи Кобы и Камо с Лениным. Остались описания современников, как было организовано ограбление. 26-го июня 1907-го года около 11 часов дня, когда Эриванская площадь была полна людей, на площаґди появились два конных экипажа, которые в соґпровождении эскорта казаков везли большую сумму денег. В тот момент, когда человек в офиґцерской форме подал команду, с разных сторон в один миг в экипаж с деньгами и эскорт казаков полетело около десятка бомб. Убитых оказалось трое, раненых более пятидесяти человек. Человек в офицерской форме был помощник Сталина - Камо. Добычу - 340 тысяч рублей - Сталин-Коба сейчас же перевел за границу Ленину через будущего наркома иностранных дел Литвинова. Через неґсколько недель беспрепятственно выехали к Лениґну для доклада и организаторы эксов - сами Коба и Камо.
Ленин высоко оценил заслуги Сталина, наґзначив его сначала агентом ЦК в России (1910-й год), а позже кооптировав его в состав ЦК (1912-й год). Сталина несколько раз ссылали за подпольґную работу, но он каждый раз умудрялся бежать без всяких трудностей, ибо за политическими ссыльными у царя не охотились десятки сексоґтов, как теперь в Советском Союзе они охотятся за людьми, которых только подозревают в инакоґмыслии.
Сталин пробовал свои таланты и в публицистиґке. Сначала он писал по-грузински, а потом по-русґски, как по вопросам партийным, так и по нациоґнальному вопросу. Заслуги Кобы в качестве эксперґта по национальному вопросу были более скромные и менее славные. Публицистического таланта Сталин был лишен начисто. Троцкий его называл "плоским эмпириком". В этой отрицательной в глазах Троцґкого оценке содержится тем не менее вся правда превосходства Сталина, как практического политиґка, над его квазиинтеллигентными соратниками. Там, где публицистические и теоретические таланты марксизма витали в эмпиреях, опытный наблюдаґтель людских деяний Сталин обеими ногами нахоґдился на почве реальной жизни. Только такой и преґуспевает в достижении поставленной цели (что Стаґлин потом и доказал тому же Троцкому). Все рабоґты Сталина тех лет, с точки зрения публицистичесґких канонов, ученические упражнения. Но во всех его писаниях и тогда и после присутствует целеґустремленный утилитаризм, противопоказанный теоретику наукообразных обобщений, зато полезґный политику с затаенной целью. Затаенная же цель Сталина была одна: войти в доверие Ленина, не тольґко в качестве организатора, но и партийного идеолоґга, чтобы со временем принять от него его фирму -ЦК большевистской партии. Классический пример на этот счет - работа Сталина "Национальный воґпрос и социал-демократия", написанная им в Вене в конце 1912-го года при помощи Бухарина, которого прикрепил к нему Ленин, чтобы Бухарин переводил для Сталина австро-марксистские источники по национальному вопросу. Ленин писал Горькому по этому поводу: "У нас один чудесный грузин засел и пишет для 'Просвещения' большую статью, собрав все австрийские и прочие материалы". Когда этот легальный большевистский журнал "Просвещение", издававшийся в Петербурге, решил напечатать статью Сталина в дискуссионном порядке, то Ленин запротестовал в письме в редакцию: "Конечно, мы абсолютно против. Статья очень хороша. Вопрос боеґвой и мы не сдадим ни на йоту принципиальной поґзиции против бундовской сволочи". В другом меґсте о той же статье Сталина он добавлял: "Надо воеґвать за истину против сепаратистов и оппортунистов из Бунда" (см. Сталин, "Марксизм и национальный вопрос", стр. 61).
За какую же истину Сталин воевал против сепаґратистов в этой работе?
Сталин воевал последовательно и бескомпроґмиссно за ленинскую истину в национальном вопроґсе, которая, как мы видели, сводилась к следующеґму центральному тезису Ленина: грядущая большеґвистская Россия будет единым и неделимым госуґдарством, нерусские части империи, такие как Польша, Финляндия, Украина, Кавказ, получат стаґтус "областных автономий", как и чисто русские губернии. Сталин мастерски свел в целостную сиґстему все, что Ленин писал по национальному воґпросу. Сталин был признан самим Лениным не тольґко экспертом, но и теоретиком партии по нациоґнальному вопросу.
Характерный для Сталина психологический моґмент: этот свежеиспеченный национальный теоретик и "чудесный грузин" с сильным грузинским акценґтом публично никогда не признавал себя грузином, а считал себя русским. Его излюбленное выражение в статьях и выступлениях до и после революции гласит: "Мы, русские марксисты", "мы, русские коммунисты", но он ни разу не говорил "мы росґсийские", тем более "мы кавказские" или "грузинґские" марксисты. В России по Сталину только одна нация - это державная русская нация, а все остальґные просто инородцы или туземцы, находящиеся в подданстве русской нации.
Однако, каким бы русским Сталин себя не счиґтал, его всю жизнь преследовал болезненный компґлекс чувства национальной неполноценности из-за того, что он родился как "туземец" на далекой окґраине великой русской империи и что у него нет ни капли русской крови, а в его грузинской крови люґди находят еще даже осетинскую кровь (вспомните стихи Мандельштама). Он старался компенсировать это ущербное чувство подчеркиванием своей сверх-русскости в имперской политике, точь-в-точь, как корсиканец Наполеон выдавал себя за "великого француза" ("гранд насион") или австриец Гитлер за "великогерманца" ("гроссдойчланд"). Эта великоґдержавность Сталина вполне устраивала Ленина, пока Сталин, став генсеком, не начал ею злоупотґреблять.
II. ЭВОЛЮЦИЯ ТАКТИКИ ЛЕНИНА ПО НАЦИОНАЛЬНОМУ ВОПРОСУ
Политическая философия Ленина вполне уклаґдывалась в схему немецкого философа Ницше - есть избранные личности, которые делают историю, и безмозглое быдло, являющееся навозом истории. Только человек с "волей к власти" может оседлать народ-быдло и использовать его на пути к власти. Ленин был выдающимся представителем таких изґбранных личностей с "волей к власти". Людям таґкой категории чужды все другие цели, кроме тех, что ведут к власти. Если социальные и национальґные чаяния народа совпадут с их целями восхожґдения к власти, тем лучше для них, но себя они на службу ему, народу, не поставят. Ленин был одґним из таких. Действуя так, Ленин покорил велиґкую Россию, которую даже не очень хорошо знал. Что же касается ее национальных окраин, их он вообще не знал. Он не бывал ни в Средней Азии, ни на Кавказе, ни даже на Украине. Коммунистический космополит, в жилах которого текла кровь из смеґси как инородцев, так и иностранцев, Ленин был свободен от узкого великорусского шовинизма, а как потомственному дворянину ему никогда не приходилось испытывать на себе социальные нужды народа. Все это я говорю вот к чему: Ленин плохо знал Россию, еще хуже знал жизнь рабочих и креґстьян, а о нерусских народах империи имел только книжное представление. Все это привело к тому, что созданный им режим в этой стране вот уже более 70 лет держится не доверием ее народов, а тотальным - физическим и духовным - террором чекиґстов. Герцен называл Россию "тюрьмой народов". Вслед за ним это повторял и Ленин. Однако при его наследниках Россия стала "Гулагом народов" с той только разницей, что русский народ терпит в этом Гулаге двойной гнет - политический и социальный, а нерусские народы тройной гнет: политический, соґциальный и национальный.
Стратегический гений Ленина в политике в том ведь и заключается, что свою борьбу за сохранение и расширение этой "тюрьмы народов" Ленин как раз и начал под знаменем, на котором красовались заґжигательные лозунги: "за политические свободы", "за социальное равенство", "за национальное самоґопределение". Под этими лозунгами Ленин создаґвал свои первые революционно-боевые ячейки в центральной России, но мало успехов имел среди неґрусских народов. Польские марксисты действовали самостоятельно, на Кавказе большинство марксиґстов принадлежали к меньшевикам, финны все быґли сепаратистами, а среди кавказских мусульман, татар и туркестанцев марксистов вовсе не было, ибо атеистическая философия была абсолютно чужґда мусульманскому мировоззрению (когда большеґвики пришли к власти они вынуждены были выдвиґнуть насквозь лживый лозунг: "коммунизм и ислам не противоречат друг другу", как это делал Кремль в Афганистане). После февральской ревоґлюции 1917 года и после возвращения Ленина из эмиграции в его взглядах по национальному воґпросу произошла значительная эволюция. Эволюґция касалась не общей стратегии, а тактики в соотґветствии с изменившимися условиями. Сама эта эволюция национальной тактики Ленина происхоґдила не только на основе учета роста центробежных сил на окраинах, но и в тесной связи с общими задачами быстро меняющейся революционной ситуаґции в стране. Каждый новый этап в эволюции взгляґдов Ленина в национальном вопросе как бы харакґтеризует обострение этой ситуации и рассчитан на приближение срока самой большевистской революґции. Тем более щедр Ленин на обещания, целиком подчиненные задачам предстоящей развязки. Обещаґния эти так далеко идут, что не только со стороны, но и внутри его собственной партии раздаются гоґлоса, что Ленин хочет расчленения России и льет воґду на мельницу сепаратистов. В этой эволюции наґциональной тактики Ленина можно отметить четыре этапа: первый этап, когда Ленин ограничивается слоґвесным и условным признанием права на самоопреґделение без его гарантии (со Второго съезда партии 1903 года и до Апрельской конференции 1917 гоґда); второй этап, когда Ленин говорит о самоопреґделении с гарантией государственного отделения даґже для Украины (конец апреля до июня); третий этап начался, когда Ленин впервые выдвигает идею федерации на 1-ом съезде Советов в июне 1917 г., заґявив: "Пусть Россия будет союзом свободных ресґпублик" (ПСС, т. 32, стр. 286). Проиллюстрируем документально эту ленинскую эволюцию в период после февральской революции. В таком програмґмном документе, как "Апрельские тезисы", Ленин обошел национальный вопрос, потому что ему не ясна была ситуация, которая сложилась на окраиґнах империи после революции. Во время второго этапа в "Проекте платформы пролетарской партии" Ленин говорит уже о гарантии права на отделение: "В национальном вопросе пролетарская партия должна отстаивать провозглашение и немедленное осуществление полной свободы отделения от Росґсии всех наций и народностей, угнетенных царизґмом, насильственно присоединенных или насильственно удерживаемых в границах государств (Ленин. "О национально-колониальном вопросе", стр. 441).
Обосновать новый тезис в национальной полиґтике партии Ленин поручил Сталину на Всеросґсийской партийной конференции (24-29 апреля 1917 г.). Сталин с этой задачей явно не справился, если судить по бурным прениям и веским возражеґниям, которые вызвал доклад. Поэтому пришлось выступить самому Ленину с большой и, как обычно, погромной речью против противников "расчленеґния" России. Наиболее ярко развивал аргументы против Ленина его давний критик по национальному вопросу Пятаков, который вообще не признавал никакого "самоопределения". Пятаков, как и его большевистские сторонники, думал, что задача больґшевиков не расчленять будущую социалистическую Россию, а присоединять к ней все новые и новые государства. Наша конечная цель - утверждали опґпозиционеры по национальному вопросу, - победа мировой социалистической революции. Так почему же мы должны лицемерить, признавая право на самоґопределение и выход из будущей социалистической России всех нерусских наций и народностей? Наобоґрот, говорил Пятаков, социализм не знает государґственных границ - поэтому наш лозунг "прочь всяґкие границы". Пятаков точно сформулировал затаґенную стратегическую цель самого Ленина, но, так открыто заявляя о ней на всю многонациональную Россию, Пятаков и его сторонники наносили более чувствительные, чем это могли делать сепаратисты, удары по сложной и весьма тонкой тактической игґре Ленина и по его стараниям выдавать данную такґтику в национальном вопросе за истинную нациоґнальную программу большевиков. По тем же тактиґческим соображениям Ленин был лишен возможности прямо заявить, как это делали его незадачливые ученики, что его конечная цель та же самая, но к ней ведет не прямая столбовая дорога, а бесконечные извилины и переулки со многими тупиками в велиґкой империи с ее беспримерной мозаикой нациоґнальностей. К нашей цели ведет только сокрытие наґших стратегических замыслов, умелое и терпеливое лавирование в их осуществлении - таков смысл леґнинских возражений Пятакову. Но не смея это скаґзать вслух даже своим ученикам, Ленин ограничиґвается следующим заявлением: "То, что говорил здесь товарищ Пятаков, есть невероятная путаница... Метод социалистической революции под лозунгом "прочь границы" - это просто каша... Мы к сепаґратистскому движению равнодушны, нейтральны. Если Финляндия, если Польша, Украина отделяютґся от России, в этом ничего худого нет. Что тут хуґдого? Кто это скажет, тот шовинист" (стр. 444-445). В результате дискуссии была принята резолюґция Ленина, в которой говорилось: "За всеми наґциями, входящими в состав России, должно быть признано право на свободное отделение и на образоґвание самостоятельного государства. Отрицание таґкого права и непринятие мер, гарантирующих его практическую осуществимость, равносильно подґдержке политики захватов и аннексий" (стр. 447). Но тем нациям, которые останутся в новой Росґсии, резолюция по-прежнему обещает только "обґластную автономию", а не федерацию. Результаты голосования показали, что более одной трети делегаґтов конференции состояли из тех людей, которых Ленин в своей речи называл шовинистами, ибо из 90 делегатов против Ленина голосовали 16 делегаґтов, а 18 делегатов воздержались. Последующие меґсяцы третьего этапа после Апрельской конференции Ленин посвятил более близкому изучению положения дел на национальных окраинах как через инфорґмацию из прессы, так и путем встреч с национальныґми кадрами. Такое изучение подсказало ему новую идею, с помощью которой он хотел завоевать симпаґтию нерусских кадров. Идея эта - перенесение акґцента с признания права на самоопределение нароґдов на право их отделения от России. В начале окґтября 1917 г. он пишет: "Вместо слова самоопредеґление, много раз подававшего повод к кривотолґкам, я ставлю совершенно точное понятие: ''право на свободное отделение... '' Завоевав власть, мы безусґловно тотчас признали бы это право и за Финлянґдией, и за Украиной, и за Арменией и за всякой угґнетавшейся царизмом народностью" (стр. 458). Одґнако и тут Ленин не теряет из виду своей основной цели - сохранения в составе будущей России всех народов, входивших в состав старой Российской Империи. Но к этому, говорит Ленин, нет иного пуґти, как признание права на отделение. Ленин так и пишет: "Мы, со своей стороны, вовсе отделения не хотим. Мы хотим как можно более крупного госуґдарства... Мы хотим свободного соединения и поґтому мы обязаны признать свободу отделения" (стр. 458-459).
Четвертый этап в развитии национальной полиґтики Ленина был уже этапом начала истории нового типа колониальной империи, когда Ленин, захватив власть 25 октября 1917 г., объявил о создании Росґсийской Советской Социалистической Республики, куда он пригласил вступить все народы бывшей Росґсийской Империи. В первом же правительственном акте Совнаркома от 2 ноября 1917 г. - "Деклараґции прав народов России" говорилось о "равенстве и суверенности" народов России, о праве этих нароґдов "на свободное самоопределение вплоть до отдеґления и образования своих самостоятельных государств". В составе первого советского правительстґва Ленин учредил и специальный наркомат по делам национальностей во главе со Сталиным. Учитывая исключительную важность сохранения в составе Росґсии мусульманских народов Татарии, Башкирии, Туркестана, Кавказа и Крыма, Совнарком выступил 20 ноября 1917 г. с "Обращением" к ним за подпиґсями председателя Совнаркома Ленина и наркома по делам национальностей Сталина. В документе гоґворилось: "Мы обращаемся к вам, трудящиеся и обездоленные мусульмане России и Востока. Муґсульмане России, татары Поволжья и Крыма, киргиґзы и сарты Сибири и Туркестана, турки и татары Заґкавказья, чеченцы и горцы Кавказа, все те, мечети и молельни которых разрушались, верования и обыґчаи которых попирались царями России. Отныне ваґши верования и обычаи, ваши национальные и кульґтурные учреждения объявляются свободными и неґприкосновенными. Устраивайте свою национальную жизнь свободно и беспрепятственно. Вы имеете право на это. Вы сами должны быть хозяевами ваґшей страны. Вы сами должны устроить свою жизнь по образу своему и подобию". ("Документы внешґней политики СССР", 1957, часть 1, стр. 34-35).
Но когда мусульманские народы Башкирии, Таґтарии, Туркестана, Крыма и Кавказа в полном соґгласии с этим "Обращением" объявили почти одноґвременно в первой половине 1918 г. о создании своих независимых мусульманских государств, то Ленин вернул их силой обратно в состав России.
III. ОТ ИМПЕРИИ ЦАРСКОЙ К ИМПЕРИИ СОВЕТСКОЙ
Если бы Ленин родился в Англии и там же приґшел к власти, то Британская империя существовала бы и поныне. Более того, опираясь на индустриально развитую и культурно-технически передовую Ангґлию, Ленин скорее бы достиг своей конечной страґтегической цели. Эту цель он сформулировал до своего прихода к власти в России в следующих слоґвах: "Соединенные штаты мира (а не Европы) явґляются той государственной формой объединения, которую мы связываем с социализмом" (т. 18, 3 изд., стр 232). После захвата власти большевикаґми Ленин уточнил вопрос о форме власти. В своем докладе о второй программе партии на Восьмом партийном съезде в 1919 г. Ленин заявил, что его партия полна решимости создать "Всемирную Соґветскую республику", добавив, что в отличие от ныґнешней общероссийской программы "может быть, будет у нас общая программа, когда создастся Всеґмирная Советская республика" (см. "Восьмой съезд РКП (б), протоколы, стр. 101).
Таким образом, программа Ленина по нациоґнально-колониальному вопросу - это не ликвидаґция больших империй, не освобождение подвластґных им народов, а сведение всех национальных имґперий в одну мировую советскую суперимперию с тем, чтобы осуществить вторую часть большевистґской программы - денационализация национальноґстей путем слияния всех наций - как метрополий, так и колоний - в один интернациональный гибрид в виде коммунистического человечества. Этот эксґперимент сейчас проводится в СССР, где стараются создать из более чем ста народов одну единственную нацию - "советский народ". Между тем, идеологи Кремля, явно фальсифицируя Ленина, распростраґняют в странах Третьего мира легенды, что Ленин является основоположником учения о путях и метоґдах освобождения колонизированных народов от ига мирового империализма, что якобы он стоял за сохранение и развитие ими своей национальной аутентичности, за создание независимых национальґных государств. В этой связи идеологи Кремля ссыґлаются на советский опыт разрешения национальноґго вопроса. Они выдают советскую тоталитарную империю с ее абсолютным централизмом за свободґную федерацию суверенных нерусских государств с бывшей их метрополией - Россией. И это произґводит впечатление, ибо большевики изобрели униґкальную в истории форму "национальной независиґмости" со всеми классическими атрибутами незаґвисимых государств: союзные республики имеют (конечно, только по названию) свои конституции, свои парламенты, свои правительства, свои компарґтии, свои национальные флаги, свои государственґные гербы. И каждая из этих союзных республик якобы имеет право свободного выхода из состава СССР. Так гласит Конституция СССР.
Каждый советский человек знает, что все эти атрибуты независимости и суверенности советских республик - фикция. Однако - фикция, превраґщенная в идеологическую категорию, стала эффекґтивным инструментом советской пропаганды в странах Третьего мира.
Эту фикцию Ленин нашел не сразу. Насколько счастливой оказалась формула "право народов на самоопределение" в ее ленинском диалектическом толковании как право фиктивное, настолько же долгим было блуждание Ленина в поисках другой диалектической формулы: именно, как найти таґкую форму правления будущей большевистской империи, чтобы такая империя выглядела как добровольное объединение свободных и суверенных народов. Задача была не из легких даже для такого диалектика как Ленин: создать независимые по форме, но абсолютно зависимые от Москвы нациоґнальные республики в планируемой им новой имґперии...
При этом Ленин до революции категорически отводил всякую мысль о федерации. Вот что он утґверждал: "Пока и поскольку разные нации составґляют единое государство, марксисты ни в коем случае не будут проповедовать ни федеративноґго принципа, ни децентрализации" (ПСС, т. 24, стр. 140). В другом месте: "Нетрудно видеть, почеґму под правом самоопределения наций нельзя поґнимать ни федерации, ни автономии... Вставить в свою программу защиту федерализма марксисты никак не могут; об этом нечего и говорить" (там же, стр. 218).
А что же Ленин предлагал? Вот его директива по управлению над нерусскими народами в его будуґщей империи: "Необходима, писал Ленин, широкая областная автономия (не для одной Польґши, а для всех областей России) и вполне демокраґтическое местное самоуправление" (Ленин. О нациоґнально-колониальном вопросе, стр. 145). Во всех дореволюционных писаниях Ленина и документах его большевистской партии говорится лишь об "обґластных автономиях" Польши, Финляндии, Прибалґтики, Кавказа. Причем, сама эта "областная автоноґмия" толкуется как просто местное самоуправлеґние, созданное на таких же основаниях, что и в любой русской области. Однако, когда после февґральской революции Ленин вернулся в Россию и воочию увидел рост движения центробежных сил на окраинах бывшей Российской Империи, то он долґжен был констатировать, что его "областная автоноґмия" бесперспективна и отвергается нерусскими наґродами. Ленин, который никогда не был рабом ни марксистских догм, ни собственных писаний, сдеґлал из новой ситуации трезвый вывод. На Первом съезде Советов в июне 1917 г., как уже отмечалось, он впервые от имени большевистской партии объяґвил, что его цель - федерация республик. Через чеґтыре месяца, захватив власть в Петрограде, Ленин объявил о создании Российской федерации русского и нерусских народов. Эта первая попытка Ленина сохранить бывшую царскую империю, придав ей форму федерации, успеха не имела. Нерусские наґроды, ссылаясь на их право на независимость, приґзнанное большевиками, начали в 1918 г. объявлять один за другим о своем выходе из состава России и образовании независимых государств. Такие неґзависимые государства создали Украина, Белорусґсия, Литва, Латвия, Эстония, Туркестан, Татаро-Башкирия, Северный Кавказ, Грузия, Армения, Азербайджан. Все они впоследствии, одни раньше, другие позже, были покорены. Некоторые из них были присоединены прямо к РСФСР (Северный Кавказ, Туркестан, татаро-башкиры, Крым), а друґгие народы были объявлены "независимыми" соґветскими республиками (Украинская ССР, Белоґрусская ССР, ЗСФСР, куда входили Грузия, Армеґния и Азербайджан). До 1922 года, т.е. до создания СССР, они не подчинялись центральным государґственным органам в лице РСФСР и в этом смысле они были "независимыми" советскими республикаґми. Однако это была видимость независимости, иначе говоря, фиктивная независимость, ибо этими ресґпубликами, как и Российской федерацией, руковоґдил высший законодательный, исполнительный и контрольный орган в одном лице: ЦК партии больґшевиков прямо и непосредственно из Москвы, ЦК, который никогда не признал как в своем уставе, так и на практике, не только независимости, но даґже местной автономии компартий этих республик. Опытный в этих делах старый большевик, председаґтель Совнаркома Грузии, потом председатель ЦИК Закавказской федерации Филипп Махарадзе говоґрил на 12 съезде партии в 1923 г.: "Здесь говорят о независимых, о самостоятельных республиках соґветских... всем ясно, какая это самостоятельность, какая это независимость. Ведь у нас одна партия, один центральный орган, который, в конечном счеґте, определяет для всех республик, даже для всех малюсеньких, все решительно, и общие директивы, вплоть до назначения ответственных руководитеґлей..." (12 съезд РКП (б), стенограф, отчет, М., 1923, стр. 472).
И все-таки управление этими "независимыґми" советскими республиками давалось не так легґко даже такому общепризнанному вождю как Леґнин и такому изобретательному его ученику как Сталин. Но вот курьез: все "независимые" советґские республики, включая Украину и Белоруссию, всерьез начали считать себя хотя и советскими, но все же независимыми республиками. Сплошь и ряґдом игнорировались директивы центральных оргаґнов партии, назначаемых из Москвы партийных надґзирателей в этих республиках вообще отводили. Все руководящие должности в республиках занимали представители местных народов, которые интересы своих народов ставили выше общих советских инґтересов. Власть наркомата национальностей во главе со Сталиным на них не распространялась. Если же Сталин как эксперт партии по национальному воґпросу начинал предъявлять претензии на руководґство "суверенными" республиками, то возникали серьезные конфликты между Москвой и местами. Их первым зачинщиком всегда бывал Сталин, преґтендовавший еще при жизни Ленина на роль ортоґдоксального ленинца, большего ленинца, чем сам Ленин. Однако став генсеком ЦК и пользуясь тем, что очень осторожный в национальном вопросе Леґнин отсутствовал по болезни, Сталин решил разом покончить с коммунистическим суверенитетом соґветских республик УССР, БССР и ЗСФСР путем включения их всех в состав РСФСР на началах "автоґномии". Соответствующее постановление Оргбюро ЦК по докладу Сталина было принято 24 сентября 1922 г. Ленин опротестовал это решение на слеґдующий же день и потребовал к себе в Горки все материалы комиссии Оргбюро ЦК по данному вопросу. Возник острый конфликт между Лениным и Сталиным, который мог бы стоить Сталину его поста генсека, если бы Ленин вернулся к руководґству. В основе конфликта лежат не стратегические расхождения, а тактические разногласия. Недооцеґненный всеми ученик начал противопоставлять себя безгрешному до сих пор учителю.
Хитроумная тактика Ленина в национальном воґпросе - русские большевики должны подчеркивать право нерусских народов на отделение от России, а национальные большевики, наоборот, должны подґчеркивать право своих народов на присоединение к России - не сработала, когда революция стала фактом и "тюрьма народов" развалилась. Даже в тех краях, где большевики имели до революции своих сторонников (Прибалтика, Украина, Белоруссия, Закавказье), национальные большевики, которые выступали против своих независимых, на этот раз уже советских, государств в пользу Москґвы, только разоблачали себя как врагов любой незаґвисимости и прямых агентов чуждой и враждебной народам большевистской Москвы. Ленин вовремя учуял опасность развала советской империи и сдеґлал новый тактический поворот в национальной политике.
Когда на 8-ом съезде партии (1919) Бухарин и Пятаков хотели восстановить старый лозунг Леґнина о том, что партия должна признавать право на самоопределение не наций, а только трудящихґся классов ранее угнетенных народов, то Ленин поднял собственную диалектику на новую, высґшую ступень. Эта новая, высшая диалектика быґла призвана угодить как национальным стремлеґниям в борьбе за независимость, так и коммуниґстическим целям интеграции. Ленин решил создать, как переходную форму к централизации, независиґмые советские социалистические государства во всех тех краях, где Красная Армия уничтожила возникшие ранее независимые национальные гоґсударства.
Однако новая "диалектика" оказалась палкой о двух концах. Обозначилась весьма серьезная опасґность совсем с неожиданной стороны: многие рукоґводители советских "независимых" республик и всерьез начали играть роль "независимых", вызыґвающе игнорируя даже директивы ЦК. Это застаґвило Ленина раскрыть свои истинные карты. Проґизошло это на 10-ом съезде партии. Под руководґством Ленина и по докладу Сталина по национальноґму вопросу съезд предрешил ликвидацию советґских "независимых" республик. В резолюции съезда на этот счет говорилось: "Изолированное суґществование отдельных советских республик неґустойчиво, непрочно, ввиду угрозы их существоґванию со стороны капиталистических государств. Общие интересы обороны повелительно диктуют гоґсударственный союз отдельных союзных республик, как единственный путь спасения от империалистиґческой кабалы и национального гнета". ("КПСС в резолюциях", ч. I, стр. 557). Вот теперь впервые между Лениным и его экспертом по национальному вопросу Сталиным возникает политический спор: как, в какой форме и какими темпами осуществить на практике решение 10-го съезда партии. Исходный документ по данному вопросу составил Сталин. По предложению Политбюро от 10-го августа 1922-го года была создана комиссия Оргбюро под председаґтельством генсека Сталина для составления проекта по созданию новой федерации из существующих соґветских республик: Украины, Белоруссии, Закавґказской федерации и РСФСР. Сталин сам лично соґставил соответствующий проект, согласно которому все независимые советские республики входят в соґстав РСФСР на правах "автономии". Сталин разослал свой проект республикам на одобрение без ведома и решения ЦК. Белоруссия и Грузия отвергли проґект Сталина. Украина заняла выжидательную позиґцию, так как среди руководителей Украины не было единодушия насчет проектируемой федерации. Тем временем Сталин прибег к своему излюбленному методу к аппаратному нажиму на "национал-уклонистов". Дело дошло до Ленина. В истории парґтии оно известно как "Грузинское дело". Партийґные учебники и вся партийно-историческая литераґтура до сих пор занимаются самой бесцеремонной просталинской и антиленинской фальсификацией действительной истории "Грузинского дела". Осветим его суть. Партийное подчинение в "независиґмых" республиках различалось между собой в отноґшении иерархии этого подчинения. Если славянские советские республики прямо подчинялись ЦК РКП (б), то в неславянских республиках партийно-административная лестница напоминала модель царґского времени: над Кавказом было поставлено Кавґказское бюро ЦК РКП (б) (при царе здесь было царґское наместничество на Кавказе), а в Средней Азии было создано Среднеазиатское бюро ЦК РКП (б) (при царе здесь было генерал-губернаторство Туркеґстана) . Национальные компартии в этих краях подґчинялись не прямо ЦК в Москве, а вот этим его фиґлиалам на местах. Поскольку во главе бюро ЦК стояли русские большевики или обрусевшие нациоґналы, то получалось, что вопреки всем решениям о "независимости" национальными республиками упґравляют не националы, а русские. Это звучит параґдоксально, но факт: если во главе национальных окраин становился обрусевший национал, то он проґвопил открыто великодержавную политику против своей нации, чего не осмелился бы делать чисто русґский коммунист. Таким великодержавником на Кавказе был Орджоникидзе, которого Ленин постаґвил во главе Кавказа в качестве секретаря бюро ЦК, переименованного в феврале 1922-го года в Закавґказский крайком партии, подчинив ему центральґные комитеты компартий Грузии, Армении и Азерґбайджана.
Серго Орджоникидзе сыграл в ранней истории партии выдающуюся роль, не уступающую роли Стаґлина до революции. Он был более близок к Лениґну как его ученик в партшколе под Парижем, чем сам Сталин. Именно ему, Орджоникидзе, Ленин был обязан восстановлением и воссозданием больґшевистской партии в России накануне войны. В 1912-ом году он ездил по поручению Ленина в Росґсию, чтобы подготовить созыв знаменитой Пражґской конференции партии 1912 года с участием деґлегатов из России, которых подобрал там он сам. На этой конференции был избран новый ЦК партии из семи человек, одним из которых был Орджониґкидзе. Сталин не был в его составе, так как его канґдидатура была отведена делегатами (его Ленин коґоптировал позже). Орджоникидзе был поставлен во главе Русского бюро ЦК и вернулся обратно в Росґсию (фальсификаторы сталинской школы позже пиґсали, что Сталин был избран членом ЦК на конфеґренции и якобы он, а не Орджоникидзе, возглавлял Русское бюро ЦК).
Сталин и Орджоникидзе - оба грузины по наґциональности - как человеческие и психологичеґские типы были явными антиподами. В имперском большевике Орджоникидзе много сохранилось от грузинского дворянина, каким он был, - остатки кавказского рыцарства, честность, прямота, личное мужество, жертвенность - все те черты, которых начисто был лишен его будущий повелитель, подґнявшийся с грузинского дна - Коба-Джугашвили, но как раз Сталин умел использовать честный хаґрактер людей в своих уголовных целях. Сталин впоследствии превзошел в глазах Ленина своего земляка в силу тех качеств, которых не доставало Орджоникидзе: Сталин был коварен, бесчеловечен и властен. Ленин точно знал, что Сталин способен на выполнение любых его заведомо античеловеческих заданий, вплоть до убийств "врагов революции", как это он доказал не только во время "эксов" на Кавказе, но и во время гражданской войны на фронтах.
Но именно этих качеств в характере Сталина Леґнин испугался теперь, в период мирного строительства, когда от голых массовых репрессий надо было переходить, как он выражался, к "культурничестґву", к мирным средствам, особенно, когда дело имеешь с таким сложным социальным комплексом как нерусские народы.
Ничего не было так чуждо Сталину как "мирґные средства", когда это касалось политики вообще и национального вопроса, в особенности. Большое рвение в этом Сталин проявил в близких ему закавґказских, в частности, грузинских делах. Это было не случайно. Грузинские старые большевики хорошо знали не только подвиги Кобы по организации экґсов, но и его уголовные преступления, его интриги против собственных товарищей в борьбе за рукоґводство в дореволюционном Кавказском союзном комитете, вплоть до прямого сотрудничества с царґской полицией, чтобы убрать своих конкурентов по руководству (например, арест Шаумяна в 1908 году в Баку по доносу Сталина). Так вот, пока эти старые большевики руководили кавказскими и груґзинскими правительствами, карьера Сталина в Моґскве находилась под вечной угрозой. Отсюда поґстоянные интриги Сталина против них, чтобы дисґкредитировать их в глазах Ленина. Дело дошло до того, что агенты Сталина пустили в ход сочиненные ими от имени грузинского правительства "проекты законов", согласно которым советская Грузия ограждает себя от других советских республик "кордонами", вводит высокий тариф за использоґвание Батумского порта, более того - советская Грузия якобы готовит закон, по которому грузинґкам запрещается вступать в брак с русскими. Эти фальшивки были разоблачены на 12-ом съезде "уклонистами". На основании таких фальшивок собственного изобретения Сталин и создал знамениґтое "Грузинское дело", объявив почти весь состав ЦК и правительства Грузии "национал-уклонистаґми". Сталин утверждал, что их руками Грузией управляют "меньшевики" и грузинские "князья". Чтобы подготовить разгром "национал-уклонисґтов", Сталин трижды отправлял комиссии ЦК РКП (б) в Тифлис для сбора дискредитирующих их материалов, включая в эти комиссии своих личных сторонников - Дзержинского, Куйбышева, Каменеґва. Но даже такие комиссии оказались не в состояґнии собрать какие-либо факты против мнимых "уклонистов", а Сталин свирепствовал все больше. Вот тогда и вмешался в это дело Ленин.
IV. РАЗНОГЛАСИЯ МЕЖДУ ЛЕНИНЫМ И СТАЛИНЫМ ПО НАЦИОНАЛЬНОМУ ВОПРОСУ
Своей жизненной миссией после завоевания влаґсти над Россией Ленин считал проведение в этой гиґгантской и многонациональной стране двух бесприґмерных в истории экспериментов: во-первых, поґстроить бесклассовое социалистическое общежитие, опираясь на прямое насилие ("диктатура пролетаґриата") и, во-вторых, создать из более 190 народов и народностей разных рас, языков и религий одну единую коммунистическую нацию с единым языком и единой атеистической верой, опираясь на косвенґное насилие (идеологическая перековка, языковая ассимиляция, "интернационализация" рас и семей). За пару лет перед смертью Ленин понял всю утопичґность этой миссии. "Военный коммунизм", задуґманный Лениным по его же признанию как непоґсредственный переход к социализму, был похороґнен под грохот орудий кронштадтских матросов, крестьянского восстания в Тамбове, под явной угґрозой нового восстания авангарда революции рабочих Петрограда. Вот слова Ленина от 17 октябґря 1921. года с откровенным признанием провала своей социалистической утопии, весьма актуально звучащие как раз сегодня: "Мы думали, что по комґмунистическому велению будет выполняться произґводство и распределение... Если мы эту задачу проґбовали решить прямиком, так сказать, лобовой атаґкой, то потерпели неудачу... Не удалась лобовая атака, перейдем в обход. Будем действовать осадой и сапой" (Ленин, т. 33, стр. 47).
Тяжелое разочарование потерпел Ленин также и в своих попытках "лобовой атакой" разрешить наґциональный вопрос в советской России. Переименоґвав бывшую Российскую Империю в РСФСР, Ленин считал само собой разумеющимся, что все нерусские народы войдут в эту РСФСР. Однако национальные коммунисты Украины, Белоруссии, Грузии, Армеґнии и Азербайджана, соратники и ученики того же Ленина, предпочли остаться вне РСФСР и создать свои собственные суверенные советские социалистиґческие республики со своими границами, правиґтельствами, парламентами, собственными компарґтиями. Конечно, национальные компартии были подґчинены московскому общепартийному центру ЦК РКП(б) во главе с Лениным, но местные правиґтельства не подчинялись правительству РСФСР. Разумеется, Ленин и в мыслях не допускал, что этот условный суверенитет местных республик может стать длительным состоянием. Вся проблема с нацреспубликами сводилась к тому, как их присоедиґнить к РСФСР, чтобы такое присоединение не выґглядело как их поглощение или аннексия новой Россией, хотя и советской.
Национальные коммунисты нерусских советґских республик, приняв тактическую концепцию Ленина за его истинную программу в национальном вопросе, почти единодушно держали курс на переґход от условного суверенитета к полному суверениґтету своих республик во всех областях государґственной жизни, кроме обороны и внешней полиґтики, которые координировались с Москвой особыґми союзническими договорами. Политической и юридической базой здесь служили, кроме сочинеґний Ленина, решения высших руководящих оргаґнов партии - Апрельской конференции 1917 года, VIIIсъезда партии 1919 года, Xсъезда партии 1921 года по национальному вопросу. Решения Деґсятого съезда партии на этот счет были очень опреґделенны и весьма конкретны. Вот что говорилось в резолюции Xсъезда о национально-государственном строительстве в нерусских советских республиках: в отношении нерусских народов "политика царизма состояла в том, чтобы убить среди них зачатки всяґкой государственности, калечить их культуру, стеснять их язык, русифицировать их... Задача парґтии состоит в том, чтобы помочь трудовым массам нерусских народов догнать ушедшую вперед центґральную Россию, помочь им:
а) развить и укрепить у себя советскую государґственность в формах, соответствующих национальґно-бытовым условиям этих народов; б) развить и укрепить у себя действующие на родном языке - суд, администрацию, органы хозяйства, органы влаґсти, составленные из людей местных; в) развить у себя прессу, школу, театр... на родном языке" ("КПСС в резолюциях", ч. 1, М., 1953 г. стр. 559). Поняв эти решения буквально, национальные республики приступили к возрождению национальґной культуры, науки, искусства, национальной экоґномики, к созданию национальных воинских форґмирований, к решительной и всеобщей "коренизации", по выражению Сталина, всех видов органов власти и ее аппарата на всех уровнях.
Вот тогда только советский тоталитарный имґпериализм показал свое истинное лицо: великодерґжавно-коммунистический аппарат Москвы нашел, что под видом "коренизации" в советских нациоґнальных республиках, под видом украинизации и белорусизации на советской Украине и Белоруссии, к власти начали приходить местные националисты: национал-уклонисты в Грузии, "боротьбисты" на Украине, "нацдемовцы" в Белоруссии, пантюркисты в Татаро-Башкирии и Туркестане. Началась широкая кампания против тех национальных комґмунистических кадров, которые, ссылаясь на наґзванные решения партии, продолжали сопротивґляться великодержавникам из московского центра. Сталин, ставший тем временем генсеком, решил дать устрашающий урок всем местным националиґстам тотальным разгромом "национал-уклонистов" Грузии. Более того, пользуясь болезнью Ленина, который по решению Политбюро не должен был поґлучать информацию о текущей политике, Сталин реґшил одним партаппаратным актом покончить с суґверенитетом всех советских республик, включив их в РСФСР. Однако, Ленин, информированный тем временем его соратниками из Грузии, названными Сталиным "национал-уклонистами", - Буду Мдиваґни, Филиппом Махарадзе и другими, почувствовал, что Сталин играет с огнем и угрожает целостности созданной большевиками новой империи. По слоґвам секретарши Ленина Фотиевой, Ленин готовил бомбу против Сталина на XIIсъезде, но заболев, мог написать только статью по национальному воґпросу против него. Статья Ленина называлась "К воґпросу о национальностях или об ''автономизации''". Ленин ее писал для газеты "Правда". Сталин и его тогдашние горе-союзники Зиновьев и Каменев отґклонили статью Ленина. Ленин написал также "Письмо к съезду", адресованное предстоящему XIIсъезду, в котором требовал снятия Сталина с поста генсека, но оно не было оглашено на съезґде. О существовании этих документов Ленина парґтия и страна узнали только после смерти Сталина, на XXсъезде партии, на котором были разоблачены его преступления.
Как мы уже обещали, остановимся вкратце на этой статье Ленина. Я уже упоминал, но подчеркну еще раз: по национальному вопросу в советском гоґсударстве стратегических расхождений между Лениґным и Сталиным не было. Расхождения касались только тактики, методов имперской политики и темпов денационализации национальностей. Ленин стоял за медленную, более мирную, чем насильґственную, ассимиляцию нерусских народов. Сталин преследовал ту же цель, только в форсированном порядке, больше полагаясь на аргументы насилия, чем на убеждения. Ленин хорошо понимал, как глуґбоко враждебны национальным чаяниям нерусских народов интернациональные цели его коммунистиґческой программы. Понимал он также и то, что среґди нерусских коммунистов есть не только обрусевґшие националы с имперским или интернациональґным мышлением, как Сталин, Орджоникидзе, Дзержинский, но в большинстве своем коммунисты окраин - национально мыслящие коммунисты, осоґбенно те, которые вступили в партию после большеґвистской революции. На них собственно и держалась советская власть на местах. В этих условиях план Сталина включить механически эти все еще легальґно и формально суверенные республики в состав РСФСР на правах "автономизации" Ленин считал прямо-таки авантюрной затеей, чреватой большими опасностями. Ведь план Сталина разоблачал на деле всю философию о равенстве и суверенитете народов России. Нужно было найти новую форму федерации номинально "равных" и по-прежнему "суверенных" народов. Сначала отвергнув план "автономизации" Сталина как порочный и опасный, Ленин предложил назвать новое объединение "Союзом советских республик Европы и Азии". Потом сам же забракоґвал это название, найдя его слишком узким и региоґнальным в свете своих мировых целей по созданию, как Ленин выражался, "Мировой советской республики". Ленин нашел и поныне существующую, реґгионально и этнически неограниченную, глобальную формулу объединения советских государств - "Соґюз Советских Социалистических Республик", куда по замыслу Ленина могут вступить государства люґбых континентов и национальностей Европы, Азии, Африки, Америки, Австралии, Океании.
Дальнейшему изложению разногласий между Лениным и Сталиным по данному вопросу надо предпослать одно важное замечание. Ленин был неґправ, когда он осуждал недостойные и нечестные меґтоды Сталина. Вина Сталина заключалась в том, что он был более последовательным проводником в жизнь моральной философии Ленина, чем сам Леґнин. Стоит напомнить эту философию. На Третьем съезде комсомола в 1920 году, как бы комментиґруя макиавеллиевскую философию своей книги "Детская болезнь ''левизны'' в коммунизме", Ленин учил советскую молодежь: коммунисты не приґ знают то, что принято называть общечеловеческой моралью, для коммунистов мораль и нравственґность - категория классовая, для коммунистов моґрально все, что помогает интересам их борьбы за диктатуру пролетариата. В этой борьбе, утвержґдал Ленин, допустимы любые методы и приемы, если они поставлены на службу основной страґтегической цели завоеванию пролетариатом власти. Утонченное коварство и заведомую ложь Ленин считал вполне допустимыми и легальными средствами в политической борьбе с той единственґной оговоркой, что все это должно служить интеґресам коммунизма. Но Ленин глубоко ошибался, принимая Сталина за коммуниста. Сталин стремился не к строительству коммунизма, а к увековечению государства под своей личной диктатурой. Поэтому, строго следуя его же учению, Сталин начинает применять тактические принципы ленинизма уже внутґри партии в борьбе за власть не только против своих соперников в Кремле, но и в национальных квазисуверенных республиках, прибегая к тем же "уловкам", "хитрости", коварству и лжи, о дозвоґленности которых идет речь в указанной книге Леґнина. Ведь цель у Ленина не личная власть, а гармоґния центральной власти с "суверенными" национальґными республиками. Поэтому Ленин опасается, что чрезмерное усердие Сталина "стать ленинцем больґше, чем сам Ленин" (это выражение о своих усердґствующих учениках употребил сам Ленин) может привести к развалу еще не укрепившейся советской империи. Насколько ясно работал ум Ленина в этом отношении даже при смертельной болезни показыґвают уже упомянутые его последние документы. Почти все они посвящены Сталину и национальному вопросу. Ленин начал свое наступление против Стаґлина в письме в Политбюро, которое носит собґственно тактический характер. В письме сказано: "Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть. Как только избавлюсь от проґклятого зуба, съем его всеми здоровыми зубами. Надо абсолютно настоять, чтобы в союзном ЦИКе председательствовали по очереди русский, украиґнец, грузин и т.д." (Ленин, 4 изд., т. 33 стр. 335). Существо разногласия Ленина со Сталиным изложеґно в уже упомянутой статье: "К вопросу о нациоґнальностях или об ''автономизации''", состоящей из ряда его "записок". Ленин был возмущен не стольґко тем, что Орджоникидзе управлял Закавказьем как царский наместник, но еще тем, что Орджониґкидзе в присутствии Рыкова дал пощечину "укґлонисту" А. Кабахидзе, назвавшему его "сталинґским ишаком", а Сталин, вместо того, чтобы осуґдить поведение Орджоникидзе, демонстративно поддержал действие Орджоникидзе, более того, решеґнием комиссии ЦК РКП(б) во главе с Дзержинґским осуждению подвергся не Орджоникидзе, а Мдивани. По этом поводу Ленин писал: "Если дело дошло до того, что Орджоникидзе мог заґрваться до применения физического насилия, то можно себе представить, в какое болото мы слетеґли. Видимо, вся эта затея ''автономизации'' в корне была неверна". В великорусском шовинистическом походе против Грузии Ленин обвиняет обрусевших инородцев - Сталина, Дзержинского и Орджониґкидзе. При этом он замечает: "Известно, что обруґсевшие инородцы всегда пересаливают по части истинно русского настроения". Кончая свои записи по поводу поведения в Грузии двух руководящих грузин, действовавших по его же собственному мандату, Ленин добавляет: "В данном случае по отношению к грузинской нации мы имеем типичґный пример того, где сугубая осторожность, преґдупредительность и уступчивость требуются с нашей стороны... Тот грузин, который пренебрежительґно относится к этой стороне дела, пренебрежиґтельно швыряется обвинением в ''социал-национаґлизме'' (тогда как он сам является настоящим и истинным не только ''социал-националом'', но и грубым великорусским держимордой) , тот грузин, в сущности, нарушает интересы пролетарской классовой солидарности". (Ленин, ПСС, т. 45, стр. 356-360).
Как раз этим грузинским большевикам, котоґрых Сталин обвинял в "социал-национализме" и "национал-уклонизме", Ленин пишет 6 марта 1923 года следующее письмо: "Товарищам Мдивани, Махарадзе и другим. Уважаемые товарищи! Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для вас записки и речи. С уважением. Ленин" (ПСС, т. 54, стр. 330).
Ленин требовал от Пленума ЦК исключить Орджоникидзе из партии, наказать Дзержинского, а от предстоящего XIIсъезда партии он потребоґвал снятия Сталина с поста генсека. Боясь, что боґлезнь ему не позволит выступить на пленуме ЦК, Ленин пишет Троцкому:
"Строго секретно. Лично.
Уважаемый т. Троцкий!
Я просил бы Вас очень взять на себя защиту грузинґского дела на ЦК. Дело это сейчас находится под преследованием Сталина и Дзержинского, и я не моґгу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив. Если бы Вы согласились взять его защиґту, то я бы мог быть спокойным" (Ленин, ПСС, т. 54, стр. 329).
Ленин предлагал Троцкому "блок Ленина - Троцкого" для ликвидации Сталина и его фракции. Это уже доказывало, какой огромной партаппаратной силой только за один год стал генсек Сталин, если для его свержения Ленин предлагает создать "блок Ленина - Троцкого". Однако, Троцкий, коґторый всегда был храбрым на словах против Сталиґна, когда требовалось действовать, да еще в блоке с самим Лениным, проявил политическую беспоґмощность, тяжкую по своим трагическим поґследствиям для миллионов. Да этим еще и хвалилґся. Вот что Троцкий говорил союзнику Сталина Каменеву: "Имейте в виду и передайте другим, что я меньше всего намерен поднять на съезде борьбу ради каких-либо организационных перестроек. Я стою за статус-кво... Я против ликвидации Сталиґна, против исключения Орджоникидзе, против сняґтия Дзержинского. Не нужно интриг. Нужно честное сотрудничество" (Л.Троцкий, "Моя жизнь", ч. II, стр. 224) .
Выходит, что "интригами" занимается не Сталин со своей компанией, а Ленин, требующий изгнания и наказания этой компании. Таким образом, когда Троцкий присоединился по существу к антиленинґской "тройке" в Политбюро - к Сталину, Зиновьеґву, и Каменеву, XIIсъезд партии в апреле 1923 г., за девять месяцев до смерти Ленина, стал первым стаґлинским съездом, который пошел против воли Леґнина в двух решающих для него вопросах. А именґно: 1) "Тройка" скрыла от XIIсъезда "Политичеґское завещание" Ленина в виде его "Письма к съезґду", в котором Ленин требовал снятия Сталина; 2) "Тройка" плюс Троцкий отказались как огласить на съезде, так и выполнить требования Ленина из цитированной статьи "К вопросу о национальносґтях и автономизации" о наказании Дзержинского и Орджоникидзе. Съезд осудил не Сталина, Орджониґкидзе и Дзержинского, а Мдивани, Махарадзе, Цинцадзе, Окуджаву и других "национал-уклониґстов". Кто же оказался в этом споре прав - Ленин или Сталин? Ленин хотел мирным путем добиться коммунистической интеграции нерусских народов в единую нацию с русским народом. Сталин хотел тоґго же самого, но путем ортодоксально ленинским, то есть методами "диктатуры пролетариата". Стаґлин, знавший нерусские народы, хотя бы на опыте Кавказа, лучше, чем Ленин, был убежден, что Ленин ударился в утопию, думая, что слияние наций может быть осуществлено методом убеждения. Именно в данном случае Сталин был больше ленинцем, чем сам Ленин. В самом деле, мы уже знаем, что для Ленина интересы социализма выше национальных интересов, а сам национальный вопрос - не главґный вопрос в его революционной стратегии, а побочный вопрос, вопрос тактики, а не программы. Сталин был верен ленинизму, когда он писал: "Наґциональный вопрос есть часть общего вопроса о пролетарской революции, часть вопроса о диктатуґре пролетариата" (Сталин, Вопросы ленинизма, стр. 47). Поэтому национальный вопрос в многонаґциональной социалистической империи нельзя, по Сталину, разрешить иначе, как революционными меґтодами "диктатуры пролетариата". Действительно, во всех своих выступлениях Сталин связывает окончательное решение национального вопроса не с методом убеждения, как этого требовал Ленин, а с методом насилия, как этого требует ленинизм. Леґнин вступил в противоречия с квинтэссенцией своеґго учения, а именно с теорией и практикой пролеґтарской революции и диктатуры пролетариата, поґлагая, что можно заставить нерусские народы отґказаться от своей тысячелетней национальной аутентичности, не прибегая к методам диктатуры. В этом Сталин увидел непоследовательность Ленина и в своем письме к членам Политбюро назвал Леґнина за это "национал-либералом". Что Сталин исґходил в своей стратегии из общего учения Лениґна покажет пара цитат из Ленина о "диктатуре проґлетариата". Вот определение Ленина, что такое "диктатура пролетариата": "Научное понятие диктаґтуры означает не что иное, как ничем не ограниченґную, никакими законами, никакими абсолютно праґвилами не стесненную, непосредственно на насиґлие опирающуюся власть" (т. XXV, стр. 441), У Ленина есть и "синтетическое" определение "дикґтатуры пролетариата", которое допускает альтерґнативный выбор методов - мирных и немирных. Вот оно: "Диктатура пролетариата - есть упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и административная против сил и традиций старого общества" (там же, стр. 190).
Сталин выбрал из этой альтернативы кровавый, насильственный, военный и административный метоґды и этим спас режим ленинизма не только в нациоґнальных республиках, но и в России. В защиту Стаґлина надо сказать, что он слишком буквально поґнимал характерные для Ленина пустые иной раз угрозы. В записках и распоряжениях Ленина нередґко говорится, что в правящую партию по больґшей части идут карьеристы, которые заслуживают того, чтобы всех их "расстреляли", или в период нэпа - появились "сменовеховцы", которых надо поставить к стенке, или бывшие царские чиновники, белогвардейцы и бывшие меньшевики с эсерами саботируют советские мероприятия, - их всех надо "загнать в тюрьму"!
Сталин пустых слов не говорил, но косил всех людей этих категорий еще до того, как стал генсеґком. С чего же этот самый Ленин решил, что надо цацкаться с грузинскими "националистами", "меньґшевиками" и "князьями", - думал Сталин. Сталин - Ленин, доведенный до логического конца, - был по-своему прав.
V. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС НА XIIСЪЕЗДЕ ПАРТИИ
Сталин и сталинисты, как и их наследники, всегґда были и остаются великорусскими идеологами в своей национальной политике, по сравнению с коґторыми русские цари и их идеологи Уваровы, Поґбедоносцевы и Пуришкевичи были сущими дилеґтантами. Разница здесь между царской и советской Россией заключается в том, что цари и их министры в своей внутренней и внешней политике были исґкренни и честны, называя вещи своими именами, а большевики и их лидеры вынуждены маскировать свою империалистическую политику интернациоґнальной фразеологией (классический пример: по словам Кремля, советская армия ведет в Афганиґстане не колониальную войну, а выполняет "инґтернациональный долг" или, еще циничнее, оказыґвает афганцам "братскую помощь", практикуя там варварское народоубийство). Расхождение между Лениным и Сталиным по национальному вопросу состояло в том, что Ленин предпочитал для успеха своей стратегии проводить большевизацию нациоґнальных окраин национальными, а не русскими руґками. Ленин поэтому предлагал передать всю местґную власть в руки националов, ликвидируя там виґдимость русского присутствия. Иначе, писал Ленин, "свобода выхода (этих республик) из СССР окаґжется пустой бумажкой, неспособной защитить росґсийских инородцев от нашествия того истинно русґского человека, великоросса, шовиниста, в сущноґсти, подлеца и насильника, каким является типичный русский бюрократ. Нет сомнения, что ничтожґный процент советских и советизированных рабочих будет тонуть в этом море шовинистической великоґрусской швали, как муха в молоке" (Ленин, ПСС, т. 45, стр. 361).
Это, прямо-таки, гениально-пророческая харакґтеристика всей послеленинской национальной полиґтики партии. В глазах Ленина, из-за великодержавґной практики Сталина настолько грозной стала опасность гибели советской империи, что он прямо потребовал вернуться к исходной позиции, сущеґствовавшей до создания СССР - до 30 декабря 1922 г. Вот его слова: разработать "детальный коґдекс, который могут составить сколько-нибудь успешно только националы, живущие в данной ресґпублике. Причем не следует зарекаться заранее ниґкоим образом от того, чтобы в результате всей этой работы вернуться на следующем съезде Советов наґзад, то есть оставить Союз Советских Социалистиґческих республик лишь в отношении военном и диґпломатическом, а во всех других отношениях восґстановить полную самостоятельность отдельных нарґкоматов" (там же, стр. 362, курсив мой - А. А.).
Ленин откровенно пишет, что нечего говорить о борьбе против западного империализма, если мы доґма заводим свой собственный советский империаґлизм. Вот слова Ленина: "Одно дело необходимость сплочения против империалистов Запада... Другое дело, когда мы сами попадаем в империалистичеґские отношения к угнетенным народностям, подрыґвая этим совершенно всю свою принципиальную искренность, всю свою принципиальную защиту борьбы с империализмом" (там же). ЦК согласился с требованием Ленина обсудить и решить нациоґнальный вопрос на XIIсъезде в апреле 1923 года. Доклад по этому вопросу собирался делать сам Ленин. (Уже одно поручение Сталину сделать доґклад по национальному вопросу на этом съезде быґло прямым издевательством ЦК над своим больным вождем.) Поскольку статья Ленина по национальґному вопросу, вопреки желанию "тройки", стала достоянием делегатов съезда (по требованию секреґтарей Ленина она была оглашена на неофициальных встречах делегаций съезда), то Сталину ничего не оставалось, как повторить политические установки Ленина, тщательно обходя факты великодержавной политики своей группы в Грузии, против которой статья была направлена. Сталин вынужден был заґявить, что опасность великорусского шовинизма суґществует не только в партии, но и в ЦК; так как Сталин себя и свою группу причислял к истинным ленинцам в данном вопросе, то никто не понял, кто же тогда в ЦК великорусские шовинисты?
Пикантно, что для подтверждения этого тезиса Сталин сослался не на Ленина, а на авторитет белоґгвардейского профессора Устрялова и его "сменоґвеховцев", мнение которых, впрочем, вполне подґтверждала практика шовинистов из группы Сталиґна. Вот соответствующее место из доклада Сталина: "Не случайно, что господа сменовеховцы похвалиґвают коммунистов-большевиков, как бы говоря: вы о большевизме сколько угодно говорите, о ваґших интернациональных тенденциях сколько угодно болтайте, а мы-то знаем, что то, что не удалось устроить Деникину, вы это устроите, что идею веґликой России вы, большевики, восстановили, или вы ее, во всяком случае, восстановите! Не случайґно и то, что даже и в некоторые наши партийные учреждения проникла эта идея". Что же касается обвинения со стороны Ленина, что в этой великорусґской идее и практике виновата группировка самого Сталина, то его Сталин обошел полным молчанием.
Более того, Сталин прямо пошел против установок Ленина насчет "социал-национализма", утверждая, что кроме русского великодержавного шовинизма есть еще опасность и "местного национализма", представителями которого в Грузии являются якоґбы грузинские "национал-уклонисты" во главе с Мдивани. Сталин доказывал не только вопреки фактам, но даже и здравому смыслу, что эти "наґционал-уклонисты" хотят установить господство грузин над всем Закавказьем. Увы, как выяснилось после, одному грузину - Сталину - оказалось куґда легче установить свое личное господство над всей Россией, чем всем грузинам вместе владеть Кавґказом.
В позитивной части своего доклада Сталин выґдвинул требование, прозвучавшее для угнетенных народов весьма обнадеживающе, но на деле протиґворечащее целям коммунизма, а потому и нереальґное, - требование о создании своей собственной наґциональной экономики в каждой национальной ресґпублике. Вот как Сталин обосновывал это положеґние: "На школах тут далеко не уедешь... Но фактиґческое неравенство остается основой всех недоґвольств и всех трений... Необходимо, чтобы кроме школ и языка... на окраинах, в отставших в кульґтурном отношении республиках, а отстали они поґтому, что их рассматривали раньше, как источники сырья, - необходимо добиться того, чтобы в этих республиках были устроены очаги промышленноґсти" (Сталин, Сочинения, т. 5). Всем известно теґперь, как сам Сталин осуществлял это программное требование партии. Как в старой империи, так и теґперь, национальные окраины, оставаясь во многом источниками сырья, становятся дополнительно и сферой экспансии централизованного капитала, в связи с чем происходит заселение национальных окраин колонизаторами в виде руководителей проґмышленности и мастеров производства. Это привеґло к тому, что в некоторых азиатских республиках коренное население составляет меньшинство, а в балтийских республиках соотношение между местґным населением и пришельцами резко меняется в пользу имперского элемента. Что касается развития национальной экономики, то ее объекты в нациоґнальных республиках строятся, только если они заґпланированы в местных бюджетах, одобренных Москвой. При этом центральное планирование обґщесоюзных и республиканских промышленных объектов ведется с таким расчетом, чтобы ни в одной из союзных республик, кроме РСФСР, не создалось чего-то вроде внутринациональной экоґномической "автаркии", при которой та или иная республика могла бы самостоятельно существовать, если ей представится возможность выхода из России. Однобокое развитие индустриальных оазиґсов в национальных республиках, к доходам котоґрых они не имеют никакого отношения, особенно, если речь идет о природных богатствах, должно созґдать в них вечную экономическую зависимость, во-первых, друг от друга, во-вторых, и это главное, от метрополии.
Вернемся к съезду. Прения по докладу Сталина велись со стороны "уклонистов" с большим тактом и в полном согласии с Лениным. Прения со стороны сторонников Сталина были агрессивными и вызыґвающими по своей антиленинской направленности, ибо как "тройка", так и ее последователи были убеждены, что Ленин уже больше не вернется к влаґсти и поэтому им ничего не грозит. Но имя Ленина с его непререкаемым авторитетом в партии им быґло нужно, поэтому они всегда ссылались на него, когда даже намеренно фальсифицировали его идеи.
Поскольку критика Лениным Сталина, Орджоґникидзе и Дзержинского была столь же обосноґвана, сколь для них и опасна, то группа Сталина объявляет эту критику фантазией больного челоґвека, к тому же ставшего жертвой "дезинфорґмации уклонистов". Остановимся сначала на выґступлениях "уклонистов". Первым на съезде выґступил сам лидер "уклонистов" Буду Мдивани, которого Сталин вместе со своими единомышґленниками отозвал из Грузии и посадил на учеґническую скамью курсов марксизма при Ком-академии. Буду Мдивани, несмотря на все издеґвательства сталинцев над ним, вплоть до пощечиґны со стороны Орджоникидзе, был в своем выґступлении по форме сдержан, а по существу дела весьма решителен. Имея в виду письмо Ленина, он сказал: "По национальному вопросу были разґногласия, и эти разногласия решены теперь в польґзу нашей группы. Группа эта существует, полиґтика ее должна проводиться там, а люди остаютґся здесь. Так что же т. Сталин, политика для лиц или лица для политики?". Центральным пунктом своего выступления Мдивани, с одной стороны, сделал письмо Ленина против великорусского шовинизма Сталина, а, с другой, кампанию Сталина против "великогрузинского шовинизма" "уклониґстов". Мдивани сказал:
"У нас существует школа Ленина по нациоґнальному вопросу, которая раз и навсегда разреґшила национальный вопрос... Многие наши товариґщи не отвергли национальную программу, а отоґдвинули в сторону... Один из членов ЦК заявил, что национальный вопрос для нас - вопрос тактиґки... Нам нужно то, чему нас всегда учил т. Ильич и к чему нас призывал в последних своих письмах, известных съезду только через отдельные делегации... В письмах Владимира Ильича очень твердо и выразительно сказано как раз то, из-за чего мы боролись.
Реплика Орджоникидзе: Гении.
Мдивани: Нет, мы не гении, у нас имеются друґгие, возведенные в сан гениев... Мне приходится возґражать, чего я не думал, и докладчику. Товарищ доґкладчик очень много места уделил Грузии и грузинґскому шовинизму.
Реплика Сталина: В знак особого уважения!
Мдивани: Спасибо, т. Сталин. Но разрешите мне в знак ''особеннейшего'' уважения напомнить вам кое-что из прошлой нашей жизни...".
И Мдивани рассказал обо всех ущемлениях и интригах в Грузии против грузинских национальґных меньшинств (аджарцев, абхазцев, южных осеґтин и т.д.), которые предпринимались по приказу самого Сталина. Мдивани добавил: "Когда это деґлается с распоряжения Сталина, то я должен скаґзать: слушаюсь, товарищ Сталин!" (XIIсъезд РКП(б). Протоколы. М., 1923 г., стр. 456-457). Мдивани заключил речь словами: "Да, мы все советґское объединение! Дайте в это советское объединеґние самые главные комиссариаты, определяющие нашу внешнюю политику, защиту нашей республиґки. Отдайте этим отдельным национальностям друґгие комиссариаты, где они могут проявить свою волю, свое умение хозяйничать, свое умение твоґрить новую жизнь" (там же, стр. 455, 458).
Бедный Буду Мдивани! Активный большевик еще с тех времен, когда Сталин якшался с грузинґскими меньшевиками, завоеватель Грузии, во главе Красной Армии сокрушивший республику меньшеґвиков, автор знаменитого тогда каламбура: "Я буду не Буду, если через неделю в Тифлисе не буду", ученик Ленина и его первый наместник в советской Грузии, - этот Буду Мдивани никак не мог понять, что тот член ЦК (возможно Сталин), который говорил, что для большевизма национальґный вопрос есть вопрос тактики, был глубоко прав, а он, Мдивани, требуя сохранения суверенитета ресґпублик, шел против воли партии, ставшей за какой-нибудь год на открыто шовинистическую позицию своего генсека, против которого оказался беспоґмощным сам Ленин. Это особенно ярко продемонґстрировали в своих речах на съезде те старые больґшевики, которых Сталин успел завербовать в свою сеть.
У Сталина был исключительный дар подкупать людей: равных себе - лестью, стоящих ниже - обеґщанием блестящей карьеры. Свою способность льстить соратникам Сталин доказал во время болезґни Ленина. Готовился XIIсъезд партии. Политбюро, как обычно, поручает Ленину сделать на съезде поґлитический отчет ЦК. Но выясняется, что болезнь не позволит Ленину выступить на съезде. Тогда Сталин предлагает Троцкому выступить вместо Ленина, мотивируя свое предложение тем, что наиболее поґпулярным вождем партии после Ленина является именно Троцкий. Троцкий отказывается, выдвигая политически наивный аргумент - "Я не хотел, -говорит Троцкий, - чтобы партия подумала, что я претендую стать наследником Ленина". Предложеґние Сталина было завуалированной лестью истинноґго претендента на ленинский престол, с целью дезґориентировать своего главного конкурента. С той же целью и с тем же мотивом Сталин сделал предґложение Зиновьеву, который открыто претендуя как глава Коминтерна, на роль второго после Леґнина вождя партии, тотчас же оценил скромность Сталина и принял предложение. Расположил к себе Сталин и третьего претендента на трон Ленина - Каменева, предложив ему открыть съезд вступиґтельным словом и закрыть его заключительным слоґвом. Эту роль до сих пор также выполнял Ленин. Этими лестными предложениями ведущим членам Политбюро Сталин добился своей ближайшей цели: Троцкого нейтрализовал, а Зиновьева и Каменева окончательно перетянул на свою сторону с тем, чтоґбы избежать, несмотря на требование Ленина, оглаґшения на съезде его статьи по национальному вопроґсу и "Политического завещания". Да и подготовил Сталин свой первый съезд в качестве генсека с таґкой основательностью в расстановке активных сил и резервов, что ему мог бы завидовать сих дел мастер - сам Ленин, если бы на нем участвовал. Это было наглядно продемонстрировано и на самом XIIсъезґде, когда Сталин громя позицию Ленина по нациоґнальному вопросу, выдавал это за ее защиту. Свою способность подкупать людей обещанием карьеры -Сталин продемонстрировал уже в своем организаґционном отчете о работе ЦК. Он обещал тем молоґдым партийным деятелям, которые умеют думать "независимо", членство в ЦК партии, путем расшиґрения его состава. Идею расширения ЦК выдвинул сам Ленин в своих "Записках" по организационноґму вопросу, которые "тройка" - Сталин, Зиновьев, Каменев - утаила от съезда. Сталин выдал ленинґскую идею за свою собственную, умолчав, что Леґнин предложил расширение состава ЦК за счет раґбочих, а не партаппаратчиков: "Есть один вопрос о расширении ЦК... Пора подумать о том, чтобы выґковать новую смену. Для этого есть одно средство - втянуть в работу ЦК новых, свежих работников и в ходе работы поднять их вверх, поднять наиболее способных и независимых, имеющих головы на плечах" (там же). Каждый сидящий в зале делегат съезда знал, что в историческом споре Сталина с Лениным только тот делегат имеет шансы попасть в расширенный ЦК, кто по национальному вопросу имеет просталинскую "голову на плечах". Такими оказались во время прений почти все ораторы, кроґме "уклонистов" и трех членов ЦК. Всех участниґков прений было 11 человек, в числе которых три "уклониста" (Мдивани, Махарадзе, Цинцадзе), пять сталинцев (Орджоникидзе, Орахелашвили, Енукидзе, Стуруа, Ахундов) и три члена ЦК (Бухарин, Ра-дек и Раковский). Кроме уже цитированной речи Мдивани, из остальных речей заслуживают внимаґния выступления Раковского, Енукидзе и Бухаґрина.
Речь председателя Украинского правительства Раковского против сталинской политики великоґрусского шовинизма прозвучала в ушах Сталина, как гром среди ясного неба. Почему это было так, объясняет в своей ценной работе "Национальная поґлитика КПСС" участник событий тех времен украґинский публицист Иван Майстренко: "Раковский, европейский левый социалист, родом болгарин из румынской Добруджи. Из румынской тюрьмы его освободили русские войска во время революции 1917 г. С этого времени он присоединился к больґшевикам. Одно время занимал ярко антиукраинґскую позицию, не признавал даже украинского языґка. За это был назначен Москвой председателем Совнаркома советской Украины. Но в процессе своей работы на Украине Раковский убедился в своих антиукраинских ошибках. Пришел к выводу, что советской власти угрожает великодержавный шовинизм и перерождение в новую 'единую и недеґлимую Россию' " (стр. 89). Раковский начал речь с того, что выразил свое сожаление о том, что нет на съезде Ленина, который "своим авторитетным словом громко ударил бы по нашей партии и показал ей, что она в национальном вопросе соверґшает фатальные ошибки... Когда я смотрю на споґкойствие, с которым в особенности русская часть нашей партии относится к спорам по национальному вопросу... я тревожусь за судьбу нашей партии... Некоторое время мы питали надежду накануне съезда, что национальный вопрос, как предполаґгал Ильич, станет центром нашего съезда, а он стал хвостом нашего съезда... Дело в том, что наши центральные органы начинают смотреть на управґление страной с точки зрения их канцелярских удобств. Конечно, неудобно управлять двенадцатью республиками, а вот если бы все это было одно, есґли бы, нажав на одну кнопку, можно было управґлять всей страной, - это было бы удобно... Центґральным органам дано в десять, в двадцать раз больґше прав, чем они имели раньше, до создания союзґной Конституции... После первого союзного съезда Советов они стали хозяевами всей нашей жизни... Нужно отнять от союзных комиссариатов девять десятых их прав и передать их национальным ресґпубликам. ... Уездный исполком больше знает свои права, чем национальные республики. Союзное строительство пошло по неправильному пути. Как вам известно, это есть мнение не только мое, это есть мнение Владимира Ильича" ("XIIсъезд РКП(б)...", стр. 529, 532).
Когда внимательно анализируешь материалы XIIсъезда, то поражают следующие факты: неґсмотря на категоричность требований Ленина по наґциональному вопросу, несмотря на неоспоримость указанных Лениным фактов великодержавно-шовиґнистической политики Сталина, Дзержинского, Ордґжоникидзе, несмотря на безоговорочную поддержґку Лениным политики Мдивани и его группы в Груґзии, обсуждение национального вопроса группа Сталина ведет с открыто антиленинских позиций. Это тем более странно, что статья Ленина по нациоґнальному вопросу была известна всем делегатам съезда, так как ее огласили на заседаниях отдельґных делегаций. К тому же Ленин еще был жив. Открывая съезд, Каменев заверил, ссылаясь на медицинские авторитеты, что есть все шансы, что Ленин преодолеет свой недуг. Но тогда спрашиґвается, почему так бесцеремонно издевались стаґлинцы над Лениным, сознательно фальсифицируя его документы? Единственный ответ на это я вижу в убеждении Сталина, что Ленин обречен на смерть. Может быть, даже прав был Троцкий, когда писал, что Сталин дал яд умирающему Ленину, который Ленин, по заявлению в Политбюро самого Сталина, просил у него, чтобы избавиться от тяжких боґлей. Отрицать способность к этому Сталина было бы сверхнаивно. Остановимся теперь на некотоґрых антиленинских выступлениях на съезде. Одґно такое выступление Сталин поручил секретаґрю ЦИК СССР грузину Енукидзе. Вот его главные тезисы:
1) Вопросы, поднятые Лениным, не имеют значения для Грузии или Украины, а только для нашего международного положения (то есть, инаґче говоря, все это Ленин писал в пропагандистґских целях для заграницы);
1."Много здесь было нареканий, что политика Орджоникидзе была политикой насилия, политикой Держиморды. Это слово значится и в письме т. Леґнина... На самом деле Орджоникидзе проводил поґлитику ЦК" (иначе говоря, Орджоникидзе действоґвал так по приказу самого Ленина);
2."Теперь о письме т. Ленина. Тут т. Мдивани ежесекундно склонял имя т. Ильича и он хотел созґдать впечатление, что т. Ленин будто специально написал это письмо, чтобы поддержать товарищей уклонистов и оправдать их политику..."
Реплика Бухарина: Конечно, с этой целью.
Енукидзе: Не с этой целью, т. Бухарин.
В отношении критики Ленина против Сталина, Орджоникидзе и Дзержинского Енукидзе самоґуверенно заявил: "т. Ленин сделался жертвой одноґсторонней неправильной информации" (там же, стр. 537-541).
Реплика Мдивани: Отчего не опубликовывают письмо?
Тогда ни Енукидзе, столь развязно защищавший Сталина, за что Сталин потом отблагодарил его пуґлей в затылок, ни тем более Буду Мдивани не знаґли, что существовало не одно, а целых три письма Ленина, и все они были направлены против Сталина. Кроме письма по национальному вопросу, сущестґвовали два других письма Ленина - одно, так наґзываемое "Политическое завещание" Ленина от 24-25 декабря 1922 г. с припиской 4 января 1923 гоґда. В этом письме, как стало известно после XXсъезда 1956 г., стояло требование Ленина снять Стаґлина с поста генсека.
Впервые "Завещание" Ленина было опубликоґвано в Америке троцкистом Истменом по свежим следам съезда. "Тройка" заставила Троцкого заґявить на страницах журнала "Большевик" (теперь "Коммунист"), что никакого "Завещания" Ленин не оставил и публикация Истмена фальшивка. Поґсле XXсъезда весь мир узнал, что не только "тройґка", но и Троцкий обманывали партию, заявляя, что никакого письма о снятии Сталина к XIIсъезду Ленин не писал. Как члены "тройки" - Сталин, Зиґновьев, Каменев, так и Троцкий, имели личное осноґвание считать письмо Ленина несуществующим. Леґнин писал, что ошибки Зиновьева и Каменева, когда они голосовали в 1917 г. против октябрьского пеґреворота, не случайны, но что этот эпизод "так же мало может быть ставим им в вину лично, как неґбольшевизм Троцкому". Однако уже одним этим упоминанием Ленин ставил им в вину названные грехи именно из-за их прямой (Зиновьев и Камеґнев) или косвенной (Троцкий) поддержки сталинґской политики великорусского Держиморды. Но о самом Сталине Ленин отзывался внешне сдержанно, но на деле безапелляционно. Сталин точно знал, что оглашение письма Ленина на съезде партии - означает для него верную политическую смерть. В самом деле, вспомним, что Ленин в нем говорит о Сталине: "т. Сталин, сделавшись генсеком, сосреґдоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью". Но суть письма Лениґна в постскриптуме, который он дописал 4 янґваря 1923 года: "Сталин слишком груб... Этот неґдостаток становится нетерпимым в должности генґсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и наґзначить на это место другого человека".
Кроме статьи Ленина по "грузинскому делу", кроме "письма" Ленина к съезду партии о снятии Сталина, было еще и другое письмо Ленина от 5 марта 1923 г. о разрыве со Сталиным всяких личных отношений, если он не извинится перед его женой Крупской за грубое оскорбление по телеґфону. Об этом письме знали только три человека - Зиновьев, Каменев и Троцкий. Разумеется, Сталин и не думал извиняться перед Крупской (на этот счет нет никаких документов, кроме фальшивки, приґписываемой сестре Ленина, о том, будто Сталин изґвинялся перед Крупской, но сама Крупская это не подтверждала). Важно другое: Сталин готов был на бой с Лениным, ибо был полным хозяином XIIсъезґда именно из-за своего великорусского шовинизма. Это засвидетельствовал Бухарин: "Вы заметьте, что с Зиновьевым произошло, когда он говорил против местного шовинизма, - гром аплодисментов отоґвсюду посыпался. Какая замечательная солидарґность! Но что это означает? Это означает, что в тех местах речей, где речь идет о местных шовинистах, все против... Но когда речь идет о русском шовиґнизме, там только кончик торчит, и это есть самое опасное" (XIIсъезд РКП (б). Протоколы). Вот именно из этой открыто шовинистической позиции новых Держиморд, стоящих во главе партии, и исхоґдил Ленин, когда выдвинул тактический лозунг усиґления борьбы с великорусским шовинизмом. Цель Ленина - предупреждение опасности развала советґской империи. Стратегические расчеты у Ленина быґли старые: - признание права на отделение нерусґских народов облегчало ему задачу сохранения "единой и неделимой России", объявление войны русскому шовинизму позволяло предупредить опасґность ее распада. Эту тактику Ленина хорошо понял Бухарин, понял также и то, что после преодоления великодержавного уклона наступит новая, "вторая фаза" в национальной политике, когда начнется борьба с местным национализмом. Вот слова Бухаґрина: "Почему т. Ленин с такой бешеной энергией стал бить тревогу в грузинском вопросе? И почему т. Ленин не сказал ни слова в своем письме об ошибках уклонистов, и, наоборот, все слова скаґзал, и четырехаршинные слова сказал против полиґтики, которая велась против уклонистов? Потому, что не знал, что существует местный шовинизм? А потому, что т. Ленин гениальный стратег. Он знает, что нужно бить главного врага. Например, на этом съезде нечего говорить о местном шовинизме. Это - вторая фаза нашей борьбы" (там же, стр. 561-564).
Член ЦК Карл Радек присоединился к Бухариґну: "Я разделяю мнение о растущем значении нациоґнального вопроса... И лучше здесь Мдивани орал воґвсю, чем мужики в Грузии" (там же, стр. 565-563). Сталин отвел в заключительном слове все требоваґния и аргументы своих оппонентов (т.е. аргументы и требования Ленина), а после съезда приступил к "перепашке" Грузии от меньшевистско-уклонистского "сорняка". В ответ на сталинские репрессии случилось тогда то, чего опасался Ленин: грузины подняли в августе 1924 года всеобщее восстание за независимую республику Грузию. До пяти тысяч убитых и раненых, тысячи арестованных и расстреґлянных, - таковы были жертвы грузинского восґстания. Интернациональный инквизитор всероссийґскую мясорубку начал с родной Грузии. Он даже предупредил о ней, когда в одной из речей в ЦК отґкрыто заявил: "То, что произошло в Грузии, может повториться по всей России" (Сталин, т. 4, стр. 326-327). И повторилось: через пять лет по всей России, включая ее окраины, началась насильственная колґлективизация, сопровождавшаяся антиколхозными восстаниями, которые приняли наиболее широкий размах в национальных республиках. Позднее, в беседе с Черчиллем Сталин признался, что эта колґлективизация стоила Советскому Союзу до десяти миллионов человеческих жертв.
VI. БОРЬБА НА ДВА ФРОНТА - МЕТОД БОЛЬШЕВИЗАЦИИ ИМПЕРИИ
Истинная суть большевистской национальной доктрины и история зигзагов большевистской поґлитики в национальном вопросе никем так безбожґно не фальсифицируется, как советскими идеолоґгами. На Западе же часто трактуют национальный вопрос в отрыве от общей большевистской политиґки и ее стратегических целей. При этом игнорируетґся функциональная роль национальной политики Ленина и Сталина по большевизации народов импеґрии. Надо помнить, во-первых, что большевики боґролись не против русского шовинизма и местного национализма как таковых, а против основного препятствия большевизации: против интеллектуальґно-духовной элиты всех народов, с тем, чтобы изолировав ее политически, подготовить ее физиґческую изоляцию; во-вторых, в этом вопросе суґществует, несмотря на разногласия в тактике, неґгласное распределение ролей между Лениным и Сталиным. Русский Ленин борется против великоґрусского шовинизма, а "нацмен" Сталин против местного национализма. Причем тот и другой имеют в виду не русский и национальные уклоны в полиґтике как течения мысли, а элиту наций - интеллиґгенцию, безотносительно к ее национальной приґнадлежности. История советской власти первых лет после революции характеризуется походом против русской интеллигенции. Сигнал подал сам Ленин. Как известно, Максим Горький поссорился с Леґниным после Октябрьской революции из-за всеобщего, порой бессмысленного, террора чекистов против цвета русской нации - против ее интеллиґгенции. Когда Горький начал бомбардировать Леґнина бесконечными жалобами на зверства чекистов по отношению к интеллигенции, Ленин в сердцах ответил Максиму Горькому в письме от 15-го октября 1919 года, что русская интеллигенция - это лишь "интеллигентики, лакеи капитала, мнящие себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно" (Ленин, ППС, т. 51, стр. 48). Институт марксизма-ленинизма не постеснялся опубликовать столь груґбое, нецензурное письмо Ленина против русской инґтеллигенции, ибо такова была официальная политиґка. Ленин хотел распространить террор против гражґданской интеллигенции и на интеллигенцию военґную, то есть изгнать из Красной Армии представитеґлей бывшего царского офицерского корпуса. И это - в условиях гражданской войны против белых, когда красных офицеров еще не было. На это Лениґна толкала "военная оппозиция" против главы Красґной Армии - Троцкого, которую фактически возґглавлял Сталин. Только решительное сопротивление Троцкого помогло сохранить царских офицеров в рядах Красной Армии на пользу самой же власти. Вот свидетельство Троцкого в его книге "Моя жизнь". Расспрашивая Троцкого о делах на фронте, Ленин добавил: "Не лучше ли прогнать всех бывших офицеров?" Троцкий спросил Ленина: "А знаете ли вы, сколько их теперь у нас в армии?" "Не знаю".
- "Примерно?" - "Не знаю". - "Не менее 30 тысяч. Кем всех их заменить?" Эти офицеры были испольґзованы в гражданской войне как "военные специаґлисты", а после ее победоносного окончания уволеґны из армии. В последующие годы почти все они быґли ликвидированы как "враги народа". Та же судьґба постигла и русское духовенство. Начало расправе над духовенством положило письмо Ленина члеґнам Политбюро от 19 марта 1922 года.
В собраниях сочинений Ленина, в ленинских сборниках, в бесконечных "ленинианах" регистриґруется всякая мелочь, если она вышла из-под пера Ленина. Но вот это ленинское письмо кардинальноґго значения до сих пор не публикуют, объявив его великой государственной тайной. И в этом наследґники Ленина поступают разумно. Ведь ЮНЕСКО в 1970 г. к столетию со дня рождения объявило Леґнина (причем, единогласно) "великим гуманистом XXвека", а публикация данного письма показала бы истинное лицо "гуманиста" Ленина. Об этом письме есть указание в сочинениях Ленина с явным смягчением ленинских формулировок. Там говоґрится, что Ленин требовал "подавить сопротивление духовенства проведению в жизнь декрета ВЦИК от 23 февраля об изъятии церковных ценностей". (Ленин, ППС, т. 45, стр. 666-667). Благодаря самизґдату, теперь стал известен полный текст этого письґма Ленина. Вот выдержка из него: "Политбюро дает детальную директиву судебным властям, чтобы проґцесс против шуйских мятежников (в г. Шуе веруюґщие не давали властям грабить церковные ценноґсти - А. А.) был проведен с максимальной быстроґтой и закончился не иначе, как расстрелом очень большого числа самых влиятельных и опасных черносотенцев г. Шуя, а по возможности также и не только этого города, а и Москвы и нескольких других духовных центров" (Журнал "Вестник Русского Студенческого Христианского Движения", Љ 98, 1970 г., стр. 55-56).
То, что Ленин делал с русской интеллигенцией и духовенством, Сталин делал с интеллигенцией и духовенством на национальных окраинах. После смерти Ленина, но еще до того, как генсек стал единоличным диктатором, Сталин лично определил стратегию партии в национальном вопросе. В этой стратегии два этапа развития национальной политиґки партии: первый этап - борьба на два фронта -против "великорусского шовинизма" как главной опасности (1923-1933) и "местного национализма" и второй этап - борьба против "местного" или "буржуазного национализма" как главной опасносґти (1934-1953), а "великорусский шовинизм" вообґще исчез. Таким образом началась та "вторая фаза" в национальном вопросе, о которой говорил Бухаґрин на XIIсъезде партии. Как плохо понимали сами лидеры партии распределение ролей между Лениґным и Сталиным, показывало смехотворное объясґнение Бухарина, почему Ленин борется против шоґвинизма русских, а Сталин - против шовинизма нацменов. Вот это объяснение Бухарина в речи на XIIсъезде: "Я понимаю, когда наш дорогой друг, товарищ Коба Сталин, не так остро выступает против русского шовинизма (имеется в виду выґступление Ленина - А. А.) и что он, как грузин, выступает против грузинского шовинизма".
Пришивать политические ярлыки своим противґникам Сталин учился тоже у Ленина. Там, где Ленин сказал "а", Сталин говорил и "б", только с той разґницей, что у него политические ярлыки со временем приобретали значение уголовно-наказуемого деликґта. И тогда Сталину не хватало всего алфавита для нумерации социально-политических категорий враґгов советской власти. Сталин намечал людей к ликґвидации не за содеянные преступления, а только за их политическое прошлое, социальное происхождеґние, за мнимое или потенциальное инакомыслие в идеологии. Чтобы по-марксистски обосновать эту преступную политику, призывались на помощь не только теория "обострения классовой борьбы", но и человеконенавистническая философия большевизґма, которую Максим Горький сформулировал в лаґпидарном лозунге: "Если враг не сдается, его уничґтожают".
И вот на XIIсъезде партии Сталину представилґся случай легализовать эту философию и заодно получить мандат съезда на политическую изоляґцию врагов большевизма в области национальной политики в обоих лагерях - русском и национальґном. Если Ленин говорил, что на этом первом этапе политики в национальном вопросе опасны русские шовинисты, а "национал-уклонистов" даже поддерґживал, за что Сталин обвинил его в цитированных нами документах в "национал-либерализме", то Сталин нашел, что существует не один, как у Лениґна, а целых три шовинизма: русский шовинизм против нацменов, национальный шовинизм против русских и шовинизм в национальных республиках против их собственных национальных меньшинств. Сталин назвал последний в резолюции съезда по своему докладу так: шовинизм азербайджанский, шовинизм армянский, шовинизм узбекский против их собственных национальных меньшинств. В связи с этим в той же резолюции Сталина говорилось: "Все эти виды шовинизма, поощряемые к тому же условиями НЭПа, являются величайшим злом... Нечего и говорить, что все эти явления тормозят дело фактического объединения народов в единый государственный союз" (XIIсъезд РКП (б). Стеноґграфический отчет. М., 1923, стр. 647). Съезд отґметил, по предложению Украины, опасность русґского шовинизма в словах, которые актуально звучат как раз сегодня: "Разговоры о преимущеґствах русской культуры и выдвижение положения о неизбежности победы более высокой русской культуры над культурами более отсталых народов (украинской, азербайджанской, узбекской, киргизґской и проч.) являются ничем иным, как попыткой закрепить господство великорусского национализґма. Поэтому решительная борьба с пережитками веґликорусского шовинизма является первой очередґной задачей нашей партии... Борьба за ликвидацию фактического неравенства национальностей являетґся второй очередной задачей нашей партии" (там же). Обе эти задачи партии Сталин признавал только на словах. В глазах Сталина "величайшее зло" заґключалось в многочисленных местных "шовинизмах", которые стали тормозом "единого государґственного союза". Не прошло и двух месяцев после съезда, как Сталин приступил к выполнению не "первой", а "второй" задачи партии, той задачи, коґторой Ленин даже не ставил в своем письме, - к ликвидации этих "местных уклонистов". Кампания против них была объявлена на всесоюзном нациоґнальном совещании при ЦК партии (9-12 июня 1923). На повестке дня стояли два вопроса: 1) Деґло Султан-Галиева (доклад председателя ЦКК Куйґбышева) , 2) резолюция XIIсъезда по национальноґму вопросу (доклад Сталина). В центре внимания совещания стояла не Грузия, где Сталин уже успешґно "разрешил национальный вопрос", а тюрко-татарские республики. К этому совещанию Сталин создал через органы ГПУ фальсифицированное дело на лиґдера татарских коммунистов, своего бывшего поґмощника по наркомнацу (в качестве члена колґлегии) - Султан-Галиева. Резолюция совещания, в которой коммунистических защитников интереґсов собственной национальности ставят в один ряд с врагами Советской власти, стала обвинительным акґтом против национально мыслящих коммунистов всех республик. Более того, национал-коммунистам приписывают не просто уклон в сторону от советской политики, но и прямую политическую связь с контрреволюцией. В этой резолюции говорилось, что Султан-Галиев "создал в республиках и обласґтях нелегальные организации, чтобы противодейґствовать мероприятиям центральных органов (...), подрывал доверие ранее угнетенных национальноґстей к революционному пролетариату (...), стремясь связаться со своими сторонниками в некоторых восточных государствах (Персия, Турция) и сплоґтить их на платформе, противопоставленной политиґке советской власти в области национального вопроґса (...), в попытке связаться с поддерживаемым международным империализмом бухарско-туркестанским басмачеством через одного из его вождей Заки Валидова" ("КПСС в резолюциях", ч. 1, стр. 760).
Идет только 1923 год и Ленин еще жив, но тяжґко больной и дезавуированный как раз по данному вопросу только что закончившимся съездом, он бесґпомощен и лишен власти. Сталин, явно нарушая реґшения съезда, пользуясь услугами ГПУ, над котоґрым он надзирал от имени ЦК, создает от начала до конца фальсифицированное уголовное дело против Султан-Галиева по рецептам, которые он положит в основу миллионов таких же дел во время "большоґго террора" тридцатых годов.
Во время запоздалого раскаяния зиновьевцев за их помощь восхождению Сталина к власти, Каменев рассказывал Троцкому в 1926 году: "Помните арест Султан-Галиева, бывшего председателя татарґского совнаркома в 1923 г.? Это был первый арест видного члена партии, произведенный по инициатиґве Сталина. Мы с Зиновьевым, к несчастью, дали свое согласие. С того времени Сталин как бы лизнул крови" (Троцкий, "Сталин", т. 2, стр. 260). Дальґше пошла цепная реакция чисток национальных республик от национально мыслящих коммунистов. Их, по примеру Грузии, Татаро-Башкирии и Туркеґстана, связывали с враждебными большевизму парґтиями, классами и движениями. Каждый раз, когда чистили, арестовывали и казнили национал-коммуґнистов, их неизменно связывали либо с враждебныґми партиями, либо прямо с контрреволюцией: груґзинских национал-коммунистов связали с грузинґскими меньшевиками и князьями; армянских - с дашнаками, азербайджанских - с мусаватистами; татаро-башкирских и туркестанских - с басмачами; украинских с сепаратистами, белорусских - с "нацдемами"; еврейских - с сионистами. Уголовная фантазия Сталина была бездонной. Однако, кто моґжет усомниться, что, идя против буквы последних писем Ленина по национальному вопросу, он был до конца верен ленинскому духу, когда с беспримерґной жестокостью косил врагов большевизма именно там, где стремительно росла опасность развала соґветской империи. Всеобщий рост басмаческого двиґжения в Туркестане и начавшееся через год народґное восстание в Грузии, грозившее перейти во всеґобщее кавказское восстание, явились не только грозным сигналом, но и желанным оправданием репрессивного курса партии на национальных окраинах.
Глубинные причины разногласий между Лениґным и его партией по национальному вопросу леґжали в другой плоскости, чем это явствует из пиґсем Ленина и из материалов XIIсъезда партии, на котором, развернулись дискуссии по национальґному вопросу. Речь шла, как я уже указывал, о двух тактиках при решении национального вопроґса для достижения одной и той же стратегической цели - укрепления советской империи как базы миґровой революции. Ленин думал, что после того, как власть оказалась в руках партии, на первое меґсто в национальном вопросе становится метод убежґдения "уклонистов" гибкой тактикой и метод принуждения партийных великодержавников, коґторые дискредитируют советский интернационализм и объективно провоцируют развал советской имґперии. Сталин и вместе с ним большинство партии считали, что великодержавники в партии сущеґствуют лишь в воображении Ленина. Есть только местные "уклонисты", которых надо не убеждать, а выкидывать из партии.
Оглядки Ленина в сторону мирового пролетаґриата и угнетенного Востока в интересах органиґзации "мировой революции" бесцельны, ибо мироґвую революцию может организовать только "едиґная и неделимая" советская Россия, если она, опиґраясь на русский национализм, создаст высокоразґвитую индустриальную и военную базу. Позднее свою политику индустриализации и коллективизаґции Сталин обосновал отнюдь не стремлением подґнять уровень жизни народа, а мотивами великоґдержавными - сделать советскую Россию непобеґдимой мировой военной державой. Сталин смотрел прямо в душу великодержавников, когда пустился в совершенно новую для большевиков философию. Сталин не ругал царский империализм за завоеґвательные войны с соседями, а порицал за его военґную слабость. Вот философия Сталина: "Отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим. История старой России состояла, между проґчим, в том что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Биґли шведские феодалы. Били польско-литовские паґны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все за отсталость. За отґсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышґленную, за отсталость сельскохозяйственную... Вот почему нельзя больше отставать" ("Вопросы лениґнизма", стр. 338).
Только высокоразвитый СССР станет по Сталиґну "первым этапом мировой революции и могучей базой ее дальнейшего развертывания" (там же, стр. 105).
Своей индустриальной и военно-политической цели Сталин добился. Но его победа была однобоґкой. Советский Союз на крови миллионов и нищете широких народных масс стал великой военно-индуґстриальной державой. Созданные сталинской "геґнеральной линией" политическая тирания, социальґное неравенство и "социал-империализм" превзоґшли все худшее, что мы знаем из истории восточґных деспотий и древнерабовладельческих тираний. Таким ли хотел Ленин видеть советский социаґлизм? Я в этом сомневаюсь. Более того, мне каґжется, что если бы Ленин мог обозреть плоды раґботы его наследников от Сталина до наших дней, то он повторил бы то, что говорил о старой России за год и 9 месяцев до революции: "Нам, представиґтелям великодержавной нации, неприлично было бы забывать о громадном значении национального воґпроса, особенно в такой стране, которую справедґливо называют ''тюрьмой народов''... Нам больґнее всего видеть и чувствовать, каким насилиям, гнету, и издевательствам подвергают нашу преґкрасную родину... Мы помним, как великорусґский демократ Чернышевский сказал: ''Жалкая наґция, нация рабов, сверху донизу - все рабы''" (Леґнин, О национально-колониальном вопросе, стр. 232-233).
Но во всем этом Ленин должен был бы винить своего учителя Маркса, самого себя и своего ученика Сталина, ибо концепция "мировой революции" оказалась утопией. Утопией - потому, что субъекґтивные расчеты калькуляторов мировой революґции разбились о чудовищную действительность первого реального социализма в мире.
Какие были это расчеты? Ленин исходил из тоґго, что: первое - национализация средств произґводства в городе и деревне плюс сельскохозяйґственная кооперация - уже означают основы создаґния бесклассового общества; второе - созданное на этой основе социалистическое общество будет преґвосходить капитализм по производительности труда и рентабельности экономики; третье - политика сближения и слияния наций в советском государстґве послужит доказательством того, что только при социализме можно ликвидировать шовинизм, наґционализм и национальное угнетение. Такой социаґлизм станет, по замыслу Ленина, тем земным раем, откуда никто не бежит, но куда стремятся все, или же захотят такой же социалистический рай поґстроить у себя дома. Как известно, с таким социаґлизмом ничего не вышло. На месте старых эксплуаґтаторских классов появились новые эксплуататорґские классы. Ленинский тип государства в виде "соґветской демократии" обернулся уникальной в истоґрии тиранией. Что же касается национального вопроґса и национальных противоречий, то Сталин и его наґследники их "разрешили" тем, что военно-полицейґским террором загнали их вглубь, предварительно уничтожив старые национально мыслящие элиты в обоих лагерях - в русском и национальном. Меня могут упрекнуть в нелогичности тезиса: Сталин возглавил партию русских великодержавников проґтив нерусских народов и в то же самое время уничтожал не только местных националистов, но и великорусских шовинистов. Где тут логика? Логика есть, и ее сами большевики называют "диаґлектической логикой", когда они не находят разумґных аргументов для оправдания своих неразумных акций или неожиданных зигзагов "генеральной лиґнии".
Действительно, если вы проследите историю русского и национального вопроса в советской России в 20-х годах и до середины 30-х годов, то легко придете к заключению: весь этот период хаґрактеризуется, главным образом, беспрецедентным массовым террором против национально мысляґщих русских людей и диким вандализмом, направґленным против национально-исторических и дуґховно-религиозных памятников старой России. Соґответственно трактуется и вся ее старая история. Воистину "черный день" национальной России проґдолжался более 15 лет. Террор против местного наґционализма на Кавказе и на мусульманском Востоґке в этот период носит ограниченный характер, хотя бы потому, что, по официальной доктрине парґтии, местный национализм все еще считается меньґшей опасностью, чем русский шовинизм, да и нациоґнальная интеллигенция там была немногочисленна.
"Диалектическая логика" Сталина в русском вопросе сводилась к тому, что он уничтожал велиґкодержавников с коммунистической идеологией совершенно так же, как он уничтожал старые класґсы с монархической культурой, создавая новые классы безыдейных, но послушных исполнителей с новоклассовым великодержавным мышлением в маске интернационалистов. Новая генеральная лиґния партии во внутренней политике потребовала радикальной ревизии ленинской тактики в нациоґнальном вопросе, как в отношении оценки разных "уклонов", так и в степени их опасности для сущеґствующего режима на данном этапе. Не кавказские, не туркестанские и не татаро-башкирские деґла тревожили Сталина в начале 30-х годов. Он поґлагал, что если уклоны там примут более широкий масштаб и станут угрозой существованию на меґстах советской власти, то эти народы довольно быґстро можно привести к повиновению, как это часто и делалось экспедициями Красной Армии. Но вот грозная опасность обозначилась на окраине, где обиґтала большая и свободолюбивая нация, где нахоґдился один из важнейших индустриальных, сельґскохозяйственных и людских резервуаров советґской империи, на окраине, которая к тому же являґлась важнейшим военно-стратегическим форпостом - на Украине. Если бы национальный уклон на Укґраине перерос во всеобщее национальное движение, то существование самой советской империи было бы поставлено под вопрос. Тем более, что такое укґраинское национальное движение немедленно переґкинулось бы не только на соседнюю Белоруссию и Крым, но и на Кавказ и татаро-туркестанский мир. Тревожных сигналов с Украины о том, что деґло может принять такой оборот, у центральной влаґсти было достаточно. Беда партии заключалась еще и в том, что опасность развития событий именно в этом направлении, по иронии судьбы, инспирироґвала она сама на своем Xсъезде в 1921-ом году, когда провозгласила курс на "коренизацию", то есть, иначе говоря, курс на дерусификацию нациоґнальных республик. Названный съезд дал директиґву заполнить партийные, государственные, кульґтурные, хозяйственные органы в национальных республиках представителями местной, коренной национальности, вести в республиканских учрежґдениях дело на национальном языке, как языке государственном, развивать национальную эконоґмику, национальную культуру, национальную науку, национальную литературу и искусство на наґциональных языках.
Украинцы и белорусы вполне логично и, осноґвываясь на терминологии самого Сталина, перевели понятие "коренизация" на своей собственный язык, назвав его соответственно"украинизацией" и "бело-русизацией". Курс "украинизации", "белорусизации", то есть - "коренизации" в республиках был таким образом официальной политикой партии. Очень скоро, однако, выяснилось, что такой курс партия провозгласила не для его практического осуществления, а в тех же тактических целях: для стабилизации большевистского режима, который был еще очень слаб на только что советизированных национальных окраинах. В самом деле, как реагиґровала Москва, когда та же Украина начала планиґровать украинизацию в соответствии с решениями Xсъезда партии по национальному вопросу? Сначала вспомним, что говорил Сталин на этом съезде, проґвозглашая "коренизацию" на Украине и в Белоґруссии.
Вот выдержка из его доклада: "Я имею записґку о том, что мы, коммунисты, будто бы насажґдаем белорусскую национальность искусственно. Это неверно, потому что существует белорусская национальность, у которой имеется свой язык, отличный от русского. ... Такие же речи раздаваґлись лет пять назад на Украине... А недавно еще гоґворилось, что Украинская республика и украинґская национальность - выдумки немцев... Украинґская национальность существует и развитие ее кульґтуры составляет обязанность коммуниста. Нельзя идти против истории... В городах Украины преобґладают русские элементы, но эти города будут неизбежно украинизированы... То же самое будет с Белоруссией, в городах которой все еще преобладают небелорусы" (Xсъезд РКП (б). Стенографиґческий отчет. М., 1963, стр. 213).
Однако директивы московского ЦК национальґным компартиям, директивы, в которых интерпреґтировались решения Xсъезда, были прямо противоґположны установкам съезда. В духе этих директив через два месяца (в мае 1921-го года) Всеукраинское совещание при ЦК КП (б) У выдвинуло тезис о том, что проповедь национальной независимости и лозунги национального движения, прогрессивные до революции, отныне стали контрреволюционныґми, ибо они стали "средством натравления трудяґщихся масс Украины против рабочих и крестьян России" (см. Майстренко, стр. 68).
Заметим, что Сталин еще не был тогда генсеґком, а Ленин находился на своем посту. Подлинную цену политики "коренизации" показала травля, которая развернулась против тогдашнего наркома просвещения Украины Гринько. Его сняли с поста через год после Xсъезда - в 1922 году - по обвиґнению "в слишком поспешном проведении украиґнизации". Чтобы украинцы не спешили со своей украинизацией, чистка партии 1921-го года была направлена своим острием против бывших "ука-пистов" и "боротьбистов" ("укаписты" - члены Укґраинской коммунистической партии, которая, в отличии от КП(б)У, стояла на точке зрения полной независимости Украины от Москвы; "боротьбисты" - члены лево-эсеровской, национально-украинской партии, которая вошла в компартию в 1919 году).
Надо подчеркнуть, что Ленину и его партии труднее было бороться с украинскими марксистаґми, стоящими на точке зрения государственного отделения Украины от России, чем с открытыми антимарксистскими сепаратистами. Последних можґно объявить "буржуазными националистами" или даже австрийскими или немецкими наемниками, но объявить таковыми единомышленников марксистской идеологии было труднее, особе тех, которые находились тогда в руководящих органах партии и правительства.
Таким образом, после Xи XIIсъездов партии основной проблемой Кремля на Украине становитґся не великодержавный шовинизм, а украинский коммунистический сепаратизм.
ЧАСТЬ II. РОССИЯ, СССР И УКРАИНА
I. УКРАИНСКИЙ ВОПРОС
Советский идеолог сразу возразит: "Никакого, ни украинского, ни национального вопроса в СССР нет. Мы его давным-давно решили".
Идеолог не столько ошибается, сколько приґтворяется. Однако притворство, особенно если сам начинаешь в него верить, в делах серьезных может обернуться катастрофой. Именно так обстоит дело в СССР в национальном вопросе вообще, а в украинґском вопросе в особенности. Украинский вопрос в СССР существует, и точные даты его возникновения тоже известны. Их две: 1 октября 1653 г., когда Земский Собор в Москве принял решение присоґединить независимую Украину к России и заодно объявить войну Польше, с которой Украина воеваґла уже пять лет, отстаивая свою независимость. Другая дата - 8 января 1654 г., когда Переяславґская Рада под руководством гетмана Богдана Хмельницкого пошла на единение с Россией, как с союзником в борьбе за объединение родины и осґвобождение украинских территорий, оккупированґных Польшей, Турцией и Венгрией. Причем, в так называемых "Мартовских статьях" того же года быґла оформлена полная внутренняя автономия Украиґны при сохранении гетманства и структуры его правления. Освобождение и объединение украинґских территорий свелось сначала к тому, что через 13 лет по Андрусовскому перемирию 1667 г. Росґсия и Польша разделили между собой Украину: левобережная - по Днепру - Украина досталась России, а правобережная Украина Польше. Еще через 14 лет - по так называемому "вечному миру" 1686 г. с Польшей - Левобережье, Киев и Запоґрожье окончательно были закреплены за Россией, а правобережную Украину и Галицию признали за Польшей. Подолия и Северная Буковина остались за Турцией, а Закарпатье за Венгрией. Вот так "освобожденная" русским царизмом в XVIIвеке, а потом и объединенная в XXвеке в советской имґперии тираном Сталиным, Украина уже три века, как лишена былой многовековой государственной независимости. Пока Украина управляется из Моґсквы, а не из Киева, существует и будет существоґвать украинский вопрос. Отброшенная царизмом и большевизмом на триста лет назад в своем нациоґнально-государственном развитии, систематически подвергаемая оккупантами деукраинизации, укґраинская нация оказалась неистребимой. Признаґние большевиками права Украины на независимость еще до революции было тактической данью этому бесспорному историческому факту. Придя к власти, большевики, правда, уточнили свое обещание: они заявили, что признают самоопределение не народов, а трудящихся, то есть признают такую независиґмость, которая зависит от Москвы. Поэтому больґшевики и не признали Украинской народной ресґпублики во главе с профессором Грушевским, но признали Украинскую Советскую республику, котоґрую создали такие эрзац-украинцы как Раковский, Пятаков, Орджоникидзе, Гамарник, Ворошилов, Дзержинский...
Однако уже признанием в принципе украинґской, пусть даже коммунистической, независимоґсти, а также права украинцев развивать свою "наґциональную по форме, социалистическую по содерґжанию культуру" большевики не разрешили, а наґоборот, - обострили украинский вопрос. Политическая логика и исторический опыт говорят за то, что решить его может только сама Украина.
Находясь на знаменитом торговом водном пути, соединявшем Балтийское море с Черным, столица Украины - Киев - занимала в торгово-экономическом и военно-стратегическом отношении чрезвычайно выгодное положение. Но как раз эта выгода обернулась для Украины национальной трагедией. Не говоря уже о древних походах бесґчисленных восточно-азиатских завоевателей на укґраинские земли, у Украины было и много воинґственных соседей, с которыми она часто сталкиґвалась: турки, венгры, австрийцы, молдаване, литовцы, поляки, русские.
Со второй половины XVIIвека за преобладание над Украиной боролись две державы: чуждая ей по религии католическая Польша и единоверная с ней православная Россия. Эту разность вер я подчерґкиваю намеренно, ибо она сыграла, на мой взгляд, решающую роль в выборе украинцами "меньшего" зла - России. Угрожающим стало положение Украиґны, когда образовалась "Речь Посполита" в резульґтате Люблинской унии между Польшей и Литвой (1569 г.). Началась форсированная экспансия ноґвого польско-литовского государства на украинґские земли, вызвавшая ответную национально-освободительную войну украинского народа (1648-1654 гг.). В авангарде этой войны шли казацкие войска Запорожской Сечи. Запорожская Сечь это первая и последняя армия в истории, созданная на демократических началах - ее командный соґстав, начиная от старшин и атаманов и кончая верховным главнокомандующим - самим гетмаґном, весь был выборным. Верховная власть приґнадлежала Сечевой Раде. Несколько лет продолґжалась эта изнурительная для Украины война с тяжелыми жертвами и переменными успехами. Поґвсеместные разрушения городов и сел, истощение материальных и человеческих сил, все возрастаюґщий натиск превосходящих сил врага заставили каґзаков принять решение, которое выразилось в акте Переяславской Рады.
С точки зрения международного права решеґнию Переяславской Рады о присоединении Украины к России была такая же цена, как и "Завещанию" последнего грузинского царя, подарившего грузинґское государство русскому царю. Оба решения были приняты без участия истинного суверена - народа. Поэтому вполне естественно, что в украинґском народе, в первую очередь в самой Запорожґской Сечи, росло глухое недовольство результатаґми Переяславского акта. Это недовольство тайно возглавил сам гетман Украины с 1687 г. Иван Маґзепа. Как царская историография, так и советская, единодушно и в одних и тех же выражениях хаґрактеризуют Мазепу как "предателя" и "изменниґка". Спрашивается, в чем же "предательство" и "измена"? Советский официальный историк отвеґчает, что "предательство" и "измена" состояли в том, что Мазепа хотел оторвать Украину от России и объявить ее независимость, пользуясь помощью других держав. Вот утверждение из БСЭ: "Вынаґшивая националистические идеи о самостоятельґности Украины и отторжении ее от России, Мазеґпа вел тайные переговоры с польским королем Лещинским, а затем со шведским королем Карґлом XII" (БСЭ, 3-е издание, т. 15. М., 1974, стр. 212). Из-за того только, что Мазепа хотел восстаґновить независимость Украины - он "предатель" и даже негодяй, а тот, кто на него донес царю - генеральный судья гетманства Василий Кочубей -национальный герой! Мазепа руководствовался в своем восстании против царской России не личныґми интересами, а национальными идеалами своего народа. В обращении к своему офицерскому корпуґсу он изложил мотивы выступления против петровґской России в следующих словах: "Я зову всемогуґщего Бога быть моим свидетелем и я клянусь, что я не ищу ни высокой чести, ни богатства, ни других вещей, кроме благополучия нашей матери - бедной Украины, всего украинского народа, чтобы этот наґрод вновь приобрел свои полные права и свободы. С Божьей помощью я намереваюсь предохранить вас, ваших жен и наше Отечество от ига Москвы" (И. Холмский. История Украины (на английском языке). Мюнхен, 1949, стр. 256).
Мазепа знал, что он принимает судьбоносное решение. Либо подчиниться курсу Петра Iна интенґсивную русификацию Украины, сводя на нет статус гетманства и внутренней автономии Украины, либо в вооруженной борьбе отстоять независимость Украины, - такова была дилемма, стоявшая перед Мазепой. Когда представился удобный случай, во время Северной войны между Петром Iи шведґским королем Карлом XII, Мазепа объявил Переґяславский акт аннулированным и вступил в войґну на стороне Швеции. Природа наделила этого веґликого украинского патриота необыкновенным личґным мужеством, но история обошлась нещадно с его военной программой. В сражении под Полтаґвой казацкие войска гетмана и шведские войска короля были разбиты армией Петра. В ответ на его "измену" Петр Iуничтожил ту силу, которой Росґсия была обязана присоединением Украины, - Заґпорожскую казацкую Сечь (1709). Впоследствии был ликвидирован и сам институт выборных гетмаґнов. Управление Украиной приняло чисто колоґниальный характер.
В конце XVIIIвека Украину разделили на ряд наместничеств во главе с царскими наместниками, а потом наместничества разбили на обычные губерґнии, как и в самой России. Разумеется, со временем правительство создало себе из самих украинцев опорный класс по управлению украинскими земляґми, в частности, казацкие верхи - старшины - быґли возведены в дворянское сословие, а у самого Петра Iбыло много украинских сотрудников в его реформаторской деятельности.
С уходом с исторической сцены польскоґго государства, разделенного при Екатерине IIмежґду Россией, Пруссией и Австрией, положение Украиґны не изменилось. Политика ополяченья на Западґной Украине заменилась политикой онемеченья, а на Восточной Украине еще больше усилилась полиґтика русификации. Обе державы ставили своей целью окончательную деукраинизацию Украины, чтобы легче было ею управлять. И все-таки была разница между австрийской и русской деукраинизацией: австрийцы признавали факт существования украинской культуры и украинского языка, а вот свой славянский и единоверный "старший брат" не признавал ни того, ни другого.
Если быть исторически точным, то "старший брат", собственно, был не старшим, а младшим братом, "беженцем", который, спасаясь от азиатґских орд, бежал из Киевской Руси и создал на сеґвере между Окой и Волгой, ставшее со временем сильным, великое Московское княжество. Изґвестный русский общественный деятель и публиґцист Петров-Скиталец писал: "С исторической точки зрения старшим братом восточных славян бесспорно являются украинцы и матерью славянґских городов безусловно является Киев. И если вспомнить отношение к Украине со стороны правящих кругов дореволюционной России: пренебреґжительное и обидно покровительственное, отрицаюґщее украинцев как нацию, присваивающее себе страну ''Малороссию'', то становится понятным и оправданным стремление украинцев к защите своих исторических прав, как одного из великих славянґских народов" (Е. Петров-Скиталец. "Национальґная проблема СССР", Оттава, 1965, стр. 28).
Вся последующая история Украины характериґзуется национальными восстаниями, волнениями и национально-духовными исканиями украинцев как в России, так и в Австрии. Как это обычно у всех униженных народов, духовно-политические деятели нового украинского движения апеллируют в своей национальной программе к величию своего исторического прошлого и живучести его духовґных ценностей. Украинцам было чем гордиться. Древний Киев был ведь столицей первого большоґго славянского государства безотносительно к чисто академическому спору, кто были его органиґзаторы - русские или украинцы, варяги или сами славяне. Древний Киев был также местом крещеґния Руси принятия христианства, тысячелетие которого исполнилось в 1988 году.
II. ИСТОРИЯ УКРАИНЫ И ЕЕ КУЛЬТУРЫ В ИЗОБРАЖЕНИИ СОВЕТСКИХ ИСТОРИКОВ
В истории развития украинской национальной мысли и национальной культуры два центра раздеґленной Украины сыграли выдающуюся роль: столиґца независимой Украины - Киев и столица находивґшейся под Польшей Правобережной Украины Львов. Пока Левобережная Украина была свободґна, главенствовал Киев, но после того, как царизм начал политику деукраинизации, роль Львова постепенно становится ведущей, до такой степени, что многие русские историки и политики считали, что Галиция во главе со Львовом собственно и явґляется рассадником украинского сепаратизма. В первой половине XVIIвека Киев становится очаґгом всеобщего возрождения украинской культуры, науки и просвещения. В апогее славы этого возрожґдения стоял Митрополит Киевский и Галицкий Петр Могила.
Он создал знаменитую Киевско-Могилянскую академию (1632 г.), превратил Киев в научный и духовно-религиозный центр всей Восточной Евґропы. Из этой академии вышел и великий украинґский философ и поэт Гр. Сковорода. Как это было тогда принято и в Западной Европе, преподавали в академии на латинском языке. Перечисление научґных дисциплин академии показывает широту и объем ее программы: математика, физика, астроґномия, геометрия, архитектура, география, история, экономия, медицина, логика, философия, литераґтура, древние и новые западные языки, славянские языки и другие предметы. В России еще не было поґдобного культурного и научно-академического центґра. Поэтому Москва тоже посылала своих юношей учиться в Киев. Через шесть лет после кончины Петґра Могилы Украина была включена в состав России, но академия просуществовала более 160 лет - ее закрыли только в 1817 г., настолько велико было ее значение. Как раз новая волна политики русиґфикации потребовала, чтобы был уничтожен главґный научный центр украинской культуры, как раґнее были уничтожены так называемые "братские школы" на украинском языке. Первый правительґственный указ о запрещении украинского языка был издан в 1721 г., а последний в 1879 г. Язык украинцев и название Украина стали табу.
Когда советские историки пишут об этих пеґриодах истории Украины, они бывают явно не в ладу с фактами истории. Судите сами, что пишет официальная БСЭ: "Воссоединение Украины с Россией имело прогрессивное значение для развиґтия украинской культуры и просвещения", и тут же, вынужденная стыдливо признать, добавляет: "украинцы не имели возможности обучаться на родном языке" (БСЭ, т. 26, М., 1977, стр. 562). Какая же это украинская культура без украинского языка?
Советские историки в трогательном единодуґшии с крайне реакционными идеологами царизґма, такими, как Магницкий, Уваров, Катков, Побеґдоносцев, Иловайский считают, что присоединение Украины к России было не только актом прогресса, но и величайшим благом для самого украинского народа. Однако объективное исследование доказыґвает, что "прогресс" и "благо" выразились в судьбе украинского народа двумя фактами эпохального значения. Во-первых, Украина потеряла самое дорогое, что есть в жизни каждого народа, - наґциональную независимость. Во-вторых, Россия расґпространила на Украину свой политический строй и социально-экономическую систему - царский абсоґлютизм и русское крепостное право. Свободное украинское общество, которое, согласно богато доґкументированным исследованиям академика Груґшевского, не знало ни феодалов-крепостников, ни буржуазных хищников и никак не укладываґлось в плоскую схему марксистов о классовой борьбе, было задушено солдафонским сапогом "старшего брата"-колонизатора. Цари одаривали своих столичных вельмож и "малороссийских" вассалов богатыми украинскими землями, отдаґвая сотни тысяч свободных украинцев в крепостґное рабство. Особенно отличилась в этом Екатериґна II. И этот триумф абсолютизма и феодальной реакции в доселе вольной стране советские монархо-марксисты называют "историческим прогресґсом", тогда как даже историк Ключевский осужґдал распространение крепостного права на Укґраину (т. 5, стр. 142). Сами украинцы, конечґно, были другого мнения. Украинские мыслители в один голос негодуют против новых порядков на их родине. Историки добросовестно описывают, в каких жутких условиях эти порядки создавались. Писатели скорбят о гибели родной страны и поют гимн ее будущей свободе. Девятнадцатый век осоґбенно выделяется поразительным ростом украинґской "ностальгической" литературы во всех ее жанрах, но с одним постоянным лейтмотивом: скорбь и страдания народа, надежда и вера в возґрождение вольной Украины. Все представители украинской национально-политической, научно-исґторической и культурно-художественной литератуґры, которые воспевают независимость Украины от России, числятся в советской историографии в "реакционерах" и "буржуазных националистах". Этой своей оценкой советские историки только повторяют то, что говорится во всех монархичеґских учебниках истории дореволюционной России. Разница только та, что царские историки прямо и чеґстно защищают интересы державной нации, а советґским историкам для защиты тех же интересов приґходится лицемерить, лгать и грубо до примитивноґсти фальсифицировать общеизвестные исторические факты и события. Теоретически крайне убогая, исторически антинаучная схема советских идеолоґгов по истории и культуре Украины следующая: в древние и средние века украинцы в сущности не составляли отдельного народа, являясь лишь ответґвлением русского народа. Их национальное самоґназвание "Украина" указывает не на их этническое происхождение, а на их географическое положение на "окраине" России, отсюда выводят и название "украинцев", которых в старой России называли "малороссами".
Издревле, аргументируют советские историки, Русь делилась на три ветви - Великая Русь (Велико-россия), Малая Русь (Малороссия) и Белая Русь (Белоруссия). Скоро образовалась и четвертая ветвь - Новороссия. Вся прошлая история этих ветвей - их перманентная борьба за воссоединение вокруг их общей матушки - Великороссии. В этой борьбе, доказывают советские историки, образоґвались два лагеря в украинской политике и кульґтуре: большой прогрессивный лагерь сторонников воссоединения Украины с царской Россией и маґленький реакционно-националистический лагерь против России. По этой схеме гетман Богдан Хмельґницкий - прогрессист и герой, а его сын и гетман Правобережной Украины Юрий Хмельницкий реакционер и националист, потому, что сын хотел исправить ошибку отца и восстановить украинскую независимость от Москвы, опираясь на Польшу, как эту ошибку хотел исправить и второй гетман после Мазепы - Павло Полуботок (1722-1724). Узнав, что гетман Полуботок готовит выход Украины из России, царь Петр Iзаточил его в Петропавловскую крепость, подвергая пыткам. На допросе гетман Полуботок заявил Петру I: "Ни страх тюрьмы, ни отвращение к кандалам не заставят меня откаґзаться от моего отечества. Я предпочитаю ужасную смерть, чем жить, постоянно созерцая страдания моих сородичей" (И. Нагаевский, История совреґменного Украинского государства. Мюнхен, 1966, стр. 11 (по-английски)). За два года до смерти Петра I- в 1723 г. - Полуботок умер в тюрьме. Вот таких бесстрашных украинских героев и великих мучеников в борьбе за независимость большевики называют "изменниками". Украинская культура, наука и исторические источники толкуютґся по этой же схеме. Исторические документы -летописи, хроники и труды, в которых можно выґчитать или предположить прорусскую ориентацию, - считаются достоверными и ценными, исторические источники и труды, в которых явственно звучит мотив величия украинского национального духа в борьбе как с "ляхами", так и с "москалями", - объявляются сомнительными и вредными. Апоґлогия запорожской казачьей вольницы в трудах украинских историков признается "старшинско-дворянской концепцией". Классические труды выґдающихся украинских историков XIXи XXвеков запрещены для использования в высших школах Украины как труды националистические. Классиґки украинской исторической науки Антонович и Грушевский числятся в списке "буржуазных националистов", а руководитель украинского истоґрического фронта тридцатых годов, коммунист и талантливый историк Яворский был объявлен авґстрийским шпионом за его отличный немецкий язык и происхождение из Галиции и расстрелян. Но так поступить с академиком с мировым именем Грушевским, долголетним профессором Львовскоґго университета, первым президентом Украинской народной республики, не осмелился даже Сталин. Ему предложили поехать на отдых на Кавказ, в Кисловодск, где он заболел гриппом и умер от лекарства, которое прописал ему врач. Если мы вспомним, как, по заданию Сталина, шеф НКВД Генрих Ягода подобными же лекарствами умертвлял Менжинского, Куйбышева и Максима Горькоґго, то все станет на свое место. Грушевский умер за пять дней до убийства Кирова Сталиным.
Совершенно аналогична советская схема по истории украинского фольклора, литературы и искусства. Фольклор, в котором достается "моґскалям" - реакционно-националистический, но фольклор, в котором достается "неразумным хаґзарам", "ляхам", туркам - прогрессивно-революґционный. Украинские писатели и критики, их таґланты и их творчество тоже оцениваются не по тому, как они создавали родную литературу, развивали родной литературный язык, служили собственной национальной идее, а только по одному критеґрию - кто и как из них служил русской великодерґжавной идее. Такой "интернациональной" чистке подвергаются даже такие основоположники укґраинской литературы, как Котляревский, Квитка-Основьяненко, Гулак-Артемовский, Гребенка, Метлинский, Боровиковский, Костомаров. Кто наибоґлее ярко рисует трагедию родного народа под царґской Россией и тоскует по восстановлению былой свободной Украины, того советская критика заґчисляет в разряд "пессимистов" и "реакционных мечтателей". У них, по утверждению советского официального органа БСЭ, "преобладали пессиґмизм, тоска по невозвратному историческому прошлому Украины, рисовавшемуся им в идеалиґзированном свете" (т. 26, третье изд., М., 1977, стр. 575). Это значит, что если Котляревский в своей знаменитой поэме "Энеида" (1798 г.), украиґнизирует Вергилия в стиле бурлески, оплакивает гибель Запорожской сечи, возмущается превращеґнием ее вольных казаков в крепостных рабов и тоскует по вольной Украине, то он пессимист и пребывает в ностальгии по "невозвратному историґческому прошлому Украины".
Искушенные мастера литературных манипуляґций, советские идеологи превосходят самих себя, когда они берутся доказывать, что в XIXстолетии на Украине не было единой патриотической литеґратуры, а были две литературы: националистически реакционная, которая замыкалась в узкие украинґские рамки или ориентировалась на Запад, и проґгрессивная гуманистическая литература, которая старалась включить украинскую литературу в общеґроссийский литературный процесс. К представитеґлям второй литературы советские литературоведы причисляют даже того же Котляревского, заявляя, что он "в большей мере способствовал включению новой украинской литературы в общероссийский литературный процесс", только потому, что его "Энеида" была впервые издана в 1798 г. в Петерґбурге на русском языке без его ведома. Позже, в 1809 г. "Энеида" вышла и на украинском языке. Зато основоположник современной украинской прозы Квитко-Основьяненко обвиняется в том, что идеализирует патриархальную Украину и проповедует христианскую мораль. Еще больше достаетґся писателям второй половины XIXвека Костомаґрову, Стороженко, Корсуну и Кулишу: они объявґляются консерваторами и реакционерами за их враждебное отношение к царизму и русскому империализму. Наиболее выдающемуся из них - Кулишу - историку, писателю и революционеру (он был осужден вместе с Шевченко за участие в "Кирилло-Мефодиевском братстве") пришили еще ярґлык "буржуазного националиста", литературное определение, известное только в советской изящґной словесности. С некоторыми классиками укґраинской литературы советские литературоведы поґступают так, как они поступают с русскими класґсиками и критиками - Белинским, Герценом, Неґкрасовым, Чернышевским. Эти ярые враги деспоґтизма и рабства в любой форме давно числятся в полубольшевиках под названием "революционных демократов". В этот же сан с прорусской ориентаґцией произведены украинские классики Леся Украинка, Иван Франко, Коцюбинский, гениальґный Шевченко. Замалчивая фундаментальное кредо их творчества - самобытность украинского народа и философию его самостийности и независимости, советские историки подчеркивают их человеколюґбие, чуждое любому шовинизму, в том числе и антиґрусскому. Отсюда делается ложный вывод: украинґские классики стояли на русско-имперских позиґциях. Как это удается доказать? Очень просто. Издавая собрания сочинений украинских классиков, советские издатели и цензоры не включают в эти издания наиболее ярких патриотических произґведений старых украинских писателей. Об этом неґдавно рассказывал один украинский писатель в советской печати: издали собрание сочинений Иваґна Франко не только без включения туда многих его наиболее ярких патриотических произведений, но даже с большими купюрами и в тех вещах, которые решили издать.
Однако, были времена, когда советская историґческая наука еще была действительной наукой и, считаясь с фактами, событиями и исторической достоверностью, признавала, что Богдан Хмельницґкий был "предатель и первый враг национально-освободительного движения Украины", а его Переґяславский акт присоединения Украины к России явился "юридическим оформлением начала колоґниального господства России над Украиной". Именґно так трактовала национальную трагедию Украины Большая Советская Энциклопедия 1935 г. (т. 39, первое издание). Сравните с этим, что пишут новые советские историки об аннексии Украины царской Россией в той же самой Большой Советской Энцикґлопедии последнего, третьего ее издания: присоедиґнение Украины к России "сыграло великую проґгрессивную роль в ее дальнейшем экономическом, политическом и культурном развитии" (т. 26, третье изд., М., 1977 г.). На Украине восторжествоґвал колониальный режим царского абсолютизма, на Украину распространяется русское крепостное праґво, на Украине запрещены украинская культура, литература и сам украинский язык. И все это соґветские монархо-марксисты называют "великим прогрессом". Воистину бездонно советское наукоґобразное шарлатанство!
III. РЕВОЛЮЦИЯ И УКРАИНА
Революция 1917 года явилась тем социальным оселком, на котором история как бы испытала две силы бывшей Российской Империи - центростреґмительно-великодержавную и центробежно-сепаратистскую. Испытание дало поучительные резульґтаты: после демократической февральской ревоґлюции 1917 г. ни один из нерусских народов не заявил о своем выходе из состава будущей демоґкратической федеративной России, но вот через девять месяцев произошла Октябрьская революґция и тогда многие нерусские народы заявили о своем выходе из состава советской России и о провозглашении своей государственной независимоґсти. Одним из первых объявил эту независимость народ, который этнически и культурно-исторически стоял ближе всех к русскому народу - украинґский народ.
Невероятно пестра мозаика национально-полиґтических сил, действующих на Украине после реґволюции. Соответственно многообразны их проґграммы. Однако на фоне быстро меняющихся соґбытий, порой головокружительных и контрастных, отчетливо видны два параллельных движения: национальное движение за полную независимость и федеративное движение за союз с Россией. Нет ниґкакой возможности, а для моей цели и надобности, характеризовать весь сложный национально-политиґческий ландшафт на Украине тех лет. Укажем лишь очень коротко на ведущие силы, важнейшие события и на их суммарные итоги. Как демократичеґское, так и социалистическое движения на Украиґне, оформившиеся в разных, сначала национально-культурных ("Громада"), а потом и в политичеґских союзах и партиях, образовались еще в подґполье в конце XIXи начале XXвеков. У истоков национально-демократического движения в 60-90-х годах стоит Киевская "Громада", которую возґглавили Антонович, Драгоманов, Чубинский, Груґшевский. "Громада" имела свои отделения в больґших украинских городах. Формально культурно-просветительская организация, "Громада", охваґтившая в 90-х годах почти все ведущие интеллекґтуальные силы Украины, по существу стала универґситетом разработки и обоснования украинской национально-демократической идеологии. Царское правительство увидело в "Громаде" опасность имґперским интересам и запретило ее. Но идеи ее деяґтелей стали программой действий для последующих украинских политических партий, в том числе или даже особенно, для украинских социалистических партий. Именно украинские социалистические парґтии Украинская социал-демократическая рабоґчая партия, Украинская партия социалистов-ревоґлюционеров, Украинская партия социалистов-федеґралистов выступают инициаторами создания Центґральной Рады Украины 4 марта 1917 года, то есть через два дня после отречения царя Николая IIот престола. Центральная Рада - украинский парлаґмент состояла из 150 выборных представитеґлей партий, организаций и обществ (потом состав Рады был расширен до 815 человек). Исполнительґным органом Рады была Малая Рада из 30 человек во главе с Грушевским, Винниченко и Ефремовым. Были созданы также губернские, уездные и городґские Рады. Украина приступила к созданию своей армии. За время от июня 1917 г. и до января 1918 г. Рада издала четыре важных документа программноґго характера, которые назывались "универсалами". Первый универсал от 10 июня 1917 г. провозгласил автономию Украины. Было создано правительство под названием "Генеральный секретариат". Под давлением Временного правительства Центральная Рада согласилась на компромисс - был издан втоґрой универсал от 3 июля 1917 г., согласно которому осуществление автономии откладывается до созыва Всероссийского Учредительного собрания. Через две недели после большевистского переворота вышел третий универсал от 7 ноября 1917 г. Центральная Рада объявила в нем об образовании украинского государства, но в составе России. Центральная Раґда стала верховным органом Украинской народной республики. Четвертым универсалом от 22 января 1918 г. была провозглашена независимость Украиґны. Спросят, где же была во время этих судьбоносґных для Украины событий Украинская большевистґская партия или Украинская коммунистическая партия? Да нигде. Такой партии вообще не было. Были отдельные большевистские группы, состоявґшие преимущественно из русских, в промышленных районах. Парадоксально, но факт - Украинской коммунистической партии нет до сих пор, есть комґмунистическая партия Украины. Для того, кто не силен в знании "национальной философии" больґшевиков, тут как будто никакой разницы нет - КПУ или УКП. Однако для большевизма разница гигантская: большевики никогда не признавали существования в России национальных большеґвистских партий среди нерусских наций. Были лишь территориальные организации, прямо подчиґненные раньше РСДРП, РКП(б), ВКП(б), а теперь КПСС. Есть украинский народ, есть украинский язык, есть даже Украинская Советская Социаґлистическая Республика, но вот не было и не моґжет быть Украинской коммунистической партии, как нет Русской, Грузинской, Армянской, Узбекґской и т.д. компартий, а есть коммунистическая партия Грузии, компартия Армении, компартия Узґбекистана. Это сделано для того, чтобы подчеркґнуть, что все они не национальные, а территориальґные организации, руководящие своими республиґками, в качестве филиалов московского ЦК парґтии (единственная затея создать УКП принадлежала социалисту и самостийнику Владимиру Винниченко, когда он с группой с таким названием в 1920 г. вошел в состав украинского Совнаркома, как заместитель председателя правительства, но, узнав, с кем имеет дело, убежал в том же году на Заґпад). Если, например, украинцы или грузины гоґворят "наша партия", то они имеют ввиду только КПСС.
Вернемся к хронологии событий. После февґральской революции 1917 г. Россия была, по свиґдетельству даже Ленина, "самой свободной страной из всех воюющих стран". Естественно поэтому, что, как в центре, так и на национальных окраинах, свободно действовали все старые и новые политиґческие партии. Мы видели, что в состав Центральґной Рады входили все национал-демократические и социалистические партии Украины, среди которых не было только одной партии - партии большевиґков Украины, ибо никому из украинцев в голову не приходило создать такую партию. Ее создали только в июле 1918 г. на первом съезде КП(б) Украины, который происходил не на Украине, а в Москве. В последнем факте - вся зловещая симґволика новой эпохи, положившей начало образоґванию новой империи - советской империи.
На этом съезде лжеукраинцев присутствоваґли 212 делегатов, из которых больше половины быґли русскими, евреями, поляками, латышами. Осґтальные были обрусевшими украинцами с имперґским мышлением. Смешно сейчас читать писания советских историков, когда они "обоймами" переґчисляют активных украинских коммунистических деятелей того времени, среди которых такие "укґраинцы" как Ворошилов, Гамарник, Феликс Кон, Дзержинский, Орджоникидзе и др., а те, кто были действительно украинцами (Чубарь, Затонский, Скрыпник, Любченко, Гринько и др.) были ликвиґдированы впоследствии как шпионы и "буржуазґные националисты". Конечно, инквизиция Сталина была вполне интернациональной и он в те годы ниґкого не уничтожал, руководствуясь лишь одним раґсовым признаком. Однако анализы жертв "Больґшого террора" 30-х годов показывают, что именно среди украинской партийной и беспартийной интелґлигенции жертв террора было в несколько раз больше, чем в центральных областях России.
В установлении Советской власти на Украине, вернее в аннексии Украинской народной республиґки Советской Россией, украинские коммунисты сыграли двойственную роль: с одной стороны, они верили Ленину, что Украина, даже советизированґная, останется независимой республикой, а с друґгой стороны, по поручению Москвы, они фактичеґски держали курс на систематическое выкорчевыґвание корней украинской национальной идеи и ее носителей. За время с 1917 по 1920 гг. Украина быґла пять раз оккупирована чужеземными войсками - один раз австро-германской армией, один раз Белой армией Деникина и три раза Красной Армией. Перґвоначально Ленин думал, что ему удастся ликвидиґровать Украинскую народную республику либо путем переговоров с Центральной Радой, либо вооруженным восстанием изнутри. В декабре 1917 г. Ленин предъявил Раде ультиматум о капиґтуляции. Рада его отвергла, ссылаясь на свое право на самоопределение, признанное самим большеґвистским правительством. Попытки большевиков поднять на Украине всеобщее восстание тоже не удались. Только в Харькове, населенном преимуґщественно русскими, большевики 11 декабря 1917 г. захватили власть и провозгласили Украинґскую советскую республику во главе с украинским совнаркомом. Хотя власть этой республики расґпространялась только на один город, Москва приґзнала ее властью всей Украины. Стратегическая цель советского правительства выяснилась очень скоро. В конце декабря 1917 г. по просьбе этих харьковских мятежников-большевиков о "братской помощи" Ленин направил на Украину армию, заняв Киев. Центральная Рада переехала на Волынь. Это была первая советская оккупация Украины. Однаґко 1 марта 1918 г. украинские войска изгнали Красную Армию и заняли Киев.
Этой победе помогло искусное лавирование украинской дипломатии во главе с Винниченко в продолжающейся войне между Германией и Росґсией. 27 января 1918 г. Украина заключила догоґвор с Германией и Австро-Венгрией о поставке им хлеба, при условии, что эти страны признают независимость Украины и окажут ей помощь проґтив советских оккупантов. Этот дипломатический шаг оказался настолько дальновидным, что он приґвел к признанию Украинской народной республики не только германским блоком, но и самой Советґской Россией. В Брестский сепаратный мирный доґговор от 3 марта 1918 г. между Советской Россией и германским блоком был включен шестой пункт, который гласил, что советское правительство приґзнает мирный договор Украины с Германией и ее союзниками, советское правительство признает такґже независимость Украинской народной республиґки, обязуясь заключить мирный договор с Центґральной Радой, в котором будут определены госуґдарственные границы между Украиной и Россией. Однако Украина боролась за независимость от Росґсии не для того, чтобы стать австро-германским вассалом. Между тем австрийцы и немцы добиваґлись именно этого. Когда Центральная Рада решиґтельно воспротивилась акциям такого рода, австґрийские войска свергли Украинскую народную ресґпублику во главе с Радой и власть над Украиной передали генералу Скоропадскому, объявив его гетманом Украины (29 апреля 1918 г.). В ноябре 1918 г. Германия и ее союзники, ослабленные реґволюциями в Австрии и Германии, капитулировали перед державами Антанты, а в декабре 1918 г. был свергнут гетман Скоропадский. Была восстановлена власть независимой демократической Украины, коґторую возглавила Украинская Генеральная дирекґтория (14 декабря 1918 года). Во главе Генеральґной директории Украины стали старые украинские социалисты Винниченко и Петлюра.
В феврале 1919 года Красная Армия второй раз оккупировала столицу Украины, но ненадолго. Уже весной войска Петлюры освободили Киев.
Осенью 1919 года последовали тяжелые наґступления на Украину сразу с двух сторон - с сеґвера двинулась на Украину Красная Армия, но с юго-востока ее опередила Белая армия генерала Деникина. На этот раз столица Украины оказаґлась под белыми оккупантами. Удивительны и беспримерны цепкость и упорство украинцев в борьбе за свою независимость. 21 апреля 1920 года правительство Петлюры заключило договор с Польшей о совместной борьбе как против Красґной, так и Белой армий. В этом союзном договоре национальные интересы Украины и Польши были вполне идентичны. Красный Ленин и белый Дениґкин, по мотивам чисто великодержавным разлиґчавшиеся между собой только по этим цветам, одиґнаково были врагами польской и украинской неґзависимости, которую Москве навязали Германия и Австрия в Брест-Литовске по сепаратному миру в марте 1918 года. Когда польские войска вместе с украинскими войсками Петлюры освободили стоґлицу Украины (6 мая 1920 года), то Украинский Народный комитет создал последнее правительство независимой Украины во главе с В. Прокоповичем. Летом 1920 года последовала третья оккупация Украины Красной Армией. 12 июня Красная Армия вошла в Киев. Третья красная оккупация оказалась последней. Украина вновь была включена в состав новой советской империи, ей был присвоен бутаґфорский статус лжесуверенной Украинской советґской республики.
Борьба за независимость Украины проходила в условиях гражданской войны внутри России - между Красной Армией большевиков и Белой или Добровольческой армией бывших царских генераґлов. Совершенно естественно, что вожди обоих лаґгерей гражданской войны, при всей разнице их идеологии, были кровно заинтересованы, не только по имперским соображениям, но и в силу интересов военно-политической стратегии, сохранить за Росґсией такую богатейшую промышленную, хлебную и сырьевую базу, как Украина, к тому же занимаюґщую важнейшую территориально-стратегическую поґзицию на юго-западе империи. Отсюда значительная часть северной и юго-восточной Украины стала театром военных действий русских армий, воююґщих между собой. В силу этого воюющим сторонам было небезразлично, как к той или иной стороне относится украинское национальное движение, точґно так же, как самим лидерам Украины было важґно использовать их междоусобицу в своих нациоґнальных целях.
Но гражданская война по своему характеру явґляется войной социальной и идеологической. Реґшающую роль в такой войне играет не только оруґжие, но и политическая и социальная программы. Однако, если гражданская война происходит в мноґгонациональном государстве, то "инородцам" небезґразлично, каковы национальные программы воююґщих между собой великодержавных лагерей. Это как раз и доказали ход и исход гражданской войны в России. Ее вождями были - со стороны красных Ленин, со стороны белых - Деникин. Оба они хоґтели отстоять "единую и неделимую Россию". Но Деникин открыто провозглашал эту программу и тем самым объявлял новую завоевательную войну нерусским народам, не выиграв еще свою гражданґскую войну против красных. Ленин, наоборот, проґкламирует во всеуслышание: "если нерусские наґроды не хотят жить в составе России - скатертью дорога!", хотя тут же добавляет: "Но чтобы вы могґли воспользоваться этим своим естественным праґвом, давайте вместе побьем русского империалиста Деникина!". А как действовал Деникин? Только два примера: когда чеченцы и ингуши потребовали предоставления им внутренней автономии, которую им обещал еще Александр II, то Деникин сжег два десятка их аулов, на что те ответили всеобщим восґстанием. Сам генерал Деникин писал, что двигаясь на Москву, он вынужден был оставить одну треть своей армии в Чечено-Ингушетии, борьбу которой возглавили ученики Ленина - Орджоникидзе, Ше-рипов, Зязиков. Второй пример. Когда бывший коллега Деникина по русской императорской армии, финский генерал Маннергейм предложил ему военно-политический союз против большевиґков, то Деникин ответил, что первый человек, которого он повесит после победы над большеґвиками, будет предатель России генерал Маннерґгейм!
Деникин был храбрый, честный, искренний и решительный вояка - качества, весьма похвальные для солдата, но явно недостаточные для политика. Он никому ничего не обещал. Россия должна быть "единой и неделимой" и баста! Какой будет социальґно-политический строй в такой России, он не предґрешал, ссылаясь на волеизъявление русского народа после победы. Абсолютно чужда была ему и соґциальная демагогия, столь свойственная большевиґкам. Таким образом, когда история поставила неґрусские народы перед дилеммой: Ленин или Дениґкин, то победил Ленин-макиавеллист над прямолиґнейным воякой.
Причина ясна всем. Ленин обещал русскому и нерусским народам все, чего они себе желали: фабґрики и заводы рабочим, вся земля - крестьянам, вся власть Советам рабочих, крестьянских и солґдатских депутатов, гарантированное право нерусґским на свободный выход из России. Победив, Леґнин сделал Россию такой "единой и неделимой", коґторая и не снилась Деникину.
Когда Центральная Рада в ответ на ультиматум Ленина о капитуляции, напомнила ему его же собґственные писания и первые декреты советского правительства о праве наций на самоопределение, то Ленин, который вдобавок ко всему сказанному был еще и диалектиком, нашелся, как ответить: "То был вчерашний день истории, к тому же мы признавали право на самоопределение не украинґских помещиков и буржуазии, а украинских трудяґщихся".
Заметим, что в Раде, созданной по типу Петроґградского Совета, не было ни одного помещика или буржуя, а ее лидеры - Винниченко, Петлюра, Макаренко были социалистами западноевропейскоґго толка. Как раз западных социалистов Ленин больше ненавидел, чем западную буржуазию. Поэтоґму свое строительство социализма на Украине Леґнин и его Чека начали с уничтожения украинских социалистов. Ленин и его ученик Сталин считали это лучшей гарантией для выкорчевки корней украинского сепаратизма.
IV. УКРАИНИЗАЦИЯ И ЕЕ СУДЬБА
Трагедия коммунистов-интеллектуалов в нациоґнальных республиках заключалась в том, что они не только верили на слово Ленину, но и были искґренне убеждены, что сам Ленин верит тому, что он говорит по национальному вопросу. Поэтому для них все писания Ленина, как и решения апрельґской конференции 1917 года, Xсъезда партии 1921 года, XIIсъезда партии 1923 года были чем-то вроде "Священного писания". Но странное дело: как только эти коммунисты брались за практичеґское осуществление теоретических установок Леґнина и решений партийных съездов по национальґному вопросу в своих областях и республиках, они немедленно оказывались в опале, из котоґрой их не мог вытащить даже сам Ленин (вспомните историю Буду Мдивани и его сторонников в Груґзии, историю Султан-Галиева и его сторонников в Татарии и Туркестане) .
После смерти Ленина, Сталин, как выражались в Москве, поднял ленинскую национальную полиґтику на высшую ступень. Но, как известно, с высґшей ступени и падать страшнее. Это подтвердило новое "контрреволюционное националистическое дело" - "Крымское дело" председателя Крымской АССР Вели Ибраимова в 1928 году. Вели Ибраимов был тем убежденным учеником Ленина по нациоґнальному вопросу, который решил превратить Крымскую АССР в по-ленински образцовую советґскую национальную республику у ворот Турции, призывая единокровную Турцию создать у себя таґкие же ленинские порядки, как и в Крыму. Сталин посчитал призывы председателя ЦИК Крымской АССР всего лишь маскировкой его шпионской деяґтельности в пользу Турции и посадил его со всем крымским правительством в подвал ГПУ. Это было в январе 1928 года. Даже пристрастное чекистское следствие не сумело доказать вину Ибраимова и членов его правительства. В силу этого, его дело не было принято Верховным судом к производству в мае 1928 года. Ибраимова и его людей расстреляли по заочному приговору коллегии ОПТУ. "Крымґское дело" в национальной стратегии Сталина имело сигнальное значение, за которым последовала больґшая серия заочных приговоров ГПУ по аналогичным делам "контрреволюционно-националистических заґговоров" грузинских меньшевиков, армянских дашнаков, азербайджанских мусаватистов, чеченґских чермоевцев, туркестанских пантюркистов, таґтарских панисламистов, украинских сепаратистов ("Спилка вызволения Украины"), белорусских "нацдемовцев" ("Союз вызволения Белоруссии"), в которых оказывались замешанными и неугодные Сталину национальные коммунисты.
Параллельно начались и в самой России процесґсы против "вредительских контрреволюционных организаций" "Шахтинское дело", "дело Промпартии", "Дело Всесоюзного бюро меньшевиков". Все эти "дела", разумеется, были сфабрикованы в кабинетах ГПУ под руководством Менжинского, его заместителя Ягоды, но по плану и инициативе ЦК во главе с его генсеком Сталиным. Какие были основания для создания таких дел? Юридических оснований не было никаких. Зато были основания идеологического порядка. Как уже указывалось, в национальной интеллигенции все еще бытовали заблуждения, что "коренизация" не тактика, а проґграмма партии. Поэтому в национальных республиґках росло движение за углубление и расширение этой "коренизации". В глазах партии особенно опасґный характер такое движение приняло как раз в двух славянских республиках - на Украине и в Белоруссии. Непревзойденный мастер уголовной фантазии Сталин даже выдумал смычку между местґными националистами и русскими шовинистами. Сталин нашел, что поскольку у местных национаґлистов и великодержавных шовинистов цель одна - свержение советской власти, то они находятся в духовном родстве и молчаливом союзе между соґбой. Сталин шел дальше. В подчеркнутой заботе о нуждах собственного народа он видел не только зловредный национализм, но и вражду к большеґвизму, подрыв основ "диктатуры пролетариата". Сталин, обвинявший Ленина в "национал-либераґлизме" в 1922 году, делал теперь Ленина ответґственным за то, что он в свое время выпустил из бутылки "национального джина". Сейчас Сталин был в поисках средств, чтобы загнать его туда обратно. Это оказалось далеко не легкой задачей. На кавказском и мусульманском Востоке у парґтии уже был большой опыт по подавлению нациоґнализма силой оружия, посылкой туда экспедиционґного корпуса Красной Армии, как, например, в 20-е годы против ряда восстаний в Чечне, в те же годы - против меньшевистского восстания в Груґзии или басмаческого движения в Туркестане. Но с конца 20-х годов в авангард национального движения в СССР выдвинулась самая большая после РСФСР славянская республика - Украина. Туда ведь не пошлешь военную экспедицию, не рискуя, как опасался Сталин, межнациональной войной. Но самое неприятное было то, что во главе украинского национального движения стояли не какие-нибудь ярые сепаратисты, а украинские комґмунисты-интеллектуалы, выдвигавшие весьма обосґнованную и целостную программу "украинизации", состоящую сплошь из цитат Маркса, Ленина, Сталиґна и материалов съездов партии. Чтобы судить о неґлегком положении Москвы, надо присмотреться к аргументам украинцев. В движении за украинизаґцию в 20-х годах выдающееся место занимали слеґдующие субстанциональные проблемы суверенной республики: национальная самостоятельность во внутренних делах, согласно федеральной констиґтуции, национальная культура, национальная экоґномика, национальная наука, национальная техниґка. По всем этим проблемам украинская коммуниґстическая, но национально мыслящая, интеллигенґция выдвинула национальную программу, основанґную со скрупулезной точностью на федеральной концепции Ленина против "автономизации" Стаґлина. Но у этой программы был один недостаток - она коренным образом противоречила повседневной антиконституционной практике Москвы в нациоґнальных республиках; самое же главное - она подґрывала устои, на которых возвышалось само дореґволюционное здание ленинизма с его идеей денаґционализации всех наций и слиянию их в один коммунистический гибрид, идея, от которой Ленин по существу отказался в 1922 г., но не отказалась партия. Решения съездов партии по национальному вопросу, как и сама федеральная конституция СССР, были задуманы как провизориум на переходґное время, пока коммунистическая власть не поґчувствует себя достаточно сильной, чтобы откаґзаться от собственных решений и приступить к осуществлению действительной стратегической ее цели. Именно - к фактической ликвидации федерации на основе тоталитарной диктатуры партии, при которой даже само государство признается "звеном" самой партийно-политической системы (см. новую программу КПСС).
Но все это пришло позже, а в те годы нациоґнальные коммунисты, в отличие от Москвы, приґнимали провизориум за постоянную величину, а фиктивные права "суверенных" союзных респубґлик, зафиксированные в советской конституции, за действующий закон.
Таково было положение, когда украинские национальные коммунисты развернули борьбу за украинизацию по всем названным выше проблеґмам. Ее возглавили признанные тогда авторитеты в национальном вопросе: прозаик и поэт Микола Хвылевой (культура), Михаил Волобуев (эконоґмика) и член ЦК КП(б)У Александр Шумский (политика). Если их идеологическая позиция осґновывалась на трудах Ленина, то их историческая и национально-культурная аргументация базироваґлась на научных трудах академика Грушевского, который возглавлял тогда украинскую историчеґскую науку. Академик Грушевский, как мы видеґли, был первым президентом Украинской народґной республики, после ее падения эмигрировал в Австрию, потом, покаявшись, вернулся на Украиґну. В 1924 году он был избран членом Академии наук Украины, а в 1929 году членом Академии наук СССР.
Партия и советское правительство считали в те годы историческую и национально-культурную концепцию академика Грушевского о происхожґдении украинского государства и украинской наґции объективной, научно обоснованной и партийґно выдержанной. Такой же считалась и позиция украинских национал-коммунистов, пока они не начали активно проповедовать ее в партийной пеґчати. Эта "проповедь" встретила столь единодушную поддержку украинской как партийной, так и бесґпартийной интеллигенции, что Москва ясно увидела, куда поведет такое развитие и поспешила объявить глашатаев украинизации "национал-уклонистами" страшное обвинение, после которого обычно слово переходит к чекистам.
Обратимся к некоторым их аргументам, польґзуясь данными из книги Майстренко ("Национальґная политика КПСС"). Начало кампании за пракґтическое осуществление украинизации положило выступление Хвылевого. В ряде статей, опубликоґванных в 1925 году и посвященных XIIсъезду РКП (б) и его решениям о коренизации, он ставит в центр внимания два вопроса. Во-первых, украинґский писатель утверждает, что решения съезда насчет равноправия народов и необходимости коґренизации аппарата власти в республиках остаются на бумаге, ибо невозможна украинизация без дерусификации украинского города, без украинизации пролетариата; во-вторых, считает он, "пока пролеґтариат не овладеет украинской культурой, невозґможно, чтобы культурная революция на Украине дала желаемые результаты". Хвылевой ставит воґпрос: кто этому мешает? Ответ его категорический: "Русский мещанин, у которого в печенках сидит эта украинизация (...) который со "скрежетом зубовґным" изучает этот "собачий язык", который кричит в Москву: "Спасайте!''"
Хвылевой предостерегает от рабского подражаґния русской литературе. Его аргумент: "не надо смешивать наш политический союз с Россией с литеґратурой... Поляки никогда не дали бы Мицкевича, если бы они не перестали ориентироваться на русґское искусство. Дело в том, что русская литература веками тяготеет над нами, как господин положения, который приучил нашу психику к рабскому подраґжанию... Идеи пролетариата нам известны и без моґсковского искусства... Даешь собственный ум! Прочь от Москвы!"
Хорошо понимая, что его могут обвинить в наґционализме, собственно, предупреждая такое обвиґнение, Хвылевой оговаривает, что у него речь не о пролетарской коммунистической Москве, где центр мировой революции - Коминтерн, а о Москве лиґтературных мещан и великорусских бюрократов. Он широко цитирует марксистских теоретиков, самого Ленина, все решения партии по национальґному вопросу, чтобы его не объявили "сепараґтистом".
Никакие ухищрения не могли спасти нациоґнального коммуниста, столь страстно разносившего Москву, если на него обратил внимание, говоря слоґвами Ленина, "первый подлец и первый насильґник", каким был товарищ Сталин. Так случилось с Хвылевым. 26-го апреля 1926-го года Сталин наґписал негодующее письмо на имя секретаря ЦК КП(б)У. В письме говорилось, что коммунист Хвыґлевой не любит Москвы, тогда как западноевропейґский пролетариат и его компартии полны любви к ней. Сталин оценил выступления Хвылевого не как защиту решений самой партии по национальному вопросу, а как зловредный уклон. Более того -как целое течение антипартийной, националистичеґской мысли в компартии Украины, наклеив на нее новый ярлык: "хвылевизм". Сталин потребовал от секретаря ЦК Украины Л. Кагановича разгромить и ликвидировать национализм в компартии Украиґны. Кагановича не надо было учить по части "разґгромов". Не только сам главный "грешник", но и сотни украинских интеллектуалов из среды коммунистов, тысячи из среды беспартийной интеллиґгенции были сняты с работы, а потом и физичеґски уничтожены. Разгромили и разогнали и тех партийных работников из ЦК Украины, которые во главе с членом ЦК Александром Шумским не только поддержали позицию Хвылевого, но и, в свою очередь, потребовали от Москвы перейти, наконец, от слов к делу по украинизации партийґного, государственного аппарата. Такое требование Александра Шумского единодушно поддержала коммунистическая партия Западной Украины (в тогдашней Польше).
Тогда Сталин сначала послал в ссылку Шумскоґго и его сторонников, а потом их тоже расстрелял. Что же касается коммунистической партии Западґной Украины, то ее Сталин распустил через Коминґтерн, который к этому времени уже стал простым подотделом ЦК ВКП(б). От чекистских пуль этих украинских коммунистов спасло то, что они жили в капиталистической Польше.
"Украинский национализм" смахивал на ту миґфическую гидру, у которой на месте отрубленных голов вырастали новые. Действительно, не успел Каганович доложить Сталину, что план по разгрому национализма "выполнен и перевыполнен", как поґследовало новое антимосковское выступление и не где-нибудь на стороне, а в самом политическом и теоретическом органе ЦК КП(б)У в журнале "Большевик Украины". Это было исследование видґного украинского экономиста и коммуниста Михаиґла Волобуева под названием "К проблеме украинґской экономики", напечатанное в начале 1928 гоґда. Исследование было задумано, чтобы помочь партии разработать практические меры по созданию комплексной "национальной экономики" в духе решений партийных съездов.
Основные тезисы автора сводились к следуюґщему:
1.старая Россия вела на Украине колониальную политику, грабя ее экономические ресурсы;
2.Украина при советской власти должна гармоґнически развиваться в ее природных национально-
экономических границах;
3.коммунизму противопоказана колониальная политика, "лишь украинский народ имеет право
распоряжаться своей экономикой", "эксплуатироґвать украинскую экономику во вред украинскому
народу - это враждебно коммунизму";
4) план "экономического районирования СССР", разработанный Госпланом СССР по схеме и при
участии старых царских специалистов-великодержавников, "полностью игнорирует национальные
экономики бывших российских колоний и предлагает централизованное районирование СССР на стаґрых великодержавных принципах" (Майстренко, стр. 108).
Волобуев был искренне убежден, что ЦК партии в Москве думает о национальной экономике и кульґтуре то же самое, что и он. Это было глубокое заґблуждение не одного Волобуева, но и почти всех национальных коммунистов того времени. Ведь наґциональные коммунисты и всерьез верили, что "генеральная линия" партии в национальных ресґпубликах - это создание собственной национальґной экономики, подлинной национальной культуґры, не только по "форме", но и по "содержанию", национальной науки и техники. Сами же националы должны возглавлять партийные органы и национальґные правительства суверенных советских респубґлик не по назначению из Москвы, а путем свободґных демократических выборов на местах. Все это оказалось иллюзией. Иллюзию национальных коммунистов тех лет разделял и пишущий эти строки. Накануне XVIсъезда партии, критикуя тезисы Поґлитбюро к этому съезду, я писал: "В реконструкґтивный период практическое разрешение нациоґнального вопроса в свете устранения фактического неравенства, которое еще, безусловно, не устранеґно, приобретает сугубую актуальность как в хозяйґственно-культурном, так и в политическом отношеґнии... Однако нынешний темп нашего культурного и экономического строительства в национальных районах и имеющиеся достижения не обеспечивают выполнения весьма ясных и практических дирекґтив Xи XIIсъездов партии... К сожалению, после XIIсъезда партии к национальной проблеме не возґвращались и ее практическое решение идет от слуґчая к случаю... Вот с этой точки зрения тезисы Куйґбышева (председатель ВСНХ СССР) и Яковлева (Наркомзем СССР) не могут быть признаны достаґточными. Каждый из них национальную проблему затрагивает вскользь, "кстати", "между прочим" и, таґким образом, обходит актуальнейшие вопросы хоґзяйственного развития в национальном разрезе" ("Правда", 22 июня 1930 г., А. Авторханов. "За выполнение директив партии по национальному воґпросу") .
Критикуя тезисы Яковлева по колхозному движению, я отвергал колхозы для национальных республик, ссылаясь на Ленина. Я писал: "Ленин говорил: "Было бы ошибкой, если бы товарищи по шаблону списывали декреты для всех мест России, если бы советские работники на Украине и на Дону стали бы без разбору, огулом распространять их на другие области. Мы не связываем себя однообразґным шаблоном, не решаем раз навсегда, что наш опыт, опыт центральной России, можно перенести целиком на все окраины" (т. XVI, стр. 106)".
"В другом месте, - продолжал я цитировать Леґнина, - в известном письме коммунистам Кавказа Ленин призывает их к тому, чтобы они "поняли своеґобразие своей республики от положений и условий РСФСР, поняли необходимость не копировать нашу тактику, а обдуманно видоизменять ее применительґно к развитию конкретных условий" (т. XVII, ч. 1, стр. 200)".
Именно опираясь на Ленина, я объявил "опыт центральной России" "Сплошная коллективизаґция и ликвидация кулачества как класса" - протиґвопоказанным специфике нерусских областей и ресґпублик и потребовал для них не колхозы и не тозы, а землеустройство. В ряде статей в той же "Правде" меня подвергли разносной критике.
Ссылаясь на того же Ленина, один из моих криґтиков причислил меня не только к "правым оппорґтунистам", но и к "предателям" партии. Он писал: "Мы должны категорически возразить против явно ликвидаторской и правооппортунистической теории и предложений Авторханова по вопросу о путях коллективизации национальных окраин... Что же выходит, если пойти по пути, предлагаемому тов. Авторхановым? Это означает снятие всерьез и наґдолго лозунга сплошной коллективизации нациоґнальных районов... так как землеустройство будет землеустройством индивидуальных крестьянских хозяйств. Вот почему мы не можем расценивать это предложение т. Авторханова иначе, как попытку потащить партию назад в сторону от генеральной линии партии, на ту самую дорожку, о которой ноют и скулят все правооппортунистические элеґменты. Тов. Авторханов определенно заболел право-оппортунистической близорукостью и паническими настроениями... Он не видит того, что есть на нациоґнальных окраинах... Почему мы так резко возражаем тов. Авторханову? Да хотя бы потому, что "время более трудное, вопрос в миллион раз важґнее, заболеть в такое время - значит рисковать гибелью революции" (Ленин. Из речи на VIIсъезде партии против тов. Бухарина). Предательские уши правых дел мастера торчат из рассуждений тов. Авторханова о путях коллективизации национальных окраин" ("Правда", 30 июня 1930 г., Л. Готфрид. "О правильных и правооппортунистических предґложениях тов. Авторханова").
Меня поставили по соседству с бухаринцами в отношении диагноза моей "правооппортунистической болезни". В те годы такое соседство считалось не очень уютным, а сама болезнь признавалась неизґлечимой. Сталин, следивший за нашей дискуссией - "Колхозы или землеустройство" - заявил в отчетґном докладе ЦК XVIсъезду: "Партия пересмотреґла метод землеустройства в пользу колхозного строительства", а сам съезд записал: "XVIсъезд поручает ЦК партии... неуклонно проводить ликвиґдацию кулачества, как класса, на основе сплошной коллективизации по всему Советскому Союзу".
Вот с этих пор в гигантской сельскохозяйґственной стране - перманентный кризис недопроґизводства зерновых культур и животноводческой продукции. Между тем до революции одна Украина кормила всю Европу своей пшеницей, а экспорт русского хлеба на мировом рынке занимал второе место после Америки. Вот уже несколько десятиґлетий, как СССР занимает первое место в мире по импорту американского хлеба.
V. УКРАИНСКОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ ДВИЖЕНИЕ ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ
В хорошо информированном бюллетене Кронида Любарского "Вести из СССР", издаваемом в Мюнхене, от 16 февраля 1987 года напечатано слеґдующее сообщение: "13 марта 1986 года в Риге был арестован Роман Силараупс. Ему вменяется в вину требование отґкрытой денонсации договора Молотов - Риббенґтроп. В октябре 1986 года Р. Силараупс был пригоґворен к 5 годам лагерей строгого режима и двум годам ссылки".
Другими словами, требование объявить недейґствительным самый преступный во всей истории дипломатии пакт между Сталиным и Гитлером, пакт, развязавший Вторую мировую войну, как и войну против самого СССР, пакт, стоивший человеґчеству 55 миллионов убитых, из которых на долю народов СССР приходится 20 миллионов, - так вот, объявить этот преступный пакт аннулированным советское правительство считает действием, подґрывающим основы своего государства. Пакт имел ближайшее отношение к судьбе Украины и Белорусґсии, так как в результате произошло их воссоедиґнение с западными украино-белорусскими территоґриями. На такое воссоединение могут быть разные взгляды, но это не было разрешением ни украинґского, ни белорусского вопросов. Сталин только увеличил количество заключенных в советской "тюрьме народов" украинцев и белорусов. Планы Сталина по "воссоединению" "братских" народов с советской империей шли куда дальше. Он планироґвал вернуть в советскую империю все те народы, которые входили в состав царской империи. Не с западными демократическими державами, а тольґко с однотипным тоталитарным государством - с нацистским режимом Гитлера - мог Сталин осуґществить такие планы. Поэтому Сталин прекращает былое заигрывание с демократическим Западом, и исподтишка готовится к пакту с Гитлером. Более того, Сталин обвиняет западную демократию в том, что она натравливает Советский Союз и Германию друг на друга, чтобы спровоцировать между ними войну как раз по украинскому вопросу.
Вот что заявил Сталин на этот счет в марте 1939 года на XVIIIсъезде партии:
"Характерен шум, который подняла англоґфранцузская и североамериканская пресса по поґводу советской Украины. Деятели этой прессы до хрипоты кричали, что немцы идут на советскую Украину, что они имеют теперь в руках так назыґваемую Карпатскую Украину, насчитывающую окоґло 700 тысяч населения, что немцы не далее, как весной этого года, присоединят советскую Украиґну, имеющую более 30 миллионов населения, к так называемой Карпатской Украине. Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью подґнять ярость Советского Союза против Германии, отравить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований" (Сталин, "Вопросы ленинизма", стр. 571).
Это было по существу обращение к Гитлеру с предложением заключить антизападный пакт: это и случилось ровно через пять месяцев - 23 августа 1939 года в Москве был заключен "пакт о ненапаґдении" между СССР и Германией, о чем будет речь дальше.
Сталин воссоединил две Украины и две Белоґруссии, но из-за этого воссоединения недоверие к ним еще больше усилилось, ибо западные братья приносили с собой и западный сепаратизм и заґпадную идеологию. После искусственного "дела Скрыпника" Сталин делал ставку не только на русґский патриотизм, но и на национализм. Надо замеґтить, что Сталин был по своему прав. Он великоґлепно понимал, что если вспыхнет новая война, то спасти советскую империю может только сама дерґжавная сила - русская нация. И вот беда - четґверть века ее денационализировали, интернационаґлизировали, вдалбливали в ее мозги марксизм, выґтравляя оттуда русскую гордость, русский патриоґтизм, русскую духовность. Десятилетиями русскоґго человека учили издеваться не только над своиґми великими предками, но и над своей отечественґной историей. Эта длительная духовная инквизиция не достигла цели - русский национализм оказался сильнее марксизма. Сталин решил, что в случае войґны он поведет русского человека в бой не под знаґменем марксизма, а под знаменем веками испытанґного русского патриотизма и русских исторических героев. Отсюда логический вывод - реабилитация русского "военно-феодального империализма" со всей его политикой экспансии на окраинах России. Отсюда же и совершенно новый этап в национальґной политике партии. Старая политика борьбы с "великорусским шовинизмом" признается пройґденным этапом, а борьба с местным национализмом объявляется актуальной и перманентной задачей партии.
Первый разгромный удар по местным национаґлистам в самой коммунистической партии Сталин направил против Украины. Это не было случайно. Сталину не удавалась радикальная чистка на Украине от сторонников украинизации, ибо украинизаґция была официальной политикой украинских соґратников Ленина во главе со Скрыпником. Сталин решил, что, чтобы покончить с украинизацией, надо покончить со Скрыпником. Для этой цели Сталин направил на Украину в 1933 году одного из секреґтарей ЦК ВКП(б), кандидата в члены Политбюро Павла Петровича Постышева, русского по нациоґнальности. На Украине тогда первым секретарем был Станислав Косиор, являвшийся одновременно и членом московского Политбюро. Официальный ранг Постышева гласил: "Второй секретарь ЦК комґпартии Украины". Создалась странная субординаґция, не известная в практике даже такой виртуозной бюрократии, как бюрократия большевиков. Как второй секретарь ЦК, Постышев подчинялся перґвому секретарю ЦК Украины, но первый секретарь ЦК Украины Косиор в свою очередь подчинялся Постышеву, как секретарю ЦК ВКП(б).
Странность положения и смысл этой хитрой меґханики Сталина выяснились очень скоро, когда Постышев через голову первого секретаря разверґнул, как секретарь ЦК ВКП(б), кампанию против украинизации, объявляя ее проявлением "буржуазґного национализма" на практике со стороны украґинских старых большевиков Скрыпника, Шахрая, Лапчинского. Началась бешеная травля Скрыпника, который, будучи наркомом просвещения, провоґдил курс украинизации в средних и высших шкоґлах, учреждениях культуры, в литературе, искусґстве. В разгар этой травли, летом 1933 года, Скрыпник покончил жизнь самоубийством. Вскоре поконґчил жизнь самоубийством и известный нам писаґтель Хвылевой.
"Украинское дело" Скрыпника послужило Стаґлину поводом для радикального поворота в идеологической политике, вообще, и в национальной политике, в особенности. Отныне главной опасноґстью объявляются украинский и другие местные национальные уклоны. Термин "великорусский шоґвинизм" навсегда был изгнан из советской печати. Вот как обосновывал этот поворот сам Сталин в 1934 году на XVIIсъезде: "Многие думают, что грехопадение Скрыпника есть единичный случай, исключение из правила. Такие же вывихи наблюґдаются у отдельных товарищей и в других нациоґнальных республиках... Спорят о том, какой уклон представляет главную опасность, уклон к великоґрусскому национализму или уклон к местному наґционализму?... Главную опасность представляет тот уклон, против которого перестали бороться и коґторому дали таким образом разрастись до государґственной опасности. На Украине еще совсем недавґно уклон к украинскому национализму не предґставлял главной опасности, но когда перестали с ним бороться и дали ему разрастись до того, что он сомкнулся с интервенционистами, этот уклон стал главной опасностью" (там же, стр. 474).
Вот за этот украинский национализм Кремль организовал на Украине искусственный голод в 1931-32 годах, который унес в могилу 6 миллионов человек.
Второй искусственный голод на Украине Сталин организовал, по свидетельству Хрущева, после войґны. Когда Хрущева начали упрекать, почему мы заґкупаем хлеб на Западе, тогда как при Сталине мы вывозили его в другие страны, невозмутимый Хруґщев ответил на июньском пленуме ЦК (1963): "При Сталине и Молотове мы вывозили хлеб за граґницу, а советские люди пухли и умирали с голоду". Вывозили за границу, конечно, украинский хлеб, и умирали с голоду тоже украинцы. Это было наказание мстительного Сталина за то, что украинцы, как он считал, во время войны не проявили достаґточного энтузиазма в защиту его тиранического режима.
Поставленные во время войны перед выбором: нацисты или коммунисты - руководители украинґского национального движения выбрали третий путь - путь украинской независимости. Как тольґко немецкие оккупанты вступили во Львов, съезд украинских национально-политических организаций в июне 1941 года провозгласил восстановление Украинской Народной Республики и создание украинского национального правительства во глаґве с Ярославом Стецко. Однако немецкие нацисґты были такими же врагами независимой Украины, как и московские коммунисты. Москва хоть форґмально создала Украинскую советскую республику, а Берлин вообще рассматривал Украину как свою будущую колонию. Поэтому поголовно весь соґстав украинского правительства был арестован орґганами гестапо. Они сидели в тюрьме до конца войны. Дело арестованных продолжали в тылу у немцев и большевиков их уцелевшие соратники, создав Украинскую освободительную Раду - УГВР.
Организация украинских националистов (ОУН), лидером которой был убитый чекистами в 1959 гоґду в Мюнхене Бандера, создала Украинскую поґвстанческую армию (1942). Поскольку Бандера сидел в немецком концлагере, ее возглавили снаґчала М. Лебедь, а потом Р. Шухевич. Сотни тысяч солдат УПА погибли в борьбе как с немецкими оккупантами, так и с чекистскими войсками. Оставґшиеся в живых, так называемые "бендеровцы", погибли в ГУЛАГе.
Велики были материальные и человеческие поґтери Украины во Второй мировой войне. По официальным советским данным, украинские потери относительно превосходят даже потери России. Вот данные: во время советско-германской войны было уничтожено материальных ценностей на всей оккуґпированной территории СССР на сумму 679 милґлиардов рублей, из них на долю Украины приходиґлось 285 миллиардов. Однако ужасающи были чеґловеческие жертвы: на войне Украина потеряла 15 процентов своего населения. Из них 4,7 миллиона человек не вернулись с войны, а 1,5 миллиона чеґловек из гражданского населения Украины были уничтожены нацистами. Но никто еще не сосчитал, сколько же миллионов "бендеровцев" Сталин заґгнал в лагеря, потому что весь украинский народ в его глазах состоял сплошь из одних "бендеровґцев". Поэтому ему пришла в голову даже сумаґсбродная идея, а не сослать ли весь украинский наґрод, по примеру кавказских народов, калмыков и крымских татар. Мы помним знаменитое место из доклада Хрущева о "культе личности" на XXсъезґде партии (1956 г.). Вот оно: "Украинцы избегли этой участи только потому, что их было слишком много, не было места куда их сослать, иначе Сталин их тоже сослал бы".
Во время правления Брежнева советская Украиґна начала подавать пример другим союзным ресґпубликам, как можно обходить московский абсоґлютный централизм, решая самостоятельно некоґторые свои внутренние проблемы, особенно в кадґровой политике. В какой-то мере началась фактиґческая украинизация партийно-государственного аппарата. На Украине давно уже не назначают перґвых секретарей обкомов партии из Москвы. Их наґзначает сам украинский ЦК преимущественно из украинцев. Когда новое горбачевское руководґство постаралось восстановить старую практику и очистить старый украинский партаппарат во главе с Щербицким, то оно потерпело всем очевидное поґражение. Щербицкий не только последний брежневец, но и последний первый секретарь партии в наґциональных республиках, который в открытом столкновении с новым генсеком вышел победиґтелем. Надолго ли? Это, конечно, другой вопрос. Однако, если новая "генеральная линия" Горбачеґва с ее "революционной перестройкой" и с ее шиґроковещательным курсом на гласность, открыґтость, демократизацию не является очередным такґтическим маневром, то эта новая политика должна признать за Украиной, как и за другими союзныґми республиками, статус суверенных государств, который на словах признает даже такой документ редкого лицемерия, как советская Конституция.
ЧАСТЬ III. РОССИЯ, СССР И НЕСЛАВЯНСКИЕ НАРОДЫ СССР
I. ДВАЖДЫ ЗАВОЕВАННЫЕ ТУРКЕСТАН И КАВКАЗ
Отойдя от классической схемы Ленина по наґционально-колониальному вопросу, согласно котоґрой русские цари своими внешними завоевательныґми войнами превратили Россию в "тюрьму нароґдов", советские идеологи стали перед головоломґной проблемой: как изъять из обращения теорию "тюрьмы народов", а само покорение чужих нароґдов изображать продиктованным справедливыми государственными интересами России, совпавшими якобы с национальными интересами покоряемых народов. Ухищренные идеологи, ловко эксплуатиґровавшие свою всеспасающую "диалектику" при любых ситуациях, тут безнадежно спасовали. Ведь советские идеологи живут на цитатах "основопоґложников марксизма-ленинизма", а тут никаких цитат не выкопаешь не только у "основоположниґков", но даже у самого Сталина. Но поскольку у марксистских диалектиков и совесть тоже диалекґтическая, то нашли выход: вместо марксиста Поґкровского переиздавать монархиста Ключевского, чтобы доказать правомерность царской колониальґной экспансии, а историков покоренных народов заставили переписать историю национальностей, доказывая "прогрессивность" завоевания их нароґдов русскими царями. Так переписана сейчас истоґрия всех нерусских народов. Слов нет, сама русская история тоже была безбожно фальсифицирована. Поэтому "Курс русской истории" либерального монархиста В.О. Ключевского сегодня стал настольґной книгой каждого советского идеолога (сейчас выходят вторым изданием фундаментальные курсы русской истории не только Соловьева и Ключевґского, но и крайне реакционного историка монарґхиста Карамзина).
По этой причине я хочу изложить сначала конґцепцию Ключевского, как расширялась русская империя. Ключевский счастливо сочетал в себе шиґроту исторических интересов с талантом историчеґского рассказчика. Но не за это взяли его советские историки на вооружение. Более важным было его качество выдающегося интерпретатора русской патґриотической концепции становления Российской Империи. Однако Ключевский, столь хорошо знавґший русскую историю, был лишен элементарных знаний истории народов, которых покоряла Росґсия. Историю этих народов, пожалуй, лучше знали русские генералы, чем русские историки (например, самые лучшие до сих пор труды о Кавказе написаґли царские генералы).
Русско-имперская концепция Ключевского, выґдержанная прямо-таки в идиллических тонах, весьґма популярна у нынешних советских империалисґтов, отцов которых еще недавно учили другой, антицарской, концепции Ленина и Покровского. Если по Покровскому и по Ленину XIXвек вошел в историю России как век завоевательных колоґниальных войн, окончательно завершивших становґление евро-азиатской Российской Империи методаґми русского "военно-феодального империализма", то советские историки считают, что царские колоґниальные войны носили объективно освободительґный характер, ибо насильственное присоединение к культурной России нерусских народов, стало актом исторического прогресса для покоренных народов. Сам Ключевский был слишком ученым, чтобы не лицемерить, доказывая, как советские историки, что Россия выполняла здесь "культурную миссию". Завоевания эти он объясняет чисто госуґдарственными и даже географическими интересаґми, что вполне устраивает и советских идеологов. Вот сущность имперской концепции Ключевского: "В продолжении XVIIIвека Россия почти завершиґла давнее свое стремление стать в естественные этноґграфические и территориальные границы. Это стремґление было завершено в начале XIXвека приобреґтением всего восточного берега Балтийского моря по присоединении Финляндии с Аландскими остроґвами по договору со Швецией 1809 года с продолжеґнием западной границы, по присоединении царства Польского по акту Венского конгресса и границы юго-западной, по присоединении Бессарабии по Бухарестскому договору 1812 года. Но как скоро государство стало в свои естественные границы, внешняя политика России раздвоилась: различные стремления преследует она на азиатском, восточном и на европейском юго-западе..."
Переходя к русским границам на востоке, Ключевский развернул весьма оригинальную филоґсофию о тамошних "политических обществах" (речь, очевидно, идет о ханствах и эмирствах), неґкоторые из которых были куда старше, чем русские княжества. Вот продолжение его рассуждения: "Русские границы на востоке не отличались резкой определенностью или замкнутостью: во многих местах они были открыты; притом за этими граниґцами не лежали плотные политические общества, которые бы своей плотностью сдержали дальнейшее распространение русской территории. Вот почему Россия здесь должна была перешагнуть за естестґвенные границы и углубиться в степи Азии. Этот шаг был сделан еючастью против собственной воґли". Ключевский имеет в виду завоевание Кавґказа и Средней Азии. Трудно согласиться, что Россия вела там кровопролитнейшие войны "против собственной воли", а народы, с которыми они велись, не представляли "плотных политических обществ". В азиатских степях жили древние племена тюркского происхождения, которые еще в VIвеке создали своеобразную федерацию народностей под названием "Тюркский каганат". В середине VIIIвека Средняя Азия была завоевана арабами. Начаґлась ее исламизация. Начало исламского периода в истории среднеазиатских народов ознаменовалось большим расцветом в развитии производительных сил, расширением торговли и внешнеторговых связей, ростом изумительного национально-мусульґманского зодчества и градостроительства. Тогда же были построены такие исторические города, как Самарканд, Ташкент, Термез, Бухара. Господство Халифата и принесенная им новая религия - ислам - привели к объединению всех тюркских народов, которые после распада "Тюркского каганата" находились между собой в постоянной междоґусобице.
Эпоха государства Саманидов, начавшаяся в IXвеке, отмечена превращением городов Самарґканда, Ташкента и Термеза в крупные хозяйственґно-ремесленные и торговые центры, которые вывоґзили предметы своего производства в Китай и страны Восточной Европы.
В XIвеке возникло новое тюркское государстґво Хорезм, разгромленное в результате нашествия татаро-монгольской орды Чингисхана (в 1219 гоґду), но уже в следующем столетии тюркский полкоґводец Тимур (Тамерлан) вновь восстанавливает Тюркское государство, создав большую империю.
После Тимура началась длительная эпоха раздоґров и национально-племенного размежевания, пока в Туркестане не стабилизировались три самостояґтельных тюркских государства - Бухарское ханґство, Хивинское ханство и Кокандское ханство, но при сохранении исламского единства и общности в культурном развитии (к XIXвеку относится больґшой расцвет туркестанской культуры и литератуґры) . Интенсивно развиваются все виды городскоґго и сельского хозяйства, совершенствуются и расґширяются очень важные для Азии ирригационные сооружения. Вот так выглядели "не плотные полиґтические общества" Средней Азии, когда Россия после покорения Кавказа повернула свою имперґскую политику в ее сторону.
Среднеазиатские ханства бойко торговали с Россией, а в начале XIXвека состоялся обмен поґслами России с этими ханствами. Хотя ханства эти были богаты всяческим сырьем, они были очень бедны оружием. И это решило их судьбу. Россия их покорила в два приема: в 1864-65 гг. - Коканд и Бухару, в 1880-81 - Хиву.
Признавая, что царизм установил в Средней Азии "колониальный режим", советские историґки в то же самое время утверждают: "Вхождение Средней Азии в состав России объективно окаґзало прогрессивное воздействие на ее развитие" (БСЭ, т. 24, третье изд., стр. 378, М. 1976). "Проґгресс", оказывается, состоял в том, что Россия из своих 220 хлопко-бумажных заводов 208 поґстроила в Туркестане, превратив его в хлопковую базу империи (когда западные империи делали то же самое в своих колониях, привозя сюда каґпитал к дешевым рабочим рукам, то БСЭ это наґзывает не "прогрессом", а колониальными грабеґжами) .
В одном советские историки обвиняют и цаґризм, когда пишут: "Царизм намеренно поддержиґвал сохранение реакционных феодальных режимов в Бухаре и Хиве. Народы Средней Азии испытывали двойной гнет: со стороны байской верхушки и русґских колонизаторов" (там же, стр. 278). Другими словами царь Александр IIпоступил не "прогресґсивно", сохранив Бухарское и Хивинское ханства как свои вассальные государства с внутренней автоґномией. Если бы царь ликвидировал эти ханства (как он ликвидировал Кокандское ханство за подґдержку восстания киргизов против России), то не было бы "двойного гнета", а остался бы один гнет - гнет русских колонизаторов. Однако, я утвержґдаю, что автономный статут ханств давал туркестанцам больше фактических прав, чем дает им конституция нынешних туркестанских союзных республик.
Кавказом Русь интересовалась издавна. Перґвый русский царь Иван IV(Грозный) был второй раз женат на дочери кабардинского князя - Марии Темрюковой. Брак был заключен в 1561 году, после того, как Иван Грозный покорил Казанское ханґство (1552) и Астраханское ханство (1556). Именґно при Иване Грозном русские границы продвинуґлись до реки Терек, где уже были казачьи поселеґния из беглых крепостных крестьян. Неоднократґные попытки русских экспедиционных войск в XVI, XVIIи XVIIIвеках овладеть Кавказом осґтаются безуспешными не только из-за сопротивлеґния кавказцев, но и потому, что здесь столкнулись колониально-стратегические интересы трех госуґдарств России, Персии и Турции. Положение осложнялось еще и тем, что два древнейших хриґстианских государств в Закавказье Армения, которая была оккупирована Персией, Грузия, которая часто подвергалась нашествиям как персов, так и турок, ожидали бескорыстной помощи от едиґноверной России. Такой же, как будто, была и цель Георгиевского трактата 1783 года между Россией и Картлийско-Кахетинским царством, по которому был установлен протекторат России над Восточной Грузией. Когда в связи с этим началось большое движение русских войск на северо-кавказские земґли, то горцы подняли первую священную войну под руководством чеченского шейха Ушурма-Мансура, которая продолжалась 6 лет.
По Ключевскому Россия пришла и на Кавказ тоже в поисках своих естественных границ, а когда она встала лицом к лицу с гигантским Кавказским хребтом как естественной границей, то Россия, якобы, перешла этот хребет против собственной воли, как это было после этого и в Азии. Вот как это случилось по Ключевскому: "В 1739 году влаґдения России на юго-востоке дошли до Кубани... Россия очутилась перед Кавказским хребтом. Русґское правительство совсем не думало переходить этот хребет, не имело ни средств к тому, ни охоты; но за Кавказом, среди магометанского населения, прозябало несколько христианских княжеств, котоґрые начали обращаться (к русским) за покровиґтельством... Екатерина принуждена была послать за Кавказский хребет, в Тифлис, русский полк". Как анекдот звучит замечание Ключевского, когда он пишет, что, направляя русский полк в Тифлис, Екатерина IIтолком даже и не знала, где лежит Тифлис - на Черном море, на Каспийском или где-то внутри России. Но чего не знала императрица, хорошо знали ее генералы. Русское правительство, которое "совсем не думало переходить хребет", в 1784 году заложило на Тереке, перед главным Кавґказским хребтом, военную крепость с символическим названием "Владикавказ", - то есть "владей Кавказом", которая ныне стала городом Орджониґкидзе. Тогда же генералы приступили к строительґству известной Военно-Грузинской дороги, соедиґняющей Россию с Тифлисом. Дорога была закончена в 1799 году. В том же году сын Екатерины Павел Iнаправил русские войска в Тифлис.
Дальше происходят какие-то опереточные дейґствия, в которых сам грузинский народ не участвуґет. Последний грузинский царь Георгий XII, пишет Ключевский, "завещал Грузию русскому импераґтору, и в 1801 году волей-неволей пришлось приґнять завещание". Другими словами, больше волей, чем неволей, Павел Iаннексировал Восточную Груґзию, а затем его сын Александр Iзавоевал Западную Грузию. За этой аннексией последовали две войны с Персией, в результате которых к России были приґсоединены два кавказских народа: один мусульманґский народ - азербайджанцы (1813) и другой -древнейший в мире христианский народ - армянґский (1828). Создалось стратегически странное поґложение: Россия стояла теперь обеими ногами в Закавказье, а на Кавказе ее власть распространяґлась только на линию военных крепостей с каґзачьим беглым населением от Кубани через Терек до Баку, Эривана и Тифлиса.
Русские войска перешли Кавказский хребет, разбив Мансура, но не покорив еще народы перед этим хребтом. Вот как описывает Ключевский как эти народы, так и новую стратегическую проблему России: "Русские полки в Тифлисе очутились в чрезґвычайно затруднительном положении: сообщение с Россией возможно было только через Кавказский хребет, населенный дикими горными племенами; от Каспийского до Черного морей русские отряды были отрезаны туземными владениями...". Нужно было, говорит Ключевский, для безопасности проґбиться на запад Кавказа (против черкесов) и на восток Кавказа против чеченцев и лезгин (здесь Ключевский путает лезгин с аварцами, ибо лезгины живут на северных границах Азербайджана). (Клюґчевский, т. V, стр, 194).
В отличии от профессора Ключевского герой шпицрутенов и вешатель декабристов Николай Iвыражался насчет покорения Кавказа более энерґгично. Награждая завоевателя Армении генерала Паскевича титулом "Графа Эриванского" (за поґдавление Польского восстания 1831 года он был наґгражден и новым титулом "Светлейшего Князя Варґшавского"), царь писал в рескрипте на его имя: "После того, как выполнена и эта задача, задача поґкорения Армянского нагорья, предстоит Вам друґгая задача, в моих глазах не менее важная, а в расґсуждении прямых польз гораздо важнейшая, - это покорение горских народов или истребление непоґкорных" (М.Н. Покровский, "Дипломатия и войны царской России в XIXвеке").
Эта знаменитая Кавказская война началась еще в 1817 году и кончилась почти через 50 лет - в 1859 году пленением выдающегося полководца и оргаґнизатора общегорского государства - имама Шаґмиля (последнее наибство Имамата Шамиля Черкессия пала в 1864 году).
Ни одна война по покорению чужих народов не стоила России стольких жертв, как Кавказская войґна, а ее продолжительность (55 лет!) беспрецедентґна вообще в истории колониальных войн. Она наґчалась при Александре I, продолжалась все царствоґвание Николая Iи кончилась только при Александґре II. Со стороны горцев ее возглавили имамы Кази-мулла, Гамзат-бек, а с 1834 года имам Шамиль. Когда в 1840 году к Шамилю присоединилась Чечня, война приняла общекавказский характер. О Кавґказской войне существует огромная дореволюционґная русская и иностранная литература. Наиболее объективно о Кавказской войне писали ее непосредґственные русские участники. Их всех поражало упорство горцев в борьбе за свою независимость. Корреспондент "Московских ведомостей" сообщал своей газете с Кавказского фронта: "В Чечне только то место наше, где стоит наш отряд; двинулся отґряд, и это место немедленно переходит в руки поґвстанцев".
Особенное восхищение современников вызываґет не только героизм горцев, но и полководческий гений Шамиля. Путешествуя по территории Имамата Шамиля, писатель Александр Дюма писал в своей корреспонденции в Париж: "Шамиль - титан, котоґрый воюет против владыки всех русских". Маркс называет Шамиля "великим демократом".
Классики русской художественно литературы -Пушкин, Лермонтов и Толстой (последние два -участники Кавказской войны) осуждали ее и соґчувствовали горцам. О самом свирепом завоеватеґле - о первом главнокомандующем Кавказской войны генерале Ермолове Пушкин писал:
Твой ход, как черная зараза,
Губил, ничтожил племена...
Но се - Восток подъемлет вой.
Поникни снежною главой,
Смирись, Кавказ: идет Ермолов.
И смолкнул ярый крик войны:
Все русскому мечу подвластно...
Кавказа гордые сыны,
Сражались, гибли вы ужасно;
Но не спасла вас наша кровь,
Ни очарованные брони,
Ни горы, ни лихие кони,
Ни дикой вольности любовь!
Лермонтов вошел в историю Кавказа как велиґкий певец его свободы. Все помнят эти пламенные строки поэта:
Кавказ, далекая страна!
Жилище вольности простой!
И ты несчастьями полна
И окровавлена войной!..
Нет! прошлых лет не ожидай,
Черкес, в отечество свое:
Свободе прежде милый край
Приметно гибнет для нее.
Этот великий русский человек глубоко постиг всю философию горцев, когда писал во вступительґной части "Измаил-бея":
И дики тех ущелий племена,
Их бог - свобода, их закон - война...
Там поразить врага не преступленье;
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро - добро, и кровь - за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь.
По официальным данным действующая русская армия на Кавказе составляла 200 тысяч человек (царский генерал Фадеев писал, что в последние гоґды войны она доходила до 280 тысяч человек). Для тогдашних масштабов это большая цифра (вспомните, русская армия против Наполеона доґходила только до 240 тысяч человек). Армия Шаґмиля составляла около 20 тысяч человек с приґмитивной техникой против выдающейся русской артиллерии, да еще плюс новое русское нарезное оружие, которое впервые появилось после Крымґской войны, чего не было у горцев.
Отношение советских историков к Кавказґской войне менялось столько раз, сколько раз менялась сама "генеральная линия". Сначала Шаґмиль был, как и по Марксу, "великим демокраґтом", а завоевание Кавказа - актом колониальных грабежей царизма. Потом Шамиль стал реакционеґром и даже турецким шпионом, а завоевание Кавґказа - "меньшим злом". Наконец, в исторической науке появился новый ученый с Кавказа, который нашел, что "меньшее зло" тоже есть "зло", а покоґрение Кавказа Россией вовсе не было злом, а велиґким "историческим прогрессом". Это новое научное открытие теперь распространено на все покоренные народы. Имя его автора знает теперь весь мир - Шеварднадзе.
Как уже указывалось, народы Туркестана и Кавказа, воспользовавшись победой Октябрьской революции и многократными заявлениями большеґвистской партии о праве нерусских народов на выґход из России, образовали свои независимые госуґдарства, которые сразу очутились между двух огґней: между Красной Армией Ленина и Троцкого и Белой армией Колчака и Деникина. Поскольку эти бывшие царские офицеры боролись за "единую и неделимую Россию", а большевики продолжали проґповедовать право на самоопределение нерусских народов, то они сочувствовали большевикам и даже поддерживали их против белогвардейцев. Сталин приписывал победу большевиков как раз этой подґдержке, когда писал: "Революция в России не поґбедила бы и Колчак с Деникиным не были бы разґбиты, если бы русский пролетариат не имел сочувґствия и поддержки со стороны угнетенных народов бывшей Российской Империи" ("Вопросы лениґнизма", стр. 52).
Но вот в 1920 г. большевики покончили с Колґчаком и Деникиным и тут же началось второе заґвоевание Туркестана и Кавказа Красной Армией. Этот вероломный акт советского империализма Шеварднадзе назвал "восходом Ленинского солнца с севера". Это, вероятно, единственная причина, почему ленинская империя сделала своим министґром иностранных дел человека, не знающего никаґкой другой страны, кроме ее колонии - Грузии.
Да, это правда, что Россия всегда была щедра в награждении своих кавказских лакеев, но истинґный Кавказ жив своими национальными героями: 28 мая 1988 г. на массовых митингах в Грузии и Армении славили героев, которые 70 лет назад объявили о выходе из советской России кавказґских народов и образовали независимые кавказґские республики, через три года сожженные "леґнинским солнцем".
II. МУСУЛЬМАНСКИЕ НАРОДЫ В РОССИИ И СССР
Исламская революция в Иране и героическое соґпротивление мусульманского Афганистана против советской сверхдержавы повысили интерес также и к мусульманским народам СССР. Происходящая сейчас схватка между исламом и коммунизмом в Афганистане, продолжающаяся политическая, страґтегическая и энергетическая конфронтация великих держав в мусульманском регионе (Афганистан, Иран и Арабский Восток) может привести в движеґние со временем и советский мусульманский Воґсток. Кремль старается, продолжая бороться против ислама в СССР, вводить советских мусульман в свою экспансионистскую игру на Среднем и Ближґнем Востоке якобы для "защиты" тамошних муґсульманских народов против американцев. Но это не только фальшивая и коварная игра, но и одноґвременно игра с огнем. В случае возникновения военной конфронтации в этом регионе между Амеґрикой и Советским Союзом нынешняя ставка Кремґля на "мусульманский патриотизм" его подданных может обернуться катастрофой для него же. В выґсокой степени ненадежными являются мусульманґские народы СССР и в случае серьезного политичеґского и революционного кризиса внутри страны, о чем свидетельствует живучесть идеологии басмаґчества в Туркестане и мюридизма на Кавказе, осноґванной на догмах ислама. Характерно также, что все диссиденты, репрессированные из среды мусульман, обвинялись в перепечатке и распространении Кораґна. Сказанное делает необходимым уделить спеґциальное внимание догматам ислама, истории муґсульманских народов СССР и настоящему положеґнию ислама в СССР.
Ислам - религия великих завоевателей словом и мечом - превратился со временем в религию заґвоеванных и порабощенных колониальных народов Азии и Африки. Как раз на этих двух континентах, где европейский колонизатор шествовал по слеґдам арабских завоевателей, он хотя физически и покорил мусульманские народы, но никогда не смог покорить их духовно. Попытки миссионеров из метрополий вернуть обратно в христианство хоґтя бы те народы, которые до их покорения арабами проповедовали христианство, оказались, в основґном, тщетными. Один известный советский востоґковед замечает в отношении стран Арабского Воґстока: "В этих ранее христианских странах в средґние века большинство коренного населения переґшло в ислам, но никогда не наблюдалось случаев принятия христианства мусульманами" (Е.А. Беґляев, "Мусульманское сектантство", Москва, 1957 г., стр. 152).
Неспециалисту трудно понять, а тем более праґвильно оценить, тот величайший успех, который выґпал на долю ислама, родившегося в средние века в том же регионе, где уже несколько веков господґствовали такие мировые религии, как иудейство и христианство. Гораздо легче объяснить успех ислама в новое и новейшее время, когда он стал религией колониальных народов. Ислам в отличие от хриґстианства воплощает в себе не только вероучение ("Дин"), но и государственное учение ("Шариат"). Здесь и Божье и кесарево было сосредоточено в одном верховном суверене - сначала в Магомете, а потом в халифах. Отсюда ислам, будучи верой, стаґновится одновременно и движущей национально-политической силой сначала в арабских завоеваґтельных войнах, а потом в освободительном двиґжении колониальных народов (басмачество в Турґкестане, мюридизм на Кавказе).
Что же касается догматов ислама, то существуґет теория, что ислам - всего-навсего синтез элеґментов христианства, иудейства и языческих вероґваний арабских племен. Если он действительно является каким-то синтезом, то надо его признать гениальным синтезом, призванным удовлетворить духовную потребность той части человечества, которая осталась вне сферы влияния существуюґщих мировых религий.
Догматы и моральная философия ислама ("ислам" - "вручение себя Богу") изложены в священной книге мусульман ("мусульманин" "преданный") - в Коране ("Коран" - это "чтеґние") , который представляет собою сборник проґповедей Магомета (род. 570, умер 8 июня 632 г.), внушенных ему Богом через ангела Джабраила (Гавриила). Коран собран уже после смерти Маґгомета его непосредственными учениками. Основґная догма ислама, хотя ее нет в Коране, гласит: "Нет Бога, кроме Бога и Магомет его пророк" (значение этой догмы становится понятным, если иметь в виду, что в священном доисламском храґме Кааба в Мекке было собрано до 360 идолов, которым покланялись разные арабские племена). Она противопоставляла себя также и христианґской догме о Боге в трех лицах ("Троице"). Вступительная сура Корана - "Фатих" - которая у мусульман играет роль христианского "Отче наш", гласит: "Во имя Господа Милосердного, Милостивого! Хвала Богу, Господу миров, Милосердному, Милостивому Владыке дня суда. Воистиґну Тебе мы поклоняемся и у Тебя мы просим заґщиты. Наставь нас на путь правый, на путь тех, к кому Ты был милостив, на кого нет гнева, и кто не заблуждается". С формулы "Во имя Господа Милоґсердного, Милостивого", которая по-арабски звучит так: "Бисмиллахир рахманир рахим" - начинается каждая из 114 сур Корана. Обрядовых предписаний мусульманину четыре: 1) пятикратная молитва в день, 2) соблюдение поста (лунный месяц Рамазан), 3) "закат" (платить в пользу сирот и бедных 2,5% от своего дохода) и 4) при материальной возможноґсти совершить раз в жизни паломничество в Мекґку. Морально-этические обязанности, которые возґлагает Коран на своих последователей, один немецґкий комментатор Корана сводит к следующим шеґсти главным принципам: 1) уважение жизни человеґка, 2) верность и порядочность, 3) доброта и преґданная благодарность родителям, 4) помощь соплеґменникам и единоверцам в их нужде, 5) верность долгу, 6) великодушие к зависимым от тебя ("DerKoran", Munchen, GoldmannVerlag, 1959, стр. 12-13). В четвертой суре Корана сказано, что все хоґрошее, совершаемое человеком, - от Аллаха, а все плохое - от него самого. Блаженства рая, которые ожидают правоверного мусульманина, Коран опиґсывает с необыкновенным пафосом и красочностью. Коран освобождает человека от страха в борьбе за правое дело.
В девятой суре читаем: "Скажи: "Не постигнет нас никогда ничто, кроме того, что начертал нам Аллах"". Коран освобождает человека и от боязни смерти. В той же суре сказано: "Достояние ближней жизни в сравнении с будущей - ничтожно". Среднеґвековый мусульманский философ так комментиґрует учение Корана о смысле смерти: "Смерть - исчезновение материи, а не души... Смерть лишь пеґремена состояния. Душа начинает жить самостояґтельно, пока она находилась в теле, она держала рукой, смотрела глазами, слушала ушами, но суть вещей познавала она, и только она". Эту филосоґфию смысла жизни и смерти по исламу выдающийся советский ученый узбек Талиб Саидбаев, данными которого я пользуюсь, охарактеризовал в словах: "Немаловажную роль в выполнении исламом компенсаторской функции в обществе сыграло и учение его о цели и смысле земной жизни как подготовґке к потусторонней жизни. Человек, по исламу - 'пилигрим', для которого цель путешествия, естеґственно, куда важнее, чем превратности пути" (Т.С. Саидбаев, "Ислам и общество", М. 1978, стр. 57). Никто из богословов как христианских, так и мусульманских не оспаривает влияния иудейґства и христианства на оформление учения ислама. Коран признает божественное происхождение Бибґлии и Евангелия. Признает посланниками Бога -Адама, Ноя (по-арабски Нух), Авраама (Ибрагим), Моисея (Муса), Иисуса Христа (Исаал-Масих, то есть Мессия). В Коране присутствует культ Христа, но считают его не Богом, а пророком Бога, какоґвым себя считал и Магомет. Коран по существу воспроизводит рассказ Евангелий о непорочном заґчатии Девой Марией. Ислам утверждает, что Магоґмет - тот самый Параклет, пришествие которого предсказывал Иисус Христос (в Евангелии от Иоанна).
После смерти Магомета произошел раскол в исламе. Он был вызван не догматическими, а динасґтическими расхождениями из-за спора о наследнике Магомета. Рассказывают, что Магомет хотел, чтобы его наследником и первым халифом стал его зять Али с тем, чтобы положить начало династии по родственной линии. Однако окружение Магомета приґзнало лучшим установление принципа выборности и выбран был не Али (впрочем, самый выдающийґся полководец Магомета), а Абубекир. Отсюда и раскол на "суннитов" ("правоверных" от всей "общины"), сторонников Абубекира, и на "шииґтов" ("сектантов" от "части общины"), сторонниґков Али. В середине VIIIвека шиизм стал осоґбым течением в исламе на основе нового догмата: заместитель пророка - халиф - не может быть избираем людьми. Поэтому все халифаты от Абуґбекира, Омара, Османа, Омейядских и Аббассидских являются для шиитов незаконными. Шииты признают Коран, Магомета и сунну кроме тех ее частей, где рассказывается о противниках Али, но шииты имеют и свое, отличное от суннитского, священное предание: шииты восприняли в частности от своих старых верований учение об отсутствии божественного предопределения и о свободе воли. Раскол не помешал, однако, триумфальному шеґствию ислама по земле. Едва прошло сто лет после смерти Магомета, как ислам с невероятной быґстротой, силой оружия, распространяется по Сирии, Персии, Средней Азии, Кавказу, Египту, по Северґной Африке и почти всему Пиренейскому полуостґрову в начале VIIIвека. Даже после падения центраґлизованной власти халифата ислам покорил Конґстантинополь, водрузив луну на храме Святой Софии (1453 год). В начале XVIи в конце XVIIвека турки дважды пытались, оба раза неудачно, овладеть даже Веной. Это был уже конец исламской экспансии в сторону Европы. Отныне ислам стреґмится в незавоеванные христианством страны Афґрики и Азии - вплоть до Филиппинских островов, куда ислам проник через Индонезию в XIV-XVвв. Но история любит парадоксы. Чем больше преуспевал ислам, на этот раз не мечом, а словом, среди афро-азиатских народов, тем интенсивнее шел друґгой параллельный процесс - колонизация этих наґродов великими и даже средними державами Евґропы.
Последний халифат - Османская империя - после неудачной для нее войны с Россией в 1877-78 гг. настолько ослабела, что европейские державы постепенно начали захватывать ее отдельные провинґции с их мусульманскими народами, а после Первой мировой войны вообще разделили между собою арабские страны.
От великой мусульманской империи уцелела одна лишь Турция, объявившая себя чисто нациоґнальным государством и республикой. Отныне суґверенитетом пользовались три мусульманских нароґда: Турция, Персия и Афганистан.
Вторая мировая война и ее последствия привеґли к крушению всех мировых империй, кроме советской. Европейские культурные державы, одни добровольно, другие вынужденно, признали нациоґнальную независимость их бывших колоний. Так образовалось 33 новых мусульманских государства в Азии и Африке. Вместе со старыми тремя мусульґманскими государствами теперь в мире имеется 36 независимых государств с большинством мусульґманского населения в них.
III. РАСПРОСТРАНЕНИЕ ИСЛАМА НА ТЕРРИТОРИИ СССР
На нынешней территории СССР - на Кавказе и Средней Азии - арабские завоеватели появились еще при первых наследниках Магомета - Азербайґджан был завоеван халифатом в 639 г. (через семь лет после смерти Магомета), Дагестан в 642-643 гг. В 673-674 гг. арабские войска перешли Аму-Дарью и вступили на Бухарские земли. Окончательно Буґхарское царство и соседние территории, лежащие за Аму-Дарьей, арабы покорили в 706-716 гг. Около 15 среднеазиатских феодальных государств было присоединено к халифату. Существовавшие ранее многочисленные местные религии были объявлены ложными, а население постепенно начали обращать в ислам. Для ускорения процесса исламизации арабы освобождали местных жителей от подушного налоґга. Арабские завоеватели были не только выдающиґмися полководцами, но и прекрасными психологаґми. Земли они покоряли мечом, но народы они поґкоряли словом, убеждением, рассказом и показом преимуществ новой веры. При этом они шли на шиґрокий компромисс между исламом завоевателей и адатным правом завоеванных народов. Ислам усґпешно рядился в национальную форму. Поскольку халифы, как и Магомет, в одном лице были и вероґучителями и главами государства, то ислам и его юриспруденция - шариат ("направлять", "издавав законы") - стали основой образования будущих национальных теократических государств в Средней Азии после падения власти пришельцев. Не проповедовал ислам и аскетизм, столь чуждый среднеазиатским народам. Изречение пророка гласиґло: "Лучший из вас не тот, который ради небесного пренебрегает земным, и не тот, который поступает наоборот; лучший из вас тот, который берет от обоих".
Сравнивая отношение ислама и христианства к человеку, советский автор делает такой вывод: "Христианин, чтобы исполнить требование своей веры, должен забыть себя ради Бога и веры; от муґсульманина его закон требует, чтобы он среди своих дел не забывал ни Бога, ни ближнего, совершал в положенное время молитвенный обряд и отдавал часть своего имущества в пользу бедных" (Т. Сайд-баев, там же, стр. 40).
Многие советские авторы объясняют успех исґлама его гибкостью, податливостью, изумительной способностью приспособляться к местным вероваґниям, обычаям, обрядам: "Ислам (сравнительно с другими монотеистическими религиями) быстрее приспосабливается к условиям реальной жизни. В эпоху формирования арабской государственности и внешних завоеваний он витал не в небесах, а в мире земной жизни" (там же, стр. 31). Исламизация друґгих народов Азии и Кавказа в дальнейшем происхоґдит уже без арабских завоевателей - мирным пуґтем. Мусульманские миссионеры распространяют ислам в Булгарии (современная Татария) в конце IX- начале Xвека, в Башкирии - в Х-ХIIвеках, в Кабардино-Балкарии и Черкессии - в XIVвеке, в Чечено-Ингушетии - в XVI-XVIIвеках.
После создания русского централизованного гоґсударства Россия приступает к покорению мусульґманских народов Волги, Сибири, Средней Азии и Кавказа. Это оказалось далеко не легким делом и поэтому сам процесс покорения народов этих райоґнов продолжался довольно долго. Тут противоґстояли друг другу не только два мира (Европа и Азия), но и две религии (христианство и ислам). Обе стороны старались придать войне национально-религиозный характер - наступающие русские воеґвали под знаменем православия, а обороняющиеся мусульмане начали "Священную войну" ("Газаґват" под зеленым знаменем ислама). Все без исклюґчения мусульманские народы оказывали России длительное вооруженное сопротивление. Еще при Иване IVбыли покорены Казанское (1552 г.) и Астраханское (1556 г.) ханства. При Екатерине IIбыло покорено Крымское ханство (1772 г.). Покоґрение кавказских народов началось и завершилось в XIXвеке - в 1813 г. был взят Азербайджан (после войны с Персией), в 1859 г. были взяты Даґгестан и Чечня, в 1864 г. - Черкессия. Во второй половине XIXвека началось покорение мусульманґских народов Средней Азии. По отношению к ранее покоренным татарам и башкирам правительство держалось политики насильственного крещения. После ряда татарских и башкирских восстаний, а также после известного пугачевского восстания, в котором участвовало много башкир, было решено признать политику насильственного обращения муґсульман в православие ошибочной. Екатерина IIлеґгализовала ислам и признала его законной религией ее татаро-башкирских подданных. При Александґре IIв 1872 г. в Закавказье, в 1878 г. в Оренбурге, потом в Уфе были созданы "Духовные собрания по заведыванию лицами Магометанской веры". Такое же духовное управление существовало с 1831 г. в Крыму. Их главы - муфтии - назначались миниґстерством внутренних дел и им оплачивались. В недавно завоеванных странах - в Средней Азии и на Северном Кавказе - духовных управлений не было. Там военное начальство - генерал-губернаторы - саґми непосредственно ведали и духовными делами. Началось печатание мусульманской духовной литеґратуры (Коран печатался в Казани). Открылись ноґвые средние и высшие духовные школы - медреґсе. В одном Узбекистане было до революции свыше 400 медресе, а мактабы (сельские духовные шкоґлы) были в каждом кишлаке (И.М. Муминов. Изґбранные труды. Т. 2, Ташкент, стр. 37). В России был издан Коран и на русском языке. Первый пеґревод Корана на русский язык был сделан по приґказу Петра I. Коран был переведен первым доктоґром философских наук в России - П.В. Постникоґвым. Этот перевод вышел в Петербурге в 1716 г. под названием "Алкоран о Магомете и закон турецґкий". Имеются и позднейшие переводы - 1879 г. (Казань), 1880 г. (Москва) и перевод Крачковского в советское время - 1963 г. (Москва) .
Дореволюционное мусульманское духовенство русской империи выступало не только как высшее моральное руководство живущих в ней мусульманґских народов, но оно представляло собою одноґвременно и организованную национально-политичеґскую силу, с которой считалось правительство. Оно было также и экономической силой - мусульґманские учреждения владели вакфами - движимым и недвижимым имуществом, завещанным в польґзу мечетей. Вакфы располагали благотворительныґми учреждениями (госпитали, приюты для стариґков, вдов, сирот). В их распоряжении имелись такґже земли, которые безвозмездно обрабатывались верующими.
Величайшая заслуга мусульманского духовенґства Российской Империи перед историей своих наґродов заключалась в том, что оно внесло в сознание своих единоверцев новое понятие - все российґские мусульмане, независимо от расы, языка и терґритории, есть единая духовная, историческая и соґциальная общность, они связаны между собой одґной верой и судьбой.
Положение мусульманского духовенства и стеґпень власти шариатской юрисдикции в различных районах, как уже вскользь упоминалось, были разґличны. В Средней Азии были сохранены поставґленные под власть России Бухарское и Хивинское ханства с полной внутренней автономией, повторяю, несравненно большей, чем ее имеют нынешние "соґюзные республики" в Средней Азии. Бухарский эмир, например, по традиции халифатов, был одноґвременно верховным светским и духовным правиґтелем, который управлял по исламу, издавал адмиґнистративные акты, но не издавал законов, ибо все законы уже изложены в шариате. Выступая толкоґвателем этих законов высшее духовенство оказыґвало влияние на эмира, иногда заставляя его даже отменять уже изданные акты. Первым после эмира лицом государства был шейх уль-ислам ("глава ислама"), которому принадлежали функции интерґпретатора шариата, вторым лицом был кази-калон ("судья судей"). Менее значительно было влияние духовенства в районах, непосредственно присоедиґненных к Российской Империи - в Туркестанском генерал-губернаторстве и генерал-губернаторствах Кавказского наместничества.
Интересно, что виднейшие советские востокоґведы признают интегративную функцию ислама в консолидации мусульманских народов в нации. Уже цитированный нами советский автор Сайд-баев пишет: "Исследователи единодушны в мнеґнии, что в условиях феодального общества заґчастую религиозное единство этническое... Специфической особенностью формирования среднеазиатґских народностей, без учета которой невозможно объяснить взаимосвязь религиозного и национальґного как в прошлом, так и в настоящем, являетґся следующее: они складывались из родов и плеґмен, ранее принявших ислам, а у киргизов и казаґхов процесс складывания народностей сопровожґдался распространением и упрочением ислама" (Сайдбаев, там же, стр. 80). Аналогичные утвержґдения мы находим и у других советских исследоґвателей (см., например, Ю.В. Бромлей, "Этнос и этнография", М., 1973, стр. 109; И.М. Джаббаров, "Ремесло узбеков...", М., 1971, стр. 34; М.С. Джунусов, "Две тенденции социализма в национальных отношениях", Ташкент, 1975, стр. 46; А.П. Новоґсельцев, В.Т. Пашуто, Л.В. Черепник, "Пути развиґтия феодализма", М., 1971, стр. 29-30). Суммируя утверждения этих ученых, наш автор приходит к выводу: "В дореволюционной Средней Азии ислам играл определенную интегрирующую роль в этниґческих процессах... Ислам был той силой, которая облегчала взаимное существование различных плеґмен, укрепляла их взаимоотношения изнутри, обеспечивала им внутреннюю связь, смягчала и стиґрала психические различия между племенами, этниґческими общностями... Ислам способствовал форґмированию представлений об этнической общности различных племен и родов" (там же, стр. 82-83). Все это и привело, с одной стороны, к оформлению общего сознания, что есть не отдельные племена, а единый народ, возникший на общей для всех дуґховной основе - на основе ислама и, с другой стоґроны, этот общий для всех фундамент - ислам, деґлает все мусульманские народы родственными, у них может и должна быть и одна общая цель -создание единого государства из всех мусульманских народов (теория панисламизма). Так как муґсульманские народы Российской Империи почти все были народами тюркского языка (кроме больґшинства горцев Кавказа и Таджикистана), то возґникла и другая идея - создание единого тюркского государства вместе с единоверной и единокровной Турцией (теория пантюркизма). В великой интегриґрующей роли ислама среди разных, часто между соґбою враждовавших племен, центральное место заґнимали и его социальные компоненты. Социальной философии ислама органически чужд дух элитаризґма, классовости, избранности. Ислам приходил к народам с лозунгом: "В исламе - все люди братья", а потому не должно быть ни рабов, ни рабовладельґцев. Поэтому понятно, что первыми мусульманами еще при жизни Магомета стали арабские рабы. В этой связи надо упомянуть и неизвестную в друґгих религиях демократичность внутренней оргаґнизации мечети ислама. Ислам не знает ни духовно-административной иерархии, ни назначаемых сверґху духовных отцов. В исламе нет официального обряда посвящения и рукоположения в духовный сан, поэтому вообще нет института рукоположенноґго духовенства. Священнослужители мусульманґских общин - кази, имамы, муллы выбираются на общих выборах самими верующими, только здесь не участвуют женщины, что предписано не Кораґном, а основано на местных традициях (поэтому женщины не посещают мечети, что опять-таки не исходит из Корана). Хоть медресе и готовят духовґных отцов, но быть имамом религиозной общины может каждый мусульманин, если он знает основы ислама и способен возглавить молитву в мечети. К тому же среди верующих существует критичеґское отношение к образованным муллам, если они служат больше земному, чем небесному. Отсюда масса народных поговорок и пословиц по адресу нерадивых мулл: "Денег муллы, совести судьи и глаза крота никто не видел", "Делай то, что говорит мулла, но не делай того, что он делает", "Два муллы - один человек, один мулла - получеловек".
Ислам выполнял среди завоеванных народов Средней Азии и Кавказа и культурно-просветительґную миссию - он принес им письменность, осноґванную на арабской графике. Она существовала у этих народов вплоть до 1925 г., когда ее заменили латинским алфавитом, а потом латинский алфавит был заменен русским алфавитом (1937 г.).
Совершенно естественно, что в империи, у коґторой официальной идеологией было православие, ислам был сиротой, но он не был круглым сиротой. Ко времени первой русской революции в недрах народов России, исповедующих ислам, окончательґно созрело и оформилось понятие о мусульманґских народах как о национально-социальной общноґсти. Речь не шла, как это было раньше, о мусульмаґнах и об исламе вообще, речь шла на этот раз о ноґвом национально-политическом мировоззрении, соґгласно которому российские мусульманские нароґды принадлежат к собственному и особому миру (немцы сказали бы "Kulturkreis") единства - по религии, культуре, истории, традиции, языку и даже территории. Здесь присутствовали все элементы образования нации, кроме важнейшего - наличия независимости. Добиться именно этой цели стараґлось сначала панисламистское, потом пантюркистское движение, возникшее на рубеже XIX-XXвв. одновременно в мусульманских районах России и Турции. Русское правительство, как потом и советґское правительство, рассматривало это движение как оружие турецкой политики и поэтому преґследовало его. Но это было и остается самой примитивной попыткой дискредитировать идеалы наґционально-освободительного движения российских мусульманских народов ссылкой на излюбленное алиби царских и советских колонизаторов - на мниґмые происки Турции. Однако после первой русской революции, после обнародования "Манифеста 17 окґтября 1905 г.", с его объявленными свободами соґвести, слова, печати, собраний и политических объединений, резко изменились условия работы и для мусульманского движения. Это сделало возґможным созвать впервые в истории российского мусульманства в конце того же 1905 г. IВсеросґсийский съезд мусульманских народов. На этом съезде была создана и первая объединенная полиґтическая партия российских мусульман - "Итти-фак" во главе с И. Гаспринским, лидером Крыма. В новой партии были представлены два крыла - "консерваторы"-панисламисты, которые боролись за выход мусульманских народов из России, и "прогрессисты"-пантюркисты ("джадидисты"), коґторые боролись за автономию внутри империи с программой, сходной с программой русских кадеґтов ("партии народной свободы"). Не все мусульґманские народы были допущены к выборам в Гоґсударственную Думу, но те, которые участвовали, создали во всех четырех Думах одну общую "муґсульманскую фракцию" (группу). После февральґской революции 1917 г. борьба мусульманских народов выливается в исламскую форму движения, в одних районах за полную независимость, а в друґгих - за автономию. В мае 1917 г. Iсъезд горцев Кавказа требует создания исламского государства, позже такое государство и провозглашается имаґмом Узун-Хаджи под названием "Северокавказґское эмирство". В том же 1917 г. муфтий Крыма Челебиев возглавил правительство Национальной директории Крыма. В ноябре-декабре 1917 г. IЧрезґвычайный съезд народов Туркестана потребоґвал автономии Туркестана на основе шариата и объявил о создании "Кокандской автономии". Происходит формирование мусульманских полков как ядра будущей "армии ислама" ("басмачестґво"). Однако о своей полной национальной незаґвисимости и о выходе из состава России мусульманґские народы объявили только после захвата власти большевиками.
На путях к власти и в первые годы после заґхвата власти большевики проявляли сугубую осторожность и осмотрительность в мусульманґском вопросе. Учитывая всю сложность этого воґпроса и необходимость гибкой тактики в деле его разрешения в духе коммунизма, большевики расґчленили мусульманский вопрос на две части: 1. Муґсульманский вопрос как вопрос политико-нациоґнальный (имея в виду все народы мусульманской религии), 2. Мусульманский вопрос как вопрос культурно-религиозный.
Чтобы успешно разрешить первую часть вопроґса, надо было проявить высокую тактическую гибґкость в отношении второй части (культурно-релиґгиозной). Этого требовала и программа РКП (б), в которой сказано, что "необходима особая остоґрожность и особое внимание к пережиткам нациоґнальных чувств". Это указание программы больґшевиков Сталин интерпретировал так: "То есть, если, например, прямой путь уплотнения квартиры в Азербайджане отталкивает от нас азербайджанґские массы, считающие квартиры, домашний очаг, неприкосновенными, священными, то ясно, что прямой путь уплотнения квартиры надо заменить косвенным, обходным путем. Или еще: если, наприґмер, дагестанские массы сильно заражены религиозными предрассудками, идут за коммунистами ''на основании шариата'', то ясно, что прямой путь борьбы с религией в этой стране должен быть замеґнен путями косвенными, более осторожными и т.д. и т.д.
Короче: от кавалерийских набегов по части ''неґмедленной коммунизации'' нужно перейти к продуґманной и осмотрительной политике постепенного вовлечения этих масс в русло советского развиґтия" (Сталин, том IV, стр. 361-362).
То же самое говорил и Ленин в своем известґном "Письме к коммунистам Кавказа" в 1921 г., когда он писал, что коммунисты Кавказа должны не "копировать нашу тактику", тактику русских коммунистов, а "применительно к местным услоґвиям видоизменять ее... Больше мягкости, осторожґности, уступчивости по отношению к мелкой бурґжуазии, интеллигенции и особенно крестьянству... Более медленный, более осторожный, более систеґматический переход к социализму - вот что возґможно и необходимо для республик Кавказа в отґличие от РСФСР. Вот что надо понять и уметь осуґществить в отличие от нашей тактики" (Ленин, т. XXVI, 3-е изд., стр. 191-192) .
В многочисленных декларациях, законодательґных актах и в значительной мере в практической раґботе советского правительства в первые годы существования советской власти сказывается эта его тактическая гибкость для достижения страґтегической цели систематической советизации мусульманских народов СССР.
В декабре 1917 г. советское правительство выґнесло постановление вернуть мусульманам экземґпляр "Священного Корана Османа", который был конфискован в свое время царским правительґством и хранился в Государственной публичной библиотеке. Этот экземпляр был торжественно вручен Мусульманскому съезду, происходившему в Петрограде в декабре 1917 г. (СУ, 1917, Љ 6, стр. 90). В январе 1918 г. по решению Наркомнаца были переданы башкирам мечеть в Оренбурге ("Караван-Сарай") и татарам башня Суюмбека в Казани (национально-религиозный памятник древґнего татарского государства). Такие же религиозно-исторические и национальные памятники, конфиґскованные царским правительством, были возвраґщены мусульманским народам Средней Азии, Каґзахстана, Кавказа и Крыма. Все это высоко подниґмало престиж советского правительства в глазах мусульман. Тактика большевиков приносила свои плоды. К тому же большевики подчеркивали в своей пропаганде в мусульманских районах, что "коммунизм" и "шариат" не противоречат, а доґполняют друг друга. Отсюда часть мусульманского духовенства выдвинула лозунг: "За советскую власть, за шариат!".
Именно это движение "советских шариатистов" и имел в виду Сталин, когда открыто (для обходґных ударов) поддержал на съездах народов Терґской области и Дагестана в 1921 г. лозунг "советґских шариатистов" (виднейшими идеологами этого движения были Бабахай в Туркестане, Расулев в Татарии, Тарко-Хаджи в Дагестане, Али Митаев и Сугаип-мулла в Чечне, Катханов в Кабарде).
Для практического руководства политическиґми и духовными делами мусульманских народов при Наркомнаце был создан специальный "Мусульґманский комиссариат" (см. "Вопросы истории", М., 1949, Љ 8, стр. 14). Он именно и был создан не по национальному признаку, как западные "комисґсариаты" (польский, литовский, белорусский и др.), а по религиозному. "Мусульманский комиссариат" должен был обслуживать народы мусульґманского вероисповедания безотносительно их геоґграфического расположения и расовой принадлежґности.
Вот как описывает роль и значение этого "Муґсульманского комиссариата" для большевиков соґветский историк:
"Мусульманский комиссариат разрабатывал проекты декретов и постановлений советской влаґсти применительно к особенностям отдельных восточных народностей и проводил их в жизнь. Он помогал другим советским органам в проведении социализации земли, ... собирал статистические сведения, проводил большую агитационно-пропаґгандистскую работу и т. д." ("Вопросы истории", М., 1949, Љ 8, стр. 21). Советско-религиозную проґпаганду "Мусульманский комиссариат" проводил через "советских шариатистов", щедро субсидируя их политическую и религиозную деятельность, наґправленную на установление советской власти в мусульманских окраинах России, хотя бы "на принґципах шариата" для переходного "народно-демоґкратического периода".
Однако, наиболее виднейшие представители муґсульманской интеллигенции и духовенства ясно видели, что и в мусульманском вопросе большевиґки ведут двойную игру, чтобы, пользуясь демагоґгическими средствами пропаганды и даже прямого обмана ("коммунизм не противоречит шариату"), добиться "вовлечения в русло советского развиґтия" мусульманских народов. Когда в связи с этим мусульманские демократические организации разґвернули против большевиков весьма действенную работу, то советское правительство стало на путь репрессий - оно закрыло "Центральный Мусульґманский Совет" в Петрограде, его московское отделение - Милли-Шуро - "Всероссийский Мусульґманский Военный Совет" (см. "Известия" Љ 101, от 22. 5. 1918 г.). Они были объявлены "узко-национаґлистическими" и "буржуазно-националистическиґми". Одновременно советское правительство приниґмает ряд законодательных и распорядительно-исполґнительных мер, чтобы расширить сеть и влияние центрального "Мусульманского комиссариата".
В июне 1918 г. Ленин подписывает постановлеґние Совнаркома "Об организации мусульманских комиссариатов" на местах. Мусульманские комисґсариаты создаются в губерниях - Архангельской, Вятской, Казанской, Нижегородской, Оренбургґской, Пермской, Петроградской, Рязанской, Сараґтовской, Тамбовской, Уфимской и др. Они создаютґся также в Средней Азии (Семипалатинск, Ташкент, Верный) и в Сибири (Чита, Тобольск, Новониколаевск). Создавая эти "Мусульманские комиссариаґты", большевики проводят серию "мусульманских съездов", на которых рядом с большевиками-атеисґтами участвуют седобородые мусульманские мулґлы. На этих съездах большевики, провозглашая лозунг веры, свободы и национальной независимоґсти, обещали то, чего они не могли дать даже при всем своем желании. Благодаря этому съезды имели огромный пропагандистский успех для советской полиґтики.
Если в первый год советской власти экспансия большевизма в мусульманские страны происходит на мирных путях, то начиная с 1919 г., в виду роста сопротивления, большевики приступают именно в Средней Азии к осуществлению своего широко задуманного военно-стратегического плана: к поґкорению Туркестана Красной Армией.
Вот тогда-то и возобновилось знаменитое двиґжение "басмачества" ("басмак" по-тюркски "атаковать", "нападать"), которое вспыхнуло перґвый раз в конце 60-х годов XIXстолетия в только что покоренных Россией областях Средней Азии -в Туркестанском крае, Бухаре и Хорезме. Советґские историки в свое время признавали "басмачестґво" против царских оккупантов "прогрессивным национально-освободительным движением". Теперь, когда старое "басмачество" возродилось против соґветских оккупантов, то, разумеется, отношение к нему изменилось. Вот что писалось в 1927 г. в БСЭ о басмачестве советского периода: "После революґции басмачество приняло иную окраску. Басмачеґское движение приобрело резко выраженный полиґтический, антисоветский характер и стало почти массовым движением дехканского населения во всех трех республиках Средней Азии - Бухаре, Хорезме и Туркестане. Вождями его были уже не только отдельные главари бандитских шаек, как Курш Ширмат, Ибрагим-бей и др., им стали рукоґводить местная национальная интеллигенция, муллы и баи" (БСЭ, т. 5, стр. 35-38, 1927 г., 1-е издание). Басмачи называли себя "Армией Ислама". Политиґчески басмачество возглавляли две организации "Шури-и Ислам" ("Совет Ислама") и "Шура-и-Улема") ("Совет ученых"). После разгрома Колчака осенью 1919 г. Красная Армия более энергично взялась за покорение Туркестана. Был создан осоґбый "Туркестанский фронт" во главе с такими видґными большевистскими лидерами как Фрунзе, Куйбышев, Рудзутак, Элиава. Ввиду массовой и повсеместной поддержки басмачества народом, соґветское правительство сначала прибегло к трюку - оно признает "Армию Ислама" национальной арґмией Туркестана с ее командирами во главе, если те признают советскую власть. Когда выяснилась цель трюка - выиграть время, чтобы подбросить в Туркестан новые части Красной Армии, освободивґшиеся после разгрома Белого движения и окончаґния войны с Польшей, - басмачи вновь восстали. Но уже было поздно. Красная Армия разгромила "Армию Ислама", хотя отдельные отряды басмаґчества еще боролись до конца 1926 года. Однако в занятых Красной Армией мусульманских странах большевики все еще ведут очень осторожную и весьма эластичную национально-религиозную полиґтику. Ленин, в котором легко уживался рядом с утопистом в философии трезвый реалист в полиґтике, доказывал на VIIIсъезде партии в 1919 г. своим чрезмерно ревностным ученикам: в покоренґных мусульманских странах нельзя проповедовать коммунизм и атеизм, нельзя там даже скидывать "эксплуататоров". Он говорил: "Что же мы можем сделать по отношению к таким народам, как киргиґзы, узбеки, таджики, туркмены, которые до сих пор находятся под влиянием своих мулл?... Можем ли мы подойти к этим народам и сказать: "Мы скиґнем ваших эксплуататоров?" Мы этого сделать не можем, потому что они всецело в подчинении у своих мулл" (Ленин, ПСС, т. 38, стр. 158-159). Ленин рекомендовал начать осаждение крепости ислама издалека и действовать тихой сапой. Поґэтому были сохранены Бухарское и Хивинское ханґства, их переименовали в 1920 г. в Бухарскую наґродную советскую республику и Хорезмскую наґродную советскую республику. В мусульманских странах в первое время не только были возвращеґны вакуфные имущества, открыты новые медресе, сохранены шариатские суды, но представители муґсульманского "прогрессивного духовенства" приниґмались даже в коммунистическую партию. Советґский автор отмечает: "С учетом той роли, которую продолжала играть религия в их жизни, в партию принимались и верующие. Долгие годы в составе коммунистической партии Туркестана верующие соґставляли значительную часть" (Саидбаев, там же, стр. 127). В советских документах приведены и конкретные цифры о составе верующих в партии -в коммунистической партии Хорезма, кроме рядоґвых верующих, в 1923 г. было 10% духовенства (см. "История Хорезмской народной советской ресґпублики. Сборник документов". Ташкент, 1976, стр. 39-40, 169, 219), а в коммунистической партии Бухарской народной советской республики веруюґщие и представители духовенства составляли вместе около 70%; если исключить отсюда русских невеґрующих коммунистов, верующих в партии было 90%! (см. "История Бухарской народной советґской республики. Сборник документов". Ташкент, 1976, стр. 134, 135, 136, 139). Сам филиал ЦК РКП (б) в Туркестане первоначально назывался не Среднеазиатское бюро, а Мусульманское бюро ЦК РКП (б).
Когда, почувствовав себя крепче в седле влаґсти, большевики перешли от своей "мусульманґской" тактики к осуществлению стратегических целей коммунизма в мусульманских странах советґской империи, то вновь прокатилась мощная волна повстанческого движения - на Кавказе, в Татарии, Туркестане; особенно широко развернулось новое басмаческое движение в Бухаре и Хорезме. В апреґле 1922 г. в Самарканде повстанцы созывают объґединенный Мусульманский Туркестанский Конґгресс, который торжественно провозгласил создаґние Туркестано-тюркской независимой республиґки с полным восстановлением законов шариата (А.А. Росляков. Средазбюро ЦК РКП (б) /Вопросы стратегии и тактики/, Ашхабад, 1975, стр. 23-24). Почувствовав здесь реальную угрозу существованию своей власти, большевики быстро пошли на новые уступки. Решением ЦК от 18 мая и Среднеґазиатского бюро ЦК РКП (б) от 20 мая 1922 г. быґли восстановлены ликвидированные накануне восґстания шариатские суды и возвращены мечетям и медресе их только что конфискованное имущеґство (там же, стр. 25). При Наркомпросе было созґдано Главное вакуфное управление с отделами на местах. Во главе их были поставлены оплачиваеґмые государством духовные лица с правом дальґнейшего содержания, расширения и даже учреждеґния новых вакуфов.
Советский историк пишет: "В этот период в Ташкенте впервые в истории края было создано Духовное управление ("Махкам-и-шария"), котоґрое возглавляли известные деятели ислама. Оно имело секретариат, отделы, решавшие вопросы связанные с наследством и бракоразводными деґлами, подготовкой, обучением и назначением служиґтелей культа, религиозными учебными заведенияґми и т. д. Создание Духовного управления привеґло к объединению имамов, ввело в определенную систему их назначение и смещение, чего раньше не наблюдалось. Традиционно имамами избирались авторитетные лица квартала и прямо никому не подчинялись" (Саидбаев, "Ислам и общество", М., 1978, стр. 146-147) . Советское правительство пошло на то, что в советских мусульманских республиках праздничным днем объявили вместо воскресенья пятницу. Секретарь ЦК компартии Узбекистана, впоследствии расстрелянный по процессу Бухарина и Рыкова Акмаль Икрамов откровенно признал в одном из своих докладов: "Меры, принятые советґским государством по отношению к исламу и его организациям, были не уступкой, а тактикой парґтии" (А. Икрамов, "Избранные труды", Ташкент, 1972-1974, т. 3, стр. 301). Как будто это еще надо было доказывать! Эта макиавеллевская тактика несомненно оторвала от повстанческого движения определенную часть духовенства и большую часть народа. Причем оторвавшуюся часть духовенства большевики поставили на службу своих целей - 23 декабря 1923 г. большевики проводят т.н. "Вселокайское совещание" с участием всех мулл под лозунгом "Советская власть не противоречит ислаґму", потом такие совещания проводятся и в других районах Средней Азии (Саидбаев, стр. 148) . "Братаґние коммунизма" с исламом кончилось к концу двадцатых годов. Началась эпоха методического и систематического искоренения ислама, физическое истребление мусульманского духовенства, нациоґнальной интеллигенции и даже тотального уничтоґжения национальных коммунистических кадров, как "обманно пролезших в партию" и "открыто якшавшихся с мусульманским духовенством". Отныне само словоупотребление "мусульманские народы" было признано криминальным. Величеґственные памятники мусульманского зодчества XIII-XIVвв. (Самарканд, Бухара) превращались в антиисламские музеи, сельские мечети превращаґлись в склады или сносились. Но ислам живет и процветает. Даже больше. В мусульманских регионах Советского Союза происходит небывалое возрождение наиболее воинственно-аскетического , по существу религиозно-политического "братства" в исламе - суфистского движения, идеологией котоґрого в виде тариката цементировались мюридизм на Кавказе и басмачество в Туркестане. Социальная база суфистского движения теперь шире - в нем участвуют не только крестьяне, но также индуґстриальные рабочие и интеллигенция. Этим, вероятґно, объясняется и неожиданно резкое выступление Горбачева против ислама в Ташкенте. (Феномен суфизма и связь между исламом и национальным движением основательно исследованы в наше время в книгах: "Mysticsandcommissars", "MuslimsoftheSovietEmpire" byA. BennigsenandS.E. Wimbush, London1985.).
Саидбаев пишет: "Ислам выступает в качестве силы, объединяющей верующих и неверующих внутри одной нации и создающей чувство общноґсти между представителями народов, в прошлом исґповедовавших ислам... Нельзя не замечать этого, тем более, что оно проявляется в повседневной жизни" (Саидбаев, там же, стр. 193). Автор приґводит дополнительные доказательства в пользу этого своего несомненно правильного, но для соґветского ученого весьма рискованного вывода: "Сохранению представлений об общности народов, исповедовавших ислам в прошлом, способствует и в наши дни ряд факторов. Все народы, в прошлом исповедовавшие ислам, говорят на родственных языках... (тюркская языковая семья)... Общность исторических судеб, социально-экономических услоґвий существования выработала у всех этих нароґдов сходные черты характера, психологии, обычаев и традиций. А этническая общность зачастую выґступает под видом общности мусульман. Это чувґство материализуется в распространенности нациоґнально-смешанных браков. В Средней Азии среди таких браков преобладают браки между представиґтелями коренных национальностей региона и поґвсеместно редки браки женщин коренных нациоґнальностей с представителями немусульманских народов... В наши дни ислам не только объединяет верующих одной нации, но интегрирует ее веруюґщую и неверующую части" (там же, стр. 193-194). Повсеместное соблюдение верующими и "официально" неверующими мусульманами обрядов, предґписанных исламом, свидетельствует о полном фиаско атеистической пропаганды среди мусульґманских народов. Так даже преуменьшенные данґные советских социологических исследований в ряде районов Узбекистана показали, что число людей, совершающих мусульманские обряды в четыре раза превышает численность "официальґно" верующих. (А. Хасанов, "Роль общественных и прогрессивных традиций...", Ташкент, 1976, стр. 129). Обряд обрезания, который считается символом принадлежности к исламу, поддержиґвают в трех опрошенных районах Узбекистана -81,9% населения ("Модернизация ислама", М., 1968, стр. 74).
Беспрецедентным фактом во всей истории исґлама надо признать появление женщины-мусульманґки в мечети. Суннизм запрещает женщине быть имамом или даже посещать мечеть (как указываґлось выше, этого запрета нет в Коране и женщины при Магомете с открытыми лицами посещали меґчеть). Мусульманские женщины в Татарии выступиґли инициаторами открытия ранее закрытых мечетей. Они посещают мечети не только в Татарии, но и в Башкирии, в Астраханской, Ульяновской и других областях, а также в Москве и Ленинграде. Советґский автор пишет: "За последние годы география эта значительно расширилась. Наряду с мужчинами женщины участвуют в богослужениях в мечетях Азербайджана... ряда областей и автономных ресґпублик РСФСР... в некоторых мечетях до одной треґти общины составляют женщины... В Чечено-Ингуґшетии во главе мюридистских (сектантских) групп часто стоят также женщины, исполняющие роль тамады (шейха), чего раньше в исламе никогда не было... В настоящее время в Средней Азии и Казахстане женщины посещают мечети в дни религиозґных праздников (Саидбаев, стр. 215-216).
В чем же секрет столь упорной, неистребимой живучести ислама? Саидбаев отвечает: "Благодаря простоте, устойчивости многие обряды и предписаґния ислама превращаются в привычки. Неодноґкратно повторяясь, они приобретают характер тверґдых жизненных потребностей, динамического стеґреотипа" (Саидбаев, там же, стр. 226). Но "динаґмический стереотип" сам объясняется социальным динамизмом ислама. Ислам возник в эпоху рабґства и начавшегося раздела земель и образования латифундий. Ислам выступил как против рабства, так и против превращения земли в частную собґственность феодалов. Другой видный советский правовед, посвятивший "реакционной сущности" шариата целую книгу, вынужден все-таки приґзнать: "Общественно-политические, правовые и моґрально-этические нормы ислама осуждают рабство. Неслучайно в качестве одного из видов искуплеґния греха шариат предлагает освобождение рабов" (Г.М. Керимов, "Шариат и его социальная сущґность", М., 1978, стр. 213-214). Вынужден он конґстатировать и то, что шариат стоит за общественґное владение землею и отрицает частную собственґность на землю: "Шариат фиксирует отсутствие юридического закрепления частной собственности на землю... Мы находим в нем утверждение "Земля и небеса принадлежат Богу", "Блага земли не могут быть частной собственностью, они принадлежат всем"" (там же, стр. 214). Этой социальной концепґции шариата коммунизм противопоставил "нациоґнализацию", при которой не только земля, но и все народное хозяйство в целом сделались собственґностью не народа, не даже собственностью государґства, а собственностью партии. Шариат с этим не мирился и не может мириться. В этом партия и виґдит "реакционность" шариата.
Какие же общие выводы?
Полувековые усилия старого русского правиґтельства освоить и слить азиатские мусульманские народы с русской европейской империей оказались такими же безуспешными, как безуспешными остаются более чем семидесятилетние усилия советґского правительства большевизировать эти народы. На это имеются причины общие и причины специґфические. Одна из общих причин - извечное проґтивостояние двух духовно чуждых друг другу миґров - мира Европы и мира Азии. К важнейшей из специфических причин надо отнести живучесть и неистребимость ислама, который за 1200 лет своего господства в Средней Азии, в Татаро-Башкирии и на Кавказе органически перерос из первоначальной одной лишь веры - в субстанцию национального быґтия, формируя адаты, характер, и психологию люґдей в единый духовный мир, общий для всех муґсульманских народов СССР. Даже такие жестокие правители, как большевики, убедились теперь, что ни разъединить, ни уничтожить этот исламский мир невозможно иначе, как через физическое насилие, что Сталин и практиковал методически и системаґтически. Его наследники стараются делать тоже саґмое, но только через духовное насилие.
В "Обращении" Ленина от 20 ноября 1917 г. от имени советского правительства говорилось, что мусульманские народы "должны быть хозяевами своей страны", что они "сами должны устроить свою жизнь по образу своему и подобию" (Документы внешней политики СССР. т. 1. М. 1957, стр. 35). История 70-летней коммунистической диктатуры как раз и есть трагическая история перманентной борьбы мусульманских народов СССР за то, чтобы оставаться хозяевами своей страны и жить "по обґразу своему и подобию". Неисчислимы жертвы этой борьбы, которые остались неизвестными внешнему миру. К тому же внешний мир интересовался, главґным образом, судьбой народов западных окраин соґветской империи. За границей очень скоро узнали о чудовищном преступлении сталинского правительґства в 1931-1932 годах, когда оно искусственно созданным голодом уморило до 6 миллионов украинцев или когда оно сразу же после войны предприняло частичную депортацию в Сибирь украґинцев, белорусов и балтийских народов. Но вот как советское правительство в 30-е годы уничтожило террором и уморило голодом тоже много миллиоґнов мусульман, а во время войны поголовно депорґтировало ряд мусульманских народов Крыма и Северного Кавказа, долго оставалось за рубеґжом неизвестным. Отчасти это объяснялось и тем, что во внешнем мире, в частности, в Америке, у советских мусульман не было влиятельных групп эмиграции, которые могли информировать внешний мир о тяжелой судьбе своих народов, как это деґлали представители эмиграции Украины и Приґбалтики.
Только в период "холодной войны", в конце 40-х годов, когда Сталин совсем распоясался и угроґжал новой войной, внешний мир узнал не только о гитлеровском геноциде против евреев, но и о стаґлинском геноциде против мусульманских народов (военная цензура союзников во время войны не разрешала печати своих стран писать о депортации крымских татар, северокавказцев, калмыков и немґцев Поволжья). Тогда же впервые было напечатаґно потрясающее свидетельство видного московґского чиновника, служившего в Ташкенте, Льва Васильева об искусственном голоде в Узбекистане в 30-е годы. Приведу из него только одну выґдержку: "Я получил повышение по службе и как начальґник отдела наркомата финансов переезжаю в Ташґкент... По улицам бродят голодные матери с детьґми и с мольбой во взоре протягивают руки за поґдаянием. Трупы, бесконечные груды трупов, как дрова, наваливают на грузовики и отвозят на свалґку, где кое-как зарывают в общих ямах. Голодные уцелевшие собаки, разрывают ямы и дерутся за добычу. Не раз я видел эти страшные грузовики -катафалки смерти" ("Пути советского империализґма", Нью-Йорк, издательство им. Чехова, 1954).
Судьба депортированных мусульманских нароґдов была тяжелой. В антисанитарных условиях "спецлага" в степях Туркестана их массами косиґла эпидемия тифа.
Сколько же мусульманского населения СССР погибло от сталинского голода и террора? Точный ответ знают лишь ЦК КПСС и КГБ. Однако есть официальные советские данные о динамике роста мусульманского народонаселения. Из этих данных можно извлечь косвенный ответ на этот вопрос. Вот таблица роста мусульманского населения после его покорения Россией и СССР.
1880 год - 11 миллионов
1910 год - 20 миллионов
1923 год - 30 миллионов
1959 год - 24 миллиона
1970 год - 35 миллионов
1979 год - 43 миллиона
1988 год - около 50 миллионов (оценка).
Данные за 1923 год, взятые мной из резолюции XIIсъезда партии, говорят, что в 1923 году в СССР жило 30 миллионов мусульман, а данные из переґписи 1959 года показывают, что за время сталинской диктатуры численность мусульманского насеґления упала до 24 миллионов человек, и это неґсмотря на обычно высокую рождаемость среди мусульман.
Вот эти - 6 миллионов человек есть все осноґвания отнести к числу жертв сталинского террора и искусственного голода как в 30-е годы, так и в военные и отчасти даже в послевоенные годы.
Но - удивительное дело - ни тридцатилетний физический террор Сталина, ни 70-летний психолоґгический террор гигантской государственной машиґны атеизма не достигли поставленной цели: отреґшить мусульман от своей религии и от мусульґманского образа жизни не удалось. Через 70 лет после уничтожения мечетей, медресе, мулл, даже "арабистов", то есть людей, умеющих читать Коґран и возглавить молитву, около 80% мусульман, по советским данным, открыто признают себя веґрующими, а остальные 20%, как выражался Хрущев, не верят на службе, но верят дома. Ведь недаром в советской печати очень часто встречаются обвинеґния, что в мусульманских республиках не только рядовые коммунисты, но иногда и активисты партии, включая секретарей райкомов партии, соблюдают мусульманские обряды и празднуют мусульманские праздники. Да это и понятно. Ислам - это не только вера, но одновременно и синтез национального мышления и национальной псиґхологии. Этот комплекс национально-религиозноґго сознания мусульманского населения СССР складывался на протяжении двенадцати-тринадцати веков, начавшись за два-три века до Крещения Руси.
Человек, ставший неверующим, все-таки не пеґрестает быть самим собой. Поэтому, когда советґский активист из Туркестана говорит, что он атеист, но мусульманин, то этим он указывает на культуґру и нацию, к которым он принадлежит. Отсюда воґпрос об уничтожении ислама среди мусульманских народов СССР связан для партии с ее общей стратеґгической, но явно утопической, целью: с денациоґнализацией национальностей.
Из истории взаимоотношений коммунистичеґских стран Восточной Европы и Азии с Советским Союзом мы хорошо знаем, что когда их интересы приходили в противоречие между собой, то всегда побеждала не их общая коммунистическая идеолоґгия, а их собственный национализм. Тито "откололґся" от Сталина не из-за разногласий в коммуниґстической идеологии, а из-за национальных интеґресов Югославии. Раскол между Москвой и Пеґкином произошел не на почве стратегии коммунизґма, а на почве национально-территориальных проґтиворечий между этими великими коммунистиґческими державами. А ведь Ленин утверждал в преамбуле первой Конституции СССР, что между коммунистическими государствами будущего не будет национальных границ - будет единая, как он писал, "мировая советская социалистическая ресґпублика". Ни для кого не секрет, что стоило бы Кремлю вывести свои войска из восточно-евроґпейских сателлитов, как там немедленно к влаґсти пришли бы демократические национальные правительства. Словом, при каждом столкновении коммунизма с национализмом побеждал национаґлизм, если его не подавляли танками, как в Восточґном Берлине в 1953 году, в Венгрии в 1956 году, в Чехословакии в 1968 году. Только под угрозой нашествия советских танков была подавлена и польская революция "Солидарности" 1980 года. На наших глазах побеждает афганский национализм против афганского и советского коммунизма.
Внутри советской империи, где с начала 30-х гоґдов местный национализм был объявлен главной опасностью, в столкновении между коммунизмом и национализмом физически побеждал коммунизм, но духовно - местный патриотизм. Доказательства? При тридцатилетнем господстве Сталина не прохоґдило и года, чтобы не было чисток в мусульманґских республиках от "буржуазных националистов", "пан-исламистов" и "пан-тюркистов"; более того, вся мусульманская коммунистическая интеллигенґция в Татаро-Башкирии, Туркестане и на Кавказе была уничтожена во время ежовщины тоже по обґвинению в "буржуазном национализме".
Прошло 35 лет после смерти Сталина. В Алма-Ате происходит многотысячная демонстрация казахґских студентов под лозунгом "Казахстан - для каґзахов!" в защиту своей нации, против ее денационаґлизации, против назначения русского бюрократа главой Казахстана вместо снятого казаха Кунаева. Обвинение остается старое - сталинское: "буржуазґный национализм".
Однако кое-какая польза от борьбы с жупелом "буржуазного национализма" для Москвы все-таки есть. Так, Чингиз Айтматов засвидетельствовал на страницах "Огонька", что ответственные партийные работники Туркестана боятся выступать на собґраниях на родном языке, чтобы их не обвинили в "национализме"! Стоит только вспомнить о численности населения, говорящего на этом родґном, то есть тюркском языке, чтобы видеть успех психологического террора великодержавных бюґрократов - в СССР на тюркском языке говорит почти все мусульманское население - это около 50 миллионов человек, тут же по соседству на этом языке говорит 40 миллионов населения Турции. Всего 90 миллионов. Это больше половины русского этнического населения. И представитель таґкого распространенного языка боится разговариґвать со своим народом на его родном языке! Это я и называю успехом великодержавных русификаторов и раболепством их местных национальных вассалов. Хотя большевистская мусульманская политика на всех этапах советского режима имеет свою внутґреннюю связь и последовательность, но все-таки за эти 70 лет имели место ее разные варианты и нюансы. Основоположник этой политики Ленин был осторожен, терпелив, тактичен. Он главную ставку делал на убеждение. Его преемник Сталин делал ставку на индивидуальный, групповой, классовый и национальный террор. Хрущев вернул на родину депортированные Сталиным народы, кроме крымґских татар и немцев Поволжья, но явно собирался реорганизовать национальные республики в обычґные административно-территориальные единицы, а обучение на родном языке в национальных шкоґлах объявил делом добровольным. При Брежневе началась повсеместная и интенсивная русификация. Эра гласности пока что доказала только одно: деґнационализировать нерусские народы не удалось и не удастся. Выступления украинских, белорусґских, прибалтийских, кавказских, татаро-туркеґстанских деятелей культуры и литературы в польґзу родного языка власти рассматривают как рост национального самосознания, но демонстрации в пользу своих наций казахов, крымских татар, эстонцев, латышей и литовцев квалифицируются как "национализм" и "экстремизм". Горбачевское руководство, проповедующее "новое мышление" и "революционную перестройку во всех сферах жизґни", в национальном вопросе все еще остается при старом, сталинском мышлении. Наводят на тяжелые размышления два выступления по национальному вопросу двух выдающихся вождей Кремля - Горбаґчева и Лигачева. В 1986 г. Горбачев, выступая в стоґлице почти стопроцентно исламской нации - перед узбеками в Ташкенте - потребовал от узбекских коммунистов усилить борьбу с реакционной релиґгией ислама. В 1987 г. Лигачев, выступая в Грузинґском государственном университете в Тбилиси, выґразил свое недовольство тем, что в грузинском униґверситете учатся слишком много грузин. Лигачеву, видимо, невдомек, что грузинский университет был создан в 1919 году меньшевистским правительстґвом независимой Грузии именно для грузин, хотя туда принимали и негрузин. Такие замечания из уст ведущих лидеров партии приобретают программный характер. Мы знаем из выступления Горбачева к 70-летию Октября, что Политбюро создало комиссию по разработке новой советской национальной полиґтики. Нерусские народы полны надежды, что в осноґву работы этой комиссии будут положены, как миґнимум, установки "Национального завещания" Леґнина в его статье конца декабря 1922 г. "К вопросу о национальностях или об "автономизации"", выґдержки из которой я взял эпиграфом к данной книґге. Партия, которая бесконечно клянется именем Ленина, должна начать свою перестройку в области национальной политики с выполнения этой воли своего основателя и вождя.
IV. ПАКТ, КОТОРЫЙ РАЗВЯЗАЛ ВОЙНУ И РАСШИРИЛ ИМПЕРИЮ
В 1985 году Москва праздновала сорокалетие победы над Германией. Выступая с докладом по этому поводу 8-го мая 1985 г. генсек Горбачев приґписал эту победу Сталину и советской политичеґской системе, но обошел молчанием важнейший доґкумент, который развязал войну - пакт Риббентропа-Молотова от 23-го августа 1939 г. Однако, выступая с докладом к 70-летию Октября, он остановился на этом пакте, дав ему ортодоксально-сталинскую оценку. Вот что сказал Горбачев: "Гоґворят, что решение, которое принял Советский Союз, заключив с Германией пакт о ненападении, не было лучшим. Возможно, и так, если не рукоґводствоваться жесткой реальностью... вопрос стоял так ... быть или не быть нашей стране независимой, быть или не быть социализму на Земле".
Горбачев повторяет давно опровергнутый докуґментами фальшивый тезис Сталина, что он заключил пакт с Гитлером, потому, что западные демократиґческие державы не хотели заключить с СССР обоґронительный союз против Германии да еще толкали ее на войну с Советским Союзом. Вот слова Горґбачева: "У западных держав расчет был другой: поманить СССР обещанием союза и помешать тем самым заключению предложенного нам пакта о ненападении, лишить нас возможности лучше подґготовиться к неизбежному нападению гитлеровской Германии на СССР" ("Правда", 3. 11. 1987).
Горбачев и авторы его доклада явно не в ладу с элементарной человеческой логикой: почему же заґпадные державы, когда Гитлер действительно наґпал на СССР, выступили в этой войне не на стороне Германии, или не остались нейтральными, а выстуґпили на стороне СССР? Если бы Москва заключиґла союз с демократическим Западом, то Гитлер не осмелился напасть на СССР, зато и Сталин не осмелился бы расширить свою империю. Остаґновимся на анализе взаимных обязательств пакта. Интересна сама предыстория "пакта Риббентропа-Молотова".
На XVIIIсъезде партии в 1939 году Сталин дал понять Гитлеру, что их интересы в возможной буґдущей войне идентичны. Сталин настойчиво внушал Гитлеру, что это англо-американцы и французы заґинтересованы спровоцировать войну между Герґманией и СССР. Почему? Сталин доказывал, что если возникнет война между Германией и СССР, то западные демократические державы захотят дать им ослабнуть в затяжной войне, а потом диктовать Германии и СССР свою волю. По словам Сталина, политика Англии, Франции, США сводится к тому, чтобы "не мешать Германии увязнуть в европейґских делах, впутаться в войну с СССР, дать всем участникам войны увязнуть глубоко в тине войны, поощрять их в этом втихомолку, дать им ослабить, истощить друг друга, а потом, когда они достаточґно ослабнут, выступить на сцену со свежими силаґми, выступить, конечно, в "интересах мира" и проґдиктовать ослабевшим участникам войны свои условия...
Характерен шум, который подняла англо-ґфранцузская и североамериканская пресса по поґводу советской Украины... Похоже на то, что этот подозрительный шум имел своей целью поднять ярость Советского Союза против Германии, отраґвить атмосферу и спровоцировать конфликт с Германией без видимых на то оснований" (см. "Воґпросы ленинизма", стр. 571).
Сталин, как видно из данной цитаты, умышленґно отводил предупреждения западных демократиґческих держав и западной прессы, что Гитлер готоґвит войну против СССР (это ведь было предусмотґрено и в библии нацистов - в "Майн Кампф" Гитлеґра), с тем, чтобы, во-первых, психологически подґготовить будущий союз СССР с гитлеровской Гермаґнией как раз с той целью, какую Сталин приписыґвал западным державам, а именно: втравить Гитлеґра в войну против них; и во-вторых, дав Германии и западным державам ослабить друг друга в этой войне, самому выступить на сцену, чтобы навязать всей Европе большевистский порядок вместо гитґлеровского "нового порядка".
Эта стратегия "дальнего прицела" сработала только отчасти, зато просчеты Сталина имели чудоґвищные последствия для народов СССР.
Подготовляя радикальный поворот во внешней политике Советского Союза в сторону агрессии, Сталин думал, что достойным союзником в этом ему будет Гитлер, если соблазнить его идеей антиґдемократической коалиции с целью раздела Евроґпы между Германией и СССР. Чтобы убедить Гитлеґра, что намерения Кремля серьезны, надо было убрать и психологическое препятствие на этом пути. Таким препятствием был англофил, народный коґмиссар иностранных дел СССР, еврей - Максим Литґвинов, с которым Гитлер и Риббентроп не хотели иметь дело. Поэтому Сталин снял Литвинова с его поста и на его место назначил 4 мая 1939 года предґседателя Совнаркома Молотова, поручив ему зонґдировать почву для заключения пакта с Германией.
Очень скоро выяснилось, что Сталин возложил на Молотова далеко не легкую миссию.
Когда советские историки пишут о причинах и предпосылках Второй мировой войны, они либо обходят молчанием "пакт Риббентропа-Молотова", либо явно фальсифицируют его предысторию и соґдержание. Цель фальсификации ясна всем: обелить Сталина и снять с Кремля вину за развязывание Гитлером Второй мировой войны, ибо "пакт Рибґбентропа-Молотова", разделив Европу на сферы влияния, гарантировал Гитлеру свободу действия в Западной Европе, обеспечивал его советским стратеґгическим и военно-стратегическим сырьем, давал Гитлеру возможность более основательно подгоґтовиться к нападению на СССР, изолированному одним этим пактом от демократического Запада. Даже инициативу заключения пакта советские истоґрики стараются приписать Гитлеру, а не Сталину. Между тем, из секретных документов архива герґманского министерства иностранных дел, опублиґкованных Государственным департаментом США в 1948 г., видно, что Гитлер хотел заключить со Сталиным только экономический пакт, а Сталин хотел иметь пакт политический. Процитируем снаґчала советских историков. В официальной шестиґтомной "Истории Великой Отечественной войны 1941-1945 гг." они пишут, что 30 мая 1939 г. герґманский статс-секретарь заявил советскому повеґренному в делах в Берлине Астахову, что "имеютґся возможности улучшить советско-германские отґношения", а 3 августа Риббентроп якобы предлоґжил тому же советскому поверенному "советско-германский секретный протокол, который разграґничил бы интересы обеих держав по линии на всем протяжении от Черного до Балтийских морей" (стр. 174). Авторы шеститомника утверждают, что советское правительство ответило на эти предлоґжения отказом. Разумеется, никаких доказательств на этот счет советские авторы не приводят, ибо таґких доказательств нет. Наоборот, есть документы, которые говорят о советской инициативе в подгоґтовке пакта. Так, 20 мая 1939 г. на предложение германского посла в Москве графа Шуленбурга начать экономические (торговые) переговоры межґду Берлином и Москвой, Молотов ответил, что прежде, чем заключать какие-либо экономические сделки, надо создать "политический базис" ("Nazi-Sovietrelations1939-1941. Dokuments from the archives of the German Foreign Office, 1948, Dep. of State, Washington, p. 6-7. Имеется русский перевод Ю. Фельштинского, Телекс, 1983, Нью-Йорк).
В ведомстве Риббентропа безошибочно поняли, что предложение Молотова о создании "политичеґского базиса" есть не игра в дипломатию, а серьезґный сигнал о возможном повороте во внешней поґлитике Кремля в сторону держав "Оси" - Германии и Италии. Намотав себе это на ус, руководители Третьего Рейха начали действовать исподтишка. Сначала они делают все, чтобы разжечь у Кремля аппетит к повороту в желаемую сторону, а потом создают соответствующую психологическую атмоґсферу среди своего народа, чтобы подготовить его к факту возможного прекращения давнишней идеоґлогической войны против большевизма. В осущеґствлении обеих целей Риббентроп настолько хорошо преуспел, что 20 августа 1939 г. Гитлер направил Сталину телеграмму, в которой предложил ему приґнять министра иностранных дел Германии 22-23 авґгуста для заключения пакта между Германией и СССР о "дружбе и ненападении". Сталин немедленґно ответил согласием. Как толкуют советские истоґрики этот факт? Вот их комментарии из "Истории Великой Отечественной войны": "СССР мог либо отґказаться от германских предложений, либо соглаґситься с ними. В первом случае война с Германией в ближайшие недели стала бы неминуемой. Во втоґром случае Советский Союз получал выигрыш во времени" (стр. 175-176). Если верить этому советґскому комментарию, Гитлер путем шантажа застаґвил Сталина подписать пресловутый пакт в течение каких-нибудь 12 часов! Если бы мы поверили соґветским историкам, то выходило бы, что пакт, развязавший Вторую мировую войну и, в конечном счете, спровоцировавший и нападение Гитлера на СССР, был заключен под диктовку Гитлера, а не подготовлен трехмесячными и весьма интенсивґными дипломатическими переговорами и политичеґским торгом между Гитлером и Сталиным о разделе между ними Европы, как это было на деле.
Немецкие документы как раз говорят о последґнем. Приведем некоторые выдержки из них на этот счет. Граф Шуленбург после 30 мая еще раз посетил Молотова 5 июня, и о результате этого посещения он сообщает своему шефу в Берлине, подчеркивая, что Молотов по-прежнему настаивает на политичеґской дискуссии и что "наше предложение начать только экономические переговоры кажется ему неґдостаточным" ("Nazi-Sovietrelations...", р. 16).
15 июня советский поверенный в делах в Берлиґне Астахов посетил болгарского посланника Драга-нова. Болгария была в тесных связях с Германией, и Кремль хорошо знал, что содержание беседы Астаґхова с Драгановым сейчас же станет известно Рибґбентропу. Астахов сообщил Драганову: Советский Союз в создавшейся международной обстановке может либо заключить пакт с Францией и Англией, либо затягивать переговоры, чтобы возобновить дружеские отношения с Германией. Желание Кремля Астахов выразил предельно ясно: "Если бы Герґмания объявила, что она не нападет на СССР или заґключила бы пакт ненападения с СССР, то СССР, возможно, воздержался бы от заключения договоґра с Англией" (стр. 21). (Заметим тут же, что доґговор о взаимопомощи с Францией был заключен еще в 1935 году.)
При встрече с Молотовым 29 июня граф Шуленґбург спросил Молотова, что он имел в виду, когда предлагал "создание новой базы отношений" межґду СССР и Германией. Посол в тот же день телеграґфировал в Берлин, что Москва очень заинтересоґвана в продолжении контакта, однако он получил указание от Риббентропа не форсировать больше политические переговоры с Москвой. Зато экономиґческие переговоры продвинулись так далеко, что уже 22 июля в советских газетах сообщалось, что в Берлине успешно закончены советско-германские торговые и финансовые переговоры. Через пять дней Астахов был вызван в министерство иностранґных дел, где доктор Шнурре ему сообщил, что, по мнению Берлина, советско-германские отношения пройдут через три стадии: первая стадия - заключеґние торгового договора, вторая стадия - нормалиґзация политических отношений, третья стадия -возвращение к старому договору 24 апреля 1926 гоґда о дружбе и нейтралитете между Германией и СССР или заключение нового договора.
В конце беседы доктор Шнурре, ближайший сотрудник Риббентропа, сделал заявление об иденґтичности идеологии большевизма, фашизма и наґционал-социализма. Вот буквально его слова: "Имеется одна вещь, общая в идеологиях Германии, Италии и СССР, - это оппозиция против капиталиґстических демократий. Ни мы, ни Италия не имеем ничего общего с капитализмом Запада. Поэтому нам показалось бы совершенно парадоксальным, если бы СССР, как социалистическое государство, оказался на стороне западных демократий" (стр. 33).
Идеологическая аргументация доктора Шнурре была неотразима - национал-социализм, фашизм и большевизм создали однотипные государства с тоґталитарной системой и террористической практиґкой правления, как альтернативу западной либеґральной демократии. Поэтому у них не было почвы для идеологических противоречий, были только противоречия территориально-стратегические, а именно - кому, каких и сколько захватить чужих стран. Сейчас речь шла об этой фактической стороне проблемы. Выяснилось, как прав был Риббентроп, когда предложил своему послу в Москве занять выґжидательную позицию в контактах с Молотовым, зная, что Москва долго не выдержит и раскроет свои карты. Действительно, через два дня после беседы с доктором Шнурре - 29 июля - Астахов сделал запрос в Берлине, согласно ли германское правительство, чтобы интересующие обе стороны проблемы обсуждались на более высоком уровне. 4 августа Риббентроп заявил Астахову, что Берлин согласен улучшить отношения с Москвой, а 14 авґгуста Молотов предложил Риббентропу начать поґлитические переговоры в Москве. Риббентроп приґнял предложение посетить Москву с целью, как он выражался, доложить точку зрения Гитлера Сталиґну. Но Кремль хотел не выслушивания точки зреґния, а принятия конкретных решений. Поэтому Молотов сообщил Берлину, что Москва хочет начать политические переговоры, но они должны вестись в Москве и "по этапам". Таким образом, теперь уже Кремль, убедившись, что Гитлер всерьез хочет заґключить политический пакт, сам прибегает к тактике проволочек. Не потому, что Москва хочет сорвать переговоры или по каким-либо соображеґниям завести их в тупик. Сталин твердо решил заґключить пакт: ведь сама идея принадлежала именґно ему. Однако в начавшейся с Гитлером политичеґской игре в руках Сталина была козырная карта, какой не было у Гитлера. Дело в том, что Англия и Франция предлагали Советскому Союзу заключить оборонительный союз против возрастающей военґной угрозы со стороны Германии. Такой союз долґжен стать подобием старой "Антанты" "Тройґственного согласия" начала века между Францией, Англией и Россией - направленного против кайзеґровской Германии и ее тогдашних союзников.
Короче говоря, Сталин, решив выступить с англо-французской картой против Гитлера, начал свою привычную двойную игру. Как уже говориґлось, 10 марта 1939 г. на XVIIIсъезде партии он открыто обвинил Англию, Францию, США и их пеґчать в провокационной кампании, которую они, якобы, ведут, чтобы спровоцировать войну между Германией и Советским Союзом. Цель этих держав по Сталину: дать Германии и СССР ослабеть в войґне, а потом самим вступить в войну и разгромить как Германию, так и СССР. Однако верный своей двуличной политике, Сталин уже через неделю -18 марта 1939 г. - предлагает созвать совещание представителей СССР, Великобритании, Франции, Турции, Румынии и Польши, чтобы обсудить обґстановку, создавшуюся в Европе после вторжения Германии в Чехословакию. Советский Союз по доґговору 1935 г. с Чехословакией о взаимной военґной помощи обязан был помочь Чехословакии. Однако Сталин отказался сделать это. Мюнхенская капитуляция 1938 года западных держав перед Гитґлером в какой-то степени объяснялась тем, что Сталин уже тогда, осенью 1938 г., дал понять, что под военной помощью соседним государствам Моґсква понимает их фактическую оккупацию Красґной Армией, чего эти страны боялись не меньше, чем оккупации немецкой армией.
Итак, Сталин продолжает двойную игру. 2 июля, в разгар советско-германских переговоров в Берлиґне и Москве, Кремль передает Англии и Франции проект договора о союзе СССР, Франции и Англии против Германии. Но Советский Союз выдвинул в качестве условия заключения этого тройственного союза предоставление ему права ввести Красную Армию на территории Польши, прибалтийских стран и Финляндии в виде гарантии против возможного немецкого вторжения в эти страны. 11 августа 1939 г. Кремль приглашает в Москву военные мисґсии Франции и Англии для обсуждения своего проекта военной конвенции. Советскую военную делегацию возглавили маршалы Ворошилов и Шаґпошников. И вот как раз эти переговоры Кремль намеренно заводит в тупик, настаивая на явно неґприемлемом для демократических стран требоґвании санкционировать фактическую оккупацию Красной Армией территорий Польши, прибалтийґских стран и Финляндии. Однако англо-французґские военный миссии не имели и не могли иметь полномочий распоряжаться судьбами суверенных государств. Естественно, переговоры кончились безґрезультатно, но они сыграли роль, которую им отґводил Сталин. Перговоры эти официально еще не были прерваны, когда немцы, не без тревоги слеґдившие за ними, включились в игру. 14 августа Рибґбентроп дает указание Шуленбургу, чтобы тот проґчел Молотову его телеграмму, не вручая ее последґнему. В телеграмме содержалось утверждение, что Англия и Франция хотят вновь втянуть Россию, как и в 1914 г., в войну против Германии, в войну, от которой выиграют только "западные демократии". Риббентроп повторил свое предложение, что хочет прилететь в Москву, чтобы доложить лично Сталину точку зрения фюрера по данному вопросу. Кремль отвечает, что до приезда Риббентропа надо провести еще определенную подготовительную работу. Теґперь, однако, разыгрался, видимо, аппетит и у Рибґбентропа, которого советская разведка по разным каналам, в том числе через болгарского посланника Драганова, снабжала фальшивками о наблюдаюґщемся якобы "прогрессе" в переговорах с англо-французами. 16 августа Риббентроп вновь телеграґфирует своему послу. Шуленбург на сей раз должен внушить Молотову, что, поскольку Германия соґгласилась с идеей политического пакта с СССР, наґдо спешить, ибо каждый день может вспыхнуть конфликт между Германией и Польшей. В тот же день Молотов сообщает немецкому послу, что Моґсква готова заключить пакт. Но к нему, по мнению Кремля, должен быть приложен "секретный дополґнительный протокол", в котором были бы точно определены сферы влияния подписавших его дерґжав в Восточной Европе. 19 августа подписывается торговый договор между Германией и СССР, а 22 августа в Москву прибывает Риббентроп для заґключения договора политического.
Я уже указывал, что идея торгового договоґра принадлежала Риббентропу, а идея политичеґского договора - Молотову. Чтобы добиться заклюґчения этого политического договора, Москве приґшлось подписать договор торговый на совершенно невыгодных для СССР условиях, да еще обязаться снабжать потенциального военного противника страґтегическим сырьем в явный ущерб интересам обоґроны собственной страны.
Советский Союз экспортировал в Германию зерно, нефть, платину, фосфор и другое сырье. Докґтор Шнурре, подписавший торговый договор с Миґкояном, телеграфировал в Берлин, что все это сырье "для нас имеет ценность золота". Упоенный этим своим первым успехом, Риббентроп прибыл в Кремль в полной уверенности, что вторая его победа в виде политического пакта с Москвой позволит фюреру кромсать карту Европы так, как это ему заґхочется. Он не ошибся. 23 августа 1939 г. в присутґствии членов Политбюро во главе со Сталиным, Рибґбентроп и Молотов подписали "Договор о ненападеґнии между Германией и СССР".
К договору был приложен "Секретный дополниґтельный протокол", составленный в Кремле и поґсланный в Берлин еще накануне. Суть протокола: Гитлер и Сталин делят между собой Польшу. Этноґграфическая Польша отдается Германии со статуґтом протектората, а польские восточные области - Западную Украину и Западную Белоруссию - анґнексирует Советский Союз. Сталин признает своґбоду действий Гитлера в Западной Европе. За это Советский Союз получает право присоединить к СССР Бессарабию, Северную Буковину, прибалтийґские государства и даже Финляндию. После цереґмонии подписания договора Молотов устроил в честь Риббентропа пышный банкет в присутствии Сталина и всей его клики.
Эти люди, которые одним росчерком пера и в течение каких-нибудь пяти минут решили судьбы пяти независимых государств, отлично понимали, что они готовят небывалую до сих пор в истории мировую катастрофу. Тем не менее, они торжестґвовали как свою победу трагедию этих народов. Ели икру, пили шампанское, слушали музыку, а тостам не было конца. Один тост даже вошел в историю. Об этом тосте, совершенно не предусмотґренном дипломатическим протоколом, Риббентроп нашел нужным немедленно доложить фюреру. Тост этот произнес Сталин: "Я знаю, как крепко германский народ любит своего вождя. Поэтому мне хочется выпить за его здоровье" (см. Rossi, A. "Russian-German alliance. 1939-1941". Beacon Press, Boston, 1951, p. 75).
Нужно только на минуту вообразить себе антисемита Риббентропа, чокающегося с евреем Кагановичем, чтобы постичь всю бездну амоґральности этих торговцев судьбами человечества. Разбойник из Берлина не только по-дружески чокался с разбойниками из Москвы, но даже чувґствовал себя там словно в своей фашистской комґпании. Вспоминая об этом банкете, Риббентроп рассказывал впоследствии министру иностранных дел Италии Чиано, какие мысли обуревали его тогда: "Я чувствовал себя в Кремле, словно среґди старых партийных товарищей" (там же, стр. 75).
Риббентроп был не единственным фашистом, который питал родственные чувства к большевизґму. Им был и сам духовный вождь фашизма Бенито Муссолини, который в октябре 1939 г. авторитетґно констатировал: "Большевизм в России исчез, и на его место встал славянский тип фашизма" (там же, стр. 77). Большевики в долгу не остались. Стаґлин вложил в уста Молотова слова, которые вполне могли бы принадлежать Гитлеру или Муссолини. Вот эти слова Молотова в "Правде" от 1 ноября 1939 г.: "Идеологию гитлеризма, как и всякую друґгую идеологическую систему, можно признать или отрицать... Но любой человек поймет, что идеолоґгию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с ней войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война на уничґтожение гитлеризма".
Сталин, как и нынешние продолжатели его дела в Кремле, оправдывал заключение пакта с Гитлером ссылкой на абсурдный аргумент: Советский Союз, мол, выиграл два года, чтобы готовиться к войне с Германией. Никто не смел привести контраргуменґты: а чем мы занимались двадцать два года как не подготовкой к войне, чтобы "бить врага на его собґственной территории", как выражался Сталин. К тому же, разве готовятся к войне, снабжая в то же самое время будущего врага военно-стратегичеґским сырьем?
Чтобы еще полнее удовлетворить аппетиты Гитґлера таким сырьем не только из СССР, но и из друґгих стран через СССР, И февраля 1940 г. было заґключено новое советско-германское соглашение, опять-таки явно в ущерб советским интересам. В свете будущей даты нападения Германии на СССР интересны и сроки поставок сторонами товаров. В то время как немцы должны были поставить свои товары Советскому Союзу в течение двадцати семи месяцев (машины и оборудование), Советский Союз обязался закончить свои поставки через 18 месяцев, то есть как раз к началу нападения Герґмании на СССР. Кроме того, Москва обязалась поґкупать для Германии металл и другое сырье в третьих странах, чтобы обойти английскую блокаду. Плюс к этому, Советский Союз разрешил Германии транзит через свою территорию немецких закупок из Маньчжурии, Афганистана, Ирана, Румынии. По поводу нового соглашения доктор Шнурре победоґносно сообщал в Берлин: "Несомненно, СССР обеґщает куда больше поставок, чем это оправдано с чисто экономической точки зрения, и он должен делать эти поставки частью за счет собственного снабжения... Соглашение означает для нас открыґтие дверей в страны Востока. Покупку сырья в СССР и в пограничных к нему странах можно еще больше расширить... Эффект английской блокады будет значительно ослаблен". ("Nazi-Soviet relaґtions..." стр. 134).
Однако, насколько Сталин был щедр и аккураґтен в поставках Германии стратегического сырья и в деле организации транзитной службы немецких закупок в соседних с СССР странах, настолько же Гитлер был скуп и неаккуратен в ответных поставґках. Кремль на это однажды пожаловался тому же Шнурре. Шнурре знал причину. Немецкое правительґство действовало намеренно, ибо, как сообщает Шнурре, "имеется директива рейхсмаршала Геринга избегать поставок в СССР, которые прямо или косґвенно усилили бы советский военный потенциал" (там же, стр. 200). Контуры "плана Барбаросса" (план нападения на СССР) вырисовывались в голове Гитлера еще при заключении "пакта Риббентропа и Молотова". В демократических странах об этом писали тогда открыто, но только один "гениальґный вождь и учитель" и его клика не могли разґгадать коварные замыслы политического ефрейґтора из Берлина. В этом и главная причина того, что на рассвете 22 июня 1941 года германские самолеґты, заправленные советским бензином, начали на широком фронте бомбить советские города. За ниґми двинулись германские танки, заправленные тем же советским бензином. Под прикрытием этих танков двинулась и германская пехота, которая ела советский хлеб.
Преступный пакт Сталина с Гитлером разґвязал Вторую мировую войну, в которой одних советских людей погибло более двадцати миллиоґнов.
V. ЭКСПАНСИЯ СОВЕТСКОЙ ИМПЕРИИ
Партийные историки пишут о "Великой Отечестґвенной войне", игнорируя очевидные исторические факты. Ведь не было единой "Отечественной войґны", а были перераставшие одна в другую три войґны СССР: одна война - завоевательная колониальґная война против Финляндии и Польши и почти одґновременная аннексия Советским Союзом прибалґтийских стран, Северной Буковины и, считавшейся спорной территорией, Бессарабии (1939-1940); вторая война - это оборонительная война, называеґмая "отечественной", против Германии; третья войґна - завоевательная колониальная война СССР в Восточной Европе и на Балканах под лозунгом "освобождения" тамошних народов от фашизма.
Только вторая война - оборонительная война против гитлеровской агрессии - была справедлиґвой и действительно Отечественной, что же касаетґся первой и третьей войн, то они были войнами империалистическими, ибо велись во имя расширеґния советской колониальной империи.
В Прибалтике, в отличие от Финляндии и Польґши, Кремль достиг своих целей путем мирной эксґпансии.
Относительная легкость победы Сталина в Польґше и Прибалтике, кроме всего прочего, объяснялась тем, что Сталин находился в союзе с Гитлером, с которым еще по "пакту Риббентропа-Молотова" разделил сферы влияния в Восточной Европе. Народам этих стран не приходилось ожидать помощи и от демократических держав. Правда, Франция и Англия объявили Войну Германии из-за Польши, но никаких военных действий не предприняли, что же касается аннексии прибалтийских стран Советским Союзом, то и тут демократические державы ограничились лишь платоническими заявґлениями о непризнании советской аннексии. Если же говорить о Польше, то Сталин, нанесший ей преґдательский удар в спину, протягивал руку "братґской помощи" вовсе не западным украинцам и беґлорусам, которые, как чумы, боялись его кровавой руки. Недаром советский народ тогда острил: "Мы им протянем руку, а ноги они протянут сами". Стаґлин протягивал руку своему союзнику Гитлеру. Польша пала после героического сопротивления, ибо не могла одновременно воевать на два фронта -против Германии и СССР.
Чтобы предотвратить возрождение национальґной Польши в будущем, чекисты Сталина-Берии отобрали из плененной польской армии 15.000 польґских офицеров и перестреляли их всех (около 5000 из них в Катыни в 1940 г.). Комиссия эксперґтов из нейтральных стран в 1943 г. установила, что офицеры в Катыни были убиты летом 1940 г. Когда польское правительство в Лондоне запросило о судьбе других офицеров, то Сталин ответил: "Они убежали, может быть, в Монголию".
В Польше, Финляндии и прибалтийских странах - в Литве, Латвии и Эстонии - Сталин предъявил народам неоплаченный ленинский счет. Хотя Леґнин в 1918 г. и старался вернуть военной силой все народы бывшей царской империи в империю советскую, но как раз прибалтийские народы, наряду с поляками и финнами, оказали Красной Арґмии Ленина и Троцкого такое упорное сопротивление, что пришлось свою капитуляцию перед их неґпокорностью выдать за добродетель: мы, мол, приґзнаем право народов на независимость. Так, самоґопределившись в 1918 г., прибалтийские народы создали цветущие государства с западноевропейґским уровнем жизни. В этих странах были большие колонии русских, которые жили здесь с дореволюґционных времен. Здесь же нашли политическое убеґжище большие группы русских беженцев, в числе которых было и много русских интеллектуалов. Были созданы русские культурные и религиозные центры, русские театры, независимая русская пеґчать, а знаменитые русские профессора почти всех наук преподавали в университетах новых госуґдарств. Их симпатия и сочувствие были на стороне коренных народов, когда над ними нависла смерґтельная опасность со стороны их бывшей русской родины. Москва аннексировала прибалтийские страґны по этапам, так, чтобы замаскировать конечную цель - включение этих стран в состав СССР.
Сначала Кремль предложил прибалтийским странам заключить с Советским Союзом пакт о взаимной военной помощи против потенциального "агрессора". Москва заявила, что на эти страны могут напасть "агрессоры", и для защиты от этих "агрессоров" нужно, чтобы эти страны разрешили разместить на своих территориях "ограниченные контингенты" Красной Армии, как теперь в Афганиґстане.
Москва обещала уважать их национально-гоґсударственный суверенитет, не вмешиваться в их внутренние дела, но одновременно дала понять, что если не будет удовлетворено это советское треґбование, то Красная Армия просто займет эти страґны, и тогда они потеряют свою независимость. Выґзванных в Кремль одного за другим глав этих государств заставили подписать такие пакты в течеґние двенадцати дней Эстония подписала пакт 28 сентября 1939 г., Латвия - 5 октября 1939 г., Литва - 10 октября 1939 г. Девять месяцев понаґдобилось Кремлю, чтобы провести в оккупированґных странах радикальную чистку. Правительства, которые подписали пакты о "взаимопомощи", парламенты, которые их ратифицировали, были отґправлены в концлагеря. За ними последовало около одной трети депортированного населения. Устроили так называемые "свободные выборы" в новые парламенты, на которых присланные из Москвы эстонские, латышские и литовские коммунисты поґлучили по известному всем методу - от 92 до 99%% поданных голосов. Избранные таким образом парґламенты летом 1940 г. обратились к СССР с просьґбой принять Эстонию, Латвию и Литву в состав СССР. Кремль великодушно удовлетворил эту просьбу. Далее, 24 июня 1940 г., в согласии с "сеґкретным протоколом" к "пакту Риббентропа-Молотова", советское правительство предъявило Румыґнии ультиматум в трехдневный срок очистить терґриторию Бессарабии и Северной Буковины для включения их в состав СССР. Зная, что за спиной Сталина стоит Гитлер, Румыния капитулировала. 27 июня 1940 г. Красная армия заняла обе терриґтории.
Аннексией прибалтийских стран, занятием Бесґсарабии и Северной Буковины, завоеванием пограґничных финских земель и вод Советский Союз резко улучшил свою территориально-стратегичеґскую позицию на Западе, но одновременно показал и истинное лицо советского глобального империаґлизма.
Как рассказывает летописец, древнерусский князь шел на своих врагов с открытым забралом, заранее объявляя во всеуслышание: "Иду на вы!"
Цивилизованные агрессоры готовят войны исґподтишка и нуждаются в том, что дипломаты назыґвают "казус белли", то есть в предлоге для нападеґния, который они к тому же придумывают сами.
Прежде чем напасть на Польшу 1 сентября 1939 г., Гитлер переодел отряд немецких солдат в форму польской армии и атаковал свой собственґный пограничный с Польшей пункт, чтобы заявить внешнему миру, что Польша напала на Германию. Что же касается Сталина, то он умудрился выдать за предлог для агрессии событие, которое вовсе не произошло. Прежде чем начать войну против Финґляндии 30 ноября 1939 г., Сталин обвинил эту маленькую страну не больше, не меньше, как в наґпадении на СССР. В правительственном сообщении об этом нападении говорилось, что финские пограґничные части, открыв артиллерийский огонь по соґветской территории, убили четырех советских солґдат.
Настоящей войне против Финляндии предшеґствовала сначала советская психологическая война против финского народа с беспримерным по циґнизму нажимом советского правительства на праґвительство Финляндии, с требованием, чтобы финны мирно уступили Советам то, что они хотят взять войной.
5 октября 1939 г. Молотов ультимативно предґложил финскому правительству в течение 48 часов начать с советским правительством переговоры по "важным политическим вопросам". Присланному из Хельсинки представителю финского правительства и будущему президенту Финляндии Паасикиви Стаґлин коротко и деловито объяснил: "Вы угрожаете безопасности Ленинграда, находящегося от вас в 32 километрах. Поскольку мы не можем передвиґнуть с места наш Ленинград, то мы решили проґдвинуть наши границы вглубь вашей страны". Конкретно Сталин потребовал, чтобы Финляндия уступила СССР ряд островов в Финском заливе, а на полуострове западнее Хельсинки разрешила Красґной Армии построить военно-морскую базу на арендных началах, а также согласилась на некотоґрые "исправления" границ и на севере. Всего Сталин потребовал 2700 кв. км., за что великодушно предґлагал Финляндии, в качестве компенсации, дикие карельские болота. Сталин даже острил, как тифлисґский кинто старых времен: "Мы ведь требуем всего только 2700 кв. километров, а за это даем в обмен 5500 кв. километров. Скажите, какая великая дерґжава поступила бы так? Никакая. Только мы такие глупые".
Когда правительство в Хельсинки, соглашаясь на исправление границ у Ленинграда, отвергло друґгие советские требования, задевающие его сувереґнитет, Молотов хладнокровно заявил финскому представителю: "Поскольку гражданские лица не могут договориться, то отныне слово принадлежит военным". Слово военных принесло Кремлю не слаґву, а вечный позор. 30 ноября 1939 г. Красная Арґмия числом 450 тыс. человек, имея 1900 пушек, 1000 танков и 800 боевых самолетов, на широком фронте перешла финские границы и после некотоґрых первоначальных успехов натолкнулась на таґкое беспримерное по храбрости сопротивление финґнов, что о легкой военной прогулке по Финляндии, о которой думали в Кремле, не могло быть и речи. А ведь во всей финской армии было только 215 тыс. человек, она имела всего 75 самолетов и 60 старых танков. Поэтому-то большевики и войну начали как войну одного Ленинградского военного округа, а фактически она превратилась в войну всей Красной Армии, ибо против финнов воевала половина тогґдашнего личного состава Красной Армии.
Многие до сих пор думают, что Кремль преслеґдовал в этой войне ограниченную территориально-стратегическую цель - исправить границы и заполуґчить некоторые острова и полуострова. Это заблужґдение. Конечной целью была большевизация всей Финляндии и, по примеру прибалтийских стран, включение ее в состав СССР на правах союзной ресґпублики. Этим, собственно, и объяснялось, что как только Красная Армия захватила финскую пограґничную деревню Териоки (ныне Зеленогорск), Кремль поспешил торжественно провозгласить созґдание мифической "демократической республики Финляндии" с "временной столицей Териоки". Во главе ее, так сказать, правительства был поставґлен старый соратник Ленина, политический секреґтарь президиума Исполкома Коминтерна Отто Куусинен. И вот 2 декабря 1939 г. в Москву из Териок "прибыл" Куусинен попросить военную "братскую" помощь и заключить договор насчет цены такой помощи. Это была, конечно, чистейшая комедия, к тому же совершенно бездарная, что даґже не похоже на Сталина. Куусинен, хотя бы даже для видимости, мог бы приехать из Териоки. Но он пришел пешком в Кремль из своего Коминтерновского кабинета около Манежа, рядом с Кремлем. Куусинен подписал договор в присутствии Сталина, Молотова, Ворошилова и Жданова. Фотография "исторического акта" подписания договора и сам договор были опубликованы в "Правде". По этому договору Куусинен удовлетворил все желания Моґсквы, подарив Советскому Союзу не 2700 кв. км финской территории, а 4000 кв. км перед Ленинградом, плюс все острова и полуострова, которые требовало советское правительство. Ратификационґными грамотами стороны обязались обменяться в ближайшее время в Хельсинки, когда резиденция Куусинена будет перенесена туда из обоза Красґной Армии. Вот тогда финны по-настоящему подґнялись на всенародную освободительную войну против советского империализма. Маленькому сеґверному народу было тяжело выдерживать чудоґвищный натиск советского колосса, но и советские потери были колоссальными. По официальным данґным, Красная Армия потеряла 207.000 солдат (факґтически цифры были куда выше), финны потеряли 25.000 солдат. Ворошилов потерял пост наркома по военным делам. Назначенный на его место маршал Тимошенко довел действующую армию до 500.000 солдат. Однако Сталин пришел к выводу, что при продолжении войны он рискует столкнуться с англо-французами, которые намеревались направить экспедиционную армию на помощь финнам. Поґскольку западная помощь только планировалась, но так и не приходила, а к тому же Гитлер, находящийґся в пакте со Сталиным, требовал от финнов устуґпить Сталину, то финны решили за лучшее принять условия Сталина. Вся пограничная с Карелией обґласть с городом Выборгом, а также отрезки терриґтории на востоке и севере страны - всего 35.000 кв. км. - финны вынуждены были уступить Советскоґму Союзу.
Это была редкая в истории война, в которой наґрод потерял часть территории, но не поступился наґциональной честью.
Готовясь к войне с Советским Союзом, Гермаґния добилась в начале июня 1941 г. размещения в Финляндии одной немецкой дивизии. Однако, когда началась война между Германией и СССР, Финляндия заявила, что остается нейтральной. Несмотря на это, 25 июня 1941 г. советские самолеты бомбардиґровали финскую территорию. Только после этого 10 июля финны на широком фронте перешли соґветские границы и вернули себе обратно все заняґтые советской армией области, взяв заодно и всю Карелию, включая ее главный город - Петрозаґводск. Вопреки давлению немцев, маршал Маннергейм отказался продолжать дальше войну против СССР. Начатое Красной Армией в конце июля больґшое наступление было отбито еще в начальной стаґдии. Ее потери были, как и в первой войне, велики - Красная Армия потеряла убитыми и ранеными 260.000 солдат.
2 сентября 1944 г. Финляндия вышла из войны. Новые условия мира для нее были еще тяжелее, чем в первой войне. Все-таки и этот тяжелый мир не смог принудить Финляндию стать советским сателґлитом, как ими стали восточно-европейские страны.
Кремль старался через так называемую Контґрольную комиссию "союзников", заседавшую в Хельсинки, навязать финнам коммунистические порядки, но очень быстро понял, что имеет дело с противником, которого можно уничтожить, но поґкорить нельзя. Тонкие дипломаты, мужественные воины, финны учили советских генералов учтивому обращению с побежденными. В этом отношении характерна сцена на заседании союзнической Контґрольной комиссии, куда, между прочим, входили и английские офицеры. Когда вызванный на ее засеґдание маршал Маннергейм вошел в зал, советский представитель, член Политбюро генерал-полковник Андрей Жданов не соизволил встать, несмотря на то, что его английские коллеги встали. Тогда марґшал Маннергейм обратился к Жданову на отличном русском языке (он ведь был генералом русской императорской армии) : "А что, в вашей армии разґве есть обычай - генералы продолжают сидеть, когґда в зал входит маршал?" Свидетели рассказывают, что Жданов даже покраснел и встал. На приеме финґской правительственной делегации в Кремле в 1947 г. Сталин произнес тост: "Я пью за храбрую финскую армию". Сталин на этот раз не льстил и не врал, а говорил беспримерную в его устах правду.
VI. ЯЛТА - ТРИУМФ СОВЕТСКОЙ ИМПЕРИИ
После победы во Второй мировой войне антиґгитлеровской коалиции все восточно-европейские страны из-под ига фашизма перешли под иго больґшевизма.
Ялтинская конференция была запоздалой поґпыткой западных союзников спасти эти страны от такой судьбы. На деле получилась санкция западных держав на раздел Европы. Лучше было бы, если бы Ялтинская конференция вообще не состоялась. Время и место каждой конференции навязывал Сталин, когда это было выгодно ему. После Сталинґграда состоялась Тегеранская конференция, после занятия Красной Армией большинства восточноґевропейских стран состоялась Ялтинская конфеґренция. Если западные державы хотели спасти Восточную Европу и Балканы от коммунизма, то первую конференцию союзников надо было соґзвать, когда Гитлер подошел к Москве, а Сталин был в великой панике. Тогда судьба коммунистичеґского режима висела на волоске, а России угрожало расчленение. Чтобы спасти то и другое, Сталин и его клика были бы вынуждены дать не только гаґрантии восстановления свободы и независимости восточно-европейских народов, но пойти и на внутґренние политические и социальные реформы, как доказательство своей искренности. Нельзя думать, что такое требование было бы нереалистическим. Ведь оставленный один на один с Гитлером, без второго фронта на Западе, первым погиб бы Сталин, а не Гитлер. Ялтинская конференция была великим обманом Сталина и самообманом Запада.
В американском самообмане сыграли роль два фактора: переоценка военного потенциала своего второго врага - Японии и недооценка политичеґского коварства Сталина.
Ялтинская конференция с участием Рузвельта, Черчилля и Сталина происходила с 4-го по 11 февраґля 1945 года, за три месяца до капитуляции Герґмании и за шесть месяцев до капитуляции Японии. Судьба Германии уже определилась - Красная Арґмия заняла восточно-европейские страны - Польґшу, Румынию, Венгрию, Болгарию (хотя последняя была нейтральной в войне). Неудержимо двигалась Красная Армия главным фронтом на Берлин и поґбочным фронтом в сторону Чехословакии и Югоґславии. Тем временем западные союзники заняли с юга большую часть Италии, а с запада вступили на немецкую территорию. Поскольку главные свои сиґлы немцы сосредоточили на Восточном фронте, то западные союзники имели шансы занять не только Саксонию и Тюрингию, как это и произошло, но и Берлин, который по военному соглашению без нужды и в ущерб политической стратегии был уступлен Красной Армии. Таким образом, к началу Ялтинской конференции капитуляция Германии была вопросом нескольких недель, однако положеґние с Японией оставалось неясным. Начальники штабов американских вооруженных сил сообщаґли президенту Рузвельту, что без участия Советґского Союза война против Японии одними америґканскими силами будет продолжаться не менее 18 месяцев, то есть до середины 1946 года. До сих пор американцы освобождали страны и острова, оккупированные японцами в Азии и на Тихом океане, но несли при этом большие потери. Теперь предстояла высадка в самой Японии.
Американские стратеги находили, что эта выґсадка будет стоить американской армии сотен тыґсяч солдат. Как выяснилось потом, расчеты эти окаґзались ошибочными, ибо Япония находилась на исґходе сил, даже без применения американских атомґных бомб.
Вероятно, Рузвельт не учитывал также, что с применением атомных бомб война против Японии вообще кончилась бы без всякого участия СССР. Но, как бы там ни было, американский президент, хоґрошо зная упорство японцев в войне на Тихом океаґне и боясь больших потерь американской армии при высадке в Японии, решил уступками на Ялтинґской конференции склонить Сталина к участию в войне против Японии. К тому же, президент, вероятґно, учитывал, что в отличие от западной стратегии максимально экономить жизнь солдат, стратегия Сталина и его генералов была основана на массироґванном и безоглядном расходовании солдатских жизней. Поэтому-то потери Красной Армии даже в обороне были в три-четыре раза выше немецких.
Уступки Америки и Англии в Ялте сами по себе казались скорее уступками тактическими, чем страґтегическими. Причем, в основном вопросе - о поґслевоенной судьбе восточно-европейских народов - в Ялте пришли к соглашению, что эти народы создадут у себя демократические режимы при своґбодных тайных выборах. Вот что говорилось на этот счет в "Декларации об освобожденной Евроґпе", принятой в Ялте: "Установление порядка в Европе и восстановление национальной экономиґческой жизни должны быть достигнуты таким процессом, который помогает освобожденным нароґдам создавать демократические учреждения по своему собственному выбору. Основной принцип "Атлантической хартии" гласит: право всех народов выбирать такую форму правления, при которой они хотят жить; восстановление суверенных прав и самоуправления для тех народов, которые были насильственно лишены их". Далее говорится, что три правительства - США, Англия, СССР - будут помогать "создавать временные органы власти, которые, будучи организованы на широкой базе, представляющие все демократические элементы наґселения, обязаны в ближайшее время путем свободґных выборов образовать правительства, отвечающие воле народов". О Польше, из-за которой Англия, собственно, и объявила войну Германии, было скаґзано, что созданное Москвой так называемое Вреґменное польское правительство вместе с польским правительством в изгнании в Лондоне образуют Польское временное правительство национального единения. Это правительство обязано как можно скорее провести в стране свободные, беспрепятґственные выборы на основе всеобщего избирательґного права и тайного голосования. Сталин заверил своих коллег по конференции, что Польша не будет коммунистической страной, ибо, говорил он, "поґляки националисты и индивидуалисты"; не будут поляки зависеть и от Москвы. К сорокалетию Ялґтинской конференции "Правда" писала: "Глава советской делегации упорно отстаивал "...создаґние мощной, свободной и независимой Польши" ("Правда", 8. 2. 1985). Такие же обещания Сталин дал и в отношении всех других стран Восточной Европы. Однако Красная Армия, вступая в Восточґную Европу, везла в обозе коммунистических праґвителей для каждой "освобожденной" страны - всех этих Берутов, Дмитровых, Ракоши, Готвальґдов, Ульбрихтов, - которые немедленно приступили к большевизации захваченных Красной Армией стран. Приводят аргумент, что Сталин и его западґные союзники по-разному интерпретировали Ялтинґские соглашения. Однако соглашения судьбоносґного характера, какими были Ялтинские, не должґны допускать возможности разного их толкования, тем более, что и Рузвельт и Черчилль знали, с кем они имеют дело. Рузвельт еще накануне войны заґявил, что большевистская власть в Москве такая же тираническая, как и фашистская власть в Берлине, а Черчилль вообще считался со времени английской интервенции в помощь генералу Деникину в 1919 г. присяжным врагом большевизма. Так что Ялтинґская катастрофа Запада объясняется не только и не столько разным толкованием сторон, сколько веґщами более прозаическими: Рузвельту важно было уговорить Сталина вступить в войну против Япоґнии, что он сделал бы и без уговоров президента, а Черчиллю важно было спасти Британскую империю от развала, если не в дружбе со Сталиным, то хотя бы при нейтралитете с ним, что тоже было полнейґшим самообманом. Нынешний президент Америки Рональд Рейган заявил к сорокалетию Ялты: "Сущеґствует одна символизирующая Ялту линия, которая никогда не может обрести законность: это водоразґдел между свободой и угнетением... Я не колеблясь заявляю, что мы хотим упразднить эту линию".
Включив в свою последнюю в мире империю дополнительно еще восточно-европейские страны, Советский Союз этим не удовлетворился. Он начал расширять свою имперскую власть на все контиґненты мира. Парадоксально, но факт: старые импеґрии обогащались за счет колоний, а советская имґперия нищает из-за новых коммунистических реґжимов, которые надо охранять, кормить и вооруґжать за счет метрополии. Чтобы удержать в составе империи жертв Ялты, Кремлю приходится дерґжать в одних из этих стран вооруженные силы, а другим угрожать вводом войск, если они вздуґмают выйти из "Варшавского договора", как это пыталась сделать Венгрия в 1956 г., или просто стать на путь либерализации, как этого хотела Чехоґсловакия в 1968 г. Что же касается "марксистско-ленинских" режимов в Африке, Азии и Латинской Америке, то они все находятся на материально-военном иждивении Москвы, не из-за "братской солидарности" с ними, а потому, что они служат трамплином на пути дальнейшей глобальной соґветской экспансии. Каждое новое территориальґное приобретение - новая тяжесть на шее советскоґго народа. Спрашивается, сколько таких тяжестей он может выдержать?
В заключении данной главы, я хочу остановитьґся на причинах, почему Красная Армия терпела поґражения на первом этапе войны.
Когда партийные историки пишут о советской военной катастрофе первых лет войны и успехах немецких войск, то они повторяют фактически неґверный и политически абсурдный тезис Сталина о том, что немцы имели успех благодаря фактору внезапности нападения. На самом деле глубокие причины первоначальных поражений Красной Арґмии и секрет немецких успехов лежат совершенно в другой области - в области политической, военно-кадровой и отчасти даже в области психологичеґской. Укажем сначала на политические причины и факторы.
Только к самому началу войны Сталин и его кремлевская клика закончили свою беспрецедентґную в истории человечества инквизицию - "Велиґкую чистку", в результате которой были заперты в концлагеря от 10 до 15 миллионов советских граждан. Это означало, если приплюсовать сюда и десять миллионов жертв принудительной коллективизаґции, что в стране практически не было семьи, прямо или косвенно не задетой чисткой. Отсюда муки и страдания во всех уголках страны и во всех слоях народа. Отсюда же и всеобщее отчаяние, доходившее до пораженческих чувств в начавшейся войне, лишь бы избавиться от тирании Сталина. Многим хотелось верить, что культурная Германия придет к ним как "освободительница" от НКВД, концлагерей, колґхозов, сталинской тирании. Когда они убедились на практике, что Гитлер пришел в Россию не освобоґдить ее от тирании, а помножить тиранию политичеґскую на тиранию расовую, антирусскую, велико-германскую - вот тогда только и началась "Велиґкая Отечественная война", в которой Сталин уже апеллировал не к Марксу и Энгельсу, а к древнеґрусским князьям, прославленным царским полкоґводцам и русской православной церкви. А чекисты еще втихомолку пускали целенаправленные слухи, что после победоносного окончания войны все будет по-другому, по-новому - не будет больше террора, исчезнет тайная полиция, закроют лагеря, распустят колхозы. Словом, Сталин перестанет быть Сталиным. И всему этому - народу тоже хотелось верить. Вторая важнейшая причина поражений, а в области военного искусства даже решающая, лежала в том всеобщем разгроме советских военных и военно-политических кадров, который Сталин и чекисты учинили как раз накануне войны. Здесь я хочу процитировать официальный и авторитетный советский источник. Источник этот - книга "Велиґкая Отечественная война Советского Союза 1941-1945. Краткая история, под редакцией П.Н. Поспеґлова и маршалов Гречко, Соколовского, Захарова, Баграмяна" (М. Воениздат, 1965). Так вот, на страницах 39-40 этой книги буквально сказано слеґдующее: "В 1937-1938 гг., а также и в последующее время, в результате необоснованных репрессий поґгиб цвет командного и политического состава Красґной Армии. Как "агенты иностранных разведок" и "враги народа" были уничтожены три маршала (из пяти); погибли все командующие войсками военґных округов... были уничтожены или разжалованы и подвергнуты длительному заключению многие видные военные деятели и герои гражданской войґны... Из армии были устранены все командиры корґпусов, почти все командиры дивизий, командиры бригад; около половины командиров полков, члеґны военных советов и начальники политических управлений округов, большинство военных комисґсаров корпусов, дивизий, бригад и около одной трети военкомов полков". Если бы Сталин и чеґкисты не устроили этой антигосударственной и бесґсмысленной чистки, то можно сказать с уверенноґстью, что немецкая армия не осмелилась бы напасть на СССР, а если бы напала, то никогда не дошла до Москвы и Волги. Есть еще третий фактор, который обусловил первоначальные поражения Красной Арґмии. Пока Гитлер не напал на СССР, советское праґвительство считало, что фашистская Германия веґдет справедливую оборонительную войну против западных демократических стран. Поскольку Стаґлин разделил Польшу с Гитлером, то и в нападении Германии на Польшу советское правительство и советская пресса обвиняли не агрессора, а его жертґву, не пожелавшую подчиниться диктату Берлина. Хотя Советский Союз и после "пакта Риббентропа-Молотова" 1939 г. продолжал считать себя нейтральґным в начавшейся Второй мировой войне, но фактиґчески в силу этого пакта Советский Союз стал инґтендантом воюющей Германии.
У Кремля были не только политические и страґтегические просчеты в ухаживаниях за Гитлером, но и грубейшие психологические просчеты. Кремль систематически насаждал в печати и радиопередаґчах культ непобедимости немецкого оружия, возґводя до небес качество немецкой военной техники и успехи стратегии "блицкрига". Просмотрите соґветские газеты тех времен и вы легко убедитесь в справедливости сказанного. Помимо всего прочего и это обстоятельство, нанесшее сознанию советского солдата нечто вроде психической травмы, добавило трагическую ноту в массовую панику советских войск, когда они в начальный период войны целыґми армиями сдавались в плен или сотнями тысяч бежали с поля битвы без оглядки, бросая оружие. Это были люди, которые вычитали из советских газет, слышали по советскому радио и видели в советских киножурналах, как эта немецкая армия за несколько недель триумфальным маршем проґшла по Европе, разбила великую Францию, изгнала с континента мировую английскую империю, - как возможно было противостоять этому современному чудо-богатырю!
Вот так был подготовлен и культивирован психоз паники, равно как и предубеждение, что неґмецкое оружие непобедимо, а поражение собственґной страны в данной войне меньшее зло, ибо оно избавит страну от сталинской тирании. Надо приґзнать, что народ в данном случае думал точь-в-точь, как думал Ленин о первой войне между Германией и Россией, когда писал в Манифесте РСДРП от 1 ноґября 1914 г.: "Для нас, русских социал-демократов, не может подлежать сомнению, что... наименьшим злом было бы поражение царской монархии", то есть России ("КПСС в резолюциях", ч. I, M. 1954, стр. 323).
Однако, очень скоро выяснилось, что на Советґский Союз напал такой же варвар и народоубийца, как и сам Сталин, с той только разницей, что он был чужеземцем. Тогда народы СССР предпочли собґственного варвара чужеземному - тем более, что люди поверили дезинформации чекистов, что по победоносной войны Сталин немедленно приступит к новым "великим реформам".
ЧАСТЬ IV. ПОСЛЕСТАЛИНСКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА
I. НАЦИОНАЛЬНАЯ ПОЛИТИКА В ЭРУ ХРУЩЕВА И БРЕЖНЕВА
Сталин был холодный, скрупулезный и терпелиґвый калькулятор в политике, который знал не тольґко границы своих возможностей, но и природу объекта, на который направлена его политика. Поґлитик среди уголовников и уголовник среди полиґтиков, Сталин нашел в синтезе политики с уголовґщиной тот универсальный и магический рецепт, при помощи которого он действовал как в общей, так и в национальной политике. В его богатой угоґловно-политической карьере вы не найдете ни одґной предпринятой им политической акции, в котоґрой он потерпел бы поражение. Даже став неограґниченным диктатором, он не позволял себе ни эмоґциональных взрывов, ни импровизированных решеґний. Как новые решения, так и пересмотр уже приґнятых, подготовлялись с расчетом на абсолютный успех.
Во всем этом его преемник Хрущев был антиґподом своего предшественника.
Сталин ликвидировал ленинский нэп и нэпмаґнов - и уцелел, Сталин ликвидировал свободное крестьянство, составлявшее 80 процентов населеґния страны, - уцелел, Сталин ликвидировал ленинґскую партию, организатора победы в Октябрьґской революции и гражданской войне - уцелел. Но когда он подошел к проблеме ликвидации нациоґнальных республик и слиянию нерусских нароґдов с русским в одну коммунистическую нацию с одним общим русским языком, то тогда Сталин остановился, словно почуяв, что тут уж не уцеґлеет.
Хрущев решил: на что не осмелился Сталин, может отважиться он. По его поручению идеологиґческий аппарат партии под руководством Суслова разработал целую комплексную программу денаґционализации нерусских наций СССР, чтобы подгоґтовить их слияние с русской нацией. В программе этой нет элементов прямого насилия, да и названа она фарисейски и идиллически одновременно: "Расґцвет и сближение наций". Но "расцвет" понимался как привитие нерусским народам русской культуґры, а "сближение" - как слияние. Стержень проґграммы: превратить русский язык в родной язык всех нерусских народов как предварительное условие создания единой коммунистической нации.
Методы и каналы русификации предусматриґвались многообразные. Главные из них суть:
1.В связи со школьными реформами 1958 г. был принят закон, согласно которому изучение национального языка и обучение на национальном языке в национальных школах считались делом добровольным. От родителей зависело, в какую школу русскую или национальную - отдать своих детей. Родители также решают, на каком языке в национальной школе должно вестись обуґчение - на русском или родном языке. Разумеется, родители, думая об успешной карьере своих детей и хорошо зная, что дорога "наверх" идет через русґскую школу, отдают детей туда.
2.В словарный фонд национальных языков наґмеренно щедро вносятся русские слова и русская терминология, несмотря на наличие в этих языках соответствующих эквивалентов. Даже русское ноґ вое словообразование с связи с развитием техники предлагается включить в национальный язык, хотя национальное словообразование сразу дало бы понять, о чем речь (например, "вертолет", "пылеґсос", "телевидение" и др.).
3. Массовая колонизация славянским населеґнием Туркестана и Кавказа с установкой создания там славянского большинства в общем национальґном составе республик.
Такая практика русификации нерусских языґков началась еще при Сталине, но широко провоґдилась в эру Хрущева. Поэтому неудивительно, что, например, по данным специалистов, в тюрко-татарском словаре за 1958 г. в два раза больше русских слов, чем это было в словаре 1929 г., а в узбекском словаре зарегистрировано за тот же период около 20 процентов слов русского происхождения. С тех пор процесс русификации национальных языков развивается стремительно и в более широком масшґтабе. Энтузиазм русификаторов в области литератуґры порой принимает уродливые формы, граничащие с нелепостью. Москва, например, не разрешает лиґтераторам национальных республик переводить на родной язык иностранных классиков с языка ориґгинала, т. е. они должны переводить их с русского перевода (совсем недавно азербайджанцы перевели Гете на свой язык с русского перевода).
Против такой практики переводов иностранґных книг выступают даже сами русские авторы. Так, в Казахстане русский критик В. Лобин дал уничтожающую характеристику таким переводам, когда писал: "Переводить иностранных писателей, труды иностранных ученых с русских переводов на казахский язык - это все равно, что получать масло из молока, прошедшего через сепаратор". Правиґтельственная газета "Известия" оказалась настолько задетой этим выступлением русского человека в защиту нерусских языков, что назвала его дерзкой "вылазкой против великого русского языка" ("Известия", 28. 12. 1963).
Были случаи, когда и сами националы выґступали в защиту чистоты своих языков (в том же Туркестане, см. "Партийная жизнь Казахстаґна", Љ 9, 1959). В Грузии даже создали в явочґном порядке специальный "Комитет за чистоту национального языка". Те же "Известия" не заґмедлили подвергнуть грузинскую инициативу разґгромной критике с чисто великорусских позиций, чтобы другим нерусским народам неповадно было подражать грузинам (см. "Известия", 24. 9. 1963). Сейчас, почти через четверть века, известный соґветский писатель, пишущий по-русски и по-кирґгизски, Чингиз Айтматов поведал внешнему миру, как развивается киргизская национальная кульґтура. Он заявил: "Не надо изображать дело так, что в наших национальных сферах все решено и нет ниґкаких проблем... Размышлять надо о том, наскольґко глубоко и демократично развивается нациоґнальная культура, национальное самосознание... Русский язык - великий, но это не означает, что не надо обращать внимание на внутренние закоґномерности другого национального языка и приґвносить в него, в частности, из русского то, что можґно не привносить. Курьезным фактом в этом смысґле являются названия двух областных газет, выґходящих на киргизском языке - одна из них наґзывается ''Исык Кол правда-си'', а другая ''Нарын правда-cи''...Меня это глубоко оскорбляет. Что же это за народ с тысячелетней историей, у которого в языке отсутствуют слова ''правда'', ''истина'', ''справедливость''. Кому нужно такое коґверканье русского языка и унижение киргизского, в котором только синонимов понятия ''правда'' насчитывается около десяти". ("Литературная гаґзета", 31.8.1986).
То, чем возмущается здесь Айтматов, однако, было и остается "генеральной линией" партии в языковой политике. В эпоху Хрущева партийные философы выдвинули даже совершенно новую идею в отношении дальнейших перспектив развиґтия национальных культур народов СССР. В основе новой идеи лежал тезис: нерусские народы могут создавать свою национальную культуру на русском языке. Так, журнал "Вопросы философии" утвержґдал, что потеря родного языка не означает для неґрусских народов, что они лишаются тем самым возґможности творить свою национальную культуру. Успехи языковой русификации среди малых нароґдов СССР выдавались как предвосхищение перехоґда на русский язык культуры и литературы наций союзных республик. Журнал писал: "У нас в СССР имеются факты, когда многие племена, народности и небольшие нации используют русский язык для развития своей национальной культуры" ("Вопросы философии" Љ 9, 1961). В этой связи журнал назґвал народы, которые начали создавать национальґную культуру и литературу на русском языке: карелы, удмурты, марийцы, коми, мордва и осеґтины.
Если в школах к литературе партия применят прямые и открытые методы русификации, то сущеґствуют сферы, где она прибегает к косвенным и скрытым методам для достижения той же цели:
1.массовая миграция славянского, преимущественґно русского, населения в нерусские республики;
2.новостройки - заводы, фабрики, совхозы - в национальных республиках создаются со смешанґным "интернациональным" контингентом рабочих из разных народов, чтобы они между собой вынуждены были говорить по-русски;
3) в армии нет наґциональных формирований не только из-за недовеґрия к националам, но еще и для того, чтобы смешиґвая национальных солдат с русскими, поставить их в условия необходимости изучить русский язык;
4) места заключения (тюрьмы, лагеря, ссылки) тоже являлись и являются "школой интернациоґнального воспитания" наций на русском языке. В 1959 г. Хрущев захотел узнать, каких же успехов достигла политика "интернационализации" на русской основе за сорок с лишним лет сущеґствования советской империи. В том году была проґведена, впервые после 1926 года, Всесоюзная переґпись населения СССР, где специально был поставлен вопрос о том, как велик процент среди нерусских, считающих русский язык своим родным языком. Успехи языковой политики оказались скромными, если сравнить их с большими усилиями партии, с ее неограниченной властью. Так, если по переписи 1926 г., нерусских, признавших русский язык своим родным языком, было 6,6 миллиона человек, то в 1959 г. их стало 10,2 миллиона. Языковая ассиґмиляция чувствительно коснулась главным образом маленьких народов и народов, не имеющих своей территории. У более крупных народов ее успехи неґзначительны. Если брать союзные республики, то только среди славянских народов, живущих в гоґродах со смешанным населением, число людей счиґтающих русский язык своим родным языком, составило в 1959 г. от 10 до 15 процентов, среди балтийских народов и молдаван оно не доходило и до 5 процентов, в то время как во всех туркестанґских республиках и Грузии этот процент ниже двух, а в Азербайджане выше двух. Среди армян, 44 процента которых живут вне Армении, считают русский родным языком 8 процентов. Разнообразной оказалась картина и в автономных республиках. В девяти из 17 автономных республик, где населеґние живет компактной массой, процент националов, считающих русский язык родным языком, исчисґляется от одного до пяти, а в республиках со смеґшанным населением он поднимается до восьми. Наибольший успех языковой ассимиляции отмечен среди народов, живущих в СССР без собственной территории, без собственных школ, без национальґной литературы и искусства. Так, среди русских немцев 25 процентов признали своим родным язык русский, среди поляков 45 процентов, среди евреев - 78 процентов.
Я хочу быть правильно понятым. Величие русґского языка и гениальные творения русских класґсиков, писавших на нем, являются достижениями всей мировой культуры и литературы. Только не надо, как сам Ленин говорил о русификации, "заґгонять в рай дубинкой", если она даже завернута в бархат псевдоинтернационализма.
Отказ от коренизации в 30-е годы означал проґвозглашение нового курса в национальной политиґке, состоящего из двух связанных между собой элеґментов - языковая денационализация снизу и декоренизация органов власти сверху. О первом аспекте нового курса мы уже говорили, будем говорить и дальше, но сейчас поговорим о втором аспекте. Еще при Сталине были введены в национальных респубґликах институты "вторых секретарей" партии и "первых заместителей" главы правительства, назнаґчаемых прямо из Москвы. Существовало неписаґное правило, что первого секретаря партии, предсеґдателей правительства и "парламента" назначают из представителей коренной национальности ресґпублики (кроме Украины и Белоруссии). С 30-х годов это новое положение стало законом с уточнением функций "вторых секретарей", которые отныне руководят двумя отраслями партийной работы: распределением кадров и "интернациоґнализацией" республик. Этот пост не может заниґмать местный национал или даже местный русский. Его занимает партаппаратчик, непосредственно наґзначенный из ЦК КПСС и только перед ним ответґственный.
Второй секретарь - не только московское бдиґтельное око, но и фактический правитель. Юридичеґский правитель - "первый секретарь" - национал - это знает точно, знает также, что при малейшем наґрушении правил игры его бесцеремонно высадят из кресла "первого".
В назначении "вторых секретарей" не делается исключения и для тех республик, первые секретари которых добрались в своей партийной карьере до самого Политбюро (Кунаев, Рашидов, Мжаванадзе), если бы даже эти первые секретари были и чекистґскими генералами (Алиев, Шеварднадзе). Так же обстоит дело и в отношении государственных орґганов. Есть определенный круг должностей, котоґрые и здесь занимают лица, непосредственно назнаґченные из Москвы - "первые заместители" предсеґдателей советов министров и президиумов Верховґных советов, а также должности, которые, в принґципе, могут быть заняты москвичами: руководиґтели госбезопасности, внутренних дел, военных округов, гарнизонов и пограничных войск, а также руководители предприятий всесоюзного значения.
Хрущев сначала тоже придерживался этого стаґлинского порядка, но вносил коррективы в непоґследовательную политику Сталина. Сталин не разґрешал назначать "вторых секретарей" в Грузию, Азербайджан и Армению из Москвы. Хрущев ввел и там институт "вторых секретарей". Сталин не разрешал назначать первыми секретарями Украины и Белоруссии украинцев и белорусов. Хрущев вперґвые отменил и этот порядок, назначив в обеих ресґпубликах первыми секретарями соответственно украинца и белоруса. Хрущев вскрыл на XXсъезде партии уголовные преступления Сталина, граничаґщие с народоубийством - поголовную депортацию в Среднюю Азию и Казахстан чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкар, калмыков, и восстановил их автономию.
Хрущев и в этом не был последователен, не реаґбилитировав крымских татар, месхов, немцев. Не был он последователен и в проведении старой кадровой политики в туркестанских республиках - первыми секретарями назначать местных людей. С Хрущева соответственно началась практика назнаґчения русских первыми секретарями в Казахстане. Когда первый секретарь ЦК Казахстана казах Шаяхметов и второй секретарь русский Афонов выстуґпили против славянской колонизации Казахстана под видом поднятия целины, то Хрущев их вызвал в Москву и сообщил им, что они сняты, назначив на их место Пономаренко и Брежнева.
Хрущев решил вернуться к дореволюционному ленинизму - к слиянию наций.
Мы видели, что до революции Ленин был враґгом любой формы федерации для России. Респубґлику, которую он провозгласил после захвата влаґсти, он сначала объявил просто Российской советґской республикой. Только на IIIсъезде Советов 25 января 1918 года Ленин, предчувствуя опасность распада Российского многонационального госуґдарства, в случае если он будет настаивать на униґтарной форме правления, решил объявить Российґскую республику Российской федерацией (РСФСР) .
Ленин скоро увидел, что даже такую форму федерации отвергают как национальные коммунисты, так и нерусские народы. Их пугало и отталкиґвало слово "Россия". И вот, когда в 1922 году русґские и национальные большевики решили объедиґнить независимые советские республики в одну ноґвую федерацию, то тогда и возник новый тип федеґрации - СССР.
По конституции СССР, к компетенции правиґтельства в Москве были отнесены только шесть отраслей государственного управления:
1.иностранные дела,
2.военно-морские дела,
3.внешняя торговля,
4.пути сообщения,
5.почта и телеграф,
6.финансы.
Во всех остальных отраслях государственной жизни федерированные советские республики остаґвались суверенными. Соответственно были созданы и правительственные органы власти (наркоматы): одни двойного подчинения, как ВСНХ, продовольґствия, труда, финансов и РКИ, другие только местґного подчинения - как наркоматы внутренних дел, юстиции, просвещения, здравоохранения, социальноґго обеспечения. Конечно, было единое централизоґванное коммунистическое руководство над всеми республиками, но и здесь ленинский устав оговариґвал автономии национальных компартий в решении местных проблем. Некоторые из этих прерогатив ленинской конституции, в том числе и право своґбодного выхода союзной республики из состава СССР, перекочевали и в сталинскую конституцию 1936 года. Конечно, любая конституция при одноґпартийной системе - пустая бумажка, одна лишь проформа, чтобы придавать диктатуре партии виґдимость правового государства. И все-таки Сталин предпочитал проформу, сохраняя федерацию квазиґсуверенных национальных республик.
Хрущев пришел к выводу, что наступило время подумать не только о конкретных сроках наступлеґния коммунизма, но и о слиянии наций, как это предусматривает сама цель коммунизма. Обе эти проблемы Хрущев поставил в третьей Программе партии, установив для решения первой проблемы совершенно конкретный срок - построить коммуґнизм через 20 лет (1961-1980), а вторая проблема была сформулирована в Программе на эзоповском жаргоне партии, а потому не была понята. Между тем расшифровать эзоповский язык было нетрудно. Хрущев хотел не больше и не меньше, как превраґщения национальных республик в географические понятия. Вместо сталинской формулы "расцвет национальных по форме и социалистических по соґдержанию культур", Хрущев и его шеф-идеолог Суслов выдвинули новую формулу, о которой уже говорилось: "расцвет и сближение наций". Из этой формулы намеренно была исключена "национальґная форма" Сталина, то есть национальный язык как главное орудие любой национальной культуры. Причина ясна: когда произойдет "слияние наций" через "сближение", то и язык будет для всех один - русский.
Первой ступенью к слиянию наций и созданию единой коммунистической нации и является новая социальная общность - так называемый "советский народ".
Стыдливо избегая упоминать дореволюционную формулу Ленина "целью социализма является не только сближение наций, но и слияние их" (Ленин, Соч., т. 22, IVизд., стр. 135-136), "Программа КПСС" говорит, что задача партии - это "дальнейґшее сближение наций и достижение их полного единства". (Программа КПСС, 1961 г., стр. 112-113).
Посмотрим, как рисовалась в Программе парґтии судьба союзных республик в ближайшие два десятилетия. Сначала оговоримся, что текущая наґциональная политика Хрущева в вопросах управлеґния, как и его общая политика, была более либеґральная, более умеренная и более терпимая после тридцатилетней тирании Сталина.
В ряде законов и актов 1957 года значительно были расширены права союзных республик. Однако в главном и решающем положение не изменилось: суверенитет союзных республик как был, так и остался фиктивным. Им расширили круг админиґстративных полномочий, не трогая их вассальный статус. Ведь в законоинициативе и законотворчеґской деятельности между "суверенной" союзной республикой, скажем, Узбекистан и простой адґминистративно-территориальной единицей (скажем, Орловская область) никакой абсолютно разницы нет. ЦК партии Узбекистана имеет те же права и обязанности, что и Орловский обком партии (сам Устав КПСС ставит центральные комитеты комґпартии союзных республик в один ряд с обычными обкомами РСФСР в отношении их прав и обязанґностей).
Органы верховной власти в Узбекистане - Верґховный Совет и Совет Министров - осуществляют ту же "законодательную" и административную власть, что Орловский областной совет и облисполґком с той только разницей, что в Узбекистане дубґлируют уже принятые в Москве законы, как свои собственные, а Орловская область проводит их в жизнь без дублирования. Поэтому не было ничего удивительного и неожиданного, когда Кремль запиґсал в свою Программу следующее положение: "Развернутое коммунистическое строительство означает новый этап в развитии национальных отґношений в СССР, характеризующийся дальнейшим сближением наций и достижением их полного единґства... Границы между советскими республиками в пределах СССР все более теряют свое былое знаґчение" (Программа КПСС, 1961, стр. 20). В Проґграмме сказано и об общем языке для всех наций СССР: "Русский язык фактически стал общим языґком общения и сотрудничества всех народов СССР" (там же, стр. 22).
Что в Программе речь шла о ликвидации давно несуществующей федерации союзных республик в ближайшем будущем, было видно из интерпретации Программы авторитетным органом Академии наук СССР - журналом "Советское государство и праґво". Вот что писал названный журнал по свежим следам принятия Программы: "В настоящее время вопрос о национальных взаимоотношениях в СССР имеет лишь прямо комґмунистическую постановку - достижение всестоґроннего единства советских наций с конечной персґпективой их полного слияния... если раньше степень федерирования, характер национальной государґственности, юридическое содержание национально-государственных границ имели значение гаранта наґциональной свободы, то теперь они по существу не имеют больше такого смысла... Уже сейчас можно с уверенностью сказать, что с этой стороны нациоґнальная государственность и федерация в целом выґполнили свою историческую миссию" ("Советґское государство и право", М., 1961, Љ 12, стр. 15, 23). Другими словами, поскольку федерация и федерированные республики уже выполнили свою историческую миссию, они подлежат упразднению. Вероятно, в качестве подготовительной меры по реорганизации союзных республик в администраґтивно-территориальные единицы обычного русского типа, хрущевское руководство задумало и новые филиалы ЦК КПСС - Среднеазиатское бюро ЦК КПСС и Закавказское бюро ЦК КПСС. Такое же бюро, видимо, планировали создать и в Прибалтиґке. Во главе этих бюро ЦК были поставлены моґсковские партаппаратчики среднего ранга, не являюґщиеся ни членами, ни кандидатами ЦК. Они руковоґдили центральными комитетами союзных республик Средней Азии и Закавказья, первые секретари коґторых были членами ЦК КПСС, два из них даже канґдидатами в члены Политбюро (Мжаванадзе, Рашидов). Так, секретарю одного из московских райкоґмов Ломоносову было поручено руководить, как председателю Среднеазиатского бюро ЦК КПСС, четырьмя союзными республиками - Узбекистаном, Таджикистаном, Киргизией и Туркменией. Одному из рядовых секретарей московского горкома Бочкареву, как председателю Закавказского бюро ЦК КПСС, было поручено руководить тремя кавказґскими республиками - Грузией, Арменией и Азерґбайджаном. Таким образом, союзные республики, находящиеся по конституции между собой и Моґсквой в прямой федеративной связи, к тому же, согласно той же конституции, "суверенные" в осуґществлении власти в пределах своей территории, были лишены своих, пусть даже бумажных, но все же конституционных прав и поставлены под надзор московского наместника с чрезвычайными правами.
Грубо был нарушен и устав партии, согласно которому центральные комитеты компартий союзґных республик находятся в прямой связи и непоґсредственном подчинении ЦК КПСС.
Не было никакого сомнения, что эта акция наґходится в общей связи с подготовкой ликвидации федерации и преобразования союзных республик в административно-экономические регионы. К этому выводу приходишь, когда знакомишься с персоґнальным составом названных бюро ЦК. Вот состав Среднеазиатского бюро. В нем представлены четыре национала - первые секретари центральных комиґтетов перечисленных республик и пять русских чиґновников: председатель Среднеазиатского совнарґхоза, начальник главного управления по ирригации, начальник Среднеазиатского управления по хлопкоґводству, управляющий Среднеазстроем и сам предґседатель бюро ЦК КПСС.
Из этого состава видны функции бюро ЦК - завершить экономическое районирование в Средней Азии, в результате которого исчезнет их национальґно-государственный статус.
Это должно было произойти в те же сроки, коґторые Программа КПСС назвала для построения коммунизма в СССР - до 1980 года. К этой дате должно было завершиться и слияние всех наций СССР в одну коммунистическую нацию. Цитированґный автор из Академии наук СССР писал на этот счет: "Взаимная ассимиляция наций по сути дела денационализирует национально-территориальные автономии и даже союзные республики, приближая и с этой стороны советское общество к пункту, за которым полное государственно-правовое слияние наций станет делом обозримого будущего" ("Соґветское государство и право", 1961, Љ 12, стр. 24).
Тут воистину комментарии излишни.
Когда собственные выдвиженцы Хрущева свергґли его путем заговора, то все предпринятые и намеґчаемые им реформы были объявлены плодом его необузданной фантазии, плодом субъективизма и волюнтаризма. Этим объяснили даже и его всемирґно-историческую заслугу - разоблачение культа и преступлений Сталина, что доказала частичная ресталинизация в эру Брежнева. Была объявлена ошиґбочной и его установка на ликвидацию национальґных республик в ближайшем будущем. Отсюда и решение брежневского руководства распустить Среднеазиатское и Закавказское бюро ЦК КПСС. Вернулись к испытанной сталинской великодержавґной политике денационализации национальностей, рассчитанной на длительный исторический период.
II. НАЦИИ И НАЦИОНАЛЬНЫЕ ЯЗЫКИ В СССР
Первоначально формула "советский народ" быґла обобщающей и служила для обозначения людей разных национальностей, живущих при общем для всех советском режиме. "Советский народ", "Соґветский Союз", "Советское правительство", "Советґская Армия", "советский человек" - прилагательґное "советское" во всех этих сочетаниях в смысле национальном - абсолютный нонсенс, а в смысле политическом - намеренная дезинформация. Мало-мальски осведомленный человек знает, что Советґская власть в России существовала - и то наполовиґну (так называемое "двоевластие") - только воґсемь месяцев: от февральской революции и до больґшевистской октябрьской революции 1917 года. После этого власть перешла от Советов к большеґвикам, и Советы превратились в ширму монопарґтийной диктатуры. Но вот партия провозгласила на своем XXIVсъезде в 1971 г., что термин "советґский народ" означает не то, что люди до сих пор считали, а некое принципиально новое и даже феноґменальное явление: "советский народ" - это интерґнациональная нация! Читайте официальное определеґние партии, что такое "советский народ", в котором присутствуют все признаки нормальной нации: "Советский народ, новая историческая, социальная и интернациональная общность людей, имеющих единую территорию, экономику, социалистическую по содержанию культуру, союзное общенародное государство и общую цель - построение коммунизґма... Общим языком... является русский язык" и тут же приведена цитата из Ленина, что он еще в 1914 году предвидел "уничтожение теперешних наґциональных перегородок" (БСЭ, т. 24, ч. 1, стр.25, М.1976).
Сталин говорил лишь о "социалистических наґциях" Советского Союза, что тоже бессмыслица, ибо в истории не было ни рабовладельческих, ни феодальных наций, как нет и капиталистических наций. Брежнев пошел дальше Сталина, провозґгласив новую единую нацию, которая исчезнет тольґко вместе с исчезновением советской власти. Не страшна была новая догма, страшными оказались ее последствия. После XXIVсъезда последовал ряд решений ЦК КПСС и центральных комитетов компартий союзных республик о расширении проґграммы изучения русского языка в школах за счет резкого уменьшения удельного веса родного языка. Вот тогда впервые появилась идея не только о поґстепенном переводе всех типов школ на русский язык обучения, но и о создании специальной сети детских садов в национальных республиках для неґрусских детей на русском языке. В ход пустили и демагогию: "великий русский язык - это язык веґликого Ленина"! Кто же из националов посмеет не учить язык великого Ленина? Хотя конечной целью языковой политики Кремля на всех этапах остаґвалось превращение русского языка в общий язык для всех нерусских народов, все же такой известґный "языковед" как Сталин (вспомните его работу "Марксизм и языкознание", написанную в 1951 г.) решил, что путь к этому лежит через национальную консолидацию, то есть через слияние родственных наций и народностей в отдельные "зональные нации" со своими "зональными языками". Ведь бывшая Российская, а ныне Советская империя была и остаґлась современным Вавилоном наций, народностей и языков. Перепись населения 1926 г. учла 194 нациоґнальности со своим собственным языком, некотоґрые из них, конечно, были диалектами какого-ниґбудь основного языка, хотя каждая из народностей настаивала на самостоятельности своего языка. По лингвистическим признакам языки народов Соґветского Союза ученые делят на следующие группы:
1.Славянская группа (русские, украинцы, белоґрусы плюс национальные подгруппы из западных славян).
2.Тюркская группа (узбеки, казахи, азербайґджанцы, туркмены, киргизы, татары, чуваши, башґкиры, якуты, каракалпаки, тувинцы, карачаевцы, балкарцы, хакасы, алтайцы, гагаузы, кумыки, ноґгайцы, уйгуры, шорцы, крымчаки и другие).
3. Угро-финская группа (эстонцы, мордва, удмурты, марийцы, коми, карелы, финны, фанты, вепсы, манси, венгры).
1.Летто-литовская группа (литовцы, латыши).
2.Армянская группа.
3.Картвельская группа (в основном грузины).
4.Романская группа (в основном молдаване).
5.Евреи (включая горских, грузинских, среднеґ
азиатских евреев, а также крымчаков по вере).
6. Иранская группа (таджики, осетины, курды).
7.Чечено-дагестанская группа (чеченцы, ингуґши, бацбитцы, аварцы, лезгины, даргинцы, лакцы и
другие).
8. Германская группа (немцы).
12. Абхазо-адыгейская группа (абхазцы, адыґгейцы, кабардинцы, черкесы, абазинцы).
Языковая политика Кремля в отношении каждой из названных групп первоначально ориенґтировалась на завершение внутри - группой "языковой консолидации" и создание для некоторых групп общего литературного языка на основе диаґлекта ведущего народа. В этой связи, комментируя языковую политику партии, журнал "Вопросы фиґлософии" писал еще при Хрущеве: "В условиях соґциализма могут происходить частичные процессы добровольного слияния небольших этнических и экстерриториальных национальных групп, вкрапленґных в крупные социалистические нации, с этими национальностями... Особенно важным в этом проґцессе является усвоение сливающимися этнографиґческими и экстерриториальными национальными группами языка крупной передовой социалистичеґской нации, среди которых эти группы живут" ("Вопросы философии", Љ 9, 1961). Автор даже подчеркивал, что "языковая консолидация" не есть естественный процесс. Вот что писал тот же журнал, комментируя новую Программу партии: "Сближеґние и расцвет наций ... протекает не стихийно, а плаґномерно... В нашем многонациональном государстве это осуществляется в процессе единого государґственного планирования" (там же). Известный соґветский статистик П. Подъячих в своей книге "Наґселение СССР" (1961, стр. 111-112) приводил данґные, которые должны были доказать, что, во-перґвых, происходит специальная внутригрупповая ассиґмиляция в форме "узбекизации", "таджикизации", "грузинизации", "аваризации" - когда малые наґродности среди названных народов просто приґчисляются к основному народу, во-вторых, происґходит и другой, параллельный, процесс межгруппоґвой ассимиляции в форме "интернационализации". Это означает в данном случае как "языковую конґсолидацию" внутри славянской группы на основе языка "ведущей социалистической нации", т, е. русификацию украинцев и белорусов, так и переход к интернационализации неславянских народов. На это указывает и цитированный выше автор, не наґзывая процесс своим именем - русификацией, когґда кончает свой анализ следующим выводом: "Маґтериалы переписи показывают, что параллельно конґсолидации происходит ассимиляция" (Подьячих, там же). В результате такой манипуляции со стаґтистикой в "Переписи населения СССР" 1959 г. быґло названо только 108 наций и народностей, но уже в статистике 1979 г. их оказалось 119.
Руководство Брежнева отошло от политики окольной русификации через промежуточный этап "зональных языков" и "зональной ассимиляции". Оно предпочло прямой путь "интернационализаґции" всех языков на основе языка державной наґции - языка Ленина. Но и тут началась новая маґнипуляция - да еще с "приписками" по двум воґпросам в бланках переписи - в отношении "родноґго языка" и "второго языка" опрашиваемого. "Приписки" здесь явно очевидны, особенно среди "младших славянских братьев" - украинцев и белоґрусов. Если за 300 с лишним лет пребывания Украиґны в составе царской и советской России признали русский язык родным лишь 12%, то только за 20 лет - с 1959 по 1979 год - это число у украинґцев поднялось на пять процентов, а у белорусов даже на десять процентов (с 15 до 25 процентов). Но тут совершить "приписку" не большая проблеґма, все-таки все три нации легко понимают язык друг друга, а вот в Средней Азии и на Кавказе за тот же период произошел лингвистический "взрыв" в отношении признания русского языка своим "втоґрым языком", хотя число признавших его "родным языком" колеблется вокруг нуля. Свидетели пеґреписи рассказывают, что "вторым языком" приґзнавали русский у всех тех националов, кто мог отвечать по-русски на пару несложных воґпросов, а также у национальных детей в школах и детсадах с обучением на русском языке. Только странно, что в русской художественной литературе ее герои из националов, окончившие даже русские средние и высшие школы, разговаривают на искоґверканном русском языке, не говоря уже о неистреґбимом акценте кавказцев. Советские авторы вспоґминают теперь задним числом и грузинский акцент самого "отца народов". Не без ехидства шушукаютґся о том же акценте у Шеварднадзе, но тут какой-то остряк заметил: Шеварднадзе назначили не диктоґром московского радио, а министром иностранных дел. Сойдет.
Пропаганда и навязывание русского языка неґрусским народам сопровождается намеренным униґжением национальных языков, как "бесписьменґных, "младописьменных" (Туркестан) или "бесґперспективных" языков (Украина, Белоруссия). Что у кремлевских великодержавников только на уме, то у их низовых функционеров на языке, когда они проводят политику "интернационализаґции" на практике. Бесчисленны примеры намеренноґго и грубого оскорбления национального чувства даже у такого большого и древнего народа как украинский. Вот только пара примеров из вполне марксистско-ленинской книги Ивана Дзюбы "Инґтернационализм или русификация?". На одном из украинских предприятий состоялся литературный вечер на украинском языке. Русский председатель фабзавкома прервал чтение стихов криком: "Пеґреводите ваше выступление на человеческий язык, мы не понимаем язык Бандеры". Другой пример. В деле известного украинского писателя и диссиденґта Василия Стуса, погибшего в лагере, лежало поґказание свидетеля: "Василий Стус - явный националист, ибо упорно разговаривает только на украинґском языке". Книга эта была составлена с ведома или даже при поддержке ЦК партии Украины. Дзюба сел за нее в тюрьму, а члена Политбюро и перґвого секретаря ЦК Украины Шелеста сняли за "национализм". Да, заметят мне, все это происхоґдило в эру Брежнева - в эру коррупции, "застоя" и "негативных явлений". Теперь мы живем в эру "революционной перестройки" во всех сферах, в эру "гласности и демократизации", в эру "нового мышления" и "новой психологии". Но вот беда -ни "перестройка", ни "новое мышление" не затроґнули область национальных отношений. Только с новой перестройкой перестроились и великодержавники и их местные вассалы и функционеры. Как долго такая ситуация продлится, неизвестно, однако новые примеры утонченной великодержавґности не могут не тревожить, тем более, что великодержавникам предоставляет трибуну орган самого ЦК "Правда". Пара примеров и на этот счет. Член-корреспондент Академии Наук СССР О. Трубачев очень недоволен тем, что украинцы и белорусы претендуют на приоритет как в образовании древне-славянского государства "Киевская Русь", так и начальной славянской письменности. Он пишет в "Правде" от 28 марта 1987 г.: "Доходит до того, что сейчас в научной литературе, да и у широкой общественности набрало силу мнение, что якобы неудобно называть нашу начальную письменность и ее язык русскими, поскольку это общее наследие языка и культуры не одних русских, но и украинґцев и белорусов. Вот пример, когда из верной поґсылки делаются неверные выводы. Ведь Русь X-XIвеков никак себя иначе не называла, а только Русью... Ясно одно: живущая с древности традиция названий ''Русь'', ''русский'', ''Русская земля'' не должна легковесно отменяться или заменяться"... В авторе сказывается не объективный историк, а заґносчивый полемист с нескрываемым душком шоґвиниста. Этим собственно объясняется, что автор в своих длинных рассуждениях на данную тему тщательно избегает употреблять общепринятое как в русской, так и западной исторической науке поґнятие: "Киевская Русь". Страшно недоволен автор и тем, что народы союзных республик не проявґляют никакого энтузиазма в деле овладения русґским языком. Он пишет: "Из союзных республик, особенно из Средней Азии, поступают сигналы (какой академический язык! - А.А.) об ухудшеґнии владения русским языком". В связи с этим он приводит "возмутительный" пример. Оказывается, был случай, когда национальный научный работґник приезжал в Москву на заседание Всесоюзной аттестационной комиссии со своим переводчиком. Автор говорит: "Советский ученый, не знающий русского языка, - это нельзя назвать нормальным явлением". И тут же спрашивает: "Можно ли об этом говорить как о русификации?". И сам же ноґвыми примерами подтверждает, что можно и нужно говорить именно о русификации. Автор утверждает, что как раз наука XXвека сделала открытие: в группе контактирующих языков один культурно наиболее влиятельный язык играет ведущую и оргаґнизующую роль. В СССР эту роль выполняет русґский язык. Приводит, на этот счет действительно веский аргумент: нельзя сравнивать чукотский язык с русским языком. Этот дешевый аргумент автора уводит нас в сторону. Каждый язык - явлеґние великое и неповторимое; как велик и неповтоґрим и каждый народ, в том числе и чукотский. В своем выступлении в "Литературной газете" от 24 ноября 1986 г. латышский поэт Берзиньш привел на этот счет интересную цитату из стихов Петра Вяземского: "Язык есть исповедь народа: в нем слышится его природа, его душа и быт родной", добавив тут же изречение и анонимного мудреца: "Каждый народ говорит с Богом самостоятельно". Было бы глупо отрицать пользу от изучения русского языка нерусскими народами. Его надо изучать не потому, что он язык Ленина, а потому, что он язык Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Турґгенева, Достоевского и Толстого, Чехова и Бунина. Его только нельзя изучать вместо родного языка, а наряду с другими языками - английским, франґцузским, немецким, испанским, арабским и с люґбым другим языком, но только по добровольному выбору. Единственный язык, который нельзя изуґчать добровольно - это родной язык!
Если Хрущев объявил изучение родного языка делом добровольным, то Брежнев сделал еще один шаг вперед в политике русификации - он объявил русский язык не только межгосударственным языґком для национальных республик, но и государґственным языком для самих республик и их житеґлей, хотя формально и нет, по крайней мере, опубґликованных, юридических актов на этот счет. Треґтий его шаг был не менее антинациональным: именґно брежневское руководство заставило советских историков, как мы уже отмечали, заново переписать всю историю нерусских народов, положив в ее осноґву новую историческую концепцию. Новая историґческая концепция была не только антинаучной, но и кричаще антиисторической. Сверху были заданы три принципа, которые легли в основу этой новой концепции:
первый принцип - все нерусские народы приґсоединились к царской империи якобы сами, доброґвольно;
второй принцип - все национально-освободиґтельные движения, противодействовавшие этому, были реакционными движениями;
третий принцип - включение этих народов в соґстав старой царской империи было исторически прогрессивным актом для них.
Изучая период Брежнева, я сделал еще одно поґразительное открытие: в Большой Советской Энґциклопедии (третье издание) нет термина "русифиґкация"! Русификация есть, а слова такого нет. И это понятно, по толкованию Ожегова русификация означает: "делать русским по языку, обычаям"! В своем докладе к 60-летию образования СССР Андропов центральным пунктом своей национальґной программы сделал старый утопический тезис большевизма о слиянии всех наций в одну нацию, тезис, от которого потом молчаливо отказался сам Ленин, когда возглавил многонациональную Росґсию. Однако после его смерти Сталин и его наследґники вернулись к этому "первобытному ленинизґму". Поэтому стоит еще раз остановиться на этом вопросе.
III. СТРАТЕГИЯ ЯЗЫКОВОЙ ДЕНАЦИОНАЛИЗАЦИИ
Путь к окончательной победе коммунизма в национальном и мировом масштабе лежит, по Леґнину, как это мы видели, через ассимиляцию малых народов большими народами, что он называет слияґнием всех народов мира в одну коммунистическую нацию с одним или двумя языками.
Правда, Ленин был против насильственного или искусственного навязывания русского языка нерусґским народам России, но он считал, что, когда в Росґсии победит коммунизм, то все национальные языґки обречены на исчезновение, сохранится только русский, который и станет языком всех народов России. Сравнивая несравнимые исторические проґцессы - образование американской нации из разных этнических групп и даже разных рас с единым ангґлийским языком, Ленин думал, что таким же "американским путем" пойдет и образование единой коммунистической нации народов России с единым русским языком.
Ленин писал: "Всемирно-историческая тенденґция капитализма к ломке национальных перегороґдок, к стиранию национальных различий, к ассимиґлированию наций... которая составляет один из веґличайших двигателей, превращающих капитализм в социализм" (Ленин, О национальном и национально-колониальном вопросе, стр. 123, М., 1956).
Хорошо известно из истории, с каким неистовґством Ленин боролся с еврейским социалистическим Бундом, который выступал за "культурно-национальную автономию" евреев в Российской Империи и против их ассимиляции в русском нароґде. Ленин писал, что Америка "походит на мельниґцу, перемалывающую национальные различия", а весь этот процесс называет "прогрессивным переґмалыванием наций в Америке" (там же, стр. 124, 126), что он считал аргументом в пользу еще более быстрого "перемалывания" нерусских народов вместе с русским в будущей коммунистической России.
Ленин упускал из виду одну "мелочь": америґканская нация образовалась из разных этнических групп, добровольно эмигрировавших в Америку, чтобы стать американцами. Российская империя образовалась в основном из насильственно завоеґванных народов, которые не хотели, как не хотят и сейчас, стать русскими. Эту "мелочь" первым заґметил сам Ленин, когда он захватил власть над многонациональной империей. Не только заметил, но и сделал отсюда и трезвые выводы: ассимиляция нерусских народов, как и вся теория слияния наций - утопия, что же касается судьбы его новой советской империи, то ее стабильность, несмотря на действие центробежных сил нерусских нациоґнальностей, может быть достигнута только на пуґтях создания федерации и юридически и фактичеґски равноправных и суверенных национальных республик. Таким ему рисовался СССР как феґдерация.
Наследники Ленина, сохраняя ленинскую ширґму, решили вернуться к дореволюционному Лениґну и стать на новый, "советский", путь "перемалыґвания народов", чтобы создать одну общую коммуґнистическую нацию с одним общим языком. Для этой цели была разработана новая "национальная" стратегия, в которой четыре компонента играли реґшающую роль: во-первых, вместо федерации, не меняя ее формы, провести во всех сферах государґственной жизни иерархический принцип абсолютистґского централизма, превращающий союзные ресґпублики в чисто административно-географические понятия; во-вторых, отказаться от прежней конґцепции национальной экономики республик, доґпуская в этих республиках только такие "стройґки коммунизма", которые составляют интегральґную часть общесоюзной экономики, и называя это "разделением труда" между союзными республикаґми; в-третьих, проводить в союзных республиках такую социальную политику, которая способствует максимальной, не только классовой, но и нациоґнальной нивелировке, для чего практиковать массоґвую миграцию славянского населения в прибалґтийские, кавказские и восточноазиатские районы; в-четвертых, держать курс на перевод всех партийґных, государственных, хозяйственных, научных учреждений и школ на русский язык, ограничив действие местных языков только сферой пропаґганды, художественной литературы и искусства.
Отцом этой стратегии был сам Сталин. Эту национальную стратегию последовательно и методиґчески проводят и наследники Сталина.
В отношении первых двух компонентов "наґциональная стратегия" Сталина имела полный успех по одной общеизвестной причине: Сталин начисто уничтожил местные национальные кадры, которые считал потенциальными врагами новой стратегии, и выдвигал на их место нерассуждающих карьеристов. Что же касается последних двух комґпонентов национального лица и национальных языков - то тут дело оказалось сложнее, чем себе его представлял Сталин и сменяющиеся лидеры партии. Уже из определения, которое дал Сталин нации, видно, почему партия потерпела и продолжает терґпеть здесь поражение.
По Сталину, "нация есть исторически сложивґшаяся устойчивая общность людей, возникшая на базе общности четырех основных признаков, а именно: на базе общности языка, общности терриґтории, общности экономической жизни и общности психического склада, проявляющегося в общности специфических особенностей национальной культуґры" (Сталин, Национальный вопрос и ленинизм).
Как раз из этого, далеко не полного, опредеґления нации видно, что если территория есть велиґчина данная, то все другие признаки нации сложиґлись тысячелетиями, а потому не только "устойчиґвы", но и неистребимы какими-либо декретами. Некоторые из этих признаков, например, языки, продолжают служить человечеству даже после исґчезновения народов, говоривших на этих языках, если сохранились их письменные памятники (я имею в виду так называемые "мертвые языки", один из которых - латинский - служил языком дипломатов и ученых в средние века, да еще осноґвой образования романских языков). Все главные языки нерусских народов Российской Империи являлись письменными языками, некоторые еще за несколько веков до возникновения самой этой империи. Письменные памятники древнейших нароґдов на нынешней территории Советского Союза - армян и грузин - относятся уже к началу Vвека нового летоисчисления. Мусульманские народы России, которых советская пропаганда называла "бесписьменными", чтобы подчеркнуть, что письґменность им принесла советская власть, уже с VII-VIIIвеков пользовались письменностью на основе арабской графики. Даже книгопечатание у некоторых нерусских народов Кавказа и Балтики появилось за полвека до знаменитого русского первопечатника Ивана Федорова, организовавшего свою типографию в 1573 году во Львове на Украиґне. Книгопечатание в Армении появилось в первой половине XVIвека, в Грузии - в начале XVIIвека, в Азербайджане значительно позднее - в начале XIXвека, в Литве, Латвии и Эстонии в первой поґловине XVIIIвека (организатором первой типоґграфии здесь был белорусский просветитель Франґциск Скорина в 1723-25 годах).
Все это говорится не для умаления культуры русского народа, а чтобы подчеркнуть трудность проблемы, которую большевики хотят решить деґкретами чиновников. Проблема эта гласит: чтобы создать общую коммунистическую нацию, надо создать главный и ведущий принцип нации и нациоґнальной культуры - один общий для всех язык. Таким языком в условиях России мог быть только русский язык. Эту проблему тоже поставил сам Сталин еще в конце 20-х годов в статье "Национальґный вопрос и ленинизм", заявив, что на первом этаґпе развития советской культуры преобладал приоґритет расцвета национальных языков, а вот на втоґром этапе, по словам Сталина, сами нерусские наґции почувствуют необходимость иметь, наряду со своим национальным языком, "один общий, межґнациональный язык", то есть нерусские народы саґми объявят русский язык сначала вторым, а потом и первым родным языком. Практическая языковая политика Кремля отныне переключается на осущеґствление сталинской идеи создания одного общего языка для всех национальных республик. Значиґтельный вклад в теорию Сталина внес здесь, как мы видели, его наследник и разоблачитель Хрущев, объявив, что изучение родного языка и обучение детей в школах на родном языке - дело доброґвольное.
Однако, русские генсеки ЦК были достаточно тактичными, чтобы перепоручить эту великодерґжавную миссию своим национальным вассалам на местах - тамошним первым секретарям. В Москве руководство по проведению в жизнь этой новой программы русификации было возложено на члена президиума ЦК и секретаря ЦК узбека Мухитдиноґва. На XXIсъезде КПСС Хрущев вложил в его уста требование партии, что "овладению в совершенстве местным и русским языком нужно уделить самое серьезное внимание" ("Правда", 31. 1. 1959 г.). "Местный язык" пристегнули сюда для соблюдения "интернациональной" проформы. На деле речь шла о радикальном пересмотре старых языковых проґграмм, согласно которым обучение во всех школах происходило на родном языке, а русский язык был только обязательным предметом. Теперь начали переводить все типы школ на русский язык обуґчения, сохранив родной язык только как предмет добровольного изучения.
Вот как обосновывал орган ЦК КПСС журнал "Вопросы истории КПСС" новый языковый курс партии: "Все большее число родителей нерусской национальности совершенно добровольно отдают деґтей в русские школы или ставят вопрос о перевоґде обучения в национальных школах на русский язык... Опыт показывает, что обучение нерусских детей на русском языке с младшего возраста значиґтельно облегчает им изучение основ наук" ("Воґпросы истории КПСС", Љ 4, 1959) .
Эту установку Хрущева и XXIсъезда последоваґтельно и интенсивно проводил в жизнь Брежнев. Плоды этой языковой политики сказались очень скоро. Если, например, в 1955 году, по данным профессора Е.Н. Медынского, на Украине "начальґное и среднее обучение проводится на родном языґке учащихся" ("Просвещение в СССР", М., 1955), то сегодня картина резко изменилась, до того резґко, что по данным заведующего Киевского гороно Тимчука, из более чем трехсот тысяч киевских школьников на украинском языке обучаются только 70 тысяч ("Литературна Украина", 9 апреґля 1987). И эти 70 тысяч, вероятно, относятся к создаваемым ныне для "показухи" параллельным классам с обучением на украинском языке.
Вне всякого сомнения, родители добровольно отдают своих детей не в национальные школы, а в школы на русском языке, по одной, всем известґной, причине: только для тех детей открыта возґможность успешной жизненной карьеры, кто кончил русскую школу. Для такой карьеры необязательно знать родной язык даже в собственной республике. Таким образом, добровольность выбора языка обучения - русского или родного - на деле выявґляется как замаскированная форма русификации. Ведь если союзные республики суверенны и их национальная культура не пустая формула, то обучение детей на родном языке должно быть не добровольным, а обязательным. Это касается и высших школ, дипломы которых должны быть признаны на всей территории СССР. Вот тогда приверженцев добровольной русификации будет меньше.
Еще хуже обстоит дело в другой советской, тоже славянской республике - в Белоруссии. Об этом рассказал большой белорусский писатель Нил Гилевич на пленуме правления Союза советских писателей в апреле 1987 года. Вот краткая выдержґка из его выступления: "Ни в столице Белоруссии Минске, ни в одном из областных центров, ни в городе и даже городском поселке республики практиґчески нет ни одной белорусской школы. Есть анґглийские, французские, испанские - а белорусских нет" ("Литературная газета", 8. 5. 87). Гилевич доґбавил: "Без языка нет и литературы... Мы глубоко озабочены сложившейся в Белоруссии языковой ситуацией. Но разве наша забота - это только наґша забота?" На том же пленуме известный украинґский писатель Борис Олейник процитировал Лениґна, требовавшего "всячески противодействовать поґпыткам оттеснить украинский язык на второй план", с таким комментарием: "В некоторых наших областных центрах количество украинских школ приближается к нулевой отметке" (там же).
Выступления Гилевича и Олейника поддержали и другие участники пленума, в том числе и русские писатели Сергей Залыгин, Юрий Суровцев, Виктор Розов, Сергей Михалков, Юрий Бондарев, Станислав Куняев. Руководитель писательской организации Украины Юрий Мушкетик сообщил: "Школьный устав, старый и новый, который ныне обсуждается в стране и ляжет в основу закона о школе, одним из своих пунктов разрешает родителям выбирать на территории республики для своих детей школу с языком преподавания". Мушкетик добавил, что это "на практике привело к тому, что, скажем, в моем родном Чернигове, где во время моей юности большинство школ были украинские, как и во многих других городах, не осталось ни одной шкоґлы на украинском языке".
Станислав Куняев привел любопытный пример, когда любовь националов к своему родному языку объявляется в советской печати "национальным эгоизмом". Вот этот пример: "Недавно напечатал один казахский поэт в своей местной прессе: ''Горґдиться родным языком, заботиться о его чистоте, способствовать его развитию - одна из главных обязанностей каждого казаха... Сила народа - сила языка. Мы должны превратить родной язык в один из самых ... грамотных и богатых языков''". Куняев добавляет: "Наверное, каждый из нас, думая о своем родном языке, скажет в душе то же самое. Но как комментируется (в центральной печати) этот естественный призыв: ''В словах за заботой о развиґтии родного языка ... проглядывается национальґный эгоизм'', - писала центральная газета.
''Я думаю, - продолжает Куняев, - что любой нормальный казах возмутится, прочитав это в гаґзете, и я возмутился бы на его месте и подумал бы: вот она, русификация''. Куняев добавляет: "К счастью, настоящие русские интеллигенты не несут за такую русификацию никакой ответственности". Писатель Куняев дипломатически умолчал, откуда он взял цитату казаха о родном языке и кому принадлежит комментарий к ней. Это будет поґнятно, если мы скажем: Куняев взял все это из статьи "Цена самолюбования", в "Правде" от 11.2. 1987 года.
Но сам факт, что в данной связи русский писаґтель осмеливается критиковать великорусский шоґвинизм самой "Правды", весьма симптоматичен.
Исключительно важным явилось выступление председателя Союза писателей РСФСР Сергея Михалґкова. Он сказал: "Если мы хотим сохранить нациоґнальные литературы, мы должны срочно принять самые решительные меры по изучению в школах двух языков: русского и родного. Первым языком должен быть свой, родной, а вторым русский. В Башкирской и Марийской АССР растет поколение, не знающее своего родного языка. Как может разґвиваться в этих республиках национальная кульґтура?"
Действительно, во всех программах партия проповедует расцвет наций и национальных кульґтур, а на деле проводит планомерную и систематиґческую денационализацию. Объявляя русский язык государственным языком нерусских советских союзных республик, также ссылаются на Ленина и на ленинскую национальную политику. Между тем в статье "Нужен ли обязательный государственный язык?" Ленин четко и безапелляционно утверждал: "Русские марксисты говорят, что необходимо - отсутствие (подчеркнуто Лениным. - А. А.) обязаґтельного государственного языка, при обеспечении населению школ на всех местных языках, и при включении в конституцию основного закона, объґявляющего недействительными какие бы то ни быґло привилегии одной из наций" (Ленин, О нациоґнально-колониальном вопросе, стр. 148). Вся языґковая политика Кремля в последние 50 лет являетґся кричащим опровержением этих установок Леґнина.
IV. КОЛОНИЗАЦИЯ И РУСИФИКАЦИЯ КАК РЫЧАГИ ДЕНАЦИОНАЛИЗАЦИИ
Цари посылали на завоеванные ими национальґные окраины не колонистов, а армию и бюрокраґтию. Поэтому русское население составляло там еще в 1926 году только 5%. Большевики, помимо армии и бюрократии, взяли курс еще на массовое заселение национальных республик представителяґми некоренных национальностей, преимущественно русско-украинским населением. Проводится этот курс колонизации под лозунгом "постоянного обґмена кадрами между нациями", как это записано в третьей "Программе КПСС" Хрущева. Эту проґграммную установку наиболее интенсивно провоґдил Брежнев в течение 18 лет. Ее подтвердило ныґне руководство Горбачева-Лигачева на своем XXVIIсъезде КПСС. Результаты такой преемственной поґлитики генсеков сказались и на деле: сейчас в наґциональных республиках некоренное население соґставляет более 20%, а в некоторых даже большинґство. Советский философский журнал еще при Хрущеве оценил факт денационализации нациоґнальных республик, как положительное явление. Вот что писал журнал "Вопросы философии": "В ходе социалистического строительства, в особенґно отсталых до революции ... республиках, ясно проявляется тенденция к уменьшению удельного веса коренных национальностей... В то же время удельный вес представителей других народов в наґселении национальных республик и областей неуклонно увеличивался" (Љ 6, 1963, стр. 6). Такой вывод журнал сделал из переписи населения 1959 г., согласно которой в двух союзных республиках, а именно в Казахстане и Киргизии, коренное населеґние составило соответственно 30 и 40 процентов, а в семи национальных союзных республиках некоґренное население, главным образом славянское, составило от 33 до 47 процентов. Еще интенсивнее шел этот процесс в автономных республиках и обґластях. В семи автономных республиках русское население составляло тогда 39%, а в десяти автоґномных республиках и областях еще больше - 65%. Массовое, в порядке "оргнабора рабочей сиґлы", заселение национальных окраин русским наґселением Кремль и называет "интернационализаґцией". Цитированный журнал писал: "Ныне не только республики, но и города и районы, тысячи и тысячи коллективов предприятий, строек, колґхозов и совхозов и даже отдельных бригад стали подлинно интернациональными" (там же).
В чем же стратегический смысл этого "подґлинно интернационализма"? Политическая цель -постоянная денационализация республик, военная цель - создание имперских баз со славянским наґселением в важнейших районах национальных ресґпублик, чтобы опереться на них в случае национальґных восстаний.
Однако в своей стратегии "интернационализаґции" Кремль не учел двух факторов: во-первых, растущая нехватка рабочей силы в самой России, связанная с последствиями войны (большие людґские потери, замедление прироста русского наґселения) , во-вторых, фактор совсем непредвиденґный и с точки зрения марксизма даже иррациональґный, ибо по марксизму одинаковые социальные условия имеют одинаковые последствия, - этот фактор - феноменальный демографический взрыв в советских мусульманских республиках, куда быґло направлено острие "интернационализации". И это в то время, когда в славянских республиках приґрост народонаселения имел тенденцию к спаду. Вот официальные данные прироста населения в муґсульманских республиках. В 1959 году мусульманґское население составляло 24 миллиона человек, в 1970 году - 35 миллионов, а в 1979 г. оно подняґлось до 43 миллионов, то есть за 20 лет мусульманґское население увеличилось на двадцать миллиоґнов человек, тогда как за тот же промежуток вреґмени удельный вес русских в составе населения СССР начал падать. Удельный вес русских в СССР в 1959 году составлял почти 55%, а сегодня он коґлеблется вокруг 50%, а по некоторым оценочным данным он опустился даже ниже пятидесяти проґцентов. Все это затрудняет "интернационализацию" на основе "обмена кадрами" но, видимо, не остаґнавливает ее. На XXVIIсъезде партии Лигачев сообщил, в чем будет заключаться сущность нациоґнальной политики горбачевского руководства. Он сказал, что при прежних местных руководителях в национальных республиках "брали верх местниґческие, земляческие настроения. Они мешали выґдвижению к руководству представителей всех наґциональностей, мешали межрегиональному обмену кадрами, обмену опытными работниками между республиками и центром"... ("Правда", 28. 2. 86). Если перевести эти тираду на понятный поґлитический язык, то Лигачев под словами "местґничество" и "землячество" имеет в виду старания национальных кадров защищать перед Москвой интересы национальных республик, что же касаетґся того, что националы "мешают обмену опытными кадрами между республиками и центром", то тут все ясно: центр хочет "интернационализировать" национальные республики сверху "опытными кадґрами", как это потом случилось в Казахстане, а в ряде обкомов других республик, где раньше во глаґве сидели националы, теперь поставлены "интернационалисты"-славяне. Какие же "кадры" эти ресґпублики должны дать России в обмен? Рабочих, которые категорически не хотят покидать свои республики. Конечно, нашлись бы коммунисты и среди среднеазиатских народов, которые согласиґлись бы уехать, чтобы занять командные должноґсти где-нибудь в России, но вот вопрос: согласится ли сам "интернационалист" Лигачев назначить перґвыми секретарями русских обкомов узбека, киргиґза, таджика, туркмена, казаха? Таких случаев в истории советской "интернациональной" власти ниґкогда не было и не будет. Поэтому разговор об "обмене кадрами" ничто иное, как лицемерие, призванное прикрывать нечистую "интернациональґную" совесть чистейших русификаторов.
Мы уже говорили, что стратегическая цель миграции - это денационализация наций, в конґце которой коренное население республик состаґвит национальное меньшинство в собственных республиках. Отсюда ясно, что пришлое населеґние, став большинством в республике, будет преґтендовать на занятие всех руководящих постов, да и само существование национальных респубґлик с русским большинством станет анахронизґмом.
Русский язык - язык этого большинства - заґменит во всех сферах жизни местные языки. Что именно такова языковая цель миграции сообщил тот же журнал "Вопросы философии": "Растущая подвижность населения... способствует постепенноґму языковому сближению наций и народностей как по линии взаимовлияния и взаимообогащения наґциональных языков, так и по линии превращеґния одного из них - русского - в общий язык всех социалистических наций" (Љ 6, 1963, стр. 11).
"Взаимообогащение" сводится к массовому заґсорению национальных языков русскими словами, что же касается превращения русского языка в "общий язык всех", то это остается утопической целью Кремля.
По переписи населения 1979 года русский язык своим родным языком назвали в Средней Азии меньше одного процента населения, в Казахстане два процента, в балтийских странах около трех процентов, в Азербайджане и Грузии менее двух процентов. Даже в славянских республиках с родґственными языками - на Украине и в Белоруссии, где число школ на национальном языке приблиґжается к нулю, русский язык признан родным языґком соответственно 17 и 25 процентами. При таких скромных успехах задача по превращению русского языка в общий для всех язык потребует тысячи лет. Вероятно, к этому выводу пришли и идеологи Кремля, когда придумали новый метод русификаґции, который обещает выполнение данной цели в одно-два поколения. Это воспитание нерусских детей в детских садах на русском языке. Первый опыт по этой части был проведен в некоторых автономных республиках (Марийская АССР, Башґкирская АССР), опыт, который, судя по выступґлению писателя Михалкова, вполне себя оправдал. Вполне законная гордость русского человека за свой великий язык у русского великодержавника переходит в болезненное чванство, граничащее с манией национального превосходства над всем чеґловечеством. Отсюда его желание навязать русґский язык не только нерусским народностям СССР, но и народам всего мира в будущем коммуґнистическом человечестве. Вот рассуждение одноґго советского философа: "Возможно, что после победы социализма в большинстве стран или во всем мире один из существующих национальных языков, выполняющих уже ныне функцию средґства межнационального общения, будет совершенґно добровольно принят всеми социалистическими нациями в качестве основы будущего единого миґрового языка". Чтобы читатель понял, о каком языке речь идет, советский философ решил выраґжаться более конкретно: "Русский язык... создает новую языковую общность... Это можно рассматриґвать уже как предвосхищение некоторых путей и форм будущего слияния наций в едином коммуниґстическом человечестве" ("Вопросы философии", Љ 9, 1961, стр. 36). Здесь партийный идеолог пошел против Ленина, который, как мы видели, считал, что при коммунизме всемирным языком будет английский язык, правда, добавляя: "... а, может быть, плюс русский".
Предложив националам величать себя "старшим братом" (Рашидов: "У узбеков, как и всех наґших народов, есть старший брат - великий русґский народ" - из его речи на XXVсъезде КПСС в 1976 г.), русский бюрократ, тот самый, которого Ленин назвал великорусским держимордой, ведет себя в национальных республиках как деспотичеґский опекун над малолетними детьми. "Старший брат" их поучает, понукает, наказывает, но никогда не считает их равными себе, что вполне естественґно для "старшего брата" в его отношениях с младґшими братьями, когда они еще малолетки. Но беда "старшего брата" в том и заключается, что "младґшие братья" по законам природы со временем взрослеют и начинают выходить из повиновения "старшему", превратившемуся в дряхлого деспота. Я думаю, что мы живем во время, когда национальґные отношения в Советском Союзе начинают разґвиваться в этом направлении. Подспудные нациоґнальные силы впервые открыто заговорили о себе как раз в начале эры Горбачева с ее официальными лозунгами "гласности" и "демократизации". Сигнал на этот счет был дан ими на последних съездах соґветских писателей национальных республик, а поґтом повторен на восьмом съезде писателей в Москве в июне 1986 г.
Украинский писатель Борис Олейник, дипломаґтически возложив ответственность за русификацию не на Москву, а на местные власти, заявил на съезде писателей в Москве: "Затрагивались на недавно прошедшем съезде писателей Украины вопросы языка. И это естественно, ибо проблема развития родного языка всегда тревожила и будет тревожить писателя... Проблемы родного языка в школе, театре и детских садах - это уже вопросы нациоґнальной политики, и нарушение ее ленинских принґципов ранит остро". Дальше Олейник оказываетґся не в ладу с фактами, когда уверенно утвержґдает: "Главная опасность здесь вот в чем: враги прекрасно знают, что Москва, русские, как правиґло, ни сном ни духом не ведают о том, что где-то уменьшилось, скажем, число школ с преподаванием на родном языке. Но им выгодно списать на Москву перекосы, сделанные преимущественно местными, родными, доморощенными ревнителями нашей поґлитической девственности, унаследовавшими лакейґскую психологию от тех, кто за исковерканный русский получал от царя наделы своей же родной земли". Что верно, то верно - от царей получали наделы, а от генсеков - номенклатурные должноґсти, дачи, спецраспределители, ордена, даже "героев труда" за чисто лакейскую службу. Однако писаґтель Олейник впервые перед Всесоюзным форумом поставил во всем объеме проблему всех проблем: быть или не быть родному языку? Его поддержали почти все национальные писатели. Латышский пиґсатель Янис Петере произнес речь - подлинную апологию родного языка. Он осмелился даже заґдеть тему, которая до сих пор была табу, когда сказал: "В Латвии существует напряженная демоґграфическая ситуация с угрожающей тенденцией уменьшения населения коренной национальности" ("Литературная газета", 2. 7. 1986). Писатели из Грузии и Армении критиковали те русские произґведения литературы и искусства, в которых нациоґналы изображаются, если не с великодержавных позиций, то с явным оскорблением их национальґной чести. Так писатель Георгий Цицишвили скаґзал: "Мы с горечью и досадой прочли рассказ пиґсателя Виктора Астафьева "Ловля пескарей в Груґзии", в которой автор, прибегая к непозволительґным обобщениям, грубо, бестактно пишет о нраґвах, обычаях грузинского народа, в превратном свеґте представляя национальные особенности". Армянґский писатель Вардгес Петросян заметил, что русґский писатель не имеет права делать какие-либо художественные обобщения о народах, которых он глубоко не изучил. Он добавил: "К сожалению, такие попытки иногда делаются, особенно на киноґэкране: если появляется, скажем, представитель Средней Азии и Закавказья, - это, как правило, глубокий провинциал, говорящий с ужасным акценґтом, в папахе или в старомодной нелепой кепке, и чаще всего он человек из сферы торговли".
Армянский публицист и новый эмигрант Эдуард Оганесян еще более картинно рассказал, как выгляґдит тип армянина в иных советских фильмах: "Если в советском кино показывают солдата-армяґнина, то он, как правило, этакий дурачок, которого вечно поучают и из которого в конце фильма челоґвека делает опытный русский сержант. Если он учеґный и приехал в Москву на научную конференцию, то обязательно где-нибудь в гостинице начнет жаґрить шашлык и спалит дорогой ковер, а его русские коллеги с умным видом будут учить глупого караґпета, что в московских гостиницах шашлыков не жарят. Если он стрелочник, то обязательно не туда повернет стрелку и только находчивый русский коллега спасет поезд от неминуемой катастрофы. Так было всегда, и национальные меньшинства к этому привыкли".
Не такими знали Кавказ и кавказцев классики русской литературы - Пушкин, Лермонтов, Толґстой.
V. "КОНСТИТУЦИЯ СССР" И НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
С тех пор, как существуют конституционные государства, в их конституциях вы не найдете ни одной статьи, которая противоречила бы конституґционной практике. Если же случаются нарушения конституции исполнительной властью или даже парламентским большинством, то существует высґший конституционный суд, независимый и от правиґтельства и от парламента, который следит за соблюґдением конституции и обязывает государственные органы ликвидировать допущенные нарушения. Теперь загляните в Конституцию СССР 1977 г. Это единственная и уникальная Конституция из всех известных в истории, в которой записаны абсолютґно фиктивные права союзных национальных ресґпублик. Вот хотя бы такие права:
"Статья 76. Союзная республика - суверенное советское социалистическое государство". Но что значит "суверенное государство" в юридическом смысле этого слова? Возьмем. официальное советґское определение из БСЭ третьего издания: "Сувеґренитет государственный - верховенство и незавиґсимость государственной власти, проявляющиеся в соответствующих формах во внутренней и внешнеґполитической деятельности государства". Какое же "верховенство" и "независимость" государственной власти осуществляют союзные национальные ресґпублики во внутренней и внешней политике? Стоит так поставить вопрос, чтобы увидеть всю абсурдность утверждения Конституции, что союзные ресґпублики являются "суверенными государствами". Если по Конституции СССР 1924 г. в некоторых обґластях союзные республики были условно "суверенны", например, в области народного просвещения или народного здравоохранения, то теперь и эти отрасли государственной жизни отошли к компетенґции Москвы, где созданы Министерство просвещеґния СССР и Министерство здравоохранения СССР, которые не предусматривались Конституцией Леґнина 1924 г. или даже Конституцией Сталина 1936 г. Еще абсурднее звучит и другая статья Конституции СССР: "Статья 80. Союзная республика имеет право вступать в отношения с иностранными государґствами, заключать с ними договоры и обмениватьґся дипломатическими и консульскими представиґтелями, участвовать в деятельности международных организаций". Какая же конституционная практика по этой статье? Украина и Белоруссия входят в соґстав ООН и имеют право голосовать на ее заседаґниях так, как голосует советский посол, а в других союзных "суверенных" государствах дело обстоит еще проще. В составе тамошних правительств один из их членов называется "министром иностранґных дел", но стоило бы ему и его правительству просто поставить вопрос перед Москвой о желании вступить в дипломатические отношения с иностранґными государствами, как такое правительство "суверенного" государства немедленно исчезло бы. Есть в Конституции СССР и другая статья, которая не только абсурдна, но и прямо-таки провокационна. Она следующая: "Статья 72. За каждой союзной республикой сохраняется право свободноґго выхода из СССР". Эта статья механически перекоґчевала из Конституции СССР 1924 года в Конституґцию СССР 1936 года, а оттуда и в брежневскую
Конституцию СССР 1977 года. Сотни тысяч предґставителей национальных партийных кадров и почти вся старая национальная интеллигенция в союзных республиках были уничтожены в период ежовщины по обвинению в том, что они якобы хотели воспольґзоваться этой статьей и вывести свои республики из состава СССР. Свежие примеры нашего времени: Лукьяненко на Украине и Айрикян в Армении, ссылаясь на Конституцию СССР о праве каждой союзной республики на выход из СССР, организоґвали в своих странах движение за такой выход. Немедленно последовали репрессии: Лукьяненко и Айрикян вместе со своими сторонниками были арестованы и заключены в концлагеря на долгие сроки. Тоже самое происходило и происходит в Эстонии, Латвии и Литве, где до сих пор продолґжаются массовые репрессии за сопротивление соґветскому империализму и его грубо русификаторґской политике.
Перейдем к структуре власти в союзных респубґликах. Тут, как выражался Сталин, "кадры реґшают все". Какие же кадры в национальных ресґпубликах имеют решающее слово - местные наґциональные или присланные сюда московские кадґры? Ответ очень простой и он всем известен: по форме "правительствуют"местные кадры, а по существу правят московские имперские кадры. На практике этот имперский принцип руководства осуществляется так. Во всех союзных республиках, кроме Казахстана, как уже указывалось выше, первые секретари ЦК партий люди коренной нациоґнальности, а вторые секретари, которые заведуют кадрами республики, московские посланцы. Во всех отделах ЦК, где шеф - национал, его первый заместитель москвич. В Верховном Совете респубґлики председателем является национал, а его первым заместителем - товарищ из Москвы. Во главе Совета Министров республики стоит национал, а его первый заместитель - из Москвы. Во всех миниґстерствах, где москвич не является сам министром, первый заместитель опять-таки посланец из Москвы. Вот эти вторые секретари партии и первые заместиґтели министров, как доверенные ЦК КПСС, и деґлают политику и осуществляют власть в союзных национальных республиках.
В национальных республиках есть должности, которые вообще не доверяются националам: начальґники гарнизонов, командующие военными окруґгами. В Туркестанских республиках, как правило, не назначают туркестанцев председателями КГБ и командирами пограничных отрядов. Такой же практики придерживаются на Кавказе, в Прибалтийґских республиках и Молдавии. Расстреливая Берию, Кремль приписал ему, что он хотел радикально изґменить этот порядок в пользу республик.
Еще одно маленькое, но характерное замечание: все заседания и собрания высших органов власти в национальных республиках должны проводиться на русском языке, ибо русские работники, которые работают здесь иногда десятилетиями, не обязаны изучать местный язык, а национальные работники, начиная от председателя сельсовета, обязаны знать русский язык - иначе не получишь соответствуюґщей должности.
Скажем несколько слов и о природе советского "федерализма" и о том насколько Конституция СССР защищает и гарантирует права национальных меньшинств советской империи. Советский Союз считает себя федеративным государством. В Конґституции сказано: "Статья 70. СССР - единое союзґное многонациональное государство, образованное на основе принципа социалистического федерализма в результате свободного самоопределения наций и добровольного объединения равноправных советґских социалистических республик". В этой статье что ни фраза, то ложь. Мало-мальски знакомый с историей образования советской империи точно знает, что ни одна из нерусских национальностей добровольно к советской России не присоединялась. Все нерусские народы, как уже отмечалось, через несколько месяцев после захвата власти большевиґками в Петрограде торжественно объявили о своем выходе из России и создании своих независимых государств (Украина, Белоруссия, Литва, Латвия, Эстония, Азербайджан, Армения, Грузия, Северный Кавказ и все тюркские народы на Востоке). Ленин, Троцкий, Сталин на штыках Красной Армии приґсоединили их обратно к России. Что же касается "федерализма" советского государства, то это тоже чистейшая фикция. В истории еще не было госуґдарств, начиная с восточных деспотий и кончая фашистскими государствами в Европе, где центраґлизм, абсолютизм и тоталитаризм достигли бы таґкой вершины совершенства, как именно в Советґском государстве.
Поэтому и национальный вопрос рассматриваетґся в таком государстве как вопрос колониальный, только его не называют этим термином. Мастерґство основателей советского типа колониализма в том и заключается, что они сумели сфабриковать бутафорию федерации, выдавая ее за реальность.
Теперь о гарантиях прав национальных меньґшинств. Таких гарантий Конституция СССР соверґшенно не знает. Обычно, если государство федераґтивное, то рядом с парламентом, избранным всеобґщим голосованием, существует и другой конституґционный орган, выбранный от федерированных частей этого государства. Этот орган, например, в Федеративной Республике Германии, где ведь жиґвут одни немцы, а не разные народы, как в СССР, называется Федеральным Советом (Бундесрат) и он строго следит за тем, чтобы парламент (Бундестаг) или правительство не ущемляли интересов и прав федерированных немецких земель. Даже иные, задевающие интересы земель, законы Бундестага не могут вступить в силу, если они не будут одобґрены Бундесратом. В советском, с позволения сказать, "парламенте" тоже имеются две палаты: Совет Союза и Совет Национальностей, но между ними разница только терминологическая, хотя для той же бутафории председателем Совета Союза назначают русского, а Совета Национальностей - национала.
Согласно предыдущим советским конституґциям, в Совет Национальностей посылали исключиґтельно представителей коренной национальности союзных, автономных республик и областей, чтобы выслушать их специфические национальные нужды и национальные проблемы, теперь же во многих случаях, иногда наполовину коренные национальноґсти в республиках и областях представлены в Соґвете Национальностей русскими, преимущественно руководящими чиновниками из Москвы. Таковы слова и дела Конституции СССР по национальному вопросу.
Ничто так наглядно и ярко не иллюстрирует неоколониальное лицо советского великодержавноґго империализма, как его механизм выборов в Верґховный Совет СССР. Согласно Конституции СССР (Ст. 108) высшим органом государственной влаґсти в СССР является Верховный Совет СССР, но каждый грамотный советский гражданин знает, что высшим органом государственной власти явґляется не сам государственный орган, а партийный орган - Политбюро, которое даже не указано в Конституции. Согласно той же Конституции правиґтельством СССР является Совет Министров СССР, а на деле правительством СССР является Секретаґриат ЦК и его отделы, которым прямо подчинены формальные министры СССР. Так что Верховный Совет СССР - это не парламент, не законодатель, как его считает Конституция, а просто-напросто буґтафория, лжепарламент, созданный чтобы приґдать коммунистической диктатуре внешне "конґституционно-демократический" фасад и декорум правового государства. Только одна статья в этой Конституции имеет реальную силу и точно соотґветствует советской действительности. Это статья 6, которая гласит: "Руководящей и направляющей сиґлой советского общества, ядром его политической системы, государственных и общественных органиґзаций является Коммунистическая партия Советґского Союза".
Таким образом, Верховный Совет СССР сам по себе не имеет никакой власти, если не считать властью его обязанность единодушно голосовать за законы и решения, которые ему преподносит Политбюро и Пленум ЦК КПСС. То обстоятельґство, что партаппарат оформляет свои решения через Верховный Совет, делает последний хотя и безвластным, но импозантным учреждением. Кроме того, тот кто попал в это учреждение, автоматически становится членом высшей элиты, близкой к владыґкам Политбюро, ибо заседает он вместе с ними под одной крышей.
Рассмотрим для иллюстрации практики "феґдерализма", как и насколько полно представлены в этом Верховном Совете СССР, скажем, азиатские и кавказские народы. В виду важности национальґного вопроса для стабильности и единства многонациональной советской империи в Конституции СССР 1924 г. впервые была введена статья о том, что тогдашний верховный советский орган между съездами - Центральный Исполнительный Комитет СССР (ЦИК СССР) - состоит из двух равноправных палат: Союзный Совет и Совет Национальностей. Союзный Совет формировался Всесоюзным съезґдом Советов из представителей союзных респубґлик пропорционально численности населения, в коґличестве определяемом съездом. Совет Национальґностей образовывался из представителей союзных и автономных республик в количестве пяти человек и по одному человеку от каждой автономной области. Но что было важно: в Совет Национальностей от каждой союзной и автономной республики и автоґномной области могли быть избраны только предґставители данной коренной национальности. Эта статья присутствует и в Конституции 1977 г. в слеґдующем изложении: "ст. 109. Верховный Совет СССР состоит из двух палат: Совет Союза и Совет Национальностей... палаты равноправны". В статье 110 сказано: "Совет Союза и Совет Национальностей состоит из равного числа депутатов ... Совет Союза избирается по избирательным округам с равной чисґленностью населения. Совет Национальностей избиґрается по норме 32 депутата от каждой союзной ресґпублики, 11 депутатов от каждой автономной ресґпублики, 5 депутатов от каждой автономной облаґсти и один депутат от каждого автономного окруґга". Из этого человек, не знакомый с процедурой формирования Совета Национальностей Верховного Совета СССР, может заключить, что здесь дело обґстоит точно также, как оно обстояло и в старых соґветских Конституциях. Иначе говоря, в Совет Наґциональностей от РСФСР входят русские, от Украиґны - украинцы, от Узбекистана - узбеки, от Грузии и Армении - грузины и армяне и т. д. Что же касаетґся Совета Союза, то туда входят депутаты пропорґционально численности населения каждой союзной республики. Вот как раз в этом важнейшем вопросе конституции в многонациональном государстве соґветские лидеры сумели противопоставить своей пиґсаной "Конституции" антиконституционную практиґку виртуозного обмана. Вполне нормально, что в силу того, что русские составляют большинство населения СССР, они посылают большинство депуґтатов в Верховный Совет СССР плюс еще 32 депуґтата от РСФСР. Но это не только нарушение собґственной Конституции, но и прямое издевательство над малыми народами, когда Кремль, кроме полоґженных 32 депутатов от РСФСР, посылает не тольґко в Совет Союза, но и в Совет Национальностей большое число русских депутатов от всех нерусґских республик и областей, абсолютно непропорґциональное численности русского населения там. В связи с последними выборами в Верховный Соґвет СССР приведу на этот счет наглядные доказаґтельства. Чтобы слишком не распространяться, ограничусь некоторыми типичными примерами из Средней Азии и Кавказа. Возьмем в Средней Азии одну союзную республику - Узбекистан. В Совет Союза там выбрано 39 человек, из них 13 русских. В Совет Национальностей выбрано 32 человека, из них 7 русских, если добавить сюда три русских, избранных в Кара-Калпакии, то получается, что в Верховный Совет посланы от Узбекистана 23 русґских депутата, то есть куда больше, чем полагаетґся русскому меньшинству в Узбекистане. Та же картина, если не хуже, и на Кавказе. От Грузинґской СССР в Совет Союза избрано 14 депутатов, из них 4 русских, в Совет Национальностей избрано 32 депутата, из них 3 русских, а считая Абхазию и Аджарию, от Грузии в Совет Национальностей изґбрано десять русских депутатов. Перейдем к автоґномным республикам и областям Северного Кавґказа. От Дагестана в Совет Национальностей изґбрано И депутатов, из них 4 русских; от Чечено-Ингушетии в Совет Национальностей избрано 11 деґпутатов, из них 7 русских; от Северной Осетии в Соґвет Национальностей избрано 11 депутатов, из них 7 русских; от Кабардино-Балкарии в Совет Нациоґнальностей избрано 11 депутатов, из них 8 русских. 8 автономных областях Адыгее и Карачаево-Черкесии в Совет Национальностей избраны по пять депутатов, из них, в каждом случае - трое русских. На языке советской пропаганды это называется: все народы СССР равны между собой, но практика показывает, прямо по Оруэллу, что "большой брат" "равнее", чем другие.
В отношении техники голосования на выборах в Верховный Совет меня удивляет чрезмерная скромность советских лидеров. У них всегда полуґчается 99,9% и никогда 100%, ибо, если верить Центральной избирательной комиссии, то около 200.000 человек голосовало "против" на последґних выборах обеих палат. На последних выборах у Энвера Ходжи в коммунистической Албании против голосовал только один человек. Ныне опальному чекистскому генералу Алиеву, видно, не давали покоя "успехи" Энвера Ходжи. У него в Азербайґджане из 3.439.765 избирателей на выборах в Совет Союза голосовали против только 11 человек. Это уже всесоюзный рекорд, а в Нагорно-Карабахской автономной области и Нахичеванской АССР, вхоґдящих в Азербайджан, Алиев побил и мировой рекорд Энвера Ходжи - за "блок коммунистов и беспартийных" там голосовало 100%! (Все данные из "Правды" 7. 3 1984г.).
В эру "перестройки" было бы разумно прекраґтить эту детскую комедию "выборов", актерами и режиссерами которой все-таки являются серьезґные люди.
ЧАСТЬ V. ГЛАСНОСТЬ ГОРБАЧЕВА И КРИЗИС НАЦИОНАЛЬНЫХ ОТНОШЕНИЙ
I. РЕЗУЛЬТАТЫ СТРАТЕГИИ ЯЗЫКОВОЙ ДЕНАЦИОНАЛИЗАЦИИ
В брежневскую эпоху "застоя и негативных явґлений" национальные республики, наоборот, переґживали феномен, имеющий судьбоносное значение в их истории. У них происходило тихое возрождение национального самосознания в тех же темпах и с тем же упорством, с каким в этих республиках свирепствовала великодержавная практика - под фальшивой вывеской "интернационализации". Предґупреждения Ленина в его последних записках по национальному вопросу сбылись: чем больше великодержавники будут давить и ущемлять нациоґнальные чувства нерусских народов, тем шире, глубже и острее эти последние будут реагировать. По Ленину, в любом многонациональном государґстве местный национализм является естественной и неизбежной реакцией на шовинизм державной нации.
Реакция нового руководства Кремля на алма-атинские события правильно фиксирует, что они были подготовлены практикой эпохи Брежнева, но игнорирует подлинную подоплеку самих соґбытий, извращая их великий исторический смысл. Мимоходом сославшись на алма-атинские события, Горбачев сказал на январском Пленуме (1987 г.), что в последние десятилетия "негативные явления и деформации... проявились и в сфере национальных отношений". На самом деле "негативные явления" сводятся к росту национального самосознания, а "деформации" - к намеренной фальсификации не только ленинских указаний в его предсмертной статье "Об автономизации", но и к грубейшему наґрушению принципов "Декларации об образовании СССР" от 30 декабря 1922 г. и договора между соґветскими республиками об их суверенитете, котоґрые являлись основой создания СССР в 1922 г. на 1-ом съезде Советов и его первой конституции 1924 г. Горбачев поставил фальшивый диагноз боґлезни, оценив рост патриотизма нерусских народов, как "негативные явления и деформацию нациоґнальных отношений". Но раз диагноз фальшивый, то и рецепт лечения тоже будет фальшивым, что еще больше усугубит состояние болезни пациента. Имя этого пациента - Советская империя, которая тяжко больна не только социально-экономически, но и, в первую очередь, национально-политически. Сталин на ранней стадии существования Советской империи называл такие явления болезнями роста, и это в каком-то смысле было правильно. Но нынешґние болезни Советской империи - это болезни ее упадка, прогрессирующей дряхлости, начало всеобґщего кризиса национальных отношений одновреґменно во всех ее частях. Ведь Кремль и его новые лидеры обманывали самих себя, когда в очередной редакции "Программы КПСС" на XXVIIсъезде партии категорически заявили: "Национальный вопрос, оставшийся от прошлого, в Советском Союзе успешно решен". И после того, как за этим "успешным решением" национального вопроса поґследовал алма-атинский шок, крымско-татарские демонстрации в Москве, многократные и массовые демонстрации в столицах Эстонии, Латвии и Литвы под знаменем восстановления их национальных прав, новые лидеры Кремля вместо трезвого аналиґза глубинных причин роста национального движения на окраинах, вместо пересмотра великодержавной политики своих предшественников, - продолжают ту же старую политику под тем же фальшивым лоґзунгом "интернационализации", переименовав ее теґперь в политику "двуязычия".
Однако, как мы уже говорили, рост национальґного самосознания - не локальное и не спорадичеґское явление. Национальное самосознание - наибоґлее ярко проявляющееся в области культуры и в "переоценке ценностей" собственного историческоґго прошлого, растет во всех стратегически важных окраинах империи - на Украине и в Белоруссии, на Кавказе и в Прибалтике. Причем убежденными глашатаями национального возрождения выступают там не какие-нибудь "буржуазные националисты", а выдающиеся культурные деятели, коммунисты, апеллируя к тому же Ленину, к которому часто начал обращаться и Горбачев для обоснования "раґдикальных реформ", "гласности", "демократизаґции". И все они в один голос утверждают то, о чем мы уже говорили: бессмертие нации держится на бессмертии ее языка, добавляя, что их национальґные языки обречены на исчезновение, если не будет "радикальных реформ" и в области партийной языґковой политики. Известная армянская поэтесса Сильва Капутикян требует восстановить в армянґских школах равноправное преподавание армянґского языка, армянской литературы и армянской истории наряду с преподаванием русского языка, русской и всеобщей истории. Она привела характерґные примеры: 1) для интенсивного изучения русґского языка в армянских школах Министерство просвещения СССР предложило разделить каждый класс на группы по 10-12 человек, но, добавляет она, "Министерство не разрешает применить тот же метод изучения армянского языка в русских шкоґлах республики, где 90% учащихся - армяне, хотя многие ученики и свой язык знают плохо"; 2) втоґрой пример касается преподавания национальной истории в национальных школах. Капутикян пишет: "В школах союзных республик мало часов отдано истории своих народов. У нас, например, в пятидесяґтых годах на это выделялось 102 часа, а сейчас лишь 50". Ее общий вывод весьма печальный: "У нас в Армении год от года сужается сфера армянского языка. Не только в учреждениях союзного значеґния, но и в сугубо местных армянский язык постеґпенно уходит из делового обихода... Когда язык остается, главным образом, бытовым, он закостеґневает, отстает и утрачивает свою вековую способґность включаться в общее движение развития чеґловеческой мысли" ("Правда", 7. 5. 1987). Стратеґгический курс языковой политики Кремля как раз в том и заключается - провести русификацию на основе изгнания из политики, экономики, культуґры, науки, учреждений родных языков, которые со временем должны стать чем-то вроде рудиментов. Можно себе легко представить, как такая языкоґвая политика проводится в других республиках, если так обращаются с одним из древнейших, с его двухтысячелетней историей культуры и литературы, народов в мире. Документом исторической важґности по национальному вопросу в СССР являетґся письмо от 15 декабря 1986 года группы выдаюґщихся деятелей культуры Белоруссии на имя Горґбачева. Его подписали 28 человек - писатели, арґтисты, композиторы, журналисты, ученые, среди которых есть хорошо известные во всех республиґках деятели литературы, искусства, науки, такие, как Василь Быков, Янка Брыль, Рыгор Бородулин, Василь Витка, Вячеслав Адамчик. К письму Горбаґчеву приложен специальный документ под назваґнием: "Комплекс предложений по коренному улучшению положения родного языка, культуры и патриотического воспитания в БССР". Прежде чем оценить эти два документа по существу, важно заґметить, что документы белорусов составлены за два-три дня до алма-атинской демонстрации за наґциональные права казахского народа (17-18 декабґря 1986). Однако события в Казахстане и письмо белорусов Горбачеву находятся в незримой, но глубокой духовной связи между собой. Что хладґнокровные европейцы из Минска аргументировано изложили на бумаге, темпераментные казахи из Алма-Аты вынесли на улицу. Документы белорусов точно и без эмоций по существу воспроизвоґдят действительное положение во всех национальґных республиках, областях и округах.
Обратимся к самим документам. Главное знаґчение белорусских документов состоит в том, что они ставят кардинальный вопрос национальной поґлитики партии, на который на данном этапе "гласґности" Горбачев едва ли может ответить, иначе как общими фразами. Вопрос этот следующий: какова цель национальной политики КПСС - вымирание или сохранение национальных языков, следоваґтельно, вымирание или сохранение нерусских наґций? Поскольку одна из конечных целей - это слияґние всех советских народов в одну коммунистичеґскую нацию с одним общим языком, то есть русґским языком, то следующее положение названных документов звучит как вызов всей великодержавґной доктрине партии: "Язык - пишут авторы, -душа народа, наивысшее проявление его культурґной самобытности, основа полноценного духовноґго существования. Пока живет родной язык, живет, имеет историческую перспективу и народ. С упадґком языка чахнет, деградирует культура, народ перестает существовать как национальный исторический организм" ("Лiсты да Гарбачова. Выд. 2. Лондон, 1987). Авторы сообщают Горбачеву, что начиная с середины пятидесятых годов, то есть поґсле смерти Сталина, в городах Белоруссии происхоґдит "интенсивная ликвидация" школьной сети с белорусским языком обучения.
Многие из ранее существовавших периодичеґских органов печати на белорусском языке теперь издаются только по-русски. Сельские школы в последние два десятилетия фактически превраґщены в русские школы. Высших учебных заведеґний и техникумов с белорусским языком обучеґния вообще не существует. Педагогические инстиґтуты республики уже несколько десятилетий не гоґтовят учителей белорусского языка. Издание книг растет только на русском языке. Из 15 театров ресґпублики только три ставят пьесы на белорусском языке. Кинофильмов на белорусском языке вообґще нет. Авторы подводят итоги национальной поґлитики партии в Белоруссии: "Родной язык, - пиґшут они, - был вытеснен почти из всех сфер жизґни общества. Белорусский язык как рабочий язык и язык делопроизводства почти не употребляется ни в партийных, ни в государственных органах и учрежґдениях... Лиц, которые пользуются родным языком, нередко автоматически зачисляют в "националиґсты."
Авторы напоминают генсеку: "Мы переживаем сложный период в истории белорусского народа, когда требуются решительные меры действия по спасению (именно спасению, ибо отдельные меры поверхностно-косметического характера положения не исправят) родного языка, родной культуры, а, следовательно, белорусского народа от духовґного вымирания". В заключении авторы сформулиґровали свои требования к Кремлю в трех пунктах.
Пункт первый: надо "приступить к введению белоґрусского языка в качестве рабочего в партийные, государственные (прежде всего это касается миниґстерств просвещения, культуры, высшего и среднеґго специального образования, связи, государственґных комитетов по делам издательства, полиграфии и книжной торговли, по кинематографии, по телеґвидению и радиовещанию, Академии наук) и советґские органы и учреждения республики. Пункт втоґрой: ввести обязательные экзамены по белорусскоґму языку и литературе для абитуриентов средних школ. Пункт третий: ввести обязательные экзамены по белорусскому языку и литературе для всех выґпускников высших школ и техникумов" ("Люты да Гарбачова". Лондон, 1987).
Как реагировал Кремль и лично Горбачев на письмо белорусов? Об этом мы узнаем из втоґрого письма белорусов, о чем далее.
Уже подчеркивалось, что в деле русификации ученики и наследники Сталина пошли гораздо дальґше своего учителя в кардинальном вопросе любой национальной политики - в вопросе о судьбе нациоґнальных языков. В языковой политике Сталин выґступал против утверждения Ленина, что победивший мировой социализм будет пользоваться одним или двумя из существующих языков английским или русским. Сталин, наоборот, утверждал: "Поґсле победы социализма ... не может быть и речи о поражении одних и победе других языков", и языки "сольются в один общий международный язык, который, конечно, не будет ни немецким, ни русґским, ни английским, а новым языком" (Сталин, "Марксизм и вопросы языкознания", 1950). Но надо заметить, что касаясь роли русского языка в таком многонациональном государстве, как Росґсия, Ленин говорил, что все языки должны пользоваться равными правами. Правительство демоґкратического государства по Ленину "безусловно должно признать полную свободу родных языков и отвергнуть всякие привилегии одного из них" (ПСС, т. 25, стр. 71-72).
Исходя из этого, Xи XIIсъезды партии в 1921 и 1923 годах объявили языки народов советских наґциональных республик государственными языками этих республик - в этом собственно и заключалась внешняя форма их "советского национального суґверенитета". Но уже в начале 30-х годов Сталин наґчисто вычеркнул из истории оба эти съезда, хотя по Конституции 1936 г. грузинам, азербайджанцам и армянам (и только им) было разрешено указать в своих собственных конституциях, что в данных республиках их языки являются государственными. Однако до официального объявления русского языка государственным для национальных респубґлик Сталин еще не дошел. Зато до этого дошли его наследники, правда, не называя вещи своими именаґми. В "Программе КПСС" они записали как закон:
1) надо "добровольно" изучать русский язык,
2) русский язык отныне "общий язык межнациоґнального общения всех народов СССР". С этих пор и появилась не только доктрина, но и форсированная практика "двуязычия". Термин "двуязычие" для народов России-СССР Ленину совершенно не извеґстен. У Сталина он встречается в далеком перспекґтивном плане развития.
Но главное в другом. В устах наследников Сталина "двуязычие" совсем не означает того, что вытекает из сочетания этих двух слов. В самом деґле, что значит "двуязычие" в классическом смысле? Его лингвистическое толкование дано в "Словаре русского языка" Ожегова в следующем определеґнии: "Пользование двумя языками как равноценными". Но как определить политически "двуязыґчие" в условиях суверенных по советской конституґции советских национальных республик? Неподраґжаемый по своему цинизму ответ на этот вопрос дал первый секретарь ЦК партии Белоруссии Сокоґлов деятелям белорусской культуры, которые обґратились к Горбачеву с требованием объявить белоґрусский язык государственным языком Белорусґской республики. Вот этот ответ: "Никто никому не указывает, - сказал Соколов, - на каком языке обращаться к друзьям, выступать с трибуны". "Никто никому не указывает, - добавил он, - на каком языке писать стихи и романы". Это заявлеґние Соколов сделал по поручению ЦК КПСС на марґтовском Пленуме (1987 г.) ЦК КП Белоруссии, что вызвало второе письмо на имя Горбачева 134 деятелей науки, культуры и труда от 1 июня 1987 г. ("Люты да Гарбачова", Сш. 2. Лондон, 1987, стр. 4). Предельно сжатое, богатое по фактам второе письмо белорусов посвящено опровержению слеґдующего тезиса Соколова: "В республике созданы все условия для развития белорусского языка, белорусской национальной культуры... То, что наша республика стала регионом развития двуязычия, бесспорное завоевание национальной политики парґтии" (стр. 2). Против этого голословного утвержґдения белорусы приводят факты: 1) в белорусских городах в 1979 г. доля населения белорусской наґциональности составляла 71,5 процента, но там нет теперь ни одной национальной школы; 2) во всех средних школах, училищах, техникумах, вузах -обучение на русском языке; 3) "за весь послевоенґный период не подготовлено ни одного учителя для белорусской школы"; 4) "практически все делоґпроизводство в республике ведется на русском языке"; 5) "даже просто за последовательное и сознательное пользование белорусским языком чеґловека зачастую оскорбляют, обвиняют в нациоґнализме" (там же, стр. 2-3). Авторы второго письґма Горбачеву напоминают генсеку: "Не следует заґбывать, что все это происходит в республике, обґладающей государственным суверенитетом и являюґщейся одной из членов-основателей ООН, в ресґпублике, где 83,5 процента жителей коренной наґциональности считают белорусский язык родным языком" (там же). Авторы второго письма пишут и о том, какие были результаты первого письма беґлорусов Горбачеву: "Уважаемый Михаил Сергееґвич! Вышеупомянутое письмо представителей белоґрусской интеллигенции, посланное Вам ранее, в сущности не возымело действия. Отдельные меры, которые приняты, или намечаются, носят не принґципиальный, а... 'поверхностно-косметический' хаґрактер. Выводы комиссии ЦК КПСС, работавшей по этому письму, не были преданы гласности" (там же, стр. 5).
Тут авторы второго письма, конечно, ошибаютґся. Выступление Соколова на мартовском Пленуме ЦК Белоруссии как раз и было ответом комиссии ЦК КПСС на первое декабрьское письмо белорусґской интеллигенции. Это в обычае советских правиґтелей: каждый раз, когда обостряются национальґные отношения, прибегать к методу создания коґмиссий по национальному вопросу с тем, чтобы реґшить его "косметически" по форме, но великодерґжавно по существу (увы, боюсь, что такая же судьба ждет и несчастных крымских татар, уже судя по тому, что в комиссию по решению их вопроса входят такие заслуженные сталинисты, как Громыґко, Чебриков, Щербицкий, Демичев). Соколов прав, когда он заявляет, что "двуязычие" в национальных республиках уже сложившаяся реальность, ибо русский язык навязан там как государственный, а национальные существуют, как бытовые. Он прав, когда оценивает это "двуязычие" как доґстижение новой великодержавной политики Кремґля. Недоразумение между Соколовым и его беґлорусскими критиками собственно и происхоґдит из-за того, что под "национальной политикой" обе стороны подразумевают вещи диаметрально противоположные: под национальной политикой партии белорусы понимают, ссылаясь на послереґволюционного Ленина, расцвет и даже увековечеґние наций. Вожди Кремля, тоже ссылаясь на Лениґна, но дореволюционного, понимают под ней постеґпенную, но систематическую денационализацию всех наций. Поэтому Кремль допускает только такое "двуязычие", которое не противоречит этой страґтегической цели, а именно: русский язык - госуґдарственный на всей территории СССР, а родной язык, обреченный на исчезновение - только бытоґвой язык (ведь "бытовые языки" существуют и в разных регионах самой России, их принято называть "диалектами"). Произошло еще одно историческое недоразумение, которое нельзя объяснить никакиґми хитроумными законами большевистской схоґластики, названной марксистской диалектикой. Форма явно претендует стать содержанием. Чтобы сохранить и расширить империю, большевики приґбегли к уникальному трюку в правовой мысли и правовой практике: республики, составившие СССР, были объявлены "суверенными", при этом под суверенитетом понималась одна лишь форма для прикрытия имперской сущности советского тотаґлитарного государства. Сегодняшний кризис советґской национальной политики и есть результат выґрвавшихся наружу, благодаря "гласности", протиґворечий между этим эфемерным суверенитетом нерусских республик и имперским диктатом Моґсквы.
В первую очередь кризис коснулся самой большой, после России, славянской республики - Украины, которая в условиях "гласности" выстуґпает в авангарде борьбы за возвращение родному языку узурпированного у него партаппаратом права быть государственным языком. Великодержавный отпор, который рупор Кремля - Соколов - дал интеллектуалам Белоруссии, не обескуражил украґинцев. Можно даже сказать, что, как выступление Соколова, так и предшествовавшее ему ранее выґступление по национальному вопросу идеологичеґского секретаря ЦК КП Украины с тех же позиций, что и Соколов, дали новые дополнительные аргуґменты в руки украинских интеллигентов. Факты вопиющего нарушения всех основ той политики, которую Ленин и его партия много раз декларироваґли и декретировали в национальном вопросе, были настолько очевидными, что примитивные аргуменґты партаппаратчиков со ссылками на фальсифиґцированного ими Ленина, легко разоблачались при сличении ленинской теории и ленинской практики двадцатых годов с теорией и практикой его учениґков в восьмидесятых годах. Двух примеров доґстаточно, чтобы продемонстрировать глубину ревиґзии ленинской национальной политики на Украине: ленинское правительство декретировало и провоґдило тотальную украинизацию партийного, госуґдарственного, хозяйственного аппарата и культурґных учреждений. Сегодня слово "украинизация" равнозначно "буржуазному национализму". Ленинґское правительство объявило изучение украинского языка и обучение на нем обязательным, а изучение русского языка - добровольным. Сегодня как раз наоборот - русский язык обязательный, а украинский - добровольный. Недовольство такой нациоґнальной политикой Москвы вышло наружу, в перґвую очередь, в выступлениях весьма заслуженных украинских писателей, деятелей культуры и науки, среди которых много и членов партии. В каком-то смысле Москва была застигнута врасплох патриоґтическими выступлениями украинской и белорусґской интеллигенции. По всей вероятности, не было в Москве и единодушия в отношении того, как ответить украинцам и белорусам, тем более, что в их требованиях по существу речь идет о радикальґном пересмотре всей национальной политики Стаґлина, Хрущева и Брежнева. Судя по внешним данґным, Политбюро долго колебалось между двумя позициями - либо неизменно продолжать старый курс русификации, либо попытаться разрешить кризис в национальной политике путем заключения компромисса с национальными патриотами. Когда первый вариант сорвался из-за упорного противоґдействия белорусов, Кремль решил идти на комґпромисс сначала с украинцами. Отсюда постановґление ЦК партии Украины от 14 августа 1987 г. "О мерах реализации в республике решений XXVIIсъезда партии и июньского пленума ЦК КПСС 1987 г. в области национальных отношений и усилеґния интернационального и патриотического воспиґтания трудящихся" ("Правда", 16. 8. 1987).
Сразу заметим: данное постановление в опреґделенном смысле носит юбилейный характер - это первое постановление ЦК КП Украины за 60 лет, повторяю - за шестьдесят лет - "Об улучшении изучения украинского, русского и других языков народов Украинской СССР". Каждый понимает, что русский язык и языки других народов приґстегнули сюда только для соблюдения проформы, ибо все постановления Центральных Комитетов республик и ЦК КПСС с конца 20-х годов и до конца правления Брежнева были посвящены только одґному языку - изучению русского языка среди неґрусских народов, но ни одно постановление партии за эти 60 лет не было посвящено национальным языґкам. В этом смысле постановление украинского ЦК, принятое, конечно, по поручению Московского ЦК, - явление необычное. Его декларативная цель - увековечить роль русского языка как государственґного языка Украины, предложив за это условное и ограниченное расширение сферы действия украинґского языка в быту, литературе, искусстве, в шкоґле, отчасти даже в партийных и государственных учреждениях. В постановлении подчеркнуто, что все это делается, исходя из принципа новой доктриґны - "национально-русского двуязычия". Это знаґчит, что в каждой республике, как уже указываґлось, употребляются два языка: для государственґных дел - русский, а для бытового общения - наґциональный язык.
Московских великодержавников вечно преслеґдует идея фикс, а именно: если все национальности Советского Союза заговорят по-русски, то они стаґнут русскими и тогда окончательно исчезнет нациоґнальная проблема в СССР. Отсюда и практические меры: обучение детей в национальных начальных школах на русском языке, обучение допризывниґков и солдат русскому языку (опасно формировать национальные части в армии), даже создается и спеґциальная сеть детских садов в республиканских гоґродах и поселках, где с нерусскими малышами разговаривают только по-русски. Киргизско-русґский писатель Чингиз Айтматов жаловался, что он не дождется того дня, когда в столице Киргизии Фрунзе откроется детский сад на киргизском языке, и это там, где по словам первого секретаря ЦК Киргизии, 42% киргизских детей не говорят по-киргизски. Айтматов дипломатически признает "двуязычие", но только при полном равенстве обоих языков во всех сферах. Его критик киргизґский писатель А. Токомбаев "выразил убеждение в том, что двуязычие должно быть делом сугубо добровольным, только знание русского языка обязательно для всех" ("Литературная газета", 2. 3. 1988). В такой роли глашатая русификации - из нерусских писателей Токомбаев в единственном числе.
Уже есть решение февральского пленума ЦК КПСС (1988) о "двуязычии", в котором сказано: "Следует активно развивать национально-русское двуязычие. Коренным образом улучшить изучение и преподавание языков народов СССР, русского языка... расширять в школах практику совместґного обучения на русском и родном языках... В вопросе обучения недопустимы никакие привилеґгии или ограничения" ("Правда", 20. 2. 1988). В этом постановлении нет главного: нет отмены заґкона о добровольности обучения на родном языке! "Изучение" и "преподавание", и то добровольно, национальных языков, но обязательное обучение на русском языке во всех школах нерусских нароґдов, - такова суть доктрины "двуязычия".
Однако великодержавники недостаточно хороґшо знают историю западных колониальных импеґрий, чтобы понять, что знание языка великодерґжавной нации - не панацея против сепаратизма. Совсем наоборот: это знание языка угнетателя со временем становится вернейшим оружием в наґционально-освободительной борьбе против колониґзаторов. Более того, язык бывшей метрополии становится у многих освободившихся колониальґных народов их государственным языком, иногда наряду с одним из местных языков (бывшие франґцузские колонии в Африке, бывшие английские и американские колонии в Азии, давнишние испанґские и португальские колонии в Латинской Амеґрике и Африке). Господа из Кремля думают иначе и поэтому жалуются на недостаточно энергичное распространение русского языка в Средней Азии, Закавказье и Прибалтике. "Правда" писала на этот счет: "Остается актуальной задача качественного улучшения знания русского языка, особенно в сельґских районах Средней Азии, Закавказья, Прибалтиґки" ("Правда", 13.02.1987).
Я знаю, что ни один нацмен, даже в своей ресґпублике, не может сделать ни научную, ни техничеґскую, ни административную карьеру без знания русґского языка, но, спрашивается, почему "Правда" хочет, чтобы и каждый национальный колхозник обязательно изучил русский язык?
Советская империя требует от своих колониальґных народов того, чего не требовали западные имґперии изучения поголовно всеми нерусскими русского языка, ибо это, как замечает "Правда", "закономерный процесс интернационализации кульґтуры и межнационального смешивания населения", то есть та же самая формула "слияния наций" путем поглощения малых наций большой, державґной нацией. Отсюда и требование: малые нации обязаны знать язык державной нации.
В национально-культурной политике наследниґки Сталина стали правее самого Сталина. Его известґная двухэлементная формула гласила: "Культура, национальная по форме, социалистическая по соґ держанию". Наследники Сталина нашли, что в этой формуле отсутствует самый важный третий элеґмент великодержавный. Отсюда дополнение формулы Сталина этим новым третьим элементом.
В цитированной статье из "Правды" новая формуґла, уже при Брежневе пущенная в ход, читается так: "Единая по социалистическому содержанию, многоґобразная по национальным формам, интернационаґлистская по духу культура". Поскольку знатоки партийной эзоповщины хорошо знают, что термин "интернационализация" в советской национальной политике является синонимом "русификации", то все становится на свои места. Именно в интересах такой "интернационализации" газета выступает за то, чтобы национальные историки не копались в своем национальном прошлом, художники не кульґтивировали "реакционные" традиции своих нароґдов, акыны и ашуги не воспевали величие своих исторических героев. "Правда" констатирует: "К сожалению, в некоторых произведениях художеґственной литературы и искусства, научных трудах встречаются попытки под видом национальной самобытности идеализировать реакционно-национаґлистические и религиозные пережитки, приукраґсить историю одного народа, принизить роль друґгих народов". Словом, то, что положено "старшему брату" (воспевать князей Игоря, Александра Невґского, Дмитрия Донского, полководцев Суворова, Кутузова, Нахимова) не подобает младшему брату (туркестанцам запрещается воспевать Тимура, Ба-бура, Кенесары, кавказцам - шейха Мансура и имаґма Шамиля, украинцам - Мазепу и Грушевского, балтийцам своих национальных героев). Зато царґским генералам, покорявшим огнем и мечом Кавґказ и Туркестан, ставят памятники на территории завоеванных ими народов, как и царю Петру Iв завоеванной им Прибалтике.
Все, кто этому сопротивляется в национальґных республиках, числятся в националистах. Странґно, что эти советские идеологи все еще называют себя марксистами. Я их называю монархо-марксистами, ибо в старых царских учебниках писали то же самое. Наконец, вопрос о национализме и шовиґнизме. Безусловно, всякий национализм, перехоґдящий в шовинизм, явление по сути своей античеґловеческое. Особенно страшен шовинизм державґной нации в таком многонациональном государґстве, как Советский Союз, именно потому, что дерґжавная нация вершит судьбами подвластных ей народов. Местный национализм в таком государґстве - лишь реакция на великодержавный шовиґнизм господствующей нации. Ленин это хорошо поґнимал и боролся с ним, чтобы тем самым предупреґдить развал Советской империи. Сталин, став на веґликодержавную позицию, сочинил доктрину о "буржуазных националистах", которые, оказываетґся, орудуют во всех союзных и автономных ресґпубликах, но не среди самой державной нации. В этом вопросе все генсеки после Сталина последоґвательно и скрупулезно продолжают линию бывґшего "отца народов". В двадцатые годы в партийґных документах и партийной печати еще говориґлось о двух уклонах в национальном вопросе -о "великорусском шовинизме" и "местном нациоґнализме". Причем "великорусский шовинизм", в согласии с Лениным, объявлялся главной опасґностью. С тех пор, как Сталин на XVIIсъезде партии в 1934 г. объявил "местный национализм" основной опасностью, совершенно исчезло из литературы понятие "великорусский шовинизм", зато ни один партийный документ, ни одна работа советских идеологов не обходится без упоминания зловредґного "местного национализма", без настойчивого призыва бороться с ним. Но и здесь ученики Сталиґна, как это полагается прилежным ученикам, преґвзошли своего учителя. После Сталина оба уклона "национализма" и "шовинизма" соединены вместе и водятся только среди националов. В новой проґграмме партии говорится, что каждый советский человек должен проявлять "нетерпимость к проґявлению национализма и шовинизма, национальной ограниченности и национального эгоизма". На январском пленуме ЦК (1987 г.), который проґисходил после событий в Казахстане, Горбачев ограничился по существу подтверждением стаґрой линии по национальному вопросу. Но на встреґче в ЦК КПСС с главными редакторами столичґных газет, журналов, теле-радио Горбачев впервые за свое генсекство сказал нечто такое, что допускает возможность распространения перестройки и на область национальных отношений. Вот это место из выступления Горбачева:
"Особого внимания требует национальный воґпрос... мы за уважительное отношение и к нациоґнальным чувствам, и к истории, и к культуре, и к языку всех народов, за полное и фактическое раґвенство. Мы живем в многонациональной стране, и невнимание к этим вопросам опасно. К сожалеґнию, мы порой оценивали положение на этом наґправлении в виде заздравных тостов... Растет, повышается культурный уровень всех народов и народностей, выросла своя интеллигенция". Но по адресу интеллигенции он добавил: "Она изучает корни своего прошлого, порой это приводит к обоґжествлению истории и всего, что с ней связано, и не только прогрессивного" ("Правда", 14.02.1987). Но "заздравных тостов" было в прошлом не так уж много. Была перманентная чистка, направленная против так называемых "буржуазных националиґстов" на Украине и в Белоруссии, на Кавказе и на мусульманском Востоке; был геноцид гитлеровґского типа против национальных меньшинств во время войны. Великодержавники все еще поют гимны царским полководцам за их прогрессивное дело - за насильственное присоединение к России чужеземных народов. Когда же национальные истоґрики и писатели "обожествляют" свое героическое прошлое, то их обвиняют в националистической идеализации "реакционного прошлого".
История таких злодеяний не прощает, а народы их никогда не забывают. В этом отношении, чем дальше, тем больше советская империя будет чувґствовать себя неуютно, ибо она последняя империя в истории.
Идеологи эры Горбачева пропагандируют в наґциональной политике два понятия, которых не было раньше: понятие "Большая и малая родина" и уже упомянутое понятие "двуязычие". Внешне это выґглядит как дань великодержавников национальґным чувствам нерусских народов. В самом деле, ведь до сих пор признавалась только одна большая "советская родина", которую, к тому же, надо писать с большой буквы, а теперь разрешено пиґсать и о своей национальной родине, как о "малой родине", но уже с маленькой буквы. Это игра в пропагандную эквилибристику в смысловом отноґшении - явный "перекос", ибо у человека может быть только одна родина, где тысячелетиями жил и живет его народ. В чем же "перекос"? Хотя бы в следующем: у грузин - Грузия "малая родина", а СССР - "большая Родина", у русских - Россия "маґлая родина", а СССР - "большая Родина". Это расґчленение "большой Родины" на многочисленные национальные "малые родины" является, с одной стороны, вынужденным компромиссом официальґной идеологии с сложившимся веками и внутренне неистребимым комплексом чувств национальной исключительности, аутентичности и неповторимости каждого народа, а, с другой стороны, компромисс свидетельствует, что учение большевиков об ассиґмиляции нерусских народов русским народом с единым русским языком и исчезновением в истоґрической перспективе всех других языков (более 100) молчаливо признается, если не утопией, то по крайней мере, чем-то не актуальным. К сожалеґнию, всякий вынужденный компромисс сильного со слабым обычно недолговечен. Как только исґчезнут обстоятельства, принудившие власть идти на уступки, наступает реакция. Это особенно касается доктрины "двуязычия". Судя по официальным доґкументам, "двуязычие" тоже в своем роде уступка великодержавников нерусским народам, ибо с наґчала тридцатых годов и до нашего времени ни в одном из партийных документов ЦК КПСС и центґральных комитетов партий национальных респубґлик ни слова не говорилось о необходимости "двуґязычия" или изучения родного языка, зато выносиґлись многократные решения о необходимости изуґчения русского языка. Теперь говорится, что надо изучать оба языка - русский и родной язык, чтобы все республики и национальные области и округа сделать "двуязычными". Даже начинают говорить, что дети некоренной национальности могли бы изучать язык той нации, среди которой они живут. В докладе секретаря правления Союза писателей СССР Ю. Суровцева к 70-летию Октября, тезисы которого несомненно апробированы в ЦК КПСС, говорится на этот счет следующее: "Литературная общественность страны почти полностью, стопроґцентно, стоит за реальное двуязычие... за интенсиґфикацию и улучшение преподавания, углубленноґго знания русского языка (в иных республиках, особенно на селе, это дело поставлено плохо)... Одновременно за расширение реального функционирования языка, родного для коренной национальґности каждой республики, за улучшение его препоґдавания, за распространение этого преподавания детям граждан всех национальностей, живущих в данной республике" ("Великий Октябрь и совреґменная литература", "Литературная газета", 14. 10. 1987). Заметьте разницу в постановке акцентов и приоритетов: интенсификация и углубленное изучеґние русского языка даже в национальных селах, аулах и кишлаках, а насчет национального языка требование не только скромное, но даже и несуразґное, ибо, что значит "реальное функционирование" родного языка? Он реально функционирует в своем народе, да только его не признают государственґным и поэтому ему нет хода в высшие школы и высшие учреждения партии и государства, где делоґпроизводство ведется на русском языке.
Новая доктрина великодержавников - "двуґязычие" - не только новый псевдоним той же самой русификации, но и бессмысленное требование, ибо человек может знать много языков, а мыслить может только на одном - на своем родном языке.
Появилось еще одно новое понятие для нациоґнальных республик - это "патриотизм" без прилаґгательного "советский". Не хотят говорить прямо "грузинский патриотизм", "украинский патриоґтизм" - это по-прежнему строжайшее табу. Но даже и такой "патриотизм" "малой родины" обязательно связывают с "интернационализмом", то есть с псевдонимом русификации. Поэтому полная формуґла гласит: развернуть в такой-то республике "патґриотическое и интернациональное воспитание". Но важны не пропагандные выкрутасы, а важна пракґтика "реального функционирования" и безоговоґрочное признание языка, культуры и истории нациоґнальностей. Отрывки из писем национальных читателей "Правды", опубликованных 25 августа 1987 г., показывают, как все еще велик разрыв между словом и делом у партийных идеологов. Стоит привести здесь некоторые выдержки из них. Украинец из Днепропетровска спрашивает: "Разве это не ведет к обеднению языка - в русских шкоґлах украинский не обязателен для изучения, идет как факультативный. Английский или немецкий обязателен, а украинский по желанию. Не парадокс ли?". "Правда" комментирует: "Такого же рода сетования в письмах из Белоруссии. Лет 20 назад в республике приняли постановление, дающее родиґтелям право ''освобождать'' детей от изучения в шкоґле родного языка". Другой украинец из Харькова сообщает, что "можно привести десятки грустных примеров обывательски-черносотенного отношения к украинскому языку" и что в Харькове "царит украинофобия". Корреспондент, видимо, нацмен, из далекого Хабаровска, по словам "Правды", "приґнадлежит к той категории людей, которым не хваґтает культуры национальных отношений". Вот проґдолжение цитаты: "Это проявляется в делах и поґступках представителей разных народов страны. Разве не об этом свидетельствует высказывание А. Г. Тополева из Хабаровска, который обвиняет русский народ в великодержавности". Вот уже более 60 лет, как "Правда" не находит ни одного примера великорусского шовинизма в делах и поґступках русских бюрократов в национальных ресґпубликах, зато почти каждый день находит примеры местного национализма. Даже поступок русского председателя горсовета Харькова, который выкиґнул в городе все вывески на украинском языке как излишние, "Правда" не осуждает как проявлеґние великодержавного шовинизма, хотя сама сообґщает об этом в цитированном выше письме украинца из Харькова. Напротив, автор обзора писем украинских читателей, защищая великорусских шовинистов, заявляет, что вот он, видите ли, "сам по национальности украинец" и его поэтому "осоґбенно возмущает такого рода напраслина его земґляков по адресу жителей второй столицы Украґины" . Можно родиться украинцем, но быть прожженным "великорусским держимордой" - по терґминологии самого Ленина. Людям, которые счиґтают себя его учениками, надо бы знать хотя бы работы Ленина по национальному вопросу. Вот что писал Ленин в своей известной статье против "веґликорусских держиморд" из нерусских народов - против Сталина, Дзержинского и Орджоникидзе: "Необходимо отличать национализм нации угнеґтающей и национализм нации угнетенной, национаґлизм большой нации и национализм нации маленьґкой. По отношению ко второму национализму почти всегда мы, националы большой нации, оказываемся виноватыми в бесконечном количестве насилий и оскорблений и даже больше того - незаметно для себя совершаем бесконечное количество насилий и оскорблений... Поэтому интернационализм со стороґны ... так называемой 'великой' нации (хотя велиґкой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не тольґко в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации большой, то неравенство, котоґрое складывается в жизни фактически". Как Ленин хотел ликвидировать это фактическое неравенство между Великороссией и нерусскими народами, между советской Россией и национальными ресґпубликами? Указания Ленина на этот счет актуальґны по сегодняшний день. Вот эти его указания: "Надо ввести строжайшие правила относительно употребления национального языка в национальных республиках, входящих в наш союз, и проверять эти правила особенно тщательно... Нет сомнений, что под предлогом единства ... и т. п. у нас будет проникать масса злоупотреблений истинно русскоґго свойства... Тут потребуется детальный кодекс, который могут составить сколько-нибудь успешно только националы, живущие в данной республике" (Ленин, О национальном и национально-колониальґном вопросе, стр. 518-519).
Непопулярны сегодня в Москве такие высказыґвания Ленина, ибо по всем нынешним критериям Кремля в национальном вопросе как раз Ленин является отъявленным "местным националистом", который клевещет на великий русский народ. Поэтому такие цитаты из Ленина категорически запрещено приводить в текущей литературе о "ленинской национальной политике".
II. СТАРОЕ МЫШЛЕНИЕ КРЕМЛЯ В НАЦИОНАЛЬНОЙ ПОЛИТИКЕ
Национальный вопрос всегда был функциоґнальной величиной генеральной стратегии большеґвизма. Таким он был на путях завоевания власти до революции. Таким он остается на путях удержаґния и укрепления этой власти после революции. Поэтому постановка национального вопроса, подход к нему, характер его решения, менялись в зависиґмости от изменения стратегии партии и ее ближайґших целей.
Таким образом, национальная политика партии в строгом смысле этого слова не была даже политиґкой вообще, а была тактикой партии, которая меняґлась каждый раз, когда менялась общая политика партии. Мы уже видели, через какие этапы прошла генеральная линия партии в национальном вопросе при Ленине, Сталине, Хрущеве, Брежневе.
Сегодня, когда генеральная стратегия сформуґлирована в установках "революционной перестройґки" во всех сферах, "нового мышления", "гласноґсти" и "демократизации" советского общества, национальный вопрос как раз в силу этой стратегии приобретает самодовлеющее значение. Уже сама практика нынешней дозированной "гласности" поґказывает, какие потенциально взрывчатые силы таятся в недрах национальных отношений. Стоило газете "Правда" подать пример гласности, сообщив о казахской национальной демонстрации в Алма-Ате 17-18 декабря 1986 г., стоило Кремлю удерґжать КГБ и МВД от разгона демонстрации и ареста демонстрантов, требовавших освобождения узниґков совести в Москве в начале 1987 г., как последоґвали новые демонстрации в защиту прав национальґных меньшинств в разных уголках советской импеґрии, наиболее яркими из которых были июльские демонстрации крымских татар в Москве и Ташкенґте, поддержанные узбеками, августовские демонґстрации эстонцев в Таллинне, латышей в Риге, литовґцев в Вильнюсе с лозунгами, требовавшими объґявить недействительным пакт Риббентроп-Молотов, по которому Гитлер подарил Сталину независимые Эстонию, Латвию и Литву.
Именно дозированной гласностью (под неґгласным надзором КГБ) воспользовались и мноґгие видные деятели национальных культур почґти из всех республик, чтобы смело и открыто поставить вопрос об обреченности на исчезновеґние нерусских наций, если будет продолжаться нынешняя языковая политика партии. Таким образом Кремль оказался перед неприятной для него дилеммой: либо исключить национальные республики из "перестройки" и "гласности", лиґбо объявить во всеуслышание, что партия возґвращается к их полному внутреннему суверениґтету, который им обещал Ленин в конституции 1924 года, а Сталин и его наследники полностью отвергли. Пока что Кремль избрал первый путь - исключить национальные республики из "переґстройки" и "нового мышления", сохранив в неґприкосновенности послеленинскую политику руґсификации. Что дело обстоит именно так, свидеґтельствует постановление ЦК КПСС от 16 июля 1987 г. "О работе казахской республиканской партийной организации по интернациональному воспитанию трудящихся" ("Правда", 16. 7. 87). В этом документе, составленном в стиле Лигачева, начисто отсутствуют как перестройка , так и "новое мышление".
Не может быть более тяжкого греха для полиґтического руководства, как самообман с целью обґмана других. Так часто случается, когда оптимистиґческие расчеты основываются на ошибочном аналиґзе новой ситуации. Это, на мой взгляд, сейчас происґходит с горбачевским руководством в оценке реальґного положения в национальных республиках. Неґсколько слов о внешней характеристике данного доґкумента. Авторы документа, видно никогда не читали работ Ленина по национальному вопросу, зато крепко запомнили и усвоили, что на этот счет писал Сталин. Сталинские установки, утверждаюґщие, что в условиях советского многонациональноґго государства главной и единственной опасностью является национализм малых народов, а опасности великорусского шовинизма вообще не существует, авторы выдают за ленинские установки. Ленин, конечно, великодержавник в глобальном масштабе, но он, как указывалось, не был русским шовиниґстом. В этом проявлялась его гибкость, это делало привлекательным его национальную политику для нерусских народов. Авторы постановления ЦК с головой выдают себя, сами не подозревая об этом и как великодержавники и как русские шовинисты одновременно. Это заметит каждый, кто умеет читать партийные документы.
Постановление ЦК о национальной политике составлено по установившемуся трафарету - начать за здравие, чтобы кончить за упокой. При этом "здравие" - абсолютно трезвое, но оно находится в глубоком противоречии с выводами самого поґстановления.
Вот это "здравие": Республика Казахстан "является крупным индустриально-аграрным районом. Совершена подлинная культурная революция, оформилась научная и творческая интеллигенция... Прежнее руководство ЦК Компартии Казахстана, партийные комитеты допустили серьезные ошибки... Не учитывался быстрый рост национального самоґсознания". Вся дальнейшая "заупокойная" часть постановления как раз противоречит этой трезвой констатации. Обвиняя ЦК Компартии Казахстана, что он не учел "быстрого роста национального самоґсознания" казахского народа, сам ЦК КПСС грубо и демонстративно игнорирует именно "быстрый рост национального самосознания" всех нерусских народов, которое проявляется в нынешнюю эпоху "гласности" не только в разных демонстрациях, но и в многочисленных требованиях национальной творческой интеллигенции.
Обратимся теперь к существу документа. Буду говорить только о тех важнейших пунктах, на коґторых лежит не только стиль Сталина, но и которые насквозь проникнуты духом сталинщины. Оказыґвается, что у руководителей Казахстана "появилось чувство национального эгоизма", которое сказалось в том, что при подборе кадров в партийный и госуґдарственный аппарат Казахстана они предпочтение отдавали казахам, а "при поступлении в вузы для казахской молодежи создавались преимущественґные условия" - так буквально сказано в постановґлении ЦК. Что здесь речь идет не только об одном Казахстане, доказало выступление Лигачева в Тбиґлиси, когда он заявил, что в грузинском универсиґтете учится слишком много грузин. Все это осужґдается фальсифицированной ссылкой на ленинскую национальную политику. Но ведь суть ленинской кадровой политики, изложенной в его трудах, как и в постановлениях съездов партии при его жизни, сводится только к одному - к коренизации партийного, государственного, хозяйственноґго аппарата и культурных учреждений всех нерусґских народов. Этот порядок отменил Сталин, да еще исключил слово "коренизация" из партийного лекґсикона. Это, конечно, право Кремля - следовать в данном случае политике своего все еще бессмертґного учителя Сталина, а не Ленина, но тогда нельзя ли пожертвовать политическим лицемерием в инґтересах исторической правды?
В одном обвинении и в вытекающем отсюда выводе ЦК даже идет дальше Сталина. В постановґлении сказано: "Не обеспечивалось должное предґставительство проживающих в республике наций во всех звеньях общественно-политической структуры. С националистическими перекосами формировались партийный и государственный аппарат, правоохраґнительные органы, учреждения науки и культуры". Если следовать точному смыслу такого обвинения и вытекающему из него выводу, то в Казахстане и Киргизии во всех органах власти, во всех учреждеґниях науки и культуры большинство должны соґставлять не представители коренной национальноґсти, а славяне, ибо большинство населения в этих республиках составляют славянские колонисты, поселенные сюда в последние четыре десятилетия. Поскольку ЦК, судя по данному постановлению, полон решимости вести там политику "пропорґционального представительства", ликвидирующую даже видимость "суверенной" национальной ресґпублики, то создается новая реальность, о которой не догадывались не только Сталин, но и Хрущев.
Вот что говорится в постановлении на этот счет: "Добиваться должного представительства в руководящих партийных и государственных оргаґнах всех наций, проживающих в республике". На простом языке это значит - отныне управлять будут не казахи, а пришлые. Понимая, что столь открытый курс на русификацию может встретить национальґное сопротивление похлестче алма-атинского, постаґновление требует: "Убедительно объяснять объекґтивный характер процесса углубления интернациоґнализации всех сфер общественной жизни".
Другими словами, поскольку "объективный процесс" "интернационализации" - это неизбежный процесс, то казахи имеют все шансы стать первыми советскими "интернационалистами", управляемыми на всех уровнях пришельцами. Но чтобы стать доподлинными "интернационалистами" от казахов требуется, чтобы они отказались от своего прошґлого - исторического, культурно-бытового и траґдиционно-религиозного. В самом деле, как иначе интерпретировать следующее место в постановґлении: "В научных трудах, произведениях литеґратуры и искусства нередко идеализировалось прошлое казахского народа, делались попытки реабилитировать буржуазных националистов... Усиґлилась тенденция к национальной замкнутости... Свернута борьба с феодально-байскими нравами, патриархальными обычаями... Неактивно ведется борьба по разоблачению реакционной сущности ислама, с его попытками сохранить отжившие траґдиции... Усилилось влияние служителей культа на различные стороны жизни и быта населения". Более того, оказывается, религию поддерживают и в реґлигиозных обрядах участвуют даже руководящие коммунисты. Поэтому, говорится в постановлении, надо "вести активную борьбу с националистическиґми настроениями, феодально-байскими нравами, родоплеменными традициями, религиозными предґрассудками". Мало-мальски знакомый с историей национально-колониальной политики партии пониґмает, что весь этот антинациональный словесный мусор взят из писаний Сталина и постановлений сталинского ЦК конца двадцатых и начала тридцаґтых годов. То, чего требует ЦК сейчас от своих функционеров в Туркестане, уже на протяжении шестидесяти лет практиковалось там не на словах, а на деле: физическое уничтожение баев, мулл, "буржуазных националистов", закрытие всех мечеґтей, перманентный террор против народа, наконец, многократные чистки даже против коммунистичеґской интеллигенции по обвинению в том же "местґном национализме". А итог? Итог тот, что отмечен в документе ЦК - "быстрый рост национального самосознания".
Это не локальное казахское явление. Рост национального самосознания есть явление всеобґщее, ибо выросли, как правильно отмечает ЦК, национальные кадры, национальная творческая инґтеллигенция. Сталину было легче управлять нациоґнальными республиками, ибо он систематически и методически снимал их верхний слой - интелґлектуальную элиту, пока в ней еще не пробудиґлось национальное самосознание, а Хрущев и Брежґнев вынуждены были отказаться от таких сталинґских методов. Вот в этом и кроется секрет поґявления нового феномена возрождение всего комплекса, связанного с понятием национальной принадлежности, куда входят не только интерес к своей истории, культуре, языку, литературе, но и чувство гордости, что принадлежишь к данґному самобытному и неповторимому народу. Игнорируя все это, Кремль воюет против знамения времени, когда его орган "Правда" требует: "Восґпитывать так, чтобы советский человек ощуґщал себя в первую очередь гражданином СССР а потом уже представителем той или иной нации" (07.04.87).
Этому призыву суждено остаться гласом вопиюґщего в азиатской пустыне!
При всем моем пессимизме я все-таки склонен думать, что Горбачев и его руководство все еще не сказали последнего слова в национальном вопросе. В виду все возрастающего давления национальной интеллигенции всех республик, Кремль вынужден будет пойти на какую-нибудь "перестройку и демоґкратизацию" и в своей национальной политике. Это вытекает из выступления Горбачева к 70-летию Октября, когда он заявил: "Национальные отношеґния в нашей стране - это живой вопрос живой жизґни. Мы должны быть предельно внимательными и тактичными во всем, что касается национальных интересов или национальных чувств людей ... Мы намерены более глубоко проанализировать эти воґпросы в ближайшем будущем с учетом того, что вносит в жизнь страны перестройка, демократизаґция, новый этап ее развития" ("Правда", 3.11.1987).
В связи с этим Горбачев заметил: "Мы все чаще обращаемся сейчас к последним работам Ильича". Так вот, предпоследней работой Ленина была цитиґрованная выше статья "К вопросу о национальноґстях или об ''автономизации''". В ней Ленин предґлагал вернуть союзным республикам их полный суверенитет. Если новое руководство в Кремле способно выполнить эту волю Ленина, то это дейґствительно перестройка, а все остальное - космеґтика.
Когда читаешь документы ЦК и выступления его двух ведущих руководителей - Горбачева и Лигачева по национальному вопросу, то создается впечатление, что в Политбюро еще не выработалась единая линия в национальной политике. Если между Горбачевым и Лигачевым не существует намеренного разделения функций в тактических целях по принципу угодить и "нашим и вашим", что я не исключаю и в общей политике перестройки, то в моих глазах Горбачев колеблется в сторону позиґции Ленина против великодержавников, а Лигачев остается убежденным сторонником продолжения русификаторской политики Хрущева и Брежнева. Этот факт засвидетельствован в документах февґральского пленума ЦК КПСС (1988). В докладе о школьной перестройке Лигачев поддержал полиґтику добровольности изучения родных языков, кроме русского. Вот его слова: "Отказ от доброґвольности при выборе родителями языка обучеґния детей привел бы к нарушению демократичеґских принципов в национальном вопросе" ("Правґда", 18.02.1988). Если следовать логике Лигачева, цари и их идеологи были большими "демократаґми", ибо при них не надо было изучать родной язык даже добровольно, к тому же сам "демократ" не очень последователен, ибо на русский и иностранные языки его "демократизм" не распространяется.
Лигачев грозно предупредил нерусские народы: "Нельзя допускать, чтобы ... любовь к родному языку превращалась в языковый шовинизм"! Страшно, что этот человек распоряжается судьбой великой империи, состоящей наполовину из нерусґских народов.
Горбачев в своем выступлении не упомянул ни о "добровольности" в выборе языка, ни о "языґковом шовинизме", а только повторил свои старые тезисы, не противореча второму лидеру.
Как показывает реакция Москвы на февральґские демонстрации в Эстонии, Латвии и Литве в связи с днями их национальной независимости, Кремль все еще продолжает заниматься самообґманом, если советские пропагандные документы выражают его истинное мнение. Смешно и нелепо, когда советская пропаганда приписывает рост наґционального движения в империи злоумышленґникам из "экстремистов" или даже заграничным "радиоголосам".
Однако самое страшное другое: видимо, советґские империалисты не прочь направить рост нациоґнального самосознания как русского народа, так и национальных меньшинств на испытанный путь всех диктаторов с римских времен: "разделяй и властвуй". Антисемитские лозунги правого крыла русского национального движения "Память" и армяно-азербайджанские столкновения в феврале 1988 г. со многими убитыми и ранеными, - зловеґщие симптомы этого. Ведь резня началась, когда заґместитель Генерального прокурора СССР А. Катусев публично заявил, что в Карабахе убито два азербайджанца. Катусев прибег к экивокам, а вот его духовный предшественник - главноначальствующий на Кавказе перед революцией князь Голиґцын, разжигая грузинский национализм против армян, выражался более ясно: "Я успокоюсь только тогда, когда в Тифлисском музее будут показыґвать чучело армянина в подтверждение того историґческого факта, что когда-то и армяне тоже жили на Кавказе".
Если многонациональная империя беременна сразу двумя революциями - социальной в России и антиколониальной на окраинах - то самый легкий способ ускорить выкидыш, - это организация антиґнациональных погромов. К тому же дело не в Караґбахе (там нет ни азербайджанской, ни армянской власти - там есть, как и везде, московская власть), а дело в том лозунге, который красовался на плакаґтах почти миллионной демонстрации в Ереване: "За беспартийную Армению!".
III. ПРОБЛЕМЫ НОВЫЕ, А РЕШЕНИЯ СТАРЫЕ
Поскольку статистические данные на этот счет являются величайшей тайной Кремля, то невозможґно подсчитать, кто за счет кого живет в Советской империи - метрополия за счет советских колоний или советские колонии за счет метрополии. Но одно очевидно: важнейшее стратегическое сырье и ресурґсы, их эксплуатация и переработка находятся в знаґчительной части в нерусских республиках - на Укґраине и Белоруссии, в Прибалтийских республиках и Молдавии, на мусульманском Востоке и на Кавґказе. Вся важнейшая продукция добывающей и пеґрерабатывающей отраслей промышленности постуґпает в централизованный "общесоюзный фонд" в Москве. На распределение доходов из этого фонда союзные республики не имеют ни малейшего влияґния. Они, конечно, получают через общесоюзный бюджет обратно определенную часть, которая не находится в какой-либо связи с величиной их вклаґда в названный фонд.
Даже и этой частью фактически распоряжаются Госплан и московские министерства, поставленные над местными министерствами. Желание последних получить "побольше" Москва квалифицирует, как "национальный эгоизм", "местничество" и "иждиґвенчество". Смысл этих ярлыков сводится к тому, что республики дают меньше, чем они могут, но стаґраются забрать больше, чем они заслуживают. Когґда же центр отсюда делает свои выводы, урезывая бюджеты национальных республик, то республики отвечают молчаливым саботажем выполнения имґперских хозяйственных планов. Яркие доказательґства на этот счет содержатся в постановлении ЦК КПСС от 20 июня 1987 года "О неудовлетворительґном использовании природно-экономического поґтенциала аграрно-промышленного комплекса в Узбекской ССР, Таджикской ССР и Туркменской ССР". В виду важности вопроса, приведем из него цитаты. В постановлении отмечается, что "аграрно-промышленный комплекс Узбекской ССР, Таджикґской ССР и Туркменской ССР занимает особо важґное место в общесоюзном разделении труда. Колґхозы и совхозы этих республик являются основґными производителями хлопка... Однако, созданґный в этом регионе мощный производственно-экономический потенциал, водные ресурсы, а также благоприятные природные условия используются неудовлетворительно... поставки многих видов проґдукции в общесоюзный фонд не выполняются... Продуктивность скота здесь одна из самых низких, а затрата кормов почти вдвое превышает затраты по стране... За десять лет производительность труда в Узбекской СССР не увеличилась, по Таджикской ССР и Туркменской ССР она даже снизилась при увеличении оплаты труда в 1,3-1,4 раза".
Такое плачевное состояние дел в среднеазиатґских республиках сложилось несмотря на то, что в последнее десятилетие там было вложено в народґное хозяйство в два раза больше денег, чем в преґдыдущее десятилетие, а именно 43 миллиарда рубґлей. Чем же Кремль объясняет такой, не только застой, но регресс, в поставке хлопка и другой продукции агропромышленного комплекса этих республик? Ответ, данный в постановлении ЦК КПСС повторяет то, что говорили на этот счет все генсеки от Хрущева и Брежнева до Андропова и Черненко. Вот, что он гласит: "Руководящие кадры республик подвержены иждивенчеству, развито стремление как можно больше получить материальґных и денежных средств от государства" ("Правда", 20.06.1987).
Такое стремление руководителей союзных ресґпублик в партийной печати квалифицируется как проявление "национального эгоизма" и нарушение принципов "интернационализма". Мы до сих пор знали из партийных документов, что директивное навязывание обучения на русском языке в нерусґских школах называлось "интернационализмом". Теперь мы узнаем из другого постановления ЦК КПСС, на этот раз о Казахстане, что "подлинный интернационализм" имеет и другой, быть может, даже еще более важный, аспект - аспект экономиґческий, а именно: поставлять материальные ценноґсти из республик в общесоюзный фонд в возрасґтающей прогрессии. Вот соответствующее место: "ЦК КПСС подчеркнул, что интернационализм не на словах, а на деле должен проявляться, прежде всего в наращивании вклада Казахстана в единый народґнохозяйственный комплекс страны, неуклонном поґвышении отдачи созданного в республике научно-производственного потенциала, активном участии в решении общенародных задач". ("Правда", 16.7.1987).
Если освободить эти формулировки от словесґной шелухи и жонглирования понятиями, то остаетґся одна их истинная суть: не интересы данных ресґпублик, а интересы метрополии превыше всего. Отсюда требование к национальным республикам повысить их вклад в "единый фонд страны". Маркс это называл колониальными грабежами империаґлистов, советские империалисты их переименовали во вклад "интернационалистов".
Газета "Правда", комментируя постановление ЦК, обвинила национальные республики в том, что они стали тормозом экономического развития Соґветского Союза. Газета пишет: "Экономика - вот тот материальный базис, на котором зиждется единґство нашего общества, СССР... Тормозом на пути соґциально-экономического ускорения являются рециґдивы обособленности, местничества, иждивенчества, попытки побольше урвать от общесоюзного пирога и поменьше дать самим. Поэтому следует поднять ответственность коммунистов, всех трудящихся за приращение вклада каждой республики в общенаґциональное богатство" ("Правда", 21.7.1987). Другими словами, в советской империи обозначилґся, если верить Кремлю, феноменальный процесс, не известный западным империалистам: капиталистиґческие империи богатели за счет своих колоний, а советская империя, наоборот, нищает из-за своих "иждивенцев" - национальных республик. В основе этого феномена лежит тот же социальный закон, коґторый действует в советском обществе - отсутствие личной материальной заинтересованности. Это в приґроде вещей - каждый человек стремится к матеґриальной обеспеченности, а каждая нация - к боґгатству и изобилию. Но советская экономическая система лишила как отдельного человека, так и все нации в целом, импульсов к свободному творчеґству, а на его основе и к обогащению.
В союзных республиках прибавляются к этому и специфические национальные причины указываеґмого "Правдой" "механизма торможения". Как уже отмечалось, во времена Ленина национальные ресґпублики во внутренних делах были суверенны и развивали свою собственную экономику, основанґную на использовании местных ресурсов в интересах данной нации.
Сталинский социализм, и поныне господствуюґщий в СССР, радикально ликвидировал не только их суверенитет, но и их национальные экономики. Вместо национальных хозяйств начали создавать "всесоюзные стройки коммунизма", прямо подчиґненные Москве. На "великие стройки" везли в поґрядке "оргнабора" из России мастеров всех ведуґщих квалификаций. Чернорабочих должны были поставлять местные правители в порядке создания "национального рабочего класса". Но никакие их усилия тут не помогли и не помогают до сих пор -националы в массе своей отказываются идти на производство, молодежь не идет в профессионально-технические училища, предпочитая им вузы, а взросґлые умудряются устроить свою жизнь так, что они живут материально лучше, чем колхозники и рабоґчие в Центральной России. Этот второй феномен, замеченный даже иностранными туристами, объясґняется в разных регионах разными причинами. В прибалтийских республиках, научно-технически выґсоко развитых, это объясняется способностью адаптироваться к существующим законам в своих национальных интересах, а в кавказских и мусульґманских республиках - их удивительным умением обходить эти законы.
Я уже отмечал, что стратегический замысел "всесоюзных строек" сводился не только к тому, чтобы наиболее эффективно использовать сырье окраин, но и к созданию там важных опорных пунктов империи со славянским населением.
Массовая колонизация славянским населением мусульманских республик, не только промышленґных районов, но и целинных, привела к резкому падению удельного веса коренного населения (наґпример, в Казахстане и Киргизии коренные жители являются национальными меньшинствами). Когда обозначилось падение роста славянского населения СССР при продолжающемся росте мусульманского населения, то возник сразу двойной кризис: в слаґвянских республиках не хватает рабочей силы, а в мусульманских республиках образовался ее опасґный избыток. Отсюда и возникла новая "интернаґциональная" доктрина "обмена кадрами" - отныне Москва будет направлять в национальные респубґлики только высшую бюрократию и технический командный состав, а эти республики должны поґставлять России свою излишнюю рабочую силу. Как видно из текущей советской прессы, доктрина "обґмена кадрами" тоже сработала только односторонне - московские партаппаратчики массами двинулись в национальные республики занять места, ставшие вакантными после тотальной чистки от националов, обвиненных в коррупции. Однако встречное движеґние националов в Россию так и не состоялось. Наґоборот, начался процесс, который не может не треґвожить Москву: русские колонисты целыми групґпами возвращаются обратно в Россию, ввиду растуґщей враждебности аборигенов к пришельцам.
Попытки заменить "реэмигрантов" на производґстве аборигенами имеют мало успеха.
Все сказанное отмечено, хотя и на маловразуґмительном жаргоне партийных эзопов, в том саґмом постановлении о Казахстане, которое мы уже цитировали. Вот соответствующие места из него: "Руководящие органы республики устранились от целенаправленного формирования национальных кадров рабочего класса... Сократился удельный вес казахов среди рабочих промышленности... мало моґлодежи казахской национальности поступает в профессионально-технические училища и средние специальные учебные заведения... В то же время без достаточных оснований расширялась сеть высших учебных заведений. При поступлении в вузы для казахской молодежи создавали преимущественные условия" ("Правда", 16. 7. 87). Договориться до того, что в Казахстане казахам создаются "преимуґщественные условия" для поступления в казахґские вузы и рассматривать это как нарушение "леґнинской национальной политики", могут только духовные наследники Пуришкевича, но никак не Ленина.
Постановление ЦК утверждает, что обратное движение русских из Казахстана тоже объясняется националистической политикой бывшего руководґства Кунаева по отношению к этим русским групґпам, но намеренно умалчивает, что кадрами и "интернационализацией" при Кунаеве ведал не Куґнаев, а второй секретарь из Москвы, прямой ставґленник ЦК КПСС. В постановлении говорится: "Указанные нарушения, а также невнимание к нужґдам и запросам некоторых национальных групп (здесь речь идет о славянских национальных групґпах - автор) вызвали отток части этого населения из республики, особенно из Гурьевской, Джезказґганской, Кзыл-Ордынской, Семипалатинской, Целиґноградской областей" (там же).
Названный документ ЦК КПСС по поводу Каґзахской республики является уникальным во всей истории национальной политики большевизма. Только диву даешься, как могло появиться такое произведение в эру "перестройки", "гласности" и "демократизации".
IV. "УГНЕТЕННЫЕ" НЕГРЫ, "СВОБОДНЫЕ" КРЫМСКИЕ ТАТАРЫ И "БАНДИТЫ" ЧЕЧЕНЦЫ И ИНГУШИ
На приеме делегации Американского конгресса в Кремле в апреле 1987 г. Горбачев задал американґцам вопрос, который свидетельствует о том, как плохо знал Америку не только Ленин, но плохо знает ее и седьмой по счету его преемник генсек Горбачев.
В Соединенных Штатах живет много разных народов, но почему у вас нет государственных обраґзований в виде отдельных штатов, основанных на этническом и культурном базисе для черных, для поляков, для пуэрториканцев и других?, - таков был вопрос. При этом Горбачев сослался на псевдоґавтономию малых народов СССР.
Присутствовавший в составе делегации негриґтянский пастор Джексон, бывший и будущий преґтендент в кандидаты на пост американского преґзидента, посчитал себя кровно оскорбленным как американец и после возвращения в Америку подал протест советскому послу против бестактности Горбачева. Пастор, вероятно вспомнил, что на Заґпаде такие "государственные образования" для черґных существуют только в одном государстве - в Южно-Африканской Республике с ее политикой апартеида, где созданы так называемые "отечества" черных, которые имеют столько же независимости от белых, сколько ее имеют советские союзные ресґпублики от Москвы.
По американской конституции все расы равны между собой. Америка не знает ни институциональной, ни территориальной сегрегации. Конечно были и существуют расовые предрассудки у части населеґния, но как раз после Второй мировой войны Амеґрика сделала гигантский шаг вперед по их преодолеґнию, чему способствовал массовый героизм негриґтянских солдат и офицеров в этой войне. Кому не известно, что даже такой маленький - по количеґству населения из аборигенов - штат Америки, как Гавайи (200 тысяч жителей) пользуется куда больґшей самостоятельностью по своему внутреннему саґмоуправлению, чем советская Украина с ее пятидеґсятимиллионным населением. Больше того - укґраинские правители, как и правители других советґских республик, назначаются из Москвы, а гавайґский губернатор, как и губернаторы во всех других штатах, выбирается на месте, совершенно независиґмо от Вашингтона и при действительно свободных выборах с участием нескольких кандидатов от соґревнующихся между собой политических партий.
Со своим странным замечанием генсек попал, что называется, пальцем в небо из-за незнания истоґрии образования американской нации.
Горбачев только повторил ошибку Ленина, сравнивая национальный вопрос в Российской Имґперии с процессом интеграции национальных меньґшинств в Соединенных Штатах. Российская Империя образовалась путем присоединения к России нерусґских народов, которые никогда не хотели, как не хотят и сейчас, стать русскими, а Соединенные Штаты образовались из иммигрантов разных наґродов, которые хотели стать американцами и созґдали из бывших английских колоний в войне за неґзависимость (1775-1783 гг.) новую единую нацию - американскую.
В Декларации независимости от 4 июля 1776 гоґда были провозглашены священные для демократии, не на словах, а на практике, принципы равенґства людей всех рас и убеждений перед законом, их неотъемлемые права на "жизнь, свободу и стремґление к счастью". Не кто-нибудь другой, а сам Карл Маркс, назвал американскую "Декларацию незавиґсимости" "первой декларацией прав человека", ибо она на двенадцать лет опередила знаменитую "Декларацию прав человека и гражданина" 1789 гоґда, с которой началась Великая французская ревоґлюция.
Единственной этнической группой, которую против их воли, привезли в Америку в качестве раґбов, были негры из Африки, которые должны быґли работать на плантациях в южных штатах. Чтобы их освободить от рабства, понадобилась Гражданґская война 1861-1865 годов. Созданная в 1854 году в северных штатах республиканская партия, одним из организаторов которой был Авраам Линкольн, поставила своей целью ликвидацию рабства в южґных штатах. Когда в 1860 году Линкольна избрали президентом Соединенных Штатов, южные штаты объявили о своем выходе из США и образовании собственного государства. Началась Гражданская война, принесшая победу Севера над Югом и полную ликвидацию рабства. Вспомним, что в то же самое время, когда Линкольн войной освобождал черных рабов от белых рабовладельцев, в России царь Алекґсандр IIвеликой крестьянской реформой освободил белых рабов от белых же рабовладельцев.
Трагической была судьба обоих освободитеґлей: Линкольна убил наемник бывших рабовладельґцев, а Александра II- люди, которые боролись за "народную волю". Воистину неисповедимы параґдоксы русской истории.
Но вернемся к черным американцам, американґским полякам, пуэрториканцам. С таким же правом сюда можно включить американских итальянґцев, ирландцев, латиноамериканцев, евреев и друґгих. Если бы случилось невероятное и американґский Конгресс, следуя рекомендации Горбачева, издал бы закон о "перестройке" Соединенных Штаґтов по этническому принципу, то все названные американские "нацмены" первыми восстали бы против такого закона. Все они одинаково горды, что они именно американцы, и только потом вспоґминается романтика далеких исторических воспоґминаний дедушек и бабушек, о том, как их родиґтели или прародители когда-то прибыли в Америґку из таких-то стран, имея в кармане пару доллаґров, а то и без цента. Дедушки и бабушки еще как-то изъяснялись на языке их бывшей родины, а их дети и внуки говорили уже только по-английґски - не потому, что это навязывалось им правиґтельством, а потому, что знание английского языґка делало возможным добиться успеха в любой чаґсти этой большой страны.
Их новая родина - страна иммигрантов из самых разных частей мира - после Гражданской войны не знала и не знает национальной или расоґвой дискриминации. В Америке негров до сих пор линчуют только в фантазиях советских пропаганґдистов. Во многих городах с абсолютным большинґством белого населения негров выбирают мэрами городов (например, в Лос-Анджелесе, Чикаго, Атланте и других городах). Даже в самой столице США - Вашингтоне - мэр города - черный. Черґных также много среди высокопоставленных чиґновников, послов, генералов, выдающихся спортсґменов и представителей искусства. Не будет ничего удивительного, если со временем в Белом доме будет сидеть черный. Если же говорить о пуэртоґриканцах, то население Пуэрто-Рико составляло в 1970 г. 2,7 миллиона, в то время как 1,3 миллиоґна эмигрировали к этому времени в США, чтобы стать американцами. Количество людей из южноґамериканских стран, которые нелегально переходят границы США, чтобы на всю жизнь обосноваться там, исчисляется миллионами. Недавно правительґство приняло меры для их легализации.
Странно, что обетованная страна "советского образа жизни", которая гордо рекламирует себя "отечеством всех трудящихся мира", никогда не знала такой тяги к себе этих трудящихся. Наоборот, из нее стараются вырваться все, кому это удается. Например, список "отказников" среди евреев включает сейчас около 400 тысяч человек. Деґсятки тысяч немцев и армян тоже находятся "в отказе".
Любой американец может выехать из Америки, даже в Советский Союз. Якобы полноправные соґветские граждане крымско-татарской и немецкой национальностей не могут вернуться (внутри СССР!) на свои собственные территории, автономия которых, на "этническом и культурном базисе", была признана еще при Ленине. Поэтому ссылка Горбачева на якобы успешный советский опыт решения национального вопроса звучит как историґческий анекдот (Горбачев сказал конгрессменам, что Америка угнетает нацменьшинства, а вот мы, мол, дали "автономию" татарам, евреям и чукчам) . Как ему ответили конгрессмены, мы не знаем, зато мы знаем другое: татарам, шестимиллионному народу древней культуры, не дали ранга союзной республики на том основании, что он живет внутри России и не может, при желании, выйти из состава СССР, воспользовавшись конституционным правом союзных республик, будто Кремль разрешил бы это окраинным республикам. Что же касается евреев, то их в СССР живет около двух миллионов. Но им не дали даже "национально-культурной автономии", а дали автономию Биробиджану, где живет 60 тыґсяч евреев (после войны Сталиным были запрещеґны еврейские школы, театры, литература).
Крымско-татарский народ - единственный из малых народов бывшей Российской Империи, котоґрому автономия была дана по личной инициативе председателя советского правительства Ульянова-Ленина, поддержавшего предложение одного из руґководителей Крымского обкома партии - его младґшего брата Дмитрия Ульянова.
Дмитрий Ильич Ульянов, доктор медицины, был представителем большевистского партийного центра в Крыму до революции, в подполье, во время ревоґлюции и после победы большевиков, до 1921 года. Он высоко отзывался о национальной культуре, традициях, мудрости и трудолюбии крымских таґтар и имел среди них много друзей, которые оказыґвали ему помощь и гостеприимство в тяжелые гоґды его преследований. Я это хорошо знаю из перґвых рук: двоюродная сестра Ульяновых по матеґри - Залежская, урожденная Бланк, была моим профессором в Институте красной профессуры в тридцатые годы. Декрет об образовании Крымской АССР Ленин подписал 18 октября 1921 года, через одиннадцать месяцев после оставления Крыма беґлыми войсками генерала Врангеля.
Уже этот факт доказывает, что крымско-татарґский народ был на стороне революции.
Крымско-татарский народ - один из древнейґших народов тюркского происхождения на нынешґней территории СССР, а его государство намного старше, чем само Московское царство. Крымское независимое государство, названное "Крымским ханством", выделилось из "Золотой орды" еще в XVвеке (1443 г.). Ввиду наседающих с севера славянских племен, Крымское ханство заключило военно-политический союз с Турцией (1475 г.), что обеспечило ему более чем трехсотлетнее незаґвисимое существование. Однако, после образования централизованного русского государства, а потом и Российской Империи, Крым, наряду с Кавказом, деґлается главным объектом возрастающей экспансии "русского военно-феодального империализма", как выражалась советская историография времен Лениґна и Покровского. В продолжительной войне против Крымского ханства и его союзника Турции, русґская армия разбила татар и турок и захватила Крым (1772 г.). По так называемому Кучук-Кайнарджийскому миру 1774 г. Крымское ханство быґло сохранено, но поставлено под протекторат Росґсии; что это был за "протекторат", явствует из деґвиза императрицы Екатерины II: "Благословен тот час, когда Крым будет очищен от этого дикого плеґмени и заменен благородной породой".
Крымско-татарские патриоты в своем обращеґнии на имя Политбюро накануне 60-летия Октябрьґской революции дали такую характеристику этому девизу: "Это означало - Крым без крымских таґтар". Но девиз остался простой угрозой. Ни Екатеґрина, ни последующие цари крымских татар не уничтожали и не выселяли с их родины. Аннексироґванное в 1783 г. Крымское ханство перестало суґществовать, превратившись в обычную губернию Империи.
Чтобы Крым остался без крымских татар, а сама эта нация была почти наполовину уничтожена после 160 лет ее насильственного включения в Российскую Империю, понадобилось, чтобы эта имґперия из царской превратилась в империю советґскую. 18 мая 1944 г. в течение одних суток 422.000 человек крымско-татарской национальности были погружены в товарные вагоны и поголовно депорґтированы в Среднюю Азию по ложному обвинеґнию: "За измену родине". В том же обращении, под которым стоит 2500 подписей народных уполномоґченных, говорится о судьбе крымско-татарского народа по прибытию на место ссылки: "За первые полтора года в тисках 'особого режима' по данным переписи народа - списочному составу (материалы хранятся в ЦК КПСС) - от массовой смертности погибло 46,2% от общей численности всего высланґного народа. Это около 200 тысяч жизней, из них свыше 100 тысяч детей", (см. А. Некрич, Наказанґные народы, Нью-Йорк, 1978).
На XXсъезде партии в 1956 г. была осуждена практика выселения советским правительством цеґлых народов по ложному обвинению их в сотрудниґчестве с немцами во время войны. Это была пракґтика геноцида гитлеровского типа, когда целый народ, включая стариков, женщин, детей, только по одному расовому признаку объявлялся "вражеским народом". Эта расправа была признана издержкаґми "культа личности Сталина"; но вот Сталина боґлее тридцати пяти лет нет в живых, а крымскоґ-татарский народ, как немцы Поволжья и грузинґские месхи (более 200 тысяч человек) все еще лиґшены права вернуться на их исконные земли. Это тем более странно, что уже после падения Хрущева инициатора реабилитации жертв сталинского геноцида - в сентябре 1967 г. были изданы Указ и постановления Президиума Верховного Совета СССР, согласно которым обвинение крымскоґ-татарского народа и его выселение были признаны огульными. За крымскими татарами было признано право на проживание в любой части территории СССР, значит, включая и Крым. Правда, "издержки культа Сталина" все еще сохранились, ибо не быґла восстановлена Крымская АССР, но важно было другое: Кремль разрешает татарам возвращаться на свою родину. Очень быстро выяснилось, что само право крымских татар вернуться на родину оказаґлось фиктивным. Советское правительство одной рукой подписало постановление о праве татар жить, где им угодно, а другой рукой подписало секретную инструкцию властям в Крыму: не пускать туда татар; кто уже прибыл, того не прописывать; если кто купил дом в Крыму, то сделку объявить недействительной. До такой "двойной бухгалтерии" могли додуматься только "диалектики" из Кремля. Вот тогда и возникло массовое крымско-татарское национальное движение за возвращение на родину во главе с его мужественным лидером Мустафой Джемилевым, который за это двадцать лет провел в тюрьмах, лагерях и ссылке. В начале 1987 г. крымґско-татарское движение за право вернуться в Крым и за восстановление Крымской АССР приняло такой широкий масштаб, что в него оказался втянутым весь народ, в том числе даже крымско-татарские коммунисты, занимающие руководящие посты в Узбекистане. Когда крымские татары устроили деґмонстрацию в Москве, на самой Красной площади, то Кремль оказался вынужденным реагировать на это. Но как? Двояко и двусмысленно. Было выпуґщено "Сообщение ТАСС" от 24. 7. 1987 г. Сообщеґние ТАСС начинается с констатации некоторых фактов: "В последнее время, - говорится в нем, - участились обращения крымских татар в партийґные и советские органы с просьбой пересмотреть законодательные акты, относящиеся к упразднеґнию Крымской АССР. Они просят воссоздать автоґномную республику, восстановить, как говорится в их обращениях, ''нарушенную историческую справедливость''". Далее в сообщении ТАСС говоґрится, что к этому вопросу привлекается внимание и деятелей советской культуры. В президиум Верґховного Совета СССР в пользу того, чтобы "восстаґновить права крымских татар" обратились, в частноґсти, писатели - Баруздин, Евтушенко, Окуджава, Приставкин ("Правда", 24. 7. 1987). Дальше ТАСС старается доказать, что решение Государственного Комитета обороны от 11 мая 1944 г. о выселении татар было вызвано тем, что крымские татары во время войны сотрудничали с немцами. Приводятґся выдуманные цифры о якобы созданных в Крыму татарских добровольческих воинских частях. Все, что делали немцы в оккупированном ими Крыму, приписывается "татарским националистам". Оказыґвается, не немцы, а татары истребили 86 тысяч жиґтелей Крыма, да еще 42 тысячи военнопленных, 85 тысяч гражданских лиц "угнали в Германию". Чтобы создать впечатление, что в Крыму хозяйґничали не оккупанты, а татары выдумана еще одна ложь - будто в Крыму было создано Крымское наґциональное правительство во главе с татарином. Ведь и самому советскому правительству хорошо известно, что Гитлер никаких "национальных правительств" не признавал, а тех, кто их создавал на оккупированной им территории СССР, немцы немедленно сажали в гестапо, чтобы другие им не подражали. Так было и с действительным первым национальным правительством Украины, созданным во Львове. Весь состав этого украинского правиґтельства сидел в тюрьме гестапо до конца войны. Что в большинстве своем народы СССР, в том числе и сам русский народ, не хотели защищать тиґранический режим Сталина, доказывает общеизвестґный факт сдачи в плен около пяти миллионов красноармейцев в первые два года войны. Только тогда, когда Гитлер в своей зверской, античеловеґческой практике в оккупированных областях доґказал, что он такой же негодяй, как и Сталин, тогґда народы СССР предпочли собственного негодяя чужеродному.
Татары не могли создавать какие-либо военґные части в помощь немцам еще и потому, что все взрослое и здоровое мужское население Крымской АССР было мобилизовано в Красную Армию и нахоґдилось на фронте. Что крымские татары на фронте храбро воевали и что обвинение крымско-татарскоґго народа в сотрудничестве с немцами ложно, приґзнает и ТАСС во второй, так сказать, положительґной, части своего сообщения. Там говорится: "Но в любом случае акт поголовного выселения крымґско-татарского населения не является справедлиґвым, тем более, что тысячи крымских татар активґно участвовали в боевых действиях против фашистґских захватчиков, были отмечены высокими госуґдарственными наградами Советского Союза". В сообщении сказано, что "для рассмотрения всего комплекса проблем" по крымско-татарскому воґпросу по решению ЦК КПСС создана комиссия во главе с Громыко. Позднее стало известно, что в комиссию, кроме Громыко, входят еще Чебриков, Лигачев, Щербицкий, Воротников. Присутствие в этой комиссии трех известных сталинистов - Гроґмыко, Лигачева и Чебрикова - не очень настраивает на оптимистический лад. Первое же сообщение о неґкоторых выводах, которые сделала комиссия, дает основание думать, что перспективы возвращеґния крымско-татарского народа на родину и восстаґновления его автономии весьма неутешительны. В новом сообщении ТАСС в "Правде" от 16 окґтября 1987 г. говорится, что комиссия заслушаґла доклады руководителей России, Украины и Узбекистана об "условиях жизни и труда" крымґских татар на территории этих республик. Комисґсия предложила "улучшить социально-бытовые усґловия татар, а также оказать помощь в развитии национального языка и культуры" в местах их проживания. Одновременно подчеркнуто, что необґходимо "принять решительные меры по пресечеґнию деятельности экстремистски настроенных лиц из числа крымских татар". Это уже открытый приґзыв к репрессиям против активистов из крымско-ґтатарского движения за возвращение в Крым.
Однако, если "гласность" и "демократизация" не пустые слова, то Кремль вынужден будет устуґпить крымским татарам - разрешить им вернутьґся на их исконную родину и заодно восстановить их национальную автономию.
Пока что Кремль не собирается встать на такой путь разрешения крымско-татарского вопроса. Созґданная Политбюро "Государственная комиссия" во главе с Громыко по этому вопросу уже вынесла свое решение. Вот что оно гласит: "Созданы дополґнительные условия для развития национальной культуры, расширены возможности изучения родґного языка в школах Узбекистана... Увеличены объемы и тиражи газет, часы вещания по радио на родном языке... За послевоенный период в Крыму произошли существенные демографические и соґциальные изменения ... с подавляющим большинґством русского и украинского населения ... Приґнимая во внимание все эти обстоятельства, комисґсия пришла к выводу, что для образования крымґской автономии нет оснований" ("Правда", 9. 6. 1988).
Было бы странно ожидать от достойных учеґников Сталина Громыко, Лигачева и Чебрикова, чтобы они изменили своему учителю Сталину даже в эру "перестройки", но поражает другое - до чего убоги и смешны аргументы отказа: мы вам увелиґчим количество часов для радиопрограммы на родґном языке, к тому же ваш Крым занят русскими и украинцами, нет места там для вас!
Наш восточный мудрец мулла Насреддин бывал находчивее, если ему приходилось аргументировать свой отказ на какую-нибудь неприятную для него просьбу.
Приходит сосед:
- Мулла Насреддин, одолжите мне вашу веревґку, я хочу поехать в лес за дровами.
- Не могу, я собираюсь сушить на ней пшеницу.
- Ну, Мулла Насреддин, что за ерунда, как можно на веревке сушить пшеницу?
Это не твоя забота, тебе вполне достаточно, что для отказа я нашел причину.
"Аргументы" и "причины", которые находят сталинские наследники, чтобы отклонить требоґвания крымских татар о восстановлении их былой автономии, свидетельствуют не только о соверґшенно непонятной беззаботности Кремля в судьґбоносных для России вопросах национальной поґлитики, но и о том, что он признает обоснованґность мотивов депортации тех народов, которые были возвращены на родину. К ним относятся
северокавказские народы чеченцы, ингуши, балкарцы и карачаевцы. Вот этим народам периодиґчески напоминают, что советская власть их справедґливо наказала за коллаборацию с немцами во вреґмя немецкой оккупации на Кавказе. Это обвинеґние было абсурдным: во-первых, во время войны ни разу ноги немецкого солдата не было, например, на чечено-ингушской земле, во-вторых, как могли сотрудничать снемцами старики, женщины, дети, да и чечено-ингушские и карачаево-балкарские коммуґнисты и чекисты, которых тоже депортировали поґголовно? Обвинение в сотрудничестве с немцами чеґченцев и ингушей было разоблачено из-за очевидной его нелепости (я писал на эту тему специальный меґморандум еще в 1948 г. на имя ООН, который поґтом вышел отдельной книгой еще при Сталине под названием "Народоубийство в СССР"). Теперь на первое место выдвигают другое обвинение: чеченцы и ингуши организовались в банды и стреляли в спиґну Красной Армии. Находят даже "свидетелей" из среды чечено-ингушского народа, которые доказыґвают, что Сталин был прав, выселяя их с родных мест. Одним из таких "свидетелей" является некий Боков, который даже стал "кандидатом историчеґских наук", обосновав тезис о справедливости акта геноцида над собственным народом. Причем он умудрился доказать, что как раз сталинские депорґтации и спасли чеченцев и ингушей от более худшей участи - от гитлеровского геноцида. Чтобы докаґзать это, по заданию ЦК КПСС он пустил в "научный оборот" фальшивку, в которой говорится, что 8 деґкабря 1941 года Вермахт издал директиву, где сказано: "Когда Грозный, Малгобек и другие райґоны будут в наших руках, мы сможем ввести в горы необходимые гарнизоны, и, когда в горах наступит относительное спокойствие, всех горцев уничтожим. Горского населения в Чечено-Ингушеґтии не так уж много, и десяток наших зондеркоманд может за короткое время уничтожить все мужское население" (газета "Советская Россия", 13.06.1970).
Конечно, такого документа Вермахта в природе нет, к тому же зачем Гитлеру понадобилось бы уничґтожать именно чечено-ингушский народ, который никогда не мирился со сталинской тиранией? Мораль фальшивки: Советская власть как бы "эвакуиґровала" чечено-ингушский народ, и это спасло его от уничтожения Гитлером. От "эвакуации" погибла только половина народа, а Гитлер собирался "всех уничтожить". Вот этот чечено-ингушский "историк", судя по его писаниям, секретный сотрудник местноґго КГБ, достиг вершины карьеры в своей республиґке - сначала его сделали вторым секретарем обкоґма партии, теперь он "президент" республики - председатель президиума Верховного Совета Чечено-Ингушской АССР. Этому типу в разгаре перестройґки и гласности журнал "Коммунист" (Љ 2, 1988) поручил написать статью под директивным назваґнием: "Формировать интернационалистские убежґдения". В ней автор повторяет старые обвинения, присовокупляя к ним новые обвинения против своего народа: чечено-ингушский народ расшиґряет сферы действия ислама, открывая новые мечети, упорно держится за "реакционные традиґции", культивируя религиозные праздники, разґжигает местный национализм, от которого бегут из республики русские. Журнал "Коммунист" не осмелился повторить на своих страницах старую фальшивку о "директиве" Вермахта, но зато доброґсовестно воспроизвел старые обвинения об обосґнованности и справедливости сталинского геноґцида.
Приведу только одну цитату, которая сама за себя говорит: "Суровым испытанием для всех наґродов СССР стала Великая отечественная война. Сыны и дочери Родины с оружием в руках защищаґли ее... Обнаружилось, однако, и подлинное лицо антисоветских элементов... Здесь (в Чечено-Ингуґшетии) предатели, враги Советской власти активиґзировались: сколачивали террористические группы, совершали диверсионные акты, покушались на партийных и советских активистов... Грязные преґступления изменников послужили одной из причин трагедии, выпавшей на долю чеченцев и ингушей, - их поголовного выселения из родных мест. Да, были предатели, и их было немало" (стр. 89). Верґно, "предателей" во времена Сталина действительно было "немало" - в концлагерях таких "предателей" сидело около 10-15 миллионов человек.
Так как автор доподлинный "интернационаґлист", то от клеветы на свой народ он переходит к дифирамбам "старшему брату". Но посмотрите, как неумно поступают великорусские шовинисты из "Коммуниста", вкладывая в его уста такие слоґва: "Русский народ проявляет такую заботу о нароґдах Северного Кавказа, что проявляет старший брат к младшему в семье" (стр. 90). Это значит танцевать на кавказских похоронах наурскую лезґгинку. Северокавказцев погнали на верную смерть в "спецлагеря" Казахстана, где половина из них и погибла от голода, холода и эпидемии тифа. Еще одна такая "забота" "старшего брата" - и тогда от северокавказцев останутся лишь одни воспоминаґния, какие остались от других северокавказских наґродов убыхов и некоторых тюрко-нагайских племен, поголовно истребленных во времена завоеґвания Кавказа.
По тому же вопросу о мотивах депортации чеченцев и ингушей и ее правомерности высказалґся и другой представитель этого народа - московґский профессор, доктор экономических наук Р.И. Хасбулатов в интервью "Комсомольской правде" от 17 июня 1988 г., которому предпосланы от редакции следующие слова:
''Наши пятилетки - это ленинская политика дружбы народов, переведенная на язык экономиґки''. Еще недавно такие лозунги горделиво красовались во многих городах. Но сегодня вдруг выясґнилось, что язык нашей экономики не очень внятен, а межнациональные отношения не столь безупречґны... О причинах этих явлений с доктором экономиґческих наук профессором Р.И. Хасбулатовым бесеґдует наш специальный корреспондент Станислав Оганян".
Я приведу из него только те ответы, которые имеют прямое отношение к теме депортации чеченґцев и ингушей.
- Руслан Имранович! Сегодня уже очевидно, что был слишком поспешно сделан вывод о достиґжении гармонии в национальных отношениях. Об этом свидетельствуют факты последнего времени. Вы - экономист. Давайте непростую тему обсудим с точки зрения экономиста...
''Тонкости'', ''оттенки'' вопроса представляю далеко не столь глубоко, как хотелось бы. Предґложение обсудить проблему принимаю - как эконоґмист. Ибо в тенденции к определенному нарастанию межнациональных коллизий я усматриваю прежде всего экономический аспект.
- Правильно ли считать экономическую стороґну определяющей? Не следует ли рассматривать ''национальный фактор'' как самостоятельную силу?
- ''Ничто не возникает из ничего''... Все имеет свое начало. Известно: там, где существует дейґствительное, реальное равенство людей - а базой, основой всякого равенства выступает прежде всеґго экономическое равенство, - там бывает мало противоречий. Там чаще наблюдается гармония инґтересов. Почему? Потому что интересы каждого реализуются одинаковой мерой. Не важно, какой это коллектив: одно- или многонациональный. В многонациональном же коллективе элемент нераґвенства усугубляется, осложняется еще и подозрениями в национальной дискриминации. И если не решить проблему кардинально, т. е. не обеспечить подлинного равенства всех на деле, то национальный фактор, обрастая дополнительными наслоениями, противоречиями, трудностями, превращается в дейґствительно самостоятельную, самодовлеющую, автоґномную силу, нередко запутывая саму суть вопроса.
- Хорошо бы это положение проиллюстрироґвать на каком-либо конкретном примере...
- Если можно - на собственном. Мое детство прошло на самом севере Казахстана, в небольшом селе Полудико, куда мы, чеченцы, были перемещеґны в феврале 1944 года со статусом ''спецпересеґленцы''. Село поневоле оказалось интернациональґным. Кроме нашей семьи - матери, двух моих старґших братьев и сестры, там поселились еще нескольґко семей наших родственников и бывших односельґчан, десятка три семей из бывшей Немцев Поволжья АССР, корейцы, татары. При абсолютном преоблаґдании русского населения.
Жили мы там лет десять. И я не помню ни одґного скандала на национальной почве, ни одного оскорбления. А ведь мы были "спецпереселенцы"... Почему в данном случае произошло несовпадение официальной государственной позиции, выразивґшейся в факте насилия над нами, и общественного мнения в этом небольшом, богом забытом селе? Ответ я нахожу именно в факторе нашего фактичеґского равенства со всеми жителями этого села.
Посудите сами. С 5-6 лет я, точно так же, как и другие мальчишки, по мере своих сил, помогал матери, семье. Мать работала колхозной дояркой. Я (как, повторяю, и другие) делал, что мог: доґставал из глубокого колодца воду, поил коров, чистил коровники зимой, ухаживал за телятами в 40-градусный мороз. Возил сено, копал картошку, ездил в лес задровам и т.д. Все в селе были в одиґнаковом положении - одинаково бедны. Всем всего не хватало, особенно хлеба - трудодни-то были в осґновном пустые...
Рядом с моей матерью работали матери моих сверстников - и тоже до кровавого пота: русские, казашки, немки, кореянки... Моя первая учительґница Вера Владимировна чуть ли не ежедневно приґходила к нам домой, отшагивая добрых пять килоґметров. Зачем это надо было ей - возиться с мальґчишкой из семьи преступников? Она могла бы споґкойно "подвести" меня под исключение... Я думаю о ней и понимаю, что с ее стороны это был урок подґлинного интернационализма и доброты человечеґской.
Начальство ассоциируется у меня с 2-3 бригадиґрами да председателем колхоза. Это были люди строгие, но справедливые. Сами работали рядом с колхозниками, когда требовала обстановка. Мать не обижали, наоборот, поощряли, называя лучшей дояркой. Конечно, это было "равенство нищих". Но оно было для всех и по самой своей сути исключало причины для межнациональных конфликтов.
- Ну а если несколько отвлечься от чисто экоґномической стороны проблемы, что, на ваш взгляд, вызывает вспышки национализма? Какова их приґрода?
- Причин много. Не берусь судить обо всех. Однако важен ленинский методологический подґход при анализе подобных ситуаций. Он состоит в следующем: никогда, ни при каких обстоятельґствах не стремиться делать "козлом отпущения" народ. Этот ленинский метод наши "провинциальґные дантоны и республиканские Робеспьеры" решиґтельно отбрасывают, сваливая всю вину на народ и в то же время выводя за грань критики само "руководство", неразумные действия которого как раз и задевают национальную гордость и самолюбие.
Вот давайте полистаем газету "Грозненский раґбочий" за 26 января 1988 г. Идет пленум обкома партии. В повестке дня - руководство перестройґкой. Но что это? Вместо анализа сегодняшнего поґложения докладчик возвращается к "смутным" вреґменам трагического 1944 года и начинает пространґно рассуждать о том, как враги (речь идет о чеченґцах и ингушах) подло наносили удары в спину Красной Армии, сколько было банд, их численность, вооружение, экипировка и т.д. Право, даже мне, никогда не жившему в этой республике, неприятно читать все это. А что говорить о жителях Чечено-Ингушетии?
И все-таки давайте до конца разберемся с этиґми "бандами". Они "появились" в результате фальсиґфикаций, придуманных Берией, Сталиным и их местными прихлебателями. Была состряпана пресґтупная идея о "виновности" народа, его пособничеґстве врагу. Но правда восторжествовала. Народ полґностью реабилитирован. С того дня прошло почти 30 лет, а разговоры о "бандах" получили самостояґтельную жизнь и свободно "гуляют" по миру, мстя целому народу, "расстреливая" его. Время от времеґни местные деятели "пробивают" свои лживые стаґтейки и в центральной печати. Спрашивается: с каґкой целью осуществляется "обстрел"? Думается, здесь налицо рецидив "локальной сталинщины": заґпугать, поставить "на место": "Вы-де все равно виновґны..." Не в этом ли причина необычайной, прямо-таки патологической боязни местных руководитеґлей из чеченцев и ингушей прослыть "националистаґми"? Они не могут и не хотят выступать на своем родном языке по телевидению, в местных газетах. И даже гордятся этим. О руководителях русского происхождения и говорить не приходится - язык коренного народа в большинстве своем они и поґдавно не знают. Право же, можно подумать, что тоґварищ Колбин, выучивший грузинский язык, раґботая в Грузии, а теперь и казахский, менее занят, чем некоторые чиновники из Чечено-Ингушетии." Из другого интервью "Известиям" (22. 3. 1988) русских историков Л. Дробижевой и Ю. Полякова выясняется, что можно писать о "чечено-ингушских бандах", об их "предательских ударах в спину Красной Армии". Но нельзя писать о восстановлеґнии республики, ибо тогда пришлось бы рассказать о ее ликвидации. Вот ответ на соответствующий воґпрос члена-корреспондента Академии Наук СССР Ю. Полякова:
"... Мы большие мастера замалчивать трудноґсти в национальных вопросах. Вот Северный Кавґказ, высылка целых народов, их возвращение. Чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкарцы от мала до велика знают, что с ними происходило с 1944 по 1956 год. И когда об этом историки молчали, каґкое может быть уважение к истории? Приступая к написанию истории Северного Кавказа, сотрудники Института истории СССР столкнулись с прямыми возражениями местных партийных и научных раґботников... Аргументы возражений были странґные: если, мол, говорить о восстановлении, нельзя не сказать о ликвидации, а это значит ворошить прошлое".
Даже в эру гласности и второй волны разоблаґчения сталинщины люди, которые причисляют себя к "интернационалистам", пишут о чеченцах и ингуґшах и об их трагедии самые дикие вещи. Сталина, которого обвиняют во всех грехах, своих и чужих, подчеркнуто оправдывают, когда говорят о его деґпортации чеченцев и ингушей. Странным образом как раз сейчас над чечено-ингушским народом учиґняют новый духовный геноцид. Оказывается, изґлюбленное хобби чеченцев и ингушей - издревле - "резать русских"! И этому русские люди верят. Н. Старцева написала на эту тему статью в "Литераґтурной газете" от 3 августа 1988 г. под названием "О национальных болестях". Она пишет: "Живущие бок о бок с чеченцами и ингушами русские, украинґцы, армяне, татары, люди других национальностей имеют слабое представление о том, что волнует исконных жителей этих мест, лишены самой возґможности узнать об их традициях, обычаях, кульґтуре, злободневных вопросах национального быґтия. (Почему бы в этих условиях и не принять на веру высказывание действующего лица повести А. Приставкина, что у чеченцев ''резать русских - это национальная болесть такая!'', как это сделал автор одного литературного обозрения.)". Н. Старґцева продолжает: "В 1944 г. чеченцев и ингушей вместе с несколькими другими народами Северґного Кавказа этапировали за тысячу километров. В 1948-м в постановлении об опере В. Мурадели, ''претендующей на изображение борьбы за установґление Советской власти и дружбы народов на Сеґверном Кавказе в 1918-1920 гг. '', предписывалось уяснить, что ''помехой для установления дружбы народов в тот период на Северном Кавказе являґлись ингуши и чеченцы''".
Это постановление ЦК партии, в котором задним числом Сталин и Жданов старались оправґдать геноцид, было самой великой ложью и прямым издевательством над историческими фактами. Ведь это генерал Деникин писал, что двигаясь на Москву, он вынужден был оставить в Чечено-Ингушетии одну треть своих вооруженных сил, ибо Чечено-Ингушетия, заключив союз с большевиками во главе с Орджоникидзе, превратила свою страну, по его словам, в "бурлящий вулкан". Ведь это тот же Деникин требовал от чеченцев и ингушей, с угрозой сожжения их аулов, выдать Орджониґкидзе, лидера чеченцев Таштемира Эльдарханова, лидера ингушей Вассан-гирея Джабагиева, а когда чеченцы и ингуши отказались их выдать, действиґтельно, белые сожгли дотла два десятка чечено-ингушских аулов. Ведь это сам Сталин писал на страницах "Правды" в 1918 г., что революционґная Чечня во главе с командующим Чеченской Красной Армией Асланбеком Шериповым (убитым белыми в 1919 г. в боях под Воздвиженской) храбґро борется за Советскую власть. Ведь это Серго Орджоникидзе докладывал в 1919 г. в телеграмґме на имя Ленина, что во Владикавказе под его руководством съезд ингушей провозгласил Советґскую власть. Все эти факты хорошо известны историкам. Но какое было дело Сталину до истоґрических фактов? Если факты говорили против него, то он обычно отводил их аргументом угоґловника: "Если факты действительно таковы, то тем хуже для самих фактов".
Сталина давно нет, но почему же "новомышленники" из Кремля разрешают своим идеологам проповедовать и дальше каинову философию Сталиґна о "контрреволюционных народах - чеченцах и ингушах"? Ну, хорошо, Сталин закрыл все архивы, в том числе и старые советские газеты. Поэтому молодое русское поколение не знает не только истории нерусских народов, но даже и собственной истории. Однако "Отечественная война" происходиґла на памяти нынешних руководителей Кремля. Ведь эти руководители точно знают, что чеченцы и ингуши не сотрудничали и не могли сотрудничать с немцами по двум причинам: во-первых, чеченцы и ингуши не могли переходить на сторону немецкой армии, ибо их, начиная с февраля 1942 г., в Красную Армию не брали, а тех, которые уже находились в Красной Армии, демобилизовали; во-вторых, чеченґцы и ингуши не могли с ними сотрудничать, так как ни одного клочка чечено-ингушской земли немцы не заняли.
Вернемся к статье Н. Старцевой. Она пишет: "Литература, сбрасывающая покровы со сталинґщины, обнажает и психологический механизм, благодаря которому люди начали верить в то, во что поверить, казалось бы, невозможно, начинали уговаривать и обманывать себя. У Л. Чуковской ("Нева", Љ 2) Софья Петровна долго убеждена, что другие матери - матери изменников, убийц и врагов, она же среди них случайно, ибо ее-то сын невиновен". Сознанию свойственно искать какие-то правдоподобные объяснения... "Дело в том, что деґтей, как, впрочем, и многих других, - пишет Г. Муриков в другом ленинградском журнале ("Звезґда", Љ 12, 1987) о повести А. Приставкина "Ноґчевала тучка золотая", - привезли на богатые и плодородные земли Кавказа ... освободившиеся после выселения чеченцев". Почему же их высеґлили? Г. Муриков отвечает (цитирую по Н. Старґцевой) : "Массовое сотрудничество с немцами, измена - серьезнейшие преступления перед нароґдом, - в этом были основания для столь решиґтельного действия (имеется в виду сталинское выселение народов, - Н. Старцева). Но кое-кто, разумеется, скрылся. И вот - уже на новой основе - вновь вспыхивает нечто подобное басмачеству". Это утверждение о "массовом сотрудничестве с немцами", Н. Старцева опровергает ссылками на факты. Вот ее комментарий: "Прежде чем подвоґдить задним числом обоснование под сталинские решения, в результате которых погибли сотни тыґсяч безвинных людей, не худо было бы заглянуть в карты военных действий на Кавказе в 1942-1944 годах и увидеть, что территория Чечено-Инґгушетии вообще не была оккупирована - уже по одному этому не могло быть ''массового сотрудґничества'' с врагом. Критик, переходящий к обобґщениям, мог бы после ознакомления с историей узнать еще и о том, что у чеченцев и ингушей не было ни одного даже малого войскового формиґрования, которое сражалось бы против наших войск". Н. Старцева заключает: "Меня поразили слова поэта Хусейна Сатуева, сказанные им при наґшей встрече в г. Грозном: ''Надо, чтобы была правґда. Наши народы испытали на себе чудовищную жестокость культа. Мы до сих пор плачем на наших камнях. Зачем нам погибать дважды? Ведь когда о народе пишут разные вымыслы, мы снова умиґраем в общественном мнении''". Автор кончает статью вопросом: "Все ли сделано, чтобы реабилиґтация вернувшихся воплотилась в материальных формах - в том числе и в создании равных возґможностей для творческой самодеятельности наґродов?"
Вероятно, долго, долго надо ждать ответа на этот вопрос. Вот как раз в августе 1988 г. американґский Конгресс принял закон, согласно которому американцы японского происхождения, которые были заключены в лагеря после объявления войны Японией Америке, получают вознаграждение двадцать тысяч долларов на человека. Сам акт заґключения в лагеря (без конфискации имущества) этих людей президент Рейган назвал "великой трагедией". Конечно, никакого сравнения не может быть со сталинским народоубийством в СССР и временным лишением свободы общения японских американцев с внешним миром, с целью обезопаґсить страну от шпионажа. Зато напрашивается друґгое сравнение: жертвы сталинского геноцида не только не получают вознаграждения за свои муки, наоборот, одних из этих жертв не пускают до сих пор на свои древние земли, других, которые были возвращены Хрущевым, все еще травят за мнимую измену и "массовое сотрудничество с немцами". Горбачев легко мог бы положить конец этой неґпонятной кампании нового "духовного геноцида" над чечено-ингушским народом, назвав сталинский геноцид сталинским преступлением.
Заодно хочу привести здесь и рассказ члена Президиума Верховного Совета СССР, известного писателя Расула Гамзатова об антинациональных "перекосах" в его родном Дагестане. Гамзатов, как и Олейник в отношении Украины, обвиняет в велиґкодержавной политике не русских бюрократов, а их местных лакеев. Вот его рассуждения в интервью "Известиям":
"В Махачкале нет ни одного детского сада, ни одной школы, ни одного класса, где учили бы языґку наших предков. Но откуда взяться им, если местґное педучилище больше не выпускает преподаваґтелей аварского, даргинского, лакского языков ... а ведь в городах живет половина дагестанцев... Я убежден, что в Москве никто не был заинтересоґван в том, чтобы в педучилище было упразднено преподавание национальных языков, литературы и истории".
Вот тут Гамзатов, как и Олейник, глубоко ошиґбается. Аварский язык - это язык великих имамов Дагестана, которые больше полвека воевали с Росґсией за кавказскую независимость. Нельзя препоґдавать правдивую историю Кавказа, не рассказывая о них. Ведь сам же Гамзатов сообщает: "До сих пор тема Шамиля остается запретной в дагестанской литературе ... Сегодня в Дагестане по указанию местного начальства (!) тщетно разыскивают факґты, которые подтвердили бы... добровольное приґсоединение к России... Памятник генералу Ермолоґву в Грозном, насколько мне известно, до сих пор вызывает отнюдь не безобидные эмоции". Свою критику Гамзатов заключает словами: "Некогда слияние национальных языков обещалось как скоґрый апофеоз дружбы народов. Сегодня это звучит диковато" ("Известия", 29. 3. 1988) .
Гамзатов - большой поэтический талант Кавґказа и автор замечательной книги "Мой Дагестан", но где его книга о трагедии депортированных кавказских народов. Русский писатель Анатолий Приставкин написал на эту тему названную повесть. Другой русский писатель, которому навеки обязан поэтический и фольклорный Восток за его класґсические переводы на русский язык, - Семен Липкин выпустил захватывающую книгу о той же кавказской трагедии. Причем Семен Липкин, о гражданском мужестве и высоком чувстве гумаґнизма которого мне рассказывал Владимир Войнович, выпустил свою книгу на Западе, во времена Андропова, явно рискуя тюрьмой или психушґкой, а вот кавказец Гамзатов упорно молчит о трагедии земляков, хотя ничем не рискует, да еще сам Горбачев считает его своим "старым другом". Между тем он в большом моральном долгу как раз перед чеченцами и ингушами за свои писания о них из "культовской" эпохи.
V. АЛЬТЕРНАТИВА: ПРИНУДИТЕЛЬНАЯИМПЕРИЯ ИЛИ КОНФЕДЕРАЦИЯ НЕЗАВИСИМЫХ ГОСУДАРСТВ
В СССР существует не только национальный, но и русский вопрос. Национально русских никто не угнетает, но политически и социально русские так же угнетены и так же бесправны, как и другие наґроды. Раньше ссылались на латышей, евреев и кавґказцев, но теперь русских угнетают сами русские. От этого русскому народу не легче. Чтобы понять трагедию нерусских народов, важно знать истоки трагедии самого русского народа. Бесчисленное количество трудов посвящено "загадочной душе" русского человека, которому, оказывается, кнут нравится больше пряника. Но никто не хочет замеґтить, что под кнут он собственно попал в поисках пряника, пряника не только для себя, но и для всех, в интернациональном масштабе. Это в характеґре русского человека - не будучи счастливым самоґму, стремиться осчастливить всех. Руководствуясь благими намерениями он может губить себя и друґгих. Недаром поэт сказал о русском человеке: "Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано". Широта его характера во многом объясґняется свойствами как духовного, так и геополитиґческого порядка. Несправедлив Пушкин, сказавґший, что русский человек ленив и нелюбопытен. Его первоначальная экспансия собственно не диктоваґлась, как у других колонизаторов, меркантильными побуждениями в поисках соболиных шкур, золотых приисков или пленения чужеземцев с целью превращения их в своих рабов. Его толкал непреодоґлимый зуд крайнего любопытства: узнать, что лежит дальше за горизонтом, какие и как живут там нароґды. Не случайно в космос первым полетел тоже русский человек. Колониальный аппетит пришел во время еды - народное любопытство, поставленное на службу государству, послужило делу экспансии, начиная с Ермака. Скромная по размерам территоґрии Московская Русь растянула свои границы от Балтики до Тихого океана и даже добралась до амеґриканского материка - территориально до Аляски и промышленно до самой Калифорнии. Русская траґгедия обозначилась, когда Русь начала выходить за свои территориально-этнографические границы. Расґширение Руси привело к сужению, а потом и к ликґвидации свободы русского человека. Человек, коґторый хотел осчастливить других, стал самым неґсчастливым человеком в мире. Историк Ключевґский хорошо видел эту связь между разбуханием Российской, тоже в своем роде "лоскутной", Импеґрии и потерей русским народом свободы и гражданґских прав. Он писал: "До половины XIXвека внешґне территориальное расширение государства идет в обратно пропорциональном отношении к развитию внутренней свободы народа... По мере расширения территории вместе с ростом внешней силы народа все более стеснялась его внутренняя свобода ... На расширяющемся завоеваниями поприще увеличиґвался размах власти, но уменьшалась подъемная сиґла народного духа. Внешне успехи новой России напоминают полет птицы, которую вихрь несет и подбрасывает не в меру сил ее крыльев". Не только свободу терял народ, но он от внешних завоеваний не богател, как западные народы от их колониальґных грабежей, а, наоборот, становился еще беднее. Эту истину Ключевский выразил в лапидарной формуле: "Государство пухло, а народ хирел" (В. О. Ключевский, "Курс русской истории", т. 3, стр. 8). Именно в этом заключалось роковое отклонение русского исторического процесса от западного. Величие государства достигалось ценой физическоґго и духовного рабства. Так было всегда. Так оно и сегодня, когда, чтобы играть роль военной сверхґдержавы, надо держать людей на уровне жизни маґлоразвитых стран, а границы самого государства -на замке. Именно из-за вечной нужды и порабощенности в русском человеке родилось глубочайшее чувство социальной справедливости, переходившее прямо-таки в патологическую ненависть к своим угнетателям. В том и другом он не знал меры. Все эти Пугачевы и Разины, Желябовы и Перовские, Нечаевы и Ткачевы и их гениальный синтез - Леґнин могли родиться только в России. Именно эти крайности в русском характере - любовь и ненаґвисть, милосердие и жестокость, "все или ничего" - виртуозно были использованы Лениным и Троцґким, когда они одной лишь бесшабашной социальґной демагогией легко навязали этому же народу беспрецедентный в истории казарменно-полицейский социализм. Русский народ так же не мечтал о таком социализме, как свободный человек не мечтает попасть в тюрьму. Обещанный "рай на земґле" обернулся величайшим в истории обманом. Однако, великий народ не имеет права пользоватьґся привилегией быть обманутым. Надевая цепи на самого себя, он не смеет заковывать в них другие народы. Да, его изнасиловали из-за оплошности, но, как выражался Маркс, оплошность простительна легкомысленной девушке, потерявшей из-за нее свою невинность, но никак не мудрому и велиґкому народу. Более того. На русском народе лежит историческая ответственность за его прямо-таки сказочное терпение. Сталин на торжествах в Кремле по поводу победы в войне похвалил русский народ именно за его терпение, добавив, что советское праґвительство делало ошибки, за которые другой наґрод прогнал бы свое правительство. Сталин был прав. Во время войны власть перешла от клики Сталина к вооруженному русскому народу. Он сверг и уничтожил чужеземных тиранов, но соґхранил своего тирана, да еще собственную победу приписал ему одному, первому дезертиру первого периода войны. В чем же причина этого нескончаеґмого долготерпения?
Гитлер убил шесть миллионов евреев, из них его подданных было менее трехсот тысяч, а Сталин убил, по подсчетам проф. И. А. Курганова, 66 милґлионов собственных подданных (в СССР пишут, что Сталин убил "только" 55 миллионов чел.). И все же ностальгия по нему возрастает. Ведь Хрущев потерял свой пост главным образом потому, что он разоблачил величайшего преступника в маске лжеґбога. Но даже и Хрущев не решился на большее, чем вынести Сталина из мавзолея Ленина и похоґронить его тут же на Красной площади. Удивительґно, что и сегодня, в эру Горбачева и его "гласноґсти", через 35 лет после смерти тирана, вождей парґтии все еще одолевают гамлетовские сомнения: "быть или не быть Сталину преступником?". Сомнеґниям не положил конец даже сам Горбачев, когда к 70-летию Октября дал "диалектический" ответ о роґли Сталина: "Руководящее ядро партии, которое возглавлял И. В. Сталин, отстояло ленинизм в идейґной борьбе" ("Правда", 3. И. 1987 г.). Но тут же добавил, что позже, в 30-х годах Сталин стал преґступником. Даже нашлись "инженеры человеческих душ" типа Чуева, которые повелительно требовали от Кремля: "Верните Сталина на пьедестал, нам, молодежи, нужен идеал"! Уникальный преступник как идеал советской молодежи - такое может напиґсать только духовный раб, а внимать такому призыґву - только государственные рабовладельцы. Неґвольно задаешь себе вопрос, не имеем ли мы здесь дело с феноменом атавизма у потомков крепостґных. Вспомним знаменитое лермонтовское: "Проґщай немытая Россия, страна рабов, страна госґпод...". Вспомним Чехова: "Надо по капле выдавґливать из себя раба...". Вспомним еще раз и цитату Ленина из Чернышевского: "Жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы". Вспомним также и абсолютно правильный комментарий Ленина, который целиком можно отнести к рабам созданґного им государства: "Никто не повинен в том, если он родился рабом; но раб, который не только чуждается стремления к своей свободе, но оправґдывает и приукрашивает свое рабство ... такой раб есть вызывающий законное чувство негодования, презрения и омерзения холуй и хам". Удивительным образом с ними сходна мысль талантливого советґского критика наших дней - Татьяны Ивановой в ее статье в "Литературной газете". Вот ее слова: "Не в том ли суть перестройки, что мы все обязаны очнуться, взять себя в руки и вспомнить свои осґновные права, те права, за которые, не щадя себя, боролись наши предки, шли на каторгу... которые они отстояли в 1917 году ... Главное из этих прав было право на свободу... Перестроиться - значит побороть в себе рабство, одолеть собственное ничтожество".
Спрашивается, в чем же все-таки истоки велиґчия и "ничтожества" русского характера? Почему даже сейчас чисто внутренняя задача - "перестройґка" - тоже должна стать по Горбачеву мировой программой? Знаменитую формулу псковского инока Филофея о Москве: "Два Рима пали, третий стоит, четвертому не бывать" модернизировал неґдавно московский "инок" из движения "Память": "Москва - четвертый Рим плюс социализм", - скаґзал он. Московский "инок" явно перекликается с философией глобальной стратегии "перестройки" Горбачева. Горбачев, как и все его мессианские и коммунистические предшественники, начал с тоґго, что уже в самом названии своей книги выразил суть своей исторической миссии: "Перестройка и новое мышление для нашей страны и для всего мира". Книгу он заключил словами: "Сейчас весь мир нуждается в перестройке... в качественном изґменении... Мы встали на этот путь и призываем встать на него другие народы и страны" (М. С. Горґбачев, названная книга, Москва, 1987).
Почему свободные и процветающие страны Евґропы и Америки должны следовать примеру кремґлевской перестройки, задуманной, чтобы вывести собственную страну из глубокого экономического и социального тупика? Ответ дал Горбачев в своем докладе к 70-летию Октября: "Перестройка" - это продолжение Октябрьской революции 1917 года; добавив: "Сегодня мы видим: человечество дейґствительно не обречено вечно существовать так, как оно жило до Октября 1917 г. Именно Октябрь, именно социализм указывают человечеству маршґруты, ведущие в будущее" ("Правда", 3. 11. 1987).
Страна, которая 70 лет прозябает в полунищете, указывает человечеству "маршруты, ведущие в буґдущее" - что это: реальный анализ собственной сиґтуации или это ритуальный бред догматиков? Или это просто политическая шизофрения Кремля? Филофей мечтал о "Третьем Риме", Ленин - о "Миґровой советской республике", а Горбачев хочет проґвести мировую "перестройку". От Филофея до Горбачева прошло более 450 лет, а философия одна и та же? В чем ее секрет?
Бердяев думает, что корни русского максимаґлизма надо искать в русском характере и русском образе мышления. Бердяев - русский философ шиґрокого образа мыслей. В своей роли интерпретатора "русской идеи" как человек истинно русский, он уникален, ибо еще не было другого русского мысґлителя, который бы так свободно, так беспристрастґно мог говорить о собственном народе, как он. Бердяев любит выражаться парадоксами, порой бьющими в цель, но и нередко спорными. Когда Бердяев писал свою самую известную книгу "Русґская идея", перед его глазами была не собственная русская аудитория, а западный мир, всегда вражґдебный русскому самосознанию. Бердяев в какой-то мере потакал западным предрассудкам о Росґсии. Отсюда и невероятная популярность Бердяева на Западе, тогда как в России он пользуется успеґхом большей частью у либеральных интеллектуалов. При всех этих оговорках, вытекающих из моего субъективного восприятия, все-таки вклад Бердяеґва в "русоведение" по своей оригинальности преґвосходит все, что писали иностранцы и сами русґские на данную тему. Я не философ и не психолог, чтобы позволить себе рассуждения о русском хаґрактере и русской душе. Поэтому я и не судья пиґсаниям Бердяева. И все-таки кажется, что без Берґдяева нельзя понять политическую генеалогию "Филофей - Ленин - Горбачев", с одной только очеґвидной оговоркой: в основе советского коммунизґма лежит не мессианская идея Филофея, как думает Бердяев, а всем известная коммунистическая идея английских утопистов Томаса Мора и Роберта Оуэґна, итальянского утописта Томмазо Кампанеллы, французских утопистов Фурье и Сен-Симона и немецких утопистов Маркса и Энгельса с их так наґзываемым "научным социализмом". Марксизм, соґгласно самому Ленину, синтез "трех источников" французского социализма, английской классичеґской политэкономии и немецкой классической фиґлософии. Да, коммунизм в Восточную Европу приґнесли русские танки, но коммунизм в Китае и Инґдокитае, на Кубе и Эфиопии, в Анголе и Никараґгуа (продолжение следует) не продукт русской души, порой даже продукт антирусской души (Киґтай, Югославия, Албания, Польша). Что же касаетґся русского вклада в коммунизм в виде знамениґтой русской крестьянской общины, то ее коммуниґстическую роль Маркс признавал лишь в том случае, если еще до ее разложения, на Западе произойдет "пролетарская революция". Единственный и дейґствительный вклад русских в марксизм исходит от Ленина и его ученика Сталина. Он может быть охарактеризован очень коротко: "тотальная и тотаґлитарная дегуманизация марксизма", развивающая из него идею физического насилия ("Диктатура пролетариата") и превращающая марксизм в идеоґлогическую сивуху, в эрзац-религию. Одно бесґспорно: глобальная концепция утопического комґмунизма находится в каком-то родстве с глобальґной философией русского мессианства. Но Бердяев идет дальше, делая далеко идущие обобщения о характере русского народа. Народ в догматической фантазии марксистов, каким когда-то был и Берґдяев, играет ведущую роль в истории. На самом деґле народ есть то, что из него делают его водители. Обратное влияние очень условное. Но в каждом наґроде есть своя собственная специфика национальґных черт, благородных и низменных, жестоких и милосердных, агрессивных и миролюбивых, котоґрыми политические манипуляторы пользуются, каждый раз апеллируя к той стороне полярных черт, которые наилучшим образом служат достижению поставленной ими цели.
В этом смысле Бердяев не прав, приписывая только одним русским поляризованные черты, свойственные любой нации. Однако полезно знать что же Бердяев говорит о русских национальных чертах. Бердяев начинает свою "Русскую идею" со знаменитой цитаты из Тютчева: "Умом России не понять, аршином общим не измерить, у ней особенґная стать, в Россию можно только верить". Вся книґга Бердяева посвящена тому, чтобы "умом Россию понять" и "аршином общим измерить". Выводы, к которым он пришел изложены в первой же главе. Вот наиболее яркие из этих выводов:
1."Русский народ есть в высшей степени поляґризованный народ, то есть совмещение противопоґложностей. Им можно очароваться и разочароватьґся, от него всегда можно ждать неожиданностей, он в высшей степени способен внушить к себе сильґную любовь и сильную ненависть".
2."По поляризованности и противоречивости русский народ можно сравнить лишь с народом еврейским. И не случайно, что именно у этих нароґдов сильно мессианское сознание".
3."Противоречивость и сложность русской дуґши может быть связана с тем, что в России сталкиґваются и приходят во взаимодействие два потока мировой истории - Восток и Запад. Русский народ есть не чисто европейский и не чисто азиатский народ, в русской душе боролись два начала, восґточное и западное".
4. "Есть соответствие между необъятностью, безгранностью, бесконечностью русской земли и
русской души, между географией физической и географией душевной. В душе русского народа есть такая же необъятность, безгранность, устремленґность в бесконечность, как и в русской равнине".
5. "Русский народ не был народом культуры по преимуществу, как народы Западной Европы, он
был более народом откровений, вдохновений, он не знал меры и легко впадал в крайность".
6. "Два противоположных начала легли в осноґву формации русской души: природная, языческая дионисийская стихия и аскетически-монашеское православие. Можно открыть противоположные свойства в русском народе: деспотизм, гипертрофия государства и анархизм, вольность; жестокость, склонность к насилию и доброта, человечность, мягкость; обрядоверие и искание правды; индиґвидуализм, обостренное сознание личности и безґличный коллективизм; национализм, самохвальґство и универсализм, всечеловечность; эсхатолоґгически-мессианская религиозность и внешнее блаґгочестие; искание Бога и воинствующее безбожие; смирение и наглость; рабство и бунт" (Н. Бердяев, стр. 5-7).
Немного дальше Бердяев связывает русскую идею империализма и коммунизма опять-таки с русской идеей мессианства: "После народа еврейґского русскому народу наиболее свойственна месґсианская идея, она проходит через всю русскую историю вплоть до коммунизма... Империалистиґческий соблазн входит в мессианское сознание... Духовный провал идеи Москвы как третьего Рима был именно в том, что Третий Рим представлялся как проявление царского могущества, потом как империи, и, наконец, как Третий Интернационал" (там же, стр. 11-12).
Потом русское чисто религиозное мессианство переместилось в область политическую и стало кредо русского империализма. Бердяев пишет: "В русском мессианизме, столь свойственном русскоґму народу, чистая мессианская идея Царства Божьеґго, царства правды была затуманена идеей империаґлистической, волей к могуществу. Мы это видели уже и в отношении идеологии Москвы - Третьего Рима. И в русском коммунизме, в который перешла русская мессианская идея в безрелигиозной и антиґрелигиозной форме..." (там же, стр. 197-198).
При всем своем внешне русском нигилизме и критичности по отношению к "поляризованным" чертам русского народа, при всем пафосе свободы и осуждении тирании русский империализм для Берґдяева - не следствие, а искажение и русской истории и русского мессианства. Вот его заключение: "Русские думали, что Россия - страна совсем осоґбенная с особенным призванием. Но главное была не сама Россия, а то, что Россия несет миру, прежде всего - братство людей и свободу духа. Русские устремлены не к царству этого мира, они движутся не волей к власти и могуществу. Русский народ по духовному своему строю, не империалистический народ, он не любит государство. Вместе с тем, это -народ - колонизатор и имеет дар колонизации, и он создал величайшее в мире государство... Полуґчилась болезненная гипертрофия государства, давивґшего народ и часто истязавшего его. В сознании русґской идеи, русского призвания в мире, произошла подмена. И Москва - Третий Рим, и Москва - Треґтий Интернационал связаны с русской мессианской идеей, но представляют ее искажение. Нет, кажется, народа в истории, который совмещал бы в своей истории такие противоположности. Империализм всегда был искажением русской идеи и русского призвания" (там же, стр. 218).
Когда Бердяев заносил на бумагу эту "Русскую идею" - это было уже в 1946 году - "Москва - Третий Рим" закрыла свой "Третий Интернациоґнал", но расширила свои границы в Европе до саґмой Эльбы, включив в свой состав полдюжины воґсточноевропейских государств, одну треть Гермаґнии, половину Австрии, а в Азии всю Маньчжурию, южный Сахалин и Курильские острова прямо под носом у Японии. Но я всегда делал и делаю разниґцу между царским империализмом и империализґмом советским. Разница не в субстанции обоих тиґпов империализма, разница количественная и качеґственная. Царский империализм не был глобальным даже в маске мессианства, он был региональным - евроазиатским. Советский империализм - глобальґный, ибо его стратегическая цель - создание коммуґнистического общежития во всем мире. Качественґная разница беспримерна по своей чудовищности - царизм преследовал цель умиротворения непокорґных народов, большевизм - истребление непокорґных методами массового террора и даже геноцида по расовому признаку, как у Гитлера (поголовная депортация чеченцев, ингушей, карачаевцев, балкар, крымских татар, калмыков, месхов, немцев Поґволжья) . Царизм практиковал политику русифиґкации, но ни одному царю не приходила в голову мысль денационализировать нерусские нации Росґсии, заставляя их поголовно изучать русский язык вместо родного языка.
Но главный недостаток тезисов Бердяева о русском характере заключается, на мой взгляд, в их "неисторичности". Бердяев пишет в конце первой половины XXвека о русском народе, живґшем в позднем средневековье. Отсюда легковесная игра в терминологию: "Москва Третий Рим" Филофея, которая как бы по столбовой дороге русґской истории ведет прямо к Москве "Третьего Инґтернационала" Ленина. Недостаток такой схемы в том и заключается, что тот русский народ, о котоґром Бердяев рассуждал, давным-давно был на кладґбище. 1917 год - это разрыв русской духовной и национальной истории с прошлым. Тот русский наґрод, который совершил Октябрьскую революцию, вербовался, кроме группы обманутых идеалистов, из "люмпен-пролетариев" Маркса, анархистов Бакуґнина, нигилистов Тургенева, "бесов" Достоевского, руководимых не только кающимся дворянином Леґниным, но и уголовниками типа Сталина. Советский народ, который вырос из этой революции, этот "инґтернациональный гибрид", во многом носит другие черты характера, нежели те, которые были знакомы Бердяеву. Одни из них унаследованы от его новых вероучителей, а другие благоприобретены при ноґвой политической системе. Этот народ поэтому и называется сегодня не "русским народом", а "соґветским народом" (термин бессмысленный, ибо он указывает не на национальность, а на политическую систему) и существует уже в четвертом поколении. Ровесникам Октября уже более 70 лет, а родивґшиеся после 1917 г. составляют 90% населения. За это время успели уже сложиться новые черты в характере как русского, так и нерусских народов советской империи. Вернее будет сказать, что обґразовались не новые полярные черты, а новые поґляризованные народы в каждом народе. Произошґло это на основе его искусственного разъединения на части, когда "молчаливое большинство", вопреґки всем усилиям идеологов, осталось самим собой, другая же часть поддалась разложению. Разложивґшаяся часть, готовая на все и вся, представляет соґбой социальную и интернациональную клоаку, которую выпестовал сталинизм, превратив ее в опоґру своей власти. Нынешние трудности Кремля были предопределены не столько утопическим по замыслу и антиэкономическим по существу "социаґлизмом", сколько систематической и преднамеренґной практикой сталинской машины власти, направґленной на тотальное разрушение, растление и оплеґвывание тысячелетнего духовного мира русского человека - его истории, его культуры, его религии, его традиций, его души. Русского человека, веруюґщего в Бога, чтущего исторические святыни и наґциональные идеалы, сталинский режим перековал в "советского человека" - в ханжу и хама, - невеґрующего ни в какие идеалы - ни в небесные, ни в земные, ни даже в собственные социалистические. Да, режим во многом преуспел в разрушении староґго духовного мира русской нации, но потерпел истоґрическое поражение, когда он попытался внести свои собственные идеалы в образовавшийся духовґный вакуум. Теперь все знают, что сам марксизм -это род новой атеистической религии, которая обеґщала рай не на небе, как все классические мировые религии, а "рай на Земле". Этим собственно и объґяснялся триумф социальной демагогии большевиґков в 1917 году.
Однако то, что тогда служило в глазах невежеґственной массы преимуществом новой религии перед классическими религиями, разоблачилось впоследствии, когда от теории перешли к практиґке, когда обещанного "рая на Земле" не состоялось! "Критерий истины - практика", - говорят маркґсисты. Практика как раз показала, что на русской земле можно построить все что угодно - от ленинґской революции до сталинской инквизиции, - но построить коммунизм на ней невозможно. Сами советские коммунисты никому не позволят поґстроить даже ту первую фазу коммунизма - социаґлизм без материальных привилегий для бюрокраґтии, какой обещал Ленин в "Апрельских тезисах" и в книге "Государство и революция". Хрущев хотел построить коммунизм в СССР за 20 лет - слетел. Ельцин хотел построить ленинский социализм без материальных привилегий для бюрократов хотя бы в одной Москве, - тоже слетел. Если Горбачев поґпытается посягнуть на эти привилегии еще до того, как он уберет брежневцев из ЦК, - то слетит и он. Ведь пресловутый "советский народ" собственно и состоит из одной этой бюрократии, для которой нынешний строй и есть заветный "социализм".
Как велик численно этот "советский народ"? Горбачев назвал число бюрократов в хозяйственґном и партийно-советском управлении: восемнадґцать миллионов человек! Это число совпадает с численностью самой коммунистической партии, что совсем не означает, что все члены партии принадґлежат к "советскому народу", а среди беспартийных нет "советских людей". Многомиллионная армия сексотов - подонки общества - это тоже "советґский народ". Номинально державная нация - русґский народ - не причастна к власти, ибо власть не от нее и не через нее, а от партии, через партию, во имя партии, через политическую систему, которую я назвал партократией. Сама эта партия составляет какую-нибудь десятую часть взрослого русского населения. Она когда-то представляла, по Ленину, "ум, честь и совесть эпохи". Глубокие душевные травмы причинила эта "совесть эпохи" и самому, по существу своему антисоветскому, русскому народу, который вынужден адаптироваться в сложившихся условиях, чтобы выжить. У него поэтому появиґлись специфические "советские черты", которые не были присущи бердяевскому русскому нароґду: абсолютная апатия к духовным исканиям, атрофия всякого гражданского чувства и гражданґского достоинства, паническая приверженность страху перед начальством, рабская покорность саґмым диким актам произвола режима, гениальное политическое двуличие и целенаправленная ложь как средство самострахования, обожествление собґственных палачей, как великих мудрецов, осуждеґние их жертв, как извергов рода человеческого, -таков далеко не полный список благоприобретенґных черт советского образа "духовной жизни". Эти черты до того вошли в кровь и плоть многих, став привычными жизненными ориентирами, что они и породили массовую психологию безмолвных рабов. Эти черты не привилегия одних русских. Они привиты в разной степени и всем нерусским. Такой народ именно и нужен большевикам, ибо мало веґроятно, чтобы поляризованный бердяевский русґский народ примирился бы с советской тиранией и советским социализмом.
Вернемся к национальному вопросу. Примеров физического геноцида много в истории, но духовґно-этнический геноцид впервые начал практиковать только советский империализм. Этот этнический геноцид Москва начала с языка. Если есть что-ниґбудь извечное, сокровенное и судьбоносное, домиґнанта всех чувств и идей в каком-нибудь маленьґком или великом народе - то это его национальґное самосознание - самосознание своей неповториґмости, уникальности. Но возникает и ощущение обреченности, если народ лишится первого атрибута своей уникальности - национального языка. Отсюда следует, что в любом имперском многонациональґном государстве правительство в национальном воґпросе вело политику языковой денационализации покоренных наций и навязывания им языка державґной нации. Однако и здесь советский тип империаґлизма сказал новое слово: не только практиковать языковую денационализацию, но и денационализацию историческую, систематически вычеркивая из памяти народов их историческое прошлое. Преслоґвутые "пять признаков империализма" Ленина отґносительно классического империализма западных держав оказались невинными "родимыми пятнами" по сравнению с тем, что готовил народам советґский социалистический империализм. Советский имґпериализм динамичен и привлекателен, ибо он бесґподобен в искусстве маскировки своего антинациоґнального лица, стратегических целей в формулах надрасового интернационализма, он коварен в меґтодах и средствах их достижения, он бесподобен на поприще социальной демагогии и политическоґго фарисейства. Колониальная система классичеґского империализма в покоренных странах интеґресовалась в первую очередь и главным образом материальным фактором - выкачкой из колонии материальных ценностей; советский социалистичеґский империализм интересуется в первую очередь и главным образом человеческим фактором - как привести в свою веру покоренные народы, как перековать людей, хорошо понимая, что после этого остальное приложится само собой.
Динамичность советского империализма выраґзилась и в той своеобразной форме организации самой империи, которую не знала ни одна классиґческая империя на Западе. Советский империализм объявил свои колонии "независимыми" государґствами со всеми атрибутами, которыми характериґзуются независимые государства - здесь свои наґциональные правительства, свои национальные парґламенты, свои национальные коммунистические партии, свои национальные флаги, свои национальґные гербы, но у этой конструкции есть один недоґстаток - она насквозь фальшива, ибо управляют советскими "независимыми" республиками не из их собственных столиц, а из Москвы. Ленин, как и Маркс, утверждал, что капиталистические монопоґлии, концентрация и централизация производства с общественным трудом создали готовые формы перевода экономики на социалистические рельсы, только надо снять с этого производства его капиґталистическую оболочку. Аналогичное можно скаґзать и о советских "независимых" республиках - своей бутафорией "независимых" "суверенных" советских национальных республик Москва создаґла готовую форму их будущей подлинной незавиґсимости, но только надо вывести их из-под власти Кремля. Все предпосылки к этому, по иронии судьґбы, создали сами большевики: национальную кульґтуру, национальную интеллигенцию, национальные кадры, которые когда-нибудь скажут: "Мы хотим быть хозяевами в своем национальном доме!".
Я утверждаю, что дорога к свободе и сувереґнитету самого русского народа лежит через разлоґжение советской империи.
Чтобы уяснить данную проблему, важно расґширить ее рамки. Исследуя рост национального самосознания нерусских народов советской импеґрии, нельзя игнорировать другой феномен эпохальґного значения - рост национального самосознания самого русского народа. Мы видели, что первонаґчально классический большевизм Ленина ставил перед своими идеологами генеральную задачу - исторической и идеологической дерусификации русского народа. Поэтому изгонялось из духовного обращения все то, что свидетельствовало о велиґчии русского народа, русских государей, русских полководцев, русских святых, русских первоотґкрывателей, русских колонизаторов, то есть всех тех, от кого большевикам досталась сама великоґрусская империя. Конечная цель как была, так и осталась и по сегодня: изгнать из обращения поняґтие - "русский патриотизм", заменив его "советґским патриотизмом", чтобы Иван и всерьез сдеґлался "гомо советикус" Александра Зиновьева, не помнящим родства. В основе русской нации лежали, кроме языка и культуры, два духовных фактора - русская православная религия и русґское государственное правосознание, хотя и имґпортированные извне, но русифицированные в вековых традициях народа. Куда легче было фиґзически уничтожить почти поголовно духовенґство, 130 тысяч помещиков и столько же "бурґжуев" в России, чем искоренить из сознания наґрода как раз эти духовные факторы. Наилучшее свидетельство банкротства большевистской маркґсистской идеологии перед неистребимым духом русґского религиозного и патриотического сознания принесла "отечественная война", когда страна быґла спасена от оккупантов не под знаменем маркґсизма, а под знаменем русского патриотизма ("амґнистия" православной церкви, амнистия русских князей и полководцев, "закрытие" Коминтерна и т. д.). Послевоенный поход против "космополитов" и "низкопоклонников" бил в ту же точку - эксґплуатировать русский патриотизм в иных целях. "Иные цели" были, как и во время войны, - коварґные. Подготовить новую "великую чистку" для возґвращения джина обратно в бутылку, вынужденно выпущенного из нее во время войны. Этот джин был его величество "русский дух". В этом заклюґчался и исторический смысл пресловутой ждановщины, которая целила не только в еврейских "косґмополитов", но и в русских "низкопоклонников".
Едва успел Сталин осудить "низкопоклонниґков", казнить "сионистов" (1952 г.) и посадить за решетку "врачей вредителей" ("заговор врачей"), как ему помогли умереть его ближайшие русские соратники, в которых проснулся в какой-то мере тот же "русский дух" - Маленков, Хрущев, Булганин плюс изменивший ему земляк Берия. (Я наґхожу подтверждение своей гипотезы из "Загадки смерти Сталина" в записках К. Симонова, который не исключает, что Сталин умер в результате заговоґра Берия. См. журнал "Знамя", Љ 4, 1988).
Последующая эпоха - хрущевско-брежневская - была эпохой в духе великорусского самодержаґвия в формулах псевдоинтернационализма, котоґрые не вполне удовлетворяли русских, но больно ущемляли нерусских. Эпоха "гласности" дает, правда, в очень ограниченных рамках, высказаться о своих национальных стремлениях, как русским, так и национальным представителям. Националы ответили на гласность требованием, чтобы их родґной язык был признан государственным языком, а русские - потоком разоблачительной литературы о сталинщине, об эре брежневского "застоя" и явґлением "Памяти".
"Память" для меня это весь "советский мир" в миниатюре. В этом микрокосме представлены разґные течения с их внутренними противоречиями -монархисты и анархисты, православные и атеисты, патриоты и антисемиты, ленинцы и столыпинцы плюс засланные сюда ячейки новых зубатовых из КГБ. В движении "Памяти" видны не только отталґкивающие черты шовинизма, но и бунт здорового русского патриотизма против марксистского мраґкобесия в настоящем и протест против марксистґского вандализма в прошлом. Взаимодействие таких исключающих друг друга элементов и идейґных течений в русском движении, вероятно, лежит в той же плоскости поляризованных противоречий в русском характере, которую нарисовал нам Николай Бердяев. "Память" - трещина в мнимом монолите "единства партии и народа" и как таковая - прецедент величайшей исторической значимости с непредсказуемыми последствиями. И тут полезно вспомнить мысль великого француза Вольтера: Я не разделяю ваших взглядов, но я буду до последнего вздоха защищать ваше право иметь свои собственґные взгляды, добавив: кроме шовинистических.
Представители творческой интеллигенции наґциональных республик потребовали от Москвы отґказа от установки интерпретации исторического и культурного прошлого нерусских народов в духе великорусской концепции старых исторических школ времен царизма. Они потребовали вернуться к Ленину и Покровскому в оценках национально-осґвободительных движений в старой России. Без давления снизу советские верхи никогда не шли на уступки и повороты в своей политике. Чем больше такое давление, тем радикальнее сами повороты, осуществляемые, чтобы предупредить социальный взрыв, называемый революцией. Ленин как бы предвосхитил ситуацию в СССР в конце брежневґской эры, когда писал: "Основной закон революґции, подтвержденный всеми революциями и в частности, всеми тремя русскими революциями, состоит вот в чем: для революции недостаточно, чтобы эксплуатируемые и угнетенные массы соґзнали невозможность жить по-старому и потребоґвали изменения: для революции необходимо, чтобы эксплуататоры не могли жить и управлять по-стаґрому, лишь тогда, когда "низы" не хотят старого и когда "верхи" не могут no-старому, лишь тогда революция может победить" (Ленин, т. XXV, 3 изд., стр. 223, курсив мой - А.А.).
Такое положение сложилось как раз в Советґском Союзе сегодня. Это заметил даже известный советский поэт Булат Окуджава, когда сказал: "Революционная ситуация есть, а революционеров нет"! Как раз цель перестройки - предупредить такую революцию.
Русские патриоты обычно говорят: "Русские - первая жертва коммунизма". Это несомненно так, но отсюда следует и логический вывод: русские перґвыми должны и сбросить его либо революционным переворотом сверху, либо легальными методами мирной революции снизу, чему примером служит славная польская "Солидарность" со своей "мирной пролетарской революцией" в августе 1980 года.
Вновь, со времени Октябрьской революции, Россия стоит перед судьбоносным этапом своего развития. Сегодня впервые обозначились историчеґские шансы мирного перехода от монопартийной тиґрании к правовому государству. Русское национальґное движение, отказавшееся от губительной для неґго же имперской концепции, и сомкнувшееся с наґциональным движением нерусских народов советґской империи под старым лозунгом Герцена времен польского восстания 1863 г. - "За вашу и нашу своґбоду", - приведет к триумфу свободы и демокраґтии на всей территории СССР. Если Маркс был в чем-нибудь прав, то в своем знаменитом изречении: "Не может быть свободным народ, который угнеґтает другие народы". И здесь есть с кого брать приґмер - с западных империй, которые после войны - одни добровольно, другие вынужденно - дали неґзависимость своим колониям. Над крупнейшей из них - над Британской империей - не заходило, как выражались, солнце. Во времена расцвета этой империи ее премьер Дизраэли говорил, что британґские колонии - жернова на шее Англии. Потомки Дизраэли были достаточно разумны, чтобы по-хороґшему избавиться от этих "жерновов". Англия ничего не потеряла, но выиграла. Многие из ее бывших колоний, в том числе и такая великая страна, как Индия, объединились в добровольное "Британское содружество народов". Если Россия последует примеру Англии, то выиграют все - русский и нерусские народы. Единственный путь к этому -роспуск принудительной империи и провозглашение конфедерации независимых государств из числа национальных республик, которые готовы войти в нее добровольно.
В этой связи интересен национальный пункт из "Кельнского обращения", подписанного известныґми в СССР и на Западе русскими писателями и пубґлицистами из новой эмиграции. Если содержащиеґся в этом пункте мысли в какой-то мере отражают настроения русской интеллигенции в самом СССР, то это было бы величайшим прогрессом на путях решения национального вопроса. Вот, что гласит названный пункт:
"Важнейшим условием социальных преобразоґваний могло бы стать обретение различными нароґдами страны фактической национальной независиґмости. Декларированное в советской конституции право наций на самоопределение, вплоть до выхода из состава СССР, должно воплотиться в реальный процесс превращения империи в добровольное соґдружество независимых государств, с гарантироґванным правом для членов этого содружества на выход из него. Существование империи стало во всех отношениях вопиющим анахронизмом и одним из важнейших препятствий социальному, экономиґческому и культурному прогрессу страны. "Велфер-империя", в которую в настоящее время преґвратился Советский Союз, в первую голову истоґщает духовный и материальный потенциал самого имперского народа. Опыт национальных движений только последнего времени (Казахстан, Армения, Азербайджан, Прибалтийские республики, движение крымских татар, борьба украинцев и белорусов за признание родного языка в качестве государственґного и т. д.) убедительно свидетельствует, что наґциональные проблемы, возникшие уже в советский период истории страны, не могут быть решены удовґлетворительным образом в рамках сохранения таґкой империи" ("Русская мысль", 1.4.1988, Париж). Вторгнутся ли "перестройка" и "новое мышлеґние" в область национальных отношений, зависит от исхода борьбы между реформаторами и конґсерваторами на верхах советского господствующего класса. Ситуация здесь очень запутанная, соотношеґние сил неясное, противоречия острые, и поэтому было бы легкомысленно отважиться на какой-лиґбо обоснованный прогноз. Кремль отрицает, что существуют противоречия и разногласия, как в общей политике, так и по национальному вопросу, и этим косвенно подтверждает их наличие.
Верно, на международной арене, и тут никаких разногласий нет, "перестройка" сработала отлично. Горбачев одной лишь риторикой, заимствованной из толкового словаря демократии, покорил Заґпад. Нет ничего легче, как покорить добродушную демократию, умело пользуясь ее же философией, но покорить или околпачить риторикой собственґный народ - дело абсолютно безнадежное, ибо у этого народа долгий и трагический исторический опыт; сколько обещаний, сколько обманов, скольґко кровавых преступлений совершал режим от имеґни и во имя социализма? Народ учили и выучили ничему не верить. На встрече Горбачева с писателяґми и журналистами один из его советников - В.М. Фалин - эту же истину выразил другими словами: "Мы кредит доверия исчерпали или близки к тому, чтобы исчерпать. И мы можем сегодня писать тольґко правду, всю правду" ("Правда", 13. 1. 1988.), Если эта "вся правда" сводится только к тому, чтобы второй раз после Хрущева поносить имя Стаґлина на страницах советской печати, не затрагивая субстанции созданной Сталиным партии, государґственной машины и социального порядка, то это занятие не только заведомо бесплодное, но и опасґное в виду наличия гигантского взрывчатого стаґлинского потенциала в рядах партии, армии и КГБ. Если на то пошло, Сталин страшен не столько чудовищным террором в прошлом, хотя он и в этом превзошел всех тиранов в истории вместе взятых, сколько он неизмеримо страшен живучестью своего духа в настоящем: в образе мышления, в образе действия, в образе жизни, во всем психологичеґском комплексе людей. Сталинизм живет не тольґко в каждом активисте системы, но и в каждом чеґловеке, если даже он и убежденный антисталинист, ибо сталинизм - это повальная психологическая травма, перешедшая по наследству в хроническую духовную болезнь всей нации. От такой болезни выґлечиваются не заклинаниями, а исполинским шоґком. Таким шоком мог бы явиться организованґный сверху взрыв всей сталинской государственґной машины от базиса до надстройки и переход верховной власти в СССР от партии к государству с подлинно демократической конституцией, с разґделением парламентской, исполнительной и судебґной властей, со свободой совести, слова, печати, собраний, демонстраций, союзов и политических партий, с одинаковым доступом для всех к средґствам массовой информации, с полной свободой выезда и возвращения в страну для всех граждан, с превращением самого СССР в конфедерацию неґзависимых государств. Иначе нынешнее экспериментирование над сталинской машиной в целях ее "демократизации" может кончиться тем, чем конґчились эксперименты Хрущева - вторым триумфом неосталинистов.
Сейчас советским государством правит "тройґка": Горбачев - Лигачев - Чебриков. Распредеґление ролей между ними рисуется мне, образно выґражаясь, так: Горбачев - главноуговаривающий, Лигачев - главноуправляющий, Чебриков - главно-надзирающий. Что же касается партии, то на ее верґшине произошло беспрецедентное структурное разґдвоение власти: генсек Горбачев - председатель Политбюро ЦК КПСС, то есть глава "говорильни" -малого "партпарламента" (большой "партпарламент" - это пленум ЦК); "второй секретарь" или "второй генсек" Лигачев - председатель Секретаґриата ЦК КПСС, то есть глава фактического партийґного и советского правительства. Над действиями их обоих бдительно надзирает третий член "триумґвирата" - шеф КГБ Чебриков. Этот "триумвират" является главным "механизмом торможения" переґстройки, ибо каждый из его членов, как лебедь, рак да щука из басни Крылова, тянет партийно-госуґдарственный воз в разные стороны: щука Чебриков тянет его в зловонное болото оголтелой сталинщиґны, рак Лигачев пятится назад в "славные тридґцатые годы", как он сам выразился однажды, лебедь Горбачев стремится в фантастическую высь, "а воз и поныне там". И великий баснописец объясґнил, почему это так: "Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдет и выйдет из него не дело - только мука".
Такая ситуация на вершине Кремля сложиґлась не случайно. Марксист объяснит ее философґски - "бытие определяет сознание", исторически "мертвые хватают за живых", диалектически конфликтом между поколениями. В каждом из таких толкований есть свой резон. Ведь за "ревоґлюционную перестройку во всех сферах" взялись вчерашние реакционеры, но из разных поколений. Духовно воспитанные на Сталине или на раскавыґченном Сталине, политически выдвинувшиеся в безмятежную эпоху "застоя", то есть в эпоху госґподства политического болота с частичной ресталинизацией, которая на два десятилетия законсервиґровала "перестройку" Хрущева, эти организаторы новой перестройки освобождаются от старого мышґления весьма туго и по разному, как бы пропорґционально их возрасту - старики, которым сталинґская прививка вошла в плоть и кровь и закрепиґлась более органически, тоже хотят перестройку, но без того, чтобы предать анафеме самого Сталиґна, - "молодые", которых Хрущев успел заразить бациллами антисталинизма, - не мыслят себе переґстройку иначе, как с полным разрывом со сталинґским прошлым.
Сегодня уже очевидно, что "стариков" возґглавил Лигачев, а "молодых" - Горбачев. На апґрельском пленуме ЦК КПСС (1985) обе группы заключили "исторический компромисс" и договоґрились приступить к перестройке только в двух областях - экономической и отчасти социальной, не трогая систему политическую, но очень скоро выяснилось, что невозможны никакие радикальґные экономические и социальные реформы без раґдикальной реформы установленной Сталиным полиґтической структуры и органов ее управления. Вот тогда начались разногласия между "стариками" и "молодыми", между консерваторами и "ревоґлюционерами". Решить этот спор был правомочен только пленум ЦК КПСС, а он состоял и после XXVIIсъезда партии на 64% из членов ЦК брежневского времени, симпатия которых была на стороне сталинистов в Политбюро. В этих условиях Горбаґчев прибег к гениальному трюку в партийной полиґтике, который впервые применил сам Ленин, когда против его стратегии захвата власти в "Апрельских тезисах" 1917 г. ("перерастание буржуазно-демоґкратической революции в революцию социалистиґческую") единогласно выступил весь его большеґвистский ЦК. Ленин решил играть в "демократию" и потребовал перенести стратегический спор из ЦК на широкое обсуждение всей партии. Это была перґвая ленинская "гласность". Для ее успеха в свою пользу Ленин возглавил газету "Правда", выставив оттуда Каменева и Сталина, отвергавших "Апґрельские тезисы". Через пару недель вся партия стаґла на точку зрения Ленина. В конце апреля Всеросґсийская партконференция избрала новый ЦК, объґявивший "Апрельские тезисы" программой будуґщей большевистской революции. Нынешняя "гласґность" как раз и смахивает на этот ленинский такґтический маневр в борьбе за власть над ЦК.
У Ленина можно учиться только тактико-стратегическому искусству, но у него нельзя учитьґся вопросам философии права и правового госуґдарства, ибо в этих вопросах Ленин духовный отец Сталина. Поэтому надо отказаться от детской игґры в политические прятки: не противопоставлять Сталина Ленину, что нелепо и абсурдно, а открыто критиковать порочную правовую философию Лениґна и основанную на ней уголовную практику Сталиґна. Вот тогда все станет на свое место. Пока Ленин пользуется привилегией абсолютной безгрешности, а его произведения рангом марксистского "свяґщенного писания", все разговоры о гласности и демократизации не достигнут цели - "перестроечґной революции" в мозгах людей. Даже источник
нынешнего кризиса национальных отношений не в Сталине, а в Ленине. Теорию слияния всех народов России в одну нацию, то есть политику русификаґции, выдвинул, как мы видели, еще до революции сам Ленин, а не Сталин. Этническую карту Российґской Империи после революции искромсал, по метоґду "слияния наций", тот же Ленин, а не Сталин.
Ленин был великий мастер в революционном разрушительном творчестве, но в государственном созидательном творчестве он подготовил только Сталина. Даже оружие по уничтожению своей больґшевистской партии и ее руководящего штаба - ЦК - вручил Сталину сам Ленин, когда ввел проґдолжающееся и поныне "осадное положение" в парґтии в виде резолюции "О единстве партии", согласґно которой партаппарат был поставлен над парґтией, с запрещением в партии всего того, что раньґше считалось демократическим правом каждого: инакомыслия, групп, фракций, несогласных с партґаппаратом. Именно опираясь на эту резолюцию, коґторую Ленин неожиданно и без обсуждения в самой партии, навязал Xсъезду партии в 1921 г., за год до того, как Сталин стал генсеком, Сталин уничтожил сначала всю "ленинскую гвардию", а потом и ленинґскую партию. Так и получилось: Ленин посеял ветер, а ленинская партия пожала бурю! Нет уж, без снятия табу на критику Ленина, Сталин будет жить и дальше, как "Ленин вчера".
Как Сталин - из Ленина, так и чередующиеся генсеки, в свою очередь - из Сталина, ибо все они учились своему искусству управления государством непосредственно у него, на его деяниях и на его практических инструкциях. Недаром один партийґный политик периода Брежнева сказал: "Мы изъяли из библиотек творения Сталина, но сами мы вынужґдены частенько заглядывать туда".
Разногласия и серьезные расхождения между реформаторами и консерваторами в Политбюро и на пленуме ЦК факт абсолютно бесспорный. Но это не исключает и существования сговора между Горґбачевым и Лигачевым о распределении ролей между ними по тактическим соображениям, поскольку оба стоят на позициях "перестройки", которую каждый понимает по своему. Это нужно для успеґха задуманной стратегии в обеих сферах - внутри страны и во внешней политике. Внутри страны -Лигачев обязан повести на "перестройку" консерґвативную партийно-государственную бюрократию, во внешней политике Горбачев должен внушить Западу "новое мышление" и нарисовать привлеґкательный процесс превращения режима диктатуры в правовое государство, которому следовало бы открыть дверь в западный мир вообще и в "общеґевропейский дом" в особенности, для получения кредитов, техники и технологии.
На Западе все мерят на свой аршин, преувелиґчивают возможности Горбачева, игнорируют фактоґры, которые его связывают. Однако, после Ленина и Сталина, направление и приоритеты советской поґлитики решают не сильные личности, как бы они ни выделялись во вне и какие бы титулы они ни носиґли, а "силовые факторы" и их координированная воля в "треугольнике власти" - КГБ, армия и партґаппарат. Генсек, выдвинутый этим "треугольниґком", от него и зависит. Как только он уклонится от заданной ему линии, он падет, даже если будет саґмым популярным в народе лидером. Каждый, кто внимательно следит за делами в самой партии, знает, что она вместе с моральным авторитетом, из-за тотальной коррупции в ее руководящих орґганах, потеряла в какой-то мере и свою былую власть, тогда как власть двух других "углов" КГБ и армии - осталась незыблемой. "Гласность" и "открытость" бьют по КГБ, разоружение и ревиґзия глобальной военно-политической стратегии бьют по интересам армии. Это зловещая загадка нашего времени, насколько и до каких границ эти два столґпа, на которых только и держится сам советский режим, позволят реформаторам подмывать фунґдамент супердержавы. Советские вооруженные сиґлы и политическая полиция слишком уж хорошо понимают, что в логическом конце тотального разоружения, "революционной перестройки", гласґности и действительной демократизации с ее неизґбежной децентрализацией "единой и неделимой власти" Москвы, обозначатся не только разложение советской империи изнутри и выход из-под ее контґроля восточноевропейских стран, но и потеря Соґветским Союзом его позиции мировой супердержаґвы, поскольку супердержавой СССР стал не в сиґлу своей экономической и технико-технологичеґской мощи, как Америка, а исключительно из-за превосходства советского оружия. Россия всегда дорожила своим военным величием больше, чем своей социальной благоустроенностью. Когда после победы союзников в Крымской войне 1853-56 гоґдов Россия вынуждена была топить свой Черноморґский флот, русские адмиралы и генералы плакали прямо на глазах у солдат.
Россию сейчас никто не побеждал, ее военные корабли присутствуют на всех мировых морях и океанах, ее наземные силы со стратегическими атомными ракетами превосходят силы противника. Кто захочет добровольно уничтожить все это, вызоґвет у доморощенных милитаристов не слезы, а взрывчатый гнев против собственных правителей, как это случилось с Хрущевым, когда он начал сокращать армию, военный бюджет и свертывать военную индустрию.
Борьба за власть в Кремле, борьба между реформаторами и консерваторами стала соверґшенно очевидной на только что закончившейся XIXпартконференции. В интересах народов СССР, чтобы из этой борьбы победителем вышел Горбачев, но в конечном итоге в интересах Запада была бы победа Лигачева, ибо он ясен, как Ленин и предґсказуем, как Сталин.
VI. НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС НА XIXПАРТКОНФЕРЕНЦИИ
В Тезисах ЦК КПСС к XIXВсесоюзной партґконференции национальному вопросу посвящен седьмой пункт. В нем сказано: "В рамках переґстройки политической системы следует рассмотреть и принять назревшие меры по дальнейшему развиґтию советской федерации ... Жизнь показывает, что требуется постоянное внимание к вопросам межнаґциональных отношений, развитию каждой нации и народности ... Происходит закономерный рост наґционального самосознания... Децентрализация и максимальная передача на места многих управленчеґских функций в полной мере относятся ко всем формам нашей национальной государственности и автономии" ("Правда", 27. 5. 1988). Москва готоґва расширить самостоятельность национальных ресґпублик только при одном условии: если они и дальґше будут подчиняться диктату московской бюроґкратии. Как раз в этом и заключается смысл слеґдующей оговорки: "Ключ к дальнейшему развиґтию наций ... в органическом соединении самостояґтельности союзных и автономных республик ... с их ответственностью за общесоюзные государственные интересы" ("Правда", там же). Ни слова о событиях на национальных окраинах империи. Ни слова об опасности великодержавного шовинизма, зато подґчеркнута важность "интернационалистской идеолоґгии" против "национализма и шовинизма", термиґны, под которыми в обоих случаях подразумевают исключительно рост национального движения нерусских народов за национальную самостоятельґность. В докладе Горбачева на самой партконференґции развивались эти "Тезисы ЦК" без их конкретиґзации в плане "перестройки". Некоторые его комґментарии на этот счет заслуживают упоминания.
Горбачев утверждает, что "при всех трудноґстях, которые были на нашем пути, сегодня мы констатируем, что союз выдержал проверку вреґменем" и что и "впредь единственно здоровой осноґвой нашего развития может быть только последоґвательное проведение ленинской национальной поґлитики" ("Правда", 29. 6. 1988). Значит национальґная политика Сталина, Хрущева и Брежнева была "ленинской политикой" и ее следует продолжать "последовательно". Если уж бесконечно ссылатьґся на "ленинскую национальную политику", то, казалось бы, что Горбачев должен сослаться и на "последнее слово" ленинизма внациональном вопросе, а именно на его "Национальное завеґщание" в виде статьи "К вопросу о национальноґстях или об ''автономизации''", опубликованной поґсле разоблачения преступлений Сталина на XXсъезде партии. Ни в "Тезисах ЦК", ни в докладе Горбачева, ни в резолюциях XIXпартконференґции нет ссылки на эту поистине историческую раґботу Ленина с требованием радикального переґсмотра той "единственно здоровой основы", на которой Сталин создал существующую и поныне лже-федерацию и лже-автономию. Почему остается в силе "заговор молчания" вокруг этой работы Ленина даже в период "гласности" и новой волґны разоблачения сталинщины, догадается каждый, кто прочтет хотя бы ленинский эпиграф из нее к данной книге.
Когда люди в национальных республиках выґходят на улицу и требуют на многотысячных демонстрациях покончить и в национальном вопросе со сталинщиной и вернуть их республикам, в полґном согласии с Лениным, их национальный сувеґренитет, то подобные действия, по мнению Горґбачева, "приобретают националистическую окрасґку". Вывод его один: "Интернационализации экоґномики, да и всей общественной жизни, нам не изґбежать. И всякое стремление к национальной замкґнутости может привести к экономическому и дуґховному оскудению". "Национальной замкнутоґстью" здесь называется стремление к национальґной независимости, при которой нерусские народы вне советской империи, якобы, обречены на "духовґное оскудение".
Распад западных империй после Второй мироґвой войны и образование в результате этого около шестидесяти независимых государств в Африке и Азии доказали, что самым высшим духовным богатством колониальные народы посчитали быть хозяевами у себя дома, если даже проиграют экоґномически. Москва, видимо, никогда не поймет, что именно таковы чувства и подопечных ей нароґдов. Ведь, как я уже писал, обещание Ленина дать им национальную независимость с гарантией на право выхода из состава Российской Империи, была единственной причиной, почему их симпатии оказались на стороне Ленина во время революции и гражданской войны. Их горько обманули, но такая обида живет в веках.
В прениях по докладу Горбачева национальный вопрос не нашел ни должного отражения, ни трезґвого анализа. Не только русские ораторы, но и их национальные вассалы были единодушны в "загоґворе молчания" о происходящем на окраинах. Два выступления двух новых первых секретарей ЦК компартии Азербайджана и Армении все-таки касались и событий в их республиках. Секретарь Азербайджана А. Везиров сказал, что ситуация в Карабахе и вокруг него "приобрела общественно опасный характер", "не прекращаются попытки столкнуть два наших народа... Резко обострилась ситуация в связи с тем, что к нам стали прибывать из Армении тысячи проживающих там азербайджанґцев. Немало армян покинули Азербайджан". Осудив антиармянский погром в Сумгаите, лидер Азерґбайджана сказал, что требования о "пересмотре наґционально-территориального устройства", как и соґбытия в Сумгаите, "дестабилизировали обстановґку" в Азербайджане и Армении. Он утверждал, что лица, которые организовали "дестабилизацию", "стремятся подорвать перестройку, распространить на другие регионы страны очаги межнациональной розни" ("Правда", 30. 6. 1988).
Секретарь Армении С. Арутюнян подошел к тому же комплексу вопросов с другой стороны, связав события в Азербайджане и Армении с общиґми основами национальной политики партии, и поґтребовал выработки нового мышления во всей национальной политике. Вот соответствующее меґсто из его выступления: "Истоки создавшейся обстановки кроются в сложных переплетениях исторических, социальных, экономических, кульґтурных, этнических проблем, имевших место изґвращениях национальной политики в период культа личности и застоя. Кощунственно утверждать, что причинами этих событий явились перестройка, демократизация и гласность. Болезненные пробґлемы явились не сегодня и не вчера. Они накаплиґвались постепенно десятилетиями, не получая не только необходимого решения, но даже и гласного признания. Именно антидемократическая практика замалчивания и равнодушия ... попытки загнать их вглубь или решать их авторитарными методами приґвели к столь взрывному их проявлению сегодня". Арутюнян возразил и против недобросовестной проґпагандистской теории, что во всем виноваты "эксґтремисты", которые вышли из-под контроля. "Это, - сказал оратор, - весьма упрощенное представлеґние... Не могу не сказать здесь, что подобные объясґнения больно задевают национальные чувства комґмунистов, трудящихся и противоречат они и просто здравому смыслу". Он предложил вообще переґсмотреть старую национальную политику в масшґтабе всей страны. Вот его главный вывод: "Настояґтельная необходимость сегодня - выработка новоґго политического мышления в национальном воґпросе" ("Правда", 01.07.1988).
Секретарь союза писателей Украины Борис Олейник заявил, что национальная проблема не региональная, а общесоюзная проблема. Вот его главный тезис: "Одно из тяжких последствий культа - извращение ленинской национальной поґлитики. Не стоит искать виновных по регионам. Ведь беда универсальная. В этом плане одинаково печальны и следствия, и причины. Следствие, в частности, на Украине таково: национальный язык очутился почти на околице духовной и материальґно-производственной жизни народа. Он постепенно как-то уходит из делопроизводства, из государґственного и партийного обихода. Более того, во многих городах уже не существует школ на родґном языке. Почти во всех высших учебных завеґдениях студенты лишены возможности учиться на языке своих матерей". Б. Олейник выдвинул конґкретное требование: "В этом вопросе не должно быть разночтений. Надо на державном уровне созґдать режим наивысшего благоприятствования функґционированию родного языка во всех сферах и на всех этажах общества, подкрепляя теорию правоґвыми законами, вплоть до привлечения к ответґственности лиц, которые препятствуют развитию национальной культуры". Эти слова Олейника быґли покрыты аплодисментами конференции, равно как и его "диалектическая" находка в определеґнии разницы между "родиной" и "страной". Заяґвив, что во время войны украинцы дрались и гибли не "За Сталина, за родину", а только за "родину и страну", Олейник определил, что это значит: "Не знаю, как у кого, а у меня и пославших меня на конференцию есть родина - Советская Украина и есть страна - Союз Советских Социалистических Республик" ("Правда", 02.07.1988).
Конференция приняла специальную резолюцию "О межнациональных отношениях". Излюбленные лозунги Горбачева "радикальные реформы" и "новое политическое мышление" напоминают о сеґбе в этой резолюции только своим блестящим отсутґствием. Вся резолюция - набор пустых слов из приевшейся всем тошнотворной пропагандной болґтовни времен Сталина. В вопросах национальной культуры и национальных языков новые лидеры стали правее даже Сталина. Они целиком поддерґживают великорусскую политику Хрущева-Брежнеґва, заявляя и в данной резолюции, что обучение в школах на родном языке дело не обязательное, а добровольное. Однако поражает другое: русифиґкация культуры и аппарата власти нерусских ресґпублик, как и объявление местного национализма главной опасностью в национальной политике, ноґвые лидеры повторно обосновывают ссылками на Ленина, тогда как позиция Ленина в этих вопроґсах была абсолютно противоположной и она хорошо известна партии, благодаря Хрущеву и XXсъезду. Поэтому прямо-таки кощунственно звучат по адресу основоположника большевизма следующие слова из резолюции: "Любые претензии на национальную исключительность недопустимы и оскорбительны ... В духе ленинской традиции следует бороться прежґде всего со ''своим'' национализмом и шовинизмом, и делать это должны в первую очередь представитеґли соответствующей национальности" ("Правда", 5. 7. 1988). Это самая бесстыжая фальсификация Леґнина и открытая апология Сталина в его споре с Лениным. Ленин так писал не о "своем" национаґлизме, а о великорусском шовинизме. Это ведь Ленину принадлежат слова: "Необходимо отличать национализм большой нации и национализм нации маленькой ... Приняли ли мы с достаточной заботґливостью меры, чтобы действительно защитить инородцев от истинно русского держиморды". "Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть".
Я утверждаю, что нынешний кризис национальґных отношений своими историческими корнями уходит в практику великодержавно-шовинистичеґского правления от Сталина до Брежнева. Как видно, новое руководство не нашло ничего лучшего, как продолжать ту же практику, демонстративно игнорируя, что местный национализм в его шовиниґстической форме лишь реакция на разгул великоґрусского шовинизма в национальной политике партии. Такой же фальсификацией является новая легенда о "ленинской традиции", согласно которой Ленин, якобы, требовал, чтобы в органах власти республик были "представлены все нации и народґности". Ленин этого не требовал. Наоборот, он требовал "коренизации" органов управления наґциональных республик за счет вытеснения оттуда русских чиновников. Нравится это Кремлю или нет, но таковы были решения Xи XIIсъездов партии, которые происходили при жизни Ленина. (Замечу, что фальсифицируя Ленина, новые лидеры часто ссылаются на Ленина, но точно не указывают, коґгда и где Ленин высказал ту или иную приписываеґмую ему мысль.) Зловещие и неотложные проблеґмы национальных отношений, которые в любое вреґмя могут вызвать взрыв с непредсказуемыми поґследствиями, новое руководство хочет решить пуґтем создания еще одного нового центрального веґдомства по надзору за национальными республикаґми. В резолюции сказано: "Рассмотреть вопрос об образовании специального государственного органа по делам национальностей". Такая инициатива выґзывает плохие воспоминания. Дело в том, что поґдобный орган уже был в истории советского режиґма. Назывался он "Народным комиссариатом по деґлам национальностей" и возглавлял его Сталин. Втоґрое издание такого органа имеет шансы на успех, если Кремль найдет другого Сталина, чтобы возґглавить его.
Когда я дописывал эти строки, из Москвы приґшла новость: основатель движения за национальґную независимость Армении Паруйр Айрикян указом президиума Верховного Совета СССР лишен советского гражданства и выслан из страны. Поґловину своей жизни (18 лет!) он провел в советґских тюрьмах и концлагерях за то, что хотел мирґными методами воспользоваться статьей 72 Констиґтуции СССР, которая гласит: "За каждой союзной республикой сохраняется право свободного выхода из СССР". После своего освобождения в 1987 г. он вновь возглавил армянское национальное двиґжение за выход Армении из СССР с объявлением своей полной государственной независимости путем плебисцита. Ни террора, ни восстания, ни других форм насилия он не проповедовал для осуществления своей цели. Единственное средство борьґбы, которым пользовалось его движение, - слоґво убеждения. За это свободное слово его вновь посадили в марте 1988 г. За это же свободное слоґво его выдворили из страны, когда еще не засохли чернила на торжественных резолюциях XIXпартґконференции о введении в стране "гуманного соґциализма", "правового государства" и о "дальґнейшем расширении гласности" на основе "нового политического мышления". Мышление, как будто, новое, но дела, как видим, все еще старые. Что же касается спора между Арменией и Азербайджаном: какому московскому вассалу - армянскому или азербайджанскому - должен подчиняться Горный Карабах - это пустой и вредный спор. Армяне ведут его с ложных позиций, забывая народную мудрость: снявши голову по волосам не плачут. Не в том трагедия Армении, что Сталин в 1923 г. включил Карабах в состав Азербайджана, а в том, что Ленин в 1920 г. на штыках Красной Армии оккупировал и аннексировал независимые национальные ресґпублики Кавказа - Армению, Азербайджан, Сеґверный Кавказ, включив всех их вместе с Грузией в состав Советской империи. Во время независиґмости Кавказа этого спора не было, он возник только при большевиках - продолжателях полиґтики "разделяй и властвуй", приведшей к кошмарґной резне в Сумгаите. Истинные патриоты Кавказа могут поставить судьбоносную проблему, как ее ставит Айрикян - о праве народов на выход из состава СССР.
В заключение хочу рассказать об одном курьеґзе и заодно похвалить "оперативность" советской идеологической разведки с ее феноменальным ясновидением вещей, которые ко времени ясновиґдения еще не существовали. Так, почти за год до написания данной книги орган ЦК компартии Азербайджана газета "Бакинский рабочий" утвержґдала, что я выпустил книгу под названием "Последґняя империя". Даже приводится цитата из не сущеґствовавшей тогда книги. Сначала газета представґляет меня читателям с намеренным искажением моей биографии по известному методу кагебистских башибузуков: "Знакомьтесь: Абдурахим Авторханов (так зовут не меня, а звали моего убитого на войне брата - А.А.), по образованию экономист, дезертир Красной Армии ... Ощущение собственного ничтожества компенсировал злопыхаґтельством на родные пенаты. Эта его книга ''Поґследняя империя'' - источник для диверсионных выходок авторов передач вездесущей радиостанґции ''Свобода''. Вот что утверждает Авторханов: ''Каждый советский гражданин со дня рождения до смерти содержится под тотальным полицейґским надзором. Против всяких инакомыслящих индивидуально или в группе - применяется научно подготовленная, разнообразная по видам система террора''" ("Бакинский рабочий", 23 окґтября 1987 г.). Отвечаю коротко: я не экономист, не дезертир Красной Армии, потому, что никогда в ней не служил, а сидел как "враг народа". Книґги под названием "Последняя империя" не выпусґкал, а выпускаю данную книгу на ту же тему под другим названием - "Империя Кремля". Насчет приписываемой мне цитаты, каюсь, она принадґлежит мне. Ее газета очевидно взяла из серии моих скриптов "Последняя империя", которая передаґвалась по радио "Свобода".
VII. XIXПАРТКОНФЕРЕНЦИЯ:СТРАТЕГИЧЕСКОЕ ПЕРЕВООРУЖЕНИЕ БОЛЬШЕВИЗМА ВНУТРИ И ВОВНЕ
На XIXВсесоюзной конференции КПСС (июнь-июль 1988 г.) Горбачев предпринял некоторые шаги для обнародования ряда реформ по переґстройке политической структуры существующего режима, не затрагивая его субстанции. Он хочет дать стране "демократию", но сохраняя диктатуру коммунистической партии, он хочет расширить гласность, но запрещая независимую печать (даже предложение превратить газету "Правда" из оргаґна ЦК КПСС в орган КПСС с правом критиковать ЦК, было отвергнуто на конференции), он хочет разграничить функции между партией и государґством, но предлагает поставить во главе Советов на всех уровнях первых секретарей партии, он хочет ввести "реальный плюрализм", но без права криґтики партии и идеологии марксизма-ленинизма, он хочет допустить инициативу народа и деятельґность многочисленных народных "неформальных объединений" в стране, лишь бы они не занимались политикой. Таков общий смысл "Тезисов ЦК КПСС" и доклада Горбачева на конференции.
Но есть и "новшества". Впервые в истории большевистской диктатуры выдвинуты и новые программные лозунги, за которые еще вчера сажаґли в психушки и тюрьмы людей, часть которых продолжают сидеть и сегодня. Лозунги эти слеґдующие: построить отныне "демократический, гуґманный социализм", а советское государство превратить в "правовое государство". Однако советґские люди не только дошлые, но они и великие скептики, которых сама партия на бесконечных примерах лжи и обмана отучила верить себе. "Никто не верит, поэтому никто не работает", - сказал один делегат на конференции. За эти 70 лет советские люди видели всякие формы социализма - сначала "военно-коммунистический", а потом и нэповский социализм Ленина, дальше пошли другие "социализмы" "победивший социализм" Сталина, социаґлизм вот-вот переходящий в коммунизм Хрущева, "реальный", "зрелый" или "развитой социализм" Брежнева, а вот тот социализм, который предлаґгает им сейчас Горбачев, а именно - "гуманный социализм" или, что одно и то же, "социализм с человеческим лицом", его советские люди видели только мимоходом - под советскими танками в Праге. Что же касается "правового государства", то советских людей вот уже 70 лет учат в школах, где настольными учебниками являются произвеґдения Ленина "Государство и революция", "Проґлетарская революция и ренегат Каутский", в котоґрых так называемое "правовое государство" объґявляется фикцией, а "демократический, гуманный социализм" выдумкой социал-демократических "лаґкеев" буржуазии из II Интернационала.
Тем не менее, то, что сейчас предпринимает Горбачев, - это не "показуха", а глубоко обдуґманная, политико-психологически отлично разраґботанная концепция для стратегического перевоґоружения большевизма как внутри страны, так и вовне. Почему это стало необходимым? Иногґда сухие факты из первоисточника говорят больше, чем длинные рассуждения. Такие факты были оглашены на XIX партконференции. Обратимся к некоторым из них. Министр здравоохранения СССР академик Чазов сказал:
"Мы гордились системой охраны здоровья народа, но молчали о том, что по уровню детской смертности находились на 50-м месте в мире после Маврикия и Барбадоса. Мы гордились, что у нас больше, чем в любой другой стране мира врачей, больниц, но молчали, что по средней продолжительґности жизни занимаем 32-е место в мире" ("Правґда", 30. 6. 1988).
Советский посол в ФРГ Квицинский сказал: "Существенного увеличения продажи машин, оборудования и другой продукции высокой стеґпени переработки не получается ввиду технологиґческого отставания советской промышленности и общего низкого качества наших готовых издеґлий. Это широко известный факт ... Чтобы продать советскую продукцию приходится иногда идти на то, чтобы даже снимать с нее марку 'Сделано в СССР'... Свои покупки в ФРГ мы почти целиком оплачиваем экспортом невосполнимых природных богатств: нефтью, газом, лесом, бриллиантами ... Продолжается валютный импорт не только хлеба, которого у нас не хватает, но и металла, который мы производим больше, чем США" ("Правда", 3. 7. 1988). Он забыл указать, что по экспорту оружия СССР вышел на первое место, опередив США.
К этому надо добавить, что доля СССР в мироґвой торговле упала ниже десяти процентов, а его экспорт не только в ФРГ, но и в другие страны, на 90% состоит из указанных Квицинским энергетиґческих и сырьевых ресурсов. Таким ресурсам свойственно когда-нибудь исчерпаться. Что тогда? Как же дальше строить "социализм"? У этого явлеґния, кроме антиэкономической природы самой советской системы, есть еще три врага, которые паразитируют на советской экономике - гигантская военная машина, на которую тратится около 17% наґционального дохода, дюжина "марксистско-ленинґских" режимов в Африке, Азии и Латинской Амеґрике, на содержание которых расходуются ежегодно около сорока миллиардов долларов, 18-и миллионґная бюрократия, на которую тратятся 40 миллиарґдов рублей.
Когда сталинская модель социализма окончаґтельно обанкротилась (Юрий Афанасьев: "Я не считаю созданное у нас общество социалистичеґским", "Правда", 26. 7. 1988), то решили испробоґвать другую модель. Поэтому в основу концепции стратегического перевооружения большевизма внутґри страны положили бухаринскую модель интерґпретации ленинского нэпа ("обогащайтесь"!). В международной политике партия вспомнила трезґвый совет Ленина: в арсенал советской цивилиґзации надо принять все достижения мировой бурґжуазной культуры, науки и техники с тем, чтобы опираясь на эти достижения и используя "рыночґный социализм" в СССР, подготовить победу советґского социализма над капитализмом не только внутри Советской России, но и в международном масштабе. Ленин пророчествовал, что если советґская страна пойдет по этому пути, доказывая пракґтическими примерами превосходство коммуниґстической смешанной экономической системы над западной капиталистической системой в прямой конкурентной борьбе с ней, то, говорил Ленин: "Тогда мы выиграли в международном масштабе наверняка и окончательно" (Ленин, ПСС, т. 43, стр. 341).
К разрыву со сталинской моделью социализма Горбачев двигался не по рецепту Черчилля Хруґщеву "Через пропасть можно перепрыгнуть только в один прием" - а серией обходных прыжґков, которая еще далеко не завершилась. Одним ударом можно было бы разрубить "гордиев узел" сталинщины при революционном перевороте сверґху, для чего потребовалась бы поддержка хотя бы одного угла из "треугольника" власти - партаппаґрата, КГБ и армии, чего очевидно не было. Да и сама стратегия перестройки является изобретением весьма ограниченного круга партийно-государственґных деятелей, опирающихся не на "треугольник", а на интеллектуальный и творческий потенциал наґрода. Перестройка это не антикоммунистичеґская стратегия, а только антибюрократическая. Отсюда опасность грозного конфликта между маленьким авангардом "перестройщиков" и гиґгантской армией бюрократов на всех уровнях. Эта бюрократия кормилась из двух источников: высшая и средняя бюрократия материальными привилегиями от государства, а низшая "пролетарґская" бюрократия от использования дефицита тоґваров и продуктов (порой даже искусственного), чтобы манипулируя дефицитом, делать личные обогащения (в советской печати пишут, что в страґне от такой "второй экономики" образовался ноґвый класс подпольных миллионеров). Перестройка хочет взять под контроль это состояние. Отсюда враґги перестройки из этой высшей и низшей бюрокраґтии наряжаются в костюмы "идейных ленинцев", выступающих против подкопов "ревизионистов" под фундамент "победившего социализма". Вдохноґвителем "ревизионистов" считают Горбачева. Их главный политический аргумент: мировая буржуазґная и социал-демократическая печать возносят до небес "антипартийную доктрину гласности" Горбаґчева и хвалят его перестройку - значит Горбачев подрывает основы советского социализма. Эти "ленинцы", вероятно, напоминают Горбачеву полюбивґшееся Ленину изречение вождя немецких рабочих Августа Бебеля: "Ты дурак, старый Бебель, тебя хвалит немецкая буржуазия - значит ты изменил немецкому пролетариату".
Как бы там ни было, а вот Лигачев счел за лучшее напомнить XIX партконференции, что как раз его, Лигачева, не хвалит ни буржуазия, ни социал-демократия. Вот цитата: "Пишут и о нас. В том числе разное пишут за рубежом о Лигачеве. Иногда спрашивают, как я к этому отношусь? Перефразировав слова великого русского поэта, скажу: в диком крике озлобленья я слышу звуки одобренья" ("Правда", 2. 7. 1988). Лигачев, конечґно, понимает, что такой цитатой не может воспольґзоваться его коллега Горбачев. Я думаю, что как "ленинцы", так и поклонники Запада неправильґно понимают "политику дальнего прицела" Горбаґчева. Горбачев не изменяет ленинизму, он не ищет и альтернативы социализму. Он ищет, как раз опиґраясь на тактико-стратегические указания Ленина, другой формы или другой модели социализма, при которой можно жить и процветать, если, конечґно, такая модель вообще мыслима и практически осуществима. Поиск новой модели продиктован не благими намерениями новых лидеров, а сообраґжениями реальной политики, когда страна во всех сферах - политической, экономической, социальґной и духовной - очутилась в глубочайшем струкґтурном кризисе. Выбор путей и методов для выхоґда из кризиса был ограничен. Собственно была только дилемма: или выйти из кризиса по-сталинґски, то есть "большим террором", но для этого нужен был бы в нынешних условиях не просто новый Сталин, а дважды Сталин, что трудно предґставить себе даже в фантазии, или более простой выход - найти смекалистого мастера "спуска на тормозах" от сталинского социализма к ленинско-бухаринскому "рыночному социализму". Такого мастера и нашли в лице Горбачева. Сама идея "спусґка" тоже принадлежит Ленину. В "Заметках публиґциста", обосновывая большевистское отступление от ортодоксального марксистского социализма к нэповскому капиталистическому социализму, он сравнивал поведение большевиков с поведением альпиниста при восхождении на высокую гору. Альпинист с большим риском и при злорадствуюґщих выкриках враждебной толпы снизу карабкаетґся к вершине горы, остался лишь маленький учасґток, но он такой крутой и отвесный, что велика опасность сорваться и упасть в пропасть. Тогда, доказывал Ленин, лучше прекратить восхождение, спуститься вниз и начать новый подъем на ту же вершину, но с другой стороны горы. Так обстоит дело, по Ленину, и в политике. Шеф КГБ Чебриков и был первым человеком в новом руководстве Кремля, произнесшим еще три года назад слово, которое считалось величайшим табу в лексике сталинского социализма - слово "реформы" (это было опасно тогда генсеку, но не шефу КГБ) и обосновал необходимость реформ ссылкой на леґнинскую тактику избрания "другого пути" восґхождения на социалистическую вершину. Вот его аргументы: "Наша партия, - об этом говорил Леґнин, - научилась необходимому в революции исґкусству - гибкости, умению быстро и резко менять свою тактику, учитывая изменившиеся объективные условия, выбирая другой путь к нашей цели, если прежний путь оказался на данный период времени нецелесообразным, невозможным.. Да, мы меняем тактику и совершенствуем стратегию. Мы выбираем наиболее целесообразные и соответствующие изменившимся условиям пути к наґшей цели. Взять решительный курс на пересмотр всего того, что не оправдало себя... на реформы и изменения" ("Правда", 7 ноября 1985 г., доклад Чебрикова к 68-й годовщине Октября).
Сам Горбачев осмелился произнести слово "реформы" только в начале следующего 1986 гоґда, на XXVII съезде партии без ссылки на нэп (это все еще было опасно), а только ссылаясь на "продґналог". Чебриков мог бы сослаться на Ленина и в отношении необходимости стратегического переґвооружения большевизма новыми методами для новой "мирной экспансии" во внешний мир, такими методами, которые соответствуют новым междуґнародным условиям. Он этого не сделал. Я хочу сделать это за него, не для устрашения западных поклонников Горбачева, а к сведению внутренних его врагов. Вот один из многочисленных тактико-стратегических советов Ленина своей партии: "Свяґзывать себе наперед руки, говорить открыто врагу, который сейчас вооружен лучше нас, будем ли мы воевать с ним и когда, есть глупость, а не революґционность. Принимать бой, когда это заведомо выгодно неприятелю, а не нам, есть преступление, и никуда не годится такая политика революционного класса, которая не сумеет продолжать ''лавироваґние'', ''соглашательство'', ''компромиссы'', чтобы уклоґниться от заведомо невыгодного сражения" (Леґнин, 4-е изд., т. 31, стр. 58).
Вот когда в Политбюро было принято решение спуститься со сталинской стороны социалистической горы, чтобы подняться на ту же гору с другой леґнинской стороны, то возникла новая, не менее страшная проблема - как дискредитировать сталинґское "восхождение", не рискуя самим упасть как раз в ту пропасть, которую хотят обойти. Другими словами, как ругать Сталина и сталинские порядки, не ругаясь самим по адресу "отца и учителя" или даже отпуская ему иногда дифирамбы насчет его былых заслуг в борьбе за ленинизм против троцґкизма (Горбачев), или как Сталин боролся "как лев" "с западными державами в Ялте за ''польскую независимость''" (Громыко), или, наконец, "вспоґминая славные тридцатые годы" (Лигачев). Тяжеґлая проблема была решена легко, по рецепту, котоґрому позавидовал бы сам Макиавелли: писателям, публицистам и ученым предоставили почти неограґниченную свободу поносить сталинизм и ругать стаґлинские порядки, назвав все это "гласностью". Одґнако была сделана и существенная оговорка -никто не имеет права критиковать внешнюю полиґтику Сталина, как и его внешнеполитические пресґтупления (тема Катынь все еще табу). Вся внешняя политика от Ленина до наших дней считается полоґжительной и последовательной, но признается, что бывали отдельные "ошибки" и "просчеты". Вот что сказал на этот счет Горбачев на конференции: "Советская внешняя политика, несмотря на некоґторые ошибки и просчеты в прошлом, в целом имеет огромные заслуги перед страной социализма, перед всем человечеством. Перестройка потребовала от нее нового качества и по существу, и по форме" ("Правда", 29.06.1988). Поэтому неправы стаґлинисты и в том, что Горбачев изменил интернациоґнальным принципам большевизма в поддержке мирового коммунистического движения. В этом отношении я не вижу отсутствия последовательноґсти между Лениным и его чередующимися наследґниками. Стоит только восстановить в памяти девиз каждого из генсеков (не говоря уже об их делах), чтобы опровергнуть подозрения в "измене" Горґбачева делу мирового коммунизма.
Сталин (в "Вопросах ленинизма": "Победа социализма в одной стране не есть самодовлеющая задача. Революция победившей страны должна расґсматривать себя не как самодовлеющую величиґну, а как подспорье, как средство для ускорения победы пролетариата во всех странах".
Хрущев (в беседе с когрессменами в Америґке) : "Мы похороним капитализм без войны, а ваґши внуки будут жить при коммунизме".
Брежнев (на XXIV съезде КПСС): "Полное торжество дела социализма во всем мире неизбежґно. И за это торжество мы будем бороться не жалея сил".
Горбачев (на XIX партконференции): "КПСС считает себя неотъемлемой частью мирового коммуґнистического движения, которое сейчас ведет трудный поиск выхода на новую стадию своего исторического развития. И мы будем... активно участвовать в этом поиске".
Только Горбачев не хочет дразнить капитаґлистического быка красной тряпкой, да еще повтоґрять догматические зады сталинских ихтиозавров, которые, как и те бурбоны ничего не забыли и ниґчему не научились.
Партия глубоко презирала ленинские реформы нэпа, чем и воспользовался Сталин. Партия явно саботирует реформы второго нэпа - горбачевского, чем могут воспользоваться сталинисты.
XIX партконференция, на которой некоторые делегаты открыто потребовали вывода из состава Политбюро и ЦК таких виновников брежневщины, как Лигачев, Чебриков, Громыко, Соломенцев, доказала, что страна идет навстречу новому полиґтическому кризису в руководстве с продолжаюґщимся углублением кризиса национальных отноґшений. Предсказать такой кризис легко, но представить себе его возможные результаты крайне трудно, теряясь в догадках, какие же реальные сиґлы стоят за Горбачевым, тогда как силы Лигачева у всех на виду.
Все решения XIX партконференции останутся на бумаге, если их претворение в жизнь зависит от воли "коллективного руководства" ЦК КПСС, ибо "коллективное руководство" при однопартийґной системе есть коллективная безответственность, как это доказало время застоя Брежнева с его тоґтальной коррупцией от низов до самых верхов. Оглядываясь назад на историю и исторический опыт всех олигархических режимов, к которым безусловно относится и советский режим партоґкратии, можно констатировать одну историческую закономерность: на субстанциональные реформы политической системы эпохального значения олиґгархия не способна. На это способна только сильная личность с железной волей, революционной решиґмостью и неограниченными полномочиями. Нет слов, любая диктатура - олигархическая или личная - явление омерзительное. Однако личная диктатура для подготовки скачка "из царства необходимости в царство свободы" - это нечто вроде "скорой помощи" для спасения великой нации от дегенераґции и богатейшей страны от вечной нищеты. Такая личность и нужна сегодня Советскому Союзу. Она, может быть, уже существует в потенции, в становґлении. Сейчас на вершине партии образовалось явное "двоевластие" с двумя "генсеками" - есть генсек "де юре" Горбачев, который председаґтельствует в "малом партпарламенте", то есть в "говорильне" в лице Политбюро (в нем генсек "де юре" имеет большинство), но есть и генсек "де факто" - Лигачев, который руководит Секреґтариатом и аппаратом ЦК, то есть фактическим партийным и советским правительством СССР, выґдвинутый на этот пост "малым партпарламентом" по поручению "большого партпарламента" (Плеґнума ЦК КПСС, где большинство имеет Лигачев). Эту открытую тайну сообщил всей партии и стране на XIX партконференции сам Лигачев, когда заявил: "Несколько слов о работе Секретариата ЦК. Мне поручено вести текущую работу в Секретариате ЦК. Это поручение Политбюро. Секретариат упор деґлает на организацию и контроль текущей работы" ("Правда", 02.07.1988). Начиная со Сталина, все генсеки - Хрущев, Брежнев, Андропов, Черненко сами непосредственно руководили аппаратом ЦК и сами выбирали себе первого помощника или "втоґрого секретаря" в ЦК, а вот теперь Секретариатом руководит не Горбачев, а Лигачев. На партийном языке это значит, что Лигачев не ответственен перед генсеком "де юре", а только перед "малым и больґшим партпарламентами", как и сам Горбачев. Это беспрецедентное структурное "двоевластие" в ЦК собственно и является основным "механизмом торможения" перестройки, демократизации, гласноґсти. Ведь все генсеки были сильны тем, что они держали руку на руле фактического управления партией и государством - Секретариата и аппараґта ЦК. За этим рулем стоит сейчас не Горбачев, а Лигачев. Поэтому я его и называю генсеком "де факто". Партия в душе на стороне генсека "де факто", но умом она колеблется в сторону генсеґка "де юре". Этим объясняется, что конференция, подготовленная Лигачевым и его аппаратом, неґсмотря на все оговорки и сомнения, все же приняґла, с некоторыми важными коррективами, предґложенный Горбачевым план реформ политической структуры страны. Самой решающей и самой главґной из всех реформ надо признать предложение Горбачева об унификации высшей партийной и государственной власти в одном лице с полномоґчиями в широком масштабе. Это учреждение поста председателя Верховного Совета СССР, являющегоґся одновременно и главой партии даже не будучи генсеком. Ленин не был генсеком. Чтобы без внутґренних потрясений отнять у партии ее монополию на власть и вернуть "кесарю - кесарево" под вновь пущенным в ход лозунгом Ленина, провозглашенґным накануне Октября, "Вся власть Советам!", Горбачеву ничего не оставалось, как предложить партии компромисс - поставить во главе нижестояґщих государственных органов первых секретарей каждого уровня. Это, на первый взгляд, как будґто противоречило общему замыслу самого Горбаґчева о разделении и разграничении функций межґду партийными и государственными органами. Однако в нынешний переходный период не было никакой возможности получить согласие партии на фактическую узурпацию ее монопольной власти иначе, как пересадив первых секретарей с их парґтийных кресел в кресла чиновников государственґного аппарата, объявив государственные должноґсти их основной функцией, а партийную работу функцией идеологического порядка. Все это нужно было Горбачеву, чтобы сделать следующий шахматґный "ход конем" со стратегическим умыслом: учредить названную должность главы государґства с прерогативами наподобие прерогатив америґканского президента. Иначе говоря, превратить советскую генсековскую систему в "президиальную систему". Вот какие должны быть, по Горбачеґву, прерогативы советского президента: "По мнеґнию ЦК КПСС повышению роли высших предстаґвительных органов и всей системы Советов народґных депутатов, укреплению правового характера власти, лучшему представительству Советского Союза в мировых делах отвечало бы учреждение поста председателя Верховного Совета СССР. Слеґдует установить, что он избирается и отзывается путем тайного голосования съезда народных депуґтатов СССР... В условиях общего повышения роли представительных органов председатель Верховного Совета СССР должен быть наделен достаточно широкими государственными полномочиями. Он мог бы в частности осуществлять общее руководґство подготовкой законов и важнейших социально-экономических программ, решать ключевые вопроґсы внешней политики, обороноспособности и безґопасности страны, возглавлять Совет Обороны, вносить предложения о кандидатуре председателя Совета Министров СССР, а также выполнять ряд других обязанностей, традиционных для такого поста в государстве" ("Правда", 29.6.1988).
Что же остается тогда генсеку "де факто" - шеф-идеологу Лигачеву? Ему остается архи-архивная идеология марксизма-ленинизма, которая никоґму не нужна, прежде всего не нужна самому Лигаґчеву.
Когда Горбачев выдавал свое предложение за "мнение ЦК КПСС", то, по всей вероятности, речь шла о Политбюро, а не о Пленуме ЦК КПСС. Этим надо объяснять, что партконференция приняла предґложение об учреждении должности председателя Верховного Совета СССР, но обошла полным молґчанием вопрос о его функциях и правах, описанґных Горбачевым в его докладе. У Горбачева не обязательно председателем (президентом) Верховґного Совета СССР должен быть нынешний генсек "де юре", им может быть и Лигачев, и даже теперешґний председатель Президиума Верховного Совеґта Громыко, на то ведь и "выборы с тайным голосованием". Но поскольку президента выбирает не партия, а "съезд народных депутатов", то больше шансов быть избранным у Горбачева. Странно, что такие выдающиеся деятели и убежденные стоґронники перестройки, как Борис Ельцын и акадеґмик Абалкин, видно совсем не поняли стратегичеґский замысел Горбачева в данном комплексе вопросов о перестройке политической системы. Зато Лигачев и консервативный пленум ЦК это поґняли и поэтому не занесли в резолюцию то, что говорил Горбачев о прерогативах и широких госуґдарственных полномочиях председателя Верховноґго Совета СССР.
Кто не в курсе тонкостей функционирования внутреннего механизма власти партократии, тот оставит не замеченным один важнейший факт: всесоюзные конференции КПСС имеют значение только совещательного органа партии, в отличие от ее законодательных органов: съездов партии и Пленумов ЦК между очередными съездами парґтии. Поэтому конференции КПСС не имеют права выбора нового состава ЦК или права его обновґлять, как этого требовали сторонники Горбачеґва накануне XIXпартконференции на страницах "Правды", ссылаясь на "прецеденты", созданные Лениным на двух конференциях до Октябрьской реґволюции и на один прецедент на сталинской XVIIIконференции в феврале 1941 года. Самое главґное решения Всесоюзной конференции приґобретают по уставу партии законодательную силу для партии только в том случае, если они утвержґдены Пленумом ЦК. Подобное утверждение всегда происходило в конце каждой конференции на спеґциальном Пленуме ЦК. Такой Пленум ЦК не соґстоялся после XIXпартконференции и поэтому решения XIXпартконференции не закон, а только рекомендации. Только через месяц Пленум ЦК подґтвердил их как рекомендации. Это оставляет открыґтым вопрос об их судьбе в продолжающейся борьбе за власть в Кремле. Единственное оружие у Горбачеґва в этой борьбе - это его дар анализировать и проґпагандировать. Однако, у партии другая иерархия ценностей, ей, воспитанной на плоских стереотипах сталинского жаргона, чужды всякие духовные поисґки, политическое мудрствование и ораторское красноречие. Серые партаппаратчики утвердились во главе партии и государства на основе неписаґного сталинского закона - не допускать к власти оригинальных мыслителей и ярких ораторов. Кто выделялся из серой партаппаратной массы, уже считался подозрительным. Возьмите того же Горбаґчева. Ведь он уже за семь лет до своего генсекства все-таки был одним из секретарей ЦК КПСС, но он был достаточно разумным, чтобы не высовыватьґся из серой секретарской массы со своими выґдающимися способностями. Но эти способности пригодились сегодня Кремлю в его международґной политике. Одной своей риторикой, заимствоґванной из буржуазной правовой философии, Горґбачев творит политико-психологические чудеса. Кто мог бы даже в мыслях представить себе, что такой выдающийся политический талант всего западного мира и закоренелый враг коммунизма, как Франц Йозеф Штраус, после трехчасовой беседы с Горбаґчевым вернется из Москвы в полном восхищении от его личности и от его политики. Кто мог бы доґпустить, что такой убежденный антикоммунист, как президент Рейган, откажется после последней встречи с Горбачевым от своего знаменитого изреґчения: "СССР - это империя зла". Что говорить тогда о рядовых обывателях. На опросах общестґвенного мнения в Европе, кто из политических лидеров мира заслуживает наибольшего политичеґского доверия, Горбачев занял первое место. На подобном опросе в католической Польше, этого вечного врага России, одинаково как царской, так и советской, Горбачев занял второе место поґсле ее собственного земляка - Папы Римского. Однако все рекорды участников мировой эйфории в адрес Горбачева побила одна американка. Она решительно и безапелляционно заявила: "Появлеґние Михаила Горбачева - это второе пришествие Иисуса Христа!".
Этот неразгаданный политический сфинкс хоґрош для сюрпризов и непредсказуемых действий. Если же он все-таки провалится, то не только из-за своего интеллектуального превосходства над собґственной партией и ее допотопной идеологией, но еще и потому, что он хотел улучшить систему, которую нужно уничтожить, если не хочешь, чтобы уничтожили тебя самого. Другой альтернативы эта сталинская система не допускает. Когда в кругу его старых кавказских поклонников Сталина спросили: "Коба, почему ты взял себе имя 'Стаґлин'?", то ответ последовал моментально: "Потому, что сталь не гнется, а ломается". Поэтому и уголовґно-политическая система, созданная Сталиным, поґдобна стали: ее нельзя согнуть, ее можно только сломать. Чем раньше Горбачев это поймет, тем быстґрее пойдет процесс экономического процветания страны и духовного оздоровления общества.
19 сiчня 2011
Аркадий Ваксберг. ИЗ АДА В РАЙ И ОБРАТНО. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну
http://www.aej.org.ua/History/596.html
Что такое "еврейский вопрос" и для чего он был нужен в России? Какова была роль российских евреев в революционном и антиреволюционном движении, в становлении и упрочении советской власти, в карательной политике государства при Ленине, Сталине и его преемниках, в советской и русской культуре?
Это лишь малая часть вопросов, поставленных известным писателем, историком, журналистом, юристом Аркадием Ваксбергом в этой книге. Ответы же помогут найти собранные здесь никогда ранее не публиковавшиеся свидетельства участников и очевидцев событий, материалы из семейного архива и воспоминания писателя.
"ОЛИМП", Москва, 2003
Содержание
Тише, тише, господа! (Вместо вступления)........................3
Всегда виновны...........................................................................12
Окаянные годы...........................................................................53
Из ада в рай.................................................................................75
На сцене и за кулисами...........................................................101
Великий друг всех народов............................................ ........134
Гоните их вон!.............................................................. ..............174
Специальный заказ..................................................................217
Обреченные на заклание........................................................265
Ликвидировать незамедлительно!.......................................291
Из рая в ад...................................................................................331
На лобном месте.......................................................................367
Избавление.................................................................................450
ТИШЕ, ТИШЕ, ГОСПОДА!
(Вместо вступления)
Эта книга - не тот в точности текст, который сейчас перед вами, а тот, что составляет его основу, - к публикации в России не предназначалась. Не потому, что есть в ней нечто, непригодное, по мнению автора, для российского читателя, а совсем наоборот: слишком уж, так мне казалось, все это хорошо известно у нас, писано-переписано, обговорено множество раз, обросло тоннами печатной продукции - и научной, и ненаучной, и антинаучной, - так что просто неловко сообщать читателю то, о чем он стараниями разных людей, с полярным порою подходом к одним и тем же историческим фактам, давным-давно информирован.
К тому же на этой ниве успешно, с энтузиазмом и увлечением, пахали (и пашут) те, кто присвоил себе монопольное право на патриотизм, отлучив от такового всех неугодных. Ввязываться в прямой или даже косвенный спор с ними всегда казалось мне унизительным и бессмысленным: переубедить невозможно, перекричать тем более. Тот, кто не хочет слышать, хуже глухого...
Вот почему, опубликовав свою книгу в Соединенных Штатах (StalinAgainsttheJews. AlfredA. Knopf, NewYork, 1994), я счел задачу исполненной: американский читатель получил какое-то представление о том, во что превратился злополучный "еврейский вопрос" в России сначала при Ленине, а потом и при его лучшем ученике. Не слишком осведомленному читателю был предложен мною популярный историко-публицистический экскурс, ни на какую научную трактовку предмета не претендовавший. Это было видно уже из того, что текст не сопровождался непременным даже для самого захудалого исторического труда инструментарием в виде ссылок на источники, да и по стилю он был заведомо рассчитан не на специалистов.
Оказалось, однако, что интерес к "предмету" существует не только за океаном и потребность в добросовестном изложении еще не остывших страниц недавней нашей истории достаточно велика. Добросовестном в том единственном смысле, что- без крена в какую угодно "сторону" и даже без так называемого объективного учета мнений "обеих сторон". Ибо - и это главное, что мне хочется подчеркнуть, - никаких "сторон" попросту нет, так называемый "раскаленный клин" между русскими и евреями- это миф, усердно насаждаемый и раздуваемый истеричными "патриотами", тот питательный бульон, вне которого они как общественное явление просто не могут существовать.
Побудительным мотивом, чтобы вернуться к своей - состарившейся уже - книге, послужили для меня сначала предложение известного парижского издательства "Робер Лаффон" подготовить французскую ее версию, обновленную и дополненную, а затем, когда работа над этой версией уже шла полным ходом, - еще и выход первого тома книги Солженицына "Двести лет вместе". Стремительно переведенный коллективом переводчиков (издательство "Файяр"), он вызвал бурную реакцию французской прессы, где статья популярного в стране писателя Доминика Фернандеса "Так, значит, Солженицын - антисемит?" (журнал "Нувель Обсерватер") была, пожалуй, самой щадящей и мягкой. Но мне, сразу скажу, абсолютно все равно, антисемит ли он, антисемит ли кто-то другой. Вообще кто бы то ни было...
Да на здоровье, если очень уж хочется! Любить или не любить человека (тем более целый народ!) личное дело каждого. Никаким приказом, никаким законом, никаким укором никого нельзя понудить к любви пли к нелюбви. Важно лишь не делать из своих чувств политику (к Солженицыну это замечание не относится), ибо в таком случае любовь-нелюбовь становится уже отнюдь не личным делом. И не обращаться тенденциозно с фактами - вот это замечание, увы, имеет к классику прямейшее отношение.
Переработанная, значительно дополненная и адресованная теперь уже российскому читателю книга "Изада в рай и обратно" полностью сохранила в своей основе первоначальную (американскую) версию, оттого в ней есть и такие (хрестоматийно просветительские) сведения, которые, элементарно знакомым с отечественной историей читателям, вовсе и не нужны. Но совсем уж ломать написанную книгу мне не хотелось, а - с другой стороны - в сохранении элементов "ликбеза" для заграницы тоже есть какой-то смысл: избавлюсь хотя бы от обвинений в каком-то двойном счете...
Эту книгу ни при каких условиях нельзя рассматривать как расширенную рецензию на солженицыиский двухтомник или, еще того хуже, - как "наш ответ Чемберлену". Она всего-навсего мое изложение того сюжета, который,как мне кажется, только и заслуживает рассмотрения сегодня, в начале уже третьего тысячелетия: ни в коем случае не - "русские и евреи", а - "российская (царская, затем советская) власть и евреи", ибо лишь такой конфликт действительно существовал и лишь он привел к трагическим,а для некоторых и к кошмарным, последствиям.
Межэтнические конфликты были на руку властям, ими разжигались, открывали возможность для манипулирования низменными инстинктами в своих целях. И это именно власть всегда выдавала свою политику за стихийные взрывы "народных чувств", которыми дирижировала, то раздувая их, то приглушая.
Солженицын считает иначе. Он считает, что существовал и существует конфликт между русскими (вообще) и евреями (вообще), - если бы так не считал, не было бы такой книги, ни тем более такого ее названия. Он считает, что эта конфронтация длится уже двести лет и что он, миротворец, смело вступает на поле вечного боя, чтобы убедить обе стороны прекратить междоусобицу, протянуть руки друг другу. Не думаю, что я ошибся, именно так изложив его исходную позицию. Солженицын "хочет выступить неким рефери в затянувшемся историческом споре",- пишет благоговейно относящийся к его труду Виктор Лошак (Московские новости. 2002. Љ 50. С. 21). Яснее не скажешь: мы находимся, стало быть, на перманентном ринге, где русские и евреи дубасят друг друга, а наш рефери страстно стремится свести вечный бой к спасительной ничьей.
По-моему, сама эта исходная позиция абсолютно не соответствует реальной действительности и - более того - она глубоко оскорбительна прежде всего для русского народа. Давно уже нет никакого спора народов, его искусственно создают вконец опсихевшие "патриоты". Давно уже исчезла сама база для этого спора: юдофобия, как и любая другая фобия, осталась, конечно, и останется, но, как справедливо отмечает профессор МГУ, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН С. А. Иванов, она "имеет у нас совершенно маргинальный характер и является у среднего русского шовиниста скорее данью традиционному имиджу, нежели живым чувством" (Неприкосновенный запас. 2001. 14 ноября).
О русофобии же глубокомысленно и надрывно вещают только товарищи вполне определенного направления, будучи не в силах привести хотя бы одну цитату, подтверждающую, что еврейский народ (именно так!) дурно, неприлично, безобразно, возмутительно (найдите более сильное слово) относится к народу русскому (именно так!). Хотя бы одну...
Создавая проблему, которой в действительности давно уже нет, Солженицын всем пафосом своей книги призывает помнить, что русские есть русские, а евреи - евреи, что между ними проходит этническая и историческая граница, но вот ссориться им не нужно. Следуя этой модели, люди в любом коллективе, будь то школьный класс, институтская аудитория, воинская часть, многоэтажный дом, заводской цех или учреждение, никогда не должны забывать о своей принадлежности к разным этносам, отделять свой от нeсвоего, но при этом - "жить дружно". Модель -для страны, где "патриоты" яростно раздувают антисемитские настроения, - более чем взрывоопасная.
Поэтому я совершенно не в состоянии понять, о каких "двух сторонах" беспрерывно идет речь у Солженицына, кого призывает он примириться, кто кому и в какой форме должен принести оливковую ветвь мира, или, по его терминологии, протянуть руку для рукопожатия. Вот я, например, готов тут же, не медля, идти с протянутой рукой и молить со мной примириться во имя искупления коллективной еврейской вины - кого? Моего друга Никиту Кривошеина, представителя славнейшей и благороднейшей русской семьи, оставившей яркий след в отечественной истории? Или русского интеллигента Андрея Битова, с которым мы вместе уже многие годы трудимся на общем поприще - каждый в меру своих сил и возможностей? Или блистательного Геннадия Рождественского, потомственного русского музыканта, с которым мы так хорошо понимаем друг друга часами беседуя на какие угодно темы? Или Сергея Аверинцева, Анатолия Приставкииа, Евгения Поиска, Юрия Афанасьева, Евгения Евтушенко, Николая Шмелева, Юрия Черниченко? Или Вячеслава Всеволодовича Иванова? Не обратятся ли они за скорой психиатрической помощью для сошедшего с катушек коллеги вместо ответного рукопожатия? Или, может быть, пойти "с миром" к профессиональным патриотам - не смею назвать поименно (nominasuntodiosa)? Так ведь не протянут свою в ответ, а отрубят мою. И будут по-своему правы. Но, господа, не они же - русский народ, они лишь пыжатся себя за него выдать!
Потребность в примирении - она сама по себе констатация битвы! Примирение означает состояние войны, с которым миротворец предлагает наконец покончить... Или, на худой конец, воздержаться от ее эскалации. Не является ни эта перманентная, все никак не прекращающаяся, война народов плодом воспаленного воображения?
К русскому населению нашей страны она неимеет ни малейшего отношения. Русский человек, не подстегнутый антисемитским бичом, не делал, а ныне тем паче не делает, никакой разницы между людьми по признаку крови. Тому есть тысячи свидетельств, а если тлеющяе угольки раздора и существуют, если погромщикам-провокаторам удается кого-то на что-то подбить, то долг русского интеллигента и не обделенного талантом писателя пуще всего бояться раздуть их, эти опасные угольки, превращая в "каленый клин", - лишь для того, чтобы выступить в роли "рефери" и посредника, стоящего над схваткой.
Какой же занозой миф о "клине" сидел в претенденте на эту миссию, если сподобил автора годы и годы вынашивать замысел в своей голове ("Я долго откладывал эту книгу", - пишет он в предисловии к первому тому), а потом обрек на столь долговременный и столь капитальный труд! Компилятивный, вторичный, антиисторичный и все-таки - капитальный, отнявший столько лет, столько сил...
Прав, разумеется, историк и писатель, подвергший обстоятельному и спокойному разбору первый том: "Если бы (эта книга) вышла под именем другим, на нее мало кто обратил бы внимание" - неизбежный интерес к ней вызван, по его справедливому мнению, "презумпцией шедевра", туманящей взор {Резник Семен. Вместе или врозь? // Вестник. Балтимор. 2002. Љ 8). Ноона есть - такая, какая есть, и с тем авторским именем, которое вынесено на ее обложку. И относиться к ней следует не как к священному писанию, а как к мнению очередного - в бесконечном ряду, и отнюдь не единственного, как он сам полагает, - автора, пытающегося на сей раз подавить читателя громкостью своего имени.
Особенно к месту ипоразительно актуально зазвучали слова Льва Копелева из письма Солженицыну от 30 января - 5 февраля 1985 года: "ты вообразил себя единственным носителем единственной истины" (Синтаксис. Париж. 2001. Љ 37. С. 88).
Писатель Лев Зиновьевич Копелев, кто не знает илине помнит, - бывший друг Солженицына, под именем Рубина он выведен им в романе "В круге первом". "С Лёвой Копелевым, - сообщает Солженицын, - только к концу у нас испортились отношения, а были очень теплые, хорошие" (Московские новости. 2001. Љ25. С. 9). Отчего же испортились? Цитируемое мною письмо, у нас практически не известное, ибо опубликовано по настоятельной просьбе М. Копелевой - вдовы Льва Зиновьевича, в труднодоступном и малотиражном журнале, дает ответы на этот вопрос: "ты стал обыкновенным черносотенцем, хотя и с необыкновенными претензиями" (с. 97); "любое несогласие или, упаси боже, критическое замечание ты воспринимаешь как святотатство, как посягательство на абсолютную истину, которой владеешь ты, и, разумеется, как оскорбление России, которую только ты достойно представляешь, только ты любишь" (с 98); "неужели ты не чувствуешь, какое глубочайшее презрение к русскому народу и к русской интеллигенции заключено и черносотенной сказке о жидомасонском завоевании России силами мадьярских, латышских и других "инородческих" штыков? Именно эта сказка теперь стала основой твоего "метафизического" национализма" (с. 101).
Снова скажу: моя книга не полемика с Солженицыным (куда более компетентные люди сделали и сделают это лучше, чем я); не разбор его двухтомника, полного не только ошибочных суждений, но и поразительного расхождения с реальными фактами истории (одни некорректно изложены, другие просто автором "не замечены"); не опыт создания его психологического или какого-то иного портрета. И - более того: она вообще не на ту тему, какая заявлена Солженицыным во вступлении к первому тому. И потому его имя встретится в тексте книги лишь при крайней необходимости. Однако сплошь и рядом исторические события и их трактовка у нас пересекаются, а очень многое из того, что содержится в моей книге 1994 года, я нашел и у Солженицына, но так, словно речь идет о каких-то разных событиях и разных людях. Уже одно это не дает мне права оставить без внимания его труд, сделать вид (что характерно, кстати, для нынешних смутных времен: упрек далеко не одному лишь Солженицыну), будто ее не замечаешь, будто она и не существует.
Чтобы в тексте самой книги не отвлекаться слишком уж часто от последовательного изложения событий, замечу здесь, что абсолютно ненаучным, общественно опасным, а если не выбирать выражений, обывательским является проходящее через оба тома суждение о характерных признаках "еврея вообще", создание некоего усредненного, обобщенного образа представителя злосчастного этноса. Многочисленные авторы, писавшие о сочинении "Двести лет вместе", сразу же обратили на это внимание, и, поняв, что перехватил, Солженицын счел нужным - в беседе с Виктором Лошаком - отвести от себя это справедливое обвинение: "Я в целом о нации не сужу. Я всегда различаю разные слои евреев. <...> По-моему, у меня суждения о нации в целом нет" (Московские новости. 2002. Љ 50. С. 20-21).
О русской нации, по счастью, действительно, нет. А о еврейской почему-то есть - обобщенные характеристики, которые он ей дает, будут приведены ниже. И уже одно это выводит его книгу из ряда "исследований новейшей русской истории" (см. обложку и титульный лист) и переводит ее в ряд запальчивых публицистических манифестов на избитую тему. Его книга принадлежит не перу академика А. И. Солженицына, аперу литератора А. Солженицына, на что он, как и любой автор, имеет, конечно, несомненное право. Но и у читателя есть право судить ее не по законам того жанра, который самим автором заявлен, а по законам того, к которому она реально принадлежит.
Вот и все, что я счел нужным сказать, предваряя свое сочинение, которое ни при каких условиях не смею выдать за научное исследование. Но, принимая любые возражения, которые, наверно, последуют, хотел бы увидеть их оснащенными аргументацией, источниками, достоверными фактами, а не эмоциями, продиктованными отнюдь не потребностью в объективной, нелицеприятной истине, а чем-то другим - привходящим и суетным.
Когда я говорю о возможных (и даже, видимо, неизбежных) возражениях, я, конечно, не имею в виду вой и лай "патриотов". Эти-то вольны выть и лаять сколько угодно, что, естественно, и последует - ответа им нет и не будет. Пусть беснуются в своем, редеющем, к счастью, и обреченном, кругу. Это к нам (но о них!) обращается через столетия блистательный Василий Курочкин, переложивший на русский манер великого Беранже: "Тише, тише, господа! Господин Искариотов, патриот из патриотов, приближается сюда!"
ВСЕГДА ВИНОВНЫ
История еврейского народа в России многократно и очень подробно исследована и рассказана, в дополнительном напоминании она не нуждается. Но если не вспомнить хотя бы в общих чертах самые болевые точки юридической и фактической дискриминации, которой он подвергался на протяжении хотя бы двух веков, весь последующий рассказ лишится корней.
С судьбой российского еврейства в период до 1917 года сопрягаются прежде всего два явления, неразрывно связанные друг с другом: черта оседлости и погромы.
Черта оседлости, то есть территориальные границы, отведенные для жительства еврейским беженцам с Запада, которых Россия приняла, но не уравняла вправах с аборигенами, юридически существовала с конца XVIIIвека. Указом императрицы Екатерины Второй от 23 декабря 1791 года российские подданные еврейской национальности получили право на проживание лишь в пятнадцати западных губерниях империи: Бессарабской, Витебской, Волынской, Гродненской, Екатеринославской, Киевской, Ковенской, Минской, Могилевской, Подольской, Полтавской, Таврической, Херсонской, Черниговской.
По правде говоря, с учетом относительно не слишком-то многочисленного в ту пору еврейского населения, это была огромная территория, на которой свободно, не мешая друг другу, могли бы поселиться еще многие миллионы не только евреев, но и русских, и украинцев, и белоруссов, испокон веков здесь проживавших. Истоком будущего напряжения и кровавых распрей была отнюдь не территориальная теснота, а самый факт обидной, унизительной дискриминации, разделившей подданных Российской империи на "своих" и "чужих". Вырваться из черты оседлости, обрести свободу передвижения, а вместе с тем и осознать себя равными со всеми, сбросить с себя клеймо человека второго сорта, - все это стало поистине "навязчивой идеей" для русских евреев следующих поколений, мечтавших о счастливом будущем своих детей.
Прошли многие десятилетия, прежде чем в этом вопросе наступил какой-то положительный сдвиг. Император Александр Второй, прозванный в народе за сериюсвоих прогрессивных реформ Царем-Освободителем, разрешил проживать вне черты оседлости купцам первой гильдии (то есть особенно преуспевшим в своем бизнесе и заслужившим благосклонность- не даром, конечно, - местного начальства); евреям-мастерам, отличившимся в редких и крайне нужных России ремеслах; всем обладателям докторской степени и некоторым другим категориям российских подданных "нежеланного" происхождения. Чуть позже такую свободу выбора места жительства получат и все обладатели университетских дипломов.
Было совершенно очевидно, что теперь в гимназии, а затем и в университеты сразу же хлынут потоки еврейских детей, которым родители, превозмогая бремя материальных тягот, постараются открыть возможности для самореализации. Поэтому тотчас был введен "поправочный коэффициент" к щедрой царской милости, получивший название процентной нормы: число учащихся-евреев в гимназиях и университетах не могло превышать (в разных губерниях и городах по-разному) 3- 5 - 10 процентов от общего числа гимназистов или студентов. Таким образом, кроме конфронтации "белых" и "черных" (русских и евреев) - то есть полноправных и почти бесправных - царизм породил еще и конкуренцию евреев друг с другом в борьбе за призовые места. Строго говоря, речь шла вовсе не об ЭТНИЧЕСКОЙ конфронтации и дискриминации в буквальном смысле этого слова, а о конфронтации и дискриминации конфессиональной. Ограничениям подвергались не этнические евреи как таковые, а исповедовавшие иудейскую религию. Ни в каких полицейских и иных официальных документах никакой этнической идентификации личности не существовало: речь могла идти только о вероисповедании, то есть об идентификации конфессиональной. Нелепого вопроса ("пункта") "национальность" не существовало вовсе, - существовал другой: "вероисповедание". Достаточно было принять православне или вообще какую бы то ни было другую религию, и все ограничения тотчас снимались. Для многих людей - как по искреннему убеждению, так и без всяких убеждений, в силу циничного прагматизма - это стало выходом из положения. Число "выкрестов" (такую кличку получили еврейские вероотступники) - точнее, желающих ими стать - росло год от года. Церковь достаточно упорно сопротивлялась хлынувшему потоку, хотя обращение в свою веру новых адептов всегда считалось одной из важнейших задач любой конфессии. Но совсем удержать этот поток возможности не было, а натиск талантливых и трудолюбивых еврейских юношей (главным образом юношей!), рвавшихся в высшие учебные заведения, все нарастал.
Ситуация решительно изменилась после убийства императора Александра Второго (1881). Хотя убит он был бомбометателем не еврейского, а русского происхождения (Гриневицким), реакционная печать немедленно начала атаку на евреев, этих вечных козлов отпущения, обвиняя их в подстрекательстве к ниспровержению строя, в покушении на всю императорскую семью И на основы православной религии, в кощунственной несправедливости по отношению к тому Божьему Помазаннику, который лично даровал евреям "неслыханные привилегии".
Реакция легко поддающихся пропаганде забитых и темных людей, особенно в тех районах, где евреи составляли значительную часть населения, ждать себя не заставила. Начались еврейские погромы - главным образом на Украине, тогда неотъемлемой части Российской империи. Общий счет погромов первой волны - около ста пятидесяти. Общее число убитых - несколько десятков человек (абсолютно точной цифры не знает никто; официальные источники и очевидцы приводят разные цифры; каждый, кто пишет на эту тему, выбирает для себя ту, которая ближе подходит к его позиции, и всегда может доказать свой выбор). Громили лавки, принадлежавшие евреям ("жиреют за счет бедных русских"), трактиры ("спаивают русский народ"), конторы ростовщиков ("отнимают последние гроши у обездоленных русских людей"), врывались в дома, выкидывали из окон еврейских младенцев, выворачивали содержимое сундуков - искали драгоценности (и грабили их, если находили), вспарывали перины (там вроде бы евреи прятали ассигнаций) - пух летел по улицам городков и местечек черты оседлости, кровь лилась ручьями - это не банальная метафора, а натуралистическая деталь, воспроизведенная в десятках газетных репортажей.
Сразу после первой волны погромов возникла и первая волна еврейской эмиграции (единичная эмиграция существовала и раньше) - главным образом в Соединенные Штаты, широко открывшие ворота для беженцев из России. Российские власти не препятствовали отъезду, но и не очень его стимуляровали: преемнику убитого - Александру Третьему - никак не хотелось выглядетьгонителем и душителем, особенно перед Францией, к сближению с которой ои стремился и которую посетил. Несмотря на его жесткую внутреннюю политику, гонения на евреев пошли на убыль.
Но затишье длилось недолго. В апреле 1903 года, уже при Николае Втором, два дня громили евреев в Кишиневе - бесчинства спровоцировала полиция - под нажимом местных "патриотов". Но истинная вторая волна погромов, куда похлеще первой, началась сразу же после революционных волнений 1905 года: полиция и "соответствующие службы" сделали все, чтобы народный гнев, копившийся из-за нищенской жизни и череды бесправия, направить не против властей, а опять-таки против евреев. Это была (и в России останется таковой!) беспроигрышная карта и политический выход из всех затруднительных положений: нет ничего легче, чем убедить толпу в том, что не кто иной, как евреи, и только они, источник всех бед и несчастий...
Вторая волна погромов (начиная с октября 1905 года) охватила огромную территорию Малороссии (Украины), Белоруссии и собственно России. В Одессе (октябрь 1905 года) погромщики убили (называю максимальную цифру, фигурирующую в различных источниках) более пятисот человек, в Киеве (тогда же) несколько десятков. Более семидесяти человек погибло в Белостоке (июнь 1906 года).
Общее же число погибших в ходе этих погромов превысило семьсот человек. Били "жидов", но не трогали "выкрестов": стоило показать нательный крест или выставить в окне православную икону, и толпа погромщиков шла мимо... Мутная волна антисемитизма охватила и те регионы России, где до погромов дело все-таки не дошло. В либеральной русской среде ходила поговорка, рожденная чьим-то острым писательским пером:
"С антисемитизмом и водка крепче, и хлеб вкуснее".
Тогда же наиболее дальновидные российские политики (например, граф Сергей Витте, глава правительства и автор либерального Манифеста 17 октября 1905 года) с тревогой предупреждали: угнетение и погромы неминуемо бросят евреев в революцию. Ведь антисемитизм, напоминали они, обладает гигантской разрушительной силой!1
(См. примечания после главы).
Если бы самодержавие, поняв это, перестало нацеливать "народное" негодование на бесправную, полузадушенную еврейскую массу, вся история России в XXвеке, возможно, была бы иной.
Однако голосу разумных, высокообразованных патриотов не вняли. В противовес им стали создаваться массовые, откровенно антисемитские, организации типа "Союза русского народа", а затем и выделившегося из него "Союза Михаила Архангела", неприкрыто призывавших к уничтожению русского еврейства, а в лучшем для последнего случае к побуждению его "убраться из Святой Руси". Огромные массы евреев, гонимые инстинктом самосохранения, прислушались к призыву погромщиков. Не искушая судьбу, они хлынули в Америку. Началась вторая волна еврейской эмиграции, не стихавшая до самого начала Первой мировой войны.
Эта волна достигла своего пика под влиянием кошмарного "дела Бейлиса", всколыхнувшего всю Россию и весь мир ничуть не в меньшей степени, чем несколько ранее "дело Дрейфуса". От дрейфусиады его отличало одно весьма существенное обстоятельство. Офицера Генерального штаба, капитана Альфреда Дрейфуса обвиняли в государственной измене, в шпионаже в пользу Германии не как еврея, а как французского гражданина, и, независимо от того, насколько было справедливо или несправедливо само обвинение, независимо от того, какую окраску ему придавали реакционная печать и национал-патриотические круги, в самом обвинении не было ничего "специфически еврейского": гипотетически изменником мог оказаться кто угодно - как еврей, так и не еврей.
Между тем обвинение никому не ведомого, скромного служащего кирпичной фабрики Менделя Бейлиса имело совсем другой замах. Его обвиняли в совершении РИТУАЛЬНОГО убийства - умерщвлении мальчика-христианина изувером-евреем ради единственной цели: обескровить его еще живым и использовать кровь для приготовления мацы к приближавшейся еврейской пасхе (существует будто бы у евреев такой каннибальский ритуал). То есть в преступлении, которое - опять же гипотетически - никто, кроме еврея, совершить не может.
Киевский подросток Андрей Ющинский был убит воровской шайкой из опасения, что он раскроет случайно ставшие ему известными ее тайны, - об этом узнала вся Россия из блестящих репортажей докопавшихся до истины мужественных русских журналистов. Но все силы властей, полиции, прокуратуры, церкви и даже науки объединились, чтобы доказать вину подсудимого Бейлиса. Не столько его личную, сколько всего еврейства, которое он на этом процессе олицетворял2.
Несмотря на беспрецедентный нажим властей и так называемого "общественного мнения", Бейлис в 1913 году был оправдан судом присяжных. Это оправдание очень многими расценивалось и расценивается еще сейчас как торжество законности и справедливости, поскольку присяжные заседатели не поддались ни угрозам, ни давлению, оставшись верными своей совести. Это и так, и не так. Да, Мендель Бейлис был оправдан, но задача устроителей безумного шоу состояла вовсе не в том, чтобы отправить на сибирскую каторгу именно этого тщедушного еврея, волею судьбы оказавшегося пешкой в большой политической игре.
Главная задача состояла в том, чтобы устами присяжных и судей подтвердить ритуальный характер убийства, то есть осудить не Бейлиса, а нацию, которая якобы следует изуверским догматам и поэтому представляет опасность для безвинных жертв. Эта задача была достигнута.
Вот как сформулирован первый вопрос, который суд поставил перед присяжными: "Доказано ли, что <...> 13-летнему мальчику Андрею Юшинскому при зажатом рте были нанесены колющим орудием на теменной, затылочной, височной областях, а также на шее раны, сопровождавшиеся поражением мозговой вены, артерий, левого виска, шейных вен, давшие вследствие этого обильное кровотечение, а затем, когда у Ющинского вытекла кровь в количестве до пяти стаканов, ему вновь были причинены таким же орудием раны в туловище, сопровождавшиеся поражением легких, печени, правой почки, сердца, в область которого были направлены последние удары, каковые ранения, в своей совокупности числом 47, вызвали мучительные страдания у Ющинского, повлекли за собой почти полное обескровление тела и смерть его?"
Если бы перед заседателями суд поставил вопрос, который его только и должен был интересовать, - доказано ли, что смерть Ющинского наступила в результате нанесения ему множественных колющих ран, - и присяжные ответили на него утвердительно, это была бы не более чем констатация несомненного факта, влекущая за собой предусмотренные законом правовые последствия. Но назойливое и целенаправленное подчеркивание прижизненного "полного обескровления тела" - будто бы главной цели убийцы, как и "мучительных страданий" жертвы, которые, согласно обвинительной версии, являются обязательным атрибутом "кровавого еврейского ритуала", - диктовалось отнюдь не юридической задачей. Да и вообще, строго говоря, рассмотрение этих, сугубо медицинских, подробностей относится к компетенции врачей, я не заседателей (тщательно подобранных: четыре крестьянина, два почтовых чиновника, вокзальный кассир, сторож винного склада, трамвайный контролер, извозчик, помощник ревизора и домовладелец; все интеллигенты были умело отведены прокурором). Но, стремясь к достижению определенной цели, судья, нарушив закон, поставил перед заседателями основной вопрос в формулировке, приведенной выше, и получил на него единогласный утвердительный ответ.
Рассказывают, что, покидая судебный зал, один из заседателей так ответил столичному репортеру: "Евреи, конечно, пьют кровь христианских младенцев, но этот еврей не виновен". Несчастного Бейлиса оправдали, и тысячи незнакомых друг другу людей, торжествуя победу, плакали от счастья и обнимались на улицах. Но то была мнимая победа. Оправдав одного и вместе с тем ответив положительно на первый вопрос, "двенадцать разгневанных мужчин" фактически подтвердили клевету, возведенную на целый народ.
Еще до организации этого процесса Россия потеряла (при ином подходе к проблеме - избавилась) около полутора миллионов евреев, которые, спасаясь от гонений, переселились в США. Двухлетняя (пока длились следствие и суд) антисемитская травля на страницах массовой печати еще больше стимулировала евреев к бегству за океан, где они могли чувствовать себя в безопасности. Переполненные беженцами корабли один за другим отплывали из Петербурга, Риги, Одессы под злобный вой черносотенных изданий.
Бежали самые бедные, самые неприкаянные, самые ранимые, те, у кого было мало шансов организовать в России свою жизнь и дать детям возможность получить образование, сделать карьеру. Те же, кто, превозмогая всяческие трудности, уже стали обладателями университетских дипломов или по другим основаниям получили легальную возможность обосноваться в столицах (Петербурге и Москве), - те никуда не уезжали, чувствуя себя в относительной (а возможно, и не только относительной) безопасности: ведь в столицах никаких погромов не было и вряд ли могло быть, вопреки всем стараниям черносотенного "Союза русского народа".
К примеру, в 1913 году в Петербурге, согласно официальной статистике, жило около 40 тысяч евреев (то есть "лиц иудейского вероисповедания") и, наверно, не меньше "выкрестов", причем евреи составляли двадцать два процента всех столичных присяжных поверенных, семнадцать процентов всех столичных врачей, пятьдесят два процента всех столичных дантистов3. Судьба отплывших за океан неудачников по всем признакам должна была стать гораздо плачевней - именно таковой ее и признавали тогдашние "социологи", хотя этой науки еще и не существовало 4.
Совсем недавно историк науки Абрам Блох решил проверить, сколь точными оказались эти прогнозы, а по сути - на уровне подлинных фактов - хотя бы приблизительно представить упущенные Россией возможности, ее потери в результате выдавливания евреев из российского общества: теперь уже можно подвести итоги ушедшего столетия. Оказалось, что насильственная утечка мозгов привела к потерям ошеломительным. Исследователь приводит множество примеров - выберем только один, более чем наглядный. По офицальной статистике на долю России приходится 15 Нобелевских премий (пять из них, кстати сказать, получили евреи: писатели Борис Пастернак и Иосиф Бродский, физики Лев Ландау и Илья Франк,математик Лев Канторович). Но, оказывается, на долю дореволюционных беженцев из России и их потомков этих премий приходится вдвое больше: лауреатыпрославили своими выдающимися открытиями не Россию, а давшие им приют иноземные страны.
Самым прославленным из них является Зельман Ваксман, создатель стрептомицина.Уроженец города Прилуки, Полтавской губернии, он не мог получить в России даже среднее образование. Пострадавшая от погромов семья бежала в Америку. Нобелевский лауреат по физике Шелдон Ли Глэшоу (Шая Глуховский) -сын спасавшегося от погромов, учиненных толпой в его родном Бобруйске (Могилевская губерния), Лейбы Глуховского, который в США смог дать блестящее образование трем своим сыновьям. Бежали от русских антисемитов и от политической нестабильности родители будущих нобелевских лауреатов - физиков Артура Шавлова, Ильи Пригожина, химиков Пауля Берга, Герберта Брауна (Броварника), Мелвина Калвина, медиков и биологов Джона Вейна, Бернарда Каца, Стенли Коэна, Эрнста Бориса Чейна (Хаина), Даниэля Натанса и еще многих других "нобелистов"5.
Была среди жертв русского антисемитизма начала века еще одна категория амбициозных и темпераментных евреев. Это те, кто не хотел спасаться ценой окончательного отказа отродины, прокладывая себе путь в науке, бизнесе или культуре за рубежом, а встал на путь революционной борьбы с режимом в своей стране. Разумеется, борцы с самодержавием рекрутировались в России из самых разных этнических групп, их приход в революцию чаще всего не зависел от чувства национальной ущербности, а был продиктован идейными, порой даже просто авантюристическими, порывами. Но значительный процент еврейских юношей и девушек в кругу бунтующей молодежи нельзя, естественно, не связать с поощряемой верхами дискриминацией по признаку происхождения, что не могло не сказаться на формировании мировоззрения вступающего в жизнь нового поколения.
Любопытна одна закономерность, которую обычно упускают из виду специалисты, изучающие этот период русской истории.
Немалая часть молодежи из русских дворянских, аристократических, богатых семейств порывала со своей средой и уходила в революцию - в поисках осмысленной жизни, преисполненная искренним стремлением восстановить попранную справедливость. Среди будущих знаменитых коммунистов немало выходцев из русских профессорских, генеральских, даже графских и княжеских семей. Ничего подобного не было в еврейских семьях, сумевших достигнуть высокого социального статуса и преодолевших воздвигнутые перед ними барьеры: ставших профессорами, врачами, инженерами, адвокатами, финансовыми магнатами...
Русские евреи, ушедшие в революцию в начале века, - все недоучки (не по своей, конечно, вине), все озлобленные на несправедливость властей и законов, все уязвленные и ущемленные, сублимировавшие своей революционной активностью то, чего недополучили из-за дискриминационных условий своего существования. Когда потом - и сразу после переворота, и во время гражданской войны, и затем еще многие десятилетия, вплоть до наших дней, - их будут упрекать за "чрезмерность" еврейского присутствия в революционной среде, мало кто возьмет в расчет те глубинные причины, которые привели их в ряды бунтовщиков. Ополчившиеся на еврейство русские антисемиты - самые злобные из всех антисемитов, которых вообще-то хватало и хватает в других странах, - они ведь сами вскормили своей безумной политикой тех, кто "перевернул мир".
Впрочем, "чрезмерность" еврейского участия в перевороте и его последствиях тоже, как мы увидим, относится к категории мифов. Весьма стойких, весьма укоренившихся, и однако же - мифов.
Либеральная русская интеллигенция, возмущенная дискриминацией евреев, пыталась бороться с ней отнюдь не революционным, а демократическим путем. Прежде всего - публичным ее осуждением, памятуя о том, как высок в обществе моральный авторитет широко известных писателей, ученых, артистов, общественных деятелей. "В русской интеллигентской среде, - вспоминал многие годы спустя ведущий литературный критик и поэт русского зарубежья Георгий Адамович, - антисемитизм был недопустим, невозможен. Кто высказал бы антисемитские взгляды, сам себя исключал из интеллигентского круга или бывал им отвергнут. Помимо морального отталкивания, антисемитизм был в представлении интеллигенции недомыслием или следствием недостаточного культурного развития" 6.
Лев Толстой многократно выступал против погромов и антисемитизма, поощрявшегося и даже раздувавшегося в российской печати. Владимир Короленко, которого будущие западные историки назовут "академиком Сахаровым начала века", заклеймил погромы - прежде всего в гремевшем на всю страну рассказе "Дом Љ 13". Максим Горький называл погромы "позором России", он говорил, что они "возбуждают ужас, стыд н негодование". И продолжал: "В позорном и страшном деянии (речь идет о погромах. А. В.) культурное общество повинно не менее активных убийц и насильников", ибо оно "спокойно позволило растлевать себя <...> человеконенавистникам, издавна прославленным презренной славой лакеев силы и апологетов лжи".
Воззвание "К русскому обществу" в связи с позорным делом Бейлиса подписали десятки крупнейших деятелей русской науки и культуры: Горький, Короленко, Александр Блок, Леонид Андреев, Алексей Толстой, Владимир Немирович-Данченко, академик Вернадский и сотни других7. "Во имя справедливости, - говорится в воззвании, - во имя разума и человеколюбия мы поднимаем голос против нового взрыва фанатизма и суеверия непросвещенных масс. <...> Как всегда, те же самые люди, которые угнетают свой собственный народ, пробуждают в нем дух религиозной вражды и племенной ненависти. Не уважая ни народного мнения, ни народных прав, готовые попрать их самыми суровыми мерами, они пробуждают народные предрассудки, раздувают суеверие, упорно призывают к насилию против соотечественников нерусского происхождения.
В этой лжи звучит та же злоба, которая некогда швыряла невежественную языческую толпу против первых последователей христианского учения. После этого всегда бесновались низменные, преступные страсти. Тупая злоба стремилась ослепить и затемнить сознание толпы и воздействовать на правосудие. <...>
Бойтесь сеющих ложь. Не верьте мрачной неправде, которая уже множество раз обагрялась кровью, одних убивала, других обрекала на вечный позор".
М. Горький счел необходимым отдельно высказаться по еврейскому вопросу: "Разумеется, я не забыл, что люди делают множество разнообразных гадостей друг другу, но антисемитизм все-таки я считаю гнуснейшей из всех". И еще: "Вспоминая о евреях, чувствуешь себя опозоренным. Хотя лично я, за всю жизнь мою, вероятно не сделал ничего плохого людям этой изумительно стойкой расы, а все-таки при встрече с евреем тотчас вспоминаешь о племенном родстве с изуверской сектой антисемитов и о своей ответственности за идиотизм соплеменников". И еще: "Мне глубоко симпатичен великий в своих страданиях еврейскийнарод; я преклоняюсь перед силой его измученной исками тяжких несправедливостей души, измученной, но горячо и смело мечтающей о свободе".
В 1915 году тот же Горький вместе с двумя другими, популярнейшими в то время писателями, Леонидом Андреевым и Федором Сологубом, издал литературный сборник "Щит", посвященный защите гражданских прав еврейского населения России.
В этой важнейшей общественной акции приняли также участие Владимир Короленко, Иван Бунин, Александр Блок, Константин Бальмонт, Вячеслав Иванов, Дмитрий Мережковский и другие русские писатели первого ряда, имена которых были у всех на слуху.
В том же 1915 году, сознавая, что кампании против антисемитизма нельзя дать утихнуть ни на один день, 206 крупнейших русских писателей, политических, общественных деятелей, ученых, режиссеров, артистов, художников опубликовали в самой читаемой газете "Русские ведомости" новое воззвание с требованием отменить все дискриминационные антиеврейские законы - о черте оседлости, о процентной норме и другие.
Отметим кроме уже упоминавшшихся имен таких "подписантов", как будущий глава Временного правительства, популярный аднокат Александр Керенский, выдающийся философ европейского масштаба, которого несправедливо обвиняли впоследствии в антисемитизме, Николай Бердяев, городской голова Петербурга, граф Иван Толстой и многие другие, чьи имена вошли в историю России. "У русского еврея, - взывали они, - нет иного отечества, кроме России! Мы требуем прекратить гонения на евреев и полностью уравнять их в правах с нами!"8
Как видим, борьба шла не только с самими ограничениями, но и с порожденной ими утечкой мозгов: истинные русские патриоты-интеллигенты отлично понимали, сколь трагична для России политика вытеснения евреев из страны.
Ведомые Лениным русские большевики с величайшей иронией относились к этим призывам и вообще к любой попытке улучшить чье бы то ни было положение в рамках той политической системы, которая существовала в России. Для тех, кто поддерживал и разделял людоедский, ленинский лозунг - "превратить империалистическую войну в войну гражданскую", -вопрос о снятии дискриминационных ограничений царскими же властями стоять вообще не мог: чем хуже, тем лучше - такова была их главная политическая установка, хотя мало кто сомневался в том, что под давлением демократической общественности уравнение евреев во всех правах с русскими не за горами.
Это и произошло сразу после падения царизма и установления в России первых институтов демократического общества, в первые же недели Свободы, то есть после Февральской революции, которую большевики презрительно окрестили "буржуазной".
21 марта 1917 года ВСЕ БЕЗ ИСКЛЮЧЕНИЯ дискриминационные антисемитские законы были отменены новой властью - ведь именно с такими законами весь мир ассоциировал реакционный царский режим. Городским головой Петрограда сразу же стал еврей Генрих Шрейдер, Москвы - еврей Оскар Минор. Несмотря на это, сторонники самодержавия в своем подавляющем большинстве не рассматривали крушение монархии как происки международного (или пусть только российского) еврейства, хотя еврейское участие в политической деятельности РАЗЛИЧНЫХ оттенков и ориентации стало весьма высоким.
Тем не менее во всех трех составах Временного правительства среди министров не было ни одного еврея. Лидер эсеров, заместитель председателя Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета (ВЦИК) Абрам Гоц и член президиума ВЦИК меньшевик Фёдор Дан отклонили предложение войти в состав Временного правительства, опасаясь вспышки антисемитизма, особенно в провинции. Абрам Гоц должен был получить пост министра внутренних дел, но он заявил, что не хочет "пробуждать расовые страсти"9. Однако многие евреи стали вице-министрами, занимаясь конкретной, практической деятельностью и чураясь публичной: Соломон Шварц, Давид Далян, Иван Майский (Израиль Ляховецкий) и другие. Немало знаменитых евреев - непоколебимых антикоммунистов - стали сенаторами, среди них едва ли не самые известные тогда юристы - профессор Максим Винавер и адвокат Оскар Грузенберг (его имя и по сей день носит одна из центральных улиц Иерусалима). Однако никто и никогда не считал, что Февральская революция, раскрепостившая российских евреев и открывшая им двери для всех видов деятельности, совершена еврейскими руками или просто в интересах евреев.
Еврейским - нет, ЖИДОВСКИМ: "зловещим", "кошмарным", "дьявольским" - назовут тогдашние и будущие антисемиты государственный переворот, свершенный 25 октября 1917 года, вошедший в историю под именем "октябрьской революции", с последующими добавлениями: "великой" и "социалистической". Не потому кошмарным, что он бесчеловечен по самой своей сути, а потому, что явился якобы результатом "всемирного сионистского заговора", осуществлен евреями и только для установления их господства над миром.
...Версия о том, что большевистская партия, учредившая свою диктатуру в октябре 1917 года, была по сути еврейской партией, не выдерживает никакой критики. В начале того же года из общего числа в 23 600 членов партии евреи составляли не более пяти процентов. В 1922 году, когда впервые производился учет партийцев и по национальному признаку, оказалось, что евреев с дореволюционным партийным стажем осталось 958 человек 10. Процент эстонцев, поляков и, особенно, латышей был в партии неизмеримо большим. Откуда же тогда возникла стойкая версия о "еврейском перевороте"? Именно еврейском, а не каком-то другом...
"Погоду", как видно, делали те имена, которые стали сразу известными и которые как бы определяли "лицо революции". Естественно, в клокотавших политическими событиями Петрограде и Москве собрались тогда сливки еврейской интеллигенции. "Пенку" составляли те, кто в эйфории наступившей свободы вернулись из эмиграции, куда вынуждены были бежать, спасаясь от погромов и от преследований полиции. Из 224 революционеров-"пораженцев" (то есть сторонников Ленина и его лозунга - поражения своей страны в войне), которых немцы пропустили через свою территорию в запломбированных вагонах, 170 были евреями, притом не только будущие деятели коммунистической власти, но и ее противники, как, например, один из лидеров меньшевиков Рафаил Абрамович 11. Естественно, они сразу же включились в политическую и общественную деятельность и оказались на виду.
Многие десятилетия спустя Вячеслав Молотов - в прошлом ближайший к Сталину сотрудник, а теперь престарелый и отлученный от публичной деятельности - даст свое толкование феномену "чрезмерного" присутствия евреев среди пришедших к власти большевиков. Вот что он сообщил своему собеседнику и конфиденту, фанатичному сталинцу Феликсу Чуеву: "Среди евреев оппозиционных и революционных элементов было больше в массе своей, чем среди русских. Обиженные, пострадавшие, притесненные, они были более изворотливые, они, так сказать, всюдупроникали. Жизнь их так вышколила, что они стали очень активными, не в пример русским, которым сначала надо было в голове почесать. Пока обнюхаются, раскачаются, а эти всегда готовы" 12.
На самом же деле в этой "всегдашней готовности" проявлялась отнюдь не еврейская, а именно большевистская сущность. Почему-то в других противостоящих свергнутому режиму политических силах ничего подобного не проявлялось. Среди конституционных демократов, социал-демократов, либералов, эсеров, меньшевиков еврейского происхождения не нашлось тех, кто, отталкивая и сокрушая конкурентов, всеми силами лез во власть, тогда как у большевиков того же происхождения никаких сдерживающих тормозов не было. Еврейские организации России еще до того, как переворот свершился, но когда уже стала очевидной его неотвратимость, предвидели, что развитие революционных событий чревато ростом антисемитских настроений, а вовсе не их ослаблением, как наивно полагали иные прекраснодушные интеллигенты.
Особую подозрительность вызывали русские псевдонимы евреев-большевиков. И опять-таки лишь ничтожный процент революцнонеров - евреев (не большевиков) действовал под псевдонимом, например Юлий Мартов (Цедербаум), тогда как чутьли не все ведущие евреи - большевики избрали себе псевдонимы, звучавшие на русский лад. Между прочим, псевдонимами ("партийными кличками") пользовались большевики и с иными этническими корнями: Ленин (Ульянов), Молотов (Скрябин), Сталин (Джугашвили), Камо (Тер-Петросян), Киров (Костриков), Артем (Сергеев), Ломов (Оппоков) и множество других, скрывавших свои подлинные имена ради конспирации. Но их псевдонимы почему-то никого не волновали - раздражение вызывал лишь выбор русских имен евреями.
Строго говоря, в пользовании псевдонимами не было бы ничего странного, ибо право на выбор имени относится к числу неотъемлемых свобод гражданина в демократическом обществе. Но в реальных российских условиях, при вековой подозрительности населения, во всем видящего какой-то скрытый, потаенный смысл, при многолетней остроте "русско-еврейского вопроса", в накаленной обстановке смертельного политического противостояния, эта, поражавшая воображение, нарочитость в сокрытии своих подлинных имен евреями производила крайне негативное впечатление и порождала совершенно невероятные гипотезы о заговоре мирового еврейства.
Здесь необходимо отметить один феномен российской реальности, не усвоив который трудно понять многое из того, о чем пойдет речь дальше. Ментальности россиянина, живущего в многонациональной стране, где несколько десятков этносов имеют к тому же и свою обособленную территорию, но все принадлежат одному государству, издавна свойственно соотносить - совершенно автоматически, не всегда над этим задумываясь, - ту или иную личность с ее национальной идентификацией. Некий условный Иванов, какой бы пост он ни занимал, чем бы ни занимался, пел ли арию в опере, лечил больных, преподавал в школе, истязал арестованных или промышлял карманными кражами, всегда просто Иванов, и никто больше. Но благородный Манукян - "хороший армянин", мошенник Шарашидзе - "плохой грузин", и даже ничем не примечательный,невзрачный, серенький Рабинович -- не пустое место, не ноль без палочки, а "просто еврей"!..
Еще того более: среди носителей не очень четко выраженных имен русский слух непременно ищет признаки еврейских корней. Поэтому, когда его сбивают с толку "благозвучием" чисто русских фамилий, он относится к такому маскараду с подозрением и настороженностью. Зачем этот господин (точнее, товарищ) прячет свое первородство? Зачем равняет себя под русского? Не иначе как с какой-то тайной и подлой целью... Такова извечная специфика российской действительности. Она сохранилась (даже еще обострилась) и по сей день. А тогда, в обстановке социально-политических катаклизмов, она приобретала порой истерический характер: нахлынули на святую Русь еврейские полчища, где каждый прикрылся, как щитом, русской фамилией! Так это все воспринималось значительной частью русского общества, так раздувалось теми, кто пытался извлечь из всего, что происходило, политические дивиденды. Но ленинцев все это мало интересовало. К антисемитизму им было не привыкать, сами они антисемитами не были и быть не могли, к клевете врагов относились в высшей степени равнодушно.
Даже Максим Горький, защищая евреев от антисемитских наскоков, призывал большевиков иудейского происхождения "проявлять больше морального чутья". Большевики не вняли. Сразу после октябрьского переворота к Троцкому явилась делегация петроградской еврейской общины, ведомая главным столичным раввином. Делегация предупредила, что активное участиеевреев в различных структурах большевистской властисоздает реальную опасность для еврейского народа. Троцкий ответил, что евреи как таковые его совершенно не интересуют, ибо сам он не еврей, а интернационалист 13.
Наступила эпоха митингов - редко какой из них обходился без еврейского присутствия на трибунах. Это было у всех на виду - это же делало и "погоду". Тут Солженицын прав: "многие еврейские ораторы (корректнее и точнее было бы сказать; революционные ораторы еврейского происхождения, ибо никакого еврейства в их ораторстве не было. -А. В.) не сумели увидеть, не замечали, что именно на их частое мельтешение на трибунах и митингах начинали смотреть недоуменно и косо" (т. 1, с. 65)*. (* Здесь и далее цитируется книга А. Солженицына "Двести лет вместе". - Примеч. ред.)
Это высокомерное пренебрежение российскими реалиями горстки - по масштабам страны -ленинских бунтовщиков дорого обойдется - увы, не только мельтешившим горлопанам...
Широко бытует (а ныне повторяется в современных "патриотических" изданиях множество раз) мнение, будто евреи составили большинство в первом советском правительстве и сразу же заявили о себе как о "националистической элите, пришедшей к власти в чуждом им государстве"14. Даже Молотов, сам находившийся десятилетия на самом верху большевистской пирамиды и отлично знавший истину, в беседе с тем же Чуевым повторял антисемитские банальности: "Евреи занимали многие руководящие посты, хотя составляли невысокий процент населения страны... В первом (советском) правительстве большинство составляли евреи" 15.
В одном из ведущих изданий современной "национально-патриотической" прессы - журнале "Наш современник" - и того категоричней: "Общеизвестно, что в составе правительства первых лет и даже двух первых десятилетий советской власти практически не было русских людей, держали одного-двух для блезиру..." 16 В этом пассаже самым примечательным является словечко "общеизвестно". То есть речь идет вроде бы о факте, который вообще не нуждается ни в каком подтверждении, ни в какой проверке.
Устоявшийся в сознании стереотип ни малейшему сомнению не подлежит. Насколько это вяжется с исторической истиной? В первом советском правительстве, созданном сразу же после переворота, из 15 "народных комиссаров" был только один еврей - Лев Троцкий (Бронштейн), возглавивший комиссариат (министерство) по иностранным делам. При этом он не был большевиком - "ветераном": вступил в партию только летом 1917 года по возвращении из эмиграции. Когда несколько месяцев спустя Троцкий возглавит военный комиссариат и создаст Высший Революционный Военный Совет, он вовсе не "потянет" туда своих соплеменников (дежурный и не подлежащий проверке, ибо он заведомо верен, тезис бывших и нынешних патриотов), а будет руководствоваться (истинный интернационалист!) совсем другими критериями. Среди нескольких десятков членов Совета евреями кроме него были только двое: Эфраим Скляиский и Аркадий Розенгольц, да еще в течение нескольких недель Сергей Гусев (Яков Драбкин), и то лишь потому, что командовал в это время московским сектором обороны.
Во втором (единственном за всю советскую историю, кратковременном коалиционном) правительстве появилось еще два еврея (всего наркомов было двадцать четыре): нарком юстиции, левый эсер Штейнберг и нарком земледелия, большевик Шлихтер. Ну, а если уж говорить о правительствах двух первых десятилетий советской власти, то там "для блезиру" было скорее "один-два" еврея (Аркадий Розенгольц, Арон Шейнман, Григорий Каминский, Яков Яковлев-Эпштейн, оставивший действительно черный след на посту наркомзема в страшные годы коллективизации), зато все основные посты занимали русские, да еще один молдаванин (Фрунзе), два грузина (Орджоникидзе и Лежава), латыш Рудзутак, эстонец Янсон. Назову лишь самые известные имена, которых автор "Нашего современника" (талантливый писатель и ревностный книгочей Владимир Солоухин) просто не мог не знать. Руководили правительством за все эти годы: Владимир Ульянов (Ленин), Алексей Рыков и Вячеслав Молотов, наркомами были Виктор Ногин, Александр Шляпников, Леонид Красин, Николай Семашко, Александр Цюрупа, Николай Брюханов, Валерий Межлаук, Иван Межлаук, Георгий Чичерин, Александр Смирнов, Иван Смирнов, Николай Крыленко, Валерьян Куйбышев, Анатолий Луначарский, Александр Винокуров, Климент Ворошилов, Василий Шмидт, Николай Антипов, Андрей Бубнов, Влас Чубарь, Николай Угланов, Григорий Гринько, Андрей Андреев, Тихон Юркин, Семен Лобов и еще многие-многие другие, у которых не только "практически", но даже "теоретически" не было ничего общего с еврейством.
Откуда же эта аберрация памяти? Ведь не мог же появиться дым совсем без огня! "Огонь", разумеется, был.
Евреев оказалось много не в советском правительстве, а в Петроградской Думе (столичном руководящем органе), избранной 20 августа 1917 года, еще за два месяца до переворота, притом от ВСЕХ партий, а не только от большевиков. Большевики, не очень-то, кстати сказать, придавая значение этому органу, направили туда в качестве своих представителей преимущественно евреев (Каменева, Свердлова, Иоффе, Урицкого, Шлихтера и других) - всего 23 человека. При всей призрачности своей власти, при всей очевидной декоративности своего политического веса, именно этот орган был до самого переворота у всех на виду, и по участию в нем евреев-большевиков столичное население получало представление о составе всей партии, которая вскоре этот переворот совершит.
Летом того же 1917 года произошло и одно внутрипартийное событие, о котором население не имело, естественно, никакого представления: очередной (шестой) партийный съезд, на котором был избран новый состав Центрального комитета. Его членами стали 21 человек, в том числе
6 евреев: вернувшиеся из эмиграции: Лев Троцкий, Моисей Урицкий (оба только что вступили в партию), партийный ветеран, один из самых близких к Ленину людей, Григорий (Овсей-Герш) Зиновьев (в разных источниках его называют то по подлинной отцовской фамилии - Радомысльский, то по подлинной материнской - Апфельбаум). Кроме них были избраны в высший партийный ареопаг Лев Каменев (Розенфельд), Яков Свердлов и Григорий Сокольников (Бриллиант). Этот факт имеет отношение к теме нашего разговора лишь в одной ипостаси. Когда на конспиративной квартире 10 октября принималось окончательное решение о вооруженном восстании, девять членов ЦК (русских) по разным причинам отсутствовали, тогда как все члены ЦК - евреи, напротив, в заседании участвовали, притом четверо из них проголосовали за восстание, а двое - Зиновьев и Каменев - против. Эти нюансы, ставшие известными вскоре после переворота, в представлении массы большого значения не имели, осталось в памяти лишь одно: решение о перевороте было принято евреями!..17
Сегодня, когда в постсоветской России, благодаря долгожданной свободе слова, антисемитизм стал вполне легальным и "патриотическая" печать всемерно его разжигает, отводя от Сталина все обвинения в совершенных им преступлениях, усиленно насаждается миф о том, что "революцию делал не Сталин, а Троцкий, Зиновьев, Каменев"18. Один из ведущих современных "специалистов по еврейскому вопросу" Андрей Дикий, чье сочинение "Евреи в России и в СССР" является настольной книгой "русского патриота", дурачит невежественных, как и он сам, читателей, сообщая, что в 1918 году в ЦК было 12 членов, из них 9 евреев. Но поименованные им как члены ЦК Ю. Ларин (Лурье), Крыленко, Луначарский, Володарский (который к тому же не Коган, как пишет Дикий, а Гольдштейн), Смидович (который к тому же не еврей, вопреки утверждению Дикого, а русский) и Стеклов (Нахамкес) членами ЦК не были вообще, Урицкий же был кандидатом, но очень короткое время и годом раньше. Это лишь один из примеров безнаказанного вранья данного автора и его друзей19.
Масса воспринимает лишь то, что ей хочется воспринять, то, к чему она уже психологически подготовлена. Зато манипулирующие ее сознанием производят сознательный отбор фактов и навязывают ей те выводы, которы нужны манипуляторам. Как иначе объяснить, например, такое? Огромное число всероссийски известных политических и общественных деятелей еврейского происхождения отвергли большевистский переворот, выступили его решительными противниками, но эта позиция и эти действия никак не сопрягаются ни в антисемитской литературе, ни в массовом сознании с их еврейством, а квалифицируются лишь как установка тех партий и движений, к которым они принадлежали. Утверждение: "евреи сделали революцию" куда менее очевидно, чем утверждение: "евреи революцию отвергли". Однако мифология сознания сохранила первое и не приняла второе.
Между тем четырнадцать из пятнадцати выступавших в Таврическом дворце 25 октября 1917 года на провозгласившем советскую власть Втором съезде Советов с ПРОТЕСТАМИ против переворота от имени своих партий были евреями: Федор Дан, Марк Либер, Юлий Мартов, Абрам Гоц, Борис Камков (Кац) и другие. Пятнадцатый, русский - Николай Суханов (он погибнет от рук сталинских палачей в 1940 году) - был страстным борцом против еврейской дискриминации и столь же страстным противником большевизма.
Во время гражданской войны тысячи евреев участвовали в Белом Движении и в политическом Сопротивлении. Конституционный демократ Соломон Крым, бывший депутат Государственной Думы и член Государственного Совета, возглавлял Крымское правительство при Врангеле. В Самарское правительство входил Майский, в Северо-Западное, при генерале Юдениче, - Мануил Маргулиес. Членом Уфимской Директории был Марк Слоним. Тысячи евреев - политиков, профессоров, юристов, литераторов, журналистов, - оказавшись в эмиграции, где они спасались от жестокостей советского режима, словом и делом боролись с большевизмом, беспощадно обнажая его истинное лицо, кто бы и за каким бы псевдонимом ни прятал свою сущность. Но ничего этого историческая память не сохранила. В сдвинутом сознании осталось лишь то, что десятилетиями навязывали миру антисемиты.
Реальность состояла не в том, что евреи осуществили государственный переворот, а в том, что иные из них сразу же оказались на наиболее видных публике постах, притом таких, которые были предназначены и для наиболее чувствительных ударов по населению. Именно эти персоны неизбежно оказывались в фокусе общественного внимания. Моисей Урицкий возглавил петроградскую ЧК, занимавшуюся жесточайшим террором против "несогласных", то есть, попросту говоря, против мирного населения. Моисей Володарский (Гольдштейн) стал петроградским комиссаром по делам печати, который закрыл все оппозиционные газеты и жестоко карал за любую попытку обойти запреты. Первым большевистским комендантом захваченного Зимнего дворца стал Григорий Чудновский, московского Кремля - Емельян Ярославский (Миней Губельман). Главный телеграф и госбанк захватил Михаил Лашевич. Главой Петроградского совета стал Зиновьев, главой Московского - Каменев. Комиссарами, наводившими "порядок" в столице и ее окрестностях, стали: Моисей Зеликман, Семен Рошаль, Вера Слуцкая, Семен Нахимсон, Самуил Цвилинг. Большинство из них, кстати сказать, погибло в первые же месяцы после переворота.
Это была, в сущности, небольшая кучка людей, всего несколько десятков, - вовсе не они творили все то зло, которое обрушилось на страну в глубокой провинции - на всем неизмеримом российском пространстве, не они натравливали обезумевшую толпу на убийства, поджоги и грабежи. Но "музыку делали" те, кто был на авансцене, те, кто действовал в обеих столицах и еще в трех-четырех крупных городах. Они служили "визитной карточкой" большевистского переворота и последовавшего за ним террора, и их, по извечной российской традиции, воспринимали не просто как насильников и террористов, каковыми они действительно были, а прежде всего как евреев!
На другом фланге самую видную роль в борьбе с большевизмом тоже играли евреи: неутомимый журналист Семен Анский (Раппопорт), один из последних защитников Зимнего дворца Пинхус Рутенберг, глава Петроградской городской Думы Григорий Шрейдер, председатель Комитета защиты родины и революции Абрам Гоц, широко известные политические лидеры Юлий Мартов, Абрам Эрлих и еще множество людей того же происхождения. Но никто не обращал внимания на то, как евреи сражались против большевиков, зато все заметили, сколько евреев среди самих большевиков.
Антисемитские мифы и мании так прочно вошли в сознание, что уже в эмиграции, обвиняя - нет, не большевиков, а их противников! - в том, что те не уберегли Россию от большевизма, иные изгнанники упорно распространяли версию, будто глава Временного правительства Александр Керенский - сын "народоволки" Геси Гельфман, что истинная фамилия одного из лидеров эсеров Виктора Чернова - Либерман, что даже виднейший монархист, председатель царской Государственный Думы, затем министр Временного правительства Александр Гучков- еврей по фамилии Вакье... Предполагалось, что эти сенсационные "разоблачения" должны вызвать к ним особую антипатию и объяснить их провальные политические шаги изощренными происками все того же мирового еврейства.
Десятилетия спустя по той же модели советская власть (а после ее свержения - те, кто остался ей верен) запустит в массы фальшивку, будто настоящая фамилия академика Сахарова (сына православного священника) - Цукерман, Александра Солженицына - Солженицер, а Ельцина - Эльцын. Дальнейших объяснений уже не требовалось: из этих "открытий" население само должно было понять, откуда "растут ноги"...
Поразительно, что та же лживая модель сохранилась до наших дней - лишь потому, что по-прежнему есть внимающий ей потребитель (спрос, как известно, рождает предложение). Современный "историк", перечисляя "большевистских злодеев" еврейского происхождения, относит к ним Ивана Теодоровича, Владимира Адоратского, Михаила Владимирского, Николая Крестинского, Дмитрия Мануильского, Михаила Ольминского, Георгия Ломова 20. Ни один из них не имеет к еврейству ни малейшего отношения, а некоторые к тому же вообще являлись большевистскими деятелями второго и третьего ряда.
Важна не достоверность фактов - важна тенденция: любым путем "подтвердить" вину евреев, и только их, в преступлениях большевизма. Эта маниакальная идея была воспринита еще в первые месяцы существования большевистского режима не только антисемитами, но и самими евреями - самой совестливой и чистой частью русской интеллигенции еврейского происхождения. Потрясенный казнями безвинных людей и тотальным террором, который вершила петроградская ЧК, талантливый молодой поэт Леонид Канегиссер - офицер и член столичной еврейской общины - 30 августа 1918 года застрелил главаря "чрезвычайки" Моисея Урицкого, чтобы, как он заявил сразу же после ареста, искупить вину своей нации за содеянное евреями-большевиками: "Я еврей. Я убил вампира-еврея, каплю за каплей пившего кровь русского народа. Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он - отщепенец. Я убил его в надежде восстановить доброе имя русских евреев"21.
Его отчаянный поступок, как мы теперь можем судить с высоты исторического опыта, не возымел результатов. Клеймо душегубов осталось не за палачами какого угодно происхождения, как это должно было бы быть, а лишь за теми, кто принадлежал к определенной этнической общности. Даже, если точнее, не за конкретными палачами, а за самой этнической общностью в целом.
Неслыханный антисемитский взлет, которым сопровождалось крушение коммунизма в России, сопровождался и возвратом к прежним мифам в их первозданной аутентичности, что современные погромщики успешно эксплуатируют вот уже более десятилетия. Сюжет закольцевался, и нет пока никаких гарантий, что этот порочный круг будет разорван.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Горизонт. 1991. Љ 10. С. 43.
2. Подробному исследованию этого дела посвящена изданная в Москве в 1934 году книга Александра Тагера "Царская Россия и дело Бейлиса". Ее автор был расстрелянпять лет спустя - 14 апреля 1939 года; (реабилитирован 4 апреля 1956-го), а сама книга изъята из продажи и библиотек, оставшись запретной до 1990 года. Все приводимые мною детали, касающиеся "бейлисиады", можно найти в этой книге и в трехтомном стенографическом отчете "Дело Бейлиса", изданном в 1913 году.
3. Ю х и е в а Ю. Этнический состав и этносоциальная культура населения Петербурга. Л., 1984. С. 211
4. Там же.
5. Общая газета. 2000. Љ 27. С. 14.
6. Новый журнал. 1969. Љ 96. С. 202.
7. Русское богатство. 1915. Љ 2.
8. Русские ведомости. 1915. 26 марта. С. 3.
9. Чернов Виктор. Перед бурей. Нью-Йорк, 1953. С. 315.
10. Бейзер Михаэль. Евреи Ленинграда. Иерусалим, 1999. С. 49.
11. Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ), бывший ЦГАОР (Центральный государственный архив Октябрьской революции). Ф. 272. Оп. 17. Д. 14. Л. 112.
12. Ч у е в Феликс. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1991. С. 272-273.
13. N еd a v a J. Trotsky and the Jews. Philadelphia, 1972. P. 117.
14. См., например, газету "Завтра" (1998. Љ 11. С. 3).
15. Ч уев Ф. С. 198 и 272.
16. Наш современник. 1997. Љ 9. С. 30.
17. Бейзер Михаэль. С. 50-51.
18. Бондаренко Владимир. Прыжок с корабля современности // Завтра. 2000. Љ 25.
19. Д и к и й Андрей. Евреи в России и в СССР. М., 1994, с. 461.
20. Арутюнов Аким. Досье Ленина без ретуши. М., 1999. С. 538.
21. Русская мысль. 1988. 11 ноября. С. 8.
Постскриптум
В этой главе, как и положено, изложено с максимальной краткостью мое видение той ситуации, без чего нельзя понять то, что случилось потом. И что, собственно, и является прямой, непосредственной темой задуманной книги. Поэтому в ткань самой главы вообще не включена полемика с Солженицыным, выпустившим первый том своего сочинения "Двести лет вместе", который хронологически совпадает с тем отрезком времени, что отражен именно в этой главе. Однако полное расхождение между тем, что пишет Солженицын, и тем, что пишет автор этих строк, требует объяснений.
Строго говоря, в объяснении не было бы нужды, если бы автором сочинения "Двести лет вместе" был бы кто-то другой: мало ли выходит книг, где позиции авторов диаметрально противоположны и где одним и тем же фактам дается различная оценка? Но когда и сами факты, то есть реально имевшие место исторические события, столь разительно не совпадают друг с другом, это не может не озадачить. Тем более если оппонентом выступает человек с таким громким именем, обладающим большой притягательной силой, несомненный и всемирно признанный моральный авторитет, который априорно не может быть неправ в изложении исторических событий. "Презумпция шедевра", как точно обозначил ситуацию один из самых убедительных критиков "шедевра" (Резник Семен. Вместе или врозь? // Вестник. Балтимор. 2002. Љ 8), туманит читательский взор...
Нет ни малейшего сомнения в том, что, если бы эту (такую!) книгу написал кто-то другой, она не привлекла бы к себе ровным счетом ничье внимание, - настолько она вторична, компилятивна, тенденциозна и (назовем вещи своими именами) противоречит реальности: выдавать донесения полицейских агентов и полицейские протоколы за свидетельства, достоверно отражающие действительность, за информацию о подлинных фактах - такого мне в исторической литературе, даже и просто в выдающей себя за историческую, встречать еще не приходилось.
Справедливости ради надо сказать, чтоаприорность правоты автора книги "Двести лет вместе" если все еще и существует в читательском представлении, то только на Западе. "Опыт семилетнего (теперь уже девятилетнего. - А. В.) пребывания литературного патриарха на родине вполне доказал, что его писания в любом случае не оказывают на умы ровным счетом никакого воздействия" (Иванов Сергей А. Проколы сиамских близнецов // "Неприкосновенный запас" на ПОЛИТ.РУ. 2001.14 ноября).
Впрочем, и Запад с удивлением и огорчением пересматривает имидж непогрешимого классика, к чему сам же классик его и понудил.
"Солженицын написал свою книгу, чтобы продемонстрироватьбезусловное зло еврейского народа на фоне терпимой идаже благожелательной политики царского правительства и доброго отношения к евреям русского народа" (Вашингтон Таймс. 1901. 23 сентября). Заголовки других статей, опубликованных американской прессой: "В круге первом антисемитизма", "Еврейская энциклопедия - орган антисемитской мысли?!" и им подобные говорят сами за себя.
Французская пресса была столь же единодушна и столь же категорична в оценках. Опубликованные в ней статьи касались в основном вопроса, антисемит ли Солженицын (с особой четкостью этот вопрос поставлен в рецензии известного французского писателя Доминика Фернандеса, журнал "Нувель Обсерватер") или это не более чем выдумка его недругов. Меня, по правде сказать, чувства Солженицына и его личное отношение к евреям как к этносу абсолютно не интересуют: он может любить или не любить кого угодно, это его, и только его, дело. Но если в угоду своим чувствам он извращает истину, давным-давно установленную усилиями не одного, не двух, а тысяч ученых, писателей, журналистов, очевидцев, - тогда это уже не только представляет общественный интерес, но и является общественно опасным. И поскольку его утверждения, будто бы непререкаемые, изложенные в свойственной Солженицыну манере верховного судьи, - поскольку они расходятся с тем, что сказано в первой главе этой книги, я не могу не присоединиться к тем, кого книга "Двести лет вместе" шокировала и поразила.
Не могу с удивлением не отметить многократно повторяемые им заверения, что в числе близких ему людей много евреев. Такие заверения - самый ходкий "аргумент" тех, кто заражен подобным грехом. Помню, как Анатолий Софронов, чьи чувства к "безродным" общеизвестны, уверял меня, что его лучшим другом был любимый им Зига - композитор Сигизмунд Кац. У меня нет никаких оснований считать Солженицына тривиальным антисемитом, как полагают многие. И однако же использовать затасканный "аргумент" юдофобов для отвержения несправедливых обвинений не кажется мне подходящим для писателя и мыслителя такой величины.
Отклики российской прессы нашему читателю хорошо известны. Интерес представляют не эмоциональные оценки апологетов или ниспровергателей маститого автора, а суждения специалистов. Ими, а не дилетантами, отмечены десятки солженицынских фальсификаций.
"Солженицын думает, что создал научное исследование. Он, конечно, ошибается. Ученый не стал бы цитировать одних авторов по отрывкам из других, не ссылался бы на энциклопедии как на главный источник полученной им исторической информации, не врывался бы на страницы цитируемых документов с собственными страстными замечаниями". Таково суждение профессора Московского университета, ведущего исследователя Института славяноведения Российской Академии Наук - Сергея Иванова.
А вот отзыв доктора исторических наук Валентины Твардовской, дочери главного редактора журнала "Новый мир" - Александра Твардовского, который открыл миру писателя Солженицына. Отмечая массу исторических ошибок, передержек, умолчаний, всю антиисторическую тенденциозность, содержащуюся в первом томе книги "Двести лет вместе", она приходит к такому выводу: "Все это, как и многое другое, что не вместилось в газетную заметку, не позволяет признать (эту книгу. - А. В.) научным или художественным исследованием" (Общая газета. 2002. Љ 14).
Оба эти высказывания всамделишных ученых, видных специалистов-историков - прямой ответ на поспешное утверждение, содержавшееся в вопросе Виктора Лошака: "...за многие десятилетия писательского труда это ваша первая научная, историческая работа" - и на благосклонный ответ писателя: "Меня, собственно говоря, и в "Красном колесе" на научность потянуло..." (Московские новости. 2001. Љ 25. С. 8).
"Какую же надо иметь сговорчивую совесть, чтобы связать первую волну эмиграции евреев из России (одна из самых поразительных солженицынских фальсификаций! - А. В.) не с погромами и беспросветной "чертой оседлости", а с реформами винно-водочной торговли, ущемившей интересы еврейских шинкарей", - пишет историк Григорий Зеленин в статье "Лесков против Солженицына" (опубликована сначала в газете "Новое русское слово" - 2001. 7 декабря, затем в "Общей газете" - 2002. Љ 6). Ссылка на совесть, особенно в данном случае, вполне уместна: ведь автор "Левши", "Очарованного странника", "Леди Макбет Мценского уезда" был еще и автором "Жидовской кувырколлегии", но в начале восьмидесятых годов позапрошлого века, после кровавых еврейских погромов на юге, ужаснулся своей причастности к бесчесловечным и лживым суждениям, приведшим к такому финалу, пересмотрел свои взгляды, повернулся на сто восемьдесят градусов и создал большой очерк "Еврей в России. Несколько замечаний по еврейскому вопросу" - очерк, где он предстал живым свидетелем трагедии и ее объективным аналитиком. Но, естественно, тот классик этому классику не указ. Правда, и в "водочном" сюжете Солженицын вовсе не первооткрыватель. Про то, что евреи спаивают русский народ, были написаны тысячи и тысячи строк, эта свежая идея была в художественной форме проиллюстрирована Василием Беловым в романе "Все впереди": если кто помнит, герой романа, еврей Бриш, занимался столь паскудным делом, повинуясь приказам своего хозяина по имени Дьявол.
Задача, которую поставил перед собой Солженицын, весьма проста, и он ее не скрывает: доказать, что евреям в России при царях жилось не так уж плохо и что если и случались нежелательные для них эксцессы (погромы он все-таки в принципе не одобряет), то лишь по их же вине. Воистину поразительно: его взгляды и категорические утверждения по этому вопросу находятся в полном противоречии с тем, что О ТОМ ЖЕ писали Александр Герцен ("Былое и думы"), Лев Толстой ("Не могу молчать"), Салтыков-Щедрин ("Июльское веяние"), Лесков, Чехов, Горький, Леонид Андреев, не говоря уже о страстном, неистовом, непримиримом к любому мракобесию, к погромному антисемитизму в особенности, - Владимире Короленко ("Бытовое явление" и "Дом Љ 13")!..
Современники и наблюдатели тех событий, писатели, которые были и остаются совестью России, все до одного неправы, и только Солженицыну дано теперь, посрамив ни в чем не разобравшихся классиков, познать и поведать полную истину!..
Оказывается, и черта оседлости - бедствие для целого народа и позор для страны - не так уж страшна: ведь евреи, по Солженицыну,непроизводительный народ (с. 52, 59), они не хотели заниматься сельскохозяйственным трудом, а только ростовщичеством и спаиванием русских. И процентная норма для приема в гимназии и университеты тоже благо - таким путем русская молодежь защищалась от нашествия рвавшихся к образованию "энергичных и ловких евреев" (дословная цитата: "Процентная норма, несомненно, была обоснована ограждением интересов и русских, и национальных меньшинств" - с. 273). Он даже готов подтвердить свою мысль ссылкой на ненавистную ему современную Америку, где в рамках affirmativeactionтоже устанавливаются квоты для национальных меньшинств. Но забывает уточнить лишь одну небольшую деталь: император Александр Третий установил, что евреев в университетах должно быть НЕ БОЛЕЕ трех процентов от общего числа обучающихся студентов, а в США нацменьшинств должно быть НЕ МЕНЕЕ трех процентов.
Забавен еще один солженицынский аргумент: процентная норма для получения образования в царской России частенько нарушалась: реально обучалось в гимназиях и университетах несколько больше евреев, чем это допускалось формально (с. 272--278). Так оно, вероятно, и было. Истинные русские интеллигенты шли навстречу талантливой еврейской молодежи, обходили запреты и ограничения, помогали получить образование тем, кто к нему стремился. Значит ли это, что законодательные ограничения, которые приходилось обходить, не являлись дискриминацией? Много позже в разных странах Европы французы и итальянцы, чехи и сербы, датчане и голландцы, русские и украинцы укрывали евреев, спасая их от депортации и казней. Даже в Берлине (почти невозможно поверить!) к концу войны все еще оставалось полторы тысячи евреев (с одной из спасшихся, знаменитой некогда поэтессой, ученицей Гумилева, Верой Лурье я имел честь встречаться все в том же Берлине в 1996 году) - они выжили не чудом, а чаще всего благодаря помощи немцев. Значит ли это, что гитлеровское "окончательное решение еврейского вопроса" не было таким уж страшным? С подобным суждением, помимо патриотов из газеты "Завтра" и журнала "Наш современник", согласятся сегодня разве что Жан-Мари Ле Пен или пресловутый аббат Пьер...
Вообще вся система аргументации Солженицына, независимо от лукавых оговорок насчет его сочувствия страданиям евреев, полностью воспроизводит аргументацию погромной и мракобесной русской прессы конца XIXи начала XXвека: еврейские погромы не реальность, а сильно раздутый самими же евреями "русофобский слух"; бежали евреи (сотни тысяч!) в Америку из царской России не потому, что спасали свои жизни, а потому, что их лишили барышей от продажи водки бедным русским; евреи не имеют никакой личной индивидуальности - все они (типичный образен, расистского мышления!) некое единое целое: "еврейская энергия", "евреи умеют приспосабливаться", "еврейская страстность", "еврейская выживаемость", "неутомимая динамика евреев", "еврейский практицизм", "прирожденная мобильность еврейского характера" - таковы лишь некоторые, притом дословные, характеристики, которыми Солженицын наделяет в целом еврейскую общность.
В этом смысле, должно отметить, он - стопроцентный марксист, несгибаемый ученик бородатого Маркса. Ведь тот в своей беспримерной статье "К еврейскому вопросу" тоже представил евреев, где бы они ни жили, всех на одно лицо. "Какой мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги". Переведенная впервые на русский язык евреем Зиновьевым и восторженно встреченная автором предисловия к русскому изданию, юдофилом Луначарским (эталон интеллигентности в большевистской среде), эта статья трактовала "жидовство" как воплощение "духа эгоизма, наживы, сухой биржевой деловитости". Солженицын, надо признать, при всех своих инвективах все же более благосклонен к зловредному этносу, чем один из самых знаменитых евреев - обожаемый и почитаемый коммунистами всего мира Карл Маркс.
Мракобесный "Союз русского народа", по утверждению Солженицына, возник "от инстинкта народной обиды" (с. 405). Обида же возникла оттого, что "сплоченная еврейская масса проявляла непримиримую ненависть ко всему русскому". Ладно, мракобесы начала прошлого века могли пропагандировать вздор насчет сплоченности "еврейской массы" (хотя - что плохого и необъяснимого было бы в сплоченности гонимых ради выживания и самосохранения?), раздиравшейся уже и тогда политическими и социально-экономическими противоречиями и меньше всего напоминавшей некий единый монолит. Но лишь в воспаленных мозгах клеветников могла возникнуть мысль о "непримиримой ненависти" этой мифической массы "ко всему русскому".
Где, в каких сочинениях или действиях, не выдуманных, а подлинных, таковая хоть раз проявилась? Процитируйте же хоть несколько строк о "непримиримой ненависти ко всему русскому"... Пуришкевичи и Марковы могли, конечно, кричать все что угодно (они так и поступали), но не стоило ли историку Солженицыну отвергнуть эту ложь, а не цитировать ее без всяких комментариев - просто как "мнение", наряду с любыми другими?
Такая "объективность" похлеще любой субъективности.
"Есть и еще клеймо, прикипевшее крепко, - пишет Солженицын, - "черная сотня", неотразимое именно в неопределенности своего смысла" (с. 406). А что же в том "клейме" неопределенного? Это условное, обобщенное, принятое историками наименование различных организаций вполне определенного направления ("Союз русского народа", "Союз Михаила Архангела", "Союз русских людей" и других), выступавших под лозунгами монархизма, великодержавного шовинизма и антисемитизма. Организаций, которые устраивали евейские погромы, притом отнюдь не только в Одессе, и в Ярославле, Иваново-Вознесенске и иных городах собственно Великороссии, убийства еврейских политических деятелей, имели своих идеологов (А. Дубровин, В. Пуришкевич, Н. Марков и др.).
Реанимация "доброго имени" черносотенцев полным ходом идет уже не один год в "патриотической" прессе. Словом "клеймо", имеющим вполне четкую окраску, Солженицын оказал процессу реанимации черносотенства мощную поддержку.
Даже в оценке дела Бейлиса, вот уже почти сто лет остающегося синонимом политики государственного антисемитизма в царской России, Солженицын остается верен себе. Он не сомневается в невиновности самого Бейлиса, но при этом считает нужным добавить: "Новых розысков преступников и не начиналось, и странное, трагическое убийство мальчика осталось неразысканным и необъясненным" (с. 450). Прочитал бы хоть книгу выдающегося русского юриста Александра Тагера (уничтожен во время Большого Террора) "Царская Россия и дело Бейлиса" - ссылки на нее у нашего классика нет, - неужели даже не слышал о ее существовании?
Впрочем, у есть Солженицына поразительная способность не замечать тех авторов и те произведения, которые по каким-то причинам ему неугодны, как и суждения, против которых ему нечего возразить, и узнал бы, что убийство давным-давно и "разыскано", и "объяснено". Блистательные русские журналисты - Бразуль-Брушковский,Красовский и другие в 1911 -1913 годах докопались до мельчайших деталей случившегося и рассказали еще тогда - не только в прессе, но и в суде - всю правду об этом преступлении. В двадцатые годы были опубликованы десятки архивных документов, которые подтверждали их выводы. Свидетельства непосредственно причастных к этой афере лиц были заслушаны во время прошедшего в 1925 году процесса царского прокурора Виппера, который был обвинителем по делу Бейлиса. При всей моей "любви" к большевикам никак не могу понять, почему гласный, открытый, с участием защиты, почти уникальный для советской юстиции по демократизму, суд над прокурором - фальсификатором и живодером Виппером (не расстрелянным к тому же!..) позволительно, как это делает Солженицын, именовать расправой (т. 2, с. 32). Так что абсолютно ничего странного в убийстве Ющинского нет: "странным" его сделали мракобесы и погромщики, с чьего голоса, увы, поет автор великих творений "Архипелаг Гулаг", "Один день Ивана Денисовича", "Матренин двор", "Раковый корпус"...
Выход книги, посвященной тем же проблемам, да еще и подписанной таким именем, приводит обычно к тому, что приходится что-то пересматривать в своей работе, написанной ранее и подготовленной для нового издания, что-то уточнить и добавить. Книга Солженицына не побудила меня изменить в этой главе ни единой строки. Что до постскриптума, он был обязателен: никто не имеет права обойти молчанием работу на ту же тему, чьим бы пером она ни была создана и в какую бы сторону ни склонялась.
ОКАЯННЫЕ ГОДЫ
В списке членов первого советского правительства, наспех сколоченного впавшими в эйфорию победителями в ночь на 26 октября 1917 года - после захвата фактически никем не охраняемого Зимнего дворца и провозглашения советской власти, - последним значится "нарком по делам национальностей" Иосиф Джугашвили (Сталин). Имя этого наркома населению страны было тогда вообще не известно, узкий же круг большевиков-ленинцев знал его как самого удачливого из ссыльных революционеров: в отличие от других товарищей по несчастью, ему удавалось загадочным образом то ли пять, то ли шесть раз беспрепятственно из сибирской ссылки бежать. Они знали его также как энергичного и ловкого товарища, который успел, возвратившись из ссылки благодаря "буржуазной" Февральской революции, прибрать к рукам главный печатный орган партии - газету "Правда", где, оттеснив всех других сотрудников, Сталин чувствовал себя полным хозяином положения.
Назначение мало кому известного человека на этот пост все же не вызвало удивления. Для партии, находящейся в глубоком подполье, широкая известность ее активистов - практически вообще невозможна. К тому же на таком, никогда не существовавшем при прежнем режиме, посту и в самом деле естественней и демократичней видеть непредставителя господствующей ("угнетающей") нации, а того, кто сам принадлежит к национальным меньшинствам. И, наконец, в скромном литературном багаже нового наркома все же была одна работа, позволявшая ему считаться специалистом именно по национальным проблемам. Речь, разумеется, идет о большой по объему (40 страниц) статье "Марксизм и национальный вопрос", опубликованной в 1913 году в легальном и довольно популярном среди оппозиционно настроенной левой интеллигенции большевистском журнале "Просвещение". Трудно объяснимый парадокс проклятого царского самодержавия: сама партия запрещена и находится в подполье, а ее журнал - со статьями тех же большевиков - свободно печатается и распространяется!
Хотя подписана статья была партийным псевдонимом - К. Сталин, в узких кругах самой партии подлинное имя автора (его больше знали под партийной кличкой "Коба") стало известным. Подпись "нацмена" под статьей на эту тему была - в целях пропагандистских - несомненно предпочтительней, чем подпись великоросса. Очень хорошо разбиравшийся в таких деликатных вопросах, Ленин сразу понял, кто должен озвучить в широко читаемой прессе его мысли по национальному вопросу: Сталин, которого он знал только как Джугашвили и чью фамилию никак не мог запомнить (назвал его в письме Горькому не по имени, не по фамилии, а лишь по национальной принадлежности: "чудесный грузин"), понравился ему своей амбициозностью и готовностью выполнить любое поручение того, в ком чудесный грузин увидел реального и властного руководителя партии. Сталин как раз был в очередных бегах - между прежней и новой ссылкой, - добрался до Кракова, где Ленин тогда пребывал на правах эмигранта, и жаждал конкретного дела, тем более если оно сулило ему, пусть и весьма призрачную, известность, как и мизерные, но все-таки деньги. Последнее он и сам не скрывал, - упрекнуть его, бедного и гонимого, в желании заработать - нет никаких оснований.
Сталин отлично понимал, что самостоятельно написать статью на столь сложную, требующую критического анализа зарубежных публикаций, тему, к тому же статью не просветительскую, а концептуальную, теоретическую, - такой возможности у него нет, но Ленин развеял сомнения, пообещав полновесную помощь со стороны двух очень компетентных специалистов: большевика Николая Бухарина и меньшевика Александра Трояновского (тогда еще Ленин позволял себе сотрудничать с некоторыми из политических противников). Они обеспечили "автору" переводы многочисленных зарубежных трудов на эту тему (Сталин не знал ни одного иностранного языка) и ежедневно, пока он в течение двух месяцев, в Кракове и Вене, сочинял статью, консультировали его, помогая разобраться и в сложности проблемы, и в специфичности ленинского взгляда на нее.
Специфика же заключалась вот в чем. Как это ни дико звучит, по мнению Ленина, национальный вопрос заключается в том, что нет вообще такого вопроса!.. Ибо в любом своем варианте признание национального вопроса существующим означает, что признается в качестве социальной общности и некая единая масса, скрепленная по признаку этнической принадлежности, тогда как в пределах одного государства люди, согласно ленинской догме, делятся не на русских, грузин, татар или евреев, а на представителей различных классов: рабочих, крестьян, чиновников, капиталистов, бездельников-царедворцев...
Любая борьба за национальные интересы, по Ленину, - даже борьба с дискриминацией по национальному признаку - означает признание, хотя бы в этом, общностн рабочего и капиталиста, тогда как такой общности нет и быть не может. Поэтому большевики, конечно осуждая сквозь зубы и черту оседлости, и процентную норму, вообще не участвовали ни в каких акциях, стремившихся уравнять права евреев с правами других подданных империи, считая, что у "трудящихся" при капитализме вообще нет никаких прав, так что уравнивать кого бы то ни было в бесправии вообще не имеет смысла. Но главное - это отвлекает трудящихся евреев от классовой борьбы и порождает у них иллюзию, будто у еврея-рабочего и еврея-капиталиста могут быть в принципе какие-то общие интересы и общие заботы.
Поскольку же фактически миллионы российских евреев (главным образом как раз "трудящихся") страдали именно из-за притесненией по национальному признаку и от этой печальной реальности заслониться теоретической догмой было никак невозможно, Ленин объявил себя ревностным сторонником ассимиляции, то есть "растворения" евреев в русском народе, благодаря чему "еврейский вопрос" отпадет сам собой и останется лишь единственно близкий марксистскому теоретику вопрос классовый. "Против ассимиляторства, - утверждал Ленин, - могут кричать только еврейские реакционные мещане, желающие повернуть назад колесо истории"1.
Такова была общая установка, которую Сталину предстояло развить, обосновать и популярно объяснить читающей российской публике. Вряд ли Ленин знал, что у его молодого адепта несколько иные взгляды (точнее, чувства, ибо взглядов, то есть осознанной четкой концепции, у Сталина, по крайней мере тогда, еще не было на этот пресловутый вопрос. И вряд ли он предполагал, какие именно СВОИ мысли Сталин вложит в ЕГО мысли, осуществляя по сути в точности задание, которое получил. Непохоже также, чтобы Ленин усмот рел в изготовленной Сталиным работе легко читаемые и между строк, да и в самих строках, откровенно антисемитские нотки. Сам Ленин, естественно, антисемитом не был2 и существование подобных чувств у товарищей по партии вообще не допускал.
Ленин понимал, что для осуществления его плана еврейской ассимиляции, даже если он и не утопичен, понадобятся годы и годы, а Сталин сразу же отказывал евреям в праве считаться не только народом, но и нацией. Значительная часть статьи, заявленной как исследование национальной проблемы в целом, посвящена пресловутому "еврейскому вопросу", причем лишь для того, чтобы "доказать", будто евреи не нация, а "нечто мистическое, неуловимое и загробное", что это "бумажная нация", то есть существующая не в действительности, а лишь "на бумаге" - в чиновничьих документах3. Ну, какая же это нация, восклицает Сталин, если те, "кто считает себя евреями, живут в разных частях земного шара, никогда друг друга не увидят, никогда не выступят совместно, ни в мирное, ни военное время?!". Поставленные рядом вопросительный и восклицательный знаки говорят сами за себя, определяя накал авторских чувств.
С чего бы это ему так важно доказать, притом непременно теоретически, что евреи вовсе не нация, а некая "ассимилированная группа лиц", сохранивших разве что "некоторую общность национального характера"? В систему "аргументации" вводится еще и такой довод: "У евреев нет связанного с землей широкого устойчивого слоя, естественно скрепляющего нацию не только как ее остов, но и как "национальный" рынок. Из 5-6 миллионов русских евреев только 3-4 процента связаны так или иначе с сельским хозяйством. <...> Евреи обслуживают главным образом "чужие" нации <...> как промышленники и торговцы, <...> естественно приспосабливаясь к "чужим" нациям..." Из всего этого марксистского теоретизирования, которое сначала предстает как некая абстрактная "игра ума", вдруг вытекает почти незаметный и, однако же, очевидный вывод, четко сформулированный самим автором: "Нация имеет право свободно определять свою судьбу. Она имеет право устроиться так, как ей угодно". Но это несомненное и священное право никак не относится к евреям: ведь автор только что "доказал", что ни в рамках одной какой-либо страны (России), ни тем более вне ее рамок ("разные части земного шара") такой нации не существует. И, стало быть, "свободно определять свою судьбу" попросту некому. Эта свобода остается за кем угодно, но только не за теми, кого будущий великий гуманист именует "чем-то мистическим, неуловимым и загробным"...
Миллионы людей, однако, страдали отнюдь не на бумаге от своей принадлежности к чему-то "мистическому, неуловимому и загробному" - этот непреложный факт Сталина не интересовал. Поэтому в статье о национальном вопросе, опубликованной в 1913 году, нет слова о той действительно национальной проблеме, которой в реальности жила тогда вся Россия: о деле Бейлиса. Коснись Сталин хоть строкой этого, отнюдь не теоретического, вопроса, и вся его конструкция рассыпалась бы, как карточный домик: никакими аргументами ему не удалось бы доказать, что Бейлиса судят не как еврея, а как "нечто мистическое, неуловимое и загробное".
Здесь важна не только авторская позиция, но и в еще большей мере те слова, которые он находит для ее изложения. В конце концов любую нелепость можно при желании изложить так, чтобы исключить авторскую издевку, потребность высмеять и унизить тех, кому он отказывает в праве на национальную идентификацию, посочувствовать тем, кто из-за нее все же страдает. Ничего этого нет в статье и в помине. Упиваясь псевдотеоретическими изысками, Сталин не скрывает своей насмешки над теми, кто сдуру все еще продолжает считать себя относящимся к особому этносу и надеется на то, что с этим этносом "хоть кто-нибудь будет считаться".
Неужели Ленин не заметил плохо скрытого сталинского юдофобства? Конечно, заметил, но, следуя своей специфической логике, - со знаком наоборот. Для Ленина в таком, сталинском, повороте заключалась, как ни странно, и своеобразная, с большевистских, а не обывательских, позиций защита евреев от гонений. Ведь Сталин отказывал евреям в национальной идентичности, утверждая, что живущие в России евреи вовсе и не евреи, а русские! Вывод из этого мог быть таким: никакой основы для дискриминации по этническому признаку вообще не существует, значит, и сама дискриминация неправомерна.
На самом же деле сталинский вывод был совершенно иным. Снова напомню: он утверждал, что "нация имеет право свободно определять свою судьбу", что она "имеет право устроиться так, как ей угодно". Но, поскольку евреи нацией не являются, таким правом, стало быть, они не обладают. Был ли он в самом деле провидцем, предполагал ли, что десятилетия спустя сам же использует вполне практически этот квазитеоретический тезис? Или просто вложил в свои саркастические экзерсисы особую любовь к гонимому этносу? Вряд ли мы когда-нибудь это узнаем. Да и значения это уже, разумеется, не имеет.
Сталин с удовольствием выполнил и попутный ленинский заказ: сокрушить "бундовскую сволочь" 4, имевшую дерзость требовать для евреев национально-культурной автономии вместо того, чтобы забыть о своей этнической принадлежности и отстаивать лишь классовые интересы. В свойственной ему вульгарно саркастической манере Сталин выполнил и эту задачу, объяснив бундовцам, что раз не существует вообще никакой еврейской нации, то не может у такого фантома существовать и какая-то культурная автономия.
Вот такой специалист занял в первом советском правительстве ключевой пост наркома по делам национальностей. В подготовленной им и принятой съездом Советов в ночь с 26 на 27 октября 1917 года "Декларации прав народов России" есть и такой пункт: "В стране победившего пролетариата антисемитизм останется в памяти как печальное наследие проклятого прошлого"5. Как и любые большевистские декларации, эта тоже никого ни к чему не обязывала и никакого практического значения не имела.
Одновременно с этой Декларацией было принято и обращение ко всем Советам. Там, в частности, говорилось: "Всероссийский съезд Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов поручает Советам на местах принять немедленно самые энергичные меры к недопущению контрреволюционных выступлений, антиеврейских и каких бы то ни было погромов. Честь рабочей, солдатской и крестьянской революции требует, чтобы никакие погромы не были допущены"6.
Казалось бы, для специального уточнения насчет "антиеврейских погромов" не было никаких оснований. Февральская революция отменила все дискриминационное законы, а дальнейшее развитие политических событий, при всей их противоречивости и при всем драматизме, не давали повода для погромных настроений и выступлений. Большевики же если и не предвидели, то во всяком случае допускали предстоящий взрыв антисемитизма. По крайней мере три ключевые фигуры в большевистском руководстве - Троцкий (второй после Ленина человек в партийной верхушке), Зиновьев (безраздельный хозяин Петрограда) и Урицкий (член ЦК партии и глава столичных карательных органов) - неизбежно должны были его спровоцировать, став реаниматорами "печального наследия проклятого прошлого". Так оно и вышло!
Начиналась подготовка к заключению заранее обещанного Лениным немцам сепаратного мира. Советскую делегацию в Бресте возглавляли Лев Троцкий и, ставший недавно большевиком его друг, будущий дипломат Адольф Иоффе - было бы странно, если бы эта дерзкая советская акция не вызвала массового движения против евреев, которые, как кричали тогда на всех углах, "распродают Россию, чтобы удержаться у власти". Удержаться у власти мечтали не евреи, а большевики любой этнической принадлежности, в том числе, естественно, и большевики-евреи...
В различных районах страны начались забастовки - их организаторы, наряду с политическими и экономическими требованиями, выдвигали традиционный, бессмертный лозунг: "долой жидов!", который забастовщики энергично поддерживали. Совершенно потерявший чувство реальности, петроградский диктатор Зиновьев, самонадеянно играя с огнем, провел через возглавляемый им Петроградский совет беспримерное решение, которым были названы поименно "лучшие люди наших дней". Вот их полный список: Ленин, сам Зиновьев собственной персоной, Троцкий, Урицкий, Володарский и Роза Люксембург. Последних трех к тому времени уже не было в живых. Был объявлен сбор средств на издание портретов всех "лучших людей", причем "лучший" Зиновьев отвалил с барского плеча огромные (конфискованные у свергнутой власти) деньги для поощрения типографов, которые взялись бы за печатание этих портретов. Опасные игры между тем продолжались.
Войдя в раж, никогда не отличавшийся мудростью Зиновьев взялся за переименование проспектов и дворцов Северной Пальмиры, носивших имена, ставите уже историческими. Дворцовая площадь и Таврический дворец в Петрограде получили имя Моисея Урицкого, Владимирский проспект достался расстрелянному белыми большевику Семену Нахимсону, Литейный проспект стал проспектом Моисея Володарского, Адмиралтейский - проспектом никому не известного Семена Рошаля. Мраморный дворец , принадлежавший великому князю Сергею Александровичу, в одночасье окрестили дворцом бойкого большевистского журналиста Юрия Стеклова (Нахамкиса).
Потом взялись за города. Жемчужина петроградских пригородов Гатчина стала называться городом Троцким, другая жемчужина - блистательный Павловск - однажды проснулся городом Слуцком: эта честь была оказана какой-то ничтожной большевичке Вере Слуцкой, имени которой нельзя теперь найти ни в одном справочнике. Одновременно по приказу Зиновьева или с его согласия в Петрограде и всем Северо-Западном крае, отданном ему на откуп, производились массовые аресты и расстрелы заложников, - за эти безумства одного палача (точнее, двух: постыдную честь оказаться убийцей тысяч невинных людей с ним разделил его сподвижник Михаил Лашевич) приходилось - в сознании населения - отвечать всему еврейскому народу7. Ему приходилось отвечать и за то, что комиссары с еврейскими фамилиями участвовали в грабеже православных церквей и зверском убийстве священников.
Ленин хоть тут понял, куда это может завести, и разослал секретное письмо о том, чтобы ответственным за эти преступления советской власти (сам-то он, конечно, этот бандитизм преступлением не считал) назначить русского Калинина, отводя внимание от евреев Троцкого и Каменева8.
Надо было совершенно потерять разум, но обладать самодовольством дорвавшихся до власти невежд, чтобы производить сразу же после переворота, в бурлящей страстями стране, такие демонстративные и наглые эксперименты. На какую же реакцию "трудящихся масс" рассчитывали эти экспериментаторы? Или она их вообще не интересовала? А реакция не замедлила. Об этом можно судить хотя бы по тому, что Совет народных комиссаров вынужден был принять постановление "об энергичной борьбе с антисемитизмом"9. "Погромщики и ведущие погромную агитацию" объявлялись "вне закона", что на советском новоязе означало право каждого убивать их без следствия и суда, притом что любой представитель советской власти мог самостоятельно, по своему разумению, отнести кого угодно к погромщикам и контрреволюционерам. Естественно, все, кто не принял режим захватчиков власти, активно использовали массовые антисемитские настроения в своих целях, установив знак равенства между большевиками и евреями. Но кто же еще так рьяно и так успешно способствовал этому чудовищному смещению понятий, если не сами большевики?
Сталин по-прежнему оставался наркомом по делам национальностей, но не известны ни одна его строка, ни одно его выступление, которые способствовали бы (хотя бы в виде попытки) устранению причин, разжигавших нарастающую ненависть антисемитов. По должности именно он отвечал за урегулирование межнациональных конфликтов, но все известные нам акции наркомнаца сводились не к устранению причин, вызывавших антисемитские всплески, а к их провоцированию. Таковыми были жесточайшие кары, которые (зачастую, правда, лишь на словах) устанавливались против участников еврейских погромов. Естественно, они вызывали адекватную реакцию со стороны чекистских жертв, то есть еще более обостряли антисемитские настроения и проявления: жестокость, как известно, порождает только ответную жестокость.
Нет ничего удивительного в том, что самые яростные вспышки антисемитизма отмечены в тех областях, которые только что перестали быть чертой оседлости и где по-прежнему доля евреев в структуре населения ничуть не уменьшилась. Иначе сказать, там, где всегда были погромы, они начались снова, только теперь они приобрели еще и откровенно антисоветский характер. Член коллегии.ВЧК Генрих Мороз докладывал ЦК и наркому национальностей Сталину 22 апреля 1919 года: "Весь Западный край пропитан в настоящее время ядом антисемитизма. Прямо-таки тяжело дышать, когда въезжаешь в Смоленскую, Минскую, Могилевскую, Витебскую губернии. То и дело в вагонах, на станциях, в столовых, на базарах, даже в клубе слышишь: "Жиды всюду, жиды губят Россию, Советская власть еще ничего, если бы не жиды..." и пр. <...> Прежде всего "бей жидов", а потом "спасай Россию". Как же выбить оружие антисемитизма из рук сознательных погромщиков? Ввиду тревожности момента в погромном отношении в городах бывшей "черты оседлости" надо немедленно убрать с ответственных комиссарских постов евреев"10.
Ни ЦК, ни нарком по делам национальностей Сталин, которым был адресован этот доклад, вообще на него не реагировали. В архиве нет никаких данных, которые позволили бы считать, что он вообще обсуждался. Между тем информация о еврейских погромах поступала в Москву лавинообразно. Более того, в погромах участвовали зачастую и сами красноармейцы (по свидетельству Владимира Короленко; причем именно! они громили и вырезали евреев с особо изощренной жестокостью") - факт, почти не известный на Западе, тогда как там хорошо знали о погромах, учиняемых белогвардейцами и другими противниками большевизма - бандами Шкуро, Петлюры (убит впоследствии в Париже евреем Шварцбардом в отместку за истребление его соплеменников) и другими.
Очевидцем еврейских погромов, устроенных красноармейцами, оказался Илья Эренбург, - он написал об этом два очерка ("Еврейская кровь" и "О чем думает жид"), опубликованных в сентябре - октябре 1919 года в газете "Киевская жизнь": "Если бы еврейская кровь лечила, Россия была бы теперь цветущей страной. Но кровь не лечит, она только заражает воздух злобой и раздором. Слишком много впитала земля крови - и русской, и еврейской, теплой человеческой крови. <...> В эти ночи я, затравленный "жид", пережил <...> не только страх за тех, кого громили, но и за тех, кто громил. Не только за часть, за евреев, но и за целое - за Россию".
В архиве Ленина есть документальное подтверждение участия подразделений Первой конной Красной Армии в еврейских погромах с какой-то пометкой Ленина, публиковать которую даже в 1991 году директор института марксизма-ленинизма - Г. Смирнов считал "нецелесообразным", поскольку это "представляет Ленина и Красную Армию в неблагоприятном свете"12. Не так уж сложно догадаться, какого характера была эта пометка: в те недели, когда судьба советской власти висела на волоске (Добровольческая Армия генерала Деникина уже подходила к Москве), Ленин шел еще и не на такие жертвы ради спасения - не мог же он из-за каких-то пострадавших евреев карать отважных кавалеристов, в которых видел надежных защитников своего режима!
Вряд ли до Москвы не доходила информация о том что вытворяли на огромном пространстве массового заселения евреями "борцы за национальное равноправие", бесчинствовавшие под красными знаменами революции! Беспристрастный очевидец Иван Бунин, пережидавший лихолетье в Одессе, записал в своем дневнике: "Юдофобство в городе лютое. <...> Еврейский погром, учиненный одесскими красноармейцами. Убито 14 комиссаров-евреев и человек 300 просто евреев. <...> Врывались ночью, стаскивали с кроватей, убивали кого попало. Шла настоящая охота. Ехали на грузовиках красноармейцы и кричали: "Есть тут жиды?" Море, океан крови..."13
Все это особенно впечатляет, если мы вспомним, что "военным министром", то есть верховным главнокомандующим Красной Армией, творившей эти бесчинства, был еврей Лев Троцкий, а среди красноармейских командиров и комиссаров частей, воевавших на Украине, немало евреев...14 Ленин, а тем более Сталин (нарком по делам национальностей!), не могли не знать о кровавой бойне, устроенной их солдатами над евреями, притом отнюдь не только в Одессе, но никакой - по крайней мере, видимой - реакции не последовало. Сам Ленин - подчеркнем это еще раз, - разумеется, никаким антисемитом не был, но он не был и юдофилом, он вообще был абсолютно равнодушен к этническому происхождению кого бы то ни было, тем более к национальной принадлежности политических деятелей, он подходил к ним только с одним критерием: "наш" или "не наш".
Причина массового антисемитского психоза была уже и тогда всем хорошо понятна - всем, кроме тех, кто упорно не хотел ее понимать. Владимир Короленко сформулировал ее очень четко: "Мелькание еврейских физиономий среди большевистских деятелей (особенно в чрезвычайке) разжигает традиционные и очень живучие юдофобские инстинкты"15 - об этом он множество раз и говорил, и писал крупным большевистским деятелям, в том числе Луначарскому и Раковскому: "Преобладание среди особо усердствующих садистов евреев и евреек с воспаленными от кровожадности глазами пробуждает вспышки антисемитизма у несчастных жертв и у всех, кто видит эти бесчинства, даже у тех, кто всегда был далек от всяческих фобий"16.
Как видим, анализ антибольшевика Короленко ничем не отличается от анализа большевика Мороза - и факты, и их объяснение лежат на поверхности. Но, как гласит известная пословица, тот, кто не хочет слышать, хуже глухого...
И все же совсем проигнорировать яростную вспышку возрастающкго антисемитизма, разумеется, в Кремле не могли, тем более что по своим масштабам он превосходил все, совсем еще недавно потрясавшие мир - антисемитские акции царского времени. Насколько можно судить по архивным источникам, большевики-ленинцы особенно испугались после того, как пришли сообщения о том, что во время зверских еврейских погромов в Гомеле, Борисове и других городах было убито много комиссаров и ответственных местных работников еврейского происхождения17.
26 апреля 1919 года вопрос о вспышке антисемитизма рассматривался на заседании оргбюро ЦК РКП(б) - Сталин благоразумно отсутствовал. В тот же день ЦК направил губкомам партии ничего практически не означавшее письмо (на русском арго такие письма называют "отпиской") о необходимости борьбы с антисемитизмом18. Прибегнуть к единственно реальной мере, которая могла бы хоть как-то снять остроту проблемы, - мере, предложенной всеми разумными людьми, в том числе и не потерявшими разума большевиками, - Кремль не мог: это не вписывалось в его основополагающую концепцию интернационализма.
Речь идет, конечно, о том, чтобы убрать евреев - ради самих же евреев - с самых ненавистных населению постов, непосредственно связанных с осуществлением террора в его наиболее жестоких формах. Ленин не мог пойти на это хотя бы уже потому, что это противоречило его представлению о национальном равенстве и, напротив, сильно смахивало бы на национальную дискриминацию. Характерно, что нарком по делам национальностей - Сталин ни разу за весь этот период беспрецедентной по своим масштабам и повсеместной вспышки антисемитизма ни разу публично не высказался по данному вопросу и не сделал буквально ничего, чтобы эту вспышку погасить. Похоже, с присущими ему терпением и хладнокровием он ждал, когда антиеврейские настроения, провоцируемые участием большевиков-евреев в террористических акциях, достигнут своего апогея.
Этот апогей наступил, несомненно, в 1920 году, когда в Крыму было подавлено последнее крупное антибольшевистское движение, возглавленное бароном Врангелем. После его разгрома и трагической эвакуации на кораблях, которой смогла воспользоваться лишь малая часть желающих, в Крыму началась беспощадная тотальная резня, жертвами которой (число жертв исчислялось десятками тысяч) оказались не только белые солдаты и офицеры, не только бежавшие в Крым из центральной России противники большевизма, но и люди, вообще никакого отношения ни к политике, ни к конфронтации "белых" и "красных" не имевшие.
Руководили всей бесчеловечной операцией два видных большевика еврейского происхождения, получивших на эту мясорубку полную свободу рук из Москвы: Розалия Землячка (Залкинд) и венгерский коммунист Бела Кун. Никакого специального замысла в этом, разумеется, не было. Кремлю было совершенно все равно, каких кровей будут палачи-мстители, которые "очистят" Крым от "буржуев и врагов народа", - лишь бы они делали это решительно и беспощадно. Никакого иного ответа населения на кровавую большевистскую акцию, кроме озверелого антисемитизма, и быть нeмогло. То обстоятельство, что почти все еврейские общественные организации и Крыма, и сопредельной Украины поддерживали не красных, а белых, что они активно участвовали в антибольшевистском сопротивлении, что тысячи и тысячи евреев страдали от большевистской жестокости ничуть не менее, чем тысячи и тысячи русских, - все это ничего изменить не могло.
Кремлю снова пришлось вернуться все к той же болезненной проблеме. 2 июня 1920 года вопрос о борьбе с антисемитизмом рассматривался на совместном заседании политбюро и оргбюро, в котором участвовал и Сталин. Судя по сохранившемуся официальному протоколу, вопрос о драматической остроте ситуации старательно обходился. Сталин внес предложение, всеми принятое без возражений: "поручить Каменеву составить план мероприятий партии и Советской власти по борьбе с антисемитизмом"19.
Гора родила мышь! Эта издевательски беззубая формулировка лишь подчеркивала то, что было и так очевидно: наркомнац не хочет "раздувать" еврейскую тему и придавать ей слишком большое значение. Выбор еврея Каменева, а не русского большевика, в качестве руководителя мнимой борьбы с антисемитизмом тоже говорит сам за себя. В этом со всей очевидностью проявились коварство и хитрость Сталина: "меры" приняты, а что за меры и какова их реальная цепа - никакого значения не имеет.
Проблема какой была, такой и осталась. Гной не выпустили, а загнали внутрь, дабы он и впредь продолжал отравлять организм. "Организмом" была вся, пораженная ксенофобией и прежде всего традиционным для нее антисемитизмом, огромная страна, оказавшаяся под ярмом большевизма.
С ужасом наблюдая за тем, как большевистская революция раздувала пламя беспощадного антисемитского пожара, Бунин пророчески писал в те "окаянные дни": "Левые все "эксцессы" революции валят на старый режим, черносотенцы - на евреев. А народ не виноват! Да и сам народ будет впоследствии валить все на другою - на соседа и на еврея: "Это нас жиды на все это дело подбили"20.
Парадокс и феномен российской действительности как раз в том и состоит, что на евреев "валили" и "валят", как писал Бунин, силы, во все остальном противостоящие друг другу и политически, и идеологически. Антисемиты-большевики утверждали, что именно евреи хотели обезглавить революцию, покушаясь на жизнь ее вождя Владимира Ленина. Антисемиты-"патриоты" вот уже более восьмидесяти лет твердят, что именно евреи, а не кто-то иной, убили последнего российского императора и его семью и этой ритуальной (!) казнью вонзили нож в сердце каждого русского человека...
Первая легенда связана с тем, что по версии, вошедшей во все исторические источники, 30 августа 1918 года стреляла в Ленина и тяжело его ранила террористка Фанни (Фейга) Каплан (Ройд). Без следствия (шесть допросов самой Каплан нельзя назвать следствием) и суда "террористка" была расстреляна. Тщательно скрывавшиеся десятилетиями и ставшие теперь доступными архивные источники позволяют не только усомниться в этой версии, но и - без опасения разойтись с истиной - решительно ее отвергнуть: практически не осталось ни одного доказательства, подтверждающего, что стрелявшей была Фанни Каплан21. Но антисемитская "нота" во всей этой загадочной истории остается и после того, как обвинения, возведенные против несчастной Фанни, подверглись основательному сомнению. Куда убедительнее выглядит версия, согласно которой покушение на убийство было организовано "верным другом и соратником" Ленина Яковом Свердловым (тоже евреем), который, кстати, лично и приказал расстрелять Каплан, а осуществлено покушение сотрудниками шефа тайной советской полиции Феликса Дзержинского - Лидией Коноплевой и Григорием Семеновым 22.
Таким образом, в любом случае (если принять эту, весьма серьезную, версию) на "вождя революции", который, видимо, сильно надоел своим товарищам по общему делу, все равно покушались евреи...
Какая-то возня, а если точнее - жестокая борьба за власть, на коммунистических верхах, несомненно, уже шла. В марте 1919 года Свердлов, возвратившись в Москву из краткой командировки, внезапно умер. Точная причина его смерти неизвестна. Тогда же распространился, видимо, не лишенный оснований слух, что в городе Орле он был жестоко избит рабочими по причине своего еврейского происхождения, но этот факт был якобы скрыт, чтобы "не позорить революцию" и не разжигать егце больше антисемитские страсти23. Более вероятна, однако, другая версия: он был устранен как нежелательный свидетель, слишком много знавший о том, кто и почему действительно стрелял в Ленина.
Еще больше туману напускает во всю эту историю сенсационная находка в бывшем архиве политбюро (она относится к 1994 году) - "совершенно секретное" письмо тогдашнего шефа Лубянки Генриха Ягоды Сталину от 27 июля 1935 года. Ягода сообщал, что иа складе коменданта Кремля обнаружен личный сейф Свердлова, который не вскрывался все 16 лег, прошедшие с его смерти. Там оказались золотые монеты царской чеканки на астрономическую сумму, свыше семисот золотых изделий с драгоценными камнями, множество паспортов на имя самого Свердлова и никому не известных лиц, облигации царского времени и пр.24 Вряд ли это было "золото партии",которая боялась поражения и готовилась уйтив подполье: о таком финансовом запасе, принадлежавшем партии, а не Свердлову, знал бы тогда еще кто-нибудь, хотя бы тот же Ленин, и оставшемуся после смерти Свердлова богатству была бы уготована другая судьба. Скорее всего, сам Свердлов готовился к бегству вместе с семьей, опасаясь, быть может, разоблачения своей причастности к покушению на Ленина. Так или иначе еврейское происхождение с неизбежностью обрекало его на возникновение слухов антисемитского происхождения, оказавшихся живучими на протяжении многих десятилетий. Поразительно еще и то, что эта сенсационная информация, документированно опубликованная в солидном (тогда еще!) журнале, не получила абсолютно никакого, пусть даже вздорного и демагогического, истолкования со стороны записных историков партии, словно такой информации и не было вовсе.
Столь же живучей оказалась и версия о "еврейском заговоре" против царской семьи, в котором, как утверждают ее авторы и распространители, замешан тот же Свердлов25. Хотя среди главных палачей были этнически чистые русские Петр Ермаков, Александр Белобородов, Федор Сыромолотов, Сергей Чуцкаев, Федор Лукоянов и другие, посмертно отвечать за содеянное (зверское убийство Николая Второго, его жены, детей, врача и слуг)предлагается не только принимавшим участие в убийстве евреям - Пинхусу Вайнеру (Петру Войкову), Янкелю Юровскому, Шае Голощекину и Льву Сосновскому, но в их лице и всему еврейскому народу. (Отметим попутно факт, не укладывающийся в голове: торжественное захоронение зверски убиенной царской семьи не помешало сохранению имени его убийцы, которое носят площадь и станция метро в столице России. За какую честь имя палача Войкова до сих пор остается в топонимике Москвы? Мне абсолютно все равно, к какому этносу он принадлежал: у преступников нет национальности. Имя убийцы Войкова, а не еврея Войкова, давно пора.бы уже стереть с карты столицы.)
Не могу не вспомнить в этой связи своей беседы с Виктором Некрасовым во время нашей с ним последней встречи в Париже в середине восьмидесятых годов. Некрасов был киевлянином и рассказывал много историй, связанных с его родным городом. В частности, о том, как свирепствовали там чекисты во время гражданской войны. "Все население, - рассказывал он, - проклинало Розу Шварц, хотя верховодил расправами латыш Лацис, а его главными помощниками были русские Адоскин и Гребенщикова. Но имена этих изверговзабылись, а имя - тоже, конечно, изверга - Розы Шварц осталось синонимом чекистских зверств".
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Л е н и н В. И. Полное собрание сочинений. Т. 24. С. 126.
2. См.: Троцкий Л. Сталин. Нью-Йорк, 1985. Т. 1. С. 212.
3. С т а л и н И. Марксизм и национальный вопрос. М. 1950. С. 31.
4. Бунд - "Всеобщий еврейский рабочий союз в Литве, Польше и России" - социал-демократическая организация, боровшаяся за права евреев и тяготевшая к меньшевикам.
5. Декреты Советской власти. Т. 1. М., 1957. С. 14.
6. Там же. С. 16.
7. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 3. С. 101.
8. Слово. 1993. Љ 9-12. С. 46.
9. Известия. 1918. 27 июня. С. 1.
10. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ - бывший Российский Центр хранения и изучения документов новейшей истории, еще ранее - Центральный партийным архив). Ф. 17.Оп. 66. Д. 65. Л. 27.
11. "...[красноармейцы] опять вырезали семью <...> Принесли с собой водку и, зарезав еврея, кутили и насиловали жену и дочь, которых зарезали после изнасилования. Это продолжалось до 6-ти час. утра. Уже засветло ушли спокойнейшим образом и не разысканы" (см.: Короленко Владимир. Дневник 1917-1921. М., 2001. С. 164. Запись от 10 апреля 1919 г.)
12. Исторический архив. 1992. Љ 1. С. 217.
13. Б у н и нИ в ан. Дневники, записи от 28 апреля и 2 мая 1919 года.
14. А б р а м о в и ч А р о н. Вместе с Троцким // Военно-исторический журнал. 1990. Љ 8.
15. Вопросы литературы. 1993. Љ 2. С. 285.
16. Короленко в годы революции. Vermont, USA. 1985. С. 222-223.
17. Борьба за Советскую власть в Белоруссии. Минск, 1981. С. 83-85.
18. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 11. Л. 4.
19. Там же.
20. Б у н и н Иван. Окаянные дни. 1992. С. 51.
21. Орлов Борис. Так кто же стрелял в Ленина? // Источник. 1993. Љ 2. С. 63-88. Особенно впечатляет разоблаченная позднейшей экспертизой легенда о "тяжести" раны, полученной Лениным. Вопреки легенде, пули не оказались отравленными, к тому же "тяжко" раненный Ленин без посторонней помощи поднялся по крутой лестнице на третий этаж, а через день врачи признали его состояние удовлетворительным, и он поднялся с постели. Пулевые отверстия на ленинском пальто не соответствуют расположению ран на его теле. Это лишь несколько из загадок, до сих пор не нашедших своего объяснения.
22. Родина. 1995. Љ 7. С. 58-60,
23. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 1. Д. 2159. Л. 36-37.
24. Источник. 1994. Љ 1. С. 3 4.
25. Платонов Олег. Убийство царской семьи. М., 1991. Не менее половины палачей были уничтожены во время Большого Террора (1936-1938), но самый зловещий из них - Петр Ермаков - благополучно дожил до 1951 года и умер своей смертью в звании "почетного чекиста".
ИЗ АДА В РАЙ
Многие историки и биографы Сталина, отмечая многочисленные проявления его антисемитизма, пытались понять их истоки и терялись в догадках: никаких видимых причин для того, чтобы это обнажилось уже в двадцатые годы, казалось бы, не было. Наиболее тщательные розыски проделал в последнее время биограф Сталина - Эдвард Радзинский. Ему показалось, что корни сталинского антисемитизма надо искать еще в его детстве, в семейном воспитании и окружении, которое на него влияло. Между тем Грузия никогда не знала антисемитизма, а быт и образ жизни грузинских евреев ничем не отличались от быта и образа жизни этнических грузин. Однако же Радзинский полагает, что отец Сталина - "пьяный неудачник" и полунищий Бесо Джугашвили - ненавидел евреев за то, что те, напротив, все как один были процветающими и состоятельными ремесленниками, и он, преисполненный зависти, "с раннего детства своего сына Иосифа, преподал ему начатки злобы к этому народу"1.
Между тем отец Сталина уехал из Гори, где жила семья, в Тбилиси, когда Иосиф (Coco) был еще совсем маленьким. Изредка наезжая в Гори, он бил сына смертным боем, так что "преподать" ему мог только опыт издевательств над слабыми. Вряд ли вообще этот отец мог воспитывать этого сына в традиционном смысле слова, а если и воспитывал, то его "воспитание" могло вызватьу юного Сталина лишь отвращение. Точно также весьма сомнительно, чтобы матьвнушила ребенку ненависть к богатым евреям, у которых она работала приходящей прислугой2. Это не более чем слухи - в Грузии, особенно в XIXвеке, не считалось приличным подчеркивать национальную принадлежность кого бы то ни было, темболее перед ребенком, которому не исполнилось и семи лет.
Принятое всеми историками - и российскими, и зарубежными - объяснение истоков сталинского антисемитизма представляется более обоснованным и правдоподобным. С самого начала его нелегальной партийной работы, даже в ссылке, Сталину пришлось оказаться в обществе гораздо более образованных, чем он, более эрудированных, более знающих, естественней и прочнее внедрившихся в партийную среду товарищей еврейского происхождения. И Яков Свердлов, и Лев Каменев (Розенфельд), и Филипп (Шая).Голощекин были грамотнее недоучившегося семинариста. А Каменев просто неизмеримо выше. Они относились к нему покровительственно отнюдь не из-за надменности и чувства превосходства, а вполне искренне и с несомненной симпатией. Но нет ничего страшнее для уязвленного самолюбия кавказца, страдающего комплексом неполноценности, да к тому же еще с физическими недостатками (левая рука короче правой, притом лишена свободы движения, два пальца на ноге срослись, лицо обезображено следами перенесенной и плохо излеченной оспы), - нет ничего страшнее для человека этого типа, чем покровительственная снисходительность, готовность помочь и, что хуже всего, реально оказанная помощь (продуктами, одеждой, приютом, деньгами, редактурой вымученных "сочинений")...
С самого начала борьбы за власть главными соперниками Сталина были евреи: Лев Троцкий, Григорий Зиновьев и Лев Каменев. Евреями же были и ближайшие к этим трем партийные и военные деятели, составлявшие их опору: Михаил Лашевич, Эфраим Склянский и другие, но прежде всего Григорий Сокольников (Бриллиант), бывший адвокат, едва ли не самый блестящий после Троцкого, большевистский вождь, член ЦК, аодно время и кандидат в члены политбюро. Это он подписал печально знаменитый Брестский мир. С равным блеском он командовал армиями и осуществлял денежную реформу. Сталин люто его ненавидел, и неспроста: именно Сокольников в 1926 году с трибуны партийного съезда будет требовать снятия Сталина с поста генерального секретаря. К тому же Зиновьев и Каменев были самыми близкими людьми - в личном плане - к Ленину и Крупской, а Троцкого Ленин считал самым талантливым и перспективным руководящим деятелем, рассчитывая на его помощь в наиболее острых конфликтных ситуациях, которые возникали на кремлевских верхах. Эта ситуация сама по себе была взрывоопасной, и антисемитизм Сталина до поры до времени не проявлялся внешне лишь потому, что абсолютной властью он еще не обладал, а открытый антисемитизм (не завуалированный хотя бы видимостью шутки) был тогда совершенно не в чести в партийных кругах.
Уйдя с поста наркома но делам национальностей и с других правительственных постов, Сталин оказался генеральным секретарем ЦК партии - пост этот тогда никому еще не казался ключевым. Но Сталин метил только на "ключ", и ни на что больше. Для этого ему было нужно стопроцентнонадежное "техническое обеспечение", то есть абсолютно преданный и энергичный аппарат, легко ориентирующийся в партийных интригах и склоках и успешно исполняющий предначертания своего вождя. Выбор, видимо, был не слишком велик, если ближайшими к Сталину сотрудниками - его помощниками, по официальной терминологии, - оказались опять-таки четыре еврея: Григорий Каннер, Лев Мехлис, Арон Герценберг и Илья Трайнин, а начальником личной охраны (пост, как все понимают, важнейший) пятый еврей - Карл Паукер. Каннера, Паукера и Герценберга за беспредельно верную службу он впоследствии уничтожит, бездарному и безграмотному, но зато сверхсервильному Мехлису простит все прегрешения (из-за его невежества в декабре 1941 года, в Крыму, куда он был послан Сталиным с неограниченными полномочиями, погибнут десятки тысяч солдат) и оставит его на высоких постах в доказательство отсутствия государственного антисемитизма, а самоучку Трайнина,вообще не имевшего никакого диплома, в 1939 году ни много ни мало возведет в академики, чтобы тот прославлял великого имудрого Сталина в своих "научных" трудах...
Если не считать вроде бы невинных антисемитских шуточек, которые в узком кругу отпускал Сталин (о них, в частности, рассказывает в позднейшей редакции своих мемуаров сбежавший на Запад еще в двадцатые годы секретарь генсека Борис Бажанов 3), никаких видимых проявлений сталинского антисемитизма в ту пору никем не замечено. Революционный романтизм-интернационализм еще не был изжит, в различных структурах советской власти процент евреев был еще велик, а число русских, которым антисемитизм был органически чужд, в тех же кругах было огромно. Это вовсе не означает, что антисемитизм вообще не проявлялся вовне в партийно-советских кругах. Иначе М. Горький, обращаясь к Ленину в защиту своего издателя и друга Зиновия Гржебина, не написал бы: "Гржебина травят как собаку или - что еще хуже - как еврея"4. Травили Гржебина как еврея не какие-нибудь темные, малограмотные лавочники, а официальные представители советской власти.
Они-то и не давали антисемитизму заглохнуть: при новой власти он стал куда более мощным и всеохватным, чем был при власти свергнутой. Для его проявления не требовались обязательно публичные заявления - вполне достаточно было "просто" распространения слухов. Исследовавший этот вопрос М. Агурский установил, что в борьбе с оппозицией Сталин недвусмысленно разыгрывал еврейскую карту, старательно навязывая так называемой "партийной массе", то есть рядовым партийцам, нужную ему интерпретацию занятой им позиции в противостоянии с Троцким, Зиновьевым и Каменевым: необходимо-де исправить допущенную Лениным ошибку - устранить непропорционально большое представительство евреев в верхушке власти. Это как бы оправдывало ту последовательность, с которой Сталин вытеснял из "верхов" троцкистов и зиновьевцев, и в свою очередь провоцировало проявление юдофобства на более низких уровнях5.
Информационный отдел ОГПУтщательно собирал данные об антисемитских настроениях и посылал их генеральному секретарю ЦК Сталину. Уж не по его ли заказу все это делалось? Даже если это предположение верно, то прямых доказательств мы, скорее всего, никогда не найдем: Сталин не любил без надобности оставлять какие-либо письменные следы, предпочитая давать указания устно, зачастую даже просто намеками.
Сразу после смерти Ленина, когда Троцкий, поверив телеграмме Сталина с указанием ложной даты похорон, неразумно остался лечитьсяна Кавказе, Сталин начал атаку на своего главного конкурента, и, конечно, он не мог при том не использовать "еврейскую карту". Ему пришлась поэтому очень кстати так называемая "спецполитсводка", составленная Лубянкой в первой декаде февраля 1924 года: "В связи со смертью Ленина среди населения распускаются слухи (ясное дело, их намеренно распускали! - А. В.), что Ленин не умер, что его отравили жиды, стремящиеся захватить власть в свои руки, что <...> вместо Ленина будет Троцкий, и тогда <...> евреи возьмут в руки власть и окончательно задушат русский народ" 6.
И все же, какие бы сводки ни составляла Лубянка, окончательная победа советской власти притушила открытые антисемитские проявления - хотя бы уже потому, что значительная часть населения собственно России, Украины и Белоруссии, где антисемитизм имел глубокие и давние корни, практически ассоциировало эту власть с властью евреев, а практической возможности выступать против власти уже не было. Но сам антисемитизм, разумеется, никуда не делся, и его существование секретом ни для кого не являлось. Для кремлевских руководителей - в том числе. И даже - прежде всего7. Притом он дал о себе знать и в столице, и в крупных российских городах, где ранее для него не имелось почвы из-за незначительной доли евреев среди проживающих в них. Массовый приток евреев в города, куда им ранее был доступ закрыт, не мог не породить в определенных кругах антисемитские настроения. Израильский историк (эмигрант из СССР) Михаил Агурский исследовал этот феномен по материалам официальной советской статистики. Если в 1920 году в Москве проживало 28 тысяч евреев (2,2 процента всего населения столицы), то в 1923-м их доля составляла уже 5,5 процента, а в 1926-м - 6,5 процента. В Москву к этому времени приехало около 100 тысяч евреев, в начале тридцатых годов их число приближалось к 250 тысячам (рост в 9 раз), тогда как все население Москвы в целом за 15 лет выросло лишь в два раза8.
Советская власть действительно сняла с евреев все прежние ограничения и установила полную свободу выбора места жительства, но она (то есть ее высшие руководители) совершенно не брала в расчет неизбежные последствия этих новаций в контексте неприятия самой новой власти огромным числом людей, для которых "большевики" и "евреи" по-прежнему оставались синонимами.
Впрочем, может быть, это категорическое утверждение и не совсем верно: "советская власть" в ту пору еще не была чем-то единым и цельным - некоей жесткой вертикалью, где все решения принимаются только на самом верху. Некоторых ее деятелей нестихающая эскалация антисемитизма весьма беспокоила.
В 1926 году ОГПУ регулярно информировал "верха" об антисемитских проявлениях в городе и в деревне, причем, судя по всему, это делалось по указанию ЦК, а значит, как минимум, с согласия Сталина. Распространенность антисемитизма в среде интеллигенции волновала его не столько потому, что этот социальный слой был очень влиятелен, а скорее потому, что он впрямую связывал свое отношение к еврейскому вопросу со своим отношением к советской власти. Сообщая о глубоком проникновении антисемитизма в литературные круги, спецслужбы отмечали, что, по мнению этих кругов, "государственная власть в России находится только в руках евреев"9. Особо отмечалось, что "особенно силен антисемитизм в театральной среде. Пожалуй, ни в какой другой сфере интеллигенции нельзя встретить того, что на каждом шагу приходится видеть в театральном мире. <...> Нередко антисемитизм у артистов переходит всяческие границы"10,
Вряд ли Сталина очень пугала эта информация. Ведь советская власть, неприятие которой было характерно для антисемитов, сопрягалась в их сознании с Троцким и другими заклятыми врагами Сталина. Хотя бы только поэтому он, делая вид, что антисемитизм опасен для власти, не мог в душе не разделять чувства тех, кого вроде бы осуждал. Но многие другие члены руководящей верхушки все еще исходили из старых большевистских лозунгов - бурный всплеск антисемитизма не мог их не пугать.
Это видно, например, хотя бы по такому факту. В 1926 году ЦК комсомола заказал Информационному отделу Лубянки11 подготовить материал о распространимости антисемитизма по доносам секретных осведомителей. Полученные данные настолько ошеломили комсомольских вожаков, что, приняв постановление "О борьбе с антисемитизмом", Бюро ЦК ВЛКСМ засекретило и полученный документ, и само постановление, наложив на них такую резолюцию: "Хранить строго секретно, перепечатка и разглашение воспрещаются"12. Каким образом должно было исполняться постановление, с которым никто был не вправе ознакомиться, - этот вопрос, видимо, не обсуждался. Да и что за "борьбу" предлагали комсомольские товарищи? Все те же пропагандистские брошюры, лекции, проработочные собрания, исключение злостных антисемитов из комсомола...
Особое внимание комсомольских верхов к этой проблеме в немалой степени объясняется персональным составом этого руководства. Создателями и первыми руководителями комсомола были Лазарь Шацкин, Оскар Рыбкин, Ефим Цейтлин, Владимир Фейгин, Евсей Файвилович и другие, что предопределило особо стойкую любовь Сталина к этой организации. Не случайно все до одного создатели комсомола и его первые руководители были впоследствии репрессированы.
Поток писем в ЦК с мест о нараставшей лавине антисемитизма увеличивался не с каждым месяцем, а с каждым днем. Архивы бесстрастно сохранили эти письма, но тщетно искать в тех же архивах ответы на них встревоженным авторам, а тем паче куда более важные ответы - делами.
Для того чтобы зримо представить себе тогдашнюю общественную ситуацию, есть смысл привести хотя бы два письма из огромной кремлевской почты на эту тему.
Первое - от 20 августа 1926 года, из Москвы - адресовано "в ЦК ВКП(б) товарищу Сталину и другим товарищам".
"То, что мы последнее время наблюдаем во многих вопросах, в особенности в национальном вопросе, заставляет члена партии сильно страдать, и напрашивается некоторый вопрос, на который наша партия должна дать нам ответ. Дело в том, что за последнее время, как при проклятом царизме, мы всегда стали слышать слово жид по городу. На рынке, в очередях, на биржах труда и даже в отделениях у врачей. Какие-то темные личности заводят разговоры про жидов и злостно агитируют. Недавно на Тишинском рынке кричали "бей жидов", но это еще ничего, наши партийные сейчас стали ругаться "жидом". На место того, чтобы сказать "иди к чорту", они говорят "иди к жиду". Еще они говорят, что сейчас выбрасывают всех жидов из Политбюро, из ЦК ВКП(б) и что скоро их вышлют и сделают так, чтобы в партии не было жидов. У нас на фабрике "Красная Роза"13 и в других местах очень много об этом разговоров. Партия наша молчит, не борется с этим. Мы должны услышать твое слово, ЦК партии. Работница М. Петрова"14.
Скорее всего, "Петрова" - это псевдоним, ибо обратного адреса на письме нет. Страх, как видим, сковывал уста уже и тогда... Сталин мог с полным удовлетворением потирать руки: цель достигнута! Его расправу с политическими соперниками "партийная масса" (то есть необразованные и малообразованные, зараженные предрассудками люди) восприняла как вытеснение евреев из большой политики и поэтому поддержала, не вдаваясь в детали и не разбираясь в том, что за этой ширмой скрывается.
Второе письмо - из провинции, от 21 февраля 1927 года - не менее показательно. Оно адресовано лично Сталину, и только ему - без всяких "других товарищей".
"Здравствуйте, многоуважаемый Иосиф Виссарионович! С настоящим письмом я хочу узнать Ваше мнение как наилучшего знатока национального вопроса об антисемитизме, господствующем у нас, в городе Вышний Волочек, уж не говоря о беспартийной молодежи, но и подчас среди комсомольцев, выливающемся в форме различных упреков: дескать, евреи наводнили весь высший государственный аппарат, занимаются исключительно торговлей, спекуляцией, всюду и везде строят себе карьеру, не заботясь о русских, а я, будучи молодым комсомольцем, не в состоянии опровергнуть все эти нападки на евреев. <...>
Иосиф Виссарионович! Вы находитесь в Москве, Вам хорошо известны партийные работники евреи, и Вы мне, пожалуйста, напишите, есть ли среди них карьеристы, которым чужды интересы трудящихся масс. Я все-таки глубоко убежден, что т.т. Зиновьев, Троцкий и другие далеко не враги Советской республики, и неужели их подвергли суровой критике, потому что они евреи? Разве такое может быть в нашей коммунистической партии? Это наверно клевета настоящих врагов Советской власти и тех, кто просто чего-то недомысливает.
Все то, что я слышу из уст моих товарищей по школе, заставляет меня задуматься и обратиться к Вам за своего рода справкой. Урвите из своего бюджета времени 10 минут и ответьте мне, за что я Вам буду искренне благодарен. С нетерпением жду Вашего ответа. Наум Цорнас"15.
Ждал он, конечно, напрасно: на такие письма товарищ Сталин не отвечал. И даже их не читал. Их читали в другой канцелярии, брали на заметку и делали необходимые выводы. "Справку" Науму Цорнесу прислал не Сталин: в виде ордера на арест ее принесли прямо на дом ничего не забывавшие, зорко глядевшие товарищи-чекисты.
Советская жизнь, как и советская политика - внутренняя и внешняя, - всегда были полны парадоксов, поэтому все, о чем сейчас будет сказано, не должно вызывать никакого удивления. На этот раз парадокс состоит в том, что именно в двадцатые годы, когда Статным и его окружением так нагло провоцировалась волна антисемитизма и когда под ее прикрытием он без особого труда избавился от своих "еврейских" конкурентов (кавычки поставлены потому, что этническая принадлежность конкурентов не имела никакого отношения к их политической позиции), - именно тогда, и, пожалуй, только тогда, евреи в Советском Союзе чувствовали себя защищенными от произвола и даже в каком-то смысле ощущали себя общностью, которой покровительствует власть.
В это время получают государственную поддержку российские сионистские организации, а когда низовые и средние звенья Лубянки начинают их преследовать (закрывать их школы, клубы, библиотеки) за призыв к эмиграции в Палестину и к вытеснению языка идиш -"исконно еврейским" ивритом, сам шеф Лубянки ФеликcДзержинский выступает в защиту сионизма.
15 марта 1924 года он писал своему заместителю Менжинскому: "Не пойму, зачем нам преследовать сионистов? <..,> их программа нам не опасна, а полезна. Мы им не должны мешать"16. Видимо, на местах преследования все-таки продолжаллись -гонимые обращались в Москву, прямо к Дзержинскому, и находили поддержку: "Преследование сионистов, - заявлял он, - это политическая ошибка. Такая тактика неправильна. Надо этот вопрос изучить и поставить в Политбюро (так, разумеется, и не поставили. - А. В.)"17.
Сталину было не до сионистов, не до Бунда, который боролся с сионистами, ибо отстаивал идею национально-культурной еврейской автономии вместо эмиграции, наконец, и не до Еврейской секции ЦК, которая боролась и с теми, и с другими, считая себя единственным выразителем чаяний "трудящихся-евреев". Главный специалист по национальному вопросу в течение всех двадцатых годов ни разу не высказался на еврейскую тему публично - он умел выжидать, - но искусно направлял кремлевскую политику таким образом, чтобы проблема сохранила всю свою остроту. Поскольку же официально интернационализм и национальное равенство по-прежнему относились к основным лозунгам большевизма, евреи в своем большинстве чувствовали себя защищенными ими.
Лозунги подкреплялись делами. Еще при Ленине политбюро приняло постановление, разрешавшее образовать "Еврейский общественный комитет помощи пострадавшим от войн, погромов и стихийных массовых действий" (так стыдливо именовалось поголовное уничтожение евреев в городах и местечках, главным образом, Украины и Белоруссии - резня, которую устраивали "на равных" сражавшиеся друг с другом красноармейцы, петлюровцы, махновцы). Было разрешено создать и региональные отделения комитета "с условием обеспечить в них большинство за коммунистами"18. Это был прообраз будущего Еврейского Антифашистского Комитета, созданного во время войны, который, не будучи в состоянии предвидеть последствия, надеялся стать своеобразным комиссариатом по еврейским делам - защитником еврейских интересов. Сталин голосовал вместе со всеми за создание того, первого советского, комитета такого рода19 - поступить в ту пору иначе он, естественно, не мог.
Тот комитет создал, в свою очередь, Еврейское телеграфное агентство, которое информировало о положении евреев и их жизни в стране Советов международную общественность. Следуя правде и преисполненное самых добрых чувств к породившей его советской власти, агентство сообщало и об антисемитских проявлениях, и о том, как органы власти непримиримо относятся к этому. Такая правда власть не устраивала - корреспонденции агентства вызвали гнев Лубянки. Его быстро закрыли20.
Формальным поводом послужила переданная агентством информация о том, что в административном порядке была произведена массовая высылка из Москвы "социально-паразитического элемента" -среди высланных было очень много евреев21. Хотя специальной антисемитской направленности в данной акции не было, характерно другое: Лубянка испугалась, что ее в этом заподозрят. По известной пословице: на воре шапка горит...
Как ни странно, особым рвением в борьбе с любым проявлением интереса к национальным еврейским проблемам в сфере образования и культуры отличалась Еврейская секция ЦК ВКП(б) - М. Горький, болезненно относившийся к малейшему ущемлению еврейских прав и еврейского национального чувства, реагировал на это вполне недвусмысленно: "Эти сволочи способствуют антисемитизму"22
Вся эта возня происходила за кулисами, при закрытых дверях, о ней знали лишь те, кто в ней сам принимал участие,и немногие посвященные. Внешне же еврейская культурная жизнь забила ключом, а этнические евреи отнюдь не скрывали своего происхождения: власти всячески подчеркивали, что, будучи гонимыми при прежнем режиме, евреи обрели теперь полное равноправие и защиту от любых посягательств. Но при этом власти поддерживали лишь такую еврейскую культуру, которая, будучи национальной по форме, непременно несла бы в себе социалистическое содержание.
Московская еврейская студия "Габима", пытавшаяся опереться на библейский эпос и древние религиозные мотивы, то есть обратиться к глубинным корням еврейской истории, не устраивала коммунистический Кремль. Ее не спасла и страстная защита М. Горького. Обвиненная во внутринациональной замкнутости и мистицизме, "Габима" была вынуждена эмигрировать и, после долгих скитаний по Европе и Америке, найти наконец свое место в Израиле. Зато еврейский советский театр на языке идиш, считавшийся тогда языком "живым" и "народным", в отличие от "мертвого" иврита, получил мощную государственную поддержку и стал очагом зарождающейся еврейской национальной культуры "нового типа". Он был создан при активном содействии советского наркома просвещения Анатолия Луначарского сначала как Еврейский камерный театр, затем как Государственный Еврейский театр во главе с Абрамом Грановским (Азархом).
После того как в конце двадцатых годов, оказавшись на гастролях за границей, Грановский стал невозвращенцем, театр возглавил Соломон Михоэлс (Вовси). Поступок Грановского нисколько не повлиял на отношение Кремля к самому театру, пользовавшемуся тогда самой высокой поддержкой. Вокруг театра сразу же объединились прежде всего блистательные художники Марк Шагал, Натан Альтман, Роберт Фальк, Исаак Рабинович, Давид Штеренберг, Александр Тышлер, композиторы Александр Крейн и Лев Пульвер. Специально для театра работали драматурги Арон Кушниров, Иехезкиль Добрушин, Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Исаак Нусинов, Самуил Галкин, талант которых не имел бы возможности получить развитие, если бы не существовал театр, охотно воплощавший на сцене то, что они создавали. Рядом с Михоэлсом выросла плеяда очень одаренных еврейских артистов, среди которых звездой первой величины блистал непревзойденный, изумительный Вениамин Зускнн. Еврейский театр, для которого власти предоставили великолепное здание в центре Москвы, на протяжении многих лет был одним из самых посещаемых театров советской столицы: на его спектакли с большим трудом можно было достать билеты, особенно на общепризнанный шедевр- шекспировский "Король Лир", - поставленный Михоэлсом, где он сам сыграл главную роль.
Еврейские театры или студии, находившиеся на полном государственном обеспечении, были созданы и в других городах страны (самый профессиональный из них работал в Киеве) - там, где имелось достаточное количество потенциальных зрителей, лучше или хуже владевших идиш. Впрочем, значительную часть публики составляли русские зрители, языком не владевшие и обходившиеся без перевода. Это был поистине нескончаемый праздник искусства, который не только в двадцатые, но, по сути, и в тридцатые годы не был омрачен ядом антисемитизма. Наряду с большим числом еврейских школ, клубов, эстрадных групп и отдельных исполнителей (певцов, музыкантов, чтецов) эти процветавшие коллективы свидетельствовали о том, что евреи на самом деле, а не декларативно, влились на равных в большую семью народов, населявших Советский Союз, и что они могут беспрепятственно развивать свою культуру.
Кроме собственно своей, национальной, культуры, мощное еврейское присутствие ощутила и культура русская, как и украинская и белорусская, где очень заметное место заняли таланты из замкнутой еще в недавнем прошлом еврейской среды. Прежде всего заявила о себе большая группа писателей, выходцев из традиционно еврейской Одессы, которые переселились в Москву: "яркие, насмешливые, несдержанные и романтичные южане", как называл их Илья Эренбург. Они думали, говорили и писали по-русски, они принадлежали русской литературе, но в их творчестве явственно зазвучала неповторимая еврейская интонация и развивались сюжеты из еврейской жизни. Точно так же русский писатель (стопроцентно этнически русский!), написавший роман из французской жизни (исторический, скажем), остается русским писателем, а отнюдь не французским.
Имя Исаака Бабеля стремительно вошло в литературу - он стал одним из самых популярных писателей своего времени. Его коллеги и земляки публиковались главным образом под псевдонимами, но происхождение свое не скрывали, да и не могли скрыть, поскольку еврейская нота "выпирала" из каждой написанной ими строки: Эдуард Багрицкий (Дзюбин), Михаил Светлов (Шейнкман), Илья Ильф (Файнзильберг), Вера Инбер (Шпенцер)... Наряду с ними вошла в русскую литературу большая группа писателей еврейского происхождения из других регионов страны, что еще совсем недавно нельзя было себе даже представить: Василий Семенович (Иосиф Соломонович) Гроссман, Самуил Маршак, Илья Сельвинский, Лев Кассиль, Владимир Лидин (Гомберг), Вениамин Каверин (Зильбер), Семен Кирсанов, Евгений Шварц, Иосиф Уткин, Рувим Фраерман, Агния Барто, Лев Никулин (Ольконицкий) Михаил Голодный (Эпштейн) и множество других, очень в то время популярных. Их изучали в школах, их стихи заучивали наизусть, о них писали газеты, их издавали огромными тиражами, они были обласканы и осыпаны орденами.
Даже те писатели еврейского происхождения, которые вскоре обретут мировую славу и которые вместо орденов получали от советской власти главным образом "синяки и шишки", как, например, Осип Мандельштам и Борис Пастернак, -даже они, подвергаясь критике и преследованиям, никогда не имели основания полагать, что их преследуют за этнические корни: гонения на великороссов - Анну Ахматову и Михаила Зощенко, Андрея Платонова, Михаила Булгакова или Николая Заболоцкого ничем не отличались по сути от гонений на их еврейских собратьев.
Одним из самых "кассовых" фильмов стал созданный в 1925 году Бабелем и Михоэлсом фильм "Еврейское счастье" по мотивам рассказов классика литературы на идиш Шолом-Алейхема. Свои первые фильмы только еще нарождавшейся советской кинематографии начали ставить те, кто вскоре станет основным ядром режиссуры и без кого эта кинематография просто не могла бы существовать - почти все они были еврейского происхождения: Дзига Вертов (Кауфман), Абрам Роом, Григорий Козинцев, Леонид Трауберг, Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, Григорий Рошаль, Александр Зархи, Юлий Райзман, Марк Донской... Вскоре к ним присоединятся Михаил Ромм, Сергей Юткевич и другие режиссеры того же происхождения, которые в двадцатые годы еще проходили школу мастерства у признанных профессионалов: никто не мешал им получить желанное образование, никто не препятствовал развернуться таланту.
Такое количество исключительно даровитых людей, притом не только на поприще литературы, кино, в театре, изобразительном искусстве, а тем паче в науке, не могло, разумеется, появиться совершенно спонтанно, вдруг, из ничего... Ясное дело, такие дарования всегда были в еврейской среде, но ранее не имели возможности проявиться. Как бы внезапное и притом "непропорциональное" (по отношению к общей доле евреев в населении страны) их появление в мире русской культуры, техники, точных и естественных наук только озлобленные и завистливые невежды могли трактовать как некий "еврейский заговор" против славянства. Взаимопроникновение и взаимообогащение этносов и культур - процесс закономерный и повсеместный. Но в традиционно антисемитской среде, провоцируемой к тому же политическими подстрекателями, которые греют руки на укоренившихся предрассудках, открывшаяся для евреев свобода самовыражения таила в себе не только грандиозные перспективы для развития личности, но и была бомбой с детонатором замедленного действия.
Сталин безмолвствовал. Он выжидал. Евреи пользовались всеми "благами революции": время для гонений еще не настало.
Традиционные упреки, адресованные русскому еврейству и в двадцатые, и в последующие годы, состояли в том, что евреи горазды в "непыльной", престижной и хорошо оплачиваемой работе, но чураются физического труда, особенно труда сельскохозяйственного. Это обвинение было попросту абсурдным уже потому, что по царским законам даже в черте оседлости евреям запрещалось покупать землю и вести на ней свое хозяйство, отчего в подавляющем большинстве они и подвизались, притом зачастую весьма искусно, в личных ремеслах.
Советская власть устранила и эту дискриминацию. Уже в начале двадцатых годов были проведены активные мероприятия для того, чтобы наделить евреев землей, привязать их к ней и дать возможность проявиться в качестве преуспевающих крестьян, каковыми русские евреи никогда не были - отнюдь не по своей вине. Бундовцы стремились к этому для того, чтобы евреи в городках и местечках слились с основной массой аборигенов и сняли с себя несправедливое обвинение, будто они изначально лентяи и белоручки. Сионисты старались обогатить еврейское население навыками крестьянского труда, чтобы они смогли их использовать позже, переселившись в Палестину. Коммунисты были догматиками, но и прагматиками, они тоже, как и их идеологические противники, выступали за наделение евреев землей, но исходили при этом из других предпосылок: ущемленные и преследуемые свергнутым режимом должны получить все то, чего они были лишены при царизме, и вполне добровольно использовать открывшиеся перед ними возможности.
О так называемой "коренизации" еврейского населения речь зашла уже на XIIсъезде РКП(б) в 1923 году - еще при жизни Ленина, но без его участия. Сначала родилась идея создать еврейскую автономию в степной (северной) части Крыма с ее плодородными землями (и даже о создании еврейской республики от Бессарабии до Абхазии, с поглощением и Крыма - этот безумный проект предложил один из деятелей "евросекции" ЦК - Брагин). Автором "крымского варианта" был видный экономист и философ, большевистский функционер Юрий Ларин (Михаил Лурье). По его замыслу туда следовало переселить 280 тысяч евреев. Ровно через месяц после смерти Ленина, 20 февраля 1924 года, было опубликовано сообщение об одобрении этого проекта Троцким, Каменевым и Бухариным - имени главного специалиста по национальному вопросу Сталина среди одобривших проект не оказалось. Но его позицию озвучил тогдашний нарком земледелия Александр Смирнов: создание такой автономии, настаивал он, лишь вызовет межнациональные трения! С чего это вдруг перспектива межнациональных трений волнует наркома земледелия - такой вопрос никто не ставил. Видимо, потому, что всем было известно: под этим "псевдонимом" выступает на сей раз товарищ Сталин. Проект был провален23.
Если точнее, провалена была идея автономии, но не планы землеустроить еврейское население, которому было выделено 342 тысячи гектаров в степном Крыму и 175 тысяч гектаров на Украине. Целые районы с компактным еврейским населением получили "революционные" наименования: Фрейдорфский ("дорф" на идиш - "деревня"), Калининдорфский и, само собой разумеется, Сталиндорфский - без имени самого большого друга трудящихся евреев обойтись было никак невозможно. Созданные в 1924 году КОМЗЕТ (Комитет по земельному устройству трудящихся евреев) и ОЗЕТ (Общество землеустроения трудящихся евреев) добыли для переселенцев большие деньги у американского "Агроджойнта". За 12 лет (более поздних сведений не имеется) в Крыму и на юге Украины, где разместились 5 еврейских национальных районов, было создано 113 школ на идиш и 213 колхозов, которые, процветая даже не в самые лучшие годы, обеспечили своих членов и жителей соседних районов изобилием продуктов питания и тем самым спасли от голода, поразившего Украину в начале тридцатых.
Под влиянием пропагандистского, лозунгового пафоса о еврейском национальном возрождении и отеческой заботе отца всех народов - Иосифа Сталина (такая пропаганда усиленно велась прежде всего в странах с наибольшим количеством еврейской диаспоры) сотни, а может быть, и тысячи (точной статистики не существует) дореволюционных эмигрантов, не имевших личного опыта общения с большевиками, вернулись на родину24.
Почти все они вскоре погибли в мясорубке Большого Террора.
Двадцатые годы (и начало тридцатых), при всей их противоречивости, при всем их драматизме, однозначно вошли в историю как золотые годы русского еврейства. Подтверждением этому служит и тот факт, что ни в один другой период российской истории евреи не находились под столь ярко выраженной юридической защитой. Газеты регулярно помещали информацию об антисемитских проявлениях, сопровождая ее указанием на возбужденные уголовные дела, а то и на проведенные судебные процессы, закончившиеся обвинительным приговором25.
Хотя в Уголовном кодексе, принятом в 1922 году, не было специального указания на проявление антисемитизма как на самостоятельный состав преступления, но зато была статья, предусматривавшая уголовную ответственность за "возбуждение национальной вражды". Она и использовалась для судебной борьбы с антисемитами.
"Певец революции" Владимир Маяковский, выполняя социальный заказ, написал стихотворение "Жид", которое беспрерывно читалось на массовых митингах и собраниях: ".. .кто, по дубовой своей темноте, / не видя ни зги впереди, / "жидом" и сегодня бранится, / на тех прикрикнем и предупредим". Здесь самое главное, конечно, - словечко "прикрикнем": оно отражало принципы официальной политики по отношению к антисемитизму.
В конце двадцатых началось наступление на бывшую Петербургскую академию наук, к тому времени уже переименованную в Академию наук СССР, - "бастион реакции", как ее окрестили в советских верхах. Готовились аресты даже великих ученых с мировыми именами - Ивана Павлова и Владимира Вернадского. Самое поразительное: им и многим их коллегам вменялись в вину - через запятую - "антисоветизм, антисемитизм и черносотенство". Здесь важна не достоверность обвинений (они просто абсурдны, особенно в двух последних позициях), а сам их факт: антисемитизм рассматривался как угроза советской власти26.
Если те судебные процессы, о которых шла речь выше, как и обвинения академиков, проходили и делались публично и, значит, были рассчитаны и на какой-то пропагандистский эффект, то засекреченные уголовные дела по случаю антисемитских проявлений отражали не показушную, а подлинную политическую линию если и не всего партийного руководства, то хотя бы какой-то его влиятельной части27.
Именно под таким углом зрения надо рассматривать ставшие достоянием гласности лишь через шестьдесят лет дела сибирских писателей и поэтов есенинского круга, обвинявшихся главным образом и прежде всего в антисемитизме. Друзья Есенина, талантливые и самобытные поэты Сергей Клычков, Петр Орешин, Алексей Ганин не раз привлекались к уголовной ответственности за публичное проявление антисемитизма в кафе, пивных и других людных местах, где они величали посетителей еврейского происхождения не иначе как "паршивыми жидами". В обвинительном заключении по их делу говорилось, что они "ставили своей задачей широкую антисоветскую агитацию <...>, обработку и антисоветское воспитание молодежи и враждебных к советской власти слоев населения <...>, выдвигая в качестве конечной политической цели фашизм. <...,> Главной опорой в проведении поставленных перед собой задач группа избрала антисемитизм как способ обработки отсталых слоев в антисоветском, контрреволюционном духе".
В конце концов все они были расстреляны, причем обвинения в антисемитизме и в финальном приговоре прописаны достаточно ясно. Судьба сибирских писателей Сергея Маркова, Николая Анова и самого даровитого из них Леонида Мартынова была чуть менее трагичной - они, к счастью, остались живы, хотя их московский собрат, поэт Павел Васильев и ленинградский - поэт Борис Корнилов были расстреляны. Всех их обвиняли в "русском фашизме", мотивируя это стихами и высказываниями антисемитского характера, подлинность которых они сами не отрицали: "Главной опорой для победы русского фашизма эта группа избрала антисемитизм как способ обработки отсталых слоев в антисоветском, контрреволюционном духе", - говорилось в обвинительном заключении28.
Высокодаровитый поэт Павел Васильев пострадал по крайней мере за действительный, не выдуманный следователями, антисемитизм, отчего доставшийся ему смертный приговор не становится, разумеется, менее бесчеловечным. Его друг, ленинградский поэт Борис Корнилов, несправедливо нес на себе эту печать вообще неизвестно за что - вероятно, всего лишь за близость к некоторым членам "сибирской антисоветской группы", особенно к Васильеву. Даже то обстоятельство, что его второй женой была шестнадцатилетняя Ципа Борнштейн, не спасло поэта от этого обвинения, которое, как видим, в разных городах и регионах страны считалось тогда одним из тягчайших: Борис Корнилов был расстрелян29. В двадцатые годы за это посылали разве что в тюрьму, да и то смягчали наказание или совсем миловали, ссылаясь на невежественность предрассудков и на груз царского прошлого. В первой половине тридцатых никакое снисхождение уже не допускалось: "злобный антисемит" - под расстрел...
Вряд ли такое зло с глубоко пущенными корнями, как антисемитизм, можно было искоренить приговорами. Даже самыми жестокими, самыми свирепыми, самыми кровожадными. Скажем с полной определенностью и без всяческих оговорок: никакого прощения власти за это злодейство быть не может. Но все же такая судебная политика (не приговоры, а именно политика) вполне определенно говорила об отношении к нему властей и вселяла в евреев, пусть иллюзорное и - по методам - подлое, чувство защищенности.
"Золотой век" русского еврейства, возводившийся на крови и чреватый трагедией, длился недолго.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Р а д з и н с к и й Э. Сталин. М., 1997. С. 31.
2. Там же. С. 32. Поиски ответа на вопрос о корнях сталинской любви к евреям побуждают разных авторов делать самые невероятные открытия. Некто Г. Климов "докопался" до такой сенсации: "Семья Джугашвили, христианского вероисповедания, происходит от горских евреев Кавказа, обращенных в христианство в начале XIXвека. <...> Отец Като (матери Сталина) был евреем-старьевщиком в Кутаиси" (см.: Климов Г. Красные проколы. Краснодар, 1992. С. 117). Мысль понятна: Сталин имел зуб на несуществующую нацию за то, что сам к ней принадлежал, но скрывал свое происхождение. О "еврействе" Берии написаны десятки страниц. И сколько еще будет написано!
3. Бажанов Борис. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 1991. С. 30.
4. Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 6. С. 155.
5. А г у р с к и й М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980.
6. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 84. Д. 708. Л 15, 22 и 24.
7. Весьма показательно хранившееся в полном секрете до девяностых годов письмо Ленина членам политбюро от 19 марта 1922 года относительно программы физического уничтожения православного духовенства в изъятия церковных ценностей. Ленин повелел поставить во главе комиссии по осуществлению этой программы не еврея, а "чистокровного великоросса" Михаила Калинина, открытым текстом объясняя необходимость такой замены "национальной принадлежностью" Троцкого, Каменева идругих "соискателей".
Странно, что никому не пришло в голову сместить Емельяна Ярославского (Минея Губельмана) с поста председателя Союза воинствующих безбожников, который натравливал миллионы своих хунвейбинов на разгром (кстати, отнюдь не только православных) храмов и молитвенных домов. Эта акция не могла не разжигать антисемитские страсти (см.: Театральная жизнь. 1989. Љ 20. С. 28).
8. Агурский М. Демографические сдвиги после революции. Иерусалим, 1985. С. 265.
9. ГА РФ (Государственный архив Российской Федерации). Ф. 374. Оп. 27. Д. 1096. Л. 69.
10. Там же. Л. 71.
11. Лубянка - улица и площадь в Москве, где располагались многократно менявшие свое официальное наименование советские и постсоветские секретные службы. "Лубянка" - традиционное наименование этих служб в исторической литературе.
12. ГА РФ. Ф. 371. Оп. 6. Д. 1096. Л. 98.
13. "Красная Роза" - это германская социал-демократка Роза Люксембург, еврейка по национальности. Ее именем были названы в Советском Союзе сотни, если не тысячи, улиц, площадей, фабрик, школ и т. д., и даже во время самых оголтелых антисемитских кампаний никто их не переименовывал. Травля евреев на фабрике, носившей имя еврейки, - один из привычных парадоксов советской жизни.
14. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 77. Л. 86.
15. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 77. Л. 13.
16. РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 326. Л. 2.
17. Там же. Л. 4-5.
18. РГАСПИ. Ф. 445. Оп. 1. Д. 65. Л. 208 -209.
19. Там же.
20. РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 326. Л. 1.
21. Источник. 1994. Љ4. С. 114.
22. Минувшее. 1992. Љ 10. С. 190. Руководителя Еврейской секции ЦК Диманштейна, пламенного борца за ассимиляцию, т. е. за растворение евреев в русском этносе, Сталин казнит в 1937 году.
Яростная защита Горьким евреев побудила современных демократов постсоветского образца поставить кощунственный вопрос: "Не Горький ли и насадил антисемитизм в современной России?" (см.: Октябрь. 1992. Љ 5).
23. Отечественная история. 1993. Љ 4. С. 176.
24. Там же. Свою роль, вероятно, сыграло и выступление М. Калинина на Всесоюзном съезде ОЗЕТ в 1926 году, где он страстно поддержал идею землеустройства евреев в южной части Украины и в степном Крыму (см.: Ленинградский еврейский альманах. Л., 1987. Вып. 14. С. 37). См. также книгу Давида Заславского "Евреи в СССР" (М., 1936), где содержится много убедительных фактов об успехах советских евреев-земледельцев.
25.Бейзер Михаэль. Евреи Ленинграда. Иерусалим, 1999. С. 111.
26. Вопросы истории КПСС. 1988. Љ 11. С. 4. См. также: Минувшее. Љ 7. 1992. С. 443.
27. Судебное преследование академиков все же последовало и для многих крупнейших ученых закончилось даже смертным приговором уже в тридцатые годы. Среди расстрелянных по этому делу - виднейшие русские филологи Николай Дурново, Григорий Ильинский и другие. Процессы шли при закрытых дверях, тем большее значение приобретает тот факт, что обвинение в антисемитизме осталось, то есть государство продолжало осуждать его не фиктивно, а реально, сколь ни абсурдно и дико такое обвинение применительно к ученым мирового уровня. Настораживает, однако, тот факт, что оно было предъявлено академикам следователями исключительно еврейского происхождения: Лазарем Коганом, Лазарем Альтманом и Генрихом Люшковым. Некоторые авторы не без основания усматривают в весьма специфическом подборе следователей нарочитую, хорошо обдуманную провокацию, продиктованную кремлевским дирижером. Этой зловещей странице советской истории посвящено специальное исследование Ф. Д. Ашнина и В. М. Алпатова "Дело славистов" (М., 1994).
28. Все архивные материалы по этим делам - в книге Станислава и Сергея Куняевых "Растерзанные тени" (М., 1995).
29. Из его небольшого поэтического наследия. отличавшегося несомненным и ярким талантом, до сих пор - вот уже 70 лет - жива песня "Нас утро встречает прохладой", музыку которой написал Дмитрий Шостакович. Великий композитор, чье абсолютное отвержение даже самого малого проявления антисемитизма общеизвестно, никогда не стал бы сотрудничать с человеком, чья репутация запятнана именно этим пороком.
НА СЦЕНЕ И ЗА КУЛИСАМИ
Очень много лет назад знаменитый в ту пору, особенно в двадцатые и тридцатые годы, московский адвокат Илья Брауде, стажером которого я был в течение полутора лет, сказал мне нечто такое, что тогда звучало почти как фантастика: "Еще каких-нибудь четверть века назад быть евреем считалось престижным". Он сказал это, прочитав принесенное ему досье о мытарствах человека, который годы подряд безуспешно искал работу: бедолаге с отличным дипломом и великолепным послужным списком всюду отказывали, как только узнавали, что он еврей. В Советском Союзе к тому времени уже давно не было пособий по безработице, так что этот человек был обречен на нищенство. К тому же неработающие (кроме инвалидов и пенсионеров), независимо от того, почему они оказались в таком положении, подвергались административному выселению из Москвы в течение 48 часов. "А вот в двадцатые годы, - продолжил Брауде, - у евреев при приеме на работу или когда сокращался аппарат даже была привилегия. Они считались нацменьшинствами, пострадавшими при царизме и оттого нуждающимися в особой заботе".
Многочисленные подтверждения этому я нашел в домашнем архиве. Моя мать, адвокат с 1926 года (сначала в Сибири, затем в Москве), провела много судебных дел - уголовных и гражданских, - в которых очень ярко присутствовала еврейская тема: обвинения в антисемитских проявлениях, даже совсем невинных по нынешним меркам. В одном деле, к примеру, датированном 1927 годом, содержится такая формула обвинения: "...X. неоднократно намекал (!), что евреи тянут за собой друг дружку на теплые места". И за такие "намеки" его привлекли к уголовной ответственности! Чаще всего подобные дела завершались обвинительным приговором, а в трудовых спорах, при конфликтах между администрацией и служащим-евреем, победа последнего была почти всегда обеспечена - судьям не хотелось, чтобы кого-либо из них сочли антисемитом.
В то же время значительная часть еврейского населения сменила тогда свои - специфически национальные - имена и фамилии на русские. Это происходило отнюдь не из желания скрыть свою национальность - в этом не было еще никакой нужды, - а из стремления не выделяться, не акцентировать этническую принадлежность, ибо в соответствии с господствовавшей тогда идеологической установкой для коммуниста не существует ни русских, ни евреев, ни латышей, ни татар - только пролетарии и буржуи. Перемена имен и фамилийпроизводилась в простейшем порядке: надо было лишь опубликовать соответствующее сообщение в прессе и, ничего не доказывая и ничем не аргументируя свое желание, отправиться за новыми документами в районный загс: их обязаны были выдать по первому требованию заявителя.
Местные газеты того времени переполнены информацией такого рода - почти все эти сообщения однородны: Абрам менял свое имя на Александр, Соломон - на Семен, Моисей на Михаил, Израиль на Илья... Отчества менять не разрешалось (это можно было сделать лишь в случае, если здравствующий отец сам изменит свое имя), но очень многие явочным порядком пользовались такой заменой в быту: практически почти все евреи - "Семеновичи" были на самом деле Соломоновичами или Самуиловичами, а "Михайловичи" - Моисеевичами или Менделевичами. Лишь для немногих псевдоним был обусловлен соображениями конспирации при нелегальной партийной работе до 1917 года. Двойная фамилия (подлинная - в скобках), неоднократно встречающаяся и на страницах этой книги, объясняется главным образом той же причиной. Этот прием, как мы увидим впоследствии, широко использовался державными советскими антисемитами для "разоблачения" еврейского происхождения жертвы. Я вынужден пользоваться им для того же самого, но, как каждому очевидно, с совершенно иной целью. Строго говоря, в официальной терминологии, а тем более в деловой документации, слова "еврей" вообще не существовало. До 1933 года в стране не было внутренних паспортов, а стало быть, не было и документа, фиксирующего этническую принадлежность. Главная причина введения паспортов вполне очевидна: уже готовился Большой Террор, все население надо было взять на контроль и следить за передвижением каждого. Но попутно решалась и другая задача: отделить "овец от козлищ", с тем чтобы никакая перемена имен и фамилий не могла бы скрыть "состав крови".
В паспорта ввели специальную графу: национальность. Не вероисповедание, как было при проклятом царизме, а именно национальность, то есть этнические корни, как в нацистской Германии, и нигде больше. Эта графа шла в паспорте под пятым номером, поэтому на долгие годы типично советская формула "пятый пункт", не понятная ни одному человеку из иного мира, стала эвфемизмом слова "еврей". Когда говорили: "он не прошел по пятому пункту" или "инвалид пятой группы", это означало, что кого-то не приняли на работу, не дали какого-то разрешения, в чем-то отказали и т. п. из-за того, что он еврей. По существу, в реальности, пятый пункт означал только национальную идентификацию еврея. Принадлежность к другому этносу никого не интересовала.Украинцу, армянину или узбеку обозначение в паспорте его этноса ничем не угрожало, как и не сулило никаких благ. Недаром же - правда, чуть позже - появился такой анекдот, очень краткийи выразительный: на вопрос "ваша национальность?" следует ответ "да". Никаких других пояснений не требовалось.
Паспорта, с момента их введения, получали лишь жители городов. Крестьяне - в том числе, разумеется, и колхозники - права на паспорт не имели. Это было сделано для того, чтобы привязать их, как рабов, к своей деревне, ибо без паспорта никуда уехать было нельзя. Даже купить билет на поезд... Но - заметим опять же попутно - это не слишком мешало контролю за принадлежностью к еврейству, поскольку евреи-земледельцы, как будет сказано ниже, работали почти исключительно в этнически "чистых" (еврейских) колхозах и были там на учете, а передвигаться без паспортов не могли. Получался замкнутый круг.
Все это можно понять и по достоинству оценить лишь с дистанции времени. Тогда никто - ни в самом СССР, ни за границей, где тотальная паспортизация советского населения активно обсуждалась, - не видел в этом административном нововведении еще и какого-то - не главного, разумеется, а дополнительного, но все же специфического подтекста. Тем более что сами кремлевские вожди не скупились на заверения в своем неизменном интернационализме, а для зарубежной общественности с таким категорическим заявлением, притом прямо по самому "больному" вопросу, выступил лично - Сталин.
В самом конце 1930 года Еврейское телеграфное агентство США попросило Сталина ответить на вопрос, каково официальное отношение советской власти к антисемитизму. Не было никакого специального повода или события в самом СССР, которые могли бы спровоцировать этот вопрос. Просто-напросто агентство, специализирующееся именно на еврейской тематике, задало вождю самой интернациональной в мире страны естественный и вполне невинный вопрос, неизменно интересовавший медии, на которые оно работало. Тем более что антисемитизм уже поднимал голову во многих европейских странах, прежде всего - в Германии.
Привычки давать интервью западной прессе у Сталина не было, и, однако, уже 12 января 1931 года кремлевский владыка ответил. Не только с поразительной быстротой, но и с поразительной категоричностью: "Антисемитизм опасен для трудящихся как ложная тропинка, сбивающая их с правильного пути и приводящая их в джунгли. Поэтому коммунисты <...> не могут не быть непримиримыми и заклятыми врагами антисемитизма. <...> Антисемитизм как крайняя форма расового каннибализма является наиболее опасным пережитком каннибализма <...> Активные антисемиты караются по законам СССР смертной казнью". Об этой благородной и достойной позиции своего вождя страна (не заграница!) узнала лишь через двадцать лет1. Но так или иначе Сталин такое вдохновляющее заявление сделал, и его разнесла по свету мировая печать.
Конечно, при желании некоторые, действовавшие тогда, советские законы (например, статью Уголовного кодекса, предусматривавшую ответственность за "возбуждение национальной розни") можно было бы истолковать и как направленные против антисемитов, а если, в духе традиционной советской юстиции, объявить все, что не по нраву властям, контрреволюцией, то нашлись бы и законы, допускавшие за такие деяния даже смертную казнь. Так что если бы Сталина вдруг попросили уточнить свою декларацию и сослаться на конкретный закон, сделать это было не сложно. Но все же Сталин явно перегнул. Закон, впрямую объявлявший преступлением именно антисемитизм, перестал существовать в 1922 году с принятием Уголовного кодекса (вряд ли Сталин об этом забыл), а антиантисемитских процессов, завершившихся смертным приговором, не было, разумеется, и в помине.
У меня сохранилось досье по одному делу, которое Илья Брауде вел в конце двадцатых годов. Молодой муж юристки еврейского происхождения, русский рабочий парень, беспрерывно оскорблял ее национальное достоинство, публично измывался над ней и унижал, а закончилось это тем, что в пылу очередной ссоры пальцем проткнул ей глаз. Его судили - и осудили - за увечье, которое он причинил, но ни в формуле обвинения, ни в приговоре нет ни слова о самостоятельном, ничуть не менее тяжком (а судя по сталинскому ответу Еврейскому телеграфному агентству США - даже более тяжком) преступлении: активном антисемитизме, который якобы карался в Советском Союзе смертной казнью.
И все же в утверждении, что двадцатые годы, как и первая половина тридцатых, - период государственного покровительства российскому еврейству, есть немалая доля правды. Именно в этот период множество лиц еврейского происхождения выдвигается на руководящие посты во всех сферах партийной, комсомольской, государственной, профсоюзной, хозяйственной, культурной жизни. Даже в военном ведомстве, где участие евреев после гражданской войны было не слишком заметным (не считая политработников - комиссаров), к началу тридцатых годов весьма высокие посты заняли лица еврейского происхождения. Когда был создан в очень узком составе Военный Совет при наркоме обороны, шестнадцать мест получили в нем военачальники еврейского происхождения 2. Вскоре все они погибнут в лубянских застенках.
Даже в святая святых - в партийном идеологическом штабе, в редакции газеты "Правда" - высшие руководящие посты были отданы евреям: газетой управлял триумвират в лице пользовавшихся безраздельным доверием Сталина Льва Мехлиса, Михаила Кольцова (Фридлянда) и Льва Ровинского3. Еще того более: Сталин направил на работу в "Правду" ее чрезвычайно плодовитым и чрезвычайно воинственным фельетонистом Давида Заславского, меньшевика, активного "бундовца", справедливо обвинявшего Ленина (1917 год) в сговоре с германскими властями для низвержения законной российской власти и заслужившего от Ленина самые бранные клички, которые были в печатном словаре. До сих пор кажется невероятным: в 1928 году центральное место на страницах главного партийного органа занял беспартийный еврей, не раз себя заявлявший как непримиримый антибольшевик! И лишь шесть лет спустя, в 1934 году, доказав своим ядовитым пером верность отцу народов, Давид Заславский вступил в партию. Рекомендацию ему дал лично Сталин4.
Все советские послы персонально утверждались политбюро, то есть фактически самим Сталиным. Тем показательнее, что и в двадцатые, и в тридцатые годы послами в самых важных для Москвы западных странах (США, Англии, Германии, Франции, Италии, Испании и других) были евреи: Максим Литвинов (Баллах), Иван Майский (Израиль Ляховецкий), Адольф Иоффе, Григорий Сокольников (Бриллиант), Борис Штейн, Яков Суриц, Марсель Розснберг, Михаил Кобецкий, Лев Хинчук, Константин Уманский... Еще того более: Яков Суриц с вызывающей демонстративностью был назначен послом в Берлине в 1934 году, когда там уже установилась нацистская власть, даже на первом этапе отнюдь не скрывавшая своего отношения к евреям5.
Есть множество фактов, свидетельствующих о том, что Сталин именно демонстрировал, иногда и без видимой необходимости, не только свою толерантность, но даже какую-то особую симпатию к евреям, - это говорит лишь о том, что он боялся (еще не пришло время!) обнажить истинное отношение к ним. Он знал в себе этот порок и пока еще ни в коем случае не хотел, чтобы о нем узнали другие: такие болезненные "перестраховочные" комплексы хорошо известны психологам и достаточно подробно изучены. В русской лексике они выражены старой народной пословицей: "на воре шапка горит".
Когда в 1934 году потерпел катастрофу стратостат, поднявшийся на рекордную для того времени высоту (свыше 22 тысяч метров), и три стратонавта погибли, их прах в виде особой чести было решено замуровать в кремлевской стене. Сталин лично участвовал в торжественных похоронах, но нес урну не с прахом командира экипажа Павла Федосеенко, как было бы положено генсеку и великому вождю, а члена экипажа под третьим номером, 24-летнего специалиста по космической радиации Ильи Усыскина - вряд ли случайно в его некрологах настойчиво подчеркивалось, что молодой ученый родился в бедной еврейской семье 6.
Для сталинской мнительности, несомненно, были достаточные основания. Прямых доказательств эскалирующего сталинского антисемитизма - документов, публичных заявлений, откровенных высказываний, пусть даже в узком кругу, но не с глазу на глаз, - таких доказательств, разумеется, нет и быть, применительно к тому периоду, просто не может: Кремль все еще играл в несокрушимый интернационализм и в "сталинскую дружбу народов". Но есть слишком много косвенных доказательств, которые по своей убедительности и силе не кажутся более слабыми, чем доказательства прямые.
Из их числа есть смысл выделить одно, которое столь красноречиво, что в комментариях не нуждается.
После смерти Ленина множество партийных историков занялось его биографией. Без малейшего труда иные из них обнаружили факт, никем, естественно, никогда не скрывавшийся, но просто никому не известный, поскольку раскопки в этнических корнях какой бы то ни было личности тогда были просто не в чести: вождь русского (но, кстати, и мирового) пролетариата оказался - подумать только! - на четверть евреем.
Теперь предоставим слово старшей сестре Ленина - Анне Ульяновой.
Вот что она писала Сталину 19 декабря 1932 года в письме, пребывавшем до самого последнего времени в архивной папке с грифом: "Совершенно секретно. Не выдавать никому":
"Дорогой Иосиф Виссарионович! Обращаюсь к Вам не только потому, что Вы стоите во главе партии, но и поскольку люди, причастные, по-моему, к очень постыдной истории, заставившей меня написать Вам, дают понять, что действуют по согласованию с Вами, хотя я просто не могу в это поверить. <...> Исследование о происхождении моего, а значит и Владимира Ильича, деда показало, что он происходил из бедной еврейской семьи, был, как говорится в документе о его крещении, сыном житомирского мещанина Мойшки Бланка. Этот факт, имеющий важное значение для научной биографии Владимира Ильича, для исследования его мозга, был признан неудобным для разглашения. В Институте (речь идет об ИМЭЛ, то есть институте Маркса - Энгельса- Ленина при ЦК ВКП(б). - А. В.) было постановлено не публиковать и вообще держать этот факт в секрете. В результате этого постановления я никому, даже близким товарищам, не говорила о нем. <...> Этот факт, вследствие уважения, которым пользуется Владимир Ильич, может сослужить большую службу в борьбе с антисемитизмом, а повредить, по-моему, ничему не может. <...> У нас ведь не может быть никакой причины скрывать этот факт, а он является лишним подтверждением данных об исключительных способностях семитского племени и о выгоде для потомства смешивания племен, что разделялось всегда Ильичем. Ильич высоко ставил всегда евреев"7.
Письмо Анны Ильиничны дошло до адресата: на нем имеется сталинская пометка: "В архив"8. Это значит: ответа не требует. Сестра "вождя и учителя", именем которого Сталин клялся тысячи раз, ответа его верного ученика не удостоилась. Вне всякого сомнения, будь письмо на другую тему, тогда, в тридцать втором, он бы еще ей ответил.
Что касается отношения Ленина к евреям, то Анна Ильинична совершенно права. В одном из писем Горькому Ленин писал: "Русский умник всегда еврей или человек с примесью еврейской крови"9. Скорее всего, имел в виду и себя.
К еврейским корням Ленина, точнее, к вакханалии, которая была поднята вокруг этого открытия всего через несколько лет, нам еще предстоит вернуться. Сейчас же важно отметить, что в самом начале тридцатых, когда на поверхности не было вроде бы никаких признаков государственно-партийного антисемитизма, за кулисами, вдали от посторонних глаз, он активно себя проявлял на самом высшем уровне - иначе такое письмо Анны Ульяновой просто не было бы написано. И уж вполне красноречива ссылка сотрудников партийного института на самого товарища Сталина - всуе, без оснований, в таких стенах такие ссылки не делались.
Добавим к этому, что страх, который испытывали сотрудники института, был подогрет еще и событием как бы локального значения. Только что, в начале того же года, был изгнан со своего поста, судим во внесудебном порядке (это не обмолвка, такая тогда существовала официальная формула), исключен из партии и сослан директор ИМЭЛ, академик Давид Рязанов (Гольденбах). Он осмелился выступить и против идеологической монополии Сталина, и против извращения истории, и против уже затеянных к тому времени фальсифицированных судебных процессов (к примеру, против никогда не существовавшей "Промпартии" или "вредигелей"-меньшевиков), и против антисемитизма, пока еще как бы негласно процветавшего в среде молодых партийцев и комсомольцев, то есть - тех люмпенов, на которых Сталин и сталинцы уже безошибочно сделали ставку в борьбе за власть10.
Из многочисленных свидетельств о нараставшем сталинском антисемитизме вспомним и свидетельство из первых рук. Светлана Аллилуева, рассказывая об отношениях между Сталиным и ее матерью, пишет, что отец часто ругался с Надеждой Сергеевной, когда та защищала кого-либо из гонимых евреев. Сталин, утверждает С. Аллилуева, не раз говорил, что история партии -это история борьбы против евреев. Естественно, он имел в виду борьбу с меньшевиками и свою личную борьбу с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Выдавая свои, пока еще не афишируемые, чувства, он даже принципиальную, позиционную конфронтацию окрашивал в национальные тона, видя в своих противниках не просто врагов, но врагов-евреев.
Еще больше подливало масла в огонь то обстоятельство, что эти враги были выше, чем Сталин, хотя бы по части образования, эрудиции, знаний, культуры - они чувствовали свое превосходство и не сомневались, что он сам чувствует то же. Для Сталина это было величайшим унижением, которое он всесильный! живой Бог! - ни при каких условиях не мог оставить без последствий. Вообще, надо сказать,евреям сильно не повезло оттого, что главными врагами Сталина в борьбе за власть после смерти Ленина оказались евреи. Будь на месте Троцкого, Зиновьева и Каменева кто-то другой, не семитских корней, - возможно, многое в последующие годы происходило бы иначе. Хотя бы по отношению к евреям.
Этот довод может кому-то показаться слишком наивным и уж во всяком случае не научным. Но к Сталину, как, впрочем, и к любой крупной фигуре на общественной сцене, нельзя подходить слишком функционально - только как к участнику большой игры в высших эшелонах власти. Он еще и "просто" человек - со своим характером, темпераментом, физическими и психическими отклонениями. Без психологического портрета не существует и политического. Или, во всяком случае, политический будет в таком случае неточен и плосок.
Гнев его копился годами - он обладал кавказским накалом чувств, но и кавказской же терпеливостью, умением ждать. Оттого так долго терпел, уже "разобравшись" с еврейскими претендентами на трон, своих, еврейских же, секретарей - разгони он их всех сразу, пошел бы разговор о Сталине-антисемите.
Еще - на этот счет есть множество свидетельств - его бесило "засилье" еврейских жен в ближайшем окружении, на самом-самом партийном верху. На еврейках были женаты многие русские члены ЦК и даже Политбюро в двадцатые или тридцатые годы: Молотов (Перл Карповская, она же Полина Жемчужина), Ворошилов (Голда Горбман), Бухарин (сначала Эсфирь Гурвич, потом Анна Лурье), Рыков (Нина Маршак), Калинин (Екатерина Лорберг), Киров (Мария Маркус), Куйбышев (Евгения Коган), Андреев (Дора Хазан, она же Сермус), Орджоникидзе (Зинаида Павлуцкая), Крестинский (Вера Иоффе), Постышев (Татьяна Постоловская), Луначарский (Наталья Розенель), Межлаук (Чарна Эпштейн), Ежов (Евгения Файгенберг-Хаютина-Гладун) и еще многие другие - их перечень занял бы непомерно большое место. Даже самый близкий к Сталину помощник, едва ли не его alterego, Александр Поскребышеа тоже выбрал себе в жены Брониславу Соломоновну Вайнтрауб....
Ничего удивительного в этом, конечно, нет. За очень малым исключением все новые, после октября 1917 года, властители России вышли из бедных пролетарских и крестьянских семей, и встреча с восторженными девушками совсем другого круга, пламенными большевичками неизмеримо более высокого образовательного и культурного уровня (некоторые даже называют их "экзотическими" - такими они, вероятно, казались рабочим парням), не могла не поражать воображения. Это тоже было вхождением в иной мир, но уже не в общественном, а в личном плане. Сталин же переводил и это, как и все остальное, сугубо в политическую плоскость. Вполне знаменательна такая его, очень уж специфическая, шутка. Обращаясь в своих письмах к ближайшему и самому верному "соратнику" Вячеславу Молотову, он нередко, еще с двадцатых годов, и впоследствии тоже, называл его "Молотштейн" - подтекст вполне очевиден11. Иногда Сталин варьировал свою шутку, превращая "Молотштейна" в товарища тоже с еврейским душком - "Молотовича"12.
Так называемые "мелкие факты" иногда говорят больше, чем "крупные".
В 1934-1935 годах в Берне состоялся судебный процесс, на котором рассматривалось происхождение пресловутых "Протоколов сионских мудрецов" - апокрифического документа о так называемом заговоре мирового еврейства, стремившегосязахватать власть над всем миром. Сочиненные еще в конце XIXвека в царской России кучкой черносотенных журналистов, "Протоколы" были разоблачены в стране своего происхождения, причем большевистская печать принимала активное участие в этой акции, возмущаясь "грязной кухней тюрьмы народов".
В Берне фальшивка была полностью разоблачена теперь уже на международном уровне, притом с соблюдением всех правил демократическойсудебной процедуры. Казалось бы, советской печати пристало громче всех заявить об этом: ведь даже (!) буржуазный суд признал правоту большевиков, давно разоблачивших буржуазную подделку и антисемитскую клевету. Однако все советские газеты (все - откуда такое единение?!) обошли сенсационное решение бернского суда полным молчанием13.
Нарочитость этого молчания станет еще более заметной, если сопоставить его с таким фактом. В Швейцарию был направлен в качестве специального корреспондента "Известий" Илья Эренбург, который посвятил присланную оттуда статью поднимавшему в Европе голову нацизму, проникшему даже в Швейцарию, активности различных нацистских объединений, преследованиям евреев и клевете на них, распространявшейся в разных странах, - этипроблемы обсуждались тогда в Лиге Наций14.
Как раз в этой связи и возник бернский судебный процесс и как раз по случаю разгула фашистского "Национального фронта" в Швейцарии туда и был направлен Эренбург. Но ни одного слова об этом судебном процессе, происходившем тут же, в Швейцарии, в те же самые дни (о нем гремела мировая печать) и имевшем к теме его статьи самое прямое отношение, там нет ни слова.
Разумного объяснения этому факту нет. Но дочь Ильи Эренбурга, Ирина Ильинична (автор первоклассных переводов с французского; подписывала их псевдонимом И. Эp6ypг), с которой я поделился своим недоумением, рассеяла все сомнения. Она достоверно знала о том, что отец подробно написал о процессе, но все упоминания о нем были вырезаны в редакции. В шестидесятые годы Илья Эренбург собирался включить эту статью в один из томов собрания своих сочинений и тщетно искал в архиве выброшенные куски - именно поэтому дочь хорошо запомнила, о какой статье и о каких погибших ее фрагментах шла речь. Совершенно очевидно, что, не имея каких-то указаний сверху, редакторат "Известий" пойти на такие скандальные купюры в 1935 году не мог.
К этому же времени относится и еще один документ, на долгие годы упрятанный в секретных архивах Кремля. Отраженным, но очень ярким светом он фиксирует эволюцию сталинского отношения к "еврейскому вопросу", пока еще не слишком очевидного для непосвященных, но уже замеченного теми, для кого этот "вопрос" носил отнюдь не теоретический характер. Словечки "якобы", "будто бы", "неким" и им подобные, которые употребляет автор цитируемого ниже письма, должны были, видимо, смягчить реакцию Сталина, позволить ему отвергнуть "несправедливые обвинения", но все же довести до его сведения, что миру известны факты, не слишком красящие его режим.
27 декабря 1935 года Ромен Роллан отправил с оказией (советской почте он не слишком доверял) письмо Сталину. Его привез и лично передал 16 января 1936 года в руки генсека дипломат, ближайший друг Молотова, Александр Аросев, занимавший тогда пост председателя Всесоюзного общества культурной связи с заграницей15.
"Я недавно получил из Тель-Авива (Палестина), - писал Роллан, - письма, за подписью еврейского писателя, объявляющего себя революционером и поклонником СССР. Он возмущается, однако, якобы царствующим в СССР неким антисемитизмом, который находит свое выражение в преследовании евреев, желающих говорить на своем языке. Этот древнееврейский язык будто бы объявлен правительством "контрреволюционным" и по этой причине запрещен. Я слышал такую же жалобу от молодых евреев в Швейцарии"16.
Слишком осторожные выражения, которые выбирает Роллан, с непреложностью означают, что он не сомневается в достоверности излагаемых им фактов, но считает вредным для дела впасть в обличительную тональность. Естественно, все, что "якобы царствовало" в СССР, царствовало там без всякого "якобы". И Сталин знал это, как знал и то, что Роллан тоже знает. И поэтому на письмо его не ответил, как и на четыре других, хотя сам же заверял Роллана, который посетил его вместе с М. Горьким несколькими месяцами ранее, что находится в его, Роллана, "полном распоряжении"17.
Особенность ситуации (иные говорят, что в сочетании несочетаемого и состояла сталинская хитрость, принятая за гениальность) отличалась тем, что любой просочившийся "в публику" факт очевидно антисемитской направленности мог быть тогда перечеркнут, опровергнут, отвергнут фактами прямо противоположными. Притом не мнимыми, а подлинными. Государственное юдофобство мирно уживалось с государственным юдофильством.
Пожалуй, если быть более точным, назвать юдофильство того времени государственным все же нельзя. Просто Сталин лавировал, соблюдал правила затеянной им многоэтапной игры. Время, когда он мог сказать, пусть даже не вслух, а самому себе: "Пусть говорят что хотят, но я буду делать то, что хочу", - такое время в еврейском вопросе еще не настало. Сталину было пока еще важно, что о нем говорят не только в своей стране, но и в мире, он не хотел ронять своего имиджа и был в этом своем стремлении весьма изворотливым и искусным.
Многие западные деятели - политики, писатели, журналисты - искали встречи с ним, но он тщательно выбирал своих собеседников. Конечно, не было никакой случайности в том, например, что он согласился на встречу с немецким писателем Лионом Фейхтвангером - не только евреем по происхождению, но и с особой остротой относившимся в своем творчестве и в своих публичных высказываниях к еврейской теме. Тем более что все нараставший, агрессивный антисемитизм нацистов на его родине делал эту тему еще острее. Имя Фейхтвангера было известно в Советском Союзе еще больше, чем в Европе и даже в его родной стране, но в любом случае авторитет этого независимого, беспартийного писателя-еврея был очень велик - дружеская беседа с ним отводила от Сталина любые подозрения в его антисемитизме. Было совершенно очевидно, что Фейхтвангер затронет эту тему в беседе, и это давало Сталину возможность совершенно непринужденно, без всякого нажима, внедрить в сознание собеседника (а через него, глядишь, и в сознание тех, с кем Фейхтвангер поделится своими впечатлениями), до какой степени Сталин был, есть и будет другом еврейского народа. Народа, которого, согласно сталинской концепции, изложенной им еще четверть века назад, вообще не существует.
Расчет Сталина оправдался - ему вполне удалось запудрить Фейхтвангеру мозги. Он так убедительно отверг все обвинения, высказывавшиеся на Западе против него (включительно и те, о которых писал ему Роллан), что очарованный немецкий писатель поспешил поделиться своими восторгами со всем миром.
"В общем я считаю, - написал он в своей, поражающей слепотой и наивностью, книге "Москва 1937", - поведение многих западных интеллигентов в отношении Советского Союза неразумным и недостойным.
Они не видят всемирно-исторических успехов, достигнутых Советским Союзом, они не хотят понять, что историю в перчатках делать нельзя. <...>
Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии"18.
Ничего необычного в такой реакции просвещенного западного демократа и эрудита для Сталина не было: он знал, что умеет, когда ему это нужно, производить благоприятное впечатление на восторженных западных левых, и успешно пользовался их близорукостью в своих интересах. Перед ним был еще более яркий, еще более впечатляющий пример.
В декабре 1934 года американский журналист Исаак Дон Левин19 предложил Альберту Эйнштейну осудить начавшийся в СССР террор, обратив, в частности, его внимание на то, что усердная поддержка многими западными либералами еврейского происхождения сталинской деспотии служит удобной ширмой для сокрытия "партийного антисемитизма".
Эйнштейн отказался -с такой мотивировкой: "Согласитесь, большевики доказали, что их единственная цель - реальное улучшение жизни русского народа; тут они уже могут продемонстрировать значительные успехи. Зачем же акцентировать внимание общественного мнения в других странах на грубых ошибках режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?"
Нетрудно догадаться, как покоробили знатока советских реалий Дон Левина слова великого ученого насчет "ошибок", под которыми подразумевались казни безвинных и пока еще скрытый от нежелающих видеть глаз сталинский антисемитизм. Дон Левин ответил Эйнштейну с максимальной для данного случая деликатностью, но совершенно определенно: "Боюсь, что столь большое число передовых евреев, клянущихся свободой и принимающих диктатуру, - печальное предзнаменование для нашего будущего"20.
Но для Сталина позиция еврея Эйнштейна значила куда больше, чем позиция еврея Дон Левина.
Что касается собственно еврейского вопроса, то тут Сталин был пока неуязвим: никаких упреков за те или иные видимые проявления антисемитизма предъявить ему было нельзя. В феврале 1934 года, на 17-м съезде партии, членами и кандидатами в члены ЦК были избраны 139 человек, из них 27 евреев21. Такое соотношение (20 процентов) никогда уже больше не повторялось. Число евреев, занимавших самые крупные государственные посты, никто в точности не подсчитывал, но их было много, слишком много для того, чтобы можно было Сталина обвинить в национальной дискриминации.
Он не уставал и в, казалось бы, мелочах демонстративно подчеркивать свое глубокое расположение к еврейскому присутствию - прежде всего в науке и культуре.
Глубочайшее впечатление на московскую публику (а значит,и на аккредитованных в Москве иностранных дипломатов и журналистов) произвел, например, отлично осуществленный Сталиным экспромт (впрочем, экспромт ли?) в Большом театре, где 11 января 1935 года помпезно отмечался несколько странный юбилей - 15 лет советского кино. После мимического номера, исполненного двумя самыми блестящими актерами Еврейского театра (они снимались и в фильмах) Соломоном Михоэлсом и Вениамином Зускиным, Сталин встал в своей правительственной ложе - так, чтобы его видел весь зал, - идолго им аплодировал. Стоя советская публика привыкла приветствовать только самого вождя и его "соратников". Теперь же, вместе с вождем и по его инициативе, она столь почтительно отметила искусство еврейских артистов22.
Месяц спустя с невероятной помпезностью было отпраздновано еще одно 15-летие - совсем не "круглый", обычно не отмечаемый, юбилей: создание Еврейского театра. Для приветствия театра и получившего в этот день звание народного артиста Михоэлса прибыли официальные делегации из Грузии, Украины, Белоруссии, с Урала, газетные страницы ломились от потока восторженных поздравительных писем, публикация которых была бы невозможна без указания сверху23.
Только очень наивные люди не могли догадаться, на кого было рассчитано эти политические шоу.
Одного из тех, кому он так восторженно аплодировал, Сталин распорядится убить через тринадцать лет, второго через семнадцать. Как уже неоднократно было отмечено, этот "кремлевский горец" обладал уникальным терпением, он умел ждать.
...Наиболее проницательные люди сразу поняли, что выстрел, прозвучавший в Ленинграде 1 декабря 1934 года и сразивший Сергея Кирова (верного сталинца и потенциального его преемника), перевернул одну страницу советской истории и открыл другую, находившуюся с первой внеразрывной логической связи. От политической конфронтации с неугодными ему людьми, сопровождаемой партийными санкциями, Сталин перешел к их физическому уничтожению. Заодно предстояло погибнуть и миллионам людей, не имевшим к этой борьбе вообще никакого отношения: их уничтожение преследовало только одну цель - вселить в население едва ли не мистический страх перед гневом судьбы и побудить его к непререкаемой покорности диктатору.
Трудно сказать, были ли Сталиным просчитаны в точности все последствия, или он просто доверился своей интуиции, но результаты превзошли все ожидания. Фактически вся страна встала на колени, и каждый обреченно ждал своей участи.
Поскольку никакой (по крайней мере, видимой и доступной человеческому пониманию) логики в наступившем и стремительно набиравшем обороты Большом Терроре не было, его нельзя было объяснить ипотребностью в этнической чистке. Скорее всего, если в мыслях Сталина такая задача и присутствовала, то он с ней тогда еще ни с кем не делился: она раскроется лишь через несколько лет. Евреи страдали ничуть не больше, но и не меньше, чем все остальные.
Правда, подозрение в том, что без "еврейского вопроса" не обошлось, возникло уже в 1933 году, когда с подачи Сталина был брошен первый пробный камешек - сколочена в лубянских кабинетах никогда не существовавшая "контрреволюционная троцкистская группа", которую для отвода глаз стали называть группой Ивана Смирнова, Тер-Ваганяна и Преображенского: ни одного еврея! На самом деле в "группе" из восьмидесяти шести человек их было пятьдесят три, из-за чего это "совершенно секретное" дело стали в партийных кругах, где о нем все же было известно, называть "делом Бейлиса"24.
В мифический "Московский центр", который Сталин повелел "создать", чтобы арестовать 16 декабря 1934 года своих заклятых друзей Зиновьева и Каменева, впихнули в общей сложности 18 человек (для начала этой цифры оказалось достаточно) и к этим двум "главным" евреям добавили еще пятерых. Заподозрить Сталина в антисемитизме и на сей раз было невозможно - процент евреев на руководящих постах, откуда рекрутировались все новые и новые враги народа, был и в самом деле велик25.
Однако в сколоченной параллельно, в те же самые дни, "ленинградской контрреволюционной группе" (общим числом в 843 человека), главным образом, кстати сказать, не из партийных функционеров, а из среды рабочих и служащих весьма среднего уровня, количество евреев не могло не обратить на себя внимания: оно превысило 60 процентов. Но и это еще можно было бы при желании объяснить особой, "специфически еврейской", приверженностью к оппозицинности.
Однако произошло событие, для тогдашней советской реальности знаменательное. В группу, отобранную для первого судебного процесса, вошло 17 евреев из 77 привлеченных к ответственности, и впервые за годы большевизма они были обозначены по своей этнической принадлежности 26. Среди обвиняемых (и обвиненных) была и Сарра Равич27.
Здесь я позволю себе сделать одно отступление, связанное с моими личными воспоминаниями. Оно имеет самое прямое отношение к теме.
В 1956 году, когда началась кратковременная хрущевская "оттепель" и стал активно развиваться процесс реабилитации жертв Большого Террора, моя мать, которая в качестве адвоката много занималась делами такого рода, предложила мне поехать вместе с ней на встречу с одной, вернувшейся из лагеря, жертвой. Эта жертва, как объяснила мама, нуждалась в ее помощи. Обычно, естественно, не она ездила к своим клиентам, а те приходили к ней. Но женщина, которая ее сейчас ожидала, не могла передвигаться, и мама не просто из сострадания, а из уважения к ее драматичной судьбе, вызвалась поехать сама. Я, к тому времени тоже адвокат, помогал ей в ведении этих дел, оттого и поехал с нею.
Просившая о помощи женщина пребывала не в своей квартире (таковой у нее все еще не было), а у знакомых, живших в знаменитом Доме на набережной, то есть гигантском Доме правительства, три четверти обитателей которого в тридцатые годы переместились или в безымянные могилы, или в Гулаг. Нас встретила укутанная в два пледа, несмотря на июльскую жару, согнувшаяся в три погибели, скрючившаяся, совершенно седая женщина с поразительно живыми - по-молодому живыми - глазами, сохранившая столь же молодой, задорно молодой, голос. Ее звали Сарра Наумовна Равич.
Точнее, ее звали ОЛЬГА Наумовна. Саррой она оставалась только по паспорту, в быту же и на работе она для всех была Ольгой. Ничего не тая, она объяснила, что партийная, агитационная работа, которой ей пришлось заниматься многие годы, не допускала фиксирования внимания аудитории, да и просто всех, с кем она то службе общалась, на ее национальной принадлеж-ности. "Это мешало бы пропагандистскому эффекту", - объясняла - по своей, кстати, инициативе - она, хотя мне казалось, что и объяснений никаких не требовалось: называй себя, как хочешь, кому какое до этого дело?! Но так, вероятно, казалось только мне.
Ольга Наумовна состояла в партии большевиков с 1903 года, была близким другом (а впоследствии, после смерти Златы Ионовны Лилиной, и женой) Зиновьева, вместе с ним и, стало быть, с Лениным находилась в эмиграции. Все они вернулись - через Германию, в запломбированном вагоне - из Швейцарии в Россию в апреле 1917 года. Она работала в Петрограде в команде Зиновьева, переменив много постов. После убийства Урицкого заняла на короткое время его пост, став комиссаром внутренних дел Союза коммун Северной области, то есть "по долгу службы" принимала непосредственное участие в терроре. Делегат многих партийных съездов, член Центральной Контрольной комиссии партии, она примкнула, естественно, к зиновьевской оппозиции. Ей пришлось разделить - по счастью, не до конца - участь своего друга и мужа. Равич исключили из партии, сослали, а через несколько дней после ареста Зиновьева арестовали и ее (22 декабря 1934 года).
Ее четырежды судила лубянская "тройка", и все же она отделалась лишь тюрьмой и ссылкой, избежав палаческой пули. Получив реабилитационные документы и вернувшись в Москву, она стала хлопотать о посмертной реабилитации Зиновьева (всех других родных и близких Зиновьева уже успели истребить), наивно полагая, что вот-вот справедливость и тут восторжествует. Эти хлопоты и побудили ее обратиться к моей матери: Равич просила ее взять на себя юридическую аргументацию ходатайств, сохранив за собой аргументацию политическую. Но до реабилитации Зиновьева надо было еще ждать тридцать пять лет, а самой Ольге-Сарре Наумовне оставалось жить только год.
Я не стал бы в этой книге вспоминать о встрече с одной из неисчислимых жертв сталинского террора (таких встреч было немало), если бы меня не поразил ее рассказ о том, как на протяжении разных десятилетий (она арестовывалась и соответственно допрашивалась в 1934, 1937, 1946 и 1951 годах) менялась тональность следователей, когда в канву допросов так или иначе вплеталась еврейская тема. В 1934 году, рассказывала Равич, следователи этой темы не касались вообще и даже в анкетных данных, которые должен был сообщить следователю каждый допрашиваемый, графы "национальность" еще не было вовсе. В 1937 году графа появилась, но следователи этой темы старательно избегали, фиксируя внимание лишь на том, что Равич "продалась врагам народа". Один из следователей, глумясь над нею, гнусно именовал ее "шлюхой" (ей было тогда 58 лет), но ни разу не использовал прилагательное: "еврейская" или "жидовская". Но уже в 1946-м другой следователь издевательски допытывался, почему в разговоре и даже в иных документах ее называли Ольгой, а не Саррой, и пытался даже извлечь из этого какой-то криминал ("признайтесь, что в контрреволюционных целях вы пытались скрыть свое еврейское происхождение"). А в 1951-м совсем откровенно называл семидесятидвухлетнюю подследственную не иначе как "старой жидовкой", "крючконосой уродиной", "тель-авивской гнидой" и, омерзительно картавя, приговаривал: "Ну что, Саррочка, будем колоться?"
Эволюция лубянского отношения к "теме" на протяжении этих десятилетий станет еще понятней, когда мы пройдем все этапы прогрессировавшего сталинского юдофобства.
Если судить по витрине советской жизни, для подозрений в государственном юдофобстве не было никаких оснований. Да его тогда и, действительно, не было - в тех формах, с которыми сопрягается сегодняшнее о нем представление.
Именно в 1934 году произошло событие, расцененное не самыми глупыми, признаться, людьми как мудрейшее решение векового "еврейского вопроса": 7 мая (только что прошел 17-й съезд, явившийся полным сталинским триумфом: Зиновьев и Каменев покаялись и признали свои "ошибки") было объявлено о создании Еврейской автономной области. Строго говоря, ничего неожиданного не случилось: ведь шестью годами раньше, в марте 1928 года, параллельно с заселением евреями степного Крыма, было решено создать еще один еврейский национальный район совсем в другом конце страны - вокруг железнодорожной станции Тихонькая, которая вскоре превратилась в маленький городок Биробиджан - придуманную сталинским гением новоявленную еврейскую "столицу". Этому правительственному решению сначала нигде не придавали большого значения - на проекте еврейского Крыма тогда еще не был поставлен крест.
Но и началу тридцатых годов план создания еврейского национально-территориального очага в северном Крыму окончательно рухнул, хотя там все еще не только существовали, а даже процветали десятки колхозов и совхозов, благодаря чему еврейские имена так непривычно стали мелькать в списках награждаемых орденами хлеборобов и скотоводов. С помощью благотворительных зарубежных организаций, прежде всего американского "Агроджойнта", еврейские земледельческие организации в Крыму и прилегающих к нему районах южной Украины получили огромное количество сельскохозяйственной техники и племенного скота, что позволило им разбогатеть в неслыханно короткий срок. Еврейскаябеднота, преимущественно из городков бывшей черты оседлости, хлынула в эти необжитые районы с не слишком, кстати сказать, благоприятным климатом (сильные ветра, песчаные бури, резкие перепады температур!), но зато близкие к местам давнишней еврейской оседлости, и, обжив, буквально за считанные годы преобразила их.
Все, казалось, шло к тому, что именно эта - небольшая по масштабам Советского Союза, но способная свободно вместить сотни тысяч пришельцев - территория и станет административной единицей еврейской "окраски". О причинах, по которым Сталин воздержался от этой идеи, можно только гадать, ибо прямых его высказываний против нее никто до сих пор не обнаружил, хотя один из ближайших к нему членов политбюро - Михаил Калинин еще в 1926 году, лично явившись на съезд ОЗЕТ, призывал именно здесь "компактно сконцентрировать значительную часть еврейского населения" для того, чтобы "сохранить свою национальность"28. Несмотря на литературную и научную безграмотность этого высказывания, направленность его очевидна: у евреев не было своей территории, теперь предстоит ее создать, и советская власть способствует этому, отдав евреям для заселения именно степной Крым.
И вот - все рухнуло! Крым давно уже (с 1921 года) в административном отношении представлял собой автономную республику, где преобладавшей частью коренного населения были крымские татары - они искони населяли приморскую часть полуострова. От раздела его на татарскую (южный Крым) и еврейскую (северный) Сталин решил отказаться, вопреки настойчивым ходатайствам Комитета по земельному устройству трудящихся евреев. Председатель этого комитета Ю. Ларин (М. А. Лурье), чья юная дочь вскоре станет женой Бухарина, категорически протестовал против этого29, называя сталинский план безумием и напоминая о том, что евреев, в сущности, обманули: десяткам тысяч переместившихся в Крым людей и уже там благоустровшихся предлагали теперь отправиться в прямо противоположную часть страны, отделенную ют Крыма десятью тысячами километров, и своими руками создавать "национальный очаг" для себя и будущих поколений"1. Но переметнувшийся на сторону Сталина Калинин поддержал этот план и с тех пор получил репутацию "крестного отца" еврейского Биробиджана31.
Сталин, однако, вовсе не собирался облагодельствовать горячо им любимый народ (не забудем, что он его даже не считал народом), как и не стремился создать для него территорию - необходимый, будто бы, элемент, чтобы получить право считаться народом. Просто ему нужно было иметь формальное основание для очистки от евреев тех городов, где их процент, по его мнению, был слишком высок. Для создания огромного гетто под видом прообраза еврейской государственности были окончательно избраны гиблые районы Дальнего Востока на пустынных отрогах горного массива Малый Хинган, вдоль берегов Амура. До двадцатых годов XXвека евреи там никогда не жили.
Однако освоение Дальнего Востока входило в общую геополитическую программу Кремля, который использовал для этого возродившиеся (не без активной помощи пропагандистского аппарата) романтические порывы новой молодой генерации. Той, что пришла на смену романтикам первой волны, рожденной революцией и гражданской войной. Массовое переселение евреев в необжитые районы Дальнего Востока должно было вписаться в общий контекст грандиозных людских перемещений, о которых тогда беспрестанно трубили все газеты. Тем более что много евреев к концу двадцатых годов уже переселились в те края, но отнюдь не в качестве собственно евреев, а в качестве романтиков-комсомольцев, для которых национальности якобы вообще не существует.
Тогда упорно внедрялась в сознание мысль, что главная опасность Советскому Союзу грозит со стороны Японии и что безлюдье грандиозных дальневосточных просторов облегчает японским "самураям" злодейское проникновение на советскую территорию. "На высоких берегах Амура часовые родины стоят", - пелось тогда в одной из самых популярных песен.
Евреи-переселенцы как раз и должны были стать "часовыми родины". Сталин хорошо знал, что сгоняемые им на радость змеям и москитам создатели еврейской советской "государственности" никакие не предатели, не сионисты, не замаскированные враги, а преданные обитатели социалистического рая и что на границе с Маньчжурией, где господствовали японцы, еврейские переселенцы смогут оказаться неплохим заслоном.
Вопреки прогнозам скептиков, какое-то еврейское "движение" в сторону Дальнего Востока все же наблюдалось. Конечно, даже о частичном осуществлении грандиозных сталинских планов не могло быть и речи. Планировалось переселить в Еврейскую автономную область (даже на то, чтобы создать не область, а марионеточную автономную республику, Сталин все-таки не решился) полмиллиона евреев, но к середине тридцатых годов их набралось там в пятнадцать раз меньше - всего-навсего чуть более 30 тысяч человек32, хотя некоторые (считанные единицы) клюнули на пропаганду и приехали даже из США и из Палестины.
О том, в каких условиях (отнюдь не только бытовых) они там оказались и как вдохновились реальным осуществлением мечты об еврейской государственности, свидетельствует такая цифра: уже к 1939 году число евреев, проживавших в своем "национальном" регионе, сократилось вдвое - до 17 700 человек, тогда как общее население "еврейской" области составляло 109 тысяч33.
Горький курьез состоит в том, что после всплеска второй, послевоенной, волны переселения евреев на Дальний Восток их бегство оттуда достигнет такой степени, что к середине шестидесятых годов там останется всего 4300 евреев34, а к началу девяностых менее 2 тысяч при общем населении в 220 тысяч человек35. Такова закономерная эволюция мудрости человека, объявленного величайшим знатоком национальных проблем.
Напомним, что до сих пор область, где евреи составляют менее одного процента населения, официально считается Еврейской национальной автономией, хотя там не осталось ни одного человека, знающего идиш или иврит36. Другого подобного прецедента, столь же комичного, сколь и печального, мир не знает.
В памяти самого старшего, уже уходящего, поколения сталинская мистерия по заселению евреями Дальнего Востока связана только с пропагандистским художественным фильмом "Искатели счастья" (режиссер Владимир Корш-Саблин), снятым по высочайшему заказу в 1936 году. Благодаря блистальному мастерству исполнителей главных ролей - еврейского актера Вениамина Зускина и старейшей русской актрисы Марии Блюменталь-Тамариной, - а также музыке Исаака Дунаевского, этот пропагандистский фильм имел большой зрительский успех.
Никто не обращал внимания на абсурдность сюжета (из Америки в "свой" национальной очаг приезжают рвущиеся на советскую землю евреи, и один из них, Пиня, мечтавший здесь разбогатеть, наконец прозревает, осознав, что счастье не в деньгах, а в советской власти и сталинской дружбе народов): большевистские утопий уже многими бездумно принимались за истину. Когда несколько лет спустя, в самом начале эпохи откровенного гонения на евреев, Кремль повелит изъять фильм из центрального и местных киноархивов и не допускать его больше в прокат, для этой акции будет найдена формулировка в истинно сталинском стиле: оказалось, что специфический местечковый акцент, который звучит с экрана, пробуждает у некоторых неразумных зрителей антисемитские чувства.
Тогда же был создан один из популярнейших фильмов советского кино "Цирк" (режиссер Григорий Александров) - лирическая комедия, тоже с резко пропагандистским уклоном (обличение американского расизма). Музыку и к этому фильму, не забытую до сих пор, написал Исаак Дунаевский.
В "Цирке" еврейские актеры Соломон Михоэлс и Вениамин Зускин поют на идиш колыбельную песню маленькому черному ребенку, вызывая шквал аплодисментов и на экране, и - на премьере - в зрительном зале. Среди аплодировавших был и Сталин 37. Это не помешает ему впоследствии убить Михоэлса и Зускина, а эпизод с колыбельной на идиш будет из фильма вырезан, хотя сам фильм, без этого эпизода, все-таки сохранится38.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. С т а л и н И. Собрание сочинений. Т. 13. М., 1951. С 28.
2. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 4. С. 74-80.
3. Новое время. 1993. Љ 35. С. 57.
4. Л а ц и с О. Перелом. Сталин против Ленина. М., 1989. С. 161 -164. Позже я получил подтверждение этому из первых рук: о подробностях загадочного сближения Заславского со Сталиным рассказал мне на вечере, посвященном столетию Ильи Эренбурга (1991), ближайший друг Заславского, член ЦК КПСС, политический обозреватель "Правды" и президент общества "СССР - Франция" Юрий Жуков. По его мнению, Сталин "любил" Заславского лишь потому, что его ненавидел Ленин. В лице еврея Заславского, полагал Жуков (коллеги, кажется не без основания, считали и его самого "скрытым" евреем), Сталин нашел такого же антисемита, каким был сам.
Эта неожиданная откровенность партийного пропагандиста тем поразительней, что сам Жуков зарекомендовал себя как фанатичный сталинист. Просто в 1991 году политическая ситуация кардинально изменилась, и известный конформист пожелал идти в ногу со временем.
5. Список советских дипломатов еврейского происхождения, хоть и в усеченном составе, приводит и Солженицын (т. 2, с. 288) - с такой иронической ремаркой: "Так была представлена советская Россия". Чем же провинились эти послы? Тем, что были слабыми специалистами? Вовсе не специалистами? Плохо отстаивали интересы советской России? Или тем, что - евреи? Сознаю: стыдно задавать столь плоские риторические вопросы. Но не стыдно ли писать то, что побуждает их задать?
6. См. "Правду", "Известия" и другие советские газеты от 31 января 1934 года.
7. РГАСПИ.Ф. 13. Оп. 1. Д. 471. Л. 1-3.
8. Там же. Л. 1.
9. Русский современник. 1924. Љ 4. С. 241.
10. Исторический архив. 1995. Љ 2. С. 205- 215.
В 1938 году Д. Рязанова расстреляли. По слухам, Сталин был готов признать его заслуги (Рязанов достал в Европе и привез в Москву ценные документы - Лауры и Поля Лафаргов, Бебеля, Каутского и других), ждал покаяния, но не дождался (см.: Там же. С. 216-217).
11. РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 109.
12. Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 7. С. 130.
13. Лишь в корреспонденции без подписи, состоявшей из нескольких строк, "Известия" 14 ноября 1934 года сообщили о начале процесса, не объяснив, в чем его сущность. Чем закончился процесс, читатели газеты так и не узнали.
14. "Известия" от 6 мая 1935 года.
15. А. Аросев будет казнен в 1938 году. О нем подробнее в моей книге "Гибель Буревестника. М. Горький: последние двадцать лет" (М., 1999).
16. АП РФ (Архив Президента Российской Федерации). Ф. 45. Оп. 1.Д. 795. Л. 137.
17. Источник. 1996. Љ2. С. 124.
18. Фейхтвангер Лион. "Москва 1937." М., 1937. С. 117. Книга эта, выпущенная в Голландии крохотным тиражом и совершенно не замеченная на Западе, была переведена на русский с молниеносной быстротой и немедленно издана миллионным тиражом. Несколько месяцев спустя с такой же быстротой она была изъята из продажи и из библиотек: в ней Фейхтвангер благожелательно отзывался о некоторых кремлевских руководителях, ставших к тому времени "врагами народа".
19. Исаак Дон Левин родился в Российской империи (Западная Белоруссия) и в 1911 году, будучи студентом Киевского университета, эмигрировал в США. Автор многочисленных публикаций о Советском Союзе и о сталинских политических репрессиях в двадцатые - пятидесятые годы, в том числе биографии убийцы Троцкого - Рамона Меркадера.
20. Континент. 1976. Љ 9. С. 190.
21. XVIIсъезд ВКП(б): Стенографический отчет. М., 1934. С. 792.
22. Советский экран. 1989. Љ 9. С. 15.
23. Гейзер Матвей. Михоэлс. М., 1998. С. 182.
24. Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 6. С. 78-81.
25. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 7. С. 64-65.
26. Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 1. С. 39-43.
27. Там же. С. 51.
28. Заславский Давид. Евреи в СССР. М., 1936 и Ленинградский Еврейский альманах. Л., 1987. Вып 14.
29. К о с т ы р ч е н к о Г. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 169.
30. Ковчег: Альманах еврейской культуры. Москва - Иерусалим. 1992. Љ 3. С. 290.
31. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. М., 1996. С. 98.
32. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 117. Д. 600. Л. 45.
33. Там же.
34. Население земного шара: Справочник. М., 1965. С. 59.
35. Большой Энциклопедический Словарь. М., 1997. С. 386.
36. Сообщено в письме к автору этой книги от 26 марта 1998 года биробиджанским жителем - А. Зильберштейном.
37. Р ы б и н А. Рядом со Сталиным. М ., 1992. С. 11.
38. Марьямов Григорий. Кремлевский цензор. М,, 1992. С. 47.
ВЕЛИКИЙ ДРУГ ВСЕХ НАРОДОВ
Для фильма "Цирк" была написана и еще одна песня, на долгие годы ставшая неофициальным, но чрезвычайно популярным советским гимном. Называлась она "Песней о Родине" - рефреном были слова, исключительно злободневно, а главное справедливо, звучавшие в дни, когда Большой Террор стал достигать своего пика: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Каждое утро, в шесть часов, она исполнялась по Всесоюзному радио - с нее начинался новый день. Пел ее, любимую Сталиным песню, композитора-еврея Исаака Дунаевского и поэта Василия Лебедева-Кумача, любимый Сталиным певец-еврей Марк Рейзен, а сразу после песни звучал дикторский голос уникального по богатству красок тембра: "С добрым утром, товарищи!" Это был голос любимого сталинского диктора - еврея Юрия Левитана: только ему Сталин будет доверять до самой своей смерти зачитывать по радио свои указы и приказы. Он же - Левитан известит страну и мир о кончине диктатора.
Здесь уместно вспомнить, что тридцатые годы вообще прошли под знаком массовой советской песни. Этот феномен не имеет никакого отношения к собственно искусству, хотя некоторые песни в чисто музыкальном отношении демонстрировали исключительный талант их создателей - это относится прежде всего к тому же Исааку Дунаевскому, композитору мощного дарования и необыкновенной популярности. Советская массовая песня тех лет была явлением прежде всего политической и социальной жизни, создавая музыкальный фон эпохи и служа яркой, праздничной ширмой, за которой лилась кровь миллионов жертв Большого Террора. Ее бравурные звуки, часами лившиеся из радиорепродукторов и слетавшие с киноэкрана, заглушали звук выстрелов, отнимавших жизнь у безвинных людей.
Создателями этого песенного богатства в тридцатые, а не в позднейшие, годы были почти исключительно композиторы- евреи: кроме Дунаевского - братья Дмитрий и Даниил Покрасс, Матвей Блантер, Сигизмунд Кац, Виктор Белый, Юлий Хаит, Константин Листов, Зиновий Компанеец. Да и позже, когда получат широкое признание, всесоюзную, а то и всемирную известность песни "этнически чистых" русских композиторов Соловьева-Седого, которого Солженицын, невесть почему, унизит, посчитав за еврея (т. 2, с. 321), Богословского, Хренникова, Мокроусова, вклад композиторов-евреев в русское песенное искусство все равно останется огромным: к названным выше присоединятся и более молодые Ян Френкель, Марк Фрадкин, Аркадий Островский, Оскар Фельцман, Эдуард Колмановский, Вениамин Баснер, Давид Тухманов, Исаак Шварц, Владимир Шаинский.
Их песни завоюют огромную популярность в русской национальной среде, и никто (за некоторым, как видим, исключением) при этом не вспомнит, к какой этнической группе относятся их создатели. Большинство этих песен живет и сегодня, они воспринимаются сейчас даже острее, чем раньше, с ностальгической теплотой, притом не только старшим, но и более молодым поколением русских людей, способных отличить само произведение от его "социальных заказчиков". Их по-прежнему поют не только с концертных площадок, но и за дружеским и семейным столом, меньше всего интересуясь составом крови тех, кто их сочинил.
Но, по Солженицыну, это "они все (еврейские композиторы-песенники.- А. В.) настукали оглушительных советских агиток в оморачивание и оглупление массового сознания, и начиняя головы ложью, и коверкая чувства и вкус" (т. 2, с. 321). Ни малейшей дискриминации композиторы-евреи, естественно, не подвергались - напротив, их творчество всячески поощрялось, ибо оно - это, разумеется, верно - способствовало созданию и укреплению благообразного имиджа режима. Композиторов награждали орденами, им давали почетные звания - можно ли, однако, про это сказать, что они (они - словно сами себя награждали!) "зорко не упускали ступенек советской карьеры"? (т. 2, с. 320)
Тогда же невероятную популярность, директивно раздувавшуюся прессой, получили молодые музыканты, завоевавшие высшие премии на самых престижных международных конкурсах - в Варшаве, Вене, Брюсселе. Разумеется, эта громкая слава была ими вполне заслужена, но она никак не была адекватна тому месту, которое, в отличие от массовой песни, занимала скрипичная и фортепианная музыка в реальных культурных запросах большинства населения. Однако триумфальные успехи молодого советского искусства на международной арене также входили составной частью в программу, которая предусматривала создание мощного отвлекающего пропагандистского фона в эпоху кровавых репрессий. Но в славословиях, адресованных музыкантам, которые покорили своим искусством весь западный культурный мир, присутствовал особый смысл.
Дело в том, что все они, за очень малым исключением, тоже были евреями. Именно тогда на небосклоне искусства вспыхнули неведомые дотоле имена Давида Ойстраха, Эмиля Гилельса, Якова Флиера, Якова Зака, Елизаветы Гилельс, Розы Тамаркиной, Бориса Гольдштейна, Арнольда Каплана, Михаила Фихтенголыда, Григория Гинзбурга, Марии Гринберг, Татьяны Гольдфарб, Якова Слободкина (чуть позже - Леонида Когана, Беллы Давидович, Юлиана Ситковецкого). Их имена мелькали повсюду- в газетах, журналах, по радио, афишами с их портретами были оклеены стены домов. Сталин наградил их орденами и осыпал денежным дождем.
Вся страна звала четырнадцатилетнего скрипача-лауреата Бориса Гольдштейна его домашним, типично еврейским, именем Буся. Сталин принял его в Кремле и пожелал ему - "замечательному советскому пионеру Бусе, которым гордится весь советский народ", - успехов и счастья. Пожелание свое он даже облек в материальную форму: одесситу Бусе Сталин лично выделил трехкомнатную квартиру в Москве и дал на обзаведение три тысячи рублей - по тем временам огромные деньги1.
Когда специально выделенная для этого бригада ЦК подбирала Анри Барбюсу, вознамерившемуся написать апологетическую (а если не выбирать выражений, то просто холуйскую) биографию Сталина, эпизод о том, как юный Буся был обласкан вождем и осыпан щедротами с барского стола, был включен в число "фактов, подлежащих обязательному отражению". Этот гимн людоеду был рассчитан не только на западных простаков, но и на "внутренний рынок": книжонку Барбюса в обязательном порядке изучали в школах, вузах, кружках политпросвещения. Замечательные музыканты с полным основанием принимали знаки общественного внимания и верховного признания, вряд ли осознавая, какую политическую роль им суждено сыграть.
Благодаря выдающимся успехам на международных и всесоюзных чемпионатах молодого шахматиста еврейского происхождения Михаила Ботвинника, который лишь в конце сороковых станет чемпионом мира, огромную популярность обрели тогда и шахматы, причем пресса восторженно отмечала и успехи его коллег: Григория Левенфиша, Исаака Болеславского, Ильи Кана, Григория Бондаревского, а также эмигрировавшего из Чехословакии, спасаясь от близящегося аншлюса, Сало (Саломона) Флора, беглеца из Венгрии Андре Лилиенталя и других - всех, как на подбор, с теми же этническими пороками.
Незадолго до своей смерти Михаил Моисеевич Ботвинник, оставшийся, несмотря на преследования, которым позже неоднократно подвергался, верным советской власти, уверял меня, что Сталин особо покровительствовал ему из-за того, что тогдашний чемпион мира, -русский эмигрант Александр Алехин, слыл убежденным антисемитом. Даже если это и апокриф, то все же весьма знаменательный.
В сознание миллионов как бы непринужденно и ненавязчиво внедрялся образ Сталина - друга всех народов, обеспечившего каждому, независимо от национального происхождения, расцвет всех его способностей и получающего заслуженное воздаяние за результаты своего труда. Не то что вслух, но даже про себя ни один здравомыслящий человек не мог бы упрекнуть Сталина в антисемитизме. Его потайные мысли по-прежнему оставались действительно потайными. Время им выплеснуться наружу еще не настало. Впрочем, собственно национальные проблемы вряд ли тогда занимали его в первую очередь. Ликвидировать подчистую всю "ленинскую гвардию", всех подлинных и мнимых соперников, независимо от их "пятого пункта", нагнать страх на всю страну - такой была первоочередная задача.
Начавшийся сразу же после большевистского переворота террор против всех, кто был не согласен с новым режимом или даже только мог оказаться не согласным, не прекращался ни на один день, но Большим его стали называть лишь после того, как Сталин приступил почти к поголовному уничтожению старых большевиков, а попутно и еще нескольких миллионов людей, воооще далеких от всякой политики, -для всеобщего устрашения. Поскольку же главный удар пришелся все-таки по ленинцам и прочей ангажированной публике марксистской ориентации, то среди обреченных на заклание был заведомо большой процент евреев, составлявших значительную часть партийного, государственного, управленческого, пропагандистского и хозяйственного аппарата.
Евреи все еще занимали руководящие посты в правительстве в качестве наркомов и их заместителей. В состав Совета народных комиссаров в середине тридцатых годов входили Максим Литвинов (Валлах-Финкельштейн) - нарком иностранных дел, Генрих (Иегуда-Генах Гиршевич) Ягода - нарком внутренних дел, Лазарь Каганович - нарком путей сообщения, Аркадий Розенгольц - нарком внешней торговли, Израиль Вейцер - нарком внутренней торговли, Моисей Калманович - нарком совхозов, Моисей Рухимович - нарком оборонной промышленности, Исидор Любимов - нарком легкой промышленности, Александр Брускин - нарком среднего машиностроения, Григорий Каминский - нарком здравоохранения. Евреи - заместители наркомов и начальники главных управлений, входивших в наркоматы, - исчислялись многими десятками. Сталин хорошо знал, что "еврейскому засилью" продолжаться недолго, что в огне близящегося Большого Террора предстоит сгореть многим и многим высоким персонам и что на необычайно высокий процент евреев среди жертв неизбежно обратят внимание и дома, и за границей. Репутация антисемита, естественно, не устраивала великого поборника нерушимой дружбы народов. И он своевременно принял превентивные меры.
Середина тридцатых годов отличается необычайным ростом антиантисемитских судебных дел. И в материнском архиве, и в архиве моего патрона по адвокатуре Ильи Брауде, откуда я своевременно сделал обширные выписки, сохранялось много досье по делам тридцатых годов, связанных с этой темой. К ответственности по обвинению в антисемитизме привлекали даже таких людей, которые, возможно, и не отличались большой любовью к еврейству, но однако же не совершили ничего такого, что должно было влечь за собой непременно кару, предусмотренную Уголовным кодексом.
Ничем серьезным не подкрепленные доносы об антисемитских высказываниях (не более того!), - доносы, явно инспирированные указаниями, которые давались секретным осведомителям, - сразу же приводили в действие прокурорско-судебный механизм. Тривиальные обывательские разговоры под пьяную лавочку о том, что "от евреев житья не стало", служили достаточным основанием для возбуждения уголовного дела по статье о распространении призывов к межнациональной розни. В архиве Брауде сохранилось письмо с рассказом о том, что одному арестованному "за контрреволюцию" вменялись какие-то разговоры в приятельских компаниях, где было "много всяких слов против евреев". Эти "разговоры" были квалифицированы "тройкой" НКВД ("Особым совещанием") как "перепевы контрреволюционной клеветы на советскую страну и на политику партии". Совершенно очевидно, что такой, едва ли не повсеместный, интерес спецслужб к , одной и той же теме, причем весьма слабо стыкующийся с законом, не мог быть простой случайностью. Поскольку никаких письменных указаний на этот счет не обнаружено, а факт остается фактом, можно предположить, что имелись указания устные, шедшие с самого верха.
Наиболее зримым свидетельством этого феномена явилось громчайшее дело, потрясшее всю страну летом 1936 года. Это был единственный за всю советскую историю случай, когда антисемитизм осуждался не за закрытыми дверями, не теоретически и не пропагандистски, а вполне конкретно, с соблюдением формальных правил судебной процедуры, персонифицировавшись в реальных обвиняемых, которые были приговорены за совершенное ими на антисемитской почве злодеяние к смертной казни. Такой процесс был совершенно необходим Сталину именно в этот момент: вот-вот должен был начаться публичный суд над Зиновьевым, Каменевым и еще большой группой евреев, а по сути - над отсутствующим евреем Бронштейном-Троцким, и Сталину необходимо было заранее отвести от себя подозрения в антисемитизме. Отвести именно потому, что антисемитизм в этом первом из трех Больших Московских процессов присутствовал слишком уж густо.
Счастливый случай сам пришел в руки - ничего выдумывать не пришлось.
"В январе 1935 года на далеком заполярном острове Врангеля - в Восточной части Ледовитого океана - был найден изуродованный труп одного из зимовщиков, врача Николая Вульфсона. Его жена, тоже врач, Гита Фельдман заподозрила, что смерть мужа наступила не в результате несчастного случая (согласно первоначальной версии Вульфсон отправился по вызову больного в пургу на собачьей упряжке, упал, ударился лицом о лед и погиб), а в результате убийства, которое совершил "каюр" (водитель упряжки) Степан Старцев по указанию начальника зимовки Константина Семенчука. С обоими чета Вульфсон-Фельдман находилась в конфликтных отношениях. Вдова написала письмо прокурору СССР Андрею Вышинскому - шло оно бесконечно долго и поспело очень кстати, ибо Вышинский был лучше, чем кто-то другой, информирован о пожеланиях вождя.
В распоряжении следствия (его вел ближайший сподвижник Вышинского - Лев Шейнин, который вскоре станет еще и "писателем") не было решительно ничего, кроме подозрений Гиты Фельдман. На место предполагаемого преступления никто не выехал, труп эксгумации не подвергся, никаких улик в юридическом смысле слова не было и в помине, экспертиза производилась в Москве на основании "чертежей" и "схем", нарисованных самой потерпевшей, при этом эксперты отвечали на чисто умозрительные вопросы следствия и суда: "могло ли быть так, что?..". Экспертами выступали знаменитые и уважаемые полярники, но они исходили не из каких-либо конкретных событий данного случая и предполагаемого способа данного убийства, а лишь из предыдущего опыта своих путешествий по Северу (целый день, например, обсуждался вопрос, как обычно ведут себя собаки в пургу), никакого отношения не имевших к тому, что на этот раз рассматривал суд2.
Но Вышинскому, или, точнее, тому, чью волю он исполнял, конкретная истина по конкретному делу была совершенно не нужна. Дело служило лишь поводом для решения совсем иной "сверхзадачи". Одно то, что жертвами стали врачи с ярко выраженными еврейскими фамилиями, а "убийцами" - лица с фамилиями совершенно иными, придавало или, точнее, могло придать делу при особом желании определенную национальную окраску. Как раз такое желание у Сталина и было. Притом ему в данном случае нужны были не намеки, не предположения, не чтение между строк, не догадки и загадки, над которыми еще пришлось бы ломать голову, а недвусмысленный открытый текст. Ему было нужно, чтобы каждый понял: Сталин, великий друг и защитник всех без исключения народов, не допустит антисемитизма ни в коем случае. И карать за него будет строжайшим образом - именно так, как и обещал Еврейскому телеграфному агентству США: у товарища Сталина слова никогда не расходятся с делами.
Поэтому мотив преступления, который в другое время и при других обстоятельствах скорее всего был бы зашифрован или заменен каким-то другим, на этот раз нарочито выдвигался и педалировался. Скорее всего, между прочим, и Семенчук, и Старцев были и правда, безотносительно к гибели доктора, привержены "пережитку", который теперь называют ксенофобией, но здесь он использовался явно в спекулятивно-политиканских целях.
Процесс против Семенчука и Старцева состоялся в мае 1936 года. Он длился семь дней и проходил в самом тогда представительном зале Москвы - Колонном зале Дома Союзов на две тысячи мест. (Для судилищ над бывшими руководителями партии и правительства - своими заклятыми друзьями - Сталин выделит только Октябрьский зал Дома Союзов вместимостью в триста человек.) Обвинять подсудимых пришел сам прокурор СССР Вышинский, хотя никогда - ни раньше, ни позже - по делам об убийстве он не выступал и хотя судил Семенчука и Старцева суд не всесоюзной, а республиканской, то есть более низкой инстанции, где главному прокурору страны просто нечего делать.
Это был очень точный, даже можно сказать - блестяще рассчитанный ход. Зловещая экзотичность преступления, якобы совершенного на краю земли под покровом полярной ночи, не могла не привлечь широчайшего внимания. Его загадочность добавила процессу особую остроту. Присутствие Вышинского и его страстная речь, обличавшая не столько подсудимых, сколько антисемитизм, приведший "этих извергов" на скамью подсудимых, придали делу ту масштабность, на которую оно вряд ли потянуло бы, если бы место обвинителя занял другой прокурор.
Подсудимые свою вину отрицали, и никто их не понуждал к самооговору. Уже одним только этим дело существенно отличалось от всех других, так называемых "показательных", рассматривавшихся в те годы при огромном скоплении публики. Прокурорским и лубянским умельцам ничего не стоило выбить у обвиняемых какие угодно признания, но никто не стал тратить на это время и силы: исход дела был предрешен, а упорство подсудимых, отрицавших свою вину, лишь подчеркивало общественную опасность антисемитов, не желающих "разоружаться" перед советским судом. Не случайно еще и то, что защита подсудимых была поручена адвокатам русского происхождения Николаю Коммодову и Сергею Казначееву, дабы избежать прямого русско-еврейского столкновения в суде: типично советское правосознание не допускало возможности защиты антисемитов евреями.
О том, что предметом судебного разбирательства было все же обвинение в убийстве, а не в антисемитизме, устроители процесса, похоже, забыли. Прокурор Вышинский нисколько и не скрывал сверхзадачу процесса. Некоторые пассажи его обвинительной речи почти без утайки свидетельствуют о замысле превратить дело Семенчука и Старцева в своеобразное "дело Бейлиса наоборот". Там надо было любой ценой доказать ритуальный характер убийства, что превращало процесс в антиеврейский, здесь тоже любой ценой надо было доказать "лютый антисемитизм" Семенчука и загадочно покончившего с собой его дружка, биолога Вакуленко, что превращало процесс в проеврейский. "Вся деятельность Семенчука, - вещал Вышинский в обвинительной речи, - была направлена нaподрыв авторитета советской власти <...>, представляя собой удар по основным принципам нашей национальной политики, по ленинско-сталинской национальной политике в целом. Семенчук действовал грубо преступно, нарушая все принципы ленинско-сталинской национальной политики, позволяя себе чудовищные извращения указаний нашей партии и вождя народов Союза ССР товарища Сталина. <...> Семенчук осмелился не просто игнорировать, а прямо нарушать замечательные указания нашего вождя и учителя о нерушимой дружбе народов нашей страны" 3.
Назойливое повторение жвачки про "сталинскую дружбу народов" свидетельствует о том, что целью процесса был не суд над предполагаемыми убийцами, а суд над бесспорными антисемитами. Но в еще большей мере раскрывают истинные задачи этого показательного процесса те слова, которые Вышинский нашел, чтобы пропеть гимн покойному Вульфсону и его жене. "Единственным человеком, - упоенно вещал Вышинский, привыкший только клеймить, а не восхвалять, - представляющим собой просвет на мрачном, черном фоне этой в моральном отношении сплошной полярной ночи, поднявшим голос протеста, начавшим борьбу и доведшим ее до конца ценою своей жизни, был доктор Николай Львович Вульфсон и поддерживавшая его верная спутница Гита Борисовна Фельдман. Если бы не они, может быть, мы не так скоро и решительно сумели бы вскрыть этот позорный антисоветский гнойник. <...> Память о докторе Вульфсоне будет жить в сердце каждого честного гражданина нашей советской земли. <...> Нашего восхищения и признательности заслуживает и доктор Фельдман, которую уже после убийства мужа Семенчук и Вакуленко (приятель и собутыльник Семенчука, покончивший с собой и потому не привлеченный к суду. - А. В.) предполагали убить, сговаривались о том, как лучше "убрать эту жидовку", продолжая глумиться над убитым ими Вульфсоном, называя его "грязным жидом" <...> Это говорил Вакуленко, а Семенчук его поддерживал, потому что сам вел такую же линию..."4
За всю российскую историю - досоветскую, советскую и постсоветскую - ни одного подобного процесса, на котором с главной трибуны страны власть столь громогласно и столь страстно обличала бы антисемитизм, не было и скорее всего не будет. Казалось бы, какие еще нужны доказательства для того, чтобы показать всю несовместимость большевизма в его сталинском варианте и антисемитизма? Но пропагандистская нарочитость выпирала столь сильно, что и в те, сохранившие революционный романтизм, времена он был очевиден для всех, кто не был полностью ослеплен и зашорен. Когда я впервые рассказал в советской прессе периода перестройки об этом, совершенно неведомом новым поколениям, деле5, пришло много писем от тех, кто еще помнил тот громкий процесс. Все они утверждали, что искусственность процесса и фальшивый пафос обвинителя были для них очевидны еще и тогда6. Один из моих корреспондетов, врач ленинградской скорой помощи Михаил Голощекин, встречался с Гитой Фельдман в пятидесятые годы, работавшей уже в московской больнице имени Боткина. Хотя Вышинский не скупился на лестные слова об этой "хрупкой, но героической женщине", она отзывалась о нем весьма нелестно. Принимая ее накануне и после процесса, говорил с ней грубо и оскорбительно7.
Это лишний раз подтверждает спекулятивный характер процесса. Судьба конкретного человека, равно как и судьба "униженного и оскорбленного" народа, в защиту которого так страстно выступал знаменитый златоуст, ничуть прокурора не волновали. Его единственной задачей было исполнить тайное поручение вождя, создав себе имидж неподкупного стража законности накануне первого из трех "процессов века", а вождю - имидж великого борца за дружбу народов и непримиримого врага антисемитов.
Требование Вышинского расстрелять и Старцева, и Семенчука было исполнено. Отметим, однако: для этого мнимые действия подсудимых пришлось квалифицировать не по какой-то статье об антисемитизме или разжигании национальной розни, и даже не по статье об убийстве (она тогда не предусматривала расстрела), а как "бандитизм", что с формально юридической точки зрения было чистейшим абсурдом.
Три месяца спустя, когда приподнялся загадочный занавес и пред миром предстали вчерашние трибуны и вожди революции - Григорий Зиновьев и Лев Каменев, превратившиеся в заурядных "фашистских шпионов", никто не мог заподозрить уехавшего отдыхать на черноморском побережье Сталина, что он расправляется со своими еврейскими соперниками, что он сводит какие-то личные счеты, подверженный предрассудкам, с которыми сам же так беспощадно сражается.
Ему совершенно необходимо было это моральное алиби. Перед самым началом первого Московского процесса он лично, своей рукой (есть его правка на машинописном документе, подготовленном Ягодой), внес в список подсудимых новые, не предусмотренные первоначально Лубянкой, имена обреченных только еврейского происхождения, причем некоторые из них еще не были арестованы или даже не могли быть арестованы, ибо находились за границей: Дрейцер, Ольберг, Берман-Юрин, Фриц Давид (Круглянский), Натан Лурье, Моисей Лурье, Павел Липшиц, Исаак Эстерман, Рейнгольд, Гертик и другие 8. Отлично сознавая, сколь дико это звучит, он - также собственноручно - приписал, что все эти евреи были не просто шпионами, а "служили в гестапо и выполняли личные задания Франца Вайса, представителя Гиммлера"9.
Всего на скамью подсудимых в августе 1936 года посадили 16 человек, из них 11 были евреями. Но, в отличие от того, что уже делалось раньше и всегда будет делаться позже, никакого упоминания об их национальной принадлежности в деле нет. Более того, все они, кроме одного, названы по своим партийным псевдонимам, и ни о каком "раскрытии скобок", как это станет практиковаться 12-15 лет спустя, не было и речи. Так что Каменев, скажем, судим и расстрелян как Каменев, а вовсе не как Розенфельд, которым юридически он был до последней минуты. Единственное исключение (работник Коминтерна Круглянский) было сделано потому, что "Фриц Давид" - один из его бесчисленных не партийных, а шпионских псевдонимов, и судить его под этим именем было невозможно. Отметим попутно, что "Фриц Давид", как и другие секретные агенты Коминтерна, действительно был шпионом, только шпионил он не против, а в пользу Советского Союза.
Традиционный сталинский прием - одно для публичного потребления, а для того, что скрыто от посторонних глаз - другое. Этот прием использовался им с середины тридцатых годов очень успешно в "еврейском вопросе". Поощрение евреев за подлинные или мнимые успехи продолжалось с прежней, а может быть, даже повышенной интенсивностью. За успешное завершение строительства (с помощью рабского труда, руками заключенных) канала, связавшего Белое и Балтийское моря, высшую награду - орден Ленина - получили лубянские начальники, все до одного евреи: Лазарь Коган, Матвей Берман, Семен Фирин, Яков Рапопорт и многие другие.
Максим Горький, с одобрения Сталина (об этом прямо говорится в предисловии), отредактировал и выпустил книгу об этом строительстве, украсив ее портретами энкавэдэшников-орденоносцев сплошь с еврейскими фамилиями. Вряд ли он сознавал, как ловко подыгрывал Сталину, снимая с него подозрения в антисемитизме и вместе с тем провоцируя антисемитские чувства у читателей: ведь все таким образом узнали, в чьих руках находятся судьбы рабов, обреченных на мучительный принудительный труд.
На втором Большом Московском процессе (январь 1937 года) евреев тоже было немало (6 из 17), и чуткий гитлеровский барометр в лице доктора Геббельса сразу уловил в списке подсудимых антисемитский привкус: "В Москве снова показательные процессы, - отметил шеф гитлеровской пропаганды. - Снова, очевидно, против евреев. Сталин прижмет евреев. Военные, должно быть, тоже настроены против евреев"10. Но мудрый и хитрый Сталин пошел на совершенно неожиданный ход. Из четверых главных подсудимых (Пятаков, Радек, Сокольников и Серебряков) он сохранил жизнь (очень ненадолго11) двоим: Карлу Радеку (Собельсону) и Григорию Сокольникову (Бриллианту). Оба они были евреями и оба пользовались большой известностью на Западе. Радека знали по его многочисленным статьям и выступлениям за границей, по обширнейшим личным связям, а Сокольникова - как бывшего посла в Лондоне. Появился еще один аргумент, снимавший со Сталина подозрения в антисемитизме. Вместе с тем за кулисами все было иначе.
Среди подсудимых на процессе Пятакова - Радека был занимавший ранее ответственные посты в государственном и хозяйственном аппарате инженер Борис Норкин. Его родная сестра, педиатр Лия Норкина, работала в детской поликлинике на Большой Полянке, по соседству с домом, где мы жили, и была, таким образом, моим лечащим врачом. С моей матерью у нее установились личные, не формальные, отношения, и она иногда заходила к нам, навещая меня и попутно получая от матери юридические советы. Все это, конечно, я знаю только с материнских слов - детская память воспоминаний об этих визитах не сохранила.
Когда в газетах появилось сообщение о составе подсудимых на судебном процессе, Лию Осиповну изгнали с работы не сразу - сначала провели общее собрание сотрудников поликлиники, где ни слова не говорилось о ней лично, но нескончаемо много о ее брате. Больше всего Лию Осиповну потряс нескрывавшийся "антисемитский фон", как она выражалась, на котором проходило все ее шельмование: тогда это казалось необъяснимым контрастом с официальной политикой. Представители райкома и лубянских служб все время подчеркивали еврейское происхождение "шпиона, вредителя и двурушника" Бориса Норкина, а тем самым и его сестры, вызывая присутствующих на соответствующую реакцию. Но не вызвали. Русские коллеги тайком выражали Лие Осиповне свое сочувствие. Обо всем этом она еще успела рассказать моей матери. По неподтвержденным сведениям, которые до нас дошли позже, Лия Осиповна Норкина умерла в ссылке (или была убита?) в 1940 году12.
В те самые дни, когда проходил суд над Пятаковым, Норкиным и другими, в "Правде" появилась редакционная статья, продиктованная лично Сталиным. Она была озаглавлена "Великий русский народ"13. Такая формулировка еще совсем недавно была невозможна - она противоречила так называемой "национальной политике партии". Между тем первые признаки возникновения великодержавного государственного национализма можно было заметить и раньше 14. Сталин вступил в открытую полемику с Лениным (не называя его по имени) и демонстративно отказался от коминтерновской риторики с ее вненациональными лозунгами мировой революции. В конкретных советских условиях утверждение величия именно русского народа означало, что он "более равный", чем все остальные, населяющие Советский Союз. Пройдет девять лет, и Сталин скажет именно это открытым текстом.
В декабре 1937 года прошли выборы в советский квази-парламент - Верховный Совет СССР, образованный в соответствии со "сталинской конституцией", принятой годом раньше. Было избрано 47 евреев15 - цифра ничтожная в сравнении с еврейским присутствием в предыдущих "представительных" органах, но все-таки кажущаяся очень большой - астрономической даже - в сравнении с еврейским присутствием в Верховном Совете последующих созывов. На первой сессии было избрано новое правительство. В нем уже не было, разумеется, ни Ягоды, ни Розенгольца, ни Вейцера, ни Любимова, ни Каминского, ни Калмановича16 - все они были или расстреляны, или ожидали неминуемого расстрела в лубянских камерах. Но остались (на несколько месяцев, до уже предрешенной посадки) Моисей Рухимович и Александр Брускин, остался Максим Литвинов, остался Лазарь Каганович, к которому присоединился его брат Михаил, ставший наркомом авиационной промышленности. В правительство вошли также Матвей Берман (нарком связи), Абрам Гилинский (нарком пищевой промышленности), Семен Дукельский (начальник главного управления кинематографии в ранге наркома, затем нарком морского флота). Чуть позже в состав правительства введут жену Молотова - Полину Жемчужину (нарком рыбной промышленности) и Наума Анцеловича (нарком лесной промышленности). Так что никаких внешних признаков национальной дискриминации заметить было нельзя.
Нельзя - если судить по тому, что проникало в печать, что было у всех на виду. Знала ли так называемая "широкая публика" о том, что началось массовое закрытие еврейских школ, техникумов, газет, клубов, театральных и музыкальных коллективов?17 Что усилилось выталкивание евреев из прессы? Из "Правды" убрали Илью Ерухимовича (несмотря на то, что он писал под псевдонимом Ермашов), Бориса Изакова (Изаксона), Анну Гольдфарб, из "Известий" Анатолия Канторовича, причем никто и не скрывал, что "вина" изгнанных состояла лишь в их еврейском происхождении. Других обязали взять псевдонимы. Когда такое предложение сделали одному из самых известных в ту пору журналистов Михаилу Розенфельду, он сказал: "Согласен, буду подписываться - Пуришкевич"18. До падения царизма Владимир Пуришкевич был лидером откровенно антисемитских, погромных организаций "Союз русского народа" и "Союз Михаила Архангела". К тридцатым годам нарицательность этого имени никем еще не забылась.
Эти и многие другие, им подобные, симптомы побудили Крупскую обратиться к Сталину с очередным письмом - до сих пор ни на одно ее письмо, и на это тоже, он, естественно, не ответил, а сломленная, потерявшая себя Крупская, все продолжала и продолжала писать, не чувствуя уже, как видно, сколь унизительна эта переписка в одну сторону. В письме от 7 марта 1938 года она писала: "Дорогой Иосиф Виссарионович, по обыкновению пишу Вам о волнующем меня вопросе. <...> Мне сдается иногда, что начинает показывать немного рожки великодержавный шовинизм. <...> Среди ребят появилось ругательное слово "жид". <...> Правда, пока это отдельные случаи, но все же нужна известная осторожность"19.
Слишком уж нарочитой и чрезмерной осторожностью, как видим, отличается само письмо Крупской. Она все еще занимала более чем скромный пост заместителя наркома народного образования РСФСР и находилась в глубочайшей опале. Лишь положение вдовы Ленина пока что спасало ее, - участника зиновьевской оппозиции и очень близкого к Бухарину человека, от лубянской пули. Письмо написано в те самые дни, когда вовсю шел третий Большой Московский процесс, где ленинский любимец и "враг народа" Бухарин был главным подсудимым, заведомо обреченным на казнь. Крупская в своем письме этой больной темы не касается вовсе, словно для товарища Сталина она не существует, но зато крайне робко, в предельно деликатной форме, обращает его внимание на "отдельные" проявления антисемитизма среди детей, ничем не подчеркивая, что за детьми, естественно, стоят их родители и что, если бы антисемитизм не поощрялся, эти "отдельные проявления" давно были бы пресечены самими учителями. Да и стоило ли из-за отдельных детских словечек беспокоить самого вождя, отвлекая его внимание от более серьезных дел?
Вопросы эти, конечно же, риторичны. И автор письма, и его адресат отлично знали, что речь идет о полномасштабном явлении, эволюция которого неизбежно должна привести к самым тяжким последствиям, иначе Крупская вообще обращаться к Сталину не стала бы. Для нас это смелое обращение важно прежде всего потому, что документально подтверждает обстановку, сложившуюся во второй половине тридцатых годов, когда за фасадом полного благополучия в национальном вопросе уже создавалась база для нескрываемого государственного антисемитизма.
В том же 1938 году, только несколькими месяцами позже, произошло событие, огласки не получившее и потому оставшееся не замеченным в мире, но очень симптоматичное для эволюции кремлевского (то есть сталинского) отношения все к той же еврейской теме.
Писательница Мариэтта Шагинян, некогда жеманная поэтесса-символистка, затем автор политических детективов и, наконец, претендент на роль первооткрывательницы партийных архивов, наткнулась там, готовя документальный роман "Семья Ульяновых", на потрясшие ее материалы. Впрочем, открытие, которое сделала Шагинян, для Сталина секретом не являлось - про еврейские корни в биографии Ленина он, как мы помним, узнал еще в 1932 году от Анны Ульяновой. Но за пределы узкого партийного круга эта новость, как видно, тогда еще не вышла, и Шагинян, похоже, самостоятельно сделала это открытие вторично. Заодно она узнала, что в жилах Ленина кроме еврейской текла еще немецкая, шведская (по матери), калмыцкая и чувашская (по отцу) кровь, и не было ни одной капли русской. Некоторые из своих находок она включила в роман, получивший полное одобрение Крупской.
Первая часть романа под названием "Билет по истории" вышла летом 1938 года и немедленно вызвала гневную реакцию Сталина. Вопрос рассматривался на политбюро и завершился принятием решения, оформленного как "Постановление ЦК ВКП(б) без объявления в печати"20. Книга подверглась жесточайшему осуждению (вместе с книгой - и лично Крупская, позволившая себе книгу одобрить, не испросив сталинского согласия) и была тотчас изъята из продажи и из библиотек. Для устрашения других литераторов, которые гипотетически могли бы себе позволить нечто подобное, добивать автора поручили Союзу писателей СССР. Уже 9 августа узкий состав руководства Союза вынес Шагинян "суровое порицание" за написание книги, получившей "идеологически враждебное звучание"21. Несколькими часами позже состоялось экстренное заседание расширенного состава президиума правления Союза писателей, которое подвело еще более жесткую идеологическую базу под санкции, принятые против автора романа. "Применяя псевдонаучные методы исследования так называемой "родословной" Ленина, - говорилось в писательском постановлении, - М. С. Шагинян дает искаженное представление о национальном лице Ленина, величайшего пролетарского революционера, гения человечества, выдвинутого русским народом и являющегося его национальной гордостью"22.
Даже такое решение Сталина не устроило из-за "мягкости формулировок". Президиуму правления Союза писателей пришлось собраться снова. Была найдена более жесткая формулировка. Роман Мариэтты Шагинян был назван в новом писательском постановлении "политически вредным и идеологически враждебным", а автора уже не "порицали" - ему объявили выговор, что по действовавшей тогда иерархии санкций считалось более суровым наказанием, чем порицание23.
Самое любопытное, пожалуй, состоит в том, что Шагинян в своем романе не только не акцентировала внимание на еврейских корнях ленинской родословной, но впрямую о них даже не упоминала, лишь весьма туманно сообщив, что дед Ленина по материнской линии был родом с Украины. Ничего не было сказано и о том, что русских корней у вождя мирового пролетариата нет вовсе. Речь шла лишь о его калмыцких и чувашских корнях. Но Сталин-то знал, что осталось за скобками, и категорически не желал проявления сколь угодно малого интереса к ленинской генеалогии. Очевидная неадекватность его реакции на довольно безобидные изыскания писательницы говорит сама за себя. Редко когда еще он представал так обнаженно в роли великого интернационалиста и лучшего друга всех народов, населяющих Советский Союз.
Опасения Сталина, видимо, были не столь безосновательны. Вся эта история с ленинскими этническими корнями, о которой успело узнать множество людей, не осталась погребенной в секретных архивах. Молва распространила ее довольно широко. Сужу об этом по некоторым материлам материнского архива. Сохранилось ее досье по делу некоего Зелика Каменицера, который был в 1940 году осужден на десять лет лагерей за "злостную контрреволюцию": в разговорах со своими знакомыми он "клеветнически утверждал, будто В. И. Ленин по происхождению частично еврей и что в биографии В. И. Ленина, изучаемой в средней и высшей школе, а также в сети партийного просвещения, этот факт умышленно скрывается". Когда же он из лагеря письменно пожаловался Сталину на несправедливый приговор ("...на этом примере я показывал беспартийным товарищам великий интернационализм нашей великой партии"), лагерный суд добавил ему еще пять гулаговских лет за то, что Каменицер, "отбывая наказание, продолжал вести среди заключенных злостную антисоветскую пропаганду" (наверно, просто, как водится, рассказывал другим лагерникам, за что его посадили).
На третьем (и последнем) Большом Московском процессе, вошедшем в историю как процесс Бухарина - Рыкова, из 21 подсудимого лишь четверо были евреями. Никакой антисемитской окраски этот процесс не имел. Не имел бы, если...
Да, не имел бы, если последнее судебное заседание, предшествовавшее грозной обвинительной речи, неожиданно не закончилось бы ничем не прикрытой антисемитской выходкой прокурора Вышинского: его прорвало!
Процесс близился к концу, когда Вышинский, хоpoшo, разумеется, знавший настроения Сталина, которые тот уже фактически и не скрывал, решил ему угодить, всласть поглумившись над Аркадием Розенгольцем. Он публично высмеял подсудимого, огласив найденный в его брюках при аресте "талисман" с текстом из Торы, который вложила туда жена Розенгольца. Это не имело ни с какой стороны ни малейшего отношения к делу, но Вышинский упоенно смешил зал - с весьма специфическим еврейским акцентом, омерзительно картавя, зачитывал нараспев текст "талисмана" 24. Никакими другими соображениями, кроме как стремлением потрафить сталинскому антисемитизму, объяснить эту выходку невозможно. Следует отметить, что Розенгольц, единственный из приговоренных к смертной казни на этом процессе, не обратился с ходатайством о помиловании25. Разумеется, практически такие ходатайства были заведомо обречены на отказ, но ведь утопающий, как известно, хватается за соломинку. Розенгольц, отлично зная о том, сколь нежные чувства питает к нему Сталин, тем более после грязного оскорбления, которое ему нанес Вышинский, унизиться не пожелал.
Объективности ради надо сказать, что существуют - чисто субъективные, ничем не подкрепленные - позднейшие высказывания современников, утверждающих, будто Сталин во время Большого Террора не использовал антисемитизм как орудие проведения своей политики. Характерно, что такие высказывания принадлежат главным образом самим жертвам террора еврейского происхождения, оставшимся, после всего ими пережитого, убежденными сталинистами. Такой точки зрения придерживался, например, Абрам Зискинд, Один из семидесяти двух начальников главных управлений наркомата тяжелой промышленности (во главе сорока из них находились евреи) - почти все они погибли. Зискинд провел в Гулаге двадцать лет (1937- 1957), но любовного отношения к Сталину не изменил. Его рассказ записал писатель Юрий Домбровский26.
Высказывания такого рода лишены доказательственной силы, поскольку не содержат ни одного факта, ни одного довода, которые опровергают изобилие документов и свидетельств, подтверждающих противоположное, и исходят от людей, оставшихся зашоренными сталинистами.
Театральный режиссер Леонид Варпаховский, ученик и сотрудник Мейерхольда, проведший в Гулаге 18 лет27, напротив, уверял меня в шестидесятые годы, что антисемитизмне был заметен в лагерях в первый год его заключения (с конца 1937-го по начало 1939-го), когда немалую часть лагерного начальства еще составляли евреи, и стал очень заметен, когда это начальство заменили другим. По утверждению Варпаховского, еще в меньшей степени антисемитизм проявлялся среди самих заключенных. Лагерное начальство, утверждал Варпаховский, особенно плохо относилось к евреям-"выкрестам", если каким-то образом узнавали о таком факте из их биографий. Они их считали предателями: "сегодня изменил одним, завтра изменит другим".
Зэки-старожилы рекомендовали новичкам никогда не признаваться в своем православии, а лучше откровенно называть себя евреями без всяких уточнений. Вопреки устоявшемуся мнению, в таком случае сохранялось больше шансов избежать лютой ненависти начальства. Рассказ Варпаховского дополняет его товарищ по несчастью Матвей Грин, тоже деятель искусств, режиссер, оказавшийся в лагере после войны. Тогда уже евреев-начальников почти не осталось, антисемитизм охранников проявлялся в полной мере, но не среди заключенных 28. К "честным" евреям относились все-таки лучше, чем к тем, кто свою национальную принадлежность скрывал.
Коснувшись темы "евреи в Гулаге", придется снова обратиться к сочинению Солженицына. Он посвящает этой теме целую главу - "В лагерях Гулага" - с четко, им самим сформулированной целью: показать, что "евреям, насколько можно обобщать, жилось легче, чем остальным" (т. 2, с. 331, разрядка автора. - А. В.). Признавая, что имелись и отдельные исключения (с. 337- 338), Солженицын настаивает на том, что все евреи устраивались в лагерях "придурками", то есть находили для себя теплые местечки, позволявшие уклониться от общих работ (т. 2, с. 330), что лично он еврея на общих работах в лагерях не встречал (избежав, по счастью, лагерной участи, не смею судить, как назывались те зэки, которые попали на шарашку, где Солженицын и отбыл значительную часть своего срока). Ну, что ж, поможем ему, напомнив хотя бы о судьбе тяжко больного кинодраматурга Юлия Дунского ( автор сценариев "Жили-были старик со старухой", "Гори, гори, моя звезда", "Экипаж" и многие другие), который весь лагерный срок провел на лесоповале, лесосплаве и в шахтах (надо же и мне хоть раз сослаться на полюбившуюся Солженицыну энциклопедию! См.: Российская Еврейская Энциклопедия. Биографии. М., 1994. Т. 1. С. 447). И защитим от постыдных, оскорбительных намеков мученика Льва Разгона, наверно самого порядочного из всех порядочнейших людей: "Ни из какого рассказа его не просверкнет, что хоть чуть побывал на общих работах" (т. 2, с. 332). И не могло просверкнуть, ибо Разгон предпочитал рассказывать о чужих, а не о своих бедах, меньше всего заботясь о том, что напишет впоследствии про него Солженицын или кто-то другой. О том, как он кайфоваяв лагере и через какие работы прошел, рассказал его друг, солагерник, писатель и просто человек безупречной честности и кристальной чистоты - Камил Икрамов (Знамя. 1989. Љ 6). Есть много других свидетельств, опровергающих "обобщения" Солженицына, - например, воспоминания бывшего зэка Матвея Грина, о которых у нас речь впереди. Не напоминают ли Солженицыну его рассуждения о лагерных "евреях-придурках" - одно к одному - неумирающую, расхожую модель "евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте", к которой нам еще предстоит вернуться? Или, может быть, он согласен и с нею?
Есть и еще один феномен - тоже поразительный, но не парадоксальный. В нем - зловещность сталинского коварства, в нем же и еще одна грань трагедии российского еврейства.
К сожалению, евреи были блистательно представлены - особенно в предвоенные годы, но и в военные тоже- не только в списке генералов и командиров производства, офицеров и содат, ученых и деятелей культуры, но еще и в том списке, который популяризации не подлежал. Это относится к тем, кого Сталин боялся больше всего. Их же руками вершил свои самые черные и самые гнусные дела, их же и боялся, что, наверно, ни в каких дополнительных объяснениях не нуждается.
Удельный вес евреев в карательном (точнее, палаческом) ведомстве был очень велик - отнюдь не только потому, что, как наивно полагают некоторые, их "тащил" туда Генрих Ягода, возглавлявший Лубянку два года, а состоявший в ее руководстве в общей сложности семнадцать лет. Ни один - не только высокий, но даже среднего уровня - пост в этом ведомстве нельзя было занять без санкции политбюро, оргбюро или секретариата ЦК. Попасть в номенклатуру Лубянки можно было только с личного благоволения товарища Сталина.
А. Н. Яковлев высказал предположение, что Сталин (сознательно поставил евреев во главе одиннадцати из двенадцати крупнейших лагерных комплексов29. Не могло быть такого случайного совпадения. И не сами же себя они назначили. Никто, кроме "вождя", утвердить кого-либо на таких должностях не мог. Эта очень серьезная гипотеза заслуживает внимания и обсуждения.
Солженицын в "Архипелаге Гулаг" рассказывает, что "живет упорная легенда: лагеря придумал Френкель". Наверно, "придумал" все же не он, но Сталину было явно с руки, чтобы это, отнюдь не почетное, авторство приписали не Ленину, не Дзержинскому и уж тем более не ему самому, а безвестному еврею Нафталию Френкелю, отличившемуся неукротимой энергией, изобретательностью, деловитостью в сочетании с жестокостью и цинизмом30. Махинатор и организатор темных афер в России и за границей, многократно арестовывавшийся чекистами, Френкель уже в качестве заключенного стал надсмотрщиком над другими заключенными, а потом, освобожденный, назначенный на большой энкавэдистский пост, получил орден Ленина и дослужился до генеральского звания. Встречавшийся с ним в пятидесятые годы советский (ныне израильский) журналист Шимон Черток утверждал на страницах журнала "Континент", что Френкель "сумел выжить благодаря адскому дару: умению заставить заключенных за пайку гнилого хлеба и миску тухлой баланды день и ночь до полного изнеможения работать на своих тюремщиков".
Ясно, что этот адский дар Сталин никак не хотел приписать себе, и молва, переадресовавшая его Френкелю (не исключено, что намеренно запущенная из лубянского штаба), хорошо работала на мудрый замысел "чудесного грузина". Столь же ненавистными заключенным, и - справедливо ненавистными, разумеется, были другие начальники лагерей, и Сталин мог испытывать лишь удовлетворение оттого, что ревностно служившие ему евреи-садисты вызывают презрение и злобу у миллионов своих рабов. Эту горькую страницу истории российского еврейства, а значит и России, негоже замалчивать: она требует глубокого, объективного анализа и четкой оценки - ни то, ни другое нельзя отдавать на откуп злобствующим юдофобам, извлекающим из этой, никого не красящей, страницы истории свой пропагандистский капиталец.
Подчеркнем, однако: палачей русского (грузинского, армянского, латышского, польского и пр.) происхождения было не только не меньше, но на определенных этапах значительно больше, чем евреев, особенно на региональном уровне (в этом каждый может убедиться, обратившись к ценнейшему справочнику: "Кто руководил НКВД. 1934-1941 г." (Сост. Н.В.Петров и К.В.Скоркин. М., 1999.). Однако их палачество с национальной принадлежностью никак не сопрягалось в сознании, зато истязатели и палачи (конечно же, истязатели и палачи!) еврейского происхождения непременно воспринимались прежде всего как евреи.
Если бы их хоть как-то беспокоила репутация народа, к которому они принадлежали (хотели того или нет, но - принадлежали), да к тому же с тем клеймом, которое накладывали на этот народ отечественные черносотенцы разных призывов, они, возможно, бежали бы без оглядки от кресел в том ведомстве, куда их тянули. Но в том-то и дело, что интересы соплеменников были им глубоко чужды, ничего собственно еврейского в них не было, евреев они терзали точно так же, как не евреев. Даже еще свирепей, - чтобы не заподозрили в покровительстве.
Кем они были, все эти члены Лубянской зондеркоманды? Безграмотным и тупым плебсом с комариными мозгами, поднявшимся на гребне "революционной" волны! Так и не овладевшие никакой профессией ученики портных, сапожников, парикмахеров, приказчиков, официантов... Лишь очень немногие из них имели даже начальное образование. О среднем, тем более о высшем, и речи быть не могло. Для них работать там, да к тому же на полковничьих и генеральских постах, было делом не постыдным, а почетным. "Генерал Михаил Белкин, - рассказывает об одном из этих заплечных дел мастере историк и публицист Лев Безыменский, - (в молодости) еврейский рабочий, был не единственным человеком такого рода у Берии, которому верно служили много евреев (и Ежову тоже! - А. В.) <...> Берия понимал, как можно использовать евреев, которые евреями быть не хотят"31. В том смысле не хотят, что не щадят никого, демонстрируя свой несгибаемый пролетарский интернационализм.
Скорбя о жертвах сталинизма, сегодняшние лубянские руководители назойливо напоминают о пострадавших от репрессий своих коллегах: и они, стало быть, не палачи, а жертвы. Насчитали примерно двадцать тысяч... Неплохо бы, однако, отделить овец от коздищ. Среди этих двадцати тысяч уж никак не меньше четверти, а то и трети, непосредственных участников репрессий, захлебнувшихся в крови, которую они сами обильно и беспощадно проливали. В то время как гибель сотен тысяч узников тщательно скрывалась, их родственникам сообщали о мифических приговорах ("десять лет без права переписки"), расправа с палачами (первое бериевское "исправление перегибов") ни для кого не была секретом. Как повинные в необоснованных репрессиях, они становились объектом вполне заслуженных, но целенаправленных поношений, и никто не старался пресечь слухи о той судьбе, которая их постигла. Имена расстрелянных на этот раз красноречиво говорили сами за себя: посмотрите, кто виноват в гибели ваших близких! Истязателей настигло возмездие, но истязаемым не вернули при этом ни жизнь, ни свободу, ни доброе имя.
...Красноречивый язык цифр наглядно свидетельствует об эволюции сталинского отношения к еврейским кадрам на руководящих постах. Динамика еврейского присутствия в верхушке спецслужб говорит сама за себя. Если летом 1934 года евреи составляли 31 процент всех работников высшего эшелона НКВД, осенью 1936 года - 39 процентов (пик их присутствия), весной 1937 года - все еще 37 процентов (практически тот же уровень), то дальше идет неуклонный спад: осенью 1938 года - 21 процент, а уже летом 1939 года - всего лишь около 4 процентов32. Конечно, это связано прежде всего с первой волной чистки, обрушившейся на НКВД, когда Сталин решил уничтожить тех, кто ревностно осуществлял террор по его же распоряжению.
Во главе всего Архипелага стоял Матвей Берман (он же возглавлял осуществлявшееся трудом заключенных строительство Беломорско-Балтийского канала), заместитель наркома внутренних дел СССР. Его расстреляли в феврале 1939 года. Это была одна из жертв "возвратной волны", когда Сталин решил уничтожить большинство из вчерашних палачей, которые слишком многое знали и стали слишком могучими. Кроме того, опять-таки, надо было направить ненависть изнемогшей от крови страны по желанному руслу. Уничтожая тех, кто осуществлял Большой Террор, Сталин одним ударом достигал две цели: снимал вину с себя самого и переносил ее на "еврейский предательский клубок, свивший себе гнездо под крышей НКВД".
Среди уничтоженных брат Матвея Бермана - Борис Берман, нарком врутренних дел Белоруссии, заместили наркомов внутренних дел СССР Яков Агранов (Сорензон), Лев Бельский (Левин), Семен Жуковский, Леонид Заковский (Генрих Штубис), наркомы внутренних дел союзных и автономных республик Лев Залин (Зельман Левин; Казахстан), Израиль Леплевский (Украина), Семен Миркин (Северная Осетия), Михаил (Яков) Раев (Каминский; Азербайджан), Илья Рессин (Республика немцев Поволжья), заместители наркомов Иосиф Блат, Зиновий Кацнельсон, руководящие работники Главного управления госбезопасности НКВД СССР Яков Аронсон, Соломон Бак, Моисей Богуславский, Яков Вейншток, Захар Волович, Марк Гай (Штоклянд), Матвей Герзон, Моисей Горб, Илья Грач, Валерий Горожанин (Кудельский), Израиль Дагин, Яков Дейч, Лазарь Коган, Владимир Курский, Михаил Литвин, Генрих Люшков (бежал в Японию и уничтожен в августе 1945 года "самураями", а не на Лубянке), Лев Миронов (Коган), Сергей Миронов (Мирон Король), Карл Паукер, Александр (Израиль) Радзивиловский, Григорий Раппопорт, Абрам Ратнер, Яков Серебрянский (Бергман), Абрам Слуцкий, Давид Соколинский, Соломон Стойбельман, Меер Трилиссер, Семен Фирин (Пупко), Владимир Цесарский, Леонид (Исаак) Черток, Исаак Шапиро, Сергей Шпигельглас и еще очень много других энкавэдистских шишек того же уровня и, увы, того же происхождения. Некоторые из них не имели прямого отношения к репрессиям, занимаясь премущественно заграничными операциями, но кто же не знает, что заграничные операции были сплошь и рядом отнюдь не менее кровавыми, чем "операции" в лубянских подвалах?
После спада этой волны террора опустевшие места другими евреями уже заняты не были. Перед самой войной процент их присутствия на руководящих постах в НКВД почти не поднялся (около 5,5 процента), тогда как процент русских с 31 процента (лето 1934 года) подскочил к весне 1941 года до 65 процентов33.
Чуждые всяких эмоций цифры подкрепляют компетентное свидетельство лубянского генерала Павла Судоплатова, воспроизведенное его сыном Андреем. Генерал рассказывал сыну, что в 1939 году чекисты получили устную директиву следить за тем, какой процент лиц той или иной национальности находится в руководстве различных ведомств (не только в самом НКВД). Слово "евреи" не упоминалось, но ни для кого, уточняет генерал, не было секретом, о какой национальности идет речь, притом впервые за годы советской власти вошло в служебный словарь понятие "система квот" (то есть, попросту говоря, "процентная норма" царского времени)34.
В воспоминаниях Павла Судоплатова содержится и еще один эпизод, который необходимо связать со всеми другими того же ряда, тем более что все они относятся к одному и тому же времени. В 1939 году начальник управления идеологической контрразведки НКВД Сазыкин получил личный приказ Сталина арестовать Илью Эренбурга, как только он вернется из Франции, где тот все еще пребывал в качестве корреспондента "Известий". По чистой случайности (?) именно в эти дни на Лубянку пришла шифрованная депеша от резидента НКВД в Париже Льва Василевского, в которой он высоко оценивал политический вклад Эренбурга в развитие советско-французских отношений и его антифашистскую деятельность. Берия сразу же доложил об этой шифровке Сталину. "Ну, что ж, - сказал Сталин, - если ты так любишь этого еврея, работай с ним и дальше"35.
В этом эпизоде примечательны не кремлевско-лубянские игры и даже не то, как в этих играх ставились на кон судьбы людей. Примечательна та дефиниция, под которой в сталинском мозгу значился знаменитый писатель и журналист, которому суждено будет вскоре сыграть очень значительную роль в масштабной и трагической политической пьесе. Для Сталина речь шла о том, что делать с евреем. Еще совсем недавно даже в узком кругу при решении вопроса о судьбе Эренбурга вождь подобрал бы ему другую дефиницию.
...В отличие от того, что произойдет десять лет спустя, никаких внешних признаков надвигающейся антисемитской волны еще не было. С присущим ему мастерством Сталин демонстрировал прямо обратное. Например, 31 января 1939 года указом, который Сталин лично готовил, корректируя список счастливчиков, была награждена орденами огромная группа советских писателей: более ста семидесяти тружеников пера. Среди тех, кто получил высший орден Ленина, - Перец Маркиш. Орденов были удостоены и другие литераторы, писавшие на идиш: Лейба Квитко, Самуил Галкин, Давид Гофштейн, Ицик Фефер. Сталин лично добавил к подготовленному аппаратом списку еще трех писателей- евреев (и никого больше!): автора научно-популярных книг М. Ильина (Илью Маршака, брата поэта Самуила Маршака), забытого ныне прозаика Виктора Финка и молодую, пока что мало кому известную, Маргариту Алигер. Решив, что ее фамилия начинается с буквы "О", он своей рукой определил ей место в списке по алфавиту - между Новиковым и Осмоновым. В указе фамилию все же написали правильно, а место, которое для нее выбрал Сталин, изменить не посмели. Так она и значится в списке: Алигер, затесавшаяся почему-то между буквами "Н" и "П": прихоть Отца - покровителя... Столь же щедрым было и еврейское представительство в списке награжденных одновременно деятелей советского кино, как и в списке новых членов Академии наук СССР - после выборов, проведенных под полным контролем Кремля.
Не освободился полностью от евреев, несмотря на жестокие, беспощадные чистки, и НКВД. Среди садистов нового призыва, занявших освободившиеся места, причем весьма высокого уровня, были все "те же"... Кое-кто уцелел и из бывших. Пощадили, к примеру, дав возможность куражиться над беззащитными жертвами одного из самых страшных и омерзительных монстров лубянского ведомства Андрея Свердлова - сына Якова Свердлова. Еще мальчиком он стал секретным осведомителем ГПУ, писал доносы на своих сверстников - детей других кремлевских воротил. Едва достигнув совершеннолетия, поступил на штатную чекистскую работу, проявив особый вкус к профессии следователя, которая полностью позволяла ему проявить свою патологическую жестокость. Особое наслаждение он испытывал, ведя дела своих школьных товарищей или соседей по Дому на набережной.
Кстати, дело поэта Павла Васильева, обвиненного в "контрреволюционном антисемитизме", вел тоже Андрей Свердлов. Есть множество свидетельских показаний жертв, которым сын прославленного советского "президента" выбил зубы, сломал руки, ноги и ребра. Его даже посадили однажды в камеру Внутренней тюрьмыу где он изображал из себя арестанта, а несколько недель спустя он допрашивал своих "сокамерников" и жестоко их избивал. От этого чудовища Сталин (пока!) отказываться не хотел. Люто ненавидя своего "товарища" по Туруханской ссылке, он таким путем жестоко мстил усопшему сопернику: его сын служил лакеем у Сталина и лично истязал друзей своего отца, детей этих друзей. Среди многочисленных жертв этого монстра была и жена Бухарина - Анна Ларина. И ведь - отдадим должное Сталину, добился цели: имя Свердловых - и отца, и сына - вызывает сегодня у любого порядочного человека только одну реакцию: отвращение. Убийственный портрет Андрея Свердлова - почетного пенсионера хрущевско-брежневских времен - можно найти в "Рабочих тетрадях" А. Твардовского.
Распространено мнение, что сам Берия таким пороком, как антисемитизм, не страдал, подтверждением чему служит не просто присутствие в его ближайшем окружении многих евреев, но даже инициатива по выдвижению их на крупные энкавэдистские посты. Называют, и справедливо, генералов Аркадия Герцовского, Вениамина Гульста, Илью Ильюшина (Эдельмана), Матвея Поташника, Соломона Мильштейна, Льва Новобратского, Леонида Райхмана, Наума Эйтингона, руководителей следственной группы полковников Бориса Родоса, Льва Шварцмана (эти двое - просто чудовища из чудовищ), Исая Бабича, Иосифа Лоркиша и, увы, многих других.
Свидетельствами о каком-то особом бериевском антисемитизме мы действительно не располагаем, и всех этих людей на их высокие посты Берия или сам "привел", или сам же сохранил как "ценные кадры". Но все они относились к номенклатуре ЦК, что при жизни Сталина означало - в его личной номенклатуре. И достаточно было ему шевельнуть пальцем, чтобы никого из них не осталось на Лубянке, а может быть и в жизни.
Пальцем он не шевельнул. Почему - тоже понятно. Он-то знал, что с Большим Террором еще не покончено, что близятся его новые волны, а за ними и попросту Девятый вал. Так что надо будет и на этот случай иметь козлов отпущения.
И все же публично в малопочтенном качестве юдофоба Сталин пока еще себя не проявлял. Нельзя же считать несомненным антисемитизмом его требование сменить актера, исполняющего в кино его роль. Дело в том, что в юбилейном (20-летие переворота) фильме "Ленин в Октябре", для которого Сталин сам выбрал и сценариста (Алексей Каплер), и режиссера (Михаил Ромм) - оба евреи. Роль Сталина сыграл малоизвестный артист провинциальных драматических театров Самуил Гольштаб, очень похожий на вождя народов.
Посмотрев фильм, Сталин распорядился подобрать для второй части дилогии ("Ленин в 1918 году") другого актера. Из Тбилиси срочно доставили Михаила Геловани, актера ничуть не большего дарования, чем его предшественник, и ничуть не более похожего на прообраз - теперь этот грузинский счастливчик был навсегда обречен только эту роль и играть - до тех пор, пока Сталин не захочет предстать перед народом не грузином, а русским. А Гольштаб так и остался актером областного театра в городе Кирове и умер в полной безвестности в 1971 году 36. Но увидеть в этом требовании вождя (весть о поступившем сверху распоряжении широко распространилась по Москве) антисемитскую подоплеку было все же нельзя: Гольштаб был, действительно, весьма заурядным актером (точнее сказать, никаким), хотя Сталина почти наверняка прежде всего раздражал сам, неприемлемый для него, факт: как это в сознание зрителей войдет образ вождя, созданный евреем?! Ни сценариста, ни режиссера он не заменил: его интересовал лишь тот, кто перевоплотился в него самого. Тут уж никакой компромисс был невозможен.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Вечерняя Москва. 1992. 30 декабря.
2. Московские новости. 1989. 3 сентября.
3. В ы ш и н с к и й А. Судебные речи. М.. 1938. С. 249.
4. Там же. С. 251.
5. Литературная газета. 1988. 28 января.
6. Письма 74-летнего С. Д. Луковникова из Москвы, 82-летней А. А. Златкиной из Ленинграда, Б. Базельского (возраст не указан) из Одессы и многие другие хранятся в архиве автора.
7. Письмо М. Голощекина автору этой книги от 1 февраля 1988 года.
8. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 8. С. 100-110.
9. Там же. С. 112.
10. Дневник Йозефа Геббельса. Запись от 27 января 1937 года.
11. 9 мая 1939 года, в разгар тайных переговоров, которые вели в Германии эмиссары Сталина с высокопоставленными гитлеровскими чинами, и Радек, и Сокольников были зверски убиты в тюрьме подсаженными к ним в камеры уголовниками. См.: Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 7. С. 69.
12. Этот вывод можно было сделать из обтекаемого ответа прокуратуры на запросы моей матери в октябре 1957 года. К тому времени Борис Норкин еще, видимо, не был реабилитирован, чем и объясняется "стыдливая робость" мелкого сотрудника, который отвечал на запрос.
13. Правда. 1937. 15 января.
14. Правда. 1936. 10 февраля.
15. Верховный Совет СССР. Первый созыв. Первая сессия: Стенографический отчет. М., 1937. С. 192.
16. Г. Каминский в узком кругу своих коллег возмущался "идиотизмом" шефа Лубянки Ежова, сочинившего легенду о том, что большевики-евреи стали агентами нацистского гестапо. Неужели он не догадывался, кто на самом деле этот вздор мог сочинить? О разговорах Каминского с коллегами незадолго до его ареста знаю со слов тогдашнего заместителя наркома здравоохранения СССР - старой большевички Екатерины Гордеевны Кармановой. Впоследствии она была резко понижена в должности, став директором института санитарного просвещения, юридическим консультантом которого была в течение нескольких лет моя мать. Обе женщины были в очень добрых отношениях друг с другом и имели между собой много доверительных бесед.
17. Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. М., 1994. С. 82.
18. Орлова Раиса. Воспоминания о непрошедшем времени. М., 1993. С. 191.
19. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 3. С. 179.
20. Решение от 5 августа 1938, протокол Љ 63. См. также: Арутюнов Аким. Досье Ленина без ретуши. М., 1999. С. 19.
21. РГАЛИ (Российский государственный архив литературы и искусства). Ф. 631. Оп. 15. Д. 271. Л. 34-35.
22. Там же. Л. 1-2.
23. Там же. Д. 265. Л. 2. Любопытно продолжение этой истории. Шагинян упорно продолжала разрабатывать полюбившуюся ей "ленинскую тему" и в итоге за тетралогию "Семья Ульяновых", куда вошел и "Билет по истории", удостоилась Ленинской премии (1972). Даже это не излечило ее от шока, который она пережила почти сорок лет назад. Когда в середине семидесятых у нее возникли какие-то трудности с изданием девятитомного собрания сочинений, она была убеждена, что причиной тому ее "правда о ленинском еврействе", и даже хотела - "от позора и унижения" - покончить с собой. "Они не могут мне простить то, что я написала о национальности Ленина, о еврейской примеси в его крови, - утверждала неистовая Мариэтта. - Теперь это непоправимо. Это навсегда". См.: Карпов Владимир. Жили-были писатели в Переделкино... М., 2002. С. 51.
24. Судебный отчет по делу Антисоветского право-троцкистского блока. М., 1938. С. 547-548. 0 том, как издевательски гнусавил и картавил Вышинский, зачитывая текст из Торы, мне рассказывал в феврале 1988 года в Лондоне сэр Фицрой Маклин, который, будучи тогда сотрудником британского посольства, присутствовал на процессе с первого до последнего дня.
25. Известия. 16 марта. 1938.
26. Континент. 1992. Љ 2 (72). С. 227-254.
27. Любопытная и весьма красноречивая подробность. В ранней молодости Леонид Варпаховский отдал дань увлечению джазом и в двадцатые годы руководил одним из джаз-оркестров. На допросах, как он мне рассказывал, от него требовали, в частности, ответа на вопрос: какие задания дала ему американская разведка по вербовке шпионов через джазовые клубы? "Ведь джаз, - убеждали его следователи, - это еврейская музыка, насаждаемая американцами". И приводили "доказательства": практически всеми советскими джазовыми оркестрами тех лет руководили евреи - Юлий Мейтус, Григорий Ландсберг, Александр Цфасман, Яков Скоморовский, Леонид Утесов (Лазарь Вайсбейн)... Видимо, что-то было отражено в арестантском деле Варпаховского и на этот счет, поскольку лагерное начальство часто требовало от него "сыграть что-нибудь еврейское", подразумевая под этим джазовую музыку. Круг джазистов в сороковые годы пополнился именами Эдди Рознера, Виктора Кнушевицкого и другими - сплошь евреями. Музыкальные деятели, с которыми мне довелось общаться, считали, что особая ненависть Кремля к джазу была вызвана не столько самой музыкой, сколько "специфическим" составом ее исполнителей в Советском Союзе.
28. Театральная жизнь. 1989. Љ 12. С. 30.
29. IakovlevAlexandre. Ce que nous voulons faire de l'Union Sovietique. Paris, 1991. P. 148.
30. В письме Солженицыну от 30 января - 5 февраля 1985 года Лев Копелев писал: "...мучительно было читать в "Архипелаге" заведомо неправдивые страницы в главах о блатных, о коммунистах в лагерях, о лагерной медицине, о Горьком, о Френкеле (очередной образ сатанинского иудея, главного виновника всех бед, который в иных воплощениях повторяется в Израиле Парвусе и в Багрове (убийце Столыпина. - А. В.)". См.: Синтаксис. Париж. 2001. Љ 37. С. 95- -96.
31. Б е з ы м е н с к и й Л е в. Будапештский мессия. М., 2001. С. 123.
32. П е т р о в Н. В., С к о р к и н К. В. Кто руководил НКВД. 1934-1941. М., 1999. С. 495.
33. Там же. В то время как сотрудники Лубянки еврейского происхождения активно участвовали в осуществлении террора, что, впрочем, их самих не спасло в будущем от расправы, прокуроры-евреи, хоть и работали под началом Вышинского, очень часто пытались сопротивляться беззаконию, отказывая в санкциях на арест. Уже намеченных к уничтожению это, конечно, спасти не могло. Зато сами прокуроры за верность профессиональному долгу поплатились арестом, гулаговской каторгой, а то и жизнью: главный военный прокурор Наум Розовский, помощники прокурора СССР Лев Субоцкий и Вениамин Малкис, прокурор Омской области Евсей Рапопорт, военный прокурор Хабаровского гарнизона Матвей Капустянский, прокуроры военных округов Юлий Берман, Исай Гай и многие другие. Всем им вменялись, среди прочего, в вину "попытки укрыть от ответственности врагов народа". См. также: Бобринев В. А., Р я з а н ц е в В. Б. Палачи и жертвы. М., 1993. С. 106 и 118-125.
34. Судоплатов Андрей. Тайная жизнь генерала Судоплатова. М., 1998. Т. 2. С. 292.
35. Судоплатов П. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 404. Сообщение Судоплатова о готовившемся аресте И. Эренбурга находит убедительное подтверждение в одном неоспоримом факте. В январе 1940 года вышел в свет подписанный к печати еще в мае 1939 года очередной том многотомного библиографического справочника Н. Мацуева, куда включены все книги, относящиеся к жанру "русская художественная литература" и опубликованные в 1933-1938 годах. Разумеется, сведений о книгах "врагов народа" там нет. Нет и имени Эренбурга, хотя именно в это пятилетие его романы и эссе выходили в Советском Союзе девять раз. В этом "пробеле" виноват, разумеется, не добросовестный и в высшей степени компетентный составитель справочника, а цензура, получившая соответствующее указание, которое к моменту подписания тома в печать никто не отменил.
36. Т о р ч и н о в В. А., Л е о н т ю к A.M. Вокруг Сталина. СПб., 2000. С. 160.
ГОНИТЕ ИХ ВОН!
1 мая 1939 года на Красной площади в Москве, как всегда, состоялись военный парад и многотысячная демонстрация. Сталин и не попавшие в мясорубку, но сами активно ее творившие, "верные соратники" - члены политбюро с трибуны ленинского мавзолея демонстрантам махали руками, ведя между собой доверительные беседы, . А столь же верные, но рангом пониже, пребывали на почетных трибунах - внизу, в непосредственной близости к мавзолею. Среди почетных гостей находился, в соответствии со своим рангом - наркома иностранных дел, и Максим Литвинов. Его знали в лицо все иностранные дипломаты и журналисты, тоже находившиеся на Красной площади и, естественно, именно о его присутствии они сообщили в свои газеты и в свои министерства иностранных дел.
2 мая в стране еще был праздничный день, но Литвинову позвонили от Сталина и приказали срочно явиться в свой служебный кабинет. Туда же, только часом позже, были вызваны руководители большинства управлений и отделов наркомата. В литвиновском кабинете, где нарком уже не чувствовал себя хозяином, расположилась созданная Сталиным так называемая проверочная комиссия ЦК под водительством Молотова, в составе ближайших к Сталину членов политбюро - Маленкова и Берии и правой руки самого Берии, его заместителя Владимира Деканозова. Они заявили наркому, что политбюро приняло решение провести тщательную проверку работы всех подразделений наркомата в связи с крайне неудовлетворительным, как считает товарищ Сталин, практическим осуществлением сталинской внешней политики1.
Разумеется, никто из тех, кого в хамском тоне допрашивали (именно допрашивали, а не спрашивали) проверялыцики, не знал и не мог знать, какие внешнеполитические планы вынашивал и уже начал осуществлять Сталин. И тем более они не знали о том, что как раз в это самое время его особо доверенные и абсолютно засекреченные лица ведут тайные переговоры с ближайшим окружением Гитлера. Соответственно они не могли знать и том, к каким кардинальным поворотам в стране и в мире, со всеми вытекающими из этого последствиями, такой поворот приведет. Но Молотов и его компания вовсе и не собирались оставлять ошеломленных наркоминдельцев в неведении.
Стенографистка Литвинова - Агнесса Ромм оставила воспоминания о тех незабываемых днях. По ее словам, Молотов сразу же сообщил, что наркоминдел ожидают крупные кадровые перемены, уточнив, чтобы на этот счет не было никаких сомнений: "Мы навсегда покончим здесь с синагогой"2.
Конец синагоги начался, естественно, с самого наркома - о снятии Литвинова было официально сообщено 4 мая. Его кресло занял сам глава Совета народных комиссаров Молотов. В секретной депеше своему правительству германский поверенный в делах в Москве Типпельскирх восторженно докладывал о том, что сменивший ненавистного еврея Литвинова Молотов "не еврей"3. Столь же восторженно было воспринято это известие и в Берлине4. Еврейская жена нового наркома для Берлина, как видно, угрозы не представляла: там хорошо понимали, что означало смещение Литвинова - не просто еврея, а убежденного антинациста. В Берлине поняли также, что Сталин недвусмысленно афиширует то, о чем тайные его эмиссары уже успели Гитлеру пообещать.
Полная неожиданность случившегося даже для людей, которых, казалось, их служебное положение обязывало быть осведомленными о кардинальных поворотах в политике, наглядно иллюстрируется таким, например, фактом. За несколько дней до падения Литвинова его коллега, - советский посол в Швеции Александра Коллонтай на первомайском митинге в посольстве назвала Литвинова "стахановцем по иностранным делам", который олицетворяет "всю мощь, все величие, всю непобедимость, всю гуманность и мудрость советской международной политики"5. О том, что этот "стахановец" на самом деле всего-навсего глава "синагоги", Коллонтай, конечно, не знала - это подтверждает, какой секретностью была обставлена готовившаяся отставка Литвинова. Никаким санкциям за такое самовольство Коллонтай не подверглась: на каждый случай у Сталина была своя логика.
Многие годы спустя, Молотов - уже в полной опале, сохраняя собачью верность усопшему хозяину, ничуть и никого не стесняясь, исповедовался своему конфиденту - такому же, как он сам, фанатичному сталинцу Феликсу Чуеву, откровенно назвав Литвинова "большой сволочью" и посетовав на то, что тот в годы террора остался жив (чудом, как выразился Молотов): "В 1939 году, когда сняли Литвинова и я пришел на иностранные дела, Сталин сказал мне: "Убери из наркомата евреев". Слава Богу, что сказал! Дело в том, что евреи составляли там абсолютное большинство в руководстве и среди послов, Это, конечно, неправильно. (Почему неправильно - не разъяснил. Потому ли, что были плохими профессионалами, или просто потому, что евреи? Солженицын - об этом сказано выше - тоже считает, что неправильно: трогательное единодушие с товарищем Сталиным. - А. В.) Латыши и евреи. И каждый за собой целый хвост тащил. (Эта фраза маниакально повторяется Молотовым в беседе с Чуевым множество раз - в разные годы и по разному поводу. Видимо, мысль о мифическом "хвосте" просто не давала ему покоя. - А. В. ) Причем свысока смотрели, когда я пришел, издевались над теми мерами, которые начал проводить. <...> Сталин, конечно, был настороже в отношении евреев"6.
На молотовские "меры", ясное дело, смотрели не свысока ("свырока" могли смотреть только на безграмотность и хамство нового наркома, всегда и во всем его отличавшие), а с ужасом и отчаянием. В течение ближайших нескольких дней из наркомата были изгнаны и арестованы наиболее квалифицированные, образованные и опытные работники наркомата - все, разумеется, евреи: Евгений Гиршфельд, Марк Плоткин, Эммануил Гершельман, Лев Миронов (Пинес), Григорий Вайнштейн, Евгений Гнедин (Парвус) и многие другие 7. Гнедин был сыном Александра (Израиля) Гельфанда (Парвуса) - уроженца Белоруссии, эмигрировавшего в Швейцарию, где он проявил себя на разных поприщах: философа, бизнесмена, книгоиздателя, революционера-подпольщика. Парвус был близок и к Ленину, и к Троцкому, он спонсировал переезд Ленина и его группы из Швейцарии в Россию в марте 1917 года 8. Слишком образованные (не чета сталинским невеждам) отец и сын вызывали у Сталина, Молотова и Берии особую ненависть, хотя старший Парвус умер еще в 1924 году. Сталинскую компанию бесила еще и "необъяснимая" щедрость Парвуса-младшего: с чего бы вдруг "этот еврейчик" отдал всю свою долю папиного наследства "на борьбу с капитализмом"? 9 В поступке не изжившего наследственный революционный романтизм эрудита и полиглота Евгения Гнедина им не виделось ничего другого, кроме "амбициозных стремлений еврейского выскочки"10.
Литвинов остался не у дел ("в резерве наркоминдела"), и это было для него еще не самое худшее. Тем более что он пока (до начала 1941 года) оставался членом ЦК.
Мне пришлось ознакомиться с большим числом досье, заведенных в тридцатые годы на бывших дипломатов высшего ранга и еще хранившихся в конце 1988 года в архиве Верховного суда СССР (позже они были сданы в архив спецслужб и стали для меня практически недоступными). Из них с очевидностью вытекает, что готовился грандиозный процесс дипломатов, где в списке подсудимых под номером первым предстояло значиться Максиму Литвинову. Второе и третье места достались бы тогда послу в Лондоне Ивану Майскому (Израилю Ляховецкому) и послу в Риме Борису Штейну - оба евреи, четвертое -Александре Коллонтай, воинственной юдофилке. Во всяком случае, следователи по делам уже арестованных дипломатов настойчиво домогались показаний против них. Задуманный сценарий проводил в жизнь шеф следственной бригады - Израиль Пинзур. По излюбленной сталинской модели евреи уничтожались руками евреев.
От первоначального решения Сталин, видимо, отказался, проявив свойственную ему - нет, не проницательность, а интуицию, - которая удивляла многих. Скорее всего, он пришел к выводу, что увольнение Литвинова и разгон наркоминдельской "синагоги" вполне достаточный подарок для Гитлера, и слишком уж шиковать, радуя фюрера трупом расстрелянного Литвинова, пока не стоит: может еще пригодиться. И пригодился (как, кстати сказать, и Штейн): мы вскоре увидим, что и на этот раз интуиция Сталина не подвела.
Тайные переговоры в Берлине шли тем временем полным ходом и завершились известным всему миру, судьбоносным событием: Риббентроп прибыл в Москву и ближе к полуночи 23 августа подписал пакт, который так и вошел в историю под названием "пакт Молотова - Риббентропа". Как стало известно впоследствии, Сталин и его немецкий гость в дружеском разговоре затронули и еврейскую тему, хотя ни один источник не сообщает, кто из них был инициатором. Вероятнее всего - Сталин, поскольку Риббентроп, не зная в точности сталинское отношение к "вопросу", но крайне заинтересованный в благополучном исходе этих и предстоящих еще переговоров, вряд ли стал бы "дразнить гусей": дискуссия со Сталиным на эту тему в планы Гитлера (и, соответственно, Риббентропа) не входила.
Но дискутировать, как оказалось, и не было необходимости. Гитлеровский "летописец" - юрист и стенограф Генри Пиккер - опубликовал годы спустя свой дневник под названием "Застольные разговоры Гитлера в ставке. 1941-1942", где есть запись от 25 июля 1942 года. За ужином накануне, в ставке под Винницей, расслабившийся Гитлер (немецкие дела на фронте шли в это время великолепно) рассказывал о том, с каким докладом явился к нему после визита в Москву Риббентроп. "Сталин не скрывал, что ждет лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей (то есть русской. - А. В.) интеллигенции, чтобы полностью (!) покончить с засильем евреев, которые на сегодняшний день пока еще ему нужны" 11. Потребность в советско-нацистском братстве, стало быть, была столь велика, что Сталин был даже готов отказаться и от обычной осторожности в формулировках, и от имиджа коммуниста-интернационалиста, обнажив свои истинные чувства и намерения в самом чувствительном для обеих сторон вопросе.
В этой связи вызывает большое сомнение рассказ одного из тех, кто был тогда Сталину "пока еще нужен", - Лазаря Кагановича, до самой сталинской смерти остававшегося в ближайшем его окружении. Он рассказывал более чем полвека спустя все тому же неугомонному Феликсу Чуеву, что во время торжественного кремлевского обеда 23 августа 1939 года Сталин вдруг произнес тост "за нашего наркома путей сообщения Лазаря Кагановича", который будто бы сидел тут же, за столом, через кресло от Риббентропа. "И Риббентропу, - вспоминал Каганович, - пришлось выпить за меня"12.
Эта версия, в которой Сталин выступает несгибаемым интернационалистом, нарочито провоцирующим гитлеровского посланца, является, скорее всего, апокрифом. По логике событий у Сталина не могло быть намерения дразнить Риббентропа, да еще в таком вопросе. Имя Кагановича отсутствует в списке лиц, присутствовавших при подписании пакта13, а по протоколу на обед, который следует за этим, приглашаются лишь те, кто участвовал и в самой церемонии подписания. Наконец, ни один другой источник, особенно с немецкой стороны, этот скандальный (для Риббентропа) и мужественный (для Сталина) эпизод не подтверждает. Видимо, рабски преданный Сталину до своего последнего вздоха Каганович просто хотел отлакировать постылую действительность...
Резкий поворот в кремлевской национальной политике пока еще никакой огласке не подлежал. Напротив, Сталин по-прежнему хотел выглядеть "несгибаемым коммунистом", то есть интернационалистом, как того требует коммунистическая доктрина. Иначе невозможно объяснить демонстративный жест, который последовал немедленно вслед за отъездом Риббентропа из Москвы: заместителем председателя Совета народных Комиссаров, то есть все того же Молотова (став наркомом иностранных дел, тот сохранил за собой пост главы правительства), Сталин неожиданно назначил Розалию Землячку (Залкинд)14. Ту самую, которая отличилась беспримерной (даже на фоне других большевистских террористов) жестокостью при расправе над Белой Армией и мирным населением в Крыму в 1920 году.
Землячка никогда не принадлежала к числу активно действовавших большевистских лидеров первого ряда, никогда не была до этого ни наркомом, ни заместителем наркома, довольствуясь второстепенными и третьестепенными постами в кремлевской номенклатуре. Была известна как на редкость серый, малограмотный функционер, абсолютно ничем, кроме резни в Крыму, себя не проявивший. Но Сталину явно нужно было символически "уравновесить" сговор с Гитлером и разгон наркоминдельской "синагоги" какой-то позитивной акцией на еврейскую тему - кадровой и в то же время ничего не значащей по существу. Назначение Землячки, - бесцветной и абсолютно ему преданной, заведомо готовой на все, -на крупный государственный пост было в этом смысле идеальным вариантом. Когда надобность в мимикрии отпала, когда антисемитская кадровая политика перестала быть секретом даже для публики, а не только для аппарата, Землячка со своего поста слетела. Это случилось в августе 1943 года. Ее пребывание в кресле вице-премьер-министра просто никто не заметил.
Хитрый, просчитывавший шаги, как в шахматах гроссмейстер высокого класса, на несколько ходов вперед, Сталин не ограничился лишь бесцветной Землячкой, а вернул на политическую сцену отстраненного было Соломона Лозовского (Дридзо), ранее возглавлявшего Профсоюзный Интернационал (Профинтерн). Причем отправил его не куда-нибудь, а в ту самую "синагогу", которую сам же и разогнал: Лозовский получил пост заместителя наркома иностранных дел. Попробовал бы теперь кто-нибудь сказать, что изгнанные из наркоминдела дипломаты, пострадали лишь за свое еврейское происхождение! Лозовский не представлял для Сталина никакой опасности. Звезд с неба он не хватал, безропотно исполнял любые предписания кремлевского диктатора и в качестве "еврейской ширмы" мог еще пригодиться...
Внезапно вспыхнувшая братская дружба с нацистской Германией и последовавший за этим раздел Польши неизбежно обострили все ту же "еврейскую проблему", поставив Сталина перед необходимостью решать ее не теоретически, а практически. Огромная масса польских евреев, спасаясь от нацистов, искала, естественно, спасения в Советском Союзе -- в стране, где все народы равны и где никакой этнической дискриминации нет и не может быть. Десятки тысяч людей устремились навстречу наступавшей с Востока Красной Армии. Немецкие войска не препятствовали этому потоку, зато перед беженцами воздвигли преграду войска советские. Попытки прорваться встречались огнем, равно как и попытки некоторых беглецов вернуться обратно: по ним открывали огонь немцы. Эта бесчеловечность лицемерно представлялась советской дипломатией как недоразумение, спровоцированное неразумными германскими военачальниками.
17 декабря 1939 года новоназначенный заместитель наркома иностранных дел Владимир Потемкин докладывал Сталину о приеме им германского посла Шуленбурга: "Я пригласил Шуленбурга, чтобы сообщить ему о ряде случаев насильственной (!) переброски через границу на советскую территорию значительных групп еврейского населения <...> Я отметил, что при попытке обратной переброски (!) этих людей на германскую территорию германские пограничники открывают огонь, в результате чего десятки людей оказываются убитыми. <...> Ввиду того, что эта практика не прекращается и приобретает все более и более широкий характер, я прошу посла снестись с Берлином. <...> Шуленбург, изображая крайнее возмущение, заявил, что сегодня же снесется с Берлином и потребует прекращения насильственной переброски евреев на территорию СССР"15. Из письма явствует, что речь идет о многих тысячах польских граждан еврейского происхождения16.
В "Открытом письме Сталину", написанном в сентябре 1939 года, знаменитый советский невозвращенец, "герой Октября", посол в разных странах Европы - Федор Раскольников называл вещи своими именами: "Еврейских рабочих, интеллигентов, ремесленников, бегущих от фашистского варварства, вы равнодушно предоставили гибели, захлопнув перед ними двери нашей страны, которая на своих огромных просторах могла гостеприимно приютить многие тысячи эмигрантов"17.
Ясное дело - германские власти не изгоняли польских евреев в Советский Союз - те сами бежали от нацистов, как от чумы. Им в голову не могло прийти, что в стране "победившего коммунизма" к ним отнесутся ничуть не лучше, чем в стране победившего национал-социализма. Но еще более печальная участь ждала евреев немецких, в большинстве своем коммунистов, которые эмигрировали в СССР и которых Сталин пообещал вернуть Гитлеру. Пообещал - и вернул. В дипломатической переписке они именовались "германскими гражданами, арестованными в СССР и подлежащими репатриации на родину", - в соответствии с секретным советско-германским протоколом от 28 сентября 1939 года.
Арестовано было, как известно, множество немецких коммунистов, главным образом еврейского происхождения, - значительную их часть еще не успели расстрелять, и теперь им предстояло вернуться к тем, от кого они бежали. Все тот же Потемкин, 21 ноября 1939 года, в таких выражениях докладывал об этом Молотову и его первому заместителю Вышинскому: "О положении вопроса об арестованных в СССР германских гражданах <...> Этой работе дано благоприятное направление, и не исключена возможность некоторых практических решений уже в течение будущего месяца. Типпельскирх18 выразил большое удовлетворение. Он добавил, чтобы эвакуированные немцы (в дипломатических документах - и советская, и германская стороны - избегают называть обреченных на "эвакуацию" евреями. - А. В.) направлялись более или менее крупными партиями в Ленинград, откуда их могло бы доставить в Германию специально присланное из Германии судно"19.
О том, что собой представляла эта "эвакуация", подробно рассказано в воспоминаниях жены казненного по приказу Сталина члена политбюро германской компартии Гейнца Ноймана - Маргарет Бубер-Нойман (ее книга "Узница Сталина и Гитлера" вышла во Франкфурте-на-Майне в 1949 году).
Жестокий парадокс судьбы состоял в том, что, обреченная на гибель в Гулаге, Маргарет Бубен-Нойман, благодаря "эвакуации", выжила в нацистском лагере Заксенхаус и в 1946 году давала свидетельские показания в Париже на процессе Виктора Кравченко против арагоновских "Леттр франсез". За рассказанную ею правду о циничном предательстве Сталина подверглась глумлению и насмешкам со стороны представителей "прогрессивного еженедельника".
Логика развития событий неизбежно приводила к тому, что Сталин - хотел он того или нет - был вынужден подчиняться антисемитским требованиям нацистов, даже когда речь шла о сугубо внутренних делах Советского Союза. Гитлеровцы без сомнения знали, что неприятие евреев в любой форме найдет в Кремле полную поддержку. Например, из информации, опубликованной в газете "Ленинградская правда", германское посольство узнало, что на киностудии "Ленфильм" снимается картина о Карле Либкнехте.
Это само по себе не могло вызвать у нацистов большой симпатии. Однако Типпельскирх, посетив 28 марта 1940 года заместителя наркома иностранных дел Владимира Деканозова, - для выражения своего протеста, счел нужным особо отметить, что среди героев фильма есть и Роза Люксембург (вполне очевидный намек на ее еврейское происхождение), а съемочный коллектив состоит "сплошь" из евреев: сценарист и режиссер Лев Арнштам, оператор Владимир Раппопорт, второй режиссер Моисей Розенберг, консультант и переводчик Рита Райт...
Протест дошел до Вышинского, тот доложил Молотову, Молотов отправился к Сталину - и съемки были прекращены. Фильм не состоялся20.
В это же время в кадровых документах сотрудников Коминтерна стали появляться такие уточняющие данные биографического характера, которые были абсолютно невозможны еще год или два назад. Аннотации, составляемые отделом кадров, касающиеся персонального состава центрального аппарата Коминтерна или его зарубежных филиалов, стали дополняться сведениями, изначально не совместимыми с самой сутью этой международной организации и абсолютно не свойственными стилистике коминтерновской документации: "родители - набожные евреи", "отец - учитель Талмуда", "румынский еврей, получивший традиционное еврейское воспитание", "еврей, не порвавший связи с еврейскими кругами". Такими характеристиками пестрят документы, исходившие из отдела кадров21. Эти подробности еще можно было бы понять, если такие факты биографии способствовали бы, по мнению авторов аттестаций, выполнению той работы, которая была поручена "румынскому еврею" или "сыну набожных евреев". Но из контекста аттестаций с непреложностью вытекает, что именно эти детали - вкупе, правда, с другими - дают основание для выражения недоверия к тем, кого они характеризуют.
К началу 1939 года еврейское население СССР составляло три с небольшим миллиона человек. Аннексия Прибалтики, Восточной Польши, Молдавии и Северной Буковины добавила еще два миллиона, так что общее число советских евреев перевалило за пять миллионов22. Хотя пик Большого Террора был уже на исходе, новоиспеченных советских граждан еврейского происхождения ждала, однако, печальная участь. Особо жестокой оказалась судьба евреев, проживавших ранее в Восточной Польше или бежавших из Польши Западной, тем более что 84 процента всех польских беженцев, устремившихся в СССР, составляли именно евреи23. Вместо желанной свободы они получили Гулаг...
Оказавшись в лагерях, они встретились там с таким антисемитизмом, которого никак не ожидали увидеть, aтем более познать на самих себе в Советском Союзе. Характерно, что в своих секретных донесениях лагерное начальство вовсе и не собиралось скрывать антисемитские чувства, сознавая благоприятную реакцию, которую эти чувства получит на самом верху. "Евреи никогда не научатся работать, - докладывали политбюро в марте 1941 года лубянские шефы. - Ни один еврей не нужен на производимых в лагерях работах, евреи - это балласт"24.
Какой практический вывод должны были сделать адресаты такой "сводки НКВД"? Отпускать этот "балласт" на волю никто не собирался. Единственным выходом из положения, стало быть, была просто ликвидация обременительного балласта...
Однако, как бы ни нарастали антисемитские тенденции в различных сферах жизни, политика государственного антисемитизма обществом не ощущалась - по той, вероятно, причине: как определившейся и сформулированной политики, ее еще не было. Сталин охотно пользовался услугами специалистов-евреев, в том числе и в самых деликатных (если такое слово вообще здесь уместно) делах. Евреи по-прежнему занимали очень важное место в руководстве различных отделов Лубянки, не говоря уже о науке и производстве, в том числе и в военной промышленности. Ликвидацию своего заклятого друга - Льва Троцкого - Сталин поручил евреям: Науму Эйтингону, Григорию Рабиновичу и Льву Василевскому, а также женатому на еврейке Павлу Судоплатову. Когда Сталину понадобилось решать сложнейшие проблемы с Финляндией в 1939 году, он специально пригласил для тайных переговоров с финнами вчерашнего кандидата в арестанты, посла Бориса Штейна и лубянского резидента, полковника госбезопасности Боруха Рыбкина - лично их принял и дал свободу действий, тем самым выразив им свое безусловное доверие. Среди жертв предвоенной волны арестов, наряду с генералами-евреями: Григорием Штерном, Яковом Смушкевичем, создателем высокоэффективного авиационного вооружения Яковом Таубиным и другими, преобладали русские военачальники: Павел Рычагов, Александр Локтионов, Иван Проскуров, Федор Арженухин и другие.
За несколько дней и недель до войны Сталин не побоялся обезглавить штабы и армейские соединения, возложив командование полками и дивизиями на младших, в лучшем случае на старших лейтенантов. Еврейские офицеры пока еще не ощущали дискриминации по национальному признаку.
Начало войны сразу же перевело "еврейскую проблему" в совсем иную плоскость. Нацистская Германия, "друг и союзник", внезапно превратилась в заклятого врага. Идеологически родственные державы, постепенно смыкавшиеся друг с друг и в своем отношении к евреям, неизбежно должны были теперь четко определиться и в этом вопросе.
Казалось, Кремль сразу же определился. Уже на следующий день после нападения Германии, 23 июня 1941 года, на экраны кинотеатров снова выпустили произведенные в середине тридцатых годов и запрещенные к показу в 1939 году антинацистские фильмы, страстно разоблачающие гитлеровский антисемитизм: "Профессор Мамлок" и "Семья Оппенгейм". Но уже в конце июля они были снова сняты с показа и никогда больше не появлялись в прокате, даже в кинотеатрах повторного фильма.
Советские власти отлично знали, как нацисты поступали с евреями на оккупированных ими территориях Западной, Центральной и Восточной Европы, и, стало быть, отлично понимали, как те поступят в оккупированных ими районах Советского Союза. Но если и была какая-то проблема, которая беспокоила Сталина тогда меньше всего, то именно эта. Красная Армия терпела сокрушительное поражение, и решалась судьба советской власти и лично его самого.
Уже на исходе первого месяца войны нацисты контролировали территорию, на которой проживало более 20 процентов всего еврейского населения СССР в границах 1939 года и около 40 процентов в границах 1940 года, - когда Советский Союз поглотил Прибалтику, Молдавию и Северную Буковину. Никакого сомнения в том, какая судьба их ожидает, у Сталина быть не могло, но нет никаких данных, свидетельствующих о том, что этот вопрос как-нибудь его занимал, что он хоть когда-либо обсуждался в кремлевских верхах. К тому времени в Советском Союзе уже не осталось никаких еврейских организаций, которые могли бы поставить этот вопрос перед властями. Евреи - главные жертвы нацистских оккупантов, были брошены на произвол судьбы.
В прокоммунистических кругах Запада была широко распространена легенда о том, что Сталин сделал все возможное для первоочередной эвакуации еврейского населения из районов, которым заведомо грозила немецкая оккупация. Что местным властям было предписано оказывать евреям преимущество при формировании эшелонов, отправлявшихся на Восток. Эту лживую версию поддержал даже тогдашний киевский раввин Шехтман (а что еще мог сказать официальный раввин, живший в Советском Союзе?). Более того, в середине шестидесятых годов, когда я впервые оказался в Париже, здешние коммунисты уверяли меня, будто был даже издан специальный указ Президиума Верховного Совета СССР о первоочередной эвакуации еврейского населения.
Естественно, все это оказалось легендой, распространявшейся центром по дезинформации, десятилетиями существовавшим в советских спецслужбах и, видимо, существующим (реанимированным?) еще и сейчас. Мне пришлось специально провести тщательные розыски в архивах, но никаких следов такого указа, ни "открытого", ни даже секретного, там не оказалось.
Зато большой ненавистник советского режима - Солженицын в этом вопросе оказался его страстным защитником. Подвергнутые сомнению и яростно оспоренные им по другим позициям советские пропагандистские материалы здесь принимаются им без малейших сомнений, хотя сам же, себе противореча, приводит приоритеты Совета по эвакуации под председательством Шверника: государственные и партийные учреждения, промышленные предприятия, сырье, заводы с их рабочими, молодежь призывного возраста (т. 2, с. 347).
Конечно, с прагматично-стратегической точки зрения это было разумное решение. Еврейские пенсионеры, женщины, дети никакой пользы для отпора врагу принести не могли. Но о том, что все они будут нацистами уничтожены, не знать в Кремле не могли.
Можно было хотя бы сообщить по местному радио о том, что надо спасаться любыми доступными средствами, даже если для эвакуации заведомых смертников не могли подать специальные составы. Не было сделано ничего. ("Вывозили, сколько могли", - утверждает Солженицын: т. 2, с. 349.) Обо всем этом подробно рассказано Василием Гроссманом, оказавшимся в своем родном Бердичеве сразу после освобождения города и написавшим отвергнутый всеми изданиями свой очерк "Украина без евреев". Рассказано и не только им...
Затевать спор по этому вопросу, давным-давно уже исследованному и вполне очевидному, совершенно бессмысленно. Ведь и о том, что вообще не было Холокоста, - по крайней мере, в тех масштабах, которые давно уже признаны всем миром, кроме нацистов и "патриотов", - ведь и об этом слишком много написано, и пусть те, кто такие суждения разделяет, останутся при своем мнении: их не переубедишь и не переспоришь.
Совершенно очевидно, что призыв о немедленной эвакуации ради спасения жизни, исходивший от советских властей, которым население тогда полностью доверяло, побудил бы многие тысячи евреев преодолеть апатию и нерешительность и бежать на Восток. Такого призыва не было. Более того, права на эвакуацию надо было добиваться - и это в условиях, когда дорог был каждый час. Писатель Юрий Щеглов, в те годы киевский житель, вспоминает, как "люди метались в поисках помощи - эвакокарты доставались не каждому". Здание, где они раздавались, было оцеплено милицией и войсками25.
Справедливости ради надо сказать, что вообще о судьбе мирного населения, не только еврейского, Сталин заботился тогда меньше всего. Характерным подтверждением этого является поистине поразительное постановление Государственного Комитета Обороны (созданный в начале войны высший орган власти) за подписью Сталина от 15 октября 1941 года, когда над Москвой нависла реальная угроза оккупации. Постановление носит название: "Об эвакуации столицы СССР города Москвы". В нем есть четыре пункта: об эвакуации иностранных миссий, правительства во главе с Молотовым (тот был тогда лишь заместителем председателя правительства!), Президиума Верховного Совета СССР, Генерального штаба, а также о взрыве всех важных объектов, включая даже Большой театр, и системы городских коммуникаций, кроме водопровода и канализации. Но ни одного слова об эвакуации мирного населения, тем более заведомо обреченной на гибель еврейской его части, в постановлении нет 26.
Любопытная деталь: уничтожение Москвы должен был осуществить еврей - начальник Главного Военно-инженерного управления Красной Армии, генерал Леонтий Котляр. Потом, если бы снова повернулась фортуна, на него и можно было бы свалить вину за уничтожение столицы великой русской державы.
Сталин, однако, не знал, что директивой Альфреда Йодля от 7 октября 1941 года было доведено до сведения всех немецких генералов следующее: "Фюрер <...> решил не принимать капитуляции Ленинграда или позднее Москвы, даже если она будет запрошена противником"27.
В семидесятые - восьмидесятые годы я был близко знаком с тогдашним председателем Верховного суда Грузии Акакием Каранадзе. Его отец Григорий Каранадзе, в прошлом генерал КГБ,близкий к Берии человек, встретил войну на посту наркома внутренних дел Крымской Автономной республики. Акакий Григорьевич со слов отца рассказывал мне, что тот, уже зная, каким зверствам подверглись евреи в ранее оккупированных районах соседней Украины, хотел организовать приоритетную и срочную эвакуацию еврейского населения Крыма, но секретарь обкома партии и член Военного Совета фронта (то есть главный политкомиссар) ему это запретили, чтобы "не поднимать панику" и не создавать "дискриминацию по национальному признаку". Из Лубянки также пришла директива, подтверждавшая этот запрет.
До агрессии против СССР нацистские власти никогда не объясняли причины войны против любой европейской страны еврейским господством или еврейским влиянием в ней. Зато уже утром 22 июня 1941 года, через несколько часов после нападения на Советский Союз, Геббельс зачитал по берлинскому радио декларацию Гитлера о "заговоре между евреями и демократами" и об "иудейско-большевистских правителях Москвы, которые хотят разжечь пожар во всей Европе". В тот же день было зачитано по радио на русском языке "Обращение к советскому народу" - о том, что "население СССР превращено в рабов, в крепостных еврейских комиссаров, а патриоты России расстреляны этой жидо-большевиетской властью". О том, сколько этой же властью расстреляно "патриотов России - жидов", в этом обращении, естественно, не было сказано ничего. Обращение завершалось призывом "срубить голову еврейскому Коминтерну".
Расчет Гитлера оказался верным. Настолько верным, что поразил даже Сталина, который, казалось, должен был знать о настроениях населения - прежде всего в той части страны, которая подверглась нацистской оккупации. Именно антисемитизм, который в головах многих и многих был синонимом антисоветизма, объединял при оккупации людей различной политической и идеологической ориентации. С оккупантами, например, стала сотрудничать значительная часть белорусской интеллигенции. "На этой земле хозяева мы, а евреи - непрошеные и надоевшие приживалы", - говорилось в обращении, под которым поставили подписи профессора университетов, литераторы, журналисты, деятели искусств28. На оккупированной Украине антисемитизм стал еще более типичным выражением враждебности к советскому режиму. И наконец в полной мере это относится к странам Балтии, успевшим к началу войны в течение года побыть под советской оккупацией. К несчастью, первым наркомом внутренних дел Латвии (точнее, исполняющим обязанности наркома) в течение всего нескольких недель был еврей Семен Шустер. Но именно он начал депортацию неугодных советской власти латышей и кампанию чисток. "Симпатии" населения к временщику Шустеру распространились, естественно, на всех "московских" евреев.
Нацисты отлично сознавали все это и весьма успешно использовали эти настроения в своих целях, всячески стимулируя их нарастание. Большой популярностью пользовался плакат с надписью: "ЖИДУ нет места среди вас! Гоните его вон!" (на портрете были изображены красивые и молодые мать, отец и сын школьного возраста, позади которых "художник" поместил гнусное лицо горбоносого, старого еврея с нечесаной бородой). Насаждение антисемитизма велось на оккупированных территориях и посредством бульварной литературы - памфлетов, рассказов, лирики, карикатур, изображавших евреев кровожадными дебилами.
Под оккупацией оказалась гигантская территория с населением приблизительно в 80 миллионов человек. Для них выходило (по разным подсчетам) от 200 до 400 газет, у которых была одна главная цель: сплотить все народы СССР на основе антисемитизма, который был приравнен к антикоммунизму. Газеты призывали к искоренению "жидокоммунизма", избегая при этом говорить просто об уничтожении коммунистов - без приставки "жидо". В различных оккупированных областях, отстоявших друг от друга на многие сотни километров, газеты пропагандировали один и тот же тезис: Германия воюет только против евреев. Одна из одесских газет писала в 1942 году: "Многие считают, что наше место на фронте борьбы с большевизмом. Но немцы и их союзники с этим справятся и сами. У нас есть более важная задача - это борьба с евреями"29.
В Европе уничтожение евреев совершалось тайно, жертвы вывозились далеко, в лагеря смерти. Депортацию объявляли просто переводом обреченных в новые места жительства, обманывая тем самым и евреев, и местное нееврейское население. В Советском Союзе нацисты не утруждали себя изобретением каких-либо ширм, зная, что у многих встретят сочувствие. Казни евреев совершались публично, при большом скоплении публики. Евгений Евтушенко, увы, прав, напоминая о том, что в "в Бабьем Яре среди карателей было больше украинских полицаев, чем немцев"30.
В романе "Жизнь и судьба" Василий Гроссман воспроизводит синтезированное, то есть составленное из сотен подлинных, письмо о том, как еврейская женщина-врач из украинского областного центра воспринимает моментальный поворот в отношении к ней после захвата города нацистами. "Жена дворника стояла над моим окном и говорила соседке: "Слава Богу, жидам конец". <...> Соседка моя, вдова, у нее девочка шести лет, я ей всегда рассказываю сказки, она сказала мне: "Вы теперь вне закона, попрошу вас к вечеру забрать свои вещи, я переселюсь в вашу комнату" <...> Старик-педагог, пенсионер, ему 75 лет, он всегда был так почтителен со мной, а на этот раз, встретив меня, отвернулся. Потом мне рассказывали - он на собрании в комендатуре говорил: "Воздух очистился, не пахнет чесноком". Почти все евреи, авторы воспоминаний, говорили о поразившем их факте: бывшие школьные друзья, соседи, сослуживцы вдруг начали отказывать им в любой помощи, когда нужно было переночевать всего одну ночь или получить кусок хлеба. Было ли это только страхом перед оккупантами? Вряд ли. Ведь в то же самое время помогали с риском для жизни бежавшим военнопленным, а наказание, которое за это грозило, было все тем же. Срабатывала открытая им нацистами "правда" о евреях.
Вся эта лавина неожиданной информации докладывалась Сталину, в том числе и "информация" о том, что, как утверждали нацисты, большинство советской профессуры, студенчества, учительства и других представителей интеллигенции составляли евреи31.
Мог ли Сталин никак не отреагировать на такие тексты, как, например, на тот, что был опубликован в одной смоленской газете: "Советский Союз - царство жидов, Сталин только вывеска, а за его спиной прячутся все эти Кагановичи, Собельсоны (то есть Радек, давно к тому времени уничтоженный! - А. В.), Финкельштейны (то есть Литвинов. - А. В.) и прочий жидовский кагал. Чтобы обмануть вас, они скрываются под русскими фамилиями. <...> Там, где раньше с благословения великого Сталина сотни жидов ухитрились жить, и жить хорошо, ничего не делая, занимаясь только всякими торговыми делишками, теперь нет паразитов, все работают. Служащие, рабочие живут хорошо. Им не приходится теперь работать на жидов и прочих властителей сталинского режима"32.
Было бы просто странно, если бы Сталин из этой поразительной информации не сделал никаких практических выводов.
Первые признаки таких выводов появились уже в конце июля, когда, как сказано выше, вдруг были сняты с экрана фильмы о преследовании евреев в нацистской Германии. Но еще очевиднее они проявились осенью сорок первого года. Именно тогда секретарь ЦК Александр Щербаков (он возглавлял еще и Совинформбюро, и Главное Политическое управление Красной Армии) повелел главному редактору самой популярной во время войны газеты "Красная звезда", генералу Давиду Ортенбергу сменить свою подпись в газете на русскую. Очередной номер вышел уже с указанием: "Главный редактор О. Вадимов". Кстати, в 1943 году не помогло и это: "Вадимов" был изгнан и заменен не нуждавшимся ни в каких псевдонимах генералом Николаем Таленским33.
Другой знаменательный факт, гораздо более важный, также относится к осени сорок первого года. Спасаясь от уничтожения на месте и депортации в лагеря смерти, многие евреи бежали из гетто в леса, надеясь присоединиться к партизанским отрядам. Их туда, однако, не принимали. "К партизанскому отряду, - рассказывает один из участников побега Абрам Плоткин (город Ганцевичи, Белоруссия), - нас близко не подпустили, но продуктами обеспечили. Через несколько дней мы узнали, что отряд ушел, а нас оставили"34. Оставили на верную гибель - спаслись единицы.
В литературе описано множество подобных случаев. Вряд ли это была самодеятельность отдельных партизанских руководителей - потому, во-первых, что абсолютно одинаково поступали не в двух-трех, а во многих отрядах, отделенных друг от друга сотнями километров, и потому, во-вторых, что в каждом отряде имелись комиссары, присланные из Москвы. Направляющая кремлевская рука тут вполне очевидна.
И все же в докладе, посвященном очередной годовщине "Великой Октябрьской социалистической революции", который Сталин произнес 6 ноября 1941 года на собрании в подземном вестибюле одной из станций московского метро, советский вождь охарактеризовал Нацистскую партию как партию "врагов демократических свобод, средневековой реакции и черносотенных погромов".
С тех пор ни в одном документе, исходившем от Сталина, ни в одной его речи никакого намека на нацистский геноцид по отношению к евреям найти не удастся.
Первая массовая акция по уничтожению евреев нацистами произошла, напомню еще раз, 29 сентября 1941 года под Киевом, в Бабьем Яру. Сведения об этом быстро просочились через линию фронта. Короткая информация появилась и в советской печати35. С тех пор в газетных сообщениях о жертвах нацистских расправ никакой национальной идентификации уже не содержалось. Гитлеровцы, оказывается, уничтожали просто "мирных советских граждан".
С точки зрения формальной это соответствовало действительности: ведь уничтоженные, и правда, были мирными (цивильными) людьми и на самом деле являлись советскими гражданами. То обстоятельство, что они были уничтожены отнюдь не за это, а за кровь, за свои этнические корни, тщательно замалчивалось. Еще того хлеще: "забыв" о том, что писала советская же печать до 1939 года о гонениях на немецких евреев, один из руководителей кремлевского пропагандистского аппарата - Георгий Александров назвал массовое изгнание евреев из нацистской Германии "отъездом за границу 400 тысяч патриотов, которые не были согласны с фашистским режимом"36.
Правда, в декабре 1942 года, после получения - с большим опозданием - от разведки информации про так называемый "план Ванзее" (январь 1942 года), вошедший в историю как план "окончательного решения еврейского вопроса", было сделано заявление Совинформбюро "О гитлеровском плане уничтожения еврейского населения Европы", однако во всех последующих сообщениях Чрезвычайной государственной комиссии по расследованию гитлеровских преступлений нет никакого упоминания о том, что речь шла об уничтожении именно еврейского населения. Точное наименование "плана Ванзее" более никогда не упоминалось в советской печати37.
Историк Лев Безыменский нашел в архиве поразительные документы, раскрывающие механизм утаивания правды о Холокосте, происходившем на оккупированной территории Советского Союза.
В декабре 1943 года, с опозданием более чем в два года, был наконец подготовлен доклад Чрезвычайной комиссии по расследованию нацистских преступлений о массовой казни евреев в Бабьем Яру. В проекте сообщения для прессы содержался вполне адекватно отражавший реальные события абзац: "Гитлеровские бандиты произвели массовое истребление еврейского населения. Они вывесили объявление, в котором всем евреям предлагалось явиться 29 сентября 1941 года на угол Мельниковой и Доктеревской улиц, взяв с собой документы, деньги и ценные вещи. Собравшихся евреев палачи погнали к Бабьему Яру, отобрали у них все ценности, а затем расстреляли".
Эти несколько строк предполагавшегося сообщения согласовывали в ЦК более двух месяцев. В бюрократической партийной переписке участвовали, не считая более мелких товарищей, три члена политбюро Молотов, Шверник и Хрущев, секретарь ЦК Щербаков, а также заместитель наркома иностранных дел Вышинский. "Согласованный" и опубликованный в печати текст в окончательном варианте выглядел так: "Гитлеровские бандиты согнали 29 сентября 1941 года на угол Мельниковой и Доктеревской улиц тысячи мирных советских граждан. Собравшихся палачи повели к Бабьему Яру, отобрали у них все ценности, а затем расстреляли"38.
В конце 1943 года на освобожденных территориях начались судебные процессы, на которых обвиняемыми предстали пособники нацистов - те, кого на Западе называют коллаборантами. О них сообщала вся советская пресса. Но в этих корреспонденциях нельзя найти ни слова о том, что жертвы нацистских расправ - почти исключительно евреи. Повторим еще раз: речь идет не о расправах над партизанами или над тем, кто как-то им помогал, а о тех, кто ни в каких действиях против оккупантов участия не принимал. Именно поэтому и в советской прессе того времени всюду говорилось о преследованиях "мирного советского населения" - без уточнения, какое именно население имеется в виду. Исключение было сделано почему-то для отчета из Минска. В нем говорилось о "поголовном истреблении еврейского населения". Два месяца спустя в статье об Освенциме глухо упоминалось о том, что среди(!) задушенных и сожженных жертв были евреи39. Кроме этих, затерявшихся в тексте, упоминаний, никаких следов о Холокосте на советской территории мне в прессе найти не удалось.
Василий Гроссман написал небольшой очерк необычайной эмоциональной силы: "Убийство евреев в Бердичеве" - городе, где половина жителей (более 30 тысяч человек) были евреями. Немцы вошли в город внезапно уже через две недели после вторжения, и поэтому эвакуироваться успело менее трети его еврейского населения.
Хотя Бердичев считался на юге "еврейской столицей", в нем никогда не было еврейских погромов.
До конца сентября 1941 года практически все оставшиеся в городе евреи были уничтожены. К апрелю 1942 года были уничтожены уже и дети от смешанных браков. В их выявлении оккупантам помогали местные русские и украинцы. Пережили оккупацию лишь несколько малолетних детей и один подросток. Обо всем этом и был написан Гроссманом очерк. Его тоже отказались печатать все издания (ежедневные, еженедельные, ежемесячные), в которые он обращался. Невозможно поверить, что на этот счет не было специального руководящего указания, иначе одному из самых известных в то время писателей, обладавшему блестящим, необыкновенным по силе воздействия пером, никто не мог бы отказать40.
Добавлю к сказанному и один документ из семейного архива. Как уже говорилось, мама вела довольно много дел тех, кто был осужден по политическим причинам и, начиная с середины пятидесятых годов, добивался реабилитации. Одним из ее клиентов был житель Таганрога Федор Николаевич Лаура. Адвокатское досье по этому делу сохранилось. В протоколе допроса обвинявшегося (без достаточных оснований) в сотрудничестве с нацистами есть такой диалог. Лаура: "Я видел, как гнали по улице большую колонну евреев". Следователь: "Лаура, не вводите следствие в заблуждение. Гнали не евреев, а советских граждан, и вы помогали фашистам, потому что ненавидите советскую власть". Допрос велся в 1944 году. Такая была установка: никакого упоминания об антисемитизме - ни с той, ни с другой стороны! Ни за что не хотели признать, что евреи уничтожались только за то, что евреи. Даже младенцы... Всем остальным грозила расправа, лишь если они сопротивлялись немецким войскам, оккупационной администрации. Партизанили. Или прятали партизан и советских солдат, искавших спасения от плена.
Нет ни малейшего сомнения: Сталин смертельно испугался того несомненного успеха, который имела гитлеровская антисемитская кампания на оккупированных территориях, и сделал для себя надлежащие выводы, тем более что они никак не расходились с его подлинными чувствами. Но, конечно, он не мог действовать грубо и прямолинейно: необходимо было учитывать и наличие демократических союзников (США, Англии, Свободной Франции), от которых он был тогда весьма зависим, и еще не утерянный имидж вождя мирового коммунизма, и гигантский научный потенциал, сосредоточенный в очень значительной части в руках еврейских ученых, и множество других факторов. И еще, конечно же, он не мог забыть о деньгах - для закупки вооружения, техники, продовольствия, медикаментов: деньги надлежало выпросить у американских "буржуев", спекулируя на их национальных чувствах и беспрестанно напоминая о том, что только Советский Союз может спасти евреев мира от тотального уничтожения. Об этом еще речь впереди.
Информация об открытых антисемитских проявле ниях - уже не на оккупированной территории, а в советском тылу, и даже в самой Москве, шла потоком в партийные органы и спецслужбам. В отличие от ситуации, существовавшей в двадцатые и даже в тридцатые годы, за этой информацией не только не следовали какие-либо санкции по отношению к обнажившим себя антисемитам, но и сама эта информация тщательно засекречивалась, чтобы создать иллюзию, будто ее и не было вовсе. Особо примечательно прямое или косвенное участие в проявлении страстных антисемитских чувств номенклатурных деятелей и так называемой "культурной элиты". Приведу лишь два весьма характерных примера.
19 мая 1944 года инструктор одного из московских райкомов партии - Оссовская докладывала наркомату госбезопасности: "17 мая с. г. вечером в 173-й школе в шестом классе была обнаружена на классной доске надпись: "Бей жидов - спасай Россию". Проходившая заведующая учебной частью т. Тимошенко стерла надпись с доски. Утром эта же надпись снова появилась на доске. Директор школы т. Задиранова в беседе с ученицами установила, что надпись сделана ученицей 6 класса Колпаковой, дочерью заместителя наркома заготовок, члена ВКП(б)"41. На карьере заместителя наркома, чьим рупором и была тринадцатилетняя школьница, это, разумеется, никак не сказалось.
27 сентября того же года другой инструктор того же райкома Хохловский сообщал тому же адресату: "18 сентября композитор Мокроусов, основательно выпивши, зашел в биллиардную Союза композиторов со словами: "Когда только не будет у нас жидов и Россия будет принадлежать русским!" Он подошел к композитору Кручинину, взял его за воротник, встряхнул и сказал: "Скажи, ты жид или русский?" Кручинин ответил: "Был и останусь жидом" (хотя он в действительности является русским). Присутствующие композиторы были возмущены поведением Мокроусова и написали заявление, где процитировали и еще несколько, возмутивших их, высказываний Мокроусова: "Довольно жидовского царства" и тому подобные. Заявление подписали Кручинин, Иванов-Радкевич (то есть русские композиторы. - А. В.), Матвей Блантер и еще несколько человек. Партбюро ставит вопрос об исключении Б. А. Мокроусова из Союза советских композиторов СССР"42.
Из Союза композиторов Бориса Мокроусова, автора нескольких, часто исполнявшихся по радио, массовых песен, к тому же (еще один советский парадокс!) написанных на стихи поэтов-евреев Долматовского, Матусовского и Лисянского, конечно, не исключили. Но кое-какие последствия для него этот инцидент все же имел: постановлением ЦК и Совета народных комиссаров, за подписью Сталина, Борису Андреевичу Мокроусову была присуждена Сталинская премия.
К списку свидетельств, подтверждающих эскалацию поощряемого (а если точнее - насаждаемого сверху) антисемитизма, можно добавить еще один. Несмотря на кажущуюся незначительность, он представляется весьма симптоматичным. Сознавая необходимость мобилизации всех сил для отпора фашизму, девятнадцать врачей - бывших бойцов интербригад в Испании, граждан Германии, Чехословакии, Румынии, Болгарии, Венгрии и Польши, - обратились с просьбой отправить их на фронт. Восторженную аттестацию всем обратившимся дал генеральный секретарь Коминтерна - Георгий Димитров, особо отметив их порядочность, высокую квалификацию и владение каждым несколькими языками. Свою аттестацию дал и НКВД: решительно возражая против удовлетворения их просьбы, лубянские товарищи дали всем девятнадцати врачам свою аттестацию: "болгарский еврей", "венгерский еврей", "еврей - уроженец Западной Белоруссии", "из еврейской чешской семьи" - и так о каждом из тех, кто подписал письмо!43 Без сталинских указаний - не по данному конкретному случаю, конечно, а касательно общего поворота политики в "еврейском вопросе" - дело, думается, не обошлось.
Отзвуки сталинского отношения к "нации, которой не существует", мы найдем и в совершенно неожиданном месте: в записи допроса плененного сына Сталина - Якова Джугашвили - в штабе командующего авиацией 4-й германской армии 18 июля 1941 года. Известно, что Яков с самого начала держался в плену совершенно независимо, сотрудничать с нацистами отказался и защищал на допросах своего отца, излагая его взгляды. Сам он не мог быть антисемитом хотя бы уже потому, что, вопреки воле Сталина, женился на одесской еврейке Юлии Исааковне Мельцер (в девичестве Бессараб), которая была на десять лет старше его, и уже имела в прошлом трех или четырех мужей, то есть, иначе сказать, женился отнюдь не по принуждению, а, как свидетельствуют хорошо его знавшие люди, по любви44.
Вот как отвечал он на вопросы допрашивавших, явно отражая в своих ответах позицию Сталина:
"- Красное правительство главным образом состоит из евреев?
- Все это ерунда, болтовня. Они не имеют никакого влияния. Напротив, я лично, если хотите, могу вам сказать, что русский народ всегда питал ненависть к еврейству. <...>
- Известно ли вам, что вторая жена вашего отца тоже еврейка? Ведь Каганович тоже еврей?
- Ничего подобного. Она была русской. Что вы там говорите?! Никогда в жизни ничего подобного не было! Его первая жена была грузинка, вторая русская - вот и все.
- Разве фамилия его второй жены не Каганович?
- Нет, нет! Это все слухи, чепуха. Его жена умерла. Аллилуева. Она русская. Человеку 62 года. Он был женат. Сейчас нет"45.
Даже в мирное время Сталин, как, наверно, глава любого, особенно крупного, государства, не мог обойтись без разведки. В годы войны пользование ее услугами стало просто жизненно необходимым. Нужно отдать должное тем службам, которые создали и направляли действия советской агентуры за рубежом: она работала первоклассно и снабдила Кремль ценнейшей, притом - точнейшей, информацией. Об этом очень много написано на разных языках мира.
Но нам важно отметить одну особенность этой уникальной, безупречно работавшей, шпионской сети: вся она, за ничтожным исключением (а практически - без всяких исключений), состояла из евреев или опиралась на них. Работали советские агенты не за страх, а за совесть, руководствуясь единственно своими убеждениями, -верностью коммунистической идее. Это подтверждается тем несомненным фактом, что даже крупнейшие агенты - перебежчики и невозвращенцы, сбежавшие от Сталина, которого они считали изменником делу революции, извратившим ее священные идеалы, оказавшись на Западе, не выдали ни одного из своих коллег и не нанесли никакого ущерба советской агентуре: Лейба Фельдбин (по другим сведениям Фельбинг; известен на Западе как "генерал Александр Орлов"), Игнатий Рейсс (Порецкий), Вальтер Кривицкий (Самуил Гинзбург). Двое последних были уничтожены убийцами, которых подослал Сталин, а первый выжил, благодаря своему высокому искусству конспирации, едва сводил концы с концами, но так и не раскрыл американцам хорошо известную ему "кембриджскую пятерку" (тоже состоявшую из евреев, как и бежавший впоследствии в СССР знаменитый итальянский физик-атомщик Бруно Понтекорво) - едва ли не главный тогда источник, информировавший советскую разведку о разработке атомного проекта.
Основной костяк агентуры, рискуя жизнью, успешно работал в годы войны, снабжая Сталина информацией, которой поистине не было цены. Получавший в Швейцарии материалы из ближайшего гитлеровского окружения "Шандор Рудольфи", или "Дора", был венгерским евреем Александром Радо. В единой связке с ним находились немецкие евреи: Рахель Дубендорфер ("Девчушка"), Рудольф Ресслер и Кристиан Шнайдер. В Бельгии, сотрудничая с "Красной капеллой", блестяще работали на Кремль польские евреи Леопольд Треппер и его жена Любовь Бройдо. Другим членом "Красной капеллы" был прославленный "Кент" - русский еврей Анатолий Гуревич. Еще один русский еврей - Лев Маневич, посылал важнейшую информацию из Италии. Самой удачливой шпионкой за всю историю мировой разведки называли "Соню" - немецкую еврейку Рут Вернер, работавшую на пару со своим братом Юргеном Кучинским (впоследствии стал академиком в коммунистической Германии). В Соединенных Штатах добыче атомных секретов способствовали Григорий Хейфец, Лиза Горская-Зарубина (Розенцвейг) и другие "подобные". Виднейшими деятелями советской разведки были тогда: Янкель Черняк (Герой России, удостоившийся награды за несколько дней до смерти в феврале 1995 года в возрасте 86 лет), Симон Кремер, Борух Рыбкин, Мария Фортус, Раиса Соболь (Азарх), Гилель Кац, Вера Аккерман, Давид Ками, Исидор и Флора Шпрингер, Мира и Герш Сокол, Юлиус и Этель Розенберги, Клаус Фукс, Дэвид Гринглас, Гарри Голд, Яков Голос, Арнольд Дейч, Питер Смоллет (Смолка) и еще множество (именно множество!) других из того же ряда.
Вся эта огромная армия разведчиков-евреев рисковала жизнью, не зная, что в Советском Союзе, которому они так верно служили, уже пришла в движение и раскручивается с каждым днем антисемитская кампания, а страдания евреев под пятой оккупантов используются как карта в большой политической игре46. Зато Сталин хорошо знал, каким роковым "недостатком" обладают почти все его осведомители. Не боясь ошибиться, можно сказать, что он глубоко страдал, сознавая свою зависимость от разведчиков-евреев, тем более что почти все они были завербованы, когда во главе советской внешней разведки стояли Меер Трилиссер, Абрам Слуцкий и Сергей Шпигельглас47, которых Сталин уже успел объявить предателями и расстрелять. Правительственный и партийный аппарат он мог произвольно тасовать, как карточную колоду, но заменить одного разведчика, уже обросшего необходимыми связями и внедренного в соответствующие структуры, на другого, более ему симпатичного, - этого он позволить себе не мог. Ограничение в свободе действий не могло его не уязвлять. И, расточая похвалы своим важнейшим агентам, он никому из них не доверял. Это видно уже из того, что Сталин не внял сообщению немца Рихарда Зорге48, заранее назвавшего точный день, когда гитлеровцы нападут на Советский Союз: ведь Зорге был завербован евреем ("изменником") Соломоном Урицким, который, по мнению Сталина, был ("не мог не быть") английским шпионом...
Это не помешало кремлевскому диктатору высоко отозваться о тех, кого он вынужден был терпеть, поскольку их ценнейшую информацию он не мог получить ни от кого другого. "Что касается моих информаторов, - писал Сталин Рузвельту в своем секретном послании от 7 апреля 1945 года, за несколько дней до смерти американского президента, - то, уверяю Вас, это очень честные и скромные люди, которые выполняют свои обязанности аккуратно <...> Эти люди многократно проверены нами на деле <...> Я имел возможность неоднократно убедиться в аккуратности и осведомленности советских информаторов"49.
После войны "честные и скромные, аккуратные и осведомленные" Александр Радо, Леопольд Треппер, Анатолий Гуревич и другие асы разведки за свои успехи испили до дна чашу Гулага: всем им, среди прочего, вменялись в вину "сионизм" и "еврейское засилье" среди их сотрудников50.
В то время, как еврейские агенты советской разведки самоотверженно работали, способствуя победе над гитлеровской Германией, в Советском Союзе с молниеносной быстротой по всей стране распространился слух о том, что евреи уклоняются от участия в боевых действиях, что они ничем не помогают стране в то время, когда стоит вопрос о самом ее существовании, и что все они отсиживаются в тылу ("Иван воюет в окопе, Абрам торгует в горкоопе", - с горькой иронией воспроизводил эти слухи в своих стихах поэт-фронтовик Борис Слуцкий).
Символическим местом, где евреи "отсиживались", считался город Ташкент, столица Узбекистана, давно уже вошедший в сознание советских граждан как "город хлебный", то есть сытый, благополучный, полный чуть ли не дармовых вожделенных фруктов, которых и в мирное-то время не хватало жителям собственно России. В годы войны само название этого города, весьма удаленного от фронта, теплого и благоустроенного, не нуждавшегося в затемнении для спасения от бомбардировок, полного не только хлебом, но персиками и яблоками, дынями и арбузами, вызывало вполне естественную зависть у огромной массы людей, жестоко страдавших даже в тылу- на Урале или в Сибири.
Что касается Ташкента как реального города, а не символа, то он действительно принял на себя немалую часть эвакуированных граждан самых разных национальностей, но лишь пять процентов эвакуировавшихся на Восток евреев осели в этом городе и его пригородах. Зато это были очень известные в стране люди из мира науки, культуры, искусства. Они-то и создавали впечатление у обработанной пропагандой массы, будто все евреи переместились в Ташкент51. На самом деле главная их часть обосновалась в городах и поселках как раз Урала и Западной Сибири", деля с местными жителями все тяготы военного лихолетья.
Евреи действительно составляли немалую часть всех эвакуированных. Хотя еще большая часть осталась под оккупацией.
Однако нацистская пропаганда сумела добраться до самых дальних уголков страны, главным образом, через раненых фронтовиков, проходивших лечение в тыловых госпиталях, - они наслушались нацистких пропагандистов, вещавших через громкоговорители, и начитались пропагандистских нацистских листовок, которые в сотнях тысяч экземпляров разбрасывались с самолетов во фронтовой полосе. Так что взрыв антисемитизма, который стал особенно заметен приблизительно в 1943 году и с тех пор уже не ослабевал, был спровоцирован не Кремлем и не Лубянкой, но зато воспринят ими со всей серьезностью: Сталин быстро сделал для себя надлежащие выводы, которые постепенно, но все же довольно быстро, привели к серьезным переменам во внутренней государственной политике.
Между тем миф об уклонении советских евреев от фронта, давным-давно опровергнутый документально, никогда не был официально опровергнут в какой бы то ни было форме сталинской пропагандой и ждал несколько десятилетий, чтобы печатно быть названным ложью. Достаточно сказать, что в годы войны ста двадцати евреям было присвоено высшее звание, отмечавшее военную доблесть, - звание Героя Советского Союза53. Кстати, трое из них - юноши 18-20 лет, сначала эвакуированные как раз в Ташкент, - были там мобилизованы в действующую армию и получили затем звание Героя: один посмертно, после гибели в бою (Семен Гельферг), второй за день до смерти от ран, полученных в боях (Рафаил Лев). Зато третий (Миля Фельзенштейн) выжил, но позже был лишен геройского звания, полученного им в двадцатилетнем возрасте, за то, что эмигрировал в Израиль54.
В боях погибло свыше двухсот тысяч солдат и офицеров - евреев, свыше ста шестидесяти тысяч воинов, включая и тех, кто погиб, были награждены боевыми орденами, двенадцать еврейских солдат стали полными кавалерами ордена Славы. За форсирование Днепра первым получил только что учрежденный орден Суворова 3-й степени полковник Элиокум Шапиро (на ордене было высечено: номер 1). Вскоре в печати были опубликованы эскизы орденов Суворова всех степеней и указаны обладатели орденов, имевших 1-й номер. Орден Суворова 3-й степени Љ 1 почему-то не имел владельца...55
Роль советских евреев в обороне страны во время Второй мировой войны совсем особая тема, выходящая за рамки данной книги. Ей посвящено много исследований, проведенных как в России, так и за границей, причем непосредственным поводом для поисков правды оказался именно рожденный партийной пропагандой под влиянием нацистов и распространенный департаментом по дезинформации Лубянки слух о тотальном дезертирстве советского еврейства. Но есть у этой проблемы один особый аспект, который имеет к нашей теме самое прямое отношение.
Речь идет об очередном, но весьма впечатляющем, сталинском парадоксе - о массовом (именно так: массовом, а не единичном!) использовании в те годы евреев на самых важных постах и участках в государственном аппарате, в науке и промышленности (военной прежде всего): совершенно очевидно, что при всем желании Сталин обойтись без них не мог. Но это, в разгар начавшего набирать обороты государственного антисемитизма, неизбежно создавало иллюзию, что из Кремля не только не исходит даже в малой степени дух антисемитизма, а напротив - Кремль демонстративно поощряет вполне откровенное юдофильство.
Оставляя за скобками гигантский (сотни имен!) список евреев, занимавших в годы войны ведущее положение в работавшей на оборону науке и в производстве (начальники союзных управлений, директора и главные инженеры заводов, руководители крупнейших научно-исследовательских институтов и т. д.), вспомним лишь тех, кто был вознесен на вершину исполнительной власти, вошел в правительство и получил генеральские звания. Кроме Лазаря Кагановича, сохранившего свой пост (заместитель председателя правительства и нарком путей сообщения) наркомами стали Борис Ванников (выпущенный из тюрьмы в самом начале войны и вскоре назначенный наркомом вооружения), Исаак Зальцман (первый из евреев, удостоенный звания Героя социалистического труда, он возглавил наркомат танковой промышленности), Семен Гинзбург, Владимир Гроссман, Самуил Шапиро. Среди двадцати девяти евреев - заместителей наркомов очень большую известность получили награжденные за свою работу в годы войны множеством орденов: Юлий Боксерман, Израиль Гальперин, Юлий Коган, Эдуард Лифшиц, Давид Райзер, Соломон Рагинский, Соломон Сандлер. Генеральские звания, среди десятков, если не сотен, других евреев, получили те, чьи имена множество раз удостаивались самых восторженных аттестаций в печати - они возглавляли ведущие промышленные комплексы, где под их началом работали тысячи людей: Давид Будинский, Исаак Баренбойм, Давид Вишневский, Лев Гонор, Михаил Жезлов, Израиль Левин, Семен Невструев, Наум Носовский, Яков Рапопорт, Хаим Рубинчик, Абрам Танкилевич, Шлема Фрадкин, Самуил Франкфурт, Самуил Шапиро...56
Самыми высокими наградами были отмечены создатели новых типов самолетов и совершенного оружия: Семен Лавочкин, Михаил Гуревич, Исаак Зальцман, Лев Люльев, Александр Нудельман и еще многие другие. Некоторые из них имели не по одному ордену Ленина- высшей награды страны, а по три, по четыре, по пять... Сталин чуть ли не ежедневно лично принимал еврейских генералов-производственников в своем кабинете и часами беседовал с ними (заместитель начальника Генерального штаба, отвечавший, в частности, за снабжение армии вооружением - генерал-лейтенант Арон Гиршевич Карпоносов, дед будущего чемиона Европы и мира по фигурному катанию Геннадия Карпоносова, был просто-напросто завсегдатаем сталинской ставки)57.
Так создался даже миф об особом благоволении Сталина к евреям, который тогда вряд ли кому-нибудь вообще мог показаться мифом. Для того чтобы понять истинную сущность этого поразительного и парадоксального феномена, понадобились многие годы.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Г н е д и н Е. Катастрофа и второе рождение. Амстердам, 1977. С. 113-114.
2. Совершенно секретно. 1992. Љ 4. С. 15.
3. СССР - Германия. 1939-1941. Нью-Йорк, 1989. С. 12.
4. Р о з а н о в Г. Л. Сталин - Гитлер. 1939-1941. М., 1991. С. 65.
5. РГАСПИ. Ф. 134. Оп. 1. Д. 258.
6. Ч у е в Ф. 140 бесед с Молотовым. М., 1992. С. 274.
7. Новый мир. 1988. Љ 7.
8. См.: Земан 3. А. и Шарлоу В. Б. Купец революции. Кельн, 1964.
9. Берберова Н. Железная женщина. М.., 1991. С. 183.
10. Г н е д и н Е. Лабиринт. Лондон, 1982.
"Когда Гнедин вернулся в 50-е годы после долгого лагерного срока, однако, не испытав, кажется, лесоповала, - он выглядел почтенным страдальцем, и никто не напоминал ему прежней лжи... (в качестве публиковавшего свои статьи дипломата. - А. В.)", - с нескрываемой злостью пишет Солженицын (т. 2, с. 333-334). Словечко "кажется" дает ему, видимо, моральное алиби. Дает ли? Глумление над людьми трагической судьбы с позиций верховного и непререкаемого судьи не должно остаться бесследным. Должен же кто-то защитить добрые имена страдальцев, которые сами уже не могут ответить.
После смерти Сталина старший следователь министерства госбезопасности Воронович, арестованный за свое палачество, рассказывал на следствии (20-21 сентября 1954 года; копия протокола - в архиве автора): Берия и его заместитель Богдан Кобулов лично избивали Гнедина в наркомовском кабинете в течение 45 минут, требуя подписать протокол о "шпионско-террористической организации, которую возглавляет Литвинов, а участниками являются советские послы и руководящие работники НКВД" - все до одного, добавлю от себя, еврейского происхождения.
В предисловии к книге Е. А. Гнедина (1898-1983) "Выход из лабиринта" (N.Y., ChalidzePublication, 1982) А. Д. Сахаров отмечает, что его жизнь "при всей необычности отразила судьбу его поколения. <...> В начале пути Гнедин - революционер по убеждению и идеалист в жизни <...>, видный деятель иностранной политики СССР, один из главных помощников Литвинова. В 1939 году Гнедин арестован, его избивают в кабинете Берии, затем в особорежимной Сухановской тюрьме, но он не оговаривает ни других, ни себя. Два года строжайшей изоляции, стандартно-беззаконный суд, общие работы в лагере, ссылка. <...> Главное содержание книги - мучительные сомнения и искания автора - этические, философские, политические и социально-экономические".
Дадим слово Л. К. Чуковской - человеку уникальной стойкости, непримиримой даже к малой толике лжи, восторженной, кстати сказать, почитательнице писателя Солженицына: "Евгений Александрович <...> вызвал беспредельное уважение окружающих в подследственной тюрьме; в лагере на общих работах; в "вечной ссылке". Везде он оставался самим собой, <...> помогал товарищам" (Записки об Анне Ахматовой. М., 1997. Т. 3, С. 391).
Вот еще свидетельство уже упоминавшегося Камила Икрамова: "Гнедина таскали волоком по роскошным кабинетам, изредка смачивали раны и ушибы и били снова - то следователи, то Кобулов в присутствии Берии <...> Я имел честь быть его другом, - гордо заявляет Камил, который встретился с Гнединым в лагере "на водоразделе Печоры и Камы" (Знамя. 1989. Љ 6. С. 48).
Добавим еще, что Гнедин активно участвовал в действиях по защите Бродского - вместе с Копелевым, Вигдоровой, Ахматовой, Чуковской, Чуковским, Паустовским, Эткиндом и другими. В 1980 году в знак протеста против советской агрессии в Афганистане вышел из партии. Как же с таким непристойным прошлым его могли почитать глубоко порядочные люди и даже считать за честь оказаться в его друзьях?
Походя, ни за что ни про что, досталось от Солженицына и мученику Аркадию Белинкову (т. 2, с. 331-332), искалеченному на следствии, прибывшему в лагерь на общие (общие, общие!..) работы с отбитыми почками и легкими, с уже изношенным сердцем. Потом ему удалось как-то пристроиться и уцелеть. "Значит, ничего другого не остается, как идти в придурки, ясно", - иронизирует Солженицын, комментируя столь безнравственный поступок приспособленца-еврея. А то он не знает, что спастись "доходяге" можно было, лишь оказавшись среди презираемых! Надеюсь, здравствующая вдова писателя, Наталья Яблокова-Белинкова, лучше, чем я, защитит оскорбленную честь своего мужа.
11. Знамя. 1993. Љ2. С. 174.
12. Ч у е в Ф. Так говорил Каганович. М., 1992. С. 19.
13. Правда. 1939. 24 августа.
J4. Государственная власть в СССР. М., 1999. С. 318.
15. АВП (Архив внешней политики). Германия, 1939. Оп. 32. П. 92. Д. 4. Л. 102.
16. Там же.
17. Новая Россия (Париж). 1939. 1 октября. См. также: Досье ЛГ. 1994. Љ 1.С. 26.
18. Типпельскирх - в то время поверенный в делах германского посольства в Москве.
19. АВП. Германия, 1939. Оп. 32. П. 92. Д. 4. Л. 84-85. Всего таким образом было выдано Гитлеру на расправу более 4 тысяч антифашистов и коммунистов главным образом еврейского происхождения: Правда. 1989. 7 апреля. Однако в служебном дневнике Деканозова от 19 мая 1940 года называется более реальная цифра - 60 тысяч, причем, избегая слова "евреи", заместитель наркома даже в служебном документе использует зашифрованную, но абсолютно прозрачную дефиницию: "лица не немецкого происхождения" -АВП. Секретный политархив НКИД. Фонд референтуры по Германии. Оп. 23. П. 95. Д. 7. Л. 49.
20. АВП. Фонд референтуры по Германии. Oп. 23. П. 95. Д. 7. Л. 35.
21. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 73. Д. 62. Л. 21, 52 и другие в том же деле.
22. Подробно о динамике еврейского населения в СССР и демографической ситуации накануне войны см.: А1thu1 е г. М. SovietJewryontheeveoftheHolocaust. ASocialandDemographicProfile. Jerusalem, 1998. Мордехай Альтшулер является профессором Центра по изучению и документации восточноевропейского еврейства при Еврейском университете в Иерусалиме.
23. Репрессии против поляков и польских граждан. М., 1997. С. 129.
24. ГА РФ. Фонд 9479с. Д. 74. Л. 30-31.
25. Щеглов Юрий. В окопах Бабьего Яра // Континент. 2002. Љ 111.
26. Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 12. С. 217.
27. Совершенно секретно. 1995. Љ 4. С. 11.
28. Тень Холокоста. М., 1998. С. 117-119.
29. Там же. С. 39.
30. Итоги. 2002. Љ 28. С. 55.
31. Там же. С. 142-146.
32. Там же. С. 134-136.
ЗЗ.Ортенберг Д. Сорок третий: Рассказ-хроника. М., 1991. С. 299.
34. Общая газета. 2000. Љ 20. С. 15.
35. Правда. 1941. 23 ноября.
36. Правда. 1941. 4 декабря.
37. Информационные сообщения ЧГК от 3 апреля, 5 мая, 3 августа и 18 августа 1944 года. Все материалы ЧГК хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (ГА РФ).
38. Подробный анализ архивных документов, воспроизводящий механизм партийной дезинформации об истреблении нацистами советских евреев, - см.: Знамя. 1998. Љ 5.
39. Правда. 1944. 5 августа и 1944. 27 октября.
40. РГАЛИ. Ф. 1710. Оп. 1. Ед. хр. 104. См. также: Знамя. 1990. Љ6. С. 144.
41. Источник. 1999. Љ 3. С. 107.
42. Там же. С. 108.
43. РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 10-а. Д. 433-в. Л. 45-46.
44. Микоян Анастас. Так было. М., 1999. С. 362.
45. АП РФ (Архив Президента Российской Федерации). Ф. 45. Оп. 1.Д. 1554. Л. 11.
46. См.: Судоплатов Андрей. Тайная жизнь генерала Судоплатова. М., 1998. Т. 2. С. 132, а также: Совершенно секретно. 1989. Љ 1. С. 24.
47. Гордиевский О., Эндрю К. КГБ. М., 1999. С. 652.
48. Там же. С. 274.
49. Переписка Сталина с президентами США и премьер-министрами Великобритании. 1941-1945. М., 1957. Т. 2. С. 207-208.
50. Совершенно секретно. 1993. Љ 9. С. 21.
51. Мининберг Л. Л. Советские евреи в науке и промышленности СССР в период второй мировой войны (1941-1945 годы). М., 1995. С. 392.
52. Там же.
53. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. 1941-1948. М., 1996. С. 379. Арон Абрамович в своем двухтомнике "В решающей битве" (издан в Тель-Авиве) называет другую цифру: 157. Думается, первая цифра (120), которую приводит виднейший израильский исследователь Шимон Редлих, является более точной.
54. Артемьев А. Братский боевой союз народов СССР. М., 1975. С. 150.
55. Разгон Л. Позавчера и сегодня. М" 1995. С. 59-61.
56. М и н и н б е р г Л. Л. Цит. книга. С. 445-523.
57. Исторический архив. 1996. Љ 3. С. 4 и след.
Уже в 1946 году генерал А. Г. Карпоносов скатился со своих высот до заместителя начальника штаба Приволжского военного округа, а затем отправлен в отставку.
СПЕЦИАЛЬНЫЙ ЗАКАЗ
Как бы Сталин ни относился к тем или иным этносам, к тем или иным лицам и организациям, он прежде всего был прагматиком, а в ту пору, когда на карту было поставлено самое существование его власти, - прагматиком вдвойне и втройне. Поэтому, надо думать, почти сразу после начала войны он вспомнил о том, какую роль в мировой политике и мировых финансах играет "нация, которая не существует", - прежде всего в Соединенных Штатах. Он хорошо понимал: жестокое и абсолютно откровенное преследование евреев нацистами неизбежно приведет к тому, что каждая сила, противостоящая гитлеризму, найдет сочувственную поддержку в еврейских кругах всего мира. Надо было только умно и убедительно сыграть на чувствах еврейского рассеяния, объявив себя непримиримым борцом с эскалирующим геноцидом.
Видимо, в какой-то степени его навели на эту мысль (или, по крайней мере, укрепили в ней, если она у него уже была) два очень активных и очень известных в еврейских кругах Запада беженца из Польши, поспешно арестованные Лубянскими службами в Восточной Польше и Литве после их оккупации Советами, - Генрих Эрлих и Виктор Альтер, которые выступили с предложением создать Всемирный Еврейский Антигитлеровский комитет для отпора нацизму. На всемирный Сталин не согласился: создание на советской территории любой организации, не находящейся под монопольным контролем Кремля, его не устраивала.
Эрлиха и Альтера сначала освободили и даже окружили фарисейским вниманием, а затем, после омерзительного шантажа и обмана, которым они подверглись, тайно казнили (точнее, казнили только Альтера, а Эрлих в тюрьме покончил с собой): после нескольких месяцев колебаний, у Сталина появились другие планы.
Была начата и, какое-то время не без успеха, проводилась шумная кампания по запудриванию мозгов мирового еврейства. 24 августа 1941 года в Москве, в так называемом Центральном парке культуры и отдыха, был проведен "митинг представителей еврейского народа", который транслировался по радио1. Среди выступавших и подписавших обращение "К братьям-евреям во всем мире" оказались даже те, чьи имена были широко известны не только в стране, но и за ее пределами, но которые, однако, вовсе и не были евреями (физик Петр Капица) или таковыми себя не считали (сын еврея - кинорежиссер Сергей Эйзенштейн). Организаторов митинга подвело "еврейское звучание" их фамилий, а отказаться от приглашения, за которым стоял сам Сталин, они не посмели. Но и без них список митингующих был бы вполне представительным. Обращение подписали режиссер и актер Соломон Михоэлс ("Еврейская мать! - взывал он в своем выступлении. - Если у тебя даже единственный сын, благослови его и отправь в бой против коричневой чумы!"), писатели Илья Эренбург, Самуил Маршак, Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Самуил Галкин, Алексей Каплер, художник Александр Тышлер, архитектор Борис Иофан, кинорежиссер Фридрих Эрмлер, музыканты - победители международных конкурсов Давид Ойстрах, Яков Флиер, Эмиль Гилельс, Яков Зак и еще многие другие деятели культуры, которых, конечно, знали, хотя бы по именам, те, кто был истинным, не названным вслух, адресатом воззвания: влиятельные американские евреи, чья позиция имела реальный вес в политических и финансовых кругах.
Несколько месяцев ушло не столько на бюрократическое согласование, сколько на принятие Сталиным вынужденного решения, которое вряд ли было ему по душе: лишь весной 1942 года состоялось наконец формальное образование Еврейского Антифашистского Комитета (ЕАК) под руководством Соломона Михоэлса, целью которого была мобилизация "еврейского народа" (оказалось, что такой народ все-таки существует) для отпора фашизму. Пропагандистский фасад этой организации, за которым ничего другого и не скрывалось, ни для кого не был секретом, и однако же впервые за долгие годы появился какой-то общественный центр, построенный по национальному признаку и, независимо от того, декларировалось это или нет, неизбежно призванный защищать еврейские интересы2.
Видимо, именно этого как раз и боялся Сталин, так долго не решаясь его создавать. Но тактическая задача, стоявшая перед Сталиным, несомненно, перевешивала стратегическую: сначала надо было выжить в войне, а потом уже "разобраться" с евреями.
Видимо, теми же соображениями руководствовался Сталин и в ноябре 1941 года, вызвав опального Литвинова из эвакуации и срочно назначив его послом в США. Этот потенциальный союзник (тогда еще США формально и не вступили в войну) был для Сталина настолько важен, что он не мог позволить себе роскоши поддаваться эмоциям или следовать желаниям Молотова, который, как мы помним, всегда считал Литвинова "большой сволочью" и сожалел о том, что тот "случайно остался в живых" 3. Литвинов пользовался большим авторитетом в Соединенных Штатах, Рузвельт полностью ему доверял, и это определило сталинский выбор. В Лондоне по-прежнему оставался на посольском посту Майский, и было бы чистым безумием в создавшихся условиях его оттуда отзывать: близкие контакты Майского с Черчиллем, Иденом и другими ведущими государственными деятелями и политиками Великобритании были Сталину хорошо известны.
Формально ЕАК состоял при Советском Информбюро - организации, созданной еще в самом начале войны для предоставления прессе дозированной информации о положении дел на фронте. При той же организации были созданы и другие комитеты - Славянский, Женский, Молодежный, Ученый и прочие, - с той же пропагандистской целью. Но, естественно, у ЕАК цель была куда более важная и перспективная: ни женщины, ни славяне, ни работники науки, ни юноши и девушки, как бы и сколько бы они ни объединялись, никаких денег (разумеется, кроме нищенских, символических) принести Сталину не могли.
Официальным куратором ЕАК Сталин назначил того самого Соломона Лозовского (Дридзо), о котором уже говорилось выше: старого партийца и профсоюзного деятеля - ранее он возглавлял так называемый Профинтерн, то есть Интернационал профсоюзов разных стран, находившийся под полным контролем Москвы. В 1937 году его "избрали" в Верховный Совет СССР, а потом вдруг сняли со всех государственных постов. На пике Большого Террора, когда снаряды рвались совсем рядом, он остался вдруг не у дел и ждал ареста. Но то обстоятельство, что его не вывели ни из ЦК, ни из Верховного Совета, оставляло надежду. Ему дали скромную должность директора издательства художественной литературы, где его крутой нрав оставил по себе недобрую память, а потом перевели в наркоминдел. Во время войны к посту заместителя наркома прибавился пост заместителя начальника Совинформбюро. Теперь он стал еще и "куратором" всех антифашистских комитетов, созданных при Информбюро, прежде всего - ЕАК, что выглядело вполне естественно, поскольку Лозовский и сам был евреем.
Но истинным куратором ЕАК, и это тоже не было секретом ни для еаковцев, ни для тех, кто следил за его работой, являлись спецслужбы (тогда НКВД СССР), или, если совсем уж точно, лично Лаврентий Берия, глава грозного лубянского ведомства, "карающий сталинский меч". Весь аппарат ЕАК был в руках штатных офицеров Лубянки. Фактически, а не формально, ЕАК представлял собою лубянский департамент, и это, кстати сказать, изначально определило его дальнейшую судьбу. Вершителем всех повседневных дел ЕАК был не его председатель Михоэлс, а тот, кто занимал должность "ответственного секретаря": сначала давний сотрудник "органов", журналист Шахно Эпштейн, а после его смерти поэт Ицик Фефер, который мог получить эту должность, лишь будучи сотрудником НКВД4. Он им и был, имея, как водится в этих органах, зашифрованное имя "Зорин"5.
Как во всех советских "общественных организациях", в ЕАК были созданы декоративно-представительный и управляющий рабочий органы. В декоративный (он назывался собственно комитетом) вошли люди известные ("с именами", если пользоваться аппаратно-партийным языком): первые евреи Герои Советского Союза - летчица Полина Гельман и командир подводной лодки Израиль Фисанович (вскоре он погибнет в морском бою), авиаконструктор Семен Лавочкин, очень популярная в те годы камерная певица (колоратурное сопрано) Дебора Пантофель-Нечецкая, артисты, музыканты, художники, а также русские писатели еврейского происхождения (в том числе и Илья Эренбург). Реальное же руководство комитета (его президиум) - рабочее, не закулисное - состояло главным образом из писателей, писавших на языке идиш: Переца Маркиша, Давида Бергельсона, Лейбы Квитко и других, для которых защита еврейских национальных интересов была продолжением их профессиональной, литературной деятельности. Ведь подвергавшиеся тотальному уничтожению гитлеровцами евреи из городов и местечек Украины, Белоруссии, Крыма, Бессарабии, Буковины были их главными читателями - в городах России идиш стремительно выходил и из разговорного обихода, и из круга постоянного чтения. Наряду с еврейскими писателями, еще большую роль, чем они, играл в комитете, став членом его президиума, человек неуемной энергии, крупнейший медик и организатор здравоохранения, главный врач московской больницы имени Боткина - Борис (Борух) Шимелиович6.
Непосредственную задачу, поставленную перед комитетом, - сбор денег на оборону, - его руководители осуществляли неукоснительно, как, впрочем, это делали и разные другие "общественные" организации, не имевшие к еврейству никакого отношения. Свидетельством их активности является телеграмма, отправленная в город Куйбышев на Волге, куда был эвакуирован из Москвы Еврейский Антифашистский Комитет: "Председателю Еврейского Антифашистского Комитета в СССР народному артисту СССР товарищу Михоэлсу копия ответственному секретарю товарищу Шахно Эпштейну копия писателям товарищам Бергельсону Феферу Квитко Галкину копия скульптору товарищу Сабсаю копия главному врачу Боткинской больницы товарищу Шимелиовичу копия начальнику цеха оборонного завода товарищу Наглеру прошу передать трудящимся евреям Советского Союза собравшим дополнительно 3 294 823 рубля на постройку авиаэскадрильи "Сталинская дружба народов" и танковой колонны "Советский Биробиджан" мой братский привет и благодарность Красной Армии. И. Сталин"7.
Такие телеграммы, составленные по одной и той же модели, под которыми шлепались сталинские факсимиле (скорее всего, он сам понятия не имел об их тексте), сотнями отправлялись по разным адресам: кампания по сбору средств на оборону ширилась с каждым днем. Но можно поручиться, что, по сравнению с вышеприведенной, в них не было и не могло быть лишь одного аналога. Немыслимо представить себе, чтобы хоть в одной телеграмме Сталин передал благодарность "трудящимся армянам Советского Союза", "трудящимся якутам...", "трудящимся башкирам...". И кому могла бы быть адресована такая странная благодарность? Кому еще, кроме евреев, у которых был "свой" комитет?
Внешне дела складывались вполне пристойно, вселяя законный оптимизм: Сталин посылал благодарственные телеграммы, Еврейский комитет, находясь на очень хорошем государственном денежном обеспечении, выполнял под покровительством Лубянки полезную работу, Кремль демонстрировал перед всем миром свое сочувствие страданиям евреев - жертв гитлеровской оккупации - и декларировал единство "братьев-евреев", где бы они ни жили, во имя демократии и гуманизма. О том, какая в это же время шла невидимая постороннему взору возня в кремлевских кругах, вряд ли могли догадываться даже те, кому по их официальному положению надлежало бы знать больше, чем они знали, например, - Лозовскому.
Трудно поверить, но документы свидетельствуют с непреложностью: 17 августа 1942 года, когда немецкие войска подходили к Сталинграду, когда разворачивалась судьбоносная битва на Волге, неясный финал которой мог привести вообще к крушению режима, Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) не нашло ничего более актуального, как обратиться к секретарям ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву с докладной запиской о том, что "во главе учреждений русского искусства оказались не русские люди (преимущественно евреи)"8. Перечислялись ведущие должности в Большом театре, в Московской и Лениградской консерваториях, в Московской филармонии, в отделах искусств центральных газет, - должности, занятые евреями, которые "вытеснили талантливых русских исполнителей", а заодно, как с очевидностью вытекало из докладной, и талантливых русских критиков, талантливых русских педагогов, талантливых русских журналистов... Среди тех, кто "вытеснил", допустив "непозволительную засоренность евреями русской культуры", оказались всемирно известные музыканты, часть которых состояла к тому же в членах Еврейского Антифашистского Комитета: Давид Ойстрах, Эмиль и Елизавета Гилельс, Яков Зак и другие9.
Аналогичных документов, касающихся "еврейского засилья" в различных сферах гуманитарной науки (именно гуманитарной: на физику, химию или математику ревнители этнической чистоты посягать пока что не смели) и в искусстве, пренебрежения "русскими национальными интересами" и т. п., в архиве хранится немало, и все они относятся к тому же периоду 10. Совершенно очевидно, что такая фронтальная атака на "еврейское присутствие" в самых разных сферах культуры, причем с аналогичными формулировками - о "преобладании" евреев над русскими, - не могла возникнуть спонтанно. Ее не могли начать по своей инициативе сотрудники ЦК среднего уровня и докладывать об этом сразу нескольким секретарям ЦК, отлично сознавая (ведь все они были опытными аппаратчиками), что о таком документе адресаты непременно доложат самому Сталину - хотя бы уже потому, что речь шла о главном, любимом вождем, кремлевском театре и о всемирно известных музыкантах, обласканных им лично. Поэтому решиться на столь дерзкий шаг, находившийся в кричащем противоречии с официальной советской идеологией, партийные чиновники могли лишь в том случае, если имели на то специальный заказ.
По существовавшей тогда партийной иерархии и аппаратной практике он мог исходить только от самого Сталина. Никто другой по своему личному почину пойти на него не мог, если не был, разумеется, самоубийцей. Этот документ явно не дошел до доктора Геббельса, иначе он не преминул бы его использовать, и мы давно узнали бы о его существовании. Фактически кремлевские аппаратчики, хоть и в не подлежавших оглашению секретных документах, подтвердили то самое, о чем трубила каждый день нацистская пропаганда: евреи душат русскую национальную культуру, они захватили все "тепленькие" места.
Новая кадровая политика Сталина очень быстро стала достоянием гласности. И как бы она могла таковой не стать, если - то по мотивам "преклонного возраста", то "по болезни", то "в связи с переходом на другую работу", а то и вовсе "по целесообразности" - один за другим вдруг начали покидать различные должностные посты "лица еврейской национальности", а разговоры о том, что евреям нет места в административных структурах, стали вестись практически в открытую. Еще совсем недавно за этим следовало бы исключение из партии, а то и суд по обвинению в разжигании национальной розни, теперь же не просто сходило с рук, а стало нормой жизни.
Борьба с еврейским засильем началась в сфере культуры - на науку и производство Сталин в условиях войны пока еще посягнуть не мог. Но вскоре очередь дойдет и до них.
Всякое упоминание об уничтожении нацистами евреев вообще исчезло не только из ежедневной прессы, но и из пропагандистских брошюр, из лекций, которые читались в массовых аудиториях партийными агитаторами, посвященных теме борьбы с нацизмом. Не случайно, скорее всего, и то, что термин "нацизм" в лексиконе советских газетчиков и пропагандистов вообще не существовал - его заменял более общий, не имевший точной дефиниции, термин "фашизм", который просто стал синонимом термина "противник": Сталин воевал не против воплощенной в кровавые дела гитлеровской идеологии, а против гитлеровской Германии, напавшей на Советский Союз. Если все же сквозь зубы упоминалось о "наличии жертв среди еврейского населения", то тут же добавлялось, что "мировой сионизм" и "буржуазные еврейские организации" сотрудничают с фашистами и помогают им в истреблении своих собратьев11.
Иосиф Бергер, создатель и генеральный секретарь компартии Палестины, проведший 16 лет в сибирских концлагерях и 4 года в ссылке, считал, что запрет упоминать в печати о массовом уничтожении евреев нацистами объяснялся боязнью Сталина разжечь антисемитизм в Советском Союзе12. Общеизвестна трогательная забота коммунистических фанатиков о чистоте имиджа советских главарей даже после того, как эти фанатики сами прошли через гулаговский ад. В данном случае "комментарий" Бергера просто абсурден. Если кто и разжигал антисемитизм - с подачи гитлеровцев - на неоккупированной части страны, так это именно Сталин. А боялся он совсем иного: взрыва симпатии к немцам, которые борьбу с советской властью приравняли к борьбе с евреями. Или наоборот - практического значения это уже не имеет.
В конце сорок второго года резкий поворот к государственному антисемитизму уже был очевиден для всех. Раиса Орлова, работавшая тогда во Всесоюзном обществе культурной связи с заграницей, вспоминает, как в ноябре 1942 гада председатель общества Владимир Кеменов, антисемитизмом отнюдь не страдавший, но все-таки верный партийный служака, мучительно пытался оправдать перед своими сотрудниками, среди которых было немало евреев, новую сталинскую национальную политику: "лучшие евреи - интеллигенция, партийный актив - оторвались от народа"13.
Этот поворот, совершенно непостижимый для деятелей культуры еврейского происхождения, побудил многих из них искать объяснения у самого Сталина. Простейшая мысль - он же эту политику и проводит - в голову прийти им еще не могла. Два документа - из множества подобных им - наглядно передают атмосферу, которая тогда воцарилась в среде творческой интеллигенции.
В начале 1943 года с письмом к Сталину обратился художественный руководитель Комитета кинематографии, режиссер Михаил Ромм, создатель очень полюбившихся вождю довоенных фильмов "Ленин в Октябре" и "Ленин в 1918 году", где - в полном противоречии с исторической реальностью - Сталину приписывалась главная роль в осуществлении "революции". С большой осторожностью, тщательно выбирая выражения, Ромм писал о "непонятных явлениях", которые происходят в кинематографе, в результате чего "советская кинематография находится сейчас в небывалом состоянии разброда, растерянности и упадка". Причина - в "разгроме творческих кадров", который осуществляет Большаков (глава кинокомитета в ранге наркома. - А. В.). Перемещения и снятия, которые он производит, не объясняются никакими политическими и деловыми соображениями. Поскольку же все снятые работники оказались евреями, а все заменившие их - не евреями, то кое-кто после первого периода недоумения стал объяснять эти перемещения антиеврейскими тенденциями в руководстве Комитета по делам кинематографии. <...> Проверяя себя, я убедился, что за последние месяцы мне очень часто приходилось вспоминать о своем еврейском происхождении, хотя до сих пор я за 25 лет советской власти никогда не думал об этом, ибо родился в Иркутске, вырос в Москве, говорю только по-русски и чувствовал себя всегда русским, полноценным человеком. Если даже у меня появляются такие мысли, то, значит, в кинематографии очень неблагополучно, особенно если вспомнить, что мы ведем войну с фашизмом, начертавшим антисемитизм на своем знамени"14. Письмо дошло до Сталина, он исчеркал его синим карандашом и передал одному из главных партийных пропагандистов Георгию Александрову с резолюцией: "Разъяснить"15.
Мы не знаем, кто и как разъяснил Ромму ситуацию, о которой идет речь в его письме, - воспоминаний об этом он не оставил. Скорее всего, никаких разъяснений и не было (по принципу: "скажи спасибо, что тебя самого не уволили").
Но то, что "неблагополучно" было отнюдь не только в кинематографии, видно из другого письма, тоже адресованного Сталину и датированного 13 мая 1943 года. Его автор - член партии с 1919 года, один из руководителей Московского управления по делам искусств Яков Гринберг.
"Дорогой вождь и учитель И. В. Сталин! Чем можно объяснить, что в нашей советской стране в столь суровое время мутная волна отвратительного антисемитизма возродилась и проникла в отдельные советские аппараты и даже партийные организации? Что это? Преступная глупость не в меру ретивых людей, невольно содействующих фашистской агентуре, или что-либо иное? <...> В органах, ведающих искусством, об этом говорят с таинственным видом, шепотом на ухо. В результате это породило враждебное отношение к евреям, работающим в этой области. <...> Еврей, любой квалификации, сейчас не может рассчитывать на получение самостоятельной работы даже самого скромного масштаба. Эта политика развязала многим темным и неустойчивым элементам языки, и настроение у многих коммунистов очень тяжелое <...> Знаю, что с большой тревогой об этом явлении говорят народный артист тов. Михоэлс, народный артист А. Я. Таиров (Корнблит, создатель и художественный руководитель Московского Камерного театра. - А. В.) и очень много рядовых работников. Известно, что ряд представителей художественной интеллигенции (евреев) обращались к писателю И. Эренбургу с просьбой поставить этот вопрос. Со мной об этих явлениях говорил писатель Борис Горбатов (журналист, прозаик, драматург еврейского происхождения, очень популярный в годы войны. - А. В.). <...> Становится невмоготу! Это же не случайность, а явление. Вновь возник этот страшный еврейский вопрос. Наше поколение еврейского народа (автор письма забыл, что, по мнению Сталина, никакого еврейского народа не существует. - А. В.) испытало очень многое - от времен "Союза русского народа" до исступленного кровавого фашизма. Меня товарищи уверяют, что в руководящих партийных органах многое известно. Ваше личное вмешательство может коренным образом изменить положение вещей, в связи с чем я и решил обратиться к Вам непосредственно"16.
Сталин этого письма не прочитал: шеф его секретариата Александр Поскребышев не счел нужным беспокоить вождя информацией о том, что Сталин и так хорошо знал. Он отправил его по нисходящей цепочке группе тех товарищей, которые как раз и проводили в жизнь новую национальную политику "партии", и письмо партийного ветерана благополучно осело в архиве17. А личное вмешательство дорогого вождя и учителя, которого добивался Яков Гринберг, - оно не замедлило.
Изгнание евреев с руководящих постов высокого, среднего и ниже среднего уровня продолжалось с нарастающей силой. Из сферы искусств оно перешло уже и в другие сферы. В 1943 году академик Лина Штерн, выдающийся биолог, директор ею же созданного Института физиологии Академии наук, направила Сталину письмо о дискриминации евреев, о том, что их последовательно вытесняют из науки. Она сообщила, что занимавший какую-то административную должность действительный член Академии медицинских наук Павел Сергиев предложил ей уволить любых двух сотрудников-евреев, превысивших "допустимую для одного научного учреждения норму еврейского присутствия": "Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи, а это унижает культуру русского народа". Штерн предложила начать процесс освобождения от евреев с себя самой, на том "доверительная беседа" и закончилась18.
Тогда же, в сорок третьем, проходили очередные выборы в Академию наук СССР -для заполнения возникших вакансий. Весь партийный и лубянский аппарат был мобилизован, чтобы преградить путь в Академию ученым-евреям: более важной и более актуальной работы для аппаратчиков не нашлось. Из архивных материалов видно, что голосовавшие по представленным кандидатурам академики воспротивились этому насилию и стремились исходить только из научных и деловых, а не каких-либо иных критериев. Об этом с тревогой доносили Сталину: Александр Щербаков, Андрей Вышинский и еще большая компания членов ЦК, брошенная на проведение в жизнь соответствующих сталинских указаний и весьма опечаленная тем, что их не удалось выполнить так легко, как хотелось.
Замечательна та откровенность, с которой в письменном документе раскрывается отношение партийных лидеров к позиции, занятой академиками, и с каким смаком авторы докладной записки цитируют еврейские имена, отчества и фамилии. Академики, оказывается, проявили "чрезвычайно большую активность в стремлении <...> противопоставить всем (то есть цековским кураторам. - А. В.) близких себе людей: Семена Исааковича Вольфковича, Исаака Абрамовича Казарновского, Александра Абрамовича Гринберга, Симона Залмановича Рогинского, Якова Кивовича Сыркина, Исаака Рувимовича Кричевского"19. Речь идет о крупнейших физико-химиках, работы которых были известны их коллегам во всем мире. Команда погромщиков, хоть и с трудом, добилась своего: прошли годы, прежде чем Вольфкович, Гринберг и Сыркин все-таки получили академическое звание, а Казарновский, Рогинский и Кричевский так его никогда и не получили (Кричевскому не дали получить даже звание члена-корреспондента).
Быть может, никакие документы и письма не передадут нам с такой очевидной эмоциональностью новую ситуацию, возникшую тогда в пресловутом "национальном вопросе", как стихи современников, ошеломленных свалившейся на них, нежданной бедой. Маргарита Алигер, та самая, чье имя Сталин лично внес в список награжденных всего пять лет назад, писала: "Я спрошу у Маркса и Эйнштайна, / что великой мудростью сильны. / Может, им открылась эта тайна / нашей перед вечностью вины? / Милые полотна Левитана, / доброе свечение берез... / Чарли Чаплин с белого экрана - / вы ответьте мне на мой вопрос. / Разве все, чем были мы богаты, / мы не роздали без лишних слов? / Чем же мы пред миром виноваты, / Эренбург, Багрицкий и Светлов?"
Эти строки были запрещены цензурой, исключившей их из опубликованной два с лишним года спустя отдельной книжкой поэмы "Твоя победа". Зато они широко распространялись в списках (пожалуй, с этого и должен вести отсчет "самиздат"), зачастую с огромным количеством искажений. Но приведенные выше строки не апокриф, один экземпляр, на тонкой папиросной бумаге, хранится в моем архиве, и многие годы спустя Маргарита Иосифовна подтвердила мне его достоверность. В печать попали другие строки из той же поэмы. Опровергая злонамеренно распространявшуюся клевету на свой народ, Алигер писала, что знает совсем не лодырей и дезертиров, а "поэтов и ученых / разных стран, наречий и веков. / По-ребячьи жизнью увлеченных, / благородных грустных шутников". Она продолжала: "Щедрых, не жалеющих талантов, / не таящих лучших сил души, / знаю я врачей и музыкантов, / тружеников малых и больших, / и потомков храбрых Маккавеев, / кровных сыновей своих отцов, / тысячи воюющих евреев - / русских командиров и бойцов".
Вот эти настроения - обиды, недоумения, возмущения, опровержения - содержались в сотнях и тысячах писем, хлынувших в ЕАК, на которые Михоэлс и его друзья не могли не реагировать. Вызывающе дразнящие сигналы ЕАК об "отдельных" участившихся проявлениях антисемитизма приводили в ярость чиновников, хорошо осведомленных об истинном положении дел, ускоряя неизбежную ликвидацию этого странного "общественного" института, слишком загостившегося на политическом небосклоне сороковых годов.
Прослыть погромщиком и антисемитом Сталину отнюдь не хотелось: он должен был тогда еще сохранять имидж марксиста-интернационалиста (для западных левых, многие из которых в разных странах или находились у власти, или ощутимо влияли на нее) и демократа-гуманиста (для западных союзников любой политической ориентации, которые вели войну не только со страной Германией, но и с нацистской идеологией, воплощенной в систему массового уничтожения людей).
Чтобы в глазах современников и потомков дистанцироваться от погромщиков, с его же благословения организующих травлю евреев, Сталин нашел простейший и безотказно действовавший на легковерных прием: как подвергшихся чистке, так и еще ниоткуда не изгнанных еврейских ученых и деятелей культуры он щедро награждал главными премиями страны, которые носили его имя. Сталинская премия служила как бы щитом, гарантирующим неприкосновенность лауреата, а само число (достаточно высокое, надо сказать) евреев в очередном лауреатском списке рассматривалось наивными, жаждущими любого луча надежды, простаками как гарант от всевозможных гонений и, уж во всяком случае как свидетельство непричастности дорогого вождя и учителя к тем безобразиям, которые творит местная власть.
Показательна в этом отношении судьба тех, кто был персонально поименован в цитированном выше письме о "еврейском засилье" на ниве искусства. Дирижер Самуил Самосуд, увенчанный Сталинской премией еще в 1941 году, а два года спустя изгнанный из "императорского" (то есть Большого) театра, получил затем еще две Сталинские премии - обе из рук вождя. Дирижер Юрий Файер, тоже "засорявший русское национальное искусство", удостоился ее четырежды, солисты балета Асаф Мессерер и Михаил Габович - дважды, музыканты Александр Гольденвейзер (выдающийся пианист, друг Льва Толстого, изгнанный в годы войны с поста ректора Московской консерватории), Давид Ойстрах и Эмиль Гилельс - по одному разу.
Так что никакого опровержения слухов о каких бы то ни было санкциях за их еврейское происхождение не требовалось: подписанные лично Сталиным, опубликованные во всех газетах и торжественно зачитанные по радио постановления о присуждении Сталинских премий как раз и были наглядным, весомым, безоговорочным опровержением. Любому зарубежному клеветнику, который заикнулся бы о каких-то признаках антисемитизма в СССР, можно было заткнуть рот, ознакомив его со списком лауреатов. Но, само собой разумеется, ни малейшей гарантией от последующих санкций по каким угодно причинам и поводам эти награды служить не могли: Сталину столь же легко было вознести человека на вершины власти и славы, сколь и низвергнуть, отправив в опалу, а то и в расстрельные ямы.
Сталина, видимо, мучили его скрывавшийся до поры до времени государственный антисемитизм, как и страх, что тот очевиден не только для узкого круга. Самым ярким проявлением этого синдрома является, пожалуй, свидетельство мало кому известного ныне композитора и профессора Московской консерватории Дмитрия Рогаль-Левицкого, которое было найдено в его личном архиве после его смерти20. Свидетельство этого музыканта тем более интересно, что сам он - поляк, интеллигент высшей пробы, человек с безупречной репутацией, притом бесконечно далекий от каких бы то ни было политических страстей. Со Сталиным общался один-единственный раз, по чистой случайности. Лучший в то время мастер оркестровки, он в 1944 году получил задание оркестровать новый государственный гимн и, по случаю принятия всей работы в целом, был приглашен на правительственный банкет для узкого круга за кулисами Большого театра. Той же ночью с почти стенографической точностью он воспроизвел без каких-либо комментариев весь закулисный разговор, и спрятал свою запись подальше от любопытных глаз.
Сталин спросил, сколько дирижеров в Большом театре. Ему ответили: семь, из них, заметим попутно, трое евреев, но Сталина это вроде бы не интересовало - знал и так... "А Голованова (оперный и симфонический дирижер, профессор Московской консерватории. - А. В.) у вас нет?" - хитро спросил Сталин. (Хитрость понятна: ведь ответ он тоже знает. - А. В.) - "Мы думали поручить ему две-три постановки..." - начал Пазовский (главный дирижер Большого театра, еврей, что в данном случае, как увидим, имеет значение. - А. В.)". - "И что же?" - прервал его Сталин. - "Он отказался". - "Хорошо сделал! - чиркнув спичкой, сказал Сталин. - Не люблю я его... Антисемит. Да, самый настоящий антисемит. Грубый антисемит. Его в Большой театр пускать нельзя... Это то же самое, что козел в капусте", - засмеялся он".
Далее разговор перешел на другую тему, но какое-то время спустя, без всякой видимой связи, Сталин возвратился к первой. "И все-таки Голованов антисемит", - вдруг снова стал настаивать Сталин. - "В этом смысле я с ним не сталкивался". - "Ничего, столкнетесь, если его в Большой театр пустить... Голованов настоящий антисемит, вредный, убежденный антисемит, - с сердцем произнес Сталин. - Голованова в Большой театр пускать нельзя. Этот антисемит все перевернет".
Целенаправленный характер сталинских высказываний очевиден, как очевидно и то, что они, "с сердцем" произнесенные в присутствии нескольких музыкантов, сразу же разойдутся и станут предметом обсуждения не только в музыкально-театральной Москве. Та, почти маниакальная, назойливость, с которой он множество раз талдычит одно и то же, свидетельствует лишь об одном: ему во что бы то ни стало необходимо было создать впечатление, что уж он-то решительный противник антисемитизма и, что бы когда-нибудь ни случилось, он, Сталин, не имеет к этому ни малейшего отношения. Если что и произойдет, то помимо - нет, вопреки его воле.
Высокопрофессиональный музыкант, Голованов действительно был известен в самых широких кругах как человек, который, мягко говоря, недолюбливает коллег еврейского происхождения. Тот, кто не забыл архаичную идиому "как козел в капусте", хорошо поймет ее место в сталинских рассуждениях: будь у Голованова власть, он бы слишком "засоренный" евреями Большой основательно почистил даже без указаний сверху.
Блестяще сочиненный несравненным "драматургом" сюжет получил завершение через четыре года. 17 мая 1948 года Сталин подписал постановление политбюро, которым Арий Пазовский увольнялся с поста художественного руководителя и главного дирижера Большого театра, а на его место назначался Николай Голованов 21. И, естественно, повел себя там новый худрук в точном соответствии со сталинским прогнозом: как козел в огороде... За это немедленно получил от Сталина звание "Народный артист СССР" и до конца жизни вождя еще три Сталинские премии. Ни один другой, из числа мне известных, эпизод богатейшей на сюжеты сталинской биографии не передает с такой, почти фарсовой, обнаженностью его коварство и двуличие в так называемом "еврейском вопросе".
Пока партийные аппаратчики, получив надлежащие указания, разворачивали кампанию по очищению культуры (а потом и науки) от чрезмерного еврейского присутствия, ЕАК продолжал заниматься своим делом - вести внутри страны и за границей активную пропагандистскую кампанию для привлечения максимально возможного потенциала своих соплеменников во благо Кремля. 24 мая 1942 года - ровно через девять месяцев после первого - состоялся в Москве второй митинг "еврейской общественности", прошедший с меньшей помпой и меньшим резонансом в прессе, чем тот, что был созван в августе минувшего года. Было принято еще одно обращение "к братьям-евреям во всем мире" - слезный призыв оказать финансовую и материальную помощь в борьбе против гитлеризма. К тем, кто подписал первое Обращение, прибавились новые имена: академики Лина Штерн (ее хорошо знали и в Америке, и в Европе), Александр Фрумкин, художник Натан Альтман, профессор медицины, генерал Меер Вовси (двоюродный брат Михоэлса) и другие. Митинг транслировался по радио. Было оглашено приветствие Лиона Фейхтвангера - никакой другой зарубежной знаменитости, более влиятельной на Западе, привлечь не удалось.
К тому времени поиск надежных контактов и авторитетных личностей, которые могли бы решить главную задачу, вдруг возникшую перед Сталиным, составлял главную заботу ЕАК. В чем конкретно состояла эта задача, не знал никто, кроме самого-самого узкого круга, но еаковцам вменили в обязанность максимально расширить зарубежные (точнее, американские) связи, что они охотно и делали - в меру своих, довольно скромных, возможностей.
А задача была действительно первой важности...Многочисленная и блестяще осведомленная лубянская агентура посылала в Москву сообщения об успешно реализуемом американцами ядерном проекте. Создание атомного оружия становилось делом ближайшего будущего. Относясь с вполне понятным недоверием к советскому союзнику, американцы и англичане держали всю эту работу в полном секрете. Овладеть как можно скорее тайной расщепления атомного ядра - эта задача превратилась для Сталина в навязчивую идею.
Эти работы велись давно, еще с довоенных лет, и в Советском Союзе, но ощутимого результата пока не приносили. Практически все, кто прямо или косвенно участвовал в советском проекте по расщеплению атомного ядра до войны и в начале войны, за исключением, пожалуй, Петра Капицы, были евреями (впрочем, Сталин по ошибке считал евреем и его): Матвей Бронштейн, Яков Френкель, Лев Ландау, Евгений Лифшиц, Наум Мейман, Исаак Померанчук, Владимир Векслер, Юрий Румер, Исаак Кикоин (Кушелевич), Яков Зельдович, Юлий Харитон, Аркадий Мигдал, Илья Франк, Бенцион Вул, Герш Будкер и ряд других ученых того же происхождения. (Этнический русский Андрей Сахаров был тогда еще молод, позже он присоединится к работе своих коллег и станет "отцом водородной бомбы".) Многие из них были арестованы в годы Большого Террора, а затем выпущены (кроме Бронштейна, которого успели расстрелять) по ходатайству Капицы и Нильса Бора22.
Все они, естественно, были известны коллегам во всем мире, и Сталин весьма рассчитывал на "содружество ученых", чтобы выудить у продвинувшихся в разработке иностранцев информацию, которая ускорила бы создание атомного оружия и в Советском Союзе, тем более что большинство американских исследователей, занятых той же проблемой, во главе с Эйнштейном, тоже были не без греха по части этнических корней. Посылать для этого кого-либо из своих ученых в Америку Сталин, разумеется, не решился: еще, чего доброго, сбегут или хотя бы разгласят государственную тайну. Но найти какой-либо неожиданный ход, с помощью которого можно было бы выкрасть у американцев атомные секреты, склонить зарубежных ученых-евреев к сотрудничеству с Советским Союзом - главным защитником мирового еврейства от уничтожения, - такая задача была поставлена Сталиным перед Берией, возглавлявшим могучее лубянское ведомство.
И вполне естественно, что тот обратил свои взоры на ЕАК, бывший под его полным контролем.
Тут Кремлю с Лубянкой улыбнулась фортуна. Впрочем, не исключено (даже более, чем вероятно!), что фортуну тоже хорошо подготовили советские агенты в Америке. Еврейский Антифашистский Комитет получил приглашение прислать делегацию в Соединенные Штаты для поездки по стране и встреч с еврейскими общественными организациями. Явно не без подсказки толково делавших за океаном свое дело лубянских товарищей приглашение поступило от Американского комитета еврейских писателей, художников и ученых, во главе которого был Альберт Эйнштейн, а членами состояли писатели Шолом Аш, Лион Фейхтвангер, Говард Фаст, Лилиан Хелман, журналист Бенцион Гольдберг (зять классика литературы на идиш Шолом-Алейхема) и другие известные личности - известные не только своим талантом, но симпатиями к Советскому Союзу, а некоторые -своим безоглядным и безграничным просоветизмом. Таким образом, гости попадали в надежные руки совершенно "своих", которые обеспечили им все необходимые контакты с нужными людьми и организациями, кровно заинтересованными в общем успехе.
Пропагандистская цель поездки, прежде всего, - сбор денег на закупку вооружения, продовольствия, медикаментов - ни от кого не скрывалась, но она ни у кого и не могла вызвать никаких подозрений и возражений: такая акция в чьих угодно глазах выглядела вполне естественной. Подобная задача, поставленная перед теми, кому разрешили бы откликнуться на приглашение американских евреев, была вовсе не только декоративной, а жизненно необходимой. И все же, даже она не шла ни в какое сравнение с задачей тайной и главной: перебросить мост между физиками -- теоретиками и практиками - двух стран для получения информации, позволяющей как можно скорее осуществить советский атомный проект.
Ни один неспециалист ничего подобного сделать, конечно, не мог, но повлиять на умы и чувства своих собеседников, убедить их не только в том, что в Советском Союзе нет никакого антисемитизма, а более того, - что он, и только он, надежный гарант и защитник интересов евреев во всем мире и что поэтому ему надо помогать всеми доступными средствами, - такая задача посланцам была по плечу. Если только, конечно, они обладали достаточным шармом, способностью убедить тех, с кем встречаются, в искренности своих заявлений.
Соломон Михоэлс лучше, чем кто-нибудь, подходил для этой роли, хотя его, артиста, ни разу не выступавшего на театральных подмостках Америки, там мало кто знал. И все же кому, как не ему, председателю ЕАК, было откликнуться на приглашение и стать первым посланцем советских евреев в страну, где евреи - выходцы из прежней Российской империи - завоевали высокие позиции во всех областях жизни? Но кроме того он обладал неслыханным актерским обаянием, был несравненным оратором и темпераментным собеседником, отличался большим полемическим даром, словом, обладал буквально всеми качествами, необходимыми для выполнения и фасадной, и тайной задачи. Притом - ничуть не кривя душой: ведь он действительно не имел никаких оснований скорбеть о плохой участи евреев под солнцем Сталинской конституции и усомниться в протекционизме советских властей по отношению к еврейскому меньшинству. И конечно, ему на самом деле и в голову не пришло бы заподозрить Сталина в повороте к государственному антисемитизму.
Кандидатура Михоэлса в Кремле никаких сомнений не вызвала, обсуждалась кандидатура второго члена делегации: вакансий было всего две. По логике вещей вторым должен был быть ответственный секретарь ЕАК и, по совместительству, сотрудник Лубянки - Шахно Эпштейн. К тому же он долго жил в Америке, сотрудничал в еврейской печати Соединенных Штатов, был знаком в этой стране со множеством людей. Но, видимо, это было и минусом: никто не мог поручиться за то, как именно он использует там свои связи. Выбор пал на поэта Ицика Фефера, члена партии с почти двадцатипятилетним стажем, который уже успел себя проявить как надежный сексот.
Никто не знает в точности, какой разговор имел Берия перед отлетом делегации с ее членами, но в том, что разговор имел место, притом и с двумя сразу, и с каждым порознь, - в этом можно не сомневаться23: слишком уж ответственная, беспримерно ответственная, задача возлагалась на них. Хотя даже на закрытом заседании суда девять лет спустя будет сказано, что беседу вел только секретарь ЦК Щербаков24, но этот деятель занимался идеологией и пропагандой, атомные секреты в его компетенцию не входили.
Со слов своего отца, крупнейшего функционера и аса советской внешней разведки генерала Павла Судоплатова, его сын Андрей сообщает, что "перед поездкой в Соединенные Штаты Михоэлса (Михоэлса одного, а не вместе с Фефером. - А. В.) вызвал на Лубянку Берия и проинструктировал его, как завязать широкие контакты с американскими евреями"25. Сам Павел Судоплатов утверждает, что Берия точно определил главную задачу советско-еврейских посланцев: "убедить американское общественное мнение, что антисемитизм в СССР полностью ликвидирован вследствие сталинской национальной политики"26.
Вопреки своей воле и, возможно, не сознавая в полной мере, какую миссию ему на самом деле придется исполнить, Михоэлс фактически становился посланцем спецслужб, которые доверили ему выполнение одной из самых грандиозных по масштабу секретных операций. На помощь Михоэлсу в этом деле были мобилизованы лучшие и опытнейшие агенты, работавшие в Америке, прежде всего резидент НКВД в Вашингтоне, генерал Василий Зарубин, его жена Елизавета Зарубина (по первому мужу Лиза Горская, в девичестве Розенцвейг) - одна из самых результативных советских агенток, блестяще владевшая несколькими языками (в двадцатые годы она выдала на смерть Лубянке своего тогдашнего любовника Якова Блюмкина - убийцу германского посла Мирбаха и близкого сотрудника Троцкого), генерал Гайк Овакимян, а также резидент в Сан-Франциско, работавший под крышей вице-консула СССР, Григорий Хейфец, многоопытный советский шпион, проявивший себя до этого не в одной стране и имевший в Америке огромные связи. "Наводку" осуществляла также проверенный агент НКВД - Маргарита Коненкова, жена очень почитаемого в Америке русского скульптора-эмигранта Сергея Коненкова, охмурившая своими любовными чарами самого Альберта Эйнштейна, в душу которого предстояло проникнуть Соломону Михоэлсу - растрогать, обворожить... Знал ли Михоэлс, в какие сети его вовлекли и в какую игру он играет? Вряд ли - знал, но догадывался несомненно. Доказательством тому служит его письмо жене Анастасии Потоцкой, написанное перед самым отъездом в Америку (семья Михоэлса находилась тогда в эвакуации, в Ташкенте): "Снова и снова припадки отчаяния и одиночества - и деться мне от них некуда. Не знаю, что делать, чтобы отделаться от гнетущего чувства. <...> Много-много передумал я за эти дни. <...> Здесь (в Москве. - А. В.) выявилась картина весьма тяжелая и сложная той обстановки, в которой мне придется очутиться фактически одному. Ибо мой агорой коллега (так безлично, выражая этим свое отношение к нему, называет Михоэлс хорошо известного адресату письма - Ицика Фефера. - А. В.), который едет вместе со мной, вряд ли может явиться опорой мне и подмогой. А сложность растет там с каждым днем. Придется нырять. Но ведь это не роль. Здесь провал немыслим - это значит провалить себя, обезглавить себя. Любимая, мне тяжело и тоскливо"27.
Вряд ли можно было сказать что-либо еще точнее в подлежавшем военной цензуре письме! Но и сказанногоболее чем достаточно. Ясно, что речь идет не о пропагандистских выступлениях и не о сборе денег, - всю прозрачность эвфемизмов Михоэлса можно понять лишь сейчас, когда истинная цель поездки уже известна. Но, судя по письму, хотя бы в общих чертах она была известна Михоэлсу еще тогда. И приводила его в отчаяние - точное слово найдено им самим.
Труднее всего, наверно, было для Михоэлса найти общий язык с влиятельными сионистскими кругами - сам он сионистом никогда не был. Поиск ходов к ним, внедрение в их среду своих людей начал еще создатель и первый шеф лубянского ведомства - Феликс Дзержинский, который, как мы помним, возлагал на них большие надежды28, но тогда, в двадцатые годы, не преуспел: заигрывания с сионистами не нравились Сталину, который на том этапе, погруженный целиком во внутрипартийные интриги и озабоченный борьбой за власть, не смог разглядеть перспективность многоходовой комбинации, задуманной "железным Феликсом".
Теперь Берия решил продолжить дело своего предшественника, и Сталин ему не мешал. Задача была возложена на Михоэлса - в эту, чуждую для него, среду ему и предстояло "нырять": было от чего прийти в отчаяние.
Результаты поездки превзошли все ожидания. Состоялись не только встречи с лидерами сионистского движения, но еще и с Эйнштейном, и артисту удалось произвести на ученого то впечатление, которое и было запланировано Лубянкой. Физики-евреи, работавшие в близком контакте с Эйнштейном над атомным проектом: Оппенгеймер, Ферми, Фукс, супруги Розенберг и другие прониклись мыслью о том, что помогают не только союзнику в лице Советского Союза, но прежде всего евреям мира, чьему существованию угрожает гитлеризм. Это максимально стимулировало их деятельность в качестве советских информаторов.
Вряд ли "первые данные о создаваемой американцами атомной бомбе привез из Америки в 1943 году И. Фефер", как без каких-либо оснований и без ссылки на чьи-то свидетельства утверждает литератор Варлен Стронгин, сын тогдашнего директора московского издательства на языке идиш "Дер Эмес"29. Можно сказать и категоричней: это безусловно не так. Такую миссию никто на Фефера не возлагал - он должен был просто приглядывать за Михоэлсом, а за атомными секретами охотилась огромная армия профессиональных советских шпионов. Водевильная версия ("Передать чертежи Феферу во время многочисленных митингов, встреч и раутов, - фантазирует Стронгин, - не составляло большого труда") вообще не заслуживает внимания: для осуществления операции такого масштаба и такого значения существуют совсем другие каналы. Не Фефер, а Михоэлс был реальным, очень страстным, очень эффективным агентом влияния, и через Эйнштейна и через других людей, с которыми встречался и к мнению которых прислушивались в США (Марк Шагал, Томас Манн, Лион Фейхтвангер, Поль Робсон и другие, а также руководители Еврейского комитета писателей, артистов и ученых, сенаторы, банкиры, промышленники), он влиял на тех, от кого действительно зависела передача Кремлю секретов новейшего "сверхоружия".
Чудовищная, неправдоподобная, страшная связка Берия - Михоэлс, где второй, по указанию первого, мучительно, но и блестяще, играл роль подсадной утки, - дала свои сенсационные результаты.
Великолепные - явные и тайные - результаты поездки в США на короткое время породили в еврейских кругах Советского Союза состояние эйфории. Посланцы ЕАК привезли из Америки сотни восторженных статей об их пребывании там, а значит и о Советском Союзе. Они привезли еще и чеки на миллионы долларов - пожертвования богатых американских евреев на продолжение войны с нацизмом во имя общего для всех евреев дела.
И мало кто обратил внимание на то, что именно в дни их триумфального успеха из Вашингтона и Лондона в конце весны 1943 года практически одновременно были спешно отозваны послы Литвинов и Майский. Если Майский провел на своем посту многие годы, то Литвинов всего-навсего полтора года, и ему пришлось убираться из Вашингтона буквально в пожарном порядке, не дожидаясь, пока прилетит делегация ЕАК: с ней он, как говорится, "встретился" в воздухе...
Свидетельство бывшего референта Литвинова Анастасии Петровой записал в шестидесятые годы журналист Зиновий Шейнис. По словам Петровой, Литвинов перед отъездом из США посетил президента Рузвельта и в ходе беседы наедине передал ему доверительное личное письмо с объяснением истинных причин его отзыва: посол-еврей, да еще в такой стране, Сталину больше не угоден. Устно же он добавил: "Сталин развязал в стране антисемитскую кампанию. Это приведет к тяжелым последствиям". Аналогичное письмо он передал вице-президенту Уоллесу30. Если информация Петровой не вымысел - сознательный или невольный, - что вполне вероятно, то такое письмо еще может найтись в архивах Белого дома. Но в любом случае содержание подлинного или апокрифического письма Литвинова полностью соответствует действительности.
В кремлевских верхах антисемитская кампания шла уже полным ходом. Об этом прежде всего свидетельствуют начавшие поступать в ЕАК письма евреев из разных уголков страны о притеснениях, которые они начали испытывать именно на национальной почве. Та самая волна антисемитизма, о которой сказано выше - и в предыдущей, и в этой главе, - уже ни для кого не была секретом, тем более для самих евреев, испытавших ее на себе: многим отказывали в приеме на работу, не слишком скрывая причины отказа, многих с работы увольняли, другим не давали жилья или иных, жизненно необходимых, благ. Жалобы обиженных и дискриминированных людей шли непрерывным потоком в партийные органы, вплоть до ЦК, и в органы государственной безопасности: авторы писем справедливо видели в такой политике влияние того самого фашизма, с которым шла кровавая борьба на полях сражений.
Множество писем такого рода приходило и в ЕАК: в соответствии с элементарной житейской логикой их авторы полагали, что комитет призван бороться с фашизмом во всех его проявлениях, притом всюду, где бы тот себя ни обнаружил. Эти письма регулярно переправлялись комитетом в те самые компетентные партийные и государственные органы- центральные или региональные, - которые были правомочны (точнее, обязаны) принять конкретные меры для устранения допущенной несправедливости. Письма самих авторов благополучно сплавлялись в архив, а вот сопроводительные письма ЕАК, приводившие в ярость читавших их аппаратчиков, вызывали совсем иную реакцию.
О ней можно судить по письму, которое ответственный секретарь Совинформбюро (номенклатурная должность, созданная для повседневного контроля за деятельностью всех подразделений этой организации) - Владимир Кружков отправил начальнику Совинформбюро (он же секретарь ЦК) Александру Щербакову, чей лютый антисемитизм был всем хорошо известен: "...полагаю, что руководство Еврейского антифашистского комитета вмешивается в дела, в которые оно не должно было бы вмешиваться. Считаю политически вредным тот факт, что руководство Еврейского антифашистского комитета, получая письма с разными рода ходатайствами материально-бытового характера от советских граждан-евреев (так этот аппаратчик называл стоны жертв набиравшего обороты государственного антисемитизма. - А. В.), принимает на себя заботу об удовлетворении просьб и затевает переписку с советскими и партийными органами"31.
Хотя Кружков и просил дать руководителям ЕАК указание не заниматься тем, чем им якобы заниматься не положено, такого указания ему, вероятней всего, не дали, ибо в архивах хранятся гораздо более поздние "ходатайства материально-бытового характера", которые были поддержаны комитетом32. Если бы комитету дали такие указания, оттуда перестала бы приходить "наверх" соответствующая корреспонденция, сопровождаемая просьбой помочь авторам слезных писем. Но какую-то накачку руководителям ЕАК все-таки, видимо, дали. Это вытекает из докладной записки Шахно Эпштейна тому же Щербакову от 23 ноября 1943 года, где он жалуется на одного из руководителей Агитпропа - Дмитрия Поликарпова за то, что тот "обрушился" на него, обвиняя в присвоении себе комитетом статуса "какой-то особой державы"33.
Крутые меры в отношении ЕАК, возможно, не были приняты тогда потому, что в большой политике- не столько внутренней, сколько внешней - продолжала разыгрываться еврейская карта, на которую Сталин делал большую ставку. Нет ни малейших доказательств тому, что он НА САМОМ ДЕЛЕ, пусть только в ограниченных временем пределах, хотел создать в Советском Союзе еврейскую автономию, но то, что он подбрасывал эту идею американцам, вселял в них какие-то надежды и словами, и (еще чаще) двусмысленными намеками, не столько лично, сколько через доверенных лиц, - в этом нет никакого сомнения.
Одними из таких доверенных лиц - точнее, переносчиками и передатчиками нужной Сталину информации (дезинфомации?) - были Михоэлс и Фефер. Будучи в США, они вели об этом разговоры (именно так: разговоры, а не переговоры!) с различными еврейскими деятелями, в том числе с представителями деловых и финансовых кругов34. Великолепно осведомленный о тайном сталинском замысле (выкачать из американских евреев как можно больше денег, убаюкивая их сказками о скором создании в СССР еврейской государственности), Павел Судоплатов, - один из руководителей советской разведки, подробно рассказал об этом в своих мемуарах, изданных на всех главных языках мира. В частности, именно от него известно достаточно детально о том, что Сталин, принимая американских сенаторов, практически подтвердил серьезность этого проекта и уговаривал своих гостей оказать максимально возможную финансовую помощь для восстановления тех областей Белоруссии, которые традиционно являлись местом еврейского заселения (например, Гомельская область).
Поскольку по логике вещей этот проект не мог казаться совершенно утопическим - ни американцам, ни руководителям ЕАК, он воспринимался последними как вполне достижимая реальность. Иначе они ни в коем случае не могли бы (особенно - не политически наивный Михоэлс, - но прекрасно разбиравшиеся в политике Лозовский, Эпштейн, Шимелиович) проявить инициативу и разрабатывать проект создания Еврейской советской социалистической республики, совершенно официально представляя его высшему партийному и государственному руководству. Что касается американцев, то они великолепно знали, в какой стадии уже находится другой проект - создание еврейского государства на территории Палестины, и им никак не могла казаться фальшивкой информация о том, что Сталин, в противовес этой идее, хотел бы создать еврейскую государственность на своей территории и под своим полным контролем. Логически рассуждая, ему именно так и следовало поступить.
Этот проект - утопический, но казавшийся реальным - должен был получить горячую поддержку в кругах левой еврейской диаспоры, которая не разделяла экстремистскую категоричность сионистов. Создание "параллельного" национального очага в "социалистическом отечестве - родине трудящихся всего мира" - не могло не найти своих приверженцев в зарубежных еврейских кругах. Кроме того, многие на Западе (серьезные политики прежде всего) понимали, что создание, еврейского государства в Палестине неизбежно приведет к затяжному и мучительному конфликту с арабским населением региона и с противоборством великих держав, каждая из которых имела здесь свои интересы. Таким образом, игра Сталина на внутриеврейских и межгосударственных противоречиях должна была выглядеть в их глазах вполне разумной с его, Сталина, точки зрения. Для еаковцев это должно было выглядеть точно так же, как и для их американских друзей. Американцам эта политическая наивность ничем не грозила, а вот Михоэлс со товарищи, проявив чарующее простодушие, снова оказались на поводу у кремлевских интриганов.
К тому времени никто уже не скрывал - едва ли не официально, - что создание так называемой Еврейской автономной области в приграничной дальневосточной тайге ни к каким результатам не привело. Искусственность этого "национально-территориального образования", удаленность от мест традиционного проживания евреев и тяжелые климатические условия не сулили надежды на то, что ситуация впредь изменится к лучшему. Приходилось выбирать другой "объект" - более реальный, более привлекательный. "Объект" был найден - конечно, не самими Михоэлсом с Фефером, а Сталиным и Берией, и ими подсказан "советским делегатам", чтобы те подбросили эту "дезу" американцам.
Теперь еаковцев толкали на другой шаг: начинался второй акт многоактной драмы. Они, а не кто-то другой, должны были выступить инициаторами создания еврейской республики в Крыму! Посредником стал Лозовский (он подтвердил это на судебном процессе 1952 года)- лицо сугубо официальное: заместитель наркома иностранных дел Молотова, чуть ли не ежедневно общавшийся с ним самим, а то и со Сталиным. Слух о том, что евреи скоро получат свою республику в Крыму, моментально распространился по всей Москве, а оттуда благополучно перекочевал и в другие регионы страны: Сталину только это было и нужно, теперь уже американцы могли уверовать в серьезность его намерений.
Именно в такой обстановке и было составлено коллективное письмо на высочайшее имя с просьбой разрешить заселение Крыма евреями для последующего образования там еврейской республики. Поскольку именно это письмо затем было поставлено в вину руководителям ЕАК, что привело к трагедии, о которой речь впереди, долгие годы существовала версия, будто в реальности такого письма не было вообще, будто оно просто выдумано Лубянкой как повод для организации кровавого судебного шоу. А. Н. Яковлев развенчал этот миф лишь в 1991 году35, но не сослался ни на один документ, который подтвердил бы это его утверждение, не привел никаких доказательств.
Мне удалось разыскать в архиве переведенный на микрофильм 36 и впервые опубликовать (из-за недостатка места на газетной странице - только в отрывках) как подлинный черновик этого письма от 15 февраля 1944 года, так и заверенную копию белового варианта письма, которая позволила уточнить датировку, восстановить окончательный текст и представить, как разворачивались события, оказавшиеся столь далеко идущими и столь фатальными37. Так что мы можем судить о нем не на уровне предположений и слухов, а на уровне документа.
Письмо объемом в пять машинописных страниц подписано Соломоном Михоэлсом, Шахно Эпштейном и Ициком Фефером и первоначально адресовано Сталину. Проект письма Лозовский показал Молотову, который внес в него небольшую правку и посоветовал адресовать на свое имя. Поэтому обращение "Дорогой Иосиф Виссарионович!" заменили на "Дорогой Вячеслав Михайлович!", и письмо отправилось наверх. Теперь оно уже было датировано 21 февраля и занимало только четыре машинописные страницы. Три дня спустя, 24 февраля, оно зарегистрировано под номером М-2314 в секретариате Молотова, который наложил на нем резолюцию: "Т.т. Маленкову, Микояну, Щербакову, Вознесенскому".
Аргументация, содержащаяся в письме, весьма солидна и в точности соответствует тем основным положениям, из которых исходил ЕАКв своей работе на протяжении последнего года (об этом можно судить, анализируя протоколы его заседаний и обширную переписку с различными официальными органами). Евреи разбросаны по всей территории Советского Союза, говорилось в письме, и в таких условиях они не могут создавать свою национальную культуру (точно совпадает с известной сталинской концепцией о "несуществующей" еврейской нации). Им тяжело возвращаться к прежним своим домам после освобождения городов и местечек от фашистских оккупантов: там ждут их лишь пепелища и могилы замученных родственников. К тому же их квартиры и дома уже заняты теми, кто, пережив ужасы оккупации, лишился крова. Попытка вселения в прежние помещения сулит лишь обострение конфликтов.
Авторы письма напоминали также, что пробужденные нацистами антисемитские проявления не исчезли с изгнанием оккупантов. Евреи могут, утверждалось в письме, создать свою государственность, об этом свидетельствует эксперимент, проведенный на Дальнем Востоке, но Биробиджан далеко, он не привлек и не привлечет большого числа переселенцев. Наиболее подходящим местом является Крым - и по своему географическому положению, и по климату, и по вместимости. Наконец, там уже были созданы и хорошо работали еврейские колхозы.
"Создание еврейской советской республики, - говорилось в письме, - раз навсегда разрешило бы по-большевистски, в духе ленинско-сталинской национальной политики, проблему государственно-правового положения еврейского народа и дальнейшего развития его вековой культуры. Эту проблему никто не в состоянии был разрешить на протяжении многих столетий, и она может быть разрешена только в нашей великой социалистической стране".
Резолютивная часть письма состояла из двух пунктов: 1) создать на территории Крыма Еврейскую Советскую Социалистическую Республику и 2) заблаговременно, не дожидаясь освобождения Крыма (до этого оставалось еще два месяца), создать правительственную комиссию для разработки всех необходимых мер.
Существуют две - диаметрально противоположные - точки зрения на эту акцию, которая вскоре так дорого обошлась причастным к ней лицам. Одна состоит в том, что это была тщательно спланированная сталинско-бериевская провокация, имевшая целью создать впоследствии обоснование для принятия карательных мер против руководства ЕАКи для жестокого решения судьбы советских евреев вообще. Другая отстаивает совершенно иное: письмо явилось трагической инициативой самих еаковцев, оно "стало логическим следствием гипертрофии национальных чувств евреев, возникшей в годы войны как реакция на угрозу их полного физического уничтожения, по крайней мере в Европе"38.
Обе эти версии, скорее всего, не соответствуют действительности, хотя, казалось бы, никакой третьей не может быть. Но она существует...
О несостоятельности первой говорит хотя бы то, что Сталин вообще никогда не нуждался ни в каких "обоснованиях" для расправы с неугодными. Тем более что "обоснования" если и бывают нужны, то лишь на публичных судебных процессах, а эпоха таких шоу уже закончилась. Кроме того, ни малейшей нужды ликвидировать ЕАК и уничтожать его руководителей у него в конце 1943 - начале 1944 года не было и быть не могло: под руководством Лубянки комитет хорошо выполнял свою пропагандистскую миссию, а ядерными секретами в полной мере Москва пока не располагала, так что ЕАК мог еще пригодиться. Разрабатывать же столь громоздкую стратегию на несколько лет вперед -дело абсолютно бессмысленное: кто мог знать, как будут дальше разворачиваться события?
Но и вторая версия тоже ничуть не весомей. Как могли бы Михоэлс и Фефер пойти на столь убийственный шаг, чтобы по своей инициативе обсуждать в Америке, в сионистских и им близких кругах, план превращения Крыма в еврейскую республику?! Да к тому же после того, как уже целый год подвергались бесконечным проработкам в ЦК за самовольное расширение функций комитета, за придание ему "статуса самостоятельного государства". Комитету!.. А тут, получается, они всерьез взялись за то, чтобы придать этот статус огромному полуострову. Не могли перед Михоэлсом и Фефером всерьез поставить такой вопрос и сами американцы: откуда они могли знать, что Сталин вынашивает планы депортации крымских татар? А о расчленении Крыма на Южную (татарскую) и Северную (еврейскую) ни в одном последующем документе вопрос вообще не стоял - значит, никем, ни на каком уровне не обсуждался.
Все, видимо, было гораздо проще - и в точном соответствии со сталинским восточным коварством, с его, не раз себя оправдавшей, тактикойопытного интригана, с его иезуитской манерой загребать жар чужими руками, дистанцируясь от того, что дурно выглядело бы на политической арене, и обвиняя других в том, в чем повинен он сам. Запустив утку насчет возможной (пока еще только возможной!) передачи Крыма евреям, распалив воображение и тех, кто мечтал создать для своего народа национальный очаг, и тех, кто за рубежом хотел того же, но скептически относился к идее создания еврейской государственности в Палестине, Сталин рассчитывал прежде всего на грандиозные финансовые вливания для восстановления разрушенного войной - он отлично сознавал, что союзнические отношения с Соединенными Штатами завершатся после разгрома нацистской Германии, и помощь надо искать по другим каналам.
Павел Судоплатов, великолепно осведомленный о скрытой от глаз политической кухне, и сам имевший к ней прямое отношение, также подтверждает, что "Михоэлсу и Феферу <...> было поручено прозондировать реакцию влиятельных зарубежных сионистских (скорее всего, еврейских национальных, а не только сионистских. - А. В.) организаций на создание еврейской республики в Крыму. Эта задача специального разведывательного зондажа <...> была успешно выполнена"39.
Если бы американцы не имели "информационной дезы" о готовности Сталина создать в Крыму еврейскую республику, а располагали бы только доверительными разговорами с Михоэлсом и Фефером, - Гарриман не мог бы себе позволить в феврале 1945 года, во время подготовки к Ялтинской конференции, открытым текстом спрашивать у Судоплатова и у Новикова (помощника Молотова), о том, как идут дела с созданием еврейской крымской республики в связи с будущими американскими кредитами под этот проект. И не смогли бы тогда американские сенаторы, уже после войны приехав в Москву, обсуждать тот же проект лично со Сталиным, который горячо их заверил, что дела движутся вполне успешно...40 Но уже в ноябре 1945 года, когда Гарриман пожелал продолжить обсуждение со Сталиным этого проекта, тот даже отказался его принять41.
Однако в 1944 году нелепая, опасная и заведомо обреченная на провал затея, цинично разыгрываемая Сталиным, Берией и подыгрывавшим им Молотовым, казалась настолько осуществимой, что члены руководства ЕАК стали готовиться, не дожидаясь ответа кремлевского диктатора, к практическим шагам.
Лев Квитко, автор многих стихов, которые, благодаря мастерству талантливых русских поэтов-переводчиков, знали наизусть миллионы советских детей всех национальностей, - отложив на время поэзию, отправился в Крым, чтобы "изучить вопрос на месте", разобраться в тех практических проблемах, которые возникнут при переселении "компактных масс" на разоренную землю, внести свои деловые предложения.
Несколько лет спустя эта командировка, бесплодная, но невинная, продиктованная самыми возвышенными целями, на привычном языке Лубянки будет квалифицирована так: "Выполняя преступные указания руководства ЕАК, выезжал в Крым для сбора сведений об экономическом положении в области"42. Сведения эти, ясное дело, были нужны американской разведке: по неистребимой лубянской логике никаких иных мотивов, кроме шпионских, ни у одного советского гражданина, тем более "еврейской национальности", не было и быть не могло.
Я хорошо знал жену Льва Квитко - Берту Самойловну: в пятидесятые годы моя мать вела дело по реабилитации ее мужа. С его слов Берта рассказывала, какие ужасные впечатления вынес Квитко из своей крымской поездки: антисемитизм, с которым он там столкнулся, притом обкомовский и райкомовский, не укладывался в его голове. Больше всего его потрясли высказывания партийных князьков такого типа: "почему евреи так рвутся сюда, на курорты, - ведь Крым не их, а наша общая, всесоюзная здравница".
Бесполезно было доказывать невеждам и хамам, что еврейская община (караимы) существовала в Крыму с ХШ века- в нескольких километрах от Бахчисарая, бывшей столицы Крымского ханства, то есть именно там, где жили татары: бок о бок с ними (аналогия с Палестиной поразительная!). Что со временем именно здесь караимы создали и пещерный город Чуфут-Кале ("еврейская крепость") - в виде памятника истории и архитектуры он существует еще и сейчас. Что еврейская община в Крыму просуществовала до 1925 года - остатки были рассеяны среди населения северного Крыма, но нацисты находили евреев и в местах, заселенных вроде бы целиком татарами (например, в Джанкое). И что еврейские колхозы были организованы здесь не на пустых землях, а на местах бежавших от большевиков немецких и болгарских колонистов: никто другой восстанавливать разрушавшиеся хозяйства не захотел.
Квитко говорил жене, что "диалог с антисемитами исключался напрочь" в силу полной бесперспективности, и что они, по его убеждению, чувствовали за спиной не только поддержку Москвы, но и прямое указание, которое им, несомненно, было дано.
"Он приехал из Крыма совершенно больной, - рассказывала Берта Самойловна, - и с чувством полной обреченности. Предстоящая катастрофа была для него очевидной, вопрос состоял только в том, как скоро она наступит".
Между тем ЕАК все еще пребывал в состоянии радужной эйфории. В том же состоянии находились и те, кто по советской терминологии именовался еврейской общественностью. Эта слепота тем более непонятна, что одновременно разыгрывалась другая драматичная история, которая была столь очевидной, что могла, казалось бы, остудить слишком горячие головы.
Еще в сорок втором - сорок третьем годах, когда поток информации о гитлеровском геноциде по отношению к советским и европейским евреям достиг своего апогея, родилась идея создать об этих зверствах "Черную книгу": сборник соответствующих документов и свидетельских показаний. В равной мере эту идею активно проталкивали и в Москве, и в Нью-Йорке. Она не встретила возражений в кремлевских верхах, так что Михоэлс и Фефер, разумеется, с согласия Берии, спокойно могли ее обсуждать со своими собеседниками в США.
В начале 1944 года работа была в основном закончена, и рукопись отослана в Нью-Йорк: предполагалось, что оба издания - русское и два американских (на английском и на идиш), с предисловием Альберта Эйнштейна и с участием, в качестве авторов статей - Элеоноры Рузвельт, Томаса Манна, Лиона Фейхтвангера - выйдут одновременно. Книгу составляли Илья Эренбург и Василий Гроссман, в обработке материалов и литературной записи рассказов очевидцев принимали участие не только писатели-евреи: Павел Антокольский, Вера Инбер (Шпенцер), Вениамин Каверин (Зильбер), Маргарита Алигер, Владимир Лидин (Гомберг), Лев Озеров (Гольдберг), но и видные писатели русского происхождения: Андрей Платонов, Всеволод Иванов, Константин Симонов, Лидия Сейфуллина, Владимир Ильенков, Мария Шкапская и другие.
Подготовленные материалы направлялись в ЦК и в цензуру - из рукописи методично вычеркивались все упоминания о коллаборационизме русских, украинцев и белоруссов с оккупантами, об их участии в уничтожении евреев. Кремль панически боялся признать, сколь сильны были антисемитские настроения, умело разжигавшиеся гитлеровцами именно на антисоветской почве, и того, - прежде всего того, - что еврейство ассоциировалось с советской властью. И, конечно, Сталин никак не хотел выделять страдания только одного народа, тем самым как бы умаляя меру страданий других.
Однако американское издание, хотя и в покалеченном советской цензурой виде, все-таки вышло, "Черную книгу" приняли также к изданию в Париже, Бухаресте, Софии, но разрешение на русское издание в ЦК всячески затягивали, и трудно понять, почему это никак еаковцев не насторожило43.
Тем временем почта ЕАК ежедневно пополнялась огромным количеством писем практически одного и того же содержания. Авторы писем рассказывали о том лютом антисемитизме, который стал неприкрыто заявлять о себе на всей территории Советского Союза, но прежде всего в тех областях, которые были освобождены Красной Армией от нацистских оккупантов. Начать с того, что евреям всячески чинились препятствия для их возвращения в покинутые ими места. Без так называемого персонального вызова, без включения в утверждавшийся партийными органами и органами госбезопасности список возвращающихся домой или - на худой конец, без специального разрешения местных властей реэвакуация в период с 1943 по 1946 год была совершенно невозможна, особенно в Москву, Ленинград и Киев.
Об этом очень подробно рассказано в романе Василия Гроссмана "Жизнь и судьба".
Но иным это все-таки удавалось. Прибывших ждал не просто ледяной - погромный прием. Им открытым текстом предлагали возвращаться в "свой Ташкент" - название этого города продолжало оставаться синонимом еврейского "дезертирства" - или в лучшем случае, "в свой Биробиджан" ("своего" Тель-Авива тогда еще не было). Обращения к местному начальству не давали никакого положительного результата. Более того, часто партийные князьки встречали жалобщиков еще более злобным потоком брани, оскорблений и издевательств, чем бывшие соседи.
Писем, где об этом рассказывается с душераздирающими подробностями, немало в моем семейном архиве- их получала моя мать, к которой обращались за юридической помощью пострадавшие от советского антисемитизма из различных областей Украины, из входивших в Российскую Федерацию - Ростовской области и Краснодарского края. Самое поразительное состоит в том, что такие письма приходили и из Житомирской области, первым партийным секретарем которой беспримерно хитрый и предусмотрительный Сталин назначил еврея Моисея Спивака: кто теперь мог бы доказать сталинский антисемитизм?
Но, естественно, в ЕАК таких писем приходило в десятки, в сотни раз больше. Отвыкнув от антисемитских акций властей за двадцать лет, предшествовавших войне, а тем более ощутив себя жертвами фашистского геноцида в антифашистской войне, которую вел Советский Союз, эти люди не могли представить себе, что погромная инициатива идет откуда-то сверху. Им казалось, что все это проявления какого-то замаскированного фашистского "недобитка" или не разоблаченного вовремя, очередного "врага народа", о чем официально существующий Еврейский Антифашистский Комитет должен незамедлительно информировать высшие сферы и госбезопасность для принятия мер. И тот информировал- очень деликатно и осторожно, страшно боясь разгневать высокое начальство.
О "ненормальном положении, которое создалось для еврейских колхозов в Крыму и на Украине", сообщалось в письме члену политбюро и наркому земледелия Андрею Андрееву44, о "ненормальных явлениях по отношению к евреям на местах" - в письме Лаврентию Берии45. О том, что же это такое - "ряд ненормальных явлений", - рассказывает, в частности, еще одно письмо, подписанное Михоэлсом и другими руководителями ЕАК и адресованное Молотову. Оно отправлено 28 октября 1944 года: "В наших предыдущих письмах к Вам (из этих слов можно понять, что переписка на данную тему была весьма обширной. - А. В.) мы указали на целый ряд недопустимых явлений при распределении дарственного имущества, получаемого "Красным Крестом" из-за границы. Еврейское население, за весьма редким исключением, совершенно игнорируется местными органами власти при распределении этого рода помощи. Даже евреи-партизаны Белоруссии, Украины и других республик ничего не получают. <...> Из многочисленных писем и заявлений, которые мы продолжаем получать из разных концов СССР, явствует,что игнорирование еврейского населения при распределении помощи из-за границы продолжается и оно принимает характер грубого нарушения советских принципов и издевательства над людьми, исключительно пострадавшими от фашизма"46.
Молотов, надо отдать ему должное, отреагировал незамедлительно: поручил наркомату государственного контроля "тщательно и быстро проверить обоснованность настоящего заявления", не преминув добавить; "Заранее считаю нужным сказать, что Еврейский Антифашистский комитет создан не для этих дел и Комитет, видимо, не вполне правильно понимает свои задачи"47.
По злой иронии судьбы наркомат государственного контроля возглавлял тогда один из немногих евреев, еще оставшихся на верхах: бывший сталинский секретарь Лев Мехлис,- садист и негодяй высшей пробы! На счету этого генерала (в годы войны он был еще и военачальником) десятки тысяч погибших советских солдат при бездарной эвакуации Керченского полуострова и проведении других фронтовых операций. "Нет ни одного свидетельства, - подтверждает его биограф Юрий Рубцов, - что Мехлис хотя бы раз возвысил свой голос против преследования единокровников"48. Да и как бы он мог возвысить, если всегда исходил из "принципа": "Я не еврей, я коммунист" 49. Разумеется, осуществлявшие "проверку" письма ЕАК сотрудники Мехлиса, хорошо знавшие и позицию своего наркома и, - что гораздо важнее, позицию Сталина и Молотова, признали все жалобы не соответствующими действительности50. Что и требовалось доказать...
Но в одном, если рассуждать здраво, Молотов все-таки был прав: ЕАК действительно создавали "не для этих дел". Его создавали для осуществления пропагандистской и иной, нужной Сталину в тот момент, работы. И ни для чего больше. Но, логика развивавшихся не по воле ЕАК событий, вынудила его заниматься "не своими" делами. А кто мог бы ими еще заниматься? Кто мог защитить в СССР евреев, вдруг подвергшихся гонениям и травле? Никакого другого органа, государственного или "общественного", призванного защищать еврейские национальные интересы, не существовало. Как должен был реагировать ЕАК - точнее, люди, работавшие в нем и широко известные своей литературной и общественной деятельностью, своим гуманизмом и честностью, - как должны были они реагировать на стоны, содержавшиеся в тысячах писем, адресованных лично им, как членам ЕАК,?
Еврейский Антифашистский Комитет на глазах, явочным порядком, превращался в просто Еврейский комитет и, уже по одному этому, был обречен. Наступательная активность его руководителей, с демонстративной неадекватностью реагировавших на изменение обстановки, вызывала у Сталина все нараставшее возмущение, и это способствовало скорейшему приближению неизбежного конца.
ПРИМЕЧАНИЯ
1.ГАРФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 898. Л. 1.
2. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 59. Л. 29.
3. Ч у е в Ф. 140 бесед с Молотовым. С. 97.
4. К о с т ы р ч е н к о Г. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 41.
5. Судебное дело ЕАК Љ 2354. Протокол судебного заседания. Т. 8. Л. 68-69. См. также: Литературная газета. 1989. 15 марта.
6. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. 1941 - 1948. М., 1996. С. 63-64.
7. Правда. 1943. 17 февраля.
8. Совершенно секретно. 1991. Љ 11. С. 22-23.
9. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 123. Л. 21-24
10. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 222.
11. См. "ExLibris", приложение к "Независимой газете" (2000. Љ 38. С. 5).
12. Бергер Иосиф. Крушение поколения. Firenze, EdizioniAurora, 1973. С. 223.
13. О р л о в а Л. Воспоминания о непрошедшем времени. М., 1993. С. 191.
14. Р о м м М. Устные рассказы. М., 1989. С. 167.
15. Там же. С. 77.
16. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 136. Л. 123-125.
17. Там же. Л. 121-122.
18. Судебное дело ЕАК. Протокол судебного заседания. Т. 7. Л. 16.
19. Источник. 1999. Љ2. С. 68.
20. Независимая газета. 1991. 12 февраля. Переложить на других свои пороки, свою вину, свои злодеяния - характерный сталинский почерк. На это обращали внимание многие зарубежные исследователи, в том числе психологи и психоаналитики. См.: Досье ЛГ. 1991. Љ 6. С. 14-15.
21. Костырченко Г. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 224. В фонде М. И. Калинина (РГАСПИ. Ф. 78. Оп. 1. Д. 294) хранятся "Материалы по обвинению в антисемитизме дирижера ГАБТ Голованова", относящиеся еще к концу двадцатых годов. Вопрос тогда трижды рассматривался на политбюро, - итогом было решение: "прекратить травлю Голованова". Подробнее см.: Государство и писатели. 1925-1938: Сборник документов. М., 1997. С. 77-78.
22. Известия ЦК КПСС. 1991. Љ 3. С. 134-157.
23. С у д о п л а т о в Павел. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 223.
24. Неправедный суд. Последний сталинский расстрел. М.. 1994. С. 39.
25. С у д о п л а т о в Андрей. Тайная жизнь генерала Судоплатова. М., 1998. Т. 2. С. 296.
26. С у д о п л а т о в Павел. Разведка и Кремль. М,, 1996. С. 223.
27. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. М., 1996. С. 197.
28. РГАСПИ. Ф. 76. Оп. 3. Д. 326. Л. 2-5.
29. Диалог: Литературный альманах "Россия - Израиль". М., 1996. С. 332.
30. Совершенно секретно. 1992. Љ 4. С. 15.
31. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 792. Л. 9.
32. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 20. Л. 14,45 и мн. др. в том же деле; Д. 792. Л. 54, 56 и мн. др. в том же деле; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 211. Л. 25-27.
33. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 158. Л. 87.
34. Об этом подробно, хотя и в очень тщательно отшлифованных выражениях, сообщал Фефер на судебном процессе 1952 года (показания на заседании 8 мая).
35. Iakovlev Alexandre. Ce que nous voulons faife de l'Union Sovietique. Paris. Ed. Seuil. 1991. P. 143.
36. РГАСПИ. Ф. 17. On. 125. Д. 246. Л. 169-172. Имеющееся в ГА РФ (Ф. 8114.
On. 1. Д. 910. Л. 134) чуть более пространное письмо того же содержания на имя Сталина - с правкой и редактурой - является черновиком неотправленного послания. В архиве Сталина среди полученной его секретариатом корреспонденции такое письмо не значится.
37. Литературная газета. 1993. 7 июля.
38. К о с т ы р ч е н к о Г. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 43.
39. С у д о п л а т о в Павел. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 340.
40. Там же. С. 344. С присущим ему коварством Сталин через несколько лет "открестится" от своего участия в этой грандиозной афере и взвалит всю вину на Молотова. Леонид Николаевич Ефремов, ставший в октябре 1952 года членом ЦК (он был тогда первым секретарем Курского обкома партии), присутствовал на первом, после XIXсъезда, пленуме и записал (судя по всему, весьма точно) речь вождя (в отличие от того, что сделал потом по памяти Константин Симонов, не в изложении, а текстуально). "Для чего это (предложение о "передаче Крыма евреям") ему (Молотову) потребовалось? Как это можно допустить? На каком основании товарищ Молотов высказал такое предложение? У нас есть Еврейская автономия. Разве этого недостаточно? Пусть развивается эта республика. (Забыл, что никакая она не республика? О том, как вождь способствовал ее "развитию" в то время, речь впереди.) А товарищу Молотову не следует быть адвокатом незаконных еврейских претензий на наш (!) советский Крым". См.: Ефремов Л.Н. Дорогами борьбы и труда. Ставрополь, 1998. С.12.
41. Там же.
42. Неправедный суд. М., 1994. С. 43 и 379.
43. Драматичная история создания и запрета "Черной книги" отражена во многих документах. См.: ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 967. Л. 15-20; РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 438. Л. 214-221.
44. ГА РФ. Ф. 8114. On. 1.Д. 792. Л. 150.
45. Там же. Л. 56.
46. Там же. Л. 62-63.
47. Там же. Л. 64.
48. Р у б ц о в Ю р и й. AlteregoСталина. М., 1999. С. 288.
49. Бажанов Борис. Воспоминания бывшего секретаря Сталина. М., 1990. С. 82.
50. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 792. Л. 65 67.
ОБРЕЧЕННЫЕ НА ЗАКЛАНИЕ
Третий и последний митинг "еврейской общественности" прошел в Москве совсем незаметно. Он состоялся 2 апреля 1944 года и, в отличие от двух предыдущих, по радио не транслировался. В этом сказалась не только кардинально изменившаяся политическая ситуация, о чем уже шла речь, но и острое недовольство тем, как прошел второй митинг. Больше всего Кремль и его подпевал беспокоили не банальные обличения фашизма, чем занимались все ораторы, а открытое возмущение поднимавшим голову антисемитизмом: в контексте с инвективами против немецких оккупантов это возмущение читалось как осуждение "своей" ксенофобии, не отличающейся от той, что принес с собой гитлеризм.
Печальный курьез состоял в том, что самые бранные слова в адрес ЕАК и его руководителей содержались в доносе, который направила в ЦК так называемая "Информационная служба" Коминтерна за подписью заведующего отделом печати его Исполкома - "Фридриха". Под этим конспиративным псевдонимом скрывался чешский коммунист Бедржих Геминдер, который вскоре станет членом ЦК КПЧ, а затем - по указанию из Москвы, - после комедии суда, будет повешен как воинствующий сионист и американский шпион. В своей записке, не предвидя, естественно, судьбы, которая его ожидает, он утверждал, что материалы второго митинга и последовавшего за ним пленума ЕАК "льют воду на мельницу фашистов", что члены ЕАК "отличились недопустимым зазнайством и кичливостью касательно роли евреев в Отечественной войне", а главное - на митинге и на пленуме ЕАК "были допущены грубые, политически вредные промахи". "Промах", как явствует из пространного доноса, состоял лишь в одном: "писатель тов. Эренбург призывал в своем выступлении бороться против антисемитизма"1.
Вряд ли эта секретная "докладная записка" была доведена до сведения писателя тов. Эренбурга, иначе он не повторил бы на третьем митинге то же самое, что сказал на втором, только еще острее и еще категоричней: "В мусорной яме истории гитлеровцы подобрали антисемитизм. Они воскресили забытые предрассудки, осмеянные суеверия. Фашистов не переубеждают. Фашистов убивают. Советский народ выжжет фашистов. Но он не потерпит на своей земле и эрзац-фашизм (яснее не скажешь! - А. В.). Трупный яд опасен для всех народов. Предрассудки распространяются быстрее, нежели познания. Прививку нужно найти, изготовить, переслать, а микробы путешествуют без виз и без лицензий"2. Слишком прозрачные эвфемизмы эссеиста были понятны любому, поэтому они и увидели свет лишь в малотиражной, не привлекшей к себе внимания, брошюре через год после того, как были произнесены, когда реальной опасности уже не представляли.
В свою очередь другие члены ЕАК ни о каком "эрзац-фашизме" не обмолвились ни словом. Напротив, они гнули совсем в другую сторону - туда, куда им было велено гнуть их кураторами и надзирателями. "Одной из существенных задач нашего комитета, - вещал перед своими слушателями Шахно Эпштейн, - является беспощадная (именно так! - А. В.) борьба (нет, не с антисемитизмом. - А. В.) против всяких нездоровых узконационалистических настроений. Нам надо разоблачать эти настроения и пресекать в корне всякое нытье и хныканье в нашей среде"3. Что касается антисемитизма, который Эпштейном ни разу не назван по имени (вместо этого слова он употреблял безликое, хотя и понятное аудитории, выражение: "пережитки мрачного прошлого"), то "отдельные проявления таких пережитков", предупреждал он, ни в коем случае "не следует раздувать, обобщать и преувеличивать"4.
По чьей подсказке вся эта чушь произносилась, кто давал указания и шлифовал формулировки - на этот счет гадать не приходится. И нет оснований ни в чем упрекать несчастных еаковцев: их загоняли в угол, ставя жесткие и жестокие условия, при соблюдении которых только и мог какое-то время уцелеть комитет и его активисты. И тем не менее комитет продолжал еще действовать, уже смирившись с тем, что "крымский варирант" провален: Сталин повелел его сдать в архив, продолжая, однако, блефовать с американцами - надеялся еще что-то у них урвать.
Кремлевское иезуитство наглядно проявилось в том, что руками журналистов-евреев, сотрудничавших с комитетом и получавших от него (формально - от Совинформбюро) командировки для поездок по своей стране и за границу, ЦК и Лубянка стремились получить материалы о "взрыве" так называемого "еврейского национализма" и о той опасности, которую тот представляет. С этой целью ряд сотрудников был отправлен осенью 1944 года в оккупированные ("освобожденные"; точнее, действительно освобожденные, без всяких кавычек, и тем самым автоматически оккупированные) Прибалтику, Румынию и Болгарию для получения "объективной" информации на этот счет. Их отправляли не затем, чтобы узнать, в какой помощи нуждаются уцелевшие от гитлеровского геноцида евреи, а чтобы сами еврейские посланцы возмутились наличием еще не искорененных национальных чувств. И, конечно, получили то, что хотели.
В Литву поехала Эмилия Теумин - журналистка, переводчица, деятельница международного коммуннистического движения. Вернувшись, она покорно докладывала своим шефам: "Среди еврейского населения (какое там население - от бывшей еврейской общины Литвы остались жалкие крохи... - А. В.) очень сильны сионистские настроения. <...> Евреи чрезвычайно подозрительны и мнительны. Всюду им чудится антисемитизм и презрение, которых, конечно, со стороны советской администрации нет и в помине"5. От Эмилии не отставали верный сталинский лакей Яков Хавинсон (журналист, публиковавшийся под псевдонимом "Маринин", - это имя, как, впрочем, и имя Теумин, нам еще встретится), а также журналисты Оскар Курганов (Эстеркин) и Лев Огнев (Бронтман). Они с негодованием докладывали о том, что "Румыния и Болгария, особенно редакции издающихся в этих странах газет и журналов, засорены лицами сионистской направленности, которые могут причинить много вреда"6.
Шла вполне очевидная подготовка к решительному повороту в сталинской национальной политике - повороту, уже ни от кого не скрываемому, напротив - афишируемому и даже подкрепленному аргументацией. Сигналом к этому послужил ставший едва ли не легендарным сталинский тост, который вождь победившей советской державы произнес 24 мая 1945 года на торжественном приеме в Кремле маршалов и генералов - "полководцев победы", как их тогда называли. Этот тост обрел статус классического произведения марксизма-ленинизма, подлежащего изучению во всех школах, во всех университетах, во всей сети партийного просвещения. По случаю его истинной судьбоносности, краткости и выразительности целесообразно привести этот тост не в пересказе, а полностью, ибо современный читатель, вне всякого сомнения, никогда не держал его перед глазами.
"Я хотел бы поднять этот тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа.
Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.
Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он - руководящий народ, но и потому, что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение.
- У нашего Правительства было немало ошибок, были у нас моменты отчаянного положения, когда наша армия отступала, потому что не было другого выхода. Иной народ мог бы сказать Правительству: вы не оправдали наших ожиданий, уходите прочь, мы поставим другое Правительство, которое заключит мир с Германией и обеспечит нам покой. Но русский народ не пошел на это, ибо он верил в правильность политики своего Правительства и пошел на жертвы, чтобы обеспечить разгром Германии. И это доверие русского народа Советскому Правительству оказалось той решающей силой, которая обеспечила историческую победу над врагом человечества - над фашизмом.
Спасибо ему, русскому народу, за это доверие!
За здоровье русского народа!"7
В эйфории победы, которой только что завершилась страшнейшая из войн, пережитых человечеством, этот тост был сначала воспринят как неожиданное и трогательное по своей искренности сталинское признание того страха, который ему пришлось пережить: ведь он действительно боялся свержения - об этом убедительно говорит совокупность позднейших свидетельств, оставленных людьми, близко его наблюдавшими в первые, да и в последующие, недели войны. Сталин никогда раньше не говорил публично о своих ошибках, тем более о том, что их было немало, и такое признание, не свойственное непогрешимому, всегда правому - вождю - вызвало у "широких народных масс" новый взрыв симпатии и обожания. Во всяком случае, именно такую реакцию пробуждали и нагнетали полчища пропагандистов, брошенных на популяризацию очередной мудрости хозяина Кремля.
В тени этих восторгов остался гораздо более важный вопрос: с каких это пор марксизм-ленинизм стал делить народы (которые тут же, отметим это, спутаны с нациями) на "руководящие", "наиболее выдающиеся", а значит, раз есть "наиболее", то еще и просто выдающиеся и совсем не выдающиеся, заурядные? По существу, именно этот исторический тост и явился первым камнем, заложенным в здание национал-коммунизма, который десятилетия спустя, уже без всякой мимикрии, станут исповедовать профессиональные патриоты в эпоху русского посткоммунизма. Но тогда открытому провозглашению доктрины, повторяющей ведущий тезис гитлеровского национал-социализма, еще не пришло время.
Видимо испугавшись буквального воспроизведения нацистского тезиса о "руководящей и великой германской нации", изданные несколько дней спустя пропагандистские альбомы и буклеты внесли небольшую поправку в сталинский спич. Полный его текст уже не публиковался - издатели ограничились пересказом, сделав уточнение, которого в аутентичном тексте (он полностью приведен выше) вообще не было. Уточнение гласило: "Товарищ Сталин сказал также, что в СССР "впервые в истории человечества справедливо решен национальный вопрос"8. Но закавыченных слов, то есть якобы буквально произнесенных Сталиным, в полном тексте тоста нет. Они понадобились в качестве запоздалого "поправочного коэффициента" для отвержения упрека в великодержавном шовинизме.
Упрек этот вслух, естественно, никем не делался, но все основания для него имелись. Сталинский тост обозначал резкий переход к официальному великодержавию, к шовинистической политике, целиком отбросившей мимикрию "пролетарского интернационализма". Это было естественным продолжением геноцида, которому только что подверглись народы-"изменники": изгнанные с родных земель до последнего ребенка крымские татары и балкарцы, чеченцы и ингуши, калмыки и карачаевцы, а еще раньше - немцы Поволжья. "Предателям", естественно, противостоял тот, кого они "предали" - русский народ.
По не только им: главным своим острием этот тост был направлен в ту сторону, которая по давней российской традиции никогда не называется прямо, но молчаливо и единодушно предполагается, как только высочайшие уста прибегают к нарочито патриотической терминологии. Все партийные и иные официальные инстанции разного уровня безошибочно расценили программную речь вождя как официальное указание ограничитьпродвижение евреев по службе и закрыть, если и не полностью, то в значительной мере, доступ для них к высшему образованию.
Пожалуй, именно первое послевоенное лето следует считать началом официального, государственного - не афишируемого, но и не скрываемого - антисемитизма в СССР, который уже не прикрывался фиговым листком интернационалистических деклараций. Еше совсем недавно советская печать, пусть даже только в пропагандистских целях, яростно разоблачала зверства нацистов по отношению к евреям на оккупированных территориях. Теперь о такой "пропаганде" еврейского мученичества не могло быть и речи.
В архиве моей матери я нашел письмо от киевлянки Софьи Куперман от 22 февраля 1946 года. Обращаясь у ней как к адвокату за юридической помощью, она, в частности, пишет про свои мытарства - и хождения по различным канцеляриям, чтобы добиться исполнения уже вынесенного судебного решения о вселении в ранее принадлежавшую ей квартиру. Используя не только юридические, но и эмоциальные доводы, Софья Куперман ссылалась на то, что 11 членов ее семьи замучены нацистами во время оккупации. Первый секретарь райкома партии, на прием к которому она сумела пробиться (увы, в письме его имя не названо), сказал ей в ответ на это: "Кто вас снабжает вражеской дезинформацией? <...> Поищите ваших замученных родственников где-нибудь в Ташкенте. <...> Вы сами-то где прятались? Наверно, не в партизанских землянках. <...> Я передам ваше заявление в НКВД, там разберутся""
В материнском адвокатском архиве сохранились и разрозненные листки из ее досье по делу Абрама Ноевича Бройдо, фотографа, привлеченного в 1947 году к уголовной ответственности по статье 58-10 ("контрреволюционая агитация и пропаганда"). Главный пункт обвинения состоял в том, что в витрине московского фотоателье, где он работал, в рекламных целях повесил сделанный им портрет боевого воина в полный рост и при всех орденах, снабдив его надписью: "Герой Советского Союза, генерал-лейтенант Израиль Соломонович Бескин". На вопрос следователя, чем объяснить, что ни один другой из выставленных в витрине портретов не снабжен никакой пояснительной надписью, бедный Бройдо отвечал, что другие "не были столь знаменитыми" и что этим он "отдавал должное великой Красной Армии, спасшей мир от фашизма".
Этот ответ стоил ему дополнительного обвинения в "высокомерно-презрительном отношении к простым советским людям, якобы не заслуживающим никакого внимания". Московский городской суд, где при закрытых дверях слушалось это дело, признал Бройдо виновным в "злостной националистической пропаганде", в "посягательстве на сталинскую дружбу народов". Он был осужден на восемь лет лагерей и реабилитирован лишь в 1955 году. Прижизненно или посмертно - из имеющихся у меня материалов не видно.
Гордость за своих соплеменников, воинов-героев, дозволялась всем, только не евреям. Их гордость считалась не гордостью, а посягательством на дружбу народов. Естественно, сталинскую: другой просто не могло быть.
...На пике празднования победы неожиданно умер один из главных идеологов Кремля Александр Щербаков, страдавший двумя, несовместимыми друг с другом, пороками: сердечной недостаточностью и запойным пьянством. Но он страдал еще и третьим пороком - лютым антисемитизмом, который считал излишним скрывать. О его устных указаниях по очищению культуры и журналистики от чрезмерного еврейского присутствия хорошо знали все, кто работал в этих сферах. Ответственный редактор фронтовой информации Всесоюзного радио Шая Крумин отказался выпускать в эфир материал о похоронах Щербакова, заявив, что это "антисемит, систематически извращавший указания товарища Сталина"9, то есть человек, поступавший вопреки интернационализму вождя.
Какие же указания давал вождь, которого посмел извращать секретарь ЦК? В том же доносе, где сообщается о безумной выходке Шаи Крумина, дается ответ на этот вопрос - в интерпретации, разумеется, его самого: "Товарищ Сталин указал, что евреев не следует назначать на руководящие должности в освобожденных от оккупации областях, чтобы не дискредитировать евреев и спасти их от народного гнева (замечательное свидетельство сталинской заботы! - А. В.), а Щербаков распространил это разумное указание на весь центральный аппарат и на должности в областях, которые не имеют отношения к бывшим оккупированным территориям"10. С той же мотивировкой отказались вести траурный репортаж из Колонного зала, где проходило прощание с усопшим, репортеры Лубович и Амнисович".
Какая судьба постигла эту безумную троицу, видимо, каждому ясно. Но ясно и то, что выступить в такой форме и с такой самоубийственной отвагой могли лишь люди, которые, с одной стороны, все еще оставались фанатиками коммунистического романтизма, а с другой - были потрясены уже не слухами, а проведением в жизнь новой сталинской политики. Гитлер своего добился: Сталин приступил к осуществлению его замысла, но не так брутально, не так воинственно и откровенно, без газовых печей, а с присущими ему методичностью, постепенностью и вероломством, психологически готовя население к идеологическим новациям.
В начале сентября все того же, 1945-го, года в Киеве произошел инцидент, произведший на сотрудников ЦК (читай: на Сталина) сильнейшее впечатление. Шедший по улице майор с четко выраженными семитскими чертами лица, увешанный множеством боевых орденов и ленточек, свидетельствующих о полученных ранениях, подвергся злобным оскорблениям от повстречавшихся ему двух офицеров - русских. Они набросились на него, требуя "от вонючего жида" снять ордена, которые тот, разумеется, "купил, отсиживаясь в Ташкенте", когда "русские солдаты на фронте проливали свою кровь". В отчаянии, защищаясь, майор выхватил револьвер и уложил на месте обоих. Их, демонстративно торжественные, похороны, в которых приняло участие много тысяч человек, спровоцировали еврейский погром. В городе было убито пять евреев, тридцать шесть человек получили тяжелые увечья, более ста - доставлены в больницы с ранами разной тяжести12.
Группа киевских евреев, среди которых был награжденный самым почетным, солдатским орденом Славы Гирш Котляр, обратилась со слезным письмом к Сталину, Берии и главному редактору "Правды" Поспелову, взывала к справедливости и, конечно, напоминала о нерушимой ленинско-сталинской дружбе народов. Ответом было лишь осуждение за двойное убийство заслуженного фронтовика (он действовал в состоянии необходимой обороны и потому даже в соответствии со сталинскими законами не мог быть осужден), тогда как ни к одному погромщику, в том числе и к убийцам; никаких мер принято не было. Точнее - их даже не искали11. Из резолюции на письме- "Товарищу Сталину доложено. В архив" - можно сделать вывод, какое впечатление наверху оно произвело.
К тому времени уже и без того крайне малое число евреев в высших эшелонах власти сократилось еще больше. Кроме Лазаря Кагановича вблизи Сталина остался пока еще непотопляемый Лев Мехлис, невежда, наглец и самодур, о котором общавшиеся с ним по службе люди - все без исключения - не могли впоследствии сказать ни одного доброго слова. Сталин прекрасно знал про "деловые качества" своего холуя (напомню: в 1941-1942 годах из-за его бездарности и самонадеянности погибли десятки тысяч советских солдат под Керчью), но ничуть не хуже он знал, что тот предан ему как собака. Снятый на короткое время с обременявших его высоких постов, он вскоре снова будет назначен Сталиным министром государственного контроля СССР. Наряду с Кагановичем, Мехлис выполнял роль еврея, который своим присутствием в сталинской свите должен был опровергать любые "сплетни" о кремлевском антисемитизме. В правительстве остались пока (на очень короткий срок) еще три еврея: Борис Ванников (нарком боеприпасов), Бенцион Рыбак (нарком нефтяной проышленности) и Семен Гинзбург (нарком по строительству) - он был очень компетентным специалистом и поэтому сохранял свое положение дольше других. На значительно более скромных постах (заместители не союзных, а республиканских министров) coхранилось несколько человек (Наум Анцелович, Давид Райзер, Соломон Брегман, Иосиф Левин), а один из руководителей партизанского движения в Белоруссии - Григорий Эйдинов до 1948 года оставался даже секретарем республиканского ЦК партии и вице-премьером правительства республики. Наконец, одним из отделов ЦК (организационно-инструкторским) заведовал Михаил Шамберг, не хватавший звезд с неба, унылый аппаратчик, личный приятель набиравшего вес и ценимого Сталиным - Георгия Маленкова, что и позволило ему какое-то время еще удержаться на плаву.
Все эти единичные примеры, будучи последними рудиментами прошлого, являлись не больше чем безмолвным опровержением потенциальных обвинений Сталина в антисемитизме. Ни один еврей более молодой генерации уже не имел ни малейших шансов оказаться на посту даже среднего и ниже среднего уровня. Сотни генералов еврейского происхождения были оттеснены на самые дальние позиции: большинство отправлено в отставку, другие отосланы в самые отдаленные округа без надежды на какое-либо повышение.
Об этом с горечью рассказывал впоследствии дважды Герой Советского Союза, генерал-полковник Давид Драгунский, который сначала сам пал жертвой сталинского антисемитизма, а под конец жизни, когда ему вообще уже ничего не грозило, опозорил свои седины, согласившись - "по указанию партии" - возглавить комитет по борьбе с сионизмом14.
В адвокатских досье моей матери, хранящихся в нашем семейном архиве, есть немало свидетельств о репрессиях, которым сразу после войны и несколько лет спустя подверглись евреи только за то, что они выражали недоумение по поводу новой сталинской национальной политики или даже перепечатывали, передавали из рук в руки, а то и просто читали вслух в какой-нибудь компании стихи советских поэтов (подлинные и апокрифические), где выражалось недоумение в связи с унижением, которым стали подвергаться евреи в "общественном мнении", в высказываниях и действиях должностных лиц.
Не знаю, обращались ли все они за защитой в Еврейский Антифашистский Комитет, но по логике только туда им и следовало обращаться. А куда же еще? Ведь в глазах людей, не погруженных в патологические выверты партийной бюрократии, комитет и был создан, чтобы бороться с фашизмом во всех его проявлениях, причем именно с той ипостасью фашизма, которая обращена против еврейского народа - это видно уже из его названия.
Именно убежденность многих людей, что только в этом комитете они найдут понимание и защиту, побуждало их взывать к Михоэлсу и его коллегам. А те, естественно, посылали соответствующие запросы, просили компетентных товарищей обратить внимание и принять меры к тем, кто проводит национальную дискриминацию, которая извращает основные принципы советской власти. Прежние увещевания, стало быть, на них не действовали. Появилась нужда уже не в увещеваниях, а в окриках.
Сталин никогда не произносил ни одной антисемитской речи, в его "литературном" - письменном, а не устном - багаже, доступном читателям, нет ни одного антисемитского высказывания. Абсолютно все, в том числе и новое, сталинское решение "еврейского вопроса", он делал чужими руками. Но любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с реальной ситуацией, существовавшей при нем в Советском Союзе, хорошо знает: ни одно мало-мальски важное политическое действие не происходило в стране без его указания или хотя бы без его согласия: впрямую высказанного или просто молчаливого. На этот раз "еврейским вопросом", который был всегда в ведении только идеологических партийных структур, стала заниматься (не по своей же инициативе!) Лубянка.
Эта закулисная возня дошла каким-то образом до Михоэлса, следствием чего явилось его письмо еще сравнительно молодому (по тогдашним советским критериям: ему не исполнилось и сорока пяти) партаппаратчику с большой перспективой - в ближайшее время он займет место, оставленное умершим Щербаковым. Это был Михаил Суслов, сыгравший одну из самых зловещих ролей в драме советского еврейства. 21 июня 1946 года Михоэлс направил на его имя письмо, где терпеливо и убедительно изложил своему адресату историю создания ЕАК, доказывая полезность его деятельности с точки зрения кремлевских же интересов. Такое письмо не могло появиться случайно - что-то побудило Михоэлса пойти на этот шаг, что-то вынудило его избрать оборонительный тон, защищаться от вроде бы еще не выдвинутых обвинений, отвечать на никем вроде бы не поставленные, но существующие вопросы15. Суслов, как водится, на письмо не ответил - лишь принял к сведению. И поручил "разобраться" сотрудникам цековского отдела внешней политики. Он не мог не знать, что параллельно свою "проверку" ведет министерство государственной безопасности. Она завершилась письмом МГБ на имя ЦК партии и Совета Министров.
"Докладная записка" Лубянки была озаглавлена "О националистических проявлениях некоторых работников Еврейского антифашистского комитета" - этим уже было сказано все. Там говорилось, что "члены ЕАК, забывая о классовом подходе, осуществляют международные контакты с буржуазными деятелями и организациями на националистической основе, а рассказывая в буржуазных изданиях о жизни советских евреев, преувеличивают их вклад в достижения Советского Союза" - это следует расценить, с точки зрения авторов документа, как проявление национализма. В документе также подчеркивалось, что "Комитет явочным порядком развертывает свою деятельность внутри страны, присваивая себе функции главного уполномоченного по делам еврейского населения и посредника между ним и партийно-советскими органами". Вывод делался однозначный и беспощадный: деятельность комитета вышла за пределы его компетенции, она становится вредной, дальнейшее существование комитета нетерпимо - он подлежит ликвидации16.
"Вредность" дальнейшего существования комитета, в глазах Кремля и Лубянки, несомненно, подкреплялась еще информацией, получаемой агентурным путем. Вряд ли "верха" могли остаться безучастными, например, к ставшим им известными таким высказываниям Ильи Эренбурга на рабочих заседаниях ЕАК: "Ради пропаганды против фашизма среди евреев за рубежом нечего было создавать Еврейский комитет, ибо евреи, в какой бы стране они ни жили, меньше всего нуждаются в антифашистской пропаганде. Главная задача Комитета должна заключаться в борьбе против антисемитизма у нас в стране"17.
Скорее всего, именно это (потенциальная возможность легально существующей общественной структуры противостоять эскалирующему антисемитизму) и вызывало в верхах самое большое беспокойство, поскольку антисемитизм в кадровой политике практически уже стал официальным, а в сфере идеологической и культурной завоевал ведущие позиции. Только так можно объяснить пространное письмо Михаила Суслова от 19 ноября 1946 года, адресованное сразу четырем секретарям ЦК: Андрею Жданову, Алексею Кузнецову, Николаю Патоличеву и Георгию Попову, - беспощадно резкое по формулировкам и категоричное по выводам: "Деятельность Еврейского антифашистского комитета, как на заграницу, так и внутри СССР, приобретает все более сионистско-националистический характер и потому является политически вредной и нетерпимой. Вся деятельность ЕАК в настоящее время противоречит ленинско-сталинским взглядам на существо еврейского вопроса. (Автор, отнюдь не будучи апологетом Ленина, должен, однако, заметить, что взгляды вождя на "существо еврейского вопроса" были высказаны им самим более чем определенно: "Позор тем, кто сеет вражду к евреям"18. - А. В.)
В своей деятельности Еврейский антифашистский комитет исходит не из ленинско-сталинских идейных позиций, а из позиций буржуазного еврейского сионизма и бундизма. <...> Объективно ЕАК в советских условиях борется за реакционную идею единой еврейской нации"19. Письмо было послано Сталину и всем членам политбюро - с предложением признать "дальнейшее существование Еврейского антифашистского комитета в СССР нецелесообразным и политически вредным"20.
Может показаться, что речь шла только о существовании ЕАК как легальной структуры, находившейся на государственном бюджете и полностью контролируемой спецслужбами. На самом деле возня вокруг комитета отражала судьбоносные повороты в кремлевской национальной политике, на которую влияло множество факторов, а не только выплеснувшиеся наружу и прогрессирующие эмоции кремлевского диктатора. Резкое обострение отношений с США, где евреи играли видную роль в государственной, общественной и экономической жизни, приближающееся провозглашение самостоятельного еврейского государства, о чем Сталин был, конечно, осведомлен из донесений разведки и по дипломатическим каналам, ничем не погашенный взрыв антиеврейских настроений, спровоцированный нацистами, - прежде всего в славянской среде (то есть в России, Украине и Белоруссии),- взрыв, с которым Сталин не мог не считаться и который он, пусть и негласно, поддержал, - все это определяло новый курс Кремля: наконец-то, хотя бы только в секретной партийной переписке, было признано существование "еврейского вопроса". Идеологические установки двадцатых - тридцатых годов наличие такого вопроса исключали - с победой "Великой Октябрьской социалистической революции" он считался уже решенным.
Однако совершенно четких указаний о судьбе комитета Сталин пока не давал, не теряя, видимо, надежды как-то еще использовать его в своих далеко идущих стратегических, внешнеполитических планах. А внутри партийного штаба явно еще не было единства по этому вопросу, что, при отсутствии ясных указаний от высшего лица, давало сторонникам разных позиций возможность маневрировать и предлагать альтернативные решения.
Именно этим, думается, можно объяснить рождение одного спасительного (увы, спасительного на весьма короткое время) документа, который 19 июля 1947 года подписали, адресуясь к секретарю ЦК Жданову, аппаратчики сравнительно не очень большого масштаба Л. Баранов и Л. Григорян - они были соответственно заместителями заведующих международного отдела и отдела агитации и пропаганды ЦК. Сам заголовок этого документа - "Об ошибках в работе ЕАК" -давал надежды на выживание: ошибки на то и ошибки, чтобы их исправлять; если комитет ликвидируется, то его ошибки уже никого не интересуют. Так прямо в письме и говорилось: работу ЕАК надо "коренным образом улучшить", дополнив его состав еще целым рядом "общественных деятелей, ученых, работников искусств, писателей, журналистов"21. В развитие этого предложения, но уже значительно позже (март 1948 года) был составлен список обновленного состава президиума ЕАК без Ицика Фефера, Льва Квитки и других активистов-ветеранов, зато с участием дважды Героя Советского Союза Давида Драгунского, популярных композиторов Матвея Блантера и Исаака Дунаевского, балерины Майи Плисецкой. скрипача Давида Ойстраха и других, очень известных в стране, деятелей науки и культуры22. Самой большой загадкой было предложение об изгнании Фефера: ведь даже на стадии проекта персональный состав президиума ЕАК по тогдашним правилам не мог формироваться без согласия Лубянки, - стало быть, Фефер, - сиречь агент "Зорин", к тому времени чем-то ей не угодил23.
"Еврейский вопрос" активно разрабатывался в верхах отнюдь не только в связи с существованием и деятельностью ЕАК - он решался глобально. Наглядным, то есть очевидным для всех, стало резкое сокращение "еврейского присутствия" на всех этажах власти. В 1946 году прошли задержавшиеся из-за войны "выборы" в Верховный Совет СССР. Слово это взято в кавычки, поскольку выбирать избирателям было не из кого: в списке кандидатов значилась только одна фамилия будущего депутата. Того, чья кандидатура была действительно избрана в ЦК и утверждена лично Сталиным. Теперь в одной из палат - Совете Союза - было семь евреев (вместо тридцати двух, чей мандат завершился), во второй палате (Совет Национальностей) пять вместо пятнадцати. Это были так называемые "почетные евреи" (например, генерал Исаак Зальцман и полярный летчик Марк Шевелев) или те, кому депутатский статус полагался по должности (министры, заместители министров), а также декоративный депутат - колхозница из-под Биробиджана Шифра Кочина24. Позже их станет еще меньше - в пределах, видимо, установленной для них стабильной (неменявшейся) квоты: три в Совете Союза и три в Совете Национальностей.
Все это происходило в 1946 году. На поверхности никаких очевидных признаков государственного антисемитизма еще не было. Когда началась вторая, не афишируемая, в отличие от первой, волна террора (это также относится к 1946 году), под которую попали очень крупные деятели, в том числе нарком авиационной промышленности Шахурин и маршал авиации Новиков, евреев среди сталинских жертв не оказалось. Более того, заместитель Шахурина - Соломон Сандлер и директор крупнейшего авиационного завода в Саратове Израиль Левин по следственным материалам должны были оказаться также в числе подсудимых, но Сталин не разрешил их арестовать и даже сохранил за ними посты25. Не исключено, что все это было сделано сознательно. Слух о случившемся "чуде" немедленно распространился и в узких, и в широких кругах, на что Сталин, скорее всего, и рассчитывал: игра с американцами в "еврейскую тему" все еще продолжалась, и до поры до времени не было нужды их пугать.
Но пора и время стремительно приближались. Наступил 1947-й, а с ним и прекращение этой игры: Сталин сделал выбор. Началось массовое увольнение евреев, в том числе - очень знаменитых, прославившихся в годы войны. Первый удар пришелся по тем, кто, казалось, с рациональной, сугубо прагматической точки зрения, должен был продолжать свою работу, поскольку в годы войны доказал свою компетентность и профессионализм, и свою преданность режиму, за что и был обласкан самыми высшими почетными званиями и орденами. Полетели, притом все разом, директора крупнейших военных заводов и промышленных комплексов: генералы Давид Бидинский, Семен Невструев, Лев Гонор, Самуил Франкфурт, Абрам Быховский, Наум Носовский, заместитель наркома цветной металлургии Соломон Рагинский и еще многие и многие их коллеги - коллеги по профессии, по крови и по судьбе: исследователи считают, что жертвы этих гонений на больших верхах исчислялись сотнями, на средних - тысячами, а в "низах" их и вообще подсчитать невозможно26.
Самое поразительное (для того времени, потом это уже перестало кого бы то ни было удивлять) состояло в том, что в приказах об их увольнении не содержалось вообще никакой мотивировки, а должность, которую занимали уволенные высокого и среднего ранга, исключала по советским законам возможность обращаться за защитой в суд. Впрочем, мысль о подобной защите ни одной жертве и в голову не могла прийти.
Пожалуй, самой драматичной (если, конечно, не учитывать тех, кто ни за что лишился жизни) была судьба Исаака Зальцмана - человека, чье имя в годы войны не сходило с газетных страниц. Иные даже называли его спасителем отечества, поскольку именно он в немыслимых для этого условиях обеспечил бесперебойное производство тяжелых и средних танков, без которых вести войну было просто невозможно. Бывший заместитель наркома, а потом и нарком танковой промышленности, директор крупнейшего уральского завода, депутат Верховного Совета СССР и Герой социалистического труда был вышвырнут за ненадобностью, как выжатый лимон, только за то, что не захотел лжесвидетельствовать против невинных людей, да еще и исключен из партии, то есть получил "волчий билет". Высочайший профессионал в генеральских погонах, с золотой звездой Героя на груди, не без труда сумел устроиться мастером на крохотном провинциальном заводе, откуда его тоже изгнали, потом трудился рядовым рабочим, скрывая свои прежние заслуги, а позже, и опять-таки с величайшим трудом, добившись возвращения в Ленинград, где жил и директорствовал до войны, нашел работу в небольшой строительной конторе, занимаясь ремонтом квартир. Директором механического завода он стал уже через многие годы после окончания войны, после развенчания Сталина и хрущевской "оттепели"27.
Сталин не был бы Сталиным, если бы не прикрыл эту, ставшую достоянием множества людей, вакханалию увольнений и издевательств над заслуженными специалистами-евреями (многие из них, не выдержав унижений и травли, внезапно уходили в мир иной от сердечных приступов, нередко у всех на глазах, во время так называемых собраний, представлявших публичное судилище) какой-нибудь ширмой: на такую "балансировку" он был величайшим мастером. В разгар начавшейся антисемитской кампании, когда интенсивно шла секретная служебная переписка о злокозненности ЕАК и готовился его роспуск, он наградил премией своего имени создателей искрометного, красочного, брызжущего народным юмором спектакля Еврейского театра "Фрейлехс": на этот веселый и грустный мюзикл, который стал гвоздем театрального сезона, рвалась вся Москва.
Поток восторженных отзывов, исходивших от самых крупных представителей русского искусства, дошел до сталинских ушей, и он сделал этот, традиционный для его виртуозной хитрости, блистательный ход. Сталин отверг верноподданические поклепы на спектакль, которыми его снабдил, зная начавшуюся кампанию антисемитизма, Комитет по делам искусств, и подписал постановление о присуждении высшей государственной премии Соломону Михоэлсу, Вениамину Зускину, художнику Александру Тышлеру и другим участникам постановочного коллектива. То, что премия была совершенно заслуженной, ни у кого не вызывало сомнений. Но к искусству она не имела никакого отношения. Ее цель - служить аргументом против высказанных или невысказанных упреков в раздувании антисемитской истерии или хотя бы в потворствовании ей.
Своей цели Сталин добился. Хорошо помню, как мой дядя, крупный инженер и ученый-химик, сказал, прочитав сообщение о присуждении этой премии и разглядывая портреты лауреатов, опубликованные на первой странице "Правды": "Все-таки слухи о государственном антисемитизме сильно преувеличены". Его не смутило даже то, что и он сам оказался среди жертв гонений, будучи уволенным - тоже без всякой мотивировки - с работы в крупном научно-исследовательском институте. Обвинить его не могу: страстно хотелось верить в то, во что уже верить было нельзя.
Таких наивников оказалось немало. Хватались за любой повод, чтобы убедить себя в ложности самых дурных предчувствий. Невозможно было смириться с мыслью, что великодержавный национализм стал, пока еще неофициальной, но уже реально действующей идеологией государственного аппарата, что, победив военного противника, Сталин воспринял его идеологию и начал проводить ее в жизнь, маскируя новый курс никем не отмененной марксистско-ленинской интернациональной риторикой.
Да и во всем мире люди демократических взглядов, сбитые с толку советской пропагандой, позволили вешать себе на уши лапшу и продолжали оставаться жертвами политической аберрации. Они по-прежнему воспринимали Сталина как государственного руководителя, сокрушившего нацизм, тогда как он, к тому же отнюдь не в одиночку, ценой немыслимых потерь, сокрушил лишь воюющую Германию, взяв у нее в наследство ту идеологию, которой втайне наверняка сочувствовал и которую полчища советских партайгеноссен Геббельса и Розенберга внедрили на российскую почву. Взял потому, что один лишь он знал, насколько эта идеология близка ему по своему духу. И еще потому, что не сомневался: совсем не у малой части его раболепного населения именно эта идеология, будучи воплощенной в конкретные дела, найдет благожелательный отзвук.
Лаврентий Берия уже не руководил зловещим лубянским ведомством. В 1946 году он был брошен на реализацию ядерного проекта, притом любой ценой и как можно скорее, что вынуждало его плодотворно сотрудничать с большой группой ученых еврейского происхождения, среди которых был и профессор Яков Терлецкий, видный специалист-ядерщик и одновременно штатный сотрудник Лубянки (он сыграл большую роль в краже американских атомных секретов)28. Идеологическая обработка американских евреев и выколачивание из них финансовой помощи более не входили в компетенцию Берии. В сталинские времена каждый, даже члены политбюро, обязан был заниматься своим делом и ни в коем случае не лезть в чужую "епархию". Берия, как и все остальные, строго соблюдал эти правила, не смея навлечь на себя сталинский гнев.
Место шефа Лубянки занял новый сталинский любимец - Виктор Абакумов, 38-летний генерал-полковник, завоевавший себе кошмарную славу в качестве начальника главного управления военной контрразведки (вошло в разговорную речь под названием СМЕРШ). Иные из его апологетических биографов, вероятно не без оснований, считают, что он и его подчиненные успешно разоблачали германскую агентуру, засылавшуюся в советский тыл. Теперь ему пришлось решать другие задачи. По крайней мере одна из них - "выкорчевывание еврейского буржуазного национализма" - явно пришлась ему по душе. Сталин уже склонялся к принятию радикальных решений - особенно после того, как 29 ноября 1947 года Генеральная Ассамблея ООН проголосовала за создание на землях Палестины (подмандатная территория Великобритании с 1920 года) еврейского национального государства.
Никаких симпатий к будущему государству Сталин, разумеется, не испытывал. Но практические выводы сделал. Блефовать и дальше по поводу создания какой-то еврейской государственности в пределах Советского Союза становилось уже абсурдным. Но держатель палестинского "мандата" - Британская империя, - теряя свои позиции, поддерживала только арабов, и уже по одному этому Москва горячо приветствовала обретение евреями своей исторической родины.
Сенсационную речь в ООН в поддержку еврейского государства произнес Андрей Громыко. Выдержанная в самых патетических выражениях, она имела целью доказать историческое право евреев на свое государство. Вышинский, с согласия Молотова, написал и опубликовал под псевдонимом статью, в которой он подчеркивал необходимость создания еврейского государства на подмандатной британской территории29.
Иные из деятелей ЕАК приняли, кажется, эти "приветствия" и "восторги" за чистую монету. Они тоже, не хуже, чем Сталин, знали о том, что едва ли не большинство первых руководителей будущего государства - выходцы из России. И Кремль, и ЕАК возлагали на это определенные надежды - естественно, каждый с разным знаком. Затевалась сложнейшая политическая интрига, где неспособные разобраться в кремлевских игрищах, одержимые идеями, которые вскоре обзовут "националистическими", активисты гибнущего комитета становились жертвами, обреченными на заклание.
К этому времени в секретариатах Сталина, Маленкова, Жданова и Суслова скопилось множество докладных записок с грифом "совершенно секретно": все они были одного содержания, в них сообщались "дополнительные факты" о националистической, враждебной, шпионской деятельности Еврейского Антифашистского Комитета 30. Нет никакого сомнения: такой поток целенаправленной,лживой "информации" не мог идти в столь высокие верха, если бы фальсификаторы не знали, что именно такие материалы от них ждут.
Долго зревший нарыв должен был наконец разорваться.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 158. Т. 22.
2. Еврейский народ в борьбе против фашизма. М., 1945. С. 40.
3. Там же. С. 71.
4. Там же. С. 70.
5. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 247. Л. 96.
6. Там же. Л. 138.
7. Правда. 1945. 25 мая.
8. За великий русский народ! М., 1945. С. 3
9. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 6. Д. 310. Л. 18.
10. Там же.
11. Там же. Л. 19.
12. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 6. Д. 310. Л. 53-59.
13. Там же. Л. 49-52.
14. Независимая газета. 1992. 20 ноября.
15. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 76. Л. 3-5.
16. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 34-35.
17. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. 1996. С. 327.
18. Л е н и н В. И. Полное собрание сочинений. 5-е изд. Т. 38. С. 120.
19. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 868. Л. 127.
20. Там же. Л. 127-оборот.
21. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 1058. Л. 132-135.
22. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 127. Д. 1714. Л. 3.
23. Там же.
24. М и н и н б е р г Л. Л. Советские евреи... М, 1995. С. 414.
25. Там же. С. 415.
26. Там же.
27. Там же. С. 418-419.
28. Исторический архив. 1994. Љ 6. С. 112-114.
29. См.: Бирман Д ж он. Праведник. М., 2001 С.273
30. РГАСПИ.Ф. 17. Оп. 128. Д.868. Л. 107-115. См также докладную записку Абакумова на имя Сталина, Молотова и других - копия хранится в Центральном архиве Федеральной службы безопасности, воспроизведенав книге "Еврейский Антифашистский Комитет в СССР" (М., 1996. С 359-371).
ЛИКВИДИРОВАТЬ НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!
Решение, к принятию которого Сталин уже был близок, не имело еще четкой формулировки и не облеклось в какую-то конкретную форму. Но оно, несомненно, делало ставку на "антисемитизм, который был не случайностью, а рассчитанным ходом с далеко идущими последствиями как во внутренней, так и во внешней политике Советского Союза"1. Этот вывод, к которому пришел видный специалист по новейшей российской истории Владимир Наумов, представляется абсолютно бесспорным. Для Лубянки было важно уловить направление ветра, который дул из Кремля, и в соответствии с этим, подчиняясь его движению, разработать надлежащий сценарий.
Ветер дул в ту самую сторону, которая была по душе лубянскому шефу Абакумову, хотя, разумеется, этот исполнительный, толковый и безжалостно жестокий служака подчинился бы любому направлоению. Но тут - кремлевский заказ и движение души находились в полной гармонии. Естественно, в силу своей специфики Лубянка не могла ограничиться лишь подачей сигналов об идейной опасности "еврейского национализма". Онадолжна была его трансформировать в нечто конкретное - по свойственной ей модели - и представить как шпионаж, несущий угрозу безопасности страны.
В центре спешно разработанного сценария оказались два американских журналиста еврейского происхождения - Пейсах Новик и Бенцион Гольдберг. В США они относились к "крайним левым" и подозревались - скорее всего, не без оснований - в связях с советскими секретными службами. Новик был ветераном рабочего движения в США, с 1921 года состоял в компартии, располагаясь на самом просоветском ее крыле, редактировал газету американских коммунистов-евреев "Морнинг Фрайхайт", где всегда печатались статьи, восторженно отзывавшиеся о "сталинской национальной политике", а Гольдберг как раз и был автором большинства этих статей. Возвратившись из поездки по Советскому Союзу, он опубликовал репортажи не только в "Морнинг Фрайхайт", но и в других американских газетах левого направления, где использовал полученные им в Москве пропагандистские фальшивки для восхваления Сталина, советской "дружбы народов" и вообще всего того, что было принято называть "советским образом жизни".
Эти материалы были переданы ему через ЕАК после того, как прошли военную цензуру и получили одобрение множества должностных лиц и инстанций. Однако теперь (таким был осуществленный замысел Лубянки) их следовало признать содержащими шпионские сведения и ответственность за разглашение государственных тайн возложить не на всех проверявших и одобрявших, а только на руководителей и сотрудников ЕАК. И Гольдберг, и Новик входили в руководство Американского комитета еврейских писателей, художников и ученых - главного партнера ЕАК в годы войны, по приглашению которого Михоэлс и Фефер совершили поездку по США, и благодаря которому собрали огромные деньги в поддержку Красной Армии.
Парадокс состоял в том - подчеркнем это снова, - что американская контрразведка (отнюдь, как сказано, не без оснований) подозревала Новика и Гольдберга в "деловом" контакте с Лубянкой, а последняя - без всяких оснований, без каких-либо оговорок и, конечно, без малейших доказательств - представила их Кремлю в качестве несомненных агентов ЦРУ. Да по правде сказать, иного выхода, чтобы выполнить заказ Кремля, у Лубянки попросту не было, ибо никаких других американцев, посещавших Советский Союз и имевших контакт с деятелями ЕАК, не существовало вообще. Поэтому Абакумову не оставалось ничего другого, кроме как объявить шпионами тех, кто действительно встречался с Михоэлсом и другими сотрудниками ЕАК непременно в Москве: по лубянскому сценарию американские эмиссары не должны были ограничиться тем, что им пересылают через официальные каналы, а сами сюда приезжать за шпионскими материалами.
Еще раньше, и совсем по другому поводу, велось расследование (на языке спецслужб это называлось "разработкой") другого "шпионского" сюжета. Он касался ближайших родственников Сталина по линии его покойной жены: в центре внимания "органов" оказалась вея семья Аллилуевых, к которой Сталин давно питал глубокую неприязнь. Еще в 1938 году был казнен муж одной из сестер Надежды Аллилуевой (жены Сталина), отличавшийся исключительной жестокостью - чекист Станислав Реденс (поляк). Казнен вовсе не за свою жестокость, а за то, что, - по убеждению Сталина, собирался его убить2. Тогда же при загадочных обстоятельствах внезапно умер брат Надежды - Павел Аллилуев. Он был командармом (звание, равное введенному позже званию генерал-полковника), близким к военной разведке (работал в Берлине), состоял в тесной дружбе с советским резидентом, впоследствии перебежчиком, Александром Орловым (Фельдбиным).
Есть основания считать, что Павел был отравлен ядом, заложенным в папиросу3.
Теперь наступил черед его жены Евгении, ее нового мужа Николая Молочника (еврея), ее дочери Киры (артистки Малого театра), и, наконец, последней из остававшихся еще на свободе членов семьи Аллилуевых (кроме стариков - матери и отца - и психически больного брата Федора) - младшей сестры Надежды - Анны, члена Союза советских писателей4. К ним пристегнули еще друзей семьи - театроведа Лидию Шатуновскую и ее мужа, опять же еврея, профессора физики Льва Тумермана5.
За всеми перипетиями этого дела внимательно следил Сталин: его убедили в том, что члены семьи Аллилуевых не только в общении друг с другом, но и встречаясь с "посторонними лицами", клевещут на Сталина. Ясно, что речь шла о загадке гибели его жены, к каковой сам вождь имел самое прямое отношение, даже если он лично и не нажал на курок пистолета. Эта смерть, обросшая достоверными и сомнительными слухами, которые были ему хорошо известны, резко обострила и без того присущую ему мнительность. Страдавший стремительно прогрессировавшей манией преследования, он превратил эту манию в главный мотор своей карательной политики.
Хорошо обо всем осведомленный Абакумов точно рассчитал свои ходы. В его мудрую голову пришла дерзкая и вместе с тем простейшая мысль: соединить обе "разработки" - семьи Аллилуевых и ЕАК - в одну. Создать мощное дело - с множеством ответвлений... На этот счет у Лубянки имелся огромный опыт по формированию "контрреволюционных террористических групп". А тут связь никак вроде бы не пересекающихся линий напрашивалась сама собой. Дело в том, что Шатуновская, бывшая ученица Мейерхольда, активно выступавшая в прессе как критик и журналист, находилась в близком знакомстве с Михоэлсом и помогала ему в работе над статьями (театральными и публицистическими), которые тот писал. Для Лубянки не было ничего проще, чем провести цепочку от Аллилуевых к Шатуновской, от нее к Михоэлсу и всему ЕАК, а от них и к американской разведке. Тем более что с Аллилуевыми еще дружили и жили с ними в ближайшем соседстве жена начальника Тыла вооруженных сил СССР Андрея Хрулева - Эсфирь Горелик и сотрудник этого министерства, специалист по радиолокации, генерал Григорий Угер. Таким образом, семья Аллилуевых оказалась в плотном еврейском окружении, и, по лубянской логике, этого было вполне достаточно, чтобы шпионы - Михоэлс и другие еаковцы, -воспользовавшись такими связями, вытягивали из своих осведомленных знакомых важнейшие государственные тайны. Самой важной из важнейших, как напрямую сказано в следственных документах, была тайна "личной жизни Главы Советского правительства", которой "интересовались американские евреи"6. При этом, как сказано там же, не названных по именам американских евреев интересовала не только личная жизнь "главы" в прошлом, но и в настоящем - тоже. Речь, видимо, шла о широко распространявшейся немцами во время войны версии, будто бы Сталин то ли женился, то ли сошелся с некоей сестрой Лазаря Кагановича.
Независимо от достоверности версии, мысль о том, что кто-то осмеливается вторгаться в интимную сферу божества и перемывает его косточки, сидело занозой в сталинском мозгу. Лубянка старалась максимально использовать этот "пунктик" вождя. Еще за несколько лет до описываемых событий кинодраматурга Алексея Каплера - первую любовь дочери вождя, юной Светланы Аллилуевой, обвиняли в том, что по заданию английской разведки, естественно связанной с "сионистскими кругами", он пытался приблизиться к "главной" советской семье, чтобы раскрыть какие-то секреты вождя народов и продать их врагу...7
События стремительно развертывались в течение всего декабря 1947 года. 16 декабря, сломленная пытками и издевательствами, в которых отличился один из самых жестоких лубянских садистов и зоологический антисемит, - следователь по важнейшим делам Владимир Комаров, трудившийся в содружестве со своим коллегой Георгием Сорокиным, молодая Кира Аллилуева подписала протокол допроса, в котором утверждалось, что близкий знакомый семьи, старший научный сотрудник Института экономики Академии наук СССР Исаак Гольдштейн в беседах с ней высказывал "клеветнические измышления на советскую действительность". Он был тут же арестован и подвергся чудовищным пыткам8, которые стоически выдерживал несколько дней, но затем, как он сам впоследствии признавался, впав в апатию и отчаяние, подписал все, что у него вымогали9.
Теперь истязателям не хватало последнего звена: прямой или, во всяком случае, более короткой связи между Гольдштейном и Михоэлсом, поскольку в сочиненных чекистами многоступенчатых контактах, протянувшихся через всех Аллилуевых, потом еще - через их знакомых и соседей, Сталин мог бы и не разобраться. Для этой цели пригодилось одно близкое знакомство Гольдштенна с литературоведом, сотрудником научно-исследовательского института мировой литературы Захаром (Зорахом) Гринбергом, старым большевиком, некогда работавшим с Зиновьевым в его правительстве Союза Северных коммун (1918-1920 годы; Гринберг был в нем заместителем комиссара по просвещению). Как он выжил в эпоху Большого Террора, никто не знает, но вот теперь настал и его черед.
Гринберг тесно сотрудничал с ЕАК, составляя по его поручению обзоры выходящих в Советском Союзе книг еврейских писателей, а также книг, в которых рассказывалось о жизни советских евреев. Какое-то время он даже был работником аппарата президиума ЕАК. Естественно, он нередко встречался с председателем ЕАК, так что, - по версии Лубянки, - Гольдштейну, который набирался от Аллилуевых клеветнических сведений о Сталине и его личной жизни, сподручнее всего было передавать их Михоэлсу через Гринберга.
Копаться сегодня во всех деталях фальсификаций, созданных безумным воображением лубянских садистов, не имеет ни малейшего смысла. Но в данном случае эти детали, увы, чрезвычайно важны, ибо именно они привели Сталина к окончательному решению судьбы Михоэлса, каковое и было исполнено незамедлительно. По чистой, но трагической случайности именно в это время в американской печати действительно появились статьи, воспроизводившие очередные слухи о сталинских любовных утехах, почти наверняка не имевшие никакой реальной основы. Об этом Сталину было тоже тотчас доложено - с комментарием: вероятным источником информации послужил Михоэлс (чем еще мог заниматься великий режиссер, актер и общественный деятель, если не сбором постельных слухов?!), использовавший свои обширные связи и в советских, и в американских кругах. Какие чувства вызвала у Сталина эта информация, нетрудно представить. Михоэлс должен был быть уничтожен еще и для того, чтобы он унес в могилу свои разговоры с Берией накануне поездки в США, и вообще все то, что он сделал для успешного проведения атомного шпионажа.
Придется напомнить еще раз: все, о чем рассказано выше, происходило во второй и третьей декадах декабря 1947 года, когда еврейская тема несомненно вышла на первый план в раздумьях кавказского горца. 29 ноября 1947 года Генеральная Ассамблея ООН приняла решение о создании на землях Палестины (подмандатная территория Англии с 1920 года) государства Израиль. Стратегия, родившаяся в сталинской голове после этого решения, исключала присутствие в стране признанного духовного лидера еврейского национального движения, символизировавшего национальное самосознание и культуру, пользовавшегося огромным авторитетом во всем мире. Казалось бы, никакой государственной фигурой он не был, на политику никак не влиял, но его личность, а значит и мнение, а значит и позиция, а значит и слово - все это весило очень много. Он был лишним! Есть люди, непригодные для суда. Ни тайного, ни явного. И даже для расправы в тюремных подвалах. Лучше - помочь им уйти...
Тогда-то Сталин и отдал роковой приказ. Это состоялось, повидимому, не раньше 20 декабря, но и вряд ли намного позже. Впоследствии один из руководящих деятелей Лубянки-генерал Евгений Питовранов утверждал, что "решение об убийстве Михоэлса принималось Сталиным 11-12 января 1948 года", то есть чуть ли не непосредственно перед тем, как его осуществить. То же самое, со ссылкой на показания арестованного В. Абакумова, утверждает Г. Костырченко10.
Лубянские бонзы называли те даты, когда ими было получено прямое указание исполнить сталинский приговор. Почему профессиональный историк, располагающий куда большей информацией, к тому же опубликованной и, стало быть, всем доступной, - почему он, не подвергая их никакому сомнению, берет на веру показания кагэбистов, я понять не могу. Последующее изложение покажет, что версия Питовранова - Абакумова не выдерживает никакой критики: операция требовала тщательной подготовки.
Детальная хронология событий, с приложением аутентичных документов, содержится в книгах двух непосредственных очевидцев (Н. Вовси-Михоэлс "Мой отец Соломон Михоэлс" и Э. Маркиш "Столь долгое возвращение"), которые по другим поводам Г. Костырченконеоднократно цитирует и, стало быть, досконально знает. В данном же случае их свидетельства проигнорированы - лживые рапорты Абакумова и его челяди предпочтительнее, потому что содержатся в архивах...
Механикой уничтожения Михоэлса Сталин не интересовался, в такие подробности он не вникал, полагаясь на поднаторевших в этом ремесле лубянских умельцев. Ему достаточно было произнести одно слово: "ликвидировать". Все остальное было делом искусных исполнителей11
На Лубянке решили провести операцию вне Москвы. С точки зрения убийц, осуществить это в Москве было трудно и рискованно. Сталин явно возжелал потайного убийства, загримированного под несчастный случай. В Москве Михоэлс крайне редко оставался один, он всегда был на людях или с кем-то из тех, кто его сопровождал. Любое появление непредвиденных, непривычных людей или событий могло вызвать у него подозрения и сорвать операцию. А сорвать - значит не выполнить личное указание Сталина. К тому же, - посвящать в замысел кого бы то ни было, кроме самого узкого круга лиц, было совершенно исключено.
Обстоятельства, однако, складывались для убийц вполне благоприятно. Среди множества общественных должностей Михоэлса была и такая: член Комитета по Сталинским премиям в области искусства и литературы при Совете министров СССР и председатель его театральной секции. В задачу секции входил отбор и просмотр выдвинутых на соискание премии спектаклей, а затем представление имеющихся отзывов на пленарном заседании комитета. По установившемуся порядку каждый член секции вместе с экспертом-консультантом должен был лично просмотреть хотя бы один спектакль, попавший в финальную номинацию.
На этот раз, наряду со спектаклями московских театров, в шорт-лист попали и спектакли двух не московских: ленинградского и минского. Председатель секции обычно смотрел только московские, но главе всего комитета- сталинскому любимцу и генеральному секретарю Союза писателей Александру Фадееву - какой-то компетентный товарищ, видимо, подсказал, что товарищ Сталин придает большое значение завершающей стадии отбора и целиком полагается на суждение такого авторитета, каким является товарищ Михоэлс. Нет ни малейшего сомнения в том, что Фадеев не был посвящен в потайной заговор и воспринял рекомендацию как нечто вполне естественное, как свидетельство высокой требовательности самого Сталина к уровню произведсний, отмечаемых премией его имени, и еще как акт личного доверия к великому артисту и режиссеру.
Михоэлс был человеком редкой исполнительности и дисциплинированности. К тому же - вакханалия вокруг ЕАК, зыбкость его положения, интриги, которые не могли оставаться для него незаметными, - все это лишало его возможности отказаться от возложенного на него якобы "Самим" поручения. Он склонялся к тому, чтобы поехать в Ленинград. Это же ему посоветовал и близкий друг - художник Еврейского театра Александр Тышлер. Но ленинградский вариант - это можно утверждать на основании совокупности имеющихся свидетельств и документов - устраивал Лубянку меньше, чем минский: круг друзей и знакомых Михоэлса был там ничуть не уже, чем в Москве.
Предполагалось сначала, что вместе с Михоэлсом в качестве "эксперта" поедет театральный критик Юрий Головащенко, но вдруг его поменяли на Владимира Голубова (тоже еврея)., писавшего под псевдонимом "В. Потапов" Он работал ответственным секретарем журнала "Театр". Его перу принадлежит одна из самых восторженных рецензий на спектакль "Фрейлехс", для которого-он поистине не жалел эпитетов: "блистательный", "сверкающий' "мудрый"... Именно Голубов неожиданно стал настаивать на поездке в Минск.
Решение об этой поздке было принято комитетом 22 декабря 1947 года, но, вопреки многолетней традиции, в нем не содержится никаких данных о том, кто же в Минск должен поехать. Стало быть, персональный вопрос еще не был решен. Возможно, Сталин продолжал колебаться. Но скорее всего "колебания" были у тех, кто должен был осуществить его поручение: отрабатывался механизм "операции" и состав участников так что доложить Сталинуо полной готовности они пока не могли. Поэтому Комитет по Сталинским премиям, а точнее тот, ктозанимался выдачей командировок, - помощник председателя, он же ответственный секретарь, - не получил пока надлежащих инструкций.
Шли последние дни сорок седьмого года. Новый, сорок восьмой, Михоэлс с женой встречали у заведующего музыкальным oтделом Всесоюзного радикомитета Моисея Гринберга. Сохранились воспоминания об этом вечере, но в них нет и намека на то, что Михоэлс обмолвился хотя бы словом про предстоящую ему поездку в Минск. Секрета в этом не было и быть не могло - значит, в точности он о ней еще не знал. Это косвенно подтверждается и сохранившимся командировочным удостоверением: на машинке отпечатаны город, куда предстоит отправится члену комитета (Минск), и дата постановления (то есть приказа по комитету) об этой командировке (22 декабря). Фамилия же Михоэлса вписана от руки, и конечный срок командировки (10 января) исправлен тоже от руки: 20 января. Дата выдачи командировочного удостоверения: 2 января 1948 года.
Таким образом, хронология событий выстраивается следующим образом: окончательное решение было принято Сталиным в последних числах декабря; 2 января Михоэлсу было объявлено, что высокая миссия "принимать белорусский спектакль" поручена ему; поскольку выехать сразу он не мог, а исполнители "операции" должны были иметь резервное время на случай непредвиденных обстоятельств, срок командировки был продлен. Командировочное удостоверение подписал помощник Фадеева - Игорь Нежный, который совмещал эту работу с обязанностью директора-распорядителя Художественного театра: оба здания - и театра, и комитета - находились по соседству.
Игорь Нежный будет арестован через несколько часов после того, как Сталин испустит последний вздох. Одновременно арестуют и множество людей, заранее занесенных в список подлежащих аресту на "день Икс", к трагедии, о которой мы повествуем, никакого отношения не имевших. Про большинство из них уже давно известно, что это были секретные сотрудники Лубянки для особых поручений. В принадлежности Игоря Нежного к той же категории мало кто сомневался, но не было несомненных данных, которые позволили бы это категорически утверждать. Недавно Нежный был дешифрован, и сведения о его принадлежности к сексотам появились в печати: он тайно служил Лубянке с 1937 года под псевдонимом "Чайковский".
Разумеется, несмотря на этот его высокий потайной статус, ни сам Нежный, ни его шеф Александр Фадеев не могли знать ничего о подробностях готовившейся операции. Задание отправить в Минск именно Михоэлса имело вполне пристойное и не вызывающее никаких подозрений обоснование: именно белорусскому спектаклю придается столь большое политическое значение, что дать ему объективную оценку может только такой безусловный авторитет, как сам руководитель театральной секции комитета. Против этого аргумента возразить бы не смог никто...
"Выехать сразу Михоэлс не мог", - написано выше. Это и так, и не так. Он действительно был обременен множеством обязанностей, к тому же только что, поранив руку, попросил ему сделать противостолбнячный укол, после которого всегда известное время лихорадит ивообще организм ощущает некоторый дискомфорт. Но, человек долга, он и в этом случае, преодолев недомогание и отложив прочие дела, тут же выехал бы в Минск - достаточно было ему сказать: "выезжайте срочно". Однако "тормознул" не он, а те товарищи, которые поручили Нежному задержать Михоэлса "по техническим причинам".
Дело в том, что произошел непредвиденный сбой. Вместе с Михоэлсом вдруг вызвались поехать в Минск Перец Маркиш и его жена Эстер. В Минске жил их друг - Герой Советского Союза, генерал-полковник Сергей Трофименко, командовавший тогда Белорусским военным округом. Маркиши познакомились с семьей генерала в эвакуации, в Ташкенте, потом с ними познакомился и Михоэлс, дружеская связь оказалась прочной. Воспользовавшись поездкой Михоэлса, Маркиши хотели вместе с ним побывать в этом гостеприимном кругу12.
Такой эскорт, однако, совсем не входил в планы организаторов операции. Эстер Маркиш, вдова поэта, пишет в своих воспоминаниях: "Буквально за несколько часов до отъезда Маркиш вынужден был отказаться от поездки: необходимо было вычитать корректуру книги". Вряд ли есть сомнения в том, что корректуру, вычитать которую надо было почему-то с молниеносной быстротой (ведь поездка к минским друзьям могла занять всего два-три дня), Маркишу просто подсунули. Ицику Феферу (то есть сексоту "Зорину"), при его руководящем положении в ЕАК, ничего не стоило это сделать, поскольку книга выходила в издательстве "Дер Эмес". подчиненном ЕАК. Тайное убийство Маркиша тогда не планировалось - всему свое время, - а присутствие осторожного и наблюдательного свидетеля могло бы сорвать всю операцию.
Сопровождавшего Михоэлса - Владимира Голубова - формально отправляли для того, чтобы тот подготовил рецензии на спектакль для своего журнала и для газеты "Советское искусство". Но, конечно, выбор Голубова определялся не этим. Он тоже был секретным сотрудником-осведомителем Лубянки и, таким образом, мог следить за каждым шагом Михоэлса, более того - исполняя получаемые указания, корректировать эти шаги, тем более что сам был родом из Минска и имел там обширные связи.
Спектакль, который Михоэлс должен был просмотреть, аГолубов отрецензировать, никогда не назывался, более того, в многочисленных публикациях безлико утверждалось, что оба командированных ехали смотреть "спектакли, выдвинутые на соискание Сталинской премии". На самом же деле высоким гостям предстояло увидеть лишь один спектакль - современную эпопею "Константин Заслонов" в Минском драматическом театре имени Янки Купалы.
Нетрудно понять, почему эта, вроде бы пустяковая, деталь старательно обходилась молчанием. Иначе у всех людей, имеющих хоть какое-то отношение к искусству, сразу возник бы недоуменный вопрос, который заставил бы их о многом задуматься: с какой стати Комитет по Сталинским премиям, профессиональные журнал "Театр" и газета "Советское искусство" посылают, в качестве автора будущей рецензии, специалиста по хореографии? Владимир Голубов был автором монографии о балерине Галине Улановой, автором балетных либретто и множества стaтей именно об этом виде искусства.
А как раз в Ленинграде на Сталинскую премию был выдвинут спектакль, имеющий к узкой специальностиГолубова самое прямое отношение: балет Михаила Чулаки "Мнимый жених". Ситуация сложилась поистине абсурдная: специалист по балету не едет смотреть балет, но отправляется на просмотр драматической эпопеи на партизанскую тему и прилагает все усилия, чтобы затащить туда Михоэлса...
Горе, постигшее театральную Москву, удар, который она ощутила, заслонили эти, слишком неуместные для такого случая, подробности. Потом об этом и вовсе забыли.
Все близкие к Михоэлсу люди вспоминают, что и он, и Голубов уезжали с очень большой неохотой и дурными предчувствиями - как странно это сочеталось с энергичными уговорами Голубова о совместной поездке именно в Минск!
Поезд уходил вечером, и почти весь день Михолэс провел в театре. Поездка предполагалась весьма короткой, но он старался завершить все мелкие, повседневные и рутинные дела так, словно ему предстояло очень долгое отсутствие. Наибольшее впечатление (разумеется, впоследствии) произвел на близких его неожиданный прощальный визит к академику П. Л. Капице. Они действительно были очень близки, но им случалось порой не видеться неделями и месяцами, и нет никакого разумного объяснения, что заставило Михоэлса за два или три часа до отхода поезда специально заехатьк Капице, чтобы проститься, в сущности, на несколько дней.
Этот поистине мистический эпизод поражает еще больше в сочетании с информацией, полученной мною в самом конце восьмидесятых годов от старшего следователя по особо важным делам Прокуратуры СССР - Сергея Михайловича Громова. Он рассказал мне - в присутствии моего коллеги Юрия Щекочихина, вместе с которым мы были у него в гостях, на воскресном обеде, - что в системе госбезопасности, внутри отдела по ликвидации "изменников" и перебежчиков, существовала группа, особо законспирированная, руководимая некоей супружеской четой, непосредственно отрабатывавшая механизм убийств"особого назначения" и осуществлявшая разработанные ею планы. Она и была заангажирована на выполнение столь ответственного спецпоручения.
Эта группа, создавшая план "операции Михоэлс", пять лет спустя, в начале пятьдесят третьего, готовила (похоже, и подготовила) убийство Капицы. Лишь смерть Сталина и последовавшее изменение политической ситуации, когда перед Лаврентием Берией - заклятым врагом Капицы, встали совсем другие проблемы, помешали осуществлению этого плана.
Берия, руководивший всей ядерной наукой и техникой страны, -не мог простить Капице его отказ участвовать в создании атомной бомбы. Позже, кстати сказать, другой великий физик, академик Абрам Иоффе, также пригрозил отказом участвовать в осуществлении военных проектов, если ученых насильственно будут втягивать в травлю своих коллег еврейскогопроисхождения. Поток ранее засекреченной информации, вызванной, пусть и крайне ограниченным, открытием архивов, а также многочисленные публикации, авторами которых явились сами бывшие деятели Лубянки, позволяют раскрыть инкогнито той самой супружеской четы.
Скорее всего, Сергей Михайлович Громов имел в виду генерала Павла Судоплатова и его жену, кадровую чекистку Эмму Каганову13. Судоплатов был тогда начальником так называемого управления по проведению спецопераций (точное название: "Служба ДР", то есть "Диверсия и террор"), именно он, вместе со своими сотрудниками Наумом Эйтингоном и другими, по личному указанию Сталина разработал сценарии уничтожения Троцкого, руководителей украинского национального движения, некоторых "особо опасных" иностранцев.
Он знал в точности, как готовилась и как осуществилась "операция Михоэлс", и в своих позднейших мемуарах чуть-чуть приоткрыл завесу этой кошмарной тайны, но старательно вывел себя из числа главных участников операции.
Предполагая отправиться на вокзал прямо из театра, Михоэлс, однако, в последнюю минуту изменил свой замысел и заехал домой проститься с женой. Современники вспоминают, что у Михоэлса в этот день лицо было "гиппократовым", то есть отмеченным печатью смерти. Конечно, не исключено, что это аберрация памяти, вызванная всем тем, что стало известно позже. Однако есть свидетельства, которые позволяют поверить в реальность мрачных предчувствий отправлявшегося на Голгофу Михоэлса.
Родные вспоминают, что за несколько недель до трагедии ему звонили какие-то люди и предупреждали о том, что его ждет близкая смерть.
Фаина Раневская, абсолютно не склонная к фантазиям и фальсификациям, рассказала уже во время хрущевской "оттепели": незадолго до поездки в Минск Михоэлс сообщил ей, что "получил анонимное письмо с угрозой убийства".
Но у тех, кто готовил убийство, не было никакого резона "спугнуть" будущую жертву, их задача состояла, наоборот, в том, чтобы усыпить бдительность, успокоить. Скорее всего, и письмо, и анонимные звонки содержали не угрозу, а предупреждение об опасности, высказанное в форме угрозы: люди, преклонявшиеся перед чистейшим и талантливейшим человеком, могли находиться и среди тех, кто что-то знал про готовившееся убийство. Объяснить иначе эти сигналы я не могу.
7 января проводить Михоэлса на Белорусский вокзал пришло немало людей. Кроме дочери и жены еще и ведущий актер театра Вениамин Зускин, писатели Василий Гроссман и Александр Борщаговский, поэт Семен Липкин... Но, вне всякого сомнения, провожавших было намного больше, они изображали пассажиров, железнодорожников, носильщиков, лотошников. Борщаговский вспоминает, что перед самым отходом поезда Голубов внезапно приник к нему, провел рукой по воротнику пальто и прошептал: "Как я не хочу ехать! Не думал, не собирался, не хотел!" Догадался, наверно, - с фатальным уже опозданием, - что соучастники и свидетели преступления неизбежно отправляются вслед за жертвами.
К сожалению, каждый час пребывания Михоэлса в Минске ни в одном доступном мне документе не отражен. Известно лишь, что на третий день своего пребывания, 11 января, он последний раз позвонил домой, в Москву, и среди прочего сообщил то, чему поначалу родные не придали особого значения. Он сказал, что утром, в гостиничном ресторане, за завтраком, неожиданно увидел своего заместителя по ЕАК Ицика Фефера, с которым четырьмя днями раньше простился в Москве, передав ему на время своего отсутствия "бразды правления" в комитете. Ни о какой поездке Фефера тоже в Минск речи не шло, да и делать там ему было абсолютно нечего. Но самое поразительное состояло в том, что, как сообщил Михоэлс, Фефер сидел, уткнувшись в газету, и сделал вид, что его не заметил.
Почему же Михоэлс сам не подошел к нему? Ведь исключить такую возможность сочинители сценария не могли, и, значит, на этот случай была заготовлена какая-то версия. Вероятнее всего, Михоэлс все-таки подошел, разговор, пусть мимолетный, состоялся, но он не стал посвящать в него близких по телефону, отложив рассказ до встречи в Москве.
Рассказать об этом больше уже никто не сможет, хотя, без сомнения, в агентурных донесениях Лубянки, хранящихся за семью печатями в ее архиве, информация об этом имеется. Эпизод же этот сам по себе имеет большое значение, и нам предстоит еще к нему вернуться. (В книге Г. Костырченко "Тайная политика Сталина" без всяких оговорок воспроизводится раскавыченная гэбистская версия вечерних событий 12 января, вплоть до кощунственного утверждения о том, что Фефер "накануне прибыл по своим делам в Минск" и что Михоэлс, "обычно любивший пропустить рюмочку", на сей раз - так и написано: "на сей раз" - алкоголя не употреблял. Лубянская лексика под стать лубянскому вранью...)
События 12 января по-разному отражены в воспоминаниях, но все авторы воспроизводили чужие рассказы и версии, поэтому достоверность каждой из них не бесспорна. Наиболее достоверна такая: около десяти вечера, едва Михоэлс вернулся из театра, ему позвонили (по другой версии, менее достоверной, он в театре не был, и звонок раздался около восьми вечера), после чего он поспешно собрался и уехал на приехавшей за ним машине. По труднообъяснимой причине Михоэлс говорил по телефону не из гостиничного номера, а с аппарата дежурного администратора, который запомнил, что Михоэлс обращался к своему собеседнику то ли по имени (Сергей), то ли по фамилии (Сергеев). Генерала Трофименко, как мы помним, звали Сергей, хотя Михоэлс никогда не называл его фамильярно, по имени, а лишь уважительно: Сергей Георгиевич.
Обычно администраторы крупных гостиниц, тем более тех, где останавливаются иностранцы, сотрудничают со спецслужбами. В данном же случае, когда осуществлялась столь важная операция, на ключевом посту не мог оказаться человек "нейтральный". Видимо, убийцам было нужно подготовить свидетелей, которые сообщили бы, что звонил некий Сергей. Нет никаких доказательств, что такой разговор Михоэлс действительно вел по телефонному аппарату администратора. Впоследствии генерал Трофименко утверждал, что он вообще Михоэлсу не звонил. Но какой-то инсценированный звонок несомненно был, иначе уставший Михоэлс не сорвался бы с места ине отправился бы куда-то на ночь глядя.
С ним вместе поехал Голубов, который, кстати сказать, с Трофименко вообще не был знаком. Да и кто знает, действительно ли звонили от имени Трофименко, или это была намеренно впоследствии распространявшаяся версия, чтобы создать видимость какого-то объяснения загадочной вечерней поездки Михоэлса на машине. Совершенно очевидно, что Голубов, выполняя данное ему поручение, обеспечил посадку Михоэлса в машину, убедив артиста, что не может оставить его одного и оказывает ему "моральную поддержку".
Один архивный документ убедительно подтверждает, что эпизоду с "Сергеем" придавалось в кровавом сценарии ключевое значение: он служил, с одной стороны, способом заманить Михоэлса в капкан, а с другой - напустить побольше туману и скрыть в нем все следы.
Когда после убийства создавалась видимость тщательного расследования, заместитель начальника главного управления милиции МВД СССР генерал Бодунов писал заместителю министра Ивану Серову (несколько лет спустя он возглавит КГБ) в "совершенно секретной" докладной записке (Љ 6/А/583 от 11 февраля 1948 года): "...находившимсяс ними работникам минских театров Михоэлс и Голубов-Потапов сказали, что в этот вечер они будут заняты, так как намерены посетить какого-то знакомого Голубова-Потапова - инженера Сергеева или Сергея. От предложения воспользоваться автомашиной Михоэлс и Голубов-Потапов категорически отказались. <...> В результате проведенных агентурно-оперативных и следственных мероприятий <...> версия о том, что Михоэлс и Голубов-Потапов направлялись к знакомому Голубова-Потапова инженеру Сергееву (это назойливое повторение в сверхсекретном документе, чьим знакомым был мифический Сергеев и что он непременно инженер, конечно, содержит в себе очевидный смысл. - А. В.), не подтвердилась. Все собранные материалы дали основания полагать, что Михоэлс и Голубов-Потапов по каким-то причинам намеревались посетить какое-то другое лицо и эту встречу тщательно зашифровали от своих знакомых и окружающих, назвав при этом вымышленную фамилию инженера Сергеева (явное создание "улик" на случай, если понадобится утверждать, что шпион Михоэлс пошел на тайную встречу с другими шпионами и террористами, и это они его убили, чтобы отделаться от опасного соучастника. - А. В.)".
В семь часов утра на почти непроезжей улице, идущей к пустырю и расположенной достаточно далеко от гостиницы, случайные прохожие заметили торчащие из-под снега два трупа. Это были Соломон Михоэлс и Владимир Голубов. Вся одежда, документы, вещи и деньги были при них. На руках тикали часы: у Михоэлса - золотые, только стекло куда-то пропало. Его искали и не нашли: оно выпало совсем в другом месте.
Есть важнейшее свидетельство в мемуарах дочери Сталина Светланы Аллилуевой, позволяющее внести уточнение в датировку событий. "В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче, - пишет она, - я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: "Ну, автомобильная катастрофа". Отлично помню эту интонацию - это был не вопрос, а утверждение, ответ. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: "В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс" <...> Он был убит, и никакой катастрофы не было. "Автомобильная катастрофа" была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении. <...> Нетрудно догадаться, почему ему докладывали об исполнении".
Догадаться, конечно, нетрудно, но в этом трагическом рассказе отсутствует одна важная деталь: в какое время суток происходил разговор, о котором paccкaзывает Светлана Аллилуева?
Как известно, Сталин был "совой", а не "жаворонком", он очень поздно ложился и поздно вставал. Между тем уже по крайней мере к десяти утра 13 января в Еврейском театре имели информацию из Минска, что Михоэлс погиб именно в автомобильной катастрофе. Знаю это доподлинно - как говорится, из первых рук. В то утро моя мать отправилась к десяти часам утра на слушание уголовного дела, где она выступала защитником, в нарсуд Советского района Москвы, но еще не было одиннадцати, когда она вернулась домой. Мы жили в трех троллейбусных остановках от суда, а я дома готовился к очередному экзамену. Одним из заседателей в процессе должен был быть рабочий - осветитель Еврейского театра (этот театр находился на территории Советского района), вовремя в суд не явившийся. Обеспокоенная судья в начале одиннадцатого позвонила в театр - ей ответили: "Не ждите, никто не придет, у нас несчастье: в автокатастрофе погиб Михоэлс". Эту новость мать и принесла домой.
Нет никакого сомнения: об исполнении "спецзадания" Сталину доложили вечером 12 января (могли доложить и ночью, но тогда вряд ли при этом разговоре присутствовала бы Светлана). И это значит, что надо исправить дату гибели великого артиста, прочно вошедшую во все справочники и энциклопедии: он был убит не 13, а 12 января. Есть этому и официальное подтверждение: датой смерти Голубова в энциклопедическом словаре "Балет" (М., 1981. С. 153) значится 12 января, а погибли они вместе.
В суматохе похорон, которые носили откровенный характер заметания следов, был допущен один крупный прокол. К телу Михоэлса, которое доставили для прощания в Москву, был допущен художник Тышлер, вызвавшийся сделать несколько рисунков Михоэлса на смертном одре. Тышлер свидетельствует: "Тело было чистым, не поврежденным". Но свидетельствовал он, конечно, не в сорок восьмом, а годы спустя, когда в версию автокатастрофы не верили уже самые наивные из наивных.
Среди тех, кто пришел выразить соболезнование семье (домой, а не на панихиду), была племянница Лазаря Кагановича, дочь его брата Михаила, застрелившегося, чтобы избежать ареста, в 1941 году. Юлия Михайловна Каганович не скрывала, что представляет не только саму себя, но и по-прежнему всемогущего Лазаря Моисеевича. "Она увела нас в ванную комнату, - вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс, - единственное место, где еще можно было уединиться, - и тихо сказала: "Дядя передал вам привет... и еще велел сказать, чтобы вы никогда никого ни о чем не спрашивали". Это было не только предостережение. Это был приказ.
Похороны состоялись при огромном стечении народа 16 января. Гроб стоял на сцене Еврейского театра, мимо него прошли многие тысячи людей. Выступали виднейшие деятели культуры. Слово держал и Александр Фадеев. Он назвал Михоэлса художником, "овеянным величайшей славой", человеком необычайной душевной чистоты, о котором будут помнить и через несколько столетий. Вряд ли он догадывался, что, блуждая в потемках, сам подталкивал Михоэлса навстречу гибели.
Отыскалась и стенограмма всех речей на гражданском панихиде. "Стенограмма панихиды" - словосочетание противоестественное. И однако же она есть. (Опубликована в журнале "Театр" - 1990. Љ 4.) Конечно, в битком набитом зале стенографисток не было. Но через микрофоны каждое слово записывалось на пленку, а затем расшифрованная запись рассылалась по специальному списку.
Среди ораторов был и Ицик Фефер, выступавший от имени Еврейского Антифашистского Комитета. Вне всякой связи с контекстом речи Фефер счел нужным дать такую информацию, на которую ни о чем не осведомленные люди, естественно, не обратили никакого внимания: "Я помню, как он проводил последние дни. <...> Я был в Минске, когда несчастье случилось. Мы расстались с ним почти накануне, в шесть часов вечера". И - самое ошеломительное! - далее в стенограмме следует пропуск: страница аккуратно разрезана ножницами, и к процитированным выше словам подклеена концовка речи (единственный пропуск во всей обширной стенограмме!). Получается, что сразу после слов "...в шесть часов вечера" Фефер сказал: "Михоэлс - символ народа". Эта манипуляция неведомым нам "редактором" проведена сразу в двух копиях (втором и третьем экземплярах) стенограммы, хранящихся в Союзе театральных деятелей (бывшее Всероссийское театральное общество) и Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Но первый-то экземпляр хранится, разумеется, в тайниках Лубянки, и там когда-нибудь найдется полный текст этого беспримерного надгробного слова.
Беспримерного - ибо оно относилось совсем к иному жанру, служа официальной версии гибели Михоэлса от "несчастного случая" ("...когда несчастье случилось") и имея целью дать Феферу (точнее, тем, чью волю он исполнял) некое психологическое алиби: как-то объяснить, зачем он вдруг ни с того ни с сего оказался в Минске и что там делал в течение нескольких дней. Эта, постыдно неуместная для прощальной речи, попытка оправдаться говорила сама за себя, а то, что наспех сочиненный на Лубянке текст пришлось потом вырезать из стенограммы, еще больше свидетельствует: "оправдание" было неуклюжим и саморазоблачительным.
Но теперь, по крайней мере, мы знаем, что Михоэлс и Фефер встретились лицом к лицу в день убийства. Совершенно очевидно, что вот эта информация, содержавшаяся в речи Фефера, соответствует действительности. Их видели или могли видеть вместе, и нужно было, чтобы информация об этом из уст самого Фефера опередила слухи. Ясно, что вырезанный из стенограммы текст содержал ложь, иначе ничего не надо было бы вырезать. Ложь, которая, если бы мы могли ее сейчас прочитать, была бы наверно не менее ценной, чем правда: ведь стало бы ясно, какую легенду Лубянка постаралась создать и от какой вскоре решила отказаться.
Посмотрев спектакль, Михоэлс мог сразу же уехать: поезда из Минска (или через Минск) в Москву шли очень часто. Тогда все бы срывалось... По всей логике событий Фефер, кое-как объяснив Михоэлсу свое присутствие в Минске, должен был отговорить его от возвращения домой сразу же после спектакля, задержать в Минске хотя бы на тот же вечер. Зачем иначе им было встречаться, вызывая Михоэлса на очевидные подозрения? Но если жертва уже обречена, то кого волнуют какие-то ее подозрения?
"Фефер сидел понурившись в кресле отца, - вспоминает Наталья Вовси-Михоэлс о его посещении осиротевшего дома 19 января 1948 года, - и не смотрел в нашу сторону. Мы ждали подробного рассказа об их последней встрече вМинске. Но он молчал. И чем дольше продолжалось это тягостное молчание, тем яснее нам становилось, что спрашивать бесполезно. А у нас так и не повернулся язык спросить, почему он вдруг оказался в Минске" (теперь наконец, с помощью Г. Костырченко, мы знаем - почему: по своим делам...). Значит, подозрения зародились сразу же. Впрочем, всего масштаба предстоящей трагедии даже очень наблюдательные люди тогда еще не ощущали, как не осознавали и того, что убийство Михоэлса -лишь первый акт многоактной драмы, созревшей уже в мозгу Верховного Драматурга.
"О физическом истреблении, - вспоминал впоследствии директор училища при Еврейском театре, профессор Моисей Беленький (ему тоже предстоит провести пять лет в лагерях), - мы тогда не думали. Когда мы привезли тело Михоэлса из Минска (я был одним из шестерых, кто вез тело), то Маркиш сказал мне на ухо: "Гитлер хотел истребить нас физически, Сталин хочет духовно". Истребить духовно - закрыть театр, школу. Но о физическом уничтожении, несмотря на весь трагический опыт нашего народа, мы не могли помыслить".
Версия Лубянки меж тем продолжала разрабатываться и внедряться в сознание. Ее "подкрепляло" и заключение экспертизы. Еще 13 января главный эксперт министерства здравоохранения Белоруссии Прилуцкий, эксперты Наумович и Карелина подписали акт о том, что смерть Михоэлса и Голубова "последовала в результате наезда на них тяжелой грузовой автомашины", что "у покойных оказались переломанными все ребра,с разрывом тканей легких, у Михоэлса перелом позвонка, а у Голубова-Потапова - тазовых костей". И вывод: "Все перечисленные повреждения являются прижизненными".
Теперь, когда мы знаем, что на улицу были выброшены уже трупы, когда известно свидетельство художника Тышлера, лично видевшего чистое, без повреждений, тело Михоэлса (об этом же свидетельствует и профессор Беленький), тенденциозная ложь экспертного заключения становится особенно очевидной. Была ли вообще проведена хоть какая-то, даже фиктивная, экспертиза? Не подписали ли эксперты заключение, составленное другими людьми? В этом убеждает и то, что погибший Владимир Голубое назван в акте "Голубовым-Потаповым" - так, как он именовался во всех документах Лубянки. Между тем медицинские эксперты могли его именовать только по паспорту, поскольку литературный псевдоним, которым он подписывал свои книги и статьи, никакого отношения к акту освидетельствования трупа иметь не мог и ни в каких документах, удостоверяющих личность, не содержался, тем более через дефис: Голубов-Потапов. Для экспертов он мог быть только Владимиром Ильичом Голубовым, и никем больше. Так что и эксперты участвовали - конечно, по принуждению- в заведомой лжи. Список людей, причастных к "операции Михоэлс" и повязанных круговой порукой, становился все длиннее.
Уже в феврале - марте 1948 года стали распространяться запущенные Лубянкой слухи, один абсурднее другого: что артисты Еврейского театра роют подземный туннель от своего театра до Красной площади (километра три-четыре но прямой), чтобы взорвать Кремль; что Михоэлс собирался продать Биробиджан Японии, а теперь это дело доведут до конца его товарищи по ЕАК... На вооружение был взят принцип геббсльсовской пропаганды: чем ложь грубее и нелепей, тем скорее поверят. Параллельно, в излюбленном сталинском стиле, разрабатывались и меры по пресечению злокозненных слухов о якобы (разумеется, якобы) начавшейся кампании государственного антисемитизма.
В апреле были обнародованы два постановления: "О присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области литературы и кинематографии" и за столь же выдающиеся - "в области искусства". Разумеется, без всяких комментариев получили премию и минский спектакль о белорусском партизане времен Второй мировой войны "Константин Заслонов" - типичный образец бездарного соцреализма, и ленинградский балет "Мнимый жених". Удостоились награды множество графоманов и халтурщиков от живописи: авторы двух портретов Ленина, четырех - Сталина, портретов Молотова, Ворошилова, Дзержинского и прочих "вождей революции". Но мудрость Сталина состояла в другом: в списке из 190 лауреатов "многонациональной социалистической родины" оказалось более сорока евреев14.
Список открывает Илья Эренбург: ему пожаловали премию 1-й степени за одно из самых бесцветных и плоских его сочинений, за типичный образец пресловутого соцреализма, а точнее - за примитивную агитку - роман о войне "Буря". Любопытно, что Сталин, отклоняя предложение комитета о присуждении Эренбургу премии 2-й степени, решительно настоял на первой15.
Кроме Эренбурга высших наград удостоились не только истинный писатель Эммануил Казакевич, начинавший свой литературный путь новеллами и стихами на идиш, не только крупные кинорежиссеры Григорий Козинцев (брат жены Эренбурга) и Михаил Ромм, но даже литераторы более чем посредственные (например, детский писатель Иосиф Ликстанов), хотя выбору Сталина был велик и он мог бы найти кого-нибудь подостойней. Но ему непременно были нужны "лица еврейской национальности" - надежная пропагандистская ширма, за которой можно было готовить любые ядовитые блюда.
Попутно продолжала внедряться в сознание первоначальная версия: Михоэлс действительно жертва несчастного случая, великий артист, великий режиссер и, главное, великий патриот. Имя его было присвоено Еврейскому театру, в честь погибшего устроили несколько грандиозных торжественных вечеров.
Наиболее внушительные прошли в его театре - аршинными буквами о них извещали расклеенные по всему городу афиши. Понять во всей масштабности ту роль, которую тем вечером предстояло сыграть, можно, лишь сопоставив даты, поскольку как раз в это время произошли события, судьбоносно повлиявшие на ход мировой истории. К сюжетам, о которых мы ведем разговор, они имеют самое непосредственное отношение.
14 мая 1948 года было официально провозглашено государство Израиль. Ставка на его руководителей как на силу, противостоящую английским интересам, желание вытеснить Британию из региона и овладеть определенными позициями на Ближнем Востоке - все это казалось тогда в Москве отнюдь не прожектерством. Затевать, пусть даже без барабанного боя, всеохватную антисемитскую кампанию было решительно не с руки. Поэтому команды развернуть наступление не было. Но не было и отбоя.
Немедленное признание Советским Союзом государства Израиль сопровождалось поставкой оружия для отражения атаки арабских государств, выступивших против возрожденного государства. Впрочем, по сведениям, рассекреченным лишь недавно, поставка оружия еврейской армии и обучение ее будущих воинов велись еще и до формального провозглашения Израиля16.
Сталин избрал местом, откуда отправлялись транспортные самолеты, груженные танками, оружием, боеприпасами, вассальную Чехословакию. Там же, по крайней мере в четырех строго охраняемых и строго засекреченных пунктах, советские инструкторы готовили для Израиля пехотинцев, танкистов, десантников, электромехаников. С опозданием более чем на сорок лет подтвердились циркулировавшие тогда слухи о том, что в условиях тщательной конспирации отправлялись на помощь Израилю для борьбы "с британским империализмом и арабской реакцией" инструкторы, специалисты, офицеры советской армии. Разумеется, евреи.
Поток писем, адесованных и в ЕАК, и в ЦК, от специалистов, солдат, офицеров еврейского происхождения с просьбой отправить их на войну с агрессором в Израиль, не прекращался многие месяцы. Всего уехали на ту войну около 8 тысяч кадровых советских военных еврейского происхождения17. По воспоминаниям очевидцев, Ицик Фефер с восторгом рассказывал об этом в июне 1948 года, в присутствии Л. Квитко писателям-евреям Гроссману, Юзовскому, Ямпольскому и другим, в писательском доме на берегу Балтийского моря (Дубулты, Латвия)18. Нет ничего странного в кажущейся противоречивости сталинских действий. Он никогда не признавал ни принципы, ни мораль, ни кодекс чести, поступая с железной прагматичностью, для которой нет ничего святого.
Именно на волне этой кратковременной и ничем не оправданной эйфории и прошли подряд два вечера памяти Михоэлса. Я был на обоих. Первый состоялся 24 мая 1948 года - всего через десять дней после официального рождения Израиля. Едва сдерживая слезы, выступали крупнейшие деятели не только еврейской, но и русской культуры: тенор Большого театра Иван Козловский, генерал-лейтенант, писатель, граф Алексей Игнатьев, руководитель Центрального театра кукол Сергей Образцов, создатель и руководитель Камерного театра Александр Таиров. Все они в один голос говорили о Михоэлсе как о преданном и страстном советском патриоте. Такова была данная сверху установка, и этого камертона все держались. Зачитали письмо несравненного Михаила Тарханова: "Сердце мое полно глубокой скорби". Свою поэму о Михоэлсе читал Перец Маркиш, стихи - Ицик Фефер, Лев Квитко и другие. Все те, на кого уже лежали в лубянских сейфах досье, распухшие от лживых доносов и выбитых показаний.
Выделялось, естественно, выступление Ильи Эренбурга - писателя, который исключительно чутко реагировал на любые повороты и даже изгибы сталинской и послесталинской политики: власти множество раз использовали его слово, чтобы "довести до сведения" своих сограждан и "мировой общественности" важные для верхов позиции. Вот и на этот раз Эренбург сказал: "Сейчас, когда мы вспоминаем творчество большого советского трагика Соломона Михоэлса, где-то далеко рвутся бомбы и снаряды: то евреи молодого государства защищают свои города и села от английских наемников. Справедливость еще раз столкнулась с жадностью. Кровь людей льется из-за нефти. Я никогда не разделял идей сионизма, но сейчас речь не об идеях, а о живых людях. <...>
О чем всю жизнь говорил Михоэлс? О дружбе советского народа и евреев всего мира, настоящих евреев, - не отщепенцев, которые преданы золотому тельцу Америки, не еврейских фашистов, есть и такие, но еврейских тружеников.
Поговорим о людях труда и доблести.
Ответ Вячеслава Михайловича Молотова на просьбу о признании нового государства Израиль наполнил надеждой и радостью сердца защитников Палестины. Я убежден, что в старом квартале Иерусалима, в катакомбах, где сейчас идут бои, образ Соломона Михайловича Михоэлса, большого советского гражданина, большого художника, большого человека, вдохновляет людей на подвиги"19.
Попробуем отвлечься от типичной советской риторики, от режущей слух цветистости стиля, от неуместного - для вечера памяти убиенного артиста - предложения "поговорить о людях труда и доблести", единственным представителем которых назван Вячеслав Михайлович Молотов. И даже от назойливого напоминания про героический поступок этого доблестного товарища, милостиво согласившегося признать новорожденный Израиль. Сверхзадача эренбурговской речи, спущенная оратору с самых верхов, в которые он был вхож, до прозрачности очевидна: Михоэлса надо было отделить от "отщепенцев" и "еврейских фашистов", представить в качестве "настоящего еврея" и "большого советского гражданина".
Текст этого выступления фактически служит документальным подтверждением той версии, которую я услышал в конце восьмидесятых годов от Владимира Ивановича Теребилова, тогдашнего председателя Верховного суда СССР. В сороковые - пятидесятые он находился на руководящей работе в органах прокуратуры, позже - в центральном аппарате прокуратуры СССР. Короткий период хрущевской "оттепели" дал ему возможность заглянуть в некоторые секретные папки и выслушать рассказы коллег, так или иначе причастных к разным темным делам. По словам Теребилова, первоначальный замысел был таким: Михоэлса убилн сионисты за то, что он отказался войти в число заговорщиков-террористов, оставшись честным советским патриотом.
Тогда его бы канонизировали, громя именем "настоящего еврея" - евреев не настоящих: "фашистов" и "отщепенцев". Была бы достигнута двойная цель: реализованное сталинское "решение еврейского вопроса" исключало бы вместе с тем обвинение в антисемитизме, причем доказательством отсутствия такового служила бы тень убиенного Михоэлса: Сталин уготовил ему не только мученическую смерть, но и гнусное издевательство над его памятью.
Туман, который специально напускали вокруг визита к мифическому "Сергееву", успешно мог служить любой из версий, какая бы впоследствии ни пригодилась. Если Михоэлс пал жертвой сионистов, то это они заманили его к несуществующему Сергееву. Если он сам был сионистом, то, значит, вместе с Голубовым шел на тайное сборище и хотел во что бы то ни стало оторваться от коллег. В случае, если бы Сталин решил обвинить в убийстве "сионистов", абсурдный, казалось бы, приезд Фефера в Минск давал для этого весомейшее доказательство: для того и приехал - по своим делам! Лубянка, направившая его туда, от него бы отвернулась, а Фефер никогда, никакому следствию не смог бы внятно объяснить, с какой иной целью он оказался в Минске. Как самому "Зорину" его хозяева объясняли необходимость этой поездки, значения не имеет.
Весь положенный ритуал "проведения следственных мероприятий" продолжал между тем соблюдаться: опросы, розыск, дополнительная экспертиза (ее якобы проводила в Москве профессор Бронникова) и прочее.
Эти "мероприятия" рутинно были возложены на министерство внутренних дел, которое командировало в Минск группу оперативных работников под руководством инспектора для особых поручений полковника Осипова 20. Группа прилежно искала грузовик, наехавший на Михоэлса и Голубова, ничего, естественно, не нашла и договорилась с министром госбезопасности Цанавой, что тот не пожалеет усилий в розыске злосчастной автомашины. Тот, естественно, обещал 21.
Сталин же все более и более склонялся к версии: Михоэлс- жертва заговорщиков-сионистов. Не забудем: приближалось со дня на день провозглашение сионистского государства, которому Сталин втайне помогал, что никак не вписывалось в "марксистско-ленинско-сталинскую" идеологию. Если бы он публично осудил "преступный сионизм", осмелившийся даже убить великого еврейского артиста и общественного деятеля, то получил бы прочное политическое алиби, продолжая втайне этим же сионистам - по соображениям геополитическим и стратегическим - всячески помогать. Поэтому на какое-то время Сталин, отказавшись от версии несчастного случая, предпочел версию "Михоэлс - жертва сионистов".
(Любопытно, что по той же модели шла мысль Сталина и в печально известном деле Рауля Валленберга. Венгерская журналистка Мария Эмбер установила недавно, что в Будапеште готовился "показательный процесс", где предполагалось "доказать", что Валленберг пал жертвой сионистов. См.: JudischeBerlin. 2001. Љ 38. S. 11.)
Для ее отработки через два месяца после убийства в Минск был командирован начальник следственного отдела прокуратуры СССР Лев Шейнин. Имя этого человека в Советском Союзе было широко известно - с ним связывали представление об искуснейшем следователе, для которого нет никаких нераскрываемых тайн. Такой имидж создал себе он сам, публикуя время от времени свои "записки следователя", где в легкой, занимательной манере рассказывал о раскрытии разных кошмарных преступлений. Шейнин был очень близок к Вышинскому в бытность того прокурором СССР, помогая ему в фабрикации дел, которые завершались фальсифицированными процессами. Будучи автором многих бульварных, но весьма репертуарных пьес и сценариев криминальных фильмов, он был хорошо знаком с людьми из мира искусства, поэтому участие именно Шейнина в "проверке обстоятельств несчастного случая" придавало вдруг начавшемуся следствию особую достоверность.
В 1951 году самого Шейнина арестуют, и на следствии22 он будет утверждать, что вообще в Минск не ездил, никакого следствия не проводил, что это не более чем кем-то запущенный слух, который он публично не считал нужным опровергать. И найдутся люди, которые этому поверят. Конечно, возможен и такой вариант, тем более что прокуратура следствие по "факту" гибели Михоэлса не проводила. Если это слух, то специально распространявшийся все тем же лубянским центром: продолжала отрабатываться легенда об интенсивно ведущихся поисках убийц. Однако весьма осведомленные люди утверждают, что Шейнин все-таки был вовлечен в эту авантюру и что в Минске он был. Профессор-литературовед Владимир Пименов опубликовал в журнале "Театр" запись своей беседы с тогдашним (1948 год) секретарем ЦК Белоруссии Михаилом Иовчуком. Там есть такой пассаж: "Когда у нас был Шейнин, мне показалось, что он стремится поскорее закончить это дело, найти хоть какую-то обтекаемую формулировку - как возник внезапный наезд грузовика. По существу, следствия никакого не было". То есть все совпадает: никакого следствия, естественно, не было, но Шейнин ("физически") в Минске был, создавая иллюзию, будто оно ведется. Мемуары В. Пименова были опубликованы еще при жизни Иовчука, и тот их не опроверг. Неужели и сорок лет спустя, после всех политических катаклизмов, когда рушились на глазах все прежние запреты и тайны, он все еще следовал указаниям, полученным некогда от лубянских шефов?
В. И. Теребилов, уже упоминавшийся выше, человек очень осведомленный и знающий всю ситуацию изнутри, рассказывал мне, что Шейнин с легкостью установил без всякого следствия: никакой автокатастрофы не было. Но тут любителя авантюрных сюжетов спешно отозвали в Москву и посоветовали держать язык за зубами: Сталин снова решил поменять курс.
Лишь в 1992 году было наконец рассекречено письмо, которое 2 апреля 1953 года на имя Г. Маленкова отправил Берия, изложив в официальном документе историю ликвидации Михоэлса23. Из этого письма вытекает, что Сталин, которому доложили, что Михоэлс находится в Минске, приказал там его и убить. Однако из позднейших объяснений министра госбезопасности Белоруссии Лаврентия Цанавы явствует, что его известили о необходимости убить Михоэлса еще за два дня до того, как тот приехал в Минск. Ясно, что, если бы принципиального указания об убийстве лубянские шефы не получили заранее, им не было нужды уведомлять Сталина о том, что Михоэлс уже находится в Минске: мало ли куда едет по служебным делам член всяческих комитетов и знаменитый артист... Заместителю министра госбезопасности Сергею Огольцову, генералам Шубнякову и Цанаве - непосредственным организаторам убийства - надо было получить окончательное и прямое указание Сталина: они прекрасно сознавали, на какой ответственный шаг идут. Согласие было получено. Михоэлса и Голубова, как сообщал Берия, заманили в гости "к каким-то знакомым", привезли на дачу к Цанаве и там ликвидировали, "убрав" заодно и Голубова - "во имя тайны". Весьма вероятно, что никакого наезда автомашины, в том числе и наезда на трупы, не было вообще, нарочитое распространение этой версии объяснялось тем, что она была предложена самим Сталиным и, значит, оспарнванию неподлежала.
Из письма Берии, однако, не ясно, каков все же был механизм убийства: где именно наступила смерть Михоэлса и Голубова, а не как она камуфлировалась. Эту тайну открыл много позднее Павел Судоплатов, в этой операции лично участия не принимавший, но хорошо о ней знавший, ибо он несомненно был причастен к ее разработке (об этом сказано выше). "Михоэлса и Голубова, - пишет Судоплатов в своих мемуарах, - заманили на дачу Цанавы под предлогом встречи с ведущими белорусскими актерами (а не на свадьбу к чужим людям, как до сих пор предполагают легковерные авторы. - А. В.) и сделали смертельный укол..."24
Это была очередная акция одного из самых зловещих департаментов Лубянки - так называемой "Лаборатории X", где группа "ученых" под водительством доктора медицинских наук Григория Майрановского выработала смертельный яд курарин и успешно применяла его для устранения "неугодных" лиц, которых по каким-то причинам было нежелательно отдавать даже под фальсифицированный суд. Накануне провозглашения Израиля, в то время, когда шла закулисная дипломатическая возня и вокруг будущего государства на Ближнем Востоке, и вокруг мнимого создания еврейской государственности в СССР, арестовывать Михоэлса и этим раскрывать свои карты было совершенно исключено. Тайное и зверское убийство с последующими лицемерными слезами - вот это было по-сталински.
С наградой убийцам вождь не спешил - выжидал, наблюдая за тем, как будут развиваться события и как отреагирует "общественное мнение" на гибель Михоэлса. Лишь 28 октября 1948 года "за образцовое выполнение специального задания правительства" орденом Красного Знамени был награжден Цанава и почему-то лишь на следующий день тем же орденом Огольцов25. До отмены этого указа 3 апреля 1953 года придется ждать четыре с половиной года.
Огольцов, арестованный в тот же день, когда он лишился ордена, будет неожиданно и без всякой мотивировки выпущен из тюрьмы после падения Берии - 6 августа 1953 года, притом не прокуратурой, в чью компетенцию это входило, а по постановлению ЦК КПСС, останется в генеральском чине до 8 июня 1959 года - с множеством других, сохраненных за ним, орденов и высокой пенсией - и после этого - в добром здравии проживет еще 18 лет. Цанава, арестованный 4 апреля того же года, умрет в тюрьме 12 октября 1955 года, так и не дождавшись суда26. Позже распространится слух, что он покончил с собой27. Однако подтверждения этой версии в официальных источниках не содержится. Да и как он практически мог покончить с собой в условиях советской тюрьмы?
За убийство Михоэлса - именно за это, а не за что-то иное, - не ответил никто. Генерал Шубняков, один из главных соучастников акции, был жив-здоров еще в 1995 году, вообще избежав не только уголовного наказания, но и моральных потерь28.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Неправедный суд. М., 1994. С. 4.
2. Т о р ч и н о в В. А., Л е о н т ю к А. М. Вокруг Сталина. СПб., 2000. С. 400.
3. Там же. С. 49.
4. Там же. С. 50-53.
5. Архив Главной военной прокуратуры, надзорное производство Љ 10988-54 по делу ОС-101264. Обо всех подробностях этого дела, выходящих за рамки данной книги, рассказала сама Л. Шатуновская, которая, выжив в Гулаге, позже эмигрировала в США. См. ее книгу "Жизнь в Кремле" (Нью-Йорк (на русском языке), 1982. С. 238-324).
6. РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 15624. Л. 346.
7. Об этом рассказывает Светлана Аллилуева в книгах "Двадцать писем к другу" и "Только одни год".
8. РГАСПИ. Ф. 589. Оп. 3. Д. 15624. Л. 342.
9. Неправедный суд. М., 1994. С. 6.
10. Неделя. 1995. Љ23. С. 21 и К о с т ы р ч е н к о Г. В. Тайная политика Сталина. М., 2001. С. 388-389.
11. Операция "Убийство Михоэлса" реконструирована и воспроизведена на основании следующих источников: ГА РФ. Ф. 1814. Оп. 1. Д. 6 и Ф. 9401сч. Оп. 1. Д. 2894; Протоколы следствия по делу Л. Берия и других; Вовси-М и х о э л с Н. Мой отец Соломон Михоэлс; МаркишЭ. Столь долгое возвращение; Г е й з е рМ. Михоэлс; К о с т ы рч е н к о Г. В плену у красного фараона; Л и п к и н С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана; Борщаговский А. Записки баловня судьбы иОбвиняется кровь; Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. Документированная история; Неправедный суд. Последний сталинский расстрел; Шатуновская Л. Моя жизнь в Кремле; Аллилуева С. Только один год; С у д оп л а т о в П. Разведка и Кремль; Судоплатов А. Тайная жизнь генерала Судоплатова; Л я с с Ф. Последний политический процесс Сталина; Петров Н.,Скоркин К. Кто руководил НКВД; Т о р ч и н о в В. А., Л е о и т ю к A.M. Вокруг Сталина; Колпакиди А. И., Прохоров Д. П. КГБ. Спецоперации советской разведки; Волкогонов Д. Сталин; Громов Е. Сталин. Власть и искусство; Э ре н бу р г И. Люди, годы, жизнь; Ш е й н и с 3. Провокация века; Театр. 1990. Љ4; Театральная жизнь. 1990. Љ 10; Советская культура. 1988. 23 июля; Неделя. 1995. Љ 23; беседы автора с Э. Маркиш, Б. Квитко, М. Беленьким, К. Рудницким, Д. Даниным, Б. Руниным, Л. Шейниным, А. Полтораком, С. Громовым, В. Теребиловым, а также другие материалы из личного архива автора.
12. Сразу после января 1948 года генерал Трофименко был спешно отозван на Высшие курсы при Военной Академии Генерального штаба, окончив которые в Минск уже не вернулся. До своей преждевременной смерти в 1953 году, когда ему еще не исполнилось и 54 лет, Трофименко оставался верным другом семьи. Мужество и преданность по отношению к своим гонимым и оклеветанным еврейским друзьям проявили и многие другие русские военачальники, прежде всего маршал войск связи Иван Пересыпкин и генерал-полковник авиации (впоследствии маршал авиации) Владимир Судец.
13. Как и чуть ли не все лица, фигурирующие в этой книге, подполковник КГБ Каганова имела несколько имен и фамилий: Суламифь Соломоновна Кримкер, она же Гранская, она же Эмма Карловна Каганова, а с 1951 года - Судоплатова. В то время, когда готовилась ликвидация Михоэлса, она работала старшим преподавателем в Высшей школе МГБ СССР, где читала лекции и вела семинары по дисциплине "спецоперации", то есть готовила будущих убийц и террористов. Так что если она участвовала в подготовке убийства Михоэлса, то занималась на практике тем самым, чему учила своих "студентов". См.: Колпакиди А. И. и Прохоров Д. П. КГБ. Спецоперации советской разведки. М., 2000. С. 557-558.
14. Советское искусство. 1948. 24 апреля.
15. Симонов Константин. Глазами человека моего поколения. М., 1989. С. 162-163.
16. Новое время. 1992. Љ 19. С. 26.
17. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 128. Д. 445. Л. 54-55. Документы сходного содержания имеются и на других листах того же дела и в других делах. См. также: ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 8, 20,54,58, 1055 и мн. др.
18. Р у н и н Борис. Мое окружение // Ковчег. Вып. 3. Москва - Иерусалим, 1992. С. 257.
19. Театр. 1990. Љ4. С. 34-35.
20. ГА РФ. Ф. 9401сч. Оп. 1. Д. 2894. Л. 329.
21. Там же. Л. 330-332.
22. Архив Прокуратуры СССР, следственное дело Љ 5214.
23. Аргументы и факты. 1992. Љ 19. С. 7.
24. Судоплатов Павел. Разведка и Кремль. М., 1996. С. 350.
25. П е т р о в П., С к о р к и н К. Кто руководил НКВД. М., 1999. С. 323 и 432.
26. Там же. С. 323 и 433.
27. Советская Белоруссия. 1988. 23 марта и Вечерний Минск. 1989. 23 января.
28. Неделя. 1995. Љ23. С. 21.
ИЗРАЯ В АД
Государства Израиль еще не существовало, и война, до завершения которой оставалось чуть более двух месяцев, все еще продолжалась, а в Иерусалиме уже собрался Всемирный совет раввинов. Он принял решение почтить память загубленных нацистами шести миллионов евреев специальными траурными богослужениями во всех городах, где проживали евреи.
Достойно удивления: Сталин разрешил московской еврейской общине откликнуться на этот призыв и организовать траурный молебен в той единственной синагоге, которая никогда не закрывалась в советской столице. Этот молебен состоялся 14 марта 1945 года. Богослужение проходило как правительственное мероприятие: соблюдение порядка обеспечивали милиция и огромная армия лубянских сотрудников в штатском. Хотя синагога вмещает 1600 человек, в траурном молебне приняло участие, по данным милиции, свыше двадцати тысяч (вероятно, цифра несколько занижена), не только москвичей, но и приехавших из других городов. Притом отнюдь не только евреев... Среди них были маршалы и генералы, министры, функционеры ЦК, академики, еврейская элита. Самую высшую партийную верхушку представляла (так легковерным казалось) жена Молотова - Полина Жемчужина1.
Из знатных деятелей культуры выделялись не только всеми узнаваемые евреи, вроде солистов Большого театра Марка Рейзена и Соломона Хромченко или популярнейшего Леонида Утесова, но и самый знаменитый в ту пору русский тенор Иван Козловский. Тысячи людей остались на улице, движение по которой было перекрыто. Синагога выручила в тот день от пожертвований сотни тысяч рублей, которые передали в Фонд послевоенного восстановления страны.
Ходили слухи, что Сталин прислал главному московскому раввину благодарственную телеграмму. Даже если это только слух, несомненно одно: беспримерная для советской действительности еврейская манифестация была одобрена свыше. Наиболее подробные воспоминания об этой памятной церемонии оставил лауреат Сталинской премии, певец Михаил Александрович, оказавшийся в Советском Союзе после аннексии Литвы и с огромным успехом концертировавший по всей стране: его пригласили спеть заупокойные псалмы.
В 1946 году та же церемония, разве что не столь помпезная, была повторена, а уже на следующий год - запрещена3.
Что касается победного года, то Сталин дал согласие и еще на одну акцию подобного рода, также не имевшую прецедентов в советской истории. Он разрешил большой группе офицеров еврейского происхождения - участников войны - присоединиться к офицерам-евреям армий стран-победительниц, собравшихся осенью 1945 года в поверженном Берлине во время новогодних еврейских праздников, и вместе с ними отметить низвержение чудовища, вознамерившегося истребить всю еврейскую нацию во всех странах рассеяния.
Эти люди говорили на разных языках и мало походили друг на друга, но их объединяли общая историческая судьба и сознание национального единства в борьбе с гитлеризмом. Советские участники встречи не получили никакого нагоняя даже за то, что присоединились к прошедшему через века и произнесенному во время встречи американским офицером традиционному еврейскому тосту: "На будущий год - в Иерусалиме!" Об этом сохранились подробные воспоминания одного из участников мероприятия, полковника, будущего профессора Высшей экономической школы в Ленинграде Александра Наринского4.
Тогда еще, стало быть, Сталин не дал волю своим эмоциям, а остался верен более ему свойственному прагматическому курсу: еврейская карта продолжала существовать как козырь в большой политической игре, а не слишком разбиравшиеся в кремлевских интригах еврейские национальные деятели легковерно приняли ее за выражение подлинного сталинского отношения к трагедии, постигшей мировое еврейство.
Уже в 1947 году, как об этом свидетельствует хроника событий, антисемитская политика Кремля стала приобретать вполне очевидные очертания. Многие полагают, что наиболее зловещую роль в этом сыграл пришедший к руководству Лубянкой и не скрывавший, по крайней мере в служебном кругу, своего антисемитизма Виктор Абакумов, сменивший на этом посту Всеволода Меркулова.
Меркулов, пробывший у руля Лубянки лишь год, был правой рукой Берии (с сорок пятого года тот полностью сосредоточился на руководстве разработкой ядерного оружия, непременной частью которой был и атомный шпионаж) и в качестве антисемита себя не проявил: Берия опирался на большой коллектив преданных ему ученых и чекистов еврейского происхождения и - тоже стопроцентный прагматик - не видел надобности в их преследовании. Абакумов - лично он, в рамках своей компетенции - в таковых не нуждался и потому имел свободу рук. Но, разумеется, он не мог позволить себе самовольно поменять государственную политику в таком вопросе, который был тесно связан с международными отношениями и задевал так или иначе интересы первых лиц страны. Он просто чутко уловил настроения вождя народов и сделал по своей линии все для того, чтобы этим настроениям придать движение, обострить их, найти у Сталина необходимую поддержку.
Искуснейший интриган, Абакумов стал играть на самых чувствительных струнках сталинской натуры - на его подозрительности, мании преследования, вере во всевозможные заговоры, - направляя проявление этих чувств во вполне определенную сторону. Информация, которая шла из Лубянки в ЦК, притом чаще всего - лично Сталину, неизбежно должна была привести адресата лишь к одному выводу: вся угроза - и власти, и самой жизни властителя исходит из еврейских кругов - отечественных и иноземных, чьи происки необходимо как можно скорее пресечь.
Сталин согласился с этой версией - он ждал лишь повода для принятия радикальных мер. Несомненно, однако, что фундамент для резкого поворота в национальной политике был заложен им самим гораздо раньше - абакумовское ведомство искусно подбрасывало ему приводившие его в ярость "факты", как бы подтверждавшие правильность его предвидения, мудрость принимаемых им решений и стимулировавшие к формированию новой идеологии.
Хотя лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!" по-прежнему, как ни в чем не бывало, украшал первую страницу центрального партийного органа - газету "Правда", Сталин после завершения сталинградской Операции, а возможно и под непосредственным влиянием одержанной на Волге победы, начал исподволь создаватьконцепцию советского национального государства во главе с великим русским народом, "первым среди равных". Постепенно она складывалась во вполне определенную идеологию государственного национализма или, как это стало очевидней позднее, национал - коммунизма. Он стал культивировать историю России как историю русских побед, русской славы, русского величия, а не как историю страданий и унижений русских крестьян и рабочих.
Советские люди все более и более стали чувствовать себя людьми разных национальностей.
Василий Гроссман очень точно подметил в романе "Жизнь и судьба", что пятый пункт, в отличие от того, что было в двадцатые и тридцатые годы, вдруг оказался важнее шестого: пятым пунктом в анкетах и паспортах того времени определялась национальность, а шестым социальное происхождение. Именно это "национальное противостояние", дьявольски реанимированное и искусно подогретое Сталиным, Солженицын выдает за некий "каленый клин", стабильно присущий якобы - двести лет! - двум народам.
Как раз тогда, в своем отношении к Израилю и вообще к еврейскому этносу, Кремль демонстративно отошел от классовой теории и марксистского интернационализма. Вместо "богатых и бедных" появилось деление на сионистов и антисионистов, независимо от того, к какому классу те и другие принадлежат. Разгромленный на полях войны нацизм триумфально побеждал в сфере идеологической. Страх от вольнолюбивых мыслей возвращающейся с Запада армии, как это было уже в царской России после победы над Наполеоном, побудил Сталина включить пропагандистскую машину русского национализма, который в специфических российских условиях, без антисемитизма вообще не существует.
"Патриот" становился синонимом слова "русский" (этнический русский!), а западничество стало обобщенным синонимом "еврейства". Еврей - русский патриот - такое сочетание исключалось по определению. Точнее, по принципу: этого не может быть, потому что этого не может быть никогда...
Сталин, несомненно, внес особый вклад в теорию и практику антисемитизма. Он объединил три его разновидности: расовый (этнический), ритуальный (иные называют его "бытовым") и политический. Впервые в истории, Сталин объединил еще и коммунизм с антисемитизмом, то есть сделал то, что коммунизму противопоказано - в данном случае действительно по определению. Для того чтобы придать этому противоестественному соединению более легальный и теоретически обоснованный характер, он дал евреям новое идеологизированное название - "космополиты" (эвфемизм еврея), а антисемитизму присвоил благородную миссию патриотической борьбы против космополитизма.
Апология русского лжепатриотизма сопровождалась и постоянным, нагнетаемым прессой, противопоставлением русской и мировой культур. Малейшее признание каких-либо ценностей не своей, то есть "заграничной", культуры начало квалифицироваться как "низкопоклонничество" и непременно получало "еврейскую окраску": не мог же русский патриот восхищаться (пусть и гораздо скромнее: только признавать как данность) хоть какие-то достижения или открытия, рождсненые на Западе! Космополитизм, означавший еще в совсем недавнем прошлом идею единства культур и наций, стремление стран и народов к взаимопознанию, был искажен и оклеветан. Развязанная Кремлем и Лубянкой борьба с ним имела два лика: приукрашивание "сталинского рая" и антисемитизм.
После убийства Михоэлса и практически в течение всего 1948 года продолжал разыгрываться публичный фарс: официальное признание заслуг Михоэлса (его имя было присвоено Московскому Еврейскому театру, который по-прежнему именовался Государственным) и реформирование ЕАК (то есть его сохранение) путем введения в состав комитета и президиума комитета очень известных деятелей политики, культуры и науки5. Однако за кулисами не только не произошло никаких изменений - напротив, маховик раскручивался с полной силой, вопреки тому, что было у всех на виду. Уже 20 января 1948 года, - через неделю после убийства Михоэлса и через четыре дня после его торжественных, государственных - похорон, был арестован заведующий отделом фотоинформации Совинформбюро Григорий Соркин, и от него тотчас же стали требовать показаний против вполне конкретных "шпионов": Лозовского и "других руководителей ЕАК", к числу которых, естественно, в первую очередь относился Михоэлс6. Эти показания, причем непременно с указанием имен шпионов, завладевших Еврейским комитетом, у Соркина, равно как и у арестованных почти одновременно с ним сотрудников Совинформбюро - Ефима Долицкого и Якова Гуральского (негласного агента Лубянки), вымогали с помощью самых изощренных, мучительных пыток7.
Эти, так называемые "следственные", действия продолжались и после того, как Сталин - устами Молотова и его заместителя Вышинского с демонстративной спешностью признал Израиль, и с новым государством стала налаживаться "дружба", подкрепленная конкретными делами: отправкой советского оружия и военных специалистов. Но из дружбы, на которую рассчитывал Сталин, ничего не вышло. Тем, кто возглавил новое государство, Белый дом был гораздо ближе, чем Кремль: ностальгия по детству и юности (многие из них были выходцами из местечек Украины и Белоруссии) не лишила их трезвого расчета. Да и Англия срочно приспособилась к новой политической реальности.
В объятия к Сталину никто не спешил бросаться. Скрывать меняющийся курс национальной политики становилось все затруднительней: дискриминация по "пятому пункту" - при получении жилья, устройстве на работу, поступлении в университеты и другие высшие учебные заведения - проявлялась повсеместно и фактически не скрывалась. Все, что еще совсем недавно творилось за кулисами, теперь с непреложностью выползало наружу.
Два события совпали во времени - в этой случайности, несомненно, была внутренняя закономерность. Первое состояло в том, что уже к сентябрю, то есть через три с чем-то месяца после создания Израиля, сталинская надежда на прочный союз с новым государством и на создание своего форпоста в ближневосточном регионе оказалась нереальной.
Второе же имело отношение не к международной ситуации, а к внутренней, и усиленно раздувалось Лубянкой в нужном для властей направлении. 3 сентября 1948 года в Москву с первой дипломатической миссией прилетела посол Израиля Голда Меир (в советской печати сообщалось о прибытии Голды Меирсон)8. Ее прибыте практически совпало с наступлением еврейского нового года. На его празднование Голда Меир отправилась в московскую синагогу. Снова, как три года назад, толпа запрудила улицу перед синагогой. Никакого "гигантского шествия по центральным магистралям столицы", как утверждала моментально распространившаяся молва, естественно, не было, но людей действительно собралось много, и чуть ли не каждый стремился приблизиться к послу, пожать руку, сказать какие-то прочувственные слова.
Через несколько дней, 16 сентября, большая толпа восторженно встречала Голду Меир у входа в Еврейский театр, куда она отправилась на спектакль9. Соответствующим образом сформулированные и прокомментированные донесения лубянских информаторов привели Сталина в ярость: вождь понял, что теряет контроль над значительной частью советских евреев, которые ощутили свою принадлежность к мировому еврейству, а не только к союзу счастливых народов, процветающих под солнцем сталинской конституции, и восприняли посла Израиля как посла "своего" государства. Ничего антисоветского в этих проявлениях и порывах, разумеется, не было: люди жили еще идеями пресловутого пролетарского интернационализма, мечтой об общности "пролетариев всех стран", и понятия не имели о том, какие идеологические переворты уже произошли не только в сталинском мозгу, но и в кремлевской политике. Эйфорию, рожденную в довольно широких кругах появлением первого израильского посла (ведь в диковинку! такого же еще никогда не было и быть не могло!), надо было немедленно погасить, приняв адекватные (стало быть, - жесткие) меры. Они дали о себе знать уже через три недели после того, как с участием израильского посла московские евреи (пусть только небольшая их часть) отметили наступление нового года.
Поворот политики по отношению к Израилю отразила опубликованная 21 сентября 1948 года в "Правде" статья Ильи Эренбурга "По поводу одного письма". Статья написана в форме ответа на письмо некоего Александра Р., "немецкого еврея из Мюнхена".
То, что письмо сочинено, или, как теперь принято говорить, "смоделировано", не подлежит никакому сомнению - это было ясно еще тогда, а не вдруг открылось спустя несколько десятилетий. Как не подлежит сомнению и то, что Эренбург выполнял прямой сталинский заказ: произошла перемена политики по отношению к Израилю, и об этом надлежало уведомить мир. Но это означало - в реальных советских условиях тех лет, - что произошел и коренной поворот в сталинской внутренней политике. Эренбург не мог не понимать этого (его дочь - Ирина Ильинична заверяла меня в девяностом году, что он действительно это понимал). Достойно сожаления, что позже, в своих мемуарах или хотя бы в оставленных для будущих поколений заметках, Эренбург не нашел подходящих слов, которые выразили бы не иносказательно, не на эзоповом языке, его отношение к той грязной акции, в которую его втравили.
"Я хочу узнать, как относятся в Советском Союзе к государству Израиль? - якобы вопрошал автор "письма". - Можно ли видеть в нем разрешение так называемого еврейского вопроса?" Бездарная прямолинейность, чисто советская фразеология (чего стоит это "так называемого"!), примитивная безграмотность ("разрешение вопроса" - в государстве?!), которую, правда, можно было отнести за счет малой квалификации переводчика, слишком очевидно выдавали заданность публикации: может быть, Эренбург таким образом постарался дать знать Западу, что не является истинным автором статьи, а исполняет верховную волю? Хочется верить...
"Советское правительство первым признало новое государство, - напоминал Эренбург, - энергично протестовало против агрессоров, и когда армии Израиля отстаивали свою землю от арабских легионов, которыми командовали английские офицеры, все симпатии советских людей были на стороне обиженных, а не на стороне обидчиков". Сталинский голос слышится и в тех пассажах, где прославленный писатель назойливо пишет об "атаках английских наемников", о "вторжении англо-арабских полчищ" и "англо-американского капитала". Но целью публикации, ее сверхзадачей, был, конечно, ответ на второй вопрос, содержавшийся в придуманном письме.
"...Разрешение "еврейского вопроса", - разъяснял Эренбург своему мнимому корреспонденту, зависит <...> от победы социализма над капитализмом". Это типичная стилистика Сталина, а не Эренбурга, но мог ли хоть кто-нибудь уклониться тогда от формулировок, навязанных кремлевским хозяином? Все советские евреи, говорится далее в ответе за подписью Эренбурга, "считают советскую страну своей родиной и все они горды тем, что они граждане той страны, где нет больше эксплуатации человека человеком. <...> Граждане социалистического общества (существуют граждане страны, но не общества, - эту азбучную истину мог не знать бывший церковный семинарист, а блестящий эссеист, воспитанный европейской культурой, знал непременно. - А. В.) смотрят на людей буржуазной страны, в том числе и на людей государства Израиль, как на путников, еще не выбравшихся из темного леса (ничего даже отдаленно похожего на такую "образность" нет ни в одном сочинении, принадлежащем перу Эренбурга. - А. В.). Гражданина социалистического общества (снова "гражданин общества"! - А. В.) никогда не сможет прельстить судьба людей, влачащих ярмо капиталистической эксплуатации".
Поразительное косноязычие на уровне районной агитки, элементарная безграмотность, примитивные пропагандистские штампы - все это не имело ничего общего с публицистическим пером Ильи Эренбурга. Скорее всего, текст вообще написал не он, а кто-то из функционеров идеологического отдела ЦК, которому Сталин надиктовал нечто вроде тезисов желанной статьи. Иначе Эренбург хотя бы привел ее в соответствие с правилами грамматики. Но Сталину было нужно имя Эренбурга под ней. Его, и ничье другое! Уже зрели грандиозные и кошмарные планы - именно поэтому вождь счел необходимым напомнить, что не кто иной, как Сталин, заявил еще в 1931 году: "Антисемитизм как крайняя форма расового шовинизма является наиболее опасным пережитком каннибализма".
Пропагандистскую кампанию под лозунгом "Единственной родиной советских евреев является СССР" стал по команде, раздавшейся из Кремля, вести и ЕАК10.
Редактор издававшейся комитетом на идиш газеты "Эйникайт" с натужным негодованием докладывал Маленкову, что "посещение посланником государства Израиль московской синагоги используется сионистски настроенными элементами для публичного восхваления государства Израиль" и что "в Минске и Жмеринке имели место факты провокационного подстрекательства к коллективному выезду евреев в Палестину"11.
Что касается статьи Эренбурга, то она, выполнив свое предназначение - проинформировать мир и страну о повороте кремлевской политики в еврейском вопросе, - пропагандистского эффекта не достигла. ЕАК был завален возмущенными письмами тех, кто бурно отреагировал на эту статью, называя Эренбурга "еврейским Квислингом"12, "лающей собакой" и утверждая, что "великий Михоэлс, прочитав эту статью, содрогнулся бы в своей могиле от злобы и горя"13. "Что же вы прикидываетесь дурачком? - вопрошал в своем письме человек, подписавшийся как Моисей Гольдман.- Вы ведь хорошо знаете, что в "нашей горячо любимой социалистической родине" выгоняют отовсюду евреев, со всех более или менее ответственных должностей. Вы знаете, что евреев сейчас не принимают в аспирантуру, во многие институты не принимают евреев, а если их принимают, то по процентной норме. <...> Эренбург имеет наглость говорить от имени всего советского народа СССР. Он не имеет на это право"14.
Безропотно поставив свою подпись под малограмотной и циничной ложью, состряпанной к тому же чужими руками, Эренбург заведомо обрекал себя на эту реакцию. Вряд ли он имел надежду ждать какой-то иной...
Антисемитская истерия, исходившая из Кремля и разными способами нагнетавшаяся по пропагандистским каналам, вступила в новую фазу. Едва ли не каждый день добавлял к общей картине какой-то новый оттенок. Почувствовав, что настал их час, дали знать о себе пока еще не смевшие обнажиться антисемиты. Лубянские следователи издевались над попавшими в их лапы жертвами еврейского происхождения, придираясь к любому поводу, чтобы унизить их национальное достоинство15.
О том, какая вакханалия творилась в сфере науки и образования, с исчерпывающей полнотой свидетельствует одно письмо, написанное 4 февраля 1949 года, но - это видно из его содержания - продиктованное ситуацией, сложившейся в предшествующие годы. Оно примечательно и своим авторством, и тем несомненным фактом (об этом говорят пометки на подлиннике письма, хранящегося в архиве), что сталинский секретарь Александр Поскребышев передал его лично вождю, который не счел нужным на него ответить.
Автором письма был престарелый русский микробиолог с мировым именем -Николай Федорович Гамалея, избранный в 1940 году, когда ему исполнился уже 81 год, почетным членом Академии наук СССР. Вместе с ним в почетных членах состояли тогда только Сталин и Молотов. Хотя бы поэтому есть смысл привести из благородного и мужественного письма 90-летнего ученого обширные фрагменты: безупречная порядочность и объективность почетного академика не вызывают ни малейших сомнений.
"Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Как один из старейших ученых нашей страны я обращаюсь к Вам с настоящим письмом, не имеющим абсолютно никаких личных моментов, а затрагивающим один чрезвычайно важный вопрос, имеющий большое политико-общественное значение. <...> Для меня, как и для многих моих друзей и знакомых, является совершенно непонятным и удивительным факт возрождения такого позорного явления, как антисемитизм, который вновь появился в нашей стране несколько лет тому назад и который, как это ни странно, начинает вновь распускаться пышным цветом, принимая многообразные виды и формы. Антисемитизм начинает отравлять здоровую атмосферу нашего советского общества, начинает разрушать великую дружбу народов.
Судя по совершенно бесспорным и очевидным признакам, вновь появившийся антисемитизм идет не снизу, от народных масс, среди которых нет никакой вражды к еврейскому народу, а он направляется сверху чьей-то невидимой рукой. Антисемитизм исходит сейчас от каких-то высоких лиц, засевших в руководящих партийных органах, ведающих делом подбора и расстановки кадров. <...> Что антисемитизм идет сверху и направляется чьей-то "высокой рукой", видно хотя бы из того, что за последние годы почти ни один еврей не назначается на должности министров (в то время их осталось только двое: Лев Мехлис - министр государственного контроля и Семен Гинзбург - министр промышленности стройматериалов. -А. В.), их заместителей, начальников главков, директоров институтов и научно-исследовательских организаций. Лица, занимающие эти должности, постепенно снимаются и заменяются русскими. Евреев не выдвигают на разные выборные должности. Если где-нибудь низовые организации или отдельные лица выдвигают куда-нибудь евреев, то вышестоящие органы (обычно соответствующие отделы ЦК) отводят кандидатуры евреев. Это можно было видеть во время выборов и в Верховные Советы, и в Академию наук СССР, и в Академии наук союзных республик, и в Академию медицинских наук, и в Академию педагогических наук, и т. д. <...> Только благодаря явному антисемитизму выдающиеся ученые нашей страны, составляющие ее гордость и славу, остались за бортом разных Академий, в то время как разные бездарности, порою не известные даже специалистам, оказывались "избранными" в действительные члены Академий наук.
Особенно печальным является тот факт, что не дают хода талантливой еврейской молодежи. Целый ряд моих старых друзей-профессоров, навещающих меня, рассказывают мне такие факты, от которых мои совсем поредевшие волосы дыбом становятся. Мне приводят факты, что за последние 2-3 года почти ни один еврей не был оставлен в аспирантуре многочисленных медицинских вузов нашей страны, несмотря на настойчивые рекомендации выдающихся ученых. <...> Я родом украинец, вырос среди евреев и хорошо знаю этот высоко одаренный народ, который так же, как и другие народы нашей страны, любят Россию, считают ее своей Родиной и всегда, находясь даже в эмиграции, мечтают о том, какую пользу они могли бы принести своей матери-Родине. Мой долг, моя совесть требуют от меня того, чтобы я во весь голос заявил Вам то, что наболело у меня на душе. Я считаю, что по отношению к евреям творится что-то неладное в данное время в нашей стране"16.
Иезуитским ответом на это письмо явилось награждение через несколько дней (16 февраля) академика Гамалея орденом Ленина в связи с его 90-летием.
Академик горячо поблагодарил вождя народов за эту награду, тут же добавив: "Пользуясь случаем, хочу обратиться к Вам с одной просьбой, не имеющей личного характера, но имеющей большое общественное значение. <...> От пришедших поздравить меня лиц я узнал, что арестованы мои близкие (еврейские) друзья <...> Эти аресты, как мне думается, являются проявлением одной из форм того антисемитизма, который, как это ни странно, пышным цветом расцвел в последнее время в нашей стране. <...> Я просил бы Вас лично не допустить произвола и осуждения невиновных лиц, которые могут стать жертвами антисемитизма со стороны отдельных сотрудников Министерства внутренних дел, творящих иногда такие дела, за которые приходится краснеть и переносить тяжелые моральные переживания преданным своей Родине гражданам нашей страны"17.
Это было поразительное по искренности и смелости последнее письмо выдающегося ученого, продолжившего традиции русских интеллигентов начала века - тех, кто выступил в свое время с гневным осуждением насаждавшегося сверху антисемитизма в связи с уже упоминавшимся делом Бейлиса.
Через несколько недель академика Гамалея, так и не дождавшегося ответа ни на первое, ни на второе письмо, не стало. Между тем аресты, о которых он писал Сталину, множились с каждым днем.
Лавинообразным посадкам предшествовали арест в Киеве писателя Давида Гофштейна 16 сентября 1948 года, а в Москве членов ЕАК писателей Исаака Нусинова и Иехезкиля Добрушина18 и подписанное Сталиным решение политбюро от 20 ноября того же года: ".. .немедля распустить Еврейский антифашистский комитет, так как, как показывают факты, этот Комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно поставляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки. В соответствии с этим органы печати этого Комитета закрыть, дела Комитета забрать. Пока никого не арестовывать"19.
Нет ни прямых, ни косвенных свидетельств, которые могли бы объяснить, какую цель преследовал Сталин, дав еаковцам небольшую отсрочку: ничего, кроме предположений и версий. Но одно несомненно: это "пока" длилось чуть больше месяца.
Когда запрет на аресты был снят, первыми - 24 декабря 1948 года - оказались на Лубянке: преемник Михоэлса на посту руководителя Еврейского театра Вениамин Зускин и секретный осведомитель госбезопасности Ицик Фефер20.
В течение января 1949 года под стражей пребывало уже почти все руководство ЕАК, в том числе писатели Перец Маркиш, Давид Бергельсон, Лев Квитко, академик Лина Штерн и другие. Последним в этом печальном ряду оказался бывший куратор ЕАК Соломон Лозовский, в недавнем прошлом заместитель министра иностранных дел и начальник Совинформбюро, его арестом - 26 января завершается месяц 21.
Сталин не был бы Сталиным, если бы не пошутил на свой манер и в эти кошмарные дни, разыграв великолепный, по его представлениям, фарс. Считаю возможным рассказать об этом, ибо сам был свидетелем, отчего все и врезалось прочно в память. Недели за три до его ареста в Центральном доме литераторов (тогда он еще назывался Клуб писателей) состоялся юбилейный - так было написано в пригласительном билете - вечер выдающегося детского поэта Льва Моисеевича Квитки. Я очень любил его стихи (естественно, в русском переводе) и пошел на это странное чествование, добыв билет у своего институтского товарища Саши (у него было странное подлинное имя - Разатен) Гришаева: отец Саши, генерал Иван Гришаев, работал в главном политическом управлении министерства обороны, и его "по должности" приглашали на все мероприятия клуба, чем он ни разу не воспользовался.
Странным это чествование было потому, что у родившегося в 1890 году Квитки не могло быть в декабре 1948 года никакого юбилея: в Советском Союзе отмечали только так называемые круглые даты. Уже одно это с непреложностью свидетельствовало о том, что инициатива не могла исходить ни от руководства Союза писателей, ни от чиновников среднего уровня, хорошо знавших, какой антисемитский ветер задул в Кремлевско-лубянских кабинетах. Легко узнавался ярко индивидуальный, ни с чьим не схожий, почерк Сталина. Еще того больше: к несуществующему юбилею вдруг было приказано немедленно, с молниеносной быстротой, выпустить сборник избранных стихов виновника торжества.
"Юбилей" отмечали в Дубовом зале ЦДЛ, том самом, где размещался (и размещается, но - уже не для тружеников пера) ресторан и где многие-многие годы спустя писатели будут принимать у себя президента Рейгана. Все это происходило при огромном стечении публики сразу же вслед за арестом Фефера и Зускина, разгрома издательства "Дер Эмес" и закрытия газеты "Эйникайт". Вел вечер популярный детский писатель еврейского происхождения Лев Кассиль, писавший по-русски. Помню, как он сказал под бурные аплодисменты зала: "Когда я думаю о Квитке, я горжусь тем, что в моих жилах тоже течет еврейская кровь".
Возможно, я не запомнил бы так хорошо эти слова, если бы в этот момент - именно в этот! - меня не толкнул в бок мой сосед: "Посмотрите наверх". Наверху, на балконе, в сопровождении каких-то незнакомцев появился не кто иной, как Ицик Фефер, лицо которого я хорошо запомнил после его выступления на вечере памяти Михоэлса в мае сорок восьмого года. Молча побыв там несколько минут и поразив зал (значит, не арестован!), Фефер удалился вместе с охраной. Вечер еще не кончился, когда поползли слухи: "Никаких арестов нет, все враки..." Эйфория в литературных кругах длилась недолго: уже 25 января юбиляра-Квитку арестовали22.
За несколько дней до этого прямо в здании ЦК арестовали Полину Жемчужину: чуть раньше Сталин повелел Молотову развестись с женой, и тот беспрекословно исполнил не подлежавший обсуждению высочайший приказ23 Молва приписывает Жемчужиной и родство с изра ильским послом, и роковую роль в трагическом развитии событий. Никаких родственных отношений между ними, разумеется, не было, даже спецслужбы не приписали Жемчужиной такую чушь. Согласно другой версии, она просто сблизилась с Голдой Меир, которая чуть ли не стала ее лучшей подругой, и этим навлекла на себя сталинский гнев, поскольку могла передавать израильскому послу какие-то тайны, ставшие ей известными от мужа. Не говоря уже о том, что Молотов никогда не разомкнул бы уста, чтобы поведать нечто секретное любимой жене24, весь контакт Полины с Голдой состоял в мимолетной встрече на дипломатическом приеме в честь годовщины "Октябрьской революции"25. Сугубо светский разговор велся на странной смеси идиша и немецкого, которую сама Жемчужина, чувством юмора не обладавшая, двусмысленно называла австрийским языком, то есть - как бы! - немецким диалектом.
Тем не менее о ее пожелании счастья и процветания государству Израиль доложили Сталину, вызвав у него вполне определенную реакцию. Вскоре после ареста "бывшей" жены Молотов был смещен с поста министра иностранных дел, уступив место вышколенному сталинскому лакею Андрею Вышинскому. Впрочем, и сам Молотов, и проведшая несколько лет в ссылке его жена остались до конца своих дней столь же преданными хозяину, какими были всегда.
Список арестованных между тем рос день ото дня: затевалось грандиозное дело, притом, как это вытекает из известных теперь следственных материалов и секретной переписки между Кремлем и Лубянкой, процесс должен был быть открытым - показательным и назидательным. Для этого, естественно, будущим подсудимым надлежало признаться в совершении несуществующих преступлений, а сочинители должны были быть уверены, что те не откажутся от своих вымученных признаний на публичном суде. Кстати, уже по одному тому, что на Михоэлса в этом смысле никак нельзя было положиться, он для открытого суда не годился и хотя бы только поэтому должен был быть устранен без камуфляжа легального судопроизводства.
Для того чтобы Сталин безоговорочно поверил в широко разветвленный заговор, угрожавший непосредственно его жизни, в список заговорщиков внесли и других, кроме Жемчужиной, еврейских жен его приближенных, и еще несколько знаменитых евреек. Арестовали жену начальника его секретариата Брониславу Соломоновну Поскребышеву, жену члена политбюро Андреева Дору Хазан (Сермус)26. В тюрьме оказались жена начальника Тыла вооруженных сил СССР, генерала армии Хрулева - Эсфирь Горелик 27. Вместе с ними, по наспех сочиненной Лубянскими мастерами версии, попала под метлу член-корреспондент Академии наук, видный экономист Ревекка Левина, которая подверглась особо жестоким пыткам28.
Оказалось, все они только тем и занимались, что разными путями "собирали сведения о личной жизни главы Советского правительства", передавали их американским шпионам, а уж в Америке на основе этих сведений готовились какие-то террористические акты, направленные против любимого вождя и учителя товарища Сталина. Сегодня кажется, что у сочинителей этих низкопробных сюжетов просто поехала крыша... Но нет, все сочинялось и, главное, воспринималось совершенно всерьез. И не было никого, кто мог бы втолковать обезумевшему тирану, что его просто дурачат, а он с превеликой охотой и тоже с полной серьезностью сам все подливал и подливал масла в огонь.
Разумеется, ни о какой лубянской самодеятельности не могло быть и речи. Прямых указаний -разработать такой-то план арестов, сколотить такую-то группу мифических заговорщиков и т. д. - Сталин никому не давал. Он вообще никогда не действовал столь примитивно и грубо, заботясь, в частности, о том, чтобы остаться в тени, не оставить безусловных улик и всегда иметь возможность дать задний ход. Но в том, что абакумовские сотрудники выполняли именно его поручения, нет ни малейших сомнений. Да и сами они нисколько в этом не сомневались. Своим повышенным интересом к увлекательному чтению их "докладных" вождь недвусмысленно поощрял авторов. Достаточно ему было нахмуриться или пошевелить пальцем, и их активность тут же дала бы отбой.
Тот факт, что к этому времени наверху уже было принято не просто решение, относящееся к судьбе комитета или какого-то одного судебного дела, пусть и масштабного, а разработан план сталинского (видоизмененного гитлеровского) решения "еврейского вопроса" в целом, подтверждается начавшейся одновременно с массовыми арестами шумной пропагандистской кампанией против так называемого "безродного космополитизма". Этому предшествовало как бы случайно, но поразительно вовремя, подоспевшее письмо на имя Сталина от никому не известной, малограмотной журналистки Анны Бегичевой, которая работала в отделе искусств газеты "Известия"29. Оно отправлено 10 декабря 1948 года - через три недели после закрытия ЕАК, о чем в печати не сообщалось хотя бы уже потому, что на решении политбюро стоит гриф "совершенно секретно".
Естественно, те, кому был нужен такой "сигнал", об этом решении знали, потому-то и "организовали", то есть, попросту говоря, спровоцировали "искренний стон" обиженной критикессы 30. Бегичева начинала свое письмо с истерической ноты: "Товарищ Сталин! В искусстве действуют враги!" Врагами - "европо-американскими агентами", как она их называла, - оказались поименованные доносчицей театральные критики, - все до одного евреи. Возмущенная "вражеской деятельностью" своих конкурентов, вообще не ведавших о ее существовании, невежда с двумя институтскими дипломами требовала "срочного принятия мер".
Меры не задержались. Все ее письмо исчеркано пометами, восклицательными знаками на полях - верными признаками внимательного чтения. Нет сомнения в том, что письмо читал сам Сталин. Не только читал, но вполне однозначно отреагировал. Об этом свидетельствует отправленная Сталину докладная записка по этому поводу заведующего отделом пропаганды ЦК - Дмитрия Шепилова (будущий секретарь ЦК), который дирижировал всей начавшейся антисемитской кампанией: "Заверяю Вас, что по-большевистски будут выполнены все Ваши указания, товарищ Сталин"31.
Таким образом, можно с уверенностью сказать: есть документальное подтверждение того, что лично Сталин приказал эту кампанию провести. Тем самым опровергаются утверждения нынешних его апологетов, будто Сталин оклеветан и к преступлениям, которые ему "приписаны", отношения не имел.
Тот же Шепилов подготовил проект постановления ЦК "Об антипартийной группе театральных критиков" и отправил его 23 января 1949 года в секретариат Сталина. Это постановление и было принято на следующий день32. Как раз в эти дни и достигает своего пика волна арестов деятелей ЕАК и тех, кого повязали с ними в одну цепь.
29 января "Правда", а на следующий день и специально созданная для проведения погромной кампании газета "Культура и жизнь" (выходила три раза в месяц) публикуют редакционные (то есть, по советской практике, руководящие, обязательные к исполнению) статьи "Об одной антипатриотической группе театральных критиков".
Официальная антисемитская кампания началась. Целью были вовсе не театральные критики как таковые (они - лишь повод), а все те, кого в статье, явившейся дословным воспроизведением постановления ЦК, называют "безродными космополитами". Именно с тех пор этот термин стал эвфемизмом еврея, если по каким-то причинам не хотелось пользоваться аналогичным ему, но еще более прозрачным, эвфемизмом: сионист.
Самым зримым признаком начавшейся антисемитской кампании явилось так называемое "раскрытие скобок". Поскольку некоторые авторы, отнюдь не только театральные критики, пользовались псевдонимами, то в статьях, где они подвергались оскорбительной и вздорной "критике", стали в скобках указываться их подлинные имена. Первым этой чести удостоился критик Ефим Холодов: при каждом упоминании его имени в скобках указывалось, что на самом деле он Меерович. Затем до сведения читателей довели, что молодые критики Даниил Данин и Борис Рунин на самом деле, соответственно, Плотке и Рубинштейн. Самое, пожалуй, трагикомическое: эти пресловутые скобки раскрывались не только для широкой публики, но и во внутренней - служебной и партийной - переписке. Употреблять слово "еврей" воспрещалось ("интернационализм" из пропагандистских клише никуда не ушел), а обозначить национальную принадлежность обреченных на расправу было совершенно необходимо. Поэтому, например, подготовив постановление об изгнании из журнала "Новый мир" эссеиста Бориса Яковлева, - сочинившие этот проект и отправившие его начальству - партчиновники в сопроводительном письме с грифом "секретно" не забыли отметить, что злосчастный эссеист на самом деле, конечно, вовсе не Яковлев, а Борух Хольцман33.
Кампания по раскрытию псевдонимов авторов еврейского происхождения продолжалась несколько лет и дошла до того, что тогда еще молодой писатель Михаил Бубеннов, только что отмеченный Сталинской премией за свою графоманскую повесть "Белая береза", но более известный в литературных кругах своим зоологическим антисемитизмом34, опубликовал крикливую статью "Нужны ли сейчас литературные псевдонимы?"35, отлично сознавая, сколь желанна на больших верхах такая постановка вопроса. Константин Симонов, возглавлявший тогда "Литературную газету", воспользовался не только своим положением, но и тем, что по разным причинам псевдонимами подписывались также и многие русские писатели, дал резкую отповедь погромщику на страницах своей газеты36.
На помощь молодому антисемиту тут же пришел "старый", к тому же, и это было всем известно, находившийся под особым покровительством самых крупных партийных чиновников - Михаил Шолохов, годами не выступавший в прессе ни по одному, куда более, казалось бы, важному поводу, в развязном тоне спешно отчитал своего коллегу (и, кстати, фронтового товарища). "Кого защищает Симонов? - грозно и вполне недвусмысленно вопрошал он. - Что он защищает? Сразу и не поймешь"37. Но ответ на эти риторические вопросы был абсолютно ясен не только всем участникам этой беспримерной дискуссии, а, что гораздо важнее, и на самом верху. Вряд ли нашелся бы недоумок, который не понял, что и кого защищал Симонов в своей полемической реплике. Лишь благоволение Сталина избавило его тогда от каких-либо санкций.
Дело было, однако, не только в благоволении к Симонову. Сталин сам ни разу не выступил - ни публично, ни на узкопартийных сборищах (во всяком случае, в пределах того, что нам известно) - на тему о космополитизме, сионизме и прочем, и уж тем более до 1952 года - безусловно, (об этом ниже) впрямую по вопросу, который можно назвать еврейским. Все это выполняли другие, руководствуясь его указаниями, сделанными в хорошо понятной его окружению, но иносказательной форме. Сам же он вслух говорил совершенно другое.
Его тянуло высказаться "на публике" об антисемитизме только в осуждающем смысле, и любой психоаналитик знает, как грязные потайные мысли, если они сидят занозой в мозгу, требуют сублимации: по природе своей это та же незримая сила, которая тянет преступника на место совершения престуления - феномен, хорошо известный и психологам, и криминалистам. Рассказанная выше история с дирижером Головановым служит тому иллюстрацией. Практически тот же самый сюжет повторился и несколько лет спустя, в самый разгар борьбы с "космополитизмом".
Все тот же Константин Симонов был, среди многого прочего, еще и членом Комитета по Сталинским премиям, как до своей гибели - и Михоэлс. Но в отличие от Михоэлса, он нередко встречался со Сталиным (по его вызову, разумеется) - обсуждались выдвинутые кандидатуры. Перед своей смертью Симонов продиктовал воспоминания, где есть, в частности, эпизод на интересующую нас тему с весьма интересными комментариями автора, который - отметим это - был очень осведомленным и очень наблюдательным человеком. Содержащийся в тех же, - посмертно изданных, воспоминаниях фрагмент о последнем публичном сталинском выступлении на пленуме ЦК (октябрь 1952 года; Симонов только что был избран кандидатом в члены ЦК и присутствовал на этом пленуме) до сих пор является наиболее полным и точным свидетельством задуманной Сталиным третьей волны Большого Террора.
Утверждая, что "способность Сталина в некоторых обстоятельствах быть большим, а может быть даже великим актером", Симонов иллюстрирует это, в частности, таким эпизодом. Зашла речь о выдвинутом на премию романе Ореста Мальцева "Югославская трагедия" - чудовищном по бездарности политическом лубке, клеймившем "американского агента Тито и его бандитскую шайку". Содержание романа Сталина не интересовало - он знал, что кремлевский заказ там выполнен. Но он воспользовался подходящим поводом и произнес такой монолог: "Почему Мальцев, а в скобках стоит Ровинский? В чем дело? До каких пор это будет продолжаться? Зачем пишется двойная фамилия? Видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что это еврей. Зачем это подчеркивать? Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо?"38
Самое поразительное состоит в том, что Мальцев был стопроцентным русским из крестьянской семьи, родившимся в маленькой деревне из-под Курска, и Сталин прекрасно это знал, ибо вся родословная кандидата представлялась ему в досье, которое готовилось на каждого соискателя при участии спецслужб.
Впрочем, что же тут поразительного? Сталин, - комментирует Симонов, "сыграл в тот вечер перед нами, интеллигентами, о чьих разговорах, сомнениях и недоумениях он, очевидно, был по своим каналам достаточно осведомлен, спектакль на тему: держи вора, дав нам понять, что то, что нам не нравится, исходит от кого угодно, но только не от него самого". Однако, с печалью констатирует Симонов, "несколько документов, с которыми я ознакомился уже после смерти Сталина, не оставляют никаких сомнений в том, что в самые последние годы (только ли в самые последние? - А. В.) Сталин стоял в еврейском вопросе на точке зрения, прямо противоположной той, которую он нам публично высказал"39.
Грустно, что очевидная для всех незашоренных людей, тем более его круга, истина открылась Симонову лишь после смерти вождя и что для этого ему непременно потребовалось ознакомиться с документами. Судя по всему, Симонова, как и многих людей, занимавших тогда различные посты, но не утративших совесть, все же мучила развернувшаяся антисемитская кампания (в уже цитировавшейся книге "Праведник", на с. 273, Джон Бирман утверждает, что "антисемитизм для Сталина был не только инструментом, но и убеждением"), хотя они, в том числе и сам Симонов, принимали участие в травле "безродных космополитов"40.
Однако "истинные патриоты" в искренность Симонова не верили. Один из них - главный редактор газеты "Советское искусство" В. Вдовиченко в двух доносах Маленкову от 26 января и 14 февраля 1949 года писал о Симонове как о еврее ("имеет наглость называть себя русским") или, "на худой конец", готов был считать его "просто продавшимся заокеанским евреям"41. Сами партийные функционеры еще воздерживались от таких дефиниций, слово "еврей" было все еще табуировано, но авторы писем в ЦК уже вовсю распоясались, и никто за это их не одернул.
Был ли Сталин убежденным антисемитом или к антисемитизму его привела логика политической борьбы, которую он сам же затеял, напролом продвигаясь к неограниченной власти? Строго говоря, принципиального значения это не имеет, но не может пройти мимо внимания, ибо любой диктатор, и Сталин не исключение, не только политик и государственный деятель, не только некая "социальная функция", но еще и человек с индивидуальными чертами характера, особенностями психики, вкусами и пристрастиями, и все это очень сильно влияет на принятие им тех или иных решений. Сложность ответа на поставленный вопрос усугубляется еще тем, что Сталин был феноменальным фарисеем (актером, по выражению Симонова), он все время представал, и перед публикой, и перед своим окружением, в маске, притом маски менялись в зависимости от ситуации, и никто не может сказать в точности, какую из масок он на самом деле любил, а какая была ближе к его подлинному лицу. Не уверен, что этот его маскарад, унижающий и кровавый, допускает в театрализованных программах об оскорбительных сталинских "шутках" ту благодушно умилительную интонацию, которую позволяют себе иные нынешние телерассказчики. Интонацию раба, восхищенного проказами своего хозяина. Но это лишь к слову...
Сталинские слова все время расходились с делами, чем он значительно отличался от другого актера на мировой политической сцене и главного его конкурента в этом постыдном состязании - Адольфа Гитлера. Тот свою пылкую "любовь" к еврейству ни от кого не скрывал, не лицемерил, его подлинные чувства входили составной, притом очень органичной, частью в доктрину национал-социализма, тогда как Сталин почти до самого конца разыгрывал из себя интернационалиста и друга всех народов без каких-либо исключений.
Именно в то время, когда антисемитская кампания набирала обороты и достигла немыслимых высот, Сталин впервые опубликовал в 13-м томе своих сочинений почти двадцатилетней давности свой ответ некоему американцу, господину Барнесу, где есть, в частности, такие строки: "СССР является одним из немногих государств в мире, где проявление национальной ненависти <...> преследуется законом. Не бывало и не могло быть случая, чтобы кто-либо мог стать в СССР объектом преследования из-за его национального происхождения"42.
О том, насколько эти заявления соответствовали истине, станет окончательно ясно из следующей главы.
Но кому-либо может прийти в голову (в нынешней России это приходит, к сожалению, многим), что позиция Сталина на этот счет была продиктована чисто политическими соображениями в реально сложившейся тогда международной ситуации. Это нельзя, естественно, принять не только в оправдание, но даже в какое-то объяснение того, что он затеял на последнем витке своей жизни. Ибо истинные его чувства, которые до поры до времени проявлялись не столь масштабно и не столь заметно для всех, теперь стали фатально влиять на всю кремлевскую политику в связи с резким обострением его давней психической болезни.
Крупнейший психиатр - академик Владимир Бехтерев, лечивший Сталина еще в 1927 году, поставил ему диагноз: "паранойя" - и тотчас же был ликвидирован мстительным пациентом. Четверть века спустя, личный врач Сталина, академик Владимир Виноградов не посмел вообще назвать болезнь по имени, ограничившись рекомендацией: "Полный покой и временный уход от всякой работы", что вызвало немедленную реакцию Сталина: "В кандалы его, в кандалы!" Это и было сразу же сделано43. В любом случае дошедшая до своего пика мания преследования44, изо всех сил подогреваемая Лубянкой, настаивавшей на том, что угроза идет от международного еврейства, в услужении которого находятся все советские евреи, оказывала огромное влияние на принимаемые Сталиным судьбоносные решения, угрожавшие не только еврейскому народу, но всей стране и всему миру. Он маниакально сосредоточился лишь на одной теме - еврейской и дал волю тем чувствам, которые издавна в нем копились.
Если поступки государственного деятеля еще можно как-то связывать с хорошо или плохо понимаемой им политической целесообразностью, то в отношениях с близкими людьми подлинные чувства проявляются во всей своей обнаженности. Даже оставляя в стороне убедительные свидетельства стойкого сталинского антисемитизма, приведенные в упомянутых выше воспоминаниях его секретаря Бориса Бажанова, необходимо напомнить и отношение Сталина к еврейским женам своих ближайших соратников (все они, кроме Екатерины (Голды) Горбман-Ворошиловой, были арестованы, притом по обвинению в связи с "сионистскими кругами") и, что еще важнее, к родной дочери. Появление у юной Светланы первого возлюбленного, Алексея Каплера, встретило у отца только одну реакцию: "Это тебе сионисты подкинули (естественно, лишь для того, чтобы проникнуть в сталинский круг. - А. В.). Уж не могла себе русского найти!" Светлана, лучше, чем кто-либо, знавшая отца, заключает: "То, что Каплер еврей, раздражало его, кажется, больше всего"45.
Узнав о намерении Светланы выйти замуж за Григория Морозова (Мороза), Сталин воспринял будущего зятя (между прочим, недавно скончавшегося первоклассного юриста-международника с очень высокой репутацией в профессиональных кругах) только как еврея и предупредил дочь, что ее муж никогда не переступит порога его дома. Так ни разу с ним и не встретился и, стало быть, о его личных качествах - ни плохих, ни хороших - знать не мог: ему было достаточно того, что тот еврей. Причем и не скрывал этого от Светланы. Опять тот же "довод": "Не могла найти себе русского? <...> Он был еврей, и это не устраивало моего отца. <...> Он ни разу не встретился с моим первым мужем и твердо сказал, что этого не будет. <...> С моим мужем он твердо решил не знакомиться"46.
То, что Светлана несколько раз повторяет в своих мемуарах одно и то же, показывает, насколько ее задевал антисемитизм отца. Зато, узнав, что добился своего, и дочь разводится, Сталин предоставил ей на радостях открытый счет в банке, то есть дал возможность за государственный счет сорить деньгами без всяких ограничений47.
Очень хорошо знавший ситуацию изнутри - член сталинского политбюро Анастас Микоян рассказывал о том же в своих, посмертно изданных, воспоминаниях гораздо подробнее: "Когда Светлана вышла замуж за студента Морозова, еврея по национальности, к этому времени у Сталина антиеврейские чувства приняли острую форму. Он арестовал отца Морозова, какого-то простого, никому не известного, человека (к несчастью для Иосифа Морозова, тот работал заместителем по хозяйственной части у Лины Штерн, директора научно-исследовательского института. - А. В.), сказав нам, что это американский шпион, выполнявший задания проникнуть через женитьбу сына в доверие к Сталину с целью передавать все сведения американцам. Затем он поставил условие дочери: если она не разойдется с Морозовым, того арестуют. Светлана подчинилась, и они разошлись"48.
То же самое подтверждает и Никита Хрущев: "Некоторое время Сталин его (Морозова. - А. В.) терпел. Потом разгорелся приступ антисемитизма, и Светлана была вынуждена развестись"49. Как только Светлана разошлась с первым мужем, Георгий Маленков точно оценил ситуацию и сразу понял, какие ветры задули в Кремле. Он понудил свою дочь Волю разойтись с сыном своего прежнего приятеля и сотрудника Михаила Шамберга - Владимиром, а папа Владимира почти сразу же был изгнан Маленковым из аппарата ЦК50.
С родственным окружением Сталину вообще не повезло. Мария, вторая жена Алеши Сванидзе, брата первой жены Сталина, была еврейкой, и это бесило его, но изменить он ничего не мог, разве что расстрелять обоих (так и поступил)51. 0 второй жене его сына Якова, Юлии Мельцер-Бессараб, уже было сказано. Яков очень ее любил, что не помешало ему, оказавшись в плену, так высказываться об этносе, к которому принадлежала его любимая женщина, - в его словах почти текстуально звучат известные по воспоминаниям "соратников" реплики отца: "О евреях я могу сказать только одно: они не умеют работать. Главное, с их точки зрения, это торговля"52.
О том, что "еврейский вопрос" был больным пунктиком Сталина, свидетельствует и тот факт, что он очень часто, на протяжении многих лет, возвращался все к той же теме в разговорах с разными людьми без всякого видимого повода, подчиняясь лишь ходу мыслей, которые роились в его мозгу. Это стало постоянным предметом его озабоченности, притом, стараясь все время отвергнуть чьи-то подозрения в антисемитизме (в том, что такие подозрения существуют, он не сомневался), Сталин, споря с невидимым оппонентом, их опровергал.
Любой психолог даст этому вполне однозначное толкование.
В беседе с Феликсом Чуевым, до конца верный вождю и учителю, Молотов тоже отводил от Сталина подозрения в антисемитизме, фактически их подтверждая. Он настаивал на том, что Сталин ценил в евреях многие положительные качества. Но можно ли представить себе, что Сталин ценил "многие положительные качества" украинцев, таджиков, эстонцев, других народов тогдашнего Советского Союза. Или, скажем, эфиопов, испанцев, корейцев, чьим другом он тоже, естественно, был?.. Даже в его воспаленном мозгу ни эти, ни какие-либо другие этносы не воспринимались "в целом" как нечто единое, обладающее хорошими или плохими качествами. Восприятие нации как некоего монолита, с какими-то, глобально присущими ей, специфическими чертами, издавна связывают в России прежде всего с еврейством, и такое восприятие этноса "вообще", без каких-либо индивидуальных различий, к крови отношения не имеющих, является характерной чертой юдофоба.
(Снова напомню солженицынские обобщения: "евреи энергичны", "евреи умеют приспосабливаться", "еврейская страстность", "еврейская выживаемость", "еврейский практицизм", "неутомимая еврейская динамика" - и так до бесконечности. Ни одного обобщения, касающегося другого этноса, я у Солженицына не нашел - хотя бы тут признал самоценность личности, право на индивидуальность, не растворенной в абстрактном "целом".)
К тому же, по утверждению того же Молотова, у Сталина было "недоверие к сионистским кругам"53. Но сионистами в партийных и лубянских кругах тогда называли евреев, а вовсе не только сторонников обретения евреями своей исторической родины - концептуальные различия Сталина не интересовали, еврей - он и был сионистом, великому теоретику национального вопроса эта дефиниция казалась и уместной, и справедливой, и не столь вызывающей. Молотов и сам не скрывает этого, ибо вслед за процитированной фразой, объясняя причину ареста жены, П. Жемчужиной, уточняет:
"Тут могли быть антисемитские настроения"54.
До перехода от мыслей и слов к делу оставалось совсем немного.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. На очной ставке с И. Фефером 6 декабря 1948 года Жемчужина это отрицала, утверждая, что на молебне была не она, а ее сестра, хотя именно Жемчужину видели там многие участники церемонии, включая Зускина, который дал на этотсчет и следствию, и суду развернутые показания. Не исключено, что эти показания у него были выбиты, но они подтверждаются и свидетельствами других очевидцев. О пребывании Жемчужиной на той церемонии мне рассказывал Леонид Утесов.
2. А л е к с а н д р о в и ч М. Я помню. Мюнхен (на русском языке), 1985. С. 126-128.
3. Там же.
4. Наринский Александр. Воспоминания главного бухгалтера Гулага. СПб., 1997. С. 119.
5. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 127. Д. 1714. Л. 3.
6. Костырченко Г. В плену у красного фараона. М., 1994. С. 107-108.
7. Архив Главной военной прокуратуры. Надзорное производство по следственному делу Љ М-2522. Осужденный "Особым совещанием" (то есть "тройкой", без камуфляжа судебной процедуры) 14 сентября 1949 года к 25 годам лагерей, Соркин был освобожден после реабилитации, состоявшейся 29 июня 1954 года.
8. Известия. 1948. 4 сентября.
9. Звенья: Сб. М. Вып. 1. С. 551.
10. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 10. Л. 329-331.
11. Там же.
12. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 1054. Л. 235.
13. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. М., 1996. С. 276-277 и 308.
14. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1. Д. 20. Л. 49.
15. Орлова Р. Воспоминания о непрошедшем времени. М., 1993. С. 143.
16. АП РФ (Архив Президента Российской Федерации). Ф. З. Оп. 32. Д. 11. Л. 167-168.
17. АП РФ. Ф. 3. Оп. 32. Д. 12. Л. 83-84.
Чтобы не возвращаться впоследствии к той же теме, следует отметить, что в защиту подвергшихся травле и санкциям еврейских коллег, проявив несомненное мужество, выступало много представителей других этносов - их благородство и риск, на который они шли, в должной мере еще не получили оценки. Среди этих достойных людей были: профессор В. Десницкий, заместитель министра просвещения А. Арсеньев, ректор Ленинградского педагогического института А. Егоров, литературовед Г. Макогоненко и многие другие русские интеллигенты. См.: Звезда. 1989. Љ 6. Я сам оказался свидетелем того не афишируемого мужества, с каким защищал своих еврейских коллег мой будущий научный руководитель в аспирантуре, заслуженный деятель науки, профессор Сергей Никитич Братусь.
18. Архив Главной военной прокуратуры. Наблюдательное производство Љ 62556-48. Т. 2. Л. 174.
19. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 39. Л. 140.
20. Костырченко Г. В плену к красного фараона. М., 1994. С. 127.
21. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. М., 1996. С. 384.
22. К о с т ы р ч е н к о Г. С. 130.
23. Там же. С. 136.
24. Ч у е в Ф. 140 бесед с Молотовым. М., 1991. С. 473.
25. Народ и земля: Журнал еврейской культуры. 1984. Љ 2. С. 168-169.
26. Торчинов В. А., М о н т ю к A.M. Вокруг Сталина. СПб., 2000. С. 57.
27. Удалось счастливо избежать ареста лишь подруге Эсфири - Розе Пересыпкиной, жене маршала войск связи Ивана Пересыпкина. Это в их загородном доме, в подмосковном дачном поселке Николина Гора, среди других русских генералов встречали новый, сорок девятый, год их друзья Перец и Эстер Маркиши.
28. К о с т ы р ч е н к о Г. С. 93-94.
29. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 16. Д. 237. Л. 75-80.
30. Это подтвердил в письме ко мне (отклик на мою публикацию доноса А. Бегичевой в "Литературной газете") работавший тогда в журнале "Огонек" фотокорреспондент Юрий Кривоносов (хранится в моем архиве). По его словам, в коллективе хорошо знали, что ЦК "рекомендовал" главному редактору журнала Анатолию Софронову дать первый толчок и "обоснование" подготовленной наверху кампании.
31. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 237. Л. 74.
32. Там же. Л. 56.
33. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 16. Д. 226. Л. 2.
34. Литературные новости. Љ 17. С. 8. В этой же публикации (Оскоцкий Валентин. Под сенью "Белой березы") сообщается, что несколько позже партийному начальству пришлось все-таки объявить Бубеннову выговор за "антисемитизм", ибо своей обнаженностью и злобой этот погромщик вышел за рамки обязательных "правил игры". Так что можно себе представить, каким было проявление его чувств, если вызвало такую реакцию даже в ЦК. "Государственный писатель" Бубеннов перещеголял своих единомышленников, приписав еврейское происхождение писателям с чисто русскими этническими корнями. За это и поплатился.
35. Комсомольская правда. 1951. 27 февраля.
36. Литературная газета. 1951. 6 марта.
37. Комсомольская правда. 8 марта.
38. С и м о н о в К. Глазами человека моего поколения. М., 1989. С. 216.
39. Там же. С. 232.
40. Литературная газета. 1949. 12 марта.
41. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 237. Л. 5-24.
42. С т а л и н И. Собрание сочинений. 1951. Т. 13. С. 258.
43. См.: Пороки и болезни великих людей. Минск, 1998 и Б у я и о в М. Ленин, Сталин и психиатрия. М., 1993.
44. Н о й м а й р Антон. Диктаторы в зеркале медицины. Ростов-на-Дону, 1997.
С. 427. См. также безоговорочный диагноз президента Академии медицинских наук СССР Николая Блохина, основывающийся на заключении большой группы психиатров и относящийся к состоянию Сталина на конец сороковых годов: "нарастание садистических настроений, резко прогрессирующее обострение мании преследования, полное недоверие к своему окружению, даже к самым близким и верным, внушаемость во всем, что могло бы подтвердить постоянную убежденность в существующем заговоре против него" (Октябрь. 1988. Љ 8), а также сообщение его дочери Светланы Аллилуевой о "зашедшем далеко" атеросклерозе сосудов мозга, частых галлюцинациях и расстройстве речи. Об атеросклерозе, который привел к глубоким нарушениям функций нервной системы Сталина, свидетельствовал также профессор А. Л. Мясников, находившийся у постели умиравшего тирана (Литературная газета. 1989. 1 марта). Все эти симптомы, свидетельствующие о тяжком психическом заболевании Сталина, не дают оснований для признания его невменяемым, не отвечающим за свои преступления (см.: Торчинов В. А., Л е о н т ю к A.M. Вокруг Сталина. С. 91), но помогают лучше объяснить причину маниакального взрыва его полускрытого до поры до времени антисемитизма.
45. Аллилуева Светлана. Двадцать писем к другу. Лондон, 1967. С. 170.
46. Там же. С. 174-176.
47. Свидетельство близкого приятеля Светланы, профессора Серго Микояна, сына члена политбюро Анастаса Микояна: Огонек. 1989. Љ 15. С. 29.
48. М и к о я н А. Так было. М., 1999. С. 362-363.
49. Вопросы истории. 1991.Љ 12. С. 58.
50. В о с л е н с к и й Михаил. Номенклатура. Лондон (на русском языке), 1984. С. 397.
51. АП РФ. Ф. 45.0п. 1.Д. 1. Л. 1.
52. Там же. Д. 1554. Л. 11.
53. Ч у е в Ф. 140 бесед с Молотовым. С. 475.
54. Там же.
НА ЛОБНОМ МЕСТЕ
Вакханалия, творившаяся в стране, начиная с первых месяцев сорок девятого года, ни для кого не могла остаться секретом, ибо приняла невероятные масштабы, затронула все регионы страны (кроме собственно России, - прежде всего Украину, Белоруссию, Молдавию, Латвию, Литву, где традиционно процент еврейского населения был выше, чем в других местах), да и не рассчитывала ни на какую секретность, ибо целью развернувшейся кампании было не только лишение евреев работы, не только их бытовая и моральная дискриминация, но и создание вполне определенного общественного мнения, которое все эти меры полностью бы одобрило.
Перечислить тех, кого затронула метла, дело едва ли осуществимое: точное число жертв никто не подсчитывал и подсчитать не смог бы, но то, что изгнанных с работы, лишенных заработка, оклеветанных и униженных - были десятки и сотни тысяч, никакого сомнения не вызывает. На этот счет сохранилось множество свидетельств, к которым я мог бы добавить и мои личные: как остались без работы (уволены вообще без всякой мотивировки), как пытались и не могли никуда устроиться мои родственники, друзья и знакомые нашей семьи. Именно тогда родился краткий, но чрезвычайно выразительный анекдот: вопрос о национальности допускает лишь такой вариант ответа - "да" или "нет". Существует мнение, что "новая национальная политика" коснулась только сферы идеологической и гуманитарной (культуры, науки, просвещения, журналистики и т. д.), но это не так. С заводов и фабрик, из больших и малых учреждений евреев гнали точно так же, как из консерваторий и университетов.
Спецслужбы и прокуратуры различного уровня все время сколачивали какие-то преступные группы, задумавшие вредить советской власти и готовившие переворот в угоду мировому еврейству. Наиболее громкий резонанс получил полностью сфабрикованный Лубянкой "заговор" на одном из самых крупных и самых престижных заводов страны - московском заводе имени Сталина, выпускавшем лучшие советские автомобили (грузовые и легковые). Руководителем заговорщиков, намеревавшихся по указанию американских сионистов взорвать завод, сделали помощника директора Алексея Эйдинова (Арона Вышецкого), его "подручным" главного конструктора завода Бориса Фиттермана, а в команду записали несколько десятков еврейских "националистов" (по неполным подсчетам - сорок два)1.
Большинство из них было расстреляно, Фиттерман, получивший двадцать пять лет лагерей, по счастливой случайности выжил и впоследствии рассказал о том, каких признаний от него добивались. На возражения арестованного, обвинявшегося в шпионаже, диверсиях и подготовке террористических актов, на его требования к следствию представить хоть какие-нибудь доказательства выдвигавшихся обвинений, следователь - даже без особой злобы - пытался ему втолковать, как несмышленому ребенку: ты же еврей, какие еще нужны доказательства?2 Именно с такими "доказательствами" дело было передано на рассмотрение "тройки", и почти все "заговорщики" получили смертный приговор.
В той или иной мере дискриминации подверглось большинство еврейского населения страны - в лучшем случае дискриминации только моральной: каждый с минуты на минуту ждал каких-то санкций. В эти месяцы и годы актом большого мужества для любого совестливого русского человека была поддержка гонимых евреев - пусть даже тайная, а тем более явная. Из уст в уста ходил рассказ о том, что на большом собрании интеллигенции Москвы руководитель Центрального кукольного театра, любимец и детей, и взрослых Сергей Образцов попросил слово и, взойдя на трибуну, произнес всего несколько слов - о том, что его отец, знаменитый ученый, академик, русский интеллигент, сбрасывал с лестницы антисемитов. Ему простили - Образцова любил Сталин.
Прощали не всем.
Избежали чистки очень немногие - практически лишь те, кто считался ценным и незаменимым кадром в какой-либо специфической, особо нужной Сталину, сфере, прежде всего в атомной промышленности (там "своих" специалистов оберегал Берия), производстве оружия и строительстве (восстановление разрушенного во время войны считалось задачей первостепенной). Благодаря этому на министерских постах сохранились Борис Ванников, Ефим Славский и - рангом пониже, в качестве заместителей министров - Семен Гинзбург, Павел Юдин, Давид Райзер, Венимамин Дымшиц, Иосиф Левин. Они же, помимо приносимой ими реальной пользы в качестве профессионалов, служили (на всякий случай!) барьерным щитом от возможных обвинений в государственном антисемитизме.
Однако в других сферах хозяйства и производства ничуть не менее полезные (вспомним, что и в нацистской Германии существовали неприкасаемые, "государственно полезные" евреи), в том числе носители генеральских званий, сталинские лауреаты, кавалеры множества орденов, пачками увольнялись со своих постов без всякой надежды найти хотя бы самый незначительный заработок.
Любое выражение недовольства влекло за собой еще более суровые санкции, вплоть до ареста - за клевету на национальную политику большевистской партии. Сотни раз я слышал в те годы популярную пословицу: "Бьют и плакать не дают" - она в точности определяла то, что на языке пропаганды называлось "моральным климатом". Дошло до того, что аресту подверглись работники транспорта, предоставлявшие железнодорожные составы для организованных групп переселенцев, направлявшихся из европейской части СССР в Еврейскую автономную область: в этом тоже виделся некий американо-сионистский заказ3. У Сталина хватило, однако, разума лишь частично, а не полностью согласиться с предложением занимавшего очень крупный пост в ЦК Юрия Жданова (сын покойного к тому времени члена политбюро, второй муж его дочери Светланы, впоследствии член-корреспондент Академии наук СССР) разгромить "еврейскую банду физиков-теоретиков" во главе с Львом Ландау: кое-кого Сталин все же оставил работать, осознавая, какие потери понес бы, лишившись таких мозгов4.
Все эти кульбиты делались не скрытно, но все же без нарочитого афиширования, тогда как борьба с "еврейским засильем" в культурно-идеологической сфере шла с демонстративной помпезностью, отчего и создавалось ощущение, что поле боя находится только там. На публичных собраниях, стараясь перещеголять друг друга в доносительстве и продемонстрировать свое верноподданничество, с надрывными осуждающими речами - под лозунгом "очистить почву от космополитического отребья" - выступали писатели, ученые, режиссеры и другие представители гуманитарных профессий, многие из которых считались раньше порядочными людьми. В Ленинграде один из любимейших артистов страны Николай Черкасов требовал суровой кары для "космополитических отщепенцев", в Москве ему вторила интеллектуалка Мариэтта Шагинян, докопавшаяся до еврейских корней Ленина и теперь искупавшая свою вину за столь постыдное открытие. Растерявшийся и перепуганный основатель и руководитель Камерного театра, еврей Александр Таиров (Корнблит), обливаясь слезами, присоединился к антисемитам-погромщикам - Сурову, Грибачеву, Софронову - и метал громы и молнии в адрес "антипатриотов"5.
Несчастному Таирову, потерявшему чувство реальности в надежде спасти свое детище, ничто не помогло: через несколько месяцев его театр закроют, сам он почти сразу умрет, успев все же обратиться к Сталину с безответным воплем о помощи: "Зная Вашу сердечность и справедливость, я прошу Вас, дорогой Иосиф Виссарионович, о поддержке. Глубоко преданный Вам..." 6
В панику впали и некоторые другие деятели культуры еврейского происхождения, став - по всем понятному психологическому закону - еще большими "разоблачителями", чем русские погромщики.
Хорошо известный в стране кинорежиссер Марк Донской в совершенно непотребных, издевательских выражениях публично клеймил самых близких друзей - режиссера Сергея Юткевича, кинодраматургов Блеймана и Трауберга, завершив свою прокурорскую речь возгласом: "Призываю и других стыдиться прошлых отношений с этими наймитами сионизма"7. Респектабельный художник - академик Александр Герасимов (его сын был женат на дочери уже арестованного к тому времени поэта Льва Квитко - Енте Львовне), расширяя список возможных жертв, требовал расправы с Ильей Эренбургом, который "позволяет себе такие гнусности, как восхваление урода Пикассо и сиониста Шагала"8.
Нескончаемый поток доносов, гневных филиппик, требований избавиться от "крючконосых и картавых" космополитов (таковыми оказывались в равной мере и всемирно известные ученые, и счетовод в какой-нибудь провинциальной артели) захлестнул и ЦК, и Лубянку. Не было сделано ничего, чтобы этот поток остановить. Напротив, он поощрялся. Населению предстояло психологически и эмоционально подготовиться к акциям, доселе невиданным: их разработка уже началась.
Заметными для всех признаками надвигавшейся катастрофы была не только продолжавшаяся повсеместно (в том числе и в печати) травля людей с еврейскими фамилиями и беспрестанно мелькавшие дефиниции типа "сионистские выкормыши", "сионистские наймиты", "продавшиеся сионизму душой и телом"... Одно за другим проходили собрания, где вроде бы должны были рассматриваться какие-то научные, творческие, теоретические вопросы, но "обсуждение" с первой же минуты превращалось в антисемитский митинг.
Я хорошо помню, например, такие судилища на юридическом факультете Московского университета, где малограмотные студенты, специально подобранные по "хорошим" анкетным данным, аспиранты и бездарные преподаватели вульгарно и оскорбительно шельмовали самых крупных профессоров, чьи труды были известны и высоко оценены еще до 1917 года: создателя первой советской конституции Георгия Гурвича, автора устава Международного Нюрнбергского трибунала Арона Трайнина (двоюродного брата академика Ильи Трайнина, а вовсе не его однофамильца, как полагают иные товарищи), первую в России женщину-адвоката и первую женщину-доктора права Екатерину Флейшиц, самого крупного в Советском Союзе специалиста в области уголовного процесса Михаила Строговича, другого виднейшего процессуалиста Моисея Шифмана и еще множество других ученых, которые, по словам их обвинителей, только и делали, что "принижали и оттесняли русских коллег" и "выслуживались перед заграницей", а Строгович - тот вообще дошел до такого кощунства, что призывал соблюдать права человека и отстаивал принцип презумпции невиновности.
"Чего другого можно было ждать от сионистского агента Строговича?! - истерически кричал с трибуны мракобесный преподаватель "советского строительства" Александр Аскеров, задрапировав свой взгляд непроницаемо черными очками. - Пусть признается, сколько ему платят за услуги его хозяева в Вашингтоне и Тель-Авиве". Заполненный до отказа огромный университетский амфитеатр подавленно молчал...
Не осталось, естественно, без внимания и почти одновременное закрытие всех существовавших в стране еврейских театров9, исчезновение с театральных афиш имен драматургов еврейского происхождения и прочие акции - все до одной того же порядка. Было полностью разгромлено - сначала сняты с работы, потом исключены из партии, потом арестованы - руководство Еврейской автономной области 10 за то - прежде всего - что оно стремилось привлечь евреев из других районов Советского Союза переселиться туда и начать там строить свой национальный очаг. Как будто, создавая здесь, в дальневосточной тайге, вымученную и абсолютно искусственную "автономию", Сталин именно это и не предусматривал! Как будто на это и не была нацелена партийная пропаганда тридцатых годов! Только времена тогда были другие и цель тоже другая.
Уследить за виражами сталинских замыслов поистине было не просто. По какой-то причине, которая с точностью не определена до сих пор, резво начатое следствие по делу ЕАК вдруг затормозилось. В 1950 году то, что называлось допросами и очными ставками (а на самом деле вымогательством фиктивных признаний под пытками), практически было закончено. Готовилась обычная для того времени и для дел такого рода процедура уничтожения: смертный приговор, вынесенный "тройкой" ("Особым совещанием"). Об этом свидетельствует и внезапное восстановление смертной казни сталинским указом от 13 января 1950 года - в день, когда исполнилось два года со дня убийства Михоэлса (Сталин любил такие "совпадения" - это станет вполне очевидным ровно черезтри года, о чем будет рассказано ниже).
Совсем недавно, в 1947 году, под звуки ликующих пропагандистских фанфар, смертная казнь была отменена - и вдруг восстановлена "по требованию трудящихся" для справедливого наказания террористов-заговорщиков .11 Таковыми считались тогда руководители ЕАК, пребывавшие в лубянских камерах.
Дело, однако, вдруг забуксовало - никакого формального (процессуального, если пользоваться юридической терминологией) отражения этой внезапной установки в деле нет. Но объяснение, конечно, имеется. Уничтожение еаковцев в целом, всех вместе, было столь значительной акцией, что оно могло состояться лишь в рамках осуществления какого-то глобального, масштабного плана.
Чрезвычайный стратегический замысел все время созревал в сталинской голове, но окончательно, как теперь это ясно, к тому времени еще не созрел. Поскольку задуманное уничтожение было политической, а отнюдь не юридической и даже не чисто лубянской, акцией, то и решение на этот счет зависело от поворотов политики, от игры на международной арене иеще, а возможно и прежде всего, от подковерной борьбы, которая шла в Кремле.
Затевалось грандиозное "ленинградское дело", приведшее к уничтожению члена политбюро и одного из вероятных сталинских наследников - Николая Вознесенского, другого кандидата в наследники, секретаря ЦК Алексея Кузнецова, руководителя обороны города во время блокады Петра Попкова и других партийных и государственных деятелей, обвиненных, естественно, в заговоре против Сталина. Это дело, которое началось в июле 1949 года, Сталин посчиталприоритетным - секретари ЦК показались его воспаленному воображению более опасными заговорщиками, чем еврейские поэты. Члены следственной бригады, раскручивавшей дело еаковцев, были спешно брошены на раскрытие преступных связей ленинградских заговорщиков 12.
Параллельно продолжались чистки в высших военных и военно-промышленных кругах, начатые еще в 1946 году арестом наркома авиационной промышленности Алексея Шахурина и главного маршала авиации Александра Новикова.
Какое-то время (весьма длительное, надо сказать: два года) Сталину было не до евреев. Если точнее, ему было не до принятия глобального решения по еврейскому вопросу, что же касается общей тенденции по борьбе с "сионизмом" и конкретной судьбы схваченных Лубянкой людей, то там никаких изменений не произошло. Тех, кто не был включен в главную группу (15 человек), ликвидировали поодиночке, причем в приговорах, которые им вынесла "тройка" в 1950 и 1951 годах, все они названы сообщниками сионистских агентов, шпионов и террористов Михоэлса, Лозовского, Шимелиовича и других13.
Между тем Михоэлс, как известно, вообще не был судим, даже фальсифицирование, а Лозовский, Шимелиович и другие еаковцы еще не предстали перед судом, числясь пока лишь подозреваемыми. Истинное правосознание лубянских палачей весьма точно выразил один из самых кошмарных следователей-истязателей Владимир Комаров при допросе Лидии Шатуновской. Подойдя к окну, из которого открывался вид на площадь Дзержинского, где было много пешеходов, и указав на них, он сказал: "Вот они все - пока еще подозреваемые, а вы, раз арестованы, уже осужденная"14.
В непосредственной связи с делом ЕАК в общей сложности было арестовано 110 человек, не считая тех, кто составил так называемую основную группу. Десятерым были вынесены смертные приговоры, и их казнили (среди них хорошо известные в то время литераторы - драматург Иехезкиль Добрушин, прозаик Самуил Персов, поэт Арон Кушниров), пятеро умерли во время следствия от побоев (в том числе драматург и историк искусства, профессор Исаак Нусинов - в результате систематических пыток у него образовалась опухоль мозга), остальные получили от "тройки" ("Особого совещания") от 10 до 25 лет лагерей15.
Осенью 1950 года завершилась казнью трагедия ни в чем не повинных русских "заговорщиков" из Ленинграда, павших жертвами жесточайшей борьбы за власть (все они были "ждановцы", а место умершего к тому времени Жданова занял при Сталине его конкурент Маленков), и можно было, казалось, вернуться к "заговорщикам-сионистам". Но тут возникла скандальная интрига на лубянских верхах, которая не только снова переключила внимание вождя, но и вызвала необходимость спешно менять сценарий.
Пока метастазы дела ЕАК вяло расползались во все стороны, в орбиту внимания Лубянки по доносам ее сексотов попал "активный еврейский националист", профессор Московского медицинского института Яков Эгингер. Поскольку впрямую с ЕАК профессор никак связан не был, ничего, кроме "антисоветских разговоров", да притом в узком кругу, доносчики ему не приписали, с арестом Этингера не торопились, надеясь создать компромат повесомей. Профессора взяли только в ноябре 1950 года. Лубянский шеф Абакумов сам его допрашивал, но больших перспектив в этом мелком, по тогдашним масштабам, деле не увидел, отнесся к нему равнодушно и никаких специальных указаний своим подчиненным не дал. По традиционной схеме упорствующих переводили для "обработки" в Лефортовскую пыточную тюрьму. Эта участь постигла и Этингера. Очень скоро он там и умер "от острой сердечной недостаточности", то есть, попросту говоря, был замучен.
Весьма ординарная, с точки зрения нравов и практики Лубянки, история была ловко использована интриганом и карьеристом Михаилом Рюминым, старшим следователем по особо важным делам госбезопасности. Этот, относительно средний по уровню, сотрудник Лубянки решил бросить вызов самому Абакумову. Он написал письмо Сталину о том, что Абакумов - министр! - находится в "преступной связи" с заговорщиками, что это он поспешил убрать слишком многое знавшего Этингера, опасаясь, как бы тот не раскрыл его, абакумовские, связи. Такой сюжет очень походил на те, которые регулярно разыгрывались и в Кремле, и на Лубянке, в связи с чем был воспринят Сталиным совершенно всерьез.
Загадка в другом: каким образом письмо заурядного лубянского офицера попало к самому Сталину? Ведь то, как минимум, должно было пройти через руки начальника сталинского секретариата - Александра Поскребышева, который сам был генералом госбезопасности. Весьма Вероятно, что инспирировал письмо лично Сталин. Едва ли Рюмин иначе отважился бы на такой, смертельно опасный, шаг. А подбросить эту мысль Сталину - намекнуть, пробудить интерес, задеть за живое - мог разве что Берия, к тому времени переставши влиять на своего бывшего протеже.
Берия - об этом уже говорилось - был отодвинут от Лубянки и "брошен" на атомный проект, а в условиях резко обострившейся борьбы за власть в Кремле ключевой пост шефа госбезопасности мог в итоге определить ее исход. Но Абакумова сменил вовсе не он, а безгласный и трусливый Семен Игнатьев, избегавший проявлять инициативу и механически, хотя и очень старательно, исполнявший распоряжения вождя. Для того, собственно, и был туда поставлен.
Сталин отреагировал в своем привычном стиле - Абакумов был арестован 12 июня 1951 года. Это не могло не отразиться на ходе следствия по делу ЕАК уже хотя бы потому, что заварил его именно Абакумов, сам превратившийся теперь в арестанта и сообщника (покровителя) тех, кого он же и арестовал. Вслед за Абакумовым была арестована чуть ли не вся верхушка Лубянки. Поскольку на руководящих постах в этом зловещем ведомстве было по-прежнему немало евреев, дело стало принимать неожиданный оборот. Неожиданый - с точки зрения нормального, человеческого восприятия, но совершенно естественный в той параноидальной ситуации, которая сложилась, когда веры не было уже никому, а запущенный антисемитский маховик потерял управление и раскручивался по каким-то своим безумным законам.
Внезапно вознесенный на самые верха, Рюмин (Сталин дал ему генеральское звание и сделал заместителем министра госбезопасности) стал срочно сколачивать новое грандиозное дело - сионистский заговор на Лубянке: в этом ведомстве еще с довоенных времен, когда оно возглавлялось Берией, сохранилось немало евреев. Были арестованы: Леонид Райхман, Наум Эйтингон, Норман Бородин (Грузенберг), Лев Шварцман, Михаил Маклярский, Соломон Милынтейн, Арон Белкин, Ефим Либенсон, Яков Матусов, Лев Шейнин (долгие годы, будучи крупной фигурой в прокуратуре, он тесно сотрудничал с госбезопасностью), Андрей Свердлов и многие другие лубянские генералыи офицеры.
Некоторые из них принимали самое активное участие в "изобличении" еаковцев. Теперь их объединилаобщая участь, и в ближайшее время им предстояло увидеть друг друга на общей скамье подсудимых как участников одного и того же заговора. Поистине ни один гений шпионских романов не смог бы придумать такие сюжеты, на которые были горазды кремлевско-лубянские мастера.
Следствие по делу еаковцев было спешно возобновлено. Но Сталину стало ясно, что ни история с Крымом, ни передача безвестным американцам каких-то якобы секретных бумаг, ни сбор сведений о его личной жизни, ни даже ошеломительный альянс еврейских поэтов и артистов с еврейскими генералами госбезопасности, альянс жертв с палачами, - все эти обвинения, ни каждое в отдельности, ни взятые вместе, - не могут впечатлить МАССУ. Впечатлить настолько, чтобы вызвать всенародную ярость и стать основой для "окончательного решения" все никак не решавшегося "еврейского вопроса".
Такие весьма стандартные и, в условиях эмоциональной инфляции, уже не возбуждавшие никого обвинения не могли помочь реализации грандиозного плана. Задумывавшийся как открытый - с привлечением публики в виде "представителей трудящихся", журналистов и иностранных наблюдателей, - этот процесс был провален еще до его начала. Раскрыть - даже в тщательно отфильтрованном и сфабрикованном виде - какие-то лубянские тайны было совсем невозможно, предъявить еаковцам обвинения, которые звучали бы хоть сколько-нибудь правдоподобно, - тоже, а кроме того, к этим подсудимым у их истязателей вообще не было никакого доверия: на публичном суде они могли бы отказаться, как это вскоре случилось на суде не публичном, от того, в чем вынуждены были признаваться в пыточных кабинетах.
И вместе с тем надо было что-то делать: арестованные томились в тюрьме более трех лет, ничего нового против них собрать (читай: сфальсифицировать) не удалось, и продолжаться до бесконечности это состояние не могло тоже. Сталин дал команду: процесс начинать, по вести его при закрытых дверях16.
О том, как процесс готовился и проходил, известно из уникального документа - рапорта (докладной записки) председателя военно-судебной коллегии генерала Александра Чепцова, написанного 15 августа 1957 года на имя и по приказу министра обороны, маршала Георгия Жукова. Поскольку рапорт написан в связи с привлечением членов судебной коллегии (генералов и офицеров юстиции) к партийной ответственности, он адресован не Жукову-министру, а Жукову - члену Политбюро.
Этот документ, подлинник которого мне был предоставлен в 1989 году на несколько часов начальником одного из отделов суда Олегом Петровичем Темушкиным - с согласия председателя Верховного суда СССР Евгения Алексеевича Смоленцева - опубликован мною сначала фрагментарно, с факсимильным воспроизведением части текста и подписи17, а затем полностью18. Естественно, автор рапорта пытался снять с себя какую-либо вину за неправосудный приговор и перенести ее целиком на других. Личная сверхзадача автора вполне очевидна. Нас интересует, однако, не чья-то вина (она огромна у всех причастных к этой трагедии, в том числе и у Чепцова, как бы он себя ни выгораживал), а хронология событий и расстановка действующих лиц.
Суду были преданы пятнадцать человек. Список возглавлял Соломон Лозовский. За ним следовали писатели Ицик Фефер, Перец Маркиш, Лев Квитко, Давид Бергельсон, Давид Гофштейн, академик Лина Штерн, врач Борис Шимслиович, актер Вениамин Зускин, историк Иосиф Юзефович (Шпинак), журналист Лев Тальми, сотрудники ЕАК - редакторы и переводчики: Илья Ватенберг, Чайка Ватенберг-Островская и Эмилия Теумин. Пятнадцатый обвиняемый, заместитель министра госконтроля РСФСР Соломон Брегман, в начале процесса тяжело заболел и умер (уже после того, как были казнены его "подельники") естественной смертью, если, конечно, смерть в застенке после пыток и унижений можно назвать естественной.
Ни прокурора, ни адвокатов в процессе не было. Рюмин и его команда устроили так, чтобы он проходил в здании лубянского клуба имени Дзержинского, где всюду, в том числе и в совещательной комнате судей, были размещены подслушивающие устройства, а подсудимые во время перерывов судебных заседаний подвергались давлению со стороны следователей. Тем не менее самый факт организации длительного (он продолжался два с половиной месяца) процесса вместо обычного конвейера (двадцать минут на каждого подсудимого) свидетельствует о том, что, и начав процесс, Сталин финальную точку в своем замысле еще не поставил.
То, в чем ни у кого никогда не было сомнения - процесс находился под прямым сталинским контролем, - четко сформулировано Чепцовым, человеком, который лучше, чем кто-либо, знал закулисную сторону этого судилища. Он сообщил маршалу Жукову в своем рапорте, что "дело докладывалось т. Сталину или Политбюро ЦК, где предварительно решались вопросы вины и наказания арестованных". Тем не менее "в первые же дни процесса у состава суда возникли сразу сомнения в полноте и объективности расследования дела. <...> Стало ясно, что выносить приговор при таких непроверенных и сомнительных материалах было нельзя".
Чепцов подробно рассказывает в своей докладной записке, как он, прервав процесс (этот факт подтверждается и протоколом судебного заседания), начал хождение по служебным кабинетам в надежде заручиться поддержкой высоких должностных лиц, чтобы не довести дело до уже предрешенного приговора, но сочувствия нигде не нашел: никто не захотел класть свою голову на плаху - ведь приказ был отдан Сталиным и, стало быть, никакому обсуждению не подлежал!
Впоследствии Маленков подтвердил, что Чепцов обращался с просьбой разрешить ему не выносить обвинительный приговор, а вместо этого отправить дело на дополнительное расследование, и что о просьбе Чепцова им было лично доложено Сталину19. Ответ Маленкова (то есть фактически Сталина) звучал так: "Что же вы хотите, нас на колени поставить перед этими преступниками? Ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро ЦК занималось три раза. Выполняйте решение Политбюро!" Свой рапорт судья-генерал Чепцов завершил такими словами: "Считаю, что я принял все зависящие от меня меры к законному разрешению этого дела, но меня в тот момент абсолютно никто не поддержал, и мы, судьи, как члены партии, вынуждены были подчиниться категорическому указанию секретаря ЦК Маленкова (читай: Сталина. - А. В.)".
Конечно, с наших сегоднявших позиций оправдания Чепцову, приговорившему все-таки к расстрелу абсолютно безвинных людей, нет никакого. И сам он пишет, что в юридической их невиновности был убежден. Даже и по тогдашним меркам, отказавшись вынести обвинительный приговор и отправив дело на дополнительное расследование, Чепцов рисковал разве что партийным билетом и должностью: наказание тяжкое для тех времен, но однако же не смертельное. И все-таки он шевельнулся, все-такисделал хоть что-то(безропотно покорные служаки не делали вообще ничего), а для историков оставил ценнейший документ, раскрывающий механизм легализованного убийства и помогающий понять его конечную цель.
Еаковцев судили, в сущности, только за то, что они евреи и что хотели отстоять свою национальную идентичность. Свою - и тех, в чьих жилах текла такая же кровь. Даже просто за то, что они говорили и писали на идиш. Иначе Давиду Бергельсону не пришлось бы сказать в своем последнем слове: "Я был чрезвычайно привязан к еврейскому языку. <...> Я знаю, что мне предстоит недолгая жизнь, но я его люблю, как любящий сын любит мать"20.
Через весь процесс, где из-за отсутствия прокурора роль обвинителя играл сам председатель суда, проходит одна ведущая тема: эти евреи все время напоминали и напоминают себе и другим, что они евреи! В сложившейся тогда обстановке это само по себе уже считалось тягчайшим преступлением против "советского народа", против советской власти, против ее вождя товарища Сталина.
Между тем не кто другой, как он сам, товарищ Сталин, в одной из статей, включенных в только что изданное собрание его сочинений, на этот счет высказывался так: "Политика ассимиляции безусловно исключается из арсенала марксизма-ленинизма как политика антинародная, контрреволюционная, как политика пагубная"21. Если мы вспомним высказывание Ленина по вопросу об ассимиляции (оно процитировано в главе "Всегда виновны"), то увидим: лучший ученик Ленина полностью расходился по этому вопросу со своим учителем!
Таким образом, еаковцев можно было бы обвинять в противостоянии Ленину, но никак не Сталину: уж его-то указания они выполняли неукоснительно. С кем, однако, можно было полемизировать в следственных казематах и на судебном процессе?
Впрочем, в сравнении с тем, как проходили подобные процессы - открытые или закрытые - в сталинские времена, суд над еаковцами можно считать беспрецедентным. Каждого подсудимого допрашивали подолгу и по нескольку раз, практически все они отвергли возведенную на них следователями клевету и энергично спорили с судьей-обвинителем. Вызывались и допрашивались, в том числе и самими подсудимыми, те, кого называли экспертами. Среди них отличился особенно усердствовавший на следствии ничтожный "комсомольский поэт" Александр Безыменский, обнаруживший в творчестве подсудимых "махровый национализм". В унисон ему пели и другие эксперты - работники ЦК, газеты "Правда" и аппарата Союза писателей: Владимир Щербина, Юрий Лукин, Григорий Владыкин, Семен Евгенов22. Они несли несусветную чушь, и подсудимым дозволялось оспаривать их заключение. Никакого результата это, естественно, не имело, но зачем же была нужна такая громоздкая декорация для закрытого, секретного суда? Бездарно сколоченная бездарными следователями ложь была столь чудовищной и очевидной, что поколебала даже ко всему привыкших и все повидавших судей.
Была и еще одна причина. Не иначе как Сталин собирался не ставить в этом процессе финальную точку, а использовать его для последующих процессов и действий, максимально расширяя и без того огромный список заговорщиков и создавая тем самым "обоснование" для тех мер, принятие которых он вынашивал в своей голове.
О том обстоятельстве, что это не домысел, не версия, а доказанный факт, свидетельствует документ, найденный в архиве: еще до начала "процесса пятнадцати", 13 марта 1952 года, министерство госбезопасности приняло постановление начать следствие по делам всех лиц, имена которых в любом контексте фигурировали в ходе допросов до делу ЕАК. Список включал 213 человек, которым тоже предстояло пройти через истязания и пытки, Гулаг, а многим из них (вероятней всего, - большинству) оказаться в расстрельной яме.
Среди этих обреченных были: писатели Илья Эренбург, Василий Гроссман, Самуил Маршак, Борис Слуцкий, Александр Штейн, Натан Рыбак, братья Тур (Леонид Тубельский иПетр Рыжей), Александр Крон, Константин Финн, Иосиф Прут, композиторы Исаак Дунаевский, Матвей Блантер, кинорежиссер Михаил Ромм, артист Леонид Утесов (Вайсбейн), академик Борис Збарский, профессора-историки Исаак Зубок и Исаак Звавич и многие другие, очень известные тогда в Советском Союзе, личности из мира культуры, науки, искусства, образования, генералы, Герои Советского Союза и Герои социалистического труда, лауреаты Сталинских премий 23. У Исаака Нусинова, то есть, стало быть, не позже 1950 года, когда его домучили, были выбиты показания против Бориса Пастернака24, которого, таким образом, можно подключить к тому же списку. Вряд ли вошедших в него не постигла бы та же участь, о которой так безбоязненно, с такой болью, откровенностью и гневом говорил в своем последнем слове Борис Шимелиович: "Прошу суд войти в соответствующие инстанции с просьбой запретить в тюрьме телесные наказания. А также отучить отдельных сотрудников МГБ от мысли, что следственная часть - это святая святых"25. Он добавил еще: "На основании мною сказанного в суде я просил бы привлечь к строгой ответственности некоторых сотрудников МГБ, в том числе и Абакумова"26.
Просьба эта, в сущности, была удовлетворена, но не той военной коллегией, которая судила Шимелиовича - единственного из всех, кто выдержал стойко все муки, все пытки. Мы не вправе корить никого, кто не выдержал, но обязаны воздать должное тому, чей потолок выносливости оказался предельно высоким. "Я очень любил свою больницу, и вряд ли кто другой будет ее так любить", - этими безыскусными, пронзительно челочвечными словами завершил Шимелиович свое последнее слово, но разве могло оно тронуть судейские сердца, тем более что истинно ПОСЛЕДНЕЕ слово принадлежало не судьям, не подсудимым, не кому бы то ни было, а лишь единственно всемогущему, который это слово сказал и менять его не собирался.
До ухода тирана в небытие и благотворных перемен в Кремле оставалось совсем немного. Жертвы самого позорного за всю историю человечества, откровенно, без малейшего камуфляжа, антисемитского процесса не дотянули до этих дней чуть более полугода. Казнь свершилась 12 августа 1952 года - после того, как ходатайство о помиловании, поданное всеми осужденными с разрешения судьи Чепцова, было отклонено.
Только Лине Штерн, в работы которой по продлению жизни Сталин почему-то поверил (он верил во все подобные работы - адски хотел стать бессмертным не в метафорическом смысле!), сохранили жизнь и отправили в ссылку - в Казахстан. Работать там она не могла- на какие ее исследования по продлению жизни мог рассчитывать Сталин, так и осталось неясным. Впрочем, способность мыслить логически его к тому времени уже покинула навсегда. Аресту или высылке подверглись все близкие и дальние родственники осужденных - им даже не сообщили ни о самом процессе, ни о его итогах. У некоторых продолжали принимать передачи для своих арестованных мужей даже после того, как те были расстреляны.
Казненные в августе пятьдесят второго были виноваты только в одном: в том, что родились евреями и не захотели отказаться от своего первородства.
Растянувшееся на несколько лет легализованное уничтожение еврейских национальных лидеров и тех, кого к ним пристегнули - по воле диктатора, строжайше скрывалось от всего мира. Признать то, что творилось за закрытыми дверями, власть еще не решилась. Даже много позже свершившейся казни ложь все еще продолжалась: находившийся в США с официальной миссией писатель Борис Полевой, не моргнув глазом, в ответ на вопрос писателя Говарда Фаста, просоветски настроенного (тогда еще просоветски!), куда исчез поэт Лев Квитко, ответил: "Он никуда не исчез, перед отъездом из Москвы я его видел и разговаривал с ним. Он уединился и пишет новую книгу"27.
Анализируя, в совокупности, весь огромный, доступный нам сейчас материал, можно с уверенностью сказать, что никак не позже осени 1952 года для Сталина в принципе вопрос о судьбе советских евреев был решен, но не были отработаны детали, которые в данном случае, из-за грандиозности и масштабности предполагавшейся операции, имели очень большое значение. Это был как раз тот, возможно единственный в сталинской биографии, случай, когда принять решение оказалось гораздо проще, чем его исполнить. И только это, до какого-то времени, останавливало Кремль от того, чтобы громко оповестить мир о переходе всего задуманного пождем в завершающую стадию.
И все-таки потребность в нравственном алиби, в каком-то оправдании перед современниками или потомками, в том, чтобы в очередной раз умыть руки и переложить на других ответственность за то, что он задумал и что миру предстоит пережить, - эта потребность, как всегда, осталась при Сталине. Привычной своей методике он не изменил.
В конце 1952 года, вспоминает очевидец (Хренников Тихон. Так было. М., 1994. С. 179), Сталин последний раз присутствовал на заседании комитета, распределявшего премии его имени. Окончательное решение принималось, как всегда, в апреле, - пока что шел еще первый тур. И вот тогда, неожиданно для всех и вроде бы "ни к чему", Сталин громко сказал: "У нас в ЦК антисемиты завелись. Это безобразие". То есть снова "отмежевался", как это было в случае с Головановым или с Мальцевым-Ровинским. Он-то сам хорошо знал, насколько эта его реплика "ни к чему"...
Борьба с еврейством под видом борьбы с сионизмом (точное определение этого понятия, даже в сталинской интерпретации, никогда в советской печати не приводилась) была тогда же перенесена на международную арену - в пределах пространства, на которое распространялась сталинская власть.
В Венгрии провели "репетицию": на процессе Ласло Райка трое из семи обвиняемых были евреями. Об их национальной принадлежности вслух не говорилось, но зато в обвинительном заключении шла речь об их участии в контрреволюционном заговоре международного сионизма, а не какого-то другого "изма", и тема эта без конца мусолилась во время процесса. Во главе вассальной Венгрии стоял еврей Матьяш Ракоши, он покорно принял навязанный ему сценарий - акция удалась.
В Румынии подвергли пока еще домашнему аресту пламенную коммунистку Анну Паукер (Рабинович) - министра иностранных дел, члена политбюро, секретаря ЦК, бывшего представителярумынской компартии в Коминтерне. Обвинение было тем же. Прошло и тут. В Польше изгнанию и остракизму подверглись недавние члены политбюро еврейского происхождения: Якуб Берман, Гиляри Минц, Эдвард Охаб и другие, но, увы, не за то, что были ревностными проводниками лубянско-кремлевской линии, а за то, что - евреи.
Следующая акция была уже с куда более мощным замахом. Сталин лично потребовал от чехословацкого президента Готвальда арестовать главу компартии Рудольфа Сланского (Зальцмана) и большую группу партийных и государственных деятелей еврейского происхождения: Бедржиха Геминдера, Рудольфа Марголиеса, Эуджена Лейбла, Бедржиха Райцина, Отто Шлинга, Отто Фишла, Артура Лондона, главного редактора основной партийной газеты "Руде право" Андре Симона (Каца) и других. Все делалось по классической сталинской модели: 31 июля 1951 года Сланский из рук чехословацкого лидера Клемента Готвальда получил по случаю 50-летия высший орден страны, 6 сентября снят со всех постов, а в ночь на 24 ноября арестован.
Для подготовки процесса в Прагу выехала большая группа лубянских "советников".
У них была одна задача: создать не просто некий "заговор", но непременно сионистский. Впервые за все время фальсифицированных политических процессов, организованных в сталинской империи (по крайней мере, вслух никто не называл на процессах ни Троцкого, ни Зиновьева, ни Каменева, ни Радека евреями), одиннадцать из четырнадцати обвиняемых были прямо идентифицированы в обвинительном акте как лица "еврейского происхождения", которое, по формуле обвинения, и было причиной их "измены": они продались все тому же мировому буржуазному национализму. И тоже впервые - публично, без всякого стыда перед лицом мирового общественного мнения, - тяжким преступлением объявлялся не антисемитизм, а борьба с ним.
Через Чехословакию, как мы помним, по указанию Сталина, отправлялись в Израиль, в помощь новосозданному государству, оружие и военные кадры. И некоторые подсудимые, действительно, принимали участие в этой сталинской операции. Четыре года спустя над ними издевался за это прокурор Йозеф Урвалек: "Опасность нашествия международного сионизма стала еще более грозной после того, как был создан американский протекторат - так называемое государство Израиль. Подсудимые сразу же стали его холопами и лакеями". (LondonArtur. L'Aveu. Paris, 1968. P. 307).
Артура Лондона, бывшего заместителя министра иностранных дел, спасло родство с членом политбюро французской компартии Раймоном Гюйо: они были женаты на родных сестрах. Солдат интернациональных бригад в Испании, участник французского Сопротивления, узник Маутхаузена, он был награжден орденом Почетного Легиона и Военным Крестом с пальмами за свою борьбу с нацизмом, а потом другими нацистами едва не повешен. Освобожденный после смерти Сталина и Готвальда, Артур Лондон рассказал миру правду о том, как готовился и как проходил этот откровенно антисемитский процесс.
"Рука Москвы" забросила антисемитские семена даже туда, где для них не было вообще никакой почвы. В Болгарии до войны жило около 48 тысяч евреев, и они никогда не подвергались дискриминации. Когда под давлением Берлина была сделана попытка (1940) принять антиеврейские законы, вся болгарская интеллигенция и множество депутатов парламента выступили с возмущенными протестами. Болгарские евреи были спасены от депортации в лагеря смерти самим населением. Об этом подробно рассказал болгарский писатель Хаим Оливер в своей книге "Ние, спасените" ("Мы, спасенные"). Цифры депортированных из разных стран в лагеря смерти европейских евреевпубликовались многократно. Лишь в графе "Болгария" всегда стоял прочерк: ни одного! Среди наиболее видных участников болгарского Сопротивления можно встретить множество еврейских имен, и все они свято почитались новой властью. Им воздвигнуты памятники, в их честь установлены мемориальные доски, их именами названы улицы, о них написаны и изданы книги. Какое же насилие надо было произвести над чуждой этому мракобесию нацией, чтобы и ее заставить плясать под сталинскую антисемитскую дудку!
Старый болгарский коммунист, активный участник партизанского движения Алберт Коэн рассказывал мне, как по приказу из Москвы началась в 1952 году, а в начале пятьдесят третьего достигла своего разгара, чистка всех звеньев аппарата от еврейского присутствия. Сам он был изгнан с поста главы национального радиовещания. Почти все болгарские аппаратчики прошли подготовку (партийные и прочие школы) в Москве и привезли оттуда не только прямые инструкции, но и, главное, атмосферу подозрительности по отношению к евреям. Началось планомерное отторжение их от всех ключевых постов, изгнание из всех жизненно важных общественных сфер.
Долгое время не было документального подтверждения того, что (по совокупности многочисленных проявлений сталинского антисемитизма на рубеже сороковых - пятидесятых годов) было и так достаточно очевидно. Фанатичные защитники "доброй памяти об отце народов" хватались и хватаются до сих пор за любую соломинку, чтобы опровергнуть "наветы" и представить Сталина "безраздельно верным марксистско-ленинскому интернационализму".
Но вот приоткрылись архивы, и нашелся поистине сенсационный документ, содержащий прямое, письменное доказательство. Это дневник одного из очень близких Сталину людей, попавшего в последние месяцы сталинской жизни на самый верх партийного Олимпа - в президиум ЦК (то есть политбюро), созданный на XIХ съезде партии 16 октября 1952 года. На этом съезде, последнем в его жизни состоявшемся через тринадцать лет после предыдущего (ничего подобного в славной истории партии еще было), товарищ Сталин молча и вроде бы равнодушно внимал трескучей говорильне своих аллилуйщиков и, наконец, выступил с шестиминутной речью, притом что половина времени ушла, естественно, на овации. Речь он произнес загадочную и туманную, всестороннему анализу она так и не подверглась. Но одно сталинское изречение может нам пригодиться, тем паче что мы знаем, что в это время творилось в стране и что -- в его голове. Товарищ Сталин, говоря об обществе буржуазном, в частности, сказал: "Растоптан принип равноправия людей и равенства наций". Из контекста явственно вытекало, что этот, растоптанный буржуями, принцип живет и процветает в руководимом им Советском Союзе. Свое заявление он, как мы сейчас увидим конкретизировал и разъяснил несколькими неделями позже, но уже не на кремлевской трибуне, перед огромной аудиторией и кинокамерами, а куда как в более узком составе.
Слова вождя записал и сохранил для потомков один из любовно внимавших ему людей из числа самых доверенных и приближенных . Вячеслав Малышев принадлежал к той генерации так называемых выдвиженцев, которые в конце сороковых годов заняли места уничтоженных большевиков ленинского прилива и старых специалистов. Этих людей, лично им переведенных "из грязи в князи" и вознесенных на самые верха, Сталин любил и пестовал, с основанием полагая, что, всем ему обязанные, не имеющие никакого отношения к "ленинской гвардии", они сохранят верность своему благодетелю и кумиру. Внезапно востребованный в 35-летнем возрасте, в Москву из маленького подмосковного городка Коломна, где он был главным инженером машиностроительного завода, назначенный наркомом тяжелого машиностроения, затем сменивший Исаака Зальцмана на посту наркома танковой промышленности, получивший погоны генерал-полковника, этот сталинский кадр любовно фиксировал в своем личном дневнике все высказывания вождя во время многочисленных встреч с ним - их было не менее восьмидесяти28. Поскольку десятки записанных им сталинских высказываний можно проверить по другим источникам (и все они подтвердились!), нет никаких оснований не доверять и остальным его записям. Впрямую они не проверяемы, но полностью соответствуют другим документам и известным нам событиям.
Дневник Малышева, ведшийся им в течение четырнадцати лет (февраль 1939 - февраль 1953), был обнаружен в столе служебного кабинета после его смерти и по указанию Хрущева передан с грифом "совершенно секретно" в архив политбюро (тогда президиума) ЦК29. Все эти подробности необходимы для того, чтобы подтвердить аутентичность одной-единственной, исторически важной, записи от 1 декабря 1952 года, текстуально воспроизведшей высказывание Сталина на прошедшем в этот день заседании президиума ЦК, посвященном "вопросам вредительства в лечебном деле и положении в МГБ СССР"30.
О "вредительстве в лечебном деле" рассказ впереди, и несложно понять, каким образом с этим "вредительством" связана реплика Сталина, бесстрастно зафиксированная любовно внимавшим ему Малышевым. Одна лишь реплика, но - она дорогого стоит! -Сталин сказал: "Любой еврей (именно так: ЛЮБОЙ. - А. В) - националист, агент американской разведки. Евреи считают, что их нацию спасли США (там можно стать богачом, буржуа и т. д.). Они считают себя обязанными американцам. Среди врачей много евреев-националистов". Добавим еще, что сразу же вслед за этим беспримерным пассажем в дневнике Малышева записан другой: Сталин призвал своих слушателей "быть и политиками, и разведчиками" 31.
Эта поистине историческая запись в дневнике Малышева, воспроизведенная в книгах, которые Солженицын цитирует, и, стало быть, ему известная, не нашла никакого места в его сочинении. Вообще - не упомянута. Оно и понятно: солидаризироваться со Сталиным автору "Архипелага Гулаг", конечно, не хочется, но и возражать - в данном случае - как-то не с руки. Лучше всего - умолчать.
Слов на ветер Сталин не бросал. Сказав, что каждый (любой) еврей - агент американской разведки, он должен был, естественно, уже иметь план действий. Какой глава государства может позволить такому полчищу агентов враждебного государства (свыше двух миллионов человек имели в своих паспортах отметку о еврейской национальности) свободно разгуливать по улицам, ходить на работу и получать зарплату от тех, против кого они шпионят?
Приближалась десятая годовщина сталинского триумфа - победы под Сталинградом, действительно переломившей ход войны. Он решил отметить эту дату Вторым Холокостом. Заветная цель Гитлера именно в эти дни должна была быть осуществлена руками Сталина. Он спас евреев от тотального уничтожения нацистами, чтобы уничтожить их самому.
Фактически о том, что Сталин доверительно сообщил самому избранному партийному кругу, почти полтора месяца спустя был оповещен весь мир. 13 января 1953 года, в тот день, когда исполнилось пять лет со дня убийства Михоэлса, "Правда" опубликовала информацию об аресте "врачей-убийц", добавив, что следствие по их делу завершится в ближайшее время. Это означало пока что только одно: суд над ними, в отличие от суда над еаковцами, будет публичным. В противном случае его не стали бы афишировать. Имя главного преступника, уже мертвого, было обозначено совершенно четко: таковым предстояло стать "известному буржуазному националисту" Михоэлсу, который становился тем самым главой банды убийц не в метафорическом, а буквальном смысле слова. Подчеркивалось, что убийцами руководили и давали им указания американские спецслужбы через "еврейскую буржуазно-националистическую организацию Джойнт". Акцент был сделан не на том, что арестованные - врачи, а на том, что они - евреи, хотя, казалось, этому противоречило вкрапление в список обреченных еще и русских фамилий (профессора Виноградов, Василенко, Егоров, доктор Майоров).
Наступал завершающий акт зловещей феерии, за которой мог следовать лишь кровавый эпилог.
Все перечисленные в "сообщении ТАСС" были арестованы еще несколько месяцев назад. Иные из "членов банды" даже успели умереть (профессора М. Коган, Я. Этингер, М. Певзнер). Много десятков крупнейших медиков, не упомянутых "Правдой", тоже содержались в лубянской тюрьме. Все они обвинялись в том, что сумели убить Андрея Жданова, Александра Щербакова и некоторых других партийных главарей, а замахивались, естественно, на самого Сталина. Среди намеченных к убийству врачами были и крупнейшие военачальники. Сталин этой чести не удостоил маршала Жукова, давно находившегося в немилости, но зато в почетный список заготовленных жертв попали: маршалы Василевский, Конев, Говоров, генерал армии Штеменко, адмирал Левченко и другие военачальники.
С точки зрения массовой психологии, тем более психологии советского обывателя, взвинченного многолетней пропагандой, выбор "заговорщиков" - и по их национальной, и по их профессиональной принадлежности - был совершенно точным. Подлинно больным или потенциально больным был (мог стать) каждый человек - без малейшего исключения. И поэтому угрозу зловещего еврейского заговора медиков сразу ощутили на себе миллионы людей. Судьба театральных критиков, будь они хоть трижды негодяями, эмоционально никого не задевала. "Массу" - тем более...
Множество больных стали отказываться лечиться у врачей с еврейскими фамилиями, принимать из их рук лекарства. Другие вспомнили, что их самих (или родственников) без большого успеха лечили как раз такие врачи, и, внезапно прозрев, они догадались, чем был вызван тот неуспех: ясное дело - лишь тем, что их лечили евреи. Такой неожиданный и совсем еще недавно казавшийся немыслимым сюжет - вот он-то и мог воздействовать на массы, привести их в то состояние неистовой экзальтации, которая была необходима для осуществления задуманной Сталиным кровавой мистерии.
Советскую атмосферу начала пятьдесят третьего года вскоре воспроизвел в своей повести "Оттепель" Илья Эренбург, а затем куда глубже и пронзительней Василий Гроссман в романе "Жизнь и судьба". Число новых доносов, сработанных все по одной колодке, превзошло ожидания. Письма с требованием смерти врачам-убийцам летели в ЦК, на Лубянку, в редакции газет со всех уголков страны. Все газеты и журналы, стараясь перещеголять друг друга, из номера в номер публиковали откровенно антисемитские статьи, фельетоны, карикатуры, рассчитанные на самый примитивный читательский уровень. И верно, - цель была достигнута: массовый психоз набирал обороты.
Про "дело врачей" (или иначе - по названию одной из опубликованных тогда статей - дело "убийц в белых халатах") написано очень много. Повторять общеизвестное не имеет смысла. Напомним, что целенаправленные аресты врачей определенной "окраски" начались в начале лета пятьдесят второго года (арестованному и замученному еще раньше профессору Этингеру вменяли сначала вовсе не заговор, это потом, уже посмертно, его "включили" в число "заговорщиков").
4 июня была арестована педиатр кремлевской поликлиники Евгения Лифшиц. Ее обвинили в том, что она, выполняя задание американско-сионистских кругов, неправильно лечила детей и внуков советских руководителей. От доктора Лифшиц добивались признания, что вредительские указания ей давал профессор Вовси, генерал-лейтенант медицинской службы, бывший в годы войны главным терапевтом Красной Армии. К тому же он был двоюродным братом Михоэлса и сам состоял членом ЕАК: связующее звено между заговорщиками-врачами и заговорщиками-сионистами! Мужественная женщина категорически отказалась от поклепа на уважаемого коллегу и даже пыталась повеситься в камере, после чего ее перевели на "лечение" в ставший позже печально знаменитым институт судебной психиатрии имени Сербского. Но и после применения к ней соответствующих препаратов Лифшиц устояла: несмотря на шантаж и пытки, требуемых от нее показаний против профессора Вовси, как их ни домогались, она не дала. Между тем самого Вовси арестовали только в ночь на 11 ноября, а профессора Виноградова четырьмя днями раньше. Дальше аресты пошли уже лавиной.
Опубликовать полный список арестованных к середине января пятьдесят третьего года врачей практически не представлялось возможным - это был бы список чуть ли не всех светил советской медицины того времени: терапевтов и хирургов, ларингологов и офтальмологов, невропатологов и психиатров, педиатров и урологов... И даже патологоанатомов! Все они, оказывается, не лечили, а убивали - травили лекарствами, резали на операционных столах. Среди арестованных был и академик Владимир Зеленин, чье имя носили и носят популярные капли, назначаемые при сердечных заболеваниях, и профессор Марк Серейский, в клинике которого проходили лечение тысячи больных, страдавших нервными стрессами... Полный список арестованных был невозможен еще и потому, что в нем оказалось много русских медиков - намного больше, чем требовалось для отвода глаз. Это разрушало бы модель сионистского заговора, ибо трудно было объяснить так называемому рядовому читателю, с какой стати вдруг обласканные советской властью, увенчанные всеми возможными почетными званиями и орденами, престарелые светила русской медицины вдруг скопом продались международным еврейским организациям.
Но публикация - в весьма усеченном составе - состоялась, и эффект был достигнут. Официальная кампания началась, и за первым ударом неизбежно должны были последовать другие. Самое угрожающее состояло в том, что это был первый, после 1938 года, случай публичного зачисления отобранных жертв в шпионы и террористы: тысячи и тысячи казненных за эти пятнадцать лет (не только великие деятели науки и культуры, как Вавилов, Мейерхольд, Мандельштам или Бабель, но и сам "кровавый карлик" Ежов) ушли в небытие тайно - без сообщения в печати и далее без информации родственников о состоявшемся приговоре. Более того, родственников, не говоря уже о посторонних, все время обманывали, пытаясь создать иллюзию, будто их близкие живы и где-то отбывают некое таинственное наказание "без права переписки". Даже только что прошедший суд над Лозовским и другими деятелями ЕАК был тайным, и ни слова о нем не просочилось в печать.
Ситуация изменилась в корне - и, конечно же, не случайно. На то и объявили про скорое окончание следствия, за которым следует суд, что он был задуман как открытый - с далеко идущими последствиями. Зерна упали на готовую, взрыхленную почву. О том, как тысячи людей начали отказываться от всякой медицинской помощи, опасаясь стать жертвами "убийц в белых халатах", много писалось. Тысячи добровольцев сообщили Лубянке дополнительную "информацию" о том, что еврейские врачи убивают своих пациентов. Особо страстное письмо отправил из больницы Сталину маршал Конев. Будучи человеком не слишком отменного здоровья и не чувствуя резкого улучшения после лечебных процедур, Конев спешил подтвердить, что медики-евреи травят его лекарствами, стремясь лишить товарища Сталина самого верного солдата. Несомненно, этопослание войдет в биографию маршала, наряду с его полководческими успехами во время войны.
В газетном сообщении об аресте "врачей-убийц" великий Михоэлс впервые был назван "известным еврейским буржуазным националистом", а Борис Шимелиович, по той же "газетной" версии, давал своим коллегам "директиву об истреблении руководящих кадров в СССР". Таким образом, предстоящий публичный процесс должен был снять секретность и с дела ЕАК: их непременно связали бы друг с другом, объявив каким-то образом и о свершенной казни. Тот же факт, что дело ЕАК слушалось при закрытых дверях, всегда можно было объяснить заботой о сохранении государственных тайн, поскольку подлые изменники передавали американским хозяевам военные и экономические секреты.
Для быстрого разжигания антисемитской истерии на бытовом уровне были отмобилизованы самые бездарные и самые оголтелые перья. Публикуемые материалы не касались глобально "мировоззренческих" проблем, не старались подвести под национальную ненависть некую теоретическую базу, а рассчитывали на примитивный читательский уровень, для которого никаких объяснений не требуется. Две кликушествующие журналистки - Ольга Чечеткина и Елена Кононенко - слагали оды в честь заурядной медички-стукачки Лидии Тимашук (она заведовала электрокардиографическим кабинетом Кремлевской больницы), из которой Кремль, устами все тех же журналисток, спешно лепил "русскую Жанну д'Арк". В доносе Тимашук четырехлетней давности (его спешно откопали в архиве) не было никакой антисемитской направленности: она лишь доносила о "неправильном лечении" Жданова, которое вели исключительно русские врачи, - доносила, стремясь отвести возможные обвинения от себя (электрокардиолог, она тоже была в составе лечащей медицинской бригады). Не имея под рукой ничего другого, пришлось довольствоваться хотя бы этим протухшим товарцем.
Неистовствовал очень популярный у примитивного читателя журнал "Крокодил". Писатель и по совместительству лубянский сотрудник Василий Ардаматский сочинил похабный антисемитский фельетон "Пиня из Жмеринки", который мог вызвать утробный смех разве что у читателя с мозгами неандертальца. "Знаете ли вы Сарру Шмерковну Пеступович?" - вопрошал правдистский фельетонист Семен Нариньяни, страдавший комплексом неполноценности: в любую минуту ему могли напомнить, что он грузинский еврей. "Знаем, знаем! - отвечали герои его сочинения. - Это та Сарра Шмерковна, которая писает в суп соседям по коммунальной кухне". Шла подготовка умов для предстоящей кровавой акции.
Не очень удивляет и то, что в унисон с советскими кликушами - пропагандистами и журналистами, гневно обличавшими убийц в белых халатах, - запели и на Западе профессиональные друзья братского СССР, родины мирового пролетариата. Трогает безраздельная поддержка со стороны левых французов - они, как всегда, подсуетились раньше других и оказались в первых рядах. Свой гнев к презренным холопам сионизма выразили писатели Андре Вюрмсер и Владимир Познер, а также - весьма знаменитые в политических и интеллектуальных кругах: Жорж Коньо, Пьер Эрве, Максим Родинсон, Франсис Кремье. Одна из присоединившихся к ним - мадемуазель Анни Бесс, впоследствии ставшая виднейшим историком коммунизма, мадам Анни Крижель, на закате дней написала книгу "Се quej' aicrucomprendre" ("To, что я, кажется, поняла"), где покаялась за прежнюю свою зашоренность и слепоту и объяснила их причину: "Еще были живы в памяти, - пишет она в своей книге (р. 777-778), - опыты нацистских врачей над живыми людьми (об "опытах" советских - и тоже над живыми - тогда, конечно, не знали. - А. В.) <...> Никто не сомневался и в том, что они приложили руку к уничтожению Горького, Менжинского, а потом еще и Щербакова, и Жданова (как можно было сомневаться в том, что утверждала советская пропаганда?! - А. В.). <...>
И, наконец, в кругах партийцев были известны слова сказанные Арагоном Вальдеку Роше: "Никакого доверия советским врачам!" Редкостное по своей убедительности объяснение! И то правда - что и как тут объяснишь?..
Подобные клакеры нашлись и в других странах. Поразительна их верность Кремлю, который был прав потому, что он прав всегда.
Даже почти год спустя, уже после того, как кровавая фальсификация была раскрыта и публично названа своим подлинным именем, американский писатель Говард Фаст высказался в газете "Нью-Йорк Таймс" по случаю присуждения ему международной Сталинской премии: "Это величайшая честь, которой может удостоиться человек в наше время", о чем с восторгом сообщила "Литературная газета" 22 декабря 1953 года. Член Американского комитета еврейских писателей мог бы, казалось, сказать нечто другое по случаю той вакханалии, которую затеял людоед, премия имени которого привела его в такой неописуемый восторг. Но npoшлoеще почти три года, пока он, под влиянием Двадцатого съезда и речи Хрущева, наконец-то прозрел. И как только прозрел, имя этого верного друга Советского Союза исчезло из всех советских справочников, энциклопедий, словарей, а его романы - из книжных магазинов и библиотек.
Сталин перестал бы быть самим собой, если бы он вдруг отказался от характерного для него лицедейства. Задумывая в окончательном варианте завершающий акт мистерии, он опять, на всякий случай, создал для себя моральное алиби. В те самые дни, когда лубянские "черные вороны" свозили в тюремные камеры последних, пребывавших еще на свободе, "врачей-убийц", а до скандальной информации о еврейском заговоре оставалось чуть больше трех недель, Сталин снова призвал на помощь Илью Эренбурга. Не его самого пока что, а только его имя. 20 декабря 1952 года было опубликовано постановление о присуждении международных Сталинских премий - среди лауреатов блистал Илья Эренбург. (Вместе с ним эту высочайшую честь разделили тогда американский певец Поль Робсон, левый французский общественный деятель и друг Эренбурга - Ив Фарж, писатель-коммунист из ГДР Иоганнес Бехер.) Кто мог бы теперь заподозрить Сталина в антисемитизме, если известный борец против антисемитизма увенчан высочайшей наградой, носящей его, Сталина, имя?
У вождя был и более дальний прицел: благодарный Эренбург должен был вскоре ему пригодиться для поддержки самой грандиозной из всех, задуманных им когда-либо, акций. 24 января, когда разнузданная антисемитская кампания на газетных страницах достигла своего апогея, "Правда" отдала несколько колонок Илье Эренбургу, выступившему со статьей "Решающие годы". В ней нет ни слова про развернутую в стране погромную пропаганду, ни слова про "врачей-убийц", зато есть в изобилии дежурные инвективы против "зарвавшихся американских империалистов". "Никогда доселе правители Америки не были <...> так циничны, так назойливы..." - вот образчик жалкой агитки, вышедшей из-под пера выдающегося публициста. Сталину на этот раз было нужно не его перо, а его имя.
Еще через четыре дня в Кремле состоялась церемония вручения Эренбургу Сталинской премии. Его портрет крупным планом был напечатан в "Правде" и в других газетах. На торжество прибыли и лобзали Эренбурга перед объективами кинокамер немецкая писательница Анна Зегерс, колумбийский писатель и дипломат Хорхе Саламеа: унизительно бледно для человека, истинными друзьями которого были крупнейшие мыслители и художники века. Многие из них продолжали пребывать в добром здравии и могли, казалось бы, разделить с виновником торжества его горькую радость. Единственный, кто выделялся среди гостей, - приехавший со своей супругой Эльзой Триоле, урожденной Елизаветой Каган, поэт и эссеист, но, что гораздо важнее, и член ЦК французской компартии Луи Арагон!
Его патетичная речь превзошла все известные нам образцы хваленого французского красноречия: "Эта премия носит имя человека, с которым народы всей земли связывают надежду на торжество дела мира; человека, каждое слово которого звучит на весь свет; человека, к которому взывают матери во имя жизни своих детей, во имя их будущего; человека, который привел советский народ к социализму. <...> Эта награда носит имя величайшего философа всех времен. Того, кто воспитывает человека и преобразует природу; того, кто провозгласил человека величайшей ценностью на земле; того, чье имя является самым прекрасным, самым близким и самым удивительным во всех странах для людей, борющихся за свое достоинство, - имя товарища Сталина"32.
От своего друга не отставал и сам награжденный. "Правители Америки, - утверждал он, -готовы уничтожить все и всех, чтобы только остановить ход истории. Правители Америки не хотят внять голосу разума. Сейчас еще слышней их зловещие заклинания, еще явственней их недобрая суетня. Нет низостей, которой они брезгают. Нет преступлений, перед которыми они остановились бы. Они теряют голову, потому что они потеряли надежду"33. Даже для характеристики нацистской Германии и самого Гитлера, у Эренбурга далеко не всегда находились столь сильные выражения.
Не обошел он, конечно, и самой острой темы: "Каково бы ни было национальное происхождение того или иного советского человека, - смело заявлял Эренбург. - он прежде всего патриот своей родины, и он подлинный интернационалист, противник расовой или национальной дискриминации, ревнитель братства, бесстрашный защитник мира". Это максимум того, что в условиях тогдашней реальности он мог сказать.
Для Сталина этот его категорично восторженный пассаж имел другое значение: он получал столь желанное моральное алиби от самого Эренбурга! Ведь за только что процитированными словами следовал такой текст: "Мне оказана высокая честь - право носить на груди изображение человека, образ которого неизменно живет в сердцах советских людей, всех миролюбивых людей нашего времени. Когда я говорю об этом большом, зорком и справедливом человеке, я думаю о нашем народе: друг от друга их не отделить". Таким образом, получалось, что справедливый и зоркий Сталин, неотделимый от всего народа, тоже противник расовой и национальной дискриминации. И при случае, справедливый и зоркий сам охотно это бы подтвердил.
Чуть позже Сталину удалось продемонстрировать еще раз, что антисемитизмом в стране даже не пахнет. 13 февраля 1953 года умер Лев Мехлис, один из последних евреев в его окружении, всегда демонстрировавший свою непричастность к этому "мерзкому племени". Работавшие с ним в "Правде" вспоминают, что Мехлис любил говорить: "Я не еврей, я коммунист"34. Тем не менее для иностранных наблюдателей, как и для советских евреев, ждавших любого, пусть даже иллюзорного, знака надежды, он все равно оставался представителем "мерзкого племени" на кремлевских верхах, и в данном случае это было важнее всего. Сталин, сам на них не явившись, организовал ему пышные похороны на Красной площади, что мог бы не делать, поскольку Мехлис давно уже пребывал в отставке. Но сделал, сознавая, что такой удачный шанс нельзя упускать.
Траурно-показательное шоу на Красной площади ни в малейшей степени не приостановило эскалацию государственного антисемитизма. О том,что Сталин просто зациклился на еврейской теме, понимали все, кто еще не лишился разума, а достоверно знали те, кто так или иначе вращался в кремлевско-лубянских кругах.
Для такой информации не были преградой даже тюремные стены. Из лубянского застенка, где он пребывал в качестве сообщника Абакумова, следователь-истязатель Владимир Комаров взывал к Сталину (февраль 1953 года) о пощаде, откровенно и ловко играя именно на этих чувствительных струнах своего адресата: "Арестованные буквально дрожали передо мной, они боялись меня, как огня. Особенно я ненавидел и был беспощаден к еврейским националистам, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. Я клянусь Вам, что у Вас никогда не будет повода быть недовольным моей работой. Дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью отомстить им злодеяния, за тот вред, который они причинили государству35.
Комарову и Абакумову Сталин такой, возможности не дал - мстителей, готовых на все, у него хватало и без них, а этих он считал еще недостаточно жесткими и жестокими,- свою роль они уже отыграли. "Священный гнев и беспощадная кара советского народа обрушатся на адептов сионского кагала", - с предельной точностью сообщила народу партийная пресса о том, что ожидает советских евреев36.
Две недели спустя хорошо осведомленный кремлевский солист Николай Грибачев, считавший себя и поэтом, и прозаиком, и публицистом, уточнил в том же журнале, какое им светит будущее (в статье под названием "Общипанный Джойнт"): "Пойманы еще не все. Других призовут к ответу не доблестные наши чекисты, а весь народ"37.
Куда уж яснее?! Mесть народа - опять же не в метафорическом, а в буквальном смысле: таким был окончательный замысел хозяина Кремля.
Его стимулировала в этом и желанная ему, ожидаемая им информация, которая шла мощным потоком из партийных и лубянских органов. "Рабочие хлебозавода Љ5, - доносили вождю из Краснопресненского райкома партии Москвы 13 февраля 1953 года, - говорят, что среди евреев почти нет честных людей < > Рабочие комбината "Трехгорная мануфактура" предлагают всех евреев выселить из Москвы, а в их квартиры вселить рабочих, выполняющих пятилетний план. Ткачиха т. Королева убеждена: "Если к евреям не примут меры, они нас всех продадут".38
Так что же действительно ожидало евреев? Полвека спустя, когда накал страстей давно позади, когда осталось не так много людей, которые помнят еще жуткую атомосферу, воцарившуюся в стране, -атмосферу близящегося апокалипсиса - явные или скрытые апологеты той эпохи подвергают сомнению глобальность подготовленной Сталиным катастрофы. Еще до представления и анализа доказательств необходимо поставить вопрос, который скептики (назовем их так)39 сознательно обходят стороной. Каким мог быть, хотя бы только в пределах элементарной логики, дальнейший - естественный и неизбежный - ход событий, независимо даже от того, что Сталин говорил в узком кругу или вынашивал в своей голове?
Вспомним еще раз цепочку событий. В печати уже объявлено о банде врачей-отравителей. Уже сообщено что они действовали по указке некоего международного сионистского центра. Уже поименно названы их жертвы. Уже пропаганда взывает к отмщению всему "сионскому кагалу". Уж сказано, что к ответу "убийц" призовут не доблестные чекисты, а весь народ. Что же дальше? Еще одна статья с проклятиями и угрозами? Еще две статьи? Двадцать две?.. А потом? Отступать некуда (даже если бы Сталин и пожелал): страсти накалены до предела. Процесс может быть только публичным: именно для этого почти два месяца велась неслыханная по своей агрессивности и интенсивности психологическая обработка населения40. Каждое слово, произнесенное на процессе, еще больше распалит эти страсти. Для чего же дана воля стихии - чтобы ее затем погасить? Но так ни в коем случае быть не может.
А что может? Ради чего затеяна эта кошмарная акция с вызовом всему миру? Более отдаленная цель очевидна: развязать новую войну (провокационность взрыва якобы бомбы, а скорее всего просто петарды, на территории советского посольства в Тель-Авиве 9 февраля была видна невооруженным взглядом), использовав - не в качестве ответного, а в качестве первого удара - ядерное оружие. Войну под легко усваиваемыми лозунгами: сокрушить всемирное зло (капитализм) и его агентов (евреев). Об этом он страстно мечтал, готовя народ к войне и подобрав для этого вечного и неизменного внутреннего врага, находящегося в неразрывном единстве с врагом внешним.
Более подходящего момента и повода при жизни Сталина (он все-таки понимал, что не бессмертен) нет и не будет41.
Такой была - пусть не намного, но все же более отдаленная цель, которой должна служить, и не только в качестве повода, другая - ближайшая.
Многочисленные свидетельства современников расходятся только в датах намеченного суда над убийцами в белых халатах: середина или конец марта. Да и - опять же по элементарной логике - оттягивать процесс дальше было нельзя: слишком долгое ожидание развязки после такой мощной психологической подготовки могло притупить остроту ощущений, на которую делалась ставка. Ничего нового сообщить населению пресса уже не могла, новым мог стать только процесс с его, поражающими воображение, признаниями подсудимых и громовыми прокурорскими речами.
О сталинском сценарии известно со слов весьма осведомленного человека - Николая Булганина. Он был тогда членом политбюро (президиума) ЦК и входил в узчайший круг тех, кого Сталин еще не отстранил от себя. Не случайно на последний ужин, непосредственно предшествовавший концу, Сталин пригласил только Маленкова, Берию, Хрущева и Булганина. Так что Булганину ли не знать?..
По его свидетельству, казнь (повешение) должна была свершиться публично на двух центральных московских площадях - Красной и Манежной. Двух, чтобы они могли вместить как можно больше зрителей, воздействовать на массы и спровоцировать погромы. Врачей должны были вешать не только в Москве, но развезти их по другим городам и публично казнить там: в Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске, чтобы лицезрение этого прекрасного зрелища не досталось одним москвичам42. Булганин подтвердил также, что вслед за этим должна была последовать депортация евреев на Дальний Восток "для искупления их вины на тяжких работах" и что лично он получил указание Сталина подготовить для этого 800 железнодорожных составов и организовать крушения эшелонов, нападение на поезда разгневанных граждан и всячески поощрять проявление ими своих "естественных чувств"43.
О том же самом рассказывал в середине пятидесятых годов Илье Эренбургу Пантелеймон Пономаренко - после того, как отправился в почетную ссылку: послом в Польше, а потом в Нидерландах. В конце 1952 - начале 1953 года он был секретарем ЦК и хорошо знал всю закулисную подготовку не из вторых рук. Его рассказ ничем не отличается от свидетельства Булганина - с одним лишь уточнением: Сталин, - рассказывал Пономаренко, - поделился своим планом на заседании президиума ЦKибыл поддержан только Берией.
Напомнив Молотову об этом событии, его конфидент Феликс Чуев получил такой неожиданный ответ: "Что Берия причастен к этому делу, я допускаю". И все... 44. То есть, иначе говоря, Молотов не опроверг самый факт существования такого проекта ("этого дела"), даже его подтвердил, но приписал авторство Берии, отводя от Сталина вину за чудовищное преступление, которое тот задумал. Но ясно же, что без Сталина этот замысел нельзя было не только осуществить, но и огласить даже в самом узком кругу.
В своих мемуарах Никита Хрущев свидетельствует, что "Сталин, безусловно, был подвержен позорному недостатку, который носит название антисемитизма". Но - и это самое главное - он подтверждает то, о чем поведали Булганин и Пономаренко: "Ставился вопрос вообще о еврейской нации и ее месте в нашем социалистическом государстве", а его коллега по политбюро - Анастас Микоян высказывается еще определеннее, без всяких иносказаний: "За месяц или полтора до смерти Сталина начало готовиться "добровольно-принудительное" выселение евреев из Москвы. Только смерть Сталина помешала исполнению|этого дела"45. Таким образом, четверо лиц, самых приближенных к Сталину на последнем витке его жизни - три члена политбюро иодин секретарь ЦК - подтверждают, притом фактически в одинаковых выражениях, подлинность замысла, переводя его из области слухов в несомненную реальность.
Светлана Аллилуева вспоминает о том, что в январские дни пятьдесят третьего года сказала ей жена Николая Михайлова, главы Агитпропа, секретаря ЦК, напрямую задействованного в пропагандистскую антисемитскую акцию: "Я бы всех евреев выслала вон из Москвы"46. Жены секретарей ЦК не могли так высказываться самовольно, если не имели соответствующей информации от своих мужей, да притом без указания держать язык за зубами. Ее голосом говорил сам Михайлов.
Существует и множество других свидетельств, каждое из которых можно было бы, наверно, поставить под сомнение, но все они вместе создают убедительнейшую доказательственную базу.
Есть, например, свидетельство академика Евгения Тарле, очень приближенного к верхам (Сталин освободил его из Гулага итрижды наградил премией своего имени, в том числе за книгу о Наполеоне) о том, что операция была разработана подробно, с указанием, кто погибает от "народного гнева" сразу, а кого везут в зону вечной мерзлоты, с расчетом, что по дороге тридцать - сорок процентов из них погибнут от холода, голода, болезней и издевательств конвоя47. Один из телохранителей Сталина, майор госбезопасности Алексей Рыбин (он дожил до перестройки, тогда у него развязался язык), оставшийся беспредельно верным памяти и делам своего кумира, признался, однако, что присутствовал на двух секретных оперативных совещаниях, где отрабатывались детали этой операции. Он вспоминает, что был отправлен в паспортный отдел московской милиции, чтобы лично удостовериться в точности и полноте списка врачей "неарийского" происхождения с указанием их домашних адресов. Зачем же составлялись столь странные списки? Ясно, что эти адреса должны были быть переданы погромщикам, - кому бы еще они могли понадобиться?48
Заподозрить Рыбина - верного сталинского лакея, фанатично преданного ему до своего последнего вздоха, - в поклепе на вождя и вообще на кого бы то ни было из деятелей советской власти просто немыслимо. Рыбин оставил такое свидетельство в убеждении, что оно не компрометирует Сталина, а возвышает: ведь что бы вождь ни делал, он был всегда прав!
Существует версия (хотя она и не имеет безусловного подтверждения в свидетельствах хорошо осведомленных источников), что по пути к Голгофе толпа должна была вырвать осужденных врачей из рук конвоя и линчевать их, - погромы начались бы немедленно вслед за этим. Можно допустить, что такой исход - гипертрофированная фантазия обезумевших от страха людей, создавших в своем воображении логический финал кровавой мистерии.
И, однако, тщательно собиравший свидетельства о тех кошмарных днях Василий Гроссман писал в своем романе-документе "Жизнь и судьба": "казнь еврейских писателей и актеров предшествовала зловещему процессу евреев-врачей, а за ними уже должен был следовать хорошо организованный и дирижированный самосуд распаленной толпы". Гроссман ни разу не позволил себе утверждать без оговорок что бы то ни было, если это вызывало у него даже малейшие сомнения. В искажении исторической правды он никогда не был замечен: его травили как раз за то, что правда колола глаза. Просто непостижимо, почему это утверждение Гроссмана (разумеется, лживое! разумеется, навеянное всего лишь апокалиптическими слухами перепуганных еврейских интеллигентиков) не подверглось разгрому со стороны мифоборца. И даже вообще им не упомянуто как не заслуживающее внимания серьезного исследователя.
В Израиле, в издательстве "Кругозор", посмертно вышла книга воспоминаний "Тревожное время" умершего в 1996 году Героя Советского Союза, бывшего ефрейтора Григория Саульевича Ушполиса, который в начале пятидесятых годов, окончив партийную школу, был сотрудником аппарата ЦК компартии Литвы. В седьмой главе его книги есть такой пассаж: "В то время мне и в голову не могло прийти, что готовится депортация всех евреев страны. Предстояла их высылка из постоянных мест проживания в далекие северные районы по опыту, который Сталин во время войны применял к другим народам..." Об этих планах Г. Ушполису стало известно от первого секретаря ЦК Антанаса Снечкуса, который поручил ему поехать на товарную станцию и проверить, в каком состоянии находятся эшелоны для отправки людей. Редактор книги Ц. Раз попросивший Г. Ушполиса уточнить этот эпизод, рассказывает с его слов в газете "Еврейский камертон" что пустые вагоны были далеки от готовности, но начальник товарной станции заявил: "Жиды смогут и в таких вагонах отправиться на вечный покой".
Еще несколько свидетельств - все одного порядка Мужем уже неоднократно упоминавшейся в этой книге Раисы Орловой (в девичестве Либерзон) был Николай Орлов, номенклатурный работник, функционер, окончивший Высшую партийную школу. Он принес ей новость, услышанную от коллег: насильственное переселение всех евреев на Дальний Восток должно начаться 15 марта после казни "сионистов" на Красной площади49.
Журналист Зиновий Шейнис, длительное время собиравший свидетельства подобного рода, приводит их несколько, в том числе бывшего сотрудника госбезопасности, а затем работника аппарата ЦК Николая Полякова, который утверждал, что был назначен секретарем комиссии по депортации евреев (председателем комиссии, по его словам, стал новый партийный идеолог Михаил Суслов)50. Тот же Поляков сообщал, что списки подлежащих депортации отделяли "чистых" евреев от полукровок (этих следовало депортировать во вторую очередь) и что на Дальнем Востоке спешно строились бараки, непригодные для жилья.
Я был бы готов отнестись скептически к этому, слишком уж сенсационному, утверждению, поскольку не все, что исходило от Шейниса, в точности соответствовало действительности, но как раз данную информацию подтвердила и тогдашний начальник пенсионного управления Министерства социального обеспечения РСФСР - Ольга Голобородько, которая интересовалась в Совете министров, придется ли и как выплачивать пенсию депортированным евреям, и ответа не получила, поскольку чиновники Совмина, что вполне очевидно, никаких инструкций на этот счет не имели51.
Тогда же был издан подписанный Сталиным "приказ Љ 17" с грифом "Совершенно секретно", которым предписывалось "незамедлительно уволить из МГБ всех сотрудников еврейской национальности, вне зависимости от их чина, возраста и заслуг"52.
Известный американист, академик Георгий Арбатов рассказывает в своих воспоминаниях со слов крупного советского разведчика Бориса Афанасьева, что "в начале 1953 года были получены предписания увеличить в связи с предстоящим "наплывом" заключенных "емкость" тюрем и лагерей и подготовить для перевозки заключенных дополнительное количество подвижного железнодорожного состава".
Хорошо осведомленный о событиях того времени, будущий сотрудник международного отдела ЦК Александр Бовин подтверждает сообщение Г. Арбатова: "Судя по тому, что мы знаем, речь шла не только об уничтожении еврейской элиты, а о том, чтобы уничтожить или заключить в огромное гетто всю еврейскую общину Союза"53.
О том же самом я слышал непосредственно от Бориса Мануиловича Афанасьева, подлинная, не русифицированная, фамилия которого была Атанасов. Этот старый болгарский революционер, ставший советским шпионом-убийцей (он был причастен к ликвидации в Лозанне перебежчика Игнатия Рейса и к другим "мокрым" делам Лубянки), работал к концу жизни заместителем главного редактора журнала "Советская литература" (па иностранных языках). Сначала без большой охоты, а потом, отпустив невидимые тормоза и увлекшись, Афанасьев поведал о том, что на депортацию всех московских евреев Сталин отвел максимум три дня. Для тех,кто не успеет за это время погрузнться в вагоны, чекистам предстояло найти "какой-то выход на месте". Нетрудно представить себе, что это был бы за "выход". О том же в моем присутствии рассказывал Лев Шейнин. Хотя сам он в те дни, когда готовилась депортация, находился в тюрьме 54, но, выйдя на свободу после смерти Сталина, восстановил старые связи с крупными чинами госбезопасности и прокуратуры, которые имели касательство к проведению операции. Они тоже подтвердили, что по отделениям милиции были разосланы телефонограммы о составлении списков - причем не только врачей, а вообще всех лиц "определенной" национальности. Шейнин рассказывал это на скромном застолье в доме нашего общего приятеля, полковника юстиции, профессора Аркадия Полторака, вместе с которым он работал в советской части обвинения на Нюрнбергском процессе. Полторак тоже многое знал, и за столом сидели еще какие-то осведомленные люди, в том числе один крупный аппаратчик из международного отдела ЦК (В. Шапошников).
Дело происходило в конце шестидесятых или в начале семидесятых годов, и все события пятьдесят третьего были еще очень свежи в памяти. Помню - присутствующие, в том числе и Полторак, не только подтвердили и составление списков, и постройку бараков, и готовность товарных эшелонов отправиться в путь, но и дополнили свидетельство Шейнина такой деталью: на домашние сборы каждому давалось не более двух часов с собой можно было взять только один чемодан или узел, а всех, кто не выдержит трудности пути - без еды, без тепла, - предписывалось сбрасывать на ходу, когда поезд будет идти вдоль безлюдных полей или лесов, на тридцатиградусный сибирский мороз.
Поэт Семен Липкин в беседе со мной, перед кинокамерой (Переделкино, 20 августа 2002 года), рассказал, чтоконце пятидесятых годов лично видел в отдаленныхи пустынных районах северного Казахстана (он был приглашен для поездки по республике как переводчик казахской поэзии) непригодные даже для скота пустые деревянные постройки, которые, как объяснил ему секретарь местного райкома партии, предназначались для евреев, подлежавших депортации из европейской части Советского Союза в 1953 году. Если когда-нибудь эта пленка будет публично показана, вероятно и его отнесут к числу мифослагателей, тем более что свои "показания" он давал, перешагнув за девяностолетний рубеж, и проще простого сослаться на его ослабевшую память55.
Наверняка существует много других свидетельств того же рода, сохранившихся в памяти современников. Добавлю к ним еще два своих.
В моем архиве хранится письмо из Тбилиси, полученное, судя по почтовому штемпелю, в феврале 1952 года (точная дата штемпеля смазана). Его автор - моя, тогда еще 19-летняя, приятельница Джильда Коркиа. Отец Джильды - известный в Грузии писатель Родион Коркиа - входил в элитарный круг тбилисской интеллигенции, где чуть ли не все были тесно связаны дружескими, если не родственными, узами с партийным руководством. Вот фрагмент этого письма: "Не надо ждать до последней минуты и надеяться на какое-то чудо. Спасется тот, кто опередит события. Если бы я не знала в точности, что всех вас (так и написано! - А. В.) ожидает, не стала бы поднимать панику. Хотела послать телеграмму, но - опасно, да ты ничего бы и не понял. Если ты и сейчас не понимаешь, то уж мама-то твоя не может не понимать. Потом будет поздно - мне хочется это кричать прямо в твои уши. <...> Жду телеграммы: "Встречайте тогда-то". И мы встретим. А за остальное не беспокойся". Потом Джильда мне объяснила, что о готовящейся депортации российских евреев ее отец узнал с достоверностью от своего друга, возглавлявшего в ЦК Грузии сектор, курировавший госбезопасность.
Впоследствии оказалось, что этот "секрет" был вообще известен всему городу.
Скончавшийся весной 2002 года в США грузинский писатель, философ, футуролог и социолог Нодар Джин мальчиком жил в еврейском квартале Тбилиси - Петхаин. Он рассказал, что в начале 1953 года всем еврейским семьям было приказано приготовиться к "эвакуации" в Казахстан56. Вероятно, отец Джильды просто знал еще больше, чем "весь Тбилиси".
Тогда же, в феврале пятьдесят третьего, мы получили и еще один сигнал. Клиентом моей матери была полковник в отставке Наталья Владимировна Звонарева (мать защищала в суде ее сына-подростка, оказавшегося в группе сверстников-воришек). До ухода на пенсию она работала в штабе военной разведки, где занимала весьма высокий пост. Ее имя можно встретить в воспоминаниях многих бывших сотрудников ГРУ. С матерью у нее установились не только формальные отношения. Помню, как она без предварительного звонка примчалась к нам домой, и две женщины долго разговаривали наедине в маминой комнате. Потом мать рассказала мне, что Наталья Владимировна умоляла "не ждать ни одной минуты и уехать куда-нибудь подальше", где можно положиться на русских друзей и "переждать". На то, что ждать придется недолго, она всего лишь надеялась, а то, что выселение неизбежно, "притом с кошмарными последствиями", знала наверняка - от своих коллег, с которыми сохраняла дружеские, доверительные отношения. У полковника Звонаревой не было не только ни капли еврейской крови, но и тесных еврейских контактов, - об этом ее ведомство знало достоверно. Оттого, наверно, от нее не таились. Наталья Владимировна Звонарева в силу своих профессиональных и личных качеств хорошо отличала надежную информацию от слухов и ошибиться не могла. Ее сообщение абсолютно достоверно, тем более что подтверждается десятками других свидетельств.
А. Н. Яковлев, на основании изученных им материалов президентского архива, утверждал, что Дмитрию Чеснокову, профессиональному аппаратчику, объявленному "философом" и даже удостоенному степени доктора философских наук, было поручено дать научное (читай: пропагандистское) обоснование готовившейся депортации57, за что он внезапно был вознесен на партийный Олимп (16 октября 1952 года Сталин сделал его, неожиданно для всех, членом президиума ЦК КПСС), а сразу же после смерти своего благодетеля (6 марта 1953 года) он был выброшен оттуда за ненадобностью. Притом - как! Из члена высочайшего партийного ареопага превратился в заведующего отделом Горьковского обкома - за что же был так разжалован, пробыв в верхах всего-то четыре месяца? (См.: Чернов А. Д. 229 кремлевских вождей. М., 1996. С. 302.). Да за то, что принял слишком уж ревностное участие в несостоявшейся акции Сталина, от которой новые хозяева Кремля должны были отмыться прежде всего.
Совокупность огромного количества фактов и свидетельств современников убеждает в том, что существование безумного плана сталинского (модифицированного - гитлеровского) Холокоста не миф, а реальность.
Противореча самому себе, это же подтверждает, в сущности, и Г. Костырченко, подытоживая свою книгу (с. 707). Он справедливо пишет, что в начале 1953 года "возникла реальная угроза перехода государственного антисемитизма в агрессивную открытуюформу" (курсив мой. - А. В.) и что в последнюю минуту Сталин "вынужден был пойти на попятную", то есть отказаться от своего замысла. Вот это как раз вполне возможно! Значит, замысел был, иначе на какую такую "попятную" он "вынужден был пойти" и от чего именно отказаться?
Что и требовалось доказать...
Мне кажется, весь этот спор вообще ведется на ровном месте и не заслуживает той остроты, которую он приобрел. Происходит смешение двух, отнюдь не тождественных, понятий: замысла и решения. Решение, то есть готовый к реализации проект, ожидающий лишь приказа нажать на некую кнопку, действительно требовал каких-то предварительных, нуждающихся в формальной фиксации, действий, ибо никто не стал бы сгонять в товарные вагоны десятки и сотни тысяч людей, не имея оправдывающего эти действия письменного приказа. Замысел же и подготовительные шаги для его осуществления, которые в то же время были и зондажем, позволявшим определить реальность проекта и реакцию на него, - это вовсе не требовало той сложной бюрократической подготовки, на отсутствие которой все время ссылаются "скептики".
О том, что замысел существовал и подготовительные шаги были сделаны, свидетельствуют десятки, если не сотни, доказательств, свидетельства, исходящие от людей разного общественного положения и отделенных друг от друга подчас тысячами километров. Чохом признать их всех жертвами и распространителями панических слухов просто абсурдно. А вот то, что Сталин, встретив ту реакцию, о которой сказано выше, тормознул, отказался, хотя бы на время, от своего замысла, - в это я готов охотно поверить. Это - укладывается в нормальную логическую и психологическую схему его поведения. Притом скорее всего он отказался от замысла немедленно развязать войну - этот отказ автоматически вел и к отказу от всего, что работало на главную цель и было органично связано с нею.
Отвержение несомненно существовавшего и готовившегося к реализации замысла традиционно мотивируют отсутствием письменных документов, которые подтверждали бы его наличие. Заметим, что "ненайденность" по самой элементарной логике не равнозначна "отсутствию": на этом принципе строится криминалистическая теория доказательств. Но дело даже не в этом. Аргумент вообще не новый: точно так же отрицается и "окончательное (нацистское) решение еврейского вопроса" - где документы, подтверждающие, что под "окончательным решением" подразумевались газовые камеры и вообще физическая ликвидация?
А приказ Сталина убить Троцкого - он что, задокументирован? А документ - за номером, с печатью и подписью - об убийстве Михоэлса существует? Где документ о приказе Сталина расстрелять Зиновьева, Бухарина, Пятакова, Рыкова? Под приговором есть подпись Ульриха - подписи Сталина нет: где написано, что приговор продиктовал Ульриху именно Сталин?
А все иные, поистине нескончаемые, преступления Сталина, - они отражены в документах? Если нет, вправе ли мы его в них обвинять? Конечно, нет! - радостно воскликнут пламенные сталинисты, плодящиеся ныне простым делением. Пусть восклицают, а караван пойдет своей дорогой...
Фетишизация документа - "болезнь", весьма распространенная среди любителей архивов. По счастью, не всех.
Заместитель директора Российского государственного архива литературы и искусства Татьяна Горяева пишет о "мифологизации архивного документа, будто бы хранящего единственную и неопровержимую правду о прошлом. Однако профессионалы-документоведы, - продолжает она, - знают, насколько это представление далеко от действительности, и прежде всего советской: значительная часть государственной и партийной деятельности не документировалась, а значит и не может быть отражена в архивных документах. Кроме того, достоверность документов, а точнее сказать, информации, заключенной в документах, весьма относительна"58.
Того же мнения и член-корреспондент Российской Академии Наук, доктор исторических наук, профессор Р. Ш. Ганелин: "Устная история (oralhistory), - пишет он, - требует к себе внимания как отразившая в качестве своеобразного источника не только восприятие событий современниками, но и сами эти события. Ведь деликатность, двусмысленность, а то и трагичность исторических ситуаций явились причиной особенных искажений в отображении их и связанных с ними событий в письменных памятниках эпохи. <...> Показания современников-наблюдателей - единственное живое слово об эпохе..."59.
Миллионы фактов и событий вообще не нашли никакого отражения в письменных источниках. К тому же архивы советских времен неоднократно подвергались "прополке" - на этот счет есть много свидетельств. (Могу поручиться, к примеру, что документы, подтверждающие сотрудничество Вышинского с полицией в первом десятилетии прошлого века, из архивов исчезли, - об этом рассказано в моей книге "Царица доказательств" - М., 1992. С. 21-23.)
И уж совсем невозможно строить свои рассуждения на самом факте отсутствия документов - это очевидно для каждого: иначе важнейшие события советской истории прошедшего века так и останутся белыми пятнами. Между тем криминалистика (криминалистический метод исследования ничуть не менее основателен, чем некий "историко-аналитический") относит свидетельские показания, тем более внушительную их совокупность, и отсутствие противоречий между ними к числу несомненных доказательств ("прямых улик") для установления факта или события - во всяком случае, не менее несомненных, чем документы, ибо документы,- говорил Тынянов, - могут лгать, как люди...
...Наконец, существуют совсем уж аутентичные свидетельства - что называется, из первых рук. Прежде чем их привести, необходимо рассказать об одной несостоявшейся акции, в течение десятилетий остававшейся загадочной, сомнительной, обросшей слухами в различных вариантах, а теперь наконец получившей вполне четкие очертания и даже точную датировку. Речь идет о подготовленном письме знаменитых евреев на имя Сталина в поддержку расправы над "врачами-убийцами", с выражением преданности "нашей социалистической родине" и с просьбой защитить советских евреев от справедливого гнева народа, дав им возможность искупить вину всех своих соплеменников. О существовании такого письма стало известно тогда же, но многими скептиками этот слух подвергался сомнению, а сколько-нибудь весомых доказательств не было. Наследники Сталина упрятали все материалы в секретные архивы и к этой скандальной странице советской истории ни в каком контексте возвращаться не хотели. Хотя многие важные детали остаются неизвестными до сих пор, эта страница все же поддается теперь достоверной реконструкции.
В двадцатых числах января 1953 года (скорее всего, в самом конце января, во всяком случае после вручения Эренбургу Ленинской премии) начался сбор подписей еврейской элиты под письмом, текст которого сочинили три активиста (возможно, не только они), хорошо понимавшие судьбоносную важность поставленной перед ними задачи: историк-академик Исаак Минц, член редколлегии и штатный фельетонист "Правды" Давид Заславский и политический журналист Яков Хавинсон, писавший под псевдонимом "М. Маринин". В недавнем прошлом он был генеральным директором ТАСС.
Все трое относились к числу "государственно полезных" евреев, ибо всегда безоговорочно и, с точки зрения Кремля, профессионально выполняли самые деликатные и важные идеологические заказы. Минц принимал активное участие в фальсификации истории революции, сделав Сталина ее главным вождем, отодвинувшим на второй план даже Ленина. Выше уже говорилось о том, что Заславский в двадцатые годы перебежал из лагеря врагов большевизма (он был активнымбундовцем и меньшевиком) в лагерь воинствующих сталинистов, позже получив от самого Сталина (как, кстати сказать, и бывший меньшевик Вышинский) рекомендацию для вступления в партию: Сталину особенно импонировало, что Ленин всячески поносил Заславского в прессе, а вот он приблизил его к себе и сделал верным лакеем. Этот, поистине чудовищный, негодяй был хорошо известен в литературной среде активнейшим участием в травле Осипа Манделыптама (чуть позже с такой же яростью он будет травить Пастернака). Наконец, Хавинсон-Маринин показал себя на работе в ТАССе как бессовестно ловкий сочинитель всевозможных "заявлений" и "опровержений" этого агентства, готовый страстно "обосновать" все, что ему прикажут. Есть мнение, что верноподданническое письмо с просьбой выслать советских евреев в Сибирь и на Дальний Восток для искупления их вины явилось инициативой самих перетрусивших его сочинителей, стремившихся таким образом отвести угрозу прежде всего от себя, отделить "верных" евреев от "неверных" 60. Это, разумеется, не так, и вовсе не только потому, что никто при Сталине, особенно в тот критический момент, не мог позволить себе подобного самовольства. Уже одно то, что в сборе подписей, типографском наборе письма и подготовке его к публикации принимали участие - сначала секретарь ЦК Михайлов,затем главный редактор "Правды" Дмитрий Шепилов, а сам сбор происходил в помещении редакции, опровергает версию о спонтанности действий авторов текста. Вызывать в "Правду" еврейских знаменитостей и добиваться от них подписи под столь рискованным документом - да кто же позволил бы себе такое, не будучи на то уполномочен с очень большого верха? Дважды Героя Советского Союза, полковника (в скором будущем генерала) Давида Драгунского срочно вызвали из Тбилиси (он командовал танковой дивизией, дислоцированной в Закавказском военном округе), чтобы заполучить и его автограф. Генерал примчался на военном самолете. Кто же это мог взять на себя - в сталинское-то время?
Теперь у нас есть возможность не задавать эти риторические вопросы и не ограничиваться логическими умозаключениями. Во-первых, есть прямое свидетельство самого осведомленного человека, к тому же оставшегося до последних дней своей долгой жизни преданным сталинистом. Лазарь Каганович, многолетний член политбюро, рассказывал Феликсу Чуеву, что с предложением поставить и его подпись к нему пришел тот самый секретарь ЦК Николай Михайлов, жена которого озвучила перед Светланой Аллилуевой проект выселения евреев из Москвы61. Уже одно это исключает самодеятельность трех активистов. Но еще важнее другое. В ответ на отказ подписаться Каганович услышал недоуменный возглас Михайлова: "Как?! Мне товарищ Сталин поручил". Каганович повторил: "Не подпишу, так и передайте. Я сам товарищу Сталину объясню". "Когда я пришел, - продолжил рассказ Чуеву Каганович, - Сталин меня спрашивает: "Почему вы не подписали письмо?" Я ему напомнил: "Я член Политбюро ЦК КПСС, а не еврейский общественный деятель" 62. Важно не то, почему письмо не подписал Каганович, - важно, что приказал его написать и назвал тех, кто должен его подписать, - Сталин. В чем, конечно, и до признания Кагановича, у Чуева не могло быть сомнений.
Достоверность записи Чуева подтверждается письмом, полученным "Литературной газетой" из Израиля в 1991 году. Причины, по которым редакторат отказался его печатать, мне не известны, но ксерокопия подлинника письма сохранилась в моем архиве. Автор - родной племянник Лазаря Кагановича (установлено проведенной тогда же проверкой), киевский журналист (сотрудник газет "Вечерний Киев" и "Киевский вестник") Михаил Каганович, писавший под псевдонимом К. Михайленко. Он сын одного из пяти родных братьев Лазаря - Арона Моисеевича Кагановича.
Михаил подробно воспроизвел свой разговор с дядей, в частности эпизод с отказом поставить свою подпись под письмом в "Правду", и последующий разговор со Сталиным. "Не надо, не надо горячиться, товарищ Каганович, - резко прервал меня Сталин. - Я с вами согласен. Считайте вопрос решенным: товарищ Сталин (он частенько говорил о себе в третьем лице) не настаивает на вашей подписи под письмом в "Правду". - "Но это еще не все, - перебил я его. - Я вообще считаю, что в таком письме нет необходимости. Ведь это абсурд, все тут же поймут, что оно сфабриковано в ЦК и что людей принудили его подписать, потому что никто не верит в обвинения, выдвинутые против ни в чем не повинных врачей". - "Они сами во всем сознались", - ответил мне Сталин. Собираясь уже уходить, я со злостью бросил Сталину: "А то ты не знаешь, как выбиваются эти признания! Ты бы сам под пытками у Берии и Игнатьева (он был тогда министром госбезопасности) сознался, что работал в царской охранке, был гитлеровским шпионом или сотрудником Джойнта. До свидания, товарищ Сталин!" Это была моя последняя фраза Сталину, это был последний с ним разговор за десятилетия совместной работы и личной дружбы. Я видел, как он помрачнел, у него начиналось чуть ли не обморочное состояние. Я вышел из кабинета, послал туда секретаря, сидевшего в приемной, а сам уехал к себе на дачу, ибо чувствовал, что работать после такого разговора не смогу".
К тому моменту, когда Каганович делился с племянником своими воспоминаниями, в живых уже не было никого из числа "ближайших соратников", который мог бы его опровергнуть. Лишь поэтому, скорее всего, он приписал себе геройский поступок, будто бы совершенный один на один со Сталиным. Кому не ясно, что без тщательно подготовленных предварительных мер коллективной безопасности это было вообще невозможно: бунтовщик мог не выйти из Кремля и запросто оказаться на предстоящем процессе главарем презренной сионистской банды. Но его свидетельское показание, даже с поправкой на неуклюжее возвеличивание самого себя, нельзя игнорировать. Оно говорит о том, какое значение придавалось акции с письмом в "Правду" и какую роль в ней играл сам Сталин. Отпор, который ему оказали, не мог не повлиять на состояние уже весьма ослабевшего организма. Поразивший его вскоре инсульт, разумеется, находился в причинной связи с тем психологическим нокаутом, который он получил.
Людоед, задумавший сожрать всех евреев, обломал о них зубы.
Сохранилось и несколько письменных свидетельств заангажированных участников этой акции.
Писатель с безупречной нравственной репутацией Вениамин Каверин (Зильбер), вызванный в "Правду" Хавинсоном и мужественно отказавшийся поставить свою подпись, вспоминал: "Я прочитал письмо: это был приговор, мгновенно подтвердивший давно ходившие слухи о бараках, строившихся для будущего гетто на Дальнем Востоке. Евреи в своей массе, - говорилось в письме, заражены духом буржуазного воинствующего национализма, и к этому явлению мы, нижеподписавшиеся, не можем и не должны относиться равнодушно. Из письма с непреложностью вытекало, что мы заранее оправдываем новые массовые аресты, высылку ни в чем не повинных людей. Мы не только заранее поддерживали эти злодеяния, мы как бы сами участвовали в них - уже потому, что они совершались бы с нашего полного одобрения. Подписать это письмо значило пойти на такую постыдную сделку с совестью, после которой с опозоренным именем не захочется жить"63.
Каверин на сделку с совестью не пошел. Точно так же64 поступили немногие, и однако же поступили.
Евгений Долматовский, очень популярный в те годы поэт, его песни - "Любимый город", "Все стало вокруг голубым и зеленым", "Провожают гармониста в институт", "На Волге широкой, на стрелке далекой..."- пели повсюду. Он рассказывал мне уже в девяностом году: "За мной не приехали - мне звонили. Надо, мол, явиться в "Правду" и подписать документ государственной важности. Про содержание не говорилось, но достаточно было того, что звонил Давид Заславский, я его хорошо знал. И ничего хорошего от него не ждал. К тому же он сказал: "Пора вспомнить, Евгений Аронович, что вы еврей". Нет, возразил я ему, национальность у меня советская, а главное - я русский поэт. И только этим известен. Мои русские песни поет русский народ, и он знает меня как русского, а не еврейского поэта. Заславский стал что-то говорить в угрожающем тоне. Надо было выиграть время. Почему-то мне пришло в голову напомнить, что Шостакович только что написал на мои стихи четыре песни для голоса и фортепиано и еще кантату "Над родиной нашей солнце сияет". А сейчас, говорю, мы работаем с ним над песней о товарище Сталине. Ни над чем мы с ним тогда не работали, но я соврал - в надежде, что никто проверять не будет. А будет - Шостакович не подведет. "Конечно, вы понимаете, сказал я Заславскому, что песня о товарище Сталине важнее, чем все остальное". Плешивый отстал. И больше мне никто не звонил"65.
Те, кому выпала горькая участь стать заложниками и невольными соучастниками задуманной гнусности, не торопились, естественно, придать ей огласку. Многие так и ушли, не рассказав ничего. Слишком поздно надумал я собрать их свидетельства. Почти никого уже не осталось. До самых последних я все же добрался.
Михаил Ботвинник в пятьдесят третьем году был на вершине своей шахматной карьеры: чемпион мира! Имя его гремело на всех континентах. Собирая еврейских знаменитостей, Заславский с Хавинсоном не должны были его обойти. Ботвинник зло отказывался от разговора со мной, именно зло - это меня поразило. Просил не беспокоить - ни за что не хотел возвращаться к тем "кошмарным дням". Кошмарным - это его выражение. Наконец, после третьего или пятого моего захода (декабрь 1991 года), признался: "Меня донимал какой-то академик (видимо, Минц. - А. В.):"подпишите, все уже подписали". Но как раз в это время я играл с Таймановым короткий матч за первое место в чемпионате СССР (М. М. Ботвинник и М. Е. Тайманов разделили 1-2-е места в чемпионате. Матч между ними игрался с 25 января по 5 февраля 1953 года, так что память Ботвинника не подвела. - А. В.) - очень подходящий повод попросить, чтобы не беспокоили. И меня еще предупредил Батуринский (полковник юстиции, занимавший руководящий пост в советской шахматной федерации), чтобы сразу по окончании матча (Ботвинник его выиграл. - А. В.) я не подходил к телефону, а еще лучше куда-нибудь бы уехал подальше от глаз. Уехать я не мог, но к телефону не подходил. Не зная, в чем дело, - просто на всякий случай. Поверил Батуринскому - человек осведомленный и зря не посоветует. Домашние тоже на звонки не отвечали, хотя телефон трезвонил с утра до ночи, - может, впрочем, кто-то хотел просто поздравить, но мне было не до поздравлений".
Виктор Давыдович Батуринский (с ним беседовал по моей просьбе корреспондент "ЛГ") не мог вспомнить, был ли у него с Ботвинником такой разговор. Принципиального значения это не имеет. Представляю себе, как мучился Ботвинник: ведь в сорок восьмом году он письменно приветствовал создание государства Израиль и придание этого государства Кремлем66. Его подпись под письмом в "Правду" могла бы, возможно, смягчить его вину за этот ужасный поступок, если бы пришло время держать ответ. Не подписал. Важно ли, как это ему удалось? Не подписал...
Смог я поговорить - тогда же, в декабре девяносто первого, - и с еще одним реликтом из той же плеяды - с прославленным басом Большого театра Марком Рейзеном. Когда я ему позвонил, певцу было уже девяносто шесть лет, в трубке звучал совсем не тот голос, который будил меня из черной тарелки репродуктора в кромешной тьме зимней московской рани: "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек". Как ему не хотелось, чтобы я пришел для этого разговора! Но я все же пришел. Почему-то не работало отопление. Марк Осипович сидел в некогда роскошной, богато обставленной и - совершенно нежилой, выстуженной комнате. В дубленке и валенках: Меншиков в Березове наших дней. Повел меня на кухню, где горели все четыре конфорки газовой плиты. Я вытащил магнитофон - он властным жестом от него отмахнулся, повелел не включать. "Ну, было там какое-то сборище. Смутно помню. Прислали "ЗИМ". Какой-то академик держал речь: надо исполнить свой гражданский долг. Я сказал: "Мой гражданский долг - петь. У меня сегодня спектакль. Может прийти товарищ Сталин. Когда спою, присылайте "ЗИМ" снова. Тогда поговорим". Не прислали"67.
Только у нас такое возможно: имя товарища Сталина помогало бороться с замыслом товарища Сталина. То есть, иначе сказать, с ним самим. Молодцы - догадались!..
Я понял, что за академик держал ту речь, которая запомнилась Рейзену. Его точный портрет нарисовал Вениамин Каверин: "Отвратительный лысый человек, похожий на деревянную куклу, с лицом, в котором наудачу были прорезаны глаза, а вместо рта - узенькая щель". Это был безоглядный сталинский холуй, имевший дерзость называть себя историком, - академик Исаак Израилевич Минц. Профессиональный фальсификатор, он прожил почти сто лет, ни разу не обмолвившись, в какой гнусной истории играл ведущую роль. И Хавинсон отдал Богу душу на девяносто третьем году - забился в норку и помалкивал. В полной немоте дотянуло до восьмидесяти пяти и другое лысое чудовище - Давид Заславский: продавшие душу дьяволу никогда не способны на исповедь.
Нашлись отговорки и еще у нескольких человек. Про иных известно достоверно.
Уклонился от подписи Герой Советского Союза, генерал Яков Крейзер (впоследствии "полный", как говорили раньше, генерал, то есть генерал армии). Уклонился академик Евгений Варга - старый венгерский коммунист, осевший в Москве, - он позволял себе спорить со Сталиным и в двадцатые, и в тридцатые годы. Отказался профессор Александр Горинов, член-корреспондент Академии наук, крупнейший специалист по строительству железных дорог. Есть не поддающиеся пока проверке сведения о том, что отказались также: академик-экономист Иосиф Трахтенберг, профессор-историк Аркадий Ерусалимский, профессор-международник Исаак Звавич.
Зато согласившихся хватало с избытком.
Подписали бывший министр Борис Ванников, генералы Давид Драгунский и Соломон Кремер, академики Александр Фрумкин, Семен Вольфкович, Григорий Ландсберг, конструктор самолетов Семен Лавочкин, писатели Василий Гроссман, Самуил Маршак, Павел Антокольский, Маргарита Алигер, Лев Кассиль, композитор Матвей Блантер, музыканты Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, дирижеры Юрий Файер, Самуил Самосуд, балерина Суламифь Мессерер (тетя Майи Плисецкой) и еще многие другие, очень известные советским гражданам и - в большинстве своем - весьма достойные люди. Ими руководили страх, отчаяние и надежда.
Да, надежда: как признавался впоследствии Василий Гроссман, он думал, что, отдав на заклание несколько десятков и без того обреченных врачей, избавит от уничтожения весь еврейский народ. Спасет большинство, пожертвовав меньшинством68. До конца жизни Гроссман казнил себя за этот поступок. Самуил Маршак плакал на груди своего друга Александра Твардовского, уверяя, что за эту слабость ему нет никакого прощения69. Матвей Блантер, автор всенародно любимой "Катюши", каждое утро с ужасом открывал газету, страшась увидеть свою фамилию под этим письмом.
Зимой 1976 года мы встретились в Переделкинском доме творчества с Павлом Григорьевичем Антокольским. Вообще-то он жил на своей даче в писательском поселке Пахра, но в Переделкине шел какой-то поэтический семинар, и вести одну из групп пригласили Антокольского. Я с ним был знаком еще по литературной студии МГУ, которой он какое-то время руководил, - возможно, это подвигло меня спросить его про злополучную историю с письмом, о которой смутно что-то слышал в Париже еще в шестьдесят восьмом, но воспринял тогда как "испорченный телефон". Антокольский не пытался изобразить из себя героя - сказал с мужественной прямотой: "Мы с Гроссманом (выделил только его!) подписали". Мне хотелось понять: "Вас запугивали, вам угрожали?" Он посмотрел на меня с удивлением: "Ну, что вы! Обвораживали и ублажали. На столе стояла огромная ваза с пирожными - до них никто не дотронулся. Зато, поверьте, теперь я знаю, что чувствует кролик, когда с ним тешится удав перед заглотом".
Маргариту Алигер мне удалось разговорить в конце сентября девяносто первого - незадолго до ее смерти. Она переживала одну трагедию за другой (смерть мужа, трагическую гибель дочери), оборвав уже, в сущности, всякую связь с прошлым. Может быть, поэтому, неоднократно отказываясь раньше говорить о том эпизоде, на этот раз вдруг решилась. "Порог выносливости, - сказала мне Маргарита Иосифовна, - не безграничен. Но моральная пытка еще страшнее физической. От нее тупеешь, отключаешься, перестаешь принадлежать себе... Я безропотно подписала то письмо, даже не прочитав, - лишь бы скорее сбежать, лишь бы не видеть жабью физиономию омерзительного Заславского и паточную улыбку лощеного упыря Хавинсона. Вернулась домой и влила в себя коньяка, чуть ли не всю бутылку".
В том, что письмо, о котором идет речь, существовало и что сбор подписей под ним проходил в условиях поистине драматических, ни у кого сомнения не было, но само письмо куда-то "затерялось". Недавно оно нашлось, но в очень странном варианте. Машинописный и набранный типографским способом текст отличаются друг от друга, а под текстом находится перечень подписавшихся, но без самих подписей, - в перечне значатся 58 имен, хотя из воспоминаний известно, что планировалось собрать не менее ста подписей70.
Опубликовавший его текст журнал "Источник", всегда ссылающийся на точное место хранения документа, на этот раз (не случайно, конечно) поступил вопреки своим правилам: где найден этот документ и где он находится, в публикации не обозначено. Подтасовка видна невооруженным глазом. Судя по опубликованному тексту, речь идет о его второй, а возможно и третьей, исправленной и смягченной, редакции: призыва спасти евреев от справедливого народного гнева там нет, хотя он запомнился тем, кто был ознакомлен с письмом в редакции "Правды"71.
Фальсификация, проделанная журналом "Источник", - подмена первого варианта письма другим вариантом, - убедительно разоблачена Борисом Фрезинским72. Она видна уже из того, что в тексте письма, якобы составленном не позже 3 февраля, упоминается "взрыв бомбы" на территории миссии СССР в Тель-Авиве, который произошел 9 февраля. Первый вариант, потрясший и Каверина, и Гроссмана, и других - подписавших и не подписавших его, - был, как пишет Б. Фрезинский, "иным и страшным и теперь уничтожен или утаивается". Публикация первого варианта моментально перечеркнула бы неуклюжую попытку "трезвых и объективных" историков (так аттестует их журнал "Наш современник", высоко оценивший книгу Г. Костырченко "В плену у красного фараона") защитить товарища Сталина под маской его разоблачения.
Важнейшую роль в судьбе подготовленного к публикации письма - точнее, в том, ради чего оно готовилось, - сыграл Илья Эренбург. Он предпринял отчаянную попытку сорвать сталинский замысел, скользя по лезвию бритвы и понимая, что в создавшейся конкретной обстановке не может ни подписать, ни безоговорочно отказаться. Под каким-то предлогом мог бы, наверное, уклониться - это осталось бы строкой в личной его биографии. Как остался строкой практически никем не замеченный его отказ подписать другой текст - пятью годами раньше: панегирический некролог большущего друга писателей - Андрея Жданова. Никто не посмел уклониться, а он посмел73.
Мог бы так же и в этот раз, но Сталина это только разозлило бы, озлобило бы еще больше. Играть со Сталиным можно было только по правилам, им самим установленным, разговаривать с ним на доступном ему языке. То есть найти аргументы, который он был бы в состоянии воспринять. В судьбоносный момент, когда на кон была брошена жизнь миллионов его соплеменников, Эренбурга меньше всего заботило, что скажут о нем и как будут его лягать полвека спустя кабинетные критики и аналитики-эрудиты, "разоблачающие" теперь сталинский "государственный антисемитизм" с позиции "государственного патриотизма".
Задача была только одна: любой ценой остановить катастрофу.
Самым блистательным был финальный аккорд того исторического письма, с которым Эренбург обратился к Сталину. Он не отказывался подписать коллективное обращение, за что, глядишь, и заслужил бы кислую похвалу нынешних знатоков, - нет, он соглашался его подписать! Но лишь при условии, что Сталин, узнав про его сомнения (они касались прежде всего неизбежной международной реакции), не сочтет их серьезными и даст ему мудрый совет подпись поставить. Шахматные комментаторы такие ходы сопровождают тремя восклицательными знаками.
Сталин раздумывал. Время шло.
В отличие от тех, кто впоследствии считал его поступок не просто героическим, но и спасительным, сам Эренбург относился к нему более критически. "Я пытался воспрепятствовать появлению в печати, - пишет он в своих мемуарах, - одного коллективного письма. К счастью, затея, воистину безумная (как иначе можно было назвать идею "депортации во искупление"?! - А. В.), не была осуществлена. События должны были развернуться дальше. (!) Не настало еще время об этом говорить. (Когда он писал свои мемуары, говорить-то, возможно, уже настало, но кто бы ему позволил еще и напечатать? А ведь он писал мемуары для печати, а не в стол. - А. В.) Тогда я думал, что мне удалось письмом переубедить Сталина, теперь мне кажется, что дело замешкалось и Сталин не успел сделать того, что хотел"74.
Опубликованный ранее текст его письма Сталину75 представляет собой тоже лишь первоначальный вариант. В нем отсутствуют два важнейших пассажа, свидетельствующих о том, как Эренбург стремился подыграть Сталину, не прогневать его, высказать те "соображения", которые могли бы хоть как-то повлиять на адресата, то есть сделать все возможное и невозможное, лишь бы остановить в последний момент руку обезумевшего палача.
Вот два дополнения к первоначальному варианту, которые Эренбург сделал после нескольких дней раздумий и 3 февраля 1953 года вручил лично Шепилову с просьбой отдать письмо Маленкову для передачи Сталину. Первое: "В тексте "Письма" имеется определение "еврейский народ", которое может ободрить националистов и смутить людей, еще не осознавших, что еврейской нации нет". И второе: "Я убежден, что необходимо энергично бороться против всяческих попыток воскресить или насадить еврейский национализм, который при данном положении неизбежно приводит к измене Родине. Мне казалось, что для этого следует опубликовать статью или даже ряд статей, подписанных людьми еврейского происхождения, разъясняющих роль Палестины, американских буржуазных евреев и пр. С другой стороны я считал, что разъяснение, исходящее от редакции "Правды" и подтверждающее преданность огромного большинства тружеников еврейского происхождения Советской Родине и русской культуре, поможет справиться с обособлением части евреев и с остатками антисемитизма. Мне казалось, что такого рода выступления могут сильно помешать зарубежным клеветникам и дать хорошие доводы нашим друзьям во всем мире"76.
Именно вариант письма с этими дополнениями является аутентичным, ибо под ним стоит личная подпись Эренбурга (автограф), и именно его читал Сталин, о чем свидетельствует имеющаяся на оригинале архивная пометка: "Поступило 10.Х.53 г. с дачи И. В. Сталина"77. Значит, Сталин не только его читал, но и держал при себе, - оно оказалось в числе тех, сравнительно немногих, особо важных, с его точки зрения, документов, которые он не оставлял в служебном кабинете и которые им самим не были сданы в архив: факт, говорящий о многом...
Процитированные выше дополнения Эренбурга к первоначальному варианту его письма на первый взгляд отличаются повышенной угодливостью и даже полной поддержкой бредовых идей, высказанных Сталиным еще в 1913 году. Так что глумливые потомки получили полную возможность резвиться, топча его за сервильность. Разумеется, письмо Эренбурга от начала и до конца было абсолютно неискренним. За ним стоял трезвый расчет и еще - прагматичное лукавство, которое позволяло Эренбургу, начиная с середины тридцатых годов, играть при Сталине особую роль.
В сущности, говоря с вождем на его языке, Эренбург неприкрытой, но убедительной, демагогией уводил его от замысла опубликовать письмо знаменитых евреев о коллективной вине, предлагая вместо этого ничего не значащее письмо о Палестине и редакционную (то есть безымянную и, значит, директивную) статыо "Правды", отделяющую "евреев-предателей" от "евреев-патриотов" и тем самым спасающую последних от депортации.
Именно на это рассчитывал, ставя свою подпись, Василий Гроссман, но хитрющий Эренбург предпочитал не надеяться, а делать - с большей эффективностью. Обдумал все возможные варианты и нашел единственно правильное решение. Другого хода в той критической обстановке, пожалуй, не было. Речь шла уже не о добром имени одного писателя, а о судьбе целого народа. Эренбург прав и в том, что никакие доводы не заставили бы Сталина отказаться от уже принятого решения, но они дали выигрыш во времени, который в итоге и оказался спасительным.
Сталин отмолчался, так и не дав никакого совета Илье Эренбургу. Подписи этого писателя под письмом нет, иначе она давно была бы уже опубликована в факсимильном варианте теми, кто горячо любит этого "оппортуниста" и "сталинского подголоска".
Г. Костырченко утверждает, что Сталин "не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими появился и автограф Эренбурга" 78. Ну, и где же это сталинское "непозволение", в чем конкретно оно проявилось? И где же он, этот автограф? В доказательство своего утверждения автор делает ссылку на четыре источника79. Ни в одном из них никакого следа ни самого автографа, ни просто упоминания о нем нет. Эренбург категорически отрицал, что он подписал обращение в каком бы то ни было варианте80, и он никогда не мог бы себе это позволить, зная, что автограф хранится в архиве и всегда может быть опубликован его заклятыми друзьями.
Погромщики постсоветского времени, признав, что Сталин собирался депортировать на Дальний Восток всех евреев81, утверждают, будто, спасаясь от "законного возмездия", евреи убили его, причем как раз в те дни, когда праздновался еврейский праздник Пурим: "роль Эсфири и Мордехая на этот раз сыграли врачи-убийцы".82
Зоологическая злоба отшибла у них память: врачи-убийцы, то есть лучшие из лучших специалистов, медицинские светила страны, сидели тогда в тюрьме, ждали казни и, даже при желании, никого убить не могли. Заболевшего Сталина лечили только русские медики - Мясников, Лукомский, Коновалов, Тареев, Куперин - под началом министра здравоохранения, профессора Третьякова. И они не могли бы убить своего высокого пациента, впрочем, и вылечить - тоже. Одному из арестованных, профессору Якову Рапопорту, следователь вдруг сказал на допросе 4 марта, когда вождь уже агонизировал: "У моего дяди обнаружили дыхание Чейн-Стокса.Вы знаете, что это такое?" (Об этом симптоме, обнаруженном у Сталина лечившими его врачами, стало сразу же известно на Лубянке. - А. В. ). У измученного пытками профессора хватило юмора и сил, чтобы ответить: "Если вы ждете от дяди наследство, то считайте, что уже его получили"83.
О том, что "дядей" был Сталин, ни Рапопорт, ни другие узники, естественно, не знали. Но наследство тирана действительно им досталось: вместо заготовленной виселицы они обрели свободу. После смерти Сталина они провели в заточении еще один месяц, но никого из них на допрос больше не вызвали. Поздно вечером 3 апреля всех врачей-убийц развезли по домам на легковых лубянских машинах в сопровождении офицеров, на прощание почтительно отдавших им честь и пожелавших спокойной ночи.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Костырченко Г. В плену у красного фараона. С. 263-266.
2. Московские новости. 1998. Љ 15. С. 27.
3. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 119. Д. 1024. Л. 77.
4. РГАСПИ. Ф. 17. On. 119. Д. 183. Л. 184-185 и Центр хранения современной документации (ЦХСД). Ф. 89. Сп. 18. Док. 42. С. 3.
5. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 16. Д. 237. Л. 1.
6. Там же. Д. 238. Л. 41.
7. Воспоминания драматурга Алексея Спешнева. Рукопись. Хранится в семье.
8. РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 16. Д. 237. Л. 3.
9. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 240. Л. 6, 24-25.
10. РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 118. Д. 846. Л. 197.
11. Известия. 1950. 14 января.
12. Об этом в моей книге "Царица доказательств. Вышинский и его жертвы" (М., 1992. С. 286-288).
13. Архив Главной военной прокуратуры. "Наблюдательное производство по делам работников Еврейского Антифашистского Комитета, осужденных самостоятельно". Т. 5. Л. 115-170.
14. Шатуновская Лидия. Жизнь в Кремле. С. 310. Писатель Лев Разгон, отсидевший в Гулаге 17 лет, рассказывал мне, что другой следователь и в другие годы говорил ему то же самое. Видимо, лубянские палачи получили на этот счет общий для всех инструктаж.
15. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 12. С. 34-40.
16. П и х о я Р. Советский Союз. История власти. 1945- 1991. М., 1998. С. 87 и 92.
17. Литературная газета. 1989. 15 марта.
18. Детектив и политика: Альманах. 1992. Љ 3. С. 196- 201. Все, кто ссылается в своих работах на докладную записку генерала Чепцова - уникальное свидетельство из первых рук, - пользуются этой публикацией, ибо сами никогда не видели документ в глаза. Ксерокопия подлинника с личной подписью Чепцова хранится в архиве автора, местонахождение самого подлинника неизвестно.
19. Исторический архив. 1994. Љ 1. С. 59.
20. Судебное дело ЕАК. Т. 7-А. Л. 93.
21. Сталин И. Собрание сочинений. М., 1949. Т. 11. С. 347.
22. Неправедный суд. М., 1994. С. 329-331. См. также: Литературная газета. 1989. 15 марта.
23. Неправедный суд. С. 11-12. См. также: 3 в я г и н ц е в А. Г., О р л о в Ю. Г. Приговоренные временем. М., 2001. С. 360. В документальном повествовании Абрама Клейнера "Девять лет" подробно рассказывается о том, как его следователь Дубок, соврав, что "Эренбург давно уже у нас", требовал от Клейнера показаний об этом "никаком не писателе", а шпионе, заговорщике и террористе.
24. Новый мир. 1998. Љ 12. С. 195-196.
25. Неправедный суд. С. 371.
26. Там же. С. 372.
27. Знамя. 1992. Љ8.
Еще того хлеще: даже в начале шестидесятых годов, когда трагический конец еаковцев уже ни для кого не был секретом, Б. Полевой уговаривал Эстер Маркиш, вдову казненного поэта, сообщать всем - и в стране, и заграничным знакомым, что ее муж вовсе не был расстрелян, а умер от разрыва сердца. (Маркиш Эстер. Столь долгое возвращение... Тель-Авив. 1989. С. 323).
В журнале "Юность" была опубликована переписка Б. Полевого с Ильей Эренбургом по поводу этого инцидента, из которой видно, что Полевой, пытаясь впоследствии оправдаться, заврался окончательно, утверждая, будто в разговоре с Фастом он называл имя не уже расстрелянного Квитки, а поэта Самуила Галкина, который жил с ним по соседству и с которым он разговаривал перед отъездом в Америку. И даже - в подтверждение - указал его точный московский адрес. Беда в том, что Галкин в то время, когда Полевой пудрил мозги Фасту, пребывал совсем по другому адресу, осужденный "Особым совещанием" 25 января 1950 года на десять лет лагерей. Так что лгун не мог видеться и с ним. Непонятно лишь, почему Эренбург (его переписка с Полевым по этому поводу шла уже в "оттепельные" годы), прекрасно понимая, что речь идет о беспардонной и циничной лжи, вознамерился ей потворствовать, поддержал коллегу, хотя и в тщательно обкатанных выражениях. Притом поддержал не только в письме к нему самому, но еще и в письме, адресованном норвежским медиям, которые вывели всю эту грязь на чистую воду.
28. Источник. 1997. Љ5. С. 104.
29. Там же.
30. Там же. С. 147.
31. АП РФ. Ф. 3. Оп. 62. Д. 131. Л. 93-94.
32. Правда. 1953. 29 января. В те же дни в СССР гостил еще один сталинский аллилуйщик из той же Франции - прозаик и драматург Роже Вайян. Антисемитская истерия разворачивалась на его глазах, но он, не моргнув глазом, сделал такое заявление: "Я увидел советский образ жизни таким, каким он и должен был быть - по учению коммунистической партии, по хорошо мне знакомым сталинским трудам". См.: Литературная газета. 1953. 27 января. Может быть, это был слишком тонко завуалированный, черный, издевательский юмор? Но в подобных изысках на острие ножа посредственный литератор Вайян никогда не был замечен.
33. Правда. 1953. 29 января.
34. Р у б ц о в Ю р и й. AlteregoСталина. М., 1999. С. 288.
35. Материалы проверки по делу ЕАК. Т. 1. Л. 23. См. также: Московские новости. 1994. 20-27 марта. Это тот самый Комаров, про которого дал показания С. Лозовский на судебном процессе:" ...он имел очень странную установку. Он на следствии мне упрямо втолковывал, что евреи - это подлая нация, что все евреи - жулики, негодяи и сволочи, что вся оппозиция состояла из евреев, что евреи хотят истребить всех русских" (Судебное дело ЕАК. Т. 7. Л. 77).
36. Крокодил. 1953. Љ 3. С. 3.
37. Крокодил. 1953. Љ 5. С. 10. Московская атмосфера тех дней воспроизведена по документам и воспоминаниям в публикации журнала "Горизонт" (1991. Љ 6. С. 45).
38. Источник. 1999. Љ 3. С. 108.
39. От скепсиса "отрицатели" перешли к наступлению. Позиция, разделяемая автором этой книги, как и огромным числом современников той эпохи и множеством отечественных и зарубежных исследователей, припечатана как "холодящий душу сценарий, пригодный разве что для постановки триллеров" (Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. М., 2001. С. 672). Этот историк полагает, что те, кто с ним не согласен, "не утруждают себя соблюдением научно-исторических методов исследования" и даже "не имеют представления о таковых" (там же, с. 20). Столь беспощадный приговор вынесен не только автору этих строк, но и доктору исторических наук Я. Я. Этингеру, сыну замученного в лубянской тюрьме "убийцы в белом халате", профессора-медика Я. Г. Этингера. (Г. Костырченко почему-то считает важным, притом не единожды, подчеркнуть, что профессор-историк не родной сын Я. Г. Этингера, а пасынок - сын его жены от первого брака. Это, видимо, должно как-то ослабить весомость его позиции.) Версия о готовившейся депортации,- решительно утверждает Г. Костырченко,- "не подкреплена какими-либо фактами" (там же, с. 673). Из дальнейшего изложения мы увидим, что это не так. Тем не менее ее, естественно, безоговорочно поддерживает Солженицын, не приводя никаких доказательств, кроме ссылки на того же Костырченко (т. 2, с. 409).
40. Г. В. Костырченко не согласен и с этим. Готовившееся "открытое антисемитское судилище" он называет мифом (там же, с. 682) и утверждает, что врачей ожидал закрытый суд, как это случилось с членами ЕАК. Напомним: еаковцев арестовали тайно, следствие вели тайно, даже отрицали сам факт их ареста, поэтому и можно было тайно их судить. На этот раз широко разрекламированные: арест, завершение следствия и интенсивная обработка мозгов советских людей в прессе, сами по себе исключали суд при закрытых дверях. Можно не сомневаться, что в качестве "объективных наблюдателей" были бы приглашены иностранные гости, как это было во время трех Больших Московских процессов тридцатых годов. Видный французский адвокат и общественный деятель, исполнительный президент общества "Франция - СССР" Андре Блюмель рассказывал мне в 1970 году, что зимой пятьдесят третьего готовился для поездки в Москву на предстоящий процесс, причем "отбой" получил лишь в конце марта (он даже запомнил в, точности день - "когда в Москве объявили амнистию", - то есть не ранее 27 марта).
Абсолютно несостоятельно и утверждение, будто бешеная антисемитская кампания в прессе, сопровождаемая угрозой расправ, пошла в феврале на убыль. Напротив, кампания все нарастала, - свидетельством тому погромные публикации в "Правде" за 8,9,11,12,16,18,19,20,22,23,26,27 февраля. По инерции та же кампания продолжалась и после смерти Сталина: см., например, "Крокодил" за 20 марта 1953 года. Что касается самой "Правды", то "поворот все вдруг" произошел лишь начиная с номера за 2 марта, то есть когда Сталина хватил смертельный удар: больше на ее страницах действительно нет ни одного слова про врачей-убийц, агентов международного сионизма, о гневе народа и неминуемой расплате.
41. Лубянка внушала Кремлю, что военный конфликт с применением ядерного оружия неизбежен, что американцы готовятся к нападению, что оно уже запланировано - самое позднее на пятьдесят четвертый год. Покойный академик Виталий Гольданский рассказывал мне, что ученые-атомщики (в большинстве евреи!) пообещали Сталину: к концу 1953 года, а возможно и чуть раньше, у нас уже будет своя водородная бомба. Ее испытание действительно состоялось в августе "обещанного" года: она была в двадцать раз мощнее той атомной, которую сбросили на Хиросиму. Спешно завершалось и сооружение гигантской ракетной обороны Москвы. О неизбежности войны, по убеждению Сталина, и о том, что была дана секретнейшая команда готовиться к ней, мне говорил и академик Георгий Арбатов. На XIXсъезде Сталин ввел в ЦК невиданное число маршалов, генералов и адмиралов (Василевский, Соколовский, Конев, Жуков, Мерецков, Тимошенко, Штеменко, Юмашев, Жигарев, Малиновский, Чуйков, Вершинин, Баграмян и другие) - выказывал особое доверие к армии, возлагая на военачальников свои надежды. Тогда же, на совещании министров обороны стран Варшавского договора, определилась главная стратегическая задача: активно готовиться к третьей мировой войне. Но если война неизбежна, зачем ждать нападения? Сталин извлек опыт из Второй мировой... См. также: Радзинский Эдвард. Сталин. М., 1997. С. 602. Аналитическое суждение о готовившейся депортации в связи с планами развязывания войны высказали также два историка высочайшей квалификации - см.: Геллер М. и Некрич А. Утопия у власти. Лондон. 1989. С. 559.
42. Новое время. 1993. Љ 2-3. С. 47-49.
43. Там же. Бездоказательному "контраргументу" - будто бы Булганин делал такие признания лишь "после изрядного возлияния" (Костырченко Г. В. Тайная политика Сталина. С. 680) - вряд ли место в историческом исследовании. Еще со времен Древнего Рима у юристов существует безусловное правило: оскорбить свидетеля не значит его опровергнуть.
44. Ч у е в Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. С. 326-327.
45. Не подвергшиеся редактуре воспоминания Хрущева (см.: Огонек. 1990. Љ 7). См. также: Микоян А. Так было. М., 1999. С. 536. Верный себе Г. Костырченко находит и для этого свидетельства неотразимый контраргумент: он попросту отводит осведомленного очевидца как "самого хамелеонствующего" в сталинском окружении. Не вдаваясь в дискуссию о "суперхамелеонстве" Микояна, который, после дворцового переворота, совершенного брежневцами, был изгнан со всех постов именно за свою верность курсу XXсъезда, хочу напомнить, что argumentumadpersonam(то есть дискредитация личности оппонента или свидетеля) никем и никогда не признавался как довод в споре. Другое утверждение Г. Костырченко,будто мемуары вообще писал не А. И. Микоян, а готовивший их к печати его сын, доктор исторических наук Серго Микоян, вообще не подкреплено ни одним доказательством и является (пока не доказано иное) плодом чистейшей фантазии. Опровергнуть это утверждение в состоянии сам С. А. Микоян.
46. Аллилуева С. Только один год. М., 1990. С. 135.
47. Л я с с Федор. Последний политический процесс. Иерусалим, 1995. С. 110-111. Ничего невероятного в этой мистерии нет. В моей книге "Валькирия революции" (М., 1997. С. 411-412) воспроизведен записанный А. М. Коллонтай (хранится в ее фонде в РГАСПИ) рассказ партийного функционера об эшелонах тридцатых годов, где везли "в товарных вагонах, как баранов", раскулаченных - детей, стариков, больных и калек. "Младенцы у груди матери замерзали, трупики из вагона прямо в снежные сугробы выкидывали". Много там и иных подробностей - все того же рода. Так что методика была уже отработана на практике, и притом вполне эффективно.
48. Об этом можно услышать его рассказ "живьем", перед кинокамерой, в документальном фильме Семена Арановича "Я служил в охране Сталина".
49. О р л о в а Р. Воспоминания о непрошедшем времени. М., 1993. С. 205.
50. Шейнис 3 и н о в и й. Провокация века. М., 1992. С. 122-123.
51. С О. Голобородько беседовал мой коллега, журналист "Литературной газеты" - Григорий Цитриняк, рассказавший мне в подробностях об этой встрече. Краткий вариант интервью с ней был опубликован Г. Цитриняком в "Литературной газете".
52. Источник. 1993. Љ 0 (пилотный). С. 55.
53. А р б а т о в Г. Свидетельство современника. М.,1991. С. 18-19. Бо в и н А. Записки ненастоящего посла. М., 2000. С. 150.
54. Э. Радзинский ошибается, полагая, что Л. Шейнин был арестован в январе или феврале 1953 года (Сталин. М., 1997. С. 603). На самом деле его арестовали 19 октября 1951 года, в поезде, при подъезде к Москве, куда он возвращался из Сочи (следственное дело следственном части по особо важным делам МВД СССР Љ 5214). Освобожден 21 ноября 1953 года. См. также: Звягинцев А. Г., О р л о в Ю. Г. Приговоренные временем. М., 2001. С. 358-362.
55. Обзор других фактов, свидетельствующихо планах депортации евреев, содержатся в работе ZviGiterman"TheJews" (ProblemsofCommunism. Washington. IX-X, 1967. P. 92- 101). Американский историк Л. Шапиро убежден, что вслед за депортацией евреев началась бы грандиозная чистка среди русских аппаратчиков и административно-хозяйственного персонала, свидетельтвом чему многочисленные публикации в прессе о необходимости подбора и выдвижения на руководящие посты любого уровня "новых людей". См.: Шапиро Леонард. Коммунистическая партия Советского Союза. Firenze, 1975. С. 662.
56. См.: Дружба народов. 1997. Љ 12. С. 213.
57. IakovlevAlexandre. Ce que nous voulons faire de l"Union Sovietique. Paris, 1991. P. 147. По сведениям А. Д. Сахарова, полученным, вероятно, не из первых рук, что несколько снижает их весомость, Чесноковым была подготовлена не брошюра, а передовая "Правды" под названием "Русский народ спасает еврейский народ", которая оправдывала депортацию. См.: Сахаров Андрей. Воспоминания. Нью-Йорк, 1990. С. 215-216.
Никакой опасности "поставить страну" - из-за еврейской депортации - "перед неизбежностью радикальных политических и идеологических преобразований" (Костырченко, с. 678), разумеется, не было: на такие "преобразования" сталинские идеологи (он сам прежде всего) были великие мастера. Если марксистско-ленинская идеология не исключала обвинения в предательстве целых народов, то что мешало к заклейменным и наказанным народам добавить еще один? Почему, не подвергшаяся официально ревизии большевистская идеология, вполне допускала бессудные репрессии против калмыков как калмыков, ингушей как ингушей, чеченцев как чеченцев, а для точно таких же репрессий против евреев как евреев непременно были нужны "радикальные политические и идеологические преобразования"?
58. См.: Индекс. 2001. Љ14.
59. Г а н е л и н Р. Еврейский вопрос в СССР в представлении современников. 1930-1950-е годы // Петербургский Еврейский университет.Серия "Труды по иудаике". Вып. 3. СПб., 1995.
Ещераньше по тому же принципиальному вопросу высказался ученый и классик русской исторической прозы Юрий Тынянов. "На то он и был ученым, - пишет исследователь, - чтобы не относиться к документу с почтительностью неофита, чтобы не возводить его в абсолют, а его отсутствие в доказательство правоты или неправоты какой-либо версии. "У меня нет никакого пиэтета к документу вообще", - писал он".
См.: Т ы н я н о в Ю. Кюхля. М., 1975. С. 14-15
60. Л и п к и н С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана. М., 1990. С. 32.
61. Ч у е в Ф. Так говорил Каганович. М., 1992. С. 174.
62. Там же. Об отказе Кагановича подписаться под коллективным письмом и даже о некоем, почти наверняка мифическом, "бунте" политбюро против рокового сталинского проекта рассказывал позже с чужих слов и Илья Эренбург, беседуя с Жан-Полем Сартром (Авторханов Абдурахман. Загадка смерти Сталина. М., 1992. С. 89).
63. К а в е р и н В. Эпилог. М., 1989. С. 316-317. Яростный разоблачитель "мифа о депортации" Г. Костырченко не останавливается перед тем, чтобы и этого безупречного, никем и никогда не обвиненного в неправде, свидетеля представить как вольного или невольного лжеца (Лехаим. 2002. Љ 12). На каком основании? Он, оказывается, Хавинсона назвал Хавенсоном и отнес встречу в "Правде" к зиме 1952 года, тогда как встреча имела место в январе пятьдесят третьего. Эти две фатальные описки Каверина оказались достаточными, чтобы честнейший и достойнейший человек, который героически (не будет искать обтекаемых слов!) проявил себя в обстоятельствах поистине судьбоносных, перекочевал в категорию лжесвидетелей. Хотелось бы все же понять, погоня за какими моральными дивидендами могла подвигнуть на лжесвидетельство 87-летнего писателя накануне своей смерти (книга "Эпилог" сдана в набор 29 декабря 1988 года, Каверин умер 2 мая 1989-го).
64. Так же, но не так же!.. Судя по всему, Каверин был единственным, кто без хитрости и лукавства, ничем не мотивируя, категорически отказался поставить свою подпись. Поступок, истинное значение которого по-настоящему не оценено.
65. Об этом же Евг. Долматовский рассказывал в Малеевке счастливо здравствующему и по сей день литературоведу А. И. Старцеву, который записал его рассказ и воспроизвел мне. Отличие лишь в том, что, согласно записи А. И. Старцева, Долматовский "увильнул" от преследователей не в разговоре по телефону, а непосредственно в редакции "Правды", куда он все же приехал. Наверно, такое расхождение Г. Костырченко посчитает "уликой против". Так или иначе, для Долматовского это тоже был поступок, сопряженный с большим риском. Его отец, - А. М. Долматовский, известный в прошлом московский адвокат, доцент юридического института, был расстрелян в феврале 1939 года (реабилитирован в декабре 1954-го). Сам поэт - в годы войны - фронтовой корреспондент, - оказавшись на Украине в окружении, попал в плен, откуда бежал. Ничего не стоило припомнить ему и то, и другое: зловещие вопросы "находились ли во время войны в плену?", "находились ли во время войны на оккупированной территории?" многие годы сохранялись во всех анкетах.
66. Еврейский Антифашистский Комитет в СССР. 1941- 1946. М., 1996. С. 279. Кстати, в тот же самый день, 19 мая 1948 года, "официальное признание прав еврейского народа" столь же бурно приветствовал и Давид Заславский (там же, с. 278-279), так что особое рвение этого перевертыша в посрамлении "сионизма" можно понять.
67. Г. Костырченко ("Тайные преступления Сталина", с. 681) утверждает, что подпись М. Рейзена содержится на "подписном листе", приложенном к обращению в редакцию "Правды". Хорошо бы опубликовать факсимильный оригинал "подписного листа", притом непременно под самим "обращением", - тогда только можно будет судить, кто и под чем именно подписался ("под чем именно" - не оговорка: доподлинно известно, что были как минимум два варианта "обращения" - первоначальный и откорректированный). К тому же изучавший эти материалы А. Н. Яковлев подтверждает, что подписи Рейзена под этим документом нет (Яковлев А. Цит. соч. С. 148). Даже если Рейзен приписал себе не имевшее место спасительное лукавство, которое в тех условиях все равно было бы мужественным поступком, это свидетельствует о том, какую незабываемую травму причинило ему выламывание рук.
68. Л и п к и н С. Жизнь и судьба Василия Гроссмана. С. 33.
69. Кондратович Алексей. Новомирский дневник. М., 1989. С. 510. Литературовед Е. Ф. Книпович рассказывала мне, что Маршак нередко возвращался в своих рассказах к этому эпизоду, каясь за то, что у него не хватило мужества отказаться. Самуила Яковлевича Маршака я хорошо знал и подолгу беседовал с ним, но в разговорах со мной он тщательно избегал касаться событий начала 1953 года.
70. Источник. 1997. Љ.1.С. 143-146.
71. Ш е й н и с 3 и н о в и й. Провокация века. С. 108. Профессор Р. Ш. Ганелин воспроизводит рассказы профессора С. Б. Окуня и академика И. И. Минца о том, что "первоначальный текст [письма] был заменен новым, и начался повторный приезд подписантов" (см.: Петербургский Еврейский университет. Серия "Труды по иудаике". Вып. 3. СПб., 1995). Факт "редактуры" подтверждает и Г. Костырченко, сообщая, что ее производил Шепилов (ук. соч., с. 681). О том же я знаю от Павла Антокольского, на разговор с которым зимой 1976 года я уже ссылался, и от Бориса Слуцкого, воспроизводившего свои разговоры с Ильей Эренбургом.
72. Фрезинский Борис. Помутневший "Источник", или О чем же евреи просили Сталина? // Литературная газета, 1997, 23 июля.
73. Рубинштейн Джошуа. Верность сердцу и верность судьбе. СПб., 2002. С. 267 и Литературная газета. 1948. 1 сентября.
74. Э р е н б у р г Илья. Люди, годы, жизнь. Воспоминания в трех томах. Т. 3. М., 1990. С. 228.
Прозрачнее, чем написал Эренбург в подготовленной для печати книге, сказать было нельзя, - ведь это писалось в первой половине шестидесятых годов, а в 1967 году Эренбурга уже не стало. Но Г. Костырченко, не моргнув глазом, заявляет (Лехаим. 2002. Љ 12), что в его мемуарах "депортация никоим образом не упомянута". Вот те на!.. А что же это такое - "затея, воистину безумная", что это за "события, которые должны были развернуться дальше" (то есть после подписания коллективного письма знаменитыми евреями) и что это за "дело", которое "замешкалось"? Что именно Сталин хотел сделать, как пишет Эренбург, но не успел? Г. Костырченко поверил бы, что речь идет о депортации, только если бы Эренбург употребил впрямую само это слово. Хотел бы я посмотреть, как он сам его бы употребил в каком угодно смысле в шестидесятые годы!
Ни Костырченко, ни Солженицын (между ними - полное единство) ни за что не хотят понять трагизма того поистине смертельного хода, на который пошел Эренбург.
Он, оказывается, лишь "сперва не подписывал" (курсив мой. - А. В.) ивообще проявил "непревзойденную изворотливость" (Солженицын, т. 2, с. 409). Так комментирует непререкаемый Верховный Судья рискованнейший и мужественный поступок Эренбурга.
Илью Григорьевича, как известно, многие не любят и многие порицают. Я тоже не отношусь к числу его слепых апологетов: немало отнюдь не лестных слов в его адрес читатель найдет и на этих страницах. Но книга моя посвящена не Эренбургу - здесь не место обсуждать ни его творчество, ни его судьбу. Скажу лишь, что даже самые категоричные и безжалостные к нему критики никогда не посягали хотя бы на одну страницу его жизни - военную, хорошо зная, какую роль сыграла для армии и для всей страны его неутомимая публицистика тех лет. Но - вот оценка этой публицистики Солженицыным ("сдержать писательскую страсть", как он вроде бы старался, - см.: Московские новости. 2002. Љ 50. С. 20- ему явно не удалось): "Илье Эренбургу <...> дано было "добро" сквозь всю войну поддерживать и распалять ненависть к немцам. <...> Эренбург отгремел главным трубадуром всей той войны <...> и лишь в самом конце был осажен" (т. 2, с. 349). Надо же, чтобы злоба до такой степени застлала глаза...
75. Полностью,а не в отрывках, впервые опубликовано в переводе на французский. См.: Berard E w a. La vie tumultueuse d'llya Ehrenbourg. Paris, 1991. P. 298-299.
76. АП РФ. Ф. 3. On. 32. Д. 17. Л. 100.
77. Там же.
78. К о с т ы р ч е н к о Г. Цит. соч. С. 681.
79. Тамже. С. 748.
80. Веa u v оi гS i m оn e d e. La Force des choses. Paris, 1963. P. 347.
Toже самое говорил Эренбург и Эстер Маркиш. Он объяснял это тем, что "письмо напоминает призыв к погрому - даже не завуалированный. Речь идет <...> о коллективной ответственности за преступления убийц в белых халатах. <....> Гнев советского народа справедлив и неудержим, но, поскольку подавляющее большинство евреев истинные советские патриоты и их необходимо защитить, гарантировать их безопасность, видные деятели еврейской национальности просят партию и правительство поместить советских евреев в "безопасные условия" Восточной Сибири.". См.: Маркиш Эстер. Столь долгое возвращение. Тель-Авив, 1989. С. 305-307.
81. Русское воскресение. 1991. Љ 3 и Московский трактир. 1991. Љ 1.
82. Независимая газета. 1993. 4 апреля. С. 5.
83. Paпопорт Я. Л. На рубеже двух эпох. М., 1988. По рассказам, которые я слышал в Израиле, тот же вопрос (о дыхании Чейн-Стокса) задал другой следователь Вере Вовси, жене профессора Меера Вовси, арестованного по делу врачей,- кузена Михоэлса.
ИЗБАВЛЕНИЕ
Нетрудно было догадаться: первые зримые последствия перемен в Кремле коснутся судьбы арестованных врачей и вообще всего апокалиптического проекта, получившего впоследствии условное название "Второй Холокост". Так оно и случилось, хотя и не сразу: впрочем, интервал в несколько дней или даже в несколько недель для неповоротливого и скрипучего советского механизма кажется ничтожным.
Журнал "Крокодил", готовивший свои материалы заблаговременно и не имевший возможности перестроиться на ходу, продолжал публиковать антисемитские фельетоны в номерах и за 20, и за 30 марта, но в ежедневных газетах эта тема исчезла напрочь, как будто ее никогда и не было, уже 2 марта, когда тиран еще корчился в конвульсиях. 4 апреля все газеты опубликовали информацию об освобождении врачей-убийц, о том, что признания в совершении несуществующих преступлений у них были вырваны "с применением строжайше запрещенных советским законом методов ведения следствия", и что, наконец, фабрикация этого дела была покушением на нерушимую дружбу братских советских народов.
Еще два дня спустя в той же "Правде" Мнхоэлс был уже назван "честным общественным деятелем", народным артистом СССР, оклеветанным "презренными авантюристами". Очевидность использованных эвфемизмов была столь велика, что ни в каких разъяснениях не нуждалась. Многие на радостях расценили эту публикацию как возврат к политике полного этнического равноправия, к отказу от какой бы то ни было дискриминации по "пятому пункту".
В информации о реабилитации врачей был приведен список уже не из девяти, как в январе, а из пятнадцати фамилий. Все "добавленные" - русского происхождения (профессора Василенко, Зеленин, Преображенский, Попова, Закусов, Шерешевский), что убедительно подчеркивает тенденциозно антисемитскую направленность сообщения от 13 января. И, напротив, не упомянутые в том сообщении и тоже реабилитированные профессора-евреи (даже такие известные, как Серейский и Рапопорт) снова не названы, будучи упрятанными в категорию "и другие": обнажить весь масштаб антисемитской акции не решились даже сейчас.
По докладной записке Берии, вновь возглавившего министерство внутренних дел (оно, как в тридцатые годы, поглотило в себе госбезопасность), политбюро, которое все еще, в соответствии с новым партийным уставом, называлось президиумом ЦК, приняло 3 апреля постановление о ликвидации "дела врачей" (освобождению подлежали в общей сложности 37 врачей и членов их семей) и "о привлечении к уголовной ответственности работников бывшего МГБ СССР, особо изощрявшихся в фабрикации этого провокационного дела и в грубейших извращениях советских законов"1. Особо изощрявшимся оказался, в сущности, один лишь Михаил Рюмин, садист и зоологический антисемит, втянутый в масштабную кремлевскую игру: ему была отведена роль козла отпущения. Еще 16 марта, до постановления политбюро, Рюмина арестовали и более чем год спустя, 22 июля 1954 года, расстреляли.
Такая же участь постигла еще нескольких палачей из той же зондеркоманды, в том числе недавнего министра госбезопасности Виктора Абакумова, наиболее зверствовавших садистов Владимира Комарова и Николая Леонова. Зато основной костяк бригады следователей-истязателей отделался легким испугом: даже тем, кого лишили генеральских и офицерских званий и исключили из партии, какое-то время спустя вернули партбилеты, а вообще без работы, то есть без средств к существованию, они не оставались ни одного дня. Судить их вообще не собирались, испугавшись цепной реакции возмездия, остановить которую было бы трудно.
Берия документально зафиксировал в той докладной записке, хотя и очень кратко, факт убийства Михоэлса, возложив вину за это на исполнителей: заместителя министра госбезопасности СССР Сергея Огольцова и министра госбезопасности Белоруссии - своего недавнего друга и протеже - Лаврентия Цанаву. Оба этих палача действительно были физическими убийцами, но о тех (о том!), кто направлял их руки, не было сказано ни слова: время еще не пришло.
За кратчайший промежуток времени между смертью Сталина и реабилитацией врачей произошла еще одна загадочная смерть от "несчастного случая", которую напрямую связывают с тем же делом, хотя в действительности, как мы увидим, связи нет никакой. И однако же - она есть, но состоит совершенно в другом: разоблачив злодейское убийство одного, тот же самый разоблачитель - вездесущий Берия - сразу взялся за другую жертву, доказав, что никаких перемен ни в системе, ни в методах расправы с неугоднымине предвидится и что бандитский режим каким был, таким и остался.
В двадцатых числах марта за получением международной Сталинской премии в Москву прилетел друг Эренбурга, левый французский общественный деятель Ив Фарж. Один из руководителей Сопротивления, комиссар республики в Лионе, он некоторое время после войны занимал пост министра продовольствия и очень симпатизировал Советскому Союзу.
Эренбург, называя Фаржа одним из наиболее близких ему людей, посвятил своему другу целую главу в мемуарах "Люди, годы, жизнь". Но там нет ни слова о том, зачем Ив Фарж, получив из рук Эренбурга премию, через день вылетел в Грузию, почему категорически настаивал, притом еще из Парижа, на посещении Тбилиси и какая версия, наконец, возникла сразу же после того, как 31 марта Фарж погиб в автомобильной катастрофе (да, опять автокатастрофе) по дороге из Гори, куда ему навязали экскурсионную поездку, обратно в свой тбилисский отель. В середине шестидесятых годов, когда Эренбург писал и печатал свои мемуары, на это можно было, наверно, каким-то образом, хотя бы иносказательно, намекнуть. На худой конец, какую-то часть главы написать "в стол", где она могла бы подождать до лучших времен.
Широко распространенная версия гласила, что Ив Фарж прилетел в Москву "по настоянию Всемирного Совета Мира, чьим генеральным секретарем он был, чтобы получить информацию в связи с предстоящим процессом врачей", что он потребовал свиданияв тюрьме с "кем-нибудь из врачей" и что "встреча Фаржа с мнимым убийцей состоялась в тюрьме". Еще того больше, он "обратил внимание на почерневшие ногти своего собеседника - того явно пытали"2.
Эту версию, даже не пытаясь ее проверить хотя бы простым сопоставлением дат, развил Евгений Евтушенко в снятом им по своему же сценарию фильме "Похороны Сталина". Между тем речь идет о примитивном и неумном апокрифе, нарочито распространявшемся Лубянкой в те самые "сто дней", когда в руках Берии сосредоточилась необъятная власть. Запущенная им дезинформация имела целью отвлечь внимание от истинной причины гибели Фаржа в "автокатастрофе".
Эренбург рассказал в мемуарах, сколь сложным путем, через Прагу, он доставил в Москву своего друга. Как сказано выше, Фарж прибыл для того, чтобы получить присужденную ему премию, а вовсе не по чьему-то настоянию с инспекторской целью. В последних числах марта освобождение врачей уже было предрешено. Ни вырванных, ни черных ногтей не было ни у одной из жертв, иначе в дошедших до нас многочисленных свидетельствах самих пострадавших это было бы отражено. Нет никаких - ни прямых, ни косвенных - данных, подтверждающих факт посещения Фаржем Лубянки или иной тюрьмы. Никогда ни один "белый халат" не рассказывал о встрече с Фаржем в тюрьме - не случайно же в соблазнительно зловещей версии, запушенной бериевцами, нет ни конкретного имени узника, с которым беседовал Фарж, ни упоминания о том, что же этот узник все-таки сообщил своему иностранному гостю.
Между тем нет никакого сомнения в том, что Фарж действительно был злодейски убит. Существует рассказ очевидца - сотрудника аппарата Верховного Совета СССР Сергея Усанова, записанный его непосредственным начальником, секретарем Комиссии по иностранным делам Совета Национальностей Верховного Совета СССР Ефимом Юрчиком и подтвержденный им самим в письме журналисту Зиновию Шейнису3.
Из Тбилиси Фаржа повезли в город Гори - родину Сталина: через неполный месяц после смерти вождя и задолго до его разоблачения Хрущевым это был вполне естественный ритуал, обязательный для всех иностранных гостей. Там ему устроили не предусмотренное программой пышное застолье, затянувшееся до полуночи, а потом по горной дороге отправили на машине обратно в Тбилиси. Вопреки правилам безопасности Фаржа посадили рядом с шофером. На одном из самых опасных поворотов, в горном ущелье, дорогу перегородила грузовая машина, ослепившая шофера включенными фарами. Объезжая препятствие на полном ходу, водитель не заметил другой машины, в темноте, с погашенными фарами, стоявшей тут же, с краю. Удар пришелся точно по тому месту, где сидел Фарж. Ни жена Фаржа, ни переводчица Лебедева, ни сопровождавший их Усанов, сидевшие сзади, ни даже водитель - офицер госбезопасности -- не пострадали: в операции участвовали мастера-профессионалы. Сопровождавшая Фаржа машина с охраной инсценировала погоню за виновниками аварии, но быстро "выдохлась", и больше виновных никто не искал.
Несомненное убийство Фаржа никакого отношения к делу врачей не имеет, но, поскольку и хронологически, и в связи с запущенной легендой его к этому делу искусственно "пристегнули", необходимо разобраться, чем же оно все-таки было вызвано. Ответ можно найти в разрозненных, скомканных показаниях Берии и свидетелей по его делу на следствии, проходившем в июле - декабре 1953 года4.
Во время войны, в сорок втором году, в плен к немцам попал племянник жены Лаврентия Берии - Нины Теймуразовны -Теймураз Шавдия, любимец семьи. Не отличавшийся ни высокими моральными качествами, ни стойкостью,но зато славившийся усердием и жестокостью, Теймураз сразу же согласился (по более вероятной версии - напросился) на сотрудничество с гитлеровцами и вступил в так называемый "грузинский легион", который входил в состав нацистской службы безопасности (СД). Он особенно отличился во Франции, где участвовал в расправах над участниками Сопротивления и плененными солдатами Красной Армии и союзнических войск. В 1944 году, в ходе освобождения Франции, он был захвачен американцами и находился в лагере для военнопленных.
Через свою лубянскую агентуру и по дипломатическим каналам (один из ближайших сподвижников Берии - Владимир Деканозов - был тогда заместителем наркома иностранных дел) информация о пребывании Теймураза во Франции попала к дяде. Тот направил в Париж (конец 1944 года) своего самого доверенного прислужника Петра Шарию, бывшего секретаря ЦК грузинской компартии, лично причастного к убийству ненавидимого Берией партийного руководителя Абхазии Нестора Лакобы. Формально "делегация" летела для того, чтобы вести переговоры о возвращении на родину сначала архивов грузинской диаспоры, а затем и самих эмигрантов.
По указанию своего хозяина Шария вступил в контакт с находившимися в Париже лидерами грузинской эмиграции Ноем Жорданией и другими меньшевиками, возглавлявшими правительство независмой Грузии в 1918-1921 годах. Многих из них Берия хорошо знал - вероятно, и у него, и у них были не только ностальгические воспоминания, но и какие-то взаимные надежды. Это подтверждается тем, что три года спустя, по представлению Берии, политбюро разрешило вернуться в Грузию пятидесяти девяти грузинским эмигрантам с семьями.
При помощи Жордании и его товарищей, Шария сумел установить контакт с находившимся среди германских военнопленных Теймуразом, выкрасть его и специальным самолетом переправить в Москву. До 1952 года Шавдия благополучно пребывал в Грузии, пользуясь дядиным покровительством, но под давлением каких-то сил (в деле Берии туманно говорится: "по требованию общественности") был все же арестован и отправлен в лагерь. Берия в это время был отлучен от Лубянки и реальной возможности оказать влияние не имел, тем более что этот арест был связан с раскручивавшимся тогда так называемым "мингрельским делом", затеянным по личному приказу Сталина и, в сущности, направленным против самого Берии. Но как только Берия снова оказался у руля, буквально тотчас, с молниеносной быстротой, Теймураза Шавдию перевели из лагеря в Тбилиси для "пересмотра дела". А там, в Тбилиси, все тот же Деканозов, только что приступил к исполнению обязанностей министра внутренних дел Грузии...
И вот именно в этот момент в СССР прибывает Ив Фарж, который был комиссаром республики в том самом регионе, где свирепствовали Шавдия и другие грузинские легионеры. И притом заранее, еще до приезда в Москву, заявляет о своем непременном желании посетить Грузию. По оперативным данным, полученным Лубянкой, где Берия снова стал полновластным хозяином, Фарж вез неопровержимые доказательства зверств, чинившихся любимым племянником человека в пенсне. Простодушный гость, собственно, и не особенно скрывал своих намерений добиваться публичного суда над убийцей участников Сопротивления и даже его экстрадиции во Францию, поскольку Шавдия был вывезен оттуда незаконно, притом до проведения предусмотренного законом расследования. В новых, послесталинских, условиях все это представляло реальную угрозу.
Уничтожить Фаржа тем способом, каким был уничтожен Михоэлс и еще десятки, если не сотни, других жертв, было невозможно. Истинный врач-убийца, профессор-полковник Григорий Майрановский, как и другие сотрудники его лубянской лаборатории ядов, находился в тюрьме, да и невозможно было впрыснуть смертельный яд знаменитому официальному гостю, лауреату только что ему врученной в Кремле международной Сталинской премии: вскрытие (аутопсия), с участием хотя бы одного французского специалиста, в этом случае было неизбежным - кто мог гарантировать, что оно не обнаружило бы отравление? Оставалось то единственное, что было опробовано и отработано множество раз: автокатастрофа.
Весть о том, что она была преднамеренной, распространилась мгновенно, и помешать этому Берия был не в состоянии. Куда разумнее и коварней казалось пустить слух по другому руслу. История с врачами не просто еще кровоточила, в ней вообще еще не поставили точку. И поэтому версия о вырванных (почерневших) ногтях воспринималась немедленно и охотно, без всякой критической оценки. Эта версия Берии ничем не грозила: ведь он был освободителем врачей, а не их палачом. Но зато она уводила далеко в сторону от любых подозрений против племянника-головореза. Кто из нормальных людей мог бы хоть что-то понять в этих сатанинских играх?
Так - абсурдной по фабуле, но кровавой по существу -финальной сценой, относящейся, казалось бы, к совсем другой драме, с другими действующими лицами и даже другим режиссером - завершается чудовищная мистерия XXвека, вошедшая в историю под именем дела "убийц в белых халатах".
Прекратилась погромная кампания в печати, освободились и вернулись к прежней работе врачи, но никаких признаков принципиальных перемен в так называемой "национальной политике партии" замечено не было. Молотову вернули жену, - арестованную Полину Жемчужину, которая в ссылке (до спешного перевода в Москву она ее отбывала в Кустанайской области Казахстана) значилась анонимным "объектом Номер 12". Тоже из казахстанской ссылки, но из более теплого города - Джамбула, привезли в Москву Лину Штерн и предоставили ту же работу, которой она занималась до ареста. А ее соседи по скамье подсудимых, расстрелянные еаковцы, все еще продолжали числиться врагами народа. Членам их семей - сосланным супругам, родителям, детям - не только не возвращали конфискованное имущество и отобранные квартиры, но вообще не давали права жить в Москве и других крупных городах, хотя и освободили из ссылки5.
Большая группа деятелей культуры, в том числе: Дмитрий Шостакович, Корней Чуковский, Юстас Палецкис, Самуил Маршак, Лев Кассиль, академик Иван Назаров, даже сталинский любимец, генеральный секретарь Союза писателей Александр Фадеев и еще многие другие, штурмовали кремлевские власти письмами с просьбой вернуть стране если не самих уничтоженных писателей и артистов, то хотя бы их имена, их книги, фильмы с их участием6. Полное молчание было ответом: все еще шла невидимая миру закулисная война.
Главные трубадуры антисемитской акции, ее наиболее ревностные идеологи, вдохновители и пропагандисты, с упоением исполнявшие заказ своего наставника и учителя, практически не пострадали вообще. Михаил Суслов остался секретарем ЦК, потеряв, да и то всего лишь на два года, место члена политбюро. Николая Михайлова постигло небольшое понижение в должности: перестав быть секретарем ЦК, он стал хозяином "всего лишь" Москвы - первым секретарем горкома партии.
И лишь никому не ведомого еще до осени 1952 года Дмитрия Чеснокова, о чем уже говорилось, вежливо попросили переждать не лучшие для него времена на скромном посту в обкоме Горьковской области, чтобы не мозолил глаза... Напомню: этого Чеснокова Сталин вдруг, к удивлению аппаратчиков-карьеристов, сделал на XIXсъезде партии членом президиума ЦК - за какие такие заслуги? Секрет держался недолго: Чесноков был философом-догматиком, поспешившим дать марксистско-ленинское обоснование грядущей депортации евреев7. В руководимом до марта 1953 года Чесноковым журнале уже доказывалось теоретически, что евреи "невосприимчивы к социализму ", что они поголовно склонны к предательству8. Хоть и косвенно, но все же убедительно, эта публикация подтверждает версию, что ту же "теоретическую" мысль Чесноков готовился фундаментально обосновать в своем более пространном труде.
То же самое, только без всякой ссылки на философию, разъяснял следователь Комаров своим жертвам: евреи - поголовно шпионская нация, с которой социализм не построишь9.
Никаких следов чесноковской брошюры не нашли, так что, возможно, то, что было еще в замысле, быстро распространившийся слух превратил в реальность. Но без агитпроповского "обоснования" столь масштабная, поистине ошеломительная акция обойтись все равно не могла, его непременно надо было подготовить заранее. Даже если брошюру Чеснокова еще не успели напечатать, то подготовить ее он был уже должен. Именно он - чем иначе объяснить внезапное вознесение безвестного "философа" на вершину партийного Олимпа и столь же внезапное его низвержение, едва Сталин испустил дух?
Стремительно действовавший,словно боявшийся упустить время, Берия, освободив врачей, тут же предложил "коллективному партийному руководству" восстановить Еврейский театр и начать издание газеты на идиш. Это было ему поставлено в вину после его ареста 26 июня 1953 года - и на следствии, и в суде10. Доносы продолжали сыпаться - об очередных проявлениях "национализма". Лубянка составляла на основании этих доносов свои "справки" и посылала их в ЦК11. Воспрянувшее духом ядро Союзaписателей забросало ЦК призывами "не ослаблять борьбу с теми, кто любит литераторов только одной национальности".
В данном случае имелся в виду Константин Симонов, который настолько, любил эту "одну национальность", что не миновал участия в травле критиков-"космополитов", хотя - знаю из первых рук - впоследствии горько сожалел об этом12. Он был совестливый человек и относился к себе с достаточной долей критичности, никогда не выдавая себя за непогрешимого.
Активный погромщик, который, напротив, никогда не сожалел о том, что он погромщик, - поэт и драматург Анатолий Софронов - разработал анкету для членов Союза писателей, где они должны были ответить и на такой вопрос (п. 31): "Национальность супруга. Если вдов или разведен, указать национальность прежней жены (мужа)"13. Умом никогда не отличался, но тут, пожалуй, превзошел сам себя: просто списал этот пункт из проверочных листов на арийскую чистоту в нацистской Германии.
...Юридическая реабилитация казненных еаковцев состоялась лишь 22 ноября 1955 года - со времени смерти их главного палача - Иосифа Сталина прошло уже два с половиной года. Все это время кремлевский ареопаг, занятый своими партийными интригами и бешеной борьбой за власть, не смел бросить в игру эту карту, опасаясь, что противник (противники) используют ее один против другого. Единственно что исчезло с газетных страниц и изо всех документов, подлежавших оглашению хотя бы в узком кругу, это слово "еврей". На него было наложено табу. Вместо него продолжали быть в ходу прозрачные эвфемизмы: все те же космополиты, сионисты, агенты Джойнта, враги русской культуры... Эту игру в слова молчаливо приняли и защитники еврейского достоинства: имея в виду антисемитов, они употребляли более широкое и достаточно безликое словечко "шовинисты". Но всем без исключения, в том числе и самым "темным" читателям, было ясно, о ком и о чем идет речь. Тема попрежнему оставалась взрывоопасной.
В начале апреля 1953 года Хрущев направил закрытое письмо всем низовым парторганизациям с требованием не комментировать опубликованное в прессе сообщение о реабилитации врачей и вообще ни при каких условиях не обсуждать тему антисемитизма на партийных собраниях14. В сущности, это был ответ на разосланное тремя днями раньше по тем же адресам письмо Берии, где тот, напротив, предложил довести до сведения членов партии то, что арестованных врачей избивали за их еврейское происхождение по прямому указанию Сталина15.
На XXсъезде (февраль 1956 года) Хрущев развенчал в своем историческом докладе "культ личности" Сталина, но тему организованного низвергнутым кумиром государственного антисемитизма обошел молчанием. К этому времени еще были в добром здравии и на ключевых постах члены Военной коллегии Верховного суда СССР: И. Матулевич, И. Детистов, И. Зарянов, А. Суслин, Л. Дмитриев и В. Сюльдин, под чьим председательством были вынесены десятки жесточайших приговоров ни в чем не повинным "агентам мирового сионизма" (в том числе и смертные, приведенные в исполнение), но к ответственности за это их не привлекли16.
Несмотря на то, что сталинской политике в самых одиозных и шокирующих формах ее проявления был вроде бы дан отбой, попытки вытеснить евреев из науки и культуры не прекращались. Иногда они даже приносили эффект. На 1 октября 1955 года в СССР было 24 620 научных работников-евреев, или 9 процентов от всего состава научных работников, и они стояли в этом списке на втором месте среди всех этносов Советского Союза17. Это были те, кто заняли свои позиции в науке еще до разгула государственного антисемитизма и кого не успели вычистить. Но дальше, год за годом, процент стал резко падать, а соответствующие статистические данные перестали появляться.
Крупные акции типа пресловутого сионистского заговора на Лубянке, дел еаковцев или врачей больше не планировались, но по "мелочам" вектор государственной политики в этом вопросе был вполне очевиден и проявлял себя на каждом шагу. Приведу один, кажущийся, наверно, совсем уж ничтожным, пример, но тем, кому знакомы советские нравы, он может сказать о многом. В 1955 году, когда, казалось, с антисемитизмом покончено и страна вернулась к "ленинскому интернационализму", вышла книга воспоминаний одного из лидеров партизанского движения на Украине - Петро Вершигоры "Люди с чистой совестью", и там был выведен один из героев-партизан по кличке Колька Мудрый. "Я никогда не знал, - отметил Вершигора, - что самый смелый автоматчик третьей роты Колька Мудрый был еврей". Эта фраза - единственная во всей многостраничной книге - устранена цензурой из всех последующих изданий.
Еврейская тема по-прежнему не сходила со страниц закрытых партийных документов и все время находилась в поле зрения кремлевских руководителей. Зациклившись на ней, они непременно окрашивали в специфические национальные тона самые разные внутренние и международные события, как будто она беспрерывно сидела занозой в их мозгах.
Еще летом 1953 года, когда казалось, что пресловутая тема "еврейского засилья" перестала довлеть над хозяевами Кремля, в Будапешт полетели призывы "устранить из высшего руководства Венгерской партии трудящихся (то есть правящей, коммунистической. - А. В.) лиц еврейской национальности"18. Когда в июне 1956 года в Венгрии проявились открыто первые признаки недовольства, вылившиеся через несколько месяцев в подавленную танками революцию, Хрущев командировал в Будапешт Михаила Суслова, и тот в своем секретном докладе на свой, привычный ему, лад сразу же обозначил виновных; "Под флагом привлечения к руководству более авторитетных и опытных кадров, среди которых большинство составляют товарищи еврейской национальности, имеется тенденция еще более отодвинуть от руководства более молодые кадры венгерской национальности"19 (то есть выучеников советских партийных академий - А. В.).
Можно было бы подумать, что это не более чем личный "пунктик" самого Суслова, который не в силах расстаться со своими стойкими убеждениями насчет места евреев в советской империи. Но это не так. Суслов хорошо знал, что его суждения по этому вопросу полностью совпадают со взглядами нового кремлевского лидера. Еще за месяц до командировки Суслова в Будапешт, в мае 1956 года, в Москву, по приглашению советского правительства, приехала делегация французской социалистической партии ко главе с ее генсеком - Коммэном. Особо настойчиво французы хотели узнать,, покончено ли в Советском Союзе с "направляемым антисемитизмом". Хрущеву повезло: их вопросы были лишены конкретики, которая могла бы его поставить в неловкое положение, и он отделался общими фразами, которые, однако, выдают с головой образ его мыслей.
"В начале революции, - заявил Хрущев, - у нас было много евреев в руководящих органах партии и правительства. Евреи были образованнее, может быть революционнее, чем средний русский. После этого мы создали новые кадры, нашу собственную интеллигенцию (то есть евреи - это не наши кадры, не наша интеллигенция. - А. В.). Если теперь евреи захотели бы занимать первые места в наших республиках, это, конечно, вызвало бы недовольство среди коренных жителей. <...> Если еврей назначается на высокий пост и окружает себя сотрудниками-евреями, это естественно вызывает зависть и враждебные чувства по отношению к евреям"20.
Те же бредовые идеи Хрущев более пространно изложил три месяца спустя, в присутствии растущего, как на дрожжах, секретаря ЦК Суслова, на встрече с делегацией коммунистов Канады, подтвердив тем самым стойкость своих установок, вполне совпадавших с чувствами Суслова, и расставив очень важные для понимания ситуации акценты. Вернувшись к трагической крымской истории, стоившей жизни десяткам невинных людей и уже, казалось бы, исчерпанной самим фактом посмертной реабилитации казненных, Хрущев продолжал уверять своих собеседников, что "евреи хотели создать американский плацдарм на юге нашей страны. <...> Я был против этой идеи, - продолжал он, - и полностью соглашался в этом вопросе со Сталиным".
Он ошарашил канадских коммунистов развязным суждением о том, что "еврейскую проблему в СССР раздувают разного рода абрамовичи. Это нечто подобное мухе на роге вола"21. Переполненные еще и другими вульгарными пассажами, его речения свидетельствовали о том, что несколько смягчилась лишь крайняя непримиримость по отношению к еврейскому населению страны, но не само отношение. Он, не смущаясь, продолжал настаивать на традиционном "тезисе" русских антисемитов: "еврей, получив какой-нибудь пост, обязательно тянет за собой других евреев и создает вокруг себя компанию своих людей"22. И все это говорилось прямо в глаза старейшему канадскому коммунисту, еврею Д. Солсбергу, депутату парламента, который не посмел вступить в спор с главным коммунистом всего мира, а тем более встать и уйти, защищая свое достоинство.
Прочность такой установки, которая не могла не влиять на всю внутреннюю политику Кремля, подтверждается и другими свидетельствами, относящимися к тому же периоду.
Генеральный секретарь компартии Израиля - Самуил Микунис был поражен антисемитскими настроениями в советском ЦК, которые никто не скрывал даже от него. Он не без основания полагал, что аппаратчики среднего уровня не могли бы этого себе позволить, если бы не развивали идеи Хрущева и Суслова23.
В марте 1958 года Хрущев принял корреспондента "Фигаро" Сержа Груссара и поделился с ним соображениями, повергнувшими в шок французского журналиста. "Евреи не любят коллективного труда, - без тени смущения вещал Хрущев, - групповой дисциплины. Они индивидуалисты. <...>
Я отношусь скептически к возможности создания прочного еврейского общества"24. Отчет об этой встрече двумя неделями раньше был помещен в "Правде"25, но в нем вообще не было ни одной строчки на еврейскую тему, словно она в беседе никак не затрагивалась.
Хотя в своей речи на третьем съезде советских писателей (май 1959 года) Хрущев, зная, что это понравится аудитории, довольно уважительно отзывался об "отдельных представителях" еврейского народа, обмануть уже никого было нельзя. Кадровая дискриминация была у всех на виду и ни от кого не скрывалась. Фраза: "Вы, конечно, понимаете, почему мы не можем принять вас на работу" стала дежурной. Если наивник или хитрец вдруг отвечал: "Нет, не понимаю", это вызывало разве что улыбку. Ему просто советовали, вернувшись домой, "хорошенько подумать" или проконсультироваться у более сведущих друзей.
Тогда же, в 1959 году, открыв каталог намеченных к изданию книг издательства "Советская Россия", я увидел название принятой уже книги своих новелл под именем некоего "Аркадьева". Главный редактор был так удивлен моим недоумением, что не нашелся даже, как этот казус мне объяснить. Он сказал лишь: "Нам очень нравится ваша книга, и мы не хотели ее погубить". Погубили!.. От навязанного мне псевдонима я отказался. Книга не вышла. Снова напомню: был пятьдесят девятый, а не пятьдесят третий год...
Антисемитизм больше не поощрялся, не раздувался сверху в приказном порядке, но и не осуждался, а его, не афишируемое существование в верхах, очень отчетливо ощущалось в низах. Формально тема была как бы забыта. Изъята из употребления за ненадобностью. Но сама необходимость находить прозрачные эвфемизмы вместо того, чтобы называть явление своими словами, создавала постыдную моральную атмосферу, в которой рецидив великодержавного шовинизма был вполне возможен.
Именно сталинский и послесталинский антисемитизм возродил в Советском Союзе еврейское национальное самосознание, для которого не было никаких иных социально-исторических и социально-психологических причин. Лидия Корнеевна Чуковская справедливо считала, что "искусственное пробуждение... национальных чувств вбили в (русское) еврейство сапогом". Евреи почувствовали себя чужими в стране, где они родились и жили, где похоронены их близкие и далекие предки.
Ощущение своего еврейства стало формой сопротивления моральному рабству и беззащитности. С поразительной точностью воспроизвел это ощущение Борис Слуцкий - один из тех, против кого в 1952 году Лубянкой уже было заведено дело: "Созреваю или старею - / прозреваю в себе еврея. / Я-то думал, что я пробился, / я-то думал, что я прорвался - /не пробился я, а разбился, / не прорвался я, а зарвался". Голос крови пробился и у многих других поэтов еврейского происхождения, писавших только по-русски и никогда не замеченных ранее в склонности к осознанию своего еврейства: у Ильи Сельвинского, Семена Липкина, Наума Коржавина, Льва Озерова.
По рукам ходили и фрагменты армянского дневника "Добро вам!" Василия Гроссмана, запрещенные цензурой, хотя в них ни слова, из дипломатических соображений и в силу авторедактуры, не говорилось о государственном антисемитизме. Рассказывая о посещении сельской свадьбы, Гроссман написал: "Я услышал от стариков и молодых слова уважения и восхищения, обращенные к евреям, к их трудолюбию, уму. <...> Никогда никому я не кланялся до земли. До земли кланяюсь я армянским крестьянам, что в горной деревушке, во время свадебного веселья, заговорили о муках еврейского народа в период гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где убивали еврейских женщин и детей (там погибла вся семья Гроссмана, в том числе и его мать. - А. В.), кланяюсь всем, кто торжественно, печально, в молчании слушали эти речи. Кланяюсь за горестное слово о погибших и глиняных рвах, газовнях и земляных ямах, за тех живых,, и чьи глаза бросали сегодняшние охотнорядцы слова презрения иненависти: "Жалко, что Гитлер всех вас не прикончил"26.
Один тот факт, что строки знаменитого писателя, где говорится лишь о гитлеровских зверствах, запрещаются цензурой по всем понятным причинам, говорил больше, чем любые пропагандистские клише.
Во внутрипартийной переписке надобности в эвфемизмах не было, между собой аппаратчики изъяснялись безо всяких ужимок. Возмутителем спокойствия, вынудившим наследников Сталина вновь проявить свое отношение к "вопросу", опять стал Илья Эренбург. Подоспело его 70-летие. Проводить торжество в парадном помещении - Колонном зале Дома союзов - ЦК запретил, но в писательском клубе оно все-таки состоялось - 26 января 1961 года. Пять дней спустя заведующий отделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов и его заместитель Игорь Черноуцан27 доносили своим начальникам: "Возмутительную речь произнес К. Паустовский28, который, обращаясь к Эренбургу, сказал: "Огромна ваша роль в борьбе с фашизмом, какие бы формы он ни принимал, в частности, форму антисемитизма". <...> Особо следует сказать о том, как был поставлен в речи Эренбурга так называемый еврейский вопрос. <...> "Я хочу напомнить всем, - заявил Эренбург, - об одной стороне нашей жизни, которую не стоит скрывать. Нравится ли кому-то или не нравится, - я русский писатель. И покуда на свете будет существовать хотя бы один антисемит, я буду всегда, помня о человеческом достоинстве, на вопрос о национальности отвечать; "Я - еврей"9.
"Следует сказать, - продолжают гнуть свое авторы доноса, - о той атмосфере, в которой проходило выступление Эренбурга. Аудитория была специфической и односторонней - весьма значительную ее часть составляли писатели и окололитературная публика еврейской национальности. (Кто-то, видимо, специально подсчитывал! - А. В.) Как видно, юбилейный вечер был нужен Эренбургу для того, чтобы изложить свои тенденциозные, ошибочные взгляды в условиях, когда они никем не могли быть оспорены"30.
Этот трусливый и жалкий донос бледнеет, однако, в сравнении с теми, которые шли из Главлита в связи с печатавшимися тогда в "Новом мире" мемуарами И. Эренбурга "Люди, годы, жизнь". Считалось, что у цензуры к Эренбургу было много различных претензий - теперь очевидно, что на самом деле, по большому счету, была только одна: зачем наступает все на ту же мозоль? "В разных частях воспоминаний, - жаловался Хрущеву начальник Главлита П. Романов, - Эренбург, тенденциозно группируя факты, стремится создать представление о неравноправном положении в нашей стране лиц еврейской национальности. При этом многие оценки фактов и событий Эренбург дает не прямо, а завуалированно..."31
Проходит несколько месяцев - П. Романов шлет новый донос: "Автор пытается доказать, что в 1943-1944 гг., под влиянием крупных побед нашей армии на фронтах войны, стал якобы насаждаться в СССР великодержавный шовинизм, выражавшийся, по мнению Эренбурга, в неправильном отношении к людям еврейской национальности. Он изображает факты таким образом, будто бы в это время в стране начался отход от принципов пролетарского интернационализма. <...> Эренбург доходит до того, что бросает советскому народу обвинение в том, что он, победив немецких фашистов, мирился с национальными извращениями, якобы имевшими место в стране после войны".32
Ни Хрущев, ни Суслов, ни даже 6oлее мелкие партийные шишки, растерявшись, не дали быстрого ответа (на носу был XXIIсъезд партии, где готовилась уничтожитсльная дискредитация "культа" Сталина), и главный цензор послал вдогонку к предыдущему еще один слезный донос. "Эренбург утверждает что лица еврейской национальности подвергались гонениям по обе стороны фронта: с ними зверски расправлялись фашисты в оккупированных областях, с ними обращались несправедливо и в советском тылу: писателей травили в печати, журналистов и дипломатов не жаловали на работе, самому Эренбургу запрещали писать о боевых делах евреев - воинов Советской Армии. Автору неоднократно указывалось на недопустимость утверждений о будто бы существующей в нашей стране национальной нетерпимости по отношению к евреям"33.
Несмотря на отчаянное сопротивление и автора, и главного редактора "Нового мира" Александра Тваpдовского, соответствующие фрагменты мемуаров Эренбурга подверглись кастрации в цензуре. Однако Хрущеву хотелось как-то сохранить лицо в глазах "братских" компартий, не называя при этом "больные точки" своими словами. На съезде партии, где разоблачение сталинщины достигло своей кульминации, он в качестве свидетеля выбрал из всех жертв репресий (тогда еще их немало оставалось в живых) еврейку - Д.А.Лазуркину, большевичку-ветерана, проведшую Гулаге семнадцать лет. Предоставляя ей трибуну, Хрущев с подчеркнутым уважением обращался к ней: Дора Абрамовна. Но ширма была слишком хрупкой и прозрачной, она не могла скрыть событий, происходящих в стране.
Приближалась новая антисемитская волна подготовленная в Кремле. Ничего удивительного в этом нет: антисемитизм не есть всего лишь порождение злой воли той или другой руководящей личности, он органически присущ системе, играющей в нужный момент на чувствительных струнках озлобленной массы. Как только политика заходит в тупик, как только становится ясно, что из благих надежд ничего не выходит, что обещания не исполняются, и исполниться не могут, - тотчас извлекается из колоды одна и та же антисемитская карта, безошибочно спасающая - на время игру.
На этот раз камнем преткновения стали экономические провалы, и Хрущев с легким сердцем пошел по сталинскому пути. Лишенный, при этом, присущих Сталину хитрости и коварства, он не озаботился изготовлением какого-либо "идеологического" щита, не нашел своего демагога-"философа", поэтому задуманная Сталиным и счастливо сорвавшаяся благодаря его смерти эпическая трагедия повторилась при Хрущеве как кровавый, но все-таки жалкий и пошлый фарс.
К 1961 году относятся первые очевидные признаки неудач затеянных Хрущевым дилетантских кампаний. Полностью провалилось массовое "освоение целины", то есть покрытых естественной растительностью, никогда не распахивавшихся территорий Казахстана и Сибири. Хрущев решил, что нашел панацею избавить страну от перманентного зернового дефицита, и приказал распахать около 48 миллионов гектаров неплодородной земли, бросив на ее освоение сотни тысяч молодых людей, массу сельскохозяйственной техники, отобранной у всей страны. Бездарно организованая акция принесла не доходы, а неисчислимые убытки.
Столь же бесславно закончилась эпопея с "кукурузацией" всей страны. Решив внедрить "американский опыт", Хрущев обязал, не считаясь с климатическими условиями, навыками, наличной техникой, всюду сажать кукурузу, обещая уже через год повсеместное процветание. (Александр Безыменский - вчерашний "эксперт", сиречь соучастник разбоя, завершившегося казнью "буржуазных националистов-еаковцсв". подсуетился и тут, и не побоявшись выставить себя на посмешище, опубликовал в "Вечерней Москве" такие стишки: "И я горжусь, / что, жизнь любя, / моя лирическая муза / за честь считает для себя / воспеть тебя, о кукуруза!") Но там, где ей расти не положено, кукуруза так и не произросла. Провалился скандальный лозунг "Догнать и перегнать Америку по производству мяса и молока" - практическим результатом стало вызвавшее сильное брожение в обществе, повышение вдвое и втрое государственных цен именно на эти продукты.
Над Хрущевым смеялись едва ли не в лицо. Месть не замедлила. Ее жертвами, как всегда, стали все те же.
Короткий период "оттепели", который был воспринят как эра милосердия, оживил теневую экономику, которая восполняла хоть как-то зияющую пустоту рынка и несколько смягчала перманентный дефицит самых необходимых товаров. Вместо того чтобы этому способствовать, легализовав подпольные производства и обложив его налогами, Хрущев начал на них безжалостное наступление, быстро разобравшись, что большинство подпольных "бизнесменов" были евреями. Особый цинизм состоял в том, что теневая экономика, или, как ее называли в Советском Союзе, - "нелегальный бизнес", могла функционировать лишь при содействии и деятельном участии партийных верхов и лиц, занимающих крупные посты в государственном аппарате. Без них так называемые "левые цеховики" не могли бы получить сырье, принадлежащее государству, ни принадлежащее ему же техническое оборудование. Начался быстрый рост коррупции, который распространился по всей стране в масштабах пандемии.
Однако Хрущев, не смея, естественно, признать это явление за реальность,- и разложение аппарата, и все свои экономические провалы - решил свалить на евреев, направляя народный гнев по многократно испытанному руслу. Пресса, особенно региональная, запестрела нарочито провоцирующими русский слух еврейскими именами в совершенно определенном контексте. Вот образчик одной из более чем двухсот аналогичных 34 публикаций этого рода: "Юда Гольденфарб, Моня Шнайдер, Хаим Кац, Шлема Курис, Янкель Пойзнер, Сарра Гринберг, Фаня Койферман, Аарон Гертер, Елик Кушнир, Питель Вейцер, Ида Нудельман, Наум Фельдман - чего, скажите, ждать от этих мошенников? Можно ли говорить о совести, о порядочности применительно к такой теплой компании?"35
Нет никакой возможности привести другие цитаты -- они ничем не отличались от разнузданной прессы Юлиуса Штрейхера и других нацистских антисемитов, а по яркой эмоциональности красок нередко ее превосходили. Все-таки не удержусь еще от одной цитаты, на этот раз из статьи, опубликованной в самой тиражной центральной газете - органе советских "профсоюзов": "На скамье подсудимых из всей гоп-компании меламедов, рабиновичей, зисмановичей и других таких же, выделяется один. У него картавая речь, крысиная физиономия, горбатый нос, один глаз косит, взгляд вороватый - это Арон, кто же еще?!"36
Гнусно спекулируя на нищете русского народа, в которую они же сами его ввергли, Хрущев и его компания направляли общественный гнев в нужную им сторону.
Вершиной правового беспредела по-хрущевски было беспримерное даже для сталинских времен придание закону обратной силы. Сталин убивал миллионы людей тайно и без всякой ссылки на закон, но войти публично в формальное столкновение с законом он не позволял. Внешне все должно было выглядеть безупречно. Хрущев, в силу полной своей дремучести, этим пренебрег. Когда он узнал, что два еврея-"валютчика" (по формуле обвинения они нелегально покупали конвертируемую валюту и по чуть большей цене ее продавали) - Рокотов и Файбишенко - приговорены к 15 годам лагерей (по закону, действовавшему на момент совершения "преступления", самое суровое наказание за это деяние не могло превышать и трех лет лишения свободы), он спросил: "Почему не расстреляли?" Ему объяснили, что подсудимые приговорены к максимальному сроку наказания, предусмотренному новым законом (к тому же не имевшим обратной силы). Хрущев вышел из себя: "Мы законы пишем, мы же их изменим". Изменили еще раз!
Были приняты опубликованные в печати три указа об ужесточении наказания, вплоть до расстрела, за некоторые деяния37, а по ряду дел - секретные указы, "разрешающие", то есть - приказывающие, еще до рассмотрения дела судом, приговорить конкретных подсудимых к смертной казни с приданием этим законам, "в порядке исключения и применительно к данному случаю, обратной силы". Рокотов и Файбишенко были расстреляны38. Всего же среди смертников, о которых идет речь, оказалось 163 еврея (в том числе несколько женщин) и пятеро "лиц не еврейской национальности"39. Все это были люди с низшим образованием, но с явным даром ведения бизнеса в неподготовленной к нему стране. Доживи они до наших дней, стали бы олигархами и министрами...
Естественно, антисемитская кампания, затеянная Хрущевым, не осталась не замеченной на Западе. Еще в начале 1962 года британский философ, математик и общественный деятель, нобелевский лауреат Бертран Рассел, очень почитавшийся в Советском Союзе, вместе с другим нобелевским лауреатом, писателем Франсуа Мориаком и философом Мартином Бубером отправили весьма корректное письмо Хрущеву, в котором выразили беспокойство в связи с рецидивом антисемитской кампании в Советском Союзе. Ни это письмо, ни отправленная ими же некоторое время спустя телеграмма, о нем напоминавшая, - не удостоились кремлевского ответа.
2 февраля 1963 года Рассел отправил новое письмо Хрущеву - теперь только за своей подписью: "Я глубоко обеспокоен смертными казнями, которым подвергаются евреи в Советском Союзе, и тем официальным поощрением антисемитизма, который повидимому имеет место".
Поняв, что дело зашло слишком далеко, Хрущев, скрепя сердце, дал команду это письмо опубликовать40. Почти месяц понадобилось кремлевским грамотеям, чтобы сочинить и согласовать ответное письмо девяностолетнему нобелевскому лауреату. Оно было выдержано в лучших сталинских традициях: "Попытка реакционной пропаганды приписать нашему государству политику антисемитизма или поощрения его - это не новое явление. Классовые враги и в прошлом прибегали к такой клевете на нашу действительность. Политики антисемитизма нет и не было в Советском Союзе, так как характер нашего многонационального государства исключает возможность такой политики. <...> Наша Конституция заявляет: "Всякая пропаганда расовой и национальной исключительности, или ненависти, или пренебрежения карается законом". Девиз нашего общества: человек человеку - друг, товарищ и брат"41.
Сталин тоже, как мы помним, не скупился в ответах иностранным корреспондентам на обличение западных клеветников, сослепу разглядевших в Советском Союзе какой-то там антисемитизм. Хрущев использовал ту же модель. Его переписка с Расселом ни на день не задержала стремительное движение агрессивного юдофобства, распространившегося буквально на все советские республики. Даже в Киргизии и Таджикистане, где раньше такой проблемы вообще не существовало, прошли антисемитские судебные процессы42.
Рецидив, а если точнее - просто обнажение, ибо она никогда не прекращалась, - государственной политики антисемитизма в СССР подтверждается еще и тем, что именно в это время впервые за всю советскую историю вышла - под грифом Академии наук Украины - откровенно антисемитская книга Трофима Кичко "Иудаизм без прикрас" с карикатурами, перепечатанными все из той же фашистской погромной прессы Юлиуса Штрейхера. Беспримерный расизм этой книги, подпадавшей под нормы международного уголовного права, побудил французскую и итальянскую компартии выразить публичный протест43. Идеологическая комиссия ЦК была вынуждена месяц спустя вяло признать выпуск книги Кичко ошибкой, не мешая, однако, ее дальнейшему распространению.
Многие месяцы подряд продолжалась кампания травли Евгения Евтушенко за стихотворение "Бабий Яр"44 - первое печатное осуждение советского антисемитизма, прозвучавшее из уст не еврея, а русского45. Возмущение властей вызвало не напоминание поэта о том, что "над Бабьим Яром памятника нет", а то, что поэт назвал себя "настоящим русским" как раз потому, что он враг всех антисемитов. Главный редактор "Литературной газеты", напечатавшей это стихотворение, Валерий Косолапое был снят с работы, но - абсолютно по сталинским традициям циничного камуфляжа - на его место был назначен еврей Александр Чаковский: ему суждено было на сей раз сыграть ту же роль, которую при Сталине играл Эренбург.
Разница лишь в том, что Чаковский делал это как верный солдат партии, а Эренбург с отвращением. Такой же камуфляж, между прочим, был использован в откровенно антисемитском суде над Иосифом Бродским по обвинению в "тунеядстве": чтобы заиметь "моральное алиби", якобы отвергающее антисемитский привкус этого дела, одним из главных обличителей Бродского стал гэбистский осведомитель - еврей Лернер.
К несчастью для Кремля, Дмитрий Шостакович использовал стихи Евтушенко о "Бабьем Яре" в своей 13-й симфонии-реквиеме, и ему пришлось тоже, уже не впервые, подвергнуться нападкам, давлению и унизительной критике. Великому композитору, - кстати сказать, автору музыки ко многим фильмам, прославлявшим сталинский режим, - пришлось снова, как это уже было в тридцатые и сороковые годы, узнать, что он "пренебрежительно относится к интересам и вкусам советских людей".
На этот раз его травили не за музыку, а за чужие стихи. 18 декабря 1962 года состоялось первое исполнение симфонии в Москве, после чего Хрущев и его свита стали неистовствовать в привычной для них манере. Хозяин Кремля, не слишком выбирая выражений, оскорблял композитора и поэта на помпезной встрече с творческой интеллигенцией, зная, что жертвы не смогут ему ответить. Шостакович не сдался - сдался Евтушенко: "Я счел своим моральным долгом, - заявил он на встрече Хрущева с "творческой интеллигенцией", - не спать всю ночь и работать над этим стихотворением"46. Работа состояла в том, что он выбросил несколько строк, заменив их другими: о том, что не только евреи были жертвами нацистов (заезженный кремлевский тезис!) и что их спасали русские и украинцы (не считая целого ряда смелых, благородных и достойных величайшего уважения исключений, в целом это было, увы, не так). Ничего не помогло: исполнять симфонию впредь ив таком варианте запретили47.
В запасе у Хрущева оставался неотразимый аргумент, опровергавший, по его мнению, любые обвинения в этнической дискриминации и в подавлении еврейской культуры: в 1961 году, впервые после разгрома, учиненного в конце сороковых, стал выходить - практически для уже не существующих читателей - литературный журнал на идиш "Советиш геймланд" ("Советская родина"); в год печаталось и несколько книг на том же языке; было создано несколько музыкальных коллективов, исполнявших еврейские мелодии и песни. Такой была убогая ширма, которая должна была скрыть тотальное уничтожение национальной культуры, насчитывавшей, даже только в пределах царской России и Советского Союза, - много десятилетий и выдвинувшей столько талантливых ее создателей.
Но, честно говоря, советским евреям было уже не до национальной культуры: речь шла просто о физическом выживании, о перспективе существования и самопроявления последующих поколений. Вопрос "Что делать?" из плоскости теоретической переместился в практическую: необходимо было сделать выбор.
Изгнание Хрущева с партийного Олимпа и вознесение на него малоизвестного стране Леонида Брежнева повлияло на много различных аспектов политики, внутренней и внешней, но одно оставалось неизменным: подозрительное отношение к людям с "пятым пунктом". Получить работу или поступить в университет теперь было немного легче, чем раньше, но зато стало гораздо легче и высказать вслух свои истинные чувства к "нации, которой не существует".
Сигналом к новому витку антисемитской истерии послужили выпущенные по заказу ЦК две книги. Одна из них имела вполне "нейтральное" название: "Государство Израиль". Ее авторами были журналист-международник еврейского происхождения Зиновий Шейнис и трусливо укрывшийся под псевдонимом "К. Иванов" заместитель министра иностранных дел (впоследствии посол в ФРГ) Владимир Семенов, о лютом антисемитизме которого в дипломатических кругах ходили легенды48. Книга была целиком посвящена не столько государству Израиль как таковому, сколько все тому же мировому еврейскому заговору, но, по установившейся теперь в СССР практике, слово "еврейский" было заменено словом "сионистский".
Еще более погромный характер носила, выпущенная почти одновременно, книга "Осторожно, сионизм!", автором которой был крупный функционер идеологического отдела ЦК Юрий Иванов (это не псевдоним, а его подлинная фамилия). Без ссылки на первоисточник автор полностью воспроизводил пресловутую фальшивку - "протоколы сионских мудрецов", выдавая их содержание за непререкаемо достоверный факт. ЦК никогда, - даже беззубо формально, не дистанцировался от злобной, антисемитской книги, написанной этим ближайшим сотрудником Михаила Суслова.
Книга Ю. Иванова послужила как бы сигналом к изготовлению других, ей подобных. По моим подсчетам, за двадцать лет, предшествующих началу перестройки (1985 год), центральными и региональными издательствами, в том числе и партийными, на деньги из государственного бюджета было выпущено в общей сложности около 230 "антисионистских", то есть антисемитских, книг общим тиражом около 9 миллионов экземпляров, не считая несметного количества газетных и журнальных статей все на ту же тему.
Было бы странно, если бы этот мощный пропагандистский вал остался без последствий. Он вполне однозначно повлиял на подавленную и даже отчаявшуюся еврейскую массу, как и на тех, кто ждал своего звездного часа, до поры до времени не проявляя вовне свои чувства. В конце шестидесятых годов, когда стремление к политической реанимации Сталина стало вполне очевидно, а "антисионистская" пропаганда стала приносить практические результаты (о них сказано выше), начался стремительно прогрессировавший рост еврейского национального самосознания. "Прозреваю в себе еврея" - эти слова из стихотворения Бориса Слуцкого могли бы отнести и к себе тысячи его соплеменников в Советском Союзе.
Практически это проявилось не только в истинном ренессансе иудаизма и интереса к еврейской истории, языку и культуре, но и вполне практически, прагматично: началась массовая подача заявлений с просьбой о выезде на постоянное жительство в Израиль - для кого со знаком плюс, для кого со знаком минус этот процесс сразу же получил определение: Исход.
Беженцев, постыдно вытесняемых из страны, советская печать немедленно обозвала предателями и отщепенцами. Парадоксальность и изощренный цинизм ситуации состоял в сочетании несочетаемого: от евреев хотели отделаться, но в то же время всеми силами им пытались помешать эмигрировать в Израиль. Многие евреи были обречены в СССР на жалкое прозябание без надежды проявить себя и состояться как личности, и в то же время их стремление освободить страну от своего, нежеланного ей, присутствия рассматривалось как величайшая подлость по отношению к матери-родине.
Со времени окончания войны по конец 1970 года разрешение на выезд в Израиль получили 10 517 человек - практически все они были преклонного возраста и "не имели ценных специальностей", как с чарующей откровенностью сказано в подготовленной для ЦК "Записке", подписанной министром госбезопасности Андроповым и министром внутренних дел Щелоковым49. Достаточно было чуть-чуть отпустить сдерживавшую пружину (в связи с поездкой Брежнева в США и его попыткой снять напряжение "холодной войны"), чтобы поток эмигрантов резко увеличился. За два года - 1971 и 1972 - страну покинули 31 717 евреев: почти в три раза больше, чем за двадцать предыдущих лет50. Почувствовав себя гонимыми и потеряв надежду изменить ситуацию, советские евреи сделали для себя тот единственный выбор, который все еще существовал. Из самой гонимой нации они вдруг превратились в привилегированную: пресловутый пятый пункт давал легальную возможность уехать из советского рая, чего не могли позволить себе те, у кого с пятым пунктом было все в порядке.
Известно множество случаев, когда люди, правдами и неправдами, часто с помощью взяток, добившиеся отметки в паспорте о своем, якобы русском, происхождении, требовали восстановить их подлинную национальность. Известны также фиктивные браки русских с евреями, чтобы получить возможность тоже выехать из СССР: как это часто бывает, трагедия обрастала фарсом. Широкое распространение получил такой анекдот. Подавшего заявление на выезд корят в милиции: как вам не стыдно бросать родину, разве вам здесь плохо живется? Квартира есть, работа есть, машина есть... Он оправдывается: я-то бы не поехал, да вот жена требует, тесть, теща... "Пусть они и едут, - нажимает милицейский чин, - а вы оставайтесь". - "Не получится, - вздыхает заявитель. - У нас в семье только я - еврей".
Еврейский вопрос становился в стране все более тревожным и острым, но верха никак не могли взять в толк, что они сами и создают проблему, с которой потом им приходится бороться. Полное упразднение националыюй дискриминации, вслух заявленный отказ от нее - тогда, в конце шестидесятых годов, это еще могло бы остановить эмиграцию или, во всяком случае, избавить общество от никому не нужной напряженности. Но зашедшая слишком далеко идеологическая политика, определяемая людьми, зараженными ксенофобией, не позволяла дать задний ход.
Будущий член политбюро, а тогдашний крупный функционер ЦК, Александр Яковлев признавал впоследствии, говоря о начале семидесятых: "Все еще оставались учебные заведения, в которые по негласным распоряжениям либо не принимали евреев, либо ограничивали их прием, и за этой нормой внимательно следил КГБ. Сколько судеб сломал этот пресловутый пятый пункт! А газеты в это время трещали об нтернационализме"51.
КГБ внимательно следил не только за процентной нормой в вузах, он через своих представителей во всех без исключений структурах и звеньях советской системы проводил комплексную антиеврейскую политику. В 1971 году созданное двумя годами раньше Пятое главное управление КГБ (идеологическое) пополнилось специальным Еврейским отделом - для запугивания советского еврейства, пресечения публичных протестов против дискриминации и против эскалирующей день ото дня эмиграции. Именно тогда впервые появилось омерзительное слово "отказник", а борьба советских евреев за право выезда приобрела огромные масштабы.
Вопрос этот продолжал волновать самые высокие верха, но выйти за пределы своего примитивного мышления и навсегда въевшихся во все поры стереотипов они не могли. Еврейский вопрос был специально поставлен в повестку дня заседания политбюро 20 марта 1973 года. Непосредственным поводом послужила мировая реакция на безумный указ президиума Верховного Совета от 3 августа 1972 года, обязавший каждого эмигранта вернуть в казну перед отъездом стоимость полученного им бесплатного образования52. Для некоторых категорий выезжавших подлежащая выплате сумма достигала восьми - двенадцати годовых зарплат.
Таким путем делалась попытка не допустить утечки мозгов, закрыть шлагбаум для профессионалов высокой квалификации. Брежнев на этом секретнейшем заседании, в своем узком кругу, был предельно откровенен: "Не только академиков, но и специалистов среднего звена не надо отпускать. Зачем нам ссориться с арабами?" Но вместе с тем трезво оценивал ситуацию: "У нас вся политика по еврейскому вопросу основывается на одном Дымшице, вот видите, у нас Дымшиц - заместитель председателя Совмина53, так что зря говорите, что евреев притесняем. Может быть, нам немножко мозгами пошевелить?"54
Брежнев не скрывал, что обеспокоен реакцией не только Конгресса США, но и западных компартий (в частности, меморандумом, присланным главой французской компартии Жоржем Марше) на антиеврейские дискриминационные законы в СССР: "Кинь кость и американским сенаторам, и Марше, и всем остальным, - сказал Брежнев, обращаясь к Андропову. Отпусти 500 второстепенных лиц, а не академиков. Пусть они там всем расскажут, что с них никаких денег не взяли. Добавь к этим старушкам и инвалидам пару инженеров с высшим образованием из пищевой промышленности - пусть едут. Но не с оборонной промышленности. Пускай эти инженеры поедут бесплатно, они там об этом обязательно растрезвонят. Для нас большой выигрыш. Это временный тактический маневр"55.
Для того чтобы другим ехать вообще не захотелось, Брежнев нашел спасительное решение. Нет, не отмену национальной дискриминации, а нечто гораздо более простое, отвечающее менталитету его ареопага: "Почему не дать евреям маленький театрик на 500 мест, эстрадный еврейский, который работает под нашей цензурой, и репертуар под нашим надзором. И пусть тетя Соня поет тамсвадебные песни"56. Не стабильный "театрик", а кочующие музыкальные коллективы на идиш вскоре создали, и тети Сони пели тамсвадебные песни (поют до сих пор), но поток желающих уехать из страны, где евреи стали ощущать себя людьми десятого сорта, не иссякал.
С требованием выпустить их стали все чаще и чаще обращаться представители научной, технической, культурной элиты, составившей основной костяк "отказников". Прогнившей, маразмирующей системе бороться с этим "девятым валом" становилось все труднее, а найти простейший, цивилизованный, демократичный выход из положения - устранить первопричину массового бегства - она не могла. Это с очевидностью вытекает из беспомощной "справки", составленной для Брежнева Пятым главным управлением КГБ от 12 декабря 1976 года: в справке предлагалось разработать новые, более совершенные, меры по "борьбе" с еврейским национальным самосознанием, а не с причинами, вызвавшими его к жизни и обострившими до предела одну из самых больных проблем советской действительности57.
История создания Еврейского Антифашистского Комитета в 1941 году рассказана выше. Сорок два года спустя та же идея была реанимирована в других условиях, но совсем не с теми задачами, которые стояли тогда перед Сталиным. Его же (первоначальные - не финальные) замыслы конца сороковых годов предстали теперь во всей своей обнаженности, уже без декоративного флера. Как все, что стало делаться после него, но по его же лекалам, - в окарикатуренном виде.
29 марта 1983 года секретариат ЦК (протокол Љ 101), "по предложению Отдела пропаганды ЦК КПСС и МГБ СССР", создал "Антисионистский комитет советской общественности" (АКСО), выделив для этого огромные деньги и включив сотрудников комитета в свою номенклатуру. Главой (декоративным) комитета был назначен генерал-полковник, дважды Герой Советского Союза - Давид Драгунский (в 1948 году он горячо приветствовал создание Израиля и выражал желание отправиться туда, чтобы сражаться за его свободу и независимость58), а реальным руководителем -профессор-юрист Самуил Зивс, кадровый аппаратчик, тесно связанный с Лубянкой. Об этом прямо говорится в "совершенно секретном" постановлении секретариата ЦК, которым руководство АКСО обязывалось "все планы работы разрабатывать совместно с КГБ СССР".
Если перед ЕАК стояла конъюнктурная, временная, но хотя бы внешне благопристойная задача стремиться к контактам и даже к единению с евреями во всем мире, то перед АКСО изначально поставили задачу прямо противоположную. Он должен был не сплачивать, а раскалывать, клеймить, осуждать. Если ЕАК объединил вокруг себя все лучшие силы еврейской советской культуры, то вокруг АКСО вились только мобилизованные Лубянкой подонки - грязная "еврейская" пена, услужливо травившая каждого, кто пытался вырваться из дискриминационных клещей.
Наличие еврейских выродков -шавок, стремящихся перещеголять своими антисемитскими укусами великодержавных хищников, - отнюдь не новость, но в брежневско-андроповскую эпоху это агонизирующее явление измельчало и обнищало.
На этом поприще теперь подвизались уже не зловещий Заславский, не холеный циник Хавинсон, не академики и профессора, а главным образом такие, как графоманствующий драматург Цезарь Солодарь или ничтожный журналист Виктор Магидсон, тексты которых, запестревшие в прессе, отличались визгливой истеричностью в обличении "сионистов", надрывным пафосом, подчеркнуто выраженным "советским патриотизмом" и почти полным отсутствием хоть какого-то позитива по отношению к братьям-евреям.
Забавным штрихом, дополняющим абсурд всей этой "антисионистской" возни, являются этнические корни главного ее воротилы: мать председателя КГБ Юрия Андропова - Евгения Карловна Файнштейн59 - имела более чем близкое отношение к тем, против кого ведомство ее сына так свирепо сражалось. "Даже дилетант в физиогномике, - напоминает близкий сотрудник Андропова -Вячеслав Кеворков, работавший под крышей корреспондета ТАСС одним из лубянских резидентов в ФРГ и Австрии, - заподозрил бы его в семитском происхождении"60.
С начала семидесятых годов и до самого прихода к власти Горбачева еврейская тема остается одной из ведущих в советской пропаганде. Теперь евреи уже не обвиняются скопом, все до единого, в сионистском заговоре, но зато все они оказываются потенциальными предателями, способными в любую минуту бросить отечество, которому обязаны всем, и уехать в поисках более богатой жизни: другие мотивы отъезда не берутся в расчет.
Евреев снова не берут на работу, уже не скрывая причины: да, помехой действительно "пятый пункт", но это вовсе не значит, что - антисемитизм. Очередной парадокс? Циничная демагогия? Ничуть не бывало: "Зачем нам нужен работник, который завтра объявит, что покидает любимую родину, и мы не сможем этому помешать?"
Меняются, как видим, мотивировки дискриминации, слегка "уточняется" терминология, смягчаются санкции (за проявленный "национализм" уже не грозят массовые репрессии, вместо ареста - отторжение от общества, клеймо человека, который все время должен в чем-то оправдываться), но все равно остаются неизменными - агрессия системы, обращенная против одной-единствснной этнической группы, унижение и оскорбление, которым она подвергается (группа в целом и каждый ее член в отдельности), игра на устойчивых, низменных и тупых страстях, генетически присущих некоторой части населения и искусственно подогреваемых представителями этой же "части", которые дорвались до известных высот.
Других (не будем брать в расчет нетипичные исключения) на верхах этой власти не было никогда. Других она не возвышала. Другим не доверяла.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Костырченко Г. В плену у красного фараона. С. 358.
2. Вечерняя Москва. 1991.28 июня. Совсем курьезный вариант этой версии дает А. Д. Сахаров: Ив Фарж "выразил желание встретиться с подследственными врачами и, когда встреча состоялась, спросил, хорошо ли с ними обращаются. Они, естественно, ответили, что очень хорошо, но один из них незаметно оттянул рукав и молча показал Иву Фаржу следы истязаний. Тот, потрясенный, бросился к Сталину. Повидимому, Сталин отдал приказ не выпускать слишком любопытного из СССР" (Сахаров Андрей. Воспоминания. Нью-Йорк, 1990. С. 216). Не говоря уже о прочих несоответствиях, отметим лишь, что Фарж в конце марта 1953 года мог броситься к Сталину разве что в мавзолей.
3. Шейнис З. Провокация века. С. 127-128.
4. Берия: конец карьеры. М., 1991. С. 340-341. Изложение этой запутанной, до конца не проясненной и по сей день, истории дается по материалам дела Берии (1953 год). Никакой другой причины убийства Ива Фаржа не существует. Судя по тому, как упорно, даже на тайном следствии, уклонялись от выяснения деталей "операции", на самом суде не касались ее вовсе, а впоследствии ни в одной из многочисленных разоблачительных публикаций о ней нет ни слова, можно прийти к выводу: в раскрытии загадки Шавдии, к которой, по несчастью, оказался причастен Ив Фарж, не были почему-то заинтересованы лица, остававшиеся на вершине власти и после падения Берии.
5. Архив Главной военной прокуратуры. Наблюдательное производство по делу Љ 62556. Т. 4. Л. 115. 140, 144.
6. Там же. Л. 172,200.
7. Коммунист. 1953. Љ 2.
8. Аргументы и факты. 1993. Љ 15. С. 7.
9. Столяров К. Голгофа. М., 1991. С. 201.
10. Берия. Конец карьеры. С. 340.
11. ЦХСД. Ф. 89. Оп. 18. Д. 24. Л. 171 и 175.
В одной из "справок", в частности, было указано, что академик Ландау "группирует вокруг себя антисоветски настроенных лиц еврейской национальности". Без этого специфического уточнения информация о каком бы то ни было антисоветизме никакого впечатления на высшее партийное руководство не производила.
12. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 17. Д. 486. Л. 263.
По мнению профессора Р. Ганелина, и после смерти Сталина - до конца марта - К. Симонов и А. Фадеев продолжали "гнуть свое" в еврейском вопросе, оказавшись жертвами дезинформации, запущенной родственницей Г. Маленкова - Антониной Коптяевой. Именно через нее, считает профессор, в недрах Союза писателей был распущен слух, что Сталин еще как-то сдерживал справедливые порывы своих соратников, а уж теперь-то евреям не поздоровится. Отсюда и написанная Симоновым, как главным редактором, - передовая "Литературной газеты" от 19 марта, с очевидным антисемитским душком; особо досталось в этой передовой, не названному по имени, Василию Гроссману. Отсюда же и опубликованный в номере за 28 марта доклад Фадеева на заседании президиума правления СП СССР: "Мы с честью провели борьбу с идеологией космополитизма, ведем и будем вести ее дальше. <...> Мы сталкивались и сталкиваемся с еврейским буржуазным национализмом". Не успели вовремя перестроиться, боялись пойти не в ногу, хотели, как лучше... См.: Петербургский Еврейский университет. Серия "Труды по иудаике". Вып. 3. СПб., 1995.
13. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 17. Д. 437. Л. 152.
14. Судоплатов Андрей. Тайная жизнь генерала Судоплатова. Т. 2. С. 357.
15. Известия ЦК КПСС. 1991. Љ2. С. 187.
16. Известия ЦК КПСС. 1989. Љ 11. С. 47.
17. Культурное строительство в СССР. М., 1956. С. 254.
18. Исторический архив. 1993. Љ 4. С. 138. 19. АП РФ. Ф. 3. Оп. 64. Д. 483. Л. 149.
20. Отчет Пьера Лошака об этой встрече в майском номере "Realites" за 1957 год.
21. АП РФ. Ф. 3. Оп. 23. Д. 209. Л. 142-158.
22. Там же.
23. Время н мы. Иерусалим, 1990. С. 311.
24. LeFigaro. 1958. 9 avril.
25. Правда. 1958. 27 марта.
26. Знамя. 1988. Љ 11. С. 61-62.
27. От аппаратчика Поликарпова ничего другого ждать было нечего, но лично Черноуцан - как личность, а не аппаратчик - антисемитизм не жаловал ни с какой стороны. Он был выпускником элитарного Института философии, литературы и искусства, другом многих, впоследствии им же гонимых, писателей-евреев. Его жена Ирина Чеховская - одна из самых интеллигентных редакторов издательства "Советский писатель". Именно она редактировала книгу Эренбурга "Люди, годы, жизнь", из которой старались вытравить "еврейский душок" люди, получавшие соответствующие указания от ее мужа, аона всеми силами этому противилась, восстанавливая цензурные купюры. После ее смерти И. Черноуцан стал мужем Маргариты Алигер, написавшей в годы войны горькую поэму "Твоя победа", где говорится о возрожденном антисемитизме, о страданиях еврейского народа. Соединение несоединимого водном лице - характерная примета советско-партийной морали.
Объяснение одной из причин, побуждавших Лубянку и Старую площадь с такой яростью поносить мемуары Эренбурга, дал сын убиенного Переца Маркиша - профессор Шимон Маркиш: "Ни одна книга в русской советской литературе за пятнадцать лет после смерти Сталина не сделала столько для еврейского пробуждения, сколько "Люди, годы, жизнь". См.: "Советские евреи пишут Илье Эренбургу 1943-1966". Иерусалим, 1993. С. 491.
28. Возмущение любыми проявлениями насаждавшегося и поощрявшегося антисемитизма, как и восхищение той ролью, которую в борьбе с ним играл в те годы Илья Эренбург, я и сам слышал от К. Г. Паустовского во время двух с ним встреч в Тарусе летом 1965 года.
29. Двумя годами раньше, 14 марта 1959 года, генеральный прокурор СССР Р. Руденко допрашивал Бориса Пастернака в связи с передачей им па Запад рукописи романа "Доктор Живаго" и домогался у него ответа на вопрос о национальности. Давно принявший православие,Пастернак ответил: "Еврей". См.: АП РФ. Ф. 3. Оп. 34. Д. 269. Л.110.
30. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 36. Д. 133. Л. 56-59.
31.ЦХСД. Ф. 5. Оп. 36. Д. 141. Л. 73-75.
32. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 55. Д. 44. Л. 13-16.
33. ЦХСД. Ф. 5. Оп. 55. Д. 45. Л. 7-10.
34. Богатый фактический и статистический материал содержится в книге Евгении Эвельсон "Судебные процессы по экономическим делам в СССР". Лондон, 1986 (на русском языке). В качестве московского адвоката Е. Эвельсон участвовала во многих антисемитских судебных процессах - всего их было в те годы не менее четырехсот.
35. Молодость Украины. 1962. 3 августа.
36. Труд. 1962. 16 января.
37. Указы от 5 мая и 6 июля 1961 года и от 20 февраля 1962 года - все подписаны тогдашним председателем президиума Верховного Совета СССР Леонидом Брежневым.
38. Правда. 1961. 21 июля.
39. Полный список приведен в книге Е. Эвельсон. С. 343-346.
40. Правда. 1963. 3 февраля.
41. Правда. 1963. 1 марта.
42. Э в е л ь с о н Е. С. 355-357.
43. "Humanite" и "Unita" (1964. 24 марта).
44. Название местности "Бабий Яр", где в конце сентября 1941 года нацисты совершили массовую казнь евреев, едва ли не во всех языках мира является сегодня не нуждающимся в расшифровке, условным обозначением гитлеровского геноцида.
45. Через несколько лет, 29 сентября 1966 года, в 25-ю годовщину расстрела в Бабьем Яре, этот нравственный подвиг повторил украинский поэт Иван Дзюба. На митинге он сказал: "Мы не достойны памяти тех, кто здесь погиб, и тех, кто отдал жизнь в борьбе против нацизма, раз до сих пор среди нас находят место разные формы человеконенавистничества и в том числе та, которую мы называем стертым, ставшим банальностью, но страшным словом - антисемитизм". См.: "Национальный вопрос в СССР". Нью-Йорк, 1975. С. 365.
46. Известия ЦК КПСС. 1990. Љ 11. С. 201.
47. Кирилл Кондрашин, дирижировавший оркестром при первом исполнении симфонии, не смог вынести этой травли и при очередном выезде за границу (в Голландию) стал невозвращенцем.
48. После начала перестройки З. Шейнис посвятил разоблачению советского государственного антисемитизма книгу "Провокация века" и много газетных статей, где, в частности, оправдывал свое вынужденное участие в создании откровенно антисемитской книги. Отказ от участия в погромной кампании в эти годы, конечно, мог привести к служебным неприятностям, но уже не грозил ни расстрелом, ни Гулагом. Каждый имел возможность свободно сделать свой выбор.
49. АПРФ. Ф. 3. Оп. 77. Д. 1328. Л. 19-21.
50. Там же.
51. Литературная газета. 1997. 9 июля.
52. АП РФ. Ф. 3. Оп. 77. Д. 1327. Л. 100-101.
53. Вениамин Дымшиц, заместитель председателя Совета министров СССР, оставался тогда последним евреем в советском государственном руководстве.
54. АП РФ. Ф. 3. Оп. 108. Д. 23. Л. 302-312.
55. Там же.
56. Там же.
57. ЦХСД. Ф. 4. Оп. 25. Д. 36. Л. 1-47.
58. ГА РФ. Ф. 8114. Оп. 1.Д. 85. Л. 209.
59. Млечин Леонид "Председатели КГБ. Рассекреченные судьбы". М., 1999. С. 480.
60. Совершенно секретно. 1995. Љ 4. С. 4. О материнских корнях Андропова до середины 90-х годов никогда в печати не упоминалось, а его биограф Рой Медведев ("Неизвестный Андропов". М., 1999), написавший книгу объемом в 400 с лишним страниц, не смеет их обозначить даже сейчас.
Империя Кремля. Досоветский, cоветский и поcтсоветский и типы колониализма.
А. Автарханов. Империя Кремля. Советский тип колониализма
Эрик Эриксон, американский психолог, занимавшийся теорией жизненных циклов.8. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: 'Прогресс', 1996.
(см. Гумилев Л.Н. "Апокрифический диалог").
Почему "патриот" Стариков защищает кровавую еврейскую хунту на Украине?
Роман Ключник о том, как "псевдопатриоты", в течение более года на российском информационном пространстве внушающие мысль о неком "украинском фашизме" или "украинской хунте", на самом деле прикрывают и этим защищают кровавую еврейскую хунту, захватившую власть и уничтожившую более 100.000 украинцев и русских, десятки сел и городов на фоне непрекращающегося грабежа Украины и её народа
С 24 апреля 2015 почти месяц я был в большом авто путешествии по России со своими книгами и выступлениями; и по этой причине длительное время не отвечал на многочисленные письма и не появлялся на интернетовском информационном поле. Проехал 11 440 км, посетил многие города средней полосы России, встречался с интересными людьми и коллективами, был в Крыму, на Северном Кавказе, впервые заехал в Астрахань и был удивлен красотой этого города и необычайной одаренностью некоторых его жителей. Обратно в Петербург планировал вернуться к началу работы международной книжной выставки-ярмарки, которая проходила с 21 по 24 мая 2015, и приехал в ночь на 22 мая.
Международная книжная ярмарка проходила в центре С.-Петербурга, охватила Манежную площадь и прилегающие к ней улицы, и была очень хорошо, креативно продуманна её организаторами по различным "меридианам" и "вертикалям", замечательно спланирована и проведена, на несколько дней превратилась в общегородской праздник и в роскошный пир для читающих людей. На этом книжном торжестве проходили многочисленные "круглые столы" по различным темам и встречи со многими писателями, в том числе 23 мая на одной из площадок этого книжного форума выступал известный супер-патриот России Николай Стариков, выступление которого я посетил, и которое вкратце опишу и прокомментирую.
С самого начала появления петербуржца Н.Старикова на информационном поле (с 2007 года) я внимательно наблюдаю за его эволюцией, за развитием этого проекта. На этот раз я наблюдал на сцене уже не скромного маленького напряженного эрудита-квнщика, а развалившегося на стуле матерого полемиста, который уверенно отвечал на различные вопросы, с легкостью рассуждал на разные темы и в наступательной манере выдергивал из собравшейся публики либералов, рискнувших задать ему вопрос, над которыми он затем с превосходством потешался и даже на грани приличия, публика - в части его сторонников - была в восторге. В общем, Стариков создавал впечатление главного боевого патриота России, патриотичнее и боевитее которого уже трудно вообразить.
В конце этого выступления я задал Старикову два связанных между собой вопроса по украинской трагедии, поскольку эту тему он часто затрагивал. Когда мне дали микрофон, я сразу предупредил Старикова, что мои вопросы будут для него сложными и не являются провокационными.
Первый вопрос был таков: "На примере трагических событий в Украине мы наблюдаем - как враги нашего народа пытаются разодрать наш триединый народ на конфликтующие между собой части, а используемые Стариковым неточные понятия "украинский фашизм", "украинская кровавая хунта" и прочие подобные только усиливают разрыв между русским и украинским народами, так как они огулом настраивают против украинцев русских и оскорбляют многие миллионы украинцев (90%), непричастных к кровавым событиям. Например - известный общественный деятель Украины и лидер движения "Антивойна" Юлия Шилова публично возмущалась использованием этих огульных неточных антиукраинских понятий, публично говоря: вы же видите - всё руководство Украины и все олигархи, которые организовали "майдан", оболванили некоторых украинских парней и совершили государственный переворот в Украине, являются не украинской национальности, они даже не славяне, и люди не нашей веры.
Во многих случаях, и в этом, - национальность имет значение, это публично подтвердил даже "космополит" В.Познер, а с другой стороны - ещё большое значение и свою большую силу имеет Правда, в связи с этим к вам, Николай, вопрос: почему вы не говорите Правду и не употребляете в своих выступлениях понятия отражающие действительность, Правду: "кровавая еврейская хунта на Украине" или хотя бы - "еврейско-украинская кровавая хунта на Украине"?
Второй вопрос: грозит ли и России подобная угроза со стороны тех же сил?"
На второй вопрос Н. Стариков даже не попытался ответить, а на первый вопрос он не отвечал - а мучительно выкручивался от прямого ответа. Понятно: что человек, который публично не говорит правду умышленно или по причине своей трусости, который нагло публично врёт - это, бесспорно, непорядочный человек и для нас негодный - негодяй, но то, что вытворял Н.Стариков, пытаясь "ответить" на мой первый вопрос, - это было большой непорядочностью, особенно в условиях, - когда у меня отобрали микрофон и я не мог ему полемически ответить, а он безстыже "играл в одни ворота", манипулируя аудиторией. Логично, что из-за моего вопроса и своего позорного "ответа" Стариков до сих пор не выложил своё выступление 23 мая 2015 года в интернете на своих ресурсах, хотя его выступление профессионально снимали и записывали, и, вероятнее всего - и не выставит.
Бесспорно, по факту - Николай Стариков в течение более года на российском информационном пространстве постоянно прикрывает и этим защищает кровавую еврейскую хунту, захватившую в братской Украине власть, из-за которой за год погибло в сумме более 100.000 украинцев и русских, и уничтожены десятки украинских сел и городов на фоне непрекращающегося грабежа Украины и её народа. На Украине мы фактически наблюдаем кровавый террор тех сил, которые стояли за кровавыми террористами в России в 1905 году и за большевиками в 1917 году, только теперь в 21 веке - уже на другом этапе своего развития и в условиях достигнутой ими тотальной гегемонии на планете после разрушения СССР в 1991 году. С 1991 года эти силы ведут агрессивную экспансию на Славянский мир, особенно - на Русский мир, уже более 20 лет эти силы под прикрытием их СМИ и марионеточных властей осуществляют грабеж народных ресурсов и прибыльных активов, захватывают власть и организовывают войны, а Николай Стариков этих опасных агрессоров и грабителей прикрывает. И этим их защищает...
Кстати, эти же цели для очередной "мировой революции", а вернее - для "зачистки" и захвата богатых национальных государств на Ближнем Востоке и укрепления своей власти на планете создали агрессивных мусульманских "необольшевиков" - воинственное мусульманское государство ИГИЛ, лидеры которого якобы ненавидят США, но по факту воюет не против его ближайшего союзника - Израиля, а против Сирии и Ирана (не случайно в этой среде возник т.н. "избирательный джихад" под руководством "бостонского имама" Юсуфа Аль-Кардави, отказавшегося вести джихад в Палестине против Израиля, и в Ираке и Афганистане против американских войск, а ИГИЛ и вовсе возглавлял агент Моссада Шимон Элиот, известный под кличкой "Абу Бакр аль-Багдади" - прим. ред.)
С 1991 года мы наблюдаем цивилизационное противосстояние "Еврейской", Иудейской цивилизации против Мусульманской и против Русской цивилизаций, наблюдаем агрессивную экспансию первой против других названных с целью подавления и ослабления различными способами. И Николай Стариков, как когда-то предатель своего народа Николай Бухарин, потворствует и помогает агрессору, старательно прикрывая его уже много лет, даже когда эти агрессивные силы открыто захватили власть в Украине и проливают кровь нашего народа.
Какой после этого Стариков - "патриот" России и своего народа, тем более - в статусе штатного супер-патриота России... - этот лжец никакой не патриот России, тем более - для русского народа, а лукавый оборотень в лжепатриотической многословесной "шкуре". Разве этот лидер партии с громким названием (кстати - безпардонно отобранным им у Андрея Савельева) "Великая Россия" построит на своей лжи великую Россию?... - Конечно, нет.
Стариков уже давно мог попытаться избавиться от моей острой критики и защитить свои достоинство и честь, если они у него есть, потому что я неоднократно публично вызывал этого лжеца на дуэль в любую теле- или интернет студию и сейчас очередной раз вызываю. Но по понятным причинам этот лжец уклонялся и будет уклоняться от подобных публичных поединков, особенно после того - как он разгромно проиграл И.И. Стрелкову. Единственное что ему остается - это просить у своих патронов из спецслужб что-то со мной нехорошее сделать (лишить свободы по 282 статье, "укол ядовитым зонтиком", организовать автоаварию и пр.), потому что я ему сильно мешаю оболванивать народ.
Из-за Старикова под удар тяжелых вопросов попадает российская власть, потому что у грамотной части народа возникают острые вопросы к Кремлю и В.Путину - зачем, с какой целью им нужен этот явный лжец и его враньё, этот проект "Супер-лжепатриот Стариков"?... Судя по тому - как Н.Старикова уже "тепло" встречают студенты и преподаватели вузов, то от этого лжеца уже мало пользы и российским властям и даже российским олигархам. Слишком "грубыми нитками" он шьёт своё враньё и свой "картонный" патриотизм.
Недавняя встреча Н.Старикова в университете:
Не случайно так холодно и с презрением относится к Старикову, особенно к его коллеге по лукавому ремеслу Е.Фёдорову, главный патриот олигархической России - выдающийся каббалист, заслуженный маккабист, один из лидеров Российского еврейского конгресса, - еврейский политтехнолог В.Соловьёв, - как к своим бездарным служкам; к предателям так всегда относились со всех сторон.
К тому же ещё и в другой теме Н.Стариков представляет большую опасность для России - уже более 2 лет он готовит столкновение русских на религиозной почве: публично разжигает ненависть между русскими христианами и сторонниками быстро растущего движения сторонников дохристианской веры, ведического миропонимания наших славных предков. Стариков подвергся критике как лже-проект даже со стороны известного воина Христова - Андрея Кочергина. Надежда на то, что в нашем народе много неграмотных людей и немало откровенных дебилов, эдаких "жириновцев", благодаря которым "проект Стариков" сможет также долго существовать, как старый проект КГБ под названием "Жириновский", - по моему мнению, в наше время не имеет перспективы даже при шквальной его поддержке государственных и олигархических СМИ.
Обращаю внимание и многочисленных неграмотных сторонников Н.Старикова, оболваненных его обильным словоблудием, замешанным на полуправде, или вполне грамотных, но примкнувших к его движению и к его партии в надежде сделать себе красивую политическую или чиновничью карьеру, - вы также вместе со своим "гуру" прикрываете и защищаете кровавую еврейскую хунту на Украине и косвенно несете ответственность за гибель многих тысяч русских и украинцев, хотя, вероятно, многие об этом до данного момента даже не задумывались и этой причастности и ответственности не осознавали. Нетрудно предвидеть, что многие из них вместо того, чтобы глубоко задуматься над указанным мною, поднимут против меня грязный "лай" ради облегчения своей совести, для них мой ответ в роли "слона" легко предсказуем; и этих неграмотных молодых людей искренне жалко, часть из них когда-то неизбежно прозреет.
Можно обратить внимание на парадокс - некоторые представители еврейского народа о современной ситуации и событиях говорят намного больше правды - чем Н. Стариков, Е. Фёдоров и А. Проханов вместе взятые, например:
После агрессии против России Наполеона, большевиков и Гитлера, после нашего недавнего поражения - разрушения неприятелями СССР, наш народ сейчас находится в период очередного очень тяжелого и опасного испытания, которое не только ради своего благополучия, но, как обычно, и ради благополучия всего человечества мы должны успешно пройти. Тем более, - что время, новые тенденции в разных политических плоскостях нам уже благоприятствуют, и грех этим не воспользоваться.
И подчеркиваю: в современной информационной, интеллектуальной, идеологической войне Правда, которая на нашей стороне и действует против наших недругов, играет очень важную боевую, поражающую роль. Но чтобы в этой информационной войне и в деле просвещения оболваненного народа многие люди смогли применить Правду, её озвучить, - им необходимо в условиях относительного комфорта проявить сильную волю - чтобы отбросить позорную трусость и малодушие, осознать неизбежную конечность земной жизни и радостное бесстрашие бессмертной души, и мужественно проявить храбрость. Без этого Победы и благополучия в целом для народа не бывает.
При этом эту непростую храбрость должны проявить не только отчаянные одиночки, а достаточно большое количество людей - для успешного формирования важного общественного мнения, для формирования и последующего господства новой идеологии http://communitarian.ru/novosti/kultura/pochemu_patriot_starikov_zaschischaet_krovavuyu_evreyskuyu_huntu_na_ukraine_01062015/
(вместо либеральной и коммунистической) для более совершенного и справедливого общества в России. Поэтому многих соотечественников из разных слоёв общества и разных национальностей призываю стать таковыми храбрыми правдолюбами, правдорубами ради спасения своего народа и всего человечества от очередного глобального агрессора.
Будь то!!!
http://communitarian.ru/novosti/kultura/pochemu_patriot_starikov_zaschischaet_krovavuyu_evreyskuyu_huntu_na_ukraine_01062015/
С надеждой и уважением ко всем смелым и разумным соотечественникам,
Р.Ключник
КОММУНИТАРНЫЙ МАНИФЕСТ
http://communitarian.ru/novosti/kultura/pochemu_patriot_starikov_zaschischaet_krovavuyu_evreyskuyu_huntu_na_ukraine_01062015/
Содержание:
Гл. 1. Четвертая политическая теория. После либерализма, социализма и фашизма - Русский Коммунитаризм
Гл. 2. Основы Русского мировоззрения
Гл. 3. Смена системы управления: партии, как основа дегенерации и коррупции, "Вся власть Советам" или Русская Соборность
Гл. 4. Смена финансовой системы: конец ростовщичества, "Вместо насилия над классом - насилие над абстракцией ссудного процента"
Гл. 5. Вопрос о собственности. "Вместо клана собственников, клан профессионалов"
Гл. 6. "Высший императив"
Гл. 7. Коммунитаризм в этике Православия
Гл. 8. Коммунитаризм в социальном учении Ислама
Заключение
http://communitarian.ru/instityt/ideologia/
ГЛАВА 1. ЧЕТВЕРТАЯ ПОЛИТИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ: ПОСЛЕ ЛИБЕРАЛИЗМА, СОЦИАЛИЗМА И ФАШИЗМА - РУССКИЙ КОММУНИТАРИЗМ
Современные исследования в социальных науках показывают, что до недавнего времени существовало лишь три политические теории, которые последовательно развивались философами, экономистами и социологами в теории и практике - это либерализм, социализм и фашизм, - а остальное лишь "варианты на тему"[1].
Две из политических теорий - социализм и фашизм - являются протестными вариантами сопротивления наций попыткам вписать их в "мировой капиталистический порядок" на правах нации "второго сорта". Т.е. заставить нацию существовать по правилам "либеральной политической теории".
Эталонные характеристики каждой из политтеорий можно описать очень кратко - всего четырьмя пунктами. Так, к примеру, выглядит -
I
ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ "ЭТАЛОН СОЦИАЛИЗМА" (1-й вар. восстания против либерализма)
1
Жесткое привязывание к идеологии, противопоставленной как "мировым нормам" капиталистической мир-системы, так и исконным культурным началам нации
2
Тоталитарная техника власти, осуществляемая посредством "лучших сил народа" в виде партии-авангарда, становящейся над формальными структурами государства, так же превращающей личность в "единой силы частицу" ("эгалитаризм")
3
Снятие внутренних противоречий общества через совершение насилия над экономическими "верхами" - путем экспроприации и их физического истребления
4
Подобные установки вызывали неминуемые столкновения с государствами, где продолжал существовать "класс верхов"
Когда по разным на то причинам, как системных ошибок политической теории, так и предательства номенклатуры, СССР отошёл от социализма, постсоветские страны оказались перед трагическим выбором - фашизма или либерализма. После трагедии Второй Мировой войны большинству даже само слово "фашизм" было категорически неприемлемо. Поэтому, "естественным образом" постсоциалистические страны "выбрали" навязанный либерализм. Но на своём опыте выясняли, что и "настоящий либерализм" не лучше фашизма (об эталонных схемах фашизма и того, куда стремиться "идеал либерализма", мы расскажем ниже).
Впрочем, и либерализм для постсоветского пространства предусматривался только в версии "для третьих стран". Т.е. в виде компрадорства.
Почему "в виде компрадорства"? Дело в том, что "либерализм общества бесконечного потребления" возможен не для всех. Вхождение всех в "золотой миллиард" невозможно, хотя бы потому, что при капитализме пресловутый миллиард "избранных" может существовать только при условии эксплуатации ресурсов остальных стран. Именно за счет ограбления континентов и колоний создал себя современный Запад.
Так приток золота и серебра на Запад происходил в несколько этапов:
- во время ограбления Востока - прежде всего православного Константинополя;
- во время ограбления Южной Америки;
- затем было ограбление Индии и Китая - крупнейшей экономики мира начала XIX в., ресурсы которой выкачали через насильственную продажу опиума (в результате чего население Китая сократилось с 413 до 360 млн. человек, 120 млн. из которых были превращены в наркоманов)[2];
- затем последовало ограбление Африки и т.д.
После того, как потенциальных колоний не осталось, в течение 30 лет были организованы две мировые войны, которые и выявили явного "гегемона либерализма". В послевоенный период наступила эра "финансового колониализма" - когда страны третьего мира стали грабиться с помощью западных "резервных валют". Прежде всего - доллара ФРС США.
В то же время, существовал альтернативный путь мирового развития. Так у Русского народа, несмотря на расширение границ своего мира, колоний никогда не было. Русские больше вкладывались в территории, надежно вовлекая местные элиты в общегосударственное управление. Тот же СССР был поистине общей территорией с равными правами для всех народов, проживающих в его границах. И этот поистине уникальный опыт еще несомненно пригодится человечеству.
Но рассчитывать на то, что "золотой миллиард" пустит постсоветские страны к себе, предварительно совершив в них "модернизацию" и создав себе, тем самым, мощного конкурента на капиталистическом рынке воспроизводства прибыли, могли безнадежные романтики или глупцы.
В рамках либеральной политтеории постсоветским странам изначально была уготована роль компрадоров - сырьевых придатков, и позволено сохранить лишь экологически грязные производства низких переделов (металлургию и производство удобрений), превратив эти территории в рынок сбыта для продукции международных корпораций и маршруты транзита углеводородов между ЕС и Россией - под контролем мировых ростовщиков
Компрадорство - (как форма "либерализма-лайт для аборигенов") является предательским вариантом по отношению к национальным и социальным интересам общества. По историческому опыту и текущей ситуации общая схема его такова:
II
"ЭТАЛОННОЕ КОМПРАДОРСТВО"
1
Вместо ставки на национальные и культурные интересы нации идет полное привязывание государства к внешним мировым структурам. Ресурсы выживания режима черпаются из внешней поддержки и внешнего признания
2
Вместо тоталитарной, осуществляется авторитарный принцип власти, основанный на конкретной личности. Население не связывается во всеобщность, ему предоставляется возможность "вертеться в свободном состоянии", без права вмешиваться в дела власти
3
Вместо морально-политической нейтрализации идет предельная поляризация общества. Игра идёт на заманивании образом жизни 1/10 приобщившихся к "мировому цивилизованному" компрадоров, и 9/10 не имеющих на это шансов. Авторитарная техника власти предназначена удержать общество в таком напряженном неравновесии, максимально отсрочивая взрыв
4
Неминуемый социальный взрыв будет означать внешнюю интервенцию и развал страны
С приближающимся крахом "либеральной экономики" и её "ценностей", основанных на дарвинистском принципе "выживания сильнейшего", общество вновь оказалось перед выбором дальнейшего пути. Но отходя от "либерализма", и не будучи готовыми расстаться с частной собственностью на средства производства (как одного из важных признаков "эталонного социализма"), перспективой для постсоветских стран стал некий вариант фашизма (что с конца 2013 мы отчетливо наблюдаем на Украине).
При этом, теоретический "эталон фашистского государства" зеркально противостоит "эталонному либерализму" и капиталистическим "ценностям золотого миллиарда":
III
ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ "ЭТАЛОН ФАШИЗМА"[3] (2-й вариант восстания против либерализма)
1
Противопоставление "мировым нормам" капиталистической мир-системы ценностей данного народа и нации. Ставка на "кровь и почву" (исконные культурные начала данной нации), в противовес диктуемым ей извне
2
Тоталитарная техника власти осуществляемая посредством "лучших сил народа" в виде партии-авангарда, становящейся над формальными структурами государства, так же превращающей личность в "единой силы частицу" ("эгалитаризм")
3
В своем восстании фашизированная нация стремится снять классовые противоречия внутри себя без экспроприации и физического уничтожения "верхов", склоняя их консолидироваться с "низами" нации на основе морального единства ("крови и почвы")
4
Такие режимы обречены на насилие по отношению к другим, более "низким" нациям (поскольку классовые противоречия снять до конца не удаётся, а неизвестно по каким критериям формируемые партии начинают обслуживать интересы самой партии и её спонсоров, перенаправляя недовольство на "внешнего врага")
Поле политических теорий все больше сжимается, и если после краха социализма в начале 90-х, постсоветские страны стояли перед трагическим выбором - "фашизм или компрадорство", то сейчас мы оказались перед принятием "фашизма" и войной.
Отсюда естественным образом возникает вопрос -
1.1. Есть ли альтернатива военному сценарию?
Выходом может стать только спасительная внесистемность или следующая, "четвертая политическая теория" - после либерализма, социализма и фашизма, - которая бы "взяла лучшее", вернее, "убрала зло" из предыдущих. Очевидно, что общая схема такой теории (с условным названием "Высокого Коммунитаризма") такова:
IV
ТЕОРИЯ "ВЫСОКОГО КОММУНИТАРИЗМА"[4]
1
Противопоставление "мировым нормам" либерально-капиталистической мир-системы ценностей данного народа и его цивилизации, осуществляя ставку на "кровь и почву", в нашем историческом опыте - на "землю и волю". В исконных культурных началах народы и нации должны черпать свои силы, придерживаясь при этом уважения к традициям и правам других народов (формулирование национальных ценностей)
2
Техника власти - народовластие, выдвигающее из себя на понятных условиях "собрание лучших сил народа" ("каждый может войти в меритократию"), снимающее противопоставление общества и государства, нивелирующее разрыв между "экономическими верхами и низами", "элитой" (как духовным понятием) и массами. При этом население должно связываться во всеобщность
3
Нация должна снять с себя классовые противоречия, нейтрализуя конфликт экономических "верхов" и "низов" нации, без экспроприации и физического истребления социально активных типов хозяйствования, которые консолидируются со всей нацией на основе морального единства, исконных первоначал и экономических интересов, духа справедливости. Такие принципы являются основой, во имя которых "нация" объединяет вокруг себя другие нации, которые не устраивает правила навязанные внешним "либеральным управлением"
4
Насилие не должно совершаться ни над "классом", ни над соседними нациями
Социально-экономические инструменты для четвертой политической теории "Высокого Коммунитаризма" мы опишем в следующих главах. А перед этим:
- ответим на вопрос, почему для четвертой политической теории, имеющей все основные признаки Русской Соборности, мы выбрали достаточно сложное название "Высокий Коммунитаризм"?;
- поясним, какая схема становится "новым идеалом либерализма";
- раскроем скрытые цели, которые преследовали при внедрении политических теорий их "главные спонсоры";
- подведем итоги этой главы.
1.2. Почему для четвертой политической теории мы выбрали название "Высокий Коммунитаризм"? Русская идея Соборности
Коммунитаризм (лат. "communita" - общинность; "communis", однокоренное с "munus" - обязанность) - приобретшее популярность к концу ХХ века направление в социальной теории, стремящееся к сильному гражданскому обществу, основой которого являются местные сообщества и общественные организации, а не отдельные личности. Сутью теории является поиск гибких форм баланса между правами личности и общества, индивидуальной свободой и социальными обязательствами.
В основу теории её разработчики на Западе положили простые принципы:
- во-первых, эффективная реализация прав невозможна вне сообществ, значит, невозможна без принятия обязательств перед обществом;
- во-вторых, забота о себе и своих правах предполагает материальное и моральное благополучие других - в этом состоит социальная справедливость - и это не "ежедневное самопожертвование", а постоянное осознание роли и значения других;
- в-третьих, возведение права в абсолют, размножает права до бесконечности и доводит до экстремизма. Права не должны доминировать над ответственностью и обязанностями, прежде всего потому, что связи чувств и разума носят не механический характер.
Коммунитаризм является конструктивной оппозицией не только авторитаризму, но и, если исходить из знаменитой триады "Свобода. Равенство. Братство" ("Liberte. Egalite. Fraternite"), и индивидуалистическому рыночному либерализму ("Liberte"), и эгалитарным демократиям ("Egalite" - социализм и фашизм), выражая собой суть "Fraternite" - "Братства", гармонизирующего односторонние уклоны "только в свободу" или "только в равенство". В русском языке подобные отношения между людьми имеет синонимы - "общинность" и, в более высоком понимании, "соборность".
Поэтому совершенно не случайно, что первым термин "коммюнитаризм" использовал русский философ Николай Бердяев, который в работе "Царство духа и царство кесаря"[5] показал отличие добровольного и естественного выбора общинности от принудительных форм "эгалитарности" (см. выше "социализм" и "фашизм"):
"Коммюнотарность и соборность всегда признают ценность личности и свободу. Коммюнотарность есть духовное начало людей, общность и братство в отношениях людей... Коммюнотарность оставляет совесть и оценку в глубине человеческой личности... Коммюнотарность означает качество личной совести, которое не может быть замыканием и изоляцией. Религиозная коммюнотарность ... называется соборностью". Одновременно он говорил о разумных ограничениях абсолютной "экономической свободы... во имя свободы же".
Бердяев делает акцент на свободе, духовности и добровольности в объединении людей и поиску баланса между личным и общественным.
Иван Ильин так же означил особый "Русский путь"[6]: "...Не верим в спасительность, какой бы то ни было политической формы как таковой: ни в монархическую форму, ни в республиканскую форму, ни в демократическую, ни в диктаториальную... Русский Государственный строй должен базироваться на правосознании граждан и в то же время воспитывать его и вовлекать его в строительство... Государство строится автономным правосознанием, т. е. именно их свободным сочувствием, их само-дисциплиною, их любовью, их верою, их подвигом, их жертвенностью, их самодеятельностью...".
Другой русский философ - Владимир Соловьев, осмысленно придавал большое значение "третьему пути"[7] баланса между личным и коллективным, указывая на то, что он постоянно присутствует в истории человечества, играя в ней положительную роль:
"От начала истории 3 коренные силы управляли человеческим развитием.
Первая стремится подчинить человечество во всех сферах одному верховному началу и слить все многообразие частных форм, подавить самостоятельность лица, свободу личной жизни. Вместе с этой силой действует другая, прямо противоположная; она стремится разбить твердыню мертвого единства, дать везде свободу частным формам жизни, свободу лицу и его деятельности; под ее влиянием отдельные элементы человечества действуют исключительно для себя, общее теряет значение превращается в отвлеченное, пустое, а наконец и совсем лишается всякого смысла. Всеобщий эгоизм и анархия, множественность отдельных единиц без всякой внутренней связи - вот крайнее выражение этой силы. Если бы она получила преобладание, то человечество распалось бы на свои составные части и история окончилась войной всех против всех...
Если бы только эти две силы управляли историей человечества, то в ней не было бы ничего, кроме вражды и борьбы... Внутренней целости и жизни нет у обеих этих сил, а, следовательно, не могут они ее дать и человечеству.
Но человечество не есть мертвое тело и история не механическое движение, а потому необходимо присутствие третьей силы, которая дает положительное содержание двум первым, освобождает их от исключительности, примиряет единство высшего начала с свободной множественностью частных форм и элементов, создает таким образом целость общечеловеческого организма и дает ему внутреннюю жизнь. И действительно мы находим в истории всегда совместное действие трех этих сил, и различие между теми и другими историческими эпохами и культурами заключается только в преобладании той или иной силы, стремящейся к своему осуществлению".
Таким образом, у Вл. Соловьева мы находим достаточно четкое определение коммунитарного принципа. Носителем такого органичного принципа он считал славянскую, и, прежде всего, Русскую цивилизацию. Он также отмечал, что "Финансовые операции с мнимыми ценностями (так называемые "спекуляции") представляют, конечно, не столько личное преступление, сколько общественную болезнь, и здесь прежде всего необходимо безусловное недопущение тех учреждений, которыми эта болезнь питается. - Что касается, наконец, ростовщичества, то единственный верный путь к его уничтожению есть, очевидно, повсеместное развитие нормального кредита, как учреждения благотворительного, а не своекорыстного" (далее мы разберем как это возможно при условии введения т.н. "гезеллевских" денег).
"Общественный организм Запада, разделившись сначала на частные организмы между собой враждебные, должен под конец раздробиться на последние элементы, на атомы общества, т.е. отдельные лица, и эгоизм корпоративный, кастовый перерастет в эгоизм личный". Создается впечатление, что эти слова написаны нашим современником.
Таким образом, научный термин "коммунитаризм" изначально обозначал идею "идеальной русской соборности".
Сегодня это привлекательное идейное движение характеризуется очень широким спектром последователей. Многие ученые и политики, осознавая подлинные причины текущего кризисного состояния, бесперспективность ставки на "общество праздных педерастов" и "финансовый капитализм", пытаются найти формы предотвращения наступающей катастрофы. Наиболее заметными представителями этого течения на западе на сегодня являются: в США - социолог Амитай Этциони, философы Аласдер Макинтайр, Майкл Сандел, Кристофер Лэш, политолог Бенджамин Барбер; в Канаде - Чарльз Тэйлор; в Австралии - Роберт Саймонс, Эндрю Нортон и др.
В США движение по созданию коммун приобрело форму бума. Поэтому не случайно, что "коммунитаризм" стали проповедовать такие политики, как Билл Клинтон, Альберт Гор, Барак Обама и многие другие. В Европе с позиций коммунитаризма часто выступали: в Англии - Тони Блэр (лейборист) и Дэвид Уиллет (консерватор); в Германии - Курт Биденхоф (ХДС) и Йошка Фишер ("зеленый"); во Франции - Жак Делор; и многие другие сторонники в ЕС, Японии, Латинской Америке и т.д.[8]
Таким образом, термин "коммунитарность" в мире широко известен. Несмотря на столь широкий разброс сторонников "новомодной идеи", это "хорошо забытая, старая социальная теория и практика", говорящая о том, что ради создания благополучного мира люди должны вновь научиться ценности общности, возвращаясь к обновленной Традиции.
Но перечисленные выше социологи и политики далеко не однозначны, и дальше "создания местных общин" они не готовы идти, в целом продолжая отстаивать интересы "владельцев глобальных капиталов и глобального дискурса". Поэтому, не забывая о русском родоначалии идеи, мы были вынуждены несколько отстраниться от такой сомнительной компании и "подняли планку выше", назвав нашу много более полную политическую теорию "Высоким Коммунитаризмом" и продолжив развивать идеи и принципы Русской Соборности в современных условиях.
1.3. Схема "нового идеала либерализма"
Либерализм как отдельное политико-философское направление возник в XVI-XVIII вв, в первую очередь под влиянием работ Томаса Гоббса и Джона Локка. Среди заложенных ими принципов либерализма характерны следующие:
- людей разъединяют ненависть, страх, жадность, алчность и другие страсти, которые разрушают их общность (Гоббс), а также их неудовлетворенные потребности (Локк);
- жизнь отдельного человека первична по сравнению с существованием гражданского общества, являющегося материальным воплощением человеческих решений, созданным для защиты "естественных" прав каждого индивида на жизнь, свободу и собственность;
- такие общества представляют собой объединения людей, в соответствии с "социальным контрактом" формирующих правящий строй, цель которого - обеспечить максимальную защиту прав людей;
- человеческие существа действуют под влиянием страстей, а не разума.
Последовательно развивая эти идеи, сегодня либерализм стал отрицать: государство и его контроль над экономикой, политикой и гражданским обществом; церкви с их догмами; любые формы общинного ведения хозяйства; любые попытки перераспределения результатов труда государственными или общественными инстанциями; этнические принадлежности; какую бы то ни было коллективную идентичность и т.д. (А. Дугин).
При этом установки либерализма базируются на следующих принципах: эгоизме, являющимся основным регулятором рынка; отношениях в социуме подобных отношению в стаде животных; "идеальном" социуме подобном машине, состоящей из множества взаимозаменяемых элементов; изолированности экономики от исторической реальности; антисоциологизме; анитирегуляционизме и т.д.[9]
Так Карл Поппер - один из столпов современного либерализма, - развивая эти понятия, писал: "...коллективистское ("закрытое") общество сходно со стадом или племенем... члены которого объединены связями, родством, участием в общих делах, одинаковыми опасностями, общими удовольствиями и бедами". Идеальная модель "открытого общества" для Поппера есть общество, где люди могут быть связаны прежде всего, отношениями "купли-продажи", но "никогда не встречаются друг с другом лично, общаясь только с помощью современных средств связи и передвигаясь в одиночку в личном транспорте"[10].
Для другого "пророка либеральной теории" - Фридриха фон Хайека, - прилагательное "социальное" является "самым бестолковым выражением во всей нашей моральной и политической лексике"[11].
Такие подходы приводят к дегуманизации человека, характеризуясь фразой - "содержание культуры - это совокупность иррациональных моментов, связанных пережитками предыдущих фаз развития цивилизации"[12] (Д. Белл). При этом либеральные теории, по существу, как и теория формаций в историческом материализме, являются механическими теориями стадийного развития, поскольку полагают, что "мир неизбежно идет к универсальному обществу господства частной собственности и индивидуализма".
Распространение таких принципов в обществе неумолимо повлекло рост стяжательства, политическую коррупцию, разложение общественных институтов, ухудшение состояния окружающей среды, цинизм и общее падение морали "дегуманизированного конкурентноспособного материала". Соответственно идеологии сформировалась и правящая верхушка, чуждая общественным интересам, морали и самому человеку. Согласно либеральной логике, следующим этапом эволюции "конкурентоспособного человеческого капитала" - "человека экономического" (Homo Economicus), становится его электронный протез - "идеальный автомат" (Automatum Perfectus).
В результате, в "глобальной элите" на сегодня сложилась следующая схема "идеального либерализма":
V
"ЭТАЛОН ЛИБЕРАЛИЗМА"
1
Вместо ставки на "кровь и почву" - полная дегенерация человечества/"расчеловечивание" - с отказом от национальной принадлежности, социальных и семейных обязательств, вплоть до отказа от половой принадлежности (пресловутая "свобода от")
2
Тоталитарный принцип власти, когда большинство государственных машин подчинены узкой социальной группе, контролирующей "глобальные капиталы" ("суперпаразиту"). Населению предоставляется максимальная возможность "вертеться в свободном состоянии", лишь бы оно не вмешивалось в дела режима ("за деньги ты можешь получить всё - от самых извращенных видов секса до полета в космос, только не требуй изменение системы")[13]
3
1/100 финансовой элиты осуществляет квазиконкурентную игру на заманивании 99/100 населения в "бесконечность потребления". Квазидемократическая система власти, в которой крупнейшие партии с коррумпированной верхушкой финансируются из одного кармана, предназначена удержать общество в таком напряженном неравновесии
4
Цель - уничтожение сначала до 90% населения[14], а затем и полная ликвидация человека, как вида. "Особо избранные" приобретают физическое "бессмертие" в искусственных бесполых телах, а затем в бестелесных плазмоидах[15]
Таким образом, "эталонный либерализм", по сути, есть "эталонный сатанизм". Поскольку, именно сатана стремится к уничтожению рода Человеческого.
1.4. Скрытые цели, которые преследовали при внедрении политических теорий их "главные спонсоры"
"Сейчас Европа - это поле битвы евреев и их отца - дьявола - против Небесного Отца и его Единородного Сына... Евреи сначала хотят юридического равноправия с христианами, чтобы затем подавить христианство, превратить христиан в неверующих, и наступить на их шеи. Все современные европейские лозунги были придуманы распявшими Христа евреями: демократия, забастовки, социализм, атеизм, веротерпимость, пацифизм, мировая революция, капитализм и коммунизм... Все это изобрели евреи и их отец - дьявол"[16]
св. Николай Сербский (написано в концлагере Дахау)
Разбирая схемы трех "старых" политических теорий, необходимо указать и зачастую скрываемые смыслы, которыми руководствовалась при их продвижении "глобальная финансовая элита" (не для кого не секрет, что владельцы глобальных финансовых капиталов продвигали социализм и фашизм в не меньшей степени, чем сегодня продвигают "либерализм").
"Эталонный социализм" - скрытый смысл изначального продвижения этой политтеории, воспроизведенной на основании из "реформистского иудаизма" и социал-сионизма[17], в середине 19 в. заключался в идеологическом оправдании уничтожения "верхов" коренных наций (политических, духовных и промышленных национальных элит) ради достижения "равенства" евреев и неевреев во время процесса "феминизации местечек" - т.е. "расчищение политического и экономического поля" для "народа глобальных ростовщиков". Этот план оказался разрушен Сталиным[18].
"Эталонный фашизм" - воспроизведение мистиками от английского и немецкого иудо-протестантизма "ветхозаветной избранности" на не-библейской основе, предполагающей установление "братства только для избранных", превращая "не-евреев" в "новых избранных", готовых "пасти народы железным жезлом" - идеальный вариант для управления глобальными конфликтами. Этот план так же оказался разрушен русским народом под управлением И.Сталина.
"Компрадорство", как "либерализм для аборигенов" - (скрытый) смысл в обеспечении максимальной свободы обогащения "безродным космополитам", проникшим в экономическую верхушку третьих стран.
"Чистый либерализм" - это уже практически не скрывающий своих целей сатанизм (см. выше).
Таким образом, "Высокий коммунитаризм" - первая политическая теория, следующая Русскому мировоззрению и Православию, никогда не получит поддержки глобального капитала "по определению".
1.5. Общие выводы
Подведем итоги этой главы. В результате наступившего системного кризиса либерализма, затронувшего весь мир, Украина и Россия в частности, в настоящий момент заблудились в "трех старых полит-теориях" - уйдя от социализма и "уходя" от либерализма, Украина начала двигаться в сторону фашизма. Россия все ещё находится в плену у либерализма. В результате части единого Русского народа оказались стравленными, помимо внешних сил и их туземной агентуры из "пятой колонны", принципиально разными подходами двух политических теорий - (украинского) фашизма и (кремлевского) компрадорства. При этом и возвращение в "эталонный социализм" будет означать пролитие крови, поскольку его "эталон" и "практика" потребует физического уничтожения "класса верхов". А затем цикл перехода в фашизм-либерализм-социализм повторится вновь.
Как "разорвать это колесо политических перерождений"? Из системного кризиса может быть только внесистемный выход, который предполагает "четвертая политическая теория Высокого Коммунитаризма". На другом полюсе от "высококоммунитарного" пути находится "эталонный либерализм", за лживыми миражами которого кроется стремление к уничтожению человека, как вида. Таким образом, при "обсуждении политэкономических теорий" мы вплотную подошли к противостоянию между челоковекоубийцами, лживо обещающими "власть над всеми сими царствами", и "путём истины и жизни". Но это тема уже другого разговора.
А в следующей главе мы ответим на вопрос - насколько четвертая политическая теория "Высокого Коммунитаризма" соответствует русскому мировоззрению?
ГЛАВА 2. ОСНОВЫ РУССКОГО МИРОВОЗЗРЕНИЯ
Ядро Русского мировоззрения можно описать "триединым словом "Мир"":
Мiръ - община, народ, род человеческий, Вселенная - Целостность;
Миръ - отсутствие ссор, вражды, несогласия, войн; лад, согласие, единодушие, доброжелательство - Гармоничность (лад);
Мiръ - миром, сообща, советом - Соборность.
Триединство Целостность - Гармоничность - Соборность есть ядро мировоззрения Русской Цивилизации, которое проявлялось во всех периодах ее существования - и в Русском Ведизме, и в Русском Православии, и в Русском Коммунизме, и в созидательном взаимодействии с другими конфессиями и цивилизациями.
Описав целостное и гармоничное ядро Русского мировоззрения, естественным образом возникает вопрос, почему, при такой очевидной целостности, нашу страну так "штормит", особенно в последнее столетие, в котором мы трижды меняли политэкономические формации? Не потому ли, что мы пытаемся существовать в тех условиях, которые не соответствуют нашему мировоззрению и ценностям нашей цивилизации?
2.1. Принципиальные различия Русской и Западной "цивилизационных матриц", как причина дисгармонии в России
В географических рамках от "Запада" до "Востока" совокупный исторический опыт сформировал диаметрально противоположные мировоззрения проживающих там народов:
"ЗАПАД"
"ВОСТОК"
Материализм
Духовность
Практицизм и рационализм
Идеализм и ирґрационализм
Индивидуализм и активизм
Коллективизм и созерцательность
Абсолютизация права = "тоталитарная демократия"
Абсолютизация государства = добровольное служение "тоталитарной" общности
Убежденность в цивилизационном превосходстве
Убежденность в культурном превосходстве
При этом, если говорить о мировой экономической доминанте, то начиная с XVII в. можно выделить 3 глобальных цикла накопления капитала, определить места их географической концентрации, владельцев и выгодоприобретателей:
1. Банк Амстердама (начало XVII - XVIII вв.). Основа капитала - торговля с колониями, работорговля, ростовщичество. Выгодоприобретатели - "венецианцы", кальвинисты и иудеи-каббалисты;
2. Банк Англии (XVIII - нач.XX вв.). Основа капитала - работорговля, пиратство, ростовщичество, ограбление колоний, торговля наркотиками (в т.ч. уничтожение двух самых крупных экономик нач. XIX в. - Индии и Китая). Выгодоприобретатели - высшая аристократия, дельцы "квадратной мили", масоны, шабадники, клан Ротшильдов - Кезвиков.
3. ФРС США (с 1913 и по сегодняшнее время). Основа капитала - глобальные войны, торговля нефтью, ростовщичество. Выгодоприобретатели - все те же иудеи и протестанты, в основном из владельцев Банка Англии.
Не сложно заметить, что создателями сложившейся мировой системы и выгодоприобретателями являются носителями иудейской и протестантской идеологии. Так же не случайно что и мы, находясь в условиях и рамках современной ("либерал-капиталистической") Системы, созданной по лекалам иудо-протестантизма, не находим в ней себе достойного места - поскольку она не соответствует нашему мировоззрению и нашей системе ценностей.
Поэтому когда американский гражданин "либеральной национальности" В. Познер, заявил: "я думаю, что одна из величайших трагедий для России - принятие православия... Если оттолкнуться от таких определений, как "демократия", "качество жизни", "уровень жизни", и распределить страны именно по этим показателям, то на первом месте будут именно протестантские страны (все). Потом - католические. И лишь потом - православные" - он был совершенно прав. Но сообразно своей системе ценностей. Мы же помним, что "качество и уровень жизни" построены на ограблении всего мира, а финальная цель "либерализма" - радикальное сокращение и "расчеловечивание" людей.
Если же провести сравнительный анализ ценностей иудо-протестантской и Русской цивилизационных матриц, мы окончательно поймем, что причина наших проблем в том, что мы пытаемся "развиваться" в чужеродной для нас системе:
"Иудо-протестантская матрица"
"Русская матрица"
Индивидуализм = "свободе от" (общественных, моральных, семейных обязательств, - вплоть до половой принадлежности)
Общинность = "свободе для" (самосовершенствования, служения обществу, семье, Высшим Целям)
1.
Стяжательство и ростовщичество (богатство, возведенное в ранг религиозной добродетели); превалирует принцип обладания: "мы живем для того, чтобы обладать вещами"
Нестяжательство и отрицание ростовщичества, "мы живем чтобы познать окружающее и развиваться духовно"
2.
Примат закона
Примат справедливости
3.
Права собственности, возведенные в абсолют
Совместное ведение хозяйства; средства производства, принадлежащие обществу
4.
Колониализм, означающий выкачивание ресурсов из захваченных стран и финальное уничтожение их народов
Духовный и территориальный экспансионизм, когда народы вовлекаются в расширяющееся совместное жизненное пространство на основании партнерства и взаимовыручки
5.
Таким образом, в современных условиях либерального капитализма пытаясь следовать чуждому мировоззрению и используя политэкономические инструменты "иудо-протестантской матрицы", мы входим в постоянный конфликт с собственной ценностной системой.
Особо нужно отметить, "ветхозаветность" принципов иудо-протестантизма - начиная от осознания "избранности", до принципа ростовщичества - "... и будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы... тогда сыновья иноземцев будут строить стены твои, и цари их служить, народы и царства, которые не захотят служить тебе погибнут, и такие народы совершенно истребятся". Эти догмы, вероятно, будут наиболее емкими определениями сегодняшних иудо-либеральных капиталистических "идеалов".
И выхода из этой ситуации у нас два, один из которых: полностью забыть свою историю, культуру, сломать себя и "стать иудо-простестантами" - т.е. "истребиться", вплоть до физического уничтожения - абсолютно неприемлем.
Поэтому мы должны использовать второй вариант: выстроить свою собственную систему, отвечающую нашим цивилизационным ценностям, подобрав для этого необходимые политэкономические инструменты.
2.2. Смена политэкономических инструментов
Как уже говорилось выше, до недавнего времени существовало всего 3 политических теории, которые последовательно развивались философами, социологами, экономистами - это либерализм, социализм и фашизм. При этом мы должны констатировать, что разработка основ этих трех политических теорий принадлежала людям других цивилизаций. И, соответственно, не русского мировоззрения. Отдельно нужно выделить период создания на практике Русского социализма (ориентировочно начиная с 1932 и по 1954), но этот проект финально рухнул - прежде всего, из-за возвращения к догматике "марксизма" с его системными ошибками "эталонного социализма".
Сегодня в обществе осуществляются множество попыток формулирования Русской Идеи. В поисках пути выхода из цивилизационного кризиса, в неравнодушной интеллектуальной части общества активно идет разработка проектов развития России. Несмотря на то, что разработки проводятся участниками, семантически позиционирующими себя в широком политическом спектре - "от коммунистов до националистов" - в целом предлагаемые ими цивилизационные проекты совпадают - если не на 100%, то как минимум на 80, вплоть до терминологии. Так, большинство национально-патриотических организаций сошлись в том, что:
Россия - самобытная русская цивилизация и самостоятельный геополитический центр.
Внутренние цели России - повышение качества жизни и социальная гармония.
Политическая система России - Народовластие в виде системы территориальных Советов (самоуправления), объединенных по горизонтали и вертикали.
В экономической системе должно присутствовать государственное стратегическое планирование; реальная экономика (без финансовых махинаторов и спекулянтов); многообразие форм собственности при приоритете общественной; существовать запрет ростовщичества и должна быть проведена национализация ЦБ и недр России.
Межэтнические отношения в своей основе должны иметь понятие государствообразующего русского народа.
Едины в положениях о создании солидарного общества, сбережении народа, системе социального пая, бесплатной медицине и образовании, выделении каждой семье родовой усадьбы и т.д.
С чем, в целом, нельзя не согласиться. Однако, разработчики проектов, в принципе желая одного, никак не могут договориться, поскольку начинают смешивать между собой семантику предыдущих, "старых" политических теорий, разработанных выходцами из других цивилизаций - Гоббсом и Локком, Марксом и Троцким, Гитлером и Муссолини. Кроме того, есть несколько аспектов, которые обязательно нужно учитывать в каждой из программ по отдельности и при их сведении в единую платформу. Именно она станет основой дальнейшего развития России, и без сомнения способна стать Цивилизационным ориентиром для всего мира. При этом, заявляя о таком масштабном переустройстве общества, как "цивилизационный проект", не нужно бояться говорить о последовательной разработке Русской, Четвертой Политической теории - какое бы название она не получила. Поэтому, учитывая указанные выше положения "Русской матрицы", речь должна идти о:
- смене системы управления;
- смене финансовой системы - как в национальном, так и в глобальном масштабе;
- смене отношения к правам собственности на средства производства;
- высших моральных и духовных идеалах.
Что характерно - необходимые для этого политэкономические инструменты уже существовали в мировой истории и истории России, определены в работах многих выдающихся ученых, действительно заслуженных лауреатов Нобелевской премии, а так же доказали свою состоятельность на практике (о чём пойдет речь в следующих главах).
Обозначим политэкономические инструменты, соответствующие матрице Русского мировоззрения (и Традиции - в самом широком её понимании):
Русская матрица
Соответствующие политэкономические инструменты
1.
Общинность = "свободе для"
("формирование системы управления")
Отказ от партийной системы имитирующей "демократию" и способствующей системной коррупции в пользу системы Советов территориального самоуправления, объединенных горизонтальными и вертикальными связями[19]
2.
Нестяжательство и отрицание ростовщичества, "мы живём, чтобы познать окружающее и развиваться духовно"
("финансовая система")
Финансовая система, основанная на деньгах с демерреджем ("гезеллевских деньгах"), которая ограничивает циклы накопления, одновременно ускоряя в разы экономические процессы, способствуя повышению качества жизни, развитию благотворительности, науки и искусства
3.
Примат справедливости
("система права")
Сохранение традиционной морали и сбережение нации, когда - "Вместо насилия над классом происходит насилие над абстрактностью ссудного процента"[20]
4.
Совместное ведение хозяйства, средства производства, принадлежащие обществу
("отношение к правам собственности на средства производства")
При сохранении разных форм собственности на средства производства, упор идет на общественную собственность, где каждый получает гарантированный, не отчуждаемый, юридически оформленный пай. Изменение подхода к праву наследования на средства производства способствует развитию династий профессионалов (вместо кланов собственников) и социальной гармонии[21];
5.
Духовный и территориальный экспансионизм, когда народы вовлекаются в расширяющееся совместное пространство на основании партнерства и взаимовыручки
Создание Международной клиринговой палаты, как основы для справедливых международных расчетов[22]; распространение идей Русского цивилизационного проекта по всему миру.
В следующих главах мы последовательно раскроем обозначенные нами социальные и политэкономические инструменты Русской, Четвертой Политической теории "Высокого Коммунитаризма".
ГЛАВА 3. СМЕНА СИСТЕМЫ УПРАВЛЕНИЯ. ПАРТИИ, КАК ОСНОВА СИСТЕМНОЙ КОРРУПЦИИ. "ВСЯ ВЛАСТЬ СОВЕТАМ" ИЛИ РУССКАЯ СОБОРНОСТЬ
В западном общественно-политическом дискурсе описываются только три вида политико-правовых режимов: авторитарный, тоталитарный и либерально-демократический. К "тоталитарным режимам" относят коммунистические режимы, национал-социалистический режим Гитлера, режим Муссолини. К "либерально-демократическим" режимам относят режимы большинства стран Западной Европы, США, Мексики, некоторых стран Азии. К авторитарным относят все остальные, в т.ч. и в современной России.
В ходе манипуляции общественным сознанием, либерал-капиталистическая экспертократия сократила эту схему до двух понятий - "демократические" и "недемократические" (деля последние на "тоталитарные" и "авторитарные"). Признаками "демократического" режима декларируются:
- свободная деятельность различных партий и объединений;
- отсутствие господствующей идеологии;
- формирование органов власти выборным путем;
- наличие в обществе "демократических прав и свобод".
Признаками "недемократических" (авторитарных и тоталитарных) режимов объявляются:
- запрет на деятельность части партий и организаций;
- господство одной идеологии;
- отсутствие органов власти, формируемых выборным путем;
- "отсутствие демократических прав и свобод";
- действия власти вне правового поля.
Тоталитаризм определяется тем, что "диктатуру" олицетворяет собой идеология и партаппарат. При авторитаризме власть персонифицируют с конкретным политиком, олицетворяющим собой "диктатуру". Критерием "демократичности" считается возможность бескровной смены правительства.
Но подобное разделение, как минимум, не отражает реальность. Во многих случаях мы видим, как "победившая демократия" порождает олигархическую систему правления, или наоборот, как монархический режим идёт навстречу всему обществу[23]. Сегодня политика и выборы становятся профанацией (в т.ч. и в двухпартийной системе[24]), а удаление от власти финансовой олигархии, режиссирующей и оплачивающей "шоу выборов", вряд ли возможно мирным путем.
При этом идеология, признающая либерально-демократический режим за "эталон развития", признаёт только опыт развития западных политических систем в качестве "идеала". Корни этого режима растут из английского "парламентаризма", который закрепил власть партии аристократов и ростовщиков на века. Кроме этого, они тянутся от масонской революции во Франции, выдвинувшей знаменитый лозунг "Свобода. Равенство. Братство", и тут же потерявшей понятие "Братства", а затем "Равенства", и оставившей одну лишь "Свободу" - но только для себя.
Эту схему затем скопировали и коммунистические партии, - претендующие на "представление интересов пролетариата", - ведомые, по началу, преимущественно агитаторами, вышедшими из еврейских местечек и гетто, которые также взяли в качестве оружия лозунг "Равенство". Добившись равенства, представители этого этноса в целом оставили коммунистическое движение, начав ставить лишь на неограниченную, всеразрушающую "Свободу". При этом о "Братстве" уже никто больше не вспоминал, равно как и о том, что революция в России проходила под лозунгом "Вся власть Советам!".
Сегодня западные "владельцы бренда "демократия"" отрицают опыт иных культурных пространств и всячески его дискредитируют. Построенные на других культурных принципах политические системы и государства необоснованно именуются "диктатурой" или "тиранией" (а их приверженцы - "плохими парнями"), с которыми гражданам государств "цивилизованного мира" (самоназвание стран Запада) следует бороться и их низвергать[25] (С. Елишев).
Что бы понять, насколько справедливо обвинение в "недемократии", нужно определить -
3.1. Что такое демократия и каковы её особенности
Принято считать, что "демократия" зародилась в Греции. Но тогда система выглядела следующим образом - демократию (народовластие) осуществляли полноправные граждане античного полиса, которые составляли не более 10% населения. К ним не относились: беженцы, переселенцы, рабы, вольноотпущенные и женщины. Для приобретения высоко ценившегося статуса гражданина, коренной житель полиса должен был пройти систему цензов: возрастной, образовательный, денежный, прохождения воинской службы, наличия детей. Некоренной житель мог заслужить статус гражданина совершением подвига или выполнением особо значимой работы. Условно эту систему можно описать следующим образом - "каждый свободен и имеет 10 рабов".
В более современном понятии о демократии, равные права в обществе имеет каждый гражданин, достигший определенного возраста[26]. Но при этом и современный "эталон демократии" имеет особенности. Для начала определим, насколько полно либерально-демократические режимы отражают интересы общества. В высший законодательный орган таких режимов (Парламент, Думу, Раду, Бундестаг и т.д.) выборы могут проходить как по пропорциональной системе (когда выбирают партии), так и по мажоритарной системе (выбор депутатов от избирательных округов). Но и эти депутаты в своём подавляющем большинстве также являются членами партий или поддерживаются крупным капиталом - поскольку для проведения предвыборной кампании требуется немалые деньги (которые спонсоры рассчитывают вернуть с "хорошим гешефтом").
При этом любой депутат, который обязан представлять интересы своих избирателей, практически никак с ними не связан и в результате просто монополизирует власть. Процесс таких выборов, окруженный "ореолом демократической святости", представляет из себя длинную очередь людей, которые бросают в урну куски бумаги, "голосуя за своего представителя", которого они в большинстве своём ни разу не видели и не увидят.
3.2. Диктатура партий, как власть "избранных" и источник системной коррупции
Согласно определению, партии являются политическими инструментами определенных групп лиц, предназначенными для оказания влияния на власть или овладения политической властью. Таким образом, создаются условия, когда партия правит теми, кто не состоит в ней, хотя и предполагается, что "цели партии совпадают с целями народа". Но ни одна партия, ни сонмище партий, не являются реальным отражением всего спектра интересов общества[27]. При этом само существование оппозиции изначально предполагает, что другие партии должны доказывать некомпетентность правящей партии, стараясь свести на нет все её достижения и дезавуируя программу её деятельности, даже если в программе и есть пункты, потенциально отвечающие интересам общества. Так интересы общества приносятся в жертву межпартийной борьбы за власть.
Одновременно мы видим манипуляции ЦИКа, избирательных комиссий, административного ресурса власти, "черного PR", подкупа избирателей и прочие "прелести" представительской демократии.
Вся эта мифология о неком "эталоне демократичности" поддерживается лишь для того, чтобы оправдать существование и захват власти наиболее "сильными партиями" (т.е. спонсируемыми наиболее богатыми), которые в любом случая являются заведомым меньшинством по отношению ко всему народу.
Таким образом, современная "эталонная" демократия так и не стала отражением интересов всего народа и вернулась к своим истокам - "каждый свободен и имеет 10 (20, 100... 2800) рабов". Партийная система по сути превратилась в диктатуру "избранных" кланов.
Почему так произошло?
Финансирование. Политические партии спонсируются состоятельными членами партии и организациями, разделяющими с ней свои политические взгляды. Спонсоры и получают те или иные плюсы от её деятельности. Других источников финансирования не предусмотрено. Вкладывая деньги в политику, спонсоры рассматривают это как "бизнес" - получая доступ к "распилу" бюджетов, выгодным контрактам или изменяя законодательство под свои интересы. Поэтому не случайно, что предвыборные заявления партийных бонз не совпадают с их реальной деятельностью, когда партия получат власть. Таким образом, партии изначально являются базовым источником коррупции, а лидеры партии, обязанные обеспечивать её существование, становятся представителями интересов денежных мешков. Т.е. коррупционная составляющая лежит в самой основе всех либерально-демократических режимов.
Исключением до недавнего времени являлись левые партии (коммунисты, социалисты), которые традиционно собирали со своих членов регулярные членские взносы, составляющие несколько процентов от их ежемесячного дохода. Но и они, в условиях либерально-демократического режима, перешли к традиционной схеме "отстаивания интересов спонсоров".
При этом исторически коммунистическое движение так же спонсировалось крупным капиталом, в первую очередь Ротшильдами, которые считали социализм еврейским учением, поскольку идеи марксизма во многом базировались на идеях "реформистского" иудаизма. В революцию 1917 года вложили деньги всё те же банкиры (как "внешние", так и "внутренние", но входящие в один "профсоюз"). "Гешефтом" застрельщиков революции стал геноцид русского и других коренных народов России, а к 1924 году они ещё и выкачали из страны весь золотой запас.
Но трансформация компартии, ставящей на самые широкие слои общества, произошла. Национальные интересы возобладали, и в ходе борьбы национал-коммунистов с "интернационалистами", вожди из местечек в целом были заменены (1929-1937). Отметим как очевидный факт, что в ходе этой борьбы Советский Союз, при всех своих недостатках, создавался как наиболее демократическое государство своего времени, которое в наибольшей степени - по сравнению с соседями и конкурентами - учитывало мнения и интересы общества, вовлекая значительное число людей в управление развитием страны. "В этом не формальном, но содержательном демократизме - источник непреходящей силы советской цивилизации, и по сей день остающейся непревзойденной вершиной социального развития и гуманизма. Одновременно и фундаментальный источник лютой ненависти нынешних либералов, приватизировавших наряду с заводами сами понятия демократии, прав человека и самой свободы"[28].
Причиной падения Советского Союза стал тот факт, что "руководящая и направляющая" партия, доминирующая в политической системе, так и не решилась передать реальные рычаги управления Советам, как это планировалось Сталиным в начале 1950-х. Номенклатура, цеплявшаяся за власть и все более удалявшаяся от общества, предала идеалистический проект и полностью деградировала как политическая сила, не сумев противостоять "искусу". "Искус" - личный подкуп, разрушение морали и консюмеризм (потребление) - являются традиционным оружием либерал-капитализма[29].
3.3. Что произошло с проектом "эталонной демократии" от либерализма?
"Что же означает демократия, когда политические партии неспособны предложить различные идеологические убеждения, различные мечты о природе будущей политической системы... - чтобы можно было обсуждать альтернативные пути в будущее? Выборы превратились в опросы общественного мнения, вертящиеся вокруг тривиальности и зависящие от того, как кто-нибудь выглядит по телевидению. Выборы уже начинают рассмат-
ривать как замену одной шайки проходимцев другой шайкой проходимцев".
Лестер Туроу, "Будущее капитализма"
Либерализм изначально отражал идею свободы - не только (и "не сколько") человека, но свободы предпринимательства. Это автоматически поставило либерализм на службу капиталу. При этом в сознании либералов постепенно произошла подмена: идея "свободы для всех", вытеснилась идеей "свободы от всех", подразумевающей подавление свободы слабых ради реализации произвола сильных. Эта деградация прошла практически незамеченной. А либералы "естественным образом" перешли на службу наиболее влиятельной части бизнеса - глобальным монополиям и "супербуржуазии"[30]. В России это компрадорская олигархия, тесно сращенная с правящей верхушкой.
Став выразителями крупнейшего и, как правило, недобросовестного бизнеса, либералы тем самым завершили свое перерождение, перейдя от отстаивания идей свободы к их полному отрицанию всей своей практикой. Слова остались прежними, диаметрально изменилась лишь их суть. Отстаивание прав человека выродилось в отстаивание: интересов меньшинств - против законных прав большинства; алчности эксплуататоров - против прав эксплуатируемых. Защита конкуренции выродилась в защиту произвола монополий и подавление конкурентов под видом "свободной торговли"; защита свободы слова - в свободу исключительно своего слова (вплоть до цензуры и запрета слов оппонентов, под прикрытием обвинений в "экстремизме"). Защита политических прав народа трансформировалась в защиту глобальных интересов американского и израильского государств и плохо скрываемую позицию, при которой легитимность власти в любой стране дает не её собственный народ, а исключительно администрация США.
Естественной реакцией на трактовку такой либеральной "свободы" в общественном сознании стало её резкое неприятие. Но стремление к свободе присуще самой природе человека, отрицать её - значит отрицать самих себя. Просто нужно разделять либеральную "свободу от" (социальных и семейных обязательств, вплоть до отказа от половой принадлежности) от "свободы для". Идеи свободы не могут быть отделены от ответственности. Поэтому настоящая свобода может быть только коллективной, а не просто "свободой только для меня". Ничем не сдерживаемая индивидуальная свобода уничтожает сначала окружающих, а потом и самого её носителя.
Сегодня в нашей стране желание свободы живет в сознании народа в неразрывной связи с социальными ценностями и патриотизмом. Их нельзя разделить: за этот синтез заплачено слишком много, слишком страшно и слишком недавно, чтобы пытаться не замечать его. Главная задача Русского Коммунитарного Манифеста - в артикуляции этого синтеза и его выражении политическими средствами.
Работая на интересы компрадорской и глобальной олигархии, отечественные либералы противостоят клептократии не как раковой опухоли на теле нашего государства, но как части государства. При этом они выступают против коррупционеров-чиновников не потому, что те грабят народ России, а потому, что представляют для либералов саму российскую государственность. Кроме того, не будем забывать, что "ведущие" либералы сами представляют собой чиновников, которых оторвали от кормушки. Сегодня они целят в коррупцию не для оздоровления российской государственности, а для ее дискредитации и полного подчинения интересам глобального капитала.
Вся "мощь" либеральных вождей в ресурсах Запада - финансовых и информационных. Они отражают интересы глобальной "супербуржуазии избранных", не привязанных ни к одной стране мира, не ответственных ни перед кем и потому рассматривающих хаотизацию человечества как наиболее эффективный путь к увеличению своих богатств и влияния[31] (М.Делягин).
3.3. Партии и капитал, как угроза демократии в целом
"Слова "капитализм" и "демократия" - это идеологические пустышки.
Реальный Запад совсем другой...
А.Зиновьев, философ
Ресурсом существования партий сегодня являются деньги крупного капитала. На них строится вся система "представительской демократии". А дальше все идет согласно народной присказке - "кто девушку ужинает, тот её и танцует". Голосуя за партии, мы фактически голосуем за "профессиональных посредников", которые существуют на деньги корпораций. И даже если в честности отдельных кандидатов можно и не сомневаться, то не приходится сомневаться и в пороке Системы. Партии являют инструментом тех сил, которые им платят, рассчитывая получить свои дивиденды. И другого варианта сегодня нет. Вся современная "представительская демократия" является лишь симулякром изъявления воли народа и отстаивания его интересов. Политика превратилась "в шоу для плебса", поскольку реальные вопросы решают "профессиональные посредники" под присмотром прикормленной экспертократии и по указанию тех, кто контролирует ресурсы. Поскольку выборы становятся все дороже и дороже, то выиграть в них могут только те, у кого этих ресурсов больше (финансовых, медийных, административных) .
Не случайно, что сегодня в России у власти те, кто присосался к государственным ресурсам, а "оппозицию" представляют те, кого спонсируют Запад. Парадокс в том, что поскольку "национальная" финансовая система, по сути, жестко подвязана к ФРС США, "демократия" превращается в борьбу "левого кармана" с "правым карманом". Поэтому все "национальные парламентские демократии" по факту контролируют владельцы глобальных капиталов. А любая страна с альтернативным типом управления, кроме тех, кто с Капиталом "подписал контракт кровью" (или нефтью, как Саудовская Аравия, Бахрейн, Катар и пр.), подвергается яростной критике и прямой вооружённой агрессии - как Ливия - со стороны глобальных устроителей псевдодемократий.
Существующая система управления государствами в виде "представительской демократии", скроенная на основании партий по "английскому эталону", является не выразителем воли народа, а скрытой формой диктатуры капитала. С учетом глобализации экономики - фактически формой диктатуры глобального капитала.
Выход может быть только в народной ("партисипативной") демократии, описанной еще Ж.Ж.Руссо, которая основана на коммунитарном принципе. В основе этого подхода лежит классический принцип "высокой" гражданственности, означающий активное участие каждого в управлении сообществом ("живая справедливость"), которая противопоставляется преобладающей "низкой" гражданственности, предполагающей лишь соблюдение гражданами правовых норм ("мертвого закона"). По сути, речь идет о Русской Соборности.
В основе подлинного Народовластия должны лежать следующие принципы:
- непосредственное осуществление государственного/общественного управления через народные собрания (Советы Самоуправления), где каждый участвует в принятии решений (т.е. эта "партия" должна состоять из всего народа; на следующий уровень управления люди делегируют своих представителей, избираемых от местных общин - т.е. система Советов, которой партия большевиков так и не решились отдать управление);
- обладание народом общественным богатством, которое рассматривается как собственность всех членов общества, юридически закрепленная за каждым в виде "социального пая";
- общество руководствуется принятыми законами, традициями и обычаями (которые есть выражение естественного образа жизни), а так же "моральным диалогом между членами общества".
Народовластие. Таким образом, любая партия, принявшая принципы Высокого Коммутаризма, может быть создана лишь для того, что бы иметь возможность "парламентским образом" продвинуть саму идею народовластия, оказать влияние на формирование структуры власти, а затем самоликвидироваться, полностью трансформировавшись, перенеся свое деятельность в общины. Поскольку подлинное Народовластие (в дальнейшем будем избегать слова "демократия") может основываться только на системе Советов (в качестве наиболее приближенного аналога в современном мире можно назвать Швейцарию - с её кантонами).
Общественное богатство. Успех большевиков был основан на том, что помимо лозунга "Вся власть Советам!", они использовали и лозунг "Земля крестьянам, фабрики рабочим!". Тем самым пообещав наделить самые широкие народные массы ("носителей власти") правом собственности на все основные ресурсы государства, гармонизировав баланс между "демократизацией" власти и "демократизацией" собственности.
Однако, захватив власть, "иудо-большевики" фактически превратили систему Советов в придаток своей партии, монополизировав власть под прикрытием лозунга "диктатуры пролетариата". Но "ревмассы" оказались неподготовленными к профессиональному управлению экономикой, поэтому начался откат к НЭПу. Этот откат остановили "национал-большевики" Сталина. Под его руководством ускоренными темпами началась подготовка кадров профессионального управленческого аппарата партийно-хозяйственной номенклатуры, объединившего в себе реальные властные и управленческие функции. А в 1936 году была принята самая на тот момент демократическая в мире Конституция, согласно которой была создана единая система органов власти в центре и на местах, сняты все ограничения избирательных прав и введены всеобщие, равные и прямые выборы при тайном голосовании во все Советы.
Все эти меры обеспечили высокую системную устойчивость и эффективность СССР, сумевшего провести индустриализацию, выиграть Мировую Войну и обеспечить послевоенное восстановление народного хозяйства. Высокая степень адекватность структуры власти и структуры собственности в СССР обеспечивала небывалую социально-экономическую устойчивость хозяйственного организма страны. Но реальной политической и экономической властью в СССР обладала партийно-хозяйственная номенклатура.
Не менее интересно, что по многим данным именно "кровавый тиран" планировал устранить однозначное влияние Коммунистической партии, передав реальное управление хозяйством в систему Советов. Так на XIX съезде ВКП(б) в 1952 году партийные органы были отграничены от Советской власти, однако они закрепили своё прямое руководство после смерти И.Сталина, которую ряд исследователей склонны рассматривать как убийство[32]. Партийная номенклатура под управлением "бывшего" троцкиста Н.С.Хрущёва сохранила своё привилегированное положение.
Советы всех уровней так и не получили никакой реальной власти, выполняя чисто декоративные функции для партийных структур. В конце 80-х годов ХХ века в СССР началась "перестройка", декларируемой целью которой была демократизация институтов власти и собственности. С демократизацией институтов власти проблем не было, поскольку политическая культура советских людей воспитывалась на Конституции СССР, одной из самой демократической в мире. Достаточно было снять контроль партийных органов и народ начал выбирать, кого хотел (при этом оказавшись полностью политически беззащитными перед чёрными пиар-технологиями). В 1991 году стихийное народное движение вокруг Советов было перехвачено "внуками иудо-большевиков", и вся декларируемая "демократия" их стараниями превратилась в олигархическую диктатуру.
В 1993 году в ходе политического кризиса и государственного переворота зародившаяся система Советов была окончательно ликвидирована Ельциным. С помощью вооруженных отрядов "бейтаровцев", частей НАТО и их местных наймитов, сначала был разогнан Съезд народных депутатов и Верховный Совет. Затем были распущены Советы всех уровней. Власть и ресурсы России захватили кланы из чиновников и олигархов моноэтнического происхождения, поскольку эта узкая национальная прослойка была не только соорганизованной, но и получила мощную финансовую и политическую поддержку со стороны "мирового цивилизованного" в лице глобальной финансовой олигархии. Захват институтов собственности привел к тому, что 7 человек ("семибанкирщина"), получив контроль более чем над 50% ресурсов страны, стали определять и персональный состав Правительства и личность Президента. По выражению Дж. Сакса, главного экономического советника Гайдара, это была "злостная, хорошо продуманная, предумышленная акция".
Система власти на примере Москвы
Нужно отдавать себе отчет, что с приходом преемника Ельцина - Путина - ситуация не сильно изменилась. Операция "преемник" продолжается до сих пор. И сегодня вся "справедливость" заключается в том, что основными ресурсами России распоряжаются 135 семей и кланов, а главная задача правящей верхушки - сохранять существующее положение.
(На рис. - сложившаяся политическая система, которая не предполагает свободного волеизъявления народа: разрывы в системе волеизъявления показаны красными линиями, пунктиром обозначены условные "выборы")
(Ниже дан предлагаемый вариант организации Советов. Отдельно оговаривается схема отзыва депутатов)
НародовластиеБлижайшая задача подлинного Народовластия в России - создание системы Народных Советов, представляющих интересы всех граждан страны и в плавном перехвате управления у захватившей власть партийной диктатуры капитала.
Эти действия Народных Советов будут идти в полном соответствии с 3-й статьёй Конституции России, согласно которой "носителем суверенитета и единственным источником власти в Российской Федерации является ее многонациональный народ".
Кто поддержит Высокоммунитарный Путь Народовластия?
Сегодня очевидно, что это практически всё население нашей страны - и крупные национальные производители (из представителей которого лишь несколько человек имеют шанс войти в "глобальную супербужуазию", а остальные будут неминуемо раздавлены глобальными корпорациями), и стремительно нищающий средний класс, и те, кто уже "на грани" при существующем режиме. Но речь идет о выживании не только в плане финансового достатка. Упомянутый "проект Глобализация" предполагает уничтожение большинства населения, сокращая число живущих до 500 млн. человек, где нам как-то уже "выделялась квота" - "на территории СССР экономически оправдано проживание 15 млн.". Значит на страну, сжавшуюся до состояния России, "в лучшем случае", "оставят" 9 млн. И они не шутят.
ГЛАВА 4. СМЕНА ФИНАНСОВОЙ СИСТЕМЫ: КОНЕЦ РОСТОВЩИЧЕСТВА. "ВМЕСТО НАСИЛИЯ НАД КЛАССОМ - НАСИЛИЕ НАД АБСТРАКЦИЕЙ ССУДНОГО ПРОЦЕНТА"
Финансовая система Высокого Коммунитаризма
Представим себе абстрактную самостоятельную замкнутую экономику общины (помня, что экономика нашей планеты конечна и замкнута), где каждый работает, обеспечивая себя, а за счет налогов - и нетрудоспособных членов общества (детей, пенсионеров, инвалидов). Каждый зарабатывает ровно столько, чтобы ему хватало на достойную жизнь. Денежные потоки циркулируют по кругу, нигде не задерживаясь. Идиллия.
Если в этом цикле появляется некий "хозяин", который начинает откладывать себе прибыль (предположим 20%), то товара продано будет ровно на 20% меньше, поскольку в обороте останется только 80% денег. Получается, что на 20% все остальные будут недоедать - денег просто не будет хватать, потому что они вырваны из оборота и осели у "хозяина", который не может потратить на себя всю сумму физически. В следующем месяце будет произведено лишь 80% от необходимой продукции, поскольку 20% остались нераспроданными. Соответственно работники будут заняты на 20% меньше времени, и естественно получат настолько же меньшую зарплату... И так далее. Т.о. с каждым циклом производство будет сворачиваться.
В пределе этой сходящейся последовательности мы получим коллапс экономики:
1. Остановившееся производство.
2. Затоваренные склады.
3. Все деньги, стекшиеся к "хозяину".
4. Голодную, безработную общину, поскольку в этой модели экономики просто не осталось денег. Они все выведены из нее и сосредоточились на одном из полюсов.
Каждому очевидно, что сначала была описана упрощенная социалистическая система (где "хозяина" нет в принципе), а затем - капиталистическая, где "хозяева", паразитируя на получении прибыли, финально приводят замкнутую экономику к коллапсу.
Реальность несколько сложнее. Так описываемая выше "идеальная социалистическая система", как показывает история, перестает быть конкурентноспособной (по сравнению с той же капиталистической, существующей по соседству), потому, что при жесткой идеологической установке на ликвидацию "хозяев", в ней ликвидируется социально активный тип хозяйствования - позитивный для общества предприниматель-производитель. Кроме того, нужно отдавать себе отчет, что жесткая установка на полный отказ от "хозяев" означает очередную кровавую бойню за передел собственности, которую мы уже проходила в ХХ в.
Но существующая капиталистическая система, - в которой существует изымающий прибыль "хозяин" - не может долго существовать, имея лишь временные оттяжки от коллапса. Выходом из ситуации стала постоянная денежная эмиссия для компенсации сумм, которые "хозяева" откладывают в виде прибыли. В результате на руках у "хозяев" появляется денежная масса, которую просто некуда деть, поскольку со временем она начинает превышать объем производства. Этот перекос и является причиной масштабных кризисов, в которых часть капиталов "сжигают" и процесс запускается вновь[33].
При этом в сегодняшней капиталистической системе заложена еще одна системная ошибка. Вся современная глобальная экономика строится вокруг сверхпотребления американского рынка ("либерального гегемона"), который, в свою очередь, дотируется за счет постоянного кредитования - как потребителей (где стоимость кредита приблизилась к нулевой отметке), так и самого бюджета США. Эти долги уже не просто безвозвратны, но неподсильна и стоимость их обслуживания. Понятно, что такой пузырь неминуемо лопнет[34].
Тягу к накопительству "универсального виртуального товара" можно искоренить двумя способами: (1) бороться с его последствиями путем насильственных ограничений и репрессий - этот путь мы уже проходили во времена военного коммунизма и "развитого социализма"; (2) профилактическим путем - бороться не с болезнью, а предотвращать условия для ее возникновения.
Кроме того, нужно учитывать и т.н. "денежный феномен" - суть которого в том, что владелец денег всегда находится в преимущественном положении по отношению к владельцу товара, поскольку "хранить мешок денег дешевле, чем вагон картофеля - который к тому же может сгнить". Очевидно, что выходом из ситуации является переход на деньги, которые нет смысла накапливать, поскольку они постоянно теряют в своей стоимости (т.е. имеют налог на хранение или т.н. "демерредж"). "Только деньги, которые устаревают, подобно газетам, гниют, как картофель, ржавеют, как железо, и улетучиваются, как эфир, способны стать достойным инструментом для обмена картофеля, газет, железа и эфира. Поскольку только такие деньги покупатели и продавцы не станут предпочитать самому товару. И тогда мы станем расставаться с товарами ради денег лишь потому, что деньги нам нужны в качестве средства обмена, а не потому, что мы ожидаем преимуществ от обладания самими деньгами"[35].
Переход на такую денежную систему, предложенную в начале ХХ в Сильвео Гезеллем, которая с успехом использовалась в 30- годы ХХ в., необратим. О нём стал говорить "архитектор евро" Бернар Лиетар, переход на деньги с демерреджем готовился в Японии (согласно планам "до Фукусимы" - начиная с 2014 года). А в конце 2013 г. предложили рассмотреть введение демерреджа (налога) на доллар ФРС США[36].
Введение денег с демерреджем решает вопрос не только системного кризиса капитализма (по Марксу), но и разразившегося кризиса глобальной денежной системы. В первую очередь потому, что введение таких денег означает автоматическое ускорение денежного оборота от 12 до 20 раз (исходя из расчетов Ирвинга Фишера и практики ряда общин и муниципалитетов в Австрии, Германии, Канаде и США[37]).
Вёргель, марочный сертификатОтметим, что в современной истории деньги с демерреджем изначально возникали именно как "коммунитарные" или "локальные" деньги. Во-первых, это было связано с острой необходимость оживить депрессивные регионы, которые были готовы на эксперимент и после введения демерреджа расцветали в течение года (так австрийский Вёргль из шахтерского городка силами только местных жителей за год превратился в процветающий горный курорт). Во-вторых, из-за сложности их обслуживания в масштабах государства: когда налог (демерредж) собирался в виде специальной марки, которую нужно было клеить на купюру для ее легитимизации (такие деньги даже носили название "марочные сертификаты").
И если проблема оживления экономика является актуальной сегодня, как никогда, то проблема обслуживания таких денег (т.е. снятие налога или "демерреджа") решается элементарно в результате перехода на электронные деньги (который неминуем).
Но здесь встает другой наиболее важный вопрос - кто будет эмитентом электронных денег?
Единственно правильным ответом может быть - общество, а не частные финансовые империи. Здесь необходимо учитывать, что все деньги находящиеся на счетах частных банков юридически являются частными денежными документами в электронном виде. Поэтому неминуемый переход на электронные деньги будет автоматически означать, что все деньги будут частными. Это будет означать окончательную победу ростовщиков над обществом, поскольку капитал в своей предельной концентрации превратится в чистую власть. Допустить возможность концентрации власти в руках группы частных финансистов преступно - эти функции общество им не делегировало и не делегирует никогда, будучи в сознательном состоянии. Концентрация капитала и власти возможна и приемлема только в руках общества.
Введение денег с демерреджем во многом решит вопрос накопления прибыли "хозяевами-производителями", не уничтожая их как класс и сохраняя их потенциал высокой социальной и хозяйственной активности, ликвидируя при этом ненасильственным методом "тип посредников" - ростовщиков (банки станут простыми расчетными центрами). Таким образом произойдет та самая "конвергенция социализма и капитализма", а вместо насилия над классами происходит насилие над абстракцией - ссудным процентом.
Финансовой и управленческой базой коммунитарного государства (как "сообщества сообществ") должен стать единый общественный/государственный банк (подобие "общественного банка" Прудона), осуществляющий независимую эмиссионную политику. Экономика получит нормальные условия для развития с максимально упрощенной системой налогообложения и финансового учета, а общество - высокое качество жизни и социальной защиты. Деньги в таком банке выдаются без процентов. Управление таким "коммунитарным - общественным банком" может в итоге заменить собой правительство, что решит проблему бюрократии. Коммунитарное государство, как "сообщество сообществ ", с одной стороны получает высокую концентрацию капитала для осуществления крупных "мобилизационных проектов", с другой стороны - местные сообщества получают возможность осуществлять кредитование важных локальных проектов.
Отметим 12 преимуществ, которые получат от введения демерреджа коммунитарное общество и его экономика:
1. Будет ликвидирован чудовищный перекос в перераспределении мировой прибыли - те её 60%, которые сегодня незаслуженно получает финансовый капитал, можно будет направить в научную, культурную и социальную сферу (напоминаем, что сегодня лишь 40% прибыли достается нефинансовым структурам).
2. Применение демерреджа (налога на деньги) окончательно решит вопрос со специфичной особенностью денег - "денежным феноменом", заключенным в том, что владение деньгами как средством накопления богатства вовлекает их держателя в ничтожные издержки хранения, в то время, как хранение товаров (продуктов питания, сырья для производства и т.д.) стоит намного дороже. Т.е. "хранитель денег" - банкир, финансист - изначально поставлен в более привилегированные условия, чем любой человек, работающий в реальном секторе.
3. Кроме восстановления равных условий для предпринимательской деятельности, есть еще сугубо практический смысл - "свободные деньги" значительно ускорят оборот местной промышленности, что станет одной из причин ускоренного выхода из кризиса (доказано опытом применения в ряде областей Австрии, Германии, Канады и США в период депрессии 1930-х).
4. Упрощается вопрос регулирования курса собственной валюты по отношению к валютам других государств, решается вопрос с контролем перетока спекулятивных капиталов. Внешнеторговые расчеты в этом случае разумно вести в "нео-банкорах" (о которых чуть ниже); для осуществления личных зарубежных поездок предусмотрена конвертация денег на карточке во внешние валюты непосредственно при пересечении границы.
5. Размер демерреджа очень легко регулируется (тем более в электронном виде) - оказывая, тем самым, влияние на различные макроэкономические параметры. Очевидно, что чем больше отрицательный процент, тем больше ускоряется денежный и товарный оборот (опыт применения этой денежной системы в австрийском Вёргеле показал ускорение оборота до 20 раз). По экспертным оценкам произведенным для Японии в 2009 году, для сдерживания дефляции нужен уровень -4% годовых, С. Геззель предлагал использовать ставку -1% в месяц[38]. При этом общество ничего принципиально не теряет, поскольку этот процент фактически лежит ниже коридора существующей инфляции.
6. Величина отрицательных процентов доступная и понятная всем (в отличие от абстрактной для многих инфляции), позволит обществу осознанно контролировать эффективность экономики (вместо бестолкового выслушивания из новостных выпусков колебаний цен на фондовой бирже, которые нам подают с интонациям Совинформбюро как сводку с полей сражения).
7. Налог на деньги (демерредж) может стать единственной формой взимания налогов, значительно сократив расходы на бухгалтерию, снимет множественные сложности фискальной практики. Практика ухода от налогов навсегда уйдет в небытие без "закручивания гаек" и "публичных казней" неплательщиков.
8. В современных условиях такая трансформация технически просто осуществима через перевод всех расчетов в электронный вид и полный отказ от бумажных денег (как это происходит в Японии). Техническая база уже заложена не только многочисленными системами эквайринга, но и программой создания национальной расчетной системы. Для сохранения неприкосновенности частной жизни должна быть предусмотрена система анонимных расчётных карточек.
9. Ненасильственная ликвидация паразитов - ростовщиков (когда банки станут простыми расчетными центрами) произойдёт без навязчивой идеологической пропаганды, характерной для социалистических обществ.
10. Люди, которые имеют значительные доходы, перестанут складывать их в кубышки и, после покупок необходимых товаров, в том числе и как формы вложения капитала, начнут переходить из "состояния Гобсеков" к благотворительности Саввы Морозова, Павла Третьякова (т.е. люди будут больше склонны к благотворительности и созданию социальных проектов); еще одним способом вложения могут стать инвестиции в предметы искусства. Негативным проявлением накопительства станет появление неких суррогатов (или использование иностранной валюты) - вопрос нейтрализации этого явления потребует изучения (достаточно подробно теорию в этой области изложила Маргрит Кеннеди[39]). Мы же предложим выпуск государственных ценных бумаг - рассчитанных на инвестирование в долгосрочные проекты.
11. От современных проблем накопительной пенсионной системы мы полностью перейдем к распределительной пенсионной системы, учитывающей трудовые достижения и основанной на принципе солидарности поколений.
12. Деньги с демерреджем соответствуют этическим нормам трёх основных религиозных конфессий - православию, исламу и буддизму - что способствует консолидации сторонников коммунитарного "сообщества сообществ" во многих странах и регионах[40].
4.1. Финансовый глобальный контр-проект
Банально в очередной раз говорить о неизбежном крушении глобальной финансовой системы, базирующейся на долларе, но нужно поднять вопрос о том, к какой системе стоит стремиться. Векторы борьбы в области глобальной валюты сегодня абсолютно понятны. Одна часть глобальной элиты всячески стремиться сохранить расчет в долларах, другая пытается ввести новую наднациональную валюту, укрепляющую позиции "мирового правительства". Борьба идет с переменным успехом, но, в любом случае, выигрывает какая либо группа финансовой олигархии, а проигрывают национальные интересы подавляющего большинства стран и все человечество в целом.
Между тем, проблема международных расчетов стоит необычайно остро, поскольку сегодня мир фактически находится в заложниках у экономики США, которые пытаются решить свои проблемы за счет остальных. Чтобы вырваться из сетей глобальной финансовой олигархии, нужно говорить о необходимости создания финансового контр-проекта.
Отдельные попытки исключить доллар и новую "валюту мирового правительства" существуют. Прежде всего, это желание ряда стран ввести взаиморасчеты (или "клиринг") в национальных валютах. Здесь нужно отметить начало торговли в рублях и юанях между Россией и Китаем, валютные свопы Китая с Ираном, Индией, Нов. Зеландией, Австралией, Канадой, Англией, Юж. Кореей, Гонконгом, Малайзией, Белоруссией и другие. А также небольших наднациональных валютных союзах:
- валютный союз стран Боливарианского Альянса с виртуальной денежной единицей "сукре" ("золотой боливар");
- Китай, Япония и большая часть стран АСЕАН, которые планировали ввод "акю";
- Африку, что еще в 2006 году подумывала об "афро";
- валютный союз стран Персидского Залива предусматривает ввод "динара залива" ("халиджи") и т.д.
Между тем, столь раздробленные системы усложнят более сложные взаиморасчеты между странами, куда очевидно потенциально могут войти не только страны БРИКС, Латинской Америки, большинство стран арабской дуги, но и многие другие.
Поэтому задачей ближайшего времени является создание финансового центра в виде Международной Клиринговой Палаты для национальных валют, не позволяющей ни одной валюте стать резервной. Таким образом, можно решить не только проблему, которая неминуемо возникнет в связи с грядущим падением статуса доллара, но и не позволит создать нового "финансового монстра", привязанного к валюте и политике одного государства (кто бы это не был).
Единицей учета может стать "нео-банкора", о котором еще в 1944 говорил Дж.М.Кейнс. Тогда ему не суждено было воплотиться в жизнь. Бреттон-Вудская система выстроилась вокруг плана Казначейства США - обогатившихся в ходе Второй Мировой[41].
1. Очевидно, что создаваемая Международная Клиринговая палата должна выступать пассивным игроком валютного рынка, которой запрещено оперировать национальными валютами и проводить эмиссию "нео-банкора".
2. "Нео-банкор" должен иметь обеспечение - только привязать его по стоимости следует не только к золоту, а к среднеарифметической стоимости 30 основных биржевых товаров. Среди которых, помимо "традиционных" редкоземельных металлов (которые нужно частично внести в уставной капитал в натуральном виде) и стоимости углеводородов, нужно добавить стоимость биржевых продуктов - таких, как кофе/пшеница/рис, а так же стоимость производства 1 кВт*ч (эти товары должны быть представлены в виде депозитарных расписок национальных правительств по поставкам в натуральном виде).
Таким образом, страны, обладающие разными природными ресурсами, окажутся в равновесном положении.
Это позволит не только нивелировать колебания цены "нео-банкора", но и придать ему реальное товарностное наполнение (в противоположность от виртуального доллара). При этом товарностное наполнение не будет ограничено размерами только золотых запасов, что может наложить ограничения на развитие экономики (наибольшим золотым запасом потенциально обладает Китай, который еще в 2008 году через посредничество Ротшильдов запланировал покупку до 10.000 тонн золота - при 1042 тонн у РФ[42]).
3. Не сложно определить и правила, которые во многом позволят избежать наблюдаемого сегодня хаоса и всевозможных финансовых спекуляций:
- во-первых, фиксация валютных курсов на этапе создания международной валютной системы должна проводиться на основе совместных консультаций и соглашений;
- во-вторых, корректировку фиксации необходимо осуществлять настолько редко, насколько это возможно.
Страны смогут изменять фиксированные курсы своих валют, однако следует разработать объективные правила, по которым будут осуществляться девальвации и ревальвации. Кроме того, необходимо говорить о выравнивании дисбаланса мировой торговли.
В новой универсальной международной расчетной денежной единице - "нео-банкоре", - можно измерять дефицит и профицит внешнеторгового баланса. Каждое государство должно иметь квоту, пропорциональную его внешней торговле и предел овердрафта, сверх которого оно не могло бы иметь долгов по отношению к клиринговому союзу.
Банкор не должен был конвертироваться в золото или другую мировую валюту, поэтому дебетовые сальдо не могут изыматься их владельцами в качестве самостоятельной денежной ценности.
Для того чтобы обеспечить работоспособность системы, страны должны иметь мощный стимул к тому, чтобы рассчитаться по счетам к концу года, чтобы не иметь ни задолженности, ни профицита. Для выравнивания дисбалансов, страна, отрицательное сальдо которой превышает 1/4 её квоты, должна платить проценты за пользование счетом и провести девальвацию (примерно на 5%). Если дебетовое сальдо превышает 1/2 квоты, клиринговый союз может потребовать от страны выплаты в натуральном виде - согласно внесенным товарным депозитам, а также более значительной девальвации ее валюты.
При этом под аналогичным давлением должны быть и страны, имеющие профицит внешнеторгового баланса сверх установленных квот. Если страна к концу года имеет профицит величиной более 1/2 предельной величины овердрафта, она также должна оплатить сбор за пользование счетом, провести ревальвацию своей валюты и стимулировать вывоз капитала. Если к концу года профицит превышает установленную предельную величину, избыток конфискуется. Таким образом, страны с большим положительным сальдо имели бы стимул избавляться от него, тем самым автоматически покрывая отрицательное сальдо других стран. Этими "сборами" богатые нации должны побуждаться постоянно распределять свою прибыль от торговли в пользу тех неразвитых стран, продукцию которых они импортируют или которым они дают дешевые кредиты.
Разумнее всего начинать организовывать Международную Клиринговую палату в рамках стран БРИКС, Латинской Америки и арабских стран. Место расположения Международной Клиринговой палаты нужно обсуждать, но территория России, находящейся на двух континентах, выглядит наиболее перспективной.
Почему важно начать этот процесс? Так или иначе он произойдет - поскольку на гезеллевские деньги в недалекой перспективе перейдут многие страны - начиная с Японии (по предварительным планам в 2014 году). О переходе задумываются и в ЕС (по данным Бернара Лиетара) и в США (по предложению министра финансов США Лари Саммерса[36]). Но это локальные деньги и вести в них международные расчеты сложно - поскольку каждое государство или валютный союз будет самостоятельно определять величину демерреджа. Таким образом, вопрос о Международной Клиринговой возникнет в любом случае. При этом мы помним, что в стратегии выигрывает тот, кто устанавливает правила, имея возможность их менять. Очевидно, что те, кто начнет устанавливать правила расчетов в новой международной расчетной единице, выиграет стратегически.
Прояснив для себя вопрос с финансовой системой, разберём ещё один принципиально важный вопрос - вопрос о собственности.
ГЛАВА 5. ВОПРОС О СОБСТВЕННОСТИ. ВМЕСТО КЛАНА СОБСТВЕННИКОВ - КЛАН ПРОФЕССИОНАЛОВ
Вопрос о собственности был всегда принципиально важен. Во многом именно он был причиной множества революций. Те же Маркс и Энгельс в "Манифесте коммунистической партии" выдвигают на первое место вопрос о собственности, как основной вопрос движения.
Согласно концепции, предложенной Эрихом Фроммом, существование состоит из двух противоположных принципов: принципа обладания - "мы живем для того, чтобы обладать вещами", и принципа бытия - "мы живем для того, чтобы жить всей полнотой жизни"[43] (развиваться духовно, искать пути духовного развития, совершенствоваться, как личностям и т.д.). В той или иной степени каждый из принципов представлен в любом обществе, но важно то, на какой из принципов преимущественно ориентировано данное общество.
5.1. "Собственность Короля Крыс"
Считавшаяся еще недавно "незыблемой" модель либерал-капиталистического общества опирается на три столпа: частную собственность, прибыль и власть, которые стали священными и неотъемлемыми правами. При этом понятие "частной собственности" трактуется следующим образом: "не важно, как она была приобретена; не имеет значение, как я собираюсь с ней поступить; пока я действую в рамках закона, мое право на нее абсолютно и ничем не ограничено"[44].
Суть сегодня происходящего вытекает из сути частной собственности, когда самым важным становится приобретение и неограниченное право сохранять приобретенное. Эта установка предполагает дальнейшие усилия с целью сохранять свою собственность, даже если продуктивно ей не пользоваться, подчиняя всё алчности. В наше время акценты перенесены еще дальше - на сам процесс потребления, а не на сохранение приобретенного, и сегодня человек покупает, чтобы в скором времени выбросить покупку. Т.е. эксплуатируется все тот же порок[45].
Такой способ существования превращает в вещи и субъект и объект. Связь между ними смертоносна, а не животворна.
Принцип обладания, включающий в себя установку на собственность и прибыль, неизбежно порождают стремление к власти - сначала установить контроль над собственностью, а затем защищать ее от таких же субъектов, так же стремящихся к контролю ней. В том числе применяя насилие, которое начинают использовать и для захвата чужой собственности. С такой "установкой на обладание" счастье заключается в превосходстве над другими, во власти над ними и, в конечном счете, в способности захватывать, грабить и убивать.
Таким образом, в самой схеме капитализма заложен порок - когда человек превращается в "ненасытную агрессивную вещь". Такова философия тех, кто считает себя "избранным". В результате такие "избранные" превращаются в "королей крыс":
На кораблях, чтобы уничтожить крыс выводили "крыс-убийц", помещая нескольких крыс без воды и пищи в одну бочку. Та крыса, которая выживала, уничтожив конкурентов, и становилась "королём". Его выпускали, чтобы он истреблял других крыс. Но уничтожая всех, "король" начинал оставлять свое сильное потомство, которое в результате уничтожало и корабельный груз, и припасы команды...
Сегодня и теоретические исследования, и сам ход истории показывают, что либерально-капиталистическое общество мутирует в псевдосоциалистическое общество под воздействием суперконцентарции капитала (как откровенно пишет Жак Аттали[46]), где "по праву обладания" к власти приходит финэлита. Или "Короли крыс".
А дальше абсолютная концентрация капитала превращается в абсолютную, тоталитарную власть, при которой деньги уже теряют смысл, и система превращается в распределительную[47].
5.2. Порок "эгалитарщины"
Внешне привлекательный для большинства марксистский проект, принятый одно время третьей частью населения планеты, провалился. Как писал И. Валлерстайн - "истинной причиной упадка исторических систем является падение духа тех, кто охраняет существующий строй..."[48]. На самом деле причины провала были ещё глубже. В концепции марксизма единственным легитимным актором экономики объявлено государство. Эта установка загнала в подполье активного созидателя/предпринимателя с его позитивной производительной деятельностью увеличивающей количество благ и расширяющей предложение товаров[49], выдвинув на передний план "пассивный социологический тип" и породив заорганизованность системы.
Нам же нужно получать энергию "активного социологического типа хозяйствования" и избежать "ненасытной агрессивности" кланов "королей крыс".
Выход из этого тупика предлагает четвертая политическая теория Высокого Коммунитаризма, использующая достижения современной науки о праве, которая считает возможным разделять права собственности на т.н. "пучок правомочий" (работы А.Оноре, Д.Норта, О.Уильямсона, А.Алчяна и др.[50]).
Полный "пучок прав" (по А.Оноре) включает в себя 11 правомочий:
- право владения - исключительного физического контроля над благами;
- право пользования - применение полезных свойств для себя;
- право управления - решать, кто и как будет обеспечивать использование благ;
- право на доход - обладать результатами от использования благ;
- право суверена - отчуждение, потребление, изменение или уничтожение блага;
- право на безопасность - защита от экспроприации благ и от вреда со стороны внешней среды;
- право на передачу благ в наследство;
- право на бессрочность обладания благом;
- право на запрет использования собственности способом, наносящим вред внешней среде;
- право на ответственность в виде взыскания, то есть возможность взыскания блага в уплату долга;
- право на остаточный характер, то есть право на существование процедур и институтов, обеспечивающих восстановление нарушенных правомочий.
Такая система достаточно гибка для того, чтобы регулировать ограничения прав собственности без их коренного пересмотра или перераспределения, одновременно позволяя сохранить в обществе баланс интересов. Не сложно заметить, что права на собственность уже разделены - достаточно упомянуть "право на запрет использования собственности способом, наносящим вред внешней среде".
Для достижения социального равновесия следует говорить о передаче "права на передачу благ в наследство" - в пользу всего общества.
Это значит - не стремясь к немедленной национализации крупных средств производства (избегая создания социальной напряженности), права наследования на них должны перейти всему обществу (муниципалитету, общине - в зависимости от размера средств производства).
Достаточно показательно, что две трети российских олигархов не хотят оставлять средства производста детям[51]. Причины тому называются разные. Наиболее громко заявил о своих планах Потанин (объявивший о передаче своего имущества в благотворительный фонд, на что его дети согласны[52]), и Дерипаска (заявивший, что "готов отдать все государству"[53]). Для кого-то это пиар-ход, кто-то говорит исходя из внутренних убеждений. Но нужно дать им возможность исполнить свои публичные обещания. Альтернативы у этого подхода два - либо события будут развиваются по экспроприационному сценарию, либо подрастающее второе поколение собственников, "приобщенное к западным ценностям", направит унаследованный капитал за рубеж[54].
Настроения в обществе по отношению к верхушке пресловутых олигархов понятно, но принцип национализации касается не только их активов, но и всех частных крупных средств производства, несущих в себе "вирус принципа обладания"[55].
Сегодня как никогда следует помнить о том, что коммунизм начинается с уравнительного подхода "война дворцам, мир баракам"[56]. В отличие от времен военного коммунизма, мы не хотим загонять всех в бараки, наша цель - достойнейший уровень жизни. Более того, мы за то, чтобы дать возможность каждому реализовывать себя в качестве талантливого предпринимателя - "активного хозяйствующего субъекта" - и получать за это достойное вознаграждение в виде честно заработанных средств, для себя и своей семьи. В том числе обеспечивая детям достойное образование - и пусть это будет лучшее образование (т.е. предоставляя детям прекрасные стартовые возможности).
При этом каждый может передавать своим детям личное имущество - достойные квартиры, дома и т.д. Пусть эта норма будет на уровне "вышесреднего" относительно Европы. Но мы говорим о хороших и больших домах, а не "дворцах и замках". Равно мы говорим и о том, что передав детям по наследству отчий дом, никто не может передать им по наследству и свою должность "хозяин корпорации" и саму корпорацию. Пусть зарабатывают сами. Мы против создания капиталистических династий собственников ("рантье"). Мы за создание династий профессионалов и поддержание "социально-активного типа хозяйствования". Это и есть соблюдение баланса экономической активности и социальной справедливости.
При этом не нужно забывать и о моральном стимулировании, когда переданные обществу передовые предприятия стоит называть в честь их создателей, как это было с Третьяковым, Морозовым, Туполевым, Королевым и другими. Это же относится к названию улиц, площадей и других географических объектов.
Соцопросы показывают, что общество к этому готово. И не только в России, но и в других странах - в частности в Германии, где согласно опросам порядка 88% граждан готовы отказаться от капитализма[57].
ГЛАВА 6. ВЫСШИЙ ИМПЕРАТИВ
6.1. Дух выше материи. О важнейшей составляющей четвертой политической теории Высокого Коммунитаризма
В предыдущих главах мы обозначили основные критерии Русского мировоззрения, а так же показали соответствующие ему политэкономические инструменты. Таковым стали:
1. Отказ от диктатуры партий, разделяющих общество и являющихся основой системной коррупции - и создание системы Советов самоуправления, выстроенных вертикально, вплоть до Верховного Совета;
2. Отказ от ростовщической финансовой системы в пользу денег с демерреджем, автоматически ускоряющих экономические процессы. При этом "вместо насилия над классом происходит насилие над абстракцией ссудного процента"; это же положение предусматривает создание справедливой системы международных расчетов в виде Международной клиринговой палаты, способной стать серьёзным альтернативным глобальным финансовым проектом, привлекательным своей справедливостью для всех его участников.
3. Изменение подхода к правам собственности на средства производства - таким образом, чтобы общество получало позитивную созидательную энергию предпринимателей, не создавая при этом "королей крыс". Этого позволяет добиться пересмотр прав наследования на средства производства, реализующий принцип "вместо клана собственников - кланы профессионалов".
Так же мы подтверждаем, что Россия является самобытной цивилизацией и самостоятельным геополитическим центром. Внутренние цели которого - повышение качества жизни и создание условий для социальной гармонии. В экономической системе должно присутствовать государственное стратегическое планирование; реальная экономика; многообразие форм собственности при приоритете общественной; существовать запрет ростовщичества и должна быть проведена национализация Центрального Банка и недр. Утвердились в необходимости - создания солидарного общества и системы социального пая, сбережения народа, бесплатной медицины и образования, выделения каждой семье родовой усадьбы и т.д.
Естественно, что такое общество предусматривает традиционную мораль.
При этом, если приглядеться внимательно, все эти постулаты не сильно отличаются от Кодекса Строителя Коммунизма, как секуляризированной форме христианских заповедей.
Между тем, мы помним, что в нашей недавней истории движения по марксистскому пути, - делающим ставку, помимо "гегемонии революционного класса" и на "бесконечный рост, вплоть до коммунизма", - нас подвел в первую очередь вульгарный материализм. Поскольку в той системе была обозначена "заманчивая мечта о будущем" в виде "Коммунизма", но не было цели выше, кроме как "от каждого по способностям, каждому по потребностям". И именно эта материалистическая форма "высшего счастья" дала сбой - поскольку без Веры, без Высшего Идеала, определяющей стала именно вторая половина фразы - "каждому по потребностям".
Собственно, это же относится к понятию "власти", которое скрывает много острых подводных камней. Поскольку с точки зрения и морали и психиатрии, стремление к Власти есть серьезное дегенеративное расстройство личности.
Поэтому мы должны говорить о Власти Бога и Народном Управлении (помня, что "Vox pоpuli vox Dеi" или "глас народа - глас божий"). Система Советов самоуправления отражает вторую часть утверждение. Что касается первой части - здесь нужно понимать, что мы говорим о Власти Бога не в клерикальном смысле, и не подразумевая создание теократии, где власть получают служители некоего культа, а установлении Высших смыслов Русской Цивилизации.
Таким образом, в концепции общественно-политического/цивилизационного развития возникает понятие Бога.
Что есть Бог, для Православных, очевидно, как и Его имя. Между тем, для представителей других конфессий или "убежденных атеистов" это понятие потребует небольшой расшифровки, - особенно для тех, кто утверждает, что именно Христианство "является формой порабощения" или "иудаистского управления".
К дегенеративной Власти призывает ветхозаветный яхве, в том числе, опираясь на "расовую исключительность" и подстрекая: "...ты идёшь, чтобы овладеть народами... блажен тот, кто разобъет головы младенцев о камень" и т.д. На этом фоне процветали кровавые человеческие жертвы, "всесожжение" и антропофагия "во имя яхве", которую поддерживали иудейские жрецы. Они назвали себя "богоизбранными", но поклонялись они азазелу/сатаниилу, требующему крови - во славу которого иудеи сжигали своих первенцев и "заклали" тысячи людей[58]. Так что в ветхозаветщине "Власть предстала в полной красе своей дегенерации". Капитализм в своей основе имеет ветхозаветные философско-религиозные корни[59].
В Христианстве Бог не требует "жертв в свою славу". Ровно наоборот - он пожертвовал собой, указывая путь к Спасению, чтобы показать, что есть Бог на самом деле. Так каждый "раб Божий" на причастии "употребляет тело и кровь Христовы" - чтобы помнить, что его Бог принес себя в жертву, чтобы показать путь к Спасению, а, проповедуя, Бог не стеснялся омывать ноги своим "рабам". Любовь и Самопожертвование - это и есть "тайная формула" взаимного уважения и любви, как "взаимного рабства" человека и его Бога[60]. Таким образом, Бог/"Власть" Бога - это Любовь, Терпение, Самопожертвование, Мир. (Характерно, что именно словом Мир описывается и ядро Русского Мировоззрения).
Для православных "высший императив" - это Нагорная проповедь. Между тем, "понятие" Бога можно ввести в общественную теорию, не затрагивая чувства верующих разных конфессий или верящих сугубо в "материалистический коммунизм" или "прогресс и гуманизм". Наша задача не разобщении, а в сплочении общества. Мы помним, кто есть "разделяющий" и кто пользуется принципом "разделяй и властвуй".
Итак, "Бог, как Высшая цивилизационная ценность", в общественном проекте может выглядеть в виде "тройной триады":
Свобода
Равенство
Братство
- понятные "общепринятые" смыслы для внешней политики
Духовность
Державность*
Народность
- смыслы для "внутренней политики"
Вера
Надежда
Любовь
- определяющие понятия для общественной и личной морали
Характерно, что все эти понятия согласуются по горизонтали и вертикали. Так:
- Свобода может быть только Духовной, которая творит Добро так, как говорит Вера;
- Равенство должно лежать в основе Державности, которая дает Надежду на будущее каждому;
- Братство есть основа Народности и может иметь в своей основе только Любовь.
Именно эти понятия нужно ввести в Русскую цивилизационную концепцию устройства общества. Иначе она не будет Русской.
При этом, мы не должны забывать, что Господь принес нам "не Мир, но меч" - который должен охранять наше общества от его Врага (*так и под "Державностью" понимается не некий "батюшка-царь", а "царь в голове и Бог в сердце", или "государственное самосознание народа, добровольно принявшего послушание отстаивать "Власть Бога"/свои Высшие Смыслы - стоя на пути рвущегося в мир сатанинского зла").
Поэтому схема солидаризации должна идти через понимание, что Древнейшей Русской Цивилизации[61] целенаправленно мешают в самоидентификации[62] и ведут постоянную работу по ее уничтожению. Но любое действия, направленные против русских только сплачивает народ. Униженный Русский народ должен понимать, что работа против него в СМИ есть результат целенаправленных действий иудаистского механизма бесструктурного управления. Но сегодняшняя рассеянность русских по миру должна только способствовать глобальности проекта.
Распространение идеи богоносности Русской Цивилизации, вместе с осознанием опасности нашего исчезновения, рождает огромное самоуважение и стремление к взаимопомощи. Ввести культ образования и работы на успех России. Нужно понимать, что если мы не будем успешным, мы исчезнем. "Знай еще больше, чем получаешь и не давай спуску Врагу".
И помнить, что только своим Спасением мы можем дать пример другим народам.
ГЛАВА 7. СООТВЕТСТВИЕ ЭТИКЕ ПРАВОСЛАВИЯ И ИСЛАМА
Еще раз коротко напомним основные принципы четвёртой политтеории Высокого Коммунитаризма:
- система управления в виде Советов;
- финансовая система, принципиально отрицающая ростовщичество;
- иной подход к правам собственности на средства производства, поощряющий благотворительность и пересматривающий права на крупные средства производства в пользу общества.
7.1. Христианство об общественном управлении и социальной помощи
Все раннехристианские общины возникали вне государственной организации Римской империи и назывались "экклесиями" (???????? - дословно "общины", "собрания"), где вопросы взаимоотношений решались исходя из постулатов христианства общими решениями. Переведённое на латынь, слово ecclesia превратилась в "около" -circa (лат.)[63]. Поскольку многие церковные книги на Руси после Раскола были вторично переведены католиками, во вторичном переводе с латыни на русский, слово "circa" переведено по смыслу не было, а лишь обозначено в кириллической транскрипции в виде "сакрального заграничного термина "церковь"" - приобретя значение "возвышенного института", но при этом (частично) утеряв свое изначальное значение "община", понятное каждому ее члену.
При этом, когда первые христианские общины переживали трудности (голод, бедствия гонений и т.д.), другие экклесии приходили им на помощь, собирая пожертвования[64]. Оказание же финансовой помощи местным бедным делалось без лишних разговоров и напрямую[65]. Также, экклесии составляли "список" местных вдов для оказания помощи[66].
Новый Завет призывает, чтобы люди: "благодетельствовали, богатели добрыми делами, были щедры и общительны, собирая себе сокровище, доброе основание для будущего, чтобы достигнуть вечной жизни"[67]. Мы должны щедро делиться с другими, "ибо таковые жертвы благоугодны Богу" (Евр, 13:16). "При сем скажу: кто сеет скупо, тот скупо и пожнет; а кто сеет щедро, тот щедро и пожнет. Каждый [уделяй] по расположению сердца, не с огорчением и не с принуждением; ибо доброхотно дающего любит Бог" (2Кор, 9:6-7).
Высокий Коммунитаризм предполагает смену существующей политической системы, копирующей ставшую Синедрионом иудо-простестантскую "демократию", и переход на "народовластие" - когда выборы проходят не по партийным спискам, а в первичных территориальных "экклесиях"-общинах, избирающих свои Советы (общественные собрания), выстраиваемые вплоть до Верховного Совета ("Поместного Собора"). На этом же принципе должно осуществляться и государственное строительство и социальное устройство, предполагающее бесплатную медицину, образование, социальное жилье, пенсии не ниже прожиточного минимума, равномерное распределение сырьевой ренты и другие социальные блага. Общинность, способная к "моральному диалогу", где понятие "справедливость" стоит выше бездушного Закона "dura lex sed lex".
Высшая свобода христианина состоит в том, чтобы определить самого себя, исходя из того принципа, что человек создан по образу Божию, который не ограничивает свободу воли и свободу выбора. При этом нужно понимать, что самые свободные действия, которые одновременно - самые совершенные, суть те, которые уже не являются следствием выбора. Другими словами - это "не свобода от" (иудейская концепция "богоизбранности"), а "свобода для" (православная концепция осознанной ответственности народа-богоносца). "Свобода для" - по сути есть и борьба, когда в человеке борются между собой три воли. Одна спасительная, действующая изнутри, к которой человек направляет свои устремления в синергии (которую православные называют Волей Божией). Другая воля человеческая - "плотская", неустойчивая и неуверенная; третья - воля "бесовская", чуждая, агрессивная и губительная. Какая из них победит в человеке - зависит от него самого, но Иисус показал нам путь Любви и Самопожертвования.
Марксизм являл собой учение, в котором люди спрессовывались в "единое целое" - "законом" и принуждением от неких "избранных пастырей". Мы же говорим о том, что должно ставить общее, выше личного. Это Любовь.
7.2. Христианство о ростовщичестве
В Евангелии ростовщичество однозначно осуждается, при этом подчеркивается, что нельзя брать процент ни с единоверцев, ни с иноверцев: "Всякому, просящему у тебя, давай, и от взявшего твое не требуй назад... И если взаймы даёте тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность?... любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего"[68]. Вместе с тем, Христос не отвергал возможность беспроцентных кредитов/помощи: "Просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся" (Мтф 5: 42).
В своей борьбе против ростовщичества христиане всегда вдохновлялись поступком Спасителя - единственном в Новом Завете случае, когда Христос проявил насилие, - опрокинув столы менял и изгнав их из Храма. Храмовые менялы были и ростовщиками и спекулянтами, совершавшими обмен обычных монет на "особые" полсикеля с большой прибылью[69]. Тем самым, по словам самого Христа, превративших дом молитвы в разбойничий вертеп[70]. "Не можете служить Богу и мамоне" (Мтф 6:24).
Среди обличителей ростовщичества - Климент Александрийский (150 - 220), Василий Великий (330 - 394), Иоанн Златоуст (347-407) и другие Святые Отцы[71].
Взимание процентов было осуждено 17 римскими папами и 28 Соборами, в том числе 6 Вселенскими Соборами. Так, вплоть до XI в. ростовщичество приравнивалось христианскими авторами к грабежу. Тогда болонский монах Грациан, выдающийся канонический юрист следивший за соблюдением церковных правил, определял ростовщичество, как "то, что требуется помимо главной суммы", и требовал, чтобы ростовщик подобно вору вернул то, что он взял сверх суммы долга. Продажа товаров в кредит, если цена товара превышала цену продажи за наличные, также подпадала под запрет ростовщичества. Запрет ростовщичества пошатнулся с началом интенсивного развития торговли (конец XI - начало XII вв.). Тогда в Европе был совершен отход от канонов - католическая церковь долгое время находила выход в негласном разрешении заниматься ростовщичеством иноверцам. Так ростовщичество в Западной и Центральной Европе стало занятием евреев[72].
Религиозный запрет на взимание ссудного процента в Европе продолжался до XVII века и был снят "протестантизмом", несшим в себе матрицу иудаизма. Далее, для сохранения "конкурентоспособности" в 1822 - 1836 годов Рим легализовал "умеренные проценты" и для католиков. В 1849 году уже сам папский престол вступил в тесные отношения с Ротшильдами и, заключив с ними секретное соглашение, начал продвигать совместные интересы через банки - Банк Рима (ныне Banca d"Italia) и "Сантандер". В 1942 г., когда в связи с войной возникают определенные разногласия, Ватикан создал свой собственный банк, назвав его "Институт Религиозных Дел".
Русская Православная церковь, с одной стороны, дольше всех осуждала взимание процентов. "Кормчие книги" - полный свод церковных правил, постановлений и определений Вселенских и Поместных Соборов, призванный руководить каждым христианином на всех путях его жизни[73], однозначно говорил об отлучении ростовщиков от Церкви. С другой стороны, давление системы, следующей правилам иудо-протестантизма, все больше входило в мировоззренческий конфликт с цивилизационным "коллективным бессознательным" православных деловых людей в условиях "ветхозаветных ценностей" капитализма, внося в их души "когнитивный диссонанс" - раздвоение, приводившее к душевным терзаниям. Примеров тому можно найти массу - как в исторических хрониках, так и в произведениях классической русской литературы.
Не случайно Иоанн Златоуст писал: "До каких пор будем мы любить деньги? Я не перестану вопиять против них, потому что они причиной всех зол. Когда же мы насытим эту ненасытимую страсть? Что привлекательного имеет в себе золото? Я прихожу в изумление от этого... Откуда вошел этот недуг во вселенную? Кто может совершенно искоренить его? Какое слово может поразить и совершенно убить этого лютого зверя? Страсть эта внедрилась в сердца даже таких людей, которые по-видимому благочестивы"[74]. "О сребролюбие! Все свелось к деньгам, - потому и перепуталось! Ублажает ли кто кого, помнит деньги; называют ли несчастным, причина опять в них же. Вот о том только и говорят, кто богат, кто беден. В военную ли службу кто имеет намерение поступить, в брак ли кто вступить желает, за искусство ли какое хочет приняться, или другое что предпринимает, - не прежде поступает к исполнению своего намерения, пока не уверится, что это принесет ему великую прибыль"[75].
Выходом из этой мировоззренческого конфликта служит денежная система Высокого Коммунитаризма, основанная на деньгах с "убывающей стоимостью" и беспроцентных кредитах.
Ведь сегодня деньги не просто стали универсальным мерилом материальных запасов, но и превратились в самоцель - замещая в сознании не только "амбары зерна", но и став "танцем шамана", уводящим в страну "эротических грёз" - подобным "виртуальному сексу", замещающему отношения мужчины и женщины. Деньги породили мощную мотивацию, приобретая свойство замещения желания и возможность пересечения линии между реальным и воображаемым.
Жонглируя виртуальными активами, умудряясь их множить, экономисты забыли о реальной экономике. Подобные формы денег, могут служить лишь инструментом мошенничества и ростовщичества и не должны признаваться годными к употреблению, сколь бы внешне привлекательными ни казались их физические качества.
Как мы определили выше, тягу к накопительству "универсального виртуального товара" можно искоренить двумя способами - бороться с его последствиями путем насильственных ограничений и репрессий, как во времена военного коммунизма и "развитого социализма". Другой путь профилактический - бороться не с болезнью, а предотвращать условия для ее возникновения.
Мы выступаем за нестяжательство, отрицаем ростовщичество и говорим о необходимости принципиальной смены финансовой системы, - с переходом на национальные деньги с "демерреджем". Новая финансовая система безболезненно ликвидирует осуждаемое христианством ростовщичество и позволяет осуществлять беспроцентное кредитование всех элементов экономики в необходимых масштабах.
7.3. Христианство о богатстве
Христианство всегда ставило материальное богатство на второй план. И порицало, если материальное становилось целью, обольщало и пресыщало человека, закрывая его от любви к ближним: "посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но забота века сего и обольщение богатства заглушает слово, и оно бывает бесплодно" (Мтф, 13:22); "...горе вам, богатые! ибо вы уже получили свое утешение. Горе вам, пресыщенные ныне! ибо взалчете" (Лк 6:24-25). "Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше" (Мтф, 6:19-21).
При этом Христос четко указывал, что нужно сделать с "сокровищами на земле", чтобы спокойно уйти в Царство Небесное: "если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах... трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие"[76].
Христианство не отрицает достатка, не утверждая, что люди должны быть нищими, но работать в поте лица и праведным трудом зарабатывать на жизнь. Указывая при этом, что, прежде всего, люди "блаженны духом" и должны помогать своим близким. Наиболее точное этическое толкование отношения к богатству можно найти у свт. Иоанна Златоуста - "не будем осуждать богатства, не будем порицать и бедности вообще, но - тех, которые не хотят хорошо пользоваться ими, потому что сами по себе они вещи безразличные"[77]. "А отсюда видно, немалая награда ожидает тех, кто при богатсґтве умеет жить благоразумно. Потому Христос называет такой образ жизни делом Божиим, чтобы показать, что много нужно благодати тому, кто хочет так жить"[78].
В творениях Иоанна Златоуста можно найти огромное число фрагментов, затрагивающих имущественную проблему: "Не богатство - зло, а любостяжание и сребролюбие"[79]; "Не о богатых упоминай мне, но о тех, которые раболепствовали богатству. Иов был богат, но не служил мамоне"[80]; "Итак, будем обвинять не самые вещи, а испорченную волю. Можно и богатство иметь, и не обольщаться им, - и в веке этом жить, и не подавляться заботами"[81]; "Разве вы не знаете, что чем больше кто имеет, тем большего желает?"[82].
Святоотеческая концепция предполагает, что подлинно христианские идеалы таковы: личный - полное нестяжание, общественный - общая собственность. Златоуст называет истинной милостыней полную раздачу имения бедным: "Как же можно спастись богатому? Все стяжание свое делая общим для нуждающихся"[83]. Однако, в силу того, что достичь этого идеала в одночасье невозможно, святоотеческая концепция видит "лестницу", ведущую к достижению его, причем на нижних ступенях лестницы, для новоначальных, допускается в качестве личной нормы - частная собственность, но без роскоши и излишеств; в качестве общественной нормы - благотворительность.
Высококоммунитарная теория, не отрицая частной собственности на средства производства и используя позитивную энергию активного производительного человека - расширяющего предложение материальных благ для окружающих, предусматривает и совместное ведение хозяйства и средства производства, принадлежащие общинам/обществу. Мы понимаем, что "принцип общественной собственности - служение; принцип частной собственности - стяжание"[84]. Поэтому делаем упор на общественной собственности, закрепленной в виде "социального пая", когда каждый гражданин становится "акционером государства", не только получающим дивиденды, но и имеющим право на контроль предприятий. Вместо либерального принципа "мы живем для того, чтобы обладать вещами", превалирует принцип (духовного) бытия - "мы живем для того, чтобы искать пути духовного развития и совершенствования".
Мы за то, чтобы дать возможность каждому реализовывать себя в качестве талантливого предпринимателя - "активного хозяйствующего субъекта" - и получать за это достойное вознаграждение в виде честно заработанных средств, для себя и своей семьи. Но мы говорим о достоинстве, а не роскоши.
При этом мы повторяем, что права наследования на средства производства принадлежат государству/обществу (муниципалитету, общине - в зависимости от размера). Социальная напряженность снимается тем, что "наемные" работники понимают, что в конце концов предприятие достанется и их детям тоже, а не только детям "владельца". Это и есть соблюдение баланса экономической активности и социальной справедливости и христианского принципа "все стяжание своё делая общим". Соцопросы показывают, что общество к этому готово.
Мы утверждаем, что самый сложный процесс в истории развития человечества - переход от "частной" экономики и экономики "малого храма" (семьи) к "экономике "большого храма"" (общины, всего общества) - и возможен он лишь тогда, когда все общество переходит к отношениям, подобным семейным. Что определяется множеством факторов, основанных на балансе между потребностями и возможностями, личной необходимости и жертвенности. Как мы и обсуждали ранее[85], с материальной точки зрения, такое общество получило название "коммунистического". По мнению "классиков социализма" - это некое конечное состояние социальной эволюции человечества, или "общество без денег". При этом нужно отметить, что коммунизм сам по себе не является несбыточной футурологией. Более того, коммунизм всегда был, он существует и сейчас в форме социальной организации малых социумов (семьи, племена, монастыри, экспедиции, малые поселения и т.д.)[86]. Это общества без насилия и подавления одного человека другим, а связи и управление этим обществом основаны на осознании каждым членом своих задач на началах добровольности. Но главным условием расширения таких отношений является именно любовь к ближнему. Достижение такого состояния отношений между людьми в обществе и является конечной целью Высокого Коммунитаризма, приблизиться к которым можно не принуждением и без использования аппарата насилия, но иных, отличных от политэкономических инструментов, присущих "иудо-капиталистическому" обществу - т.е. без кредитных денег и "бесконечного накопления".
Таким образом, мы приходим к изначальному утверждению, что теория Высокого Коммунитаризма базируется и полностью соответствует 'этике и духовным основам Русского Православия[87].
ГЛАВА 8. КОММУНИТАРИЗМ В СОЦИАЛЬНОМ УЧЕНИИ ИСЛАМА
Итак, в предыдущих главах мы установили 4 основные принципа "высококоммунитарной концепции", которая. На самом деле не "изобретает" ничего нового, а лишь говорит о том, что было уже давно сказано в Православии. А именно:
1. Управление мирскими делами общества осуществляется общинами, а не партиями.
2. Мы должны полностью откааться от ростовщичества и судного процента
3. Мы должны изменить подход к правам собственности на средства производства -соблюдая баланс между интересами личности и общества, не отказываясь от права "частной собственности". При этом в течение жизни человек работает в поте лица на благо своей семьи, воспитания и образования детей. После смерти личное имущество остается в наследство семье, а обществу переходят права на средства производства. Тем самым, получая достойные средства к существованию, но понимая "конечность материального блага", люди будут стремиться вкладываться в образование детей. И тогда, вместо династии собственников - "королей крыс" - будут развиваться династии профессионалов, давая развитие и обществу[88] - и не покидая путь к Спасению, указанному Господом - "если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твоё и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах... трудно богатому войти в Царство Небесное; и еще говорю вам: удобнее верблюду пройти сквозь игольные уши, нежели богатому войти в Царство Божие" (Мтф, 19: 21, 23-24).
4. В обществе обязательно должен быть "- Высший идеал, выходящий за пределы экономических рамок" - в христианстве это Бог, который есть Любовь и Самопожертвование.
Попробуем разобраться, как эти Христианские принципы, отраженные в теории Высокого Коммунитаризма, согласуются с социальным учением Ислама.
8.1. Общины в Исламе: "Умма, как земной носитель Верховного Суверенитета"
Общины, уммы (татар. махалли) в исламе до сих пор во многом сохранили своё первоначальное значение, которое они имели и в русской Православной Традиции. В том числе в виде прихода вокруг церкви (от "circa"), и в ранних христианских общинах - "экклесиях", где решались не только духовные, но и социальные, и экономические вопросы, велась повседневная жизнь в соответствии с христианскими нормами и традициями.
Сам термин умма связан с арабским произношением имени религиозного прародителя ислама (Ан-Нахль, 16:120/121). Сложившись в ходе проповеднической деятельности Пророка Мухаммеда, этот термин в Коране обозначает общины, составлявшие в своей совокупности мир людей (Худ, 11:48/50). К концу жизни Мухаммедаумма включала уже практически всё население Аравийского полуострова. А после его смерти исламская умма стала земным носителем верховного суверенитета.
Народы, исповедующие Ислам и организовывавшие свою жизнь и повседневный быт на основе Шариата, так же объединялись в локальные мусульманские общины. В их основе лежали родовые и родственные связи, принадлежность к определенному сословию, профессиональная деятельность, территориальный принцип. Так общины могут быть производственными, торговыми, военными и пр.
Общинный уклад способствовал учреждению самоуправления, призванного обеспечивать стабильное течение жизни, его соответствии обычаям Шариата, неся в себя как градообразующую составляющую, так элементы и соседской, и конфессиональной общины. Так в распространенном в России традиционном "общинном" - суннитском Исламе[89], предстоятелем на молитве может быть любой правоверный мусульманин, хорошо знающий Коран, вне зависимости от своего социального положения. В деревенских мечетях на должность имама до сих пор обычно выбирается наиболее почтенный и сведущий в богословии человек, часто не имеющий специального богословского образования[90].
Имам не только возглавляет совместную молитву и проводит пятничную проповедь. Он является лидером и руководителем общины, представляет её перед государством и обществом, является "кади" (судьей), муфтием, дающим религиозные заключения, и др.
У имама множество обязанностей, среди наиболее важных[91]:
- передавать мусульманам свои знания: "Наставляй же, ведь ты - наставник" (Аль-Гашийа/Покрывающее, 88:21); принимать решения, предварительно открыто посоветовавшись с общиной: "В (земных) делах прислушивайся к ним" (Аль Имран, 3:159); учитывать мнение общины прежде всего, даже если сам не согласен с ним;
- быть скромным и мягким в обращении с людьми: "По милости Аллаха ты был мягок по отношению к ним. А ведь если бы ты был грубым и жестокосердным, то они непременно покинули бы тебя" (Аль Имран, 3:159);
- издавать фетвы наиболее легкие для исполнения, а не наоборот; проводить проповедь (хутбу) и совместную молитву не слишком долго и не очень коротко; выбирать наиболее актуальные темы для проповедей, содержащие полезную информация для людей;
- разрешать конфликты между мусульманами, выступать посредником в семейных конфликтах, денежных разногласиях, укреплять братские отношения; не выделять свою семью "Увещевай свою ближайшую родню" (Аш-Шуара/Поэты, 26:214);
- соблюдать то, к чему сам призывает, быть примером для окружающих: "О, вы, кто верует! Зачем вам говорить о том, Чего не делаете вы? Аллаху крайне ненавистны те, Кто говорит о том, Чего не совершает" (Ас-Сафф/Ряды, 61:2-3);
- принимать приглашения, навещать больных; любить и прощать свою паству, найти для нее оправдание: "Прости же им (их слабости земные) И испроси для них прощенья" (Аль Имран, 3:159);
- заключать браки, участвовать в похоронах, проводить религиозные и нравственные уроки;
- быть верным представителем мусульман перед государством, защищать их интересы, сохранять добрые отношения с государственными структурами;
- иметь намерение служить исламу, а не зарабатывать деньги;
- не приказывать, а призывать: "Вмени в обязанность только самому тебе, и побуждай верующих" (Ан-Ниса/Женщины, 4:84).
При этом члены общины, прихожане, обязаны:
- уважать и ценить имама, как знающего человека: "Ужель пред Богом будут наравне: Кто знает - с теми, кто неведущ?" (Аз-Зумар/Толпы, 39:9);
- слушаться его, только если это не противоречит воле Аллаха и его посланника: "О те, которые уверовали! Повинуйтесь Аллаху, повинуйтесь посланнику и обладающим влиянием среди вас" (Ан-Ниса, 4:59);
- не повышать голос на него голос, обращаться к нему уважительно, по имени, отчеству, даже, если он находится с этими людьми в родственных отношениях;
- содержать имама, не вынуждая его заниматься иной работой, которая повлияла бы на выполнение его обязанностей.
Имам должен жить достойно, его внешний вид должен соответствовать его положению. Община не должна заставлять его просить о помощи или брать в долг. Если зарплаты у имама нет или она недостаточна для него, он вправе искать себе другую работу, и, по мере своих сил и возможностей, заниматься обязанностями имама. В Коране сказано: "О мой народ! Я не прошу у вас богатства за него, Награда мне - лишь у Аллаха" (Худ, 11:29).
Если какого-либо члена общины не устраивает что-либо в работе имама, тогда он, без свидетелей, сначала дает совет имаму. Если член общины посчитал, что решение имама является недопустимым для мусульман, он может созвать общее собрание, на котором будет присутствовать сам имам. В братской атмосфере каждый человек на этом собрании может высказать свои доводы. Большинством голосов решается, кто прав и как следует поступить имаму в этом случае. И:
- если большинство решает согласиться с мнением имама, инициатор собрания должен уважать и соблюдать общее мнение, даже если он не будет согласен с ними (при этом выход из уммы считается греховным и недопустимым);
- если же имам противоречит мнению большинства, тогда община имеет право освободить его от своих обязанностей путем простого голосования.
Таким образом, выдвигаемый политтеорией Высокого Коммунитаризма общинный принцип самоуправления полностью отвечает нормам традиционного для России Ислама.
8.2. Отношение к ростовщичеству в Исламе: "Проклятие ростовщику и заёмщику"
Коран однозначно и жестко выступает против ростовщичества:
"Те, кто поедает рост, восстанут только такими же, каким восстанет тот, кого повергает сатана своим прикосновением. Это - за то, что они говорили: "Ведь торговля - то же, что и рост". А Аллах разрешил торговлю и запретил рост" (Аль-Бакара/Корова, 2:275). "О, вы, кто верует! Побойтесь Бога и откажитесь от того, Что вам назначено лихвой, Если, поистине, уверовали вы. Но если вы не сделаете это, Услышьте, что грядет война вам от Аллаха и посланника Его" (Аль-Бакара, 2:278/279).
"Суґщеґстґвуґет семьґдеґсят три виґда ростовщичества, саґмый безґобидґный из коґтоґрых по тяжести своґей соґотґветґстґвуґет тяжести греґха чеґлоґвеґка, соґвоґкуґпивґшеґгоґся с собґстґвенґной маґтеґрью, наиґхудґшие же виды его приґвоґдят к тоґму, что для тоґго, чтоґбы расґплаґтитьґся с долґгаґми, муґсульґмаґниґну приґдетґся торгоґвать женґщиґнаґми из своґей сеґмьи" (Аль-Хаґким, 2:37)[92];
"...Один дирґхем, поґлуґченґный чеґлоґвеґком за счет ростовщичества, пеґреґвеґшиґваґет соґбой тяґжесть греґха того, кто соґверґшил преґлюґбоґдеяґние триґдцать шесть раз" (Ахмад, 5:225)[93]. "Аллах проклял как того, кто берет деньги у ростовщика, так и того, кто занимается ростовщичеством" (Муслим, Китаб уль Мусакат, 1547)[94].
Как отмечают исламские богословы[95], влиятельные круги в мусульманском мире, защищающие капитализм (а чаще всего, одновременно с этим и т.н. "исламскую демократию"), делают это, пытаясь свести всю проблематику ростовщичества к банковской деятельности и устранению явно запретных финансовых операций. Соответственно, лоббируются т.н. "исламские банки" и "исламские финансы", чей смысл заключается в том, чтобы сохранить существующую мировую финансово-экономическую систему, загнав при этом мусульманских предпринимателей в рамки операций, лишь внешне соответствующих шариату.
Между тем, все современные бумажные и безналичные деньги являются порождением ростовщической системы, завязанной на ФРС США - гнездо "королей крыс ростовщичества". И только введение непривязанной к ростовщическим транзакциям валюты, является необходимым условием и первым шагом для очищения общества от ростовщичества и перехода к коммерческим отношениям, основанным на шариатских принципах.
В качестве таких денег Высокий Коммунитаризм предлагает единственно недоступные для ростовщичества деньги с демерреджем ("свободные деньги" или "деньги Гезелля"[96]) на которые не начисляются проценты, а наоборот - списываются (в размере "стандартной" инфляции: порядка 4-8% в год). Выпускать такие деньги может только государственный/общественный банк. При этом освободившиеся средства используются для блага общества[97].
Таким образом, финансовая концепция теории Высокого Коммунитаризма соответствует не только Православию, но и социальному учению Ислама.
8.3. Благочестие, довольство и пожертвования: "Отношение к правам собственности на средства производства и передаче их общине"
"Саадака" (милостыня)- это подаяние из того, что имеется. И даже половинка финика является милостыней и спасает.
Многие сподвижники Пророка до встречи с ним жили в невежественном богатстве и роскоши. Приняв Ислам, они жертвовали всем своим имуществом ради установления справедливости. Так Мусаб ибн Умайр отказался от богатства, в котором жил в семье, а затем, неся знамя Ислама, отдал свою жизнь в сражении.
Когда умма нуждалась в деньгах, сподвижники Мухаммеда (сахабы) по его просьбе о помощи, пожертвовали - кто половину своего состояния, как Умар ибн Аль-Хаттаб, а кто и все своё имущество - как Абу Бакр, со словами: "О, Посланник Аллаха! Я принес тебе все, что у меня было, а своей семье я оставил Аллаха и его Посланника, и этого им вполне достаточно!"[98].
При этом Пророк, говоря "О, Господь! Сделай так, чтобы я прожил в бедности, умер в бедности и был воскрешен вместе с бедняками!" (Тирмизи, Зухд, 37)[99], обустроил в одном из углов Масджид ас-Саадат[100] навес - настоящий приют милосердия, где могли найти прибежище нищие и обездоленные. С этими сподвижниками, называемыми людьми скамьи ("асхабы суффа"), он был наиболее близок, как и со всеми, кто был беден; стремился облегчить любые их нужды и примером своей жизни оказал на них самое благоприятное воздействие.
Слова Пророка: "Бедные войдут в рай на 500 лет раньше богатых, а это полдня" (Тирмизи, Зухд, 37), "Те, кто увеличивает свое богатство, в Судный день убавят от своего вознаграждения" (Бухари, Рикак, 13)[101], подтверждают то, что истинным мерилом могущества и славы является не богатство, а благочестие. Так Мухаммед говорил благородному сахабу Абу Зарру, у которого редко что-либо водилось в доме: "О, Абу Зарр! Добавляй в суп свой воды и раздавай" (Муслим, Бирр, 142)[102].
Говоря о том, что истинным богатством является не материальное, а духовное, Пророк добавлял, что "каждый богат в зависимости от способности быть довольным" (Ахмад бин Ханбал, Муснад, II, 389)[103]. Истинные мусульмане - это те, которые испытывают довольство своей судьбой и расходуют из своего состояния. Поэтому пожертвование является выражением совершенства чувств верующего и его умения сострадать окружающим.
Благородный Умар ибн Аль-Хаттаб, как правитель, должен был въехать в Шам (Дамаск) верхом на верблюде, но вошел в ворота города пешком, потому что очередь ехать верхом подошла его слуге[104]. И это лишь один пример "естественного и повседневного" проявления братства и жертвенности, как одно из главных качеств настоящего мусульманина.
"О, вы, кто верует! Благотворите лучшим из добра, Что вы приобрели, Иль из того, что из земли Мы милостью Своей для вас изводим. И не стремитесь ухватить дурное, Чтобы потом благотворить из этой доли, А сами б этого не взяли, Зажмурив разве что глаза. И знайте, что Аллах свободен от любой нужды И преисполнен славы!" (Аль-Бакара, 2:267),
"И никаким путем вам благочестия не обрести, Пока вы милостью не будете давать того, Что дорого и любо вам самим; И что бы вы из благ своих ни издержали, Господь, поистине, об этом знает" (Аль Имран, 3:92)
При этом сказано: "Не в том лежит благочестивость, Чтоб на восток иль запад лик свой обратить, А благочестье в том, Чтобы уверовать в Аллаха, И в Последний День, И в ангелов Его, В Писание (Святое) и в пророков; Любя (свое добро), все же делиться им. И с тем, кто близок по крови, И с сиротой, и с нищим, И с путником, и с теми, кто взывает; И дать рабам на откуп, И по часам молитвы совершать, Платить закат, Скрепленный договор исполнить; И стойким быть, и терпеливым В несчастье и в страдании своем, Во все минуты страха и смятенья, - Таков лик праведных - предавшихся Аллаху!" (Аль-Бакара, 2:177)
Пожертвование означает расходование на пути служения милости Божьей имущества и всех имеющихся возможностей. При этом в Исламе не существует строго разделения на "обязательное" и "добровольное" пожертвование, а есть просто "пожертвование", как таковое[105]. Обязательным является лишь само действие, а размер его добровольным, - если иное не предусмотрено условиями социального договора между членами конкретной мусульманской общины. Однако чётко определено, кому предназначены пожертвования: "Пожертвования предназначены для нищих и бедных, для тех, кто занимается их сбором и распределением, и для тех, чьи сердца хотят завоевать, для выкупа рабов, для должников, для расходов на пути Аллаха и для путников. Таково предписание Аллаха. Воистину, Аллах - Знающий, Мудрый" (Ат-Тауба/Покаяние, 9:60).
Здесь речь идёт только о распределении предписанного "обязательного" "закята", потому что добровольные пожертвования "саадака" можно раздавать любым людям без каких-либо ограничений. Кроме того, социальное учение Ислама формулирует, кого конкретно можно отнести к той или иной категории получателей помощи:
- нищие, к которым относят людей, полностью лишённых средств к существованию, либо зарабатывающих менее половины прожиточного минимума;
- бедняки, т.е. те, что зарабатывают половину или более половины прожиточного минимума, но не способны обеспечить себя полностью (тот, кто может полностью обеспечить себя, считается богатым, а нищие и бедняки должны получить столько пожертвований, чтобы они не испытывали никакой нужды).
- люди, которые занимаются сбором, хранением, перевозкой или учетом пожертвований, должны получать жалование за исполнение своих обязанностей;
- "те, чьи сердца хотят завоевать" - мусульмане считают старейшин или уважаемых людей, которым хотят высказать свою благодарность;
- пожертвования для выкупа рабов - были актуальны и во времена возникновения Ислама, и, к сожалению, и сегодня. Такого рода пожертвования носят сугубо целевой характер - и будут полностью направлены на выкуп.
- должники - те, кто взял деньги в долг и оказался неспособным их вернуть - их долги покрывают пожертвованиями;
- "расходы на пути Аллаха" - к таковым относят тех, кто выступил в качестве миротворца между препирающимися сторонами и потратил на это свои средства. Или же тех, кто сражается во имя Бога.
Несложно заметить, что здесь прописаны практически все стороны жизни общины ("уммы") - от внутренних социальных отношений, до вотношений с внешним миром - включая защиту уммы и Веры.
Господь сообщает мусульманам в Коране, что человек, искренне расходующий на пути служения Господу "всё, что выходит за пределы ваших нужд" (Аль Бакара, 2:219), не задумываясь о своём будущем, обретет Рай в будущей жизни и в мирской жизни взамен пожертвованного им получит несопоставимо большее:
"Делайте пожертвования на пути Аллаха и не обрекайте себя на гибель. И творите добро, ведь Аллах любит творящих добро" (Аль-Бакара, 2:195).
"Тому, кто с добрыми делами явится (пред Ним), Добром (воздастся) большим в десять раз" (Аль-Анам, 6:160).
"Если вы раздаете милостыню открыто, то это прекрасно. Но если вы скрываете это и раздаете ее нищим, то это еще лучше для вас. Он простит вам некоторые из ваших прегрешений. Аллах "ведает о том, что вы совершаете" (Аль-Бакара, 2:271) и многие другие суры и аяты Корана[106].
Не сложно заметить, что и в этом случае социальное учение Ислама совпадает с Православием. Так же нужно отметить, что при заявленных установках на высший идеал, в Исламе нет требования полного ухода мусульман от мирской жизни[107], а обозначается баланс между материальным и духовным, позволяя продолжать земную жизнь людей, их семей, развивать общину и, одновременно, готовиться к встрече с Богом.
Цель социальной концепции Высокого Коммунитаризма - в поиске баланса между частным и общественным, при котором предполагается работать лица на благо своей семьи, воспитания и образования детей, обеспечивая им достойную жизнь, образование и жилье. Человек остается свободен в возможности заработать и жертвовать в течение всей жизни. При этом он может нанимать людей как частный предприниматель, его работники помогают ему развивать его дело. Социальная справедливость заключается в том, что после смерти личное имущество остается в наследство детям, получившим достойное образование и жилье, а обществу (общине, умме) переходят права на средства производства. То, что, согласно суре Аль-Бакара 2:219, "выходит за пределы ваших нужд".
В этом случае средства производства приобретают свойства вакфа[108] - нетленной собственности, которая не подлежит присвоению и имеет определенные характеристики[109]. В современном понимании вакфы - это "благотворительные фонды", причем, имеющие многовековую историю и в России (хотя и не стоит их идеализировать[110]). Между тем, первым вакфом в истории можно назвать Каабу в Мекке, которую Коран (сура Аль Имран, 3:96) называет первым молитвенным домом, в котором собирались люди для богослужения. Практически во всех обществах есть определённые выделенные земли и здания - храмы, церкви и другие виды сооружений, - которые строят и веками используются для богослужения.
При коллективном управлении и контролем со стороны уммы, перешедшее в наследство общине средства производства - "коммунитарный вакф" - становится надежным инструментом в доведении средств до нуждающихся. Что полностью совпадает с социальным учением Ислама.
8.4. Бог, как Высший Идеал
Одна из лучших переводчиков смыслов Корана на русский язык - Валерия (Иман) Михайловна Порохова - сказала, что многие современные мифы и противоречия можно было бы снять, если бы люди знали, что слово "мусульманин" - означает "человек верующий в Бога" или просто верующий[111].
При внимательном прочтении вышеизложенного, несложно заметить, что несмотря на разность в обрядовости, обусловленную, в том числе, разностью климатов и традиций тех мест, где возник и получил наибольшее распространение Ислам, по всем четырем означенным нами пунктам обустройства земной жизни общества, установки традиционного Ислама и Православия полностью совпадают.
Таким образом, мы видим, что социальная теория Высокого Коммунитаризма соответствует нормам Ислама. Что позволяет жить мусульманам и православным в рамках "высококоммунитарного" общества мирно и без противоречий - как это было на протяжении веков на нашей общей земле в России.
И этот порядок можно и нужно распространить на всю землю.
В КАЧЕСТВЕ ЭПИЛОГА. ЕЩЁ РАЗ КРАТКО О КОНЦЕПЦИИ ВЫСОКОГО КОММУНИТАРИЗМА
Коммунитарист это тот, кто является сторонником:
1. системы организации общества, основанной на Советах самоуправления (если угодно - "кантоны", "земские собрания");
2. отказа от ростовщичества с переходом на новую финансовую систему, принадлежащую обществу, ускоряющую экономические процессы и практикующую беспроцентные ссуды ("Вместо насилия над классом, совершается насилие над абстракцией - ссудным процентом" и создаётся "справедливая новая международная финансовая система");
3. разнообразия форм собственности на средства производства с упором на общественную собственность (за смену сложившегося клана собственников, на династии профессионалов).
4. создания нового "универсального идеалистического и экономического проекта, привлекательного для большинства народов мира". Когда перед русскими встает новая Великая Цель, способная зажечь народ и привлечь другие страны, основанная на Вере, Надежде и Любви.
[1] напр., А. де Бенуа, Против либерализма к четвертой политической теории, Амфора, 2009, 480 стр; А. Дугин, "Четвертая политическая теория", Амфора, 2009, 352 стр.; К. Мямлин, "Фашизм или Коммунитаризм", Институт Высокого Коммунитаризма (далее - ИВК)
[2] К.Мямлин, "Англичанка гадит" (наркобароны на службе её Величества), ИВК
[3] В.Цымбурский, "Не входить в мировое цивилизованное", выступление на заседании московского клуба "Свободное слово", посвященном теме "Русский фашизм - миф или реальность?", 24 января 1994 года, "Русский журнал"
[4] Сравнительные характеристики всех четырех политических теорий - см. К.Мямлин, ""Тайная формула российской идентичности: "нелиберальный интернационализм"", сайт ИВК
[5] Н.А. Бердяев, Царство Духа и Царство Кесаря, М., Республика, 1995. С. 288-356
[6] И.А. Ильин, "Основы государственного устройства. Проект Основного Закона России" (1938) Москва, "Рарогъ", 1996
[7] Вл. Соловьев, "Три силы", 1877, эл. библиотека "Вехи"
[8] Пирогов Г.Г. Идеи и принципы коммунитаризма в конце XX в. - начале XXI в., Вопросы истории, 2002, Љ2
[9] А.Дугин, "Либераизм - угроза человечеству", "Профиль" Љ12 (568), 31.03.2008
[10] Карл Поппер. Открытое общество и его враги, пер. с англ. под ред. В. Н. Садовского, М, Феникс, МФ "Культурная инициатива", 1992
[11] Ф. фон Хайек, "Пагубная самонадеянность", эл. библ. modernlib.ru
[12] Даниэл Белл, Грядущее постиндустриальное общество, пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева, М., 2001, 288 стр.
[13] Мямлин, "Высокий Коммунитаризм, как Русская Идея", Кислород, 2011 г., 414 стр.
[14] Мямлин, "Шокирующие цитаты мировой элиты, говорящие об уничтожении человечества...", ИВК
[15] "В СМИ началась очередная кампания по "научному обоснованию необходимости сокращения населения"", ИВК
[16] Велимирови" НиколаЌ. "О єевреЌима" у: Речи српском народу кроз тамнички прозор (из логора Дахау), ИХТУС-Хриш"анска к®ига., Београд, 2000, стр. 193-194
[17] "реформисткий иудизм" Нахмана Крохмаля и социал-сионизм Мозеса Гесса - придумавшего основные постулаты "сокровищницы марксизма", см. Мямлин, "Недетская болезнь левизны в Коммунизме.Ч1. Иудейский корни марксизма", ИВК
[18] В.Ю. Катасонов, "Экономика Сталина в Истории СССР", Институт Высокого Коммунитаризма
[19] К.Мямлин, "Высокий Коммунитаризм, как Русская идея. Партия Высокого Коммунитаризма. Создать, чтобы ликвидировать", сайт ИВК
[20] "Почему Высокий Коммунитаризм обойдется без нацизма и "иудо-комиссарского триггера"?"; "Свободные деньги (Freigeld)", сайт ИВК
[21] "Высокий Коммунитаризм, как Русская идея. Вопрос о собственности", сайт ИВК
[22] ""Глобальный контр-проект". Система финансов и семантика, как оружие", сайт ИВК
[23] так Дж.Кеннеди убили за попытку отменить власть ФРС, а монархи в России добровольно проводили реформы в пользу народа; см., например, А.Дугин, "Органическая демократия", Консервативная революция, М., 1994
[24] тот же К.Поппер - подвергает критике "массовость" пропорциональной системы, где "даже крошечные партии могут иметь большое (часто решающее) влияние на формирование правительства и, следовательно, на принятие политических решений", агитируя в пользу двухпартийной системы
[25] С.Елишев, "Проблемы классификации политико-правовых режимов", evrazia.org
[26] при этом демократия, как форма правления в западном ее понимании, подвергается критике с разных сторон, как от сторонников, так и противников от "правых" (де Мэстр, Эвола, Генон и т.д.) и "левых" идеологических блоков. Но при этом и демократы и их противники сходятся в одном - в рассмотрении конкретных членов общества как "популяцию социальных микробов, наделенных примарными инстинктами", "существ, способных испытывать лишь наслаждение или страдание" (Поль Вен)
[27] А.Дугин, "Органическая демократия"
[28] М. Делягин, "Либералы против либеральных ценностей", km.ru
[29] если бы общество реально контролировало власть, то развал СCCP был бы невозможен (о чём говорили результаты референдума, который правящая номенклатура проигнорировала). При этом традиционно Запад предпочитал скупать местные элиты, а Россия предпочитала долгий путь "экстернационализма", надежно вовлекая местных лидеров в общегосударственный административный слой, налаживала промышленную и социальную инфраструктуру, накормила и напоила людей... Русские вложились в модернизацию хозяйства аграрных провинций и заплатили за это огромную цену
[30] Denis Duclos, "Naissance de l"hyperbourgeoisie?", http://www.monde-diplomatique.fr/1998/08/DUCLOS/10778
[31] М.Делягин, "Либералы против либеральных ценностей", km.ru
[32] Ю.И.Мухин, "Убийство Сталина и Берия: Научно-историческое расследование", М., Крымский мост, 2005 г., 731 с
[33] При внимательном анализе становится очевидно, что существуют финансовые группы, которые не только готовы к периодическому "глобальному сжиганию капиталистической прибыли", но и научились усиливать свои позиции, поскольку обладают соответствующими знаниями (которые Карл Поланьи назвал "зловещим интеллектуальным превосходством")
[34] "Будем реалистами: США ? банкрот" - пишет один из ведущих экспертов ФРС (нужно отметить, что и прочие страны "развитого капитализма" живут далеко не по средствам). Дальнейшее обслуживание долга возможно лишь за счет дополнительной эмиссии (с последующей неумолимой инфляцией), при этом система канализации "лишних денег" на финансовом рынке дает серьезнейшие сбои (готовиться к смене мировой резервной валюты призвал и глава ФРС Б.Бернанке)
[35] Сильвио Гезелль, "Естественный экономический порядок"
[36] К.Мямлин, "США готовятся сбрасывать бумажные доллары, чтобы ввести деньги Гезелля. Кто получит дидвиденды с нового Бреттон-Вудса?", ИВК
[37] Irving Fisher, "Stamp Script", New York; Adelphi Company, 1933
[38] методика установления величины демерреджа еще потребует дополнительного изучения, но очевидно, что эмиссия должна происходить под конкретные нужды экономики. Первоначальный размер эмиссии "свободных денег" привязать к "стандартным деньгам" для замены, а потом выходить на политику регулирования и привязки к потребностям экономики. Если требуется сжатие массы - естественным образом через отрицательную доходность (варианты возможны), если возникает потребность в увеличении денежной массы - увеличение эмиссии, если на прежнем уровне - постоянная эмиссия в размере компенсации демерреджа
[39] Маргрит Кеннеди, "Деньги без процентов и инфляции", 1995, пер. швед. Лилии Кальмер
[40] где католическое духовенство решило снять запреты на банковские проценты для католических банков, а в исламских странах предлагается паллиативное решение проблемы, в качестве которого лоббируются т.н. "исламские банки", чей смысл заключается в том, чтобы сохранить существующую мировую финансово-экономическую систему, загнав при этом мусульманских предпринимателей в рамки операций, внешне соответствующих Шариату
[41] к 1944 году ВВП США и золотой запас стали составлять 50% от общемировых, а к 1947 году - и все 70% от мировых запасов золота
[42] по состоянию на 1 марта 2014 г. http://www.cbr.ru/statistics/
[43] Э. Фромм, "Психоанализ и религия; Искусство любить; Иметь или быть?", пер. с анг., Киев, Ника-Центр, 1998, 400 c.
[44] юридически сформулировано в статьях 544, 545 кодекса Наполеона от 1804 г. Созданием четко регламентирующего права кодекса, и особенно этих статей, можно объяснить популярность "диктатора Бонапарта" в "либеральных кругах Европы". После его свержения, кодекс продолжал действовать, в т.ч. и в большей части освобожденной от французов Германии. Во Франции кодекс действовал до середины 50-х годов ХХ века практически без изменений
[45] при этом современный капитализм подкупает и развращает личность "вседозволенностью в области личных прав" - от любых видов секса, до полетов в космос - вопрос лишь в количестве денег. Платой за это являются жесткие ограничения реальности в области капиталистических социально-экономических отношений: нельзя ввязываться в масштабные коллективные действия, поскольку это неизбежно приведет к "тоталитарному террору"; нельзя говорить о социальном государстве, поскольку это противоречит священной формуле "снижение расходов - повышение эффективности"; нельзя изолироваться от глобального рынка, что бы не стать жертвой призрака северокорейского чучхе
[46] Жак Аттали, "На пороге нового тысячелетия",1991, http://royallib.ru/
[47] К.Мямлин, "Оруэллианский капитал-тоталитаризм. Цель власти - власть", ИВК
[48] цит. по А.Фурсов, "Рукотворный кризис"
[49] В.Зомбарт, "Буржуа: Этюды по истории духовного развития современного экономического человека", пер. с нем., Ю. Н. Давыдов, В. В. Сапов, М., Наука, 1994
[50] Tony Honore, Responsibility and Fault, Hart Publishing, 1999; Дуглас С. Норт, "Насилие и социальные порядки", инст. Гайдара, 2011; Оливер Уильямсон, "Вертикальная интеграция производства:соображения по поводу неудач рынка"; О.Уильямсон, "Экономические институты капитализма", пер. с англ. - СПб.: Лениздат ; SEV Press, 1996, 702 с.; Армен Алчян, "Парадигма прав собственности" и др.
[51] http://lenta.ru/news/2010/05/28/kid/
[52] http://lenta.ru/news/2010/02/02/heritage/; http://lenta.ru/news/2010/02/03/potanina/
[53] http://flb.ru/info/40886.html
[54] http://www.vedomosti.ru/newspaper/article/2010/05/28/235758
[55] Конкретизация параметров средств производства, которые определяют переход права на наследование от прямых наследников к обществу потребует дискуссии. При этом заметим, что столь привычная нам современная сберегающая экономика, основанная на стремлении собрать вещественные подтверждения блага в одном месте, является достаточно поздним порождением. До этого им предшествовал "потлач" - одаривание. Переход вещей осуществлялся в форме раздачи, предыдущие вещи уничтожались в жертвенных кострах, и только после этого становилось возможным производство новых. Основанием этому было опасение, что передача старых вещей в социальный мир может перенести с собой и вредоносные свойства, которые им были потенциально сообщены (А.Секацкий)
[56] нужно отметить, что понимание вреда уравнения, не оправданного реальными социально-политическими условиями, было: "Где причина текучести рабочей силы? В неправильной организации зарплаты, в неправильной тарифной системе, в левацкой уравниловке в области зарплаты." (И.Сталин, "Новая обстановка - новые задачи", 1931 г.), "...Всякому ленинцу известно, если он только настоящий ленинец, что уравниловка в области потребностей и личного быта есть реакционная мелко - буржуазная нелепость..." (он же, Отчетный доклад XVII съезду партии, 1934г.). Но эти принципы в "стране победившего социализма" так и не смогли провести до конца - находясь в идеологических рамках установленных догмами марксизма
[57] "Umfrage: Neun von zehn Deutschen fordern neue Wirtschaftsordnung", 18 августа 2010, spiegel.de
[58] К.Мямлин, "Иудеи. Сломанное сознание париев человечества. Часть III", ИВК
[59] В.Катасонов. "Религия денег. Духовно-религиозные основы капитализма", ИВК; В.Зомбарт, Евреи и хозяйственная жизнь. СП(б), "Разум", 1912; Зомбарт, "Буржуа: Этюды по истории духовного развития современного экономического человека", пер. с нем., М., Наука, 1994, 443 с. и др.
[60] кроме того важно знать, что до "никоновских реформ" в Писании был совершенно другой перевод - и вместо "рабов Божьих" христиан именовали "отроками Божьими", что принципиально меняет подход к осмыслению себя по отношению к Богу и "власти помазанника" - когда сын Алексея Михайловича - Петр I - после посещения захваченной иудо-протестантами Англии своим "высочайшим решением" взял и "юридически" превратил русских крестьян (от слова "христиане") - в рабов
[61] К.Мямлин, ""Индоевропейские"? Нет, Русские народы!", ИВК
[62] Мавро Орбини, "Историография народа славянского", ИВК
[63] перейдя через католичество и в другие языки - chiesa (ит.), eglise (фр.), iglesia (исп.), chirсh (англ.), Kirche (нем.). Поменялось понятие ???????? и в греческом, превратившись в "Kyriakos oikos" ("дом Бога"), поскольку греки после униатства обучались в училищах, где в основном преподавали иезуиты
[64] Деян, 11:27-30; 12:25; 1Кор, 16:1-4
[65] Мтф, 6:1-4, 19-21; Еф, 4:28
[66] 1Тим, 5: 3, 9, 16
[67] 1Тим, 6:18-19
[68] Лк 6: 30,34-35
[69] "специализированная" монета, которая принималась в качестве монопольного подушевого храмового сбора, печаталась с подачи Синедриона - собрания иудаистской элиты, имеющего судебную и исполнительную власть, состоявшую из 71 члена, самому замещавшему освобождавшиеся в своей среде места. Председатель С. ("нази"), которому воздавались царские почести, был обыкновенно Первосвященником Иерусалимского Храма. Остальные 70 членов делились на три категории: священников, приносивших жертвы; книжников - толкователей закона; глав знатнейших родов. Начиная с 130 года до Р. X. времени первосвященства Иоанна Гиркана, сына Симона Маккавея, установился обычай чеканить еврейская монеты от имени "Первосвященника и Синедриона", (по Флавиан Бренье, "Евреи и Талмуд", М.,"Ладомир", 1994)
[70] Мтф 21:12; Мк 11:17
[71] Н.В.Сомин, "Климент Александрийский и свт. Иоанн Златоуст: два взгляда на богатство и собственность", сайт "Христианский социализм, как Русская Идея"
[72] Р. Беккин, "Ссудный процент в контексте религиозно-этнических хозяйственных систем"
[73] "Кормчая книга" (от ст.-слав. кръмьчии - "рулевой", греч. ????? ??????? - "сборник канонов") - восходят к византийскому "Номоканону", составленному в VI веке константинопольским патриархом Иоанном Схоластиком. Во XI века Номоканон был переведён и распространён на Руси св. Мефодием Моравским, где получила свое название "Кормчие". В 1274 году на церковном соборе во Владимире митрополит Кирилл предложил в качестве руководства для управления церковью Кормчую книгу, переведённую в 1225 году в Сербии с греческого на церковнославянский, которая была дополнена статьями Русской правды, уставами князей Владимира и Ярослава, правилами Собора 1274 года и др. В 1650 году была издана в типографии т. н. Иосифовская Кормчая книга, в 1653 году - Никоновская (по имени патриархов). Последнее обновленное издание Кормчей книги состоялось в 1816 году, но Иосифовская Кормчая книга переиздавалась в 1912 и 1998 гг.
[74] "Творения святого отца нашего Иоанна Златоуста, Архиепискоґпа Константинопольского, в русском переводе", тт. I-XII, Издание С.-Петербургской Духовной Академии, 1894-1911, т XI, стр.560, (здесь и далее цит. по указ. работе Н.В.Сомина)
[75] там же, т VII, стр. 885-886
[76] Мтф, 19: 21, 23-24
[77] "Творения св. Иоанна Златоуста", т III, стр. 367
[78] Ibidem, т. VII, стр. 646
[79] Ibid., т. II, стр. 33
[80] Ibid., т. VI, стр. 243
[81] Ibid., т. VII, стр. 467
[82] Ibid., т. XII, стр. 26
[83] Ibid., т. VII, стр. 751
[84] Н.В. Сомин, "Стяжание и Служение", сайт Института ВК, 26.06.12
[85] Мямлин, "Высокий Коммунитаризм, как Русская Идея", гл. "Захватывающая мечта о будущем", стр. 110-115
[86] Мало кто знает, но в 60-х годах в СССР был поставлен эксперимент по коммунистическому общежитию. На Шпицбергене, где у СССР была концессия на добычу угля, был построен городок для советских специалистов. Естественно люди туда ехали за деньгами - т. е. не были бессребрениками. В этой колонии были свои магазины. Экспериментаторы поставили советскую колонию Шпицбергена в условия, похожие на коммунизм, - объявили, что все товары можно брать бесплатно по потребности. Сначала все бросились хватать, особенно икру, сигареты и т.д. Но магазины упорно заполняли товарами. И тогда люди успокоились и стали брать ровно столько, сколько им нужно. Но главное оказалось впереди. Спустя некоторое время они стали бесплатно брать меньше товаров, чем раньше покупали...
[87] "православие" - дословно соответствует греческому "ортодоксия" (?????????) - прямое мнение, правильное учение", "правоверие"; ????? (прямой, правильный) + ???? (мнение, слава - причем в античную эпоху семантика была еще более многогранной - см. словарь И.Х. Дворецкого (М., 1958, Т. II) глагол ????-????? переводится как "иметь правильное мнение, здраво судить"; словарь А.Д. Вейсмана (издание 5-е, 1899) в качестве основного значения слова "????" даёт "мнение, представление, предположение"
[88] "Высокий Коммунитаризм, как Русская идея", Кислород, 2011 г., гл. "Финансовая система, которая улучшит нашу жизнь и станет глобальным контр-проектом"
[89] Так и главой халифата - халифом у суннитов, составляющих 90% мусульман, может быть только человек, избираемый всем халифатом; у шиитов, которых порядка 10% от общего числа мусульман, должности священнослужителей наследуются по линии потомков Али - двоюродного брата пророка Мухаммеда
[90] этот же принцип существовал и в христианстве, когда община самостоятельно избирала из себя наиболее достойного и сведущего в богословии религиозного человека в качестве священника, а рукополагал его епископ - звание которому преемственно передано от апостолов, и рукоположен он в чин не менее, чем двумя епископами (см., напр. прот. Геннадий Нефедов, "Таинства и обряды Православной Церкви"). Отметим, что обязанности священника и имама практически идентичны.
[91] см. шейх Висам Али Бардвил, "Роль имама в мусульманской общине"
[92] цит. по шейху Мухаммаду Салиху Аль-Мунаджжиду, "Запретное, по отношению к которому люди проявляют небрежность, но которого следует остерегаться"
[93] там же, стр. 26
[94] цит. по имам Захаби, "76 Больших грехов", пер. с тур. Салават Муталов, М.: Издательская группа "САД", 2010, стр. 35
[95] Мямлин, цит. по Харун Сидоров, "Ислам vs. Капитализм", Институт ВК
[96] см. Мямлин, "Свободные деньги (Freigeld)", Институт Высокого Коммунитаризма
[97] Мямлин, "Высокий Коммунитаризм...", гл. "Финансовая система, которая улучшит нашу жизнь и станет глобальным контр-проектом"
[98] "Сунан" Абу Дауда, 1678; "Сунан" Тирмизи, 3921, цит по Абдуль-Малик аль-Касим "40 уроков тем, кто застал Рамадан"
[99] цит. по Осман Нури Топбаш, "Вакуф. Благотворительность. Служение", Стамбул 2004, 1-е издание, перевод с тур. Дауд Кадыров
[100] Мединская мечеть в период Аср ас-Саадат
[101] цит. по Осман Нури Топбаш;
[102] любящие метить всё своими штампами британские иудо-протестанты впоследствии назвали Зарра "первым представителем исламского социализма": Abu Dharr al-Ghifari, Oxford Islamic Studies Online; HannaSami A. Arab Socialism: A Documentary Survey, Leiden: E.J. Brill, 1969, 273 стр.
[103] цит. по Осман Нури Топбаш
[104] О.Н. Топбаш, "Созвездие праведных халифов" , пер. с тур., Изд. группа "САД", 2008, стр. 27
[105] Впрочем, есть сложившиеся нормы и традиции, например, касаемо жертвенных животных: "Так ешьте их мясо и кормите обездоленного бедняка" (аль-Хадж, 22/28, 36), когда поощряемо разделить мясо на 3 части - одну оставить своей семье, одну раздать родственникам и знакомым, а одну раздать бедным (Абу Дауд, Адахи, 9-10/2813)
[106] "...Даёт на подать тайно или явно Из благ, которыми Мы наделили их, (Смеют) надеяться (на прибыль) от торговли, Которой никогда Мы не дадим пропасть" (Фатыр/Творец, 35:29);
"Скажи: "Господь мой, истинно, Надел Свой ширит или мерой раздает Тому, кого сочтет Своим желаньем; И что бы вы из своего добра ни издержали, Он возместит ваши (затраты), - Он - лучший из распорядителей потребного (для жизни)" (Саба, 34:39)
"Что бы вы ни потратили, какой бы обет вы не дали, Аллах знает об этом. Но для беззаконников нет помощников" (Аль-Бакара, 2:270).
"Если вы раздаете милостыню открыто, то это прекрасно. Но если вы скрываете это и раздаете ее нищим, то это еще лучше для вас. Он простит вам некоторые из ваших прегрешений. Аллах "ведает о том, что вы совершаете" (Аль-Бакара, 2:271).
"...Все, что вы расходуете, идет на пользу вам самим. Вы расходуете это только из стремления к Лику Аллаха. Какое бы добро вы ни израсходовали, вам воздастся сполна, и с вами не поступят несправедливо" (Аль-Бакара, 2:272).
"Милостыня полагается беднякам, которые задержаны на пути Аллаха или не могут передвигаться по земле. Неосведомленный считает их богачами по причине их скромности. Ты узнаешь их по приметам: они не выпрашивают у людей милостыню настойчиво. Какое бы добро вы ни израсходовали, Аллах знает об этом" (Аль-Бакара, 2:273).
"Тем, кто расходует свое имущество ночью и днем, тайно и явно, уготована награда у их Господа. Они не познают страха и не будут опечалены" (Аль-Бакара, 2:274).
"Многие из их тайных бесед не приносят добра, если только они не призывают раздавать милостыню, совершать одобряемое или примирять людей. Тому, кто поступает так, стремясь к довольству Аллаха, Мы даруем великую награду" (Ан-Ниса, 4:114) и др.
[107] как, к примеру, у гностиков - катар, альбигойцев и пр. (см. Мямлин, "Бунт Теней Исполненного или краткая история "ветхозаветствующего" прозелитизма. Часть I-II", Институт ВК)
[108] вакф - от араб., "ограничивать", "сохранять"
[109] А именно: 1. Переданная обществу собственность остается вакфом навсегда. Ликвидация такой разновидности вакфа, как недвижимость, возможна только в результате длительного процесса и обмена по решению суда на аналогичную по стоимости недвижимость, которая так же становится вакфом. К этому процессу подходили очень щепетильно, и во многих городах и деревнях Египта, Палестины, Сирии, Ирана до сих пор хранятся документы и дела вакфа XV-XVI вв. При этом вакф практически не должен был терять стоимости
2. Так как вакф является добровольным актом благотворительности, доходы от него должны направляться на цели, предусмотренные его основателем, и не могут быть изменены по решению суда, пока заявленная задача: а) совместима с Шариатом; б) выполнима. Если цель вакфа становится невозможной, доходы от него должны быть потрачены на подобные цели; а если нет, то они переходят к бедным и нуждающимся. Наиболее важные условия создания вакфа:
- имущество должно быть ценным (в мусульманских традициях это земли, здания, скот, книги, ювелирные изделия, оружие, с/х орудия и т.д.);
- собственность предоставляется в вакф на постоянной основе, основатель должен быть юридической дееспособным (т.е. вакф не может сделать ребенок, сумасшедший или тот, кому это имущество не принадлежит);
- целью вакфа является благотворительность, следовательно, вакф в пользу богатых недопустим; получатели должны быть живыми и законнорождёнными; вакф мёртвым не допускается.
[110] Вакфы учебных учреждений, которым ханом были переданы 25% земельных угодий в Крыму, были утверждены императорским Манифестом от 8 апреля 1783 года. Далее мечети не могли больше увеличивать свои угодья, а передавать свои земли могли только дворянам - по сенатскому указу от 9 ноября 1794 г. по урегулированию земельных отношений в Крыму.
Закон "О вакуфских в Крыму имениях" от 22 марта 1829 г. назначил ответственных за сохранность земель в лице муфтия и Таврического магометанского духовного правления, с ведением специальных книг и описей. Доходы с них распределялись через старейшин общин (мутаваллиев) по желанию жертвователей.
Вследствие массовой миграции крымских татар после Крымской войны, где они выступили на стороне англичан и французов, часть мечетей была упразднена, а вакфы оказались в ведении духовенства. В результате вскрытых злоупотреблений, в 1865 г. после прошения татарской уммы вакфы вновь передали старейшинам. Однако, и здесь возникли проблемы, после чего в 1874 г. по запросу верховного муфтия Крыма контроль над частными вакфами был передан местной Палате государственных имуществ, потеряв при этом всякую связь с началами мусульманского права.
В начале 1880-х гг. обнаружились новые нарушения со стороны религиозного органа. В результате в 1885 г. была учреждена "Комиссия о вакуфах" из представителей МВД, местных губернского и духовного правлений. В 1891 г. вступил в силу закон "Правила заведования вакуфными имуществами". Было разрешено отдавать вакфные земли в аренду сроком до 3 лет. Мутаваллиями признавались исключительно духовные лица, возглавляющие приходы. Комиссия отслеживала сдачу вакфных земель в долгосрочную аренду товариществам безземельных татар, дозволяя устраивать поселения. Не имеющие вакфы мечети или бедные приходы могли получать из капитала упраздненных мечетей единовременные пособия до 900 руб. на ремонт или постройку мечети, школы и другие нужды. В начале ХХ века на эти нужды расходовалось примерно 30-40 тыс. руб.
Постоянный источник дохода в виде вакфных земельных угодий площадью до 7 тыс. дес. имели в 1890 г. 47 мектебов и медресе. При этом 86% недвижимости принадлежало медресе Зенжерле в Бахчисарае и медресе в д. Даир.
В 1912 г. в Крыму числилось 88,3 тыс. дес. вакфных земель, в том числе 22,5 тыс. дес. в фонде упраздненных мечетей и 65,8 тыс. дес. - за действующими исламскими институтами . Вакфный капитал упраздненных мечетей составлял 528 тыс. руб., действующих религиозных учреждений - 235 тыс. руб., итого - 763 тыс. рублей. Последняя сумма принадлежала 234 отдельным учреждениям.
В 1912 г таврический муфтий Адиль Мурза Карашайский с целью устранения таких перекосов высказывался за секуляризацию вакфных имуществ с сосредоточением их в руках одного правительственного учреждения, которое и расходовало бы получаемые доходы на нужды исламских институтов по ежегодно составляемым сметам расходов, утверждаемым государственной властью.
В 1914 г. по инициативе таврического муфтия контроль над расходованием средств на ремонтные и строительные работы стал осуществлять строительный комитет местного губернского управления (подробнее см. д.и.н. И.К. Загидуллин, "Управление вакфами в Крыму")
[111] "Валерия-Иман Порохова: Правоверные - это не только мусульмане", ingnews.ru, 04.11.2013
"Самый трудный народ для России"
Введение
содержание
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrsod.htm
страницы [1]http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus01_1.htm
Дмитрий Фурман
[2]http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus01_2.htm
Сборник статей о Чечне и её отношениях с Россией во многом отличается от двух предшествующих сборников, изданных Музеем и Общественным центром А.Д.Сахарова и посвящённых Украине и Белоруссии. Он отличается так же, как сама Чечня с её народом, который сумел одолеть российскую армию, но не смог (во всяком случае, пока не смог) ни построить упорядочен ное государство, ни получить признание своей фактической независимости; отличается от Украины и Белоруссии, относительно легко, без той крови, которую пролили чеченцы, и тех стаданий, которые им пришлось перенести, ставших независимыми и признанными государствами.
Если по истории других народов мы имеем более или менее серьёзные и добротные книги, то история Чечни по многим причинам - и из-за крайней скудости письменных источников; и из-за страшных последствий, нанесённых культуре Чечни депортацией, а теперь ещё и войной; и из-за фактического запрета на занятия чеченской историей в советское время (поскольку вся чеченская история нового времени и практически вся история, известная из письменных источников, в которой мы можем различить индивидуальные лица исторических деятелей - это история борьбы с Россией) - изучена крайне слабо. Понять же современное состояние Чечни - едва ли не ещё более сложно. Если при изучении Украины и Белоруссии мы можем пользоваться относительно добротной статистикой, данными множества опросов общественного мнения и т.д. и т.п., то о теперешней Чечне мы даже не можем сказать, сколько (даже приблизительно сколько) людей в ней проживают после прошедшей войны - разные цифры колеблются в пределах сотен тысяч. К этому надо добавить некоторую "закрытость" чеченского общества, его болезненное современное психологическое состояние, его (во многом оправданное) недоверие к "чужим", крайнюю политизированность и склонность к созданию разного рода мифологических конструкций. Чтобы разобраться в Чечне, туда надо ехать, надо учить чеченский язык и относительно долго и спокойно жить среди чеченцев, наблюдая и изучая их культуру, психологию, социальные и политические отношения. Но об этом в наше время даже говорить смешно.
Таким образом, мы оказались перед трудным выбором. С одной стороны, издавая книги, посвящённые государствам, возникшим на территории СССР и их взаимоотношениям с Россией (формальный статус государства, входит ли оно юридически в состав Российской Федерации или нет, нам в данном контексте не важен), мы считали необходимым подготовить сборник о Чечне, знать которую и понимать её проблемы для России важнее, чем, может быть, знать и понимать проблемы любой другой страны.
С другой стороны, мы понимали, что сделать добротную и всестороннюю книгу мы не в состоянии. Первое соображение перевесило второе. Мы решили сделать то, что в наших силах.
1
Позднесоветское и раннее постсоветское (довоенное) политическое развитие Чечни (в данном сборнике его описание содержится в статье Д.Гакаева) имеет множество параллелей с развитием всех бывших советских республик, включая и Россию. Так же, как и везде, антисоветское и антикоммунистичес кое движение начинается робко и с внешне "невинных" форм - экологичес кого движения, борьбы за восстановление исторической правды (прежде всего - борьбы с "виноградовщиной", по имени русского грозненского профессора, учившего студентов, что Чечня добровольно вошла в состав России и теперь навеки вошедшего в чеченскую историю) и т.д. Затем, опять-таки, как везде, происходит постепенная политизация движения. Возникает под воздействием примера прибалтов "Народный фронт", затем - более радикальная Вайнахская демократическая партия и другие некоммунистические и антикоммунистические организации, актив которых - молодая интеллигенция и "полуинтеллигенция", почувствовавшая, что открылись новые "лифты" быстрой социальной мобильности. Отчасти к ним примыкают, отчасти - дистанцируются от них более умеренные (есть, что терять) представители "статусной" интеллигенции и с ними заигрывает, "подмигивает" им новая партийная власть в лице первого чеченца, вставшего во главе компартии республики, Доку Завгаева, использующего их для борьбы с Москвой за перераспределе ние власти и думающего, что всегда сможет с ними справиться. Одним словом - всё как везде.
Даже приход к власти генерала Джохара Дудаева, вставшего во главе национально-освободительного чеченского движения, хотя и отличается своим революционным характером (Верховный совет в результате августовско-сен тябрьской революции 1991 года был разогнан "физически", власть перешла к неконституционным органам, организовавшим президентские и парламент ские выборы) в целом укладывается в общую модель перехода от позднесоветской к постсоветской эпохе. Ельцин - тоже лидер антикоммунистического движения, вышедший, как и Дудаев, не из массовой, "низовой" интеллиген ции, поставлявшей его основные кадры, а из советской элиты (здесь - генерал, там - секретарь обкома) и пришедший к власти тоже достаточно "революционным" и не очень-то конституционным путём.
Аналогии на этом не кончаются. Проблемы, с которыми столкнулся Дудаев в маленьком чеченском масштабе повторяли проблемы, с которыми в большем российском масштабе столкнулся Ельцин (а до него в ещё большем, союзном масштабе - Горбачёв). Это - проблемы руководства обществом, потерявшим свой тоталитарный механизм управления, но не создавшим нового, демократического; не умеющим жить в условиях демократии и поэтому скатывающимся в криминальную анархию. И решают они их во многом схожим путём - через усиление президентской власти, приобретающей авторитарный характер (но не становящейся от этого эффективной), разгоны парламентов и использование для укрепления своей власти приватизации и других государственных экономических рычагов, при помощи которых можно обогащать и подкупать кого нужно. Даже идеологическая эволюция во многом параллельна - от западничества и "демократических идеалов" раннего периода ко всё большему обращению к национальному прошлому. Ельцин в 1993-94 гг. активно пытается использовать царистские символы и вообще входит в "царскую" роль и постоянно говорит о величии и единстве России (его переход к несколько иной стратегии, в которой главным становится противостоя ние коммунистическому реваншу происходит уже позже, в 1996 году). Дудаев в это же время аппелирует к тейповым традициям, к образу Шамиля и исламу (которого он, как нормальный советский генерал, абсолютно не знает). Именно этот параллелизм в какой-то мере и ведёт их к столкновению. Ельцину всё больше хочется на каком-то слабом сопернике показать всю мощь "возрождённой России". Дудаев, наоборот, входя в роль Шамиля или шейха Мансура, проникается сознанием неизбежности войны - естественного продолжения и завершения этой героической роли.
Однако сама война, навевающая не постсоветские аналогии, а скорее образы борьбы крохотных древнегреческих полисов с колоссальной персидской империей; победа чеченцев над оказавшейся абсолютно деморализован ной и бессильной российской армией; последующее погружение Чечни в анархию и попытки справиться с ней при помощи шариата и, очевидно, перенесения чеченских противоречий вовне ("газават" в Дагестане) - показывают нам, что хотя аналогии чеченского и российского развития совершенно бесспорны, они еще и бесспорно поверхностны.
Аналогии российского и чеченского развития проистекают из общих закономерностей распада советской системы. Но сама эта система была "наложена" на очень разные народы, причём в случае Чечни - наложена очень непрочно, не "пригнана". И её распад - это высвобождение ранее подавленных, подвергшихся принудительной унификации культур, обладающих каждая своей логикой и своими закономерностями.
2
Безусловно, русско-чеченскую войну и её исход нельзя считать предопределёнными историей. Много раз на протяжении 1991 -96 годов были возможности направить ход событий иначе. Громадную роль здесь сыграли чисто субъективные и случайные факторы, например, наличие в высшем российском руководстве чеченца Хазбулатова, для которого выход Чечни из состава России означал бы конец политической карьеры, а укрепление в ней какой-либо не его - или завгаевской или дудаевской власти означало бы потерю шансов сделать Чечню своей базой; особенности характеров Ельцина и Дудаева; различные "кремлёвские интриги" и многое другое. Тем не менее, существовало несколько глубоких факторов, которые делали такое развитие событий не неизбежным, но вероятным. Самый глубокий фактор - это особенности традиционной социальной организации и системы ценностей чеченцев.
В отличие от других северокавказских народов (например, кабардинцев), имевших иногда сложнейшую сословную иерархию, чеченцы были обществом в значительной мере эгалитарным. Когда-то чеченцы свергли власть князей - своих, кабардинских и кумыкских, но обстоятельства и хронология этих, важнейших для истории Чечни событий, известных прежде всего из фольклорных источников и скудных упоминаниях в русских источниках, практически не известны. Во всяком случае, к концу 18 века чеченское общество (см. статью С.А.Исаева) было обществом, где доминировали вольные общинники - крестьяне и воины, объединённые в тейпы и группировки тейпов - тукхумы. (Чеченцы не любят, когда тейпы называют родами, ибо это, вроде бы, говорит об архаичности чеченского общества; тем не менее, каков бы ни был реальный генезис тейпов, они мыслятся объединением людей, происходящих от одного предка). С распространением ислама, на тейповое деление наложилось деление по вирдам - ответвлениям двух суфийских "орденов" - тарикатов, накшбандийа и кадирийа, к которым принадлежат практически все чеченцы. Тейпы в какой-то мере были объединены собиравшимся время от времени Мехк Кхелом, Советом Страны - собранием старейшин и представителей тейпов, но, естественно, постоянно соперничали и враждовали друг с другом. Отношения в этом обществе регулировались неписанным, но относительно разработанным традиционным правом, в котором большую роль играло право (и обязанность, и институт) кровной мести; делавшей убийство чеченцем чеченца, и не только убийство, но и любое преступление против личности, делом предельно опасным и серьёзным.
Такое общество, как об этом пишут в своих статьях Г.Дерлугьян и А.Ливен, культивирует (и предполагает) с одной стороны - сильнейшие ценности свободы и равенства, нежелание и, можно сказать, неспособность подчиниться какой-либо внешней и принудительной власти, с другой - развитое стремление к соперничеству (в рамках своего мира, своей социальной среды) и чувство чести. Именно потому, что общество практически не знает фиксированных статусов, обостряется борьба за нефиксированные места в той неформальной статусной иерархии, которую создаёт общественное уважение. Каждый старается "не ударить в грязь лицом", превзойти других мужеством и силой ("джигитством"), "умением вести себя" (до сих пор "этикет", как показано в статье З.Берсановой, считается у чеченцев одной из важнейших добродетелей), мудростью, гостеприимством и, естественно, способостью отомстить за обиды, нанесённые ему или его роду. Каждый тейп соперничает с другим и даёт другим разные нелестные и насмешливые характеристики. Такое общество в значительной мере "интровертировано" и "закрыто". Мнение своих значит очень много. Мнение же чужих, например, русских - мало. Не отомстить, например, по законам кровной мести и показать себя "не мужчиной" - хуже и, может быть, даже страшнее, чем оказаться в глазах официальной русской власти убийцей и попасть на русскую каторгу. Такое общество также кажется (и даже не кажется, а в значительной мере и является) предельно разобщённым, раздираемым внутренней борьбой. Но когда возникает внешняя угроза, это внутренняя борьба легко может перейти в другую свою ипостась - в соперничество в доблести, проявляемой в борьбе с завоевателями, и только что казавшееся рыхлым и разобщённым общество демонстрирует невиданную сплочённость и силу. (ФСБ и всякие "аналитические центры", очевидно, правильно докладывали Ельцину, что в чеченском обществе не прекращаются раздоры, что Дудаева не очень-то слушают, и он ничего поделать с оппозицией не может и даже не способен никого арестовать. Но именно эти правильные доклады и заманили Ельцина в ловушку чеченской войны.)
Такое общество, очевидно, в значительной мере "самодостаточно". В спокойной обстановке чеченцы, очевидно, ещё долго жили бы своими тейпами. Государствообразование в нём происходит в связи с необходимостью борьбы со страшной внешней угрозой - русским завоеванием, одновременно с укоренением идеологии воинствующего ислама, проповедующего газават против неверных - суфийского ордена накшбандийа, и в виде подчинения власти имамов (о процессе исламизации Чечни см. статью А.Зелькиной). При этом и Шамилю приходится трудно с чеченцами, свободолюбие которых протестует против религиозно-государственной дисциплины, которую он пытается внести.
Эта система ценностей, в значительной мере сохранившаяся до сих пор, чеченское свободолюбие и своеобразная динамика "анархической" разобщённости и сплочённости - важнейший источник того, что политическое развитие Чечни пошло по совершенно иному пути, чем у других народов и общая позднесоветская-постсоветская модель была здесь модифицирована "до неузнаваемости". Но это - не единственная причина, обусловившая своеобразие чеченского постсоветского развития.
3
Факторы, толкавшие Чечню на тот путь, по которому она пошла, взаимосвязаны друг с другом и действуют "кумулятивно" в одном направлении.Традиционные система ценностей и социальная структура - самый глубокий фактор, породил следующий по значению - специфику исторических взаимоотношений с Россией.
Именно в силу такой социальной природы и таких ценностей традиционного чеченского общества завоевание и подчинение его для России оказалось задачей предельно трудной, потребовавшей колоссального напряжения сил всей великой Российской империи. В отличие от других кавказских обществ, здесь практически не было той социальной верхушки, которую можно было перетянуть на свою сторону приманкой закрепления и упрочения её власти, предоставления ей каких-то мест в общероссийской иерархии и более высокой и развитой культуры, и с которой хотя бы можно было просто о чём-то договориться. (Один из парадоксов чеченской истории заключается в том, что именно становление при Шамиле, т.е. в ходе борьбы с русскими, новой социальной верхушки создало тот, впрочем, очень слабый слой, на который потом пытались опереться русские колонизаторы).
Поэтому русских колонизаторов, пытающихся "замирить" чеченцев, охватывает чувство бессилия и злобы, и поэтому же их борьба с чеченцами отличается особенной жестокостью. Завоевание крохотной Чечни заняло, если за точки отсчёта взять начало движения шейха Мансура в 1785 году и сдачу Шамиля в 1859 году, 75 лет и стоило чеченцам и русским сотни тысяч убитых. Но и после поражения шамилевского имамата продолжаются восстания и, соответственно, усмирения. Бюрократические порядки российского самодержавия отторгаются чеченцами.
Во время гражданской войны в России чеченцы пытаются вместе с другими народами Северного Кавказа создать независимое северокавказское государство и успешно воюют с Деникиным, способствуя победе большевиков. Большевики в то время готовы обещать всем всё что угодно, а чеченцам - так даже управление по законам шариата (как позже Ельцин призывал автономии брать столько суверенитета, сколько они хотят). И как и большинство народов Российской империи, чеченцы попадают в ловушку. Советская власть принимает от царской эстафету борьбы за подчинение Чечни порядкам российской бюрократии.
Снова серия восстаний и карательных акций, кульминацией которых является депортация чеченцев в Казахстан (идея депортации - не сталинская, это - очень старая российская колониальная идея, но реализовать её смогла лишь тоталитарная сталинская власть). Жителей горного селения Хайбах, перевозить которых в Казахстан было слишком хлопотно, сгоняют всех в один амбар и сжигают заживо. В ходе депортации и в Казахстане погибло около трети чеченцев. Только Н.Хрущёв в 1957 году позволяет чеченцам и ингушам вернуться на родину и восстанавливает Чечено-Ингушскую республику.
Однако до конца советской эпохи чеченцы оставались для советской власти народом "неблагонадёжным" и "подозрительным (это естественно - после того, как ты причинил кому-то много зла, доверять ему ты уже не можешь). И не только в глазах власти. Память о бесконечном сопротивлении российскому колониализму, на которую наложились выдвинутые сталинской пропагандой для оправдания депортации обвинения в том, что "чеченцы помогали Гитлеру", делали образ чеченца и в глазах рядового русского несколько страшноватым и зловещим. В конце концов, строку Лермонтова о "злом чечене, ползущем на берег" знал практически каждый русский школьник. (Недавняя война и последующий разгул чеченского криминалитета, естествен но, лишь оживили и усилили эти старые русские представления о чеченцах, которые сейчас по данным разных опросов регулярно занимают последнее место в иерархии симпатий, которые выражают русские по отношению к разным народам). А как чеченцы могут относиться к русским?
Для того, чтобы понять это и понять, почему чеченцы категорически отказывались в 1991 году войти в Российскую федерацию и предпочли пережить все ужасы российско-чеченской войны, русскому человеку надо сделать небольшое психологическое и интеллектуальное усилие и проделать такой умственный эксперимент.
Представим себе, что русских после серии кровопролитных войн, длившихся чуть ли не сто лет, завоевали, скажем, китайцы. В результате ожесточённости русского сопротивления, отношение китайцев к русским скорее плохое и великий китайский поэт написал даже: "Злой русский ползёт на берег" (имеется в виду берег, постепенно заселяемый китайскими колониста ми, реки Волги). В результате этих войн численность русских уменьшилась вдвое, многие бежали в другие православные страны, а у китайцев, в конце концов более или менее подчинивших русских, постоянно бродила идея - а не переселить ли этот постоянно бунтующий и очень плохо усваивающий китайскую цивилизацию народ куда-нибудь, скажем, в район пустыни Гоби, чтобы самим спокойно жить в России и эксплуатировать её природные богатства. Когда в Китае произошла коммунистическая революция, провозгласившая равные права всех населяющих Китай наций, русские её приветствовали и даже помогали китайским коммунистам бороться с китайскими белыми. Но кончилось всё тем, что именно коммунисты совершили то, о чём только думали чиновники императора - всё-таки выселили русских в Гоби. При этом некоторых русских, которых транспортировать было трудно, сжигали заживо. Через какое-то время уменьшившимся численно русским позволили вернуться на родину и даже восстановили их Русско-Украинскую автономию. Но доверять им китайцы, естественно, не доверяли. Во главе автономии стояли китайцы, в официальных ситуациях русским разрешалось говорить только по китайски (чтобы китайцы могли понимать, что они говорят), на главной площади в Москве стоял памятник великому китайскому завоевателю России и сделать карьеру мог только русский, женатый на китаянке, про которого китайцы могли сказать - "Он уже совсем как китаец".
Ясно, что в такой ситуации мечта освободиться от китайцев была бы самой глубокой мечтой всех русских. Это не означало бы ненависти ко всем китайцам - за долгие годы совместной жизни у русских появилось много друзей китайцев и вообще они научились видеть в китайцах людей, а не только хозяев и завоевателей, это не означало бы нелюбви к китайской культуре, к великим китайским поэтам Ли Бо и Ду Фу, это даже не означало бы стремления отказаться от китайского языка, который за эти годы стал как бы вторым родным. Но это означало бы страстное стремление воспользоваться любой возможностью, чтобы выйти из состава Китая - любого Китая, император ского, коммунистического или либерально-демократического с китайской спецификой и добиться независимости прежде всего - от возможных в будущем непредвидимых поворотов китайской истории. Я думаю, что проделав такой умственный эксперимент, русский человек не будет больше удивляться, почему чеченцам не захотелось мирно жить в Российской Федерации.
Такое стремление чеченцев в основе своей - совершенно естественно, рационально и нормально. Но при этом надо понимать, что оно не могло принять форму трезвого расчёта. Депортация чеченцев в 1944 году для чеченского сознания значит приблизительно то же, что для еврейского - гитлеровский геноцид или для армянского - резня 1915 года. Это - страшная травма, воспоминание об этом и ужас перед возможностью повторения этого преследует каждого чеченца. И события 1991-94 годов оживили этот ужас. Я ни на минуту не верю, что ельцинское правительство могло думать о новой депортации и чуть ли не готовить для этого грузовики. Но чеченцы верили - так же, как многие евреи в 1990-91 годах верили, что агитация общества "Память" - это только начало, за которым с неизбежностью последуют погромы, а армяне увидели в сумгаитском погроме прямое продолжение турецкой резни и начало нового этапа в реализации общетюркского плана уничтожения всех армян. Поэтому чеченцы не просто боролись за свободу Чечни, они боролись за жизнь, за существование своего народа, не только против реальных угроз и опасностей, но и против мифологической угрозы. При этом следует иметь в виду, что с 1991 года в чеченском обществе доминировали представители далеко не самых рационально и трезво мыслящих слоёв. Здесь мы естественно переходим к третьему фактору, способствовавшему возникновению российско-чеченской войны - особенностям социальной структуры чеченского советского общества.
4
Мы видим, что два фактора - специфика традиционной чеченской системы ценностей и специфика русско-чеченских взаимоотношений - взаимосвязаны. Будь чеченцы иным народом, приученным к повиновению в каком-то своём государстве, со своей развитой социальной верхушкой, которое лишь потом было завоёвано Россией, их легче было бы вписать в систему российского государства, не пришлось бы им пережить столько страданий и не было бы у них такого стремления освободиться. Отдельные факторы, действовав шие в направлении, приведшем к российско-чеченской войне 1994-96 годов, порождают и усиливают друг друга, создают своего рода всё время растущий "снежный ком".
Третий фактор, обусловивший события 1991-1996 года, также связан с первыми двумя. Это - специфика социальной структуры позднесоветского чеченского общества. Именно потому, что в 20-е - 40-е годы в чеченском обществе сохранились сильные традиционные ценности, не дававшие ему органически "вписаться" в тоталитарную бюрократическую систему, на чеченцев обрушились особенно страшные репрессии, кульминация которых - депортация. Но именно это способствовало сохранению традиционных ценностей и традиционной социальной структуры, поскольку в репрессиях гибли прежде всего представители наиболее "модернизированных" социальных слоёв - интеллигенции и партийной бюрократии. Кроме того, в страшных условиях депортации традиционные ценности "консервировались" - чтобы как-то выжить и выстоять, люди прибегали к древним механизмам тейповой и вирдовой солидарности, к религии; психологически сплачивались и "закрывались", делая свой мир непроницаемым для русско-советского "начальства".
Та же логика, когда репрессии, возникающие именно из-за прочности традиционных ценностей, их и укрепляют, сохраняется и после возвращения из депортации. Например, в Чечне, в отличие от других северо-кавказских республик, не разрешали открыть ни одной мечети. Но именно это не давало сложиться слою лояльного и полностью контролируемого КГБ мусульманско го духовенства и укрепляло официально не существующие, и поэтому, - неподконтрольные суфийские вирды. Элита больше не уничтожалась систематически, как это было в сталинскую эпоху, но именно из-за "подозрительного" отношения к чеченцам в Чечне не мог нарасти достаточно большой и прочный и достаточно укоренённый интеллигентский и бюрократический слой - карьера для чеченцев была затруднена, в партийной верхушке господствова ли русские, даже с пропиской в столице Чечни - Грозном для чеченцев были сильные ограничения. Урбанизация чеченского общества шла медленно; преобладающая часть сельской молодёжи (а рождаемость у чеченцев по советским меркам была громадной) не могла устроиться ни в селе, ни в городе и активно погружалась в маргинальную, для советского общества, экономическую деятельность - прежде всего "шабашила" в чеченских строительных артелях, работавших по всему Советскому Союзу.
Поэтому нет ничего удивительного, что узкий интеллигентски-бюрокра тический чеченский слой и не смог взять в свои руки, как он это сделал в той или иной степени во всех республиках, руководство национальным движением, направив его в "цивилизованное" русло, и был сметён революцией 1991 года и затем войной, вынесшими на поверхность и сделавшими элитой чеченского общества представителей низовых и маргинальных социальных слоёв. И именно эти люди, с их значительно более традиционалистской психологией, с их более спокойным отношением к смерти - и чужой и своей - смогли возглавить сопротивление и разбить российскую армию, что, естественно, никогда бы не смогли сделать чеченские профессора и партработники.
5
Российская "ельцинская" политика по отношению к Чечне, как и по отношению к кому бы то ни было и к чему бы то ни было, отличалась крайней противоречивостью и раздвоенностью между либерально-демократическими импульсами - диктовавшими предоставление Чечне независимости, и импульсами великодержавными - диктовавшими новое покорение Чечни; причём, и те, и другие идейные импульсы периодически заглушаются самыми сильными в современной российской элите импульсами личного обогащения. В 1994 году временно победили импульсы великодержавные.
Но эта победа великодержавных импульсов обернулась военной катастрофой, масштабы которой настолько велики, что мы стараемся выкинуть её из нашего сознания, или вообще забыв о ней, или списав её на помощь чеченцам извне (весьма сомнительную и во всяком случае - абсолютно не сопоставимую с помощью, которую в это же время получала от Запада Россия); на "предательство" (которое фактор отнюдь не случайный и не внешний, а имманентный нашей системе, но при попытках объяснить наше поражение предстающий как нечто случайное), вообще на какие-то внешние, случайные и временные факторы. Очень характерно, что несмотря на "эпохальное" значение этой войны, у нас не появилось ещё ни одного её серьёзного анализа.
Между тем, оценить размеры нашего поражения относительно легко, вспомнив самые элементарные и общеизвестные факты: то, что Россия превышает Чечню по численности населения в 140-150 раз, а по территории и имеющимся ресурсам - во много больше; что Россия - страна, на протяжении многих десятков лет занимавшаяся прежде всего подготовкой к войне, тратившая на вооружение немыслимые средства и имевшая превосходство, например, в количестве танков над США и Европой вместе взятыми; что чеченцев, воевавших на постоянной основе, было приблизительно столько же, сколько в России генералов; и что при этом чеченцы вели не просто изнуряющую противника партизанскую войну в горах - они обороняли селения на равнине и, в конечном счёте, смогли взять находившийся в российских руках Грозный. Наконец, как и в любой стране, пережившей революцию, отстранившую старую элиту в Чечне и чеченской российской диаспоре, было достаточно людей, готовых - и из шкурных, и из идейных соображений - идти на союз с "интервентами" для того, чтобы опрокинуть ненавистный революционный режим.
Сопротивление и победа чеченцев в некотором роде - чудо, и произошло оно в силу тех же причин, которые и привели к войне и о которых мы уже говорили. Будь чеченцы народом с другой системой ценностей и другой исторической памятью, возглавляй их не малограмотные полевые командиры, зачастую с криминальным и полукриминальным прошлым, а нормальные для постсоветского пространства ставшие националистами партработники, одним словом, будь они чуть более рационалистичными и "современными" людьми, они никогда бы не пошли на такое сопротивление и во всяком случае - не победили бы. Для такой войны и победы нужно было полное нежелание и неспособность "считаться с реальностью" - только тогда возникает возможность эту реальность сломать и преодолеть. В чеченском сопротивлении соединились два момента - сопротивление народа, пережившего геноцид и решившего для себя, что больше он не даст совершить над собой подобного (то чувство, которое двигало евреями и позволило крохотному еврейскому государству победить громадные арабские армии) и - война революционной, народной армии, подобная войнам армии французской революции, бившей войска всей Европы, и армии большевиков, сражавшейся против цвета русского офицерства, возглавляемого лучшими российскими генералами, которых активно поддерживал чуть ли не весь мир.
Однако в чеченской победе, как и в любой победе в любой войне, есть два аспекта и она нуждается в двояком объяснении - объяснении силы победившей стороны и слабости проигравшей. Почему чеченцы так хорошо сражались, мы уже сказали. Но почему так плохо сражалась российская армия?
Прежде всего, мощь советской армии, а российская - её прямая наследница, имеет очень косвенное отношение к войнам типа российско-чеченской, да и вообще к любым реальным войнам. Война, для которой она создавалась - это "эсхатологическая" война со всем миром, которая так никогда и не наступила. В некотором роде эта армия была чем то вроде египетской пирамиды - чудом, созданным ценой невероятных усилий народа и государства, но не имеющим никакого "практического" значения. Призванная сделать СССР неуязвимым, эта армия на деле стала важнейшей причиной его гибели, поскольку создание её подорвало все силы страны (так же как в своё время создание пирамид подорвало силы Египта эпохи Древнего царства). Когда же дело дошло до реальной войны, выяснилось, что предназначенная для мифологической эсхатологической войны армия в ней действовать не умеет, а самое основное её оружие - всякие водородные и атомные бомбы и баллистические ракеты для неё просто не нужны.
Вторая важнейшая причина, которая анализируется в статье А. Ливена, - это социальные и культурные процессы, происходящие в России, как и во всём развитом или хотя бы "относительно развитом" мире и делающие Россию не способной вести войны, требующие напряжения всех сил и предполагающие большие людские потери (во всяком случае, если это - не оборонительные войны). Маленькая рождаемость увеличивает ценность человеческой жизни и матери единственного ребёнка готовы на всё, чтобы не подвергать его жизнь опасности. Кроме того, городской парень, привыкший к относительному комфорту, не способен спокойно выдерживать тяготы и лишения "традиционной" войны. США научились вести войны нового типа, как в Косово, где превосходство в вооружении привело к тому, что они выиграли войну, не потеряв ни одного солдата. Но Россия - не США, а Чечня - не Косово, где США противостоял (если такое слово здесь применимо) не вооружённый народ, а регулярная сербская армия.
Третья причина, как и вторая, также связана с мотивацией и особеннос тями "человеческого материала", но уже не общими для всех стран определён ного уровня развития, а специфически российскими. Никакой ценностной, идейной мотивации у российской армии не было. "Защита конституционного строя", (т.е. конституции 1993 года, сделанной Ельциным для своего удобства и принятой на референдуме, итоги которого вызывают "некоторые сомнения" ) - лозунг, который никого вдохновить не мог. "Величие и целостность России" - так же. Ибо после того, как российская власть сама распустила СССР, воспринимавшийся большинством русских как "своё" государство , завоевание Чечни - несомненно, значительно более чуждой для России страны, чем, например, вытолкнутая в независимость Белоруссия - воспринима лось (да в значительной мере и было) абсурдом. К этому надо прибавить предельную коррумпированность российской верхушки, в том числе и армейской; о которой солдаты и рядовые офицеры не могли не знать и которая, естественно, не вдохновляла их на воинские подвиги и самопожертвование.
Отсюда - полное отсутствие мотивов, которые могли бы побудить людей честно и добросовестно воевать, всеобщее нежелание рисковать жизнями, (т.е. попросту - трусость, ибо трусость, как и храбрость - явления в громадной мере, если не прежде всего - социальные и идеологические), компенсирующиеся жестокостью. Никакое превосходство в технике и численности не могло восполнить моральную слабость.
6
В современной чеченской и российской истории мы всё время можем видеть "печальную диалектику" (или абсурдность) человеческих действий. Советско-российский страх перед чеченским вольнолюбием и непокорнос тью ведёт к действиям, которые на самом деле их культивируют. Армия, на которую государством затрачены нечеловеческие усилия, именно поэтому оказывается одним из факторов, приведших государство к гибели и, когда дело доходит до реальной войны, оказывается не способной ее вести. Всё "переходит в свою противоположность". То же самое призошло и у чеченцев с их победой. Фантастическая победа в войне естественно перешла в колоссальное "поражение" Чечни в мире.
В результате войны чеченцы не получили ничего, кроме разорённой и измученной страны. Международного признания они не добились и в ближайший исторический период не добьются. Экономическое положение и жизнь простых людей здесь - ужасны и беспросветны (см. статью З. Альтамировой).
Трудное (слово "трудное" - слишком слабое) положение послевоенной Чечни в громадной мере не зависит от чеченцев. Любой народ, переживший такую войну, долго и мучительно восстанавливал бы своё хозяйство и боролся с разгулом преступности (русскому читателю стоит задать себе вопрос - какие бы размеры приняла преступность в России, если бы Москва лежала в таких же развалинах, как Грозный и если бы русским получить работу, за которую платили бы деньги, было бы так же трудно, как чеченцам). Никакой сепаратист ский режим, даже выигравший войну, не был бы признан мировым сообществом, пока его не признает та страна, к отделению от которой он стремится (о международно-правовых проблемах Чечни см. статью С. Нистен-Хаарала). Но очень многое в печальном положении послевоенной Чечни объясняется действием именно тех факторов, которые привели чеченцев к военной победе.
Прежде всего - это то же самое чеченское "вольнолюбие" и нежелание подчиняться внешней и принудительной, государственной, власти, которое переносится с чужой, российской и на свою собственную власть. Во время войны чеченцы героически изображали правильно организованные государство и армию - со своими президентом, вице-президентом, генштабом и командующими фронтами. Но как только война кончилась, чеченский "анархизм" вновь вышел наружу. При этом он вышел усугублённый естественными последствиями революции и войны, вынесшей на поверхность и сделавшей политической элитой социальные слои и социальные типы, способные воевать и побеждать, но очень мало соответствующие задаче построения нормального дееспособного государства. Из Шамиля Басаева сделать министра и заставить его подчиняться занимающим высшие должности бывшим соратникам по борьбе (таким же, как он, и даже менее знаменитым, чем он, полевым командирам) во много раз труднее, принимая во внимание чеченскую психологию, чем сделать партийного бюрократа из какого-нибудь героя нашей гражданской войны вроде Чапаева. Большевики относительно легко справились со своими "полевыми командирами" - во-первых, потому, что они имели дело с народом с совершенно иной, чем чеченская, психологией, способным к страшному бунту, но в целом привыкшим повиноваться власти, и во-вторых, потому что опирались на мощную тоталитарную идеологию и идеологическую организацию. Масхадов имеет дело с народом, привыкшим воспринимать государство как чужую и враждебную силу, и не имеет тоталитар ной идеологии и партии. Помешать Басаеву совершать "газават" Масхадову практически невозможно. Убить его? Но для чеченца вообще не так просто убить чеченца, а здесь речь идёт не просто о чеченце, а о герое войны, живой легенде, и кроме того, смерти Басаев не боится. Арестовать? Но это - то же самое, убить даже проще. А приказам он просто не подчиняется.
Малокультурная (будем называть вещи своими именами), очень плохо понимающая, как устроен "нечеченский" мир, и не знающая, как решать грандиозные задачи, стоящие перед ней, современная чеченская политическая элита мечется. И, чувствуя, что построение "нормального" правового демократического государства никак не получается, она судорожно ищет какой-то сильной, тоталитарной идеологии(см. статью Л.Вахаева). Проекты выдвигаются самые экзотические, вроде чисто "подросткового" проекта чеченского фашизма. Но главное направление поисков - ислам и шариат. Если просто так чеченцу очень трудно казнить или посадить в тюрьму другого чеченца, то может быть, это будет сделать легче, если всё это будет совершаться по воле Аллаха. Если сотрудников госбезопасности чеченец может послать куда подальше, то может он будет испытывать религиозный пиетет перед сотрудниками "шариатской безопасности"?
Но и этот путь - крайне труден. Мы уже не говорим о несоответствии древнего шариатского законодательства и современным правовым принципам, и чеченскому вольнолюбию. Но ислам в Чечне - далеко не монолит. В Чечне много соперничающих суфийских вирдов. Интерпретации шариату даются самые разные (вплоть до объявления исторического шариата арабскими племенными обычаями, а племенных обычаев чеченцев - истинным шариатом), а на горизонте маячит опасность глубокого раскола между основным суфийским направлением ислама и проникающими через посредство различных ближневосточных центров "фундаментализмом" и саудовским ваххабизмом.
Чеченцы сейчас склонны, что вполне естественно, видеть за своими бедами "российские спецслужбы", "израильские спецслужбы" (сейчас в Чечне очень распространёны мифологические представления об израильских спецслужбах и вообще всяких сионистских происках) и т.д. Но хотя, может быть, какие-то внешние силы Чечне сознательно вредят (некоторые убийства и похищения выглядят, действительно, очень подозрительно), главный источник чеченских бед - само чеченское общество (как главный источник русских бед - русское). Все чеченские проблемы упираются в одну - трудность создания в Чечне упорядоченного правового государства, трудность, связанную с глубокими особенностями чеченской культуры, причем теми же самыми особенностями, которые сделали чеченцев таким храбрым и страшным для врага народом. Чеченские беды - это те чеченские "недостатки", которые суть продолжения чеченских "достоинств". Поэтому, как бы не сложилась дальнейшая история Чечни, путь к правовому государству чеченцам предстоит долгий и мучительный.
7
Цель нашей книги - попытаться хоть немного понять Чечню, а не давать чеченцам или российским деятелям какие-либо советы. И если мы говорим, что "чеченцам предстоит" некий путь к правовому государству, это - не совет или призыв такое государство строить, а констатация факта. Ибо построение такого государства - это объективная цель, не стремиться к которой чеченское общество не может, как оно не может не стремиться и к другим взаимосвязанным с этой задачам - возвращению эмиграции, в которой сейчас оказались люди, наиболее ценные для Чечни в условиях мира, урегулирова нию отношений с Россией и обретению стабильного международно правового статуса. Даже если отказаться на какое-то время от решения этих задач, всё равно они останутся и всё равно к ним вернутся.
И эти объективные чеченские проблемы - одновременно и объективные проблемы России и мирового сообщества в целом. Субъективно - российские политики могут быть движимы в отношении Чечни самыми разными и противоречивыми импульсами и руководствоваться самыми разными соображениями и представлениями - и злостью, вызванной унижением, испытанным Россией; и архаическими, но очень характерными для российской верхушки представлениями, что величие государства неразрывно связано с тем, сколько (даже чисто формально) у него территории и сколько народов в него входит; и вполне рациональными страхами, что формально и признанно независимая, но не "успокоившаяся", не имеющая стабильного и упорядочен ного государственного устройства, Чечня будет ещё большим источником беспокойства, чем сейчас; и вообще - чем угодно. Но, объективно - неурегулированные отношения с Чечнёй и неурегулированные отношения в Чечне (и вообще на Северном Кавказе) - одно из важных препятствий на пути превращения России в нормальную и процветающую демократическую страну, один из аспектов российской слабости. И если бы даже представить себе, что мы каким-то чудом, собравшись с силами, смогли бы Чечню подчинить и ввести её в Федерацию, это только уподобило бы Россию человеку, в теле которого находится бомба с часовым механизмом, которая через какое-то время обязательно взорвётся. Главная задача России в Чечне и на Кавказе, в целом, - это отнюдь не удержание их любой ценой и не сохранение неопределённого, чреватого взрывами статус-кво, а построение здесь жизнеспособного демократического общества, мирно сосуществующего с Россией. Задача - бесконечно трудная и статус Чечни при этом - дело второстепенное и ценность "инструментальная". Осознание этой задачи и этой иерархии приоритетов придёт ещё не скоро. Но неизбежно придёт.
Когда наша книга была уже готова, разразилась новая российско-чеченская война. Но мы решили оставить весь текст, включая введение, в его первоначальной, "довоенной форме".
******************* Содержание http://old.sakharov-center.ru/chr/chrsod.htm ***********************
Вместо предисловия
Чечня и Россия - заложники друг у друга
Дмитрий Фурман
Самый трудный народ для России (введение)
Майкл Ходарковский
В королевстве кривых зеркал
(Основы российской политики на Северном Кавказе до завоевательных войн XIX века)
АннаЗелькина
Ислам в Чечне до российского завоевания
Ян Чеснов
Быть чеченцем: личность и этнические идентификации народа
Саид-Ахмед Исаев
Крестьянство и социально-экономическое развитие Чечни в XVIII - середине XIX века
Шахрудин Гапуров
Методы колониальной политики царизма в Чечне в первой половине XIX века
Зулай Хамидова
Борьба за язык (Проблемы развития чеченского языка)
Джабраил Гакаев
Путь к чеченской революции
Таймаз Абубакаров
Между авторитарностью и анархией (Политические дилеммы президента Дудаева)
Георгий Дерлугьян
Чеченская революция и чеченская история
Залпа Берсанова
Система ценностей современных чеченцев (по материалам опросов)
Анатоль Ливен
Война в Чечне и упадок российского могущества
Юрий Зарахович
Чеченская война глазами журналистов американских изданий (1993-1996 гг.)
Зура Альтамирова
Жизнь в послевоенной Чечне
Лема Вахаев
Политические фантазии в современной Чеченской республике
Лема Турпалов
Средства массовой информации Чеченской республики в условиях российско-чеченского противостояния
Абдул-Хаким Султыгов
Правовые проблемы чеченского национально-государственного самоопределения
Сойли Нистен_Хаарала
Российско-чеченский конфликт - международное право и политика
Анна Матвеева
Чечня на Северном Кавказе - насколько правило и насколько исключение
Санобар Шерматова
Так называемые ваххабиты
***
Майкл Ходарковский, профессор российской истории Университета Лойолы, Чикаго.
В королевстве кривых зеркал
(Основы российской политики на Северном Кавказе до завоевательных войн XIX в.)
страницы [1] [2] [3]
12 мая 1997 г. Президент России Борис Ельцин и президент недавно провозглашенной Республики Ичкерия Аслан Масхадов подписали мирный договор между Россией и Ичкерией. Конечно, в самом факте заключения мирного договора, каковые обычно заключаются независимыми государствами, между Россией и одной из республик, которую Москва считает неотъемлемой частью России, присутствует немалая доля иронии. Лучше всех эту проблему сформулировал российский сатирик Михаил Жванецкий: "Как дать независимость и оставить в составе".
Подобное несоответствие политической риторики реальности всегда было свойственно российской колониальной политике. Обычно российские власти при первых же контактах с коренным населением настаивали на том, чтобы те присягнули в верности царю и стали российскими подданными. И несмотря на протесты коренного населения, а также невзирая на то, что наблюдения местных российских чиновников и военачальников резко расходились с официальной точкой зрения, российское правительство на протяжении весьма длительного времени упорно считало местное население своими подданными. Так, в 1830 г., спустя много времени после того, как чеченцы были признаны российскими подданными, командующий российской армией на Кавказе барон Р.Ф. Розен отмечал, что "расположение и преданность правительству российскому в народе сем вовсе не существует"1. Барон Р.Ф. Розен. "Описание Чечни и Дагестана, 1830 г.". В: "История, география и этнография Дагестана, 18-19 вв. Архивные материалы". Под ред. М.О.Косвен и Х.Хашаевой. Москва: "Восточная литература", 1958. С. 283.. Российские имперские власти предпочитали объяснять неприязнь чеченцев и других народов Северного Кавказа "их варварством и хищническими нравами". Тем же, кто пытался подвергнуть сомнению политику правительства и предложить ей какую-то альтернативу, чинили всяческие препятствия2. Характерный пример являет собой Хан-Гирей, уроженец Кавказа и офицер российской армии. В 1836 г. он подал государственным чиновникам свои "Записки о Черкессии". В числе прочих документов эта рукопись в течение четырех лет находилась на рассмотрении у высочайших российских должностных лиц, пока император Николай 1 не вынес свою резолюцию и не счел "публикацию неудобной". Рукопись содержалась вдалеке от посторонних глаз и оставалась в архиве до 50х годов XX в., когда она была обнаружена. Эта рукопись не опубликована и по сей день. См. М. О. Косвен. "Этнография и история Кавказа". Москва: "Восточная литература", 1961. С. 196-198; Хан-Гирей. "Избранные произведения". Нальчик: "Эльбрус", 1974. С. 15-18..
Советские идеологи на свой лад продолжили эту российскую традицию, создав понятие "добровольного вхождения народов в Российскую империю" и приписав России "прогрессивную роль". Лишь советским идеологам было под силу назвать кровавую историю покорения Кавказа, повлекшего за собой десятки тысяч жертв с обеих сторон, "добровольным вхождением" в то, что затем должно было стать "братским единством народов"По-видимому, даже сейчас не все могут отбросить этот груз прошлого. Так, составитель и редакторы документов, опубликованных в 1997 г., заверяют читателей в том, "что доминантой ранних контактов между Россией и чеченским народом были взаимная заинтересованность и искреннее стремление к прочному и верному союзу" ("Русско-чеченские отношения [вторая пол. XVI-XVII в.]. Сборник документов". Сост.е.Н.Кушева. Москва: "Восточная литература", 1997. C.I).. Результатом осуществлявшейся десятилетиями официальной пропаганды стало то, что распад Советского Союза как многонационального и полиэтнического государства явился неожиданностью даже для наиболее проницательных наблюдателей как в самом СССР, так и за его пределами.
В этой статье, однако, речь пойдет не о национальной политике Советского Союза и не о многократно обсуждавшемся ранее завоевании Кавказа Россией в XIX в. Ниже я остановлюсь на политике российского правительст ва на Северном Кавказе и том отпоре, который оказывали колонизаторам чеченцы, кабардинцы, кумыки и другие кавказские народы начиная с первого появления русских в этом регионе в 60-е годы XVI в. и вплоть до завоеватель ных войн 30-х годов XIX в.
Как всегда в подобных случаях, российскому правительству пришлось столкнуться на Кавказе с типичными для колонизаторов проблемами: как усмирить народ, который, в соответствии с местными традициями ведения войны, совершал набеги и захватывал пленных с тем, чтобы затем держать их в качестве заложников или продавать в рабство; как вести войну с неуловимы ми в малодоступных горах партизанами; каким образом подчинить местные обычаи и нравы российскому законодательству и правопорядку с тем, чтобы народ, общественный уклад которого столь отличен от российского, мог войти в состав Российской империи.
Как будет видно из дальнейшего изложения, российское правительство в разные периоды прибегало попеременно к двум классическим разновидно стям колониальной политики. Первая состоит в том, чтобы сеять между местными народами вражду. Другая доктрина, напротив, предполагает объединение народов под властью одного правителя, представляющего в свою очередь, интересы России. И хотя в разное время российская колониальная политика могла принимать различные формы, российское государство осуществляло колонизацию Кавказа последовательно и планомерно.
Вместе с покоренными Россией Казанью и Астраханью к русскому царю перешла и роль главы бывшей Золотой Орды: многочисленные народы, населявшие земли от Сибири до Северного Кавказа, посылали в Москву своих представителей с тем, чтобы заключать с ней торговые сделки и военные соглашения. Так, в 1557 г. в Москву прибыло посольство кабардинского князя Темрюка. Дочери князя вскоре предстояло стать второй женой Ивана IV. И как это было принято и тогда, и много времени спустя в отношениях с покоренными народами, царь предоставил в распоряжение Темрюка отряд из пятисот стрельцов вместе с русским военачальником. Этот отряд помог Темрюку победить его соперников в Кабарде и должен был защитить его от крымского хана и от дагестанского шамхала (верховного правителя кумыков). Через несколько лет Темрюк снова счел необходимым обратиться к русским за помощью с тем, чтобы на Тереке была возведена крепость для его защиты. Вскоре после этого на подмогу Темрюку из Астрахани были отправлены вооруженные пушками отряды стрельцов, которые и основали Тарки (Терский городок).
С 60-х годов XVI в. именно эта северо-восточная область Северного Кавказа (северная часть сегодняшнего Дагестана) стала центром российской экспансии. К 1800 г. большая часть равнинных земель Северного Кавказа, освоенных русскими поселенцами, уже находилась в подчинении Российской империи. Горы же и предгорья, по-прежнему заселенные местными жителями, были отделены от равнины цепью укреплений, возведеннных на всем пространстве от Каспийского моря до Черного.
Освоение Северного Кавказа преставляло собой длительный и трудный процесс. Все препятствовало быстрому и успешному завоеванию: отсутствие у Москвы необходимых для этого средств, рельеф местности - бесплодные степи и малодоступные горы, сопротивление коренного населения, поддержанное местным духовенством и соседними исламскими государствами.
Сначала российское государство интересовала не земля, а сами местные жители. Предполагалось, что они станут российскими поддаными и будут служить в нерегулярных войсках, расположенных вдоль неспокойной южной границы, которую правительство постоянно укрепляло. Поскольку большую часть этих земель составляла степь, в определенное время года служившая коренному населению для выпаса скота, эти земли можно было без труда объявить никому не принадлежащими и предъявить на них права. К концу XVIII в. в российской колониальной политике все большее значение стало приобретать распределение и эксплуатация земли и естественных ресурсов.
Покоряя Северный Кавказ, Россия действовала точно так же, как и другие колониальные государства. На начальной стадии экспансии для обеспечения лояльности коренного населения - российское правительство могло прибегнуть лишь к непрямому правлению. Правда, политика подкупа местных правителей и манипулирования интересами различных группировок не принесла значительного успеха. В середине же XVIII в. увеличившееся военное присутствие России, приток колонистов, а также ощущаемая коренным населением необходимость ведения торговли с Россией позволили ввести на захваченных землях прямое правление. В последнее десятилетие XVIII в., пытаясь внедрить российскую правовую и административную систему в этом регионе, правительство ввело систему местных и приграничных судов.
Если методы, используемые российскими властями, походили в принципе на то, как действовали западные колониальные державы, то цели тех и других существенно различались. Основным и постоянно действующим стимулом экспансии России на Кавказе были геополитические интересы государства, в то время как колониальная политика европейских стран как в Северной и Южной Америке, так и в Азии была продиктована преимущественно экономическими соображениями. Ср., например, ту роль, которую сыграли такие крупные европейские торговые компании, как Компания Залива Гудзон и Британская комиссия Восточной Индии: последняя управляла Индией вплоть до 1858 г., когда она в конце концов передала бразды правления британскому правительству5. Здесь можно провести аналогию лишь с двумя эпизодами российскойистории, когда соответствующими привилегиями была наделена семья купцов Строгановых, участвовавших в освоении Сибири в 60-е гг. XVI в., а также Российско-аме риканская компания, управлявшая Аляской с 1799 г. по 1867 г., пока Аляска не была продана Соединенным Штатам. . Колонизация же Северного Кавказа с самого начала носила ярко выраженный государственный характер.
Кавказ традиционно считался областью российской экспансии, которая обычно преподносится как победное продвижение российской армии, время от времени прерываемое восстаниями коренного населения, или как арена соперничества России с Османской империей и Персией. Однако такой подход отводит коренному населению Кавказа лишь роль пешек в той игре, которую вели властители империй.
Я предлагаю рассматривать этот регион как то место, где произошла встреча двух различных миров: мозаичного мира существовавших на Кавказе языческих и мусульманских обществ с примитивной политической организацией и экономикой, основывавшейся на низкоразвитом пастушестве и натуральном хозяйстве, и мира людей, пришедших сюда из России, с ее бюрократическим аппаратом и военной машиной, геополитическими интересами и миссионерской амбицией эпохи Просвещения.
Кривые зеркала
История российской колонизации построена на неверном понимании реальности, ложной интерпретации фактов и их искажении обеими сторонами. И российское государство, и коренные народы Кавказа исходили из ложных посылок и, соответственно, нереалистических ожиданий. И те, и другие представляли друг друга так, как это было им выгодно, что сопровождалось приличествующей этому риторикой. Так, народы Кавказа сначала были представлены. как "государевы холопы", которые "слово свое нарушают", а позднее как "дикари и варвары", которых нужно обратить в христианство и приобщить к цивилизации. Такой была точка зрения России. С высоты же Кавказских гор русские представлялись местным правителям как военная сила, которую можно было использовать в борьбе друг с другом. И лишь позднее, когда военная мощь русских оказалась неодолимой, они были названы "неверными, гяурами", которым надо дать отпор во имя ислама.
В течение долгого времени российские власти не представляли себе всей сложности региона и специфики населяющих его народов. Рапорт, составлен ный в 1784 г. генерал-губернатором Кавказа П.С. Потемкиным заканчивался на такой ноте: "Находя во множестве оных подробности маловажные, но общее основание нравов и одинаковой род жизни, то описывая кабардинский народ, и подаю понятие и обо всех живущих в горах и у подошвы Кавказских гор".
Различия между народами Кавказа тем не менее существовали, причем значительно более существенные, чем это представлялось генерал-губернатору.
Кабардинцы представляли собой самую большую группу среди других народностей, именуемых адыгами, - самого могущественного и численно преобладающего над прочими народа Северного Кавказа, известного соседям по обе стороны границы как черкесы. Адыги заселяли почти весь Северокавказ ский хребет от Черного моря до Каспийского. К югу от Терека находилась территория Большой и Малой Кабарды, занимавшая большую часть центрального и северо-восточного Северного Кавказа. К юго-востоку от Кабарды располагались многочисленные селения народа, впоследствии ставшего известным под именем чеченцев. С юга с кабардинцами соседствовали ингуши, осетины и балкарцы.
Крайнюю северо-восточную часть Кавказа населяли кумыки, тюркский народ, живущий на севере Дагестана. Резиденция их правителя, шамхала, с его двором и администрацией, находилась в городе Тарки. В течение длительного времени Тарки был также одним из исламских центров, в котором располагалась резиденция шейх-уль-ислама - главы кумыкского мусульманского духовенства. Однако, несмотря на ограниченную власть шамхалов, политическая организация кумыкского общества была не только в большей степени централизованной, но и более сложной, чем у других народов Кавказа.
Другие народы составляли общества с фрагментарной политической структурой. Одни, как кабардинцы, жили в. социально дифференцированном обществе. Кабардинская знать разделялась на пши, которых русские называли князьями, и уорков, дворян более низкого звания, которых русские называли уздени. К князьям относились с величайшим почтением, но никто из них не был избран править остальными. Употребление термина "уздень", которым русские обозначали кабардинцев, свидетельствует о невежестве колонизато ров: они очень мало знали о тех народах, с которыми им пришлось иметь дело. "Уздень", термин тюркского происхождения, был дворянским титулом у кумыков и прочих тюркских народов Кавказа (карачаевцев и балкарцев), но не среди кабардинцев и других адыгов, создавших целую иерархию титулов низшего дворянства. В течение длительного времени российские чиновники не знали того, что общественная структура кабардинцев на самом деле была значительно более сложной, чем они предполагали. Лишь в 20-е годы XIX в. в языке российской администрации нашла отражение более сложная иерархия кабардинской знати7. "В.К.Карганов. "Общественный строй адыгских народов". Москва, 1967. .
Местная знать жила за счет военной добычи, дани с завоеванных соседних народов, а также податей, выплачиваемых крестьянами. Дворяне жили в укрепленных поселениях в горах, где находились и принадлежащие им стада овец и табуны лошадей, а свободные крестьяне селились и занимались сельским хозяйством в плодородных долинах и на равнинах. Крестьянские поселения ("кабаки") сохраняли определенную степень независимости до тех пор, пока занятия сельским хозяйством и рыболовецкий промысел позволяли им в обмен на военную защиту платить подати дворянам.
Чеченцы, как и некоторые другие народы этого региона, жили в социально недифференцированных демократических сообществах. Это были "вольные общества", группы поселений или семей, объединенных родством, территорией и взаимной клятвой; старейшины решали важнейшие вопросы на советах, а лучшие воины возглавляли набеги8. В конце 70-х гг. нынешнего века, пытаясь представить чеченское общество как социально более развитое, советские ученые отрицали существование "родового строя" у чеченцев и настаивали на том, что их общество было феодальным и имело сословия. См. "Социальные отношения и классовая борьба в Чечено-Ингуше тии в дореволюционный период (Х1-ХХ вв.)". Грозный, 1979. .
Впервые древние чеченские роды упоминаются в русских документах в 1587 г., когда посланцы, отправленные в Грузию, встретились в горах с тейпами (кланами) Мичкиз, Индили и Шубут. Первая фиксация слова "чеченец" в качестве этнонима относится к 1708 г.; оно отмечено и на карте России 1719 г. Чеченцы были известны своим соседям под различными именами: кумыки называли их "мичик" или "мишик" (по названию реки), кабардинцы - "шашан" или "чечен" (по названию селения), а грузины называли их "кисты".prim.gif (116 bytes)9) Как и многие другие кавказские этнонимы, русские узнали слово "чеченец" от кабардинцев. Сами чеченцы пользовались самоназванием "нахчи".
Политические, социальные и языковые различия затрудняли взаимопонимание русских и коренных народов Кавказа, так что даже по прошествии многих лет их знания друг о друге продолжали оставаться весьма скудными. Глядя на народы Кавказа сквозь призму уклада своей собственной жизни, русские чиновники никак не могли понять, что может существовать народ без единого государственного правителя. Так, генерал-губернатору Кавказа П.С.Потемкину показалось открытием в конце XVIII в. то, что "а понеже из трех народов под названием чеченцев и кумык, никто не составляет настоящей нации, но каждое селение имеет своего владельца, свое управление, с некоторой малою отличностию"10. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 256. С. 364. .
В свою очередь, обнаруживая полное непонимание централизованного характера российского государства, хан Шемахи в 1653 г. обращался в письме к астраханскому губернатору как к "владетелю", приписывая ему тот же статус, какой был у него самого, а в 1717 г. дагестанский шамхал Адил-Гирей в письме Петру 1 называл правителя Тарки "терским князем, обретающимся под державою вашей"11. "Русско-дагестанские отношения XVII-первой половины XVIII вв. Документы и материалы". Махачкала, 1958. Љ 87. С. 191; Љ 97. С. 226..
Другим источником постоянного непонимания было низкое качество переводов. Коренные народы Кавказа часто имели лишь самое общее представление о содержании мирных соглашений. Мирные договоры, как и все остальные документы, сначала переводились на татарский - язык международного общения в Азии - и лишь затем на местные языки. Нехватка переводчиков была хронической проблемой, и местные чиновники часто жаловались, что "ставится поруха великая твоему государеву делу в толмачах, что послати в Шевкалы, Грузию, Тюмень, и Черкассы, и в иные земли толмачей нет"12. "Сношения России с Кавказом". Љ 10. С. 77. В 1719 г. Коллегия иностранных дел в ответ на жалобу астраханского губернатора Артемия Волынского сообщал, что не имеет в своем распоряжении переводчиков, которых можно было бы послать в Астрахань, и что губернатору придется прибегнуть к помощи тех, кого он сам сможет найти ("Российский государственный архив древних актов [далее РГАДА]. "Кабардинские, черкесские и другие дела". Фонд 115, 1719 г., Љ 3, II. 4ob. (?), 10)..
Качество переводов страдало и из-за некомпетентности переводчиков, и еще чаще - из-за искажения реалий и фактов. Так, например, письма, написанные местными правителями к государю, как к равному им по общественному положению лицу, всегда должны были подаваться в форме прошения на имя государя. А в 1658 г. один чересчур усердный переводчик записал, что представители шубутов (одно из чеченских обществ) принесли присягу в верности "по непорочной заповеди Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, яко в святом евангелии указуется"13. Русско-чеченские отношения (вторая пол. XVI-XVII в.)". Љ 108. С. 198-199. .
Часто не понимая содержания документов, которые они должны были подписать, местные правители тем не менее имели веские основания выполнять требования русских. Акт подписания договора часто сопровождался денежными выплатами и щедрыми подарками, по большей части в виде сукна и одежды. Если же казна была пуста, русские признавали это серьезной помехой для того, чтобы заставить местную знать, ожидающую раздачи подарков, поставить подпись на документах14. "Кабардино-русские отношения". T.I, Љ 165. С. 264..
Искажение имен и названий, неверная передача оригинала и, как следствие, неверное понимание - все это вело к глобальному взаимному непониманию между русскими и народами Кавказа. Каждая из сторон воспринимала другую сквозь призму своей собственной политической системы и культуры, приписывая ей свои собственные черты. Поэтому российская политика на Кавказе должна пониматься не только как совокупность исходящих из столицы инструкций, но и как последовательные попытки наложить на кавказские реалии русские представления и русскую терминологию.
Подданые царя или его союзники?
Сразу после первых контактов с коренным населением российские чиновники начинали настаивать на том, чтобы руководители местных обществ присягнули в верности царю и признали себя его подданными. В 1589 г. комендант крепости Тарки передал шамхалу кумыков следующее распоряжение Москвы: шамхалу предписывалось отправить к царю посольство и просить о том, чтобы его считали подданным царя. Так как посланные не явились, коменданту Тарки было поручено предупредить шамхала о том, что царь собирается послать против него большое войско, так как "он нашего жалованья не поискал""Сношения России с Кавказом". Љ 10. С. 79, Љ 12. С. 112. .
Статус народа, находящегося в подчинении царю, закреплялся шертью (это тюркское слово, передающее арабское "шарт" - условие, пункт договора), документе, в котором перечислялись обязательства данного туземного народа. Этот документ подготавливался заранее и писался по-русски. Местные правители должны были предоставить своих сыновей и родственников в качестве заложников ("аманатов"), поставить свои подписи под документом и, если они были мусульманами, поклясться на Коране - акт, который в глазах русских подтверждал статус народа как подданных царя16. Подробнее об этом см. Michael Khodarkovsky. "From Frontier to Empire: The Concept of the Frontier in Russia, 16-18th Centuries".B Russian History, 19 (1992). Pp.115-128.. Более высокий статус Москвы не обсуждался даже в тех случаях, когда дело касалось христианских народов, так что, когда в 1588 г. грузинский царь Александр предложил российским посланникам, состоявшим при его дворе, также принести присягу верности от имени государя, его предложение было отвергнуто, и он должен был безоговорочно объявить себя "холопом государевым"17. "Сношения России с Кавказом". Љ 4. С. 40-41. .
Кавказские народы не разделяли эту точку зрения. Они рассматривали свои отношения с Россией как союзнические, что было закреплено в мирных договорах, предполагающих взаимные обязательства. Местные народы и властители брали на себя обязательство не нападать на русские пограничные селения и помогать русским в борьбе с их врагами, но они рассчитывали получить взамен военную поддержку в борьбе со своими собственными противниками, а также для обеспечения доступа к землям, которые они традиционно считали своими пастбищами и охотничьими заповедниками. В 1589 г. один из кабардинских владетелей Алкас, в ответ на требование русских доставить заложников и поклясться в верности, сказал: "Дожил де я до старости, и прежде всего веровали во всяком деле моему слову, а закладу есми и шертованья никому не давывал". Русские продолжали настаивать. Тогда Алкас посоветовался с приближенными и согласился заключить мир с Россией и послать близкого к нему человека в Тарки с тем условием, что русские будут платить ему, Алкасу, жалованье и позволят его людям свободно охотиться и ловить рыбу в реках, будут переправлять их через реки, а также в случае необходимости оказывать военную помощь. В глазах же русских эти соглашение выглядело так: Алкас поклялся в верности царю и подтвердил это тем, что предоставил заложника, который будет содержаться в Тарках. Неудивительно, что столь различное понимание природы этих взаимоотношений должно было в скорейшем времени привести к конфликту. И действительно, через несколько лет Алкаса обвинили в том, что он "в государево жалованье не укрепился, в чем правду дал и шерт учинил, то все порушил"18. Там же. Љ II. С.142-143. Љ 19. С.305. .
Хотя Россия настаивала на том, чтобы подчиненные народы в качестве доказательства верности царю, а также для предотвращения вооруженных нападений, присылали аманатов, это редко давало положительные результаты. Барон Р.Ф. Розен отмечал, например, что "в крайностях, чеченцы жертвуют аманатами охотно для выигрывания времени"19. P. Ф. Розен, барон. "Описание Чечни и Дагестана, 1830 г." С. 283-286. . И ранее, в 1714 г., когда правительству понадобилась реалистичное описание политической ситуации на Северном Кавказе, уроженец Кавказа и офицер русской армии князь Александр Бекович-Черкасский в письме Петру 1 недвусмысленно заявил, что "народ тот [кабардинцы] вольной есть, и никому иному не присутствует"20. Русско-дагестанские отношения XVII - первой половины XVIII вв.", Љ 96. С.224..
В то же время народам Кавказа были хорошо известны вассальные отношения. В начале XIX в. Шора Ногмов, один из первых кабардинских этнографов, описал иерархические отношения горцев, являвшихся подданными кабардинцев и плативших им различного рода дань21. Ш.Б. Ногмов. "История адыгейского народа". Нальчик, 1958. Арт. 26, Љ 27. С. 187. См. также "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ III. С.141.. Но почему кабардинцы должны были считать себя российскими подданными, если именно Россия ежегодно выплачивала им содержание, а не они России? Князь Бекович-Черкасский именно это имел в виду, когда объяснял Петру 1 характер отношений кумыков с Персией: "персияне, для опасения своего кумыкским князьям и шевкалом будто жалованье дают, и ежели разсудить их дело, то подобно дани, и расход великой шаха персидского владельцам кумыцким повсягодно бывает"22. "Русско-дагестанские отношения XVII-первой половины XVIII вв." Љ 96. С.225. .
страницы [1]http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus02_1.htm
страницы [1] [2] [3]
Даже признавая главенствующую роль России, кавказцы интерпретиро вали отношения с нею по аналогии с тем, что было принято в их собственном обществе. Столкнувшись с угрозой русской карательной экспедиции в 1779 г., владетели Большой Кабарды, тем не менее, отказались от присяги и заявили, что они всегда пользовались покровительством России как гости или союзники ("кунаки"), но не как подданные. В конце концов, когда российские войска вошли в Кабарду, кабардинцы были вынуждены просить мира и безоговорочно присягнули в верности23. "Акты, собранные Кавказскою Археографическою комиссиею". Т. 1-12. Тифлис, 1866-1883. T.I. С. 91. Подробнее о понятии "кунак" см. В.К. Гарданов. "Общественный строй адыгских народов". С. 289-326..
Неудивительно, что настойчивость, с которой Россия добивалась политической зависимости кавказских народов, подкупая местную знать или же угрожая войной, приносила одни разочарования. Местное население упрекали в "предательстве и хищничестве", и вассальные договоры подписывались заново. Но когда, что нередко случалось, русские не спешили оказывать военную помощь, подарки не доставлялись и ежегодные выплаты задерживались, а беглецов не возвращали, кавказцы в свою очередь обвиняли российские власти в нарушении договора. Это был циклический процесс.
Христианство
Появившихся на Кавказе в середине XVI в. русских колонизаторов и коренное население разделяла религия. То, что Россия была христианской страной, определяло и ее колониальную политику. Единственным христианским народом, имевшим свою государственность и находившимся по соседству с российскими границами на Кавказе, были грузины. Окруженные мусульман скими народами Кавказа и вынужденные платить дань то персам, то Османской империи, грузины часто выставляли поругание христианства как основание для того, чтобы снискать поддержку русских. Они просили русских освободить их от турок, захвативших их землю, или от шамхала и его соплеменников, называя их "неверными собаками", которые "христианский род в пленение и в неверствие ведут"24. "Сношения России с Кавказом". Љ 6. С. 53-62. С подобным обращением выступал и армянский епископ Мартин, просивший защитить армян Дербента, которых, как они утверждали, заставили перейти в мусульманство. ("Центральный государственный военно-исторический архив" [далее ВИА]. ВИА, Љ 18472, 1 3 (?)..
В 1589 г., в то же самое время, когда Грузия обращалась за помощью к России, шамхал Дагестана, встревоженный быстрым продвижением русских, обратился к турецкому султану. Он писал, что русские захватили реку Терек, построили крепость и собираются послать против него большое войско. Он предупреждал, что русские могут захватить его землю и обратить его народ в христианство: "а только моей землею завладеют, а Дербени, Шамахе, Ширвани, и Гянже и всем городам что ты поимал у Кизылбашского, как устояти? Все те городы будут за царем Московским; а бусурман в тех городах высекут. И государева рать будет в соединенье с Кизылбашским и Александром царем [грузинским] , и придут на Царьгород с сей строны, а франки и Шпанской король с другие стороны, - и тебе как усидети самому в Царьгороде? Поймают тебя, а бусурман всех высекут, а иных в свою крестьянскую веру приведут, и - наша бусурманская вера вся разорится от тебя, только не вступишься за нас"5. "Сношения России с Кавказом", Љ 12. С. 203. Подобные призывы о помощи, обращенные к кому можно только было раздавались достаточно часто. Так, в 50-е гг. XVIII в., когда шамхал не мог рассчитывать на помощь султана, он обратился с просьбой о защите одновременно и к персам, и к русским (П.Г.Бутков. "Материалы для новой истории Кавказа, с 1722 по 1803 год". Санкт-Петербург, 1869. T.I. С.254). А в 70-е и 80-е гг., ввиду образовавшегося российско-грузинского союза, правители Дагестана и Азербайджана вновь обратились за помощью к Стамбулу ("Osmanii Devleti ile Azerbaycan T..urk Hanliklari Arasindaki M..unasabetlere dair Arshiv Belgeleri". Vol.1 [1578-1914]. Ankara, 1992. Pp.62-93)..
В эпоху, когда религиозная принадлежность и государственность не были и не могли быть разделены, притязания на различные земли зачастую высказывались на основании общности религии. Представители России всегда выражали готовность предъявить права на западную Грузию, так как это была христианская страна. К подобной аргументации прибегали и турки, которые утверждали, что черкесы и кумыки были подданными Османской империи на том основании, что они были мусульманами26. "Кабардино-русские отношения". T.I, Љ 6. С. 14-15; Љ 12. С. 23-25; "Сношения России с Кавказом", Љ 33. С. 572.. В 1645 г. один из правителей южного Дагестана, уцмий Кайтага, отвергнув притязания Москвы на то, что некие владельцы из северного Дагестана были российскими подданными, недвусмысленно выразил свою точку зрения так: "И вам буди ведомо: Казаналп и Бурак мусульманы, а мусульманом у христианского государя как в холопех быть, они холопи государя нашего шаховы"27. "Русско-дагестанские отношения XVII-первой половины XVIII вв.", Љ 79. С. 174.. Разумеется, он прибегнул в своих интересах к не соответствующей действительности аргументации. К середине XVII в. многие мусульмане оказались на территории Российской империи, равно как и многие христиане были подданными Османской империи.
Несмотря на пафос подобных заявлений, религиозной солидарностью часто жертвовали ради ближайших практических надобностей. Так, грузины в поисках поддержки в борьбе против шамхала, набеги воинов которого постоянно разоряли грузинские деревни, свои жалобные стенания по поруганному христианству обычно направляли в Москву. Но если подмога не приходила, они тут же обращались к персам или туркам. И христиане, и мусульмане использовали паломников как шпионов и манипулировали религиозными материями в политических целях28. "Сношения России с Кавказом", Љ 4. С. 26-27, 37. В 1775 г. один российский чиновник в Астрахани предложил российскому правительству под предлогом восстановления православных церквей начать строительство города Татартюп стратегически важного пункта близ грузинской границы, что позволило бы контролировать Кабарду ("Кабардино-русские отношения". Т.2, Љ 220. С.314)..
Все действовавшие на Кавказе политические силы, включая русских, турок и персов, использовали религию в своих геополитических целях. Известно, что Османская империя нередко засылала сюда своих агентов, снабдив их письмами султана, призывающими местное население к восстанию против гнета русских. А из Санкт-Петербурга засылались эмиссары к христианам, которые жили в Османской империи и Персии, также призывавшие к восстанию В 1784 г. российские агенты были отправлены к армянам Карабаха и Карадага с тем, чтобы убедить их что они могут рассчитывать на поддержку России, если они захотят избавиться от ига персов. См. ВИА Ф. 52, оп.1, Д.350, ч.4; д.72, пт.1, л.1.
И все же мусульманские государства, в отличие от российского, по большей части стояли в стороне от кавказских проблем, так что местным элитам, постоянно занятым междоусобными распрями, в борьбе друг с другом приходилось входить в сговор с "неверными" русскими. Тот факт, что одной только принадлежности к исламу было недостаточно для того, чтобы объединить народы Кавказа, стал еще более очевидным в 80-е годы XVIII в. во время первого крупного антирусского восстания, которое возглавил шейх Мансур. В ходе восстания один из представителей мусульманского духовенства обратился к российским властям с предложением убить Мансура за вознаграждение в 2000 рублей при условии, что его имя будет сохраняться в тайне. Царская администрация сочла это предложение заслуживающим того, чтобы дать ему 500 рублей. К восстанию также не присоединились авары, остававшиеся лояльными по отношению к России, и сохранявшие нейтралитет кабардинцы30. Там же, д.72, ч.1, л.197, 203 об..
В то же время в сознании российских чиновников религиозная принадлежность народов Кавказа определяла их поступки и мораль. В начале XVI в. царские чиновники объясняли неспособность коренного населения Кавказа сохранять клятву верности тем, что они мусульмане и поэтому им невозможно доверять31. "Сношения России с Кавказом", Љ 20. С. 305. . Спустя два столетия, в 1784 г., генерал-губернатор П.С.Потемкин пришел к заключению, что кабардинцам более нельзя верить, так как они приняли ислам, но что их двуличная природа может объясняться незнанием догматов и ислама. До принятия ислама они были христианами, и если бы к ним были посланы хорошие проповедники, то, по мысли Потемкина, "без сомнения, скоро б они пролияли свет благодати по всем народам разсеянным в горах"32. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 256. С. 360, 362. .
П.С.Потемкин не был первым, кто выдвинул идею "повторного крещения Кавказа". Так, наглядным свидетельством намерений Петра 1 стало строительство форта в северном Дагестане, которому он дал имя Святого Креста. Первая попытка проповедовать христианство среди местных жителей относится к 1744 г., когда было принято решение послать в Осетию миссионеров. Это держалось в тайне, и Сенат отдал распоряжение Синоду отобрать лишь грузинских, а не русских священников, и не давать им письменных инструкций, чтобы не вызвать подозрений турецких и персидских властей33. "Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи". Т.2. (1744-1745); 123-128, Љ 651; 310-313, Љ 805. . Четыре года спустя появился анонимный рапорт о положении в Кабарде, подготовленный коллегией иностранных дел и основанный на сведениях, полученных от одного из кабардинских князей. В этом документе говорится, что кабардинцы всегда были христианами и что они происходят от украинских казаков, которые появились на Кавказе в XV в., а затем поселились в крепости Тарки и ее окрестностях. Известные в то время под именем черкесов или кабардинцев, они стали подданными царя, но позднее были завоеваны крымским ханом и обращены в ислам. Ко времени возвращения на берега Терека они уже забыли и свой язык, и христианскую веру. Авторы еще одного рапорта, составленного в той же коллегии в 70-е годы XVIII в., идут еще дальше и утверждают, что именно поэтому турки объявили кабардинцев своими подданными34. "Кабардино-русские отношения". Т.2, Љ 116. C. 147-148; Љ 221. С. 318. Существовавшие еще раньше притязания Москвы на Северный Кавказ засвидетельство ваны в письменных инструкциях, которые были даны посланникам, отправляв шимся в 1554 г. в Польшу: если их спросят, почему Москва считает черкесов своими подданными, следует ответить, что черкесы были беженцами из Рязани и поэтому - российскими подданными. (С.М.Соловьев. "История России с древнейших времен". Москва, 1960. Т.3. С.515). В 1594 г. царь Федор объяснял в письме турецкому султану, почему Россия возвела на Кавказе новые кpenocти, тем, чтобы кабардинские князья, черкесские князья, живущие в горах, и шамхал были от века подданными московских царей ("Кабардино-русские отношения". T.I, Љ 43. С.71).. И хотя характер подобных донесений был вполне абсурдным, они явным образом выражали намерения российских политиков: они давали правительству основания оспаривать притязания турок на то, чтобы подчинить себе кабардинцев, и узаконивали попытки русских "заново" обратить их в христианство.
Если одни считали, что обращение в христианство было оправдано тем, что народы Кавказа уже раньше были христианами, то другие полагали, что ислам получил среди них распространение потому, что они были когда-то христианами лишь номинально, а по сути оставались язычниками. Оба наблюдения вели к одному и тому же выводу: более активная миссионерская деятельность вернула бы местное население в лоно церкви35. Б.Ф.Пфаф. "Материалы по истории осетин". Т. 5. В: "Сборник сведений о кавказских горцах". Тифлис, 1871. С. 95.. Но хотя предлагались самые разные планы того, как это сделать, все они остались неосуществленными .
В действительности Кавказ переживал не "рехристианизацию", а "реисламизацию". Новая волна исламского влияния стала результатом деятельности в середине XVIII в. дервишей, членов суфийского ордена Накшбандийа. Этим странствующим проповедникам ислама не было нужды ни в жилье, ни в деньгах, ни в поддержке правительства. Изгнанные из Персии, суфии проповедовали ислам (в аскетическом и не признающем компромиссов суфийском варианте) в горных селениях, где нашли благодарную аудиторию. Прямым результатом растущего влияния суфийского ордена на Кавказе стало антирусское и антихристианское восстание шейха Мансура в 80-е годы XVIII в. И хотя восстание не привело к желаемому результату, оно оставило неизгладимый след в памяти народов Северного Кавказа, став первым в ряду восстаний, называвшихся мусульманским духовенством газаватом (священной войной с "неверными"). Возраставшая экспансия русских в этом регионе толкала коренное население в объятия местного мусульманского духовенства, призывавшего к противостоянию под зелеными знаменами ислама.
Просвещение
Во 2-й половине XVIII в. российское правительство, по-прежнему ставя перед собой преимущественно политические и военные задачи, но в то же время стремясь повлиять на уклад жизни народов Северного Кавказа, стало применять новую тактику. В относящейся к 1778 г. записке Коллегии иностранных дел однозначно утверждалось, что "по ныне еще нужду не было близко иметь обращенным внимание здешнее на их внутреннее поведение, будучи довольствованость иметь только присвоением их в политическом или наружном отношении к здешней стороне"36. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 227. С. 329..
Но изменились не только цели российской политики. С середины XVIII в. российские интересы на Северном Кавказе стали представлять администраторы нового поколения - образованные и ориентированные на западные образцы военные и гражданские чиновники. Типичные представители эпохи Просвещения, воспитанные в духе тогдашних представлений о правовых отношениях, военной тактике и администрации, уверенные в превосходстве своей культуры, они принесли с собой новые идеи и новые методы управления.
Местные жители с их "дикими обычаями" и "испорченными нравами", "непостоянные и вероломные", казались их просвещенному взгляду не заслуживающими доверия из-за своей "ветренности и грубости" и того "хищного ремесла, к которому они расположены своей природой и воспитанием"37. Там же. Т.2, Љ 225. С 324; Љ 256. С.359-363. В 1768 г. кабардинские дворяне жаловались на то, что комендант Кизляра генерал-майор Н.А.Потапов не поехал на встречу с ними в Моздоке и написал им, что говорить с такими людьми как они - ниже егo достоинства (Там же, 199-200. С.276-277. . Это были не просто чьи-то предрассудки, а официальный взгляд на вещи. К жителям Кавказа, как и к другим подданным Российской империи, относились как к детям, что отразилось в официальном именовании кавказского губернатора, распространенном в конце XVIII в.: "опекун разных иноверцов"38. ВИА. ф. 52, оп. 1, д. 264, л. 32; д. 286, и. 3, 11.2, и др..
Конечно, дети могли вырасти и "исправиться", став верными подданными Российской империи и приобщившись к благам цивилизации, которые несли с собой, как им казалось, представители власти. В то время еще не получил распространение романтический взгляд на местных жителей как на "невинных детей природы" или "благородных дикарей", как это уже было принято в Новом Свете и как на них стали смотреть в России в XIX в. Как и всякие дети, они нуждались прежде всего в том, чтобы их контролировали, наставляли и ими бы управляли, и если они провинятся, их нужно было побранить и наказать.
Для достижения своих целей российские администраторы прибегали к самым разнообразным методам, начиная с классического "разделяй и властвуй", предполагавшего необходимость "всегда возбуждать распри и несогласия между кабардинцами, и недопускать чтобы обе партии прежде примирились, нежели то потребно будет", и заканчивая также общеизвестным "объединяй и властвуй"; если "в наших интересах было бы их распри примирять"39. "Кабардино-русские отношения". Т.2, Љ 212. С.295, 297; Љ 227. С. 330.. Описывая политику по отношению к чеченцам, П.Г. Бутков, российский историк XIX в., изучавший Кавказ, отмечал: "В то время наблюдаемо было правило древних римлян, что для пользы кавказского края ссорить между собою разных кавказских народов, дабы они, ослабляя свои силы, оставляли больше нас в покое. Вследствие сего поссорены от нас, разными образами, чеченские народы с ингушскими, и в июне 1783 сражались имев каждая сторона по 1000 человек"40. П.Г.Бутков. "Материалы для новой истории Кавказа, с 1722 по 1803 год". Санкт-Петербург, 1869. Т.2. С.110..
Один из наиболее амбициозных планов управления народами Кавказа был предложен губернатором Астрахани Петром Кречетниковым в 1775 г. Подобно своим предшественникам, он считал, что самым надежным способом искоренения варварских обычаев и усмирения местных жителей стало бы их обращение в христианство, что казалось легкоосуществимым, "и посредством сообщения нашего народа совсем их язык, яко не имеющий своего основания, и обычаи истребить". В Астрахани предполагалось построить школу для детей местной знати, а также способствовать развитию торговли с тем, чтобы местные жители освоились с ней и привыкли пользоваться деньгами41. Там же. Т.2, Љ 220. С.312, 316. Обращение в христианство североамериканских индейцев в конце XVIII в. также дикарей" (Richard White. "The Middle Ground. Indians, Empires and Republics in the Great Lakes Region, 1650-1815". Cambridge, 1991. P. 506)..
Чтобы убедить петербургских чиновников в необходимости проведения на Кавказе более действенной политики, Петр Кречетников пояснял, что исследование местных природных ресурсов, в том числе плодородных земель, принесло бы доход казне. Кроме того, местные жители представляли собой дешевую рабочую силу: понятие прибыли было им неизвестно. А чтобы осуществить все это, российским властям нужно основать новые поселения вдоль всей границы от Кизляра до Моздока и наряду с российским войском разместить там местных жителей, разрешив смешанные браки. Таким образом под российским контролем находилась бы по крайней мере треть всего коренного населения, чей образ жизни, язык и обычаи со временем легко и безболезненно отомрут, а сами они станут подданными Ее Императорского Величества42. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 220. С. 313-315. .
Сходные предложения выдвигались чиновниками и раньше, но план Кречетникова отличает особая тщательность проработки. Он отражает понимание религиозных, экономических, политических и культурных различий между двумя социумами: теми, кто занят строительством империи, и традиционными обществами Северного Кавказа. Коренное население рассматривалось как объект имперской политики, а его жизненный уклад как подлежащий изменению. Вместе с принятием христианства местные жители получали доступ к благам цивилизации и возможность стать полноправными российскими подданными. Соображения выгоды должны были прийти на смену чести, промышленность должна была изменить природный ландшафт, новым сельскохозяйственным культурам предстояло потеснить натуральное хозяйство, а русскому языку - родные языки жителей Кавказа. Мусульманам предстояло стать христианами.
Примерно в то же время Бенжамин Линкольн, представлявший интересы американцев, вел переговоры с индейцами Великих Озер. Он также верил в то, что дикарей нужно приобщать к цивилизации и что индейцы не имеют права стоять на пути прогресса. Конечно, ни Кречетников, ни Линкольн не были одиноки в своих воззрениях; оба были типичными представителями правящей элиты эпохи Просвещения. Правительство Екатерины в России и Джефферсона в Америке смотрели на ассимиляцию коренного населения сходным образом. Но капиталистическое американское общество основывалось на уважении к собственности и закону, что, как считал Томас Джефферсон, и должно было привести индейцев в объятия их сограждан-американцев43. Richard White. "The Middle Ground". Pp. 470, 473-474.. Условиями же вхождения в имперскую Россиию, было служение коренного населения Кавказа государству и короне, обращение в христианство и полная культурная ассимиляция. Однако в конце XVIII в. и российский, и американский взгляд на вещи оставались по большей части политически ми идеалами. Для американцев оказалось значительно более удобным не ассимилировать коренное население, а просто истребить его. Осуществлению же российской политики, заселению Кавказа и исследованию его природных богатств, мешало отсутствие средств.
Колониализм
К концу XVIII в. Россия достигла несомненного военного превосходст ва на Северном Кавказе. Протянувшиеся цепью укрепления, объединенные к 1800 г. в единую линию обороны, охраняли недавно приобретенные территории. Теперь жители крепостей и фортов и поселенцы, находившиеся внутри линии обороны, были защищены от постоянных набегов, а новая военная тактика использования нерегулярных войск и легкой артиллерии позволяла успешно проводить наступательные операции. Увеличивающееся присутствие российских войск в регионе, военное превосходство русских и их крепнущее влияние в местной торговле были очевидными следствиями русской экспансии. Ее менее предсказуемыми и менее известными последствиями стали изменения направления и структуры миграции.
Под миграцией всегда понималось передвижение поселенцев из России на Кавказ. Но существовала и другая миграция, которая была также очевидным результатом колониальной политики России: передвижение коренных жителей в сторону российских фортов и городов. Местная знать спасалась бегством от правосудия или искала выгодных условий военной службы; крестьяне и рабы бежали от непосильного труда - грузины и армяне, купленные местными жителями у их соседей, стремились на свободу, к таким же христианам, как они сами. Настоятельные просьбы и требования вернуть беглецов, как и угрозы расплаты в случае, если они не будут возвращены, не действова ли на власти, которые полагали, что беглецы, обращенные в христианство, не могут быть возвращены. Российское правительство поощряло принятие христианства, так что многие беженцы были занесены в список новообращенных в православие, несмотря на то, что они почти ничего не знали о своей новой религии и продолжали придерживаться прежних верований44. "Русско-дагестанские отношения 17 - первой половины 18 века". Љ 80. С.177; Љ 84. C.180; "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 23. С. 23; Љ 94. С. 115; Michael Khodarkovsky. "Not by Word Alone: Missionary Policies and Religious Conversion in Early Modern Russia". In: Comparative Studies in Society and History 38, No. 2 (1996): p.267-293..
К середине XVIII в., со строительством крепости в Моздоке, находившей ся неподалеку от кабардинских селений, положение дел с выдачей беженцев приобрело новый оборот. Отчаявшиеся кабардинские дворяне жаловались, что они не могли больше удерживать под контролем людей, которые угрожали, что сбегут в Моздок, Кизляр или Астрахань и там перейдут в христианство. Другие жаловались, что многие уже сбежали и осталось так мало людей, что работать больше практически некому45. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 98-99. С. 122-124; Љ 124. С. 167-168; Љ 212. C.298..
Когда некоторые из недавно принявших православие, не удовлетворен ные новыми обстоятельствами жизни, бежали обратно в Кабарду или чеченские селения, российские власти в свою очередь настаивали на возвращении беженцев, но теперь уже кабардинцы и чеченцы отвечали им отказом. Возвращение в родные селения было делом непростым и не получило широкого распространения; в записке, направленной в Коллегию иностранных дел в 1770 г., говорилось, что кабардинцы действительно терпели значительные убытки в связи с потерей части их населения. Обычно кабардинцы платили около 100 рублей за каждого пленного, и потеря 1000 пленных выливалась в значительную сумму денег. Правительству предлагалось вернуть мусульман ских беженцев и заплатить компенсацию в 60-70 рублей за каждого из тех мусульман, которые хотят перейти в православие, и 50-60 рублей за каждого христианского беженца, умиротворив тем самым кабардинских владельцев46. Там же. Т. 2, Љ 175. С.236; Љ 212э. С.298-299. .
Другой, более существенный аргумент в пользу возвращения беженцев с Кавказа, был представлен в секретном рапорте, составленном комендантом кизлярской крепости. Он докладывал, что в 1768 г., накануне войны с Османской империей, крепости Кизляр и Моздок, как и казацкие городки на границе, были плохо укреплены и имели недостаточно войска. И если бы местные народы получили поддержку Крыма, они могли бы нанести существенный урон российским силам. По его мнению, российской стороне не следовало принимать сбежавших мусульманских крестьян: это позволило бы приобрести лояльность кабардинских дворян, которые могли оказать помощь русским в охране границы47. Там же. Т. 2, Љ 202. С.282-284. .
[2]http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus02_2.htm
[3]http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus02_3.htm
На протяжении всей второй половины XVIII в. чеченские старейшины также многократно обращались с жалобами к русским властям, прося, чтобы те вернули беженцев или заплатили компенсацию. В 1747 г. русские, в ответ на жалобу, поступившую из Чечни от Арасланбека, заявили, что его беглые рабы были христианами. Арасланбек объяснял, что он купил этих рабов у ногайцев и не знал, что они были христианами.
Местные владельцы получили временную передышку, когда в 1771 г. Екатерина II лично написала письмо кабардинцам, пытаясь, как обычно, примирить идеи, заимствованные из книг западных философов, с никак с ними не сообразующимися российскими реалиями. Хотя она патетически заявляла, что не знает такого закона среди людей, который предписывал бы отказывать тем, кто хочет принять христианство, ей все же пришлось уступить кабардинцам, требовавшим возвращения крестьян, на том основании, что они-де неспособны воспринять христианское вероучение и, кроме того, нужны для работы на своих хозяев49. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 213. С. 302. .
Российская политика предоставления убежища беженцам естественным образом вела к конфликту между местными дворянами и простым народом. Манипулирование социальными различиями позднее стало отправной точкой имперской политики на Северном Кавказе. Раздувая конфликт внутри местного общества, российское правительство стремилось ослабить владельцев и таким образом увеличить свое влияние среди местного населения50. Например, русскому офицеру связи, пребывавшему в Кабарде, среди прочего вменялась в обязанности пропаганда среди кабардинцев поддержки российского престола. Когда в 1767 г. более десяти тысяч кабардинских крестьян восстало против дворян и угрожало побегом, к ним был послан офицер, который должен был убедить повстанцев бежать от их хозяев и поселиться на российской территории. См. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 194-195. С.269-273; Љ 212. С.298. . В разные моменты соображения сиюминутной военной необходимости заставляли правительство придерживаться политики невмешательства.
Так, в 1778 г. Коллегия иностранных дел отвергла как практически невыполнимое предложение астраханского губернатора защитить кабардинский народ от жестокого обращения с ним владельцев и переселить их в Сибирь, в пограничные области. Коллегия ответила губернатору, что отношения низшего класса и владельцев находились вне компетенции России и что вмешатель сво в эти вопросы означает нарушение права кабардинцев на частную собственность и может вызвать обеспокоенность крымского хана и Османской империи. Далее в инструкции говорилось: "А то что могут подвластные кабардинские люди произвести бунт и владельцев своих перебить, то тут ничего не потеряется, но еще будет выигрыш, когда владельцев кабардинских убудет, но нареканию и неудовольствию к здешней стороне не будет никакого"51. Там же. Т. 2, Љ 227. С. 331; Љ 223. С. 321.. Через несколько лет, когда русское правительство было уже в меньшей степени обеспокоено опасностью возникновения конфликта с Портой и стремилось соблюдать видимость честной игры, князь Г.А. Потемкин-Таврический приказал главнокомандующему русскими войсками на Кавказе, генералу П.С.Потемкину, отвечать отказом на все запросы кабардинских владельцев о возвращении их беглых людей. "Отделение черни от владельцов - добавил он - почитаю надежным средством к обеспечению границ наших"52. ВИА ф. 52, oп. 1, д. 286, ч. 3, листы 8-10; "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 251. С. 355..
Но российское правительство не могло бесконечно сталкивать друг с другом владельцев и простой народ, оставаясь при этом в стороне. По мере увеличения российского влияния в регионе власти все чаще оказывались в центре проблем местного населения, что заставляло их принять чью-то сторону. В 90-е годы XVIII в. правительство сочло целесообразным искать опору в среде местной знати, и ее представители были выбраны в только что организован ные местные и приграничные суды. Конечно, тут пришлось пойти на некоторые уступки. Так, владельцам наконец было позволено пересекать российскую оборонительную линию, чтобы пасти своих лошадей. Но при этом соблюдались и некоторые предосторожности: они могли пересекать границу, только получив специальное разрешение командующего российскими войсками на Кавказе, и им. запрещалось провозить с собой оружие53. ВИА ф. 52, оп. 1, д. 567, л. 42 (?); АВПРИ "Ингушские дела". ф. 114, оп. 1. .
Способ, каким была заселена пограничная зона, отражал политику России на Кавказе. Первоначально беженцы - уроженцы Кавказа были рассредоточены по различным русским фортам и казачьим поселениям вдоль границы. Но близкое соседство новых поселений с деревнями, в которых они жили раньше, оказалось слишком опасным, поскольку местные владельцы постоянно организовывали набеги на пограничные селения с тем, чтобы вернуть беженцев. В 1750 г. правительство издало указ, согласно которому беженцы, перешедшие в православие, должны были переселиться вглубь России, подальше от границ, и жить там среди русских, у которых они переняли бы сельскохозяйственные навыки, а также служили бы в армии. И вскоре одни новообращенные были отправлены на поселение к донским и поволжским казакам, а другие - в Тамбовскую губернию, где стали .государственными крестьянами. Но даже Волга и Дон, как оказалось, находились слишком близко от Кавказа, чтобы предотвратить побеги новообращенных беглецов, так что для поселения пришлось выбрать другие, более отдаленные места в Оренбургской губернии и в Сибири.
Продолжая укреплять границу, в 1762 г. правительство приняло решение, согласно которому новообращенным беженцам отводилась важная роль в заселении пограничных областей на Кавказе. В своем докладе императрице Екатерине II Сенат предложил с целью укрепления района Кизляра построить новый форт, в котором должны жить обращенные в православие осетины и кабардинцы. В этом форте предполагалось построить церковь, а священник ее прихода должен был совершать поездки к горцам и проповедовать среди них христианство. Предлагалось, далее, поселить на Кавказе грузин, армян и представителей других народов, исповедующих христианство, с тем, чтобы развивать шелководство и другие виды промышленности, причем каждому народу было бы позволено жить отдельно от других и строить собственные церкви.
Поселившимся в Моздоке католикам правительство предоставило кредит на строительство церкви. Сюда не допускались только мусульмане55. РГАДА "Сенат". ф. 248, п. 113, д. 1257, листы 1, 19, 20; АВПРИ "Кизлярские и Моздокские дела". ф. 118, п. 1, д. 1; "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 164. С.218-219. : граница Российской империи должна была разделять христанский и мусульман ский мир. Но реальность, как всегда, была далека от идеала, и нехватка поселенцев в средств заставляла Правительство селить здесь не только тысячи крепостных и государственных крестьян, но и татар, и калмыков56. ПСЗ 22, Љ 16, 194. C.388-392; Н.Н.Пальмов. "Этюды по истории приволжских калмыков 17 и 18 века", Астрахань, 1932, ч. .5, С. 6. .
Растущее число русских городов и фортов, поселенцев и солдат быстро меняло традиционный пейзаж региона. Изменение ландшафта и окружающей среды было неразрывно связано с военными и политическими задачами России. В 1768 г. генерал Потапов приказал снести плотину на одном из притоков Терека. Вода, которую кумыки использовали для орошения полей, теперь должна была окружить, тем самым укрепив его, форт Кизляр57. И.А.Гольденштедт. "Географическое и статистическое описание Грузии и Кавказа". Петербург, 1809. С. 4.. Строительст во Моздока в начале 40-х годов XVIII в. вызвало нарекания кабардинцев, которые требовали, чтобы форт был снесен, поскольку "оное строение в таком месте заведено, где мы рубим лес и скот наш пасется; и вашему величеству опасности ни от кого не настоит и нам обиды быть не может"58. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 99. С. 123.. Но у правительства было другое мнение на этот счет.
В результате возведения новых оборонительных сооружений местные жители оказались полностью зависимыми от воли местных властей. Теперь русские контролировали доступ к пастбищам, которые коренные народы всегда считали своими, лесам, местам рыбной ловли и, конечно, к новым рынкам. Генерал П.С.Потемкин, осуждавший жестокую эксплуатацию кабардинских крестьян, считал жалобы владельцев на то, что возводимые укрепления стесняют свободу их действий, пустыми разговорами: "утеснением почитают они то, что оружие наше служит преградою их бесчеловечия". Было бы любопытно узнать, как оценивал генерал положение русских крепостных.
Новоприобретенные земли пустовали недолго. Вскоре появились указы, предписывающие последовать примеру Новороссийской губернии и распределить земли у полосы обороны. Были предложения использовать земли вдоль Терека для сельского хозяйства, под виноградники и для строительства заводов по производству шелка. Земли близ Моздока были поделены между казаками, поселенцами из России и беженцами с Кавказа60. Там же. Т. 2, Љ 188. С.255-256; Љ 251. С.355; Љ 256. С.361.. Со временем раздел земель был завершен. Пастбища, бывшие общей собственностью местных жителей, превратились в крестьянские хозяйства - индивидуальную собственность русских. А опасная когда-то граница стала частью Российской империи.
В данной статье, я попытался показать некоторые недостаточно изученные аспекты российской колонизаторской политики на Северном Кавказе.
В отличие от других империй боровшихся за влияние в этом регионе - Османской и Персидской - Россия проводила планомерную и последователь ную колонизацию, используя самые разные, как военные, так и не военные средства. В этой последовательности и упорстве заключалась сила российского колониализма, который стремился не просто поставить местные общества в вассальную зависимость, но и полностью преобразовать их, заставить их принять чужую систему понятий, организацию и чужую религию.
И именно эта глубина производимых российской колониальной политикой преобразований, последовательное разрушение ею традиционной социальной ткани, угроза, исходившая от нее для всего строя жизни северокав казских обществ и их религии, приводит к тому, что кавказские народы начинают все более видеть в исламе ту силу, которая может помочь им отстоять себя и противостоять все более опасной угрозе. Характер будущих конфликтов уже обозначился.
Три года назад один высокопоставленный российский администратор в интервью немецкому журналу "Der Spiegel" заявил: "История так захотела, чтобы Кавказ стал частью России"Der Spiegel, Љ 34, August 21, 1995. S.126.. Этот антиисторический, националис тический и исполненный романтизма взгляд на вещи был сформулирован никем иным, как Вячеславом Михайловым, министром по делам национальностей, в чьи обязанности входил контроль за соблюдением прав нерусского населения Российской Федерации.
Такое отношение к делу, будь оно результатом равнодушия или просто невежества, указывает на существование более важной проблемы: на отсутствие серьезного открытого обсуждения истории отношений России и народов, живущих на территории бывшего СССР, изучения причин, вызывающих претензии нерусского населения России и рост националистических движений.
Как и другие имперские государства. Советский Союз развалился под тяжестью собственного веса. Главный вопрос сейчас - сколько времени понадобится новой России для того, чтобы освободиться от мешающего ей колониального наследия старой России.
Примечания
1. Барон Р.Ф. Розен. "Описание Чечни и Дагестана, 1830 г.". В: "История, география и этнография Дагестана, 18-19 вв. Архивные материалы". Под ред. М.О.Косвен и Х.Хашаевой. Москва: "Восточная литература", 1958. С. 283.
2. Характерный пример являет собой Хан-Гирей, уроженец Кавказа и офицер российской армии. В 1836 г. он подал государственным чиновникам свои "Записки о Черкессии". В числе прочих документов эта рукопись в течение четырех лет находилась на рассмотрении у высочайших российских должностных лиц, пока император Николай 1 не вынес свою резолюцию и не счел "публикацию неудобной". Рукопись содержалась вдалеке от посторонних глаз и оставалась в архиве до 50х годов XX в., когда она была обнаружена. Эта рукопись не опубликована и по сей день. См. М. О. Косвен. "Этнография и история Кавказа". Москва: "Восточная литература", 1961. С. 196-198; Хан-Гирей. "Избранные произведения". Нальчик: "Эльбрус", 1974. С. 15-18.
3. По-видимому, даже сейчас не все могут отбросить этот груз прошлого. Так, составитель и редакторы документов, опубликованных в 1997 г., заверяют читателей в том, "что доминантой ранних контактов между Россией и чеченским народом были взаимная заинтересованность и искреннее стремление к прочному и верному союзу" ("Русско-чеченские отношения [вторая пол. XVI-XVII в.]. Сборник документов". Сост.е.Н.Кушева. Москва: "Восточная литература", 1997. C.I).
5. Здесь можно провести аналогию лишь с двумя эпизодами российскойистории, когда соответствующими привилегиями была наделена семья купцов Строгановых, участвовавших в освоении Сибири в 60-е гг. XVI в., а также Российско-аме риканская компания, управлявшая Аляской с 1799 г. по 1867 г., пока Аляска не была продана Соединенным Штатам.
7. "В.К.Карганов. "Общественный строй адыгских народов". Москва, 1967.
С. 180-181. В то время в переводах на русский язык для передачи местных социальных терминов либо использовались тюркские языки либо они русифицирова лись и часто передавались неверно (Г.М.-П.Оразаев. "Тюркоязычные документы из архива Кизлярского коменданта - источник социально-экономической истории народов Северного Кавказа". В: "Источниковедение и текстология Ближнего и Среднего Востока". Москва, 1984. С. 182.
8. В конце 70-х гг. нынешнего века, пытаясь представить чеченское общество как социально более развитое, советские ученые отрицали существование "родового строя" у чеченцев и настаивали на том, что их общество было феодальным и имело сословия. См. "Социальные отношения и классовая борьба в Чечено-Ингуше тии в дореволюционный период (Х1-ХХ вв.)". Грозный, 1979.
10. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 256. С. 364.
11. "Русско-дагестанские отношения XVII-первой половины XVIII вв. Документы и материалы". Махачкала, 1958. Љ 87. С. 191; Љ 97. С. 226.
12. "Сношения России с Кавказом". Љ 10. С. 77. В 1719 г. Коллегия иностранных дел в ответ на жалобу астраханского губернатора Артемия Волынского сообщал, что не имеет в своем распоряжении переводчиков, которых можно было бы послать в Астрахань, и что губернатору придется прибегнуть к помощи тех, кого он сам сможет найти ("Российский государственный архив древних актов [далее РГАДА]. "Кабардинские, черкесские и другие дела". Фонд 115, 1719 г., Љ 3, II. 4ob. (?), 10).
13. Русско-чеченские отношения (вторая пол. XVI-XVII в.)". Љ 108. С. 198-199.
14. "Кабардино-русские отношения". T.I, Љ 165. С. 264.
15. "Сношения России с Кавказом". Љ 10. С. 79, Љ 12. С. 112.
16. Подробнее об этом см. Michael Khodarkovsky. "From Frontier to Empire: The Concept of the Frontier in Russia, 16-18th Centuries".B Russian History, 19 (1992). Pp.115-128.
17. "Сношения России с Кавказом". Љ 4. С. 40-41.
18. Там же. Љ II. С.142-143. Љ 19. С.305.
19. P. Ф. Розен, барон. "Описание Чечни и Дагестана, 1830 г." С. 283-286.
20. Русско-дагестанские отношения XVII - первой половины XVIII вв.", Љ 96. С.224.
21. Ш.Б. Ногмов. "История адыгейского народа". Нальчик, 1958. Арт. 26, Љ 27. С. 187. См. также "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ III. С.141.
22. "Русско-дагестанские отношения XVII-первой половины XVIII вв." Љ 96. С.225.
23. "Акты, собранные Кавказскою Археографическою комиссиею". Т. 1-12. Тифлис, 1866-1883. T.I. С. 91. Подробнее о понятии "кунак" см. В.К. Гарданов. "Общественный строй адыгских народов". С. 289-326.
24. "Сношения России с Кавказом". Љ 6. С. 53-62. С подобным обращением выступал и армянский епископ Мартин, просивший защитить армян Дербента, которых, как они утверждали, заставили перейти в мусульманство. ("Центральный государственный военно-исторический архив" [далее ВИА]. ВИА, Љ 18472, 1 3 (?).
25. "Сношения России с Кавказом", Љ 12. С. 203. Подобные призывы о помощи, обращенные к кому можно только было раздавались достаточно часто. Так, в 50-е гг. XVIII в., когда шамхал не мог рассчитывать на помощь султана, он обратился с просьбой о защите одновременно и к персам, и к русским (П.Г.Бутков. "Материалы для новой истории Кавказа, с 1722 по 1803 год". Санкт-Петербург, 1869. T.I. С.254). А в 70-е и 80-е гг., ввиду образовавшегося российско-грузинского союза, правители Дагестана и Азербайджана вновь обратились за помощью к Стамбулу ("Osmanii Devleti ile Azerbaycan T..urk Hanliklari Arasindaki M..unasabetlere dair Arshiv Belgeleri". Vol.1 [1578-1914]. Ankara, 1992. Pp.62-93).
26. "Кабардино-русские отношения". T.I, Љ 6. С. 14-15; Љ 12. С. 23-25; "Сношения России с Кавказом", Љ 33. С. 572.
27. "Русско-дагестанские отношения XVII-первой половины XVIII вв.", Љ 79. С. 174.
28. "Сношения России с Кавказом", Љ 4. С. 26-27, 37. В 1775 г. один российский чиновник в Астрахани предложил российскому правительству под предлогом восстановления православных церквей начать строительство города Татартюп стратегически важного пункта близ грузинской границы, что позволило бы контролировать Кабарду ("Кабардино-русские отношения". Т.2, Љ 220. С.314).
29. В 1784 г. российские агенты были отправлены к армянам Карабаха и Карадага с тем, чтобы убедить их что они могут рассчитывать на поддержку России, если они захотят избавиться от ига персов. См. ВИА Ф. 52, оп.1, Д.350, ч.4; д.72, пт.1, л.1.
30. Там же, д.72, ч.1, л.197, 203 об.
31. "Сношения России с Кавказом", Љ 20. С. 305.
32. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 256. С. 360, 362.
33. "Полное собрание постановлений и распоряжений по ведомству православного исповедания Российской империи". Т.2. (1744-1745); 123-128, Љ 651; 310-313, Љ 805.
34. "Кабардино-русские отношения". Т.2, Љ 116. C. 147-148; Љ 221. С. 318. Существовавшие еще раньше притязания Москвы на Северный Кавказ засвидетельство ваны в письменных инструкциях, которые были даны посланникам, отправляв шимся в 1554 г. в Польшу: если их спросят, почему Москва считает черкесов своими подданными, следует ответить, что черкесы были беженцами из Рязани и поэтому - российскими подданными. (С.М.Соловьев. "История России с древнейших времен". Москва, 1960. Т.3. С.515). В 1594 г. царь Федор объяснял в письме турецкому султану, почему Россия возвела на Кавказе новые кpenocти, тем, чтобы кабардинские князья, черкесские князья, живущие в горах, и шамхал были от века подданными московских царей ("Кабардино-русские отношения". T.I, Љ 43. С.71).
35. Б.Ф.Пфаф. "Материалы по истории осетин". Т. 5. В: "Сборник сведений о кавказских горцах". Тифлис, 1871. С. 95.
36. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 227. С. 329.
37. Там же. Т.2, Љ 225. С 324; Љ 256. С.359-363. В 1768 г. кабардинские дворяне жаловались на то, что комендант Кизляра генерал-майор Н.А.Потапов не поехал на встречу с ними в Моздоке и написал им, что говорить с такими людьми как они - ниже егo достоинства (Там же, 199-200. С.276-277.
38. ВИА. ф. 52, оп. 1, д. 264, л. 32; д. 286, и. 3, 11.2, и др.
39. "Кабардино-русские отношения". Т.2, Љ 212. С.295, 297; Љ 227. С. 330.
40. П.Г.Бутков. "Материалы для новой истории Кавказа, с 1722 по 1803 год". Санкт-Петербург, 1869. Т.2. С.110.
41. Там же. Т.2, Љ 220. С.312, 316. Обращение в христианство североамериканских индейцев в конце XVIII в. также дикарей" (Richard White. "The Middle Ground. Indians, Empires and Republics in the Great Lakes Region, 1650-1815". Cambridge, 1991. P. 506).
42. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 220. С. 313-315.
43. Richard White. "The Middle Ground". Pp. 470, 473-474.
44. "Русско-дагестанские отношения 17 - первой половины 18 века". Љ 80. С.177; Љ 84. C.180; "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 23. С. 23; Љ 94. С. 115; Michael Khodarkovsky. "Not by Word Alone: M
Missionary Policies and Religious Conversion in Early Modern Russia". In: Comparative Studies in Society and History 38, No. 2 (1996): p.267-293.
45. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 98-99. С. 122-124; Љ 124. С. 167-168; Љ 212. C.298.
46. Там же. Т. 2, Љ 175. С.236; Љ 212э. С.298-299.
47. Там же. Т. 2, Љ 202. С.282-284.
49. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 213. С. 302.
50. Например, русскому офицеру связи, пребывавшему в Кабарде, среди прочего вменялась в обязанности пропаганда среди кабардинцев поддержки российского престола. Когда в 1767 г. более десяти тысяч кабардинских крестьян восстало против дворян и угрожало побегом, к ним был послан офицер, который должен был убедить повстанцев бежать от их хозяев и поселиться на российской территории. См. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 194-195. С.269-273; Љ 212. С.298.
51. Там же. Т. 2, Љ 227. С. 331; Љ 223. С. 321.
53. ВИА ф. 52, оп. 1, д. 567, л. 42 (?); АВПРИ "Ингушские дела". ф. 114, оп. 1.
55. РГАДА "Сенат". ф. 248, п. 113, д. 1257, листы 1, 19, 20; АВПРИ "Кизлярские и Моздокские дела". ф. 118, п. 1, д. 1; "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 164. С.218-219.
56. ПСЗ 22, Љ 16, 194. C.388-392; Н.Н.Пальмов. "Этюды по истории приволжских калмыков 17 и 18 века", Астрахань, 1932, ч. .5, С. 6.
57. И.А.Гольденштедт. "Географическое и статистическое описание Грузии и Кавказа". Петербург, 1809. С. 4.
58. "Кабардино-русские отношения". Т. 2, Љ 99. С. 123.
60. Там же. Т. 2, Љ 188. С.255-256; Љ 251. С.355; Љ 256. С.361.
61. "Дон и степное Предкавказье, 18 - первая половина 19 века. Заселение и хозяйство". Ростов-на-Дону, 1977. С. 61.
62. Der Spiegel, Љ 34, August 21, 1995. S.126.
Анна Зелькина, научный сотрудник Школы изучения стран Азии и Африки при Лондонском университете, Лондон.
Ислам в Чечне до российского завоевания
страницы [1] http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus03_1.htm
[2] [3]
1. Исламизация чеченских тейпов
Среди ученых нет единого мнения о времени, когда чеченские и ингушские тейпы перешли в ислам. Одни склонны относить эти события к XVв., 1. А.И. Шамилев. К вопросу о христианстве у чеченцев и ингушей. Чечено-ингуш ский научно-исследовательский институт. III.I. С.98-100; Е. Шиллинг. Ингуши и Чеченцы. М.-Л. 1931. С.99. другие считают, что ислам достаточно широко распространился в регионе лишь в XVIII в. Данные же местных преданий разнятся. Одни указывают на то, что ислам распространился среди чеченцев в период арабских завоеватель ных войн (VIII в.)2. Анализ местных преданий о Абу Масламе и других арабских миссионерах, проповедовавших в Чечне, см. в: В.П. Пожидаев. Горцы Северного Кавказа. Ингуши. Чеченцы. Хевсуры. Кабардинцы. Краткий историко-этнографический очерк. М.Л. 1926. C.17. . другие - во время походов Тамерлана против вайнахов в конце XIV в. На деле же картина, очевидно, выглядела иначе.
Исламизация вайнахских племен была длительным процессом, который, судя по всему, начался во 2-й половине XVI в., когда первые чеченские тейпы, заселяющие долины рек Сунжи, Акташ, Аксай (Аксакай) и Сулак приняли ислам в качестве своей официальной религии.3. В 1647 г. вожди шибутов давали клятву на Коране. Текст клятвы приводится в Центральном государственном архиве древних актов (ЦГАДА). Фонд Посольского приказа, 'Кумыкские дела', лист 3. Исламизация этих тейпов была связана с тем, что в конце XVI - начале XVII вв. на восточную часть равнинной Чечни распространялась власть шамхалата Тарковского и Кази-Кумукского.4. Б. Далгат. Первобытная религия Чеченцев. Терский сборник, III, 2. С.50. 1893. Е.И. Крупнов. Средневековая Ингушетия. М., 1971. С.98.
Местные предания связывают принятие ислама с деятельностью кумыкских миссионеров, как мирных, так и воинствующих.5. Известно, что к преданиям, как и вообще, к изустно передаваемым историческим свидетельствам, следует относиться осторожно. Однако сравнение их свидетельств с доступными письменными источниками показывает, что они достаточно точно отражают миссионерскую деятельность кумыков среди чеченских племен. Так, в одном предании говорится о кумыкском миссионере по имени Термоал, "человеке красноречивом и жестоком. На общем собрании он торжественно говорил о небесах, ожидающих правоверных мусульман. И многие чеченцы стали принимать ислам. Остальных же Термоал начал обращать при помощи наиболее усердных своих последователей силой, убивая тысячи "дели мостагой" - противников Аллаха. Многие приняли ислам из страха перед ним, но они так и не простили его и не забыли его жестокости".6. Дахкильгов 1991. Мифы и легенды вайнахов. Грозный. Љ 64. С. 128. Модифицированный вариант того же предания приводится в: У. Лаудаев. Чеченское племя. Сборник сведений о кавказский горцах. IV. 1872. С. 64-65. Финал сюжета, однако, выглядит здесь несколько иначе - Термоал решает быть заживо погребенным: 'Он вырыл могилу и лег в нее, говоря: 'О мусульмане! Я вам не нужен больше, но я вернусь, когда снова вам понадоблюсь'. Еще в конце XIX в. в Ичкерии показывали его могилу и верили, что он придет перед Концом Света, чтобы вернуть легкомысленных людей в лоно истинной веры. Ср. тему Махди в ортодоксальной исламской традиции. Это предание нетипично для чеченских сказаний о принятии ислама и является скорее исключением. Большинство легенд рисует картину мирной деятельности миссионеров: это кумыкские и кабардинские муллы, которые нанимались пастухами в различные тукхумы, чтобы проповедовать ислам.7. А.В. Авксентьев. Ислам на Северном Кавказе. Ставрополь. 1973. С. 13.
Укрепив ислам в равнинной Чечне, миссионерам потребовалось еще полтора столетия для того, чтобы донести свое учение до тейпов высокогорных областей. Ислам стал официальной религией практически всех чеченских тукхумов только к концу первой половины XVIII в., хотя даже в 1770 г., во время военной кампании генерала Медема, русские отмечали "сочетание христианских и языческих обрядов в районе верхней Сунжи".8. Г.А. Вертепов, Туземцы Северного Кавказа. Владикавказ. 1892-1894. С. 27.
Ислам и доисламские верования
Как и в других областях Северного Кавказа, в Чечне ислам должен был конкурировать и с местными языческими верованиями, и с христианством. Влияние христианства было наиболее сильным в период с X в. по XIII в., когда Грузия, доминирующая в то время в регионе политическая сила, стремилась распространить христианство среди народов центральной и восточной части Северного Кавказа.9. С. Броневский. Новейшие географические и исторические известия о Кавказе. ч. 1. М. 1823. С. 161; П.Г. Бутков. Материалы по новой истории Кавказа с 1722 по 1803 гг. Спб. 1869. С. 270, 437-438. Позднее влияние и Грузии, и христианства пошло на убыль. К тому времени, когда на Северном Кавказе стал распространяться ислам, основной религиозной системой, продолжавшей оказывать влияние на духовную жизнь вайнахских племен даже после его принятия в качестве официальной религии, было язычество в сочетании с рудиментарными элементами христианства.
Во многом доисламские верования чеченцев и ингушей формировались под влиянием социальной структуры общества, которую они и отражают. Поэтому не удивительно, что, несмотря на процесс исламизации, древние воззрения вайнахов, освященные местными традициями и в свою очередь освятившие их, сформировавшие систему ценностей и отношений между людьми, не могли исчезнуть бесследно. Одни из них приобрели новую исламскую интерпретацию, другие сохранились в виде фольклорных преданий и суеверий.
Доисламские верования вайнахов включали поклонение целому пантеону различных богов и культ предков. Наиболее популярным божеством в вайнахском пантеоне был одноглазый Елта - покровитель диких зверей, бог охоты.10. И. Ахриев. Присяга у ингушей 'Сборник сведений о Терской области'. вып. 1. Владикавказ. 1871. С. 258; Дахкильгов. Ук. соч. Љ 116. С.167. Также почитались Этер - бог мертвых и восстания из мертвых,правитель времени,11. Здесь прослеживается явное влияние христианства. и Села - бог огня. Последний занимал особое место как покровитель домашнего очага, игравшего в традиционной мифологии важнейшую роль символа семейного благополучия и продолжения рода.12. Ср. святость огня в зороастризме. Высшим божеством в пантеоне вайнахов был Дела, отец всех остальных богов, имя которого использовалось для обозначения Аллаха после принятия ислама.13. См. о различных вайнахских божествах: Б. Далгат. Ук. соч. С. 90-113.
Каждый тейп, аул или тукхум имел своего покровителя - божество или предка, небольшое святилище ("элгиц") которого возводилось на высокой горе рядом с аулом.14. Описание этих святилищ см. в: Б. Далгат Ук. соч. С. 90-92; Г.А. Вертепов, Е.Д. Максимов. Ук. соч. Владикавказ. 1892-1894. С. 115. Сами горы ("иерда") также считались священными, им приносились жертвы, особенно во время похорон. У ингушей были небольшие серебряные идолы абстрактной формы, называемые "цув" (или "цоум"), к которым они обращались с молитвами о дожде, плодородии и других милостях.15. А.Н. Генко. Из культурного прошлого ингушей. Записки коллегии востокодедов при Азиатском музее АНСССР. т. 5. Ленинград. 1930. С. 754.
Помимо разнообразных божеств и почитаемых предков у вайнахов был также обширный пантеон добрых и злых духов. В лесах жили "алма", лесные существа мужского и женского пола; другие, по их представлениям, жили в воде, в горах, на небе и т.д. Ки-Нана (богиня воды), добрая и прекрасная фея, которую иногда изображали в виде русалки, жила в чистых горных источниках; Мох-Нана (богиня ветра) и Дарца-Нана (богиня вьюг) обитали на высоких горных вершинах; Ун-Нана (богиня болезней) жила среди людей. Духам приписывались человеческие эмоции, они были добрые или злые и могли помогать людям или наказывать их в зависимости от их поступков.
Древние верования отразились, например, в предании о том, как возникло озеро Галанчож:
Однажды две женщины (мать и дочь) из тукхума Акки отправились стирать пеленки в чистейшей воде озера по соседству с их аулом. Дух воды, возмущенный тем, что они загрязняют воду, превратил обеих женщин в камни. Но и само озеро не захотело оставаться в оскверненном месте и превратилось в великолепного могучего быка, который спустился вниз в аул Галанчож. Тамошние жители увидели быка, запрягли его и начали на нем пахать. Когда была вспахана первая борозда, показался ручеек, когда была распахана вторая борозда, показалась вода, а когда была готова третья, то вода затопила все поле, и бык исчез в ней. С тех пор озеро Галанчож считается священным: никому не позволено черпать отсюда воду или стирать в ней.16. А.Н. Генко. Ук. соч. С. 102-103. Люди, живущие у озера, до сих пор не стирают и не купаются в нем, хотя лишь немногие помнят само предание.
С другой стороны, предание о возникновении еще одного озера, Кейзен-ам, имеет библейские черты; оно явно возникло под влиянием ислама:
В одном ауле жили неблагочестивые люди, и поступки их были недобрые. Однажды в тот аул пришел старик и попросил пустить его переночевать. Но только одна бедная вдова согласилась дать ему кров. Она пригласила его в свой дом на краю деревни и разделила с ним свой скудный ужин. Наутро старик предложил ей уйти вместе с ним, говоря, что Бог хочет наказать бессердечных жителей деревни. И она ушла вместе с ним, но когда она обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на свою деревню, то не увидела ее. На месте деревни была изумрудного цвета водная гладь.17. А.Н. Генко. Ук. соч. С. 104.
В процессе исламизации многие древние верования претерпели существенные изменения. Наиболее значительной стала трансформация представлений о загробном мире, занимающих в религиозной системе особо важное место. В традиционных доисламских верованиях потустороннний мир находился под землей, там, куда спускались тела предков вайнахов после смерти. Люди верили, что их жизнь в другом мире должна быть такой же, как и в мире живых: там тоже живут в своих семьях и племенах, работают на земле и пасут скот в зависимости от времени года и так далее, и что только чередование дня и ночи там обратное: когда в этом мире наступает рассвет, в потустороннем мире солнце садится, и наоборот.18. Б. Далгат. Ук. соч. С. 60.
С приходом ислама загробный мир превратился в небеса, куда попадают души умерших, возносясь по длинной лестнице (или цепи), и где их ожидают безжизненные деревянные остовы. Когда жизнь человека приближается к концу, его остов на небесах начинает раскачиваться, и одновременно с этими движениями на нем нарастает плоть, так что в тот момент, когда человек умирает, его душа немедленно устремляется вверх по лестнице и воплощается в уже готовом теле, принимающем такую форму, какая у него будет после воскресения. Предполагалось, что этот образ не имеет ничего общего с тем, как человек выглядел при жизни, но что он соответствует его земным делам, так что праведников ожидает прекрасное тело, а грешников - уродливое .19. Дахкильгов. Ук. соч. С. 64-66.
Старинные предания, в которых давалось объяснение тому, почему гремит гром, почему происходят землетрясения и т.д., также приобрели новый колорит. Традиционно считалось, что гром и молния бывают тогда, когда синяя птица Зехаб летает над дождевыми тучами. В новой интерпретации этого мифа гром производит Джабраил-малик (архангел Габриил), преследующий Шайтана (Сатану) и размахивающий мечом с такой силой, что гремит гром.
Джабраил стал также отвечать за землетрясения: считалось, что это знак Господень вероотступникам. Согласно преданию, в окрестностях Мекки была гора Кап-лам (Джабалал Каф), от сердцевины которой по всей земле отходят жилы, подобно тому, как в человеческом теле они отходят от сердца. И когда люди забывают Бога, Джабраил-малик идет в середину горы и натягивает земные "жилы" так, что в местах, где люди забыли Бога, происходят землетрясе ния.20. И. Ахриев. Ук. соч. С.10. Солнечные и лунные затмения тоже рассматривались как предупреж дения тем, кто забыл веру и пренебрег своим долгом.21. И. Ахриев. Ук. соч. С.11.
Многие другие древние представления хоть и сохранились, но приобрели выраженный мусульманский характер. То, что вайнахи одухотворяли различные предметы, в особенности скалы и горы, нашло отражение в представлении о том, что все земное подчинено Единому Богу, который решит в Судный День, кого наказать, а кого помиловать. Так что покрытые вечными снегами горы, чтобы избежать расплаты, предпочли страдать уже в этом мире.
Особое значение вайнахи приписывали цепям, на которых подвешивал ся медный горшок над очагом - его считали священным. Вокруг этой цепи группировались многие доисламские обряды: невеста должна была трижды обойти вокруг очага и коснуться цепи, мужчины, вернувшиеся домой после длительного отсутствия или же отправляющиеся на войну, также должны были дотронуться до цепи и т.д. С приходом ислама эти обычаи стали постепенно (хотя и не полностью) вытесняться, но значение, которое вайнахи приписывали цепи, сохранилось - изменились лишь ее функции. Так, вайнахи считали, что Господь спустил Коран Пророку на золотых цепях, что мертвые попадают на небо при помощи лестницы из цепей, и т.п.
В то же время некоторые мусульманские представления претерпели изменения в соответствии с пониманием вайнахов. Так, представление мусульман о том, что земля окружена горами, расходилось с тем, что видели вокруг себя вайнахи, и они поместили горы в центре земли. В общем контексте Творения это объяснялось так: земля, которую Бог создал сначала, получилась в три раза больше, чем он хотел. Чтобы уменьшить ее, ему пришлось ее сжать, и вот тогда посередине образовались горы.
Некоторые языческие верования сохранились даже несмотря на то, что они явно противоречили исламу. Это можно наглядно наблюдать на примере еще одного вайнахского мифа о сотворении земли. Согласно этому мифу, земля появилась раньше, чем Бог, и имела форму яйца, которое покоилось на доске, плавающей в море вечной тьмы.
К концу XVIII - началу XIX вв. ислам постепенно стал основной религиозной системой вайнахов. Особенно глубокие корни ислам пустил в центральной и восточной части равнинной Чечни, в горной же Чечне и особенно среди западных вайнахских племен (ингушей) доисламские верования и обычаи были более устойчивыми.
Ситуация начала меняться в 1-й половине XIX в., когда различные народы Северного Кавказа, включая чеченцев, объединились, чтобы дать отпор российским завоевателям. Мусульманские вожди движения сопротивления интерпретировали эту борьбу в религиозных терминах, что повело к распространению среди местного населения законов и ценностей ислама.
Смешанная природа того наследия, которое оставил северокавказский имамат, известный как имамат Шамиля в Чечне, и попытки россиийских властей остановить процесс исламизации и вернуть существовавшую прежде социальную и культурную систему, заставляют рассмотреть судебную систему чеченцев в том виде, в каком она сложилась до активного вмешательства внешних сил.
2. Правовая система вайнахов
и мусульманское право
Степень исламизации, которую претерпели чеченские тукхумы к XIX в., отражает их правовая система и в ее рамках - соотношение между законодательной властью шариата и адата. Обычной была практика, когда "почти все дела по гражданскому праву решались на основе шариата, а все уголовные преступления - на основе адата".22. М. Ковалевский. 1890. 'Закон и обычай на Кавказе'. Т. 2. С. 127. Но такое понимание правовой системы не отражает всей сложности ситуации на Северном Кавказе и не учитывает того, что степень влияния ислама на разные регионы была различной. Необходимо выяснить, с одной стороны, в какой мере традиционные своды законов испытали влияние шариата, а с другой - каким образом местные религиозные суды применяли шариат. В тех областях, где ислам укоренился в большей степени, традиционные своды нормативов адата "подверглись столь сильному влиянию шариата, что исследователи задаются вопросом, в какой степени законы адата являются результатом самостоятельной законодатель ной мысли, а в какой - отражением закона шариата".23. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С.218. Кроме того, адат накладывал строгие ограничения на интерпретацию шариата, и или явным образом, открыто, или имплицитно утверждал ценности традиционной культуры даже в рамках принципов ислама.
Исламская правовая система в ряде аспектов принципиально отличается от доисламской. Наиболее существенными различиями являются:
1. Различение понятий личной и коллективной ответственности за преступление. (Важнейшей чертой общинно-родового строя является принцип разделения ответственности: "один за всех и все за одного", в то время как ислам ввел понятие личной ответственности).
2. Различение предумышленного и случайно совершенного преступле ния и установление за них наказания различной тяжести - понятие, совершенно неизвестное доисламским родовым обществам.
3. Понятие соответствия наказания причиненному ущербу.
4. Правовая процедура и средства исполнения правосудия (т.е. судьи, исполнительные чиновники, формула принесения присяги и т.д.).
И хотя определенные различия имели место - у каждого тукхума был свой кодекс законов - можно говорить о существовании в XIX в. общей для всей Чечни правовой системы. Кроме тукхумов равнинной части Чечни (особенно тех, что граничили с кумыками), претерпевших сильное влияние ислама, правовая система вайнахов восприняла ислам лишь поверхностно и в основном по-прежнему основывалась на существовавшей ранее системе ценностей.24. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 306-312.
Различия между исламской и доисламской правовыми системами были особенно существенными в том, что касалось преступлений, связанных с кровной местью. Вайнахские законы по большей части не различали непреднаме ренные и предумышленные преступлениями и предполагали коллективную ответственность за проступок всей семьи, племени или даже тукхума.25. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 244. Шариат же, хотя и признает законность кровной мести, запрещает мстить кому-либо кроме самого убийцы и отдает предпочтение мирному разрешению конфликта. Вайнахи относились к выплате денег за убийство как с бесчестию и унижению. От кровной мести мог спасти только обычай, по которому убийца должен был коснуться груди матери своей жертвы, после чего он становился членом рода того, кого он убил.26. Более подробно об этом обычае см. У. Лаудаев. Ук. соч. С. 59. Однако уже в конце XVIII в. этот обычай соблюдался очень редко. А поскольку принцип коллективной ответственно сти сохранялся и различий между предумышленным и непредумышленным убийством не делалось, многолетняя вражда целых кланов и племен могла вести к взаимному уничтожению всех мужчин.27. См. Ф.И. Леонтович. 'Адаты кавказских горцев'. Одесса. 1882-1883. Т.2. С.93, 148. В некоторых случаях кровная вражда продолжалась целыми столетиями и вела к уничтожению всех мужчин в семье. Обычай кровной мести сохраняется до настоящего времени; наиболее кровавыми были 1920-е и 1930-е гг.
В правовой системе вайнахов никогда не использовались законы шариата о краже. Поскольку земельные споры, как и вообще конфликты, связанные с собственностью, происходили постоянно, тукхумы, можно сказать, сами толкали своих членов на то, чтобы бороться за нее. Наказанием за кражу могла быть простая компенсация,28. См. М. Ковалевский. Ук. соч. Т.2. С. 293-295. которую жертва (один человек или при участии всей семьи или племени) получала от вора, его родственников или других членов общины29. Эта практика была известна как 'ишкил', о котором см. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 131-136. О законах, касающихся кражи в чеченских и ингушских тукхумах см. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 43-44, 115-125, 179-182. . Однако за кражу у членов своего клана или общины (джамаата) наказание было очень суровым: вора изгоняли из племени или даже убивали.
Различия между двумя правовыми системами проявлялись также в судопроизводстве и тех средствах, при помощи которых отправлялось правосудие. В чеченских тукхумах было очень мало кади и практически не было улемов, так что вся власть сосредоточивалась в руках местных мулл, которых было также немного: обычно в одном селении был всего один мулла. Слабость религиозных властей у вайнахов была в значительной степени связана с их финансовым положением. Вакуфная собственность существовала на Северном Кавказе во всех общинах, но распределение доходов от нее различалась по областям. В большинстве дагестанских джамаатов вакуфная собственность состояла из двух долей: часть принадлежала членам общины, которые должны были платить с нее налог, другая же часть предназначалась непосредственно религиозным должностным лицам (кади, муллам) и была основным источником их доходов. Налог и подати, выплачиваемые теми, кто брал в пользование вакуфную землю, частично также предназначались религиозным должностным лицам, остаток же распределялся между наиболее нуждающимися членами джамаата. В результате кади составили класс богатых землевладель цев, наиболее могущественными из которых были кази-кумукские кади.
В вайнахских же общинах вся земля, составляющая вакуфную собственность, отдавалась в пользование иноплеменникам, а доход с нее распределялся среди членов общины, которой принадлежала земля. Аналогичным образом, если закат составлял важный источник дохода в более исламизированных областях, то у вайнахов им распоряжался (если только он вообще выплачивался) совет старейшин, который и распределял его среди наиболее нуждающихся членов общины.30. ЦГАДА. Фонд 150, опись 1, дело 4, листы 11, 13.
Не имея постоянного дохода, религиозные служители вайнахов жили исключительно за счет той платы, которую они получали за разрешение правовых конфликтов, и подарков, которые им причитались за отправление обрядов на похоронах и свадьбах. Однако большая часть судебных дел поступала к светским судьям, которые избирались отдельно для каждого случая обеими участвующими в деле сторонами,31. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 149. что отодвигало религиозные власти на второй план.
Даже те дела, которые подпадали под юрисдикцию скорее религиозно го, чем светского суда, не обязательно рассматривались на основе шариата. Так, дела о наследовании велись в рамках адата, хотя окончательное решение оставалось исключительно за религиозными судьями (муллами, кади). В отличие от того, что было принято шариатом, особенно в шафиитском мазхабе, на Северном Кавказе судьи не различали дарственную "назр" и завещание "васийя",32. По мусульманским законам дарственная могла включать любые ценности без ограничения, в то время как ценности, допустимые в завещании, не могли превышать 1/3 стоимости всего имущества. поскольку завещание составлялось всегда изустно и оглашалось еще при жизни завещателя. Кроме того, закон шариата, по которому дарственная освобождалась от налогов, каких-либо обязательств, долгов и т.п., создавал почву для злоупотреблений, которые в свою очередь влекли за собой конфликты.33. О различиях между завещанием и дарением см. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 206-212. В высокогорных племенных союзах дела о наследовании регулировались исключительно на основе адата, в соответствии с которым определенная часть собственности распределялась между всеми членами семьи в соответствии с законами, действенность которых перекрывала все формы составления завещания или дарения по шариату.34. Совершеннолетние сыновья пользовались таким же, как и их отец, правом на собственность и могли в любой момент потребовать ее разделения. См. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 96-111.
Еще одно различие между шариатом и адатом состояло в организации судопроизводства. В XIX в. на Северном Кавказе сохранялось две возможности принесения присяги: по мусульманскому образцу - клятва на Коране, и по традиционным обычаям.35. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 127-128. В Дагестане считалась действительной только мусульманская клятва. У вайнахов было принято клясться женой или покойным предком.36. Поклясться женой предполагало, что если подозреваемый окажется виновным, то он должен будет развестись с женой. Еще более драматичной была 'клятва собакой'. Чтобы выполнить ее, подозреваемый должен был прийти с собакой в дом жертвы и убить животное, говоря, что если он виновен, то пусть собака станет жертвой, приносимой его родственникам. Это было таким богохульством, что действительно виновный никогда бы не осмелился дать такую клятву. Клятва могла приноситься также в священных местах, как языческих, так и старых христианских, например, в Таба ерды. Устные показания свидетелей считались у вайнахов более важными, чем письменные, которые, из-за низкого уровня грамотности, принимались только после того, как давалась традиционная клятва. Число свидетелей варьировалось и лишь в некоторых частях Дагестана соответствовало требованиям шариата.37. См., например, М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 129.
Сферой, на которую шариат оказал максимальное влияние, была сфера семейной жизни. Свадьба,38. Описание традиционной свадьбы у аварцев сделано Н. Яковлевым. развод39. В случае развода деньги невесты, которые по мусульманскому обычаю назывались магаг (кебин), обеспечивали женщине некоторую финансовую поддержку. и похороны40. Грабовский. Ук. соч. С. 17-22; И. Ахриев. Ук. соч. С. 19-23. происходили по мусульманскому обычаю, правда, полностью так и не вытеснившему доисламские традиции. Так, на Северном Кавказе повсюду сохранился обычай умыкания невесты женихом, хотя и в этом случае брак считался действительным только в том случае, если он был засвидетельствован религиозным лицом.41. См. об обычае умыкания Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 98.
Адат регулировал и браки между родственниками. У вайнахов запрещались браки между братьями и сестрами, имевшими общих родственников хотя бы в седьмом колене,42. Б. Далгат. Ук. соч. С. 314, 318. но в то же время, в нарушение закона шариата, разрешались браки между молочными братьями и сестрами.43. Б. Далгат. Ук. соч. С. 316. Традиционная мусульманская полигамия, хотя и допускалась, но была крайне редкой, и не было ничего похожего на временные браки в том виде, в каком они существовали у шиитов.
В отличие от законов шариата, вайнахский обычай позволял женщинам разводиться с мужьями по собственному желанию. В этом случае деньги невесты оставались в семье ее бывшего мужа.44. Разводы не были редкостью среди чеченцев, причем вдовы и разведенные женщины с легкостью снова выходили замуж. См. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 99. Ответственность за адюльтер несли и мужчина, и женщина, и это считалось семейным делом. Муж имел право убить жену и ее любовника, но не жена - мужа. Он не отвечал за их кровь, если он убил обоих, застав их за совершением прелюбодеяния. В других случаях он отвечал за кровь их обоих или кого-то одного из них. Адат продолжал регулировать и отношения внутри клана или племени. Он запрещал уходить из своего клана, регламентировал виды земледельческих работ и т.д.
Как кажется, до XIX в. не существовало понятия преступления против религии, предполагающего наказание за неисполнение религиозного долга, как то: несоблюдение поста, уклонение от омовения, молитвы и т.д. Это считалось личным делом - и делом общественного мнения (роль которого, впрочем, нельзя недооценивать).
Смешение шариата и адата зачастую вело к манипулированию законами и коррупции. Вайнахские тукхумы признавали приговор окончательным только в том случае, если решение судей было единогласным. Это, однако, случалось редко, так как существовавшая практика позволяла обеим заинтересован ным в деле сторонам выдвигать своих собственных судей для защиты их интересов. Пристрастные судьи не могли прийти к единому мнению и вынести приговор. Но даже если им удавалось принять единое решение, любая из сторон, которая не была с ним согласна, могла просить о пересмотре дела или просто игнорировать приговор, так как, в отсутствие исполнительной власти, форма выполнения судебных решений была по преимуществу произвольной .45. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 94-95.
Представляется обоснованным следующий вывод. Правовая система, существовавшая у чеченцев до XIX в., с одной стороны, консолидировала клан (тейп) и тукхум, но с другой стороны, мешала развитию государственной структуры, которая могла бы стать над различными чеченскими тейпами и тукхумами и объединить их в единое целое.
И не случайно построенное на нормативах ислама государство, возникшее в ходе борьбы с российскими завоевателями, активно стремилось утвердить вместо адата унифицирующий правопорядок шариата.
3. Начало религиозной исламской реформации
Народы Северного Кавказа по-разному ответили на расширяющуюся экспансию России. Северо-восточные племена, чтобы дать отпор наступлению русских, вступили в контакты с Османской империей; руководили этим в основном светские лица.46. См. Paul B. Henze, Circassian Resistance to Russia в книге M. Bennigsen-Broxup (ed.) The North Caucasus Barrier. London. 1992. На востоке же (у вайнахов и дагестанцев) антиколониальную борьбу возглавило мусульманское духовенство, которое пыталось сочетать национальные интересы с религиозными целями и стремилось объединить многочисленные племена и народы в широкое религиозное движение под знаменами ислама.
Это последнее направление впервые дало о себе знать, когда во главе движения стал Ушурма, чеченец из аула Алды, известный как шейх или имам Мансур (1760-1791 гг.). Как и другие лидеры реформистского толка в мусульманских странах, шейх Мансур видел основную причину слабости мусульман в пренебрежении "истинно исламскими добродетелями" и попрании законов и ценностей ислама.
Жизнь и проповедническая деятельность Мансура окружены тайной и очень (что подозрительно) напоминают жизнь и проповеди самого Пророка и накшбандийских имамов (1825-1859 гг.).47. О шейхе Мансуре, его жизни и проповедях см. A. Bennigsen. 'Un Mouvement populaire au Caucase du XVIII sie`cle'//Cahiers du Monde Russe et Sovie^tique, 2. Paris, 1964. P. 159-205; Н. Дубровин. 'История войны и владычества русских на Кавказе'. Т. 2. Санкт-Петербург, 1871; Б.В. Скитский. 'Социальный характер движения Мансура'//Известия 2-го Северо-Кавказского пединститута им. Т. Гадиева. Орджоникидзе, 1972; Н.А. Смирнов. 'Шейх Мансур и его турецкие вдохновители'/ /Вопросы истории, 10. Москва, 1950; Ш. Ахмадов. 'Имам Мансур. Народно-осво бодительное движение в Чечне и на Северном Кавказе'. Грозный, 1991. Мы знаем о Мансуре только то, что он родился в бедной узденьской семье (уздени - это свободные люди), не получил формального образования и в юности был пастухом - до тех пор, пока однажды не услышал голос Аллаха, призвавшего его изменить жизнь своих соплеменников.
Однако даже если допустить, что его образ подвергся позднейшим искажениям, Мансур тем не менее остается первым имамом Северного Кавказа, выразившим дух новой политической и религиозной ориентации северо-вос точной части региона. Он понял (для этого не требовалось особого религиозного образования), сколь пагубными были последствия разъединенности различных племен, и попытался преодолеть их на основе ислама. Призывая прекратить многолетние распри и кровную вражду, подтачивавшую сообщество вайнахов изнутри, Мансур проповедовал единение и прощение.48. Чтобы подкрепить свои проповеди реальными фактами, Мансур сам показал пример того, как должен поступать правоверный мусульманин, простив убийство своего родственника. Это произвело большое впечатление на его последователей.
1. А.И. Шамилев. К вопросу о христианстве у чеченцев и ингушей. Чечено-ингуш ский научно-исследовательский институт. III.I. С.98-100; Е. Шиллинг. Ингуши и Чеченцы. М.-Л. 1931. С.99.
2. Анализ местных преданий о Абу Масламе и других арабских миссионерах, проповедовавших в Чечне, см. в: В.П. Пожидаев. Горцы Северного Кавказа. Ингуши. Чеченцы. Хевсуры. Кабардинцы. Краткий историко-этнографический очерк. М.Л. 1926. C.17.
3. В 1647 г. вожди шибутов давали клятву на Коране. Текст клятвы приводится в Центральном государственном архиве древних актов (ЦГАДА). Фонд Посольского приказа, "Кумыкские дела", лист 3.
4. Б. Далгат. Первобытная религия Чеченцев. Терский сборник, III, 2. С.50. 1893. Е.И. Крупнов. Средневековая Ингушетия. М., 1971. С.98.
5. Известно, что к преданиям, как и вообще, к изустно передаваемым историческим свидетельствам, следует относиться осторожно. Однако сравнение их свидетельств с доступными письменными источниками показывает, что они достаточно точно отражают миссионерскую деятельность кумыков среди чеченских племен.
6. Дахкильгов 1991. Мифы и легенды вайнахов. Грозный. Љ 64. С. 128. Модифицированный вариант того же предания приводится в: У. Лаудаев. Чеченское племя. Сборник сведений о кавказский горцах. IV. 1872. С. 64-65. Финал сюжета, однако, выглядит здесь несколько иначе - Термоал решает быть заживо погребенным: "Он вырыл могилу и лег в нее, говоря: "О мусульмане! Я вам не нужен больше, но я вернусь, когда снова вам понадоблюсь". Еще в конце XIX в. в Ичкерии показывали его могилу и верили, что он придет перед Концом Света, чтобы вернуть легкомысленных людей в лоно истинной веры. Ср. тему Махди в ортодоксальной исламской традиции.
7. А.В. Авксентьев. Ислам на Северном Кавказе. Ставрополь. 1973. С. 13.
8. Г.А. Вертепов, Туземцы Северного Кавказа. Владикавказ. 1892-1894. С. 27.
9. С. Броневский. Новейшие географические и исторические известия о Кавказе. ч. 1. М. 1823. С. 161; П.Г. Бутков. Материалы по новой истории Кавказа с 1722 по 1803 гг. Спб. 1869. С. 270, 437-438.
10. И. Ахриев. Присяга у ингушей "Сборник сведений о Терской области". вып. 1. Владикавказ. 1871. С. 258; Дахкильгов. Ук. соч. Љ 116. С.167.
11. Здесь прослеживается явное влияние христианства.
12. Ср. святость огня в зороастризме.
13. См. о различных вайнахских божествах: Б. Далгат. Ук. соч. С. 90-113.
14. Описание этих святилищ см. в: Б. Далгат Ук. соч. С. 90-92; Г.А. Вертепов, Е.Д. Максимов. Ук. соч. Владикавказ. 1892-1894. С. 115.
15. А.Н. Генко. Из культурного прошлого ингушей. Записки коллегии востокодедов при Азиатском музее АНСССР. т. 5. Ленинград. 1930. С. 754.
16. А.Н. Генко. Ук. соч. С. 102-103. Люди, живущие у озера, до сих пор не стирают и не купаются в нем, хотя лишь немногие помнят само предание.
17. А.Н. Генко. Ук. соч. С. 104.
18. Б. Далгат. Ук. соч. С. 60.
19. Дахкильгов. Ук. соч. С. 64-66.
20. И. Ахриев. Ук. соч. С.10.
21. И. Ахриев. Ук. соч. С.11.
22. М. Ковалевский. 1890. "Закон и обычай на Кавказе". Т. 2. С. 127.
23. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С.218.
24. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 306-312.
25. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 244.
6. Более подробно об этом обычае см. У. Лаудаев. Ук. соч. С. 59.
27. См. Ф.И. Леонтович. "Адаты кавказских горцев". Одесса. 1882-1883. Т.2. С.93, 148. В некоторых случаях кровная вражда продолжалась целыми столетиями и вела к уничтожению всех мужчин в семье. Обычай кровной мести сохраняется до настоящего времени; наиболее кровавыми были 1920-е и 1930-е гг.
28. См. М. Ковалевский. Ук. соч. Т.2. С. 293-295.
29. Эта практика была известна как "ишкил", о котором см. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 131-136. О законах, касающихся кражи в чеченских и ингушских тукхумах см. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 43-44, 115-125, 179-182.
30. ЦГАДА. Фонд 150, опись 1, дело 4, листы 11, 13.
31. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 149.
32. По мусульманским законам дарственная могла включать любые ценности без ограничения, в то время как ценности, допустимые в завещании, не могли превышать 1/3 стоимости всего имущества.
33. О различиях между завещанием и дарением см. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2.
С. 206-212.
34. Совершеннолетние сыновья пользовались таким же, как и их отец, правом на собственность и могли в любой момент потребовать ее разделения. См. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 96-111.
35. М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 127-128.
36. Поклясться женой предполагало, что если подозреваемый окажется виновным, то он должен будет развестись с женой. Еще более драматичной была "клятва собакой". Чтобы выполнить ее, подозреваемый должен был прийти с собакой в дом жертвы и убить животное, говоря, что если он виновен, то пусть собака станет жертвой, приносимой его родственникам. Это было таким богохульством, что действительно виновный никогда бы не осмелился дать такую клятву. Клятва могла приноситься также в священных местах, как языческих, так и старых христианских, например, в Таба ерды.
37. См., например, М. Ковалевский. Ук. соч. Т. 2. С. 129.
38. Описание традиционной свадьбы у аварцев сделано Н. Яковлевым.
39. В случае развода деньги невесты, которые по мусульманскому обычаю назывались магаг (кебин), обеспечивали женщине некоторую финансовую поддержку.
40. Грабовский. Ук. соч. С. 17-22; И. Ахриев. Ук. соч. С. 19-23.
41. См. об обычае умыкания Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 98.
42. Б. Далгат. Ук. соч. С. 314, 318.
43. Б. Далгат. Ук. соч. С. 316.
44. Разводы не были редкостью среди чеченцев, причем вдовы и разведенные женщины с легкостью снова выходили замуж. См. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 99.
45. Ф.И. Леонтович. Ук. соч. С. 94-95.
46. См. Paul B. Henze, Circassian Resistance to Russia в книге M. Bennigsen-Broxup (ed.) The North Caucasus Barrier. London. 1992.
47. О шейхе Мансуре, его жизни и проповедях см. A. Bennigsen. "Un Mouvement populaire au Caucase du XVIII sie`cle"//Cahiers du Monde Russe et Sovie^tique, 2. Paris, 1964. P. 159-205; Н. Дубровин. "История войны и владычества русских на Кавказе". Т. 2. Санкт-Петербург, 1871; Б.В. Скитский. "Социальный характер движения Мансура"//Известия 2-го Северо-Кавказского пединститута им. Т. Гадиева. Орджоникидзе, 1972; Н.А. Смирнов. "Шейх Мансур и его турецкие вдохновители"/ /Вопросы истории, 10. Москва, 1950; Ш. Ахмадов. "Имам Мансур. Народно-осво бодительное движение в Чечне и на Северном Кавказе". Грозный, 1991.
48. Чтобы подкрепить свои проповеди реальными фактами, Мансур сам показал пример того, как должен поступать правоверный мусульманин, простив убийство своего родственника. Это произвело большое впечатление на его последователей.
49. Центральный государственный военно-исторический архив. Фонд 51, опись
1/194, дело 350, часть 5, листы 9-9 об., 10-10 об.; также П. Бутков. "Материалы для новой истории Кавказа". Санкт-Петербург, 1869. Т. 1, ч. 3. С. 171.
50. П. Бутков. Ук. соч. С. 268.
51. Б. Далгат. Ук. соч. С. 52.
52. ЦГВИА. Ф. 52, о. 1/194, д. 350, ч. 4, л. 33-33 об.; ч. 5, л. 12 об.
53. Ш.Б. Ахмадов. "Имам Мансур". Грозный, 1991. С. 114-130.
54. ЦГВИА. Ф. 52, оп. 1.194, д. 350, ч. 6, л. 36: написанное по-арабски письмо Мансура кабардинским хаджи - паломникам в Мекку.
55. ЦГВИА. Раздел XXIII, ч. 141, л. 459.
56. J.F. Baddeley. "The Russian Conquest of the Caucasus". London, 1908. P. 48.
57. Э. Челеби. "Книга путешествий. Земли Северного Кавказа, Поволжья". Москва, 1979. С. 117.
58. Н. Дубровин. Ук. соч. 1. С.621; У. Лаудаев. Ук. соч. С. 65-66.
59. Дахкильгов. С. 187.
60. А. Bennigsen, op. cit.
61. Подразделение халидийа братства накшбандийа носит имя своего создателя, шейха Зиа ал-Дина Халида ал-Шахразури (1776-1827). См. о нем A.Hourani. "Sufism and the Modern Islam: Maulana Khalid and the Naqshbandi Order", в книге: "The Emergence of the Modern Middle East". London, 1981. Pp. 75-90; Butrus Abu-Manneh. "The Naqshbandiyya-Mujaddidiyya in the Ottoman Lands in the Early 19th Century"//Die Welt des Islam, 22 (1982/4). Pp. 1-36; H. Algar. "A Brief History of the Naqshbandi Order" и "Political Aspects of Naqshbandi History" in: "Naqshbandi. Historical Developments and Present Situation of a Muslim Mystical Order". Istanbul and Paris, 1990. Pp. 3-44, 124-152.
62. См. Butrus Abu-Manneh, op. cit. P. 13.
63. См. об истории появления на Северном Кавказе Накшбандийско-Халидийского тариката: Ilias al-Tsudaqari. "Sullam al-Murid". Kazan, 1903; Jamal al-Din Ghazi Ghumuqi. "Adab al-murdia fi al-Tariqa al-Naqshbandiyya". Санкт-Петербург, 1905.
64. F. Bodenshadt. "Volker des Kaukasus und ihre Freiheits Kampfe gegen die Russen". Berlin, 1855. S. 161-162.
65. Baddeley, op. cit. P. 147.
66. Н. Дубровин, цит. выше 6. C. 524.
67. В.А. Потто. Утверждение русского владычества на Кавказе. Тифлис. 1904.
C. 316-318. Волконский. "История начала кавказской войны в связи с мюридизмом". В: "Кавказский сборник" (далее КС), 10. C. 51.
68. В.А. Потто. Ук. соч. C. 322-324.
69. История восстания, возглавленного Бейбулатом, остается одним из наименее изученных периодов истории Кавказа. См. A.Zelkina. "The Naqshbandi Sufi Order in the North Caucasus. Its Impact on the Religious, Social and Political Life in the First Half of the Nineteenth Century". Oxford D.Phil. thesis, forthcoming.
70. Bodenshtadt, op.cit. S.32.
71. Цит. по: Н. Дубровин. Ук. соч. C. 26-27.
72. Сам Хоук-Авко продолжал называться имамом, и поэтому он называл Гази-Магомета "великим имамом". См. А.Н.Смирнов. "Мюридизм на Кавказе". Москва, 1963. C. 52.
73. Волконский, КС 12. C. 61.
74. Там же.
75. Колосов. "Славный Бейбулат". Грозный, 1991. C. 144.
76. Там же. C. 141-142.
77. Из высказываний Ташо-Хаджи, см. его трактат "Masail..." ("Многочисленные вопросы из отдаленных мест"), 9. Я выражаю благодарность М. Галаеву за предостав ленную мне возможность ознакомиться с одним из экземпляров рукописи, хранящейся в частном архиве.
78. И.А.Гржегоржевский. "Очерк военных действий и событий на Кавказе, 1818-1850"//Русская старина, 15. C. 147; А.Б.Закс. "Ташев Хаджи, сподвижник Шамиля". Грозный, 1992.
79. А.Б. Закс. Ук. соч. C. 13-14.
80. Сам Мухаммад ал-Яраги умер раньше в том же 1834 г.
81. Письмо Ташо-Хаджи Джамал ал-Дину.
82. Второй по степени влиятельности вождь Накшбандийи в Дагестане, Кибит Мухаммад был еще одним претендентом на пост имама.
83. Мухаммад Тагир аль-Караки. "О дагестанских войнах в период Шамиля". Пер. и ред. С.М.Барабанова. Москва-Ленинград, 1946. C. 82; Закс. Ук. соч. C. 14.
84. В начале 1836 г. Ташо по-прежнему заявлял о своей независимости от Шамиля и называл себя имамом. См. "Письмо Шамиля и Хаджи Ташова ...". В: "Шамиль - ставленник Султанской Турции и английских колонизаторов. Сборник документальных материалов". Ред. Ш.В. Цагарешвили. Тбилиси, 1953. C. 91.
85. А.Б. Закс. Ук. соч. C. 16; Мухаммад аль-Караки (?). C. 82.
86. См. о битве при Ахульго M. Gammer. Muslim Resistance to the Tsar: Shamil and the Conquest of Chechnia and Daghestan. London. 1994. op. cit. Pp. 96-109.
87. Шамиль уменьшил сумму, вносимую за невесту, чтобы сделать этот акт более доступным; в то же время он запретил умыкание, поскольку это нередко вело к кровной вражде между причастными к делу семьями.
88. А. Руновский. "Кодекс Шамиля". В: "Военный сборник", 2 (1862). C. 345-354.
89. Петь можно было только суфийские религиозные гимны.
90. А. Руновский. Ук. соч. C. 208.
91. А.Б. Закс. Ук. соч. C. 24.
92. А. Руновский. Ук. соч. C. 208.
93. Там же.
94. И. Иваненко. "Горные чеченцы". В: "Терский сборник", 1910. C. 53-54; Закс. Ук. соч. C. 23.
95. Хаджи Али. "Сказание очевидца о Шамиле". ССКГ 7. C. 74.
96. О казнях см. "Шамиль и Чечня". В: "Военный сборник", 9. C. 341.
97. Конституция Горской Советской Республики, созданной в 1920 г., поначалу была основана на законах шариата, что было одним из основных условий признания горцами советской власти.
содержание
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrsod.htm
Шахрудин Гапуров, кандидат исторических наук, заведующий кафедрой всеобщей истории Чеченского государственного университета, Джохар (Грозный).
Методы колониальной политики царизма в Чечне в первой половине XIX века
страницы [1] [2]
"Они ничего не забыли и ничему не научились" - это изречение начала XIX в. о Бурбонах поневоле приходит на память, когда сравниваешь действия в Чечне царских колонизаторов в первой половине XIX в. (особенно в "ермоловский" период) и российских властей в первой половине 1990-x годов.
Как известно, Россия начала утверждаться на Северном Кавказе с середины ХVI в. Вплоть до конца ХVIII в. царские власти действовали здесь (и Чечня не была исключением) преимущественно политическими методами, политикой "ласканий", заключая с горскими владельцами и с горскими обществами различного рода соглашения о "протекторате", "союзе" и т.д. Правда, время от времени в ХVII-ХVIII вв. царизм предпринимал и военные походы в Чечню, но их результаты в плане утверждения здесь российской власти были незначительны.
Политико-экономические методы утверждения российской власти на Северном Кавказе требовали деликатного, продуманного, а главное, терпеливо-долговременного подхода. Сторонником подобной политики был Павел I. Однако с назначением на Кавказ главнокомандующим генерала А.П. Ер молова методы колониальной политики царизма изменились. А.П. Ермолов был убежденным сторонником силового решения северокавказского (и особенно чеченского) вопроса". Покорению Чечни А.П. Ермолов уделил внимания и времени больше, чем какой-либо другой северокавказской территории.
Силовые методы А.П. Ермолова привели к возникновению большой Кавказской войны. Как образно отмечал писатель Хаджи-Мурат Мугуев об окончании кавказской эпопеи А.П. Ермолова: "Звезда "проконсула Кавказа" закатилась. Над горами поднималось зеленое знамя газавата".1. Мугуев Хаджи-Мурат. Буйный Терек. Орджоникидзе, 1974. С. 500. Наиболее активное участие в этом газавате приняла Чечня.
(В 1991-1994 гг. перед российскими властями снова встала дилемма: как, какими средствами решать "проблему" объявившей независимость Чечни - путем терпеливых политических переговоров или силовыми методами. Осенью 1994 г. Кремль остановился на силовом варианте решения "чеченского вопроса". Дальнейшее известно: и силовые методы А.П. Ермолова, и те же методы Кремля в первой половине 1990-х годов против Чечни привели к одинаковым трагическим результатам - большой войне).
Нам представляется, что рассмотрение вопроса о методах колониальной политики царизма в Чечне в первой половине XIX в. является весьма актуальным в свете развития российско-чеченских отношений в 1990-е годы.
После заключения Кучук-Кайнарджийского мира начинается новый этап в колониальной политике России на Северном Кавказе, когда царизм шаг за шагом вытесняет Турцию и Иран из региона, закрепляя его за собой в русско-турецких и русско-иранских договорах по итогам войн. Одновременно на этом этапе активизируется и военная, и, меньше, политическая деятельность царизма по покорению горцев. Россия, по словам Т.Д. Боцвадзе, "стала проводить более активную и более независимую политику по отношению к кавказским политическим образованиям. Если даже интересы местных политических образований не совпадали с интересами России, то это уже не имело для нее решающего значения...".2. Боцвадзе Т.Д. Народы Северного Кавказа во взаимоотношениях России с Грузией. Тбилиси, 1974. С. 68.
Русско-турецкая война 1768-1774 гг. продемонстрировала возросшую военную мощь России не только Турции, но и северокавказским горцам. Опираясь на этот фактор, мало оглядываясь на возможную негативную реакцию Порты и полагая, что можно уже особо не принимать в расчет настроения горских владельцев, царизм во второй половине 70-х годов ХVIII в. приступил к более решительным, чем раньше, мерам по практическому утверждению своего господства на территориях, которые не считались турецкой или иранской сферой влияния.
Несмотря на все возрастающие протесты горцев, в конце 70-х - начале 60-х годов ХVIII в. ускорилось по темпам и резко возросло в количестве строительство на отнимаемых у кавказцев землях военных сооружений и казачьих станиц, которые в конечном итоге связали единой цепью берега Каспийского и Черного морей и составили знаменитую Кавказскую военную линию. Строительство военных крепостей, казачьих станиц и колонизация горских земель переселенцами из Центральной России - эти методы приобрели важнейшее значение в колониальной политике царизма в последней трети ХVIII - первой четверти XIX в. Крепости становились вехами на пути колониального утверждения России на северокавказских землях.
Угроза колониального порабощения, наглядно выражавшаяся в карательных экспедициях царских войск против горцев, строительстве крепостей, массовых изъятиях земель, заставила горцев уже в начале 70-х годов ХVIII в. подняться на освободительную борьбу. Она носила еще локальный, неорганизованный характер. Наибольшее сопротивление царские колонизаторы в тот период встретили в Кабарде и Чечне. В 1783 г. командующий Кавказской линией генерал-поручик П.С. Потемкин доносил князю Г. Потемки ну-Таврическому: "Чеченцы - такой народ, который по зверским своим наклонностям никогда не бывает в покое и при всяком удобном случае возобновляет наглые противности, не взирая даже на своих аманатов. Унять их от сих поступков не остается иных средств, как только или истребить их совершенно, жертвуя немалую часть своих войск, либо отнять у них все плоские места, толико нужные им для скотоводства и хлебопашества".3. Потто В.А. Два века Терского казачества. Ставрополь, 1991. С. 294. "Русские встретили в лице чеченцев упорного, неукротимого врага, которого и физические силы, и чисто демократические обычаи, и весь образ жизни, словом, дышали войной и волей", - отмечал В.А. Потто.4. Потто В.А. Кавказская война в отдельных очерках,. эпизодах и биографиях. Т. 2. Вып. 1. СПб., 1885. С. 71.
В конце 70-х - начале 80-х годов XVIII в. чеченцы совершили ряд нападений на российские укрепления по Тереку, Одновременно они начали выступать против кумыкских и кабардинских феодалов, связанных с российской администрацией. "Князь Потемкин-Таврический предписал генерал-поручику П.С. Потемкину чувствительнейше наказать чеченцев за шалости, ими производимые, особливо убийства".5. Бутков П.Г. Материалы по новой истории Кавказа с 1722 по 1803 г. СПб., 1869. С. 53. Зимой и осенью 1783 г. Чечня была подвергнута нашествию нескольких российских карательных экспедиций. Огнем и мечом царские войска прошлись по чеченским селениям Валерик, Гойты, Рошничу, Гехи, Атаги. Сменивший в 1787 г. П.С. Потемкина на посту главнокомандующего на Кавказе генерал-аншеф П.А. Текеллини "был человек суровый, даже жестокий, не задумывавшийся ни перед чем ради достижения своей цели... Он считал резню одним из вернейших средств к укрощению непокорных".6. Покоренный Кавказ. СПб., 1904. С. 176. Жестокая расправа царских войск с непокорными чеченцами (в это же время и с кабардинцами), однако, не только не запугала горцев, но, напротив, имела обратный результат: в 1785-1791 гг. на Северном Кавказе развернулось мощное антиколониальное движение во главе с шейхом Майсуром, которое поставило под вопрос само существование российского господства в этом регионе. Оно помешало выполнению стратегического плана князя Г. Потемкина, у которого, по сообщению Буткова П.Г. "было непременное желание до открытия войны (имеется в виду война между Россией и Турцией в 1787-1791 гг. - авт.) и в продолжение оной все вообще народы кавказские привести в некотором роде в зависимость от России".7. Бутков П.Г. Указ. соч. С. 173.
Стремясь упрочить российскую власть прежде всего в наиболее стратегически важных районах, кавказская администрация России в начале 90х годов ХVIII в. предприняла очередной - но очень серьезный - этапный шаг в установлении колониального господства в крае. В 1793 г. в Кабарде были введены "родовые суды" и "родовые расправы" - первые шаги российского правительства в создании на Северном Кавказе своей системы колониально го управления". Это вызвало резкий всплеск недовольства всех слоев кабардинского населения. Уже в 1794 г. начались волнения, которые в 1796 г. приняли характер вооруженных антироссийских выступлений.
В этих условиях новый российский император Павел I вынужден был скорректировать кавказскую политику России. В своем рескрипте на имя Гудовича от 5 января 1797 г. он указывал на желательность составить из владений, приверженных России, "федеративное государство, зависящее от нас, яко верховного их государя и покровителя, который для них тем менее тягостен будет, поколику мы ни в образ их правления мешаться, ниже от них дани или иные повинности, кроме верности единой нам, требовать не намерены".8. ЦГВИА, ф. ВУА, д. 6164, ч. 2З, лл. 18-19.
Российско-грузинский трактат (Георгиевский) 1783 г. наложил на Россию обязанность по защите Грузии от внешней опасности. Поход Ага Мохаммед-хана Каджара на Закавказье вынудил тогда царизм, во исполнение условий этого трактата, организовать на Кавказ военную экспедицию во главе с Зубовым. Созданием Кавказской федерации Павел I хотел избавить Россию от дорогостоящей и трудной обязанности по защите кавказских территорий российскими силами, которая, к тому же, могла вызвать нежелательные для России "международные осложнения". Поэтому в рескрипте Гудовичу Павел I четко и недвусмысленно выразил цель предполагаемого проекта федерации: "В случае надобности соединенными силами они (кавказцы. - авт.) могли стать против покушающихся врагов, и мы колико можно меньше имели надобности вступаться за них вооруженною рукою".9. Там же. л. 20. Разумеется, в случае создания подобного федеративного политического образования на Кавказе, оно должно было бы быть полностью зависимым от России и именно она, в зависимости от обстоятельств, определяла бы степень этой зависимости. Но идея Павла I о создании федеративного кавказского государства была полностью утопичной, поскольку сама Россия не имела возможности для реализации этого проекта, а кавказские владетели и общества добровольно никогда не согласились бы на это. Видимо, понимали это и в Петербурге, и среди местной кавказской администрации России, так как для выполнения рескрипта царя от 5 января 1797 г. не было предпринято никаких практических шагов. Более того, кавказская администрация царизма пыталась продолжать свою политику насильственного покорения края. В 1798 г., в ответ на волнения среди кабардинцев, в Кабарду был направлен казачий полк, что вызвало антироссийские восстания в Большой Кабарде в 1799 г. 28 мая 1800 г. последовал указ Павла I о невмешательстве российской администрации в дела северокавказских народов, "пока они не будут нападать на русские границы, считая, что горские народы находятся более в вассальной зависимости, чем в подданстве".10. История Кабарды. М., 1957. С. 65.
Официальный Петербург иногда проявлял значительно большую гибкость в кавказских делах, чем кавказская администрация, склонная решать все возникающие проблемы военным путем.
Даже царские историки в XIX в. отмечали, что "иные из российских начальников пользовались малейшим удобным случаем для набегов просто от скуки, с чисто военной целью, из желания покипятить кровь под гул выстрелов и гики чеченцев, что разносилось по лесам захватывающим дух эхом и составляло самую суть особого рода кавказской поэзии: многие делали это ради выслуги перед начальством, ради случая послать реляцию и показать свои полководческие способности...".11. Зиссерман А. История 80-го пехотного Кабардинского генерал-фельдмаршала князя Барятинского полка. 1760-1880. T. 1. СПб., 1881. С. 331. (А сколько было случаев в 1994-1996 гг., когда российские летчики и артиллеристы "просто от скуки" бомбили и обстреливали чеченские села и даже одинокие машины с беженцами). Однако то, что для российских военных было "особого рода поэзией", для горцев оборачивалось сотнями и тысячами уничтоженных людей, сожженными аулами, горем и отчаянием". И соответственно, вызывало у них яростное сопротивление утверждающемуся подобными методами российскому колониализму.
Присоединение Грузии к России в 1801 г. оказало серьезное влияние и на северокавказскую политику царизма. Реальное господство царизма в Грузии и в Закавказье было невозможно, пока в тылу оставался непокоренный Северный Кавказ. Установление российской власти в Закавказье и завоевание Северного Кавказа - это были две взаимосвязанные задачи.
"Новая", осторожная политика императора Павла I, который в сложных международных условиях конца XVIII- начала XIX в. стремился проводить колониальную политику России на Кавказе преимущественно политическими средствами, закончилась с его смертью". Александр I, присоединив Грузию, сразу же активизировал и практическую деятельность России по укреплению российского господства на Северном Кавказе.
Северокавказские горцы, насколько могли, следили за международным положением России, прекрасно осознавая, что их освободительная борьба имеет предпочтительные шансы на успех тогда, когда российские войска заняты на фронтах внешних войн. Как правило, крупные антиколониальные выступления чеченцев с середины ХVIII в. почти всегда приходились на периоды войны России с каким-нибудь государством или на периоды крупных внутриполитических потрясений. Обострение отношений России с Францией и Турцией в начале XIX в., начавшаяся в 1804 г. русско-иранская война вызвали активизацию антиколониальной борьбы чеченцев. В 1805 г. генерал Булгаков и в 1806 г. генерал Глазенап совершили карательные экспедиции в Чечню, во время которых чеченские повстанцы понесли серьезные потери. Однако, несмотря на это, народно-освободительное движение в Чечне продолжало разрастаться. Активное участие в нем стали принимать и дагестанцы. В начале 1807 г. "всей линии русских крепостей, в том числе Моздоку и Кизляру, угрожало почти десятитысячное чеченско-дагестанское ополчение...".12. Колосов Л.Н. Славный Бейбулат. Грозный, 1991. С. 13. Против этих сил повстанцев были брошены 10-тысячный отряд русских войск под командованием генерала Булгакова. В феврале-марте 1807 г. "произошла первая, наиболее крупная по масштабам в XIX веке, военная операция русских войск"13. Там же. С. 13. против восставших горцев. Даже российские источники XIX века, авторы которых были весьма далеки от симпатий к горцам (рапорт Гудовича царю Александру I, дневник Бриммера, "Записки по управлению Грузией" А.П. Ермолова) вынуждены были отмечать, что эта операция царских войск закончилась безрезультатно, т.е. фактически объединенное чеченско-дагестан ское ополчение нанесло им поражение. Очередная попытка царизма покорить северокавказских горцев "отдельными экспедициями и малым числом войск" потерпела неудачу. Выделить же крупные военные силы для завоевания Северного Кавказа, как это произойдет позже, Россия в тот момент не могла: в Европе шла война с Францией, в Азии - с Турцией и Ираном. На Северном Кавказе наступила передышка.
С заключением Гюлистанского мира в 1813 г. начинается новый этап в колониальной политике царизма в регионе - этап установления реального господства России путем использования открытых, ничем не прикрываемых военных методов самого жестокого характера. Суть кавказской политики царизма на этом этапе предельно ясно была сформулирована позже в рескрипте Николая I главнокомандующему на Кавказе И.В. Паскевичу: "После того, как выполнена эта задача, задача покорения Армянского нагорья, предстоит Вам другая задача, в моих глазах не менее важная, а в рассуждении прямых польз гораздо важнейшая - это покорение горских народов или истребление непокорных".14. Щербатов Н. Генерал-фельдмаршал Паскевич-Эриванский. Т. 111. СПб., 1892. С. 229-230. Дальнейшие события показали, что "покорение горских народов" для России оказалось задачей более трудновыполнимой и более дорогой по цене, чем разгром Турции и Ирана. "...Есть большая разница между Потемкиным и князем Барятинским: покорение Кавказа нельзя ставить на одну доску со взятием Очакова...", - отмечал российский автор в XIX в.,15. Русский архив. СПб., 1891. Кн. 3. С. 338. (позже генерал-лейтенант князь Орбелиани в письме генералу Реаду от 27 апреля 1854 г. писал: ".. мы найдем в нем (Шамиле. - авт.) врага опаснее и сильнее, нежели персидские и турецкие армии вместе".16. Русский архив. СПб., 1888. Т. 111. С. 82.
Становление основных методов и направлений российской колониаль ной экспансии на ее завершающем, наиболее кровавом этапе связано с именем генерала А.П. Ермолова. Представителю народов Северного Кавказа трудно оставаться равнодушным, говоря о Ермолове и его системе покорения кавказцев. Его могут обвинить в необъективности и тенденциозности. Поэтому говорить о деяниях Ермолова на Кавказе мы будем преимущественно словами русских авторов XIX в.
Ермолов прибыл на Кавказ в качестве главнокомандующего в 1816 г. Большинство царских военачальников на Кавказе - Модем, Якоби, Фабрициан, Цицианов, Булгаков, Коцарев, Вельяминов, Власов, Засс и другие подавляли любую непокорность со стороны горцев. Но Ермолов даже среди них - своих предшественников и преемников - отличался особой жестокостью. Он относился к горцам с глубочайшим презрением, называя их "дикарями", "разбойниками", "канальями" и т.д. Прибыв на Кавказ, он приходит к выводу, что только силой оружия можно покорить горцев, отказавшись полностью от политики "ласканий", как совершенно непригодной и ненужной в новых условиях, когда Россия победила своих противников и в Европе (Наполеон) и в Азии (Турция и Иран). Кредо Ермолова, суть его методов четко выражены в его словах: "Хочу, чтобы имя мое стерегло страхом наши границы крепче цепей и укреплений, чтобы слово мое было для азиятцев законом, вернее неизбежной смерти. Снисхождение в глазах азиятцев - знак слабости, и я прямо из человеколюбия бываю строг неумолимо. Одна казнь сохранит сотни русских от гибели и тысячи мусульман от измены".17. Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 16.
С началом Отечественной войны 1812 г. царское правительство не проводило против горцев крупных военных операций. Ставилась задача удержать горцев от серьезных антироссийских выступлений и укрепить российские позиции политическими средствами. В 1814 г. царь Александр I предписывал главнокомандующему на Кавказе Ртищеву "искать дружбу и мирное соседство с горцами".18. Зиссерман А. Указ. соч. С. ЗЗЗ. По мнению В. Потто, в Петербурге "считали полудиких горцев чем-то вроде воюющей державы, с которой можно было заключить мирный выгодный договор и успокоиться".19. Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 88.
Ермолов, прибыв на Кавказ, в своих донесениях в Петербург начал доказывать, что установление реального господства России на Северном Кавказе невозможно без применения против горцев самых крутых мер. Он предлагал безжалостно уничтожать непокорных, построить новые крепости в стратегически важных пунктах, чтобы запереть кавказцев в горных ущельях и уморить их голодом. Глубокое возмущение у Ермолова вызывало стремление горских владетелей иметь с Россией союзнические отношения, вместо изъявления покорности. В письме барону П.И. Меллер-Закомельскому от 15 декабря 1818 г. он писал: "Здесь нет такого общества разбойников, которое не думало бы быть союзниками России. Я того и смотрю, что отправят депутации в Петербург с мирными трактатами".20. Погодин М. Материалы для биографии А.П. Ермолова. М., 1863. С. 308 Излагая свое видение новой политики России по отношению к горцам, Ермолов в рапорте Александру I. указывал на "вред системы заискивания дружбы и доброго соседства у людей, для которых нет середины: или сосед слаб - нужно его грабить, или он силен - нужно его бояться".21. Там же. С. 308. Ермолов доказывал царскому правительству, что "чеченцы совсем не держава", а просто "шайка разбойников", и "рядом представлений, разъясняя сущность дела, настойчиво добивался разрешения действовать наступательно".22. Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 88. Убедить официальный Петербург в необходимости применения жестких военных методов в завоевании Северного Кавказа (и в особенности Чечни) оказалось совсем нетрудно. Благо, необходимыми военными силами Россия теперь располагала. В 1818 г. царь Александр I утвердил все предложения Ермолова по покорению Кавказа и в особом указе повелел ему, "так и всем могущим впредь заступать его место, утвердиться на реке Сунже, поселять казаков и вообще покорять горские народы постепенно, но настоятельно, занимать лишь то, что удержать за собой можно, не распростра няться иначе, как став твердою ногою и обеспечив занятое пространство от покушений неприязненных".23. Зиссерман А. Указ. соч. С. 333. А. Зиссерман полагал, что именно с 1818 г. следует считать начало наступательного периода действий России на Северном Кавказе, так как "до тех пор мы больше действовали оборонительно, а если иногда и проникали в земли горцев, то временно, для устрашения, наказания и т.п.".24. Там же. С. 338. "Ермолов ... первый выступил на настоящий путь отношений к кавказским народам - путь военный, путь открытой борьбы, исход которой не мог для России подлежать сомнению, - отмечал В. Потто.- Он сознатель но поставил себе задачу завоевания кавказских гор".25. Потто В.А. Кавказская война... Т.2. Вып. 1. С. 17.
"Усмирение" Северного Кавказа Ермолов решил начать с чеченских земель. Чечня "лежала первою на пути распространения русского владычества не только потому, что она приходилась ближайшей к русским владениям,... но и потому, что она была житницей Дагестана. ...И только покорив Чечню, можно было рассчитывать принудить к покорности и мирной жизни горные народы восточной полосы Кавказа. Но ничего не было труднее, как подчинить какой-либо власти не столько полудикий чеченский народ, как дикую природу Чечни, в которой население находило себе непреодолимую защиту. И первые попытки русских посягнуть на нее и проникать внутрь страны - экспедиции Пьери при графе Павле Потемкине и булгаковский штурм Ханкальского ущелья разрешились крововопролитнейшими эпизодами, а после Булгакова больше уже не возобновлялись".26. Там же. С. 66. Кроме того, по мнению царских военачальников, в начале XIX в. "масса чеченского населения, раскинутая у подножия Черных гор за Сунжей, по Аргуну и многим другим притокам, убежденная в неприступности своих аулов, закрытых густыми лесами, топкими шавдонами, об изъявлении покорности вовсе не думала и колебалась только в выборе системы борьбы: обороняться ли при движении русских за Сунжу или самим нападать на них?".27. Зиссерман А. Указ. соч. С. 342.
С 1818 г. и начинается утверждение огнем и мечом реального российского господства в Чечне.
Начал это утверждение Ермолов, с не меньшим упорством продолжили его преемники. В первой четверти XIX в. равнинные, особенно притеречные чеченские селения, находящиеся под постоянным прицелом российских войск, старались без особой нужды не обострять отношений с российской администрацией. Нападения на российские укрепления по Тереку осуществлялись чеченцами из предгорных и горных аулов. Ермолов, развивая уже давно до него сложившуюся в крае российскую политику "разделяй и властвуй", разделил чеченцев на так называемых "мирных" и "немирных" и решил попытаться остановить антироссийские выступления "немирных" чеченцев руками самих же чеченцев - жителей равнины. По словам самого же Ермолова, он знал, что до него "еще не было примера, чтобы кто-нибудь мог заставить чеченца драться со своими единоплеменниками...".28. Записки А.П. Ермолова. 1798-1826. М., 1991. С. 67. Но этот царский генерал попытался положить конец этой чеченской традиции. Сразу же по прибытии на Кавказ, в своем приказе генералу Дельпоццо от 28 октября 1816 г. он потребовал объявить притеречным чеченцам, чтобы они не пропускали через свои владения "немирных" горцев, идущих совершать нападения на российские пределы. В случав неповиновения, угрожал он, "я накажу их оружием, изгоню в горы, где истребят их или неприятели, или моровая язва...".29. Погодин М. Указ. соч. С.283. Но тогда, в 1816-1817 гг., до одобрения его программы покорения горцев официальным Петербургом, он не решился осуществить эти угрозы. В 1818 г. же, получив полное одобрение своих действий со стороны царя Александра I, он предъявил ультиматум притеречным чеченцам - "Обращение к надтеречным чеченцам". В этом документе Ермолов потребовал от чеченцев, проживающих между Тереком и Сунжей, не пропускать через свои селения "немирных собратьев". Им предписывалось держать постоянные караулы и в случае появления "немирных" чеченцев открывать против них военные действия. "Малейшее неповиновение, набег или грабеж на линии - и ваши аулы будут разрушены, семейства распроданы в горы, аманаты повешены", - предупреждалось в документе. Ермолов предусмотрел даже, что сопротивление жителей надтеречных селений может быть показное, для видимости. В таком случае "деревня истребляется огнем; жен и детей вырезывают". "Лучше от Терека до Сунжи оставлю пустынные степи, - заявлял Ермолов, - нежели в тылу укреплений наших потерплю разбои".30. Акты Кавказской Археографической Комиссии (АКАК). Т. VI. С.879.; Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 99. Даже среди многих свидетельств многовековой кровавой истории колониальных войн в странах Востока этот документ - "Обращение к надтеречным чеченцам" - вряд ли найдет себе равных по своей жестокости". А то, что угрозы Ермолова не были только пустыми словами, показало уничтожение села Дады-Юрт в сентябре 1819 г. Одновременно А.П. Ермолов предписал всем казачьим частям по Тереку "соблюдая, с одной стороны, строгую бдительность, вместе с тем не упускать ни одного случая для нанесения чеченцам возможного вреда, беспокоя и наказывая их внезапными набегами на их аулы и прочее. Живущих же вблизи и всех так называемых мирных иметь под строжайшим надзором и вообще держать в ежовых рукавицах".31. Зиссерман А. Указ. соч. С. 329.
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus06_1.htm
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus06_2.htm
Шахрудин Гапуров, кандидат исторических наук, заведующий кафедрой всеобщей истории Чеченского государственного университета, Джохар (Грозный).
Методы колониальной политики царизма в Чечне в первой половине XIX века
страницы [1] [2]
Важным шагом на пути покорения Чечни Ермолов считал перенос военной линии с Терека на Сунжу, строительство крепостей, которые заперли бы вайнахов в горных ущельях. В 1817 г. в верхнем течении реки Сунжи было построено военное укрепление Назрановское, а в 1818 г. в нижнем течении Сунжи - крепость Грозная. В результате плодородная долина Сунжи, житница чеченцев, оказалась под контролем царской военной администрации. А. 3иссерман писал, что с этого времени "следует считать прочное водворение русских в Чечне". Но тут же добавляет, что "... еще много времени прошло, много систем и действий переменилось, много крупных промахов было сделано, много кровавых жертв принесено, пока, через сорок один год после закладки Грозной, Чечня превратилась в действительно покорную страну".32. Там же. С. 342.
Следуя своей тактике покорения Чечни, Ермолов в 1819 г. построил крепость Внезапную, которая отрезала Горную Чечню от кумыкской плоскости. В следующем, 1820 г. близ резиденции шамхала Тарковского, у Каспийского моря была основана крепость Бурная. Она завершила выдвижение левого крыла Кавказской линии с Терека к самому подножию гор. Подобные же события происходили на Северо-Западном Кавказе. Построенные здесь в 1821-1822 гг. новые укрепления заперли выходы на равнину из ущелий Терека, Чегема и Баксана. "Все сие, - писал Ермолов о строительстве северокавказ ских крепостей, - сделано малыми весьма средствами с помощью вновь покоренных народов за ничтожную цену, не требуя ни гроша от казны денег".33. Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 45. Махачкала, 1926. С. 16. Строительство крепостей сопровождалось уничтожением горских аулов и насильственным переселением их жителей, принудительными работами.34. Фадеев А.В. Россия и Кавказ в первой трети XIX в. М.,1960. С. 307-308. По признанию Раевского, горцев вытесняли с насиженных мест, сгоняли на тяжелые работы по возведению укреплений, дорог, мостов, а из-за нескольких человек, выступивших против царских офицеров и чиновников, "мстили целым племенам",35. Архив Раевских. Т. III. СПб., 1910. С. 97. уничтожая и стирая с лица земли целые аулы.
Начавшееся с 1818 г. открытое наступление царизма на права, землю и свободу горцев вызвало уже в 1819 г. антиколониальные восстания в Чечне и Дагестане. Во время подавления восстания в Чечне, по приказу Ермолова, в 1819-1820-м годах с ужасающей жестокостью были уничтожены вместе с жителями чеченские селения Дади-Юрт, Исти-Су, Алаяр, Ноим-Берды, Кош-Гельды и Топли.36. Магомедов P. Борьба горцев за независимость под руководством Шамиля. Махачкала, 1991. С. 32. В феврале 1822 г. за "непокорность" были сожжены крупнейшие чеченские селения Шали и Атаги. Начальник Левого фланга Кавказской линии генерал Н.В. Греков (который по своей жестокости в какой-то степени превзошел даже Ермолова) в рапорте на имя командующего Кавказской линией К.Ф. Сталя писал по этому поводу: "Пример строгого наказания вероломных в таких людях, как чеченцы, необходим гораздо более, нежели во всяком другом народе, наказание измены наводит на каждого страх и сим удерживаются другие. Сколь ни вероломны чеченцы и сколь ни мало можно полагаться на них, но я уверен, что истребление 2-х сильных злодейских деревень, падение многих зачинщиков возмущения и ссылка нескольких главных разбойников послужит лучшим истолкованием чеченскому народу о положении оного".37. Материалы по истории Дагестана и Чечни. Махачкала, 1940. С. 161-162. ("Примерное" уничтожение жителей села Самашки в Чечне в апреле 1995 г. лишь ужесточило сопротивление чеченцев против российских войск. Такой же результат вызвали действия царских войск против горцев в 1819-1822 гг.).
При создании колониальных систем европейские державы считали пригодными любые методы. Французские власти в Алжире в XIX в. тоже считали, что, "не нарушая законов морали и международной юриспруденции", можно воевать против африканцев "порохом, железом и голодом, используя внутренние распри, войны между арабами и кабилами, между племенами побережья и живущими в Сахаре".38. Эгрето М. Алжирская нация существует. М., 1958. С.50. Так, одним из действенных методов в усмирении непокорных народов колонизаторы считали истощение их голодом путем лишения средств существования. Французские войска при завоевании Алжира в середине XIX в. широко прибегали к тактике запугивания племен угрозой голодной смерти. В деревнях, занимавшихся садоводством и выращиванием оливок, солдаты уничтожали деревья, чтобы лишить жителей основного источника питания. Сжигались деревни и посевы, осуществлялись бесчисленные набеги с целью грабежа продовольствия. Захваченный скот и зерно зачастую просто уничтожались, если солдаты не могли их съесть, увезти с собой или продать.39. Хмелева Н.Г. Вооруженная борьба алжирского народа за независимость. в XIX веке. М., 1986. С. 147. Политика французских властей в Алжире была направлена на разорение населения и разрушение традиционной экономики. Главнокомандующий французской экспедиционной армией в Алжире генерал Бюжо заявлял французским офицерам: "Войну, которую мы начинаем, мы будем вести не с помощью ружей; лишив арабов плодов, которые им приносит земля, мы сможем покончить с ними. Итак, выступайте в поход на пшеницу и ячмень".40. Эгрето M. Указ. соч. С. 169.
Истощение горцев при помощи голода, разрушение их традиционной экономики занимали важнейшее место среди методов завоевания Кавказа, выдвинутых Ермоловым и его преемниками. "Я не отступаю от предпринятой мною системы стеснять злодеев способами всеми, - заявлял Ермолов. - Главнейший есть голод, и потому добиваюсь я иметь доступ к долинам, где могут они обрабатывать землю и спасать стада свои. Досель дерусь для того, чтобы иметь пути сии, потом будут являться войска, когда того совсем не ожидают, когда занят каждый работой и собраться многим трудно. Для драки не будет довольно у них сил, следовательно, и случаи к драке будут редки, а голоду все подвержены и он поведет к повиновению"41. Сборник материалов для описания местностей... С. 16. - (Сравним предложение государственных и военных деятелей современной России организовать всеобщую блокаду Чечни и задушить ее голодом).
Система завоевания Северного Кавказа, основанная Ермоловым, использовалась в дальнейшем практически всеми его преемниками и подчиненными. Но каждый из них вносил в нее те или иные изменения. В 1833 г. генерал-лейтенант Вельяминов в рапорте командиру Отдельного Кавказского корпуса генерал-лейтенанту барону Розену предложил свои идеи по окончательному покорению горцев:
1) "Главное и надежнейшее средство к прочному овладению горами и к покорению обитающих в оных народов состоит в занятии укреплениями важнейших в топографическом отношении мест;
2) средство ускорить покорение горцев состоит в отнятии у них плоскостей и заселении оных казачьими станицами;
3) истребление полей их в продолжение пяти лет сряду даст возможность обезоружить их и тем облегчить все дальнейшие действия. Голод есть одно из сильнейших к тому средств;
4) полезнее всего по моему мнению начать с истребления полей. Овладев плоскостями, поселить на оных казачьи станицы. Наконец, по поселении станиц устроить в приличных местах укрепления".42. Романовский. Кавказ и Кавказская война. Приложение. СПб., 1860. С. ХХV.
Царские военачальники на Кавказе в XIX в. считали, что "вынудить от горцев покорности можно только силою оружия и доведением их до крайнего разорения, лишая всех средств существования, истребляя запасы и поля, и прекращая всякий подвоз извне".43. Там же. С. 229.
Чтобы лишить горцев подвоза продовольствия извне, с 1819 г. по приказу Ермолова чеченцам были запрещены всякие торговые операции за пределами Горной Чечни, не контролируемой царскими войсками. Дагестанцам был закрыт проезд в Грузию и Азербайджан. Был также запрещен ввоз продоволь ствия в Дагестан и Чечню. Более того, А.П. Ермолов запретил торговлю даже внутри Дагестана между кумыками, с одной стороны, и андийцами и аварцами, с другой.44. АКАК, т. VI. С.20-30. С точки зрения царизма, такая тактика в целом оказалась весьма продуктивной. Современник писал об этом позже так: "Если с 1858 года сопротивление стало ослабевать, а в 1859 г. горским населением почти овладела паника, и оно сдавалось массами, то потому именно, что голодом, всяческим истощением и безнадежностью положения было доведено до невозможности защищаться... . Обрезывая же параллельным движением край в длину, мы лишали горцев возможности сеять в тылу проводимых просек хлеб, содержать скот, вообще жить".45. Князь А. Барятинский на Кавказе. //Русский архив. М., 1891. Кн. 3. С. 330, 332.
Политика крайне жестоких мер, с помощью которых Ермолов пытался покорить горцев, не достигла своей цели. Напротив, она вызвала массовое, повсеместное недовольство на Северном Кавказе и особенно в Чечне, которое выливалось в локальные антиколониальные восстания горцев в 1820е годы, а в 30-50-е годы XIX в. выросло в грандиозное национально -освободительное движение северокавказцев под руководством Шамиля. Даже сам А.П. Ермолов с удивлением вынужден был констатировать, что чеченцы "не постигают самого удобопонятного права - права сильного. Они противятся".46. Погодин М. Указ. соч. С. 307.
Превалирование военных, насильственных методов в проведении колониальной экспансии на Северном Кавказе в целом началось с последней трети ХVIII в. Значение этих методов усиливалось по мере роста военного могущества России, ослабления ее противников в Европе и в Азии. В период "проконсульства" А.П. Ермолова на Кавказе эти методы сложились в единую, чёткую систему, когда для покорения горцев считалось возможным и оправданным применение любых принудительных мер. "... Умиротворение Кавказа без употребления оружия едва ли было возможно... Горцы без крайности не изъявили бы покорности, а до крайности они не могли быть доведены иначе как военными действиями", - считали в официальных российских кругах.47. Романовский. Указ. соч. С. 336.
Преемники Ермолова на Кавказе - Паскевич, Розен, Воронцов, Барятинский в целом продолжили политику военного покорения края, так как таков был курс, принятый царским правительством после поражения наполеоновской Франции и разгрома Турции и Ирана в начале XIX в. Робкие предложения отдельных царских военачальников о необходимости использования, наряду с военными, политических и экономических средств покорения горцев не принимались официальным Петербургом. Так, в 1831 г. барон Розен отмечал: "Трудно умиротворить свободные и воинственные племена только силой. Скорее мы можем покорить горцев мирным путем и торговлей" в соединении "с постоянной концентрацией сил в важных пунктах, каждый раз, когда наши ресурсы и обстоятельства позволяют, ради примера наказывая племена, наиболее враждебно к нам настроенные".48. The North Caucasus Barriers. London, 1976. P. 117. Однако эти предложения были отвергнуты Николаем I, который приказал Розену продолжить тактику сплошного военного наступления на горцев. Практически полностью использовал тактику Ермолова и граф Воронцов. Предпринимая крупные военные экспедиции вглубь гор, он одновременно активно занимался военно-колонизационной деятельностью. При нем было завершено создание Сунженской линии. С 1845 г. началось выселение вайнахских аулов Гаджирен-Юрт, Таузен-Юрт, Магомет-Хитя, Ах-Борзе, Ахка-Юрт, Ангушт, Ильдар-Гала, Аихасте и на их месте были основаны станицы Ассиновская, Воронцов-Дашков, Нестеровская, Сунженская, Tеpская, Карабулакская, Фельдмаршальская.49. Кавказский календарь на 1869 г. Владикавказ, 1868. С. 117.
Большинство из методов и средств колониальной экспансии, которые Россия применяла на Севером Кавказе, в той или иной форме применялись и западноевропейскими державами в их колониальной практике в странах Азии и Африки. Но Россия на завершающем этапе завоевания Северного Кавказа применила еще один метод, который в таких масштабах не имел прецедента в колониальной политике Англии, Франции и в других странах Востока. Речь идет о насильственном выселении северокавказских горцев (в особенности чеченцев) в пределы тогдашней Османской империи. Когда в конце 50-х годов XIX в. стало очевидным, что царские колонизаторы на Северном Кавказе одерживают победу и силы сопротивляющихся горцев иссякают, многие протурецки настроенные представители горской верхушки, включая духовенст во, стали вывозить свои семьи в Турцию. Первые горские переселенцы в Турцию были, как правило, людьми состоятельными и имели возможность неплохо устроиться на новом месте. Их сообщения о хороших условиях жизни в Османской империи сыграют свою определенную роль в побуждении к переселению и рядовых горцев.50. Хасбулатов Р.И. Чечено-Ингушетия накануне и в период революции 1905 г. Грозный, 1991. С. 29. Царизм увидел в возможности переселения горцев в Турцию надежнейшее средство к полному усмирению Северного Кавказа. Впервые идея о выселении горцев из родных мест и колонизации Северного Кавказа казачьим и русским населением была выдвинута начальником Главного штаба Кавказской армии генералом Д.А. Милютиным в его докладной записке от 1857 г. "О средствах к развитию русского казачьего населения на Кавказе и к переселению части туземных племен".51. Касумов A.X., Касумов X.A. Геноцид Адыгов. Нальчик, 1993. С. 147
Милютин предлагал выселить горцев в Донскую область, под контроль местного казачества. Развивая эту идею, главнокомандующий Кавказской армией А.И. Барятинский убедил царя в I860 г. о выгодности и возможности выселения горцев в Турцию. "Мера эта, - писал он, - избавит нас от таких личностей, которые отличаются фанатизмом и вредным для нас влиянием на соплеменников, и ускорит окончание войны, а следовательно, уменьшит издержки, с нею сопряженные".52. ЦГВИА, ф. I. оп.I, д. 26043. Л. 2. В 1862 г. царь официально утвердил постановление Кавказского комитета о выселении горцев в Турцию. Выселением горцев в Турцию царизм преследовал и еще одну важную (а на Северо-Западном Кавказе - и важнейшую) цель - освобождение плодородных земель для последующего заселения их казачьим элементом. Как отмечал Р.А. Фадеев, "изгнание горцев из их трущоб и заселение Западного Кавказа русскими, таков был план войны... Русское население должно было не только увенчать покорение края, оно само должно было служить одним из главных средств завоевания... Земля закубанцев была нужна государству, в них самих не было никакой надобности".53. Фадеев Р.А. Письма с Кавказа. СПб., 1865. С.76, 148.
Переселение горцев в Турцию из районов Северо-Восточного и Северо-Западного Кавказа происходило по-разному. Чеченцы, ингуши и дагестанцы переселялись в пределы Османской империи, во-первых, не желая покориться царскому колониальному режиму (это была своеобразная форма протеста), во-вторых, из-за массового лишения их земли российскими колонизаторами, и, в-третьих, из-за обмана пропагандой российских и турецких агентов. Западных же адыгов в массовом порядке заставляли переселяться в Турцию насильственным путем. Выселяя поголовно всех адыгов из родных мест, царизм, кроме решения земельного вопроса путем русской колонизации края, также исходил из военно-стратегических соображений - возможных осложнений во время будущих внешних войн.54. Касумов А.X., Касумов Х.А. Указ. соч. С. 149. Положение Северо-Западного Кавказа, как полагало царское командование, требовало "для лучшего обеспечения оного в случае внешней войны водворения в нем казачьего населения и совершенного вследствие этого удаления туземцев".55. Там же. С. 149.
Западным адыгам царские колонизаторы предложили выбор: полная покорность и расселение их по реке Кубани под полным контролем казачьих станиц или выселение в Турцию. На родных местах их не оставляли жить в любом случае. В течение первой половины 60-х годов XIX в. подавляющая часть западных адыгов была насильственным путем переселена на равнину или же выселена в Турцию. В результате национально-освободительной борьбы и выселения с родных мест адыги понесли страшные потери. В первой половине XIX века численность западных адыгов составляла примерно миллион человек. К началу же 1865 г. в Кубанской области оставалось всего 106798 адыгов, выселенных на равнину.56. Там же. С. 157. Остальные либо погибли, либо были выселены в пределы Османской империи. Такова была цена "прогрессивных последствий" присоединения только части Северного Кавказа к России. Видимо, прав был грузинский автор А.А. Цагарели, когда писал, что к середине 60-х годов XIX в. "был умиротворен весь Кавказ, и, за исключением грузин и их соплеменников, все остальные народы Кавказа и Закавказья пришлось России при деятельном содействии самих грузин, покорить силой оружия".57. Цагарели. Сношения России с Кавказом в ХVI-ХVIII столетиях. СПб., 1891. С. 45.
Практика, методы установления российского колониального господства на Северном Кавказе принципиально не отличались от колониальных традиций других капиталистических держав. Использование военной силы для покорения местного населения, карательные походы, жестокое подавление национально-освободительного движения - все это было характерно и для колониальной практики западноевропейских государств. Но, в отличие от Англии и Франции, в колониальной политике России на Северном Кавказе экономические методы играли значительно меньшую роль.
Отсталая, полуфеодальная Россия рассматривала Северный Кавказ до середины XIX в. прежде всего как регион, имеющий чрезвычайно важное стратегическое значение в ее планах территориального расширения и создания огромной колониальной империи. Вопросы экономического освоения края находились на втором плане. Установление реального господства России на Северном Кавказе в целом и в Чечне, в первую очередь, произошло в результате преимущественного использования ею своего военного потенциала и кровавого подавления антиколониальных выступлений.
Примечания
1. Мугуев Хаджи-Мурат. Буйный Терек. Орджоникидзе, 1974. С. 500.
2. Боцвадзе Т.Д. Народы Северного Кавказа во взаимоотношениях России с Грузией. Тбилиси, 1974. С. 68.
3. Потто В.А. Два века Терского казачества. Ставрополь, 1991. С. 294.
4. Потто В.А. Кавказская война в отдельных очерках,. эпизодах и биографиях. Т. 2. Вып. 1. СПб., 1885. С. 71.
5. Бутков П.Г. Материалы по новой истории Кавказа с 1722 по 1803 г. СПб., 1869. С. 53.
6. Покоренный Кавказ. СПб., 1904. С. 176.
7. Бутков П.Г. Указ. соч. С. 173.
8. ЦГВИА, ф. ВУА, д. 6164, ч. 2З, лл. 18-19.
9. Там же. л. 20.
10. История Кабарды. М., 1957. С. 65.
11. Зиссерман А. История 80-го пехотного Кабардинского генерал-фельдмаршала князя Барятинского полка. 1760-1880. T. 1. СПб., 1881. С. 331.
12. Колосов Л.Н. Славный Бейбулат. Грозный, 1991. С. 13.
13. Там же. С. 13.
14. Щербатов Н. Генерал-фельдмаршал Паскевич-Эриванский. Т. 111. СПб., 1892. С. 229-230.
15. Русский архив. СПб., 1891. Кн. 3. С. 338.
16. Русский архив. СПб., 1888. Т. 111. С. 82.
17. Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 16.
18. Зиссерман А. Указ. соч. С. ЗЗЗ.
19. Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 88.
20. Погодин М. Материалы для биографии А.П. Ермолова. М., 1863. С. 308
21. Там же. С. 308.
22. Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 88.
23. Зиссерман А. Указ. соч. С. 333.
24. Там же. С. 338.
25. Потто В.А. Кавказская война... Т.2. Вып. 1. С. 17.
26. Там же. С. 66.
27. Зиссерман А. Указ. соч. С. 342.
28. Записки А.П. Ермолова. 1798-1826. М., 1991. С. 67.
29. Погодин М. Указ. соч. С.283.
30. Акты Кавказской Археографической Комиссии (АКАК). Т. VI. С.879.; Потто В.А. Кавказская война... Т. 2. Вып. 1. С. 99.
31. Зиссерман А. Указ. соч. С. 329.
32. Там же. С. 342.
33. Сборник материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. 45. Махачкала, 1926. С. 16.
34. Фадеев А.В. Россия и Кавказ в первой трети XIX в. М.,1960. С. 307-308.
35. Архив Раевских. Т. III. СПб., 1910. С. 97.
36. Магомедов P. Борьба горцев за независимость под руководством Шамиля. Махачкала, 1991. С. 32.
37. Материалы по истории Дагестана и Чечни. Махачкала, 1940. С. 161-162.
38. Эгрето М. Алжирская нация существует. М., 1958. С.50.
39. Хмелева Н.Г. Вооруженная борьба алжирского народа за независимость. в XIX веке. М., 1986. С. 147.
40. Эгрето M. Указ. соч. С. 169.
41. Сборник материалов для описания местностей... С. 16.
42. Романовский. Кавказ и Кавказская война. Приложение. СПб., 1860. С. ХХV.
43. Там же. С. 229.
44. АКАК, т. VI. С.20-30.
45. Князь А. Барятинский на Кавказе. //Русский архив. М., 1891. Кн. 3. С. 330, 332.
46. Погодин М. Указ. соч. С. 307.
47. Романовский. Указ. соч. С. 336.
48. The North Caucasus Barriers. London, 1976. P. 117.
49. Кавказский календарь на 1869 г. Владикавказ, 1868. С. 117.
50. Хасбулатов Р.И. Чечено-Ингушетия накануне и в период революции 1905 г. Грозный, 1991. С. 29.
51. Касумов A.X., Касумов X.A. Геноцид Адыгов. Нальчик, 1993. С. 147
52. ЦГВИА, ф. I. оп.I, д. 26043. Л. 2.
53. Фадеев Р.А. Письма с Кавказа. СПб., 1865. С.76, 148.
54. Касумов А.X., Касумов Х.А. Указ. соч. С. 149.
55. Там же. С. 149.
56. Там же. С. 157.
57. Цагарели. Сношения России с Кавказом в ХVI-ХVIII столетиях. СПб., 1891. С. 45.
Ян Чеснов, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института этнологии РАН, Москва.
Быть чеченцем: личность и этнические идентификации народа
страницы [1] [2] [3] [4]
Введение: как мы идентифицируемся?
Начало проблеме положил Зигмунд Фрейд в самом конце ХIХ-го века: под идентификацией он подразумевал отождествление ребенка с одним из своих родителей. Такая постановка вопроса оказалась полезна для более широких этнологических и социологических задач по изучению самоопределе ния человека. Причем идентификация как процесс в позитивистски ориентированной науке уступила место идентичности - некому качеству, которое можно измерять. Ученые стали говорить о возникновении социальной и этнической идентичности, полагая при этом наличие неких социально или культурно заданных образцов. Термины идентичность, характеризующая сознательное отнесение себя к той или иной общности, и идентификация как обозначение соответствующего процесса, широко используются в современной науке.
В этнической идентификации в отличие от социальной, где явственно проступают интересы и цели, как будто больше пассивного усвоения принятых ценностей - без всякого риска, без своего собственного усилия и выбора. Но это не так. И ситуации в зонах этнических конфликтов это подтверждают. Проблема этнической идентификации сродни проблеме образования тем, что в обоих процессах имеет место воля личности, направленная на актуализацию идеала. Поэтому американский философ Ричард Рорти говорит об эдификации, т.е. строительстве, конструировании себя путем выхода за пределы самого себя и диалога с внешним миром.1. О концепции эдификации см. подробнее: Гусинский Э., Турчанинова Ю. О Ричарде Рорти, постмодернизме и кризисе образования//Лицейское и гимназическое образование, 1998. Љ1. С. 36. Это поистине "формирова ние себя посредством диалога". Мы не продукты автоматической идентификации. Приходится овладевать культурой. Поэтому-то у чеченцев есть поговорка: "Чеченцем быть трудно". Речь идет не только о традиционной культуре, но и о том, чтобы найти дорогу в будущее. "Быть чеченцем" для моего знакомого молодого поэта значит суметь также адекватно перевести Пушкина, как режиссер Мимолт Солсаев смог поставить пьесы Шекспира. Получается, что идентификация современных чеченцев состоит в выходе за пределы настоящего и прошлого, в открытости будущему, что предполагает прежде всего рефлексивную позицию по отношению к прошлым идентификациям.2. Современная философская идея идентификации с опорой на разработки М.К. Ма мардашвили, Ж. Лакана, Ж.-Л. Нанси и Ф. Лаку-Лабарта развита С.Б. Долго польским в книге 'Риторика Талмуда'. Анализ в постструктуралистской перспективе: аффект и фигура. СПб.: Петербургский еврейский университет, 1998. С. 206-211. Неизменными остаются только витально-семейные и витально-личностные идентификации, тесно связанные с религиозными представлениями. А. Штайнзальц стержнем этнической идентичности считает ощущение семейно-родовой связи.3. Штайнзальц А. Дом Якова//Евреи и еврейство. Сборник историко-философских эссе. Сост. Рафаил Нудельман. Иерусалим, 1991. С. 47. О. Генисаретским недавно было предложено называть женско-мужские, родительско-детские и прочие отношения семейственнос ти "родовой подосновой" традиции.4. Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. Вып.6. М., 1999. С. 48. Несколько ранее именно чеченский материал мне позволил говорить о "родовом теле" этноса, охватывающем предков, ныне живущих людей и еше не родившиеся поколения.5. Чеснов Я.В. Родовое тело в этногонии чеченцев//Проблемы происхождения нахских народов. Всесоюзная научная конференция. Тезисы докладов и сообщений. Шатой, 1991. С. 31-32. Если встать на позицию "родового тела этноса", то можно увидеть, что носителю этнического сознания приходится по-разному самоопределяться в городе и в селе, в своем окружении и среди других этносов. Чтобы ухватить эту переменную величину этнического сознания, пришлось обратиться к понятию этнической сценичности.6. Чеснов Я.В. Мир детства об этническом и человеческом//Этнокультурное (национальное) образование в Москве на пороге ХХI века. Вып. 6 /Отв. ред. Курнешова Л.Е. М.: Центр инноваций в педагогике, 1999. С. 47-74.
Есть смысл в том, чтобы сохранить термин этническая идентификация, но использовать его во множественном числе. Этим мы подчеркиваем активность и выбор вместо пассивной адаптации этнической культуры, в результате чего образуется этнический менталитет. Когда говорят об этническиом менталитете, то имеют в виду более или менее однородные психические характеристики какого-либо народа.7. См. подробнее: Я.В. Чеснов. Лекции по исторической этнологии. М.: 'Гардарика', 1998. С. 72-81. Ставя же вопрос об этнических идентификациях, мы переходим на индивидуально-личностный уровень, где представлены отношения человека к этому самому этническому менталитету своего народа. Тем самым проблема этничности переводится в плоскость типов и стилей мышления, мотиваций и выбора. То есть, процесс из внешнего, каким он выглядит при подходе со стороны этнического менталитета, делается внутренним. И речь тогда должна будет вестись именнно о внутренней идентичности (идентификации), на что обратил внимаение Эрик Эриксон, американский психолог, занимавшийся теорией жизненных циклов.8. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: 'Прогресс', 1996.
Во внутренней идентификации остро ощущается необходимость выбора. По Эриксону, в течение жизни человек переживает несколько идентификаций. Опираясь на эту концепцию сменяемых идентичностей можно построить сценический ряд этнических идентификаций, которые находятся в распоряжении личности. В результате мы получаем концепцию субъектива ции человека через знаковые средства культуры. Этнические идентификации тогда вводятся согласно жизненному сценарию.
Итак, под этническими идентификациями будем понимать такие разоформления данной культуры на сеть топических мест, в результате которого человек получает возможность использовать их в качестве сценически сменяемых средств для становления и развития своей личности. Это не только то, что он впитывает с молоком матери. Хотя семья тут стоит на первом месте. Личность ведь это - прежде всего открытость миру, в том числе и по отношению к семье как самой интимной из этнических ценностей. Такое отношение к семье сопровождает человека всю его жизнь. Отношение к семье (а не отношения в семье) образует основной топ в топической сети этнических идентификаций. Этот топ организует все другие топы. Если говорить о чеченцах, то отношение к семье оказалось перенесенным на тейповую организацию. То же самое можно сказать о религии: семейный принцип у чеченцев пронизал суфийские братства-вирды.
В языке этнического менталитета чеченцев особенно выражен "анатомический код" ("глаза и уши народа","чистота" народа и т.д.). Этот язык характеризуют разные аспекты образного представления о родовом теле этноса. "Родовое" здесь не указывает на выделенную этнологами архаическую ячейку общества. Это определение подчеркивает только, что такое тело способно самопорождаться и что в этом своем качестве оно объединяет предков, живущих людей и будущих потомков. Родовое тело - это народное восприятие биологической непрерывности этноса. В чеченской этногонии мужские предки дают начало этносу. В ней отчетливо формируется представление о родовой телесности, которая делает этнос аналогичным и соразмерным другим телам природы, которые наделены способностью менять и закреплять место в пространстве. В мужских мифах чеченские предки "пришли". Они говорят, что "мы все снова уйдем в нутро земли". Стабильное пространство ("земля") ассоциировано с остановкой движения, поглощением умерших и с женщиной. Поэтому для прибывшего гостя-мужчины готовили мясо турьей самки "шун", что дало затем наименование обеденному столику "шун". Следователь но, мотив чеченской этногонии о приходе предков чеченцев надо рассматри вать как часть мифопоэтической философии чеченцев.
Целостность родового тела предполагает участие предков в жизни потомков, нравственную ответственность последних перед первыми, этику порождения жизни, а также накопление этнических признаков (этнизацию) как способ порождения целостности родового тела. Среди других центростреми тельных факторов родового тела этика жизни оказывается главной силой, позволяющей иноплеменнику путем образования семьи входить в состав чеченского этноса. Важной чертой родового тела в этногонии чеченцев является то, что оно предполагает также другие этнические и природные тела. Природа здесь гораздо больше родового тела. Важно, что она - исток экофильных ориентаций чеченской культуры.
Родовое тело оказывает воздействие на представление о физическом и поведенческом облике его носителя. Совокупным результатом этнических идентификаций выступает этнический образ.9. О концепции этнического образа см.: Я.В. Чеснов. Лекции по исторической этнологии. С. 118-142. Какими чеченцы представля ют сами себя - это интраобраз (внутренний образ). Конечно, он отличается от экстраобраза (внешнего образа). Есть закономерности, по которым создаются интра- и экстраобразы. В последних всегда подчеркиваются нрав (джентльменская сдержанность англичанина) и некая территориальность, отношение к пространству ли, к ландшафту ли (туманный Альбион). Согласно такой поэтике и отлито "злой чечен ползет на берег". В широком смысле это тоже идентификация, хотя мифопоэтическая по происхождению.
Идентификация такого рода может быть превращена в мифополитичес кую. Имя чеченцев примелькалось в радио и прочих новостях, в газетной публицистике и даже в обыденной речи граждан России. Название этого народа соотносят с теми или иными положительными или отрицательными человеческими качествами, народ превращают в категорию социальных маргиналов, делая их исконными врагами общественного порядка или других этносов. Но чеченцы ведь просто народ, такой же как десятки и сотни других, населяющих нашу планету. Говоря научным языком, это - этническая общность. Ни хорошая, ни плохая, но имеющая внутренние механизмы своего устройства и способная отличать себя от других общностей. В этих механизмах нет таких оценочных категорий как жестокость или доброта, которые суть сугубо личные качества и за проявление которых люди ответственны персонально.
Для того, чтобы развернулась сцена этнических идентификаций, культуру, в которой это происходит, нужно представить в виде спектра поведенче ских субкультур. В этом и состоит задача данной работы по отношению к чеченской культуре. Поведенческие субкультуры обладают свойством быть значимы для одного человека в одно время и в одной ситуации и незначимы для другого и в других. Они аналогичны аристотелевским топам (фигурам речи), которые существуют в определенной ситуации и свойственны риторике одного говорящего и отсутствуют в риторике другого. Задача этнологии дать распределительно-топическую картину всей данной культуры.
В нижеследующем тексте из-за недостатка места я мало касаюсь таких важных субкультур как отношение к территориальным символам или обрядам. Совсем не говорится о национальной пище или рекреационной культуре. Но мысль работы, очевидно, ясна: этническое самоопределение чеченца представлено не в том плане, что он является носителем вот такой-то культуры, а раскрыто оно через деятельное отношение человека ко всему тому, что его окружает.
Название и самоназвание
Происхождение русского названия этого народа окончательно не установлено. Наиболее распространена версия о том, что оно ведется от названия села Чечен-аул, расположенного на юго-востоке от Грозного на берегу реки Аргун. В этом селе находился исторический Совет страны (Мехк кхел). В истории Чечни известно несколько таких месторасположений Совета страны. Оно менялось в связи с направлением угрозы для страны, - откуда она надвигалась, туда и перемещался Совет страны. Пребывание Совета в Чечен-ауле в XVII-XVIII веках было связано с угрозой Чечне со стороны ногайских и калмыцких ханов, позднее со стороны Российской империи.10. См. подробнее: Я.В. Чеснов. Горская демократия//'Азия и Африка сегодня'. Љ 8, 1995.
Ближайшие соседи чеченцев называют их одним общим термином, который звучит различно согласно местным фонетическим нормам. Тюркские народы Кавказа называют их "сасан", кабардинцы "шашан", осетины "цацан", лезгины "чачан". Русское название чеченцев выступает тем же самым словом в огласовке норм русского языка.
Если оставить в стороне несколько народных этимологий слова "чеченцы" на основе русского языка, то в научном плане следует обратить внимание на фонетическую близость названия чеченцев к одному важному социально -сословному термину. Речь идет о слове сасан - сысын, которое проявилось в разных местах этнополитической жизни народов Евразии. В Иране сасаны были кастой воинов-коневодов, которая дала свое название знаменитой династии. У монгольских народов слово сысын также носит оттенок престижного смысла, обозначая чем-то выдающихся людей. Использование подобного термина в качестве этнонима - историческая закономерность, соответству ющая тенденции в самоназваниях общностей отмечать чем-то исключительность (например, германское слово франки - "свободные", которое легло в основу самоназвания французов). Возможно, у чеченцев произошла утрата самоназвания сасан-чечен в связи с развернувшимися у них процессами демократизации, которые завершились в XVII-XVIII веках, а начались скорее всего после походов Тамерлана. Еще в XII веке чеченцы имели царские династии, родниться с которыми считалось почетным грузинским царям. Грузинским названием для чеченцев в то время было дурдзуки, дзурдзуки.
Сейчас сами чеченцы себя называют нохчий (во множественном числе), нохчо (в единственном числе). Ощущается, что этот этноним только-только завершил свое всеобщее распространение среди чеченцев. В памяти народа еще свежи представления, что горские группы термин нохчий относили только к обитателям "плоскости". Диалекты чеченского языка еще сохранили свою гетерогенность: некоторые горцы говорят на диалекте, более близком к ингушскому языку, как например чеберлоевский. Научная этимология слова "нохчий", возможно, связана со значением "плужники", "пахари" (теория чеченского этнолога С.А. Хасиева). Эта теория вводит данный этноним в типологический ряд, где он должен быть соотнесен с другими по смыслу этнонимами (например, "пастухами" - такое значение придается чеченцами их именованию аварцев - "сюйли"). Существуют разные народные этимологии термина нохчий на основе чеченского языка. Упомяну не раз слышанную мною мифологическую историю о рождении мальчика-чеченца с железом в одной руке (знаком мужественности) и сыром ("нох" - знаком гостеприим ства) в другой.
В пользу земледельческой этимологии слова нохчий говорит также то, что этот этноним обозначал прежде всего равнинных чеченцев. В то же время горцы (ламрой) именовали себя по названию горских обществ: майстинцы, мялхистинцы и т.д. Может быть, это тоже доказательство того, что нохчий исконно значило "пахари", тогда как горные чеченские группы, отличавшиеся большей ролью отгонного скотоводства, себя пахарями не осмысляли. Современная эпоха в Чечне характеризуется оживлением самосознания субэтнических групп. Так уже с конца 1980-х годов некоторые мялхистинцы, расселенные в районе Бамута, претендовали на то, чтобы в паспорте они были поименова ны именно так, а не чеченцы. Подобные особенности бытования этнонима нохчий вовсе не означают, что этот этноним - новообразование. Он явно прослеживается в историческом этнониме нахчиматиены (кавказский народ, известный автору армянской хроники VII века). В грузинских источниках этот этноним в форме нахчи упомянут во время правления царя Георгия Блистательного (1318-1346 гг.).11. Айдамиров А. Хронология Чечено-Ингушетии. Грозный, 1991. С. 8.
Этноним нохчий несет большую эмоциональную окраску. Это особенно чувствуется, конечно, вне Чечни. С ним обращаются друг к другу люди, например, в ситуации, когда нужно не посрамить чести своего народа даже в обычной, бытовой обстановке.
В 1920-е годы при поддержке лингвистов Николая Яковлева, Заура Мальсагова и других стал активно вводиться для обозначения двух близких народов термин вайнах ("наши люди"). В современной политике эту этническую общность вайнахов учитывают как чеченские, так и ингушские политические деятели. В то же время многие представители интеллигенции и чеченцев, и ингушей склонны подчеркивать различия в лексике, фонетике, в обрядах (впрочем незначительные - вроде сидения девушек на свадьбах у чеченцев и стояния их у ингушей), чтобы поддержать этническое обособление двух народов. Употребление этнонима вайнах в быту имеет стилистическую особенность, указывая очень этикетную ситуацию. Так обращаются друг к другу люди, когда они находятся вне Чечни или Ингушетии, друг друга не знают, но предполагают, что они из этих республик.
Равнинные и горные чеченцы
Часто постулируемые в нашей прессе исконность и якобы существенное этнополитическое значение деления чеченцев на равнинных и горных совершенно неправильно. В далекие эпохи процветала единая система эксплуата ции летних горных и зимних равнинных пастбищ. Древние народы Северного Кавказа одновременно были "горцами" и "степняками". Пожалуй, настоящий горский колорит здесь стал появляться сравнительно поздно, вместе с приходом сильных в военном отношении тюркских, а еще позднее, калмыцких кочевников. Исконно равнинные группы вайнахов, оставившие свои поселения из-за военной опасности, уходили в горы. Там они вынуждены были углубляться в наиболее глухие, удаленные от центров экономической и культурной жизни, места. Так чеченские группы со следами степного происхождения, как чеберлоевцы и орстхоевцы оказались в самой глубине Кавказских гор. Такую же судьбу повторили предки балкарцев и карачаевцев, которым достались чуть ли не самые далекие горные ущелья.
Чеченский этнограф Умалат Лаудаев, писавший в середине прошлого века, еше смог зафиксировать память о том, что земли в горах приобретались для защиты.12. Лаудаев У. Чеченское племя. Грозный, 1991. С. 13, 21. В восточной части Чечни, где властвовал аварский хан, эти участки занимались с его разрешения. Каждый тейп стремился обзавестись своей горой. Так, у чермоевцев появилась Чермой-лам, у харачоевцев Харачой-лам и т.д.13. Подробнее о происхождении тейповой организации см.: Я.В. Чеснов. Чеченцем быть трудно. Тейпы, их прошлое и роль в настоящем//Независимая газета, 22 сентября 1994. Љ 181.
Деление чеченцев на горских (ламанрой, ламро - "горцы") и плоскостных (чехаранах - "народ внутренней части") - локально-этнографическое, но не этническое. Среди последних выделяют чеченцев, расселенных в Шелковском и Наурском районах (теркхой - от имени населенного пункта Терки). Если по какой-либо причине чеченцы говорят обособленно о надтеречных собратьях, именуя их теркхой и ведя этимологию термина от реки Терек, то чехаранахами становятся тогда "срединные" чеченцы, живущие к югу от надтеречных и до предгорий Кавказского хребта, где уже живут ламрой.
Горные чеченцы сами себя предпочитают называть нохчиймохкой. На такие наименования, как ламанро, ламро, ламкерст житель возвышенной части может даже обидеться. Более нейтрально звучит их чеченское наименование халниерахарнах ("живущие вверху"). Есть и такое явление: обитатель горной Шатойской котловины, не считая себя горцем, термин ламанрой применяет к обитателям еще более дальних гор.
Границы Большой Чечни по мере российских завоеваний отодвигались; сначала к Сунже, где была основана крепость Грозная, затем дальше на восток к реке Аргуну (Орга по-чеченски). Это отразилось на бытовании в прошлом веке у чеченцев названий органалсиехаранах ("по эту сторону Аргуна живущие") и органалдиехаранах ("по ту сторону Аргуна живущие"). Эти названия исчезли. Но сам факт их наличия в прошлом говорит о том, что зависимость от России была фактором, вызывавшим тенденцию к этнографичес кому делению народа.
В целом же, часто постулируемое в нашей прессе противопоставление равнинных и горных чеченцев как исконное и этническое неправильно.
Тейповая и тукхумная организации
Особенности исторической жизни чеченцев сыграли свою роль в том, что их надежным домом в минуты опасности всегда оказывались горы. Равнина же заселялась в более благоприятное время. Это привело к тому, что возникли незначительные этнографические различия между горными и равнинными группами. Впрочем, размеры Чечни таковы, что горец в два-три дня мог спутиться из своего горного селения к своему другу или родственнику на Терек, посетить его и вернуться назад.
В связи с темой этнического расселения чеченцев надо нам разобраться с так называемыми "родовыми структурами". Речь идет о единицах, известных под арабскими по происхождению терминами тукхум и тейп.
Первым термином - тукхум - называются субэтнические подразделе ния чеченцев и ингушей. Это те же аккинцы, мялхистинцы (живущие в районе Бамута), чеберлоевцы (живущие на границе с Горным Дагестаном), орстхойцы (часть их отождествляется скорее с чеченцами, а часть - с ингушами) и известные также как карабулаки и т.д. Не совсем ясно, сколько было тукхумов - 7, 9 или 13.14. М. Мамакаев в своей известной работе 1973 года пишет, что в Чечне в ХVI-XVII веках насчитывалось 9 тукхумов (заметим, что число это для чеченской традиции соответствует ритуальной мантике, столько звезд теперь изображено на чеченском флаге: Аккий, Мялхий, Нохчмакхой, Терлой, Чантий, Чебарлой, Шарой, Шотой и Эрштхой). См.: Мамакаев М. Чеченский тейп (род) в период его разложения. Грозный, 1973. (Перепечатка главы 'Чеченский тейп'//Чеченцы: история и современность. Сост. и общая редакция Ю.А. Айдаев. Москва, 1996. С. 185). Известно, например, точка зрения некоторых чеченцев, что ингуши - это один из 13-ти вайнахских тукхумов. Ясно, что тукхумы участвовали в этногенетическом процессе, хотя подробности процесса еще не исследованы. Так, некоторые тукхумные по происхождению образования еще осознают свою обособленность, например мялхистинцы и некоторые группы орстхоевцев, представители которых иногда выступают за соответствую щее обозначение своей национальной принадлежности в паспорте. Но процесс консолидации чеченского этноса на тукхумной основе явно был дополнен включением тейпов иноплеменного происхождения. Возможно, что в этногенетическом плане тейпы и явились тем каналом, через который в чеченцев вливались представители соседних этносов, и если эта гипотеза верна, то можно говорить, что тукхумы и тейпы отражают соответственно ранний и поздний этапы этногенеза.
В отличие от тукхумов история тейпов лучше известна, ведь их активная жизнь и развитие продолжается и в наше время. В литературе тейпы часто именуются "родами".15. Но начинался тейп, каким его можно уловить на основании исторических преданий, как соседская община, состоящая из земледельцев-собственников. Об этом говорит совершенно невообразимое для кровного рода заключение внутренних браков. Отказ же от таких эндогамных браков произошел сравнительно недавно - в годы Кавказской войны прошлого века. Здесь определенную роль сыграло сокращение круга брачных партнеров, связанное с огромными потерями мужского населения, особенно молодых возрастов и демографическая политика Шамиля, заинтересованного в ранних, с 15 лет, браках, что должно было способствовать восполнению человеческих ресурсов для войны. Известно, что Шамиль сажал "женихов" в земляные ямы, а невесты должны были выбрать себе суженных и тем самым освобождали их из заточения.
Первоначальной и важнейшей функцией тейпа была защита земли. Ради этой цели в тейп могли принимать даже иноплеменника. С развитием кровнородственной идеологии тейпа, стимулированной Кавказской войной, иноплеменники стали считаться предками некоторых тейпов. Поэтому среди чеченских тейпов есть те, о которых говорят, что они дагестанского, грузинского, русского и даже еврейского (горноеврейского или татского) происхождения.
Тейп делится на гары (ветви), а гары на некъе (патронимические семьи). Некоторые гары (а порой и некъе) стремятся объявить себя тейпом. Этот процесс уже отмечен в середине прошлого века, когда насчитывалось 30 с небольшим тейпов. Теперь их насчитывается около 160. Есть очень многочисленные тейпы, насчитывающие свыше 100 тыс. человек, вроде беноевцев. У таких больших тейпов появляется субэтническое самосознание, приближающееся к тукхумному.
Итак, тейповый принцип тесно связан с организацией земледельцев, собственников индивидуальных участков земли. Тейп всегда локализован - есть его историческая родина. На этой родине часто имеется территориальный символ тейпа - "тейповая гора" (у чермоевцев, например, Чермой-лам и т.п.). (Более подробная этнографическая характеристика некоторых тейпов дана в Приложении I).
Как организация, гибко сочетающая землевладельческий и кровно-род ственный принципы, тейп оказался очень устойчивым и способным жить в современных условиях. Прежде всего оказалось, что в кризисных ситуациях тейп смог взять на себя обязанность защищать личность и гражданское достоинство человека. Это очень важный сдерживающий фактор в условиях современной Чечни. Уже в силу этого тейп оказался вовлеченным в политичес кую жизнь.
В советские годы эта роль тейпов была приглушена: тоталитарная система подавляла всякие чуждые ей структуры. Кризис власти в 1980-е годы вызвал повсюду на Кавказе оживление традиционных институтов вроде собраний однофамильцев у абхазо-адыгских народов, карачаевцев и балкарцев. У чеченцев оживилась общественная роль тейпов. Присутствие на таких собраниях в начале 1990-х годов убедило меня в том, что тейпы от общественно -культурных мероприятий стали переходить к политической жизни. В условиях Чечни, где советская номенклатура оказалась не у дел, инициативу тейповых собраний вначале старались перехватить старые партийно-номенклатурные кадры. Но в начале 1990-х годов члены тейпов часто выступали против собственных коррумпированных советских бонз. В период неустойчивого равновесия при Дудаеве все больше возрастала в тейпах общедемократическая тенденция. Бурно обсуждался вопрос об опоре на тейп при строительстве национального государства. Вторжение федеральных войск в 1994 г. спутало все карты - единственной задачей всех общественных институтов чеченского общества стало сопротивление. В настоящее время общество Чечни находится в неопределенном состоянии. Введенный шариат в принципе отрицает образования, подобные тейпу. Пока не ясно, каким будет соотношение традиционных институтов с прокламируемыми принципами исламской жизни.
Семейные отношения
Обратиться к рассмотрению чеченской семьи нам необходимо по следующим причинам. Во-первых, у чеченцев, пожалуй, как ни у одного другого народа бывшего СССР сохранились традиционные основы семейного уклада. Иногда эти особенности попадали в поле зрения тех, кто соприкасался с бытом этого народа. Напомним, что А.И. Солженицын отмечал, что во время высылки в Среднюю Азию чеченцы не пускали девочек в школу. Но что это, результат дремучей порабощенности женщин? Вопрос этот гораздо сложнее. Такое положение дел было связано с особым, чуть ли не культовым отношением к девичеству. В той же среднеазиатской высылке одно суфийское братство (сторонников Вис-хаджи) ввело иститут многоженства. Это тоже было не просто введением норм мусульманского права: мужчины брали в жены вдов прежде всего ради воспитания их потомства.
В Чечне редко можно увидеть, чтобы жена находилась с мужем в одной компании или они шли рядом по улице - обычно она следует за мужем в нескольких метрах сзади.16. О чеченских поведенческих стереотипах: Я.В. Чеснов. Женщина и этика жизни в менталитете чеченцев//Этнографическое обозрение, 1994, Љ 5. В сельской местности еще можно увидеть, как женщина останавливается за несколько метров перед идущим мужчиной и пропускает его, наклонив голову. В то же время в доме скорее командует женщина, чем мужчина. А для чеченского фольклора характерны светлые образы матери и сестры и почти нет столь характерных для фольклора многих народов образов злых и страшных колдуний.
Женщины социально активны. Еще после Октябрьской революции наблюдатели отмечали продуктивную работу женотделов. В начале 1990-х годов в Чечне действовал женский батальон, взявший на себя функции охраны общественного порядка. Наконец, во время действий в Чечне федеральных войск регулярно можно было видеть женские митинги и процессии с лозунгом вывода войск.
Дело в том, что исконно в чеченской этнической культуре скорее существует четкое социальное поведенческое и мифологическое разделение полов, чем представление о низшем положении женщин. В топонимике существует "Река мужчин" и "Река женщин". Есть топоним Зударийн лам (Женская гора), где весной женщины проводили обособленный от мужчин обряд. Такова же Маркарайн корта (Вершина девушек), где проводились обряды такого же типа.17. Важнейший источник по ономастике чеченцев: А. Сулейманов. Топонимика Чечни. Изд-ние 2-ое. Грозный, 1998.
Для этнического менталитета чеченцев чрезвычайно важен образ девушки Малх Азни (Мялх-Азни, Малхан Азни), имя которой можно перевести как "Голос солнца несущая". В народе хорошо знают, что в старину девушка, которая имела этот статус, участвовала в бою. Она была одета в белое и восседала на белом коне. Ее платье и головной убор считались знаменем. Первая она пускала стрелу во врага. И не дай бог врагам приблизиться к ней. Когда она обнажала голову, это был знак прекращения битвы. Вот другое всем хорошо знакомое предание о девушках мехкари (стражи земли). Это были девушки первенцы, которые участвовали в боях и носили мужскую одежду и головной убор. Только после совершения какого-либо героического поступка эти девушки могли выйти замуж. Считалось, что эти девственницы дают народу благополучие, обладают целительскими свойствами.
Вот и в современном быту с женщиной связывается представление как о носительнице высоких нравственных качеств. Как народная пословица бытует сентенция "Нет мужчины, который не справился бы с женщиной, но многие женщины из недостойных мужчин делают достойных". Чеченцу льстит, если его жена обладает какими-либо особыми положительными качествами. Слова "Твоя жена лучше, чем ты" чеченский мужчина воспримет как комплимент. Но если сказать, что "Ты хуже своей жены", то это будет тяжким оскорблением. Эти несколько штрихов этнического менталитета чеченцев нам обязательно надо помнить, переходя к описанию внутрисемейных отношений.
Чеченская малая семья (дёзел), состоящая из супружеской пары и детей, не бывает изолированной от более широкого круга родственников. В сельской местности женатые братья стремятся поселиться поблизости друг от друга. Они поддерживают между собой общие хозяйственные интересы. Такого рода семейные структуры ученые называют большими, или расширенными семьями. По-чеченски они называются ца (люди одного дома), слово этимологи чески восходящее к названию очага. Их экономическая база является натуральной составляющей в земледельческом и скотоводческом хозяйстве, которое нуждается в большом числе рабочих рук. Родственные ца представляют собой объединение, называемые некъе, слово этимологизируется как "люди одной дороги". У одного некъе есть реальный предок. Родственники по некъе могут населять один хутор, конец села и также иметь общие экономические интересы.
Над некъе стоит родственная организация гар, слово этимологизируется как "люди одной ветви". Это идеологически кровно-родственное объединение, но в реальности эта общность может оказаться мифологической. У некоторых групп чеченцев гар выступает в роли тейпов.
Перечисленные семейные идеологически кровно-родственные группы основаны на мужском принципе принадлежности и наследования. Реальный смысл этого принципа состоит в наличии такого механизма социального контроля, в котором старшие мужчины доминируют над всеми более молодыми членами. Поведенские стереотипы обеспечивают статус старшего. Об этом говорит хотя бы такая пословица: "Поступай по совету старшего, даже если он старше тебя на один год". Молодому человеку положено стоять к старшему правым плечом, чтобы кинжал, если он висит на поясе, этикетно был удален от старшего. В пути старший всегда идет справа от молодого. Если есть еще более молодой член компании, то он будет идти справа от старшего, чтобы в любое время отделиться для выполнения его просьбы-приказания. Даже идя по улице молодой должен прижиматься к левой стороне, чтобы старший, если его догонит, смог пройти по правому боку.
Но институт возрастного доминирования у чеченцев вовсе не закреплен догматической традицией. Каждый глава семьи своим трудом и личным примером должен постоянно подтверждать свой статус. На семейном уровне его положение целиком зависит от критического отношения супруги и других женских членов семьи. Быть старшим в семье - тяжелая ноша и ответствен ность. Поэтому случается, что если есть возможность переложить это бремя на другого брата, дядю, то нередко у людей возникает стремление уйти от этого статуса.
При всем том этнологическая наука констатирует, что в чеченском обществе не только постоянно тлел бунт молодых против старших членов, но существовали автономные молодежные институты с предписанным поведением. Речь идет о группах подростков, проходивших инициации, об участниках молодежных посиделок (синкъером), о членах военных отрядов, ходивших в походы за добычей скота и славы. Еще в начале текущего столетия у равнинных чеченцев существовал обычай, когда юноши, достигшие 15-летнего возраста на лето уходили из домов и поселялись в камышовых плавнях Терека. Они были вооружены и брали с собой коня. Пропитание добывали грабежом своих соплеменников или казаков. Главы чеченских домохозяйств боролись против этого обычая. В начале века депутат Государственной Думы от Чечни в ответ на жалобы со стороны соседей на бесчинства чеченской молодежи высказался в том плане, что больше всего от нее страдают они сами, имея в виду глав домохозяйств. Примечательно также, что в чеченских народных песнях воспевается идеал молодца, относительно которого не говорится ни о каких родственных связях.
В настоящее время титул вокхстаг (старший, почетный, умный),
который некогда относился только к главам семей,
стал этикетным при обращении к любому мужчине.
От мужчин среднего поколения можно услышать,
что их старики, побывавшие в высылке в Средней Азии,
пережили там деградацию поведения и этических принципов.
Им вменяют в вину, что они были напуганы суровыми репрессиями.
Хотя это не совсем так.
Во время пребывания в Средней Азии многие семьи чеченцев выжили за счет подростков,
теперешних стариков, которые подрабатывали чем могли,
тогда как их старшие в то время находились в состоянии постоянной депрессии.
Все это - следы вечно идущего конфликта поколений.
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus04_1.htm
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus04_2.htm
Один из аспектов событий, происходящих в Чечне, начиная с 1990-х годов, - движение молодежи к независимости от старшего поколения. Оно вызывает отказ от обычноправовых норм, от традиционных устоев жизни в пользу норм шариата.
Теперь вернемся к очень интимному, скрытому от посторонних глаз, но чрезвычайно важному положению женщин в чеченской семье. Сразу можно сказать, что в этой семье девочка, начиная с самого раннего возраста, включена в процесс, который можно назвать накоплением достоинства. Вначале она всячески угождает отцу и брату. Выйдя замуж, в чужом доме, молодая невестка попадает в особенно сложную ситуацию. По народному чеченскому речению она должна соблюдать гыллакхаш (этикетные нормы) и вести гуллакхаш (домашние дела). Она должна вставать раньше всех и ложиться позже всех. В присутствии свекра она должна всегда стоять. Она не имеет права разговаривать со старшими. Она не называет мужа и других родственников по имени, используя вместо иносказание. Этот речевой этикет очень важен. Еще на свадьбе она услышит ритуальное пожелание "Дай бог, чтобы у тебя в этом доме рот был молчалив, а руки проворные". Существует специальный обряд "развязывания языка", когда муж или свекор дают ей право беседовать с гостями, впрочем, кратко и односложно. С рождением детей статус невестки растет. И, наконец, она достигает того высокого уровня матери, который граничит чуть ли не с обожествлением. Такова циен нана ("мать дома"), этимологически "мать огня". Ассоциация образа матери с огнем видна в таком народном речении: "Даже если на ладони поджарить яичницу и поднести ее матери, то и то мы не окупим свой долг перед ней". Широко известно в Чечне правило, по которому преследуемый может быть спасен, если коснется подола чей-то матери. Если он сможет губами коснуться ее груди, то он становится ее сыном. Если женщина-мать бросает между дерущимися свой головной платок, они должны немедленно прекратить драку. Во время наступления федеральных войск в Чечне в 1994 г. женщины пытались бросать перед бронетехникой свои платки, конечно, безрезультатно. В войну 1994-1996 гг. именно женщины-матери бесстрашно выходили навстречу федеральным воинским частям, требуя остановить военные действия. В эти годы возродился обряд, по которому проводилось отправление молодого ополченца на войну. Мать благославляла сына и говорила, что весь харм (все самое тяжелое, вплоть до смерти своего дитя) она берет на свою грудь. В таком случае возвращение домой ополченца, не выполнившего свой долг, было невозможно. Чеченцы стоически относятся к уходу человека из жизни. Плакать чеченцу позволено только по поводу смерти матери.
Роль женщин велика в создании общественного мнения, чрезвычайно значимого для чеченца. Всем известны слова Бейбулата Таймиева, знакомца А.С. Пушкина во время его кавказских путешествий, о его жене. Бейбулата спросили, как он достиг такой большой известности. Он ответил, что его уважает жена. Раз уважает жена, уважают соседи, раз уважают соседи, тогда уважает все село, затем - вся страна. Таким образом, в чеченском обществе существует автономный культурный полюс, представленный женским фактором. По отношению к этому полюсу мужчины держатся настороженно. Это отношение чувствуется внутри семьи, которое выражается в некой сдержанности, даже хмурости отношения мужа к жене. Мужчины опасаются влияния своих жен. Если мужчина уж очень прислушается к ее мнению, о таком говорят, что его "жена общипала".
В мировой литературе, посвященной этнологии крестьянских обществ, активно обсуждается модель "рыхлых структур", первоначально развитая на таиландском материале. Ее сущность состоит в обнаружении неформальных групп, образованных отношениями патрона и клиентеллы.18. Гордон А.В. Вопросы типологии крестьянских обществ Азии (Научно-аналитиче ский обзор дискуссии американских этнографов о социальной организации и межличностных отношениях в тайской деревне). М.: АН СССР, ИНИОН, 1980. Чеченская модель чем-то напоминает таиландскую, но отличается большей стабильностью, потому что сориентирована на группу родственников, например, ее руководителем является дядя. У чеченцев групповые неформальные отношения вырастают из семейной ячейки, где власть от младших членов делегируется старшим. Можно говорить о наличии у них "иерархической личности" как неком идеальном конструкте.
При всем этом в чеченском обществе мы обнаруживаем совершенно исключительную роль женщины. Позиция женщины как бы вертикально пересекает все иные неформальные структуры. Женщина концентрирует в себе этические начала, и она является носителем публичного мнения (хабар). Женщина на своем жизненном пути выступает собирателем духовных ценностей (ёсал). Все это позволяет нам сформулировать положение о том, что власть на этом женском полюсе выступает как ответственность.
Власть же, представленная у старших мужских возрастов, выступает больше в своей нормативной и регулятивной функции. Противоречива позиция по отношению к власти - у молодых мужских возрастов. Они должны ориентироваться на авторитет своих старших возрастов и общественное мнение женщин, что для них выступает в качестве внешней рамки поведения. С другой стороны, внутренняя рамка их поведения представлена идеалом собственной независимости и ранней самореализации.
Ислам и чеченский этнос
Исследователям предстоит еще долгая работа для того чтобы объяснить, почему ислам в Чечне утвердился именно в суфийской форме.19. Наиболее всесторонний охват проблемы в издании: 'Из истории ислама в Чечено-Ингушетии'. Отв. ред. В.А. Акаев. Грозный, 1992. Суфизм - это способ духовного созерцания и конечного слияния с всевышним, основанный на психосоматической практике, которой ученик обучается у учителя. В ходе обучения ученик (мюрид) постигает с помощью учителя (устаза, шейха) навыки отказа от эгоистического, земного "я", от его ограничеснности, чтобы найти истинное существование, раствориться в истине. Эта практика связана с утонченными процедурами духовной деятельности, с уменьем анализировать мельчайшие душевные переживания, личные мотивы, разоблачать в них ложные побуждения.20. Мухаммедходжаев А. Гносеология суфизма. Душанбе, 1990. С. 1, 12-15, 47.
Для каждого адепта - суфия, продвигающегося по пути (тарика) приближения к Богу, важны наставления его учителя, который в свою очередь имел своего учителя. Такая генеалогическая линия (силсил) доходит до самых первых основателей суфийских братств. Такие братства утвердились в исламском мире в ХI-ХIV веках, когда суфийское движение приняло характер народный. Но самые первоначальные создатели течений (тарикатов - буквально "путей") действовали гораздо раньше. Новые братства основывались вплоть до ХХ века.
Психофизиологические моления, называемые зикром, имеют целью излечение "Я" человека от неправильных желаний и страха. Но за этим духовным аспектом исторически стоит стремление преодолеть физические болезни и использовать физическое тело человека как средство преобразования его личности. Суфийские позы сидения на пятках, скрестив ноги, охват левой рукой правого запястья и т.д. это - контролирование тела, которое соответствует высоко развитой древней вайнахской телесной культуре. Эта культура развила самостоятельные нормативы человеческого тела и витальных процессов. Даже суфийское поминание имени Бога в его драматически отрицатель ной форме (ля илляха ил аллах - нет бога кроме Аллаха, где ла - отрицание), соответствует вайнахскому этикетному отказу говорить от собственного имени.21. Полный суфийский зикр состоит из произнесения семи изречений: 1) Ля илляха ил аллах (Нет Бога кроме Аллаха), 2) Я аллах (О, Боже!), 3) Я ху (О, ты, который есть), 4) Я хахк! (О, праведный!), 5) Я хаикк (О, Боже живых), 6) Я кайюм! (О, Боже сущий!), 7) Я каххар (О, Боже - мститель). Ученики поэтапно осваивают произношение этих формул молитв. Ничтожность "Я" возвышала значимость окружающей человека жизни, ее витальных сил. Отсюда огромное почитание женщины-матери в вайнахской культуре. В этом менталитете суфийское форсированное выдыхание, которое можно передать словом "ху", воспринимается как заклинание жизни. Так, если в семье умирают мальчики, то вновь родившимся дают имена на "ха": Хусейн, Хамад, Хас-Магомед, Хазрат и т.д.
Обратим внимание на то, что в жизни членов братства, подчиняющихся воле устаза, проводится семейный принцип организации. Этот семейный аспект разнообразно проявляется в религиозной жизни чеченцев. Сам индивид входит в ту или иную общину по своему собственному побуждению: известно много случаев, когда люди меняли одно братство на другое. Но человек может остаться в общине отца или матери в знак уважения или памяти.
Для обозначения религиозной общины в чеченском быту применяются слова "вирд" или "тоба". Выражение "тобаш-вирдаш" (оба термина стоят здесь во множественном числе) означает всякие дела, относящиеся к религиозной жизни суфийских братств. В более узком смысле тобаш (тобаш лец нах) означает набожных людей, членов вирдов. В буквальном смысле тоба - это арабская формула раскаяния. Таким образом, в чеченском понимании этого термина тоба - это группа людей, совершивших акт духовного покаяния перед шейхом-устазом и ставших его мюридами. По идее все они образуют вирд. Термин вирд происходит от арабского названия краткой молитвы. Большие вирды оказались делокализованными и тогда они состоят из нескольких тоба. Из религиозной сферы слово тоба перешло в бытовой язык и стало обозначать группу людей, спаянных общими делами, даже не всегда законными. В связи с термином тоба следует упомянуть о бытовавшем у вайнахов институте "тюллиги тоба", сведенья о которых собрали Абдула Гапаев и Саид Хасиев. Члены такой группы ставили задачей, высмеивая деятельность мусульманского духовенства, возвышать духовные ценности ислама. В психологическом механизме, который вел к тому, чтобы человек стал членом такого тоба, снова играл свою роль семейный принцип. Только он извращался и отрицался: тюллиги наносили тягчайшие оскорбления своим близким для того, чтобы больше никогда не вернуться в семью.
Интересно проследить роль семейного принципа в деятельности основателя кадирийского братства среди чеченцев Кунта-хаджи Кишиева.22. См. подробнее: Акаев В.А. Кунта-хаджи. Грозный, 1994. Он начал свою проповедь в самом конце Кавказской войны, когда вся Чечня была разорена войной и резко сократилось ее народонаселение и выступил проповедником несопротивления злу насилием. В своем учении семейные связи он выдвигал на одно из первых мест. Причем от родителей он требовал ответственности за детей. Долг же последних - почтительное отношение к родителям. Не почитающие родителей будут прокляты богом - учил Кунта-хаджи. В изложении кунтахаджинцев милосердный Бог пожалел изгнанных из рая Адама и Еву и дал им в утешение детей. Мысль о том, что семья (где возникает союз родителей и детей) создавалась по предопределению Бога, видна в другой кунтахаджинской притче. Рассказывают, что у друга пророка умер сын. Пророк так утешал в горе несчастного отца: "Это не твоя потеря. Сын тебе не принадлежал полностью. Его тебе ниспослал Бог, как вещь, для хранения. Сын твой оказался ему нужен и он забрал его, как свою вещь". Все это - принципы вайнахской этики жизни, проявляющиеся в сюжетах и без участия Кунта-хаджи. Например, в популярных рассказах о конфликте Пророка Мусы (Моисея) с отступником Пироном (фараоном) Пирон проявляет неуважение к хлебу, а также неуважение к старшим и детям.
Надо сказать несколько слов об особой связи Кунта-хаджи с детьми. О самом Кунта-хаджи говорят, что он родился уже наделенным возвышенным знанием. По другому преданию Кунта-хаджи самым высоким знанием считал то, которое ребенок получает в утробе матери, только после него по значению идет знание, приобретенное в жизни. Недаром и сегодня бытует у вайнахов пословица: "Пусть наученный Богом будет с нами, а наученный людьми у других". Сохранились предания, что Кунта-хаджи предсказывал детям будущее (например, что данный ребенок, когда вырастет, обязательно совершит хадж). Кунта-хаджи заповедовал никому не пересекать дорогу идущей беременной женщине. В кадирийских вирдах, восходящих с кунтахаджинскому, всегда женщина и дети окружены главным вниманием. (Характеристики основных вирдов даны в примечании II). У чинмирзоевцев и висхаджинцев женщины и дети принимают активное учатие в круговом молении (в зикре). Деятельность Вис-хаджи, развернувшаяся в трудные военные годы в высылке, когда женщины с детьми оказались без кормильцев-мужчин, имела основанием опеку этих обездоленных. Вис-хаджи ввел обычай общиной обеспечивать брак юноши (в 20 лет) и девушки (в 18 лет), выделение им дома и имущества. Он же отменил обычай калыма. Думается, что в аспекте этики жизни должен быть понят культ могилы матери Кунта-хаджи (ее зиарата). Эта святая для кунтахаджинцев и всех чеченцев могила находится в Чечне около села Гуни (зиарат в местности Иласхан-юрт). Мать его звали Хеди, и поэтому основателя учения именуют еще Хеди- кант (Сын Хеди). Могила Хеди окружена почитанием и служит центром многочисленных паломничеств, особенно в мае, когда по преданию умерла Хеди. Весна - это сезон обновления жизни. И у любого народа есть весенний праздник, отмечающий перелом в природе к лучшему времени. В этом весеннем и радостном периоде для чеченцев звучит также печальная и даже трагическая нотка. Сама гора Эртан-корта, на южном склоне которой расположена могила Хеди, была старинным местом сбора Совета страны (Мехк-Кхел) чеченцев. Эта святая гора - рубеж между внутренней Чечней (Че) и чеченской равниной, место, где враги чеченцев, приходящие с севера, встречали суровое сопротивление. Оно же стало как бы духовным центром нации. Каждый чеченец, патриот своей Родины, с благоговением уносит с собой маленькую веточку от растущих на вершине хвойных деревьев как залог своей преданности народу и Родине. Поэтому как страшное кощунство восприняли чеченцы бесчинства российских войск в районе Эртан-корты в 1994-1996 гг.
На первый взгляд в религиозной жизни чеченцев мусульманские институты должны были отвести женщине относительно малое место. Но это не так. Мои личные беседы со многими верующими чеченцами дали убедительные факты, что ребенок в огромном большинстве случаев обязан матери первым появлением религиозного чувства, знакомством с элементарными правилами ислама. Более подробное знакомство с религиозной жизнью в Чечне показывает, что женский фактор испокон веку играл важнейшую роль в духовной жизни и как бы давал последнюю санкцию религиозно-нравственному поведению. Так, о шейхе Мансуре, руководителе мощнейшего движения конца XVIII века известен примечательный факт, что он иногда одевался в какие-то пестрые, очевидно, женские одежды, а голову покрывал зеленой шалью.23. Ахмадов Ш.Б. Имам Мансур. Грозный, 1991. С.88. Может быть это было связано с чеченским институтом женщин-вои тельнец, возглавлявших отряд, платье которых было знаменем этого отряда. А может быть, перед нами травестизм религиозного толка, аналогичный шаманскому превращению пола, которым было призвано подчеркивать духовное начало.
Обследование брачных связей, которое мной велось попутно со сбором другого этнографического материала в Чечне в начале 1990-х годов, выявило любопытную тенденцию. Оказалось, что с точки зрения верующего населения престижно брать невестку из местности, расположенной к востоку от того места, где проживает жених. Старики объясняют это тем, что в данном случае благочестиво подчеркивается то направление, откуда в Чечню и Ингушетию распространялся ислам.
Явное же участие женщин в обрядах мусульманской жизни приглушено. В большинстве вирдов они не входят в круговое моление зикр, исключение наблюдается только у висхаджинцев и у чинмирзоевцев. Но повторим, что непубличность религиозной жизни женщины не снижает огромного ее нравственного и воспитательного значения. Показателен в этом похоронный обряд, в котором женщинам не положено провожать умершего на кладбище. Зато после установки надгробного камня к могиле постоянно приходят родственницы для оплакивания. Такие громкие оплакивания, с поглаживанием камня составляют очень важный, интимно значимый институт чеченской культуры. Жанр этих оплакиваний проникнут мусульманскими представлениями о добродетелях человека, о его долге на земле, о его достоинствах и недостатках, о посмертном существовании. Эти оплакивания - один из нравственных ориентиров современной чеченской культуры.
Этнический менталитет
Пословицы у всех народов всегда интересны. Иногда забавны, иногда поучительны. Но, пожалуй, нет нигде такой мудрой и грустной как чеченская: "Не тебя первого жизнь обольстила". О чем она? Об опыте всей человеческой жизни. Но создать ее смог только народ, от природы наделенный способностью и радоваться жизни, и осознавать ее трагизм, способный столетиями идти по тяжкой стезе познания и вдруг в прекрасном по точности и краткости слове выразить свой опыт.
Чеченцам, как всем людям, знакомо чувство страха. Отчаянный смельчак Зелимхан Харачоевский и то не стыдился сказать, что испытал страх, когда ночью наступил на зайца, а тот жутко закричал. И Бейбулат Таймиев признавался, что всегда боится, как бы не поступить неправильно. Такой страх происходит от совести. А она - это голос внутри нас кого-то другого: беззащитного ребенка, женщины, старика, наконец, самого Всевышнего. Отсюда в чеченском менталитете - сожаление, что человек не в силах выполнить все завещенное ему актом его рождения. "Эх, Вселенная не наша" (Дунея вайн дац! Хара дунея вайн деци!) - это выражение можно перевести по-русски и как: "Эх, жизнь!", где выражен оттенок сожаления. Но в чеченском выражении еще острее чувствуется временность пребывания человека на земле, подчеркивается мысль, что люди только гости здесь. И еще в приведенном выражении сокрыт нравственный мотив: "Коли мы здесь временно, так будем порядочными людьми, давайте жить мирно, дружно!". Не случайно поэтому в чеченских нравственных понятиях так выражено требование принять на себя вину. Это проверка на благородство, на духовный аристократизм. Особая черта чеченского менталитета - покаяние. На Новый год, если человек чувствовал в этом потребность, он каялся перед односельчанами. Обычай этот любопытен тем, что он связан как будто с влиянием монотеистической религии (христианством или мусульманством), в которой в отличие от язычества тщательно разработаны вопросы личной ответственности человека за свои поступки как в этом мире, так и в загробном.
Чеченское слово "согласие" (барт) звучит так же, как "уста". В таком понимании согласие равно человеческому дыханию, выходящему через уста, не допускающие осквернения. Все наблюдатели чеченского народа всегда отмечали его большую искренность и отношение к коварству как к самому презренному качеству. Во многие языки Кавказа и других стран вошел термин арабской науки "хьесоп" - умозаключение, решение, арифметическая задача. Чеченцы дали этому слову свое толкование, возведя его к родному слову "хьаса" нить, волокно. Мне была так объяснена суть принятия общественно го решения: берется мнение всех участников, не исключая противоположные. Затем они, как нити, свиваются вместе. И вот тогда общее решение окажется наиболее авторитетным и наверняка будет претворено в жизнь. Заметим, что в этом подходе нет поиска правых и неправых. Это этическое, а не формально-логическое мышление.
Этнический менталитет чеченцев четко поляризован по принципу "свои - не свои". Причем эти "не свои" вовсе не "чужие": к соседям и другим этносам чеченцы часто питают глубочайшее уважение, отражая это даже в антропонимии. Широко распространены у них имена людей, происходящие от этнонимов соседних и даже отдаленно живущих народов: Гумки (кумык), Герман (немец), Япон (японец). Распространенное имя Руслан воспринима ется как указание на русский этнос. Этикет чеченцев всегда ставит иноэтнического гостя, партнера, деятеля культуры на более высокое место, чем то, которое предназначено для своих. Зато агрессия, которая исходит извне, встречает невероятное сопротивление. Так всегда было в истории с кабардински ми, ногайскими, калмыцкими и российскими попытками силового воздействия на чеченцев.
Даже в дружбе чеченец не любит панибратства. Вместо него он предложит вам, если вы того заслуживаете, немногословную, но искреннюю верность. Он в чем-то индивидуалист, и не стоит особенно лезть в его семейные и личные дела. Отношения постоянной соревновательности между чеченцами часто делают их внутренне одинокими. Но они умеют, отдавшись музыке, песне, танцу и мудрости, заключенной в их языке, уходить от этого одиночества. Вообще, чеченская культура с ее отработанной этикой всегда хорошо обеспечивала основы развития личности, а не социальные роли.
Свобода - фундамент чеченского этнического менталитета, заложенного верой в единого Бога. Самим рождением человек обретает право на жизнь и свободу. И даже еще неродившийся, о чем говорит одна пословица: "Лучше убить хаджу из Чяба (Мекки), чем ребенка в чреве матери". А мать - это и исток жизни и гарант свободы. Недаром в одной героической песне (илли) о Бейбулате Таймиеве именно мать посылает его в бой. Это трагическое восприятие материнства стало также истоком учения Кунта-хаджи. И в прошедшей войне были моменты, когда матери, готовые к самому худшему (готовые "принять харам на свою грудь"), отправляли сыновей туда, где им грозила гибель. Люди, пережившие 13-летнюю высылку, рассказывали мне, что там некоторые девушки не хотели выходить замуж, чтобы в неволе не рожать детей.
В Кавказской войне прошлого века Чечня, по оценкам некоторых специалистов, потеряла более половины своего населения. Кунта-хаджи должен был проявить великий нравственный авторитет, чтобы переломить отчаяние, вернуть людей к жизни и тем самым сохранить этнос. А что сейчас? Весной 1996 г. я ехал в очередную этнографическую поездку в Чечню. Незадолго до этого умер мой учитель по части чеченских обычаев - незабвенный Ибрагим Саидов. Умер не от "болезни, которую не называют", и с которой жил и работал многие годы, а от того, что увидел сожженный Грозный, вернувшись в него из села, где спасался от войны. Наши беседы с ним остались в моей памяти как завещание неустанно собирать драгоценные крупицы традиционной культуры чеченцев. Вот и ехал я на свою работу из Назрани в трясущемся старом автобусе. Не знал я, что в ту поездку мне придется видеть горящие (во второй раз, после разгрома 1995 г.) Самашки, стоя в толпе беженцев из этого села и видеть страшную человеческую трагедию, видеть глаза матери, у которой в селе остались дети.
На границе с Чечней разговорился с офицером российского блокпоста. "Как вы думаете, долго ли чеченцы будуть воевать?" - спросил я. "Да хоть лет двести", - ответил он. Правота его слов проявилась в одном таком факте. В Ингушетии старики в знак сочувствия бедам чеченцев приняли решение не делать очень торжественных свадеб - ведь у братского народа горе. А въехав в Чечню я не раз видел чему-то радующихся людей, слышал музыку. Хотя горе было повсюду. Это все - черта чеченского менталитета с трагическим ощущением красоты нашего краткого пребывания на земле.
Что помогает чеченцам при трагической их истории и при трагическом ощущении жизни быть бодрыми? (Об этом говорит хотя бы такая пословица: "От смерти бегать постыдно"). Я бы ответил: обстоятельства. Во-первых, этническая культура, которая признает ценность жизни и человеческого достоинства. А во-вторых, наследие великих людей, целой плеяды праведников как шейх Мансур, Бейбулат Таймиев и Кунта-хаджи Кишиев. Все они были сыновьями своего народа, людьми своего времени, но умели прозревать будущее.
Социальные институты и тип личности
Одно из последствий войны царской России на Кавказе в прошлом веке: феодальная верхушка местных народов вошла в состав правящей элиты России. Кабардинские, осетинские, дагестанские дворяне и князья сохранили свои привилегии и статус, получили высокие воинские чины и хорошое содержание от царского правительства. Этим обществам были предоставлены значительное самоуправление, горские суды, право исповедовать ислам и пользоваться арабским языком, сохранять традиционные обычаи. Иное случилось в Чечне.
На Кавказе в XVI-XVIII веках шел процесс распада обществ на демократические, где победила "крестьянская революция", и на аристократические, где развитие пошло в направлении формирования феодальной верхушки. Сущность крестьянкой революции состояла в утверждении уклада семейной собственности на землю самих тружеников. Этому на Кавказе способствова ло комплексное земледельческо-скотоводческое хозяйство, которое мало приспособлено к каким-либо формам принудительного труда. Такое хозяйство стабильно развивается в условиях частной собственности и под военной защитой вооруженных собственников.
Отличительные черты горской демократии противоречивы. Она утвердилась благодаря изгнанию своих и иноплеменных аристократов, но повысила у труженика чувство личного достоинства, которое создало своеобраз ный кавказский менталитет, когда у простых земледельцев и пастухов мы обнаруживаем этикетно-аристократические нормы поведения. Этот "крестьянский аристократизм" лежит в основе широко бытующих понятий "кавказец", "кавказство". Вместе с тем горская демократия без труда нашла механизмы социальной защиты безопасности частного хозяйства и безопасности самой личности. Эти механизмы были предоставлены кровно-родственными и брачными объединениями, территориально-земледельческой общиной, военной организацией и религиозной общиной.
В политической жизни окрепло то, что условно мы называем горской демократией. Все это послужило основой типа личности, в которой главными чертами стали чувство независимости и своеобразный "демократический аристократизм" поведения. Такой тип личности прекрасно соответствует жизни в условиях экономического соперничества, военных столкновений и борьбы за престиж.24. Обсуждение проблемы см.: Чеснов Я.В. Горская демократия//'Азия и Африка сегодня'. Љ 8, 1995.
Итак, в Чечне восторжествовала демократическая тенденция: князья (как собственные, так и иноплеменные - кабардинские и дагестанские) были изгнаны. У некоторых других кавказских народов установился баланс демократических и аристократических обществ (например, у сванов в Грузии, в некоторых районах Дагестана, у западных адыгов). У кабардинцев победила аристократия. Уже со времен правления Екатерины II феодалы северокавказ ских обществ стали опираться на силы царизма в борьбе с собственным крестьянством и даже входить в элиту Российской империи. Местное крестьянст во ответило на появление царской власти на Кавказе усилением антифеодальной борьбы. Таково было мощное движение чеченцев под руководством шейха Мансура в конце ХVIII века. Захваченный в плен, он погиб в Шлиссельбургской крепости.
Огромную роль в сплочении чеченцев вокруг шейха Мансура играл уже ислам. Здесь он попал на благодатную почву, возделанную традициями крестьянской революции. До тех пор его позиции в Чечне не были определенны ми, а у их собратьев, ингушей ислам вообще был принят окончательно лишь в конце прошлого века. Шейх Мансур был сторонником суфийского ислама толка накшбандийя. Замкнутая обстановка суфийского братства как нельзя лучше соответствовала психологии коллектива равных по правам собственников, как-то организуя их центробежные интересы. К середине прошлого столетия наряду с тарикатом накшбандийя, центр которого находился в Дагестане, стал развиваться, особенно в Чечне, тарикат кадирийя, с более близкими народу формами коллективных обрядов.
В литературе суфийский ислам на Кавказе стал известен под именем мюридизма. Последний предполагает существование религиозного братства во главе с шейхом или устазом и его учениками - мюридами. Мюриды сами находят себе своих учителей, но подчиняются им беспрекословно. В социальном плане община мюридов отвечает интересам простых тружеников, будучи фактором социальной солидарности. Это довольно гибкая и прочная организация, укрепившаяся на базе антифеодальных движений, впитавшая демократические черты из ислама и сохранившая особенности крестьянского самоуправления.
Горская демократия, включающая крестьянское самоуправление, сыграла определяющую роль и в социальной и в военной жизни чеченцев. Дело в том, что область расселения чеченцев уже в средневековье охватывала не только горы, но и "плоскость" - северокавказскую равнину. Обитание на ней было опасным. В любой момент могла нагрянуть беда - сильные соседи или кочевники. Эта опасность приходила к чеченцам со стороны Тамерлана, ногайцев, калмыков. Да и стада скота у соседей на плоскости не могли не вызывать вожделений хорошо организованных отрядов чеченцев. В беспокойные времена чеченцы легко уходили к своим родственникам в горы - в свой военно-стратегический бастион.
Горская демократия послужила благоприятной почвой для появления славянских поселений в крае. Речь идет о терских казаках, близких к горцам по своим крестьянским занятиям, по военизированному быту и по менталитету. Издавна некоторые группы терских казаков стали не только считаться родственниками коренного населения, но и входить на правах ассоциированных членов в местные социально-родственные структуры (тейпы). Например, в таких отношениях с казаками находится равнинный тейп гуной. О горцах варандой говорят в Чечне, что они "русского" происхождения.
Дело в том общем правиле, согласно которому включение равнины в систему нормального землепользования требовало расширения хозяйственно го коллектива (общины). Это делалось помимо естественного роста включением иноплеменников. Проверенное столетиями средство получило новую жизнь во время Кавказской войны и после нее. В состав чеченцев, особенно тех, кто расселялся на равнине, вошло много представителей соседних народов: кумыков, аварцев, других дагестанцев, кабардинцев, грузин, а также русских. Русские крестьяне, взятые в солдаты, бежали к чеченцам во время Кавказской войны. У Шамиля они обслуживали его артиллерию. В Чечне были целые поселки, населенные русскими.
Все это говорит о том, что "горскую демократию", которая была в основе политической организаци и тружеников-земледельцев и скотоводов, надо охарактеризовать еще и как стиль жизни с особым привлекательным этикетом. В последнем было выработано нормированное подчеркивание достоинства личности. Причем в понимании этого достоинства социальные характеристики в значительной мере заменились "природными": возрастом, личной храбростью для мужчины, хозяйственностью, красотой и умом для женщины.
В конце Кавказской войны прошлого века, когда было сломлено военное сопротивление народов Кавказа, этот тип личности породил свое ответвление - абрека. Первоначально он был изгоем (юнак или гайдук на Балканах и в прилегающих районах, "человек вне закона" в западноевропейском естественном праве). Абреком был человек, совершивший преступление против общества, но в силу этических понятий горской демократии решивший защищать по своему разумению социальную справедливость. Ярким примером такого абречества был чеченец Зелимхан Харачоевский. Аналогичные ему одиночки сопротивлялись десятилетиями царской и даже советской власти.
Для чеченцев описанный психологический тип значим и по сию пору. Традиции и общественные институты таковы, что требуют от человека решительного проявления своей независимости и личного достоинства. И тогда встает вопрос о допустимой мере самоуважения. Здесь институты традицион ной этики незаменимы. Импульсивный, "абреческий" тип личности - молодежный. Обзаводясь семьей, человек резко меняет свое поведение. Вообще для чеченцев характерна в течение жизни смена своих психотипов, которая венчается положением "мудрого старца". Основная побудительная сила такой эволюции личности - семья, все та же ячейка, которая вызвала к жизни в определенных условиях существование горской демокрратии.
Абреческий тип личности вызвал к жизни обычай кровной мести. Несоциализованность этой личности - юношеская. Герой-юноша в чеченских песнях-илли имеет возраст в 15 лет. Этим подчеркивается, что он находится еще вне социальных институтов. Примечательно, что у этого героя песен нет никаких родственников. Этот же возраст имеют герои-мстители в дошедших до нас легендарных преданиях.
Особенности юношеской психики в абреческом типе личности объясняются, на мой взгляд, институтами возрастной инициации. В виде обрядов и особенностей молодежной культуры подобные обычаи известны повсюду. До завершения инициации юноша считается неполноправным, даже неполноценным целовеком. В таком состоянии молодой человек отрывается от семьи, от родителей, приобретая новых "отца" и "мать". Повсюду в мире известна отдача ребенка на воспитание в чужую семью (аталычество у народов Кавказа).
Кровная месть - это как бы акт возвращения юноши в мир и обретения родственников заново. Это деяние имеет, таким образом, архетипическую подоснову. Имея все это в виду, следует отказаться от взгляда на кровную месть как на что-то уникальное и связанное с дурными наклонностями определен ных народов. Фольклорный "добрый молодец" знаком многим народам и он отличается отнюдь не всегда добродетельным поведением.
Факты, относящиеся к случаям кровной мести в Чечне и мне известные, говорят о том, что такое действие должно быть совершено с максимальной быстротой. Вот почему в современных эпизодах такой мести действующими лицами стали выступать иногда женщины, что ранее, скажем в конце прошлого и начале текущего столетия, было нехарактерно. Но народная память хранит представленя о воинственных девушках-мехкари в глубокой древности, предводительствовавших отрядами. Социально они были именно мстительницами, которым после убийства врага дозволялось выйти замуж, т.е. обрести родственников. Напомню, что месть прекращалась, если убийца, за жизнью которого охотятся мстители, сумеет коснуться губами груди матери убитого - тогда он считался усыновленным. Это тоже акт обретения родственников.
Как известно, кровная месть распространяется на очень ограничнный круг родственников: прежде всего на братьев убийцы. Отомстивший и в свою очередь преследуемый через усыновление имеет шансы стать их названным братом, сыном их матери. В ритуально-глубинном смысле идет борьба за мать. В смысле социальном происходит самоидентификация личности, трагически лишенной элементарной родственной связи. В психологическом смысле речь идет о драме сознания, строящего сценарий жизни. А строит этот сценарий сознание с нуля, о чем говорит обычай, по которому преследуемый мстителями человек, если он забежит на кладбище, оказывается в безопасности. В таком месте человек еще как бы не рожден, он эмбрион, хотя его сознание активно функционирует. Эдиповская психодрама сознания чеченца ориентирована на полюс матери, а не на полюс отца. Поэтому тейповая организация, построенная по отцовскому принципу, уравновешивает его психику, порождая неповторимый менталитет народа. Горская демократия всегда умела легко переводить ранения или даже убийство, случайное или по мести, в компенсации соответствующим количеством денег и скота. Абреческая личность, побуждаемая мощными архетипами и дисциплинированная отцовской властью, находит свое полное выражение в поведении воина.
В реальной жизни акт кровной мести крайне редок. Но он всегда порождает захватывающие воображение повествования о вспышках или скрыто длящейся вендетте. Уголовное право в годы советской власти практически ликвидировало подобные эксцессы. Примечательно, что по словам Абдулбаки Джамо, иорданского министра и знатока старины, с которым мне довелось побеседовать, за все время пребывания чеченцев в Иордании со времени переселения их туда, там не было ни одного случая кровной мести. Считается невероятным, чтобы чеченец убил чеченца.
Еще одна черта, связанная с абреческим типом личности - ее максимализм и страстная тяга к справедливости. А понимание того, что справедливо и несправедливо, зависит от общего кругозора и жизненного опыта. Чеченец склонен до конца исполнять свой долг, как он его понимает. В Афганистане, где чеченцы и ингуши воевали против единоверцев, перебежчиков среди них не было.
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus04_3.htm
Этнические соседи
Чеченцы говорят на языке нахско-дагестанской семьи, который ближе всего к ингушскому. В данном случае речь идет о литературных языках. Диалектное членение гораздо сложнее: некоторые горные диалекты чеченского ареала (например, чеберлоевский) фактически стоят ближе к ингушскому языку, чем к чеченскому. Отношения между чеченским и ингушским языками ближе, чем между русским и украинским. Как писал в 1929 г. знаток чеченских и ингушских диалектов Н.Ф. Яковлев: "Чеченец и ингуш, разговаривая каждый на своем материнском наречии, без всяких затруднений понимают друг друга. Такую близость мы видим и в других проявлениях национальной культуры чеченцев и ингушей".25. Яковлев Н.Ф. К вопросу об общем наименовании родственных народов. Ростов-на-Дону, 1929. С. 8. Яковлев как и Заур Мальсагов, известный ингушский лингвист, выступили за общее наименование чеченцев и ингушей вайнахами (вейнахами). Интеллигентные носители чеченского и ингушского языков утверждают, что между ними возможно понимание процентов на 80. На уровне бытовой речи взаимопонимания меньше.
В разделении первоначальной общности чеченцев и ингушей свою роль сыграли ход Кавказской войны прошлого века и политика царских властей. Сейчас "простой народ" в большей мере привержен идее единства чеченцев и ингушей как одного этноса, чем творческая интеллигенция, которая склонна подчеркивать различия.
С этнографической точки зрения можно сказать, что чеченская культура в большей мере утратила этнические ритуалы, чем ингушская. Например, у чеченцев ослаблен обычай избегания между зятем и тещей. С точки зрения ингушей чеченский обычай давать гостю суп, а не специальное мясное блюдо из баранины, куриного или индюшачьего мяса есть нарушение исконности обычая. На свадьбах у ингушей девушки ритуально стоят. Но такие этнографические различия не мешают четкому осознанию этнического родства и престижности этнонима вайнах. Некоторые чеченцы и ингуши относятся с недоумением к информации о том, что термин вайнах как этноним был введен сравнительно недавно, а не "насчитывает тысячелетнюю историю".
Чеченский и ингушский литературные языки имеют свою предысторию. Они восходят к общенормированному языку чеченских и ингушских сказителей илланчи. Надо думать, определенные предпосылки к развитию литературного языка имелись в записях семейных хроник (тептарей), которые велись на чеченском языке арабской графикой. Говорят, что эти тептари еще кое-где сохранились как семейные реликвии. Собственно литературный чеченский язык развился на основе равнинных диалектов - шалинского и урус-марта новского. Вместе с близким к ним гудермесским и подтеречными говорами этими диалектами владело большинство населения.26. Алироев И.Ю. Язык, история и культура вайнахов. Грозный, 1990. С. 185. В основе ингушского литературного языка лежит назрановский диалект, который является родным для 80% ингушей.
С востока соседями чеченцев являются дагестанцы (кумыки, аварцы и более малочисленные народы). Кумыки - народ высокой арабизированной культуры. В прошлом веке и начале текущего они были законодателями этикетного стиля, из их числа происходили религиозные проповедники. Роль аварцев стала повышаться в советские годы, в частности в связи с их быстро растущей численностью. В прошлом безземелье заставляло аварцев наниматься к чеченцам на работу в качестве пастухов мелкого рогатого скота. Во многих чеченских селах имеются кварталы, образованные поселением наемных дагестанских пастухов. Это, как и вообще наемный труд, считалось чеченскими собственниками - тружениками очень непрестижным занятием и упрек в нем иногда может проскользнуть в отношениях чеченцев к аварцам.
Некогда часть Чечни была подчинена кумыкским и аварским феодалам, но чеченцы смогли к ХVIII в. от этой зависимости освободиться. Эти перипетии политического антагонизма были перекрыты религиозным фактором. Сильные и постоянные импульсы ислама всегда шли из Дагестана на запад в Чечню и Ингушетию. Исламский Дагестан образует одну из силовых линий, образующих этническую идентификацию чеченцев и ингушей. Надо сказать, что много дагестанцев вошло в состав чеченцев как этнический компонент. Образовались дагестанские тейпы.
В Хасавюртовском равнинном районе Дагестана, примыкающем к Чечне, расселены чеченцы-аккинцы. Их точная численность неизвестна, но, может быть, достигает 100 тыс. человек. Эта группа - сравнительно позднего происхождения, мигрировшая из Чечни и Ингушетии. Собственно аккинцы - это горцы, жившие между Чечней и Ингушетией, одно из древних подразделений вайнахов. Повидимому, еще в ХV веке, т.е. после освобождения равнин от нашествия Тамерлана, аккинцы устремились с гор на восток. К ним в ходе истории присоединились разные тейпы собственно чеченцев (после 1859 года - окончания Кавказской войны, после пертурбаций советского времени). Теперь этническое сознание аккинцев четко ориентировано на чеченкую общность.
С юга Чечня граничит с Грузией. На этой пограничной с Чечней территории расселены горно-грузинские этнографические группы: хевсуры и пшавы. В их этногенезе, особенно у хевсуров, прослеживается явный вайнахский пласт. Это, однако, не мешало напряженности отношений чеченцев с хевсурами, возникшей на почве взаимного угона скота с горных пастбищ.
В более отдаленных местностях Грузии (Ахметовский район) исконно живет третий нахский по языку, близкий чеченцам и ингушам, народ - бацбийцы. Их вместе с более поздними переселенцами из Чечни и Ингушетии грузины называют кистами. Все они сейчас практически ассимилировались с грузинами.
С древних времен часть предков вайнахов населяла северокавказские степи, примыкающие к территории нынешней Чечни. Эти земли в первом тысячелетии были во владении Хазарского каганата, государственной религией которого был иудаизм. Связи с хазарами до сих пор ощутимы в чеченской этнографии. Современная этнологическая память чеченского этноса хранит знание о далеких от Чечни землях, прилегающих к Черному морю, к Дону и Волге. Предки чеченцев активно участвовали в политической жизни на юге Восточной Европы, в истории того же Хазарского каганата.
Примечательный момент этнической идентификации чеченцев - отношение к евреям. Некоторые тейпы просто возводят себя к тому или иному еврейскому предку. Существует народная шутка, говорящая, что когда соберутся три человека, то один из них будет еврей (жукти). По мнению моего покойного учителя Ахмада Сулейманова, название известного Шотойского общества идет от слова шот, шубут - еврейского обозначения субботы.27. У. Лаудаев давал этимологию Шатоя от слова шу - 'высота', т.е. это обозначение 'живущих на высоких местах'. См.: Лаудаев У. Указ. соч. С. 4. В Чечне есть топонимы, которые переводятся: "Войско евреев", "Курган, где погибли евреи". Возможно, это свидетельства о хазарском прошлом.
Россия и Чечня
Важный исторический момент российско-чеченских отношений - высокая оценка горских обычаев со стороны элитной российской интеллиген ции. На Кавказе композитор Танеев искал свое вдохновение. Пушкин, Лермонтов, Бестужев-Марлинский дали российскому воображению идеалы свободных людей, увиденных на Кавказе. Примечательно, что верхи русского общества к середине прошлого века смогли убедиться в ценности человеческой личности, увидев ее в горце. Это во многом позволило открыть глаза на своего собрата-крестьянина, находившегося в крепостном рабстве.
А каковы последствия той войны для чеченцев? В чеченской историчес кой памяти она закреплена прочнее, чем в массовом российском сознании. В Чечне жители каждого села помнят, что оно было сожжено, да и не один раз, царскими войсками. Люди хорошо знают имена своих предков или дальних родственников, павших в героической борьбе. Пожалуй, единственный фактор, который смягчает до сих пор суровость исторической правды - это религия. И здесь нельзя не назвать проповедь ненасилия, которую вел уже в годы пребывания на Кавказе молодого Льва Толстого чеченский суфий, учитель праведности Кунта-хаджи Кишиев.
Нельзя создать правильного представления о положении чеченского общества внутри России, если не учитывать роль семейно-частного уклада собственности, который был обусловлен всеми историческими обстоятельства ми и сам на них воздействовал. Этот уклад не погиб и в годы советской власти.
Семейно-частная собственность на землю обусловила свободу и инициативность ее владельца. Она внесла в его менталитет глубоко экофильное отношение к среде обитания (окультуривались даже лесные угодья), идеологию облагораживания земли (орошение равнинных и устройство террасных полей) и другие черты хозяйственной психологии собственника-земледельца. При всем том этот собственник оказался хорошо ориентированным во внешнем мире. Еще в прошлом веке чеченцы продавали зерно в Дагестан и даже в Иран. Продукты их животноводства через руки перекупщиков (в основном горских евреев) выходили на региональный рынок. Все это вместе аккумулировалось в деятельной психологии соперничества - каждый чеченец стремится к благополучию своей семьи, чтобы она жила не хуже, а лучше других. Такое же отношение соперничества (обозначается термином яхь) распространяется на обладание идеальными ценностями - отвагой, мудростью, знанием своих и чужих обычаев. Правда, соперничество, яхь, делает чеченца настороженным и сдержанным в общении.
Надо помнить еще о том, что огромное нормирующее воздействие на индивида оказывает чеченская культура, построенная на принципах этикета (гыллкх), благородства (оздангалла), терпения (собор). Личность всегда должна прилагать усилия, чтобы приблизиться к таким высоким требованиям. Считается, что этого достигает образцовый индивид рыцарского поведения (конах). Каждое село или тейп славились таким конахом - защитником страны, стариков, детей и женщин. Сейчас чеченцы говорят, что конахов не осталось ("всех победил русский рубль"), но в каждом из искренних носителей культуры живет убеждение, что он хоть в чем-то, хоть в самой малости обладает чертами конаха. Разрыв между идеальным поведением и реальной практикой всегла осознается чеченцами и выражается горестной пословицей "чеченцем быть трудно".
Рассмотренные особенности исторического прошлого и черты этнического менталитета объясняют во многом положение чеченцев в годы советской власти. Надо сказать, что отношение к Чечне как к особой зоне было продолжением некоторых позиций, существовавших до Октябрьской революции. Так, идея выселения чеченцев с Кавказа обсуждалась еще в начале века. Продолжением этой политики в советские годы были репрессии против мусульманского духовенства и даже просто знавших арабский язык в 1920-ые годы. Устойчивый уклад семейно-частного землевладения как нигде сопротивлял ся насильственной коллективизации. Зато и репрессии 1930-х годов в Чечне были особенно суровы. В целом недоверие к Чечне было родимым пятном советской национальной политики, унаследованным от царского прошлого. Вот и старались здесь искоренять "чеченство". Высылка чеченцев 23 февраля 1944 г. в Казахстан и Среднюю Азию на 13 лет была, конечно, сильным ударом по всему укладу жизни чеченцев. Для этноса не менее губительно действовали запреты общаться по-чеченски в детсадах, существовавшие в Чечне до самого конца СССР, насыщение словаря чуть ли не наполовину иноязычной лексикой, и закрытие служебного продвижения чеченцу, если он был женат на соплеменнице. В составе СССР Чечня находилась на одном из последних мест по уровню медицинского обслуживания. Зато экологическое загрязнение в связи с односторонне развитой нефтепромышленностью было исключительным. (Напомним, что грозненская нефть обеспечивала гигантский подъем промышленного производства в стране в 1930-е годы).
К моменту распада СССР положение Чеченской республики характери зовалось внутренними тектоническими напряжениями. Какие-то социальные подвижки должны были произойти обязательно. К числу наиболее ошутимых следует отнести кризис механизмов воспроизводства этнических культур. Этот кризис связан с возраставшей пропастью между идеалами традиционной культуры и тотальной советской идеологией, что вело к возрастанию авторитета нравственных ценностей традиционной культуры и ислама. В то же время при высоком престиже традиционных институтов они уже не могли транслиро ваться автоматически от отца к сыну. Нарушенную связь времен стали пытаться "восстановить" прорицатели и гадатели, часто элементарно нечистые на руку. С другой стороны, появилось много полуграмотных знатоков Корана.
Все это не должно подвергать сомнению действительное взаимодейст вие русской и чеченской
культур. Его никоим образом нельзя отрицать. По словам актера Мусы Дудаева, чеченцы еще в ссылке "свою тоску по родине выражали русскими песнями". Лучшие представители чеченской интеллиген ции активно осваивали миры Пушкина и Льва Толстого, кстати, впервые в начале 1850-х годов записавшего на чеченском языке два сюжета из цикла героических песен. Православная церковь в Грозном всегда действовала без проявлений какой-либо враждебности со стороны чеченцев. Однажды, придя во двор церкви, я увидел там чеченца средних лет, раздававшего милостыню старикам - нищим русской национальности. Такое отношение к русской церкви резко бросалось в глаза своей противоположностью к тому, как чеченцы относились к памятнику генералу А. Ермолову. Этот памятник постоянно оскверняли и даже взрывали.
Чеченский этнос и урбанизм
На рубеже ХIX-XX веков вместе с русскоязычным населением в Чечню стремительно входили нормы городской жизни, втягивавшей в себя и чеченские слои. Во время голода начала 30-х годов, связанного с коллективизаци ей, Чечня приняла и обустроила жизнь тысяч русских и украинских беженцев. В годы индустриализации нефть Чечни была главным энергетическим фактором индустриализации СССР. Во время высылки чеченцев в 1944 г. нормальное развитие современных структур этноса чеченцев было деформировано. Возвращение чеченцев в 1957 г. не было бесконфликтным, о чем тоже надо помнить. Вместе с тем стремительно развернулось стремление чеченского народа обрести современные структуры национальной жизни. Чеченцы проявили повышенную тягу к получению образования. К началу 1990-х годов в этнических отношениях в республике установилась ситуация, которую можно было бы назвать этнической дополнительностью. В нее были включены помимо самих чеченцев ингуши, русские, украинцы, армяне, евреи и другие народы. Даже в ходе войны 1994-1996 гг. один чеченский мулла мне говорил, что "большинство из русских попадет в рай". В прошедшей войне этнический фактор так и не перерос в этнический конфликт. Бегство русскоязычного населения из Чечни целиком было вызвано криминогенной ситуацией и деформирова нием всей нормальной социально-экономической жизни, а не преследовани ями на национальной почве. Отъезд русских из Чечни, понемногу начавшийся после 1991 г., был воспринят большинством чеченцев с сожалением.
Существенно то, что русскоязычное население было сосредоточено в городах, и главным образом в Грозном. Этот город в 1970-1980-е годы становился заметным культурным центром Северного Кавказа. Здесь работали известные театральные труппы, филармония, университет, знаменитый на всю страну нефтяной институт, несколько академических институтов. Существовало явно выраженное понятие горожан-грозненцев как особого поселенче ски-культурного сообщества. Естественно, что в этом сообществе были сглажены национальные различия. Заметна была соседская сплоченность людей разного происхождения, объединенных одним двором или кварталом. Молодежные юношеские компании включали русских, украинцев, чеченцев, ингушей, евреев или армян без различия. Несколько обособленнее держались чеченские девушки. Грозненская городская культура накануне 1991 г. представляла собой сложившийся феномен урбанизма и степенью развитости явно превосходила городские культуры в соседних республиках Северного Кавказа. По своему "восточному колориту" Грозный был похож не на Махачкалу с ее многоцветьем, а скорее на Владикавказ. В лучшую сторону от последнего он отличался отсутствием напряженности в этнических отношениях (осетино-ингушских во Владикавказе). В нем не было шика, свойственного городам Черноморского побережья. Зато складывалась обстановка настоящего культурного сотрудничества народов. Для сельского чеченского населения Грозный был притягательным экономическим и культурным центром, легко достижимым благодаря неплохо налаженному частному и общественному транспорту.
Обычный чеченец, поселяющийся в городе, бывает встревожен падением нравов, проникновением духа наживы почти во все уголки сознания. "Мы уже не те", - говорит такой чеченец, имея в виду высокие принципы народной этики. В этом он прав только частично, потому что такие горестные суждения говорят как раз о сохранении силы традиционных этических ценностей. Но что думает по поводу всего этого чеченская интеллигенция?
Много правды содержится в следующем выводе Вахида Межидова, бывшего ректором знаменитого Грозненского нефтяного института: "Сегодня более могущественной силой стали знания, профессионализм, мастерство. Они вернее защищают от противника, надежнее обеспечивают благосостояние. Поэтому у цивилизованных народов господствует не культ силы и смелости, а приоритет знаний, профессионализма". Цитируемая статья завершается словами: "... Чеченцы заблуждаются, вознося сегодня личную храбрость и силу, рассчитывая ими решить национальные проблемы. Эта идеология устарела, мы безнадежно отстаем. В наш век побеждает не храбрый народ, а умный. Мы имеем самый низкий уровень образования среди народов Кавказа и только поэтому бедны, несчастны и не раз оказывались на грани гибели этноса. Только культ образования способен вынести нас из трагической полосы".28. Газета 'Возрождение', Љ 41, сентябрь 1995 года.
Близкие взгляды развивает известный чеченский писатель Абузар Айдамиров. Его творчеству присуще напряженное внимание к судьбе народа, пережившего тотальную высылку. Роман Айдамирова "Длинные ночи" стал источником не только боли за прошлое, но и надежды, которая порождается хотя бы прекрасным чеченским языком его романа. Многие чеченцы, плохо знающие чеченский язык, учатся родной речи с помощью романа Айдамирова. Так вот, общественная позиция писателя, звучащая в его популярных выступлениях, особенно по телевидению, такова: "Независимость - мечта чеченского народа. Но она должна достигаться через внутреннее развитие. Прежде всего через образование". Он напоминает чеченцам, что первое слово, которое Пророк Мухаммед услышал от архангела Джебраила, посланника Бога, было "Калам!" ("Учись! Знай!"). Без этого "Учись!" нельзя быть подлинными мусульманами. Айдамиров говорит, что пролитая в прошедшей войне чеченская и русская кровь не должны пропасть даром. Этого не произойдет, если народ сейчас осознает, что надо обратиться не к войне, а к миру и к книгам. Недавно я узнал, что любимый народом писатель Айдамиров был взят в заложники. Национальное сознание достигается тогда, когда познавательная и эмоциональная сферы не подчиняются регулятивной, представленной государством, а используют это государство для расширения умственного и художественного кругозора народа.29. Селина Т.И., Диденко Д.В. Судьба русской интеллигенции (К вопросу о политическом самоопределении интеллигенции). Обнинск, 1992; Селина Т.И. Русское либеральное движение накануне первой русской революции. Обнинск, 1993; Селина Т.И. Г.В. Плеханов - первый российский социал-демократ. Обнинск, 1994. Чеченский этнос уже нельзя представить без города и без интеллигенции. А жизнь остро ставит вопрос о роли государства.
Заключение: витальные силы этноса
Родовое тело чеченского этноса - это реальность, расположенная во времени: есть предки, есть вот столько-то чеченцев на земле и все они убеждены, что у них будут потомки. В представлении самого народа родовое тело осмысляется этнонимом нохчий, который охватывает также предков. По отношению к потомкам этноним теряет свою однозначную определенность: в своих эсхатологических представлениях чеченцы не уверены в будущем. Но кто может сказать о будущем своего этноса более определенно? Эту неуверенность я называю этнической тревогой, маркирующей присутствие чеченцев в мире.
Но эта тревога не разрушает чеченцев, делает их не созерцательными, а деятельными. Чеченец чрезвычайно чувствителен к моменту времени: ответственно относится к получению образования, к устройству своих семейных дел, изысканию материального благополучия и к воспитанию детей. То, что время должно быть деятельностным, утверждается в речении "Одно время, одно место, одни люди". Другая чеченская пословица о времени такова: "Что надо сделать незамедлительно? Труп похоронить, девушку выдать замуж, а гостя накормить". Здесь речь идет о витальном времени. На то, что чеченское время витально и генеративно, обратил внимание Саид Хасиев. Он назвал членение времени от семейного уровня к общечеловеческому "эмбриональным рядом".30. Хасиев С.А. Время в этническом мышлении чеченцев//Происхождение нахских народов. Всесоюзная научная конференция. Тезисы докладов и сообщений. Шатой, 1991. С. 46. Первая стадия - семейная и связана с культом семи поколений предков, пребывающих на кладбище и возглавляемых старшими (кешни охла). Предки следят за мыслями, словами и деяниями потомков. Этническим временем у чеченцев, по Хасиеву, является жизнь 120 поколений, что соответст вует библейским 40 поколениям, но взятым 3 раза. Общечеловеческое время, по этому автору, - глобальное и этическое время, представляемое как золотой век в прошлом и как цель в будущем.31. Хасиев С.А. Указ. соч. С. 47. Это оптимистическая схема, способная включить в себя слишком тревожное ощущение жизни у чеченцев. Во взглядах, излагаемых Хасиевым, общечеловеческое этическое время - рамочное, включающее в себя частное витально-этническое ("родовое", "коленное", поколенное) время.
В сущности этническое время всегда и повсюду витально. Этническая витальность - это представление о родовом обособленном теле этноса, существующего во временной и пространственной среде. В условиях то медленных, то бурных изменений среды этническая витальность выступает как констатация присутствия этноса в мире. Это ощущение тревожно, но оно подчеркивает щемящее чувство принадлежности к родовому телу этноса, делает это ощущение осознаваемым. Отсюда и суждение: "быть чеченцем трудно".
Но что важнее всего в этнической витальности, так это ее способность дать человеку независимую позицию по отношению к культуре. Тем самым "идентичность оказалась вне поля культурных проблем" - утверждает, подходя к этничности с других позиций, методолог Олег Генисаретский.32. Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. Вып.3. Сборник статей. М, 1997. С. 22. Вот это самое поле предложено в данной работе рассматривать распределительно-то пически, в котором личность ориентируется поведенчески. Культура, распавшаяся здесь на субкультуры, теряет свою историцистскую консолидирован ность и предстает набором топических мест. Зато повышается стабильность самоидентифицирующейся личности, что выражается в сознательности выбора мотиваций и поступков. Преемственность срезов личности находит себе опору в преемственности семейной традиции. Семья в данном случае получает социально важный коммуникативный и знаковый аспект. Но такая роль семьи предполагает кофликт поколений. Противоречивые интересы гендерно-возрастных групп чеченского общества традиционно разрешаются на обычноправовой основе. Поэтому тейповую организацию как выдающийся институт чеченского адата (обычного права) нельзя считать просто каким-то пережитком, окаменелостью прошлого. Тейп порождается актуальными жизненными противоречиями. С одной стороны, это противоречие между старшими и младшими мужскими возрастами. Принадлежность к тейпу ограничивает автономию последних, в то же время предоставляя свободу им для социального поиска и самореализации. В этом плане тейп берет на себя функции хранителя этнических ценностей, по отношению к которым должна происходить идентификация молодежи.
Особую роль в этом балансе сил играет женщина-мать. На бытовом уровне она распоряжается витальными ресурсами семьи. В плане идеологическом женщина-мать также концентрирует нормативные ценности этнической культуры. Как мотивации поведения эти ценности переносятся с женского полюса на мужской. Не случайны поэтому некоторые аспекты женского поведения у шейха Мансура, современный культ могилы лидера кадарийского движения, называемого по матери "сыном Хеди". В целом можно говорить о наличии у чеченцев автономной женской культуры со своим собственным порождением властных отношений. Тейповая организация зависит от этой культуры и этой власти. Последняя действует через всемогущую молву - важнейший нормативный фактор для поведения мужчин.
В наши дни рыночная экономика только усилила роль женщины. Благополучие многих семей стало зависеть почти исключительно от реализации женщиной на рынке продукции крестьянского хозяйства или целиком от доходов ее челночных операций. Традиционно высокое обычноправовое положение чеченки в современных условиях поставило ее в центр экономической жизни и политических движений (акции вроде митингов за вывод российских войск в Грозном).
Можно говорить о том, что настоящее положение чеченского общества определяется взаимодействием нескольких исторических процессов: 1) политической активизацией крестьянства и освоением им городской культуры, 2) мощным феминистским движением, имеющим обычноправовые предпосыл ки, 3) сложным самоопределением молодежи, пытающейся выйти из-под контроля обычноправовых норм и поэтому провозглашаюшей приверженность нормам шариата, 4) этническим самоопределением, острота которого вызвана опытом борьбы за витальное существование в советские годы, 5) проблемой вайнахской консолидации, 6) таким важным фактором как диаспораль ное существование этноса (тысячи чеченцев расселены вне Чечни), 7) отношениями с Россией, 8) региональным кавказским процессом, 9) взаимоотношениями с исламским миром, 10) процессами, прежде всего экономическими и информационными, идущими в мировом сообществе. Совокупное действие всех этих факторов определит направление будущих этнических идентификаций чеченцев. По своему характеру эти факторы можно разделить на эндогенные, связанные с внутренними ресурсами этноса, и экзогенные, зависящие от внешнего воздействия. Насилие, примененное в отношении чеченцев, деформировало как эндогенные, так и экзогенные факторы. В интересах России и мирового сообщества - отнестись к чеченцам как к нормальной современной нации, имеющей столь же сложные проблемы, как и любая другая нация на земле.
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus04_4.htm
Примечания
1. О концепции эдификации см. подробнее: Гусинский Э., Турчанинова Ю. О Ричарде Рорти, постмодернизме и кризисе образования//Лицейское и гимназическое образование, 1998. Љ1. С. 36.
2. Современная философская идея идентификации с опорой на разработки М.К. Ма мардашвили, Ж. Лакана, Ж.-Л. Нанси и Ф. Лаку-Лабарта развита С.Б. Долго польским в книге "Риторика Талмуда". Анализ в постструктуралистской перспективе: аффект и фигура. СПб.: Петербургский еврейский университет, 1998. С. 206-211.
3. Штайнзальц А. Дом Якова//Евреи и еврейство. Сборник историко-философских эссе. Сост. Рафаил Нудельман. Иерусалим, 1991. С. 47.
4. Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. Вып.6. М., 1999. С. 48.
5. Чеснов Я.В. Родовое тело в этногонии чеченцев//Проблемы происхождения нахских народов. Всесоюзная научная конференция. Тезисы докладов и сообщений. Шатой, 1991. С. 31-32.
6. Чеснов Я.В. Мир детства об этническом и человеческом//Этнокультурное (национальное) образование в Москве на пороге ХХI века. Вып. 6 /Отв. ред. Курнешова Л.Е. М.: Центр инноваций в педагогике, 1999. С. 47-74.
7. См. подробнее: Я.В. Чеснов. Лекции по исторической этнологии. М.: "Гардарика", 1998. С. 72-81.
8. Эриксон Э. Идентичность: юность и кризис. М.: "Прогресс", 1996.
9. О концепции этнического образа см.: Я.В. Чеснов. Лекции по исторической этнологии. С. 118-142.
10. См. подробнее: Я.В. Чеснов. Горская демократия//"Азия и Африка сегодня". Љ 8, 1995.
11. Айдамиров А. Хронология Чечено-Ингушетии. Грозный, 1991. С. 8.
12. Лаудаев У. Чеченское племя. Грозный, 1991. С. 13, 21.
13. Подробнее о происхождении тейповой организации см.: Я.В. Чеснов. Чеченцем быть трудно. Тейпы, их прошлое и роль в настоящем//Независимая газета, 22 сентября 1994. Љ 181.
14. М. Мамакаев в своей известной работе 1973 года пишет, что в Чечне в ХVI-XVII веках насчитывалось 9 тукхумов (заметим, что число это для чеченской традиции соответствует ритуальной мантике, столько звезд теперь изображено на чеченском флаге: Аккий, Мялхий, Нохчмакхой, Терлой, Чантий, Чебарлой, Шарой, Шотой и Эрштхой). См.: Мамакаев М. Чеченский тейп (род) в период его разложения. Грозный, 1973. (Перепечатка главы "Чеченский тейп"//Чеченцы: история и современность. Сост. и общая редакция Ю.А. Айдаев. Москва, 1996. С. 185).
15. "Родами" считал тейпы и М. Мамакаев, писатель и большой знаток истории своего народа. Но он следовал за господствовавшей в советские годы концепцией первобытно-родового строя. Четкость в этом вопросе проявить ему было трудно. Так, он мог одновременно именовать тукхумы, по его определению, военно-террито риальные союзы, фратриями, которые в упомянутой концепции имеют социально-брачную функцию (См.:[Указ. соч. С. 186]).
16. О чеченских поведенческих стереотипах: Я.В. Чеснов. Женщина и этика жизни в менталитете чеченцев//Этнографическое обозрение, 1994, Љ 5.
17. Важнейший источник по ономастике чеченцев: А. Сулейманов. Топонимика Чечни. Изд-ние 2-ое. Грозный, 1998.
18. Гордон А.В. Вопросы типологии крестьянских обществ Азии (Научно-аналитиче ский обзор дискуссии американских этнографов о социальной организации и межличностных отношениях в тайской деревне). М.: АН СССР, ИНИОН, 1980.
19. Наиболее всесторонний охват проблемы в издании: "Из истории ислама в Чечено-Ингушетии". Отв. ред. В.А. Акаев. Грозный, 1992.
20. Мухаммедходжаев А. Гносеология суфизма. Душанбе, 1990. С. 1, 12-15, 47.
21. Полный суфийский зикр состоит из произнесения семи изречений: 1) Ля илляха ил аллах (Нет Бога кроме Аллаха), 2) Я аллах (О, Боже!), 3) Я ху (О, ты, который есть), 4) Я хахк! (О, праведный!), 5) Я хаикк (О, Боже живых), 6) Я кайюм! (О, Боже сущий!), 7) Я каххар (О, Боже - мститель). Ученики поэтапно осваивают произношение этих формул молитв.
22. См. подробнее: Акаев В.А. Кунта-хаджи. Грозный, 1994.
23. Ахмадов Ш.Б. Имам Мансур. Грозный, 1991. С.88.
24. Обсуждение проблемы см.: Чеснов Я.В. Горская демократия//"Азия и Африка сегодня". Љ 8, 1995.
25. Яковлев Н.Ф. К вопросу об общем наименовании родственных народов. Ростов-на-Дону, 1929. С. 8.
26. Алироев И.Ю. Язык, история и культура вайнахов. Грозный, 1990. С. 185.
27. У. Лаудаев давал этимологию Шатоя от слова шу - "высота", т.е. это обозначение "живущих на высоких местах". См.: Лаудаев У. Указ. соч. С. 4.
28. Газета "Возрождение", Љ 41, сентябрь 1995 года.
29. Селина Т.И., Диденко Д.В. Судьба русской интеллигенции (К вопросу о политическом самоопределении интеллигенции). Обнинск, 1992; Селина Т.И. Русское либеральное движение накануне первой русской революции. Обнинск, 1993; Селина Т.И. Г.В. Плеханов - первый российский социал-демократ. Обнинск, 1994.
30. Хасиев С.А. Время в этническом мышлении чеченцев//Происхождение нахских народов. Всесоюзная научная конференция. Тезисы докладов и сообщений. Шатой, 1991. С. 46.
31. Хасиев С.А. Указ. соч. С. 47.
32. Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. Вып.3. Сборник статей. М, 1997. С. 22.
Приложение I.
Характеристика некоторых чеченских тейпов
Алерой. Довольно многочисленный тейп, происходящий из Восточной Чечни, но расселенный по всей стране. К этому тейпу принадлежит Аслан Алиевич Масхадов. По преданию имя этого тейпа имелось на легендарном бронзовом котле, который принесли предки в Нашха.
Вместе с Алерой там были указаны тейпы Беной, Сонторой, Белгатой, Нихалой, Терлой, Варандой, Пешхой, Гуной и другие так называемые "чистые" тейпы. По чеченской легенде представители неисконных, вторичных по происхождению тейпов расплавили этот котел.
Белгатой . Большой и известный в Чечне тейп. Когда-то был подразделением тейпа Белтой. Легенда о происхождении Белгатой гласит, что Белгатоевцы почти вымерли в результате некогда случившейся эпидемии, но потом снова размножились, о чем свидетельствует этимология названия ("бел" - умереть, "гатто" - воскреснуть). Считаются очень энергичными людьми.
Белтой (Билтой). Большой и известный тейп. Из него происходил знаменитый политический деятель Бейбулат Таймиев, о котором упоминал А.С. Пушкин в описании своего путешествия в Эрзерум. Сейчас Белтой расселены повсюду, но исконный их район находится на Востоке Чечни (Ножайюртовский район).
Беной. Один из самых многочисленных чеченских тейпов, может быть, самый из них крупный. Один из самых известных чеченских бизнесменов Малик Сайдуллаев, сам беноевец и много занимающийся делами своего тейпа, утверждает, что из 1 миллиона чеченцев беноевцы насчитывают 360 тысяч. Расселены по всей республике. Беноевцы подразделяются на 9 родов-гаров: Жоби-некъе, Уонжби-некъе, Асти-некъе, Ати-некъе, Чупал-некъе, Очи-некъе, Девши-некъе, Эди-некъе и Гурж-махкахой. Принимали самое активное участие в Кавказской войне прошлого века. Из их числа происходит национальный герой Байсангур Беноевский, не покинувший Шамиля до самого его пленения и не сдавшийся после сдачи Шамиля царским войскам.
Много беноевцев находится в диаспоре в странах Передней Азии. Беноевцы - герои многих шуточных историй, в которых вышучивают неуклюжую фигуру или деревенскую хитроватость беноевцев. В то же время они известны своим бесстрашием, верностью данному слову.
По-видимому, беноевцы составили костяк демократических крестьянских слоев, несколько столетий назад сбросивших в Чечне свои собственные аристократические институты и власть кабардинских и дагестанских правителей. Эти слои породили ту самую горскую демократию, ставшую социальной основой этнического менталитета чеченцев.
На примере Беной проиллюстрируем появление в тейпе иноплеменника. В исконной местности беноевцев на реке Аксай есть урочище, называющееся Гуржийн мохк (грузинское место, владение). А. Сулейманов сообщает следующее предание: "Во времена набега на соседнюю Грузию беноевская дружина привезла грузинского мальчика. Подрастая, маленький пленник приобрел большую известность среди своих сверстников и взрослых силой, находчивостью, ловкостью, красотой. Он стал равным членом общества, в жены ему дали красавицу, выделили землю и помогли построить дом, дали рабочих волов, корову, коня. В последствии, когда семья грузина разраслась, выделились отселки, разросся хутор. Тогда беноевцы назвали это место Гуржийн мохк" (См.:[Сулейманов А. Топонимика Чечни. Изд-е 2-е. Грозный, 1998. С.317]).
Варандой. Один из известных горных тейпов. Автор прошлого века, первый чеченский этнограф Умалат Лаудаев утверждает, что варандой "пришлого происхождения". В Чечне мне пришлось слышать утверждение, что они "русского происхождения". Скорее всего, это говорит только о принятии ими беглых русских солдат эпохи Кавказской войны прошлого века. Сам термин варандой известен в исторических документах I тысячелетия. Другая подоплека суждения о "русском происхождении" может быть связана с тем, что варандоевцы долго не принимали мусульманскую веру и с целью защиты древних верований уходили в горы. Как бы то ни было, варандоевцы до сих пор сохранили некоторые древние обычаи (вроде женского обрезания) и уникальный чеченский фольклор.
Гендаргеной . Тейп, к которому принадлежит Доку Гапурович Завгаев. Он считается одним из самых многочисленных тейпов и расселен поэтому по Чечне довольно широко. Тейп Гендаргеной вышел из исторического центра Чечни Нохчиймохка (Нохчамахк, "Страна чеченцев"). Эта "Страна чеченцев", расположенная в бассейнах рек Аксая, Мичига и на землях вдоль Терека, всегда была житницей не только Чечни, но и Дагестана и даже более отдаленных стран. Экономическая и военная сила обусловила существование в Нохчиймохке культурно-политического и ритуально-религиозного доисламского центра Нашха. В этом центре располагался один из ранних Мехк кхелов ("Совет страны"). Оттуда, по преданию, вышли все "чистые" тейпы чеченцев. Среди этих тейпов находится и Гендаргеной.
Нохчиймохк собственно совпадает с тем образованием, которое известно под тюркским именем Ичкерия. Эта часть Чечни была с трудом занята царскими войсками в 1852г. Только это событие стало в историографии прошлого века рассматриваться как начало конца Кавказской войны. Очевидно, принятие правительством Д.М. Дудаева названия Ичкерия в качестве официального должно было означать и приобщение к истоку чеченского этногенеза, и к славной странице сопротивления прошлого века.
Гендаргеноевцы в истории Чечни всегда занимали видное место.
В советские годы из его членов вышло много руководителей хозяйственного и партийного уровня. В "мирные" 1991-1994 гг. в Чечне от гендаргеноевцев можно было услышать жалобы на засилие новых, дудаевских, кадров в основном "горного" происхождения. Прошедшие в те годы тейповые собрания некоторыми лицами из правительства Д.М. Дудаева интерпретировались как попытка найти опору в массах со стороны старой советской партноменклатуры.
Дешни. Горный чеченский тейп, расселенный на юго-востоке Чечни. Относится к известным "чистым тейпам", обладающим своей горой, у тейпа Дешни - Дешни-лам. Некоторые из Дешни живут в Ингушетии. Дешни известны тем, что к 1917 году у них сохранились фамилии, считавшиеся княжескими. В Чечне с юмором рассказывают историю, как один из представителей такой фамилии женился на грузинской княжне, выдав тейповую гору за свою собственную.
Зурзакхой . Этот тейп считается одним из исконных, ибо в своем имени он сохранил этноним дзурзуков, который в средневековье грузины давали предкам чеченцев и ингушей. По мнению М. Мамакаева, тейп зурзакхой не входил в тукхумы, занимая самостоятельную позицию, также как и тейпы Майстой, Пешхой и Садой.
Зумсой (Дзумсой). Горный чеченский тейп, носящий либо тотемное ("зу" - еж; в чеченской символике он носитель мудрости), либо профессиональное название (зум - горная арба). Всегда был одним из политически активных чеченских тейпов. Зумсоевцы чрезвычайно сильно пострадали от советской власти.
Гуной. Известный чеченский тейп, расселенный на северо-востоке Чечни. Гуноевцы непосредственно соседствуют с терскими казаками, с которыми имеют родственные связи. Считается, что много позже других чеченских тейпов приняли ислам.
Калхой (Калой). Горный чеченский тейп, к которому принадлежит Зелимхан Яндарбиев. Фамилия Калоевых известна у ингушей, а также у осетин.
Мулкой. Небольшой чеченский тейп, расселенный в горах (Шатоевский район). Известны своим сопротивлением автократической власти Шамиля.
Нашхой. Нашхо - местность, считающаяся родиной "чистых тейпов". Это этногенетический центр средневековых нохчиматиенов, населявших по данным армянских исторических источников юго-восток Чечни. (Армянская география VII по Р.Х. Спб, 1877. С.36). Иногда все население Нашхо причисляется к одному тейпу.
Садой. Считается, что этот тейп выделился из Билтой (вместе с Белгатой и Устрадой). Все они из Нашхо (тукхум Нохчимокхой).
Вместе с этим нужно сослаться на мнение Ахмада Сулейманова, что Садой считался аристократическим тейпом и из него происходили князья (эли). А. Сулейманов (устное сообщение), приводя огласовку али, производил этот термин от древнего кавказского социально-этнического термина алан. При этом он считал, что Садой родственен тейпу Орсой, поскольку существует слитный термин, относящийся к обеим группам: сада-орси. В Орсах, Орсой этот автор видит потомков греков. Обратим внимание на то, что Садой не входили не в один из тукхумов, что, возможно, говорит об их иноплеменном происхождении. В то же время аристократическая традиция Садой является престижной: почетно давать имя, указывающее на этот тейп.
Вспомним Садо Мисирбиева, верного друга молодого Льва Толстого. Этноним орс - аорс может увести нас в этногенетические пласты глубокой древности, связанные, может быть, с племенем роксоланов, возможных предков русских. Современное название чеченцами русских звучит орси. Примечательно, что "Хронология истории Чечено-Ингушетии" А. Айдамирова (С.6) начинается с указания на I век нашей эры, когда существовал союз гаргареев и исадаков, состоящих из садов и хамхитов (в тексте книги явная опечатка - хашкиты. Следует читать хамекиты или хамхиты. Дискуссия о происхождении этого этнонима от реки Хамхи в книге Е.Л. Крупнова "Средневековая Ингушетия". М., 1971. С.28.).
Терлой. Считается, что тейп терлой расселился из горного башенного комплекса Кирды. Предком считается человек по имени Терлой. По некоторым данным Терлой был в ХVI-XVII веках самостоятельным тукхумом. В отличие от некровного родства всех тейпов Терлой (по мнению М. Мамакаева) вместе с Чанти были когда-то кровно-род ственным объединением. Сейчас терлоевцы населяют территорию по верховьям Аргуна. С тейпом Терлой связан комплекс преданий об обладании ими особым закрытом немусульманском знании. Возможно, что Терлой были кастой жрецов-огнепоклонни ков (Предположение С.А. Хасиева, высказанное устно).
Туркхой (Турки из Гашан-чу). В Веденском районе есть небольшая группа, относящая себя к "турецкому" тейпу. Они живут также в Рошни-чу.
Харачой. Тейп знаменитого Зелимхана Харачоевского. Это также тейп Руслана Имрановича Хасбулатова. Этот тейп рано попал на страницы письменных российских документов. А вот в этнографической реальности наших дней у населения восточной Чечни осталась память, что "харачоевцы раньше других стали жениться на русских".
Тесные связи харачоевцев с Россией не помешали их среде выдвинуть в начале текущего столетия одного из самых выдающихся борцов с несправедливостями царизма - абрека Зелимхана Харачоевского.
В Чечне относятся с большим уважением к харачоевскому тейпу и считают, что его представители наделены особым умом. Правда, им ставится в упрек, что они громко разговаривают. Пожалуй, нет ни одного тейпа, о котором не говорили бы чего-нибудь подобного. Но это уже область чеченского юмора, ценимого, кстати, когда-то Шамилем.
Хиндхой . Небольшой чеченский тейп, расселенный в горах в районе Галанчожа. Хиндхоевцы по происхождению относятся к ветви орстхоевцев (карабулаков), вошедших в состав чеченцев. Другая ветвь влилась в ингушей. Орстхоевцы, живущие на равнине, понесли наибольшие потери в результате Кавказской войны прошлого века. Часть оставшихся орстхоевцев выселилась в страны Передней Азии, часть ушла в горы, как Хиндхой.
Цонторой (Центорой ). Это один из самых многочисленных тейпов. (По численности с ним соперничают только беноевцы). Они делятся на Корни-некъе, Оки-некъе и др. группы, претендующие на самостоятельность. Этимология Цонторой восходит, возможно, к обозначению жреческой профессии. Видимо, это отразилось в насторожен ном отношении цонтороевцев к Шамилю и к его сторонникам. В литературе есть данные, что Шамиль мстил цонтороевцам за убийство ими одного своего сподвижника. Считаются людьми неспокойного энергичного нрава. Расселены главным образом в восточной части Чечни.
Чартой. Очень интересный тейп, известный тем, что чартоевцы не воевали, но всегда были миротворцами и посредниками во внутричеченских делах. У представите лей других тейпов существует мнение, что "чартой еврейского происхождения".
Чермой. Один из известных чеченских тейпов, к которому принадлежал знаменитый нефтепромышленник и политический деятель Тапа Чермоев. Основной центр расселения чермоевцев село Мехкеты. У них есть родовая гора Чермой-лам. Но прежде, по легендам, они жили в горной местности Майсты.
Элистанжи. Этот тейп происходит из Веденского района села Хаттуни. Оттуда он переселился в Алды около теперешнего Грозного. Этот тейп знаменит тем, что из него происходил шейх Мансур (Ушурма), родившийся, по-видимому, в 1765 г.
Энгеной . Расселены по всей Чечне. Считается тейпом, из которого происходят мусульманские проповедники и религиозные главы - шейхи. Из Энгеной, действитель но, вышло много шейхов.
Эрсеной . Тейп, расположенный в восточной Чечне в исторической области Нохчимокх (Шалинский, Гудермесский район). После походов Тамерлана это один из первых тейпов, выселившихся снова на равнину. Эти тейпы считались аристократически ми. Сейчас их представителям приписывают высокие духовные качества. В этимологии "Эрсеной" носитель языка чувствует связь с мужским началом (Сравни: эр бух = некастрированный бык, русское бугай).
Ялхорой . Из этого тейпа происходит фамилия Джохара Дудаева. Есть село Ялхорой, названное по имени тейпа. По одним версиям к этому тейпу принадлежали зависимые люди, по другим, наоборот, это тейп, имевший наемных работников. Скорее всего происхождение этого тейпа связано с профессионально-кастовой организацией и Ялхорой были воинами, получавшими от других тейпов плату за охрану рубежей. В изысканиях М. Мамакаева о чеченских тейпах Ялхорой указаны среди коренных чеченских тейпов. Очевидно, Ялхорой относится к орстхойскому компоненту в этногенезе чеченцев, о чем мы скажем ниже более подробно. В Ингушетии мной было зафиксировано предание о том, что некоторые фамилии родственны фамилии Д.М. Дудаева. Например, фамилия Дакиевых, которые имеют по преданию общих родственников с Дудаевыми в шестом поколении. Согласно этой версии первые Дакиевы вместе с Аушевыми и Мусольговыми основали в Ингушетии село Сурхохи. В Ингушетии живет также собственно ингушская ветвь Дудаевых.
На орстхойском происхождении Ялхорой следует остановиться особо, хотя бы потому, что локальная группа орстхойцев - мялхистинцы - считаются в Чечне наиболее преданными сторонниками Д.М. Дудаева. Именно мялхистинцы составляют основное население села Бамут. Работа среди мялхистицев убедила меня в том, что они, действительно, потомки наиболее сильного в военном отношении подразделения вайнахского этноса орстхойцев (карабулаков). Издревле они населяли северокавказскую равнину. Глубоко в горах, в Мялхисте, между верховий Аргуна и Мешехи, они оказались, вероятно, во время опустошительных походов Тамерлана по Северному Кавказу, и здесь включили в себя исконно горское вайнахское население. Память о неясном подразделении на коренных и пришлых еще прослеживается у мялхистинцев.
В горах мялхистинцы не утратили воинственный нрав и вели периодические войны с Грузией. (Их территория граничит с Хевсуретией). Мялхистинцы же укрывали Орджоникидзе от поимки царской охранкой. Культ воинственности, наряду с другими горскими ценностями вроде почитания женщины, гостеприимства, по мнению самих мялхистинцев отличает их от других чеченцев. Некоторые из них считают себя людьми княжеского достоинства. Другие чеченцы побаиваются решительного нрава мялхистинцев.
В правительственных органах Чеченской республики Ичкерии при Д.М. Дудаеве оказалось много мялхистинцев. Это вызвало разговоры об их засилии в республике. Об особом отношении Д.М. Дудаева к этой проблеме ничего не известно. Его покровитель ство религиозному братству кадирийцев, представленному у мялхистинцев, еще ничего не говорит, ибо это братство широко распространено в Чечне и не только у горского населения.
Приложение II.
Характеристика суфийских братств в Чечне
Кунтахаджинский вирд. В кадарийском учении Кунта-хаджи подчеркивалась особая роль клятвы верности мюрида устазу и сплоченность членов братства. При этом сохранялись демократические принципы, допускающие участие в зикре женщин и даже иноверцев. Устаз в кунтахаджинском вирде несет перед Богом всю ответственность за поведение своего мюрида. В этой позиции устаза есть явные черты близости к традиционному вайнахскому институту конахства, "рыцарства". Издревле в этом обществе мужчина или женщина мог своим волевым решением принять на себя особые обязанности, особое поведение, направленное на благо общества. По-видимому, в этом институте конахства различалось три восходящие ранговые ступени. На первой человек брал на себя обязанности защищать детей и женщин. На второй - жителей своего села. На третьей - всех обитателей Чечни. Поведение рыцаря-конаха воспевается в героических песнях.
Черты конаха-заступника ярко проявились в поведении самого Кунта-хаджи. Он и до сих пор остается заступником народа. Считается, что он не умер. Он появляется перед людьми в виде белобородого старца в моменты крайней опасности: машина ли приблизилась к краю пропасти, случился ли пожар. Его образ являлся людям в годы недавно окончившейся войны.
В каждой кадирийской общине есть организатор-староста (туркх). На нем лежат обязанности организовывать регулярные зикры. Они также проводятся как часть поминального обряда. В круговом молении зикре туркх с посохом движется по внешнему краю круга. В центре круга никто не должен находиться - там присутствует божествен ная сила. Участники зикра впадают в экстатическое состояние, которое именуется шоук. Члены братства спаяны моральной поддержкой.
Казалось бы, социально и политически слабая структура кунтахаджинского вирда оказалась в условиях Чечни и Ингушетии действенным средством не только религиозной, но и этнической жизни. Показателен тот факт, что ингуши до 1860-х годов, т.е. до появления у них Кунта-хаджи, всячески сопротивлялись принятию ислама. Проповедь Кунта-хаджи у них решительно изменила дело. В наше время вера в неумирающе го Кунта-хаджи, Спасителя людей, сохраняет свою силу. Кунта-хаджи считается одним из 356 мусульманских святых (аулия), постоянно живущих на земле и направляющих все дела человечества.
Чинмирзоевцы . Рассмотрим подробнее один из чеченских вирдов, отличающий ся своей спецификой - использованием в зикре бубна-джирги. Основателем вирда считается Чин-мирза (Чим-мирза) из селения Майртуп. Чин-мирза еще в детстве стал мюридом Кунта-хаджи, от которого он получил поручение ввести в массовом молении зикра джиргу. По преданию джиргу использовал основатель кадаризма Абд ал-Кадыр ал-Гилани, но только в индивидуальном зикре, а не в групповом. Чин-мирза стал устазом самостоятельного вирда. Он объединил вокруг себя самые бедные слои из Восточной Чечни, разоренной Кавказской войной. Сам он являл пример аскетизма, живя в полуподвале маленького земляного дома. Чин-мирза проповедовал крестьянские трудовые идеалы. Он осуждал нищенство, в то же время отрицал абречество с его угонами скота и воровством. Он считал, что украсть у иноверца грешнее, чем у мусульманина. Особенно безнравственным Чин-мирза считал угонять маток от молодняка. Это выражение тех же этических идеалов защиты устоев жизни и семейного уклада, которые выдвигал Кунта-хаджи. Вот другое ритуально-мифологическое выражение подобного идеала. Как известно, мусульманские четки служат для исчисления и порядка молитвы. Чинмирзоевцы считают по фалангам пальцев. Причем начинают счет с мизинца - "Он самый слабый и бедный в семье".
Чинмирзоевцы стали носить чалму. А с сорока лет - посох. Бубен-джирга, посох аса и чалма считаются их важнейшими атрибутами. Они носят четки из ста бусин без разделителей. Чинмирзоевцы считают, что основатель их вирда принадлежит к числу семи "горных святых" всего мира. Среди подобных вирдов чинмирзоевцы отличаются большей замкнутостью и строгостью быта. В их жилищах нет роскоши, например, ковров, дома не побелены. Женщины носят шаровары и длинные платья, волосы тщательно закрыты платком. Примечательно, что зикр мужчины и женщины проводят вместе. Умерших хоронят только собратья по вирду.
В современной политической жизни Чечни чинмирзоевцы отличаются терпимыми позициями, полагая, что религиозные заботы должны стоять на первом месте. Они всегда выступают поборниками выборности всех властей и поста президента республики, который должен проводить принцип единоначалия. В конфликтных ситуациях чинмирзоевцы склонны всегда проводить принципы народной дипломатии.
Висхаджинцы . Этот вирд интересен тем, что возник сравнительно недавно, в годы Отечественной войны среди чеченцев, высланных в Казахстан. Его основал Вис-хаджи Загиев. В возникновении вирда сыграли роль обстоятельства, в которых оказались чеченские семьи во время высылки. Некоторые отцы семейства не вернулись с войны, другие были репрессированы, третьи погибли в ходе высылки. Остались женщины с детьми. Вис-хаджи, который был чинмирзоевцем, решил модернизировать вирдовский институт. Он ушел от своего устаза и стал говорить о себе, что он общается с Кунта-хаджи, который, согласно народному мнению, продолжает жить. Вис-хаджи разрешил женщинам участвовать в молении зикре. Зато мужчины стали совершать намаз в белых косматых папахах, что по-мнению висхаджинцев в 50-60 раз усиливает силу намаза. Из-за этих папах висхаджинцев стали называть белошапочниками. Такой головной убор, как и религиозное равноправие женщин, отвечал национальным традициям. Примечатель но, что Вис-хаджи ввел для зикра музыкальное сопровождение на скрипке. Вис-хаджи опекал семьи, оставшиеся без кормильцев. На некоторых таких вдовах он женился. Он устраивал браки 18-летних девушек и 20-летних юношей, выделяя новой семье жилище и имущество. Калым не признавался.
Заслуживает внимания, что Вис-хаджи отрицал существование рая и ада, проповедуя вместо этого загробную обетованную землю Хазрат-Мохк. В этом, очевидно, отразилась мечта чеченцев о возвращении на свою родину.
Сесановский вирд. Он называется так по месту расположения мавзолея (зиарата) основателя вирда Ташо-хаджи в селе Сесана (Сейсан в местном произношении) в Ножайюртовском районе на берегу реки Аксай (Ясси). В культе Ташо-хаджи (Ташу-хаджи, Ташев-хаджи) особенно ощутима табуация его имени. Обычно его называют Вокка-хаджи (Большой хаджи) или сесановский устаз по имени села. Деятельность Ташо-хаджи примечательна тем, что он был ближайшим сподвижником Шамиля и положил начало настоящему мюридизму в Чечне. По происхождению Ташо-хаджи был дагестанцем, кумыком. В своем религиозном мировоззрении он примкнул к учению Магомеда Яранского, религиозного деятеля из южного Дагестана. Ташо-хаджи воспринял накшбандийскую традицию, был богословом, оставившим религиозные труды. Его почитатели считают его книги настолько священными, что показывать их кому-либо считается грехом. Большую роль Ташо-хаджи сыграл в жизни Шамиля. Благодаря Ташо-хаджи Шамиль был избран имамом сначало в Дагестане, а затем и в Чечне. Ташо-хаджи активно участвовал в политической жизни и в национально-освободительной борьбе, став наибом Шамиля. В 1841 году Ташо-хаджи был послан Шамилем подавить восстание одного из чеченских обществ, но был убит. Его могила очень почитается. Считается, что если больной в его зиарате почитает Коран, то он излечивается. Рассказы о житии Ташо-хаджи популярны в проповедях и других суфийских вирдов. В этом играет особую роль то, что он погиб как герой Кавказской войны и как основатель авторитет ного накшбандийского вирда.
Дениарсановский вирд. Это накшбандийский вирд, основанный Дени Арсановым и в 1920-1950-ые годы возглавлявшийся его сыном Баудином Арсановым. О Баудине и его отце существует предание как о предсказателях важных событий в судьбе чеченского народа. Часто эти предсказания выражали мрачную эсхатологию, связанную с тяжелой, а порой катастрофической историей народа. Рассказывают, что во время ссылки в Среднюю Азию в 1947 году Баудин, глядя на курящего человека, сказал: "Да, подобно пеплу, упавшему с твоей сигареты, будет цена чеченскому народу". Еще в те годы, задолго до возвращения на родину в 1957 году Баудин предсказывал, что чеченцы, пребывающие в Средней Азии, будут поделены на три части: 1) те кто, будут похоронены там, 2) те, кто останутся там жить, 3) те, кто вернутся на родину. Он предсказывал также, что чеченцы станут богатыми, не будут наклоняться за упавшим золотом, но потом снова обеднеют. Существует легенда, что Дени Арсанов встречался со Сталиным, но это мало вероятно, потому что сам Дени был убит в 1918 году в стычке с казаками. И легенда скорее должна относиться к его сыну Баудину, якобы показавшего границы, куда смогут дойти немцы в Отечественную войну. Говорят, что сам Дени Арсанов еще в 1905 году предсказал высылку чеченцев. Возможно, это отражение настроений, которые имели место внутри царского режима. Что касается Баудина Арсанова, он умер после возвращения на родину. Считается, что накшбандийские устазы могут предсказывать погоду.
Дениарсановский вирд довольно популярен среди чеченцев и ингушей. Поскольку его члены проводят зикры внутри помещений, этот вирд называют "закрытый вирд". С другой стороны, считается, что накшбандийцы хранят особые святые тайны, которые не раскрываются непосвященным. Отсюда это название. Дениарсановцы, как все накшбандийцы, носят четки из 33, 66 или 99 зерен. Во времена Дудаева, когда в руководстве республикой было много представителей кадарийских вирд, против дениарсановцев было выдвинуто обвинение в прямом сотрудничестве с Советской властью.
================================
\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\
Зулай Хамидова, кандидат филологических наук, Джохар (Грозный).
Борьба за язык (Проблемы становления и развития чеченского языка)
страницы [1] [2] [3]
Становление и развитие любого языка непосредственно связано с историей народа. "... В языке, как в зеркале, отражаются все моменты историчес кой жизни народа; язык представляет неистощимое средство для изучения древнейшего времени, а потому в основу исторических изысканий должен быть положен прежде всего язык".1. Услар П.К. Этнография Кавказа. Языкознание. Чеченский язык. Тифлис, 1888, С. 298. Истоки всех языков ведут в глубокую древность.
Чеченский язык - язык народа нохчий (самоназвание чеченцев) - входит в кавказскую семью языков, которая распадается на западную (абхазо-адыгскую) и восточную (нахско-дагестанскую). К живым нахским языкам относятся собственно чеченский, ингушский и бацбийский. Чеченцы и ингуши называют себя вайнахами (вай - наши, нах - люди), их языки близки и понятны друг другу. Бацбийцы проживают на территории Грузии, их язык под влиянием грузинского языка настолько изменился, что стал уже непонятен вайнахам.
Чеченцы - самый многочисленный этнос Северного Кавказа, насчитывающий более миллиона человек.
В зависимости от места расселения и непосредственных контактов с различными народами, чеченцы известны у осетин - как цацаны, у кабардинцев - шашаны, у лезгин - чачаны, у кумыков - мичигаш и др.
Нахские языки родственны древнейшим хуррито-урартским языкам Передней Азии и Закавказья. Следы языков - предков современных вайнахских - найдены в хурритской письменности, зафиксированы в надписях древневосточных государствах Митанни (XVIII-XVI в. до н.э.) и Урарту (IXVI в. н.э.).2. См. Вильхельм Т. Древний народ хурриты. М., 1992; Масон Н. Первые цивилизации. Л., 1989; Пиотровский Б. Урарту. Древнейшее государство Закавказья. Л., 1939; Чокаев К. Вайн мотт - вайн истори. Грозный, 1991.
Близкое родство хурритского и урартского языка считается давно доказанным. Вопрос же об их месте в семье кавказских языков решился сравнительно недавно. "Северо-Кавказские языки распадаются на две большие группы: западно-кавказскую и восточно-кавказскую. К первой относятся адыгейский, кабардинский, убыхский, абазинский и абхазский языки, а также хеттский. Восточно-кавказские языки в свою очередь распадаются на ряд групп: 1) Восточная или лезгино-даргинская группа, 2) Центральная или аваро-андоцезская группа - лакский язык; 3) Западная или нахская группа, включающая в себя три языка: чеченский, ингушский и бацбийский. Нахская группа в настоящее время самая многочисленная. Хуррито-урартские языки представляли собой еще одну группу восточно-кавказских языков. В них встречается целый ряд лексических изоглосс с нахскими языками, несколько меньше - с лезгинскими. Несмотря на то, что хуррито-урартские языки имеют некоторые особенности, отсутствующие в современных кавказских языках, нет никаких сомнений в принадлежности их именно к восточно-кавказским языкам. Большое типологическое сходство существует между этрусским и хуррито-урартскими языками... Нужно также отметить, что в глубокой древности различия между ныне существующими восточно-кавказскими языками были менее значительными. Так, разделение чеченского и аварского языков произошло примерно две тысячи лет назад. Следует при этом помнить, что фонетические изменения могут происходить очень быстро в условиях тесного контакта с типологически несходными языками".3. Дьконов И., Старостин С. Хуррито-урартские и восточно-кавказские языки//Древний восток: этнокультурные связи. М., 1988, С. 164-207.
Начиная с 20-х годов нашего столетия лингвисты связывали с кавказски ми языками и этрусский язык. У истоков этой гипотезы стоял итальянский языковед А. Тромбетти. Расшифровка этрусских надписей подтвердила эту гипотезу. Лингвистический анализ многих этрусских слов позволил ученым сделать вывод о том, что "как историческая фонетика этрусского языка, так и предлагаемые этимологии обнаруживают существенные сходства с фонетикой и лексическим составом другой древней ветви восточной кавказской семьи - хуррито-урартской"4. Орел В., Старостин С. О принадлежности этрусского языка к восточно-кавказской языковой семье//Кавказ и цивилизации Древнего Востока. Орджоникидзе, 1989, С. 106. "Этрусский был результатом развития одного из хурритских диалектов" и в целом ряде случаев "этрусское отражение близко к нахскому".5. Иванов В. Древневосточные связи этрусского языка//Древний восток: этнокультурные связи. М., 1988, С. 215-216; См. также: Плиев Р. Хранитель тайн - язык. М., 1997).
К середине XVI в. нахские общества занимают территорию, на которой проживают и сейчас. Этноним "чеченцы" еще не появился, в документах той эпохи встречаются лишь названия отдельных обществ и родов: "ококи" - аккинцы, "шибуты" - шатойцы, "мичики" - чеченцы, живущие вдоль реки Мичик, рядом с кумыками и др.6. Багаев М. Население плоскостей Чечено-Ингушетии накануне окончательного переселения вайнахов с гор на плоскость (XIII-XVI в.)//Археолого-этнографичес кий сборник. Т. 2 Грозный, 1996. Грузинские источники называют их "кисти". К концу XVI в. завершилось заселение кистинцами-бацбийцами Тушетии, где они стали называться "цоватушины". Спасаясь от набегов аварских ханов, бацбийцы продвигались вверх в горную Тушетию, где нашли защиту у кахетинского царя Леона. Между грузинами и бацбийцами установились торговые и культурные связи. В силу жизненных потребностей бацбийцы овладевают грузинским языком, а с течением времени и грузинской культурой, обычаями и традициями, верой.7. Дешериев Ю. Бацбийский язык. М., 1953, С. 5-6.
Пытаясь найти союзников для ослабления татарского натиска, Российское государство стремится к установлению связей с народами Кавказа. Стремясь защитить свои владения от набегов крымского хана, некоторые феодальные князья Кабарды и чеченских обществ ищут защиты у России. Так появляются первые поселения русских казаков в левобережье Терека уже в середине XVI века. Россия проводила свою политику в основном через кабардинских князей, которых московские цари принимали в подданство. В 1588-1589 гг. в низовьях Терека был построен Терский город, что означало окончательное закрепление России на Северо-Восточном Кавказе.
В XVII-XVIII вв. в результате антифеодальной борьбы крестьянства в Чечении княжеское управление было свергнуто и здесь возникли "вольные общества". Российская политика в XVIII в. сводилась к тому, чтобы "мирными" средствами, без использования крупных воинских соединений, принудить горцев принять российское подданство. Но теперь это было совсем непросто. Своим напором чеченцы вытеснили с равнин расселившихся было здесь кабардинцев и кумыков, это уже не изолированные общины, они уже действуют заодно и любое давление со стороны России вызывает их яростное сопротивление. К 1785 г. было закончено строительство русской военной линии по Тереку и Кубани, а также от Моздока к Владикавказу. Северные и западные границы Чечении были блокированы, тем самым был нарушен хозяйственный уклад жизни чеченцев, прерваны связи с Астраханью, ограничена торговля. Именно в это время, в конце XVIII в. и появляется алдынский шейх Мансур. Постепенно его религиозная пропаганда направляется на объединение горцев, на борьбу против неверных. На его проповеди начинают собираться люди со всей Чечении, приезжают из Дагестана и Кабарды. Характерной особеннос тью шейха Мансура является стремление уничтожить племенную вражду между народностями Кавказа, примирить их, объединить и дать им всем одну идею. Его письма с проповедями на арабском языке идут во все общества и находят отклик. Мансур возглавил народно-освободительное движение и предпринял определенные меры по созданию горской государственности.
Борьба продолжалась в течение шести лет, а в 1791 г. первый имам Северного Кавказа был пленен и брошен в Шлиссельбургскую крепость, где и скончался.
Единая территория расселения, культурные и хозяйственные связи, генетическая близость вайнахских обществ, постепенное закрепление ислама, антифеодальная и антиколониальная борьба стали консолидирующими факторами в становлении чеченского народа, способствовали зарождению и развитию общего для всех, национального языка устного общения, который вобрал в себя элементы разных диалектов. Вершиной в развитии средневековой духовной культуры чеченцев является героический эпос - илли. Эти сказания являются шедевром устного народного творчества, которое имеет многовековую историю и в процессе длительного существования выработало свои языковые и композиционные формы, особые принципы отбора и организации языковых средств. Эпическая поэзия характеризуется многообразием языковых формул, образных выражений, синтаксическими и лексическими клише. Ее язык резко отличается от разговорно-бытового языка и территори альных диалектов. Устно-поэтическая речь является наддиалектной формой. Являясь результатом дифференциации языка, она обособляется от других языковых образований в функционально-стилистическом плане. Необыкновен ное своеобразие, богатство и широкая распространенность устно-поэтичес кой речи не только поставили ее над диалектными расхождениями, но и оказали значительное влияние на становление единого чеченского литератур ного языка, истоки которого неразрывно связаны с многовековыми традициями устно-поэтической речи.
Подписание в 1801 г. манифеста о присоединении Грузии к России и начало строительства Военно-Грузинской дороги давали России все ключевые позиции на Кавказе. Война с Ираном закончилась в 1813 г. подписанием договора, по которому Дагестан признавался навечно российским. После 1813 г. Северный Кавказ все больше становится сферой внутренней политики России.
В этих условиях на Кавказе появляется генерал Ермолов. Прибыв в мае 1816 г., он сразу стал насаждать казачество - по рекам Терек и Сунжа. Только в 1821 г. из Черниговской и Полтавской губерний сюда было переселено 16.500 душ.8. Рапорт Ермолова Александру I от 12(24) апреля 1819 г.//Движение горцев Северного Кавказа в 20-50-х гг. XIX в. Махачкала, С. 28-29. Ермолов требовал непосредственного подчинения горцев военно-адми нистративной власти. Чеченцы вытеснялись со своих земель. Лучшие земли отдавались казакам, закладывались крепости: в 1817 г. - Назрановская, в 1818 на реке Сунже - Грозная и ряд других укреплений. Вокруг крепостей возникали станицы, а чеченцы изгонялись в горы. Любое недовольство со стороны горцев приводило к проведению карательных экспедиций. По всему Северному Кавказу были сотни разграбленных и сожженных сел, тысячи убитых.
В 1829-31 гг. весь Дагестан и значительная часть чеченцев поднимает восстание под религиозными лозунгами имама Гази-Магомеда. В одном из сражений имам погибает. В конце 1834 г. имам Шамиль возглавил националь но-освободительное движение и создал военно-теократическое государство - имамат, оказавшееся способным в течение 25 лет вести войну с Россией. Имамат представлял собой содружество народов, говорящих на разных языках, что вызвало потребность в едином языке общении. Таким языком становится арабский, на котором Шамиль и его мюриды писали свои прокламации к народу. Свод законов - низам также был написан на арабском языке. И между собой руководители горцев вели переписку на арабском языке. Однако далеко не все горцы владели им, и Шамилем была предпринята попытка создания для чеченцев письма на основе арабской графики. Специальной комиссией арабский алфавит был приспособлен к фонетике чеченского языка. Этой системой чеченцы пользовались вплоть до 1926 года. По всей Чечении при мечетях действовали медресе, где детей обучали арабской грамоте и чтению Корана. Учитывая большую роль духовенства, царизм пытался привлечь на свою сторону шейхов и мулл. Еще в 1849 г. на Кавказе было открыто 8 мусульман ских школ, из них 3 суннитского толка, где учились и некоторые дагестанцы и чеченцы.
В 1859 г. Шамиль потерпел поражение и Северный Кавказ был оккупирован царской армией. С 1861 по 1863 г. на территориях горцев было основано 113 станиц и расселено в них 13850 семей. В 1864 г. была "обоснована необходимость" переселения горцев, в том числе чеченцев, в Турцию, куда было отправлено до 22 тысяч чеченцев.9. См. Дзагуров Г. Переселение горцев в Турцию. Ростов-на-Дону, 1925.
Российское завоевание явилось тяжелым ударом для экономической, политической и культурной жизни всего Северного Кавказа, и особенно Чечении. "Многолетняя война - писал Вердеревский, - уничтожила цвет юношества и вообще мужского пола. Население уменьшается в страшной пропорции".10. Ведеревский А. Плен у Шамиля. СПб., 1856, С. 64.
Одновременно с этим в XIX в. в трудах российских исследователей - Р. Эркерта, Ю. Клапрота, И. Гюльденштендта, С. Броневского, А. Шифнера и других, появляются первые сведения о чеченцах и их языке. В этих трудах подчеркивалось этническое единство чеченцев и ингушей, отмечалось, что "жители обоих концов Чеченской плоскости свободно понимают и говорят друг с другом, за исключением разве джераховцев, говорящих весьма измененным языком".11. Услар П. О распространении грамотности между горцами//ССКГ. Вып. III. Тифлис. 1870. По мнению К. Гана ингуши и кисти - это два племени чеченцев.12. Ган К. Путешествие в страну пшавов, хевсур, кистин и ингушей//Кавказский вестник, 1900, Љ 6, С. 65. К чеченцам причисляет ингушей и академик А.П. Берже.13. Берже А. Чечня и чеченцы. Тифлис, 1859, С. 81 О единстве бацбийцев, живущих в Грузии, и чеченцев писал И. Цискаров, который подчеркивал, что они "суть кистинского происхождения..., язык их кистинский или, что совершенно все равно, чеченский".14. Цискаров И. Записки о Тушетии (границы, расселение, язык, число жителей, кочевка, вера)//Кавказ, 1849, Љ 7-8, С. 10-13.
Таким образом, исследователи этого времени подчеркивают единство вайнахских языков. Но именно в это время политика российских властей ведет к постепенному отделению западных (ингушских) нахских обществ от восточных, чеченских, чему особенно способствует создание Сунженской линии казачьих станиц.
Процесс выделения из нахского этноса ингушского народа завершается уже в наши дни. Свидетельством тому служит тот факт, что часть населения пограничных обществ Эрстхой, Лам-Абккхи и других считает себя чеченцами, а другая - ингушами. Известный археолог Е.И. Крупнов отмечает то, что "в научных кругах в настоящее время больше склонны относить карабулаков к чеченцам, не отрицая их близости и к ингушам".15. Крупнов Е. Средневековая Ингушетия. М., 1971, С. 36. Так как колонизация земель чеченцев-орстхоевцев шла с востока на запад, значительная часть этого племени оказалась оторванной от остальных чеченцев и отступила в селения ингушей. Оказавшись в инонациональной, но родственной им по языку и культуре среде, орстхоевцы со временем стали частью формирующейся ингушской народности. Другая часть осела в селах Чечении, но большинство их (1500 семей) в 1865 году эмигрировали в Турцию.16. Берже А. Выселение горцев с Кавказа//Русская старина, 1882. Год тринадцатый, т. XXXIII, С. 16
Историю научного кавказоведения справедливо связывают прежде всего с именем П.К. Услара. Деятельность П. Услара и его роль в чеченской истории крайне противоречивы. С одной стороны, он стремится к русификации горцев, говорил о "тлетворном" влиянии на них арабского языка и настаивал на приспособлении для письменности кавказских языков русской графики "дабы забрать эти проводники в свои руки и суметь распоряжаться ими".17. Услар П. Указ, С. 17 С другой стороны, своими трудами по изучению чеченского языка и распространению грамотности среди чеченцев он объективно внес вклад в становление современной чеченской нации.
Подлинное научное изучение чеченского языка начинается с труда П. Услара "Чеченский язык". Им же был составлен и чеченский алфавит на основе русской графики, а также собраны, приведенные в упомянутом труде, образцы чеченских сказок, преданий и пословиц. В 1862 г. Усларом была открыта первая школа для чеченцев в крепости Грозной, где 25 детей обучались чтению и письму на чеченском языке. Дети быстро осваивали грамоту. Но школа просуществовала недолго была закрыта. С помощью П. Услара К. Досов, родом чеченец, составил первый чеченский букварь на основе русской графики.18. См. Чентиева М. История чечено-ингушской письменности. Грозный, 1958.
После российского завоевания в горах продолжали существовать мусульманские школы, где муллы обучали арабскому языку и чтению Корана. Бывший наиб Шамиля Атабай Атаев получил высшее духовное образование, в Каире и в совершенстве владел арабским языком. Его проповеди и письма, написанные на арабском языке, имели изысканнейший слог. Он пользовался огромнейшим уважением как в Чечении, так и у администрации Терской области, которая даже ходатайствовала об отмене ему смертной казни, к которой Атаев был приговорен за организацию Аргунского восстания в Чечении в 1860-61 гг. Не меньшей популярностью пользовались у народа шейхи Ташу Хаджи, Кунта Хаджи, Узун Хаджи, Юсуп Хаджи и другие. Арабский язык был неразрывно связан с исламом и сопротивлением горцев России под мусульманским знамением. Царизм же ставил своей целью проникновение русского языка во все сферы своего взаимодействия с горцами. С течением времени арабский язык был вытеснен русским языком и стал использоваться только в религиозной сфере.
Вместо школы П. Услара в 1863 г. открывается горская школа, которая давала начальное образование. После ее окончания продолжали учебу в Ставропольской гимназии. За обучение в школе взималась плата, поэтому учиться в ней могли только дети состоятельных чеченцев. В 1864 г. в Терской области, куда входила и Чечения, была открыта сеть школ за счет средств населения, где письмо и чтение было и на местных языках и на русском языке и овладение русским разговорным языком было обязательным, для русских детей в них преподавался Закон Божий, для детей местных народов - Коран. Но постепенно в гимназиях и школах русский язык стал вытеснять родные языки. Если в 1848 г. во всех классах гимназии для всех учащихся были обязательны для изучения два местных языка, то уже в 1853 г. их изучение обязательно только в трех младших классах, а в старших - изучается только один. И уже в 70-е годы царская администрация отмечала, что в связи с пониманием и употребле нием горцами русского языка, нет необходимости в изучении местных языков. После продолжительных обсуждений вопроса об обучении местным языкам в гимназиях и училищах на заседании Государственного Совета в марте 1867 г. было принято постановление об увеличении количества уроков русского языка и преподавании родного языка только местному населению.19. Российский государственный исторический архив. Ф. 1149. Оп. 7. Д. 62. Д. 64 Д. 112.
В 1870 г. крепость Грозная получила статус города и стала играть важную роль в экономической, общественно-политической и культурной жизни Чечении.
Начавшаяся добыча большой нефти в Грозном (1893 г.) привела к образованию крупных предприятий, связанных с банками и иностранным капиталом. Возросло значение денег. Образовался рынок труда в Чечении: приходящих на заработки было до 5 тысяч человек - армяне, грузины, аварцы, ногайцы, ингуши, калмыки, русские. Бурное развитие промышленности и торговли привело к появлению среди чеченцев владельцев магазинами, складами, мельницами (Башировы, Мациевы, Аросамирзаевы, Мустафиновы и др.).
Появляются первые чеченцы - рабочие нефтепромыслов. Начинает развиваться чеченская промышленная буржуазия. Чтобы обеспечить взаимопонимание в среде рабочих и владельцев, в 1872 г. в Грозном открывается первая школа переводчиков. В 1896 г. начало работу Пушкинское училище, а в 1904 г. были открыты реальное училище и женская гимназия, начала работать первая изба-читальня. Как на равнине в ногайской степи, так и в горных селах повсеместно стали открываться школы. Появились первые национальные буквари. В 1910 г. С. Гойсумовым был составлен букварь на основе арабской графики, по которому обучались дети до 1920 г. В 1914 г. в Чечении насчитывалось 154 школы. Тем не менее, население в целом оставалось безграмотным. Грамотность среди чеченцев составляла 0,8%.20. См. Город Грозный. Популярные очерки истории. Грозный, 1984.
В XVIII-XIX вв. в религиозной и общественной жизни чеченцев господствует ислам. Арабская письменность обслуживала не только нужды религии, но и делопроизводства, официальной и частной переписки. В чеченском языке этого периода появляется значительное количество арабских слов: тептар, жайна - книга, Iедал - власть, низам - закон, доIа - молитва и др. В конце XIX в., однако, усиливается влияние русского языка, появляются слова: салти - солдат, эпсар - офицер, инарла - генерал, пилмат - пулемет, цIерпошт - поезд, картол - картофель, копаста - капуста, сторпал - стропило, кибарчиг - кирпич, ишкап - шкаф, ведар - ведро, стака - стакан и др.
Развитие чеченского языка в этот период происходило и за счет внутренних ресурсов при все более тесном взаимодействии носителей разных диалектов и говоров, что способствовало их сближению, стиранию различий между ними и выработке общих норм речевого общения.
Открытие школ, гимназий, появление новых букварей и учебников на чеченском языке способствовало зарождению учебно-педагогической терминологии, употреблению языка в новой для него сфере деятельности.
В этот период появляется чеченская интеллигенция: С. Арсанов учился в политехническом институте в Петербурге - в лесном институте в Петербурге, Х. Ошаев - в лесном институте И. Бекбузаров - в медико-хирургической академии в Петербурге; Ставропольскую гимназию закончили М. Кадиев, М. Курумов, А. Ахтаханов и другие.
Наступил новый период в истории России, а соответственно и на Кавказе. В феврале 1917 года царизм был свергнут. В 1918-1920 гг. в условиях гражданской войны вопросы языкового строительства были отнюдь не центре внимания.
20 января 1921 года во Владикавказе был созван Горский учредительный съезд, на котором с докладом выступил И. Сталин. Он обещал амнистию всем участникам антибольшевистского восстания Саид-Бека, если они прекратят борьбу и признают Советскую власть. Горцы поставили условие: возвратить отобранные у них земли и признать их адаты и шариат. Сталин согласился принять условия. Тогда формально была признана советская власть. Так была провозглашена Горская советская республика, в которую вошли Чеченский округ, Ингушетия, Осетия, Кабарда, Балкария, Карачай и Адыгея, Правитель ство Горской республики сразу приняло постановление, которое обязывало всех граждан от 14 до 30 лет обязательному обучению грамоте на родном или русском языке. Все лица, препятствующие проведению ликвидации неграмотности, должны привлекаться к ответственности по законам революционного времени; все, кто будет посещать ликпункты, будет освобожден от работы с сохранением зарплаты. Была организована чрезвычайная комиссия по ликвидации неграмотности (ЧКАБ). Отсутствие письменности и учительских кадров, однако очень, осложняло работу.21. Яндаров Х. История чеченской письменности//Записки Северокавказского краевого горского НИИ. Росто-на-Дону, 1928.
Уже в январе 1922 г. из Горской республики выделяют Карачаево-Черкес скую область, Кабардино-Балкарскую и Адыгейскую, а в ноябре - Чеченскую и в 1924 - Осетинскую и Ингушскую. Так перестала существовать Горская республика.
Создание национальной государственности имело важное значение в становлении чеченского языка, как и других горских языков. Возникли благоприятные условия для сближения диалектов и говоров чеченского языка и приближения их к нормам национального чеченского языка. С 1921 по 1925 г. председателем Чеченского областного ревкома был Т. Эльдарханов. Партийные и советские органы стремились к быстрейшему созданию сети школ и проведению культурно-просветительной работы среди чеченского населения. Чеченским ОНО был выдвинут и вопрос о создании письменности на чеченском языке.
Правительство сформулировало задачи партии большевиков в борьбе за уничтожение национального неравенства: образование переводилось на родной язык, для этого открывались курсы по подготовке местных кадров не только в области просвещения, но и в промышленности, сельском хозяйстве, театре, прессе и т.д. Чтобы претворить эти задачи в жизнь, нужно было создать письменность на родных языках. Вокруг Т. Эльдарханова собираются образованные чеченцы того времени X. Ошаев, М. Исаева, М. Сальмурзаев, А. Ножаев, С. Арсанов и другие. Со всей остротой встал вопрос о диалектной основе будущего чеченского литературного языка. При выборе опорного диалекта учитывалось проживание его носителей в экономически и культурно развитых центрах, их численное превосходство над носителями других диалектов. Принимая это во внимание, в основу чеченского литературного языка был положен диалект населения равнинных районов, распространенный среди жителей столицы Чечении г. Грозного и прилегающих к нему сел. Для чеченцев и ингушей и еще 14 народностей Северного Кавказа и Средней Азии была создана письменность на арабской графической основе. В 1921 г. выходит чеченский букварь К. Тучаева и Т. Эльдарханова, который просущество вал всего лишь один год, но начало ликвидации безграмотности было положено. Утверждение арабской графики дало возможность привлечь к работе и учителей мусульманских школ, хорошо знающих арабский язык, предварительно подготовив их для работы в школах. В 1923 г. Ш. Сугаипов внес изменения и дополнения в алфавит и выпустил новый букварь для 1-го года обучения, книгу для чтения для 2-го года обучения, задачник и географию. Уже в 1923 г. было подготовлено 50 человек которые начали ликвидацию безграмот ности в селах. За период с 1924 по 1932 г. в ликпунктах были обучены грамоте 69.333 человека взрослого населения, в том числе 2120 женщин-чеченок.
В этот период идеологическая ориентация советской власти на "мировую революцию" и на пролетариат западных стран приводит к идее введения латинского алфавита. "Переход на латинскую графику имеет большое значение - это разбивает стену между европейской и мусульманской культурой, создает сближение между Западом и Востоком", - подчеркивал А. Микоян в 1925 г. на конференции по вопросу о переходе на латиницу. Происходя щее в мире процессы, казалось, подтверждали, что движение за латинизацию письменности к 20-м годам уже победило за рубежом и "латинский алфавит становится единым мировым".22. Культура и письменность Востока. Вып. 2 Баку, 1928, С. 169-170. Профессором Н.Ф. Яковлевым было предложено перевести на латинскую графику не только новописьменные языки, но даже и русский язык, что было отвергнуто Лениным.
На Кавказе латинизация имела и дополнительные идеологические значения. Во-первых, она свидетельствовала о том, что с русификацией покончено и создаются новые равноправные с русской кавказские нации. Во-вторых, латинский алфавит противостоял арабскому, который поддерживало антисоветское мусульманское духовенство. Эти политические и идеологиче ские цели иногда прикрывались чисто филологическими рассуждениями о неадекватности арабского алфавита для кавказских языков.
В 1923 г. на латинскую графику перешли Ингушетия, Северная Осетия и Кабарда, а для остальных народов Северного Кавказа действует пока арабская графика. В Чечении и Дагестане переход алфавитов на латинскую графику был несколько отложен, ввиду сильного сопротивления духовенства.
Первая попытка создания чеченского алфавита на основе латинской графики была сделана еще в 1920 г. на 1 Съезде горских просвещенцев в Пятигорске, но под давлением арабистов он был отвергнут.
В 1925 году на заседании Президиума Чеченского обл. ЦИКа был утвержден проект чеченского алфавита на основе латинской графики, составленный М. Сальмурзаевым и X. Ошаевым. 18 марта 1925 г. увидела свет первая газета на чеченском языке "Серло" - "Свет". В конце 1926 года в Ленинграде был изготовлен латинский шрифт для чеченской письменности и для типографии газеты.
Вплоть до 1927 г. в газете печатались статьи с использованием русской, арабской и латинской график. С 1927 года газета полностью перешла на латинскую графику.
На заседании ОНО от 7 октября 1926 г. было принято решение перевести программы для школ первой ступени на чеченский язык и приступить к составлению орфографического словаря. В 1927 г. состоялся первый выпуск 16 учительниц-чеченок, окончивших краткосрочные учительские курсы. Вышел в свет "Русско-чеченский словарь" А. Мациева. В 1927-28 учебном году в Чечении работало 104 школы, в них обучалось 14,2% детей.
Тем не менее, по данным 1926 г. чеченцы занимали последнее место по грамотности среди других национальностей Северного Кавказа: осетины - 21,2%, черкесы - 16,9%, ингуши - 9,1%, кабардинцы - 6,8%, чеченцы - 2,9%.
В 1929 г. создан Союз писателей Чечении. С 1 мая 1928 г. начала работу радиовещательная станция. На рабфаке стало работать национальное отделение, готовились учителя и в 2-х педучилищах и на краткосрочных курсах.
1 сентября 1930 г. в СССР было введено обязательное всеобщее начальное образование. Осуществление всеобуча в Чечении было связано с большими трудностями - глубокие корни религиозных верований, размещение многих сел в горной местности.
Образованное в 1929 г. научное общество в 1930 г. было преобразовано в НИИ краеведения. В Грозном работают два педтехникума, два нефтяных техникума, рабфак Ростовского института инженеров транспорта, два сельхозтехникума, медтехникум, нефтяной институт, пединститут. Выходят художественные произведения на чеченском языке писателей С. Бадуева, А. Ножаева, Ш. Айсханова, I. Дудаева, X. Ошаева, М. Мамакаева и других. В 1930 г. вышла статья М. Мамакаева "За большевистские темпы коренизации аппарата, против недооценки роли родного языка". Статья имела огромный успех. 10 мая 1931 г. было принято решение ВЦИК об усилении "коренизации" и переводе делопроизводства советских и партийных органов на родной язык, а также обеспечении в местной промышленности к концу 1932 г. не менее 70% рабочих мест для граждан местных национальностей. С 1930 по 1933 г. вышли учебники для начальной школы на чеченском языке на основе латинской графики: арифметика, чеченский язык, книга для чтения, природоведение; терминологический словарь А. Мациева, Исламова (1930), трехъязычный словарь А. Мациева (1932), Известия краеведческого музея (на русском языке), сборник "Устное народное творчество" (1932). За это время (с 1922 г.) Чеченским облисполкомом было выпущено до 150 документов в области образования, имеющих целью ликвидировать неграмотность, вовлечь в культурное строительство женщин, поднять уровень образования чеченцев в вузах разных городов России, открыть клубы, библиотеки, спортивные кружки, готовить специалистов всех профилей из числа чеченцев.
1 мая 1931 г. открылся первый национальный театр. На его сцене были поставлены пьесы С. Арсанова, С. Бадуева, X. Ошаева и др. 7 сентября 1932 г. НИИ краеведения был реорганизован в НИИ нацкультуры.
20-е гг. - годы бурного развития современной чеченской культуры и интенсивного национально-языкового строительства. И одновременно - это годы террора. Прежде всего этот террор обращен против представителей мусульманского духовенства и суфийских шейхов, носителей арабоязычной культуры, которую была призвана искоренить новая латинская графика. Но постепенно масштабы террора расширяются.
Осенью 1931 г. в Чечении началась "большая операция по ликвидации "кулацко-контрреволюционных элементов и мулльско-националистических идеологов". В результате этой акции было арестовано 35 тысяч чеченцев, сколько из них было расстреляно - неизвестно. Осенью 1932 г. была арестована еще группа людей в 3 тыс. человек (инженеры, адвокаты, писатели, ученые, финансисты). Восторжествовала теория, что "бандитов в Чечне надо искать не только в горах, но и за столом ученых, на заводах, в кабинетах, лабораториях и парткомитетах".23. Авторханов А. Народоубийство в СССР. Грозный, 1993, С. 43-44. Таким образом, наиболее интеллигентная часть населения периодически уничтожалась, и оставшимся немногим приходилось начинать все заново.
В 1934 Чеченская и Ингушская автономные области были объединены в одну Чечено-Ингушскую автономную область. Обком и облисполком дают указания для создания единого алфавита для чеченцев и ингушей на основе латинской графики. Первоочередной задачей является ликвидация расхождений чеченского и ингушского алфавитов. Единый алфавит был принят. В дальнейшем задача языкового строительства заключалась "в изучении изменений корневой гласной во всех диалектах чеченского и ингушского языков и выработке на этой основе орфографических правил".
В феврале 1936 г. вышло постановление II пленума облисполкома Чечено-Ингушской автономной области по обсуждению постановления ВЦИК СССР "О нарушении национальной политики в Северо-Кавказском крае". В постановлении горрайсоветы, райисполкомы и сельсоветы обвиняются в недооценке "глубокого политического вопроса коренизации советского и хозяйственного аппарата", подготовки национальных кадров, вовлечения лиц коренной национальности в производство, обслуживания коренного населения на их родном языке и далее. Пленум облисполкома предупреждает организации и учреждения, должностных лиц, что "игнорирование и противодейст вие мероприятиям по созданию национального пролетариата, коренизации госаппарата и переводу делопроизводства на родной язык будут рассматри ваться как контрреволюционная вылазка классового врага" и обязует гор-, рай- и сельсоветы "довести к концу 1936 г. удельный вес чеченцев и ингушей в аппарате до 60%, разработать вопрос о преподавании в сельских школах на родном языке, ввести родной язык во все школы, средние, профессиональные и высшие учебные заведения в городе; организовать курсы по подготовке работников для советского аппарата - секретарей, машинисток, бухгалтеров, счетоводов, инструкторов и т.д., организовать спецкурсы по изучению коренного языка для других национальностей, постоянно работающих в области и не владеющих чеченским и ингушским языками; утвердить организацию 70 школ в районах для малограмотных и неграмотных работников чеченцев и ингушей на родном языке и 22 школы по изучению коренных языков для работников других национальностей; выделить на все мероприятия деньги".24. Чечено-Ингушская Автономная область. Исполком. Грозный, 1936. Такого продуманного и всеохватывающего постановления не было больше никогда за время существования Чечении и Ингушетии, да и других Северо-Кавказских республик.
5 декабря 1936 года ЧИ Автономная область была преобразована в ЧИ АССР со столицей г. Грозным. К концу 1936 - началу 1937 гг. на 70% была произведена "коренизация" аппарата. Получили назначение и были приняты на работу все, кто имел хоть какое-нибудь образование и авторитет среди населения. Но они еще только приступили к своей работе, а в ночь с 31 июля на 1 августа 1937 года по составленным спискам НКВД была проведена по всем селам и районам "генеральная операция по изъятию антисоветских элементов" - 14 тысяч человек были арестованы, одни расстреляны, а другие сосланы в концлагеря. Но и этого показалось чекистам недостаточно. В октябре 1937 г. был распутан очередной "буржуазно-националистический клубок" в Чечено-Ингушской АССР. В только что отстроенном Доме Культуры был созван Пленум ЧИ обкома с приглашением всех ответственных работников городов, районов и сел республики, был сделан доклад о тайных делах этого "клубка" и прямо здесь в зале все чеченцы и ингуши были арестованы, начиная с Председателя Правительства и кончая самыми простыми чиновниками сельсоветов (директор музея, директор НИИ, управляющий торговлей, комиссары земледелия, здравоохранения, просвещения, финансов, председатель Союза писателей и т.д.). Аресты продолжались до ноября 1938 г. и было арестовано только из аппарата власти 137 человек. Чечено-Ингушетия была очищена от "врагов" народа.25. Авторханов А. Указ. соч., С. 52.
В результате репрессий с 1929 по 1938 гг. погибшие составили 205,8 тыс. Человек,26. Абумуслимов С. Геноцид продолжается. Киев. 1995. поэтому это замечательное постановление 1936 г. осталось нереализованным - некому было его реализовывать.
Между тем продолжается развитие чеченского общества и чеченской культуры. С 1 сентября 1938 г. начал работу педагогический институт, на трех его факультетах: историческом, физико-математическом и филологическом обучалось 130 студентов на дневном отделении, 60 студентов - на вечернем, 147 - на заочном. Начал работать Национальный театр песни, музыки и пляски и открылась музыкальная школа и техникум. Были организованы творческие союзы писателей, художников, архитекторов и композиторов. Распахнул двери Музей изобразительных искусств, начал работать Дом народного творчества. В республике издавалось 16 газет, работало 3 вуза, 15 средних учебных заведений, 408 школ, 5 театров, 248 библиотек и 212 изб-читален. Ликвидировали неграмотность 75% населения.27. Культурное строительство в Чечено-Ингушетии. Грозный, 1979, С. 20-24.
Новые социальные и политические условия - бурное развитие экономики и культуры, массовое вовлечение чеченцев в трудовую и общественную жизнь республики, резкое повышение грамотности, издание художественной литературы, открытие школ, средних и высших учебных заведений, музеев, театров, выход общественно-публицистической и политической литературы, появление телефонной связи и радио - внесли в чеченский язык, как и в другие языки, огромный пласт заимствований из русской и интернациональной лексики, способствовали образованию новых слов средствами самого языка, калек, полукалек, расширению семантики собственных слов в языке, дальнейшему развитию словарного состава, терминологии, усовершенствованию графики, орфографии, ускоренному развитию чеченского литературного языка, становлению его норм, расширению сфер его употребления. Введение обязательного школьного образования способствовало распространению литературного языка в тех сферах общения, где раньше господствовали диалекты. За короткий срок были разработаны основы чеченской письменности и орфографии, созданы учебные грамматики, справочники, словари. Работа по изучению основных вопросов фонетики, грамматики, лексикологии, диалектологии и истории, археологии и фольклору, способствовала решению практических проблем, связанных с установлением устных норм чеченского языка и созданием норм письменного функционирования. Из русского языка и через русский язык в эти годы была заимствована в основном терминология - научно-техническая, учебно-педагогическая, медицинская, военная, административная и т.д.: савет - совет, делгат - делегат, акти - актив, пилен - пленум, сезд - съезд, пирсадатал - председатель, правлени - правление, собрани - собрание, юьхьанцара парторганизаци - первичная парторганизация, пхIашеран план - пятилетний план, культуран министерство - министерство культуры, министрийн Совет - Совет министров, дохтар - доктор, коьрта инжнер - главный инженер, тихнолог - технолог, библиотека - библиотека, лекци - лекция, лакхара образовани - высшее образование, стипенди - стипендия, тирмомер - термометр, амбулатори - амбулатория, бальниц - больница, артист -артист, культуран цIа - дом культуры, Iилман статья - научная статья и т.д. Именно этот период обусловил стилистическое расслоение чеченского литературного языка: обретают свои особенности научно-публи цистический и литературно-художественный стили, заложены основы языка делопроизводства. Являясь основой формирования чеченского литературно го языка, фольклор продолжает играть важную роль в его развитии. Достаточно ясно прослеживается преемственность между устно-поэтической речью и письменно-литературным языком. Функциональное развитие языка во многом обусловливает внутриструктурное развитие в области лексики, семантических процессов, синтаксических явлений и стилистической дифференциа ции. Не все еще овладели в Чечении общим литературным языком не только в селах, но и в городах, однако главенствующая роль чеченского литератур ного языка уже ясно обозначилась. Широкое социальное применение чеченского языка, интенсивное его использование широкими общественными слоями является реальной предпосылкой сближения разговорной и литературной разновидностей чеченского языка.
Образование в 1936 г. Чечено-Ингушской АССР выдвинуло перед правительством республики целый ряд проблем. Близость чеченского и ингушского языков, несмотря на наличие ряда специфических особенностей в фонетике, грамматике и лексике, очень велика. Тем не менее вопрос о едином языке не ставился, хотя в количественном отношении чеченцы в пять раз превосходили ингушей. В республике мирно, без конфликтов сосуществовали два языка, одинаково выполняя общественные функции среди своих народов, на двух языках шло обучение в школах, издание газет, художественной литературы, постановка спектаклей и т.д.
Успехи культурной революции, таким образом, несмотря на террор, были грандиозны. Но, пребывая в СССР и РСФСР, Чечено-Ингушетия полностью зависела в своем развитии от изменений в идеологии и политики России, Москвы, причем зависела не только в таких вопросах, как административное устройство, но и в том, что значительно глубже, что непосредственно связано с самой национальной идентичностью - в языке. Чеченский язык становился жертвой российских перемен.
Перемены же в России назревали большие, Интернационализм и ориентация на западный пролетариат, приведшие к победе латинской графики, постепенно уступали место новым идеологическим ориентациям - на русское имперское прошлое и русский патриотизм. Соответственно, возрождается старая имперская идея дать зависимым народам письменность на основе русской графики, что должно привязать их к России и облегчить их русификацию.
Совет национальностей ЦИКа СССР постановляет "по многочисленным просьбам трудящихся" перевести письменность всех новописьменных языков на русскую графическую основу. Новая идеологическая установка была юридически закреплена и в концепции государственного языка, предусматрива ющей обязательное употребление во всех госучреждениях русского языка. Началась сплошная русификация.
В 1938 г. по предложенной проф. Н. Яковлевым математической схеме был составлен алфавит на русской графике, примененный (с небольшими изменениями) для всех языков Северного Кавказа и других регионов страны (более 70 народов).
Переход на русскую графическую основу был связан с большими трудностями: для овладения новым алфавитом десяткам тысяч людей нужно было переучиваться, пришлось вновь переиздавать все учебники, менять шрифт и т.д., что несомненно снижало темпы развития языка и ликвидации безграмотности. Чечено-Ингушской пединститут и научно-исследовательский институт истории, языка и литературы провели значительную работу по упорядочению орфографии и терминологии, изданию учебников для чеченских и ингушских сел, осуществляли переводы общественно-политической, сельскохозяйственной, медицинской и технической литературы. Уже в 1941 г. вышли учебники на русской графике для национальных школ, в которых отныне чеченский язык и литература и ингушский язык и литература преподавались лишь как предметы, а все остальные дисциплины преподавались на русском языке.Началась Великая Отечественная война и 29 тысяч чеченцев ушли на фронт защищать "свою" родину. 23 феврале 1944 г. чеченцы и ингуши все были высланы в Среднюю Азию и Казахстан, где для них был установлен специальный режим проживания. Чеченский и ингушский языки вместе с названиями их народов были вычеркнуты из книг, энциклопедий, уничтожены памятники их культуры, переименованы все их населенные пункты - их больше как бы не существовало. Долгих 13 лет язык был предан забвению. Но даже в этих условиях люди не теряли честь и достоинство, старались облегчить друг другу страдания. Именно в это время слилась воедино "могучая кучка", так назвали интеллигентнейших вайнахов того времени, тех немногих, кто сумел выжить, которые не покладая рук работали в области науки, культуры и искусства - это М. Гайрбеков, Д. Мальсагов, М. Эсамбаев, А. Хамидов, В. Татаев, У. Димаев, И. Базоркин, Н. Музаев, X. Эдилов, М. Абазатов, А. Макамаев, Х. Дукузов и др. Уже в 1946 г. 7 ноября художественный руководитель Кавказского ансамбля песни и пляски А. Хамидов добился разрешения проводить концерты во Фрунзе, а чуть позже и в Казахстане. А после смерти Сталина в 1955 г. М. Гайрбеков получил добро на издание газеты "Къинхьегаман байракх" - "Знамя труда". Редактором газеты стал М. Абазатов, зав. отделом культуры А. Хамидов, литсотрудником X. Эдилов. Работал в редакции А. Мамакаев, там начинала свой творческий путь Р. Ахматова и другие. Газета печатала материалы на русском, на чеченском и ингушском языках. А 1 января 1956 г. по радио, впервые за долгие годы, люди услышали приветствие на чеченском и ингушском языках, музыку У. Димаева, сатирический рассказ А. Хамидова, стихи Д. Яндиева и др. Без устали выступал с концертами М. Эсамбаев. Все они духовно поддерживали народ.
В 1957 году Чечено-Ингушская АССР была восстановлена. Оставшиеся в живых вернулись на Родину. Языком обучения в республике был русский. В городских школах чеченский и ингушский языки теперь не преподавались даже как предмет. В сельских школах родной язык и литература были предметом изучения, все остальные предметы велись на русском языке. Во всех учебных заведениях обучение и проведение всех мероприятий позволялось только на русском языке. В Чечено-ингушском госпединституте можно было проводить литературный вечер, посвященный творчеству В. Шекспира, на английском языке. Но нельзя было провести вечер, посвященный основополож нику чеченской литературы С. Бадуеву, на чеченском. В детских садах языком воспитания был русский язык, а если ребенок знал только родной, то его наказывали, требуя говорить только на русском. Развитие чеченского языка сознательно сдерживалось. Вайханская общественность била тревогу, обращалась во все инстанции, чтобы поднять статус языка.
В 60-80-е годы возобновляется научное изучение языков, фольклора, истории и этнографии вайнахов. Важным вкладом в дело изучения нахских языков являются труды Ю. Дешериева, в которых содержатся подробные исторические сведения по фонетике, грамматике и лексике этих языков и рассмотрены основные научные направления в кавказском и общем языкознании,28. Дешериев Ю. Сравнительно-историческая грамматика нахских языков и проблемы происхождения и исторического развития горских кавказских народов. Грозный, 1963. а также работа Н. Яковлева, исследовавшего морфологию и синтаксис чеченского языка.29. Яковлев Н. Морфология чеченского языка, М., 1939; Яковлев Н. Синтаксис чеченского языка. М., 1941. В деле подготовки национальных кадров исследователей большую помощь оказали Академии наук Грузии и Азербайджана, научные учреждения Дагестана, Кабардино-Балкарии, Осетии, Ставрополя, Ростова-на -Дону, Москвы и Ленинграда. Несмотря на чинимые препятствия при поступлении в вузы и аспирантуру, с каждым годом ряды вайнахов с высшим образованием пополняются, среди ученых увеличивается число кандидатов и докторов наук. Значительный вклад в изучение чеченского и ингушского языков внесли Н. Яковлев, А. Мациев, С. Эльмурзаев, И. Арсаханов, К. Чокаев, М. Чентиева, 3. Джамалханов, И. Алироев, Н. Бибулатов, А. Магомедов и другие. Внесли свою лепту в изучение вайнахских языков и ученые Института языкознания АН СССР Ю. Дешериев и Т. Дешериева, грузинские филологи А. Чикобава, Д. Имнайшвили, Г. Гониашвили, Р. Гагуа и другие. Исследователи нескольких поколений создавали грамматики чеченского языка, многотомные издания фольклора, двух- и трехъязычные словари, были изучены практически все уровни языка.
Изучением актуальных вопросов вайнахских языков занимаются кафедры вайнахской филологии университета и пединститута, а также секторы в НИИ. Особое место занимает кафедра вайнахской филологии университета, являющаяся ведущим центром, где проводится большая работа по исследованию проблем вайнахского языкознания, методическому обеспечению учебного процесса в средней и высшей школе и подготовке научно-педагогичес ких кадров. Работники кафедры являются авторами программ для школ и вузов по языку и литературе. Ими созданы десятки учебников, учебных и методических пособий, выпущены монографии, сборники статей, которые используются в учебном процессе. НИИ занимается сбором, систематизацией фольклора и выпуском сборников фольклора, составлением словарей, исследованием диалектов, выпускает сборники статей и материалов по вопросам терминологии, фонетики, морфологии и синтаксиса-вайнахских языков.
Все время мы видим взаимодействие двух процессов. С одной стороны - язык изучается и развивается. С другой - он уничтожается. В последепорта ционный период двуязычными стали практически все чеченцы. Но постепенно русский язык начинает вытеснять чеченский не только на официальном, но и на бытовом уровне. Некоторая часть населения перестала пользоваться родным языком, а другая - вообще утратила свой язык. Городское население, особенно молодежь, пользуется в общении смешанным языком, который состоит из чеченских и русских слов.
Вайнахской интеллигенцией неоднократно поднимался вопрос о введении в городские школы родного языка. В течение 9 лет автором этих строк предпринимались попытки убедить власти в необходимости введения в городских школах уроков родного языка; истории, географии и зоологии своей республики. После долгих согласований чеченский и ингушский языки были введены в расписание в городских школах как предмет, 1 час в неделю, тогда как на русский язык отводилось 5 часов в неделю. И лишь после перестройки с 1985 г. в горкомах и райкомах заговорили о роли родного языка в образовании, о расширении сферы его употребления. С 1989 г. автором данной статьи были организованы курсы по обучению чеченскому языку людей разных национальностей, проживающих в Грозном. В две смены обучались 200 человек, приходили даже семьями. Были подготовлены передачи по телевидению "Изучаем чеченский язык" (один раз в неделю полчаса) и "Спокойной ночи, малыши" на чеченском языке с показом озвученных на чеченский язык актерами театра мультфильмов (один раз в неделю пятнадцать минут), а также была организована передача по радио: "Что ты знаешь о своем родном языке?" Учеными были подготовлены учебники по истории Чечено-Ингушетии на русском языке для 6-х, 7-х, 8-х и 9-х классов, увидели свет самоучители и разговорники, теоретические работы, рассматривающие разные уровни языка.
Таким образом, закончился еще один этап развития чеченского языка. С 1957 по 1990 год, в период усиленной русификации, русский язык стал источником обогащения чеченского языка научными, техническими, администра тивными, юридическими, медицинскими, политическими и бытовыми словами-понятиями и терминами. Количество заимствований этого времени огромно. Появилось большое количество языковых признаков, схожих с русским языком, структурные схождения, обусловленные не родством языков, а приспособлением их к одинаковым социальным условиям существования. Новые нормы общественно-политической жизни, сдвиги в экономике, производстве, науке и культуре, быту породили массу новых понятий, не имеющих адекватного выражения в чеченском языке. Их заимствование вызвало зарождение в языке ранее неизвестных стилей и категорий, слов и выражений. Это привело к большей свободе порядка слов в предложении, возникновению новых типов предложений. Наряду с обогащением лексики значитель ное развитие получила смысловая сторона чеченского языка: расширилась семантика исконных слов, обогатились ряды антонимов, омонимов, синонимов, появились новые слова и значения, представляющие собой лексические и семантические кальки, полукальки, одновременно исчез из словарного состава ряд исконных и заимствованных ранее слов. Появилась тенденция соблюдать в заимствованиях орфографические нормы русского языка: слова стали произносить и писать так, как в русском языке, не подвергая их фонетическим изменениям. Попытки заменить широко распространенные в чеченском языке заимствования словами и фразами из исконного материала, не учитывая при этом многообразных аспектов функционирования лексических единиц в речевой практике народа, не привели к успеху, однако, было немало терминов, удачно образованных и средствами родного языка.
Исключительно кропотливая и серьезная работа по терминологии во многом способствовала становлению единых лексических норм чеченского литературного языка. Литературное оформление и обогащение чеченской лексики, как и стабилизация норм правописания, развитие синтаксических и стилистических средств непосредственно связаны с периодической печатью, появлением обширной художественной литературы на чеченском языке. Язык и стиль писателей отражали элементы народной речи, говоров и диалектов, устного поэтического творчества. Умелое употребление особенностей чеченского языка в художественной литературе способствовало закреплению их в общенациональной системе языка, обогатило синонимические средства и тем самым расширило его стилистические возможности. Значительны в этом отношении заслуги писателей Р. Ахматовой, М. Мамакаева, А. Мамакаева, X. Ошаева, А. Хамидова, М. Мусаева, Ш. Арсанукаева, Н. Музаева, А. Айдамирова, А. Сулейманова и других.
Становление единых норм фонетики, грамматики и лексики явилось предпосылкой для дальнейшего развития чеченского литературного языка. Наиболее существенные изменения под влиянием нормализованного языка происходят в разговорной речи и в диалектах. Вопросы языковой нормы и типологии нормализационных процессов, однако, еще недостаточно изучены.
За это время сформировался большой отряд ученых, высококвалифици рованных специалистов-чеченцев, успешно работавших во всех областях экономики и культуры. Однако, многие из них, кроме тех, кто закончил национальное отделение, имея высшее образование, не умеют писать и читать на своем родном языке. Кроме того, русский язык, являясь языком науки и культуры, стал участвовать в формировании мыслительных процессов. Хорошее знание чеченцами русского языка привело к появлению в речи чеченской интеллигенции большого количества русских слов. Из речи чеченцев даже старшего поколения исчезли числительные, их употребляют на русском языке (в чеченском - двадцатиричная система исчисления). За это время чеченский язык так и не стал языком делопроизводства, науки и техники. Необходимость унификации алфавита, развития терминологической системы, расширения общественных функций чеченского языка - требовали незамедлительного решения.
Преподавание в школе русского и чеченского языков в соотношении: пять часов к одному способствовало появлению несвойственного для чеченского языка слогового чтения; в чеченском языке носовые гласные на письме обозначаются буквой -н-, чтение этой буквы способствовало появлению фонемы -н-; в чеченском языке все согласные очень твердые, но наличие мягких согласных в русском языке способствовало появлению мягких согласных и в чеченском языке; некоторые согласные лишились придыхания; во многих словах, начинающихся с гласной, в чеченском языке им предшествует смык[^], он исчез; в чеченском языке от долготы и краткости гласного зависит смысл слова, а на письме ни долгие гласные, ни долгие дифтонги не обозначаются, что привело в некоторых случаях к замене дифтонга фонемой; в алфавите чеченского языка нет буквы -ё-, а звук есть, наличие этой буквы в русском языке способствовало написанию ее и в чеченском языке; в чеченском языке постоянное ударение на первом слоге, но появилось второе переносное ударение в многосложных словах; огромное количество заимствова ний привело к появлению не свойственных речи чеченцев сочетаний согласных; изменился строй простого предложения, он стал более свободным; появился новый строй сложного предложения и т.д. И самое главное, что в результате всех этих изменений чеченцы остались безграмотными, они в большинстве своем не умеют писать и читать на своем родном языке.
Положение о социальном характере языка, о связи языка с развитием общества, о влиянии общественно-политических и экономических факторов на развитие языка полностью подтверждается историей развития чеченского языка. Полную картину исторического развития чеченского языка, как и любого другого языка, может дать только обобщение большого количества лингвистических фактов, которые относятся к современному состоянию и к истории родственных кавказских языков, а также этнолингвистических и историко-культурологических данных.
Языковое строительство - это не только лингвистическая практика, это ее единство с теорией, их взаимодействие, поэтому современная жизненная ситуация требует разработки актуальных проблем нахского языкознания как для настоящего, так и для будущего. Это проблемы развития литературных языков, их нормализация, разработка их орфоэпических и орфографических норм, развитие стилей и жанров литературной речи, разработка современной терминологии, борьба за культуру речи. И поскольку слово - носитель духовной культуры народа, оно заслуживает бережного отношения к себе, всестороннего изучения и специального глубокого исследования в сравнительно-историчес ком плане. История языка - это постоянно меняющиеся языковые факты и явления, которые происходят в достаточно широких временных рамках, а потому нуждаются в составлении периодизации истории языка, основанной на диахронической стратификации языковых изменений. До сих пор нет разработанной системы периодизации вайнахских языков, позволяющей систематизировать и локализовать все важнейшие изменения, произошедшие в них.
25-26 ноября 1990 г. свыше тысячи депутатов по всей Чечении провозгласили независимость Чеченской Республики и приняли Декларацию о государственном суверенитете ЧИР. 27 октября 1991 г. проводятся всенародные выборы Президента Республики. 1 ноября 1991 г. независимость государства подтверждается госактами (постановлением Парламента и указом Президента). 12 марта 1992 г. Чеченская республика принимает свою Конституцию. Чуть позже чеченский язык был объявлен государственным языком, а русский - языком межнационального общения. Для составления положения о государственном языке была создана госкомиссия, в которую входили ученые, преподаватели вузов, учителя чеченского языка, методисты, историки, этнографы (28 человек). Придание чеченскому языку статуса государственного сопряжено с решением ряда проблем, предопределенных историческими, собственно лингвистическими, социальными и другими факторами - проблем многогранных, но разрешимых. Новые условия жизни включали в себя необходимость продуманной, научно-обоснованной языковой политики, предусматривающей неуклонное развитие чеченского литературного языка, использование его во всех сферах общественной жизни, на первых порах сосуществуя с русским языком, находясь с ним в отношениях функциональной дополняемости. Каждый язык живет только в условиях своей национальной среды, являясь важнейшим средством формирования мировоззрения и духовного развития личности. Чеченский язык по своей грамматической структуре, фонологическому составу относится к древнейшим и интереснейшим языкам мира. Придание ему статуса государственного будет способствовать сохранению этого универсального языка, его лексического и фразеологичес кого богатства, повышению культуры его использования.
Проанализировав языковую ситуацию в Чечении, госкомиссия подготовила документ, который определяет языковую политику государства, предполагая:
1. Открытие АНЧР, создание советов по защите, аттестацион ной комиссии.
2. Считая образование средством развития и сохранения нации, осуществить переход на родной язык обучения, на первом этапе, начальной школы, с введением на родном языке истории Чечении, географии, ботаники и зоологии, этики. Разработать вопрос о преподавании чеченского языка, литературы, истории, этики во всех училищах, техникумах, вузах. Определить роль и место теории сосуществования чеченского и русского языков в системе образования.
3. Перевести делопроизводство на чеченский язык во всех учреждениях, на всех предприятиях. Издать книгу по делопроизвод ству, подготовить на спец. курсах секретарей, референтов, помощников. Обучить аппарат Президента, Правительство и Парламент на спецкурсах. Определить места проведения курсов как в городах, так и в селах.
4. Перевести судопроизводство на чеченский язык. Издать книгу с нормативными документами и терминологический словарь, организовать курсы для обучения.
5. Упорядочить терминологию и выпустить терминологические словари, помня, что "если сознательно не заниматься терминами, ученые в конце концов перестанут понимать друг друга".
6. Организовать курсы по изучению чеченского языка без отрыва от производства для лиц других национальностей, постоянно работающих в Чечении и не владеющих чеченским языком. Для официального лица знание чеченского языка становится профессиональным требованием. А также курсы для чеченцев, не умеющих читать и писать на родном языке; определить школы для проведения курсов, обеспечить их кадрами педагогов и учебными пособиями.
7. Перевести наименования госучреждений, улиц, рекламные щиты, вывески т.д. на чеченский язык. Организовать спецслужбу перевода на чеченский язык и выделить для нее место работы.
8. Использование опыта Европейской Двуязычной школы, который позволяет свободно говорить хотя бы на одном иностранном языке, для свободного владения английским, арабским, немецким и другими языками, составление двуязычных словарей, разговорни ков, специальных пособий по обучению иностранным языкам.
9. Использование чеченского языка на радио и телевидении, выделяя часы для передач на русском языке с обязательным введением передачи "Изучаем чеченский язык".
10. Издание академической грамматики, толкового словаря, словарей антонимов, синонимов и омонимов, фразеологического словаря, различных терминологических словарей, функциональ ной стилистики чеченского языка и учебника по культуре речи, этике и т.д.
Члены комиссии указали на то, что алфавит и орфография нуждаются в совершенствовании и требуется выработка произносительных норм чеченского языка. Было внесено предложение о возврате к латинской графике. После многочисленных заседаний и совещаний, выступлений по телевидению, обсуждений в газетах, на конференциях учителей и преподавателей вузов предложение получило поддержку. Переход на латинскую графику сопровождал ся противостоянием части интеллигенции, выступившей за сохранение русской графики. Было давление на комиссию и со стороны некоторых арабистов, в принципе не возражающих против латинской графики, но предлагавших ввести еще несколько арабских букв. Был представлен проект чеченского алфавита на латинской графике, который наиболее полно отражал фонетическую систему языка, обозначалась долгота, выделялся классный показатель -й- (-j-), долгие дифтонги обозначались на письме двумя значками, в носовые гласные - буквой n. Своим постановлением Парламент принял этот алфавит. Правительство и Президентский совет поддержали это постановле ние и утвердили его. Все вывески, наименования госучреждений, печати, штампы, бланки и т.д. в кратчайший срок были переведены на чеченский язык на латинской графике. Был составлен график обучения всех звеньев власти, интеллигенции, организованы отдельные курсы для учителей начальных классов, которые уже в следующем году с 1-го класса должны были учиться новому алфавиту. Были подготовлены учебники для первого класса, готовились учебники для второго.
Переход должен был осуществляться постепенно без спешки. Но политические события в республике не позволяли работать нормально. Задуманную программу только начали осуществлять. Прошли выборы в АНЧРИ, был избран ее Президент, академики и членкоры, составлялись списки кандидатов в ученые советы по защите кандидатских и докторских диссертаций. Составлялись графики обучения всех слоев населения латинской графике и т.д. Но довести программу до конца не удалось. 26 ноября 1994 г. вооруженные силы России, под видом вооруженных сил оппозиции (170 ед. бронетехники и авиация) вторгаются в столицу Чеченской республики для свержения ее Правитель ства, но терпят поражение. И вновь, уже 11 декабря 1994 г.. российские войска начали войну против Чечении. Четыре месяца длился штурм Грозного. Артиллерия и авиация методично сносили квартал за кварталом вместе с мирными жителями. На месте трехэтажного дома, в котором я жила в Грозном, сейчас ровное место. Теперь в моей чеченской речи и речи других чеченцев есть заимствования тех военных лет: бетонобойные и вакуумные бомбы; термитные, шариковые и игольчатые снаряды; напалм, стрингеры. Все училища, техникумы, вузы, библиотеки, школы, музеи, детсады в центре города полностью разрушены, а по окраинам сохранились лишь немногие здания. Многие села лежат в руинах. Нет воды, отопления, часто нет света. Нет учебников, нет парт, нет тетрадей - и все это негде, да и не на что купить. Университет ютится в здании детдома и если бы не героические усилия его ректора, то там не проходили бы занятия. Во многих селах школ нет совсем, а где они сохранились, там педколлектив прилагает все усилия, чтобы дети что-то знали (2 учебника на 18 человек). Почти половина населения выехала в поисках заработка. Правитель ство предпринимает какие-то попытки, чтобы исправить положение, но все это очень незначительные меры. В таких условиях о языковом строительстве не может быть и речи. А Россия, лишив жизни и Родины сотни тысяч людей, не предпринимает никаких шагов для восстановления разрушенной республики. Я совершенно согласна с мнением известного чеченского политолога Абдурахмана Авторханова, который писал: "Мы категорически заявляем, что в СССР нет ни одного малочисленного народа, с которыми нельзя было бы договориться, если апеллировать к его рассудку, не оскорбляя его националь ную честь, религиозное чувство и личное достоинство".
Но Россия, очевидно, этого не хочет - или не умеет.
Примечания
1. Услар П.К. Этнография Кавказа. Языкознание. Чеченский язык. Тифлис, 1888, С. 298.
2. См. Вильхельм Т. Древний народ хурриты. М., 1992; Масон Н. Первые цивилизации. Л., 1989; Пиотровский Б. Урарту. Древнейшее государство Закавказья. Л., 1939; Чокаев К. Вайн мотт - вайн истори. Грозный, 1991.
3. Дьконов И., Старостин С. Хуррито-урартские и восточно-кавказские языки//Древний восток: этнокультурные связи. М., 1988, С. 164-207.
4. Орел В., Старостин С. О принадлежности этрусского языка к восточно-кавказской языковой семье//Кавказ и цивилизации Древнего Востока. Орджоникидзе, 1989, С. 106.
5. Иванов В. Древневосточные связи этрусского языка//Древний восток: этнокультурные связи. М., 1988, С. 215-216; См. также: Плиев Р. Хранитель тайн - язык. М., 1997).
6. Багаев М. Население плоскостей Чечено-Ингушетии накануне окончательного переселения вайнахов с гор на плоскость (XIII-XVI в.)//Археолого-этнографичес кий сборник. Т. 2 Грозный, 1996.
7. Дешериев Ю. Бацбийский язык. М., 1953, С. 5-6.
8. Рапорт Ермолова Александру I от 12(24) апреля 1819 г.//Движение горцев Северного Кавказа в 20-50-х гг. XIX в. Махачкала, С. 28-29.
9. См. Дзагуров Г. Переселение горцев в Турцию. Ростов-на-Дону, 1925.
10. Ведеревский А. Плен у Шамиля. СПб., 1856, С. 64.
11. Услар П. О распространении грамотности между горцами//ССКГ. Вып. III. Тифлис. 1870.
12. Ган К. Путешествие в страну пшавов, хевсур, кистин и ингушей//Кавказский вестник, 1900, Љ 6, С. 65.
13. Берже А. Чечня и чеченцы. Тифлис, 1859, С. 81
14. Цискаров И. Записки о Тушетии (границы, расселение, язык, число жителей, кочевка, вера)//Кавказ, 1849, Љ 7-8, С. 10-13.
15. Крупнов Е. Средневековая Ингушетия. М., 1971, С. 36.
16. Берже А. Выселение горцев с Кавказа//Русская старина, 1882. Год тринадцатый, т. XXXIII, С. 16
17. Услар П. Указ, С. 17
18. См. Чентиева М. История чечено-ингушской письменности. Грозный, 1958.
19. Российский государственный исторический архив. Ф. 1149. Оп. 7. Д. 62. Д. 64 Д. 112.
20. См. Город Грозный. Популярные очерки истории. Грозный, 1984.
21. Яндаров Х. История чеченской письменности//Записки Северокавказского краевого горского НИИ. Росто-на-Дону, 1928.
22. Культура и письменность Востока. Вып. 2 Баку, 1928, С. 169-170.
23. Авторханов А. Народоубийство в СССР. Грозный, 1993, С. 43-44.
24. Чечено-Ингушская Автономная область. Исполком. Грозный, 1936.
25. Авторханов А. Указ. соч., С. 52.
26. Абумуслимов С. Геноцид продолжается. Киев. 1995.
27. Культурное строительство в Чечено-Ингушетии. Грозный, 1979, С. 20-24.
28. Дешериев Ю. Сравнительно-историческая грамматика нахских языков и проблемы происхождения и исторического развития горских кавказских народов. Грозный, 1963.
29. Яковлев Н. Морфология чеченского языка, М., 1939; Яковлев Н. Синтаксис чеченского языка. М., 1941.
Зулай Хамидова, кандидат филологических наук, Джохар (Грозный).
Борьба за язык (Проблемы становления и развития чеченского языка)
страницы [1] [2] [3]
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus07_1.htm
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus07_2.htm
http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus07_
Таймаз Абубакаров, бывший министр финансов Чеченской республики Ичкерия.
Между авторитарностью и анархией (Политические дилеммы президента Дудаева)
страницы [1] [2]http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus09_1.htm
Таймаз Абубакаров, бывший министр финансов Чеченской республики Ичкерия.
Между авторитарностью и анархией (Политические дилеммы президента Дудаева)
страницы [1] [2]
За последние десять лет о Чечне сказано и написано больше, чем за всю предыдущую историю чеченского народа. Политики и эксперты всех мастей буквально упражняются в разработке вариантов решения чеченского вопроса, вплоть до старого рецепта физического уничтожения чеченцев или их поголовного выселения из России и самой Чечни.
Независимо от политического строя России господствующие в ней силы всегда находили достаточно аргументов (территориальных, экономических, конфессиональных, социальных, этнических и др.) для усмирения, уничтожения, выселения и унижения чеченцев. Тотальный учет и контроль за ними является непреходящей задачей российских властей. Поэтому корни феномена чеченских кумиров и лидеров, включая Дудаева, надо искать не в них самих, а в истории становления и развития русско-чеченских отношений.
Если называть вещи своими именами, то Россия изначально осуществляла в Чечне не столько культурную, сколько территориальную экспансию. В России чеченцы никогда не воспринимались как составная часть российско го народа, а если и воспринималась, то в образе внутренних врагов, особенно после окончания последней войны.
Зато чеченские земли всегда считаются неотъемлемой частью российской территории. И осваивались эти земли вовсе не для того, чтобы облагодетельствовать чеченский народ, а для расширения Российской империи. Отсюда и способы освоения: не интеграция в Россию посредством создания соответствующих экономических и социальных механизмов, а применение силы или угроза ее применения, формирование в этих целях усредненного образа чеченца-бандита, систематическое провоцирование людей на поступки, соответствующие такому образу, стремление "держать и не пущать" непокорный народ.
"Чечня без чеченцев!"- вот мечта всех российских "ультра", реализован ная частично в 19 веке после окончания Кавказской войны и в полном объеме в конце Второй мировой войны.
Однако решить чеченский вопрос таким путем никому еще не удавалось и вряд ли удастся. Между тем, в деле нормализации русско-чеченских отношений (если, конечно, такая задача стоит вообще) даже одно доброе слово, сказанное в адрес чеченцев относительно их места и роли в России, стоит больше сотен томов брюзжаний и злобства в их адрес.
В тех редких случаях, когда в России появлялись люди, понимающие, что одной из базовых причин перманентной русско-чеченской конфронтации является историческая память чеченского народа, они начинали кампании, направленные на искажение, а в конечном счете, и стирание этой памяти. Именно эту задачу должна была решить в частности так называемая концепция 200-летия добровольного(!) вхождения чеченцев в состав России, состряпанная наспех лет 20 назад по заданию КПСС московскими историками и отвергнутая в самой Чечне в виду ее очевидной абсурдности.
Научная и политическая элита России часто не замечает коренные причины чеченских сепаратистких настроений и подменяет их не редко причинами субъективного, поверхностного характера, сводя все дело к тому, что какое-то экстремистское меньшинство желает захватить власть и получить контроль над территорией и ее ресурсами. Так думают не только депутаты нынешней Государственной Думы но, к сожалению, и некоторые маститые российские ученые.
Важнейшим стратегическим просчетом российского руководства в военной компании 1994-1996 гг. явилось как раз упрощение чеченского вопроса, сведение его до уровня обывательски-примитивного противостояния между различными кланами, тейпами и группировками, игнорирование всей предыдущей истории чеченцев в составе России, делающей их (при всех внутренних противоречиях) консолидированным сообществом перед лицом очередной внешней угрозы.
Если бы проблема действительно заключалась только во властолюбивом экстремистском меньшинстве, то она давно уже была бы решена: в конце концов разве не меньшинства правят сегодня бал в любом субъекте Российской Федерации, не через их ли руки проходят гигантские экономические и финансовые ресурсы, не они ли являются богатейшими людьми страны на фоне всеобщего обнищания. И не потому ли они, как, например, в Дагестане, выступают самыми ярыми поборниками единой и неделимой России, что можно, заискивая время от времени перед федеральным центром и опираясь на него, гарантированно и безнаказанно творить самоуправство и произвол, объясняя все невзгоды, сваливающиеся на подконтрольную территорию, чем угодно, но только не собственной бесполезностью для своей страны и России в целом?
Если бы Дудаев хотел просто власти над чеченской территорией и ее ресурсами, он не только не стал бы отделяться от России, а, напротив, стал бы таким ревностным хранителем ее целостности, что в сравнении с ним российские державники и ура-патритоты выглядели бы просто ничтожествами. Речь, естественно, идет о Дудаеве, а не обо всех дудаевцах - среди них были люди с разными настроениями.
Можно, конечно, считать случайностью появление в 1990-1991 гг. в эпицентре чеченских событий именно Дудаева. Не случайно другое - объективная востребованность чеченцами политических фигур уровня и типа Дудаева. Следовательно, вопрос о том, кто, как и зачем привел Дудаева к власти, не имеет никакого практического смысла: такие люди приходят тогда и туда, когда и где в них возникает потребность.
Это не значит, что все чеченцы являются более дудаевцами, чем сам Дудаев. Монолитного единства в вопросе о том, каким путем идти к независимости, не было ни среди сторонников Дудаева, ни среди его противников, но саму идею независимости, как таковую, не отрицал тогда никто, во всяком случае вслух. И дело здесь не в отсутствии при Дудаеве демократических свобод, в частности свободы слова - лишить чеченца свободы слова невозможно в принципе, тем более в условиях "военной демократии".
Однако ни Дудаеву, ни его противникам не удалось оптимальным образом перевести абстрактную идею независимости на язык конкретной и понятной всем политики. Поэтому практические меры, предпринимавшиеся Дудаевым, одних приводили в восторг, а других - главным образом тех, кто в соответствии со своими представлениями и понятиями хотели оседлать идею независимости - они раздражали.
Противоречия между дудаевцами и их оппонентами, подогреваемые отовсюду, в том числе и Россией, привели со временем к их открытому противостоянию и вопрос о правых и неправых трансформировался со временем в губительный лозунг: кто не с нами, тот против нас! И то, что происходит в сегодняшней Чечне, есть лишь новая форма проявления этого старого противоречия между общей идеей независимости и неясностью пути к независимому государству, усугубленного послевоенной разрухой и разгулом преступности.
Поэтому анализ того, в каких социально-экономических условиях и с чем пришел Дудаев к власти, каким метаморфозам подверглись его планы и намерения в процессе работы над достижением независимости, имеет не только историческое, но и вполне практическое значение.
Нет нужды в подробной характеристике социально-экономического положения Чечено-Ингушской АССР накануне событий осени 1991 г. Достаточно поднять статистические справочники того времени, чтобы убедиться: практически по всем параметрам социально-экономического развития ЧИ АССР находилась на последнем месте в РСФСР. И это при том, что республика была далеко не последней по запасам минерального сырья, наличию перерабаты вающих мощностей и инфраструктуры.
Однако эффективность использования этого потенциала из года в год неуклонно снижалась, падали реальные доходы населения, нарастали масштабы безработицы. Плюс ко всему - коррупция в обществе, разложение правящей партийно-советской номенклатуры. От этой ситуации страдало, разумеется, все население, но особенно вайнахское и в частности - чеченское.
К концу 80-х годов уровень безработицы в сельской местности, где проживала основная масса чеченцев, достиг 75 процентов и не менее 40 процентов всего чеченского населения в трудоспособном возрасте была вовлечена в отходничество. Десятки тысяч взрослых мужчин и женщин ежегодно выезжали за пределы республики в поисках заработка в качестве так называемых "шабашников". Несмотря на то, что трудились они не на чужеземных, казалось бы, объектах по всему бывшему Союзу, отношение к ним местных властей иначе как презрительным назвать было нельзя.
Такова была она, советская власть: приток вайнахской рабочей силы в местную экономику, в частности в промышленность, всячески сдерживала, подвергала коренной народ "экономическому остракизму", но при этом не уставала глумиться над его историей. Сказанное не означает вовсе, что советская власть и вообще российское присутствие в Чечне не принесли ей вообще ничего хорошего.
Достаточно сказать, что благодаря России и русскому языку чеченцы "прорубили окно" в европейскую цивилизацию. Другое дело, что "цивилиза ция" навязывалась огнем и мечом и в тех минимальных размерах, в которых, как полагали российские власти, она может способствовать ослаблению чеченского сопротивления. Власти всегда пытались скрыть это обстоятельство посредством фальсификации истории русско-чеченских отношений, включая искажение реального положения населения.
Особенно преуспело здесь коммунистическое правление, состоявшее, кстати, преимущественно из этнических русских, назначаемых Москвой. Но и оно в конце концов вынуждено было признать, хотя и косвенно, провал своей политики и приступить к разработке концепции долгосрочного экономического и социального развития республики. Время, однако, было упущено и к началу 90-х годов Чечено-Ингушетия подошла, не имея в арсенале сколько-нибудь внятной программы дальнейшего развития, а объявленные официальные намерения нельзя было назвать, строго говоря, программой.
Во-первых, они были нацелены на старую структуру экономики с упором на экстенсивный рост. Речь в частности шла о переброске на грозненский нефтехимкомплекс высокосернистой казахстанской (тенгизской) нефти, что могло повлечь резкое ухудшение и без того удручающей экологической обстановки. Кроме того, выяснилось, что суммарные издержки по реализации этого проекта были бы намного выше потенциальных доходов.
Во-вторых, этот проект, как и другой, связанный со строительством завода по производству биовитаминных концентратов, ничего в сущности не менял в ситуации с занятостью населения - оба проекта были ориентирова ны на использование не местной, а более квалифицированной привозной рабочей силы.
Ясно, что такая социально-экономическая перспектива могла воодушевить общественность республики разве что на решительный протест, что в действительности и произошло - благо подоспела эпоха горбачевской перестройки и гласности. Первыми свое несогласие с планами советской власти выразили местные "зеленые". Позже к ним примкнуло множество других народившихся к тому времени партий и движений - так называемых "неформалов".
Вопрос о полной независимости Чечни или ее отделении от Ингушетии никто всерьез тогда еще не поднимал. Чеченцы жаждали перемен, но без коммунистов, и связывали большие надежды с российской демократией.
Сепаратизм в виде конкретных идей и лозунгов проявил себя несколько позже и то скорее в форме неприятия системы правления КПСС и требований изменения статуса республики в составе СССР. Ситуация резко изменилась в августе 1991 г., когда вопреки призывам российского руководства Верховный Совет республики во главе с Завгаевым занял, по мнению неформальных лидеров и поддержавшего их Хасбулатова, трусливо выжидательную позицию по отношению к ГКЧП (хотя эту позицию можно было бы характеризовать и по-другому - "разумная осторожность").
Между прочим, первым кто собрал в центре Грозного 19 августа 1991 г. митинг своих сторонников и публично осудил ГКЧП был будущий вице-президент, а после гибели Дудаева исполняющий обязанности президента Чечни З. Яндарбиев. За это он был арестован и изолирован на трое суток в КГБ. Провал ГКЧП в Москве положил начало новому этапу противостояния в Грозном.
Уже вечером 23 августа 1991 г. толпа молодых людей, вооружившись палками и другими подручными средствами, штурмом взяла республиканский телецентр. В тот же вечер впервые на телеэкранах появился будущий президент Чечни Дудаев. Но в тот момент он выступал как председатель президиума Общенационального Конгресса Чеченского Народа (ОКЧН) и призвал народ к сплочению в борьбе против коммунистического правления, которое, по его словам, готовило очередную депортацию вайнахов, для чего в республику накануне августовских событий были якобы стянуты под видом уборки урожая десятки эшелонов и сотни большегрузных автомобилей.
Вряд ли это утверждение соответствовало действительности. Скорее всего замысел состоял в том, чтобы, сыграв на памяти народа о событиях 1944 г., вызвать сначала людей на площади, а затем, опираясь на них, добиться "добровольной" отставки тогдашнего официального руководства и демонтажа всей власти вообще. К числу приемов с аналогичными целями можно, наверное, отнести и его публичные утверждения в те дни о грядущем в Чечне землетрясении. Как бы то ни было, но замысел удался: с вечера 23 августа и вплоть до 27 октября 1991 г. - дня президентских выборов - на площади перед зданием Совета министров проходил общенародный митинг, одобрявший все требования президиума ОКЧН и инициировавший многие из них.
Впрочем, в те же дни на соседней площади проходил другой митинг. Его участники - старая совпартноменклатура и ее многочисленная челядь, переросшие позже в антидудаевскую оппозицию - выступали в основном против всех начинаний, исходивших от ОКЧН, не предлагая при этом никаких конструктивных идей, выходящих за рамки сохранения существующего порядка. Впоследствии некоторые активные участники этого митинга оказались в окружении Дудаева, в частности, У. Имаев. Немало было и таких, что подвизались то на одном митинге, то на другом, то в окружении Дудаева, то в стане его противников. Эти были готовы строить все, что угодно - лишь бы остаться у власти или прорваться к ней. Иначе говоря, оформившейся оппозиции у Дудаева тогда еще не было.
В те же августовские дни наиболее "р-р-революционно" настроенные участники продудаевского митинга (впервые в советской истории!) демонтиро вали памятник Ленина, стоявший на центральной площади Грозного. Правда, сам Дудаев был не в восторге от такого начинания и позже признавался, что это было сделано без его ведома.
Речь, естественно, не о том, чтобы оправдывать кое в чем и действитель но мятежные действия людей, восставших в доступной и поощряемой в то время российским руководством форме против коммунистического засилья. Речь о том, что советская власть в "лучших" традициях царской России, о которой вождь большевиков говорил как о тюрьме народов, так загоняла чеченцев от кавказских гор до казахстанских степей и обратно, подвергла их таким экономическим, политическим, социальным и моральным унижениям, что иного, ненасильственного выхода из порочного круга нищеты и бедствий в тот момент они уже просто не видели. И не Дудаев сделал чеченцев такими, а реальное бытие, которое, говоря языком основоположников коммунизма, и определило их политическое сознание.
Народ просто усвоил кое-какие уроки большевизма, что, возможно, и привело к власти именно Дудаева, который оказался тогда единственным деятелем, возглавившим народ в его натиске на отжившую коммунистическую систему правления. Появилась надежда, что ему удастся сделать то, что не удавалось никому - избавить, наконец, Чечню от непреходящего русского вопроса "что делать", поскольку ответ на другой традиционный вопрос - "кто виноват", был уже известен, а война в 1994-1996 гг., которую в России почему-то называют "чеченской", только укрепила их убежденность в правильно сти своего выбора.
Жизнь, однако, показала, что знание ответов на эти вопросы, поставлен ные в определенном контексте (кто виноват? - Россия!, что делать? - отделяться!), не означает еще, что независимость является панацеей от всех бед, переживаемых Чечней. Формально чеченцы живут сегодня в условиях широкого суверенитета, но традиционные вопросы по-прежнему остаются. Только вот незадача - список виновников не только не сокращается, а, напротив, расширяется: наряду с традиционным виновником - Россией в этот список, судя по заявлениям Масхадова, попали теперь страны Запада и даже арабского Востока - этакий вселенский заговор!
Не лучше обстоит дело и с другим вопросом. В Чечне, конечно, знают, что делать - строить независимое государство, но не могут сказать с уверенностью, как его строить и каким должно быть это государство - оно объявляется то светским, то шариатским, а в реальной жизни получается симбиоз, дискредитирующий то и другое и вызывающий вполне определенные ассоциации.
Знал ли Дудаев, вступая во власть, с какими реальными проблемами ему придется иметь дело в процессе суверенизации Чечни и ее внутреннего политического и экономического обустройства? Кое-что, разумеется, знал, но далеко не все. Все вообще никто не мог знать. В этом смысле отличие Дудаева от других чеченских политиков заключалось в том, что он хотел суверенитета больше всех и готов бы идти ради него дальше всех.
В систематизированном виде свой взгляд на проблему суверенизации Чечни он не излагал. Существует, правда, несколько письменных документов, вышедших из под его пера, в частности, книга "Тернистый путь к свободе", статья "К вопросу о государственно-политическом устройстве Чеченской республики", ряд указов, распоряжений, а также публичных выступлений, в которых содержится трактовка некоторых проблем, связанных со строительством независимой Чечни.
Однако, все эти материалы отражают не столько концептуальный подход к проблеме независимости, сколько обосновывают те практические меры, что были уже осуществлены для решения этой проблемы. Исходная посылка, на которой базировался дудаевский оптимизм относительно возможности построения независимого чеченского государства, состояла в уверенности, что Чечня имеет не только естественное и выстраданное веками право на самоопределение, но и все необходимые для этого ресурсы, включая экономичес кий и людской потенциал и удачное географическое положение.
Представление о Чечне, как о стране самодостаточной во всех отношениях, формировалось также под воздействием различных, зачастую непроверенных сведений о запасах полезных ископаемых, преподносимых ему в избытке многочисленными геологами-самоучками. Дудаев оборудовал даже специальный сейф, где хранились преподнесенные ему образцы руд и минералов, которые он с гордостью демонстрировал иногда для доказательства своей правоты.
Что касается результатов серьезных научных изысканий, не дававших оснований для безмерного оптимизма в отношении промышленного использования запасов недр, то Дудаев их просто игнорировал, полагая, что советская наука по заданию коммунистов специально искажала реальное положение дел с тем, чтобы не возбуждать лишний раз у чеченцев сепаратистских настроений. С теми, кто не соглашался с такой упрощенной трактовкой вопроса, он старался вообще его не обсуждать: дескать не верите, и не надо!
Не особо вдавался он в дискуссии и по другим фундаментальным вопросам - об экономическом и политическом устройстве чеченского государст ва. Достаточно сказать, что некоторые основополагающие документы, в том числе и Конституция Чеченской Республики, принимались без их широкого предварительного обсуждения в обществе и не путем всенародного голосования, а в виде указов или постановлений парламента, закреплявших таким образом соответствующие решения ОКЧН, которые вырабатывались в свою очередь при непосредственном участии Дудаева и служили ему необходимой правовой базой.
Правда, далеко не все делегаты съездов ОКЧН разделяли такую позицию. Позже часть из них в открытой или скрытой форме отошла от Дудаева к оппозиции. Ответный ход не заставил себя ждать - президент распустил ОКЧН, как структуру, выполнившую свое историческое предназначение. В сущности, он создал прецедент авторитарного правления, когда многие решения принимались не на основе прямого волеизъявления народа, а с его молчаливого согласия, что имеет разные юридические последствия.
Однако президента, не устававшего повторять, что он - законник, такие нюансы не интересовали. Например, упреки в свой адрес по поводу неправомочности мер, принятых им по суверенизации Чечни, он отвергал методом от противного: мол в состав России Чечня тоже не входила на основе волеизъявления народа, а скорее против его воли. Всякие дискуссии вокруг этого вопроса он считал неуместными и даже вредными, но не потому, что он боялся лишиться поддержки на всенародном референдуме, а потому, что считал борьбу за независимость общим долгом всех поколений чеченцев, то есть ставился как бы знак равенства между умонастроениями чеченцев, ушедших уже из жизни, и ныне живущих.
В постдудаевской Чечне происходит в принципе то же самое: конституционные институты, исходя из целесообразности, подменяются околоконсти туционными, а оформляется все, естественно, требованиями съездов народа. Самое слабое звено чеченской демократии в этом, пожалуй, и состоит, хотя с формальной точки зрения все видится, конечно, в ином свете. Впрочем, большинство людей озабочено сегодня не юридическими тонкостями их политического бытия, а реальными проблемами выживания, что называется: не до жиру - быть бы живу!
В довоенной, относительно благополучной Чечне люди рассуждали и о других, более высоких материях, в частности, о типе политического устройства республики. В том, что новое государство должно иметь республиканский строй, никто не сомневался, а вот в вопросе о форме правления такого единодушия уже не было.
Дискуссии развернулись еще до избрания Дудаева президентом. Его сторонники из ОКЧН настаивали на президентской республике, аргументи руя свою позицию тем, что в условиях перехода от советов к демократии и обретения независимости нужен общенациональный лидер, который взял бы на себя ответственность за предстоящие реформы. По их мнению, парламент ская республика с ее коллективной ответственностью утопила бы проблему независимости в бесконечных спорах, а чтобы отвести от себя подозрения, они утверждали, что их лидер Дудаев не намерен баллотироваться в президенты. Никто в такой расклад, разумеется, не поверил: не для того затевалась борьба, чтобы отдать пальму первенства "чужаку".
Противники президентской формы правления предлагали созвать учредительное собрание республики и там решить все конституционные вопросы. С юридической точки зрения это была более корректная позиция, чем у руководства ОКЧН, но симпатии народа были на стороне последних. Сторонники парламентской республики считали, что в условиях единой тогда еще Чечено-Ингушетии, а также известного межтейпового соперничества любой выбор избирателей в пользу того или иного лидера может привести к накалу страстей, и возможно, к расколу населения по этническим и тейповым признакам. Что это опасение было не напрасным, говорит хотя бы пример современной Карачаево-Черкесии. Дудаев тоже это понимал и во избежание ненужных эксцессов он ускорил падение Верховного Совета ЧИР, а затем пошел на отделение Чечни от Ингушетии, устранив таким образом основные препятствия на пути к президентским выборам, которые и состоялись вскоре на основании закона "О президенте Чеченской республики", принятого несколькими его единомышленниками из числа депутатов бывшего Верховного Совета ЧИР, осуществлявших свою деятельность в рамках так называемого Временного Высшего Совета - переходного органа власти, созданного при непосредственном участии руководства РСФСР в лице Хасбулатова.
Однако в Москве посчитали, что ни закон о выборах, ни сами выборы, ни обстановка, в которых они проходили, не отвечали требованиям демократии (читай - Хасбулатова) и поэтому Верховный Совет РСФСР принял решение о непризнании Дудаева президентом Чечни. С этого момента началась тотальное противостояние российских и чеченских властей, приведшее в конечном итоге к настоящей войне.
Тем не менее в периоды обострения политической обстановки в самой Москве Дудаев всегда оказывался на стороне Ельцина, предлагал ему свою помощь. Так было в августе 1991 г., когда в Москву на подмогу российскому президенту в его противостоянии с ГКЧП была отправлена большая группа дудаевцев во главе с Ю. Сосламбековым, бывшим в то время ближайшим сподвижником Дудаева. Так было и в октябре 1993 г., когда Дудаев в телеграмме на имя Ельцина выразил готовность оказать всяческое, в том числе и вооруженное, содействие при разгоне Верховного Совета РСФСР. К тому же Дудаев знал толк в таких делах - ведь ему уже дважды доводилось распускать представительные органы власти: Верховный Совет ЧИР (сентябрь 1991 г.) и Парламент Чечни (апрель 1993 г.).
Однако Ельцин не оценил дудаевские жесты, полагая, видимо, что ему не резон идти на сближение с человеком, который в ноябре 1991 г. провалил намерение российского руководства ввести в Чечне чрезвычайное положение. В конце концов Дудаев понял, что быть союзником или врагом Ельцина - одинаковая честь и перестал церемониться в оценках деятельности и поступков президента России, дрейфуя постепенно от рафинированных российских демократов к их оппонентам. В Чечню зачастили такие известные политики, как Жириновский, генерал Стерлигов, высокопоставленные представители казачества Дона, Кубани и Терека.
В мае 1994 г. Дудаев и сам побывал на Кубани. Визит состоялся по личному приглашению губернатора Краснодарского края Н. Егорова, возглавив шего через полгода по иронии судьбы кампанию по наведению в Чечне так называемого конституционного порядка. Примечательно, что после этого визита Дудаев заметно ускорил процесс милитаризации Чечни, а на вопрос о причинах смещения его политических симпатий отвечал коротко и ясно: "что у русских демократов на уме, то у их противников на языке!" Проще говоря, он был уверен, что по отношению к Чечне все российские политики выступают единым враждебным лагерем и старался в меру своих возможностей играть на противоречиях между ними.
Если судить по фактам, то он, к сожалению, оказался прав: увлекшись борьбой за раздел и передел государственного имущества, российские демократы забыли про Чечню и вспомнили только в преддверии выборов, когда за неимением иных козырей решили найти в лице Дудаева "мальчика для бития", коим он никогда не был. Схожая ситуация складывается в России и сегодня: в преддверии парламентских и президентских выборов усиливается античеченская риторика, заметно стремление разыграть в очередной раз чеченскую карту и делает это, между прочим, та же самая ельцинская власть, считающаяся демократической.
Можно себе представить, что станут делать с Чечней силы, называющие себя народно-патриотическими, если им удастся победить на предстоящих выборах!
Стоит ли теперь удивляться тому, что Дудаев, зная о принципиальном отношении России к Чечне, встал на путь создания и укрепления авторитарного президентского правления, которое, как ни считай, явилось одним из важнейших факторов консолидации чеченского народа в навязанной ему войне.
Вместе с тем, вопрос о степени авторитарности дудаевской власти в довоенный период является достаточно спорным. Формально власть действительно была авторитарной, особенно после апреля 1993 г., когда Дудаев приостановил деятельность парламента, конституционного суда, распустил грозненское городское собрание и ввел на всей территории республики прямое президентское правление, не предусмотренное конституцией. Такой шаг диктовался причинами не только внешнего, но и внутреннего свойства. Дело в том, что дудаевская власть с самого начала ее функционирования начала давать сбои, что было связано как с неупорядоченностью правовой базы, так и с ростом противоречий в окружении президента.
В условиях отсутствия закона о правительстве Дудаев оказался перед выбором: либо продлить полномочия бывшего Совета министров, сформированного еще Завгаевым в бытность его председателем Верховного Совета ЧИР, либо распустить старое правительство и возложить его функции на временное правительство. Завгаевскому совету министров, который несколько раз обращался к руководству СССР и РСФСР с требованием навести в республике законность и правопорядок, Дудаев не доверял по определению, называя его то "советом кровососов", то "советом уголовников" или еще как-нибудь в том же духе.
С таким правительством он сработаться, естественно, не мог и поэтому через две недели после президентских выборов отправил его в отставку и назначил временное правительство - комитет по оперативному управлению народным хозяйством во главе со своим сподвижником-бизнесменом Я. Мамодаевым, имея в виду, что с принятием соответствующего закона новый орган власти плавно трансформируется в легитимный.
Однако этого не случилось. За неполные четыре месяца деятельности временное правительство сумело противопоставить себя не только большинству населения, но и окружению президента, в частности грозненскому градоначальнику Б. Гантамирову. Как и следовало ожидать, новое правительство стало действовать в полном соответствии со своим временным статусом: оно увлеклось не решением перспективных задач, связанных с расширением производственной сферы, а преимущественно вопросами распределения государственной собственности и кадровыми перестановками.
Робкие попытки президента вразумить Мамодаева успеха не имели и, как всегда бывает в таких случаях, поползли разные слухи о зависимости Дудаева от своего окружения. Действительно, со стороны их отношения не казались прозрачными. В принципе президент мог быстро поставить на место любого неугодного ему чиновника, но когда дело касалось Мамодаева, он часто сменял гнев на милость. Трудно сказать, что за этим скрывалось. Говорили, что все объясняется поддержкой, которую Мамодаев оказал Дудаеву в борьбе за власть. Президент этого не подтверждал, но и не отрицал, парируя упреки-намеки тем, что если помощь и оказывалась, то не ему лично, а Общенациональному конгрессу чеченского народа.
Не успев разобраться в людях, будучи в личном плане человеком в высшей степени совестливым, не превратившись еще в циничного политика, Дудаев не мог, скорее всего, перешагнуть себя и жестко призвать к порядку своих сподвижников. Достаточно сказать, что до войны он вообще увольнял чиновников только в крайнем случае и то на основании их личного заявления или скопом, например, в составе всего кабинета министров. Это - к вопросу о степени авторитарности чеченского президента.
В данном отношении ситуация в Грозном была иной, чем в Москве, где даже высшие чиновники узнают о своей отставке, как об уже свершившем ся факте.
Что касается временного правительства, то президент не рискнул таки распустить его. К удовольствию Дудаева за него это сделал парламент, но Мамодаев отказался подчиниться, заявив, что депутаты превысили свои полномочия. Юридически безупречным это решение действительно не было, но Дудаев не стал его оспаривать, так как оно соответствовало его интересам. Не стал обострять ситуацию и Мамодаев, решив, по всей видимости, занять пост председателя во вновь формировавшемся кабинете министров. Вскоре после описанных событий он уехал в длительную командировку, где продолжал называть себя премьер-министром.
Новое легитимное правительство было сформировано 1 марта 1992 г., но пост председателя в нем занял Дудаев. В структуре кабинета министров законом была предусмотрена должность единственного первого вице-премьера, на которую первоначально планировался Мамодаев, но в последний момент президент передумал и назначил временно на эту должность министра экономики и финансов, давая таким образом понять всем, кто в доме хозяин.
Через пару месяцев в обход парламента Дудаев назначил Мамодаева своим первым заместителем в правительстве, но их отношения от этого лучше не стали. Напротив, вернувшись к власти, Мамодаев стал накалять обстановку, совершенно не заботясь о последствиях, а когда он понял, что президент не даст ходу его программе реформ, в частности реформе государственной собственности, им были предприняты меры по блокированию дудаевского влияния в правительстве.
Дело доходило порой до того, что в нарушение всех норм и приличий Мамодаев назначал министров и даже заместителей премьер-министра, коим, как известно, был сам Дудаев. Ответ президента следовал незамедлительно - решения Мамодаева отменялись как незаконные и таких моментов было много. Тогда Мамодаев сменил тактику: новый план блокирования премьер-ми нистра сводился к созданию как бы параллельного правительства за счет непомерного и противозаконного расширения структуры и полномочий аппарата кабинета министров, находившегося в ведении Мамодаева.
За короткий срок он увеличил численность аппарата в три раза, а его структура стала зеркальным отражением структуры правительства - на каждое ведомство по отделу. Членам правительства вменялось в обязанность согласовывать каждое решение с курирующим отделом аппарата.
В сущности, правительство становилось придатком собственного рабочего органа, что приводило порой к нелепым ситуациям: в одно и то же время и по одному и тому же вопросу часть правительства заседала под председатель ством своего премьера, а другая часть - под началом первого вице-премьера. Раскол кабинета министров был налицо. Дудаев сглаживал ситуацию, но его терпение подходило к концу. К тому же на него стали давить со всех сторон. Видя, что он прощает мамодаевские выкрутасы, от рук стали "отбиваться" другие ветви власти. Особенно усердствовал парламент, не пропуская ни одного законопроекта, предложенного Дудаевым, который в свою очередь накладывал вето на парламентские законопроекты, а соответствующие правовые нормы вводил указами. Кроме того, некоторые депутаты под видом парламентского расследования пытались понукать правительством, и без того ослабленным внутренними противоречиями.
Не стояло в стороне от политических баталий и грозненское собрание нардепов во главе с Гантамировым. Под предлогом защиты интересов горожан он старался подмять под себя все хозяйство столицы, включая отрасли и службы, отнесенные к ведению правительства республики.
Не удивительно, что в обстановке такого раздела антидудаевская оппозиция не только воспряла духом, но стала пополняться вчерашними сподвижниками президента. Правда, выступить открыто против Дудаева под собственным флагом оппозиционеры не рискнули - слишком свежи были их воспоминания о неудачном выступлении годичной давности. Они избрали другую, согласованную с Москвой тактику.
В середине апреля 1993 г. на площади перед зданием правительства должен был состояться официально разрешенный митинг профсоюзов со стандартными экономическими требованиями. Не прошло, однако, и часа с начала работы митинга, как в него шумной толпой влились известные оппозиционеры. Тут же пошли заранее подготовленные политические выступления с требованиями отставки Дудаева. Появились соответствующие агитационные и пропагандистские материалы. Такого поворота событий никто не ожидал, в том числе и сами организаторы митинга. Они пришли к Дудаеву и передали ему экономические требования, принятые на митинге, заявив, что не имеют ничего общего с теми, кто политизировал и "паразитировал" их митинг.
К полудню о выступлении оппозиции знала уже вся республика. К площади со всех сторон потянулись и сторонники и противники Дудаева. Обстановка быстро накалялась. Парламент и городское собрание заняли двусмысленную позицию: на своих экстренных заседаниях они утвердили обтекаемые и ни к чему не обязывающие призывы к миру, согласию и братству, но потом часть депутатов вышла на митинг с поддержкой требований оппозиции. Пока правительство обмозговывало ситуацию, к ее разрешению приступили сторонники президента. По своей инициативе и без лишних церемоний они вытолкали оппозиционеров с площади и организовали продудаевский митинг.
Противники Дудаева ушли на площадь перед зданием драматического театра и там продолжили свой митинг, прозванный с подтекстом "театраль ным". Что касается Дудаева, то он воспользовался ситуацией и разом разрубил надоевшие узлы, завязанные парламентом, правительством и городским собранием - он их всех распустил и до новых выборов учредил, как уже говорилось, прямое президентское правление. К сожалению, развязка этой ситуации была трагической.
Несмотря на призывы Дудаева и Совета старейшин и создание многочисленных согласительно-примирительных комиссий и комитетов, "театраль ный" митинг не унимался. На его сторону перешла не только часть бывших депутатов парламента и городского собрания во главе с Гантамировым, но также некоторые члены старого кабинета министров, преданные Мамодаеву. Эти образовали собственное, так называемое "правительство народного доверия".
Примечательно, что еще вчера весь этот альянс казался совершенно немыслимым из-за антагонизма между его участниками: Гантамиров враждовал с Мамодаевым, их обоих на дух не переносили депутаты парламента, всех их вместе взятых, как активных дудаевцев, ненавидела оппозиция. Однако желание свалить Дудаева и захватить, власть оказалось сильнее внутренних расприй. Что эти люди были далеко не идеалистами, наиболее рельефно выразилось в судьбе Гантамирова, который оказался в итоге там, куда его не смог определить в свое время Дудаев: в тюрьме (российской!) за хищения чеченских бюджетных средств. Кроме того, вся эта компания, выступая против Дудаева, не посмела таки замахнуться на идею независимости Чечни. Напротив, они обвиняли президента главным образом в том, что он якобы по заданию российских спецслужб (!) опошляет идею независимости, превращает ее в фарс и т.д. Пока оппозиция держалась в рамках такой критики, Дудаев ее не трогал, даже назначал ее представителей на высокие правительственные должности (Хаджиев, Гайрбеков, Эльмурзаева).
Отношение к оппозиции изменилось после того, как она взялась за оружие, намереваясь добиться своей цели любой ценой. Уже в ходе "театрально го" митинга его вооруженные участники совершили серию публичных террористических актов, приведших к гибели людей из ближайшего окружения Дудаева, в частности депутата парламента И. Арсамикова, а также совсем еще юного племянника президента.
Развязка наступила в ночь с 4 на 5 июня 1993 г., когда по истечении ультиматума спецподразделения вооруженных сил республики разогнали оппозиционный митинг. Без жертв с обеих сторон не обошлось.
Надо сказать, что к тому времени функционировало уже новое правитель ство, сформированное, как сейчас принято говорить, крепким хозяйственни ком М. Мугадаевым, который с самого начала занял позицию недопустимос ти кровавой развязки противостояния с оппозицией. Узнав о случившемся - правительство не участвовало в принятии решения о силовом разгоне "театрального" митинга - он подал заявление об отставке, поддержанное еще несколькими членами кабинета министров. Дудаев отставку не принял, посчитав ее мотивы неубедительными, а самих отступников - политическими несмышленышами. Из его слов следовало, что если бы оппозиция одержала верх, то членов правительства ждала бы в лучшем случае участь сибирских каторжан.
Вместе с тем президент не забыл этот поступок своих министров и мысленно записал их в число неблагонадежных, что выражалось у него в том числе и в прямых намеках на их тайное якобы сотрудничество с российскими властями. Впрочем, такие обвинения, сделанные с многозначительным видом, были тогда в арсенале многих участников описываемых событий.
Что касается оппозиции, то она действительно вооружилась не для отражения угрозы Дудаева, а для расправы над ним. Тем не менее, кровопроли тие было недопустимо, так как оно прямиком вело к гражданской войне. К тому же Дудаев оппозицию тогда не разгромил. Он разметал ее, рассеял, причем, не в политическом, а в географическом смысле: она переместилась в Надтеречный и Урус-Мартановский районы, заручилась всесторонней поддержкой России и 26 ноября 1994 г. перешла в контрнаступление, завершившееся ее позорным разгромом. Так было положено начало широкомасштаб ной войне 1994-1996 гг., принесшей чеченцам, очевидно, пиррову победу. Однако в середине 1993 г. перспектива военного исхода если и допускалась, то скорее в плане теоретическом, чем практическом. Казалось, что "победа" над оппозицией позволит уйти от внутренних распрей и заняться, наконец, созидательной работой.
Кое-что действительно удалось сделать, но далеко не все из задуманно го. Приостановив деятельность парламента и конституционного суда, Дудаев сосредоточил в своих руках всю власть, но реализовать ее в полном объеме в интересах дела не смог, хотя и старался. На то имелись свои причины. Власть вообще не может не быть концептуальной. Иначе она не власть. Какая концепция была на вооружении Дудаева? Концепция суверенитета Чечни, которая в силу известных причин предполагает максимальную концентрацию на одном направлении всех ресурсов, включая волю народа и его готовность бесприкословно подчиняться суверенной власти. Это в теории, а в жизни все обстояло иначе.
Во-первых, Дудаев так до конца и не определился, что за тип суверенно го государства он собирается строить: демократическое ли в европейском понимании на основе рыночной экономики или тоталитарное в азиатском смысле на основе так называемой государственной (общественной), а на самом деле правительственной (чиновничьей) собственности. Анализ его предвыборных заявлений и лозунгов позволяет говорить, что он склонялся к скорее к первому, чем ко второму, но от них со временем мало что осталось.
Во-вторых, любой тип государства предполагает в качестве условия своего существования добровольное (осознанное) или вынужденное подчинение ему народа. В одном случае государство на основе компромисса обслуживает народ, а в другом - народ против воли обслуживает государство. В том и в другом случае продолжительность жизни государства измеряется разными величинами, но в обоих случаях речь идет не о слабом государстве.
Ничего подобного в Чечне не наблюдалось. Народ поддерживал персонально Дудаева, как носителя отвлеченной идеи независимости, связывая с ним надежды на лучшее будущее, а не тот или иной тип государства и в этом смысле людям было все равно, как будет называться должность их лидера: президент, председатель, генеральный секретарь или просто генерал. Причина такой индифферентности кроется, видимо, в отсутствии у чеченцев длительного самостоятельного опыта государственного строительства, в том, что на протяжении столетий им поневоле приходилось подчиняться чужому и, в известной мере, чуждому государственному образованию, что выработало в них особый дух свободы, вообще плохо совместимый с традиционной государственностью. Возможно также, что дело в подмене исторических причинно-следственных связей, когда государство, долженствующее стать по идее венцом освободительного процесса, оказалось в его исходном, зачаточном состоянии.
Как бы то ни было, но со временем Дудаев стал заложником идеи суверенитета, доведенной, по мало зависившим от него причинам, до крайних форм, когда желанной стала свобода вообще, свобода на грани анархии, свобода не только от российского, но и от своего родного чеченского государст ва, что выражалось во всеобщем воинствующем правовом нигилизме. Вот как характеризовал Дудаев эту ситуацию в преамбуле указа, призванного совершенствовать работу милиции и судов: "... участились случаи попыток вмешательства отдельных лиц и представителей общественных и религиозных формирований в деятельность судов и органов внутренних дел, имеют место ... многочисленные факты уклонения граждан от явки по вызовам в судебно-следственные органы, оказания сопротивления и создании препятствий при исполнении судебных решений и приговоров". В указе, изданном задолго до войны, Дудаев требовал положить конец этим безобразиям, но в жизни мало что изменилось, а после войны ситуация и вовсе вышла из под контроля государства.
Замкнув на себе все основные институты власти, Дудаев обрел в глазах общественности имидж чеченского диктатора, хотя на самом деле таковым не был. Не случайно простые люди, далекие от политики, обвиняли его не в диктаторстве, а, напротив, в неспособности железной рукой навести порядок. Такая установка ничуть не противоречила исламским канонам: согласно им праведная власть, допускающая анархию и несправедливость, хуже неправедной власти, обеспечивающей порядок и справедливость. Дудаев оправдывался в том смысле, что, мол, чеченский народ столько натерпелся от разных диктатур, что никому более этого не позволит, в том числе и первому президенту Чечни.
Как знать, может быть в такой позиции и заключался момент истины? Народ, вооружившийся для борьбы за свободу, трудно подчинить голой силой законам, ограничивающим свободу, даже если эти законы отвечали его коренным интересам и исходили от самого Дудаева.
Здесь скрыта одна из причин разлада власти и падения ее авторитета. Дудаев постепенно превращался в символ власти и свободы, а реальная власть перетекала в руки тех, кто прикрываясь революционной фразой и демонстрируя верность президенту, фактически был верен своим личным интересам. Дудаев это видел, пытался исправить ситуацию, но дальше чрезвычайного положения продвинуться не мог, поскольку встречал непонимание, а то и отпор, в том числе со стороны некоторых своих сподвижников. На таком фоне крайне несерьезными выглядят обвинения в адрес Дудаева в установлении им якобы фашистского режима, тем более, что Российская Академия Наук вкупе с Государственной Думой так и не смогла определить, что есть фашизм.
Формально Дудаев был самодержцем, так как он мог издавать законы и отменять их, создавать и упразднять любые структуры, назначать чиновников, хотя не всякого из них мог уволить, разрешить - не разрешить и т.д. Но главное, чего он не смог добиться и без чего немыслимо никакое государст во - это заставить всех уважать законы республики и подчиняться по закону государству. Для этого до войны у Дудаева не было ни аппарата, ни механизма принуждения. Его попытки создать такой "аппарат насилия", в том числе и посредством правовой реформы, успеха не имели.
Да и можно ли говорить о правовой реформе, если до войны не были приняты ни гражданский, ни уголовный, ни жилищный, ни земельный, ни какой-либо другой кодекс, если так называемая реформа правоохранительных органов свелась к бесконечной их реорганизации под очередное должностное лицо (точь в точь по-ельцински)?
Советский аппарат принуждения выдохся еще в 1991 г., а созданный на его основе дудаевский аппарат не был приспособлен к новым условиям, более того - сам нуждался в постоянном принуждении к работе и без систематических президентских встрясок и понуканий делать ничего путного не желал и не мог. Мягкотелость власти подпитывала правовой нигилизм, а он, в свою очередь, еще сильнее подтачивал власть. Естественно, этот процесс всячески стремилась усилить команда Ельцина. Вседозволенность поразила не только светское, но и религиозное правосознание. Обычным стало мнение, что чеченцы перестали бояться Самого Всевышнего, не говоря уже о Дудаеве.
Инстинкт самосохранения подталкивал народ к поиску путей спасения. Часть общества охватила ностальгия по старым советским временам, когда и "бога боялись, и власть уважали". Невозможность возврата в прошлое и в то же время полное неприятие порядков, воцарившихся при Дудаеве, толкали эту часть населения в объятия России, не устававшей трезвонить о "чеченском следе" в любой мыслимой и немыслимой ситуации, что отторгало от нее более широкие слои чеченского общества. Поэтому антидудаевские "друзья" России были немногочисленны и состояли в основном из неисправимых "совков", начиная от прокоммунистической интеллигенции и заканчивая тоскующими по госснабам и госпланам директорами и завскладами. Люди "от сохи" были здесь редкостью, да и те рекрутировались по большей части за плату для борьбы с Дудаевым.
После каждого вооруженного наскока оппозиции в плен к дудаевцам попадали ее сторонники с пахнущими еще краской российскими рублями в карманах - видимо им не доверяли и деньги выдавали непосредственно перед "операцией".
Кстати говоря, когда на конференции, посвященной очередной годов щине независимости Чечни, прозвучала мысль о необходимости расширения социальной базы освободительного движения, то с этим ни Дудаев, ни Яндарбиев не согласились, а последний заявил, что за суверенитет выступает абсолютное большинство чеченского народа, а инакомыслящее меньшинст во, измеряемое якобы единицами, вообще не может называться чеченским.
Безуспешность ординарных попыток совладать с обстановкой стала очевидной не только для антидудаеской оппозиции, но и самим дудаевцам, имевшим в обществе явный численный перевес. Эта наиболее бедная часть населения потянулась к исламским ценностям. Участились призывы отменить Конституцию и жить по Корану, а Дудаева - возвести в сан Имама. Дудаев не сразу отреагировал на эти веяния, но потом - на последнем предвоенном съезде чеченских старейшин - изложил свое мнение о проблеме. Оно было не в пользу исламистов. Вот почти дословная выдержка из его выступления: "Коран и Имамат - дела святые и негоже всуе толковать о них. Всему свое время. На свете немало мусульманских стран, но лишь единицы из них живут строго по шариату. К тому же не каждый чеченец мусульманин. Это мы с вами уже хорошо знаем. Корни ислама у нас сильно подорваны коммунистами и восстановить их ни за час, ни за год невозможно. Я уважаю вашу настойчивость, но считаю ее преждевременной. Если мы сегодня объявим жизнь по шариату, то завтра вы потребуете, чтобы я приступил рубить головы и руки грешникам, не думая о том, что послезавтра редкий участник этого съезда сохранит голову и руки. Вы к этому не готовы и я тоже. Давайте поэтому наводить порядок по Корану - в душах, по Конституции - в жизни". Мнение президента перекликалось с Конституцией, провозгласившей Чеченскую Республику светским государством. Да и сам Дудаев был человеком светским. Во всяком случае он не пропустил ни одной премьеры в республиканском театре, любил живопись и поэзию. Его кабинет походил на картинную галерею, где на первом плане красовались полотна художников (не только чеченских) на историко-патриотическую тематику.
Если бы не война, то вряд ли Дудаев стал бы на путь исламизации республики, а в том, что это случилось, его вины ничуть не больше, чем у "православного" Ельцина.
Политическая нестабильность, помимо всего прочего, была обусловле на также нестабильностью в экономике республики. Об ее исходном состоянии уже говорилось выше - оно было достаточным для прозябания в условиях автаркии, вызванной резким движением к полному и безоговорочному суверенитету, но малопригодным для развития и процветания. Однако Дудаев придерживался иного мнения. Свидетельством тому его знаменитое обещание, сделанное в самом начале правления: "будете жить лучше, чем в Кувейте - пить верблюжье молочко из золотых краников" - обещание, ставшее позже объектом едких насмешек недоброжелателей. С молочком, как и с байками его предшественников насчет развитого социализма и коммунизма, ничего, кроме конфуза, не получилось и получиться не могло. Умом Дудаев и сам это понимал, но будучи по натуре романтиком-максималистом, он верил в чудо, что называется, сердцем.
В экономической сфере, равно как и в политической, Дудаев столкнулся с рядом фундаментальных проблем, а именно: как реформировать экономику, которая, строго говоря, таковой не была, являясь как бы брошенным на произвол судьбы осколком бывшей советской экономики, какой должна быть структура хозяйственного потенциала и иерархия его целевых функций (к примеру, что первично: создание экономического базиса суверенитета или суверенитет как условие экономического роста?), как и на какой основе строить торгово-экономические отношения с окружающим миром, в частности с Россией?
Эти и многие другие принципиальные вопросы не выходили из поля зрения чеченского правительства, что опровергает расхожее мнение, будто бы Дудаев не имел никаких планов экономического переустройства, действовал вслепую, приспосабливаясь к внешнему миру, и прочие измышления в его адрес. Существовало три основных проекта экономического развития республики, составленные по заданию президента. Все они базировались на рыночных принципах, а различия касались в основном степени их привязанности к России. По первому варианту Чечня оставалась в экономическом пространстве России, но Дудаев отверг его и не потому вовсе, что ему не нравилось все российское, а по причине принципиального несогласия с политикой Гайдара-Чубайса. Именно по этой причине он запретил хождение в республике российских ваучеров: "Нас хотят закидать пустыми бумажками, а взамен получить собственность чеченского народа. Я в такие игры не играю." Что стало с этими ваучерами на сумму свыше 12 млрд. руб. в масштабе цен 1992 г., предназначенных для Чеченской республики, неизвестно. Испариться они не могли. Можно только предположить, что они были оприходованы каким-нибудь московским "чекинвестфондом".
Второй вариант допускал торговые отношения с Россией, исключая нахождение Чечни в российском экономическом пространстве. Вариант идеальный с точки зрения Дудаева, но не желательный для России. Понимая это, президент решил действовать в обход Кремля, налаживая двусторонние отношения со всеми северокавказскими регионами России. Первые договора были заключены с ними уже в январе 1992 г., то есть через три месяца после президентских выборов, но по команде из Москвы соседи расторгли их в одностороннем порядке, хотя и не прекратили торговать с Чечней.
Третий вариант - создание свободной экономической зоны - разрабатывался с участием профильных центров России и международных организаций, в частности ЮНИДО. По нему эволюция российско-чеченских отношений должна была происходить по схеме: зависимость - полузависимость - независимость, то есть напоминала, хотя и длительный, но мирный и неущербный для обеих сторон бракоразводный процесс. Дудаев специально выезжал в щтаб-квартиру ЮНИДО (Вена, Австрия) для ознакомления с тонкостями проекта, но был разочарован.
Тем не менее, понимая, что международные организации не станут финансировать региональный сепаратизм, он согласился с данной схемой развития российско-чеченских отношений, имея в виду, что реальные меры по их налаживанию выгоднее и важнее любых дефиниций. В конце августа 1993 г. проект был подготовлен для отправки в Кремль, но московские события осени того года, раскрученная вслед за ними античеченская истерия и нежелание российской администрации вообще иметь дело с Чечней, сорвали редкостный миролюбивый настрой Дудаева. Он резюмировал ситуацию так: "нас там видеть не хотят, уверен - сами прибегут к нам". Через год с небольшим его прогноз, к сожалению, оправдался в худшем виде - Россия и вправду пришла, но с войной.
Когда стало очевидно, что ни один проект в чистом виде не срабатывает, Дудаев выдвинул концепцию, суть которой можно было бы выразить одной фразой - опора на собственные силы, в том числе и на кадры. Отныне кадровый вопрос стал политическим. Сталинский лозунг "Кадры решают все!" обрел второе дыхание. Любой промах руководителя рассматривался через призму его лояльности новому курсу. Дудаев периодически грозился разог-нать правительство и назначить в него двадцатилетних молодцев, способных, по его мнению, компенсировать недостаток образования и опыта железной хваткой и отсутствием политических комплексов, воспитанных советской властью. Сегодня эти угрозы реализованы, но ситуация не улучшается.
Не удовлетворившись работой спецкомиссии по аттестации кадров, которую возглавляли поочередно госсекретарь Акбулатов и вице-президент Яндарбиев, президент сам пустился на поиски достойных руководителей. Без его личного внимания не осталось ни одно сколько-нибудь известное предприятие республики. Нередко из командировок он возвращался с кандидату рами новых членов правительства. К числу таких "находок" с полным правом можно отнести Албакова, Амалиева, Дошукаева, Мааева, Мугадаева, Ферзаули и др.
Ставка на кадры не могла решить всех проблем. Как ни старался Дудаев внушить мысль, что успех определяется не деньгами, а умелым руководст вом, жизнь брала свое. Отсутствие денег кадры пытались компенсировать полной самостоятельностью. Ни того, ни другого президент им дать не мог. Инвестиционного ресурса не было, а что касается самостоятельности руководителей, то ее Дудаев понимал по-военному, то есть как исполнение его указаний. Руководители же в массе своей рассуждали иначе: если нет госинвестиций, то включай частный интерес - будет рост и будут деньги. Словом, "даешь приватизацию" - вот лейтмотив их требований, но Дудаев с реформами не спешил.
Слаборазвитая власть не могла стать источником радикальных экономических преобразований, могущих существенно повысить благосостояние народа. Дудаев в этом, конечно, не признавался и свою позицию аргументиро вал соображениями более высокого порядка, которые сильно смахивали на известные коммунистические догмы. Наиболее ярко это проявилось в отношении Дудаева к главным составляющим реформы - к собственности и найму рабочей силы.
Зная традиционную остроту земельного вопроса и не опускаясь до уровня мелкотравчатых коммунистов, вечно занятых поиском самых нелепых мирских доводов против частной собственности на землю, Дудаев возвысил свой аргумент до божественного уровня и в соответствии с Кораном (Сура 7, айят 125 (128)) постановил, что земля - это собственность Аллаха, а поэтому она не может быть объектом дележа и торга. Этим решением президент убил как бы двух зайцев сразу: умерил реформаторский зуд в своем окружении и дал по рукам любителям самовольного захвата земель (указ "Об уголовной ответственности за самовольный захват земель", март 1994 г.). Другим указом он даже ликвидировал колхозы, преобразовав их вместе с совхозами, в госхозы. Сделав таким образом одно ограничение частной собственности, он пошел еще дальше и на специальном заседании правительства резко выступил вообще против капитализма: "Капитализм - это рабство наемного труда. Чеченцы никогда не были и не будут ни рабами, ни наемниками. Поэтому у капитализма на этой земле Аллаха перспектив нет. Как ни ругают тут социализм, но он нам ближе. Не тот социализм, что построили здесь крохоборы, а тот, что описан лучшими умами человечества".
Несмотря на подмену понятий, стратегический выбор был обозначен ясно - не ломать, а совершенствовать старые порядки. Отныне вопрос о приватизации был предрешен. В то же время президент не мог игнорировать процесс ползучей, скрытой приватизации, охвативший, в частности, сельское хозяйство, торговлю, материально-техническое снабжение и общепит. Оставаясь юридически в государственном владении, некоторые предприятия указанных отраслей трансформировались фактически в акционерные, но делалось это в обход правительства. Тонкость в том, что с 1992 г. в обстановке правовой неразберихи официально был разрешен постулат: в Чечне действуют законы СССР и РСФСР в части, не противоречащей ее суверенитету. Какие законы противоречат, а какие нет - никто не устанавливал. Поэтому руководители хозяйств решали этот щекотливый вопрос, сообразуясь со своими представлениями о независимости и с собственными интересами.
Когда Дудаев разобрался в ситуации, было уже поздно. Тем не менее он издал указ о восстановлении государственной собственности, а чтобы не выглядеть совсем уж ретроградом, поручил соответствующим ведомствам разработать программу приватизации с учетом чеченской специфики и с условием, что будет проведена всеобщая инвентаризация государственного имущества и перепись населения. Главное требование к программе заключалось в гарантированности экономического роста. Такая программа была разработана, но Дудаев опять нашел удобный предлог, чтобы не пустить ее вход - было установлено, что перепись населения проводилась с нарушениями закона. Президент усмотрел в этом злой умысел разработчиков программы приватизации и выступил с требованием: "руки прочь от народного добра!", а "виновникам" пригрозил тюрьмой. Таким был выразительный и окончательный вердикт президента.
Оценивая теперь его позицию, все чаще приходишь к мысли, что дело было не только в просоветском консерватизме, присущем большинству высших офицеров Советской Армии, но и в шаткой политической ситуации, воцарившейся в Чечне, когда любой необдуманный шаг по разделу государст венной собственности мог обернуться гражданской войной. Дудаев это чувствовал и по-своему пытался предотвратить такой исход.
Зура Альтамирова, заведующая национальным отделом Национальной библиотеки ЧРИ, Джохар (Грозный).
Жизнь в послевоенной Чечне
страницы [1] http://old.sakharov-center.ru/chr/chrus14_1.htm
[2]
В первые послевоенные годы, как известно, люди не живут, а выживают. В новейшей истории, конечно, можно найти исключения из этого правила (например, воскрешение из пепла Боснии, а полвека назад - стран Западной Европы).
Современная Чечня с ее истощенными материальными и людскими ресурсами именно выживает, а не живет. И способы выживания здесь самые разные: от упорного, изнурительного о труда, приносящего мизерные доходы, до криминального бизнеса, давшего баснословные прибыли.
К счастью, тех, кто, несмотря на тяжелую жизнь, не скатился в лоно преступности, гораздо больше. Чеченцы всегда были трудягами. И именно это помогало им выжить в любых ситуациях. "Есть исторические свидетельства о том, что в годы депортации 1944-1957 гг. во многих районах Казахстана был отмечен рост показателей в овощеводстве и животноводстве. Люди, пережившие депортацию, вспоминают: на рынках Казахстана, до тех пор скудных с точки зрения ассортимента, появились в изобилии овощи, фрукты, мясо-молочные продукты. Неудивительно, что приток спецпереселенцев способство вал развитию целых отраслей сельского хозяйства: сидеть сложа руки, надеясь на манну небесную, - такой образ жизни идет вразрез с чеченской ментальностью" (см. "Грозненский рабочий" Љ 28 от 28 июля - 3 августа 1999 г.)
Каковы же источники существования различных социальных категорий населения сегодня?
Никто не располагает точными данными, сколько в республике безработных. По информации председателя Государственного комитета статистики Чеченской Республики Ичкерия, на государственных предприятиях, в организациях, учреждениях работает 100 тысяч человек. Причем часть из них находится в вынужденных отпусках (без сохранения заработной платы), т.е. только числится. А если прибавить сюда данные о миграционных процессах в республике, то приблизительность официальных данных становится очевидной.
Заводы и фабрики полностью или частично разрушены. На их восстановление нет средств, на постройку новых предприятий рассчитывать и вовсе не приходится.
Например, город Шали с 30-тысячным населением имеет десятки промышленных предприятий. Это кирпичный завод, пищевой комбинат, молочный комбинат, завод железобетонных изделий и др. Однако работают из этих предприятий, лишь единицы, да и те со сбоями из-за отключения электроэнергии и газа. Промышленные предприятия простаивают из-за отсутствия оборотных средств. Поэтому пуста и местная казна.
Некоторые уцелевшие от разрушения заводы растаскиваются по кирпичику местными жителями. Недавно "приказал долго жить" завод им. Анисимова - самый молодой среди нефтеперерабатывающих предприятий республики (построен в 50-е годы, а в 70-х - возведены лучшие его установки, укомплектованные чешским оборудованием). На этом заводе вырабатывались самый высококачественный бензин и дизтопливо.
Разграбление завода началось сразу после войны. А весна нынешнего года оказалась последней для завода. Средь бела дня здание завода превратилось в груду кирпичей. Растащили все, что попало под руку: металлические конструкции, трубы.
К сожалению, не один только завод им. Анисимова подвергся такой печальной участи. Но самое обидное то, что дорогостоящие станки и оборудование расщепляются по деталям, чтобы сдать их в качестве лома в частные пункты во приему алюминия, нержавейки, меди. С одной стороны, можно понять жителей республики, находящихся на грани выживания и идущих на самые крайние меры для того, чтобы прокормить свои семьи. А с другой стороны, криминал есть криминал, и оправдать его в любом случае невозможно. К счастью, примеров созидательного труда в республике куда больше, чем разрушительных действий.
Например, рабочие небольшого опытного завода "Автоматстром" восстановили свое предприятие и приступили к работе. Когда из-за отключения электричества останавливаются станки, заводчане ведут уборку помещений, изучают заказы, складируют материалы. Зимой завод выпускал малогабарит ные отопительные котлы, буржуйки. С наступлением весны эти заказы уменьшились. В дерево-отделочном цехе делают стулья, окна и двери. Рабочие готовы трудиться день и ночь, но в последнее время ни от государства, ни от частных лиц заказы не поступают. Но и из этого положения директор завода нашел выход: решили производить продукцию на рынок, а реализацией займутся сами рабочие, которым вместо зарплаты выдадут заводскую продукцию. Со скрипом, но производство продвигается вперед. Рабочие крепко держатся за свои места, ни один из них не уволился с завода.
Здесь же открыли свою пекарню, из которой каждый получает по одной буханке хлеба в день. Действует и своя столовая, а продукты ей поставляет заводской снабженец. Для населения, которое страдает от недостатка питьевой воды, открыли пункт налива воды. Отсюда каждый день возят воду в разные районы города.
Своими силами восстановили рабочие грозненский завод "Автовазцентр", в прошлом крупнейшее предприятие на всем Северном Кавказе. Но, к сожалению, клиентов теперь стало меньше. Чтобы починить свою машину владельцам автомашин необязательно ехать на "Автовазцентр". У автодорог появились многочисленные станции техобслуживания, ремонтные мастерские. Хотя здесь ремонт обходится дороже на 15%. Но "Автовазцентр" не сдается, и не собирается уступать конкурентам. Завод восстановил связи с г. Тольятти и будет получать оттуда запчасти.
Восстановлены связи и с другими родственными предприятиями, которые помогают грозненцам. В частности, краски и запчасти поступают из Казани, Нижнего Новгорода, Волгограда, Липецка и Магнитогорска. Люди на государственных предприятиях зарплату не видят годами. Даже те, кто добывает и перерабатывает национальное богатство - нефть. На некоторых производственных объектах и хозяйствах зарплату выплачивают продукцией. На сахарном заводе вместо жалованья выдают сахар, на мясокомбинате - колбасу, на фабрике мороженого - мороженое. Даже на заводе "Красный молот" одно время рассчитывались с рабочими продукцией собственного изготовле ния - железными дверями.
Особенно повезло в этом плане рабочим кирпичного завода. В счет зарплаты здесь выдают кирпич, В республике, где многие жители отстраивают свои разрушенные дома, кирпич - самый ходовой товар.
В затруднительном положении сотрудники управленческого аппарата. Но и здесь найден какой-то выход: почти все организации и учреждения перешли на платную форму услуг. Сегодня трудно получить какую-то справку задаром. Бумага, заверенная печатью в любой конторе, обходится как минимум в
10-15 рублей.
Пожалуй, самой обездоленной категорией населения являются сегодня работники культуры и искусства. Многие из них пополнили ряды торгующих на рынке. Наиболее талантливые из артистов, певцов, музыкантов переехали в разные города России и зарабатывают на жизнь, давая концерты перед представителями чеченской диаспоры.
В недавно отстроенном вновь Чеченском драмтеатре время от времени изрядно поредевший за последние годы коллектив актеров дает спектакли, и хотя поклонников театрального искусства в республике хоть отбавляй, казна театра от этого не пополняется. Репертуар театра еще довоенный. Но во время войны сгорели и декорации, и костюмы. Приходится все приобретать вновь.
Самоотверженность, преданность своему делу служителей искусства порой просто поражает. В течение нескольких послевоенных лет проводил свои репетиции в полуобгоревшем, неотапливаемом помещении коллектив артистов Чеченского государственного ансамбля танца "Вайнах". После упорных репетиций обучали танцам детей за скромную плату, чтобы хоть как-то заработать на жизнь.
Труды артистов не пропали даром. В 1998 г. ансамбль получил "Гран-при" на международном конкурсе в Турции. А в феврале 1999 г. "Вайнах" стал победителем конкурса ансамблей фольклорного танца среди 25 участников из разных стран мира. Конкурс проходил на острове Сицилия в городе Агриженто.
Но участие в международных конкурсах, блестящие победы и бури оваций не сделали наших артистов богаче материально. Они признавались, что на обратном пути домой им даже не на что было поесть...
В Сицилии прямо на сцене коллектив ансамбля получил многочислен ные предложения на коммерческие гастроли в государства Европы и Ближнего Востока. Но чтобы куда-то поехать нужны деньги, хотя бы на дорогу.
Когда ансамбль был уже дома, руководство Итальянского культурного фонда "Интермузыка" прислало в "Вайнах" по факсу план-график гастролей и контракт, согласно которому приглашающая организация гарантирует танцорам ансамбля транспортное и экскурсионное обслуживание, проживание в гостиницах, питание, медицинское страхование, суточные расходы на территории Италии. Оставалось найти деньги на дорогу. К счастью, эти расходы взяло на себя правительство Чечни в лице Министерства культуры.
Если бы это Министерство культуры нашло возможность оплачивать труд библиотекарей, работников сельских клубов, художников, оформителей и т.д., тогда бы этим людям не пришлось стоять на рынках, пасти коров, копаться в огородах. Тогда библиотеки оставались бы очагами культуры в городе и в селе, а не превращались в коммерческие магазины, где продают жевательные резинки и семечки. И дети, особенно сельские, лишенные возможности нормально учиться, могли бы хотя бы время от времени читать книги.
Пожалуй, в самом тяжелом положении в до- и послевоенной Чечне оказались учителя. Начиная с 1992 г. они перестали регулярно получать зарплату. А в последнее время не получают ее совсем. Если до войны учителя продолжали ходить на работу, несмотря на отсутствие зарплаты, то в последнее время их энтузиазм иссяк, и они стали пополнять ряды торгующих на рынках или полностью ушли в домашнее хозяйство, пытаясь как можно больше овощей вырастить на своих приусадебных участках.
Впрочем, некоторые учителя пытаются не терять квалификацию и при этом еще и получать какую-то прибыль. Они дают частные уроки (особенно повезло преподавателям иностранных языков). Те, кто сумел за недорогую арендную плату найти подходящее помещение, открыли частные детские сады. Но и они дают не очень большие доходы, учитывая то, что родители могут платить за своих детей мизерную плату.
Однако есть среди учителей и подлинные фанаты своего дела. Встречаются среди них те, кто вместе с родителями ремонтировал школы. Есть такие, кто охраняет здания своих школ, чтобы их не растащили по кирпичам.
В республике 433 действующие школы, из них начальных - 26, неполных средних - 73 и 334 - средние. Восстановление разрушенных школ идет медленно. Нет стройматериалов, нет финансирования. Некоторые школы отапливаются самодельными буржуйками. В селах Зоны и Бамут дети занимаются в сборно-щитовых домиках.
На рынках Грозного царят некоторое оживление: родители приобретают для детей необходимые для школы принадлежности. Они надеются, что учебный год в школах Чечни все же состоится.
Хотя учителя на этот раз твердо заявили, что на работу они, пока им не выплатят задолженность по заработной плате, не выйдут.
Но даже если обещанная учителями забастовка не состоится, и занятия в школах начнутся с первого сентября, многие дети не смогут посещать уроки.
Сегодня многие дети в республике не только сами добывают себе на пропитание, но и являются кормильцами семей. Они торгуют на станциях, в автобусах, среди торговых рядов на базарах, предлагая свой неразнообразный товар: жевательные резинки, конфеты, булочки, газеты, брошюры.
Грозненских ребятишек можно встретить на мойках автомашин и на автозаправочных станциях. Они услужливо заливают бензин в бак, надеясь на получение чаевых от водителей. В среднем в день на такой работе они получают до десяти рублей.
С риском получить травму, оказавшись под колесами автомобилей, малолетние попрошайки бросаются на их стекла, чтобы что-нибудь выпросить у водителей.
"Повезло" тем ребятишкам, которые живут в населенных пунктах, где пролегает железная дорога. Поезд "Грозный-Москва" кормит не только взрослых, но и детей. Как только состав останавливается на станции, дети врассыпную разбегаются по вагонам, чтобы успеть во время короткой остановки собрать все пустые бутылки. Причем собирают не только стеклянные, но и пластиковые бутылки. Их принимают у них за символическую цену торговки молоком и подсолнечным маслом.
Даже в прежние, счастливые времена сельские ребятишки взрослели раньше своих городских сверстников. И сегодня они - помощники взрослых, а в иных семьях самые настоящие кормильцы. Они пасут скот, косят сено, делают прополку в огородах, собирают урожай. Потом выносят его в ведрах и ящиках на обочины дорог и, жарясь под июльским солнцем, продают пассажирам проезжающих авто.
Особенно хорошо удается ребятишкам заработать в сезон, когда в горах вырастает черемша (февраль-март). Собирать ее не только трудно, но и опасно. Часто во время сбора черемши дети подрываются на минах.
В августе начинается сезон лесных ягод, орехов, диких груш. И вместо того, чтобы начать подготовку к учебному году, дети опять, рискуя жизнью, идут в лес, в горы, чтобы до наступления холодов успеть собрать и продать произрастающие здесь плоды.
Наряду с учителями одной из бедствующих категорий в республике являются врачи. Профессия врача на сегодняшний день одна из самых востребованных в обществе, где здоровых людей практически не осталось.
Несмотря на обилие лекарств на рынках, в больницах их катастрофичес ки не хватает. Нет также постельных принадлежностей, нечем кормить больных. Поэтому пациент берет с собой и постель, родственники привозят ему предписанные врачом лекарства, обеспечивают питанием. А самое главное - оплачивают услуги врачей и медперсонала. Из-за такой ситуации жители республики обращаются за помощью в медучреждения только в самых крайних случаях. Чаще всего в больницы попадают подорвавшиеся на минах, пострадавшие в дорожно-транспортных происшествиях (из-за разрушенных дорог и отсутствия дорожных знаков таковые в республике случаются довольно часто). Так что чаще всего на пациентов "везет" хирургам и травматологам.
Акушеры тоже не остаются без работы. В послевоенное время в республике среди беременных женщин распространился странный симптом - обратное развитие плода. Операции по искусственному прерыванию беременности обходятся женщинам в 250-300 рублей. Обычный прием в поликлинике стоит 10-20 рублей. Причем цена эта не изменилась после августовского кризиса.
Системы "Скорой помощи" в республике нет. Больного или пострадавшего привозят на собственном автотранспорте. Бывают случаи, когда больного "подбрасывают" в больницу. Вероятно, это делают те, кто не в состоянии оплатить лечение.
Все чаще происходят случаи, когда в больнице умирает человек, а за ним не приходят родственники: не на что его похоронить. Такое не случалось среди чеченцев даже в суровые годы депортации.
Если больной не в состоянии оплатить лечение, врачи не отказывают ему в помощи, единственное, просят купить необходимые медицинские препараты.
В большинстве сельских районов врачи уже два года не получают зарплату. И, несмотря на это, они лечат людей бесплатно. В селе все друг друга знают, и как-то неприлично брать с людей деньги, тем более зная, в какой нужде сегодня все находятся. Несмотря на затруднительное положение, врачи работу не бросают. "Куда деваться, - говорят они. - Останешься дома, а больной приходит домой и просит оказать помощь".
Бывают случаи, когда из дальних аулов, где нет не то что больницы, даже фельдшерских пунктов, приходят дети и просят оказать помощь заболевшим родителям. И врачи шагают пешком в другой аул.
Врачам в селах с каждым днем все тяжелее и тяжелее работать. Они тоже живут на то, что дают им приусадебные участки, тоже разводят скотину. Только времени на личное хозяйство у них меньше, чем у других сельчан.
Многие из врачей покидают горные районы и перебираются в город в надежде, что здесь им удастся что-нибудь заработать, хотя бы стоя на рынке.
Не в лучшем положении, чем врачи и учителя, оказались ученые Чечни. Те, кто преподает в вузах, более или менее регулярно получают заработную плату. Можно заработать на дополнительных занятиях со студентами. Экзаменационные сессии и вступительные экзамены тоже приносят почти уже ставший легальным доход. Ученым из научно-исследовательских институтов повезло меньше. Они поставлены в такие условия, при которых наука обречена на вымирание. Например, в научно-исследовательском институте "Пром-автоматика" осталось четверо ученых, остальные - в отпуске без содержания. О каких-либо серьезных исследованиях не может быть и речи: нет ни одной лаборатории, исследовательских материалов, материальная база потеряна.
Основной, самый надежный и проверенный способ заработать деньги - это торговля на рынке, особенно продуктами питания В одном только Грозном насчитывается 63 рынка. Создается такое впечатление, что они опоясывают весь город, прерываясь лишь в некоторых местах. Продовольственных магазинов в городе после войны почти не осталось. Восстанавливать их, видимо, нет смысла, точнее, невыгодно. Иначе предприимчивые горожане давно восстановили бы их или построили новые. Поэтому все продукты можно приобрести на рынке, на импровизированных прилавках, снабженных порой маленькими холодильниками. Конкуренция здесь жесточайшая. Каждый старается продать свой товар как можно дешевле, поэтому прибыль в общей сложности невелика. Некоторые торговцы сами стараются ездить за товарами в соседние республики, а не брать его у перекупщиков. Но такие вояжи с каждым днем становятся все опаснее и накладнее. Из-за роста цен на бензин расходы на дорогу значительно выросли. Причем на протяжении всего пути приходится "отстегивать" разного рода таможенным службам, гаишникам.
Одной из прибыльных статей дохода является торговля спиртом, водкой. Этот товар в основном привозят из Осетии. Занятие этим видом бизнеса сопряжено с огромными трудностями. Хотя система доставки этого товара хорошо отлажена, реализация его в шариатской республике - дело опасное и рискованное. Торгуют спиртом подпольно. Частые рейды представителей правоохранительных органов по рядам торгующих заканчиваются разбитием бутылок с запрещенным зельем и наложением немалых штрафов на тех, кто занимается их реализацией.
Все популярнее в республике становятся шоп-туры в Азербайджан. Отсюда привозят не менее выгодный, зато более безопасный товар, чем водка - ковры азербайджанского производства. Ковры в Чечне пользуются популярностью не только как предметы интерьера, они являются необходимым атрибутом свадебных церемоний, сопровождающихся дарением подарков, основным из которых является ковер. Наличие в Азербайджане своей национальной валюты создавало для челноков из Чечни определенные трудности. Но теперь они приноровились возить в республику продукты питания, которые здесь в два раза дороже, чем в Чечне. На вырученные деньги привозят из Баку товар.
Торговля на рынке - работа не из легких. Спозаранку стекаются сюда люди и занимают свои рабочие места. Несмотря на изнуряющую жару сидят до позднего вечера, а то и до поздней ночи, Бывали случаи, когда женщины падали в обморок от жары и усталости, но на следующий день снова выходили на базар. Заработанные ими за день деньги окупают дневной рацион их семьи. Если рабочий день пропущен, значит, семье в этот день предстоит "голодная диета".
Базарчики еще в предвоенные неспокойные годы, а потом и в дни войны были своеобразным барометром жизни. "Если базарчик стоит - значит жизнь в городе продолжается", - говорили люди. 11 августа - в день солнечного затмения все рынки города опустели. Однако к вечеру, убедившись, что не так страшен черт, как его малюют, люди снова вынесли свой товар на прилавки. Женщины сокрушались, что зря потеряли рабочий день.
Впрочем, торгуют на рынке не только женщины, но и мужчины, даже молодые ребята. В прежние времена, т.е. в "застойные", мужчина-чеченец, торгующий на рынке, был явлением, по редкости сравнимым с солнечным затмением. Теперь это дело обычное. Нужда вытолкнула на рынки и учителей, и врачей, и инженеров, и ученых. Проведя короткий социологический опрос среди торгующих на рынке, автор данной статьи выяснила, что почти каждый второй из них имеет высшее образование.
Поражает тот факт, что лекарствами торгуют прямо на улице среди тех же помидоров и огурцов без соблюдения необходимых правил хранения. Огромный спрос на лекарства - показатель надорванного здоровья нации. Тревожит еще и то, что лекарства продают люди случайные, не имеющие даже среднего медицинского образования.
В Грозном всегда любили пощеголять в красивых одеждах, даже во время войны. Поэтому спрос на товары из Турции, Арабских Эмиратов всегда был высоким. Сегодня те, кто имел возможность приобретать этот товар, в основном покинули республику, и торговля заграничными одеждой и обувью идет очень вяло.
Тех, кто имеет в республике хорошие деньги, так мало, что их знают чуть ли не наперечет. Поэтому спекулянты носят свой товар прямо к ним домой, не вынося его на рынок.
В поездах можно встретить женщин, с ног до головы обвешанных халатами, платьями, бельем, переходящих из вагона в вагон, предлагающих свой товар пассажирам. Владельцы таких ходячих магазинов зарабатывают в день десять-двадцать рублей, иной раз остаются и вовсе без прибыли.
Базарчики возникают везде, где только обитают люди. Автотрасса Ростов - Баку, а точнее, тот ее участок, который проходит через территорию Чечни, напоминает сплошной базар. Проезжающим предлагают пряники, конфеты, лук, капусту, картофель, одежду, обувь, запчасти и слесарные инструменты. Ряды столов, служащих прилавками, так близко пододвинуты к проезжей части, что машинам едва удается разъехаться.
Тот, кто увидит домашние цеха по пошиву женских халатов и платьев, перестанет сомневаться в трудолюбии чеченов. Закупая огромные тюки ткани, целые семьи с раннего утра и до позднего вечера сидят за швейными машинками. Товар этот для реализации вывозится в разные города России. Чаще всего в Москву: здесь на вырученные деньги можно приобрести то, что в свою очередь реализуется в Чечне. Но путешествие в Москву - удовольствие не из легких. Маршрут поезда "Грозный - Москва" уникален количеством проверок пассажиров и следуемого с ними груза милицейскими нарядами. Пассажира могут разбудить среди ночи, заставить продемонстрировать содержимое багажа. А по прибытии в Москву пассажиров этого поезда к пункту таможенно-пограничного досмотра гонят через живой коридор омоновцев как стадо коров.
Как-то дочь одного из богатых нефтепромышленников Чечни начала этого века сказала: "Не понимаю, почему эти бедные не возьмут пару коров и не поедут в горы разводить их?". Глядя на мучения городских жителей, страдающих на рынке или перебивающихся случайными заработками, невольно приходят на ум эти слова великосветской красавицы. Действительно, почему бы городским жителям, многие из которых вчерашние сельчане, перебравши еся в полупустой город после войны, не уехать в села, там во всяком случае земля прокормит, да и живность какую-нибудь можно завести. Пообщавшись с сельскими жителями, я убедилась, что напротив, жители сел, особенно горных, покидают очаги своих предков. И на это тоже есть свои причины. Проезжая по горным селам, видишь везде следы разрухи и запустения.
На горных пастбищах нет былых стад, крупного рогатого скота и отар овец. Бывшие колхозные и совхозные фермы разрушены, разграблены. На некоторых холмах обосновались редкие владельцы скота, но производством молока, сметаны, масла, сыра они не занимаются.
В запущенном состоянии берега живописнейшего озера Кезеной-Ам. Разбиты войной и потом разграблены все современные постройки олимпийского комплекса. Всего по нескольку человек осталось в некоторых горных хуторах. Во всех селах, например, Макажойской котловины, что в Веденском районе, и сотни жителей не наберется. А ведь лет десять назад их было около трех тысяч человек. Некоторые аулы (например, Хашки-Мохк) и вовсе перестали существовать.
Покидает горы в основном молодежь. Это и понятно, здесь нет ни предприятий, где люди могли бы работать, ни учебных заведений. Еще за несколько лет до войны в горах были прекрасные предприятия по переработке леса и лесных отходов. Отсюда продукция поставлялась в во концы страны (пиломатериалы и другие изделия из твердых пород леса - чинара, дуб, ольха). Этим занимались цеха в Ножай-Юрте, Ялхой-Йохке, Гансолчу, Ведено, Ца-Ведено и т.д. и десятки других предприятий. Богатейшая база по переработке фруктов, сокодавильные и сушильные цеха были почти в каждом ауле: Саясане, Ножай-Юрте, Курчалое, Ведено. Работали филиалы швейных фабрик, цеха по вязке ковров, собирали лекарственные растения, обслуживали туристов на турбазах и олимпийских комплексах. Это все обеспечивало работой до четырех тысяч человек.
Сегодня оборудование цехов и сами постройки растащены. Выход из сложившегося положения горец видит только в выезде на равнину или другие края в поисках лучшей доли.
Покидают горы и из-за отсутствия элементарных условий жизни. С каждым годом ухудшается медицинская помощь населению горных районов. Некоторые больницы закрылись или существуют только на бумаге. Почти не работают больницы и фельдшерско-акушерские пункты в таких селах как Саясан, Дарго, Махкеты.
Растет смертность. Вопросами учета больных и причинами смертности никто не занимается. Врачи стараются как-то оказывать помощь больным, но они не располагают автотранспортом для доставки больного в стационар. По этой причине часто больные умирают, хотя им можно было спасти жизнь при нормальных условиях.
Из-за многолетних невыплат зарплаты медработники покидают горы. А сельчанам нечем оплачивать услуги врача. Есть аулы, в которых в прошлом году от различных болезней умерло от 10 до 15 человек, а родилось на свет лишь 3-4 детей. Рождаемость уменьшается, а смертность увеличивает ся, особенно среди детей.
Все чаще горцам приходится обращаться за помощью к знахарям. Они учат, как вылечиться от той или иной болезни без лекарств и врачей. За свои "ценные" советы "целители" взимают скромную плату.
В некоторых селах, особенно равнинных, выжить сельчанам помогают госхозы. Когда нет денег, руководство госхозов выплачивает рабочим зарплату в виде части урожая.
В горах госхозов осталось мало. Здесь горец сам решает, будет ли он пахать и сеять весной. Чаще всего сельчане вспахивают лишь свои приусадеб ные участки. Можно было бы вспахать и засеять бывшие колхозные поля, склоны гор, но нет техники и семян. Горец опасается, что затраты на полях не оправдают себя.
В индивидуальных хозяйствах некоторые сельчане пашут дедовским способом: запрягают быков однолемеховыми плугами. Но и быки есть не у всех. Владельцы скота помогают вспахать огород вдовам, сиротам и инвалидам. Другой помощи в обработке земли никто обнищавшему горцу не оказывает.
В нынешних условиях выгодно выращивать овощи, но чтобы вырастить их, нужна вода. А ее во многих хозяйствах нет. Оросительная система полностью выведена из строя в период войны. Каналы, по которым вода течет к полям, занесены илом и заросли камышом. Ремонтом оросительной системы никто не занимается. Существовавшие во многих хозяйствах дождевалки растащили и раскурочили.
В послевоенные годы жители гор стали искать культуры, которые приносили бы высокие доходы. Особенно популярной здесь стала смородина. Ее легко выращивать на склонах гор, да и давать плоды она начинает через два года после посадки.
Главное богатство гор - это альпийские луга. Но за последние десять лет они не приносят республике никакой пользы. Сочные горные травы гибнут и уходят под снег из-за того, что почти прекратились выпасы скота. До сих пор в летний период в горах одного только Веденского района выпасали до 7500 голов крупного рогатого скота. Летом прошлого года все пастбища пустовали. Тот, кто занимался скотоводством, уже покинул эти места. Было время, когда жители хуторов поставляли государству до 120 тонн мяса. Сегодня положение дел изменилось. Часть пустующих пастбищ и лугов используют жители близлежащих дагестанских аулов, а большая часть так и остается неиспользованной.
В летний период, когда наступает пора сенокоса, многие горцы, уехавшие отсюда, возвращаются к очагам своих предков, чтобы поделить свои бывшие участки и отдать их арендаторам из Дагестана, которые на долевых началах убирают сено, а потом получают свою долю, отдав определенную часть владельцам земли.
В этом году дагестанцы не могут прийти на покосы, находящиеся на чеченской стороне из-за военных действий, развернувшихся в Дагестане.
Наши животноводы, находившиеся на альпийских лугах на летних пастбищах, тоже стали спускаться с гор, опасаясь быть подвергнутыми атаке с воздуха. Скорее всего не состоится и сенокос, который обычно начинался 15 августа.
А если сельчанин не накосит сено осенью, то зимой не сможет содержать скот.
В горах, кроме неприятностей, связанных с войной в Дагестане, дают о себе знать и отголоски прошлой, русско-чеченской войны. Дело в том, что на склонах гор остались мины. Были случаи, когда скот на пастбищах подрывался, получали ранение пастухи. Есть в горах и свой криминальный бизнес. Это массовая вырубка лесов. С целью продажи в соседние республики вырубаются лучшие деревья: дуб, чинара, ольха, осина, ясень, тополь, бук. Правда, в связи с событиями в Дагестане, дела у губителей леса пошли хуже, так как ценные породы деревьев уходили именно туда.
Леса в Чечне, особенно в горной ее части, поредели, а в некоторых местах и вовсе исчезли. Вырубкой леса занимаются не только те, кто делает на нем деньги. Многие села не газифицированы. Раньше были специальные организации, которые занимались поставкой в села угля. Сегодня этого нет. И сельским жителям приходится заготавливать впрок дрова, вырубая целые участки леса.
Исчезновение лесов приводит к другой проблеме - постепенно исчезают горные речки. А это в свою очередь приводит к тому, что негде поить скот. Не хватает воды и для населения горных районов. Задолго до рассвета сельчане становятся в очередь к водоисточникам, но воды всем не хватает.
Еще одну проблему принесла война на Северном Кавказе в горные села. Здесь непомерно выросло количество хищников. Иногда среди белого дня волки врываются в аулы и нападают на скотину, выведенную на водопой.
В некоторых аулах молодежь выходит с оружием выгонять зверя, но на следующий день появляется целая стая. В равнинных селах республики почти те же проблемы, что и в горных, та же безработица, отсутствие элементар ных условий для жизни, безденежье и нищета. Именно нищета толкнула многих жителей республики в объятия преступного бизнеса, связанного с кустарной добычей и переработкой нефти.
В результате этой деятельности происходит выброс в атмосферу даже по весьма скромным подсчетам в сутки сотни тонн ядовитых для человека продуктов неполного сгорания нефти, а оставшиеся продукты нефтепереработ ки после отделения дизельного топлива и сырца бензина сливаются на пашенные земли, пастбища, колодцы, а также вблизи водоемов. После известного цикла воды в природе и всего того, что к ней примешалось, люди употребляют это в пищу. По сути, речь идет о фактическом полном разрушении среды обитания человека.
Иногда происходит возгорание кустарных нефтеколодцев, и тогда над горами поднимается густой черный дым.
В последнее время в республике развернулась решительная борьба с незаконной переработкой и реализацией нефтепродуктов, В борьбу включились не только правоохранительные органы, но и простые граждане республики. Женщины, участвующие в этих рейдах, призывают к совести тех, чей незаконный бизнес становится причиной страшных заболеваний: рака, различных заболеваний дыхательных путей, у женщин рождаются дети с разными отклонениями.
Не меньшую опасность для общества представляют те, кто выращивает мак и коноплю, а затем производят наркотики, делая огромные состояния ценой загубленных жизней. Жители Чечни не собираются складывать оружие и изобретают все новые формы борьбы с этим злом. Например, имам мечети и глава администрации села Старая Сунжа вместе с группой сельчан обходят все дворы, где живут подозреваемые в употреблении, приобретении и реализации наркотиков. Каждого такого подозреваемого заставляют, положив руку на Коран, поклясться, что он именем Аллаха обязуется в дальнейшем наркотики не употреблять, не покупать, не реализовывать. Здесь же его предупреждают: за клятвопреступление ему грозит возбуждение уголовного дела и шариатский суд.
Сфера услуг во все времена приносила неплохую прибыль. Но в нынешней ситуации люди, проживающие в республике, стараются сами себя обслуживать: сами стригутся, сами чинят обувь, сами шьют.
Те, кто, вложив большие деньги, отремонтировали старые или построили новые парикмахерские, ателье, различные службы быта, могут рассчитывать только на самый скромный доход от своих предприятий. Да и тот но мере обнищания людей все больше и больше тает. За различные услуги, например, в Грозном взимают настолько мизерную плату, что ее даже невозможно бывает снизить, чтобы хотя бы этим привлечь клиента. Например, стрижка и укладка волос в парикмахерской стоит 20 рублей. В первые послевоенные годы, когда все время людям обещали дать заработную плату, была практика стричь или шить что-то в долг. Но обещанные деньги людям так и не выплачивают, а парикмахеры и портные в большинстве своем остались ни с чем.
Но несмотря на это, люди не сдаются. Они находят все новые и новые способы заработать деньги, расширяя сферу услуг. Предприимчивость людей в сочетании с огромным трудолюбием не перестает удивлять. В одном из районов Грозного семья, состоящая из 14 человек (семь братьев и семь сестер) арендовала у государства и восстановила своими силами разрушенное в войну ателье по пошиву верхней мужской и женской одежды. Теперь в этом здании - курсы кройки и шитья, биллиардная, ателье по пошиву одежды, магазин, кафе, парикмахерская, мастерская по ремонту обуви. Одна из комнат отведена для тех, кто изучает английский язык.
Если женщины могут найти себе применение в сфере услуг, то молодым людям гораздо труднее определить свое место в этой жизни, заработать на кусок хлеба. Молодежь в основном монополизировала торговлю аудио- и видеокассетами. Прокат видеокассет дает хоть и небольшой, но твердый доход. Передачи центрального телевидения можно слушать, а смотреть - только фрагментами (эпизоды в фильмах или рекламах, считающиеся непристойны ми, "затушевываются"), а все передачи местного телевидения напичканы и без того набившей оскомину политикой. Людям хочется отвлечься от нелегких повседневных будней, забыть о своих проблемах. Поэтому тот, кто имеет видеомагнитофон, предпочитает смотреть фильмы российского и зарубежного производства, которые можно взять в прокате или купить.
Большой популярностью у молодежи республики пользуются передачи различных каналов радио. Особенно популярно радио "Грозный", главным редактором которого является Святослав Шипилев, человек в большим опытом работы в этой области. Сотрудники молодежных каналов (в основном это студенты или вчерашние выпускники) не только доставляют огромную радость слушателям, приобщая их к новинкам современной музыки, но и помогают своим семьям пережить тяжелые времена, делясь своими скромными доходами от реклам и платных заявок слушателей.
Но иногда сотрудники радио передают информацию совершенно бесплатно.
Чаще всего это происходит, когда на радио приходят родственники больного, которому срочно требуется влить кровь. Доноров находят благодаря объявлению по радио.
Реклама и всякого рода объявления - небольшая статья дохода республиканских газет. Но в основном газеты существуют благодаря спонсорам. По мере ухудшения экономической ситуации в республике тираж газет падает. Людям не до газет, когда порой и хлеба-то не на что купить.
Журналистам местных газет приходится работать в нелегких условиях. Нет телефонной связи, автотранспорта. Штат газет очень невелик. Порой двум или трем сотрудникам приходится тянуть всю газету.
От газеты "кормятся" общественные распространители. В основном это русскоязычные жители Чечни. С раннего утра они собираются у помещения редакции в ожидании свежего номера газеты.
Спросом в республике пользуются и центральные газеты, которые завозят сюда частным образом. Молодежь больше привлекает пикантные подробности из жизни российских и зарубежных звезд, известных политиков, нежели события, происходящие в республике, которые освещаются в местной прессе.
Реализацией центральных газет тоже в основном занимается молодежь.
Молодых ребят можно встретить и торгующими валютой между торговых рядов рынков или на автотрассах. Работа не из легких - целый день находиться на солнце, а осенью ходить по слякоти. Но все же этот нехитрый бизнес приносит определенный доход, особенно в период, когда курс доллара начинает колебаться.
Но основная часть молодежи сейчас зарабатывает на строительстве домов частникам. Класть кирпич и замешивать бетон научились многие из тех, кто не надеясь на помощь со стороны государства и компенсационные выплаты, своими силами восстанавливали свои дома.
Сразу же после войны много молодых ребят влилось в силовые структуры. Благо, брали сюда, не требуя диплома о юридическом образовании или хотя бы об окончании школы милиции. Особенно охотно принимали участников боевых действий. Работы в республике силовикам хватало. Более или менее регулярно выплачивали зарплату. Была возможность подрабатывать, помогая людям за определенную мзду найти похищенный автотранспорт или пропавших родственников. Но постепенно ситуация изменилась. Во многих силовых ведомствах уже забыли, когда в последний раз получали зарплату. Некоторые вчерашние блюстители порядка теперь сами превратились в правонарушителей.
Те, кто остался работать - это в основном энтузиасты. Рискуя жизнью, они освобождают заложников, ведут войну против расхитителей нефти.
Рискуют и те, кто работает в охране высокопоставленных лиц. Но их риск хорошо оплачивается,
На фоне развалин и полуразрушенных зданий привлекают яркими вывесками многочисленные кафе и рестораны. Внешний и внутренний интерьер этих заведений мог бы соперничать с лучшими образцами западных. А площадки вокруг них настолько хорошо отделаны и украшены, что трудно пройти мимо, хотя бы из любопытства не заглянув вовнутрь.
Но посетители заходят сюда не очень часто. Хотя ассортимент предлагаемых блюд разнообразен, и к качеству не придерешься. Этому способствует жестокая конкуренция. Чаще всего кафе посещают приезжие, а местные в основном арендуют для того, чтобы отметить день рождения или какое-нибудь знаменательное событие в своей жизни.
Большой популярностью, особенно в летний период пользуются летние кафе, где можно полакомиться мороженым или выпить сладкой воды.
Прибыль владельцев кафе зависит от его удобного месторасположения.
Наиболее посещаемы те из них, что расположены недалеко от автомобильных трасс. В центре города высокие доходы имеют кафе, расположенные в районе площади, где проходят митинги и бывает много народа.
Красотой и дороговизной отделки с кафе и ресторанами соперничают междугородние переговорные пункты. Трудно найти в республике человека, который не имеет родственников в других городах России или за рубежом. Это обстоятельство - залог коммерческого успеха владельцев переговорных пунктов. Кстати, многие жители республики живут, за счет помощи, поступающей от родственников, которые занимаются бизнесом за пределами Чечни. После августовского кризиса эта помощь заметно ослабла.
Вот так живут, вернее, выживают, жители сегодняшней Чечни. Чтобы представить более конкретную картину этой жизни, автор данной статьи провела небольшой опрос среди жителей одного из сел республики (Урус-Мартана) и одного из микрорайонов Грозного.
Было опрошена 50 сельских жителей (из них 20 пожилых, 15 человек среднего возраста и 15 молодых людей).
В городе было опрошено 60 человек. Из них 20 пожилых людей, 20 людей среднего возраста и 20 молодых людей. В представленной респондентам анкете было два вопроса:
1. На какие средства живет Ваша семья?
2. Удовлетворены ли Вы своим материальным положением?
Из ответов сельских жителей на эти вопросы сложилась следующая картина:
Пожилые люди.
10% живут за счет пенсии и подсобного хозяйства,
42% за счет подсобного хозяйства,
36% помогают дети,
9% перебиваются случайными заработками,
3% помогают родственники.
Люди среднего возраста.
38% живут за счет подсобного хозяйства,
29% занимаются торговлей,
6% работают на госпредприятиях,
14% помогают дети,
13% перебиваются случайными заработками.
Молодежь.
16% живет за счет подсобного хозяйства и пенсии родителей,
11% за счет подсобного хозяйства,
36% занимаются торговлей,
18% имеют свое дело в виде авторемонтных мастерских, часовых мастерских и т.д.
7% работают на госпредприятиях,
5% помогают родственники,
7% перебиваются случайными заработками.
В городе ответы на первый вопрос выглядят следующим образом:
Пожилые люди.
43% живут на пенсию,
38% помогают дети,
9% занимаются торговлей,
2% работают на госпредприятиях,
8% перебиваются случайными заработками.
Люди среднего возраста.
12% работают на госпредприятиях,
6% помогают дети,
14% помогают родственники,
26% имеют свое дело (ремонт обуви, ремонт автомобилей, пошив одежды),
32% занимаются торговлей,
10% перебиваются случайными заработками.
Молодежь.
9% работают на госпредприятиях,
18% живут за счет родителей,
39% занимаются торговлей,
3% работают в охране,
17% имеют свое дело,
14% перебиваются случайными заработками.
Из ста десяти опрошенных нами людей, только 22 человека ответили, что удовлетворены своим материальным положением, да и то 18 из них - пожилые люди, у которых, как правило, небольшие запросы.
Радует то, что люди от такой жизни не озлобились, стараются сохранять свое человеческое достоинство. Приятно удивляет то, что люди помогают друг другу, делясь или хотя бы давая в долг свои скромные сбережения. Досадно, что на улицах города много попрошаек. Но бывает приятно наблюдать, как довольно скромно одетая женщина наклоняется, чтобы подать милостыню, примостившейся на развалинах старушке, причем независимо от того, русская она или чеченка.
Находятся энтузиасты, которые организовывают для обездоленных и более солидную помощь.
В диетической столовой Љ12 в городе Грозном обеспечиваются бесплатными обедами старики и инвалиды. В основном это представители русскоязычного населения, хотя коллектив столовой состоит из одних чеченцев.
Помимо обедов, в столовой бесплатно отпускается хлеб из расчета 12 булок на человека в месяц.
Бывают случаи, когда чеченцы берут под свою опеку русские семьи, давая знать бандитам, требующим освободить от них квартиру, что они своих соседей в обиду не дадут
Лев Троцкий
История Русской революции.
Том второй. Октябрьская революция.
Часть вторая.
--------------------------------------------------------------------------------
главная страница | список работ льва троцкого | история, том I | история, том II, часть 1
--------------------------------------------------------------------------------
КРЕСТЬЯНСТВО ПЕРЕД ОКТЯБРЕМ
Цивилизация сделала крестьянина своим вьючным ослом. Буржуазия в конце концов изменила лишь форму вьюка. Едва терпимое у порога национальной жизни, крестьянство остается, по существу, и за порогом науки. Историк интересуется им обычно так же мало, как театральный критик -- теми серыми фигурами, которые подметают подмостки, носят на спине небо и землю и моют уборную артистов. Участие крестьянства в революции прошлого до сих пор остается едва освещенным.
"Французская буржуазия начала с освобождения крестьян, -- писал Маркс в 1848 году. -- При помощи крестьян завоевала она Европу. Прусская буржуазия была так ограничена своими узкими, ближайшими интересами, что потеряла даже этого союзника и сделала его орудием в руках феодальной контрреволюции". В этом противопоставлении верно то, что относится к немецкой буржуазии; но утверждение, будто "французская буржуазия начала с освобождения крестьян", представляет собою отголосок официальной французской легенды, оказавшей в свое время влияние даже на Маркса. На самом деле буржуазия, в собственном смысле слова, противодействовала крестьянской революции, насколько хватало сил. Уже из деревенских наказов 1789 года местные вожди третьего сословия выбрасывали, под видом редактирования, наиболее резкие и смелые требования. Пресловутые решения 4 августа, принятые Национальным собранием при зареве сельских пожаров, долго оставались патетической формулой без содержания. Крестьян, которые не хотели мириться с обманом, Учредительное собрание заклинало "вернуться к выполнению своих обязанностей и относиться к собственности (феодальной!) с надлежащим уважением". Гражданская гвардия не раз устремлялась в деревни на подавление крестьян. Городские рабочие, становясь на сторону восставших, встречали буржуазных усмирителей камнями и осколками черепицы.
В течение пяти лет французские крестьяне поднимались во все критические моменты революции, препятствуя сделке между феодальными и буржуазными собственниками. Парижские санкюлоты, проливая свою кровь за республику, освободили крестьян от феодальных пут. Французская республика 1792 года означала новый социальный режим, в отличие от немецкой республики 1918 года или испанской республики 1931 года, которые означают старый режим минус династии. В основе этого различия нетрудно найти аграрный вопрос.
Французский крестьянин непосредственно не думал о республике: он хотел сбросить помещика. Парижские республиканцы обычно забывали о деревне. Но только крестьянский натиск на помещиков обеспечивал создание республики, очищая для нее почву от феодального хлама. Республика с дворянством не есть республика. Это отлично понимал старик Макиавелли, который за четыреста лет до президентства Эберта в своей флорентийской ссылке, между охотой на дроздов и игрой в trie trac с мясником, обобщал опыт демократических переворотов: "кто хочет основать республику в стране, где много дворян, не сможет этого сделать, если сначала не истребит их всех". Русские мужики были, в сущности, того же мнения, и они это обнаружили открыто, без всякого "макиавеллизма".
Если Петроград и Москва играли руководящую роль в движении рабочих и солдат, то первое место в крестьянском движении надо отвести отсталому великорусскому земледельческому центру и среднему Поволжью. Здесь пережитки крепостничества сохранили особенно глубокие корни, дворянская собственность на землю носила наиболее паразитический характер, дифференциация крестьянства отставала, тем более обнажая нищету деревни. Вспыхнув в этой полосе уже в марте, движение сразу окрашивается террором. Усилиями правящих партий оно вводится вскоре в русло соглашательской политики.
На промышленно отсталой Украине сельское хозяйство, работавшее на экспорт, приобрело гораздо более прогрессивный, следовательно, более капиталистический характер. Расслоение крестьянства здесь зашло значительно дальше, чем в Великороссии. Борьба за национальное освобождение неизбежно тормозила, по крайней мере до поры до времени, другие виды социальной борьбы. Но различия областных и даже национальных условий выразились в конце концов лишь в различии сроков. К осени территорией крестьянского восстания становится почти вся страна. Из 624 уездов, составлявших старую Россию, движением захвачено 482 уезда, или 77%; а без окраин, отличающихся особыми аграрными условиями, - Северного района, Закавказья, Степного края и Сибири -- из 481 уезда в крестьянское восстание вовлечено 439 уездов, или 91%.
Способы борьбы различаются, смотря по тому, идет ли дело о пашне, лесе, пастбищах, об аренде или наемном труде. Борьба меняет формы и методы на разных этапах революции. Но в общем движение деревни прошло, с неизбежным отставанием, через те же две большие стадии, что и движение городов. На первом этапе крестьянство приспособляется еще к новому режиму и пытается разрешить свои задачи через посредство новых учреждений. Однако и здесь дело идет больше о форме, чем о существе. Московская либеральная газета, окрашенная до революции в народнические цвета, с похвальной непосредственностью выражала самочувствие помещичьих кругов летом 1917 года. "Мужик смотрит вокруг, он пока ничего не делает, но вглядитесь в его глаза, и глаза говорят, что вся земля, которая лежит вокруг него, -- его земля". Незаменимым ключом к "мирной" политике крестьянства является апрельская телеграмма одного из тамбовских сел Временному правительству: "Желаем сохранить спокойствие в интересах добытых свобод, а потому запретите сдавать земли помещиков до Учредительного собрания, иначе мы прольем кровь, а пахать ее другим не дадим".
Мужику тем удобнее было выдерживать тон почтительной угрозы, что в нажиме на исторические права ему почти не приходилось непосредственно наталкиваться на государство. На местах отсутствовали органы правительственной власти. Милицией распоряжались волостные комитеты. Суды находились в расстройстве. Местные комиссары были бессильны. "Мы тебя выбрали, -- кричали им крестьяне, мы тебя и выгоним".
Развивая борьбу предшествующих месяцев, крестьянство в течение лета все ближе подходит к гражданской войне и левым своим крылом переступает через ее порог. По сообщению земельных собственников Таганрогского округа, крестьяне самовольно захватывают сенокос, отбирают землю, препятствуют запашкам, назначают произвольные арендные цены, устраняют хозяев и управляющих. По донесению нижегородского комиссара, насильственные действия и захваты земель и лесов в губернии участились. Уездные комиссары боятся оказаться в глазах крестьян защитниками крупных землевладельцев. Сельская милиция малонадежна: "бывали случаи, когда чины милиции участвовали вместе с толпой в насилиях". В Шлиссельбургском уезде волостной комитет запрещает землевладельцам рубить собственный лес. Мысль крестьян проста: никакое Учредительное собрание не сможет возродить из пней срубленные деревья. Комиссар министерства двора жалуется на захват покосов: сено для дворцовых лошадей приходится покупать! В Курской губернии крестьяне поделили между собою удобренные паровые поля Терещенко -- владелец состоит министром иностранных дел. Коннозаводчику Орловской губернии Шнейдеру крестьяне заявили, что не только выкосят в его имении клевер, но и самого его будто бы "сдадут в солдаты". Управляющему имения Родзянко волостной комитет приказывал уступить крестьянам покос: "Если вы не будете слушать земельного комитету, будет с вами поступлено иначе, будете вы арестованы". Подпись и печать.
Изо всех углов текут жалобы и вопли: от потерпевших, от местных властей, от благородных свидетелей. Телеграммы землевладельцев представляют собою самое блистательное опровержение грубых теорий классовой борьбы. Титулованные помещики, владельцы латифундий, духовные и светские крепостники заботятся исключительно об общем благе. Враг -- не крестьянин, а большевики, иногда анархисты. Собственные имения интересуют лендлордов единственно лишь с точки зрения преуспеяния отечества.
Триста членов кадетской партии из Черниговской губернии заявляют, что крестьяне, побуждаемые большевиками, снимают с работ военнопленных и производят самовольную уборку урожая; в результате угрожает "невозможность платить налоги". Смысл существования либеральные помещики видели в поддержании казначейства! Подольское отделение Государственного банка жалуется на самоуправство волостных комитетов, "председателями коих часто являются пленные австрийцы". Здесь говорит оскорбленный патриотизм. Во Владимирской губернии, в усадьбе нотариуса Одинцова, отбирается строительный материал, "заготовленный для благотворительных учреждений". Нотариусы живут только для дел человеколюбия! Епископ подольский доносит на самоуправный захват леса, принадлежащего архиерейскому дому. Обер-прокурор жалуется на отобрание у Александро-Невской лавры луговых земель. Игуменья Кизлярского монастыря призывает громы на членов местного Совета: вмешиваются в дела монастыря, конфискуют в свою пользу арендную плату, "возбуждают монахинь против начальства". Во всех этих случаях затронуты непосредственно интересы церкви. Граф Толстой, один из сыновей Льва Толстого, сообщает от имени Союза сельских хозяев Уфимской губернии, что передача земли местным комитетам, "не ожидая решения Учредительного собрания... вызовет взрыв недовольствия... среди крестьян-собственников, которых в губернии более двухсот тысяч". Родовитый помещик печется исключительно о меньшем брате. Сенатор Бельгардт, собственник Тверской губернии, готов примириться с лесными порубками, но скорбит по поводу того, что крестьяне, "не желают подчиняться буржуазному правительству". Тамбовский помещик Вельяминов требует спасти два имения, которые "служат нуждам армии". Случайно эти имения оказываются его собственными. Для философов идеализма помещичьи телеграммы 1917 года представляют сущий клад. Материалист увидит в них скорее выставку образцов цинизма. Он прибавит, пожалуй, что великие революции отнимают у имущих даже возможность пристойного лицемерия.
Обращения потерпевших к уездным и губернским властям, к министру внутренних дел, к председателю совета министров по общему правилу безрезультатны. У кого же просить помощи? У Родзянко, председателя Государственной думы. Между июльскими днями и корниловским восстанием камергер вновь чувствует себя влиятельной фигурой: многое делается по его телефонному звонку.
Чиновники министерства внутренних дел посылают на места циркуляры о предании виновных суду. Заскорузлые самарские помещики телеграфируют в ответ: "Циркуляры без подписи министров-социалистов силы не имеют". Так обнаруживается польза социализма. Церетели пришлось преодолеть застенчивость: 18 июля он посылает многословное предписание о принятии "скорых и решительных мер". Как и сами помещики, Церетели заботится только об армии и государстве. Крестьянам кажется, однако, что Церетели ограждает помещиков.
В усмирительных методах правительства наступает перелом. До июля применялось преимущественно заговаривание зубов. Если воинские отряды и посылались на места, то лишь в качестве прикрытия для правительственного оратора. После победы над петроградскими рабочими и солдатами кавалерийские команды, уже без уговаривателей, поступают непосредственно в распоряжение помещиков. В Казанской губернии, одной из наиболее беспокойных, удалось, по словам молодого историка Югова, только "путем арестов, ввода вооруженных команд в деревни, даже возрождения порки... заставить крестьян на время смириться". И в других местах репрессии не остаются без действия. Число пострадавших помещичьих имений в июле несколько снизилось: с 516 до 503. В августе правительству удалось достигнуть дальнейших успехов: число неблагополучных уездов с 325 упало до 288, на 11%; число захваченных движением имений уменьшилось даже на 33%.
Некоторые районы, наиболее до сих пор беспокойные, затихают или отходят на второй план. Наоборот, районы, вчера еще благонадежные, сегодня вступают на путь борьбы. Всего месяц тому назад пензенский комиссар рисовал утешительную картину: "Деревня занята уборкой урожая... Идет подготовка к выборам в волостные земства. Период кризиса власти прошел спокойно. Образование нового правительства встречено с большим удовлетворением". В августе от этой идиллии уже не остается и следа: "Массовое хищение садов и порубки леса... Для ликвидации беспорядков приходится прибегать к вооруженной силе".
По общему характеру своему летнее движение все еще относится к "мирному" периоду. Однако в нем наблюдаются уже, правда слабые, но безошибочные, симптомы радикализации: если в первые четыре месяца случаи прямого нападения на помещичьи усадьбы убывают, с июля они начинают возрастать. Исследователи устанавливают в общем такую классификацию июльских столкновений в порядке убывающего ряда: захваты лугов, урожаев, продовольствия и фуража, пашни, инвентаря; борьба из-за условий найма; разгромы имений. В августе: захваты урожаев, запасов продовольствия и фуража, лугов и покосов, земель и леса; аграрный террор.
В начале сентября Керенский, в качестве верховного главнокомандующего, повторяет в особом приказе недавние доводы и угрозы своего предшественника Корнилова против "насильственных действий" со стороны крестьян. Через несколько дней Ленин пишет: "Либо... вся земля крестьянам тотчас... Либо помещики и капиталисты... доведут дело до бесконечно свирепого крестьянского восстания". В течение ближайшего месяца это стало фактом.
Число имений, охваченных аграрными столкновениями, поднялось в сентябре, по сравнению с августом, на 30%; в октябре, по сравнению с сентябрем, -- на 43%. На сентябрь и первые три недели октября приходится свыше трети всех зарегистрированных с марта аграрных столкновений. Решительность их выросла, однако, неизмеримо больше, чем их число. В первые месяцы даже прямые захваты различных угодий принимали вид сделок, смягченных и прикрытых соглашательскими органами. Теперь легальная маскировка отпадает. Каждая из отраслей движения принимает более дерзкий характер. От разных видов и степеней нажима крестьяне переходят к насильственному захвату составных частей помещичьего хозяйства, к разгрому барских гнезд, к поджогам усадеб, даже убийствам владельцев и управляющих.
Борьба за изменение условий аренды, в июне превышавшая по числу случаев разгромное движение, в октябре не составляет и 1/40 числа разгромов, причем и само арендное движение меняет свой характер, становясь лишь другой формой изгнания помещиков. Запрещение купли-продажи земли и леса уступает место прямому захвату. Массовые порубки и массовые потравы принимают характер намеренного уничтожения помещичьего добра. Случаев открытого разгрома имений зарегистрировано в сентябре 279; они уже составляют более восьмой части всех конфликтов. Октябрь дает свыше 42% всех случаев разгрома, зарегистрированных милицией между февральским и октябрьским переворотами.
Особо ожесточенный характер приняла борьба из-за леса. Деревни часто выгорали дотла. Строевой лес крепко охранялся и продавался дорого. Мужик изголодался по дереву. К тому же настала пора запасаться на зиму дровами. Из Московской губернии, Нижегородской, Петроградской, Орловской, Волынской, со всех концов страны поступают жалобы на разгром лесов и захват готовых дровяных запасов. "Крестьяне самовольно и беспощадно рубят лес". "Крестьянами сожжено 200 десятин помещичьего леса". "Крестьяне Климовического и Чериковского уездов уничтожают лес и губят озимые поля..." Лесная стража спасается бегством. Стонет дворянский лес, щепки летят по всей стране. Мужицкий топор отбивает в течение всей осени лихорадочный такт революции.
В районах, ввозящих хлеб, продовольственное положение еще резче, чем в городах. Не хватало не только пропитания, но и семян. В вывозящих районах, вследствие усиленной выкачки продовольственных ресурсов, положение было немногим лучше. Повышение твердых цен на зерновые хлеба ударило по бедноте. В ряде губерний начались голодные волнения, разгромы хлебных амбаров, нападения на продовольственные органы. Население переходило к суррогатам хлеба. Шли сообщения о заболеваниях цингой и тифом, о самоубийствах на почве безвыходности. Голод или призрак его делал особенно невыносимым соседство довольства и роскоши. Наиболее нуждающиеся слои деревни выдвигались в передние ряды.
Волны ожесточения поднимали со дна немало мути. В Костромской губернии "наблюдается черносотенная и антиеврейская агитация. Преступность развивается... Замечается упадок интереса к политической жизни страны". Последняя фраза в донесении комиссара означает: образованные классы поворачиваются спиною к революции. Неожиданно раздается в Подольской губернии голос черносотенного монархизма: комитет села Демидовки не признает Временного правительства и "вернейшим вождем русского народа" считает государя Николая Александровича; если Временное правительство не уйдет, то "мы примкнем к немцу". Такие смелые признания, однако, единичны: монархисты из крестьян давно перекрасились вслед за помещиками. Местами, как в той же Подольской губернии, воинские части вместе с крестьянами громят винокуренные заводы. Комиссар доносит об анархии. "Гибнут села и люди; гибнет революция". Нет, революция далека от гибели. Она прокладывает себе более глубокое русло. Ее неистовые воды приближаются к устью.
В ночь под 8 сентября крестьяне села Сычевки, Тамбовской губернии, с дубинами и вилами, идя со двора на двор, созывают всех от мала до велика громить помещика Романова. На сходе одна группа предлагает отобрать имение в порядке, разделить имущество между населением, постройки сохранить для культурных целей.
Беднота требует сжечь усадьбу, не оставлять камня на камне. Бедноты больше. В ту же ночь море огня охватило имения всей волости. Было сожжено все, что поддавалось пламени, даже опытное поле, вырезан племенной скот, "пьянствовали до безумия". Огонь перекидывается из волости в волость. Лапотное воинство не ограничивается уже патриархальными вилами и косами. Губернский комиссар телеграфирует: "Крестьяне и неизвестные лица, вооруженные револьверами и ручными гранатами, громят имения в Раненбургском и Ряжском уездах". Высокую технику в крестьянское восстание внесла война. Союз собственников доносит, что за три дня сожжено 24 имения. "Местные власти бессильны восстановить порядок". С запозданием прибыл отряд, посланный командующим войсками, введено военное положение, запрещены собрания, идут аресты зачинщиков. Овраги завалены помещичьим добром, реки поглощают немало награбленного.
Пензенский крестьянин Бегишев рассказывает: "В сентябре все поехали громить Логвина (его громили еще в 1905 году). К имению и от него тянулась вереница упряжек, сотни мужиков и баб стали угонять и увозить скот, хлеб и пр. Вытребованный Земской управой отряд пытался отбить кое-что из захваченного, но баб и мужиков собралось к волости около 500 человек, и отряд разъехался". Солдаты, очевидно, совсем не рвались восстанавливать попранные помещичьи права.
Начиная с последних чисел сентября, в Таврической губернии, по воспоминаниям крестьянина Гапоненко, "крестьяне стали громить экономии, разгонять заведывающих, забирать хлеб из амбаров, рабочий скот, мертвый инвентарь... Даже ставни с окон, двери с построек, полы из комнат и крыши цинковые срывались и забирались". "Сперва приходили только пешком, брали и носили, -- рассказывает минский крестьянин Грунько, -- а потом уже позапрягали коней, кто имел, и целыми обозами возили. Не было розмина... Так возили и носили, как начали с 12 часов дня, двое суток днем и ночью без перебива. За эти двое суток очистили все". Захват имущества, по словам московского крестьянина Кузьмичева, оправдывали так: "Помещик был наш, мы ему работали, и достояние, бывшее у него, нам одним должно достаться". Некогда дворянин говорил крепостным: "Вы -- мои, и все ваше -- мое". Теперь крестьяне откликнулись: "Барин наш, и все добро наше".
"В некоторых местах стали тревожить помещиков по ночам, - вспоминает другой минский крестьянин Новиков. -- Все чаще стали гореть помещичьи усадьбы". Дошла очередь до имения великого князя Николая Николаевича, бывшего верховного главнокомандующего. "Когда забрали все то, что можно было забрать, то принялись ломать печи и выбирать вьюшки, вынимать полы и доски и все это таскать домой..." За этими разрушительными действиями стоял многовековой, тысячелетний расчет всех крестьянских войн: срыть до основания укрепленные позиции врага, не оставить место, где он мог бы преклонить голову. "Более благоразумные, -- вспоминает курский крестьянин Цыганков, -- говорили: "Не нужно уничтожать постройки, они нам будут нужны... для школ и больниц", но большинство было таких, которые кричали, что нужно все уничтожить, чтобы негде было укрываться на случай чего нашим врагам..." "Крестьяне захватывали все помещичье имущество, -- рассказывает орловский крестьянин Савченко, -- выгоняли помещиков из имений, выламывали в домах помещиков окна, двери, полы, потолки... Солдаты говорили, что если разорять волчиные гнезда, то нужно и волков подавить. Через такие угрозы главные и крупные помещики поскрывались, поэтому убийств помещиков не было".
В деревне Залесье, Витебской губернии, сожгли амбары с зерном и сеном в принадлежащем французу Барнарду имении. Мужики тем меньше склонны были разбираться в подданстве, что многие помещики спешили переводить свои земли на привилегированных иностранцев. "Французское посольство просит принять меры". В прифронтовой полосе в середине октября трудно было принимать "меры" даже и в угоду французскому посольству.
Разгром большого имения под Рязанью шел четыре дня, "в грабеже участвовали даже дети". Союз земельных собственников довел до сведения министров, что если не будут приняты меры, то "возникнут самосуды, голод и гражданская война". Непонятно, почему помещики о гражданской войне все еще говорят в будущем.
На съезде кооперации Беркенгейм, один из вождей крепкого торгового крестьянства, говорил в начале сентября: "Я убежден, что не вся еще Россия превратилась в сумасшедший дом, что пока обезумело главным образом население больших городов". Этот самодовольный голос солидной и консервативной части крестьянства безнадежно запоздал: как раз в этом месяце деревня окончательно сорвалась со всех петель благоразумия и неистовством борьбы далеко оставила за собой "сумасшедшие дома" городов.
В апреле Ленин считал еще возможным, что патриотические кооператоры и кулаки потянут за собой главную массу крестьянства на путь соглашения с буржуазией и помещиками. Тем неутомимее он настаивал на создании особых советов батрацких депутатов и на самостоятельной организации беднейших крестьян. Месяц за месяцем обнаруживал, однако, что эта часть большевистской политики не прививается. За вычетом Прибалтики, батрацких советов совершенно не было. Крестьянская беднота также не нашла самостоятельных форм организации. Объяснять это только отсталостью батраков и беднейших слоев деревни значило бы обходить существо дела. Главная причина коренилась в существе самой исторической задачи: демократического аграрного переворота.
На двух важнейших вопросах: аренды и наемного труда -- убедительнее всего обнаруживается, как общие интересы борьбы с пережитками крепостничества отрезали дорогу к самостоятельной политике не только бедноте, но и батракам. Крестьяне арендовали у помещиков в Европейской России 37 миллионов десятин, около 60% всей частновладельческой земли, и уплачивали ежегодную арендную дань в 400 миллионов рублей. Борьба против кабальных условий аренды стала после февральского переворота важнейшим элементом крестьянского движения. Меньшее, но все же очень значительное место заняла борьба сельских рабочих, противопоставлявшая их не только помещичьей, но и крестьянской эксплуатации. Арендатор боролся за облегчение условий аренды, рабочий -- за улучшение условий труда. Оба они, каждый по-своему, исходили из признания помещика собственником и хозяином. Но с того момента, когда открылась возможность довести дело до конца, т.е. отобрать землю и самим сесть на нее, беднота переставала интересоваться вопросами аренды, а профессиональный союз начинал терять свою притягательную силу для батрака. Именно сельские рабочие и бедняки-арендаторы своим присоединением к общему движению придали крестьянской войне последнюю решительность и бесповоротность. Не с такой полнотой поход против помещиков захватывал и противоположный полюс деревни. Пока дело не доходило до открытого восстания, верхи крестьянства играли в движении видную, подчас руководящую роль. В осенний период зажиточные мужики со все возрастающим недоверием глядели на разлив крестьянской войны: они не знали, чем это кончится, у них было, что терять, -- они отодвигались к стороне. Но отстраниться полностью им все же не удалось: деревня не позволила.
Замкнутее и враждебнее, чем "свои", общинные кулаки, держали себя стоявшие вне общины мелкие земельные собственники. Крестьян, владевших участками до 50 десятин, насчитывалось во всей стране 600000 дворов. Они составляли во многих местах хребет кооперативов и политически тяготели, особенно на юге, к консервативному Крестьянскому союзу, составлявшему уже мост к кадетам. "Отрубники и богатые крестьяне, -- по словам минского крестьянина Гулиса, -- поддерживали помещиков, пытаясь унять крестьянство уговорами". Кое-где под влиянием местных условий борьба внутри крестьянства принимала свирепый характер уже до октябрьского переворота. Особенно жестоко страдали при этом отрубники. "Почти все хутора, -- рассказывает нижегородский крестьянин Кузьмичев, -- были сожжены, имущество их было частью уничтожено, а частью захвачено крестьянами". Отрубник был "помещичьим слугою, доверенным нескольких помещичьих лесных дач; был любимцем полиции, жандармерии и своих господ". Наиболее богатые крестьяне и торговцы некоторых волостей Нижегородского уезда скрылись осенью и вернулись на свои места лишь через два-три года.
Но в большей части страны внутренние отношения деревни далеко еще не достигали такой остроты. Кулаки вели себя дипломатично, тормозили и противодействовали, но старались не слишком противопоставлять себя "миру". Рядовая деревня со своей стороны очень ревниво следила за кулачеством, не давая ему объединяться с помещиками. Борьба между дворянами и крестьянами за влияние на кулака проходит через весь 1917 год в разнообразных формах, от "дружественного" воздействия до свирепого террора.
В то время как владельцы латифундий заискивающе открывали перед крестьянами-собственниками парадные двери дворянского собрания, мелкие землевладельцы демонстративно отмежевывались от дворян, чтобы не погибнуть вместе с ними. На языке политики это выражалось в том, что помещики, принадлежавшие до революции к крайним правым партиям, перекрашивались теперь в цвет либерализма, принимая его по старой памяти за защитный цвет, между тем как собственники из крестьян, нередко поддерживавшие раньше кадетов, теперь отодвигались влево.
Съезд мелких собственников Пермской губернии в сентябре резко отмежевывался от московского съезда землевладельцев, во главе которого стояли "графы, князья, бароны". Владелец 50 десятин говорил: "Кадеты никогда не ходили в армяках и лаптях и поэтому никогда не будут защищать наши интересы". Отталкиваясь от либералов, трудовые собственники искали таких "социалистов", которые стояли бы за собственность. Один из делегатов высказывался за социал-демократию. "... Рабочий? Дайте ему земли, он придет в деревню и перестанет харкать кровью. Социал-демократы у нас земли не отнимут". Речь шла, конечно, о меньшевиках. "Своей земли мы никогда не отдадим. Легко расстаться с ней тому, кому легко досталась она, как, например, помещику. Крестьянину же земля досталась тяжело".
В этот осенний период деревня боролась с кулаками, не отбрасывая их от себя, а, наоборот, заставляя их примыкать к общему движению и прикрывать его от ударов справа. Бывали даже случаи, когда уклонение от участия в разгроме каралось смертью ослушника. Кулак вилял, пока мог, но в последнюю минуту, почесав лишний раз в затылке, запрягал кованую телегу сытыми лошадьми и выезжал за своей долей. Нередко она оказывалась львиной. "Попользовались главным образом зажиточные, -- рассказывает пензенский крестьянин Бегишев, -- у которых были лошади и свободные люди". Почти теми же словами выражается и орловец Савченко: "Воспользовались большинство кулаки, которые были сыты и было чем лес возить...".
По подсчету Верменичева, на 4954 аграрных конфликта с помещиками в течение февраля--октября приходится всего 324 конфликта с крестьянской буржуазией. Замечательно яркое соотношение! Оно одно неоспоримо устанавливает, что крестьянское движение 1917 года в социальной основе своей было направлено не против капитализма, а против пережитков крепостничества. Борьба с кулачеством развернулась лишь позже, уже в 1918 году, после окончательной ликвидации помещиков. Чисто демократический характер крестьянского движения, который должен бы, казалось, придать официальной демократии несокрушимую силу, на самом деле полнее всего обнаружил ее гнилость. Если глядеть сверху, крестьянство сплошь возглавлялось эсерами, выбирало их, шло за ними, почти сливалось с ними. На майском съезде крестьянских советов Чернов получил при выборах в Исполнительный комитет 810 голосов, Керенский -- 804, тогда как Ленин собрал всего-навсего 20 голосов2. Недаром Чернов именовал себя селянским министров! Но недаром и стратегия сел круто разошлась со стратегией Чернова.
Хозяйственная разобщенность делает крестьян, столь решительных в борьбе с конкретным помещиком, бессильными пред обобщенным помещиком в лице государства. Отсюда органическая потребность мужика опереться на сказочное государство против реального. В старину он создавал самозванцев, сплачивался вокруг мнимой золотой грамоты царя или вокруг легенды о праведной земле. После Февральской революции он объединялся вокруг эсеровского знамени "Земля и воля", ища в нем помощи против либерального помещика, ставшего комиссаром. Народническая программа относилась к реальному правительству Керенского, как поддельная царская грамота -- к реальному самодержцу.
В программе эсеров всегда было много утопического: они собирались строить социализм на основе мелкого товарного хозяйства. Но основа программы была демократически-революционная: отобрание земли у помещиков. Став перед необходимостью выполнять программу, партия запуталась в коалиции. Против конфискации земли непримиримо восставали не только помещики, но и кадетские банкиры: под земельную собственность банки выдали не меньше 4 миллиардов рублей. Собираясь в Учредительном собрании поторговаться с помещиками насчет цены, но кончить полюбовно, эсеры усердно не подпускали мужика к земле. Они срывались, таким образом, не на утопическом характере своего социализма, а на своей демократической несостоятельности. Проверка их утопизма могла бы потребовать годов. Их измена аграрному демократизму стала ясна в течение месяцев: при правительстве эсеров крестьяне должны были становиться на путь восстания, чтобы выполнить программу эсеров.
В июле, когда правительство ударило по деревне репрессиями, крестьяне сгоряча бросились под прикрытие тех же эсеров: у Понтия-младшего они искали защиты от Пилата-старшего. Месяц наибольшего ослабления большевиков в городах становится месяцем наибольшей экспансии эсеров в деревне. Как это обычно бывает, особенно в революционную эпоху, максимум организационного охвата совпал с началом политического упадка. Укрываясь за эсеров от ударов эсеровского правительства, крестьяне все больше теряли доверие и к правительству, и к партии. Так, разбухание эсеровских организаций в деревне стало смертельным для этой универсальной партии, которая снизу восставала, а сверху усмиряла.
В Москве на собрании Военной организации 30-го июля делегат с фронта, сам эсер, говорил: хотя крестьяне все еще считают себя эсерами, но между ними и партией образовалась трещина. Солдаты подтверждали: под влиянием эсеровской агитации, крестьяне все еще враждебны к большевикам, но вопросы о земле и власти разрешают на деле по-большевистски. Работавший на Волге большевик Поволжский свидетельствует, что наиболее почтенные эсеры, участники движения 1905 года, все более чувствовали себя оттертыми: "мужички звали их "стариками", относились с внешним уважением, а голосовали по-своему". Голосовать и действовать "по-своему" учили деревню рабочие и солдаты.
Взвесить революционное влияние рабочих на крестьянство невозможно: оно имело постоянный, молекулярный, всюду проникающий и поэтому не поддающийся учету характер. Взаимопроникновение облегчалось тем, что значительная часть промышленных предприятий размещена в сельских местностях. Но даже и рабочие Петрограда, наиболее европейского из городов, сохраняли близкие связи с родными деревнями. Усилившаяся в летние месяцы безработица и локауты предпринимателей выбрасывали в деревню многие тысячи рабочих; большинство их становилось агитаторами и вожаками.
В мае--июне в Петрограде создаются рабочие землячества по отдельным губерниям, уездам, даже волостям. Целые столбцы в рабочей прессе посвящены объявлениям о земляческих собраниях, где заслушивались отчеты о поездках в деревню, составлялись наказы делегатам, изыскивались денежные средства на агитацию. Незадолго до переворота землячества объединились вокруг особого Центрального бюро под руководством большевиков. Земляческое движение распространилось вскоре на Москву, Тверь, вероятно, и на ряд других промышленных городов.
Однако в смысле непосредственного воздействия на деревню еще большее значение имели солдаты. Только в искусственных условиях фронта или городской казармы молодые крестьяне, преодолевая до известной степени свою разобщенность, становились лицом к лицу с проблемами национального масштаба. Политическая несамостоятельность давала, однако, знать себя и здесь. Неизменно подпадая под руководство патриотических и консервативных интеллигентов и стремясь освободиться от них, крестьяне пытались сплотиться в армии особо от других социальных групп. Власти относились к таким поползновениям неблагожелательно, военное министерство противодействовало, эсеры не шли навстречу, советы крестьянских депутатов прививались в армии слабо. Даже при самых благоприятных условиях крестьянин не в силах превратить свое подавляющее количество в политическое качество!
Только в крупных революционных центрах, под прямым воздействием рабочих, советы крестьян-солдат успели развернуть значительную работу. Так, крестьянский Совет в Петрограде с апреля 1917 по 1 января 1918 года послал в деревню 1395 агитаторов, которым были выданы специальные мандаты; столько же примерно выехало без мандатов. Делегаты объехали 65 губерний. В Кронштадте среди матросов и солдат создавались по примеру рабочих землячества, которые выдавали делегатам удостоверения в "праве" на бесплатный проезд по железным дорогам и на судах. Частные дороги принимали такие свидетельства безропотно, на казенных возникали конфликты.
Официальные делегаты организаций были все же каплями в крестьянском океане. Неизмеримо большую работу выполнили те сотни тысяч и миллионы солдат, которые самовольно покидали фронт и тыловые гарнизоны, унося в ушах крепкие лозунги митинговых речей. Молчуны на фронте становились у себя в деревне говорунами. Недостатка в жадных слушателях не было. "Среди крестьянства, окружавшего Москву, -- рассказывает один из московских большевиков, Муралов, -- происходил громадный сдвиг влево... Московские села и деревни кишели дезертирами с фронта. Туда же проникал и столичный пролетарий, не порвавший еще связи с деревней". Дремавшую калужскую деревню, по рассказу крестьянина Наумченкова, "разбудили солдаты, прибывавшие с фронта по разным причинам в период июня--июля". Нижегородский комиссар доносил, что "все правонарушения и беззакония имеют связь с появлением в пределах губернии дезертиров, отпускных солдат или делегатов от полковых комитетов". Главноуправляющий имениями княгини Барятинской Золотоношского уезда жалуется в августе на самоуправство земельного комитета, где председательствует кронштадтский матрос Гатран. "Прибывшими в отпуск солдатами и матросами, -- доносит комиссар Бугульминского уезда, -- ведется агитация с целью создать анархию и погромное настроение". "В Мглинском уезде, в селе Белогош, приехавший матрос самовольно запретил заготовку и вывозку дров и шпал из леса". Если не солдаты начинали борьбу, то они ее заканчивали. В Нижегородском уезде мужики теснили женский монастырь, косили луга, разломали заборы, не давали монашкам проходу. Настоятельница не сдавалась, милиционеры увозили мужиков на расправу. "Так дело тянулось, -- пишет крестьянин Арбеков, -- до прихода солдат. Фронтовики сразу взяли быка за рога": монастырь был очищен. В Могилевской губернии, по словам крестьянина Бобкова, "солдаты, которые вернулись с фронта домой, были первыми вожаками в комитетах и руководили изгнанием помещиков".
Фронтовики вносили в дело тяжелую решимость людей, привыкших обращаться с винтовкой и штыком против человека. Даже солдатские жены перенимали от мужей боевые настроения. "В сентябре, -- рассказывает пензенский крестьянин Бегишев, -- сильное было движение баб-солдаток, которые выступали на судах за разгром". То же наблюдалось в других губерниях. Солдатки и в городах являлись нередко бродилом.
Таких случаев, когда во главе крестьянских беспорядков оказывались солдаты, приходилось, по подсчету Верменичева, в марте -- 1%, в апреле -- 8, в сентябре -- 13, в октябре -- 17%. Такой подсчет не может претендовать на точность; но общую тенденцию он указывает безошибочно. Умеряющее руководство эсеровских учителей, писарей и чиновников заменялось руководством ни перед чем не останавливающихся солдат.
Выдающийся в свое время немецкий марксистский писатель Парвус, который сумел во время войны приобрести богатство, но растерять принципы и проницательность, сравнивал русских солдат со средневековыми ландскнехтами, грабителями и насильниками. Для этого нужно было не видеть, что, при всех своих бесчинствах, русские солдаты оставались лишь исполнительным органом величайшей в истории аграрной революции.
Пока движение не порывало окончательно с легальностью, посылка войск в деревни сохраняла символический характер. Применять на деле в качестве усмирителей можно было почти только казаков. "В Сердобский уезд отправлено 400 казаков... Эта мера подействовала успокоительно. Крестьяне заявляют, что будут ждать Учредительного собрания", -- пишет 11 октября либеральное "Русское слово". 400 казаков -- несомненный довод за Учредительное собрание! Но казаков не хватало, к тому же и они расшатывались. Между тем правительство вынуждалось все чаще принимать "решительные меры". В первые четыре месяца Верменичев насчитывает 17 случаев посылки военной силы против крестьян; в июле и августе -- 39 случаев, в сентябре и октябре -- 105 случаев.
Усмирять крестьян вооруженной силой значило заливать пожар маслом. Солдаты в большинстве случаев переходили на сторону крестьян. Уездный комиссар Подольской губернии доносит: "Войсковые организации и даже отдельные части разрешают социальные и экономические вопросы, заставляют (?) крестьян производить захваты и рубить лес, а иногда, местами, сами участвуют в грабежах... Местные войсковые части отказываются принимать участие в прекращении насилий...". Так восстание деревни разрушало последние скрепы в армии. Не могло быть и речи о том, чтобы в условиях крестьянской войны, возглавленной рабочими, армия позволила себя бросить против восстания в городах.
От рабочих и солдат крестьяне впервые узнавали новое, не то, что им говорили эсеры, о большевиках. Лозунги Ленина и его имя проникают в деревню. Все учащающиеся жалобы на большевиков имеют, однако, во многих случаях вымышленный или преувеличенный характер: помещики надеются таким путем вернее добиться помощи. "В Островском уезде полная анархия вследствие пропаганды большевизма". Из Уфимской губернии: "Член волостного комитета Васильев распространяет программу большевиков и открыто заявляет, что помещики будут повешены". Ищущий "защиты от грабежа" новгородский помещик Полонник не забывает присовокупить: "исполнительные комитеты переполнены большевиками"; это значит -- недоброжелателями помещика. "В августе, -- вспоминает симбирский крестьянин Зуморин, -- по селам стали ездить рабочие, агитировали за партию большевиков, рассказали об ее программе". Следователь Себежского уезда ведет дело о прибывшей из Петрограда ткачихе Татьяне Михайловой, 26 лет, которая призывала в своем селе "к свержению Временного правительства и восхваляла тактику Ленина". В Смоленской губернии к концу августа, как свидетельствует крестьянин Котов, "Лениным стали интересоваться, к голосу Ленина стали прислушиваться"... В волостные земства все еще, однако, выбираются в громадном большинстве эсеры.
Большевистская партия старается ближе подойти к крестьянину. 10 сентября Невский требует от Петроградского комитета приступить к изданию крестьянской газеты: "Надо поставить дело так, чтобы не пережить того, что пережила французская коммуна, когда крестьянство не поняло Парижа, а Париж не понял крестьянства". Газета "Бедного" стала вскоре выходить. Но чисто партийная работа в крестьянстве оставалась все же незначительной. Сила большевистской партии была не в технических средствах, не в аппарате, а в правильной политике. Как воздушные течения разносят семена, так вихри революции разносили идеи Ленина.
"К сентябрю месяцу, -- вспоминает тверской крестьянин Воробьев, -- на собраниях все чаще и смелее в защиту большевиков начинают выступать уже не фронтовики, а сами крестьяне-бедняки..." "Среди бедноты и некоторых середняков, -- подтверждает симбирский крестьянин Зуморин, -- имя Ленина не сходило с уст, только и разговору было о Ленине". Новгородский крестьянин Григорьев рассказывает о том, как эсер в волости назвал большевиков "захватчиками" и "предателями". Как загудели мужики: "Долой собаку, бей его булыжником! Сказки нам не говори -- где земля? Довольно! Давай большевика!" Возможно, впрочем, что этот эпизод -- таких и подобных было немало -- относится уже к послеоктябрьскому периоду: в крестьянских воспоминаниях крепко стоят факты, но слаба хронология.
Солдаты Чиненова, привезшего к себе в Орловскую губернию сундук с большевистской литературой, родная деревня встретила неприветливо: наверно, германское золото. Но в октябре "волостная ячейка имела до 700
членов, много винтовок и всегда шла на защиту советской власти". Большевик Врачев рассказывает, как крестьяне чисто земледельческой Воронежской губернии, "очнувшись от эсеровского угара, стали интересоваться нашей партией, благодаря чему мы уже имели немало сельских и волостных ячеек, подписчиков на свои газеты и принимали многих ходоков в тесном помещении своего комитета". В Смоленской губернии, по воспоминаниям Иванова, "в деревнях большевики были очень редки, в уездах их было очень мало, газет большевистских не было, листки издавались очень редко... И тем не менее, чем ближе было к октябрю, тем деревня все более и более поворачивала к большевикам...".
"В тех уездах, где до октября было большевистское влияние в советах, -- пишет тот же Иванов, -- стихия разгрома помещичьих имений или не проявлялась, или проявлялась в слабой степени". Дело, однако, обстояло на этот счет не везде одинаково. "Требования большевиков о передаче земли крестьянам, -- рассказывает, например, Тадеуш, -- особенно быстро воспринимались массой крестьян Могилевского уезда, которые громили имения, а некоторые жгли, забирали покосы, леса". Противоречия между этими показаниями, в сущности, нет. Общая агитация большевиков, несомненно, питала гражданскую войну в деревне. Но там, где большевики успевали пустить более прочные корни, они, естественно, стремились, не ослабляя крестьянского натиска, упорядочить его формы и уменьшить разрушения.
Земельный вопрос не стоял особняком. Крестьянин страдал, особенно в последний период войны, как продавец и как покупатель: хлеб у него забирали по твердым ценам, продукты промышленности становились все недоступнее. Проблема экономического соотношения деревни и города, которой предстоит впоследствии под именем "ножниц" стать центральной проблемой советского хозяйства, показывает уже свой грозный облик. Большевики говорили крестьянину: советы должны взять власть, передать тебе землю, кончить войну, демобилизовать промышленность, установить рабочий контроль над производством, регулировать взаимоотношение цен промышленных и земледельческих продуктов. Как ни суммарен был этот ответ, но он намечал путь. "Средостением между нами и крестьянством, -- говорил Троцкий 10 октября на конференции завкомов, -- являются авксентьевские советчики. Нужно пробить эту стену. Нужно объяснить деревне, что все попытки рабочего помочь крестьянину снабжением деревни сельскохозяйственными орудиями будут безрезультатны до тех пор, пока не будет установлен рабочий контроль над организованным производством". В этом духе конференция выпустила манифест к крестьянам.
Петроградские рабочие создали тем временем на заводах особые комиссии, которые собирали металл, браковочные части и обрезки в распоряжение специального центра "Рабочий -- крестьянину". Лом шел на выделку простейших земледельческих орудий и запасных частей. Это первое плановое вторжение рабочих в ход производства, еще незначительное по объему, с перевесом агитационных целей над экономическими, приоткрывало, однако, перспективу близкого будущего. Испуганный вторжением большевиков в заповедную область деревни крестьянский Исполнительный комитет сделал попытку овладеть новым начинанием. Но тягаться с большевиками на городской арене было совсем уже не под силу одряхлевшим соглашателям, которые и в деревне теряли почву под ногами.
Эхо агитации большевиков "настолько взбудоражило бедняцкое крестьянство, -- писал впоследствии тверской крестьянин Воробьев, -- что можно определенно сказать: не будь Октября в октябре, он был бы в ноябре". Эта красочная характеристика политической силы большевизма не находится ни в каком противоречии с фактом его организационной слабости. Через такие острые диспропорции только и может прокладывать себе дорогу революция. Именно поэтому, к слову сказать, ее движение невозможно вогнать в рамки формальной демократии. Чтобы аграрный переворот мог совершиться в октябре или ноябре, крестьянству не оставалось ничего другого, как использовать расползающуюся ткань все той же партии эсеров. Левые ее элементы спешно и беспорядочно группируются под натиском крестьянского восстания, тянутся за большевиками и соперничают с ними. В течение ближайших месяцев политический сдвиг крестьянства пойдет главным образом под лоскутным знаменем левых эсеров: эта эфемерная партия становится отраженной и неустойчивой формой деревенского большевизма, временным мостом от крестьянской войны к пролетарскому перевороту.
Аграрная революция нуждалась в собственных органах на местах. Как они выглядели? В деревне существовали организации нескольких типов: государственные, как исполнительные комитеты волостей, земельные и продовольственные комитеты; общественные, как советы; чисто политические, как партии; наконец органы самоуправления в лице волостного земства. Крестьянские советы успели развернуться только в губернском, отчасти в уездном масштабе; волостных советов было мало. Волостные земства туго прививались. Наоборот, земельные и исполнительные комитеты, по замыслу, государственные органы, становились, как это ни странно на первый взгляд, органами крестьянской революции.
Главный земельный комитет, состоявший из чиновников, помещиков, профессоров, ученых-агрономов, эсеровских политиков, с примесью сомнительных крестьян являлся, по существу, центральным тормозом аграрной революции. Губернские комитеты не переставали быть проводниками правительственной политики. Комитеты в уездах качались между крестьянами и начальством. Зато волостные комитеты, выбиравшиеся крестьянами и работавшие тут же, на глазах села, становились орудием аграрного движения. То обстоятельство, что члены комитетов обычно причисляли себя к эсерам, не меняло дела: они равнялись по мужицкой избе, а не по дворянской усадьбе. Крестьяне особенно ценили государственный характер своих земельных комитетов, видя в нем своего рода патент на гражданскую войну.
"Крестьяне говорят, что, кроме волостного комитета, они никого не признают, -- жалуется уже в мае один из начальников милиции Саранского уезда, -- все же уездные и городские комитеты работают-де на руку землевладельцам". По словам нижегородского комиссара, "попытки некоторых волостных комитетов бороться с самовольными действиями крестьян почти всегда оканчиваются неудачей и ведут за собой смену всего состава". "Комитеты всегда были, по словам псковского крестьянина Денисова, на стороне крестьянского движения против помещиков, так как в них же и была избрана самая революционная часть крестьянства и солдаты-фронтовики".
В уездных и особенно губернских комитетах руководила чиновничья "интеллигенция", стремившаяся сохранять мирные отношения с помещиками. "Крестьяне видели, -- пишет московский крестьянин Юрков, -- что это та же самая шуба, но вывернутая, та же самая власть, но переименованная". "Наблюдается, -- доносит курский комиссар, -- стремление... к переизбранию уездных комитетов, которые неуклонно проводят в жизнь распоряжения Временного правительства". Однако добраться до уездного комитета крестьянину было очень трудно: политическую связь сел и волостей обеспечивали эсеры, так что крестьянам приходилось действовать через партию, главная миссия которой состояла в выворачивании старой шубы.
Изумляющая на первый взгляд холодность крестьянства к мартовским советам имела на самом деле глубокие причины. Совет представляет не специальную, как земельный комитет, а универсальную организацию революции. Но в области общей политики крестьянин шагу не может ступить без руководства. Весь вопрос в том, откуда оно исходит. Губернские и уездные крестьянские советы строились по инициативе и в значительной мере на средства кооперации не как органы крестьянской революции, а как орудия консервативной опеки над крестьянством. Деревня терпела над собою право эсеровские советы как щит против власти. У себя дома она предпочитала земельные комитеты.
Чтобы помешать деревне замкнуться в круг "чисто крестьянских интересов", правительство торопило с созданием демократических земств. Уже это одно должно было заставить мужика насторожиться. Выборы приходилось нередко навязывать. "Были случаи правонарушений, -- доносит пензенский комиссар, -- вследствие чего выборы срывались". В Минской губернии крестьяне арестовали председателя волостной избирательной комиссии князя Друцкого-Любецкого, обвинив его в подмене списков: нелегко было мужикам сговориться с князем о демократическом разрешении векового спора. Бугульминский уездный комиссар доносит: "Выборы в волостные земства по уезду прошли не совсем планомерно... Состав выборных гласных исключительно крестьянский, заметно отчуждение от местной интеллигенции, особенно землевладельцев". В таком виде земства немногим отличались от комитетов. "К интеллигенции и особенно к землевладельцам, -- жалуется минский губернский комиссар, -- отношение со стороны крестьянской массы отрицательное". В могилевской газете от 23 сентября можно прочитать: "Интеллигентская работа в деревне сопряжена с риском, если категорически не обещать содействовать немедленной передаче всей земли крестьянам". Где соглашение, даже общение между основными классами становится невозможным, там исчезает почва для учреждений демократии. Мертворожденность волостных земств безошибочно предвещала крушение Учредительного собрания.
"У местного крестьянства, - доносил нижегородский комиссар, -- укрепилось сознание, что все гражданские законы утратили свою силу и что все правоотношения теперь должны регулироваться крестьянскими организациями". Распоряжаясь на местах милицией, волостные комитеты издавали местные законы, устанавливали арендные цены, регулировали заработную плату, ставили в имениях своих управляющих, забирали в свои руки землю, покосы, леса, инвентарь, отбирали у помещиков оружие, производили обыски и аресты. Голос столетий и свежий опыт революции одинаково говорили мужику, что вопрос о земле есть вопрос силы. Для аграрного переворота нужны были органы крестьянской диктатуры. Мужик не знал еще этого латинского слова. Но мужик знал, чего хочет. Та "анархия", на какую жаловались помещики, либеральные комиссары и соглашательские политики, была на самом деле первым этапом революционной диктатуры в деревне.
Необходимость создания особых чисто крестьянских органов земельного переворота на местах Ленин отстаивал еще во время событий 1905--1906 годов. "Крестьянские революционные комитеты, -- доказывал он на съезде партии в Стокгольме, - есть единственный путь, которым только и может идти крестьянское движение". Мужик не читал Ленина. Но зато Ленин хорошо читал в мыслях мужика.
Деревня меняет свое отношение к советам только к осени, когда сами советы меняют свой политический курс. Большевистские и левоэсеровские советы в уездном или губернском городе уже не сдерживают крестьян, наоборот, толкают их вперед. Если в первые месяцы деревня искала у соглашательских советов легального прикрытия, чтобы затем прийти во враждебное столкновение с ними, то теперь она в революционных советах впервые стала находить настоящее руководство. Саратовские крестьяне писали в сентябре: "Власть должна перейти по всей России в руки... советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Так будет надежнее". Только к осени крестьянство начинает связывать свою земельную программу с лозунгом власти советов. Но и здесь еще оно не знает, кто и как эти советы направит. Аграрные волнения имели в России свою большую традицию, свою простую, но яркую программу, своих местных мучеников и героев. Грандиозный опыт 1905 года не прошел бесследно и для деревни. К этому надо прибавить работу сектантской мысли, охватывавшей миллионы крестьян. "Я знавал, -- пишет осведомленный автор, -- многих крестьян, воспринявших... Октябрьскую революцию, как прямое осуществление своих религиозных чаяний". Из всех известных историй крестьянских восстаний движение русского крестьянства 1917 года было, несомненно, в наибольшей мере оплодотворено политическими идеями. Если оно тем не менее оказалось неспособно создать самостоятельное руководство и взять в собственные руки власть, то причины этого заложены в органической природе изолированного мелкого и рутинного хозяйства: высасывая из мужика все соки, оно не наделяло его взамен способностью обобщения.
Политическая свобода крестьянина означает на практике свободу выбирать между разными городскими партиями. Но и этот выбор не производится априорно. Своим восстанием крестьянство толкает большевиков к власти. Но, только завоевав власть, большевики смогут завоевать крестьянство, превратив аграрную революцию в закон рабочего государства.
Группа исследователей под руководством Яковлева произвела крайне ценную классификацию материалов, характеризующих эволюцию аграрного движения от февраля к октябрю. Приняв число неорганизованных выступлений в каждом месяце за 100, исследователи подсчитали, что "организованных" конфликтов приходилось на апрель 33, на июнь -- 86, на июль -- 120. Это и был момент наивысшего расцвета эсеровских организаций в деревне. В августе на 100 неорганизованных конфликтов приходится уже только 62 организованных, а в октябре -- всего навсего 14. Из этих цифр, чрезвычайно поучительных при всей их условности, Яковлев делает, однако, совершенно неожиданный вывод: если до августа движение становилось все более "организованным", то осенью, наоборот, оно приобретает все более "стихийный характер". К той же формуле приходит другой исследователь, Верменичев: "Снижение доли организованного движения в период предоктябрьской волны свидетельствует о стихийности движения в эти месяцы". Если стихийность противопоставлять сознательности, как слепоту зрячести, -- а это есть единственно научное противопоставление, -- то пришлось бы прийти к выводу, что сознательность крестьянского движения до августа повышается, а затем начинает падать, чтобы совсем исчезнуть в момент октябрьского восстания. Этого наши исследователи явно не хотели сказать. При сколько-нибудь вдумчивом отношении к вопросу нетрудно понять, что, например, крестьянские выборы в Учредительное собрание, несмотря на их внешнюю "организованность", имели несравненно более "стихийный", т. е. неразумный, стадный, слепой, характер, чем "неорганизованный" крестьянский поход против помещика, где каждый крестьянин ясно знал, чего хочет.
На осеннем перевале крестьянство порывало не с сознательностью ради стихийности, а с соглашательским руководством ради гражданской войны. Упадок организованности имел, по существу, внешний характер: соглашательские организации отпадали, но после них оставалось вовсе не пустое место. Выход на новую дорогу происходил под непосредственным руководством наиболее революционных элементов: солдат, матросов, рабочих. Приступая к решительным действиям, крестьяне созывали нередко общее собрание и даже заботились о том, чтобы постановление было подписано всеми односельчанами. "В осенний период крестьянского движения с его разгромными формами, -- пишет третий исследователь, Шестаков, -- чаще выступает на сцену старый "сход" крестьян... Сходом же делит крестьянство отобранное добро, через сход ведет переговоры с помещиками и администрацией имений, с уездными комиссарами и разного рода усмирителями..."
Почему сходят со сцены волостные комитеты, которые вплотную подвели крестьян к гражданской войне, на этот счет в материалах нет прямых указаний. Но объяснение напрашивается само собою. Революция крайне быстро изнашивает свои органы и орудия. Уже вследствие того что земельные комитеты руководили полумирными действиями, они должны были оказаться малопригодны для прямого штурма. Общая причина дополняется частными, но не менее вескими. Выступая на путь открытой войны с помещиками, крестьяне слишком хорошо знали, что грозит им в случае поражения. Немало земельных комитетов и без того уже сидело у Керенского под замком. Рассредоточить ответственность становилось необходимым требованием тактики. Наиболее пригодной формой для этого являлся "мир". В том же направлении действовали, несомненно, и обычная недоверчивость крестьян друг к другу: дело шло теперь о прямом захвате и дележе помещичьего добра, каждый хотел участвовать сам, не передоверяя никому своих прав. Так высшее обострение борьбы вело к временному отстранению представительных органов первобытной крестьянской демократией в виде схода и мирского приговора.
Грубая сбивчивость в определении характера крестьянского движения должна казаться особенно неожиданной под пером большевистских исследователей. Но нельзя забывать, что дело идет о большевиках нового склада. Бюрократизация мышления неизбежно ведет к переоценке тех форм организации, какие навязывались крестьянству сверху, и недооценке тех, которые крестьянство само себе давало. Просвещенный чиновник вслед за либеральным профессором рассматривает общественные процессы под углом зрения управления. В качестве народного комиссара земледелия Яковлев проявил впоследствии тот же суммарно-бюрократический подход к крестьянству, но уже в неизмеримо более широкой и ответственной области, именно при проведении "сплошной коллективизации". Теоретическая поверхность жестоко мстит за себя, когда дело идет о практике большого масштаба!
Но до ошибок сплошной коллективизации остается еще добрых тринадцать лет. Сейчас дело идет только об экспроприации земельной собственности. 134 000 помещиков еще дрожат над своими 80 миллионами десятин. Наиболее угрожаемым является положение верхушки, 30 тысяч господ старой России, которые владеют 70 миллионами десятин, свыше 2000 десятин в среднем на владельца. Дворянин Боборыкин пишет камергеру Родзянко: "Я - помещик, и в моей голове как-то не укладывается, чтобы я лишился моей земли, да еще для самой невероятной цели: для опыта социалистических учений". Но революция и имеет задачей совершить то, что не укладывается у правящих в головах.
Более дальновидные помещики не могут, однако, не видеть, что имений им не удержать. Они уже и не стремятся к этому: чем скорее развязаться с землею, тем лучше. Учредительное собрание представляется им прежде всего как большая расчетная палата, где государство возместит их не только за землю, но и за треволнения. Крестьяне-собственники примыкали к этой программе слева. Они не прочь были прикончить паразитическое дворянство, но опасались расшатать понятие земельной собственности. Государство достаточно богато, заявляли они на своих съездах, чтобы заплатить помещикам каких-нибудь 12 миллиардов рублей. В качестве "крестьян" они рассчитывали при этом воспользоваться на льготных условиях помещичьей землицей, оплаченной за счет народа.
Собственники понимали, что размер выкупных платежей есть политическая величина, которая будет определена соотношением сил к моменту расплаты. До конца августа оставалась надежда на то, что созванное по-корниловски Учредительное собрание проведет линию аграрной реформы между Родзянко и Милюковым. Крушение Корнилова означало, что имущие классы проиграли игру.
В течение сентября и октября помещики ждут развязки, как безнадежно больной ждет смерти. Осень есть время мужицкой политики. Убраны поля, развеяны иллюзии, утрачено терпение. Пора кончать! Движение выходит из берегов, захватывает все районы, стирает местные особенности, вовлекает все слои деревни, смывает все соображения закона и осторожности, становится наступательным, неистовым, свирепым, бешеным, вооружается железом и огнем, револьвером и гранатой, сокрушает и выжигает усадьбы, изгоняет помещиков, очищает землю, кое-где поливает ее кровью.
Гибнут дворянские гнезда, воспетые Пушкиным, Тургеневым и Толстым. Дымом исходит старая Россия. Либеральная пресса собирает стенания и вопли о разрушении английских садов, картин крепостной кисти, родовых библиотек, тамбовских партенонов, скаковых лошадей, старинных гравюр, племенных быков. Буржуазные историки пытаются возложить на большевиков ответственность за "вандализм" крестьянской расправы над дворянской "культурой". На самом деле русский мужик завершал дело, начатое за много столетий до появления на свет большевиков. Свою прогрессивную историческую задачу он выполнял теми единственными способами, которые были в его распоряжении, -- революционным варварством он искоренял варварство средневековья. К тому же ни сам он, ни деды его, ни прадеды никогда не видели ни милости, ни снисхождения.
Когда феодалы взяли верх над жакерией, на четыре с половиной века опередившей освобождение французских крестьян, благочестивый монах записал в своей хронике: "Они причинили столько зла стране, что не было нужды в приходе англичан для разрушения королевства; те никогда не могли бы сделать того, что сделали дворяне Франции". Только буржуазия -- в мае 1871 года -- превзошла по свирепости французских дворян. Русские крестьяне благодаря руководству рабочих, русские рабочие благодаря поддержке крестьян избежали этого двойного урока защитников культуры и человечности.
Взаимоотношения между основными классами России нашли свое воспроизведение в деревне. Как против монархии дрались рабочие и солдаты наперекор планам буржуазии, так против помещиков смелее всего поднималась беднота, не слушая предостережений кулака. Как соглашатели верили, что революция станет прочно на ноги лишь с момента, когда Милюков признает ее, так озирающемуся направо и налево середняку представлялось, что подпись кулака узаконяет захваты. Подобно тому, наконец, как враждебная революции буржуазия не задумалась присвоить себе власть, так кулаки, противодействовавшие разгрому, не отказались воспользоваться его плодами. Власть в руках буржуа, как и помещичье добро в руках кулака удержались недолго -- в обоих случаях в силу однородных причин.
Могущество аграрно-демократической, по существу буржуазной революции выразилось в том, что она преодолела на время классовые противоречия села: батрак громил помещика, помогая кулаку. XVII, XVIII и XIX века русской истории поднялись на плечах XX века и пригнули его к земле. Слабость запоздалой буржуазной революции выразилась в том, что крестьянская война не толкнула буржуазных революционеров вперед, а, наоборот, окончательно отбросила их в лагерь реакции: вчерашний каторжанин Церетели охранял помещичью землю от анархии! Отброшенная буржуазией крестьянская революция смыкалась с промышленным пролетариатом. Этим самым XX век не только высвобождался из-под навалившихся на него прошлых веков, но на плечах их поднимался на новую историческую высоту. Чтобы крестьянин мог очистить и разгородить землю, во главе государства должен был стать рабочий -- такова простейшая формула Октябрьской революции.
НАЦИОНАЛЬНЫЙ ВОПРОС
Язык важнейшее орудие связи человека с человеком, а следовательно, и хозяйства. Он становится национальным языком вместе с победой товарного оборота, объединяющего нацию. На этой основе складывается национальное государство, как наиболее удобная, выгодная, нормальная арена капиталистических отношений. В Западной Европе эпоха формирования буржуазных наций, если оставить в стороне борьбу Нидерландов за независимость и судьбу островной Англии, началась с Великой французской революции и в основном завершилась примерно в течение столетия, с образованием Германской империи.
Но в тот период, когда национальное государство в Европе уже перестало вмещать производительные силы и перерастало в империалистское государство, на Востоке -- в Персии, на Балканах, в Китае, Индии -- только еще открывалась эра национально-демократических революций, толчок которым был дан русской революцией 1905 года. Балканская война 1912 года представляла завершение формирования национальных государств на юго-востоке Европы. Последовавшая затем империалистская война попутно доделала в Европе недоделанную работу национальных революций, приведя к расчленению Австро-Венгрии, к созданию независимой Польши и пограничных государств, выделившихся из империи царей.
Россия сложилась не как национальное государство, а как государство национальностей. Это отвечало ее запоздалому характеру. На основе экстенсивного сельского хозяйства и кустарного ремесла торговый капитал развивался не вглубь, не преобразуя производство, а вширь, увеличивая радиус своих операций. Торговец, помещик и чиновник продвигались от центра к периферии, вслед за расселявшимися крестьянами, которые в поисках свежей земли и свободы от поборов проникали на новые территории с еще более отсталыми племенами. Экспансия государства была в основе своей экспансией сельского хозяйства, которое, при всей своей первобытности, обнаруживало превосходство над кочевниками Юга и Востока. Сформировавшееся на этой необъятной и неизменно расширявшейся базе сословно-бюрократическое государство стало достаточно сильным, чтобы подчинять себе на Западе отдельные нации более высокой культуры, но не способные, в силу малочисленности или внутреннего кризиса, отстоять свою самостоятельность (Польша, Литва, Прибалтика, Финляндия).
К 70 миллионам великороссов, составивших главный массив страны, прибавилось постепенно около 90 миллионов "инородцев", которые резко делились на две группы: западных, превосходящих великороссов своей культурой, и восточных, стоящих на более низком уровне. Так сложилась империя, в составе которой господствующая национальность составляла лишь 43% населения, а 57%, в том числе 17% украинцев, 6% поляков, 4 1/2 % белорусов, падали на национальности различных степеней культуры и бесправия.
Жадная требовательность государства и скудость крестьянской базы под господствующими классами порождали самые ожесточенные формы эксплуатации. Национальный гнет в России был несравненно грубее, чем в соседних государствах не только по западную, но и по восточную границу. Многочисленность бесправных наций и острота бесправия сообщали национальной проблеме в царской России огромную взрывчатую силу.
Если в национально однородных государствах буржуазная революция развивала могучие центробежные тенденции, проходя под знаменем преодоления партикуляризма, как во Франции, или национальной раздробленности, как в Италии и Германии, то в национально разнородных государствах, как Турция, Россия, Австро-Венгрия, запоздалая буржуазная революция разнуздывала, наоборот, центростремительные силы. Несмотря на видимую противоположность этих процессов, выраженных в терминах механики, их историческая функция одинакова, поскольку в обоих случаях дело идет о том, чтобы использовать национальное единство как основной хозяйственный резервуар: Германию нужно было для этого объединить. Австро-Венгрию, наоборот, -- расчленить. Неизбежность развития центробежных национальных движений в России Ленин учел заблаговременно и в течение ряда лет упорно боролся, в частности против Розы Люксембург, за знаменитый параграф 9 старой партийной программы, формулировавший право наций на самоопределение, т.е. на полное государственное отделение. Этим большевистская партия вовсе не брала на себя проповедь сепаратизма. Она обязывалась лишь непримиримо сопротивляться всем и всяким видам национального гнета, в том числе и насильственному удержанию той или другой национальности в границах общего государства. Только таким путем русский пролетариат мог постепенно завоевать доверие угнетенных народностей.
Но это была лишь одна сторона дела. Политика большевизма в национальной области имела и другую сторону, как бы противоречащую первой, а на самом деле дополняющую ее. В рамках партии и вообще рабочих организаций большевизм проводил строжайший централизм, непримиримо борясь против всякой заразы национализма, способной противопоставить рабочих друг другу или разъединить их. Начисто отказывая буржуазному государству в праве навязывать национальному меньшинству принудительное сожительство или хотя бы государственный язык, большевизм считал в то же время своей поистине священной задачей как можно теснее связывать посредством добровольной классовой дисциплины трудящихся разных национальностей воедино. Так, он начисто отвергал национально-федеративный принцип построения партии. Революционная организация - - не прототип будущего государства, а лишь орудие для его создания. Инструмент должен быть целесообразен для выделки продукта, а вовсе не включать его в себя. Только централистическая организация может обеспечить успех революционной борьбы, так же и в том случае, когда дело идет о разрушении централистического гнета над нациями.
Низвержение монархии для угнетенных наций России должно было по необходимости означать и их национальную революцию. Здесь обнаружилось, однако, то же, что и во всех остальных областях февральского режима: официальная демократия, связанная своей политической зависимостью от империалистской буржуазии, оказалась совершенно неспособна разрушить старые оковы. Считая бесспорным свое право решать судьбу всех остальных наций, она продолжала ревниво охранять те источники богатства, силы, влияния, которые давало великорусской буржуазии ее господствующее положение. Соглашательская демократия лишь перевела традиции национальной политики царизма на язык освободительной риторики: дело шло теперь о защите единства революции. Но у правящей коалиции был и другой, более острый довод: соображения военного времени. Это значит, освободительные стремления отдельных национальностей изображались как дело рук австро-германского штаба. Первую скрипку и тут играли кадеты, соглашатели вторили.
Новая власть не могла, конечно, оставить в неприкосновенности отвратительный клубок средневековых издевательств над инородцами. Но она надеялась и пыталась ограничиться одним лишь упразднением исключительных законов против отдельных наций, т.е. установлением голого равенства всех частей населения перед великорусской государственной бюрократией.
Формальное равноправие больше всего давало евреям: число законов, ограничивавших их права, достигало 650. К тому же в качестве чисто городской и наиболее распыленной национальности евреи не могли претендовать не только на государственную самостоятельность, но и на территориальную автономию. Что касается проекта так называемой "национально-культурной автономии", которая должна была объединить евреев на протяжении всей страны вокруг школ и других учреждений, то та реакционная утопия, заимствованная разными еврейскими группами у австрийского теоретика Отто Бауэра, растаяла с первым днем свободы, как воск под лучами солнца.
Но революция потому и революция, что она не удовлетворяется ни подачками, ни расплатой в рассрочку. Устранение наиболее постыдных ограничений устанавливало формальное равноправие граждан независимо от национальности; но тем острее обнаруживало неравноправное положение самих наций, оставляя большинство их на положении пасынков и приемышей великорусского государства.
Гражданское равноправие ничего не давало прежде всего финнам, которые стремились не к равенству с русскими, а к независимости от России. Оно ничего не прибавляло украинцам, которые и раньше не знали никаких ограничений, потому что их принудительно объявили русскими. Оно ничего не меняло в положении латышей и эстонцев, придавленных немецкой помещичьей усадьбой и русско-немецким городом. Оно ничем не облегчало судьбы отсталых народов и племен Азии, удерживавшихся на самом дне бесправия не юридическими ограничениями, а цепями экономической и культурной кабалы. Все эти вопросы либерально-соглашательская коалиция не хотела даже поставить. Демократическое государство оставалось тем же государством великорусского чиновника, который никому не собирался уступать свое место.
Чем более глубокие массы захватывала революция на окраинах страны, тем больше обнаруживалось, что государственный язык является там языком имущих классов. Режим формальной демократии, со свободой печати и собраний, заставил отсталые и угнетенные национальности еще болезненнее почувствовать, насколько они лишены самых элементарных средств культурного развития: своей школы, своего суда, своего чиновничества. Отсылки к будущему Учредительному собранию только раздражали: ведь в собрании будут господствовать те же партии, которые создали Временное правительство и продолжают отстаивать традиции русификаторства, обнаруживая с ревнивой жадностью ту черту, дальше которой правящие классы не хотят идти.
Финляндия сразу стала занозой в теле февральского режима. Благодаря остроте аграрного вопроса, имевшего в Финляндии характер вопроса о торпарях, т.е. мелких кабальных арендаторах, промышленные рабочие, составлявшие всего 14% населения, вели за собою деревню. Финляндский Сейм оказался единственным в мире парламентом, где социал-демократы получили большинство: 103 из 200 депутатских мест. Провозгласив законом 5 июня Сейм суверенным, за изъятием вопросов армии и внешней политики, финляндская социал-демократия обратилась "к товарищеским партиям России" за поддержкой. Обращение оказалось направлено совсем не по адресу. Временное правительство сперва отошло к стороне, предоставив действовать "товарищеским партиям". Увещательная делегация во главе с Чхеидзе вернулась из Гельсингфорса ни с чем. Тогда социалистические министры Петрограда: Керенский, Чернов, Скобелев, Церетели -- решили насильственно ликвидировать социалистическое правительство Гельсингфорса. Начальник штаба ставки монархист Лукомский предупреждал гражданские власти и население Финляндии, что в случае каких-либо выступлений против русской армии "их города, и в первую очередь Гельсингфорс, будут разгромлены". После этой подготовки правительство торжественным манифестом, представлявшим даже в стилистическом отношении плагиат у монархии, распустило Сейм и в день начала наступления на фронте поставило у дверей финляндского парламента снятых с фронта русских солдат. Так революционные массы России получили на пути к Октябрю неплохой урок насчет того, какое условное место занимают принципы демократии в борьбе классовых сил.
Перед лицом националистической разнузданности правящих революционные войска в Финляндии заняли достойную позицию. Областной съезд советов, происходивший в Гельсингфорсе в первой половине сентября, заявил: "Если финляндская демократия найдет нужным возобновить заседания Сейма, то всякие попытки учинить препятствие к этому съезд будет рассматривать как акт контрреволюционный". Это означало прямое предложение военной помощи. Но стать на путь восстания финляндская социал-демократия, в которой преобладали соглашательские тенденции, не была готова. Новые выборы, происходившие под угрозой нового роспуска, обеспечили буржуазным партиям, по соглашению с которыми правительство и распустило Сейм, небольшое большинство: 108 из 200.
Но теперь на первое место выдвигаются внутренние вопросы, которые в этой Швейцарии Севера, стране гранитных гор и жадных собственников, неотвратимо ведут к гражданской войне. Финляндская буржуазия полуоткрыто готовит свои военные кадры. Одновременно создаются тайные ячейки Красной гвардии. Буржуазия за оружием и инструкторами обращается в Швецию и Германию. Рабочие находят поддержку в русских войсках. Вместе с тем в буржуазных кругах, вчера еще склонных к соглашению с Петроградом, усиливается движение за полное отделение от России. Руководящая газета "Хувудстатсбладет" писала: "Русский народ одержим анархической разнузданностью... не должны ли мы при таких условиях... по возможности отделиться от этого хаоса?" Временное правительство увидело себя вынужденным пойти на уступки, не дожидаясь Учредительного собрания: 23 октября принято было "в принципе" положение о независимости Финляндии, за изъятием военных и внешних дел. Но "независимость" из рук Керенского уже немногого стоила: до его падения оставалось два дня. Второй, несравненно более глубокой занозой стала Украина. В начале июня Керенский запретил созывавшийся Радой украинский войсковой съезд. Украинцы не подчинились. Чтобы спасти лицо власти, Керенский легализовал съезд задним числом, прислав широковещательную телеграмму, которую съехавшиеся встретили непочтительным смехом. Горький урок не помешал Керенскому запретить через три недели мусульманский военный съезд в Москве. Демократическое правительство как бы торопилось внушить недовольным нациям: вы получите только то, что вырвете.
В изданном 10 июня первом "Универсале" Рада, обвиняя Петроград в противодействии национальной самостоятельности, провозглашала: "Отныне сами будем творить нашу жизнь". Кадеты третировали украинских руководителей как германских агентов. Соглашатели обращались к украинцам с сентиментальными увещаниями. Временное правительство направило в Киев делегацию. В нагретой украинской атмосфере Керенский, Церетели и Терещенко оказались вынуждены сделать несколько шагов навстречу Раде. Но после июльского разгрома рабочих и солдат правительство повернуло руль направо также и в украинском вопросе. 5 августа Рада подавляющим большинством обвинила правительство в том, что оно, будучи "проникнуто империалистическими тенденциями русской буржуазии", нарушило соглашение от 3 июля. "Когда правительство должно было оплатить свой вексель, -- заявлял глава украинской власти Винниченко, -- выяснилось, что Временное правительство... есть мелкий плут, который своим мошенничеством хочет уладить великую историческую проблему". Этот недвусмысленный язык достаточно характеризует авторитет правительства даже в тех кругах, которые политически должны были быть ему достаточно близки: в конце концов украинский соглашатель Винниченко отличался от Керенского лишь как посредственный романист от посредственного адвоката.
Правда, в сентябре правительство издало наконец акт, который признавал за национальностями России - - в рамках, какие будут указаны Учредительным собранием, право на "самоопределение". Но этот ничем не гарантированный и внутренне противоречивый вексель на будущее, крайне неопределенный во всем, кроме своих ограничений, никому не внушал доверия: дела Временного правительства уже слишком громко вопияли против него. 2 сентября Сенат, тот самый, который не допускал на свои заседания новых членов без старого мундира, постановил отказать в опубликовании утвержденной правительством инструкции украинскому Генеральному секретариату, т.е. киевскому кабинету министров. Основание:
о секретариате не существует закона, а нелегальному учреждению нельзя давать инструкций. Высокие юристы не скрывали, что самое соглашение правительства с Радой является узурпацией прав Учредительного собрания: наиболее непреклонными сторонниками чистой демократии успели стать царские сенаторы. Проявляя столько храбрости, оппозиционеры справа ровно ничем не рисковали: они знали, что их оппозиция как нельзя больше придется правящим по душе. Если русская буржуазия мирилась еще с известной самостоятельностью Финляндии, связанной лишь слабыми экономическими узами с Россией, то она никак не могла согласиться на "автономию" украинского хлеба, донецкого угля и криворожской руды.
19 октября Керенский приказал по телеграфу генеральным секретарям Украины "безотлагательно выехать в Петроград для личных объяснений" по поводу поднятой ими преступной агитации за украинское Учредительное собрание. Одновременно киевской прокуратуре предложено было начать следствие над Радой. Но громы по адресу Украины так же мало пугали, как мало радовали милости по адресу Финляндии.
Украинские соглашатели чувствовали себя в это время еще несравненно устойчивее, чем их старшие двоюродные братья в Петрограде. Помимо той благоприятной атмосферы, которою окружала их борьба за национальные права, относительная устойчивость мелкобуржуазных партий Украины, как и ряда других угнетенных наций, имела экономические и социальные корни, которые можно определить одним словом: отсталость. Несмотря на быстрое промышленное развитие Донецкого и Криворожского бассейна, Украина в целом продолжала идти позади Великороссии, украинский пролетариат был менее однороден и закален, большевистская партия оставалась количественно и качественно слабой, медленно отделялась от меньшевиков, плохо разбиралась в политической и особенно в национальной обстановке. Даже в промышленной Восточной Украине областная конференция советов в середине октября все еще дала небольшое соглашательское большинство! Относительно еще слабее была украинская буржуазия. Одна из причин социальной неустойчивости российской буржуазии, взятой в целом, состояла, как мы помним, в том, что наиболее могущественную часть ее составляли иностранцы, даже не жившие в России. На окраинах этот факт дополнялся другим, не меньшего значения: своя, внутренняя буржуазия принадлежала не к той нации, что главная масса народа.
Население городов на окраинах сплошь отличалось по национальному составу от населения деревень. На Украине и в Белоруссии помещик, капиталист, адвокат, журналист -- великоросс, поляк, еврей, иностранец; деревенское же население -- сплошь украинцы и белорусы. В Прибалтике города были очагами немецкой, русской и еврейской буржуазии; деревня -- сплошь латышская и эстонская. В городах Грузии преобладало русское и армянское население, как и в тюркском Азербайджане. Отделенные от основной народной массы не только уровнем жизни и нравами, но и языком, точно англичане в Индии; обязанные защитой своих владений и доходов бюрократическому аппарату; неразрывно связанные с господствующими классами всей страны, помещики, промышленники и торговцы на окраинах группировали вокруг себя узкий круг русских чиновников, служащих, учителей, врачей, адвокатов, журналистов, отчасти и рабочих, превращая города в очаги русификации и колонизаторства.
Деревни можно было не замечать до тех пор, пока она молчала. Однако и после того как она все нетерпеливее начала подавить свой голос, город продолжал упорно сопротивляться, отстаивая свое привилегированное положение. Чиновник, купец, адвокат скоро научились прикрывать свою борьбу за командные высоты хозяйства и культуры высокомерным осуждением пробуждающегося "шовинизма". Стремление господствующей нации удержать status quo нередко окрашивается в цвета сверхнационализма, как стремление победоносной страны удержать награбленное добро принимает форму пацифизма. Так, Макдональд пред лицом Ганди чувствует себя интернационалистом. Так, тяга австрийцев к Германии представляется Пуанкаре оскорблением французского пацифизма.
"Люди, живущие в городах Украины, -- писала в мае делегация киевской Рады Временному правительству, -- видят пред собою обрусевшие улицы этих городов... совершенно забывают о том, что эти города -- только маленькие островки в море всего украинского народа". Когда Роза Люксембург в своей посмертной полемике с программой октябрьского переворота утверждала, что украинский национализм, бывший ранее лишь "забавой" дюжины мелкобуржуазных интеллигентов, искусственно поднялся на дрожжах большевистской формулы самоопределения, то она, несмотря на свою светлую голову, впадала в тягчайшую историческую ошибку: украинское крестьянство не выдвигало в прошлом национальных требований по той причине, по которой оно вообще не поднималось до политики. Главная заслуга февральского переворота, пожалуй, единственная, но вполне достаточная, в том именно и состояла, что он дал наконец возможность наиболее угнетенным классам и нациям России заговорить вслух. Политическое пробуждение крестьянства не могло, однако, произойти иначе, как через родной язык, со всеми вытекающими отсюда последствиями относительно школы, суда, самоуправления. Противиться этому значило бы пытаться вернуть крестьянство в небытие.
Национальная разнородность города и деревни болезненно давала о себе знать и через советы как преимущественно городские организации. Под руководством соглашательских партий советы сплошь да рядом игнорировали национальные интересы коренного населения. В этом была одна из причин слабости советов на Украине. Советы Риги и Ревеля забывали об интересах латышей и эстонцев. Соглашательский Совет в Баку пренебрегал интересами основного тюркского населения. Под фальшивым знаменем интернационализма советы вели нередко борьбу против оборонительного украинского или мусульманского национализма, прикрывая угнетательское русификаторство городов. Немало еще пройдет времени и при господстве большевиков, прежде чем советы на окраинах научатся говорить на языке деревни.
Придавленным природой и эксплуатацией сибирским инородцам экономическая и культурная первобытность вообще еще не позволяла подняться до того уровня, где начинаются национальные притязания. Водка, фиск и принудительное православие были здесь искони главными рычагами государственности. Та болезнь, которую итальянцы называли французской, а французы -- неаполитанской, среди сибирских народов называлась русской; это указывает, из каких источников шли семена цивилизации. Февральская революция не докатилась сюда. Еще долго придется ждать просвета охотникам и оленеводам полярных пространств.
Народности и племена на Волге, на Северном Кавказе, в Центральной Азии, впервые пробуждавшиеся февральским переворотом из доисторического существования, не знали еще ни национальной буржуазии, ни пролетариата. Над крестьянской или пастушеской массой отлагалась из состава ее верхних слоев тоненькая прослойка интеллигенции. Прежде чем возвыситься до программы национального самоуправления, борьба велась здесь вокруг вопросов собственного алфавита, собственного учителя, иногда -- собственного священника. Этим наиболее угнетенным приходилось на горьком опыте убеждаться, что просвещенные хозяева государства добровольно не позволят им подняться. Отсталые из отсталых оказывались вынуждены искать в качестве союзников наиболее революционный класс. Так через левые элементы своей молодой интеллигенции вотяки, чуваши, зыряне, племена Дагестана и Туркестана начинали прокладывать себе пути к большевикам.
Назначение колониальных владений, особенно в Центральной Азии, изменилось вместе с хозяйственной эволюцией центра, который от прямого и открытого грабежа, в том числе и торгового, переходил к более замаскированным методам, превращая азиатских крестьян в поставщиков промышленного сырья, главным образом хлопка. Иерархически организованная эксплуатация, сочетавшая варварство капитализма с варварством патриархального быта, с успехом удерживала азиатские народы в крайней национальной приниженности. Февральский режим здесь все оставил по-старому.
Захваченные при царизме у башкир, бурят, киргиз и других кочевников лучшие земли продолжали находиться в руках помещиков и зажиточных русских крестьян, расселенных колонизаторскими оазисами среди туземного населения. Пробуждение духа национальной независимости означало здесь прежде всего борьбу против колонизаторов, создавших искусственную чересполосицу и обрекавших кочевников на голод и вымирание. С своей стороны пришельцы неистово отстаивали от "сепаратизма" азиатов единство России, т.е. неприкосновенность своих захватов. Ненависть колонизаторов к движению туземцев принимала зоологические формы. В Забайкалье шла на всех парах подготовка бурятских погромов под руководством мартовских эсеров из волостных писарей или вернувшихся с фронта унтеров.
В своем стремлении удержать как можно дольше старые порядки все эксплуататоры и насильники в колонизированных областях апеллировали отныне к суверенным правам Учредительного собрания -- этой фразеологией снабжало их Временное правительство, находившее в них лучшую свою опору. С другой стороны, и привилегированные верхи угнетенных народов все чаще призывали имя Учредительного собрания. Даже мусульманское духовенство, поднявшее над пробудившимися горскими народностями и племенами Северного Кавказа зеленое знамя шариата, во всех случаях, когда напор снизу ставил его в трудное положение, настаивало на отложении вопроса "до Учредительного собрания". Это стало лозунгом консерватизма, реакции, корыстных интересов и привилегий во всех частях страны. Апелляция к Учредительному собранию означала: оттянуть и выиграть время. Оттяжка означала: собрать силы и задушить революцию.
В руки духовенства или феодальной знати руководство попадало, однако, только на первых порах, только у отсталых народов, почти только у мусульман. Вообще же национальное движение в деревнях, естественно, возглавлялось сельскими учителями, волостными писарями, низшими чиновниками и офицерами, отчасти торговцами. Рядом с русской или русифицированной интеллигенцией, из более солидных и обеспеченных элементов, в окраинных городах успел сложиться другой слой, более молодой, тесно связанный с деревней происхождением, не нашедший доступа к столу капитала и естественно взявший на себя политическое представительство национальных, отчасти и социальных интересов коренных крестьянских масс.
Враждебно противостоя русским соглашателям по линии национальных притязаний, окраинные соглашатели принадлежали к тому же основному типу и даже носили чаще всего те же наименования. Украинские эсеры и социал-демократы, грузинские и латышские меньшевики, литовские "трудовики" стремились, как и их великорусские тезки, удержать революцию в рамках буржуазного режима. Но крайняя слабость туземной буржуазии заставляла здесь меньшевиков и эсеров не идти на коалицию, а брать государственную власть в собственные руки. Вынужденные в области аграрного и рабочего вопроса идти дальше, чем центральная власть, окраинные соглашатели много выигрывали, выступая в армии и стране противниками коалиционного Временного правительства. Всего этого было достаточно если не для того, чтобы породить различие судеб русских и окраинных соглашателей, то для того, чтобы определить различие темпов и подъема и упадка.
Грузинская социал-демократия не только вела за собой нищенствующее крестьянство маленькой Грузии, но и претендовала, не без известного успеха, на руководство движением "революционной демократии" всей России. В первые месяцы революции верхи грузинской интеллигенции относились к Грузии не как к национальному отечеству, а как к Жиронде, благословенной южной провинции, призванной поставлять вождей для всей страны. На московском Государственном совещании один из видных грузинских меньшевиков, Чхенкели, хвалился тем, что грузины, даже при царизме, в счастье и в несчастье, говорили: "Единое отечество -- Россия". "Что сказать о грузинской нации? спрашивал тот же Чхенкели, через месяц на Демократическом совещании. -- Вся она к услугам великой российской революции". И действительно:
грузинские соглашатели, как и еврейские, всегда были "к услугам" великорусской бюрократии, когда нужно было умереть или тормозить национальные притязания отдельных областей.
Так продолжалось, однако, лишь до тех пор, пока грузинские социал-демократы сохраняли надежду удержать революцию в рамках буржуазной демократии. По мере того как выяснялась опасность победы руководимых большевизмом масс, грузинская социал-демократия ослабляла свои связи с русскими соглашателями, теснее объединяясь с реакционными элементами самой Грузии. К моменту победы советов грузинские сторонники единой России становятся глашатаями сепаратизма и показывают другим народностям Закавказья желтые клыки шовинизма.
Неизбежная национальная маскировка социальных противоречий, и без того менее развитых, по общему правилу, на окраинах, достаточно объясняет, почему октябрьский переворот должен был в большинстве угнетенных наций встретить большее сопротивление, чем в Центральной России. Но зато национальная борьба сама по себе жестоко расшатывала февральский режим, создавая для переворота в центре достаточно благоприятную политическую периферию.
В тех случаях, когда они совпадали с классовыми противоречиями, национальные ангагонизмы получали особую жгучесть. Вековая вражда между латышским крестьянством и немецкими баронами толкнула в начале войны многие тысячи трудящихся латышей на путь добровольчества. Стрелковые полки из латышских батраков и крестьян были одними из лучших на фронте. Однако в мае они выступали уже за власть советов. Национализм оказался только оболочкой незрелого большевизма. Однородный процесс происходил и в Эстонии.
В Белоруссии, с польскими или ополяченными помещиками, еврейским населением городов и местечек и русским чиновничеством, дважды и трижды угнетенное крестьянство, под влиянием близкого фронта, направило уже до октября свое национальное и социальное возмущение в русло большевизма. На выборах в Учредительное собрание подавляющая масса белорусских крестьян будет голосовать за большевиков.
Все эти процессы, в которых пробужденное национальное достоинство сочеталось с социальным возмущением, то сдерживая его, то толкая вперед, находили в высшей степени острое выражение в армии, где лихорадочно создавались национальные полки, то покровительствуемые, то терпимые, то преследуемые центральной властью, в зависимости от их отношения к войне и большевикам, но в общем все более враждебно поворачивавшиеся против Петрограда.
Ленин уверенно держал руку на "национальном" пульсе революции. В знаменитой статье "Кризис назрел" он в конце сентября настойчиво указывал на то, что национальная курия Демократического совещания "по радикализму становится на второе место, уступая только профессиональным союзам и стоя выше курии Советов по проценту голосов, поданных против коалиции (40 из 55)". Это значило: от великорусской буржуазии угнетенные нации не ждали уже ничего доброго. Свои права они все больше осуществляли самовольно, по кускам, в порядке революционных захватов.
На октябрьском съезде бурят в далеком Верхнеудинске докладчик свидетельствовал: в положение инородцев "Февральская революция ничего нового не внесла". Такой итог вынуждал если еще не сразу становиться на сторону большевиков, то, по крайней мере, соблюдать по отношению к ним все более дружественный нейтралитет. Всеукраинский войсковой съезд, заседавший уже в дни петроградского восстания, постановил бороться с требованием о передаче власти на Украине советам, но в то же время отказался рассматривать восстание великорусских большевиков "как действие антидемократическое" и обещал употребить все средства, чтобы войска не посылались для подавления восстания. Эта двойственность, как нельзя лучше характеризующая мелкобуржуазную стадию национальной борьбы, облегчала революцию пролетариата, собиравшуюся покончить со всякой двойственностью.
С другой стороны, буржуазные круги на окраинах, всегда и неизменно тяготевшие к центральной власти, теперь ударялись в сепаратизм, под которым во многих случаях не было уже и тени национальной основы. Вчера еще ура-патриотическая буржуазия Прибалтики вслед за немецкими баронами, лучшей опорой Романовых, становилась, в борьбе против большевистской России и собственных масс, под знамя сепаратизма. На этом пути возникли еще более диковинные явления. 20 октября положено было начало новому государственному образованию в виде "Юго-восточного союза казачьих войск, горцев Кавказа и вольных народов степей". Верхи донского, кубанского, терского и астраханского казачества, важнейшая опора имперского централизма, в течение нескольких месяцев превратились в страстных защитников федерации и объединились на этой почве с вождями мусульманских горцев и степняков. Перегородки федеративного строя должны были служить барьером против шедшей с севера большевистской опасности. Прежде, однако, чем создать важнейшие плацдармы гражданской войны против большевиков, контрреволюционный сепаратизм направлялся непосредственно против правящей коалиции, деморализуя и ослабляя ее.
Так, национальная проблема, вслед за другими, показывала Временному правительству голову Медузы, на которой каждый волос мартовских и апрельских надежд успел превратиться в змею ненависти и возмущения.
Большевистская партия, далеко не сразу после переворота заняла ту позицию в национальном вопросе, которая обеспечила ей в конце концов победу. Это относится не только к окраинам со слабыми и неопытными партийными организациями, но и к петроградскому центру. За годы войны партия так ослабела, теоретический и политический уровень кадров так снизился, что официальное руководство заняло и в национальном вопросе, до приезда Ленина, крайне пуганую и половинчатую позицию.
Правда, в соответствии с традицией большевики по-прежнему отстаивали право наций на самоопределение. Но эту формулу признавали на словах и меньшевики: текст программы оставался общим. Решающее значение имел, однако, вопрос о власги. Между тем временные руководители партии оказались совершенно неспособны понять непримиримый антагонизм между большевистскими лозунгами в национальном, как и в аграрном вопросе и между сохранением буржуазно-империалистского режима, хотя бы и прикрытого демократическими формами.
Наиболее вульгарное выражение демократическая позиция нашла под пером Сталина. 25 марта в статье, приуроченной к правительственному декрету об отмене национальных ограничений, Сталин пытается поставить национальный вопрос в исторической широте. "Социальной основой национального гнета, -- пишет он, -- силой, одухотворяющей его, является отживающая земельная аристократия". О том, что национальный гнет получил небывалое развитие в эпоху капитализма и нашел себе наиболее варварское выражение в колониальной политике, демократический автор как бы не догадывается совсем. "В Англии, - продолжает он, -- где земельная аристократия делит власть с буржуазией, где давно уже нет безграничного господства этой аристократии, национальный гнет более мягок, менее бесчеловечен, если, конечно, не принимать во внимание (?) того обстоятельства, что в ходе войны, когда власть перешла в руки лэндлордов (!), национальный гнет значительно усилился (преследование ирландцев, индусов)". В гнете ирландцев и индусов оказываются виноваты лэндлорды, которые, очевидно, в лице Ллойд Джорджа, захватили власть, благодаря войне. "...В Швейцарии и в Северной Америке, -- продолжает Сталин, -- где лэндлордизма нет и не бывало (?), где власть безраздельно находится в руках буржуазии, национальности развиваются свободно, национальному гнету, вообще говоря, нет места..." Автор совершенно забывает негритянский и колониальный вопрос в Соединенных Штатах.
Из этого безнадежно провинциального анализа, исчерпывающегося смутным противопоставлением феодализма и демократии, вытекают чисто либеральные политические выводы. "Снять с политической сцены феодальную аристократию, вырвать у нее власть, -- это именно и значит ликвидировать национальный гнет, создать фактические условия, необходимые для национальной свободы. Поскольку русская революция победила, -- пишет Сталин, -- она уже создала эти фактические условия..." Мы имеем здесь, пожалуй, более принципиальную апологию империалистской "демократии", чем все, что писали на эту тему в те дни меньшевики. Как во внешней политике Сталин, вслед за Каменевым, надеялся разделением труда с Временным правительством достигнуть демократического мира, так во внутренней политике он в демократии князя Львова находил "фактические условия" национальной свободы.
На самом деле падение монархии впервые полностью обнаружило, что не только реакционные помещики, но и вся либеральная буржуазия, а за нею вся мелкобуржуазная демократия, вместе с патриотической верхушкой рабочего класса, являются непримиримыми противниками действительного национального равноправия, т.е. упразднения привилегий господствующей нации: вся их программа сводилась к смягчению, культурной полировке и демократическому прикрытию великорусского господства.
На апрельской конференции, защищая ленинскую резолюцию по национальному вопросу, Сталин формально исходит уже из того, что "национальный гнет -- это та система... те меры... которые проводятся империалистскими кругами", но тут же неотвратимо сбивается на свою мартовскую позицию. "Чем демократичнее страна, тем слабее национальный гнет, и наоборот" -- такова своя собственная, не заимствованная у Ленина абстракция докладчика. Тот факт, что демократическая Англия угнетает феодально-кастовую Индию, по-прежнему исчезает с его ограниченного поля зрения. В отличие от России, где господствовала "старая земельная аристократия", продолжает Сталин, "в Англии и в Австро-Венгрии национальный гнет никогда не принимал погромных форм". Как будто в Англии "никогда" не господствовала земельная аристократия или как будто в Венгрии она не господствует до сего дня! Комбинированный характер исторического развития, сочетающего "демократию" с удушением слабых наций, оставался для Сталина книгой за семью печатями.
Что Россия сложилась как государство национальностей, есть результат ее исторической запоздалости. Но запоздалость есть сложное понятие, неминуемо противоречивое. Отсталая страна вовсе не идет по пятам за передовой, соблюдая одну и ту же дистанцию. В эпоху мирового хозяйства запоздалые нации, включаясь, под давлением передовых, в общую цепь развития, перескакивают через ряд промежуточных ступеней. Более того, отсутствие прочно сложившихся общественных форм и традиций делает отсталую страну -- по крайней мере, в известных пределах -- крайне восприимчивой к последнему слову мировой техники и мировой мысли. Но отсталость от этого еще не перестает быть отсталостью. Развитие в целом получает противоречивый и комбинированный характер. Социальной структуре запоздалой нации свойственно преобладание крайних исторических полюсов, отсталых крестьян и передовых пролетариев, над средними формациями, над буржуазией. Задачи одного класса переваливаются на плечи другого. Выкорчевывание средневековых пережитков ложится также и в национальной области на пролетариат.
Ничто же характеризует с такой яркостью историческую запоздалость России, если брать ее в качестве европейской страны, как тот факт, что ей в двадцатом веке пришлось ликвидировать кабальную аренду и черту оседлости, т.е. варварство крепостничества и гетто. Но для разрешения этих задач Россия, именно вследствие своего запоздалого развития, обладала новыми, в высшей степени современными классами, партиями, программами. Чтобы покончить с идеями и методами Распутина, России понадобились идеи и методы Маркса.
Политическая практика оставалась, правда, гораздо примитивнее теории, ибо вещи изменяются труднее, чем идеи. Но теория все же лишь доводила до конца потребности практики. Чтобы добиться освобождения и культурного подъема, угнетенные национальности оказывались вынуждены связать свою судьбу с судьбой рабочего класса. А для этого им необходимо было освободиться от руководства своих буржуазных и мелкобуржуазных партий, т.е. далеко забежать вперед по пути исторического развития.
Соподчинение национальных движений основному процессу революции, борьбе пролетариата за власть, совершается не сразу, а в несколько этапов, притом по-разному в разных областях страны. Украинские, белорусские или татарские рабочие, крестьяне и солдаты, враждебные Керенскому, войне и русификации, становились тем самым, несмотря на свое соглашательское руководство, союзниками пролетарского восстания. От объективной поддержки большевиков они оказываются вынуждены на дальнейшем этапе и субъективно перейти на путь большевизма. В Финляндии, Латвии, Эстонии, слабее на Украине расслоение национального движения принимает уже к октябрю такую остроту, что только вмешательство иностранных войск может помешать здесь успеху пролетарского переворота. На азиатском Востоке, где национальное пробуждение совершалось в наиболее примитивных формах, оно лишь постепенно и со значительным запозданием должно подпасть под руководство пролетариата уже после завоевания им власти. Если охватить сложный и противоречивый процесс в целом, вывод очевиден: национальный поток, как и аграрный, вливался в русло октябрьского переворота.
Неотвратимый и неудержимый переход масс от элементарнейших задач политического, аграрного, национального раскрепощения к господству пролетариата вытекал не из "демагогической" агитации, не из предвзятых схем, не из теории перманентной революции, как думали либералы и соглашатели, а из социальной структуры России и из условий мировой обстановки. Теория перманентной революции только формулировала комбинированный процесс развития.
Дело идет здесь не об одной России. Соподчинение запоздалых национальных революций революции пролетариата имеет свою мировую закономерность. В то время как в XIX столетии основная задача войн и революций все еще состояла в том, чтобы обеспечить за производительными силами национальный рынок, задача нашего столетия состоит в том, чтобы освободить производительные силы из национальных границ, которые стали для них железными колодками. В широком историческом смысле национальные революции Востока являются только ступенями мировой революции пролетариата, как национальные движения России стали ступеням советской диктатуры.
Ленин с замечательной глубиной оценил революционную силу, заложенную в судьбе угнетенных национальностей как царской России, так и всего мира. Ничего, кроме презрения, не заслуживал в его глазах тот лицемерный "пацифизм", который одинаково "осуждает" и войну Японии против Китая ради его закрепощения, и войну Китая против Японии во имя своего освобождения. Для Ленина национально-освободительная война в противовес империалистски-угнетательской являлась лишь другой формой национальной революции, которая, в свою очередь, входит необходимым звеном в освободительную борьбу мирового рабочего класса.
Из этой оценки национальных революций и войн ни в каком случае, однако, не вытекает признание какой-либо революционной миссии за буржуазией колониальных и полуколониальных наций. Наоборот, именно буржуазия отсталых стран с молочных зубов развивается как агентура иностранного капитала и, несмотря на завистливую вражду к нему, во всех решающих случаях оказывается и будет оказываться в одном с ним лагере. Китайское компрадорство является классической формой колониальной буржуазии, как Гоминьдан есть классическая партия компрадорства. Верхи мелкой буржуазии, в том числе интеллигенция, могут принимать активное, подчас очень шумное участие в национальной борьбе, но совершенно неспособны к самостоятельной роли. Только рабочий класс, став во главе нации, может довести национальную, как и аграрную революцию до конца.
Роковая ошибка эпигонов, прежде всего Сталина, состоит в том, что из учения Ленина о прогрессивном историческом значении борьбы угнетенных наций они сделали вывод о революционной миссии буржуазии колониальных стран. Непонимание перманентного характера революции в империалистскую эпоху; педантская схематизация развития; расчленение живого комбинированного процесса на мертвые стадии, якобы неизбежно отделенные одна от другой во времени, привели Сталина к вульгарной идеализации демократии, или "демократической диктатуры", которая на самом деле может быть либо империалистской диктатурой, либо диктатурой пролетариата. Со ступеньки на ступеньку группа Сталина дошла по этому пути до полного разрыва с позицией Ленина в национальном вопросе и до катастрофической политики в Китае.
В августе 1927 года, в борьбе с оппозицией (Троцкий, Раковский и др.), Сталин говорил на пленуме Центрального Комитета большевиков: "Революция в империалистических странах -- это одно:
там буржуазия... контрреволюционна на всех стадиях революции... Революция в колониальных и зависимых странах -- это нечто другое... там национальная буржуазия на известной стадии и на известный срок может поддержать революционное движение своей страны против империализма". С оговорками и смягчениями, характеризующими лишь его неуверенность в себе, Сталин переносит здесь на колониальную буржуазию те самые черты, которыми он в марте наделял русскую буржуазию. Повинуясь своему глубоко органическому характеру, сталинский оппортунизм, точно под действием законов тяжести, прокладывает себе дорогу через различные каналы. Подбор теоретических аргументов является при этом делом чистого случая.
Из перенесения мартовской оценки Временного правительства на "национальное" правительство в Китае вытекло трехлетнее сотрудничество Сталина с Гоминьданом, представляющее один из наиболее потрясающих фактов новейшей истории: в качестве верного оруженосца эпигонский большевизм сопровождал китайскую буржуазию до 11 апреля 1927 года, т.е. до ее кровавой расправы над шанхайским пролетариатом. "Основная ошибка оппозиции, -- так оправдывал Сталин свое братство по оружию с Чан Кай-ши, -- состоит в том, что она отождествляет революцию 1905 года в России, в стране империалистической, угнетавшей другие народы, с революцией в Китае, в стране угнетенной..." Поразительно, что сам Сталин не догадался взять революцию в России не под углом зрения нации, "угнетавшей другие народы", а под углом зрения опыта "других народов" той же России, терпевших не меньшее угнетение, чем китайцы.
На том грандиозном опытном поле, которое представляла Россия в течение трех революций, можно найти все варианты национальной и классовой борьбы, кроме одного: чтобы буржуазия угнетенной нации играла освободительную роль по отношению к собственному народу. На всех этапах своего развития окраинная буржуазия, какими бы красками она ни играла, неизменно зависела от центральных банков, трестов, торговых фирм, являясь по существу агентурой общероссийского капитала, подчиняясь его русификаторским тенденциям и подчиняя им широкие круги либеральной и демократической интеллигенции. Чем более "зрелой" являлась окраинная буржуазия, тем теснее она оказывалась связанной с общегосударственным аппаратом. Взятая в целом буржуазия угнетенных наций играла ту же компрадорскую роль по отношению к правящей буржуазии, какую эта последняя выполняла по отношению к мировому финансовому капиталу. Сложная иерархия зависимостей и антагонизмов ни на один день не устраняла основной солидарности в борьбе с восстающими массами.
В период контрреволюции (1907--1917 гг.), когда руководство национальным движением сосредоточивалось в руках туземной буржуазии, она еще откровеннее, чем русские либералы, искала соглашения с монархией. Польские, прибалтийские, татарские, украинские, еврейские буржуа соревновались на поприще империалистского патриотизма. После февральского переворота они прятались за спиною кадетов или, по примеру кадетов, за спиною своих национальных соглашателей. На путь сепаратизма буржуазия окраинных наций становится к осени 1917 года не в борьбе с национальным гнетом, а в борьбе с надвигавшейся пролетарской революцией. В общем итоге буржуазия угнетенных наций обнаружила никак не меньшую враждебность по отношению к революции, чем великорусская буржуазия.
Гигантский исторический урок трех революций прошел, однако, бесследно для многих участников событий, прежде всего -- для Сталина. Соглашательское, т.е. мелкобуржуазное, понимание взаимоотношения классов внутри колониальных наций, погубившее китайскую революцию 1925--1927 гг., эпигоны внесли даже в программу Коммунистического Интернационала, превращая ее в этой части в прямую западню для угнетенных народов Востока.
Чтобы понять действительный характер национальной политики Ленина, лучше всего -- по методу контрастов -- сопоставить ее с политикой австрийской социал-демократии. В то время как большевизм ориентировался на взрыв национальных революций за десятки лет, воспитывая в духе этой перспективы передовых рабочих, австрийская социал-демократия покорно приспособлялась к политике господствующих классов, выступала как адвокат принудительного сожительства десяти наций в австро-венгерской монархии и в то же время, будучи абсолютно неспособна осуществить революционное единство рабочих разных национальностей, разгораживала их в партии и в профессиональных союзах вертикальными перегородками. Карл Реннер, просвещенный габсбургский чиновник, неутомимо изыскивал в чернильнице австромарксизма способы омоложения государства Габсбургов -- вплоть до того часа, как увидел себя вдовствующим теоретиком австро-венгерской монархии. Когда центральные империи были разбиты, династия Габсбургов попыталась еще поднять знамя федерации автономных наций под своим скипетром: официальная программа австрийской социал-демократии, рассчитанная на мирное развитие в рамках монархии, стала на миг программой самой монархии, покрытой кровью и грязью четырех лет войны.
Ржавый обруч, сковывавший воедино десять наций, разлетелся на куски. Австро-Венгрия распадалась силою внутренних центробежных тенденций, подкрепленных версальской хирургией. Формировались новые государства и перестраивались старые. Австрийские немцы повисли над бездной. Вопрос для них шел уже не о сохранении владычества над другими нациями, а об опасности подпасть самим под чужую власть. Отто Бауэр, представитель "левого" крыла австрийской социал-демократии, счел этот момент подходящим для того, чтобы выдвинуть формулу национального самоопределения. Программа, которая должна была бы в течение предшествовавших десятилетий вдохновлять борьбу пролетариата против Габсбургов и правящей буржуазии, оказалась превращена в орудие самосохранения господствовавшей вчера нации, которой сегодня грозила опасность со стороны освобождавшихся славянских народов. Как реформистская программа австрийской социал-демократии стала на миг той соломинкой, за которую пыталась ухватиться утопающая монархия, так оскопленная австромарксистами формула самоопределения должна была стать якорем спасения немецкой буржуазии.
3 октября 1918 года, когда вопрос от них уже ни в малейшей мере не зависел более, социал-демократические депутаты рейхсрата великодушно "признали" право народов бывшей империи на самостоятельность. 4 октября программу самоопределения приняли и буржуазные партии. Опередив таким образом австро-немецких империалистов на целый день, социал-демократия и тут еще продолжала держаться выжидательно: неизвестно, какой оборот примут дела и что скажет Вильсон. Только 13 октября, когда окончательное крушение армии и монархии создало "революционную ситуацию, для которой, -- по словам Бауэра, -- наша национальная программа была задумана", австромарксисты практически поставили вопрос о самоопределении: поистине, им уже нечего было терять. "С крушением своего господства над другими нациями, -- объясняет Бауэр с полной откровенностью, -- немецко-национальная буржуазия сочла законченной свою историческую миссию, во имя которой она добровольно переносила свое отделение от немецкого отечества". Новая программа была пущена в оборот не потому, что нужна была угнетенным, а потому, что она перестала быть опасной для угнетателей. Имущие классы, загнанные в историческую щель, оказались вынуждены признать национальную революцию юридически; австромарксизм счел своевременным узаконить ее юридически. Это -- зрелая революция, своевременная, исторически подготовленная: она уже все равно совершилась. Душа социал-демократии перед нами как на ладони!
Совсем по-иному обстояло дело с социальной революцией, которая никак не могла надеяться на признание имущих классов. Ее надо было отодвинуть, развенчать, скомпрометировать. Так как империя распадалась, естественно, по наиболее слабым, т.е. национальным, швам, Отто Бауэр делает отсюда вывод о характере революции: "Она была еще отнюдь не социальной, но национальной революцией". На самом деле движение с самого начала имело глубокое социально-революционное содержание. "Чисто" национальный характер революции недурно иллюстрируется тем, что имущие классы Австрии открыто приглашали Антанту забрать всю армию в плен. Немецкая буржуазия умоляла итальянского генерала занять Вену итальянскими войсками!
Педантски -- пошлое разграничение национальной формы и социального содержания революционного процесса в качестве двух будто бы самостоятельных исторических стадий -- мы видим, как близко здесь Отто Бауэр подходит к Сталину! - имело в высшей степени утилитарное назначение: оно должно было оправдать сотрудничество социал-демократии с буржуазией в борьбе против опасностей социальной революции.
Если принять, по Марксу, что революция есть локомотив истории, то австромарксизму нужно отвести при нем место тормоза. Уже после фактического крушения монархии социал-демократия, призванная к соучастию во власти, все еще не решалась расстаться со старыми габсбургскими министрами: "национальная" революция ограничилась тем, что подкрепила их государственными секретарями. Только после 9 ноября, когда германская революция сбросила Гогенцоллернов, австрийская социал-демократия предложила Государственному совету провозгласить республику, пугая буржуазных партнеров движением масс, которым она сама была запугана до мозга косгей. "Христианские социалисты, -- неосторожно иронизирует Отто Бауэр, -- которые еще 9 и 10 ноября стояли за монархию, решились 11 ноября прекратить свое сопротивление..." На целых два дня социал-демократия упредила партию черносотенных монархистов! Все героические легенды человечества бледнеют перед этим революционным размахом.
Наперекор своей воле социал-демократия с начала революции автоматически оказалась во главе нации, как русские меньшевики и эсеры. Как и они, она больше всего боялась собственной силы. В коалиционном правительстве она старалась занять как можно меньший уголок. Отто Бауэр объясняет: "Чисто национальному характеру революции отвечало первоначально то, что социал-демократы сперва потребовали для себя только скромного участия в правительстве". Вопрос о власти разрешается для этих людей не реальным соотношением сил, не мощностью революционного движения, не банкротством господствующих классов, не политическим влиянием партии, а педантским ярлычком "чисто национальной революции", наклеенным на события мудрыми классификаторами.
Карл Реннер пережидал бурю в качестве начальника канцелярии Государственного совета. Остальные социал-демократические вожди превратились в помощников при буржуазных министрах. Другими словами, социал-демократы спрятались под канцелярскими столами. Массы не соглашались, однако, кормиться национальной скорлупой ореха, социальное ядро которого австромарксисты приберегали для буржуазии. Рабочие и солдаты оттерли буржуазных министров назад и вынудили социал-демократов покинуть свои убежища. Незаменимый теоретик Отто Бауэр объясняет: "Только события следующих дней, которые гнали национальную революцию в сторону социальной, усилили наш вес в правительстве". В переводе на общепонятный язык: под напором масс социал-демократы оказались вынуждены вылезть из-под столов.
Но ни на минуту не изменяя своему назначению, они взяли власть только для того, чтобы повести войну против романтики и авантюризма, -- под этими именами фигурирует у сикофантов та самая социальная революция, которая усилила их "вес в правительстве". Если австромарксисты не без успеха выполнили в 1918 году свою историческую миссию ангелов-хранителей венской Кредит-Анштальт от революционной романтики пролетариата, то только потому, что не встретили помех со стороны подлинной революционной партии.
Два государства национальностей, Россия и Австро-Венгрия, своей новейшей судьбой запечатлели противоположность большевизма и австромарксизма. В течение полутора десятилетий Ленин проповедовал в непримиримой борьбе со всеми оттенками великорусского шовинизма право всех угнетенных наций отколоться от империи царей. Большевиков обвиняли в том, что они стремятся к расчленению России. Между тем смелая революционная постановка национального вопроса создала несокрушимое доверие угнетенных, малых и отсталых народов царской России к большевистской партии. В апреле 1917 года Ленин говорил: "Если украинцы увидят, что у нас республика советов, они не отделятся, а если у нас будет республика Милюкова, то отделятся". Он и в этом оказался прав. История дала ни с чем не сравнимую проверку двух политик в национальном вопросе. В то время как Австро-Венгрия, пролетариат которой воспитывался в духе трусливой половинчатости, при грозном потрясении развалилась на куски, причем инициативу распада брали на себя главным образом национальные части социал-демократии, - на развалинах царской России создалось новое государство национальностей, экономически и политически тесно спаянных большевистской партией.
Каковы бы ни были дальнейшие судьбы Советского Союза -- а он еще очень далек от тихой пристани, - национальная политика Ленина навсегда войдет в железный инвентарь человечества.
ВЫХОД ИЗ ПРЕДПАРЛАМЕНТА И БОРЬБА ЗА СЪЕЗД СОВЕТОВ
Каждый день войны расшатывал фронт, ослаблял правительство, ухудшал международное положение страны. В начале октября немецкий флот, морской и воздушный, развил активные операции в Финском заливе. Балтийские моряки дрались мужественно, стараясь прикрыть путь к Петрограду. Но они ярче и глубже всех других частей фронта понимали глубокое противоречие своего положения как авангарда революции и как подневольных участников империалистской войны, и через радиостанции своих кораблей они бросили клич о международной революционной помощи во все четыре стороны горизонта. "Атакованный превосходными германскими силами, наш флот гибнет в неравной борьбе. Ни одно из наших судов не уклонится от боя. Оклеветанный, заклейменный флот исполнит свой долг... не по приказу какого-нибудь жалкого русского Бонапарта, царящего долготерпением революции... не во имя договоров наших правителей с союзниками, опутывающих цепями руки русской свободы". Нет, но во имя охраны подступов к очагу революции, Петрограду. "В час, когда волны Балтики окрашиваются кровью наших братьев, когда смыкаются воды над их трупами, мы возвышаем свой голос: ...Угнетенные всего мира! Поднимайте знамя восстания!"
Слова о боях и жертвах не были фразой. Эскадра потеряла корабль "Слава" и после боя отступила. Немцы завладели Моонзундским архипелагом. Перевернулась еще одна черная страница в книге войны. Правительство решило воспользоваться новым военным ударом для перемещения столицы: старый план всплывал при каждом подходящем поводе. Симпатий к Москве в правящих кругах не было, но была ненависть к Петрограду. Монархическая реакция, либерализм, демократия стремились по очереди разжаловать столицу, поставить ее на колени, раздавить ее. Самые крайние патриоты ненавидели теперь Петроград гораздо более жгучей ненавистью, чем Берлин.
Вопрос об эвакуации проходил в порядке чрезвычайной спешности. На переселение правительства вместе с предпарламентом положено всего две недели. Решено также эвакуировать в кратчайший срок заводы, работающие на оборону. ЦИК, как "частное учреждение", должен сам позаботиться о своей судьбе.
Кадетские вдохновители эвакуации понимали, что простое переселение правительства не решает вопроса. Но они рассчитывали взять гнездо революционной заразы голодом, измором, истощением. Внутренняя блокада Петрограда шла уже полным ходом. У заводов отбирались заказы, доставка топлива была уменьшена в четыре раза, министерство продовольствия задерживало идущий в столицу скот, на Мариинской системе приостановлены грузы.
Воинствующий Родзянко, председатель Государственной думы, которую правительство решилось наконец распустить в начале октября, с полной откровенностью высказывался в либеральной московской газете "Утро России" насчет военной опасности, угрожающей столице. "Я думаю, бог с ним, с Петроградом... Опасаются, что в Питере погибнут центральные учреждения (т. е. советы и т. д.). На это я возражаю, что очень рад, если все эти учреждения погибнут, потому что, кроме зла, России они ничего не принесли". Правда, со взятием Петрограда должен погибнуть Балтийский флот. Но и об этом жалеть не приходится: "там есть суда совершенно развращенные". Благодаря тому что камергер не имел привычки держать язык за зубами, народ узнавал наиболее задушевные мысли дворянской и буржуазной России.
Русский поверенный в делах доносил из Лондона, что британский морской штаб, несмотря на все настояния, не считает возможным облегчить положение своей союзницы в Балтийском море. Не одни только большевики истолковывали этот ответ в том смысле, что союзники, заодно с патриотическими верхами самой России, ждут только выгоды для общего дела от немецкого удара по Петрограду. Рабочие и солдаты не сомневались, особенно после признаний Родзянко, что правительство сознательно готовится отдать их на выучку Людендорфу и Гофману. 6 октября солдатская секция приняла с небывалым доселе единодушием резолюцию Троцкого: "Если Временное правительство не способно защитить Петроград, оно обязано заключить мир либо уступить место другому правительству". Рабочие выступали не менее непримиримо. Петроград они считали своей крепостью, с ним они связывали свои революционные надежды, сдавать Петроград они не хотели. Напуганные военной опасностью, эвакуацией, возмущением солдат и рабочих, возбуждением всего населения, соглашатели с своей стороны забили тревогу: нельзя покидать Петроград на произвол судьбы. Убедившись, что попытка эвакуации встречает противодействие со всех сторон, правительство начало отступать: оно-де озабочено не столько собственной безопасностью, сколько вопросом о месте заседаний будущего Учредительного собрания. Но и на этой позиции удержаться не удалось. Менее чем через неделю правительство оказалось вынужденным заявить, что оно не только собирается само оставаться в Зимнем дворце, но по-прежнему предполагает созвать в Таврическом дворце Учредительное собрание. В военной и политической обстановке это заявление ничего не меняло. Но оно снова обнаруживало политическую силу Петрограда, который считал своей миссией покончить с правительством Керенского и не выпускал его из своих стен. Перенести столицу в Москву посмели впоследствии только большевики. Они выполнили эту задачу без всяких затруднений, потому что для них она была действительно стратегической: политических причин бежать из Петрограда у них быть не могло.
Покаянное заявление о защите столицы сделано было правительством по требованию соглашательского большинства комиссии Совета российской республики, или предпарламента. Это причудливое учреждение успело наконец появиться на свет. Плеханов, который любил и умел шутить, непочтительно назвал бессильный и недолговечный Совет республики "избушкой на курьих ножках". Политически это определение было не лишено меткости. Надо лишь прибавить, что в качестве избушки предпарламент выглядел весьма недурно: ему отведен был великолепный Мариинский дворец, служивший ранее прибежищем Государственному совету. Контраст нарядного дворца с запущенным и пропитанным солдатскими запахами Смольным поразил Суханова. "Среди всего этого великолепия, - признается он, - хотелось отдыхать, забыть о трудах и борьбе, о голоде и войне, о развале и анархии, о стране и революции". Но для отдыха и забвения оставалось слишком мало времени.
Так называемое "демократическое" большинство предпарламента состояло из 308 человек: 120 эсеров, в том числе около 20 левых, 60 меньшевиков разного оттенка, 66 большевиков; дальше шли кооператоры, делегаты крестьянского Исполкома и пр. Имущим классам предоставлено было 156 мест, из которых почти половину заняли кадеты. Вместе с кооператорами, казаками и достаточно консервативными членами крестьянского Исполкома правое крыло по ряду вопросов было близко к большинству. Распределение мест в комфортабельной избушке на курьих ножках находилось, таким образом, в вопиющем противоречии со всеми решительно волеизъявлениями города и деревни. Зато, в противовес серым советским и иным представительствам, Мариинский дворец собрал в своих стенах "цвет нации". Так как члены предпарламента не зависели от случайностей избирательной конкуренции, от местных влияний и провинциальных предпочтений, то каждая общественная группа, каждая партия посылала наиболее своих видных вождей. Личный состав оказался, по свидетельству Суханова, "исключительно блестящ". Когда предпарламент собрался на первое заседание, у многих скептиков, по словам Милюкова, отлегло от сердца: "Хорошо, если Учредительное собрание будет не хуже этого". "Цвет нации" с удовлетворением глядел на себя в дворцовые зеркала, не замечая, что он -- пустоцвет.
Открывая 7 октября Совет республики, Керенский не упустил случая напомнить, что, хотя правительство обладает "всей полнотой власти", тем не менее оно готово выслушать "все настоящие ценные указания": будучи абсолютным, правительство не переставало быть просвещенным. В пятичленном президиуме, при председателе Авксентьеве, одно место было предоставлено большевикам -- оно останется незанятым. У режиссеров жалкой и невеселой комедии мутило на душе. Весь интерес серого открытия в серый дождливый день заранее сосредоточился на предстоящем выступлении большевиков. В кулуарах Мариинского дворца распространился, по словам Суханова, "сенсационный слух: Троцкий победил большинством двух или трех голосов... и большевики сейчас уйдут из предпарламента". На самом деле решение демонстративно уйти из Мариинского дворца принято было 5-го на заседании большевистской фракции всеми голосами против одного -- так велик был сдвиг влево за истекшие две недели! Лишь Каменев сохранил верность первоначальной позиции, вернее, он один отважился открыто отстаивать ее. В особом заявлении, адресованном в ЦК, Каменев без обиняков характеризовал принятый курс как "весьма опасный для партии". Неясные намерения большевиков вызывали известное беспокойство в среде предпарламента: "боялись, собственно, не потрясения режима, а "скандала" пред лицом союзных дипломатов, которых большинство только что приветствовало подобающим залпом патриотических рукоплесканий. Суханов рассказывает, как к большевикам отрядили официальное лицо -- самого Авксентьева -- для предварительного запроса: что произойдет? "Пустяки, -- ответил Троцкий, -- пустяки, маленький пистолетный выстрел".
После открытия заседания Троцкому предоставлено было, на основании перенятого по наследству от Государственной думы регламента, десять минут для внеочередного заявления от имени большевистской фракции. В зале воцаряется напряженное молчание. Декларация начиналась с установления, что власть сейчас столь же безответственна, как и до Демократического совещания, созывавшегося якобы для обуздания Керенского, и что представители имущих классов вошли во Временный совет в таком количестве, на какое они не имеют ни малейшего права. Если бы буржуазия действительно готовилась к Учредительному собранию через полтора месяца, ее вожди не имели бы оснований отстаивать сейчас с таким ожесточением безответственность власти даже пред подтасованным представительством. "Вся суть в том, что буржуазные классы поставили себе целью сорвать Учредительное собрание". Удар попадает в цель. Тем более бурно протестует правое крыло. Не отклоняясь от текста декларации, оратор бичует промышленную, аграрную и продовольственную политику правительства: нельзя было бы вести иного курса, если бы даже поставить себе сознательной целью толкать массы на путь восстания. "Мысль о сдаче революционной столицы немецким войскам... приемлется, как естественное звено общей политики, которая должна облегчить... контрреволюционный заговор. Протесты перерастают в бурю. Крики о Берлине, о немецком золоте, о пломбированном вагоне, и на этом общем фоне, как бутылочный осколок в грязи, -- уличная брань. Никогда ничего подобного не случалось во время самых страстных боев в грязном, запущенном, заплеванном солдатами Смольном. "Достаточно было попасть нам в хорошее общество Мариинского дворца... -- пишет Суханов, -- чтобы немедленно восстановилась кабацкая атмосфера, которая царила в цензовой Государственной думе".
Прокладывая себе дорогу через взрывы ненависти, чередующиеся с моментами затишья, оратор заканчивает: "Мы, фракция большевиков, заявляем: с этим правительством народной измены и с этим Советом контрреволюционного попустительства мы не имеем ничего общего... Покидая Временный совет, мы взываем к бдительности и мужеству рабочих, солдат и крестьян всей России. Петроград в опасности! Революция в опасности! Народ в опасности!.. Мы обращаемся к народу. Вся власть Советам!"
Оратор сходит с трибуны. Несколько десятков большевиков покидают зал среди напутственных проклятий. После минут тревоги большинство готово вздохнуть с облегчением. Ушли одни большевики -- цвет нации остается на посту. Только левый фланг соглашателей пригнулся под ударом, направленным, казалось, не против него. "Мы, ближайшие соседи большевиков, -- признается Суханов, -- сидели совершенно удрученные всем происшедшим". Чистые рыцари слова почувствовали, что время слов прошло.
Министр иностранных дел Терещенко в секретной телеграмме русским послам сообщал об открытии предпарламента: "первое заседание прошло очень бледно, за исключением скандала, устроенного большевиками". Исторический разрыв пролетариата с государственной механикой буржуазии воспринимался этими людьми как простой "скандал". Буржуазная печать не упустила случаи подстегнуть правительство ссылками на решимость большевиков: господа министры тогда лишь выведут страну из анархии, когда у них "будет столько же решимости и воли к действию, сколько ее у товарища Троцкого". Как будто дело шло о решимости и воле отдельных лиц, а не об исторической судьбе классов. И как будто отбор людей и характеров происходил независимо от исторических задач. "Они говорили и действовали, -- писал Милюков по поводу ухода большевиков из предпарламента, -- как люди, чувствующие за собой силу, знающие, что завтрашний день принадлежит им". Потеря Моонзундских островов, возросшая опасность Петрограду и выход большевиков из предпарламента на улицу заставили соглашателей призадуматься над тем, как быть дальше с войною. После трехдневных обсуждений с участием военного и морского министров, комиссаров и делегатов армейских организаций ЦИК нашел наконец спасительное решение: "настаивать на участии представителей русской демократии на парижской конференции союзников". После новых трудов представителем назначили Скобелева. Был выработан детальный наказ: мир без аннексий и контрибуций, нейтрализация проливов, также Суэцкого и Панамского каналов -- географический кругозор соглашателей был шире политического, -- отмена тайной дипломатии, постепенное разоружение. ЦИК разъяснил, что участие его делегатов в парижских совещаниях "имеет целью произвести давление на союзников". Давление Скобелева на Францию, Великобританию и Соединенные Штаты! Кадетская газета ставила ядовитый вопрос: как поступит Скобелев, если союзники без церемоний отвергнут его условия? "Пригрозит ли он новым воззванием к народам всего мира"? Увы, соглашатели давно уже стеснялись собственного старого воззвания.
Собираясь навязать Соединенным Штатам нейтрализацию Панамского канала, ЦИК на деле оказывался неспособен произвести давление даже на Зимний дворец. 12-го Керенский отправил Ллойд Джорджу обширное письмо, полное нежных упреков, горестных жалоб и горячих обещаний. Фронт находится "в лучшем положении, чем был прошлой весной". Конечно, пораженческая пропаганда -- русский премьер жалуется британскому на русских большевиков -- помешала выполнить все намеченные цели. Но о мире не может быть и речи. Правительство знает один вопрос: "как продолжать войну". Разумеется, под залог своего патриотизма Керенский просил о кредитах.
Освободившийся от большевиков предпарламент тоже не терял времени: 10-го открылись прения о поднятии боеспособности армии. Занявший три томительных заседания диалог развивался по неизменной схеме. Надо убедить армию, что она воюет за мир и демократию, говорили слева. Убедить нельзя, надо заставить, возражали справа. Заставить нечем: чтобы заставить, надо сперва хоть отчасти убедить, отвечали соглашатели. По части убеждения большевики сильнее вас, возражали кадеты. Обе стороны были правы. Но и утопающий прав, когда издает вопли, прежде чем пойти ко дну.
18-го наступил час решения, которое в природе вещей изменить ничего не могло. Формула эсеров собрала 95 голосов против 127 при 50 воздержавшихся. Формула правых -- 135 голосов против 139. Поразительно, нет большинства! В зале, по отчетам газет, "общее движение и смущение". Несмотря на единство цели, цвет нации оказался неспособен вынести хотя бы платоническое решение по наиболее острому вопросу национальной жизни. Это не было случайностью: то же самое повторялось изо дня в день по всем остальным вопросам, в комиссиях, как и на пленуме. Осколки мнений не суммировались. Все группы жили неуловимыми оттенками политической мысли: сама мысль отсутствовала. Может быть, она ушла на улицу с большевиками?.. Тупик предпарламента был тупиком режима.
Переубедить армию было трудно, но и принудить ее было нельзя. На новый окрик Керенского по адресу Балтийского флота, выдерживавшего бои и несшего жертвы, съезд моряков обратился к ЦИКу с требованием удалить из рядов Временного правительства "лицо, позорящее и губящее своим бесстыдным политическим шантажом Великую революцию". Такого языка Керенский не слышал раньше и от матросов. Областной комитет армии, флота и русских рабочих в Финляндии, действовавший как власть, задержал правительственные грузы. Керенский пригрозил арестом советских комиссаров. Ответ гласил: "Областной комитет спокойно принимает вызов Временного правительства". Керенский смолчал. По сути, Балтийский флот уже находился в состоянии восстания.
На сухопутном фронте дело еще не зашло так далеко, но развивалось в том же направлении. Продовольственное положение в течение октября быстро ухудшалось. Главнокомандующий Северным фронтом доносил, что голод является "главной причиной морального разложения армии". В то время как соглашательские верхушки на фронте продолжали твердить, правда уже только за спиною солдат, о поднятии боеспособности армии, снизу полк за полком выдвигал требование опубликования тайных договоров и немедленного предложения мира. Жданов, комиссар Западного фронта, доносил в первые дни октября: "Настроение крайне тревожное в связи с близостью холодов и ухудшением питания... Определенным успехом пользуются большевики". Правительственные учреждения на фронте повисали в воздухе. Комиссар 3-й армии доносит, что военные суда не могут действовать, так как солдаты-свидетели отказываются являться для дачи показаний. "Взаимоотношения командного состава и солдат обострились. Офицеров считают виновниками затягивания войны". Вражда солдат к правительству и командному составу давно уже перенеслась на армейские комитеты, не обновлявшиеся с начала революции. Через их головы полки посылают делегатов в Петроград, в Совет, жаловаться на невыносимое положение в окопах -- без хлеба, без обмундирования, без веры в войну. На Румынском фронте, где большевики очень слабы, целые полки отказываются стрелять. "Через две-три недели солдаты сами объявят перемирие и сложат орудие". Делегаты одной из дивизий сообщают: "Солдаты с появлением первого снега решили разойтись по домам". Делегация 33-го корпуса угрожала на пленуме Петроградского Совета: если не будет настоящей борьбы за мир, "солдаты сами возьмут власть в свои руки и устроят перемирие". Комиссар 2-й армии доносит военному министру: "Немало разговоров о том, что с наступлением холодов покинут позиции".
Почти прекратившееся после июльских дней братание возобновилось и быстро росло. Снова стали после затишья учащаться случаи не только ареста солдатами офицеров, но и убийства наиболее ненавистных. Расправа производилась почти открыто, на глазах у солдат. Никто не вступался: большинство не хотело, маленькое меньшинство не смело. Убийца всегда успевал скрыться, как будто тонул бесследно в солдатской массе. Один из генералов писал: "Мы судорожно цепляемся за что-то, молим о каком-то чуде, но большинство понимает, что спасения уже нет".
Сочетая коварство с тупоумием, патриотические газеты продолжали писать о продолжении войны, о наступлении и победе. Генералы качали головами, некоторые двусмысленно подпевали. "Мечтать сейчас о наступлении, -- писал 7-го барон Будберг, командир корпуса, стоявшего около Двинска, -- могут только совершенно безумные люди". Уже через день он вынужден занести в тот же дневник: "Ошеломлен и ошарашен получением директивы о предстоящем не позже 20 октября наступлении". Штабы, ни во что не верившие и на все махнувшие рукой, вырабатывали планы новых операций. Немало было генералов, которые видели последнее спасение в том, чтобы повторить опыт Корнилова с Ригой в грандиозном масштабе: втянуть армию в бой и попытаться обрушить поражение на голову революции.
По инициативе военного министра Верховского посгановлено было уволить старшие возрасты в запас. Железные дороги затрещали под натиском возвращающихся солдат. В перегруженных вагонах ломались рессоры и проваливались полы. Настроение остающихся от этого не становилось лучше. "Окопы разваливаются, -- пишет Будберг. -- Ходы сообщений заплыли; всюду отбросы и экскременты... Солдаты наотрез отказываются работать по приборке окопов... Страшно подумать, к чему все это приведет, когда наступит весна и все это начнет гнить и разлагаться". В состоянии ожесточенной пассивности солдаты повально отказывались даже от предохранительных прививок -- это тоже стало формой борьбы против войны.
После тщетных попыток поднять боеспособность армии путем сокращения ее численности, Верховский внезапно пришел к выводу, что спасти страну может только мир. На частном совещании с кадетскими вождями, которых молодой и наивный министр надеялся перетянуть на свою сторону, Верховский развернул картину материального и духовного развала армии: "Всякие попытки продолжать войну могут только приблизить катастрофу". Кадеты не могли этого не понимать, но, при молчании остальных, Милюков презрительно пожимал плечами:
"достоинство России", "верность союзникам"... Не веря ни одному из этих слов, вождь буржуазии упорно стремился похоронить революцию под развалинами и трупами войны. Верховский проявил политическую смелость: без ведома и предупреждения правительства он выступил 20-го в комиссии предпарламента с заявлением о необходимости немедленно заключить мир независимо от согласия или несогласия союзников. Против него бешено ополчились все те, которые в частных беседах соглашались с ним. Патриотическая печать писала, что военный министр "вскочил на запятки колесницы товарища Троцкого". Бурцев намекал на немецкое золото. Верховского уволили в отпуск. С глазу на глаз патриоты повторяли:
по существу он прав. Будберг даже в дневнике проявлял осторожность. "С точки зрения верности слову, -- писал он, -- предложение, конечно, коварное, ну а с точки зрения эгоистических интересов России, быть может, единственное, дающее надежду на спасительный исход". Попутно барон признавался в своей зависти немецким генералам, которым "судьба дает счастье быть творцами побед". Он не предвидел, что скоро наступит очередь и для немецких генералов. Эти люди вообще ничего не предвидели, даже наиболее умные из них. Большевики предвидели многое, и это составляло их силу.
Уход из предпарламента взрывал на глазах народа последние мосты, которые еще связывали партию восстания с официальным обществом. С новой энергией - близость цели удваивает силы -- большевики повели агитацию, которую противники называли демагогией, потому что она выносила на площадь то, что сами они прятали в кабинетах и канцеляриях. Убедительность этой неутомимой проповеди слагалась из того, что большевики понимали ход развития, подчиняли ему свою политику, не боялись масс, несокрушимо верили в свою правоту и в свою победу. Народ не уставал их слушать. У масс была потребность держаться вместе, каждый хотел проверять себя через других, и все внимательно и напряженно следили за тем, как одна и та же мысль поворачивалась в их сознании разными своими оттенками и чертами. Бесконечные толпы стояли у цирков и других больших помещений, где выступали наиболее популярные большевики с последними выводами и последними призывами.
Число руководящих агитаторов сильно убавилось к октябрю. Не хватало прежде всего Ленина как агитатора и еще более как непосредственного повседневного вдохновителя. Не хватало его простых и глубоких обобщений, которые прочно ввинчивались в сознание масс, его ярких словечек, подхваченных у народа и ему же возвращенных. Не хватало первоклассного агитатора Зиновьева: скрываясь от преследований по обвинению в июльском "восстании", он решительно повернулся против октябрьского восстания и тем самым на весь критический период сошел с поля действия. Каменев, незаменимый пропагандист, опытный политический инструктор партии, осуждал курс на восстание, не верил в победу, видел впереди катастрофу и угрюмо уходил в тень. Свердлов, по природе больше организатор, чем агитатор, часто выступал на массовых собраниях, и его ровный, могучий и неутомимый бас распространял спокойную уверенность. Сталин не был ни агитатором, ни оратором. Он не раз фигурировал в качестве докладчика на партийных совещаниях. Но выступал ли он хоть раз на массовых собраниях революции? В документах и воспоминаниях не сохранилось на этот счет никаких следов.
Яркую агитацию вели Володарский, Лашевич, Коллонтай, Чудновский. За ними следовали десятки агитаторов меньшего калибра. С интересом и симпатией, к которой у более развитых примешивалась снисходительность, слушали Луначарского, опытного оратора, который умел преподнести и факт, и обобщение, и пафос, и шутку, но который не притязал никого вести: он сам нуждался в том, чтобы его вели. По мере приближения к перевороту Луначарский быстро терял краски и увядал.
Суханов рассказывает о председателе Петроградского Совета: "Отрываясь от работы в революционном штабе, (он) летал с Обуховского на Трубочный, с Путиловского на Балтийский, из манежа в казармы и, казалось, говорил одновременно во всех местах. Его лично знал и слышал каждый петербургский рабочий и солдат. Его влияние -- ив массах и в штабе -- было подавляющим. Он был центральной фигурой этих дней и главным героем этой замечательной страницы истории.
Но неизмеримо более действительной являлась в этот последний период перед переворотом та молекулярная агитация, которую вели безыменные рабочие, матросы, солдаты, завоевывая единомышленников поодиночке, разрушая последние сомнения, побеждая последние колебания. Месяцы лихорадочной политической жизни создали многочисленные низовые кадры, воспитали сотни и тысячи самородков, которые привыкли наблюдать политику снизу, а не сверху и именно поэтому оценивали факты и людей с меткостью, далеко не всегда доступной ораторам академического склада. На первом месте стояли питерские рабочие, потомственные пролетарии, выделившие слой агитаторов и организаторов исключительного революционного закала, высокой политической культуры, самостоятельных в мысли, в слове, в действии. Токари, слесари, кузнецы, воспитатели цехов и заводов имели вокруг себя уже свои школы, своих учеников, будущих строителей республики советов. Балтийские матросы, ближайшие сподвижники питерских рабочих, в значительной мере вышедшие из их же среды, выдвинули бригады агитаторов, которые брали с бою отсталые полки, уездные города, мужицкие волости. Обобщающая формула, брошенная в цирке Модерн кем-либо из революционных вождей, наполнялась в сотнях мыслящих голов плотью и кровью и совершала затем круговорот по всей стране.
Из Прибалтийского края, из Польши и Литвы тысячи революционных рабочих и солдат эвакуировались при отступлении русских армий вместе с промышленными предприятиями или в одиночку -- все это были агитаторы против войны и ее виновников. Большевики-латыши, оторванные от родной почвы и целиком ставшие на почву революции, убежденные, упорные, решительные, вели изо дня в день подрывную работу во всех частях страны. Угловатые лица, жесткий акцент и ломаные нередко русские фразы придавали особую выразительность их неукротимым призывам к восстанию.
Масса уже не терпела в своей среде колеблющихся, сомневающихся, нейтральных. Она стремилась всех захватить, привлечь, убедить, завоевать. Заводы совместно с полками посылали делегатов на фронт. Окопы связывались с рабочими и крестьянами ближайшего тыла. В прифронтовых городах происходили бесчисленные митинги, совещания, конференции, на которых солдаты и матросы согласовывали свои действия с рабочими и крестьянами; отсталая прифронтовая Белоруссия была таким образом завоевана для большевизма.
Там, где местное партийное руководство было нерешительно, выжидательно, как, например, в Киеве, Воронеже и многих других местах, массы нередко впадали в пассивность. В оправдание своей политики руководители ссылались на упадочные настроения, которые они же вызывали. Наоборот, "чем решительнее и смелее был призыв к восстанию, - пишет Поволжский, один из агитаторов Казани, -- тем доверчивее и дружнее относилась солдатская масса к оратору".
Заводы и полки Петрограда и Москвы все настойчивее стучались в деревянные ворота деревни. В складчину рабочие посылали делегатов в родные им губернии. Полки постановляли призывать крестьян на поддержку большевиков. Рабочие предприятий, расположенных вне городов, совершали паломничества по окружающим деревням, разносили газеты, закладывали большевистские ячейки. Из этих обходов они приносили в зрачках глаз отблеск пожаров крестьянской войны.
Большевизм завоевывал страну. Большевики становились непреодолимой силой. За ними шел народ. Городские думы Кронштадта, Царицына, Костромы, Шуи, выбранные на основе всеобщего голосования, были в руках большевиков. 52 процента голосов получили большевики при выборе районных дум Москвы. В далеком и мирном Томске, как и в совсем непромышленной Самаре они оказались в думе на первом месте. Из четырех гласных Шлиссельбургского уездного земства прошло три большевика. В Лиговском уездном земстве большевики собрали 50% голосов. Не везде дело обстояло так благоприятно. Но везде оно изменялось в том же направлении: удельный вес большевистской партии быстро повышался.
Гораздо ярче большевизация масс обнаруживалась, однако, в классовых организациях. Профессиональные союзы объединяли в столице свыше полумиллиона рабочих. Те меньшевики, которые сохраняли еще в своих руках правления некоторых союзов, сами себя чувствовали пережитком вчерашнего дня. Какая бы часть пролетариата ни собралась и каковы бы ни были ее непосредственные задачи, она неизбежно приходила к большевистским выводам. И не случайно: профессиональные союзы, заводские комитеты, экономические и просветительные объединения рабочего класса, постоянные и временные, всей обстановкой вынуждались ставить по поводу каждой частной задачи один и тот же вопрос: кто хозяин в доме?
Рабочие заводов артиллерийского ведомства, созванные на конференцию для урегулирования отношений с администрацией, отвечают, как этого достигнуть: через власть советов. Это уже не голая формула, а программа хозяйственного спасения. Приближаясь к власти, рабочие все конкретнее подходят к вопросам промышленности: артиллерийская конференция создала даже особый центр для разработки методов перехода военных заводов на мирное производство.
Московская конференция фабрично-заводских комитетов признала необходимым, чтобы местный Совет, в порядке декретов, разрешал впредь все стачечные конфликты, открывал собственной властью предприятия, закрытые локаутчиками, и путем посылки своих делегатов в Сибирь и в Донецкий бассейн обеспечил заводы хлебом и углем. Петроградская конференция фабрично-заводских комитетов посвящает свое внимание аграрному вопросу и вырабатывает по докладу Троцкого манифест к крестьянам: пролетариат чувствует себя не только особым классом, но и руководителем народа.
Всероссийская конференция фабрично-заводских комитетов во второй половине октября поднимает вопрос о рабочем контроле на высоту общенациональной задачи. "Рабочие больше владельцев заинтересованы в правильной и непрерывной работе предприятий". Рабочий контроль "лежит в интересах всей страны и должен быть поддержан революционным крестьянством и революционной армией". Резолюция, открывающая дверь новому экономическому порядку, выносится представителями всех промышленных предприятий России против 5 голосов при 9 воздержавшихся. Немногие единицы воздержавшихся -- это те старые меньшевики, которые уже не могут идти со своей партией, но еще не решаются открыто поднимать руку за большевистский переворот. Завтра они это сделают.
Совсем недавно созданные демократические муниципалитеты отмирают параллельно с органами правительственной власти. Важнейшие задачи, как обеспечение городов водою, светом, топливом, продовольствием, все больше ложатся на советы и другие рабочие организации. Заводский комитет осветительной станции в Петрограде рыскал по городу и окраинам, разыскивая то уголь, то масло для турбин, и добывал то и другое через комитеты других предприятий, в борьбе с собственниками и администрацией.
Нет, власть советов не была химерой, произвольной конструкцией, изобретением партийных теоретиков. Она непреодолимо росла снизу, из распада хозяйства, бессилья имущих, нужды масс; советы на деле становились властью -- для рабочих, солдат, крестьян иного пути не оставалось. О власти советов уже не время было мудрить и препираться: ее нужно было осуществлять.
На первом съезде советов, в июне, постановлено было собирать съезды три месяца. ЦИК, однако, не только не созвал второго съезда в срок, но обнаруживал намерение вообще не созывать его, чтоб не оказаться лицом к лицу с враждебным большинством. Демократическое совещание главной своей целью имело оттеснить советы, заменив их органами "демократии". Но это оказалось не так просто. Советы не собирались уступать дорогу кому бы то ни было.
21 сентября, к концу Демократического совещания, Петроградский Совет поднял голос за скорейший созыв съезда советов. В этом смысле вынесена была, по докладам Троцкого и московского гостя Бухарина, резолюция, формально исходившая из необходимости готовиться к "новой волне контрреволюции". Программа обороны, пролагавшая дорогу будущему наступлению, опиралась на советы, как на единственные организации, способные к борьбе. Резолюция требовала, чтобы советы укрепляли свои позиции в массах. Где в их руках фактическая власть, они ни в каком случае не должны ее упускать. Революционные комитеты, созданные в корниловские дни, должны оставаться наготове. "Для объединения и согласования действий всех советов в их борьбе с надвигающейся опасностью и для решения вопросов об организации революционной власти необходим немедленный созыв съезда советов". Так, оборонительная резолюция упирается в низвержение правительства. По этому политическому камертону пойдет отныне агитация до самого момента восстания.
Съехавшиеся на совещание делегаты советов поставили на следующий день вопрос о съезде перед ЦИКом. Большевики требовали созвать съезд в двухнедельный срок и предлагали, вернее, угрожали создать для этой цели особый орган, опирающийся на Петроградский и Московский советы. На самом деле они предпочитали, чтобы съезд был созван старым ЦИКом: это заранее устраняло споры о правомочности съезда и позволяло опрокинуть соглашателей при их собственном содействии. Полузамаскированная угроза большевиков подействовала: не рискуя пока еще рвать с советской легальностью, вожди ЦИКа заявили, что никому не передоверят выполнения своей обязанности. Съезд был назначен на 20 октября, менее чем через месяц.
Стоило, однако, разъехаться провинциальным делегатам, как у вождей ЦИКа сразу раскрылись глаза на то, что съезд несвоевременен, оторвет местных работников от избирательной кампании и повредит Учредительному собранию. Действительное опасение состояло в том, что съезд явится могущественным претендентом на власть; но об этом дипломатически умалчивалось. 26 сентября Дан спешил уже внести в Бюро ЦИК, не позаботившись о необходимой подготовке, предложение об отсрочке съезда.
С элементарными принципами демократизма эти патентованные демократы церемонились меньше всего. Только что они опрокинули постановление ими же созванного Демократического совещания, отклонившее коалицию с кадетами. Теперь они обнаружили свое суверенное презрение к советам, начиная с Петроградского, на плечах которого они поднялись к власти. Да и могли ли они, в самом деле, не разрывая союза с буржуазией, принимать в расчет надежды и требования десятков миллионов рабочих, солдат и крестьян, стоявших за советами?
Троцкий ответил на предложение Дана в том смысле, что съезд все равно будет созван если не конституционным, то революционным путем. Столь покорное в общем Бюро отказалось на этот раз следовать по пути советского coup d'etat. Но маленькое поражение отнюдь не заставило заговорщиков сложить оружие, наоборот, как бы подзадорило их. Дан нашел влиятельную опору в Военной секции ЦИКа, которая решила "запросить" фронтовые организации, созывать ли съезд, г.е. выполнять ли решение, дважды вынесенное высшим советским органом. В промежутке соглашательская печать открыла кампанию против съезда. Особенно неистовствовали эсеры. "Будет ли созван съезд или не будет, писало "Дело народа", -- для разрешения вопроса о власти это не может иметь никакого значения... Правительство Керенского ни в коем случае не подчинится". Чему не подчинится?" -- спрашивал Ленин. "Власти советов, пояснил он, -- власти рабочих и крестьян, которую "Дело народа", чтобы не оставаться позади погромщиков и антисемитов, монархистов и кадетов, называет властью Троцкого и Ленина".
Крестьянский Исполнительный комитет признал с своей стороны созыв съезда "опасным и нежелательным". На советских верхах воцарилась злонамеренная путаница. Разъезжавшие по стране делегаты соглашательских партий мобилизовали местные организации против съезда, официально созывавшегося верховным советским органом. Официоз ЦИКа печатал изо дня в день заказанные руководящей соглашательской кликой резолюции против съезда, исходившие сплошь от мартовских призраков, правда носивших внушительные наименования. "Известия" хоронили советы в передовой статье, объявляя их временными бараками, которые должны быть снесены, как только Учредительное собрание увенчает "здание нового строя".
Агитация против съезда меньше всего могла застигнуть большевиков врасплох. Уже 24 сентября ЦК партии, не полагаясь на решение ЦИКа, постановил поднять снизу, через местные советы и фронтовые организации, кампанию за съезд. В официальную комиссию ЦИКа по созыву, вернее, по саботажу съезда от большевиков делегирован был Свердлов. Под его руководством мобилизованы были местные организации партии, а через них и советы, 27-го все революционные учреждения Ревеля потребовали немедленно распустить предпарламент и созвать для создания власти съезд советов, причем торжественно обязались поддержать его "всеми имеющимися в крепости силами и средствами". Многие местные советы, начиная с районов Москвы, предложили изъять дело созыва съезда из рук нелояльного ЦИКа. Навстречу резолюциям армейских комитетов против съезда потекли требования съезда со стороны батальонов, полков, корпусов, местных гарнизонов. "Съезд советов должен взять власть, не останавливаясь ни перед чем", -- говорит общее собрание солдат в Кыштыме, на Урале. Солдаты Новгородской губернии призывают крестьян участвовать в съезде, невзирая на постановление крестьянского Исполнительного комитета. Губернские советы, уездные, притом самых далеких углов, заводы и рудники, полки, дредноуты, миноносцы, военные лазареты, митинги, автомобильная рота в Петрограде и перевязочные отряды в Москве все требуют устранения правительства и передачи власти советам.
Не ограничиваясь агитационной кампанией, большевики создали для себя важную организационную базу, созвав съезд советов Северной области в составе 150 делегатов от 23 пунктов. Это был хорошо рассчитанный удар! ЦИК, под руководством своих великих мастеров на малые дела, объявил Северный съезд частным совещанием. Горсть меньшевистских делегатов не принимала участия в работах съезда, оставаясь лишь "с информационными целями". Как будто это могло хоть на йоту умалить значение съезда, на котором были представлены советы Петрограда и периферии, Москвы, Кронштадта, Гельсингфорса и Ревеля, т. е. обеих столиц, морских крепостей, Балтийского флота и окружающих Петроград гарнизонов. Открытый Антоновым съезд, которому намеренно придавалась военная окраска, прошел под председательством прапорщика Крыленко, лучшего агитатора партии на фронте, будущего большевистского верховного главнокомандующего. В центре политического доклада Троцкого стояла попытка правительства вывести из Петрограда революционные полки: съезд не позволит "обезоружить Петроград и задушить Совет". Вопрос о Петроградском гарнизоне есть элемент основной проблемы о власти. "Весь народ голосует за большевиков. Народ нам доверяет и поручает взять власть в свои руки". Предложенная Троцким резолюция гласит: "Наступил час, когда только решительным и единодушным выступлением всех советов может быть... решен вопрос о центральной власти". Этот почти незамаскированный призыв к восстанию принят всеми голосами при трех воздержавшихся.
Лашевич призывал советы сосредоточивать в своих руках, по примеру Петрограда, расположение местными гарнизонами. Латышский делегат Петерсон обещал на защиту съезда советов 40000 латышских стрелков. Восторженно встреченное заявление Петерсона меньше всего было фразой. Через несколько дней Совет латышских полков провозгласил: "Только народное восстание... сделает возможным переход власти в руки советов". Радиостанции военных кораблей распространили 13-го по всей стране призыв Северного съезда готовиться ко Всероссийскому съезду Советов. "Солдаты, матросы, крестьяне, рабочие! Ваш долг опрокинуть все препятствия..."
Большевистским делегатам Северного съезда ЦК партии предложил не разъезжаться из Петрограда в ожидании близкого уже съезда советов. Отельные делегаты, по поручению избранного съездом Бюро, отправились по армейским организациям и местным советам с докладами, другими словами, готовить провинцию к восстанию. ЦИК увидел рядом с собою мощный аппарат, опиравшийся на Петроград и Москву, разговаривавший со страной через радиостанции дредноутов и готовый в любой момент заменить обветшавший верховный советский орган в деле созыва съезда. Мелкие организационные уловки помочь соглашателям никак не могли.
Борьба за и против съезда дала на местах последний толчок большевизации советов. В ряде отсталых губерний, например Смоленской, большевики, одни или вместе с левыми эсерами, получили впервые большинство только во время кампании за съезд или при выборах делегатов. Даже на сибирском съезде советов большевикам удалось в середине октября создать вместе с левыми эсерами прочное большинство, которое легко наложило свою печать на все местные советы. 15-го Киевский Совет 159 голосами против 28 при 3 воздержавшихся признал будущий съезд советов "суверенным органом власти". 16-го съезд советов Северо-Западной области в Минске, т.е. в центре Западного фронта, признал созыв съезда неотложным, 18-го Петроградский Совет произвел выборы на предстоящий съезд: за большевистский список (Троцкий, Каменев, Володарский, Юренев и Лашевич) подано 443 голоса, за эсеров - 162; все это левые эсеры, тяготеющие к большевикам; за меньшевиков 44 голоса. Заседавший под председательством Крестинского съезд уральских советов, где на 110 делегатов приходилось 80 большевиков, потребовал от имени 223 900 организованных рабочих и солдат созвать съезд советов в назначенный срок. В тот же день, 19-го. Всероссийская конференция фабрично-заводских комитетов, наиболее непосредственное и неоспоримое представительство пролетариата всей страны, высказалась за немедленный переход власти в руки советов, 20-го Иваново-Вознесенск объявил все советы губернии стоящими "на положении открытой и беспощадной борьбы с Временным правительством" и призвал их самостоятельно разрешать хозяйственные и административные вопросы на местах. Против резолюции, означавшей низвержение местных правительственных властей, поднялся всего один голос при одном воздержавшемся, 22-го большевистская пресса опубликовала новый список 56 организаций, требовавших перехода власти к советам это все сплошь подлинные массы, в значительной мере -- вооруженные.
Мощная перекличка отрядов будущего переворота не помешала Дану докладывать в Бюро ЦИКа, что из 917 существующих советских организаций только 50 ответили согласием прислать делегатов, да и то "без всякого воодушевления". Можно понять без труда, что те немногие советы, которые еще считали нужным поверять свои чувства ЦИК у, относились к съезду без воодушевления. Однако подавляющее большинство местных советов и воинских комитетов попросту игнорировали ЦИК.
Обнажив и скомпрометировав себя работой по срыву съезда, соглашатели не посмели, однако, довести дело до конца. Когда выяснилось с очевидностью, что избежать съезда не удастся, они совершили резкий поворот, призвав все местные организации выбирать делегатов на съезд, чтобы не дать большевикам большинства. Но, спохватившись слишком поздно, ЦИК увидел себя вынужденным за три дня до назначенного срока отложить съезд до 25 октября.
Февральский режим и с ним буржуазное общество получили, благодаря последнему маневру соглашателей, неожиданную отсрочку, из которой они ничего существенного извлечь, однако, уже не могли. Зато большевики использовали пять дополнительных дней с большим успехом. Позже это признали и враги. "Отсрочкой выступления, -- рассказывает Милюков, -- большевики воспользовались прежде всего для закрепления своих позиций среди петроградских рабочих и солдат. Троцкий появлялся на митингах в разных частях петроградского гарнизона. Созданное им настроение характеризуется тем, что, например, в Семеновском полку выступившим после него членам Исполнительного комитета, Скобелеву и Гоцу, не дали говорить".
Поворот Семеновского полка, имя которого было вписано в историю революции зловещими письменами, имел символическое значение: в декабре 1905 года семеновцы выполнили главную работу по разгрому восстания в Москве. Командир полка генерал Мин приказывал: "Арестованных не иметь". На железнодорожном участке Москва--Голутвино семеновцы расстреляли 150 рабочих и служащих. Обласканный за свои подвиги царем генерал Мин был осенью 1906 года убит эсеркой Коноплянниковой. Весь в сетях старых традиций. Семеновский полк держался дольше большинства других гвардейских частей. Репутация его "надежности" была так тверда, что, несмотря на плачевную неудачу Скобелева и Гоца, правительство упорно продолжало рассчитывать на семеновцев вплоть до дня переворота и даже после того.
Вопрос о съезде советов оставался центральным политическим вопросом в течение пяти недель, отделявших Демократическое совещание от Октябрьского восстания. Уже декларация большевиков на Демократическом совещании провозглашала будущий съезд советов суверенным органом страны. "Только те решения и предложения настоящего совещания... могут найти себе путь к осуществлению, которые встретят признание со стороны Всероссийского съезда рабочих, крестьянских и солдатских депутатов". Резолюция за бойкот предпарламента, поддержанная половиной членов ЦК против другой половины, гласила: "Вопрос об участии нашей партии в предпарламенте мы ставим сейчас в прямую зависимость от тех мер, которые предпримет Всероссийский съезд советов, дабы создать революционную власть". Апелляция к съезду советов проходит через все большевистские документы этого периода почти без исключения.
При разгорающейся крестьянской войне, обостряющемся национальном движении, углубляющейся разрухе, распадающемся фронте, расползающемся правительстве советы становятся единственным оплотом творческих сил. Всякий вопрос превращается в вопрос о власти, а проблема власти ведет к съезду советов. Он должен будет дать ответ на все вопросы, в том числе и на вопрос об Учредительном собрании.
Ни одна из партий не снимала еще лозунга Учредительного собрания, в том числе и большевики. Но почти незаметно в ходе событий революции главный демократический лозунг, в течение полутора десятилетий окрашивавший своим цветом героическую борьбу масс, побледнел, вылинял, как бы стерся между жерновами, стал пустой шелухой, голой формой без содержания, традицией, а не перспективой. В этом процессе не было ничего загадочного. Развитие революции упиралось в непосредственную схватку из-за власти между двумя основными классами общества: буржуазией и пролетариатом. Ни одной, ни другому Учредительное собрание уж ничего дать не могло. Мелкая буржуазия города и деревни могла в этой схватке играть лишь вспомогательную и второстепенную роль. Брать в собственные руки власть она была во всяком случае неспособна: если предшествующие месяцы что-либо доказали, так именно это. Между тем в Учредительном собрании мелкая буржуазия могла еще получить -- и действительно получила впоследствии
- большинство. Для чего? Только для того, чтобы не знать, какое употребление из него сделать. В этом и выражалась несостоятельность формальной демократии на глубоком историческом переломе. Сила традиции сказалась в том, что даже накануне последней схватки от имени Учредительного собрания ни один из лагерей еще не отрекался. Но фактически буржуазия апеллировала от Учредительного собрания к Корнилову, а большевики -- к съезду советов.
Можно с уверенностью предположить, что довольно широкие слои народа, даже известные прослойки большевистской партии, питали в отношении съезда советов своего рода конституционные иллюзии, т.е. связывали с ним представление об автоматическом и безболезненном переходе власти из рук коалиции в руки советов. На самом деле власть надо было отнять силой, голосованием этого сделать было нельзя: только вооруженное восстание могло разрешить вопрос.
Однако же из всех иллюзий, которые в виде неизбежной примеси сопровождают всякое великое народное движение, даже самое реалистическое, иллюзия советского "парламентаризма" была по всей совокупности условий наименее опасна. Советы на деле боролись за власть, все больше опирались на военную силу, становились властью на местах, брали с бою свой собственный съезд. Для конституционных иллюзий оставалось не так уж много места, да и оно размывалось в процессе борьбы.
Координируя революционные усилия рабочих и солдат всей страны, давая им единство цели и намечая единство срока, лозунг съезда советов прикрывал в то же время полуконспиративную, полуоткрытую подготовку восстания постоянной апелляцией к легальному представительству рабочих, солдат и крестьян. Облегчая собирание сил для переворота, съезд советов должен был затем санкционировать его результаты и сформировать новую власть, бесспорную для народа.
ВОЕННО-РЕВОЛЮЦИОННЫЙ КОМИТЕТ
Несмотря на начавшийся в конце июля перелом, в обновленном петроградском гарнизоне в течение августа все еще господствовали эсеры и меньшевики. Некоторые воинские части оставались заражены острым недоверием к большевикам. Пролетариат не имел оружия: в руках Красной гвардии сохранялось всего несколько тысяч винтовок. Восстание в этих условиях могло бы закончиться жестоким поражением, несмотря на то что массы снова притекали к большевикам.
Положение непрерывно изменялось в течение сентября. После мятежа генералов соглашатели быстро теряли опору в гарнизоне. Недоверие к большевикам сменялось сочувствием, в худшем случае -- выжидательным нейтралитетом. Но сочувствие не было активным. Гарнизон оставался политически крайне рыхлым и по-мужицки подозрительным: не обманут ли и большевики? дадут ли на самом деле мир и землю? Бороться за эти задачи под знаменем большевиков большинство солдат еще не собиралось. А так как в составе гарнизона сохранялось почти совершенно нерастворимое меньшинство, враждебное большевикам (5--6 тысяч юнкеров, три казачьих полка, батальон самокатчиков, броневой дивизион), то исход столкновения представлялся и в сентябре сомнительным. Чтобы помочь делу, ход развития принес еще один предметный урок, в котором судьба петроградских солдат оказалась неразрывно связана с судьбой революции и большевиков.
Право распоряжения отрядами вооруженных людей есть основное право государственной власти. Первое Временное правительство, навязанное народу Исполнительным комитетом, обязалось не разоружать и не выводить из Петрограда воинские части, принимавшие участие в февральском перевороте. Таково формальное начало военного дуализма, неотделимого, по существу, от двоевластия. Крупные политические потрясения следующих месяцев -- апрельская демонстрация, июльские дни, подготовка корниловского восстания и его ликвидация -- неизбежно упирались каждый раз в вопрос о подчиненности петроградского гарнизона. Но конфликты на этой почве между правительством и соглашателями имели, в конце концов, семейный характер и кончались полюбовно. С большевизацией гарнизона дело приняло иной оборот. Теперь уже сами солдаты напомнили об обязательстве, данном в марте правительством ЦИКу и вероломно нарушавшемся обоими. 8 сентября солдатская секция Совета выдвигает требование возвращения в Петроград полков, выведенных на фронт в связи с июльскими событиями. Между тем участники коалиции ломали себе голову над тем, как вывести вон остальные полки.
В ряде провинциальных городов дело обстояло примерно так же, как и в столице. В течение июля и августа местные гарнизоны претерпели патриотическое обновление; в течение августа и сентября обновленные гарнизоны подверглись большевизации. Надо было начинать сначала, т.е. опять перетасовывать и обновлять их. Подготовляя удар по Петрограду, правительство начало с провинции. Политические мотивы тщательно прятались под стратегическими. 27 сентября объединенное собрание советов Ревеля, города и крепости, по вопросу о выводе частей постановило: признать возможной перегруппировку войск при предварительном на то согласии соответствующих советов. Руководители Владимирского Совета запрашивали Москву, подчиняться ли распоряжению Керенского о выводе всего гарнизона. Московское областное бюро большевиков констатировало, что "такого рода распоряжения становятся систематическими по отношению к революционно настроенным гарнизонам". Прежде чем сдать все свои права, Временное правительство пыталось овладеть основным правом всякого правительства -- распоряжаться вооруженными отрядами людей.
Расформирование петроградского гарнизона становилось тем более неотложным, что близящийся съезд советов должен был так или иначе довести борьбу за власть до развязки. Руководимая кадетской "Речью" буржуазная пресса твердила изо дня в день, что нельзя предоставлять большевикам возможность "выбрать момент для объявления гражданской войны". Это значило: заблаговременно самим ударить по большевикам. Попытка предварительного изменения соотношения сил в гарнизоне вытекала отсюда неотвратимо. Аргументы стратегического порядка выглядели достаточно внушительно после падения Риги и потери Моонзундских островов. Штаб округа разослал приказы о переформировании петроградских частей для выступления на фронт. Одновременно вопрос был по инициативе соглашателей внесен в солдатскую секцию. План противников был неплох: предъявив Совету стратегический ультиматум, вырвать у большевиков одним ударом военную опору из-под ног либо же, в случае сопротивления Совета, вызвать острый конфликт между петроградским гарнизоном и фронтом, нуждающимся в пополнениях и в смене.
Руководители Совета, отдававшие себе достаточный отчет в подставленной им западне, намеревались хорошо прощупать почву, прежде чем сделать бесповоротный шаг. Отказаться от выполнения приказа можно было только при уверенности, что мотивы отказа будут правильно поняты фронтом. В противном случае могло оказаться более выгодным произвести, по соглашению с окопами, замену частей гарнизона революционными фронтовыми частями, нуждающимися в отдыхе. В таком именно духе, как указано выше, успел уже высказаться Ревельский Совет.
Солдаты подходили к вопросу более прямолинейно. Выступать на фронт теперь, глубокой осенью, мириться с новой зимней кампанией нет, эта мысль совершенно не укладывалась в их головах. Патриотическая печать сейчас же взяла гарнизон под обстрел: разжиревшие от безделья петроградские полки снова предают фронт. Рабочие вступились за солдат. Путиловцы первыми протестовали против вывода полков. Вопрос не сходил более с порядка дня не только в казармах, но и в заводах. Это теснее сблизило две секции Совета. Полки стали особенно дружно поддерживать требование вооружения рабочих.
Пытаясь разогреть патриотизм масс угрозой потери Петрограда, соглашатели внесли 9 октября в Совет предложение создать Комитет революционной обороны, который имел бы своей задачей участвовать в защите столицы, при активном содействии рабочих. Отказываясь брать на себя ответственность "за так называемую стратегию Временного правительства, и в частности за вывод войск из Петрограда", Совет, однако, не спешил высказаться по существу приказа, а постановил проверить его мотивы и основания. Меньшевики пытались протестовать: недопустимо вмешиваться в оперативные распоряжения командования. Но всего лишь полтора месяца тому назад они то же самое говорили о заговорщических приказах Корнилова, и им об этом напомнили. Чтобы проверить, диктуется ли вывод полков военными или политическими соображениями, оказался нужен компетентный орган. К величайшему удивлению соглашателей, большевики приняли идею "Комитета обороны": именно он должен будет сосредоточить в своих руках все данные, относящиеся к защите столицы. Это был важный шаг. Вырывая опасное орудие из рук противника, Совет оставлял за собой возможность, в зависимости от обстоятельств, повернуть решение о выводе частей в ту или другую сторону, но во всяком случае против правительства и соглашателей.
Большевики тем естественнее ухватились за меньшевистский проект военного комитета, что в их собственных рядах не раз уже перед тем велись беседы о необходимости своевременно выдвинуть авторитетный советский орган для руководства будущим переворотом. В Военной организации партии разрабатывался даже соответствующий проект. Трудность, с которой не умели до сих пор справиться, состояла в сочетании органа восстания с выборным и открыто действующим Советом, в состав которого входили к тому же представители враждебных партий. Патриотическая инициатива меньшевиков пришла как нельзя более кстати, чтобы облегчить создание революционного штаба, переименованного вскоре в Военно-революционный комитет и ставшего главным рычагом переворота.
Два года спустя после изображенных событий автор этой книги в статье, посвященной октябрьскому перевороту, писал: "Как только приказ о выводе частей был из штаба округа передан Исполнительному комитету Петроградского Совета... стало ясно, что этот вопрос в дальнейшем своем развитии может получить решающее политическое значение". Идея восстания сразу начала приобретать плоть. Изобретать советский орган более не приходилось. Действительное назначение будущего Комитета недвусмысленно подчеркивалось тем фактом, что доклад о выходе большевиков из предпарламента Троцкий закончил в том же заседании возгласом: "Да здравствует прямая и открытая борьба за революционную власть в стране!" Это был перевод на язык советской легальности лозунга: "Да здравствует вооруженное восстание!"
Как раз на следующий день, 10-го. Центральный Комитет большевиков принял на тайном заседании резолюцию Ленина, ставившую вооруженное восстание как практическую задачу ближайших дней15. Партия получала отныне ясную и императивную боевую установку. Комитет обороны включался в перспективу непосредственной борьбы за власть.
Правительство и его союзники окружали гарнизон концентрическими кругами, 11-го командующий Северным фронтом генерал Черемисов донес военному министру о требовании армейских комитетов заменить уставшие фронтовые части питерскими тыловиками. Штаб фронта являлся в этом случае лишь передаточной инстанцией между армейскими соглашателями и их петроградскими вождями, стремившимися создать более широкое прикрытие для планов Керенского. Печать коалиции сопровождала операцию окружения симфонией патриотического бешенства. Ежедневные собрания полков и заводов показывали, однако, что музыка правящих не производит на низы ни малейшего впечатления, 12-го общее собрание рабочих одного из самых революционных заводов столицы (Старый Парвиайнен) ответило на травлю буржуазной печати: "Мы твердо заявляем, что выйдем на улицу тогда, когда найдем это необходимым. Нас не пугает предстоящая близкая борьба, и мы твердо верим, что выйдем из нее победителями".
Создавая комиссию для выработки положения о "Комитете обороны", Исполнительный комитет Петроградского Совета наметил для будущего военного органа такие задачи: войти в связь с Северным фронтом и со штабом Петроградского округа, с Центробалтом и областным Советом Финляндии для выяснения военной обстановки и необходимых мер; произвести учет личного состава гарнизона Петрограда и его окрестностей, также предметов боевого снаряжения и продовольствия; принять меры поддержания в солдатских и рабочих массах дисциплины. Формулировки были всеобъемлющи и в то же время двусмысленны: почти все они стояли на грани между обороной столицы и вооруженным восстанием. Однако эти две задачи, исключившие до сих пор друг друга, теперь и на деле сближались: взяв в свои руки власть, Совет должен будет взять на себя и военную защиту Петрограда. Элемент оборонческой маскировки не был насильственно привнесен извне, а вытекал до известной степени из условий кануна восстания.
В целях той же маскировки во главе комиссии по выработке положения о Комитете поставлен был не большевик, а эсер, молодой и скромный интендантский чиновник Лазимир, один из тех левых эсеров, которые уже до восстания полностью шли с большевиками, не всегда, правда, предвидя, куда это их приведет. Первоначальный проект Лазимира был отредактирован Троцким в двух направлениях: практические задачи по овладению гарнизоном были уточнены, общая революционная цель еще более затушевана. Одобренный Исполнительным комитетом при протестах двух меньшевиков, проект включал в состав Военно-революционного комитета президиумы Совета и солдатской секции, представителей флота, Областного комитета Финляндии, железнодорожного союза, заводских комитетов, профессиональных союзов, партийных военных организаций. Красной гвардии и пр. Организационный фундамент был тот же, что и во многих других случаях. Но личный состав Комитета предопределялся его новыми задачами. Предполагалось, что организации пошлют представителей, знакомых с военным делом или близко стоящих к гарнизону. Функция должна обусловить характер органа.
Не менее важно было другое новообразование: при Военно-революционном комитете создавалось постоянное Гарнизонное совещание. Солдатская секция представляла гарнизон политически: депутаты выбирались под партийными знаменами. Гарнизонное же совещание должно было состоять из полковых комитетов, которые, руководя повседневной жизнью своих частей, являлись "цеховым", практическим, наиболее непосредственным их представительством. Аналогия между полковыми комитетами и заводскими напрашивается сама собою. Через посредство рабочей секции Совета большевики могли уверенно опираться в больших политических вопросах на рабочих. Но чтобы стать хозяевами на заводах, необходимо было вести за собой завкомы. Состав солдатской секции обеспечивал большевикам политическое сочувствие большинства гарнизона. Но чтобы практически распоряжаться воинскими частями, нужно было непосредственно опереться на полковые комитеты. Этим объясняется, почему в период, предшествовавший восстанию, Гарнизонное совещание выдвинулось на передний план, естественно оттеснив солдатскую секцию. Наиболее видные делегаты секции входили, впрочем, и в совещание.
В написанной незадолго до этих дней статье "Кризис назрел" Ленин укоризненно спрашивал: "Что сделала партия для изучения расположения войск и прочее?.." Несмотря на самоотверженную работу Военной организации, упрек Ленина был справедлив. Чисто штабное изучение военных сил и средств давалось партии с трудом: не хватало навыков, не находилось подхода. Положение сразу изменилось с момента, когда на сцену выступило Гарнизонное совещание: отныне перед глазами руководителей проходила изо дня в день живая панорама гарнизона не только столицы, но и ближайшего к ней военного кольца.
12-го Исполнительный комитет рассматривал положение, выработанное комиссией Лазимира. Несмотря на закрытый характер заседания, прения имели в значительной мере иносказательный характер. "Тут говорилось одно, а разумелось другое", -- не без основания пишет Суханов. Положение намечало при Комитете отделы обороны, снабжения, связи, информации и пр.: это был штаб или контрштаб. Целью совещания провозглашалось поднятие боеспособности гарнизона. В этом не было неправды. Но боеспособность могла иметь разное применение. Меньшевики с бессильным возмущением убеждались, что выдвинутая ими в патриотических целях мысль превращается в прикрытие подготовляемого восстания. Маскировка меньше всего была непроницаемой: все понимали, о чем идет речь; но в то же время она оставалась непреодолимой: ведь совершенно так же поступали раньше сами соглашатели, группируя вокруг себя в критические моменты гарнизон и создавая властные органы параллельно с органами государства. Большевики как будто лишь следовали традициям двоевластия. Но в старые формы они вносили новое содержание. То, что служило раньше для соглашения, теперь вело к гражданской войне. Меньшевики потребовали занести в протокол, что они против всего предприятия в целом. Эта платоническая просьба была уважена.
На другой день в солдатской секции, которая еще совсем недавно составляла гвардию соглашателей, обсуждался вопрос о Военно-революционном комитете и Гарнизонном совещании. Главное место в этом знаменательнейшем заседании занял по праву председатель Центробалта матрос Дыбенко, чернобородый гигант, не привыкший лезть за словом в карман. Речь гельсингфорсского гостя ворвалась свежей и острой морской струёй в застоявшуюся атмосферу гарнизона. Дыбенко рассказывал об окончательном разрыве флота с правительством и о новых отношениях с командованием. Перед началом последних морских операций адмирал обратился с запросом к заседавшему в те дни съезду моряков: будут ли исполняться боевые приказы? "Мы ответили: будут -- при контроле с нашей стороны. Но... если увидим, что флоту грозит гибель, то командующий первым будет повешен на мачте". Для петроградского гарнизона это был новый язык. Он и во флоте вошел в употребление только в самые последние дни. Это был язык восстания. Кучка меньшевиков растерянно ворчала в углу. Президиум не без тревоги поглядывал на компактную массу серых шинелей. Ни одного голоса протеста из их рядов! Глаза горят на возбужденных лицах. Дух дерзновения веет над собранием.
В заключение, разогретый общим сочувствием, Дыбенко уверенно заявил: "Говорят о необходимости вывести петроградский гарнизон для защиты подступов к Петрограду, и в частности Ревеля. Не верьте. Ревель мы защитим сами. Оставайтесь здесь и защищайте интересы революции... Когда нам понадобится ваша поддержка, мы скажем вам сами, и я уверен, что вы нас поддержите". Этот призыв, как нельзя лучше укладывавшийся в головы солдат, вызвал вихрь подлинного энтузиазма, в котором бесследно потонули протесты отдельных меньшевиков. Вопрос о выводе полков можно было отныне считать решенным.
Доложенный Лазимиром проект положения был принят большинством в 283 голоса против одного при 23 воздержавшихся. Эти цифры, неожиданные для самих большевиков, измеряли силу революционного напора масс. Голосование означало, что солдатская секция открыто и официально передает управление гарнизоном из рук правительственного штаба в руки Военно-революционного комитета. Близкое будущее покажет, что это не простая демонстрация.
В этот же день Исполнительный комитет Петроградского Совета опубликовал извещение о созданном при нем особом отделе Красной гвардии. Находившееся при соглашателях в загоне и даже под преследованием дело вооружения рабочих стало одной из важнейших задач большевистского Совета. Подозрительное отношение солдат к Красной гвардии осталось далеко позади. Наоборот, почти во всех резолюциях полков выдвигается требование вооружения рабочих. Красная гвардия и гарнизон становятся отныне рядом. Вскоре они будут еще теснее связаны общим подчинением Военно-революционному комитету.
Правительство обеспокоилось. Утром 14-го у Керенского состоялось совещание министров, на котором были одобрены предпринимаемые штабом меры против готовящегося "выступления". Властители гадали: ограничится ли на этот раз дело вооруженной демонстрацией или же дойдет до восстания? Командующий округом говорил представителям печати: "Во всяком случае, мы готовы". Обреченные нередко испытывают прилив сил накануне своей гибели.
На объединенном заседании Исполнительных комитетов Дан, подражая июньским интонациям скрывшегося на Кавказ Церетели, требовал от большевиков ответа на вопрос: думают ли они выступать, и если думают, то когда? Из ответа Рязанова меньшевик Богданов сделал не лишенный основания вывод, что большевики готовят восстание и будут во главе восставших. Газета меньшевиков писала: "На невыводе гарнизона и опираются, по-видимому, расчеты большевиков при предстоящем захвате власти". Но захват власти брался при этом в кавычки: соглашатели еще не верили опасности всерьез. Они боялись не столько победы большевиков, сколько торжества контрреволюции в результате новых схваток гражданской войны.
Взяв в свои руки вооружение рабочих. Совет должен был проложить себе дорогу к оружию. Это произошло не сразу. Каждый практический шаг вперед и здесь подсказывался массой. Нужно было только внимательно относиться к ее предложениям. Через четыре года после событий Троцкий рассказывал на вечере воспоминания, посвященном Октябрьской революции: "Когда прибыла делегация от рабочих и сказала, что нам нужно оружие, я говорю: "Но ведь арсенал не в наших руках". Они отвечают: "Мы были на Сестрорецком оружейном заводе". -- "Ну и что же?" -- "Там сказали: если Совет прикажет, мы дадим". Я дал ордер на 5000 винтовок, и они получили их в тот же день. Это был первый опыт".
Враждебная пресса немедленно завопила о выдаче государственным заводам оружия по ордеру лица, состоявшего под обвинением в государственной измене и выпущенного под залог из тюрьмы. Правительство смолчало. Но выступил на сцену верховный орган демократии со строгим приказом: никому не выдавать оружия без его, ЦИКа, разрешения. Казалось бы, в вопросе о выдаче оружия Дан или Гоц так же мало могли запрещать, как и Троцкий -- разрешать или приказывать: заводы и арсеналы числились в ведении правительства. Но пренебрежение официальными властями во все серьезные моменты составляло традицию ЦИКа и прочно вошло в привычку самого правительства, ибо отвечало природе вещей. Нарушение традиций и привычек пришло, однако, с другого конца: перестав отделять громы ЦИКа от молний Керенского, рабочие и солдаты игнорировали и те и другие.
Требовать вывода петроградских полков было удобнее от имени фронта, чем от имени тыловых канцелярий. Из этих соображений Керенский подчинил петроградский гарнизон главнокомандующему Северным фронтом Черемисову. Изымая столицу в военном отношении из собственного ведения как главы правительства, Керенский тешил себя мыслью, что подчиняет ее себе как верховному главнокомандующему. В свою очередь генерал Черемисов, которому предстояло раскусить крепкий орех, искал помощи у комиссаров и комитетчиков. Общими силами выработан был план ближайших действий. На 17-е штаб фронта совместно с армейскими организациями вызывал в Псков представителей Петроградского Совета, чтоб пред лицом окопов предъявить им свое требование в упор.
Петроградскому Совету не оставалось ничего другого, как принять вызов. Созданную на заседании 16-го делегацию в несколько десятков человек, примерно пополам из членов Совета и представителей полков, возглавляли: председатель рабочей секции Федоров и руководители солдатской секции и Военной организации большевиков Лашевич, Садовский, Мехоношин, Дашкевич и другие. Несколько включенных в делегацию левых эсеров и меньшевиков-интернационалистов обязались отстаивать в Пскове политику Совета. На совещании делегации перед отъездом принят был проект заявления, предложенный Свердловым.
В том же заседании Совета обсуждалось положение о Военно-революционном комитете. Еще не успев возникнуть, это учреждение со дня на день принимало в глазах противников все более ненавистный облик. "Большевики не дают ответа, -- восклицал оратор оппозиции, -- на прямой вопрос: готовят ли они выступление? Это трусость или неуверенность в своих силах". В собрании раздается дружный смех: представитель правительственной партии требует, чтобы партия восстания раскрыла ему свое сердце. Новый Комитет, продолжает оратор, это не что иное, как "революционный штаб для захвата власти". Они, меньшевики, туда не войдут. "Сколько вас?" -- кричат с мест. В Совете меньшевиков, правда, немного, всего 50 человек, но зато им доподлинно известно, что "массы не сочувствуют выступлению". В своей реплике Троцкий не отрицает того, что большевики готовятся к захвату власти: "мы из этого не делаем тайны". Но сейчас вопрос не об этом. Правительство предъявило требование вывода революционных войск из Петрограда, "и мы должны сказать: да или нет". Проект Лазимира принимается сокрушительным большинством голосов. Председатель предлагает Военно-революционному комитету на следующий же день приступить к работе. Так сделан еще шаг вперед.
Командующий округом Полковников снова докладывал в этот день правительству о готовящемся выступлении большевиков. Доклад был выдержан в бодрых тонах: гарнизон в общем на стороне правительства, юнкерские школы получили приказ быть готовыми. В воззвании к населению Полковников обещал в случае надобности принимать "самые крайние меры". Городской голова эсер Шрейдер умолял со своей стороны "не устраивать беспорядков во избежание верного голода в столице". Угрожая и заклиная, храбрясь и пугаясь, печать брала все более высокие ноты.
Для воздействия на воображение делегации Петроградского Совета в Пскове подготовлена была военно-театральная обстановка приема. В помещении штаба вокруг столов, покрытых внушительными картами, разместились господа генералы, высокие комиссары во главе с Войтинским и представители армейских комитетов. Начальники отделов штаба выступали с докладами о военном положении на суше и на море. Заключения докладчиков сходились в одной точке: необходимо немедленно вывести петроградский гарнизон для защиты подступов к столице. Комиссары и комитетчики с негодованием отвергали заподазривания насчет закулисных политических мотивов: вся операция продиктована стратегической необходимостью. Прямых доказательств противного у делегатов не было: в подобного рода делах улики не валяются на улице. Но вся обстановка опровергала доводы от стратегии. Не в людях испытывал фронт недостаток, а в готовности людей воевать. Настроения петроградского гарнизона были совсем не таковы, чтобы упрочить расшатанный фронт. К тому же уроки корниловских дней были еще в памяти у всех. Насквозь убежденная в своей правоте делегация легко противостояла натиску штаба и вернулась в Петроград более единодушной, чем выехала.
Те прямые улики, которых не хватало участникам, имеются отныне в распоряжении историка. Секретная военная переписка свидетельствует, что не фронт требовал петроградских полков, а Керенский навязывал их фронту. На телеграмму военного министра главнокомандующий Северным фронтом отвечал по проводу:
"Секретно. 17. X. Инициатива присылки войск петроградского гарнизона на фронт шла от вас, а не от меня... Когда выяснилось, что части петроградского гарнизона не желают идти на фронт, т.е. что они небоеспособны, то я в частном разговоре с вашим представителем -- офицером сказал, что... таких частей у нас уже достаточно на фронте; но ввиду выражаемого вами желания отправить их на фронт я не отказывался от них и не отказываюсь от них теперь, если вы по-прежнему признаете вывод их из Петрограда необходимым". Полуполемический характер телеграммы объясняется тем, что Черемисов, генерал, склонный к высшей политике, считавшийся в царской армии "красным" и ставший позже, по выражению Милюкова, "фаворитом революционной демократии", успел, видимо, прийти к заключению, что лучше заблаговременно отгородиться от правительства в его конфликте с большевиками. Поведение Черемисова в дни переворота полностью подтверждает это объяснение.
Борьба из-за гарнизона переплеталась с борьбой из-за съезда советов. До намеченного первоначального срока оставалось четыре-пять дней. "Выступление" ожидалось в связи со съездом. Предполагалось, что, как и в июльские дни, движение должно развернуться по типу вооруженной массовой демонстрации с уличными боями. Правый меньшевик Потресов, опираясь, очевидно, на данные контрразведки или французской военной миссии, смело фабриковавшей фальшивые документы, излагал в буржуазной печати план большевистского выступления, которое должно было совершиться в ночь на 17 октября. Находчивые авторы плана не забыли предусмотреть, что у одной из застав большевики захватят с собою "темные элементы". Солдаты гвардейских полков умеют смеяться не хуже богов Гомера. Белые колонны и люстры Смольного содрогались от залпов хохота при оглашении статьи Потресова на заседании Совета. Но мудрое правительство, которое умело не видеть того, что происходило на его глазах, серьезно испугалось нелепой фальшивки и спешно собралось в 2 часа ночи для отпора "темным элементам". После новых совещаний Керенского с военными властями нужные меры были приняты: усилена охрана Зимнего дворца и Государственного банка; вызваны две школы прапорщиков из Ораниенбаума и даже бронированный поезд с Румынского фронта. "В последнюю минуту большевики, -- по словам Милюкова, -- отменили свои приготовления. Почему они это сделали -- неясно". Через несколько лет после событий ученый историк все еще предпочитал верить вымыслу, который в самом себе нес свое опровержение.
Власти поручили милиции обследовать окраины города, чтобы напасть на следы подготовки к выступлению. Доклады милиции представляют сочетание живых наблюдений с полицейским тупоумием. В Александро-Невской части, где расположен ряд крупнейших заводов, обследователи наблюдали полное спокойствие. В Выборгском районе необходимость свержения правительства проповедовалась открыто, но "наружно" было спокойно. В Васильеостровском районе настроение приподнятое, но и здесь внешних признаков близкого выступления не наблюдалось. На Нарвской стороне велась усиленная агитация в пользу выступления; но ни от кого нельзя было добиться ответа на вопрос, когда именно либо день и час держится в строжайшем секрете, либо же он действительно никому не известен. Решено: усилить на окраинах патрули, милицейским комиссарам почаще проверять посты.
Корреспонденция в московской либеральной газете недурно дополняет отчет милиции: "На окраинах, на петроградских заводах. Невском, Обуховском и Путиловском, большевистская агитация за выступление идет вовсю. Настроение рабочих таково, что они готовы двинуться в любой момент. За последние дни в Петрограде наблюдается небывалый наплыв дезертиров... На Варшавском вокзале не пройти от солдат подозрительного вида с горящими глазами и возбужденными лицами... Имеются сведения о прибытии в Петроград целых воровских шаек, чувствующих наживу. Организуются темные силы, которыми переполнены чайные и притоны..." Обывательские страхи и полицейские россказни переплетаются здесь с суровой действительностью. Приближаясь к развязке, революционный кризис разворачивал общественные глубины до самого дна. И дезертиры, и воровские шайки, и притоны действительно поднялись на гул приближающегося землетрясения. Верхи общества с физическим ужасом глядели на разнузданные силы своего режима, на его пороки и язвы. Революция не создала их, а только обнажила.
В эти дни в Двинске в штабе корпуса уже знакомый нам барон Будберг, желчный реакционер, не лишенный наблюдательности и своеобразной проницательности, писал: "Кадеты, кадетоиды, октябристы и разномастные революционеры старых и мартовских формаций чуют приближение своего конца и верещат вовсю, напоминая мусульман, пытающихся трещотками предотвратить затмение луны".
18-го впервые созывалось Гарнизонное совещание. Телефонограмма по воинским частям призывала воздерживаться от самочинных выступлений и выполнять лишь те распоряжения штаба, которые будут скреплены солдатской секцией. Совет делал, таким образом, решительную попытку открыто взять контроль над гарнизоном в свои руки. Телефонограмма представляла собою, в сущности, не что иное, как призыв к низложению существующих властей. Но ее можно было при желании истолковывать как мирный акт замещения соглашателей большевиками в механике двоевластия. Практически это сводилось к тому же, но более гибкое толкование оставляло место для иллюзий. Президиум ЦИКа, считавший себя хозяином Смольного, сделал попытку приостановить рассылку телефонограммы. Этим он только лишний раз скомпрометировал себя. Собрание представителей полковых и ротных комитетов Петрограда и окрестностей состоялось в назначенный час и оказалось чрезвычайно многолюдным.
Благодаря атмосфере, созданной противниками, доклады участников Гарнизонного совещания сами собою сосредоточились на вопросе о предстоящем выступлении". Произошла знаменательная перекличка, на которую руководители вряд ли отважились бы по собственной инициативе. Против выступления высказываются: школа прапорщиков в Петергофе и 9-й кавалерийский полк. Маршевые эскадроны гвардейской кавалерии склоняются к нейтралитету. Школа прапорщиков в Ораниенбауме подчинится лишь распоряжению ЦИКа. Но этим и ограничиваются враждебные или нейтральные голоса. О готовности выступить по первому призыву Петроградского Совета свидетельствуют: Егерский, Московский, Волынский, Павловский, Кексгольмский, Семеновский, Измайловский, 1-й Стрелковый и 3-й Запасный полки, 2-й Балтийский экипаж, электротехнический батальон, артиллерийский дивизион гвардии. Гренадерский полк выступит лишь по призыву съездов советов: этого достаточно. Менее значительные части равняются по большинству. Представителям ЦИКа, который считал недавно, и не без основания, источником своей силы петроградский гарнизон, было на этот раз чуть не единогласно отказано в слове. В состоянии бессильного раздражения они покинули "неправомочное" собрание, которое по предложению председателя тут же подтвердило: никакие приказы без скрепы Совета не действительны.
То, что подготовлялось в сознании гарнизона в течение последних месяцев, особенно недель, теперь кристаллизовалось. Правительство оказалось ничтожнее, чем можно было думать. В то время как город гудел слухами о выступлении и кровавых боях, совещание полковых комитетов, обнаружившее подавляющий перевес большевиков, сделало, по сути дела, ненужными ни демонстрации, ни массовые бои. Гарнизон уверенно шел к перевороту, воспринимая его не как восстание, а как осуществление бесспорного права советов распоряжаться судьбою страны. В этом движении была непреодолимая сила, но в то же время и тяжеловесность. Партии необходимо было умело сообразовать свои действия с политическим шагом полков, из которых большинство ждало призыва со стороны Совета, а некоторые -- со стороны съезда советов.
Чтобы устранить опасность хотя бы временного замешательства в развитии наступления, необходимо было ответить на вопрос, волнующий не только врагов, но и друзей: действительно ли не сегодня-завтра разразится восстание? В трамваях, на улице, в магазинах только и речи что о предстоящем выступлении. На Дворцовой площади перед Зимним и перед штабом -- длинные очереди офицеров, предлагающих правительству свои услуги и получающих в обмен за это револьверы: в минуту опасности ни револьверы, ни их владельцы совершенно не обнаружатся. Вопросу о восстании посвящены передовые статьи всех сегодняшних газет. Горький требует от большевиков, если только они не являются "безвольной игрушкой одичавшей толпы", опровергнуть слухи. Тревога неизвестности проникла и в рабочие кварталы, особенно в полки17. Там начинало казаться, что готовится выступление без них. Кем? Почему молчит Смольный? Противоречивое положение Совета, как открытого парламента и как революционного штаба, создавало на последнем перевале большие затруднения. Молчать дольше становилось невозможным.
"Последние дни, -- говорит Троцкий в конце вечернего заседания Совета, -- печать полна сообщений, слухов, статей относительно предстоящего выступления... Решения Петроградского Совета публикуются во всеобщее сведение. Совет -- учреждение выборное и... не может иметь решений, которые не были бы известны рабочим и солдатам... Я заявляю от имени Совета: никаких вооруженных выступлений нами не было назначено. Но если бы Совет по ходу вещей был вынужден назначить выступление, рабочие и солдаты выступили бы как один человек по его зову... Указывают, что я подписал ордер на 5000 винтовок... Да, подписал... Совет будет и впредь организовывать и вооружать рабочую гвардию". Делегаты понимали: сражение близко, но без них и помимо них не будет дано сигнала.
Однако помимо успокоительного разъяснения массам необходима ясная революционная перспектива. Докладчик связывает воедино два вопроса: вывод гарнизона и предстоящий съезд советов. "У нас с правительством имеется конфликт, который может получить крайне острый характер... Мы не позволяем... обнажить Петроград от его революционного гарнизона". Этот конфликт подчинен, в свою очередь, другому надвигающемуся конфликту. "Буржуазии известно, что Петроградский Совет предложит съезду советов взять власть в свои руки. И вот, в предвиденье неизбежного боя буржуазные классы пытаются обезоружить Петроград". Политическая завязка переворота впервые дана была в этой речи с полной определенностью: мы собираемся взять власть, нам нужен гарнизон, мы его не отдадим. "При первой попытке контрреволюции сорвать съезд мы ответим контрнаступлением, которое будет беспощадным и которое мы доведем до конца". Провозглашение решительного политического наступления завершается и на этот раз формулой военной обороны.
Суханов, явившийся на заседание с безнадежным проектом привлечь Совет к чествованию юбилея Горького, недурно комментировал впоследствии завязанный в этот день революционный узел. Для Смольного вопрос о гарнизоне есть вопрос о восстании. Для солдат это вопрос об их судьбе. "Трудно представить себе более удачный исходный пункт политики этих дней". Это не мешает Суханову считать гибельной политику большевиков в целом. Вместе с Горьким и тысячами радикальных интеллигентов он больше всего страшится той будто бы "одичавшей толпы", которая с замечательной планомерностью развивает изо дня в день свое наступление.
Совет достаточно могуч, чтобы открыто провозгласить программу государственного переворота и даже наметить для него срок. В то же время -- вплоть до намеченного им самим дня полной победы -- Совет бессилен в тысяче больших и малых вопросов. Керенский, политически уже сведенный к нулю, еще издает декреты в Зимнем дворце. Ленин, вдохновитель несокрушимого движения масс, скрывается в подполье, и министр юстиции Малянтович снова предписал в эти дни прокурору распорядиться об его аресте. Даже в Смольном, на собственной своей территории, всесильный Петроградский Совет живет, казалось, только из милости. Управление зданием, кассой, экспедицией, автомобилями, телефонами все еще находится в руках Центрального исполнительного комитета, который сам держится лишь на тоненьких нитях преемственности.
Суханов рассказывает, как после заседания глубокой ночью он вышел в сквер Смольного в кромешную тьму с проливным дождем. Целая толпа делегатов безнадежно топталась у пары дымящих и чадящих автомобилей, которые большевистскому Совету отпускались из богатых гаражей ЦИКа. К автомобилям, повествует вездесущий наблюдатель, "подошел было и председатель Троцкий. Но, постояв и посмотрев минуту, усмехнулся, потом зашлепал по лужам и скрылся во тьме". На площадке трамвая Суханов столкнулся с каким-то небольшим человеком скромного вида с черной бородкой клинышком. Незнакомец пытался утешить Суханова в невзгодах долгого пути. "Кто это?" -- спросил Суханов свою спутницу, большевичку. "Старый партийный работник Свердлов". Меньше чем через две недели этот маленький человек с черной бородкой будет председателем Центрального исполнительного комитета, верховного органа Советской республики. По-видимому, Свердлов утешал спутника из чувства признательности: 8 дней перед тем на квартире Суханова, правда без его ведома, произошло то заседание Центрального Комитета большевиков, которое поставило в порядок дня вооруженный переворот.
На следующее утро ЦИК делает попытку повернуть колесо событий назад. Президиум созывает "законное" собрание гарнизона, привлекая на него и те отсталые, давно не переизбиравшиеся комитеты, которые не присутствовали накануне. Дополнительная проверка гарнизона, дав кое-что новое, тем ярче подтвердила вчерашнюю картину. Против выступления на этот раз высказались: большинство комитетов частей, расположенных в Петропавловской крепости, и комитеты броневого дивизиона; те и другие заявили о подчинении ЦИКу. Этого никак нельзя игнорировать.
Расположенная на островке, омываемом Невой с ее каналом, между центральным городом и двумя районами, крепость господствует над ближайшими мостами и прикрывает или, наоборот, оголяет со стороны реки подступы к Зимнему дворцу, где помещается правительство. Лишенная военного значения в операциях крупного масштаба, крепость может сказать веское слово в уличной войне. Кроме того, и это, пожалуй, важнее всего, при крепости состоит богатый Кронверкский арсенал; рабочим нужны винтовки, да и наиболее революционные полки почти безоружны. Важность броневиков в уличном бою не требует пояснений: на стороне правительства они могут причинить немало бесцельных жертв; на стороне восстания они сократят путь к победе. На крепость и на броневой дивизион большевикам придется в ближайшие дни обратить особое внимание. В остальном соотношение сил на совещании оказалось то же, что и вчера. Попытка ЦИКа провести свое весьма осторожное решение натолкнулась на холодный отпор подавляющего большинства: не будучи созвано Петроградским Советом, совещание не считает себя правомочным для вынесения решений. Соглашательские лидеры сами напросились на этот дополнительный удар.
Найдя забаррикадированным доступ к полкам снизу, ЦИК попытался овладеть гарнизоном сверху. По соглашению со штабом он назначил главным комиссаром по всему округу штабс-капитана Малевского, эсера, и изъявил согласие признать комиссаров Совета при условии их подчинения главному комиссару. Попытка сесть верхом на большевистский гарнизон через посредство никому не известного штабс-капитана была явно безнадежна. Отвергнув ее. Совет приостановил переговоры.
Разоблаченное Потресовым восстание 17-го не состоялось. Теперь противники называли уверенно новую дату: 20 октября. К этому дню, как известно, приурочивалось первоначально открытие съезда советов, а восстание шло за съездом, как его тень. Правда, съезд успели уже отсрочить на пять дней; но все равно -- предмет передвинулся, тень осталась. Правительством приняты и на этот раз все необходимые меры к недопущению "выступления". На окраинах расположены усиленные заставы. Казачьи патрули разъезжали в рабочих районах всю ночь. В разных пунктах Петрограда размещены скрытые конные резервы. Милиция приведена в боевую готовность, и половина ее состава непрерывно дежурила в комиссариатах. У Зимнего дворца поставлены броневики, легкая артиллерия, пулеметы. Подступы к дворцу охраняются караулами.
Восстание, которого никто не подготовлял и к которому никто не призывал, не состоялось и на этот раз. День прошел спокойнее многих других, работа на фабриках и заводах не прекращалась. Руководимые Даном "Известия" торжествовали победу над большевиками: "Их авантюра с вооруженным выступлением в Петрограде -- дело конченое". Большевики оказались раздавлены одним лишь негодованием объединенной демократии: "они уже сдаются". Буквально можно подумать, что потерявшие голову противники поставили себе целью несвоевременными страхами и еще менее своевременными трубными звуками победы сбивать с толку собственное "общественное мнение" и прикрывать планы большевиков.
Решение о создании Военно-революционного комитета, вынесенное впервые 9-го, прошло через пленум Совета лишь спустя неделю: Совет -- не партия, его машина тяжеловесна. Еще четыре дня понадобилось на то, чтобы сформировать Комитет. Эти десять дней, однако, не пропали даром: завладение гарнизоном шло полным ходом. Совещание полковых комитетов успело доказать свою жизнеспособность, вооружение рабочих продвинулось вперед, так что Военно-революционный комитет, приступивший к работе только 20-го, за 5 дней до восстания, сразу получил в свои руки достаточно благоустроенное хозяйство. При бойкоте со стороны соглашателей в состав Комитета вошли только большевики и левые эсеры: это облегчило и упростило задачу. Из эсеров работал один Лазимир, который был даже поставлен во главе Бюро, чтобы ярче подчеркнуть советский, а не партийный характер учреждения. По существу же, Комитет, председателем которого был Троцкий, главными работниками Подвойский, Антонов-Овсеенко, Лашевич, Садовский, Мехоношин, опирался исключительно на большевиков. В полном составе, с участием представителей всех учреждений, перечисленных в положении. Комитет вряд ли собирался хоть раз. Текущая работа велась через Бюро под руководством председателя, с привлечением во всех важных случаях Свердлова. Это и был штаб восстания.
Бюллетень Комитета скромно регистрирует его первые шаги: в строевые части гарнизона, некоторые учреждения и склады "для наблюдения и руководства" назначены комиссары. Это значило, что, завоевав гарнизон политически, Совет подчинил его себе теперь организационно. В подборе комиссаров крупную роль играла Военная организация большевиков. В числе около тысячи членов, входивших в ее состав в Петрограде, было немало решительных и беззаветно преданных революции солдат и молодых офицеров, получивших после июльских дней необходимый закал в тюрьмах Керенского. Вербовавшиеся из их среды комиссары находили в частях гарнизона почву достаточно подготовленной: их считали своими и подчинялись им с полной готовностью.
Инициатива по завладению учреждениями чаще всего исходила снизу. Рабочие и служащие арсенала при Петропавловской крепости подняли вопрос о необходимости контроля над выдачей оружия. Направленный туда комиссар успел приостановить дополнительное вооружение юнкеров, задержал 10 000 винтовок, предназначавшихся для Донской области, и более мелкие партии -- для ряда подозрительных организаций и лиц. Контроль вскоре распространился и на другие склады, даже на частные магазины оружия. Достаточно было обратиться к комитету солдат, рабочих или служащих учреждения или магазина, чтобы сопротивление администрации тут же оказалось сломленным. Оружие отпускалось отныне только по ордерам комиссаров.
Типографские рабочие через свой Союз обратили внимание Комитета на рост черносотенных листков и брошюр. Было постановлено, что во всех сомнительных случаях Союз печатников будет обращаться за разрешением вопроса в Военно-революционный комитет. Контроль через типографских рабочих был самым действенным из всех возможных видов контроля над печатной агитацией контрреволюции.
Не ограничиваясь формальным опровержением слухов о восстании, Совет открыто назначил на воскресенье, 22-е, мирный смотр своим силам, но не в виде уличных шествий, а в виде митингов на заводах, в казармах, во всех больших помещениях столицы. С явной целью вызвать кровавое замешательство таинственные богомольцы назначили на тот же день церковную процессию на улицах столицы. Воззвание от имени неизвестных казаков приглашало граждан принять участие в крестном ходе "в память избавления в 1812 году Москвы от врагов". Повод был выбран не очень актуальный; но заправилы предлагали сверх того всевышнему благословить казачье оружие "на защиту от врагов земли русской", что явно относилось уже к 1917 году.
Опасаться серьезной контрреволюционной манифестации не было никаких оснований: духовенство было в петроградских массах бессильно, под церковной хоругвью оно могло поднять против Совета лишь жалкие остатки черносотенных банд. Но при содействии опытных провокаторов контрразведки и казачьего офицерства кровавые стычки не были исключены. В порядке мер предупреждения Военно-революционный комитет начал с усиленного воздействия на казачьи полки. В здании самого революционного штаба введен был более строгий режим. "Стало уже нелегко попадать в Смольный, -- пишет Джон Рид. -- Система пропусков менялась каждые несколько часов, ибо шпионы постоянно проникали внутрь".
На гарнизонном совещании 21-го, посвященном завтрашнему "Дню Совета", докладчик предлагал ряд предупредительных мер против возможных уличных столкновений. 4-й казачий полк, наиболее левый, заявил устами своего делегата, что в крестном ходе участия не примет, 14-й казачий полк заверил, что будет всеми силами бороться против посягательств контрреволюции, но в то же время считает выступление для захвата власти "несвоевременным". Из -трех казачьих полков отсутствовал только Уральский, наиболее отсталый, введенный в Петроград в июле для разгрома большевиков.
Совещание приняло по докладу Троцкого три краткие резолюции: 1. "Гарнизон Петрограда и его окрестностей обещает Военно-революционному комитету полную поддержку во всех его шагах..." 2. "День 22 октября есть день мирного подсчета сил... Гарнизон обращается к казакам: ... Мы приглашаем вас на наши завтрашние собрания. Добро пожаловать, братья-казаки!" 3. "Всероссийский съезд советов должен взять власть в свои руки и обеспечить народу мир, землю и хлеб". Гарнизон торжественно обещает отдать все свои силы в распоряжение съезда. "Надейтесь на нас, полномочные представители солдат, рабочих и крестьян. Мы все на своих постах, готовые победить или умереть". Сотни рук поднялись за эти резолюции, закреплявшие программу восстания. 57 человек воздержалось: это были "нейтральные", т.е. заколебавшиеся противники. Ни одна рука не поднялась против. Петля на шее февральского режима затягивалась надежным узлом.
В течение дня уже стало известно, что закулисные инициаторы крестного хода отказались от своей демонстрации "по предложению главнокомандующего округом". Этот серьезный моральный успех, лучше всего измерявший силу давления гарнизонного совещания, позволял твердо рассчитывать на то, что враги вообще не отважатся завтра высунуть головы на улицу.
Военно-революционный комитет назначает в штаб округа трех комиссаров: Садовского, Мехоношина и Лазимира. Приказы командующего могут получать силу только после скрепления их подписью одного из этих лиц. По телефонному звонку из Смольного штабом выслан для делегации автомобиль: обычаи двоевластия еще остаются в силе. Но вопреки ожиданию предупредительность штаба не означала готовности к уступкам.
Выслушав заявление Садовского, Полковников ответил, что никаких комиссаров не признает и в опеке не нуждается. На намек делегации, что штаб рискует на этом пути встретить сопротивление со стороны частей, Полковников сухо возразил, что гарнизон в его руках и подчинение обеспечено. "Твердость его была искренняя, -- пишет в своих воспоминаниях Мехоношин, -- ничего напускного не чувствовалось". Для возвращения в Смольный делегаты уже не получили казенного автомобиля.
Экстренное совещание, на которое вызваны Троцкий и Свердлов, приняло решение: признать разрыв со штабом свершившимся фактом и сделать его исходной позицией для дальнейшего наступления. Первое условие успеха: районы должны быть в курсе всех этапов и эпизодов борьбы. Нельзя позволить противнику застигнуть массы врасплох. Через районные советы и комитеты партии разослана информация во все части города. Полки немедленно извещены о происшедшем. Подтверждено заново: исполнять только те приказания, которые скреплены комиссарами. В караулы предложено отправлять наиболее надежных солдат.
Но и штаб решил принять меры. Подстрекаемый, видимо, своими соглашательскими советниками. Полковников созывал на час дня свое собственное совещание гарнизона с участием представителей ЦИКа. Упредив противника. Военно-революционный комитет созвал на 11 часов экстренное совещание полковых комитетов, на котором постановлено было оформить разрыв со штабом. Тут же выработанное обращение к войскам Петрограда и его окрестностей говорило языком объявления войны. "Порвав с организованным гарнизоном столицы, штаб становится прямым орудием контрреволюционных сил". Военно-революционный комитет снимает с себя всякую ответственность за действия штаба и, становясь во главе гарнизона, берет на себя "охрану революционного порядка от контрреволюционных покушений".
Это был решительный шаг на пути к восстанию. Или, может быть, только очередной конфликт в полной конфликтов механике двоевластия? Именно так пытался для собственного утешения истолковывать происшедшее штаб, совещавшийся с представителями тех воинских частей, которые не успели получить своевременно вызов Военно-революционного комитета. Отправленная из Смольного делегация под руководством большевистского прапорщика Дашкевича кратко доложила в штабе постановление гарнизонного совещания. Немногочисленные представители частей подтвердили свою верность Совету и, отказавшись выносить решения, разошлись. "После непродолжительного обмена мнений, -- сообщала после этого пресса со слов штаба, -- никаких определенных решений не было принято; было признано необходимым выжидать разрешения конфликта между ЦИКом и Петроградским Советом". Свое низложение штаб изображал как препирательство между советскими инстанциями относительно того, кому из них контролировать его действия. Политика добровольной слепоты имела то преимущество, что освобождала от необходимости объявить Смольному войну, для которой у правящих не хватало сил. Так, уже совсем было готовый прорваться наружу революционный конфликт снова вводился, при содействии правительственных органов, в легальные рамки двоевластия: боясь глядеть в глаза действительности, штаб тем вернее содействовал маскировке восстания.
Не было ли, однако, легкомысленное поведение властей только маскировкой их действительных намерений? Не собирался ли штаб, под прикрытием бюрократической наивности, нанести Военно-революционному комитету внезапный удар? Такое покушение со стороны растерянных и деморализованных органов Временного правительства считалось Смольным маловероятным. Но Военно-революционный комитет принял все же простейшие меры предосторожности: в наиболее близких казармах дежурили днем и ночью роты при оружии, готовые, по первому сигналу тревоги, прибыть на помощь Смольному.
Несмотря на отмену крестного хода, буржуазная печать предрекала на воскресенье кровопролитие. Соглашательская газета сообщала с утра: "Сегодня власти ожидают выступления с большей вероятностью, чем 20-го". Так уже в третий раз в течение одной недели: 17, 20 и 22-го -- порочный мальчик обманывал народ лживым криком "волк!". В четвертый раз, если верить старой басне, мальчик попадет волку в зубы.
Печать большевиков, призывая массы на собрания, говорила о мирном подсчете революционных сил накануне съезда советов. Это вполне отвечало замыслу Военно-революционного комитета: провести гигантский смотр без столкновений, без применения оружия и даже без его демонстрации. Надо было показать массе ее самое, ее численность, ее силу, ее решимость. Единодушием множества надо было заставить врагов скрыться, попрятаться, не выступать. Обнаружением бессилия буржуазии перед массовидностью рабочих и солдат надо было стереть в их сознании последние тормозящие воспоминания об июльских днях. Надо было достигнуть того, чтобы, увидев себя самих, массы сказали себе:
никто и ничто не сможет более противиться нам.
"Испуганное население, -- писал через пять лет Милюков, -- осталось дома или держалось в стороне". Дома осталась буржуазия: она действительно была запугана своей прессой. Все остальное население потянулось с утра на собрания: молодые и старые, мужчины и женщины, подростки и матери с детьми на руках. Таких митингов еще не было за время революции. Весь Петроград, за вычетом верхних слоев, представлял сплошной митинг. В переполненных до отказа помещениях аудитория обновлялась в течение ряда часов. Новые и новые волны рабочих, солдат, матросов подкатывали к зданиям и заполняли их. Всколыхнулся мелкий городской люд, пробужденный воплями и предостережениями, которые должны были его запугать. Десятки тысяч омывали гигантское здание Народного дома, переливались по коридорам, сплошной, возбужденной и в то же время дисциплинированной массой заполняли театральные залы, коридоры, буфет и фойе. На железных колоннах и окнах висели гирлянды и гроздья человеческих голов, ног, рук. В воздухе царило то электрическое напряжение, которое знаменует близкий разряд. Долой Керенского! Долой войну! Власть советам! Никто из соглашателей не смел уже выступать перед этими докрасна накаленными толпами с возражениями или предостережениями. Слово принадлежало большевикам. Все ораторские силы партии, включая и прибывших на съезд делегатов провинции, были поставлены на ноги. Изредка выступали левые эсеры, кое-где -- анархисты. Но и те и другие старались поменьше отличаться от большевиков.
Часами стояли люди окраин, подвальных этажей и чердаков в убогих пальто, с шапками и тяжелыми платками на головах, с просочившейся внутрь обуви грязью улиц, с застрявшим в горле осенним кашлем, сомкнувшись плечом к плечу, все больше уплотняясь, чтобы дать место новым, чтобы дать место всем, и слушали без устали, жадно, страстно, требовательно, боясь упустить то, что нужнее всего понять, усвоить и сделать. Казалось, за истекшие месяцы, за последние недели, за самые последние дни сказаны уже все слова. Но нет, сегодня они звучат иначе. Массы переживают их по-новому, уже не как проповедь, а как обязательство действия. Опыт революции, войны, тяжелой борьбы, всей горькой жизни поднимается из глубин памяти каждого угнетенного нуждою человека и вкладывается в эти простые и повелительные лозунги. Так дальше не может идти. Надо проломить выход к будущему.
К этому простому и удивительному дню, ярко выделяющемуся на не бледном и без того фоне революции, обращался впоследствии взорами каждый участник событий. Образ одухотворенной и сдержанной в своей неукротимости человеческой лавы навсегда врезался в память очевидцев. "День Петроградского Совета, -- пишет левый эсер Мстиславский, -- проведен был на многочисленных митингах с огромным подъемом". Большевик Пестковский, выступавший на двух заводах Васильевского острова, свидетельствует: "Мы ясно говорили массе о предстоящем захвате власти нами и, кроме одобрения, ничего не слышали". "Вокруг меня, -- рассказывает Суханов о митинге в Народном доме, -- было настроение, близкое к экстазу... Троцкий формулировал какую-то общую краткую резолюцию... Кто за... Тысячная толпа, как один человек, подняла руки. Я видел поднятые руки и горевшие глаза мужчин, женщин, подростков, рабочих, солдат, мужиков и -- типично мещанских фигур... Троцкий продолжал говорить. Несметная толпа продолжала держать поднятые руки. Троцкий чеканил слова: это ваше голосование пусть будет вашей клятвой... Несметная толпа держала руки. Она согласна, она клянется". Большевик Попов рассказывает о восторженной присяге, которую приносили массы: "...ринуться по первому зову Совета". Мстиславский говорит о наэлектризованной толпе, присягавшей на верность советам. Та же картина, лишь в меньшем размере, наблюдалась во всех частях города, в центре и на окраинах. Сотни тысяч людей в одни и те же часы поднимали руки и клялись довести борьбу до конца.
Если повседневные заседания Совета, солдатской секции, гарнизонного совещания, фабрично-заводских комитетов давали внутреннюю спайку широкому слою руководителей; если отдельные массовые собрания сплачивали заводы и полки, то день 22 октября сплавил под высокой температурой в одном гигантском котле подлинные народные толщи. Массы увидели себя и своих вождей, вожди увидели и услышали массы. Обе стороны остались удовлетворены друг другом. Вожди убедились: дальше откладывать нельзя! Массы сказали себе: на этот раз дело будет сделано!
Успех воскресного смотра большевистских сил сбавил самоуверенности у Полковникова и у его высокого начальства. По соглашению с правительством и ЦИК ом штаб сделал попытку договориться со Смольным. Почему бы, в самом деле, не восстановить старые, добрые, дружественные нравы контакта и соглашения? Военно-революционный комитет не отказался делегировать своих представителей для обмена мнениями: лучшей разведки нельзя было и желать. "Переговоры были кратки, -- вспоминает Садовский. -- Представители округа соглашались на все выставленные ранее Советом условия... взамен чего должен быть аннулирован приказ Военно-революционного комитета от 22 октября". Речь шла о документе, объявлявшем штаб орудием контрреволюционных сил. Те самые делегаты Комитета, которых Полковников столь неучтиво отослал домой два дня тому назад, потребовали и получили на руки, для доклада в Смольном, проект соглашения, подписанный штабом. В субботу эти условия полупочетной капитуляции были бы приняты. Сегодня, в понедельник, они уже запоздали. Штаб ждал ответа, но не получил его.
Военно-революционный комитет обратился к населению Петрограда с извещением о назначении комиссаров при воинских частях и в особо важных пунктах столицы и окрестностей. "Комиссары, как представители Совета, неприкосновенны. Противодействие комиссарам есть противодействие Совету рабочих и солдатских депутатов". Граждане приглашаются в случае неурядиц обращаться к ближайшим комиссарам для вызова вооруженной силы. Это язык власти. Но Комитет все еще не дает сигнала к открытому восстанию. Суханов спрашивает: "Делает ли Смольный глупости или играет с Зимним, как кошка с мышкой, провоцируя нападение?" Ни то ни другое. Давлением масс, тяжестью гарнизона Комитет вытесняет правительство. Он берет без боя то, что можно взять. Он выдвигает свои позиции вперед без выстрела, сплачивая и укрепляя на ходу свою армию; измеряет своим нажимом силу сопротивления врага, ни на минуту не спуская с него при этом глаз. Каждый новый шаг вперед изменяет диспозицию в пользу Смольного. Рабочие и гарнизон врастают в восстание. Кто первый призовет к оружию, обнаружится в ходе наступления и вытеснения. Теперь это уже вопрос часов. Если в последний момент у правительства найдется смелости или отчаяния подать сигнал к сражению, ответственность ляжет на Зимний, а инициатива все равно останется за Смольным. Акт 23 октября означал низложение властей прежде, чем будет низложено само правительство. Военно-революционный комитет связывал враждебному режиму конечности, прежде чем нанести ему удар в голову. Применять эту тактику "мирного проникновения", легально ломать врагу кости и гипнотически парализовать остатки его воли можно было, только имея тот несомненный перевес сил, который был на стороне Комитета и все еще продолжал увеличиваться с часу на час.
Комитет ежедневно читал широко раскрытую перед ним карту гарнизона, знал температуру каждого полка, следил за происходящими в казармах сдвигами взглядов и симпатий. Неожиданностей с этой стороны быть не могло. На карте оставалось, однако, несколько темных пятен. Нужно было попытаться вытравить или хотя бы уменьшить их. Еще 19-го обнаружилось, что большинство комитетов Петропавловской крепости настроено недоброжелательно или двусмысленно. Сейчас, когда весь гарнизон стоит за Комитетом и крепость взята в кольцо по крайней мере политически, пора решительно перейти к завладению ею. Назначенный комиссаром поручик Благонравов наткнулся на сопротивление: правительственный комендант крепости отказывался признать большевистскую опеку и даже -- ходили слухи -- хвалился, что арестует молодого опекуна. Нужно было действовать, и притом немедленно. Антонов предложил ввести в крепость надежный батальон Павловского полка и разоружить враждебные части. Но это была слишком острая операция, которой могло бы воспользоваться офицерство, чтобы вызвать кровопролитие и разбить единодушие гарнизона. Есть ли действительная необходимость идти на такую крайнюю меру? "Для обсуждения этого вопроса был вызван Троцкий... -- рассказывает Антонов в своих воспоминаниях. -- Троцкий тогда сыграл решающую роль; он своим революционным чутьем уловил то, что нам посоветовал: предложил взять эту крепость изнутри. "Не может быть, чтобы там войска не сочувствовали нам", -- сказал он, и оказалось, верно. Троцкий и Лашевич отправились на митинг в крепость". В Смольном с великим волнением ждали результатов предприятия, которое казалось рискованным. Троцкий вспоминал впоследствии: "23-го я поехал в крепость около двух часов дня. Во дворе шел митинг. Ораторы правого крыла были в высшей степени осторожны и уклончивы... Нас слушали, за нами шли". На третьем этаже Смольного вздохнули полной грудью, когда телефон принес радостную весть: гарнизон Петропавловки торжественно обязался подчиняться отныне только Военно-революционному комитету.
Переворот в сознании частей крепости не был, разумеется, результатом одной или двух речей. Он был солидно подготовлен прошлым. Солдаты оказались гораздо левее своих комитетов. Лишь скорлупа старой дисциплины, вся в трещинах, держалась за крепостной стеной несколько дольше, чем в городских казармах. Но достаточно оказалось толчка, чтобы и она развалилась в куски.
Благонравов мог теперь увереннее обосноваться в крепости, развернуть свой маленький штаб и установить связь с большевистским Советом соседнего района и с комитетами ближайших казарм. Тем временем делегации от заводов и воинских частей прибывают хлопотать о выдаче оружия. В крепости воцаряется неописуемое оживление. "Телефон беспрерывно трещит и приносит вести о наших новых успехах на собраниях и митингах". Иногда незнакомый голос сообщает о прибытии на вокзал карательных отрядов с фронта. Немедленная проверка обнаруживает, что это -- измышления, пускаемые врагом.
Вечернее заседание Совета отличается в этот день исключительным многолюдством и повышенным настроением. Занятие Петропавловки и окончательное овладение Кронверкским арсеналом, хранящим 100 000 винтовок, -- это серьезный залог успеха. От имени Военно-революционного комитета докладывает Антонов. Черта за чертой, он рисует картину вытеснения правительственных органов агентами Военно-революционного комитета: их везде встречают как своих; им повинуются не за страх, а за совесть. "Со всех сторон поступают требования о назначении комиссаров". Отсталые части спешат равняться по передовым. Преображенский полк, который в июле первым поддался клевете о немецком золоте, заявил теперь через своего комиссара Чудновского бурный протест против слухов, будто преображенцы стоят за правительство: такая мысль воспринимается как злейшее оскорбление!.. Правда, обычные караульные наряды выполняются, рассказывает Антонов, но это делается с согласия Комитета. Распоряжения штаба о выдаче оружия и автомобилей приведены в исполнение не были. Штаб получил, таким образом, полную возможность убедиться, кто является хозяином столицы. На вопрос: известно ли Комитету о движении правительственных войск с фронта и из окрестностей и какие принимаются против этого меры, докладчик отвечает: с Румынского фронта двинуты кавалерийские части, но они задержаны в Пскове; 17-я пехотная дивизия, узнав по дороге, куда и зачем ее посылают, отказалась ехать; в Вендене два полка воспротивились отправке их против Петрограда; остается пока неизвестной лишь судьба казаков и юнкеров, будто бы отправленных из Киева, и ударников, вызванных из Царского Села. "Трогать Военно-революционный комитет не смеют и не посмеют". Эти слова неплохо звучат в белом зале Смольного.
Доклад Антонова производит в чтении такое впечатление, как если бы штаб переворота работал при открытых дверях. Действительно, Смольному уже почти нечего скрывать. Политическая завязка переворота настолько благоприятна, что самая откровенность превращается в форму маскировки: разве так восстают? Слово "восстание", однако, никем из руководителей не произносится. Не только из формальной осторожности, но и по несоответствию этого термина реальной обстановке: восставать как бы предоставляется правительству Керенского. В отчете "Известий" значится, правда, что Троцкий на заседании 23-го впервые открыто признал целью Военно-революционного комитета захват власти. Несомненно, что от исходной позиции, когда задачей Комитета объявлялась проверка стратегических доводов Черемисова, все уже давно отошли. О выводе полков почти успели позабыть. Но 23-го речь шла все же не о восстании, а о "защите" предстоящего съезда советов, если понадобится -- с оружием в руках. В этом именно духе вынесена резолюция по докладу Антонова.
Как оценивались происходящие события на правительственных высотах? Сообщая по прямому проводу в ночь на 22-е начальнику штаба ставки Духонину о попытках Военно-революционного комитета оторвать полки от командования, Керенский присовокупляет: "Думаю, что мы с этим легко справимся". Приезд его, верховного главнокомандующего, в ставку задержан отнюдь не опасением каких-либо восстаний: "...с этим и без меня бы управились, так как все организовано". Встревоженным министрам Керенский успокоительно заявляет, что он лично, наоборот, очень рад предстоящему выступлению, так как оно даст ему возможность "окончательно разделаться с большевиками". "Я бы готов отслужить молебен, -- отвечает глава правительства кадету Набокову, частому гостю Зимнего дворца, -- чтобы такое выступление произошло". -- "А уверены ли вы, что сможете с ними справиться?" -- "У меня больше сил, чем нужно, -- они будут раздавлены окончательно".
Глумясь впоследствии над оптимистическим легкомыслием Керенского, кадеты явно впадали в забывчивость: на самом деле Керенский смотрел на события их собственными глазами, 21-го газета Милюкова писала, что если большевики, разъедаемые глубоким внутренним кризисом, посмеют выступить, то будут раздавлены на месте и без труда. Другая кадетская газета добавляла: "Гроза предстоит, но она, быть может, и очистит атмосферу". Дан свидетельствует, что в кулуарах предпарламента кадеты и близкие им группы мечтали вслух о том, чтобы большевики выступили возможно скорее: "В открытом бою они немедленно же будут наголову разбиты". Видные кадеты говорили Джон Риду: разгромленные в восстании большевики не смогут поднять голову в Учредительном собрании.
В течение 22-го и 23-го Керенский совещался то с вождями ЦИКа, то со своим штабом: не следует ли арестовать Военно-революционный комитет? Соглашатели не советовали: они сами попробуют урегулировать вопрос о комиссарах. Полковников тоже считал, что спешить с арестом нечего: военных сил на случай надобности "более чем достаточно". Керенский прислушивался к Полковникову, но еще более к друзьям-соглашателям. Он твердо рассчитывал, что в случае опасности ЦИК, несмотря на домашние недоразумения, своевременно придет на помощь: так было в июле и в августе; почему бы так не быть и дальше?
Но стоял уже не июль и не август. Стоял октябрь. На площадях и набережных Петрограда дули со стороны Кронштадта холодные и сырые балтийские ветры. По улицам проходили с лихими песнями, заглушавшими тревогу, юнкера в шинелях до пят. Гарцевали конные милиционеры с револьверами в новеньких кобурах. Нет, власть выглядела еще достаточно внушительно! Или это только зрительная иллюзия? На углу Невского Джон Рид, американец с наивными и умными глазами, купил брошюру Ленина: "Удержат ли большевики государственную власть?", уплатив за нее одной из почтовых марок, которые ходили вместо разменной монеты.
ЛЕНИН ЗОВЕТ К ВОССТАНИЮ
Помимо заводов, казарм, деревень, фронта, советов, у революции была еще одна лаборатория: голова Ленина. Загнанный в подполье, он оказался вынужден в течение 111 дней, с 6 июля до 25 октября, ограничить свои встречи даже с членами Центрального Комитета. Без непосредственного общения с массами, без соприкосновения с организациями он тем решительнее сосредоточивает свою мысль на основных вопросах революции, возводя их -- что было у него в одинаковой мере потребностью и правилом -- к краеугольным проблемам марксизма.
Главный довод демократов, в том числе и самых левых, против взятия власти состоял в том, что трудящиеся окажутся неспособны овладеть аппаратом государства. Таковы же были, по сути дела, опасения оппортунистических элементов внутри самого большевизма. "Аппарат государства!" Каждый мелкий буржуа воспитан в преклонении перед мистическим началом, возвышающимся над людьми и классами. Образованный филистер несет в костях тот же самый трепет, что и его отец или дед, лавочник или зажиточный крестьянин, перед всемогущими учреждениями, где решаются вопросы войны и мира, где даются торговые патенты, откуда исходят бичи налогов, где карают, но изредка милуют, где узаконяются браки и рождения, где сама смерть должна почтительно постоять в очереди, прежде чем добиться признания. Аппарат государства! Сняв мысленно не только шляпу, но и сапоги, на кончиках носков вступает в капище идола мелкий буржуа -- зовется ли он Керенский, Лаваль, Макдональд или Гильфердинг, -- когда личная удача или сила обстоятельств делают его министром. Оправдать эту милость он может не иначе как униженной покорностью по отношению к "аппарату государства".
Русские радикальные интеллигенты, не смевшие даже во время революции приобщиться к власти иначе как за плечами титулованных помещиков и людей капитала, с испугом и негодованием взирали на большевиков: эти уличные агитаторы, эти демагоги думают овладеть аппаратом государства!
После того как в борьбе с Корниловым советы при безволии и бессилии официальной демократии спасли революцию, Ленин писал: "Пусть учатся на этом примере все маловеры. Пусть устыдятся те, кто говорит: "У нас нет аппарата, чтобы заменить старый, неминуемо тяготеющий к защите буржуазии аппарат". Ибо этот аппарат есть. Это и есть советы. Не бойтесь инициативы и самостоятельности масс, доверьтесь революционным организациям масс -- и вы увидите во всех областях государственной жизни такую же силу, величественность, непобедимость рабочих и крестьян, какую обнаружили они в своем объединении и порыве против корниловщины".
В первые месяцы своего подполья Ленин пишет книгу "Государство и революция", главные материалы для которой были им подобраны еще в эмиграции, в годы войны. С той же тщательностью, с какою он обдумывал практические задачи дня, он разрабатывает теперь теоретические проблемы государства. Он не может иначе: для него теория -- действительно руководство к действию. Ленин ни на минуту не ставит себе при этом целью внести в теорию новое слово. Наоборот, своей работе он сообщает чрезвычайно скромный, подчеркнуто ученический характер. Его задача -- восстановить подлинное "учение марксизма о государстве".
Тщательным подбором цитат и их детальным полемическим истолкованием книга может показаться педантской... действительным педантам, которые под анализом текстов не способны почувствовать могучий пульс мысли и воли. Уже одним восстановлением классовой теории государства на новой, более высокой исторической основе Ленин сообщает идеям Маркса новую конкретность, а следовательно, и новую значимость. Но неизмеримую свою важность работа о государстве почерпает прежде всего в том, что является научным введением в величайший в истории переворот. "Комментатор" Маркса готовил свою партию к революционному завоеванию шестой части земной территории.
Если бы государство можно было просто приспособить к потребностям нового исторического режима, не возникали бы революции. Между тем сама буржуазия приходила до сих пор к власти не иначе как путем переворота. Теперь очередь за рабочими. Ленин и в этом вопросе возвращал марксизму его значение как теоретическое орудие пролетарской революции.
Рабочие не смогут овладеть государственным аппаратом? Но дело идет совсем не о том, учит Ленин, чтобы овладеть старой машиной для новых целей: это реакционная утопия. Подбор людей в старом аппарате, их воспитание, их взаимоотношения -- все противоречит историческим задачам пролетариата. Завоевав власть, надо не перевоспитывать старый аппарат, а разбить вдребезги. Чем заменить его? Советами. Из руководителей революционных масс, из органов восстания они станут органами нового государственного порядка.
В водовороте революции работа найдет мало читателей; она и издана будет только после переворота. Ленин разрабатывает проблему государства прежде всего для собственной внутренней уверенности и -- для будущего. Сохранение идейной преемственности составляло одну из постоянных его забот. В июле он пишет Каменеву: "Entre nous, если меня укокошат, я вас прошу издать мою тетрадку "Марксизм о государстве" (застряла в Стокгольме). Синяя обложка переплетенная. Собраны все цитаты, из Маркса и Энгельса, равно из Каутского против Паннекука. Есть ряд замечаний и заметок. Формулировать. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов и Каутский напутали. Условие: все сие абсолютно entre nous" (фр. между нами.). Революционный вождь, травимый как агент враждебного государства и считающийся с возможностью покушения со стороны врагов, заботится об издании "синей" тетради с цитатами из Маркса -- Энгельса, -- таково его секретное завещание. Словечко "укокошат" должно служить противоядием против ненавистной патетики: поручение по самому своему существу имеет патетический характер.
Но, ожидая удара в спину, Ленин сам готовился нанести удар в грудь. Пока он, между чтением газет и писанием инструктивных писем, приводил в порядок полученную наконец из Стокгольма драгоценную тетрадь, жизнь не стояла на месте. Близился час, когда вопрос о государстве предстояло решать практически.
Из Швейцарии, сейчас же после низвержения монархии, Ленин писал: "...мы не бланкисты, не сторонники захвата власти меньшинством..." Эту же мысль он развивал по приезде в Россию: "Мы сейчас в меньшинстве, -- массы нам пока не верят. Мы сумеем ждать... Они хлынут в нашу сторону, и, учитывая соотношение сил, мы тогда скажем: наше время пришло". Вопрос о завоевании власти стоял в эти первые месяцы как вопрос о завоевании большинства в советах.
После июльского разгрома Ленин провозгласил: власть может быть взята отныне лишь вооруженным восстанием; опираться придется при этом, очевидно, не на деморализованные соглашателями советы, а на заводские комитеты; советы как органы власти придется заново создавать после победы. На самом деле большевики уже через два месяца отвоевали советы у соглашателей. Природа ошибки Ленина в этом вопросе в высшей степени характерна для его стратегического гения: для самых смелых замыслов он делает расчеты, исходя из наименее благоприятных предпосылок. Как, въезжая в апреле через Германию в Россию, он считал, что с вокзала попадет в тюрьму, как 5 июля он говорил: "Они, пожалуй, нас перестреляют", так теперь он считал: соглашатели не дадут нам овладеть большинством в советах.
"Нет человека более малодушного, чем я, когда я вырабатываю военный план, -- писал Наполеон генералу Бертье, -- я преувеличиваю все опасности и все возможные бедствия... Когда мое решение принято, все позабыто, кроме того, что может обеспечить его успех". Если отбросить рисовку, выражающуюся в мало подходящем слове "малодушие", то существо мысли может быть целиком отнесено к Ленину. Разрешая проблему стратегии, он заранее наделял врага собственной решимостью и дальнозоркостью. Тактические ошибки Ленина были чаще всего побочным продуктом его стратегической силы. В данном случае вряд ли вообще уместно говорить об ошибке: когда диагност подходит к определению болезни посредством последовательных исключений, его гипотетические допущения, начиная с самых худших, являются не ошибками, а методом анализа.
Как только большевики получили в свои руки оба столичных совета, Ленин сказал: "Наше время пришло". В апреле и июле он сдерживал; в августе теоретически подготовлял новый этап; начиная с середины сентября он торопит и подгоняет изо всех сил. Теперь опасность не в забегании вперед, а в отставании. "Преждевременного в этом отношении быть теперь не может". В статьях и письмах, обращенных к Центральному Комитету, Ленин анализирует обстановку, выдвигая каждый раз на переднее место международные условия. Симптомы и факты пробуждения европейского пролетариата являются для него, на фоне событий войны, неоспоримым доказательством того, что непосредственная угроза русской революции со стороны иностранного империализма будет все более убывать. Аресты социалистов в Италии и особенно восстание в немецком флоте заставляют его провозгласить величайший перелом во всей мировой обстановке: "мы стоим в преддверии всемирной пролетарской революции".
Об этой исходной позиции Ленина эпигонская историография предпочитает молчать как потому, что расчет Ленина кажется опровергнутым событиями, так и потому, что, согласно позднейшим теориям, русская революция должна при всех условиях довлеть сама себе. Между тем ленинская оценка международной обстановки меньше всего была иллюзорной. Симптомы, которые он наблюдал сквозь сито военной цензуры всех стран, действительно знаменовали приближение революционной бури. В центральных империях она через год потрясла старое здание до самого фундамента. Но и в странах-победительницах, Англии и Франции, не говоря уж об Италии, она надолго лишила правящие классы свободы действий. Против крепкой, консервативной, уверенной в себе капиталистической Европы изолированная и не успевшая окрепнуть пролетарская революция в России не могла бы продержаться и несколько месяцев. Но этой Европы больше не было. Революция на Западе, правда, не поставила у власти пролетариат -- реформисты спасли буржуазный режим, -- но оказалась все же достаточно могущественной, чтобы оградить Советскую республику в первый, наиболее опасный период ее существования.
Глубокий интернационализм Ленина выражался не только в том, что оценку международной обстановки он ставил неизменно на первое место; самое завоевание власти в России он рассматривал прежде всего как толчок к европейской революции, которая, как он повторял не раз, для судеб человечества должна иметь несравненно большее значение, чем революция в отсталой России. С каким сарказмом он бичует тех большевиков, которые не понимают своего интернационального долга. "Примем резолюцию сочувствия немецким повстанцам, -- издевается он, -- и отвергнем восстание в России. Это будет настоящим благоразумным интернационализмом!"
В дни Демократического совещания Ленин пишет в ЦК: "Получив большинство в обоих столичных Советах... большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки..." Тот факт, что большинство крестьянских делегатов подтасованного Демократического совещания голосовало против коалиции с кадетами, имел в его глазах решающее значение: мужику, который не хочет союза с буржуазией, ничего не останется, как поддержать большевиков. "Народ устал от колебаний меньшевиков и эсеров. Только наша победа в столицах увлечет крестьян за нами". Задача партии: "на очередь дня поставить вооруженное восстание в Питере и в Москве, завоевание власти, свержение правительства..." Никто до этого так властно и обнаженно не ставил задачу переворота.
Ленин очень пристально следит за всеми выборами и голосованиями в стране, тщательно подбирая цифры, которые способны бросить свет на действительное соотношение сил. Полу анархическое безразличие к избирательной статистике не встречало с его стороны ничего, кроме презрения. В то же время Ленин никогда не отождествлял индексы парламентаризма с действительным соотношением сил: он всегда вносил поправку на прямое действие. "...Сила революционного пролетариата, с точки зрения воздействия на массы и увлечения их на борьбу, -- напоминает он, -- несравненно больше во внепарламентской борьбе, чем в борьбе парламентской. Это очень важное наблюдение по вопросу о гражданской войне".
Зорким глазом Ленин первый подметил, что аграрное движение перешло в решительную фазу, и сейчас же сделал из этого все выводы. Мужик не хочет больше ждать, как и солдат. "Перед лицом такого факта, как крестьянское восстание, -- пишет Ленин в конце сентября, -- все остальные политические симптомы, даже если бы они противоречили этому назреванию общенационального кризиса, не имели бы ровнехонько никакого значения". Аграрный вопрос -- фундамент революции. Победа правительства над крестьянским восстанием была бы "похоронами революции". Надеяться на более благоприятные условия не приходится. Наступает час действия. "Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту. Все будущее международной рабочей революции за социализм поставлено на карту. Кризис назрел".
Ленин зовет к восстанию. В каждой простой, прозаической, подчас угловатой строке звучит высшее напряжение страсти. "Революция погибла, -- пишет он в начале октября петроградской конференции партии, -- если правительство Керенского не будет свергнуто пролетариями и солдатами в ближайшем будущем... Надо все силы мобилизовать, чтобы рабочим и солдатам внушить идею о безусловной необходимости отчаянной, последней, решительной борьбы за свержение правительства Керенского".
Ленин не раз говорил, что массы левее партии. Он знал, что партия левее своего верхнего слоя "старых большевиков". Он слишком хорошо представлял себе внутренние группировки и настроения в ЦК, чтобы ждать с его стороны каких-либо рискованных шагов; зато он очень опасался излишней осторожности, кунктаторства, упущения одной из тех исторических ситуаций, которые подготовляются десятилетиями. Ленин не доверяет ЦК без Ленина -- в этом ключ к его письмам из подполья. И Ленин не так уж не прав в своем недоверии.
Вынужденный высказываться в большинстве случаев после уже вынесенного в Петрограде решения, Ленин неизменно критикует политику ЦК слева. Оппозиция его развертывается на фоне вопроса о восстании, но не ограничивается им. Ленин считает, что ЦК отдает слишком много внимания соглашательскому Исполнительному комитету. Демократическому совещанию, вообще парламентской возне в советских верхах. Он резко выступает против предложения большевиков о коалиционном президиуме в Петроградском Совете. Он клеймит "позорное" решение об участии в предпарламенте. Он возмущен опубликованным в конце сентября списком большевистских кандидатов в Учредительное собрание: слишком много интеллигентов, слишком мало рабочих. "Ораторов и литераторов набивать в Учредительное собрание -- значит идти по избитой дороге оппортунизма и шовинизма. Это недостойно III Интернационала". К тому же среди кандидатов слишком много новых, не проверенных в борьбе членов партии! Ленин считает нужным сделать оговорку: "Само собою понятно, что... никто не оспорил бы такой, например, кандидатуры, как Л. Д. Троцкий, ибо, во-первых, Троцкий сразу по приезде занял позицию интернационалиста; во-вторых, боролся среди межрайонцев за слияние; в-третьих, в тяжелые июльские дни оказался на высоте задачи и преданным сторонником партии революционного пролетариата. Ясно, что нельзя этого сказать про множество внесенных в список вчерашних членов партии..."
Может показаться, что вернулись дни апреля: Ленин снова в оппозиции к Центральному Комитету. Вопросы стоят по-другому, но общий дух его оппозиции тот же: ЦК слишком пассивен, слишком поддается общественному мнению интеллигентских кругов, слишком соглашательски настроен по отношению к соглашателям; а главное, слишком безучастно, фаталистически, не по-большевистски относится к проблеме вооруженного восстания.
От слов пора переходить к делу: "Наша партия теперь на Демократическом совещании имеет фактический свой съезд, и этот съезд решить должен (хочет или не хочет) судьбу революции". Решение же мыслимо только одно: вооруженный переворот. В этом первом письме о восстании Ленин делает еще оговорку: "Вопрос идет не о "дне" восстания, не о "моменте" его в узком смысле. Это решит лишь общий голос тех, кто соприкасается с рабочими и солдатами, с массами". Но уже через два-три дня (письма того времени обычно без дат -- по конспиративным соображениям, а не по забывчивости) Ленин, под явным впечатлением загнивания Демократического совещания, настаивает на немедленном переходе к действиям и тут же выдвигает практический план.
"Мы должны на совещании немедленно сплотить фракцию большевиков, не гоняясь за численностью... Мы должны составить краткую декларацию большевиков... Мы должны всю нашу фракцию двинуть на заводы и в казармы. Мы в то же время, не теряя ни минуты, должны организовать штаб повстанческих отрядов, распределить силы, двинуть верные полки на самые важные пункты, окружить Александринку (театр, где заседало Демократическое совещание), занять Петропавловку, арестовать генеральный штаб и правительство, послать к юнкерам и к "дикой дивизии" такие отряды, которые способны погибнуть, но не дать неприятелю двинуться к центрам города. Мы должны мобилизовать вооруженных рабочих, призвать их к отчаянному последнему бою, занять сразу телеграф и телефон, поместить наш штаб восстания у центральной телефонной станции, связать с ним по телефону все заводы, все полки, все пункты вооруженной борьбы и т. д.". Вопрос о сроке не ставится больше в зависимость от "общего голоса тех, кто соприкасается с массами". Ленин предлагает действовать сейчас же: выйти с ультиматумом из Александрийского театра, чтобы вернуться в него во главе вооруженных масс. Сокрушительный удар должен быть направлен не только против правительства, но и одновременно против высшего органа соглашателей.
"...Ленин, который в приватных письмах требовал ареста Демократического совещания, -- так обличает Суханов, -- печатно, как мы знаем, предлагал "компромисс": пусть всю власть возьмут меньшевики и эсеры, а там -- что скажет советский съезд... То же самое упорно проводил и Троцкий на Демократическом совещании и около него". Суханов видит двойную игру там, где ее не было и в помине. Ленин предлагал соглашателям компромисс сейчас же после победы над Корниловым, в первые дни сентября. Пожав плечами, соглашатели прошли мимо. Демократическое совещание они превратили в прикрытие новой коалиции с кадетами против большевиков. Возможность соглашения тем самым отпадала окончательно. Вопрос о власти мог отныне решаться только открытой борьбой. Суханов сливает воедино две стадии, из которых первая на две недели предшествовала второй и политически ее обусловливала.
Но если восстание вытекало из новой коалиции неотвратимо, то резкостью поворота Ленин застиг врасплох даже верхи собственной партии. Сплотить на основе его письма большевистскую фракцию на совещании, хотя бы и "не гоняясь за численностью", было явно невозможно. Настроение фракции оказалось таково, что она 70 голосами против 50 отвергла бойкот предпарламента, т.е. первый шаг в сторону восстания. В самом ЦК план Ленина совершенно не нашел поддержки. Четыре года спустя, на вечере воспоминаний, Бухарин со свойственными ему преувеличениями и прибаутками в основе верно рассказал об этом эпизоде. "Письмо (Ленина) было написано чрезвычайно сильно и грозило нам всякими карами (?). Мы все ахнули. Никто еще так резко вопроса не ставил... Все недоумевали первое время. Потом, посоветовавшись, решили. Может быть, это был единственный случай в истории нашей партии, когда ЦК единогласно постановил сжечь письмо Ленина... Мы хотя и верили в то, что безусловно в Питере и Москве нам удастся взять власть в свои руки, но полагали, что в провинции мы еще не сможем удержаться, что, взявши власть и разогнавши Демократическое совещание, мы не сможем закрепить себя во всей остальной России".
Вызванное соображениями конспирации сожжение нескольких копий опасного письма было постановлено на самом деле не единогласно, а 6 голосами против 4 при 6 воздержавшихся. Один экземпляр для истории был, к счастью, сохранен. Но верно в рассказе Бухарина то, что все члены ЦК, хотя и по разным мотивам, отклонили предложение: одни противились восстанию вообще, другие считали, что момент совещания наименее пригоден из всех; третьи просто колебались и выжидали.
Натолкнувшись на прямое сопротивление, Ленин вступает в некоторого рода заговор со Смилгой, который тоже находится в Финляндии, и в качестве председателя областного комитета советов сосредоточивает в это время в своих руках изрядную реальную власть. Смилга стоял в 1917 году на крайнем левом фланге партии и уже в июле склонен был довести борьбу до развязки: при поворотах политики Ленин всегда находил, на кого опереться, 27 сентября Ленин пишет Смилге обширное письмо: "...Что мы делаем? Только резолюции принимаем? Теряем время, назначаем "сроки" (20 октября -- съезд советов, не смешно ли так откладывать? Не смешно ли полагаться на это?). Систематической работы большевики не ведут, чтобы подготовить свои военные силы для свержения Керенского... Надо агитировать среди партии за серьезное отношение к вооруженному восстанию... Дальше о вашей роли... Создать тайный комитет из надежнейших военных, обсудить с ними всесторонне, собрать (и проверить самому) точнейшие сведения о составе и расположении войск под Питером и в Питере, о перевозке войск финляндских в Питер, о движении флота и т.д.". Ленин требует "систематической пропаганды среди казаков, находящихся здесь, в Финляндии... Надо изучить все сведения о расположении казаков и организовать посылку к ним агитаторских отрядов из лучших сил матросов и солдат Финляндии". Наконец: "Для правильной подготовки умов, надо сейчас же пустить в обращение такой лозунг: власть должна немедленно перейти в руки Петроградского Совета, который передаст ее съезду советов. Ибо зачем терпеть еще 3 недели войны и корниловских подготовлений
Керенского?"
Перед нами новый план восстания: "тайный комитет из важнейших военных" в Гельсингфорсе как боевой штаб; расположенные в Финляндии русские войска как боевая сила: "...кажется, единственное, что мы можем вполне иметь в своих руках и что играет серьезную военную роль, это финляндские войска и Балтийский флот". Ленин рассчитывает, таким образом, главный удар по правительству нанести извне Петрограда. В то же время необходима "правильная подготовка умов", дабы низвержение правительства военными силами Финляндии не свалилось неожиданностью на Петроградский Совет: до съезда советов он должен будет явиться преемником власти.
Новый набросок плана, как и предшествующий, не был осуществлен. Но он не прошел бесследно. Агитация в казачьих дивизиях скоро дала результаты -- об этом мы слышали от Дыбенко. Привлечение балтийских моряков к участию в главном ударе по правительству также вошло в принятый позже план. Но главное не в этом: заостренной до крайности постановкой вопроса Ленин никому не позволял уклоняться и лавировать. То, что оказывалось несвоевременным как прямое тактическое предложение, становилось целесообразным как проверка настроений в Центральном Комитете, как поддержка решительных против колеблющихся, как дополнительный толчок влево.
Всеми средствами, какими можно было располагать в изолированности подполья, Ленин стремился заставить кадры партии почувствовать остроту обстановки и силу напора масс. Он вызывал в свое убежище отдельных большевиков, устраивал допросы с пристрастием, проверял слова и дела руководителей, пускал обходными путями свои лозунги в партию, вниз, вглубь, чтобы поставить ЦК перед необходимостью действовать и дойти до конца.
Через день после своего письма Смилге Ленин пишет уже цитированный выше документ "Кризис назрел", заканчивая его чем-то вроде объявления войны ЦК. "Надо... признать правду, что у нас в ЦК и в верхах партии есть течение или мнение за ожидание съезда Советов против немедленного взятия власти, против немедленного восстания". Это течение надо побороть во что бы то ни стало. "Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд". Упускать время в ожидании съезда советов есть "полный идиотизм или полная измена". До съезда, назначенного на 20-е, остается свыше двадцати дней: "Недели и даже дни решают теперь все". Оттягивать развязку -- значит трусливо отречься от восстания, ибо во время съезда захват власти станет невозможен: "соберут казаков ко дню глупеньким образом "назначенного" восстания".
Уже один тон письма показывает, насколько гибельным представлялось Ленину кунктаторство петроградского руководства. Но он не ограничивается на этот раз свирепой критикой и, в виде протеста, подает в отставку из ЦК. Мотивы: ЦК не отозвался с начала совещания на его настояния относительно захвата власти; редакция партийного органа (Сталин) печатает его статьи с намеренными промедлениями, вычеркивая из них указания на такие "вопиющие ошибки большевиков, как позорное решение участвовать в предпарламенте" и пр. Эту политику Ленин не считает возможным покрывать перед партией: "Мне приходится подать прошение о выходе из ЦК, что я и делаю, и оставить за собой свободу агитации в низах партии и на съезде партии".
По документам не видно, какое дальнейшее формальное движение получило это дело. Из ЦК Ленин, во всяком случае, не вышел. Заявлением об отставке, которое у него никак не могло быть плодом минутного раздражения, Ленин явно оставлял для себя возможность освободиться, в случае надобности, от внутренней дисциплины Центрального Комитета: он мог не сомневаться, что, как и в апреле, непосредственное обращение к низам обеспечит за ним победу. Но путь открытого мятежа против ЦК предполагал подготовку экстренного съезда, следовательно, требовал времени; а времени как раз и не хватало. Держа про запас свое заявление об отставке, но не выходя полностью из границ партийной легальности, Ленин продолжает уже с большей свободой развивать наступление по внутренним операционным линиям. Свои письма ЦК он не только направляет Петроградскому и Московскому комитетам, но и принимает меры, чтобы копии попадали к наиболее надежным работникам районов. В начале октября, уже минуя ЦК, Ленин пишет непосредственно Петроградскому и Московскому комитетам: "Большевики не вправе ждать съезда Советов, они должны взять власть тотчас... Медлить -- преступление. Ждать съезда Советов -- ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции". С точки зрения иерархических отношений действия Ленина были совсем небезупречны. Но дело шло о чем-то большем, чем соображения формальной дисциплины.
Один из членов Выборгского районного комитета, Свешников, вспоминает: "А Ильич из подполья писал, и писал неустанно, и нам в районном комитете Надежда Константиновна (Крупская) очень часто читала эти рукописи... Огненные слова вождя увеличивали нашу силу... Помню, как сейчас, склонившуюся фигуру Надежды Константиновны в одной из комнат районной управы, где работали машинистки, тщательно сверявшей рукопись с оригиналом, и тут же рядом -- "Дядя" и "Женя", просящие по копии". Дядя и Женя -- старые конспиративные клички двух руководителей района. "Недавно, -- рассказывает районный работник Наумов, -- получили мы от Ильича для передачи в Цека письмо... Письмо мы прочли и так и ахнули. Оказывается, Ленин давно уже ставит перед Цека вопрос о восстании. Мы подняли шум, начали нажимать". Этого именно и нужно было.
В первых числах октября Ленин призывает петроградскую партийную конференцию сказать твердое слово в пользу восстания. По его инициативе конференция "настоятельно просит ЦК принять все меры для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян". В одной этой фразе две маскировки, юридическая и дипломатическая: о руководстве "неизбежным восстанием" вместо прямой подготовки восстания говорится, чтобы не дать слишком благоприятных козырей в руки прокуратуры; конференция "просит ЦК", не требует и не протестует -- это явная дань престижу высшего учреждения партии. Но в другой резолюции, также написанной Лениным, говорится с большей откровенностью: "...в верхах партии заметны шатания, как бы боязнь борьбы за власть, склонность подменить эту борьбу резолюциями, протестами и съездами". Это уже почти прямое восстановление партии против Центрального Комитета. Ленин нелегко решался на такие шаги. Но дело шло о судьбе революции, и все другие соображения отступали на задний план.
8 октября Ленин обращается к большевистским делегатам предстоящего северного областного съезда:
"Нельзя ждать Всероссийского съезда Советов, который Центральный исполнительный комитет может оттянуть и до ноября, нельзя откладывать, позволяя Керенскому подвозить еще корниловские войска". Областной съезд, на котором представлены Финляндия, флот и Ревель, должен взять на себя инициативу "немедленного движения к Питеру". Прямой призыв к немедленному восстанию обращен на этот раз к представителям десятков советов. Призыв исходит лично от Ленина: партийного решения нет, высшее учреждение партии еще не высказалось.
Нужно было очень большое доверие к пролетариату, к партии, но и очень серьезное недоверие к Центральному Комитету, чтобы мимо него, за личной ответственностью, из подполья, при помощи небольших мелко исписанных листков почтовой бумаги поднять агитацию за вооруженный переворот. Как же могло случиться, что Ленин, которого мы видели изолированным на верхах собственной партии в начале апреля, как бы снова оказался в той же среде одиноким в сентябре и начале октября? Этого нельзя понять, если верить неумной легенде, изображающей историю большевизма как эманацию чистой революционной идеи. На самом деле большевизм развивался в определенной социальной среде, испытывая на себе ее разнородные воздействия, в том числе и влияние мелкобуржуазного окружения и культурной отсталости. К каждой новой обстановке партия приспособлялась не иначе как путем внутреннего кризиса.
Чтобы острая предоктябрьская борьба на большевистских верхах предстала пред нами в своем подлинном свете, приходится снова оглянуться назад на те процессы в партии, о которых уже шла речь в первом томе этого труда. Это тем более необходимо, что как раз в настоящее время фракция Сталина делает неслыханные усилия, притом в международном масштабе, чтобы вытравить из исторической памяти всякое воспоминание о том, как на деле подготовлялся и совершался Октябрьский переворот.
В годы перед войной большевики называли себя в легальной печати "последовательными демократами". Этот псевдоним был выбран не случайно. Лозунги революционной демократии большевизм, и только он один смело доводил до конца. Но в прогнозе революции он не шел дальше их. Война же, нерасторжимо связав буржуазную демократию с империализмом, окончательно обнаружила, что программа "последовательной демократии" может быть разрешена не иначе как через пролетарскую революцию. Кому из большевиков война этого не объяснила, того революция должна была неминуемо застигнуть врасплох и превратить в левого попутчика буржуазной демократии.
Между тем тщательное изучение материалов, характеризующих жизнь партии за время войны и в начале революции, несмотря на крайнюю и неслучайную их неполноту, а начиная с 1923 года -- и на возрастающую их тенденциозность, -- все больше и больше обнаруживает, какое огромное идейное сползание проделал верхний слой большевиков за время войны, когда правильная жизнь партии фактически прекратилась. Причина сползания двойная: отрыв от масс и отрыв от эмиграции, т.е. прежде всего от Ленина, и как результат: погружение в изолированность и в провинциализм.
Ни один из старых большевиков в России, предоставленных каждый самому себе, не формулировал в течение всей войны ни одного документа, который мог бы рассматриваться хотя бы как маленькая веха на пути от Второго Интернационала к Третьему: "Вопросы мира, качества грядущей революции, роль партии в будущем Временном правительстве и т.п., -- писал несколько лет тому назад один из старых членов партии, Антонов-Саратовский, -- рисовались нам или довольно смутно, или совсем не входили в поле нашего мышления". До сих пор вообще не опубликовано ни одной работы, ни одной страницы дневника, ни одного письма, в которых Сталин, Молотов и другие из нынешних руководителей, хоть вскользь, хоть бегло, формулировали бы свои воззрения на перспективы войны и революции. Это не значит, конечно, что "старые большевики" ничего не писали по этим вопросам в годы войны, крушения социал-демократии и подготовки русской революции; исторические события слишком властно требовали ответа, а тюрьма и ссылка предоставляли достаточный досуг для размышлений и переписки. Но во всем написанном на эти темы не оказалось ничего, что можно было бы хоть с натяжкой истолковать как приближение к идеям Октябрьской революции. Достаточно сослаться на то, что Институт истории партии лишен возможности напечатать хотя бы одну строку, вышедшую из-под пера Сталина за 1914--1917 годы, и вынужден тщательно скрывать важнейшие документы за март 1917 года. В официальных политических биографиях большинства правящего ныне слоя годы войны значатся как пустое место. Такова неприкрашенная правда.
128
Один из новейших молодых историков, Баевский, которому специально поручено было показать, как партийные верхи развивались во время войны в сторону пролетарской революции, несмотря на проявленную им гибкость научной совести, не смог выжать из материалов ничего, кроме следующего тощего заявления: "Проследить, как шел этот процесс, нельзя, но некоторые документы и воспоминания с несомненностью доказывают, что подпочвенные искания партийной мысли в направлении "апрельских тезисов Ленина были..." Как будто дело идет о подпочвенных исканиях, а не научных оценках и политических прогнозах!
Петербургская "Правда" пыталась в начале революции занять интернационалистскую позицию, правда крайне противоречивую, ибо не выходившую за рамки буржуазной демократии. Прибывшие из ссылки авторитетные большевики сразу придали центральному органу демократически-патриотическое направление. Калинин, отбиваясь от обвинений в оппортунизме, напомнил 30 мая: "Взять пример "Правды". Вначале "Правда" вела одну политику. Приехали Сталин, Муранов, Каменев и повернули руль "Правды" в другую сторону".
"Надо сказать прямо, -- писал несколько лет тому назад Молотов, -- у партии не было ясности и решимости, каких требовал революционный момент... Агитация и вся революционная партийная работа в целом не имели прочной основы, ибо мысль не дошла еще до смелых выводов относительно необходимости непосредственной борьбы за социализм и социалистическую революцию". Перелом начался только на втором месяце революции. "Со времени прибытия Ленина в Россию в апреле 1917 года, -- свидетельствует Молотов, -- наша партия почувствовала прочную почву под ногами... До этого момента партия лишь слабо и неуверенно нащупывала свою дорогу".
Прийти априорно к идеям Октябрьской революции можно было не в Сибири, не в Москве, даже не в Петрограде, а только на перекрестке мировых исторических путей. Задачи запоздалой буржуазной революции должны были пересечься с перспективами мирового пролетарского движения, чтобы оказалось возможным выдвинуть для России программу диктатуры пролетариата. Нужен был более высокий наблюдательный пункт, не национальный, а интернациональный горизонт, не говоря уже о более серьезном вооружении, чем то, каким располагали так называемые русские практики партии.
Низвержение монархии открывало в их глазах эру "свободной", республиканской России, в которой они собирались, по примеру западных стран, открыть борьбу за социализм. Три старых большевика, Рыков, Скворцов и Вегман, "по поручению освобожденных революцией социал-демократов Нарымского края", телеграфировали в марте из Томска: "Приветствуем возрожденную "Правду", которая с таким успехом подготовила революционные кадры для завоевания политической свободы. Выражаем глубокую уверенность, что ей удастся объединить вокруг своего знамени для дальнейшей борьбы во имя национальной революции". Из этой коллективной телеграммы выступает целое мировоззрение: оно пропастью отделено от апрельских тезисов Ленина. Февральский переворот сразу превратил руководящий слой партии, во главе с Каменевым, Рыковым, Сталиным, в демократических оборонцев, притом развивавшихся вправо, в сторону сближения с меньшевиками. Будущий историк партии Ярославский, будущий глава Центральной контрольной комиссии Орджоникидзе, будущий председатель украинского ЦИКа Петровский издавали в марте в тесном союзе с меньшевиками в Якутске журнал "Социал-демократ", стоявший на грани патриотического реформизма и либерализма; в позднейшие годы это издание тщательно собиралось и предавалось уничтожению.
"Надо открыто признать, -- писал Ангарский, один из этого слоя, когда такие вещи еще разрешалось писать, -- что огромное число старых большевиков до апрельской конференции партии по вопросу о характере революции 1917 г. придерживалось старых большевистских взглядов 1905 г. и что отказ от этих взглядов, их изживание совершались не так легко". Следовало бы лишь прибавить, что пережившие себя идеи 1905 года переставали быть в 1917 году "старыми большевистскими взглядами", а становились идеями патриотического реформизма.
"Апрельским тезисам Ленина, -- гласит официальное историческое издание, -- прямо-таки не повезло в Петербургском комитете. За эти тезисы, составившие эпоху, высказались только двое против 13 и один воздержался". "Слишком смелыми казались выводы Ленина даже для самых его восторженных последователей", -- пишет Подвойский. Выступления Ленина, по мнению Петроградского комитета и Военной организации, "поставили... партию большевиков одинокой и тем, разумеется, ухудшили положение пролетариата и партии до крайности".
Сталин в конце марта выступал за военную оборону, за условную поддержку Временного правительства, за пацифистский манифест Суханова, за слияние с партией Церетели. "Эту ошибочную позицию, -- признавал ретроспективно сам Сталин в 1924 году, -- я разделял тогда с другими товарищами по партии и отказался от нее полностью лишь в середине апреля, присоединившись к тезисам Ленина. Нужна была новая ориентировка. Эту новую ориентировку дал партии Ленин в своих знаменитых апрельских тезисах".
Калинин даже в конце апреля стоял еще за избирательный блок с меньшевиками. На петроградской городской конференции Ленин говорил: "Я резко восстаю против Калинина, ибо блок с... шовинистами -- немыслим... Это -- предательство социализма". Настроения Калинина не были исключением даже в Петрограде. На конференции говорилось: "Объединительный угар под влиянием Ленина идет насмарку".
В провинции сопротивление тезисам Ленина держалось значительно дольше, в ряде губерний -- почти до октября. По рассказу киевского рабочего Сивцова, "идеи, выставленные в тезисах (Ленина), не сразу были восприняты всей киевской большевистской организацией. Ряд товарищей, в том числе и Г.Пятаков, были с тезисами не согласны". Харьковский железнодорожник Моргунов рассказывает: "Старые большевики пользовались большим влиянием среди всей железнодорожной массы... многие из старых большевиков не состояли в нашей фракции... после Февральской революции некоторые по ошибке записались к меньшевикам, над чем и сами после смеялись, как, мол, это случилось". В таких и подобных свидетельствах недостатка нет.
Несмотря на все это, простое упоминание о произведенном Лениным в апреле перевооружении партии воспринимается ныне официальной историографией как кощунство. Исторический критерий новейшие историки заменили критерием чести партийного мундира. Они лишены права цитировать по этому поводу даже Сталина, который еще в 1924 году вынужден был признавать всю глубину апрельского поворота. "Понадобились знаменитые апрельские тезисы Ленина для того, чтобы партия смогла одним взмахом выйти на новую дорогу". "Новая ориентировка" и "новая дорога" -- это и есть перевооружение партии. Но уже шесть лет спустя Ярославский, упомянувший, в качестве историка, о том, что Сталин в начале революции занимал "ошибочную позицию в основных вопросах", подвергся свирепой травле со всех сторон. Идол престижа есть самое прожорливое из всех чудовищ!
Революционная традиция партии, давление рабочих снизу, критика Ленина сверху заставили верхний слой партии в течение апреля--мая, говоря словами Сталина, "выйти на новую дорогу". Но нужно было бы совсем не знать политической психологии, чтобы допустить, будто одно лишь голосование за тезисы Ленина означало действительный полный отказ от "ошибочной позиции в основных вопросах". В действительности те вульгарно-демократические взгляды, которые органически окрепли за годы войны, хоть и приспособлялись к новой программе, но оставались в глухой оппозиции к ней.
6 августа Каменев, вопреки решению апрельской конференции большевиков, выступает в Исполнительном комитете за участие в подготовлявшейся стокгольмской конференции социал-патриотов. В центральном органе партии выступление Каменева не встречает никакого отпора. Ленин пишет грозную статью, которая появляется, однако, лишь через 10 дней после речи Каменева. Понадобились решительные настояния самого Ленина и других членов ЦК, чтобы добиться от возглавлявшейся Сталиным редакции напечатания протестующей статьи.
Конвульсия колебаний прошла по партии после июльских дней: изолированность пролетарского авангарда испугала многих руководителей, особенно в провинции. В корниловские дни эти испуганные пытались приблизиться к соглашателям, что снова вызвало предостерегающий окрик Ленина.
30 августа Сталин в качестве редактора печатает без оговорки статью Зиновьева "Чего не делать", направленную против подготовки восстания. "Надо смотреть правде в лицо: в Петрограде сейчас налицо много условий, благоприятствующих возникновению восстания типа Парижской коммуны 1871 года..." 3 сентября Ленин, в другой связи и не называя Зиновьева, но рикошетом ударяя по нему, пишет: "Ссылка на Коммуну очень поверхностна и даже глупа. Ибо, во-первых, большевики все же кое-чему научились после 1871 года, они не оставили бы банк невзятым в свои руки, они не отказались бы от наступления на Версаль; а при таких условиях даже Коммуна могла победить. Кроме того. Коммуна не могла предложить народу сразу того, что смогут предложить большевики, если станут властью, именно: землю крестьянам, немедленное предложение мира". Это было безымянное, но недвусмысленное предостережение не только Зиновьеву, но и редактору "Правды" Сталину.
Вопрос о предпарламенте разбил ЦК пополам. Решение фракции совещания в пользу участия в предпарламенте было подтверждено многими местными комитетами, если не большинством. Так было, например, в Киеве. "По вопросу о... вхождении в Предпарламент, -- говорит в своих воспоминаниях Е.Бош, -- большинство комитета высказалось за участие и избрало своего представителя Пятакова". Во многих случаях, как на примере Каменева, Рыкова, Пятакова и других, можно проследить преемственность в шатаниях: против тезисов Ленина в апреле, против бойкота предпарламента в сентябре, против восстания в октябре. Наоборот, следующий слой большевистских кадров, более близкий к массам и политически более свежий, легко воспринял лозунг бойкота и заставил круто повернуть комитеты, в том числе и Центральный. Под влиянием писем Ленина киевская городская конференция, например, подавляющим большинством высказалась против своего комитета. Так, почти на всех крутых политических поворотах Ленин опирался на низшие слои аппарата против высших или на партийную массу -- против аппарата в целом.
Предоктябрьские колебания меньше всего могли при этих условиях застигнуть Ленина врасплох. Он заранее оказался вооружен зоркой подозрительностью, подстерегал тревожные симптомы, исходил из худших предположений и считал более целесообразным лишний раз нажать, чем проявить снисходительность.
По несомненному внушению Ленина, московское Областное бюро вынесло в конце сентября жесткую резолюцию против ЦК, обвиняя его в нерешительности, колебаниях, внесении замешательства в ряды партии и требуя "взять ясную и определенную линию на восстание". От имени московского бюро Ломов докладывал 3 октября это решение в ЦК. Протокол отмечает: "Прений по докладу решено не вести". ЦК продолжал еще уклоняться от ответа на вопрос, что делать? Но нажим Ленина через Москву не остался без результата: через два дня ЦК решил покинуть предпарламент. Что этот шаг означал вступление на путь восстания, было ясно врагам и противникам. "Троцкий, уведя свою армию из Предпарламента, -- пишет Суханов, -- определенно взял курс на насильственный переворот". Доклад в Петроградском Совете о выходе из предпарламента был закончен кличем: "Да здравствует прямая и открытая борьба за революционную власть в стране!" Это было 9 октября.
На следующий день происходило, по требованию Ленина, знаменитое заседание ЦК, где вопрос о восстании был поставлен ребром. От исхода этого заседания Ленин ставил в зависимость свою дальнейшую политику: через ЦК или против него. "О, новые шутки веселой музы истории! -- пишет Суханов. -- Это верховное и решительное заседание состоялось у меня на квартире, все на той же Карповке (32, кв. 31). Но все это было без моего ведома". Жена меньшевика -- Суханова -- была большевичкой. "На этот раз к моей ночевке вне дома были приняты особые меры: по крайней мере, жена моя точно осведомилась о моих намерениях и дала мне дружеский бескорыстный совет -- не утруждать себя после трудов дальним путешествием. Во всяком случае, высокое собрание было совершенно гарантировано от моего нашествия". Оно оказалось, что гораздо важнее, ограждено и от нашествия полиции Керенского.
Из 21 члена ЦК присутствовало 12. Ленин прибыл в парике и очках, без бороды. Заседание длилось около 10 часов подряд, до глубокой ночи. В промежутке пили чай с хлебом и колбасой для подкрепления сил. А силы нужны были: вопрос шел о захвате власти в бывшей империи царей. Как всегда, заседание началось с организационного доклада Свердлова. На этот раз его сообщения были посвящены фронту и, по-видимому, заранее согласованы с Лениным, чтобы дать ему опору для необходимых выводов: это вполне отвечало приемам Ленина. Представители армий Северного фронта предупреждали через Свердлова о подготовке контрреволюционным командованием какой-то "темной истории с отходом войск вглубь". Из Минска, из штаба Западного фронта, сообщали, что там готовится новая корниловщина; ввиду революционного характера местного гарнизона, штаб окружил город казачьими частями. "Идут какие-то переговоры между штабами и ставкой подозрительного характера". Захватить штаб в Минске вполне возможно: местный гарнизон готов разоружить казачье кольцо. Могут также из Минска послать революционный корпус в Петроград. На фронте настроение за большевиков, пойдут против Керенского. Таково вступление: оно не во всех своих частях достаточно определенно, но имеет вполне обнадеживающий характер.
Ленин сразу переходит в наступление: "с начала сентября замечается какое-то равнодушие к вопросу о восстании". Ссылаются на охлаждение и разочарование масс. Не мудрено: "массы утомились от слов и резолюций". Надо брать обстановку в целом. События в городах совершаются теперь на фоне гигантского движения крестьян. Чтобы притушить аграрное восстание, правительству нужны были бы колоссальные силы. "Политическая обстановка, таким образом, готова. Надо говорить о технической стороне. В этом все дело. Между тем мы, вслед за оборонцами, склонны систематическую подготовку восстания считать чем-то вроде политического греха". Докладчик явно сдерживает себя: у него слишком много накопилось на душе. "Северным областным съездом советов и предложением из Минска надо воспользоваться для начала решительных действий".
Северный съезд открылся как раз в день заседания ЦК и должен был закончиться через два-три дня. "Начало решительных действий" Ленин ставил как задачу ближайших дней. Нельзя ждать. Нельзя откладывать. На фронте -- мы слышали от Свердлова -- готовят переворот. Состоится ли съезд советов? неизвестно. Власть надо брать немедленно, не дожидаясь никаких съездов. "Непередаваемым и невоспроизводимым, -- писал через несколько лет Троцкий, -- остался общий дух этих напряженных и страстных импровизаций, проникнутых стремлением передать возражающим, колеблющимся, сомневающимся свою мысль, свою волю, свою уверенность, свое мужество".
Ленин ожидал большого сопротивления. Но его опасения скоро рассеялись. Единодушие, с каким ЦК отверг в сентябре предложение немедленного восстания, имело эпизодический характер: левое крыло высказалось против "окружения Александринки" по конъюнктурным соображениям; правое -- по соображениям общей стратегии, хотя и не додуманным еще в тот момент до конца. За истекшие три недели в ЦК произошел значительный сдвиг влево. За восстание голосовало десять против двух. Это была серьезная победа!
Вскоре после переворота, на новом этапе внутрипартийной борьбы, Ленин упомянул во время прений в Петроградском комитете, как до заседания ЦК он "боялся оппортунизма со стороны интернационалистов-объединенцев, но это рассеялось; в нашей партии некоторые члены (ЦК) не согласились. Это меня крайне огорчило'134. Из "интернационалистов", кроме Троцкого, которого вряд ли Ленин мог иметь в виду, в ЦК входили: Иоффе, будущий посол в Берлине, Урицкий, будущий руководитель Чека в Петрограде, и Сокольников, будущий создатель червонца: все три оказались на стороне Ленина. В качестве противников выступили два по прошлой своей работе наиболее близких к Ленину старых большевика: Зиновьев и Каменев. К ним и относятся его слова: "Это меня крайне огорчило". Заседание 10-го почти целиком свелось к страстной полемике с Зиновьевым и Каменевым: наступление вел Ленин, остальные втягивались один за другим.
Спешно, огрызком карандаша на графленном квадратиками листке из детской тетради написанная Лениным резолюция была очень нескладна по архитектуре, но зато давала прочную опору для курса на восстание. "ЦК признает, что как международное положение русской революции (восстание во флоте в Германии как крайнее проявление нарастания во всей Европе всемирной социалистической революции, затем угроза мира империалистов с целью удушения революции в России), так и военное положение (несомненное решение русской буржуазии и Керенского и Ко. сдать Питер немцам), ... -- все это в связи с крестьянским восстанием и с поворотом народного доверия к нашей партии (выборы в Москве), наконец, явное подготовление второй корниловщины (вывод войск из Питера, подвоз к Питеру казаков, окружение Минска казаками и пр.), -- все это ставит на очередь дня вооруженное восстание. Признавая, таким образом, что вооруженное восстание неизбежно и вполне назрело, ЦК предлагает всем организациям партии руководиться этим и с этой точки зрения обсуждать и разрешать все практические вопросы (съезда Советов Северной области, вывода войск из Питера, выступления москвичей и минчан и т.д.)".
Замечателен как для оценки момента, так и для характеристики автора самый порядок перечисления условий восстания: на первом месте -- назревание мировой революции; восстание в России рассматривается лишь как звено общей цепи. Это неизменная исходная позиция Ленина, его большая посылка: иначе он не мог. Задача восстания ставится непосредственно как задача партии: трудный вопрос о согласовании подготовки переворота с советами пока совсем не затронут. Всероссийский съезд советов не упомянут ни словом. В качестве точек опоры для восстания к Северному областному съезду и "выступлению москвичей и минчан" прибавлен, по настоянию Троцкого, "вывод войск из Питера". Это был единственный намек на тот план восстания, который навязывался в столице ходом событий. Никто не предлагал тактических поправок к резолюции, которая определяла исходную стратегическую позицию переворота, против Зиновьева и Каменева, отрицавших самую необходимость восстания.
Позднейшие попытки официозной историографии представить дело так, будто весь руководящий слой партии, кроме Зиновьева и Каменева, стоял за восстание, разбиваются о факты и документы. Не говоря о том, что и голосующие за восстание нередко склонны были отодвинуть его в неопределенное будущее. Открытые противники переворота, Зиновьев и Каменев, не были изолированы даже в составе ЦК: на их точке зрения стояли полностью Рыков и Ногин, отсутствовавшие в заседании 10-го, к ним приближался Милютин. "В верхах партии заметны шатания, как бы боязнь борьбы за власть" -- таково свидетельство самого Ленина. По словам Антонова-Саратовского, Милютин, прибывший после 10-го в Саратов, "рассказывал о письме Ильича с требованием "начинать", о колебаниях в ЦК, первоначальном "провале" предложения Ленина, о его негодовании и, наконец, о том, что все же курс взят на восстание". Большевик Садовский писал позже об "известной неуверенности и неопределенности, которые в это время царили. Даже в среде ЦК нашего в это время, как известно, были трения, столкновения, как начать и начинать ли".
Сам Садовский был в тот период одним из руководителей Военной секции Совета и Военной организации большевиков. Но именно члены Военной организации, как видно из ряда воспоминаний, с чрезвычайной предубежденностью относились в октябре к идее восстания: специфический характер организации склонял руководителей к недооценке политических условий и к переоценке технических. 16 октября Крыленко докладывал: "Большая часть Бюро (Военной организации) полагает, что не нужно заострять вопрос практически, но меньшинство думает, что можно взять на себя инициативу", 18-го другой видный участник Военной организации, Лашевич, говорил: "Не надо ли брать власть сейчас? Я думаю, что нельзя форсировать событий... Нет гарантии, что нам удастся удержать власть... Стратегический план, предложенный Лениным, хромает на все четыре ноги". Антонов-Овсеенко рассказывает о свидании главных военных работников с Лениным: "Подвойский выражал сомнение. Невский то вторил ему, то впадал в уверенный тон Ильича; я рассказывал о положении в Финляндии... Уверенность и твердость Ильича укрепляюще действует на меня и подбадривает Невского, но Подвойский упрямствует в своих сомнениях". Не надо упускать из виду, что во всех такого рода воспоминаниях сомнения нанесены акварельно, а уверенность -- густым маслом.
Решительно выступал против восстания Чудновский. Скептический Мануильский предостерегающе твердил, что "фронт не с нами". Против восстания был Томский. Володарский поддерживал Зиновьева и Каменева. Далеко не все противники переворота выступали открыто. На заседании Петроградского комитета 15-го Калинин говорил: "Резолюция ЦК -- это одна из лучших резолюций, которую когда-либо ЦК выносил... Мы практически подошли к вооруженному восстанию. Но когда это будет возможно -- может быть, через год, -- неизвестно". Такого рода "согласие" с ЦК, как нельзя более характерное для Калинина, было свойственно, однако, не только ему. Многие присоединялись к резолюции, чтобы застраховать таким образом свою борьбу против восстания.
Меньше всего единодушия наблюдалось на верхах в Москве. Областное бюро поддерживало Ленина. В Московском комитете колебания были очень значительны, преобладали настроения в пользу оттяжки. Губернский комитет занимал позицию неопределенную, причем в областном бюро считали, по словам Яковлевой, что в решительную минуту губернский комитет колебнется в сторону противников восстания.
Саратовец Лебедев рассказывает, как при посещении Москвы незадолго до переворота он прогуливался с Рыковым, который, указывая рукою на каменные дома, богатые магазины, деловое оживление вокруг, жаловался на трудности предстоящей задачи. "Здесь, в самом центре буржуазной Москвы, мы действительно казались себе пигмеями, задумавшими своротить гору".
В каждой организации партии, в каждом губернском ее комитете были люди тех же настроений, что Зиновьев
и Каменев; во многих комитетах они составляли большинство. Даже в пролетарском Иваново-Вознесенске, где большевики господствовали безраздельно, разногласия на руководящих верхах приняли чрезвычайную остроту. В 1925 году, когда воспоминания применялись уже к потребностям нового курса, Киселев, старый рабочий-большевик, писал: "Рабочая часть партии, за исключением отдельных лиц, шла за Лениным, против же Ленина выступала немногочисленная группа партийных интеллигентов и одиночки рабочие". В публичных спорах противники восстания повторяли те же доводы, что и Зиновьев с Каменевым. "В частных же спорах, -- пишет Киселев, -- полемика принимала более острые и откровенные формы, и там договаривались до того, что "Ленин безумец, толкает рабочий класс на верную гибель, из этого вооруженного восстания ничего не выйдет, нас разобьют, разгромят партию и рабочий класс, а это отодвинет революцию на долгие годы и т. п.". Таково, в частности, было настроение Фрунзе, лично очень мужественного, но не отличавшегося широким горизонтом.
Даже победа восстания в Петрограде далеко еще не повсюду сломила инерцию выжидательности и прямое сопротивление правого крыла. Шаткость руководства едва не довела впоследствии восстание в Москве до крушения. В Киеве руководимый Пятаковым комитет, ведший чисто оборонительную политику, передал в конце концов инициативу, а затем и власть в руки Рады. "Воронежская организация нашей партии, -- рассказывает Врачев, -- весьма значительно колебалась. Самый переворот в Воронеже... был произведен не комитетом партии, а активным его меньшинством, во главе с Моисеевым". В целом ряде губернских городов большевики заключили в октябре блок с соглашателями "против контрреволюции", как если бы соглашатели не составляли в этот момент одну из важнейших ее опор. Почти везде и всюду нужен был одновременный толчок и сверху и снизу, чтобы сломить последнюю нерешительность местного комитета, заставить его порвать с соглашателями и возглавить движение. "Конец октября и начало ноября были днями поистине "смуты великой" в нашей партийной среде. Многие быстро поддавались настроениям", -- вспоминает Шляпников, сам отдавший немалую дань колебаниям.
Все те элементы, которые, как харьковские большевики, оказались в начале революции в лагере меньшевиков, а затем сами удивлялись, как, мол, это случилось , в октябрьские дни не находили себе, по общему правилу, места, колебались, выжидали. Тем увереннее они предъявили свои права "старых большевиков" в период идейной реакции. Как ни велика была за последние годы работа по сокрытию этих фактов, но, даже помимо недоступных сейчас исследователю секретных архивов, сохранилось в газетах того времени, мемуарах, исторических журналах немало свидетельств того, что аппарат даже наиболее революционной партии обнаружил накануне переворота большую силу сопротивления. В бюрократии неизбежно сидит консерватизм. Революционную функцию аппарат может выполнять лишь до тех пор, пока является служебным орудием партии, т.е. подчинен идее и контролируется массой.
Резолюция 10 октября приобрела огромное значение. Она сразу обеспечила действительным сторонникам восстания крепкую почву партийного права. Во всех организациях партии, во всех ячейках стали выдвигаться на первое место наиболее решительные элементы. Партийные организации, начиная с Петрограда, подтянулись, подсчитали силы и средства, укрепили связи и придали кампании за переворот более концентрированный характер.
Но резолюция не положила конец разногласиям в ЦК. Наоборот, она их только оформила и вывела наружу. Зиновьев и Каменев, которые недавно чувствовали себя в известной части руководящих кругов окруженными атмосферой сочувствия, заметили с испугом, как быстро происходит сдвиг влево. Они решили не упускать больше времени и распространили на следующий же день обширное обращение к членам партии. "Перед историей, перед международным пролетариатом, перед русской революцией и российским рабочим классом, -- писали они, -- мы не имеем права ставить теперь на карту вооруженного восстания все будущее".
Их перспектива состояла в том, чтобы в качестве сильной оппозиционной партии войти в Учредительное собрание, которое "только на Советы сможет опереться в своей революционной работе". Отсюда формула: "Учредительное собрание и Советы -- вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем". Учредительное собрание, где большевики предполагались в меньшинстве, и советы, где большевики в большинстве, т. е. орган буржуазии и орган пролетариата, должны быть "скомбинированы" в мирную систему двоевластия. Этого не вышло даже при господстве соглашателей. Как же могло это удаться при большевистских советах?
"Глубокой исторической неправдой, -- заканчивали Зиновьев и Каменев, -- будет такая постановка вопроса о переходе власти в руки пролетарской партии: или сейчас, или никогда. Нет. Партия пролетариата будет расти, ее программа будет выясняться все более широким массам". Надежда на дальнейший непрерывный рост большевизма, независимо от реального хода классовых столкновений, непримиримо сталкивалась с ленинским лейтмотивом того времени: "Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы".
Едва ли нужно пояснять, что правота в этом драматическом диалоге была целиком на стороне Ленина. Революционную ситуацию невозможно по произволу консервировать. Если бы большевики не взяли власть в октябре--ноябре, они, по всей вероятности, не взяли бы ее совсем. Вместо твердого руководства массы нашли бы у большевиков все то же, уже опостылевшее им расхождение между словом и делом и отхлынули бы от обманувшей их ожидания партии в течение двух-трех месяцев, как перед тем отхлынули от эсеров и меньшевиков. Одна часть трудящихся впала бы в индифферентизм, другая сжигала бы свои силы в конвульсивных движениях, в анархических вспышках, в партизанских схватках, в терроре мести и отчаяния. Полученную таким образом передышку буржуазия использовала бы для заключения сепаратного мира с Гогенцоллерном и разгрома революционных организаций. Россия снова включилась бы в цикл капиталистических государств как полуимпериалистическая, полуколониальная страна. Пролетарский переворот отодвинулся бы в неопределенную даль. Острое понимание этой перспективы внушало Ленину его тревожный клич: "Успех русской и всемирной революции зависит от двух-трех дней борьбы".
Но теперь, после 10-го, положение в партии радикально изменилось. Ленин не был уже изолированным "оппозиционером", предложения которого отклонялись Центральным Комитетом. Изолированным оказалось правое крыло. Ленину не было надобности ценою отставки приобретать для себя свободу агитации. Легальность была на его стороне. Наоборот, Зиновьев и Каменев, пустив в обращение свой документ, направленный против вынесенного большинством ЦК решения, оказались нарушителями дисциплины. А Ленин в борьбе не оставлял безнаказанной и менее крупной оплошности противника! На заседании 10-го избрано было, по предложению Дзержинского, политическое бюро из 7 человек: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Сталин, Сокольников, Бубнов. Новое учреждение оказалось, однако, совершенно нежизнеспособным: Ленин и Зиновьев все еще скрывались; Зиновьев продолжал к тому же вести борьбу против восстания, как и Каменев. Политическое бюро октябрьского состава ни разу не собиралось, и о нем вскоре просто забыли, как и о других организациях, создававшихся ad hoc (лат. для определенного случая.) в водовороте событий.
Никакого практического плана восстания, даже приблизительного, в заседании 10-го намечено не было. Но без занесения в резолюцию было условлено, что восстание должно предшествовать съезду советов и начаться по возможности не позже 15 октября. Не все шли на этот срок охотно: он явно был слишком короток для взятого в Петрограде разбега. Но настаивать на отсрочке значило бы поддержать правых и спутать карты. К тому же отсрочить никогда не поздно!
Факт первоначального назначения срока на 15-е был впервые опубликован в воспоминаниях Троцкого о Ленине в 1924 году, через семь лет после событий. Сообщение было вскоре оспорено Сталиным, причем вопрос приобрел в русской исторической литературе остроту. Как известно, восстание произошло в действительности только 25-го, следовательно, первоначально назначенный срок оказался не выдержан. Эпигонская историография считает, что в политике ЦК не могло быть не только ошибок, но и просрочек. "Выходит, --пишет по этому поводу Сталин, -- что ЦК назначил срок восстания на 15 октября и потом сам же нарушил (!) это постановление, оттянув срок восстания на 25 октября. Верно ли это? Нет, не верно". Сталин приходит к выводу, что "Троцкому изменила память". В доказательство он ссылается на резолюцию 10 октября, которая не называет никакого срока.
Спорный вопрос хронологии восстания очень важен для понимания ритма событий и требует освещения. Что резолюция 10-го не содержит в себе даты, совершенно верно. Но эта общая резолюция относилась к восстанию во всей стране и предназначалась для сотен и тысяч руководящих партийных работников. Включать в нее конспиративный срок намеченного уже на ближайшие дни восстания в Петрограде было бы верхом неблагоразумия: напомним, что Ленин из осторожности даже на своих письмах того времени не ставил дат. Дело шло в данном случае о таком важном и вместе простом решении, которое все участники могли без труда удержать в памяти, тем более в течение всего лишь нескольких дней. Обращение Сталина к тексту резолюции представляет, таким образом, совершенное недоразумение.
Мы готовы, однако, признать, что ссылки одного из участников на собственную память, особенно если сообщение оспорено другим участником, недостаточно для исторического исследования. К счастью, вопрос решается с совершенной бесспорностью в плоскости анализа условий и документов.
Открытие съезда советов предстояло 20 октября. Между днем заседания Центрального Комитета и сроком съезда оставался промежуток в 10 дней. Съезд должен был не агитировать за власть советов, а взять ее. Но сами по себе несколько сот делегатов бессильны овладеть властью; нужно было вырвать ее для съезда и до съезда. "Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд" -- эта мысль стояла в центре всей агитации Ленина со второй половины сентября. В принципе с этим были согласны все, кто вообще стоял за захват власти. ЦК не мог, следовательно, не поставить себе задачей попытаться провести восстание между 10 и 20 октября. А так как нельзя было предвидеть, сколько дней протянется борьба, то начало восстания было назначено на 15-е. "Насчет самого срока, --пишет Троцкий в своих воспоминаниях о Ленине, -- споров, помнится, почти не было. Все понимали, что срок имеет лишь приблизительный, так сказать, ориентировочный характер и что, в зависимости от событий, можно будет несколько приблизить или несколько отдалить его. Но речь могла идти только о днях, не более. Самая необходимость срока, и притом ближайшего, была совершенно очевидна".
В сущности, свидетельство политической логики исчерпывает вопрос. Но нет недостатка и в дополнительных доказательствах. Ленин настойчиво и неоднократно предлагал воспользоваться Северным областным съездом советов для начала военных действий. Резолюция ЦК восприняла эту мысль. Но областной съезд, открывшийся 10-го, должен был закончиться как раз перед 15-м.
На совещании 16-го Зиновьев, настаивавший на отмене вынесенной 6 дней тому назад резолюции, требовал:
"Мы должны сказать себе прямо, что в ближайшие пять дней мы не устраиваем восстания": речь шла о тех пяти днях, которые еще оставались до съезда советов. Каменев, доказывавший на том же совещании, что "назначение восстания есть авантюризм", напоминал: "Раньше говорили, что выступление должно быть до 20-го". Никто ему на это не возражал и не мог возразить. Именно просрочку восстания Каменев истолковывал как провал резолюции Ленина. Для восстания, по его словам, "за эту неделю ничего сделано не было". Это явное преувеличение: назначение срока заставило всех ввести в свои планы больше строгости и ускорить темпы работы. Но несомненно, что 5-дневный срок, намеченный на заседании 10-го, оказался слишком коротким. Запоздание было налицо. Только 17-го ЦИК перенес открытие съезда советов на 25 октября. Эта отсрочка пришлась как нельзя более кстати.
Встревоженный затяжкой Ленин, которому в его изолированности все внутренние препятствия и трения должны были неизбежно представляться в преувеличенном виде, настоял на созыве нового собрания ЦК с представителями важнейших отраслей партийной работы в столице. Именно на этом совещании, 16-го, на окраине города, в Лесном, Зиновьев и Каменев выдвинули приведенные выше доводы за отмену старого срока и против назначения нового.
Споры возобновились с удвоенной силой. Милютин полагал, что "мы не готовы для нанесения первого удара... Встает другая перспектива: вооруженное столкновение... Оно нарастает, возможность его приближается. И к этому столкновению мы должны быть готовы. Но эта перспектива отлична от восстания". Милютин становился на оборонительную позицию, которую более отчетливо защищали Зиновьев и Каменев. Шотман, старый петроградский рабочий, проделавший всю историю партии, утверждал, что на городской конференции, и в ПК, и в Военке настроение гораздо менее боевое, чем в ЦК. "Мы не можем выступить, но должны готовиться". Ленин атаковал Милютина и Шотмана за их пессимистическую оценку соотношения сил: "дело не идет о борьбе с войском, но о борьбе одной части войска с другой... Факты доказывают, что мы имеем перевес над неприятелем. Почему ЦК не может начать?"
Троцкий отсутствовал в заседании: в эти самые часы он проводил в Совете положение о Военно-революционном комитете. Но ту точку зрения, которая окончательно сложилась в Смольном за истекшие дни, защищал Крыленко, только что проведший рука об руку с Троцким и Антоновым-Овсеенко Северный областной съезд советов. Крыленко не сомневался, что "вода достаточно вскипела"; брать назад резолюцию о восстании "было бы величайшей ошибкой". Он расходится, однако, с Лениным "в вопросе о том, кто и как будет начинать". Определенно назначить день восстания сейчас еще нецелесообразно. "Но вопрос о выводе войск есть именно тот боевой момент, на котором произойдет бой... Факт наступления на нас уже имеется, таким образом, и этим можно воспользоваться... Беспокоиться о том, кому начинать, не приходится, ибо начало уже есть". Крыленко излагал и защищал политику, заложенную в основу Военно-революционного комитета и Гарнизонного совещания. Восстание развернулось дальше именно по этому пути.
Ленин не откликнулся на слова Крыленко: живая картина последних 6 дней в Петрограде не проходила пред его глазами. Ленин боялся оттяжки. Его внимание было направлено на прямых противников восстания. Всякие оговорки, условные формулы, недостаточно категоричные ответы он склонен был истолковывать как косвенную поддержку Зиновьеву и Каменеву, которые выступали против него с решимостью людей, сжегших свои корабли. "Недельные результаты, -- доказывал Каменев, -- говорят за то, что данных за восстание теперь нет. Аппарата восстания у нас нет; у наших врагов этот аппарат гораздо сильнее и, наверное, за эту неделю еще возрос... Здесь борются две тактики: тактика заговора и тактика веры в движущие силы русской революции". Оппортунисты всегда верят в движущие силы там, где надо драться.
Ленин возражал: "Если считать, что восстание назрело, то говорить о заговорах не приходится. Если политически восстание неизбежно, то нужно относиться к восстанию, как к искусству". Именно по этой линии шел в партии основной, действительно принципиальный спор, от разрешения которого в ту или другую сторону зависела судьба революции. Однако в общих рамках ленинской постановки, которая объединяла вокруг себя большинство ЦК, вставали подчиненные, но крайне важные вопросы: как на основе созревшей политической ситуации подойти к восстанию? какой выбрать мост от политики к технике переворота? и как по этому мосту провести массы?
Иоффе, принадлежавший к левому крылу, поддерживал резолюцию 10-го. Но он возражал Ленину в одном пункте: "Неверно, что теперь вопрос чисто технический; и теперь момент восстания должен быть рассмотрен с политической точки зрения". Как раз последняя неделя показала, что для партии, для Совета, для масс восстание еще не стало одним лишь вопросом техники. Именно поэтому и не удалось выдержать намеченный 10-го срок. Новая резолюция Ленина, призывающая "все организации и всех рабочих и солдат ко всесторонней и усиленнейшей подготовке вооруженного восстания", принята 20 голосами против двух, Зиновьева и Каменева, при 3 воздержавшихся38. Официальные историки ссылаются на эти цифры в доказательство полного ничтожества оппозиции. Но они упрощают вопрос. Сдвиг влево был в толщах партии уже так силен, что противники восстания, не решаясь выступать открыто, чувствовали себя заинтересованными в том, чтобы стереть принципиальный водораздел между двумя лагерями. Если переворот, несмотря на намеченный ранее срок, не осуществился до 16-го, нельзя ли добиться того, чтобы дело и впредь ограничилось платоническим "курсом на восстание"? Что Калинин не был так уж одинок, очень ярко обнаружилось в том же заседании. Резолюция Зиновьева: "Выступления впредь до совещания с большевистской частью съезда Советов недопустимы", отвергнута была 15 голосами против 6 при 3 воздержавшихся. Вот где произошла действительная проверка взглядов: часть "сторонников" резолюции ЦК хотела на деле отложить решение до съезда советов и нового совещания с провинциальными, в большинстве своем более умеренными большевиками. Таких, считая и воздержавшихся, обнаружилось 9 человек из 24, т.е. больше трети. Это все еще, конечно, меньшинство, но для штаба -- довольно значительное. Безнадежная слабость этого меньшинства определялась тем, что у него не было никакой опоры в низах партии и в рабочем классе.
На следующий день Каменев, по соглашению с Зиновьевым, сдал в газету Горького заявление, направленное против вынесенного накануне решения. "Не только я и Зиновьев, но и ряд товарищей-практиков -- так писал Каменев, -- находят, что взять на себя инициативу вооруженного восстания в настоящий момент, при данном соотношении общественных сил, независимо и за несколько дней до съезда Советов, было бы недопустимым, гибельным для пролетариата и революции шагом... Ставить все... на карту выступления в ближайшие дни -- значило бы совершить шаг отчаяния. А наша партия слишком сильна, перед ней слишком большая будущность, чтобы совершать подобные шаги..." Оппортунисты всегда чувствуют себя "слишком сильными", чтобы ввязываться в борьбу.
Письмо Каменева было прямым объявлением войны ЦК, притом по такому вопросу, где никто не собирался шутить. Положение сразу приняло чрезвычайную остроту. Оно осложнилось несколькими другими личными эпизодами, имевшими общий политический источник. В заседании Петроградского Совета, 18-го, Троцкий, в ответ на поставленный противниками вопрос, заявил, что Совет восстания на ближайшие дни не назначал, но если бы оказался принужден назначить, то рабочие и солдаты выступили бы как один человек. Каменев, сосед Троцкого по президиуму, немедленно поднялся для краткого заявления: он подписывается под каждым словом Троцкого. Это был коварный ход: в то время как Троцкий оборонительной по внешности формулой юридически прикрывал наступательную политику, Каменев попытался использовать формулу Троцкого, с которым он радикально расходился, для прикрытия прямо противоположной политики.
Чтобы парализовать действие каменевского маневра, Троцкий в тот же день говорил в докладе на Всероссийской конференции фабрично-заводских комитетов: "Гражданская война неизбежна. Надо только организовать ее более бескровно, менее болезненно. Достигнуть этого можно не шатаниями и колебаниями, а только упорной и мужественной борьбой за власть". Слова о шатаниях были, явно для всех, направлены против Зиновьева, Каменева и их единомышленников.
Вопрос о выступлении Каменева в Совете Троцкий перенес, кроме того, на рассмотрение ближайшего заседания ЦК. В промежутке Каменев, желая развязать себе руки для агитации против восстания, подал в отставку из ЦК. Вопрос разбирался в его отсутствие. Троцкий настаивал на том, что "создавшееся положение совершенно невыносимо" и предлагал отставку Каменева принять.<<В изданных в 1929 г. протоколах ЦК за 1917 год сказано, будто Троцкий объяснял свое заявление в Совете тем, что "оно было вынуждено Каменевым". Тут явно ошибочная запись или неправильная позднейшая редакция. Заявление Троцкого не нуждалось в особых объяснениях: оно вытекало из обстоятельств. По любопытной случайности, Московский областной комитет, целиком поддерживавший Ленина, оказался вынужден в тот же день, 18-го, опубликовать в московской газете заявление, почти дословно воспроизводившее формулу Троцкого: "...мы не заговорщицкая партия и своих выступлений тайком не назначаем... Когда мы решим выступить, то об этом скажем в своих печатных органах..." Иначе и нельзя было ответить на прямые вопросы врагов. Но если заявление Троцкого не было и не могло быть вынуждено Каменевым, то оно было сознательно скомпрометировано его фальшивой солидарностью, притом в таких условиях, когда Троцкий не имел возможности поставить необходимую точку над "и".>>
Свердлов, поддержавший предложение Троцкого, огласил письмо Ленина, клеймившее Зиновьева и Каменева за их выступление в газете Горького штрейкбрехерами и требовавшее их исключения из партии. "Увертка Каменева на заседании Петроградского Совета, -- писал Ленин, -- есть нечто прямо низкое; он, видите ли, вполне согласен с Троцким. Но неужели трудно понять, что Троцкий не мог, не имел права, не должен перед врагами говорить больше, чем он сказал. Неужели трудно понять, что... решение о необходимости вооруженного восстания, о том, что оно вполне назрело, о всесторонней подготовке и т. д... обязывает при публичных выступлениях не только вину, но и почин сваливать на противника... Увертка Каменева -- просто жульничество".
Отправляя свой негодующий протест через Свердлова, Ленин не мог еще знать, что Зиновьев письмом в редакцию центрального органа заявил: его, Зиновьева, взгляды "очень далеки от тех, которые оспаривает Ленин", и он, Зиновьев, "присоединяется к вчерашнему заявлению Троцкого в Петроградском Совете". В таком же духе выступил в печати и третий противник восстания, Луначарский. В довершение злонамеренной путаницы письмо Зиновьева, напечатанное в Центральном органе как раз в день заседания ЦК, 20-го, оказалось сопровождено сочувственным примечанием от редакции: "Мы, в свою очередь, выражаем надежду, что сделанным заявлением Зиновьева (а также заявлением Каменева в Совете) вопрос можно считать исчерпанным. Резкость тона статьи Ленина не меняет того, что в основном мы остаемся единомышленниками". Это был новый удар в спину, притом с такой стороны, откуда его никто не ожидал. В то время как Зиновьев и Каменев выступили во враждебной печати с открытой агитацией против решения ЦК о восстании, центральный орган осуждает "резкость" ленинского тона и констатирует свое единомыслие с Зиновьевым и Каменевым "в основном". Как будто в тот момент был более основной вопрос, чем вопрос о восстании! Согласно краткому протоколу, Троцкий заявил на заседании ЦК: "Недопустимы письма в ЦО Зиновьева и Луначарского, как и заметка от редакции". Свердлов поддержал протест.
В редакцию входили тогда Сталин и Сокольников. Протокол гласит: "Сокольников сообщает, что не принимал участия в заявлении от редакции по поводу письма Зиновьева и считает это заявление ошибочным". Выяснилось, что Сталин единолично -- против другого члена редакции и большинства ЦК -- поддержал Каменева и Зиновьева в самый критический момент, за четыре дня до начала восстания, сочувственным заявлением. Возмущение было велико.
Сталин выступил против принятия отставки Каменева, доказывая, что "все наше положение противоречиво", т.е. взял на себя защиту той смуты, которую вносили в умы члены ЦК, выступавшие против восстания. Пятью голосами против трех принимается отставка Каменева. Шестью голосами, снова против Сталина, выносится решение, воспрещающее Каменеву и Зиновьеву вести борьбу против ЦК. Протокол гласит: "Сталин заявляет, что выходит из редакции". Чтобы не усугублять и без того нелегкое положение, ЦК отставку Сталина отклоняет.
Поведение Сталина может показаться необъяснимым в свете созданной вокруг него легенды; на самом деле оно вполне отвечает его духовному складу и политическим методам. Перед большими проблемами Сталин всегда отступает -- не вследствие отсутствия характера, как Каменев, а вследствие узости кругозора и недостатка творческого воображения. Подозрительная осторожность почти органически вынуждает его в моменты больших решений и глубоких расхождений отступать в тень, выжидать и, если возможно, страховаться на два случая. Сталин голосовал с Лениным за восстание. Зиновьев и Каменев открыто боролись против восстания. Но если отбросить "резкость тона" ленинской критики, то "в основном мы остаемся единомышленниками". Свое примечание Сталин сделал отнюдь не по легкомыслию: наоборот, он тщательно взвешивал обстоятельства и слова. Но 20 октября он не считал возможным разрушить бесповоротно мост к лагерю противников переворота.
Показания протоколов, которые мы вынуждены цитировать не по оригиналу, а по официальному тексту, обработанному в сталинской канцелярии, не только показывают действительное расположение фигур в большевистском ЦК. Но и, несмотря на краткость и сухость, развертывают перед нами подлинную панораму партийного руководства, каким оно было на деле со всеми его внутренними противоречиями и неизбежными личными шатаниями. Не только историю в целом, но и наиболее дерзкие перевороты совершают люди, которым ничто человеческое не чуждо. Неужели же это умаляет значение совершенного? Если бы развернуть на экране самую блестящую из побед Наполеона, то кинематографическая лента показала бы нам наряду с гениальностью, размахом, находчивостью, героизмом -- также и нерешительность отдельных маршалов, и путаницу генералов, не умеющих читать карту, и тупость офицеров, и панику целых отрядов, вплоть до расстроенных от страха кишечников. Этот реалистический документ свидетельствовал бы только, что армия Наполеона состояла не из автоматов легенды, а из живых французов, воспитавшихся на переломе двух веков. И картина человеческих слабостей только ярче подчеркивала бы грандиозность целого.
Легче теоретизировать о перевороте задним числом, чем впитать его в плоть и кровь прежде, чем он совершился. Приближение восстания неизбежно вызывало и будет вызывать кризисы в партиях восстания. Об этом свидетельствует опыт самой закаленной и революционной партии, какую до сих пор знала история. Достаточно того, что за несколько дней до битвы Ленин увидел себя вынужденным требовать исключения из партии двух наиболее близких и видных своих учеников. Позднейшие попытки свести конфликт к "случайностям" личного характера внушены чисто церковной идеализацией партийного прошлого. Как Ленин полнее и решительнее других выражал в осенние месяцы 1917 года объективную необходимость восстания и волю масс к перевороту, так Зиновьев и Каменев откровеннее других воплощали тормозящие тенденции партии, настроения нерешительности, влияния мелкобуржуазных связей и давление правящих классов.
Если бы все совещания, прения, частные споры, происходившие в верхнем слое большевистской партии в течение одного только октября, были застенографированы, то потомки могли бы убедиться, какой напряженной внутренней борьбой формировалась на верхах партии решимость, необходимая для переворота. Стенограмма показала бы в то же время, насколько революционная партия нуждается во внутренней демократии: воля к борьбе не заготовляется впрок и не диктуется сверху -- ее надо каждый раз самостоятельно обновлять и закалять.
Ссылаясь на утверждения автора этой книги, что "основным инструментом пролетарского переворота служит партия", Сталин спрашивал в 1924 году: "Как могла победить наша революция, если "основной ее инструмент" оказался негодным?" Ирония не прикрывает примитивной фальши возражения. Между святыми, как рисует их церковь, и между дьяволами, как их изображают кандидаты в святые, размещаются живые люди: они-то и делают историю. Высокий закал большевистской партии сказывался не в отсутствии разногласий, шатаний и даже потрясений, а в том, что она в труднейшей обстановке своевременно справлялась с внутренними кризисами и обеспечивала себе возможность решающего вмешательства в события. Это и значит, что партия, как целое, была вполне пригодным инструментом революции.
Реформистская партия практически считает незыблемыми основы того, что она собирается реформировать. Тем самым она неизбежно подчиняется идеям и морали господствующего класса. Поднявшись на спине пролетариата, социал-демократия стала лишь буржуазной партией второго сорта. Большевизм создал тип подлинного революционера, который историческим целям, непримиримым с современным обществом, подчиняет условия своего личного существования, свои идеи и нравственные оценки. Необходимая дистанция по отношению к буржуазной идеологии поддерживалась в партии бдительной непримиримостью, вдохновителем которой был Ленин. Он не уставал работать ланцетом, разрезая те связи, которые мелкобуржуазное окружение создавало между партией и официальным общественным мнением. В то же время Ленин учил партию формировать свое собственное общественное мнение, опирающееся на мысли и чувства поднимающегося вверх класса. Так, путем отбора и воспитания, в постоянной борьбе, большевистская партия создала свою не только политическую, но и моральную среду, независимую от буржуазного общественного мнения и непримиримо ему противостоящую. Только это и позволило большевикам победить шатания в собственных рядах и проявить на деле ту мужественную решимость40, без которой Октябрьская победа была бы невозможна.
ИСКУССТВО ВОССТАНИЯ
Люди не совершают революцию охотно, как и войну. Разница, однако, та, что в войне решающую роль играет принуждение; в революции же принуждения нет, если не считать принуждения обстоятельств. Революция происходит тогда, когда не остается другого пути. Восстание, поднимающееся над революцией, как вершина в горной цепи ее событий, столь же мало может быть вызвано по произволу, как и революция в целом. Массы несколько раз наступают и отступают, прежде чем решаются на последний штурм.
Заговор обычно противопоставляется восстанию, как умышленное предприятие меньшинства стихийному движению большинства. И действительно: победоносное восстание, которое может явиться лишь делом класса, призванного стать во главе нации, по своему историческому значению и по методам отделено пропастью от переворота заговорщиков, действующих за спиною масс.
В сущности, во всяком классовом обществе достаточно противоречий, чтобы в щелях их можно было построить заговор. Исторический опыт свидетельствует, однако, что нужна все же определенная степень болезни общества -- как в Испании, Португалии, Южной Америке, -- чтобы политика заговоров находила для себя постоянное питание. Чистый заговор, даже в случае победы, может дать лишь смену у власти отдельных клик того же правящего класса или еще менее: смену правительственных фигур. Победу одного социального режима над другим приносило в истории лишь массовое восстание. В то время как периодические заговоры чаще всего являются выражением застоя и гниения общества, народное восстание, наоборот, возникает обычно в результате предшествующего быстрого развития, нарушающего старое равновесие нации. Хронические "революции" южноамериканских республик не имеют ничего общего с перманентной революцией, наоборот, являются в известном смысле ее противоположностью.
Сказанное, однако, вовсе не означает, будто народное восстание и заговор исключают друг друга при всяких условиях. Элемент заговора, в тех или других размерах, почти всегда входит в восстание. Будучи исторически обусловленным этапом революции, массовое восстание никогда не бывает чисто стихийным. Даже прорвавшись неожиданно для большинства собственных участников, оно оплодотворяется теми идеями, в которых восставшие видят выход из тягот существования. Но массовое восстание может быть предвидено и подготовлено. Оно может быть заранее организовано. В этом случае заговор подчинен восстанию, служит ему, облегчает его ход, ускоряет его победу. Чем выше по своему политическому уровню революционное движение, чем серьезнее его руководство, тем большее место занимает заговор в народном восстании.
Правильно понять соотношение между восстанием и заговором, как в их противоположности, так и в их взаимодополнении, необходимо тем более, что самое употребление слова "заговор" имеет даже в марксистской литературе противоречивый по внешности характер, в зависимости от того, идет ли речь о самостоятельном предприятии инициативного маньшинства, или о подготовке меньшинством восстания большинства.
История свидетельствует, правда, что народное восстание может при известных условиях победить и без заговора. Возникнув "стихийно" из всеобщего возмущения, из разрозненных протестов, демонстраций, стачек, уличных столкновений, восстание может увлечь за собой часть армии, парализовать силы врага и опрокинуть старую власть. Так до известной степени произошло в феврале 1917 года в России. Ту же приблизительно картину представляло развитие германской и австро-венгерской революций осенью 1918 года. Поскольку в этих случаях во главе восставших не было партии, проникнутой насквозь интересами и целями восстания, постольку победа его должна была неминуемо передать власть в руки тех партий, которые до последнего момента противодействовали восстанию.
Опрокинуть старую власть -- это одно. Взять власть в свои руки -- это другое. Буржуазия в революции может овладеть властью не потому, что она революционна, а потому, что она буржуазия: в ее руках собственность, образование, пресса, сеть опорных пунктов, иерархия учреждений. Иное дело -- пролетариат: лишенный социальных преимуществ, которые лежали бы вне его самого, восставший пролетариат может рассчитывать только на свою численность, на свою сплоченость, на свои кадры, на свой штаб.
Как кузнецу не дано голою рукою схватить раскаленное железо, так пролетариат не может голыми руками взять власть: ему нужна приспособленная для этой задачи организация. В сочетании массового восстания с заговором, в подчинении заговора восстанию, в организации восстания через заговор состоит та сложная и ответственная область революционной политики, которую Маркс и Энгельс называли "искусством восстания". Оно предполагает общее правильное руководство массами, гибкую ориентировку в изменяющихся условиях, продуманный план наступления, осторожность технической подготовки и смелость удара.
Стихийным восстанием историки и политики называют обыкновенно такое движение масс, которое, будучи связано враждою к старому режиму, не имеет ни ясных целей, ни выработанных методов борьбы, ни руководства, сознательно ведущего к победе. Стихийное восстание пользуется благожелательным признанием официальных историков, по крайней мере демократических, как неотвратимое бедствие, ответственность за которое падает на старый режим. Действительная причина снисходительности в том, что "стихийные" восстания не могут выйти из рамок буржуазного режима.
По тому же пути идет и социал-демократия: она не отрицает революции вообще, в качестве социальной катастрофы, как она не отрицает землетрясений, вулканических извержений, солнечных затмений и чумных эпидемий. То, что она отрицает в качестве "бланкизма" или, еще хуже, большевизма, -- это сознательную подготовку переворота, план, заговор. Другими словами, социал-демократия готова санкционировать, правда задним числом, те перевороты, которые передают власть в руки буржуазии, непримиримо осуждая в то же время те методы, которые одни только и могут передать власть в руки пролетариата. Под мнимым объективизмом таится политика охраны капиталистического общества.
Из наблюдений и размышлений над неудачами многих восстаний, в которых он был участником или свидетелем, Огюст Бланки вывел ряд тактических правил, без соблюдения которых победа восстания крайне затруднена, если не невозможна. Бланки требовал заблаговременного создания правильных революционных отрядов, централизованного управления ими, правильного их снабжения, хорошо рассчитанного размещения баррикад, определенной их конструкции и систематической, а не эпизодической их защиты. Все эти правила, вытекая из военных задач восстания, должны, разумеется, неизбежно изменяться вместе с социальными условиями и военной техникой; но сами по себе они нисколько не являются "бланкизмом" в том смысле, в каком это понятие близко немецкому "путчизму" или революционному авантюризму.
Восстание есть искусство и, как всякое искусство, имеет свои законы. Правила Бланки были требованиями военно-революционного реализма. Ошибка Бланки состояла не в его прямой теореме, а в обратной. Из того факта, что тактическая беспомощность обрекала восстания на крушение. Бланки делал вывод, что соблюдение правил инсуррекционной тактики само по себе способно обеспечить победу. Только отсюда и начинается законное противопоставление бланкизма марксизму. Заговор не заменяет восстания. Активное меньшинство пролетариата, как бы хорошо оно ни было организовано, не может захватить власть независимо от общего состояния страны: в этом бланкизм осужден историей. Но только в этом. Прямая теорема сохраняет всю свою силу. Для завоевания власти пролетариату недостаточно стихийного восстания. Нужна соответственная организация, нужен план, нужен заговор. Такова ленинская постановка вопроса.
Критика Энгельса, направленная против фетишизма баррикады, опиралась на эволюцию общей и военной техники. Инсуррекционная тактика бланкизма отвечала характеру старого Парижа, полуремесленного пролетариата, узких улиц и военной системы Луи Филиппа. Принципиальная ошибка бланкизма состояла в отождествлении революции с инсуррекцией. Техническая ошибка бланкизма заключалась в том, что инсуррекцию он отождествлял с баррикадой. Марксистская критика направлялась против обеих ошибок. Считая, заодно с бланкизмом, что восстание есть искусство, Энгельс вскрывал не только подчиненное место восстания в революции, но и падающую роль баррикады в восстании. Критика Энгельса не имела ничего общего с отказом от революционных методов в пользу чистого парламентаризма, как пытались в свое время представить филистеры немецкой социал-демократии при содействии гогенцоллернской цензуры. Для Энгельса вопрос о баррикаде оставался вопросом об одном из технических элементов переворота. Реформисты же пытались из отрицания решающего значения баррикады вывести отрицание революционного насилия вообще. Это почти то же самое, как из рассуждений о вероятном упадке значения траншеи в будущей войне делать вывод о крушении милитаризма.
Организация, при помощи которой пролетариат может не только опрокинуть старую власть, но и заменить ее, это советы. То, что позже стало делом исторического опыта, до Октябрьского переворота являлось теоретическим прогнозом, опиравшимся, правда, на предварительный опыт 1905 года. Советы являются органами подготовки масс к восстанию, органами восстания, после победы -- органами власти.
Однако советы сами по себе еще не решают вопроса. В зависимости от программы и руководства, они могут служить разным целям. Программу советам дает партия. Если советы в условиях революции -- а вне революции они вообще невозможны -- охватывают весь класс, за вычетом совсем отсталых, пассивных или деморализованных слоев, то революционная партия представляет голову класса. Задача завоевания власти может быть разрешена лишь определенным сочетанием партии с советами или другими, более или менее равноценными советам массовыми организациями.
Возглавляемый революционной партией совет сознательно и заблаговременно стремится к захвату власти. В соответствии с изменениями политической обстановки и массовых настроений, он подготовляет опорные базы восстания, связывает ударные отряды единством замысла, вырабатывает заранее план наступления и последнего штурма: это и значит вносить организованный заговор в массовое восстание.
Большевикам не раз, еще задолго до Октябрьского переворота, приходилось опровергать направлявшиеся против них противниками обвинения в заговорщичестве и бланкизме. Между тем никто не вел такой непримиримой борьбы против системы чистого заговора, как Ленин. Оппортунисты международной социал-демократии не раз брали под свою защиту старую эсеровскую тактику индивидуального террора против агентов царизма от безжалостной критики большевиков, которые индивидуалистическому авантюризму интеллигенции противопоставляли курс на восстание масс. Но отвергая все разновидности бланкизма и анархизма, Ленин ни на минуту не склонялся перед "святой" элементарностью масс. Он раньше и глубже других продумал соотношение между объективными и субъективными факторами революции, между стихийным движением и политикой партии, между народными массами и передовым классом, между пролетариатом и его авангардом, между советами и партией, между восстанием и заговором.
Но если верно, что нельзя вызвать восстание по произволу и что для победы нужно в то же время своевременно организовать его, то перед революционным руководством возникает тем самым задача правильного диагноза: надо своевременно уловить нарастающее восстание, чтобы дополнить его заговором. Акушерское вмешательство в родовые муки, как ни злоупотребляли этим образом, остается все же наиболее яркой иллюстрацией сознательного вторжения в элементарный процесс. Герцен обвинял некогда своего друга Бакунина в том, что тот во всех своих революционных начинаниях неизменно принимал второй месяц беременности за девятый. Сам Герцен склонен был скорее отрицать беременность на девятом месяце. В феврале вопрос об определении срока родов почти не стоял вообще, поскольку восстание разразилось "неожиданно", без централизованного руководства. Но именно поэтому власть перешла не к тем, которые совершили восстание, а к тем, которые тормозили его. Совсем иначе обстояло дело с новым восстанием: оно сознательно подготовлялось большевистской партией. Задача: правильно уловить момент для подачи сигнала к наступлению, ложилась тем самым на большевистский штаб.
"Момент" не надо понимать слишком буквально, как определенный день и час: и для родов природа предоставила значительный промежуток колебаний, границами которого интересуется не только искусство акушерства, но и казуистика наследственного права. Между тем моментом, когда попытка вызвать восстание должна еще неизбежно оказаться преждевременной и привести к революционному выкидышу, и тем моментом, когда благоприятную обстановку приходится уже считать безнадежно упущенной, протекает известный период революции -- он может измеряться неделями, иногда немногими месяцами, -- в течение которого восстание может быть проведено с большими или меньшими шансами на успех. Распознание этого сравнительно короткого периода и затем выбор определенного момента, уже в точном смысле дня и часа, для последнего удара ставят перед революционным руководством самую ответственную из задач. Ее можно с полным правом назвать узловой проблемой, ибо она связывает революционную политику с техникой восстания: нужно ли напоминать, что восстание, как и война, является продолжением политики, только другими средствами?
Интуиция и опыт нужны для революционного руководства, как и для всех других областей творчества. Но этого мало. И искусство знахаря может не без успеха опираться на интуицию и опыт. Политического знахарства хватает, однако, лишь для эпох или периодов, стоящих под знаком рутины. Эпоха великих исторических поворотов не терпит знахарства. Опыта, даже одухотворенного интуицией, ей недостаточно. Нужна синтетическая доктрина, охватывающая взаимодействие важнейших исторических сил. Нужен материалистический метод, позволяющий за китайскими тенями программ и лозунгов открывать действительное движение социальных тел.
Основная предпосылка революции состоит в том, что существующий общественный строй оказывается неспособен разрешить насущные задачи развития нации. Революция становится, однако, возможна лишь в том случае, если в составе общества имеется новый класс, способный возглавить нацию для разрешения поставленных историей задач. Процесс подготовки революции состоит в том, что объективные задачи, заложенные в противоречиях хозяйства и классов, пролагают себе дорогу в сознание живых человеческих масс, видоизменяют его и создают новое соотношение политических сил.
Правящие классы, в результате обнаруженной на деле неспособности вывести страну из тупика, утрачивают веру в себя, старые партии распадаются, воцаряется ожесточенная борьба групп и клик, надежды переносятся на чудо или на чудотворца. Все это составляет одну из политических предпосылок переворота, крайне важную, хотя и пассивную.
Ожесточенная вражда к существующему порядку и готовность дерзнуть на самые героические усилия и жертвы, чтобы вывести страну на путь подъема, -- таково новое политическое сознание революционного класса, образующего важнейшую активную предпосылку переворота.
Два основных лагеря -- крупные собственники и пролетариат -- не исчерпывают, однако, состава нации. Между ними пролегают широкие пласты мелкой буржуазии, играющей всеми красками экономической и политической радуги. Недовольство промежуточных слоев, их разочарование в политике правящего класса, их нетерпение и возмущение, их готовность поддержать смелую революционную инициативу пролетариата составляют третье политическое условие переворота, отчасти пассивное, поскольку оно нейтрализует верхи мелкой буржуазии, отчасти активное, поскольку оно толкает ее низы на прямую борьбу бок о бок с рабочими.
Взаимообусловленность этих предпосылок очевидна: чем решительнее и увереннее действует пролетариат, тем больше у него возможности увлечь за собой промежуточные слои, тем изолированнее господствующий класс, тем острее деморализация в его среде. И обратно: распад правящих льет воду на мельницу революционного класса.
Необходимой для переворота уверенностью в своих силах пролетариат может проникнуться лишь в том случае, если перед ним развертывается ясная перспектива, если он имеет возможность активно проверять меняющееся в его пользу соотношение сил, если он чувствует над собою дальнозоркое, твердое и уверенное руководство. Это приводит нас к последнему по счету, но не по значению условию завоевания власти: к революционной партии как тесно сплоченному и закаленному авангарду класса.
Благодаря благоприятному сочетанию исторических условий, как внутренних, так и международных, русский пролетариат оказался возглавлен партией исключительной политической ясности и беспримерного революционного закала: только это и позволило немногочисленному и молодому классу выполнить небывалую по размаху историческую задачу. Вообще же, как свидетельствует история -- Парижской коммуны, германской и австрийской революций 1918 года, Советской Венгрии и Баварии, итальянской революции 1919 года, германского кризиса 1923 года, китайской революции 1925--1927 годов, испанской революции 1931 года, -- самым слабым в цепи условий оказывалось до сих пор партийное звено: рабочему классу труднее всего создать революционную организацию, которая стояла бы на высоте его исторических задач. В наиболее старых и цивилизованных странах могущественные силы работают над ослаблением и разложением революционного авангарда. Важной составной частью этой работы является борь-- ба социал-демократии протоив "бланкизма", под именем которого фигурирует революционная сущность марксизма.
Несмотря на многочисленность великих социальных и политических кризисов, совпадение всех необходимых для победоносного и устойчивого пролетарского переворота условий наблюдалось до сих пор в истории один раз: в октябре 1917 года в России. Революционная ситуация не долговечна. Наименее устойчивой из предпосылок переворота является настроение мелкой буржуазии. Во время национальных кризисов она идет за тем классом, который не только словом, но и делом внушает ей доверие к себе. Будучи способна на импульсивный подъем, даже на революционное неистовство, мелкая буржуазия лишена выдержки, легко теряет дух при неудаче и от пламенных надежд переходит к разочарованию. Острые и быстрые смены ее настроений и придают такую неустойчивость каждой революционной ситуации. Если пролетарская партия недостаточно решительна, чтобы своевременно превратить ожидания и надежды народных масс в революционное действие, прилив быстро сменяется отливом: промежуточные слои отвращают свои взоры от революции и ищут спасителя в противоположном лагере. Как во время прилива пролетариат увлекает за собой мелкую буржуазию, так во время отлива мелкая буржуазия увлекает за собой значительные слои пролетариата. Такова диалектика коммунистических и фашистских волн в политической эволюции Европы после войны.
Пытаясь опереться на положение Маркса: никакой режим не сходит со сцены, не исчерпав всех своих возможностей, меньшевики отрицали допустимость борьбы за диктатуру пролетариата в отсталой России, где капитализм далеко еще не исчерпал себя. В этом рассуждении заключались две ошибки, каждая из которых фатальна. Капитализм не национальная система, а мировая. Империалистская война и ее последствия показали, что система капитализма исчерпала себя в мировом масштабе. Революция в России была разрывом самого слабого звена мировой капиталистической системы.
Но ложность меньшевистской концепции обнаруживается и под национальным углом зрения. С точки зрения экономической абстракции можно, пожалуй, утверждать, что капитализм в России не исчерпал своих возможностей. Но экономические процессы протекают не в эфире, а в конкретной исторической среде. Капитализм -- не абстракция: это живая система классовых отношений, нуждающаяся прежде всего в государственной власти. Что монархия, под защитой которой сложился русский капитализм, исчерпала свои возможности, этого не отрицали и меньшевики. Февральская революция попыталась построить промежуточный государственный режим. Мы проследили его историю: в течение восьми месяцев он исчерпал себя до конца. Какой же государственный порядок мог обеспечить при этих условиях дальнейшее развитие русского капитализма?
"Буржуазная республика, защищаемая одними социалистами умеренных течений, не находивших более опоры в массах... не могла держаться. Все существо ее выветрилось, оставалась внешняя шелуха". Это меткое определение принадлежит Милюкову. Судьба выветрившейся системы должна была, по его словам, быть такой же, как и судьба царской монархии: "обе подготовили почву для революции, и в день революции обе не нашли себе ни одного защитника".
Уже с июля -- августа Милюков характеризовал обстановку альтернативой двух имен: Корнилов или Ленин. Но Корнилов уже проделал свой опыт, закончившийся жалким провалом. Для режима Керенского места, во всяком случае, больше не оставалось. При всем различии настроений, свидетельствует Суханов, "единой была только ненависть к керенщине". Как царская монархия сделала себя под конец невозможной в глазах верхов дворянства и даже великих князей, так правительство Керенского стало ненавистно даже прямым вдохновителям режима, "великим князям" соглашательской верхушки. В этом всеобщем недовольстве, в этом остром политическом недомогании всех классов заключается один из важнейших признаков зрелой революционной ситуации. Так каждый мускул, нерв и фибр организма бывает невыносимо напряжен накануне того, как должен прорвать тяжкий нарыв.
Резолюция июльского съезда большевиков, предупреждавшая рабочих против преждевременных столкновений, указывала в то же время, что бой надо будет принять, "когда общенациональный кризис и глубокий массовый подъем создадут благоприятные условия для перехода бедноты города и деревни на сторону рабочих". Этот момент наступил в сентябре -- октябре.
Восстание вправе было рассчитывать отныне на успех, ибо могло опереться на подлинное большинство народа. Этого не надо, разумеется, понимать формально. Если бы по вопросу о восстании произвести предварительный референдум, он дал бы крайне противоречивые и шаткие результаты. Внутренняя готовность поддержать переворот совсем не тождественна со способностью отдать себе заранее ясный отчет в его необходимости. К тому же ответы в огромной степени зависели бы от постановки самого вопроса, от органа, который руководит опросом, проще сказать, от класса, который стоит у власти.
Методы демократии имеют свои пределы. Можно опрашивать всех пассажиров о наиболее желательном типе вагона, но невозможно опрашивать их о том, затормозить ли на полном ходу поезд, которому грозит крушение. Между тем, если спасительная операция произведена умело и вовремя, одобрение пассажиров обеспечено заранее.
Парламентские консультации народа производятся единовременно; между тем разные слои народа приходят во время революции к одному и тому же выводу с неизбежным, иногда очень небольшим, отставанием один от другого. В то время как передовой отряд сгорал от революционного нетерпения, отсталые слои только подтягивались. В Петрограде и Москве все массовые организации стояли под руководством большевиков; в Тамбовской губернии, насчитывавшей свыше трех миллионов населения, т. е. немногим меньше, чем обе столицы вместе, большевистская фракция в Совете впервые появилась лишь незадолго до октябрьского переворота.
Силлогизмы объективного развития отнюдь не совпадают -- день в день -- с силлогизмами массового мышления. И когда большое практическое решение ходом вещей становится неотложным, оно меньше всего допускает референдум. Различия уровней и настроений разных слоев народа преодолеваются действием: передовые увлекают колеблющихся и изолируют сопротивляющихся. Большинство не подсчитывается, а завоевывается. Восстание вырастает именно тогда, когда выход из противоречий открывается лишь на пути непосредственного действия.
Не будучи в силах сделать само из своей войны против помещиков необходимые политические выводы, крестьянство, однако, самым фактом аграрного восстания заранее присоединялось к восстанию городов, вызывало и требовало его. Оно выразило свою волю не белым бюллетенем, а красным петухом: это более серьезный референдум. В тех пределах, в каких поддержка крестьянства была необходима для установления советской диктатуры, она имелась налицо. "Эта диктатура, -- возражал Ленин сомневающимся, -- дала бы землю крестьянам и всевластие крестьянским комитетам на местах: как можно, не сойдя с ума, сомневаться в том, что крестьяне поддержали бы эту диктатуру?" Чтобы солдаты, крестьяне, угнетенные национальности, блуждавшие в метели избирательных бюллетеней, узнали большевиков на деле, нужно было, чтобы большевики взяли власть.
Каково же должно было быть соотношение сил, чтобы позволить пролетариату завладеть властью? "В решающий момент в решающем пункте иметь подавляющий перевес сил, -- писал Ленин позже, истолковывая октябрьский переворот, -- этот закон военных успехов есть также закон политического успеха, особенно в той ожесточенной, кипучей войне классов, которая называется революцией. Столицы или вообще крупнейшие торгово-промышленные центры... в значительной степени решают политическую судьбу народа, -- разумеется, при условии поддержки центров достаточными местными, деревенскими силами, хотя бы это была не немедленная поддержка". В этом динамическом смысле Ленин говорил о большинстве народа. И это был единственный реальный смысл понятия большинства.
Демократические противники утешали себя тем, что народ, который идет за большевиками, -- только сырье, историческая глина; горшечниками все же равно призваны быть демократы, в сотрудничестве с образованными буржуа. "Разве не видят эти люди, -- спрашивала газета меньшевиков, -- что никогда еще петроградский пролетариат и гарнизон не были так изолированы от всех других общественных слоев?" Несчастье пролетариата и гарнизона состояло в том, что они были "изолированы" от тех классов, у которых собирались отнять власть.
Можно было, в самом деле, серьезно полагаться на сочувствие и поддержку темных масс провинции и фронта? Их большевизм, пренебрежительно писал Суханов, "был не чем иным, как ненавистью к коалиции и тягой к земле и миру". Как будто этого мало! Ненависть к коалиции означала стремление отнять власть у буржуазии. Тяга к земле и миру была грандиозной программой, которую крестьяне и солдаты собирались осуществить под руководством рабочих. Ничтожество демократов, даже самых левых, вытекало из недоверия "образованных" скептиков к темным массам, которые берут явления оптом, не вдаваясь в детали и оттенки. Интеллигентское, фальшиво-аристократическое, брезгливое отношение к народу было чуждо большевизму, враждебно самой его природе. Большевики не были белоручками, кабинетными друзьями народа, педантами. Они не пугались тех отсталых слоев, которые впервые поднимались с самого дна. Большевики брали народ таким, каким его создала предшествующая история и каким он призван был совершить революцию. Свою миссию большевики видели в том, чтобы стать во главе этого народа. Против восстания были "все", кроме большевиков. Но большевики это был народ.
Основной политической силой Октябрьского переворота являлся пролетариат, а в его составе первое место занимали рабочие Петрограда. В авангарде столицы стоял, в свою очередь, Выборгский район. План восстания избрал этот основной пролетарский район как исходную базу для развертывания наступления.
Соглашатели всех оттенков, начиная с Мартова, пытались, уже после переворота, изобразить большевизм как солдатское течение. Европейская социал-демократия с радостью подхватила эту теорию. При этом игнорировались основные исторические факты: что пролетариат первым перешел на сторону большевиков; что петроградские рабочие показывали дорогу рабочим всей страны; что гарнизоны и фронт гораздо дольше оставались опорой соглашателей; что эсеры и меньшевики создавали в советской системе всякого рода привилегии для солдат в ущерб рабочим, боролись против вооружения рабочих и натравливали на них солдат; что только под влиянием рабочих произошел перелом в войсках; что руководство солдатами в решительный момент оказалось в руках рабочих; наконец, что год спустя социал-демократия в Германии, по примеру своих русских единомышленников, опиралась на солдат в борьбе против рабочих.
К осени правые соглашатели уже окончательно потеряли возможность выступать на заводах и в казармах. Но левые пытались еще убедить массы в безумии восстания.
Мартов, который в борьбе с наступавшей в июле контрреволюцией находил тропинку к сознанию масс, теперь снова делал безнадежное дело. "Мы не можем рассчитывать, -- признавался он сам 14 октября на заседании ЦИКа, --что большевики нас послушают". Тем не менее долг свой он видел в том, чтобы "предостеречь массы". Однако массы хотели действий, а не нравоучений. Даже в тех случаях, когда они сравнительно терпеливо слушали знакомого предостерегателя, они, по признанию Мстиславского, "думали по-прежнему свое". Суханов рассказывает, как он под дождливым небом убеждал путиловцев, что дело можно поправить без восстания. Его прерывали нетерпеливые голоса. Две-три минуты слушали, потом прерывали снова. "После нескольких попыток я бросил это дело. Ничего не выходило... а дождь моросил на нас все сильней". Под неприветливым небом октября бедные левые демократы, даже в собственном описании, выглядят, как мокрые курицы.
Излюбленным политическим доводом "левых" противников переворота, также и в среде большевиков, стала ссылка на отсутствие в низах боевого порыва. "Настроение трудящихся и солдатских масс, -- писали Зиновьев и Каменев 11 октября, -- отнюдь не напоминает хотя бы настроения перед 3 июля". Это не было лишено оснований: в петроградском пролетариате была известная угнетенность в результате слишком долгого ожидания. Начиналось разочарование и в большевиках: неужели и эти обманут? 16 октября Рахья, один из боевых петроградских большевиков, финн по происхождению, говорил на совещании ЦК: "по-видимому, уже наш лозунг стал запаздывать, ибо есть сомнение, будем ли мы делать то, к чему зовем". Но усталость от ожидания, выглядевшая, как вялость, длилась только до первого боевого сигнала.
Ближайшей задачей всякого восстания является перетянуть на свою сторону войска. Для этого и служат, главным образом, всеобщая стачка, массовые шествия уличные столкновения, баррикадные бои. Исключительным своеобразием Октябрьского переворота, нигде и никогда не наблюдавшимся в таком законченном виде, является тот факт, что, благодаря счастливому сочетанию обстоятельств, пролетарскому авангарду удалось перетянуть на свою сторону гарнизон столицы еще до начала открытого восстания; не только перетянуть, но и организованно закрепить свое завоевание через Гарнизонное совещание. Нельзя понять механики Октябрьского переворота, не уяснив себе полностью, что важнейшая, труднее всего поддающаяся предварительному учету задача восстания была в основном разрешена в Петрограде уже до начала вооруженной борьбы.
Это не значит, однако, что восстание стало излишним. На стороне рабочих было, правда, подавляющее большинство гарнизона; но меньшинство было против рабочих, против переворота, против большевиков. Это небольшое меньшинство состояло из наиболее квалифицированных элементов армии: офицерства, юнкеров, ударников, может быть и казаков. Политически завоевать эти элементы нельзя было: их надо было победить. Последняя часть задачи переворота, которая и вошла в историю под именем Октябрьского восстания, имела, таким образом, чисто военный характер. Решать должны были на последнем этапе ружья, штыки, пулеметы, может быть и пушки. На этот путь вела партия большевиков.
Каковы были военные силы предстоящего столкновения? Борис Соколов, руководивший военной работой партии эсеров, рассказывает, что в период, предшествовавший перевороту, "в полках все партийные организации, кроме большевистских, распались, и условия отнюдь не благоприятствовали организации новых. Настроение солдат было достаточно определенно большевиствующее, но большевизм их был пассивный, и они были лишены каких-либо тенденций к активным вооруженным выступлениям". Соколов не упускает присовокупить: "Одного-двух полков, вполне преданных и боеспособных, было бы достаточно, чтобы держать в своем повиновении весь гарнизон". Решительно всем, от монархических генералов до "социалистических" интеллигентов, не хватало против пролетарской революции "одного-двух полков". Но верно то, что гарнизон, в подавляющей массе своей глубоко враждебный правительству, не был, однако, боеспособен и на стороне большевиков. Причина лежала во враждебном разрыве между старой военной структурой частей и их новой политической структурой. Хребет боеспособной части составляет командный состав. Он был против большевиков. Политическим хребтом частей являлись большевики. Однако они не только не умели командовать, но в большинстве случаев плохо умели владеть оружием. Солдатская толща была не однородна. Активные, боевые элементы, как всегда, составляли меньшинство. Большинство солдат сочувствовало большевикам, голосовало за них, выбирало их, но и от них же ждало решения. Враждебные большевикам элементы в частях были слишком ничтожны, чтобы осмелиться на какую бы то ни было инициативу. Политическое состояние гарнизона было таким образом исключительно благоприятно для восстания. Но боевой его вес был не высок, это было ясно заранее.
Однако же совершенно скидывать гарнизон с военных счетов никак не приходилось. Тысячи солдат, готовых сражаться на стороне революции, были рассеяны в более пассивной массе и, именно благодаря этому, в большей или меньшей мере тянули ее за собой. Отдельные части, более счастливого состава, сохраняли дисциплину и боеспособность. Попадались крепкие революционные ядра и в расшатанных полках. В 6-м запасном батальоне, с общей численностью около 10 000 человек, из пяти рот неизменно выделялась первая, чуть не с начала революции слывшая большевистской и оказавшаяся на высоте в октябрьские дни. Средние полки гарнизона не существовали, правда, как полки, их механизм управления был расстроен, они не были способны на длительное военное усилие; но это были все же скопища вооруженных людей, из которых большинство уже побывало под огнем. Все части были связаны единством настроения: опрокинуть как можно скорее Керенского, разойтись по домам и заводить новые земельные порядки. Так, вконец расстроенный гарнизон должен был еще раз сомкнуться в октябрьские дни и внушительно потрясти оружием, прежде чем рассыпаться окончательно.
Какую силу представляли собою с военной точки зрения петербургские рабочие? Это есть вопрос о Красной гвардии. Наступило время сказать о ней подробнее: ей предстоит в ближайшие дни выступить на большую историческую арену.
Восходя своими традициями к 1905 году, рабочая гвардия возродилась вместе с Февральской революцией и разделяла в дальнейшем превратности ее судьбы. Корнилов, тогдашний главнокомандующий петроградского военного округа, утверждал, будто из артиллерийских складов уплыло в дни низвержения монархии 30 000 револьверов и 40 000 винтовок. Значительное количество оружия попало сверх того в руки народа при разоружении полиции и через дружественные полки. На требование вернуть оружие никто не откликнулся. Революция учит ценить винтовку. Организованным рабочим досталась, однако, лишь очень небольшая часть этого добра.
В первые четыре месяца вопрос восстания вообще не стоял перед рабочими. Демократический режим двоевластия открывал большевикам возможность завоевывать в советах большинство. Вооруженные дружины рабочих входили составной частью в демократическую милицию. Но это было все же больше формой, чем существом. Винтовка в руке рабочего означала совсем иной исторический принцип, чем та же винтовка в руке студента.
Наличие у рабочих оружия тревожило имущие классы с самого начала, так как резко передвигало соотношение сил на заводах. В Петрограде, где государственный аппарат, поддерживаемый ЦИКом, представлял первоначально несомненную силу, рабочая милиция давала о себе знать еще не так угрожающе. В провинциальных же промышленных районах укрепление рабочей гвардии означало переворот всех отношений не только внутри предприятия, но и далеко вокруг него. Вооруженные рабочие смещали мастеров, инженеров, даже арестовывали. По постановлению заводских собраний красногвардейцам выдавалась нередко плата из заводской кассы. На Урале, с его богатыми традициями партизанской борьбы 1905 года, дружины наводили порядок под руководством старых боевиков. Вооруженные рабочие почти незаметно ликвидировали официальную власть, заменяя ее органами советов. Саботаж со стороны собственников и администраторов перелагал на рабочих охранение предприятий: машин, складов, запасов угля и сырья. Роли переменились. Рабочий крепко сжимал винтовку на защиту завода, в котором видел источник своей силы. Так элементы рабочей диктатуры на предприятиях и в районах устанавливались прежде, чем пролетариат в целом овладел властью в государстве.
Отражая, как всегда, страхи собственников, соглашатели изо всех сил противодействовали вооружению столичных рабочих, сводя его к минимуму. По словам Миничева, все оружие Нарвского района состояло "из полутора десятка винтовок и нескольких револьверов". В городе тем временем участились грабежи и насилия. Со всех сторон шли тревожные слухи, предвестники новых потрясений. Накануне июльской демонстрации ждали, что район будет подожжен. Рабочие искали оружия, стучась во все двери, а иногда и взламывая их.
С демонстрации 3 июля путиловцы притащили трофей: пулемет с пятью ящиками лент. "Мы радовались, как дети", -- рассказывает Миничев. Были отдельные, лучше вооруженные заводы. По словам Личкова, рабочие его завода имели 80 винтовок и 20 крупных револьверов. Это уже было богатство! Через штаб Красной гвардии они получили два пулемета; один выставили в столовой, другой -- на чердаке. "Начальником нашим, -- рассказывает Личков, -- был Кочеровский, а ближайшими помощниками ему -- Томчак, убитый белогвардейцами в октябрьские дни под Царским Селом, и Ефимов, расстрелянный белыми бандами под Ямбургом". Скупые строки позволяют заглянуть внутрь заводской лаборатории, где формировались кадры Октябрьского переворота и будущей Красной Армии, отбирались, приучались командовать, закалялись Томчаки, Ефимовы, сотни и тысячи безыменных рабочих, завоевавших власть, беззаветно отстаивавших ее от врагов и падавших впоследствии на всех полях сражений.
Июльские события сразу меняют положение Красной гвардии. Разоружение рабочих производится уже совершенно открыто, не увещаниями, а применением насилия. Под видом оружия рабочие сдают, однако, лишь старый хлам. Все наиболее ценное тщательно припрятывается. Винтовки раздаются на руки надежным членам партии. Смазанные салом пулеметы зарываются в землю. Отряды гвардии свертываются и переходят в подполье, теснее примыкая к большевикам.
Дело вооружения рабочих сосредоточивалось первоначально в руках завкомов и районных комитетов партии. Оправившись после июльского разгрома. Военная организация большевиков, ведшая ранее работу только в гарнизоне и на фронте, впервые подошла к строительству Красной гвардии, доставляя рабочим военных инструкторов, а в некоторых случаях и оружие. Выдвинутая партией перспектива вооруженного восстания подготовляет исподволь передовых рабочих к новому назначению Красной гвардии. Это уже не милиция заводов и рабочих кварталов, а кадры будущей армии восстания.
В августе участились пожары на заводах и фабриках. Каждому очередному кризису предшествует конвульсия коллективного сознания, посылающая вперед волну тревоги. Завкомы развивают напряженную работу по охране предприятий от покушений. Спрятанные винтовки выходят наружу. Корниловское восстание окончательно легализует Красную гвардию. В дружины записывается около 25 000 рабочих, которых удается далеко не полностью, правда, вооружить винтовками, отчасти и пулеметами. Из Шлиссельбургского порохового завода рабочие доставляют по Неве баржу гранат и взрывчатых веществ: против Корнилова! Соглашательский ЦИК отказывается от дара данайцев.
Красногвардейцы Выборгской стороны развезли ночью опасные подарки по районам.
"Обучение искусству владеть винтовкой, происходившее ранее в квартирах и каморках, -- рассказывает рабочий Скоринко, -- переносилось на свет и простор, в сады, бульвары". "Мастерская превратилась в лагерь, -- вспоминает рабочий Ракитов... За станками стоят токаря, через плечо -- подсумок, винтовка -- у станка". Скоро в бомбовой мастерской записались в гвардию все, кроме старых эсеров и меньшевиков. После гудка все строятся во дворе на учение. "Стоят рядом с бородой рабочий и ученик-мальчик, и оба внимательно слушают инструктора". В то время как окончательно распадались старые царские войска, на заводах закладывались основы будущей Красной Армии.
Как только корниловская опасность осталась позади, соглашатели принялись тормозить выполнение своих обязательств: на 30 000 путиловцев выдано было всего 300 винтовок. Вскоре отпуск оружия совсем прекратился: опасность надвигалась теперь не справа, а слева; защиты приходилось искать уже не у пролетариев, а у юнкеров.
Отсутствие непосредственной практической цели и недостаток оружия вызвали отлив рабочих от Красной гвардии. Но это была лишь короткая передышка. Основные кадры успели сплотиться на каждом предприятии. Между отдельными дружинами устанавливаются прочные связи. Кадры знают по опыту, что у них есть серьезные резервы, которые в час опасности могут быть подняты на ноги.
Переход Совета в руки большевиков радикально меняет положение Красной гвардии. Из гонимой или терпимой она становится официальным органом Совета, уже протягивающего руку к власти. Рабочие нередко сами находят пути к оружию и требуют от Совета только санкции. С конца сентября, особенно с 10 октября, подготовка восстания открыто поставлена в порядок дня. За месяц до переворота на нескольких десятках заводов и фабрик Петрограда напряженно ведутся военные занятия, главным образом по обучению стрельбе. К середине октября интерес к оружию поднимается на новую высоту. На некоторых предприятиях в отряды записываются почти поголовно.
Рабочие все нетерпеливее требуют оружия от Совета, но винтовок несравненно меньше, чем протянутых к ним рук. "Я приезжал в Смольный ежедневно, -- рассказывает инженер Козьмин, -- наблюдая, как и до и после заседания Совета к Троцкому подходили рабочие и матросы, предлагая и прося оружие для вооружения рабочих, давая отчеты о том, как и где распределено это оружие, и задавая вопросы: "Когда же начнется дело?" Нетерпение было велико..."
Формально Красная гвардия остается беспартийной. Но чем ближе к развязке, тем больше выдвигаются на передний план большевики: они составляют ядро каждой дружины, в их руках командный аппарат, связь с другими предприятиями и районами. Беспартийные рабочие и левые эсеры идут за большевиками.
Однако и теперь, накануне восстания ряды гвардии еще немногочисленны, 16-го Урицкий, член большевистского ЦК, оценивал рабочее войско Петрограда в 40 000 штыков. Цифра скорее преувеличена. Ресурсы оружия оставались все еще очень ограниченными: при всем бессилии правительства нельзя было овладеть арсеналами иначе, как став открыто на путь восстания.
22-го происходила общегородская конференция Красной гвардии: сотня делегатов представляла около 20 000 бойцов. Цифру не надо брать слишком буквально: не все зарегистрированные проявляли активность; зато в моменты тревоги в отряды широко вливались охотники. Принятый на следующий день конференцией устав определяет Красную гвардию как "организацию вооруженных сил пролетариата для борьбы с контрреволюцией и защиты завоеваний революции". Заметим это: за сутки до восстания задача определяется в терминах обороны, а не наступления.
Основная боевая единица -- десяток; четыре десятка -- взвод; три взвода -- дружина; три дружины -- батальон. С командным составом и специальными частями батальон насчитывает свыше 500 человек. Батальоны района составляют отряд. На больших заводах, как Путиловский, создаются собственные отряды. Особые ной гордостью пишет Каюров о выборжцах: "Первые вышли на борьбу с самодержавием, первые ввели в своем районе 8-часовой рабочий день, первые вышли вооруженные с протестом против десяти министров-капиталистов, первые вынесли протест 7 июля против гонения на нашу партию и не последними были в решающий день 25 октября". Что верно, то верно!
История Красной гвардии есть, в значительной мере, история двоевластия: своими внутренними противоречиями и столкновениями оно облегчило рабочим возможность уже до восстания создать внушительную вооруженную силу. Подвести общую численность рабочих отрядов по всей стране к моменту восстания -- задача вряд ли выполнимая, по крайней мере в настоящий момент. Во всяком случае, десятки и десятки тысяч вооруженных рабочих составляли кадры восстания. Резервы были почти неисчерпаемы.
Организация Красной гвардии оставалась, конечно, чрезвычайно далека от законченности. Все делалось наспех, вчерне, не всегда умело. Красногвардейцы были в большинстве мало обучены, служба связи плохо налаживалась, снабжение хромало, санитарная часть отставала. Но укомплектованная наиболее самоотверженными рабочими. Красная гвардия горела желанием довести на этот раз борьбу до конца. Это и решило дело.
Разница между рабочими отрядами и крестьянскими полками определялась не только социальным составом тех и других. Многие из этих неповоротливых солдат, вернувшись в свою деревню и поделив помещичью землю, будут отчаянно сражаться против белогвардейцев, сперва в партизанских отрядах, затем в Красной Армии. Помимо социального различия существует другое, более непосредственное: в то время как гарнизон представляет принудительное скопление старых солдат, отбивающихся от войны, отряды Красной гвардии построены заново, путем личного отбора, на новой основе, во имя новых целей.
В распоряжении Военно-революционного комитета есть еще третий род вооруженной силы: моряки Балтийского флота. По социальному составу они гораздо ближе к рабочим, чем пехота. Среди них немало петроградских рабочих. Политический уровень моряков несравненно выше, чем солдат. В отличие от маловоинственных, позабывших винтовку запасных, моряки не прерывали действительной службы. Для активных операций можно было твердо рассчитывать на вооруженных коммунистов, на отряды Красной гвардии, на передовую часть матросов и на наиболее сохранившиеся полки. Элементы этой сводной армии дополняли друг друга. Многочисленному гарнизону не хватало воли к борьбе. Отрядам моряков не хватало численности. Красной гвардии не хватало умения. Рабочие вместе с моряками вносили энергию, смелость, порыв. Полки гарнизона создавали малоподвижный резерв, который импонировал числом и подавлял массой.
Соприкасаясь изо дня в день с рабочими, солдатами и матросами, большевики отдавали себе ясный отчет в глубоких качественных различиях, между составными частями той армии, которую им предстояло вести в бой. На учете этих различий строился в значительной мере и самый план восстания.
Социальную силу другого лагеря составляли имущие классы. Это значит, что они составляли его военную слабость. Солидные люди капитала, прессы, кафедры, где и когда они сражались? О результатах боев, определяющих их собственную судьбу, они привыкли узнавать по телефону или телеграфу. Младшее поколение, сыновья, студенты? Они почти сплошь были враждебны октябрьскому перевороту. Но большинство их вместе с отцами выжидало в стороне исхода боев. Часть примкнула позже к офицерам и юнкерам, которые и раньше вербовались в значительной мере из студенчества. Народа за собственниками не было. Рабочие, солдаты, крестьяне повернулись против них. Крушение соглашательских партий означало, что имущие классы остались без армии.
Соответственно со значением рельс в жизни современных государств большое место в политических расчетах обоих лагерей занимал вопрос о железнодорожниках. Иерархический состав служебного персонала открывал место чрезвычайной политической пестроте, создавая этим благоприятные условия для дипломатов соглашательства. Поздно сформировавшийся Викжель сохранял значительно более прочные корни в среде служащих и даже рабочих, чем, например, армейские комитеты -- на фронте. За большевиками на железных дорогах шло лишь меньшинство, главным образом рабочие депо и мастерских. По докладу Шмидта, одного из большевистских руководителей профессионального движения, ближе всего к партии примыкали железнодорожники петроградского и московского узлов.
Но и в среде соглашательской массы служащих и рабочих произошел резкий перелом влево с момента стачки железных дорог в конце сентября. Недовольство Викжелем, который компрометировал себя лавированием, поднималось снизу все более решительно. Ленин отмечал: "Армии железнодорожников и почтовых служащих продолжают быть в остром конфликте с правительством". С точки зрения непосредственных задач восстания этого было почти достаточно.
Менее благоприятно обстояло дело в почтово-телеграфном ведомстве. По словам большевика Бокия, "у телеграфных аппаратов сидят больше кадеты". Но низший персонал и здесь враждебно противопоставлял себя верхам. Среди почтальонов была группа, готовая в горячую минуту завладеть почтамптом.
Переубедить всех железнодорожных и почтовых служащих словами было, во всяком случае, безнадежным делом. При нерешительности большевиков перевес остался бы за кадетскими и соглашательскими верхами. При решительности революционного руководства низы должны были неизбежно увлечь за собою промежуточные слои и изолировать верхушку Викжеля. При революционных расчетах одной статистики недостаточно: нужен коэффициент живого действия.
Противники восстания в рядах самой большевистской партии находили все же достаточно оснований для пессимистических выводов. Зиновьев и Каменев предостерегали против недооценки сил противника. "Решает Петроград, а в Петрограде у врагов... значительные силы: 5 тысяч юнкеров, прекрасно вооруженных и умеющих драться, затем штаб, затем ударники, затем казаки, затем значительная часть гарнизона, затем очень значительная артиллерия, расположенная веером вокруг Питера. Затем противники с помощью ЦИКа почти наверняка попробуют привести войска с фронта..." Перечень звучит внушительно, но это только перечень. Если в целом армия есть сколок общества, то при открытом расколе его обе армии являются сколками борющихся лагерей. Армия имущих несла в себе червоточину изолированности и распада.
Набивавшее гостиницы, рестораны и притоны офицерство после разрыва Керенского с Корниловым относилось к правительству враждебно. Неизмеримо острее была, однако, его ненависть к большевикам. По общему правилу, наибольшую активность на стороне правительства проявляли монархические офицеры. "Дорогие Корнилов и Крымов, что не удалось вам, то, бог милостив, может быть, удастся нам..." -- такова молитва офицера Синегуба, одного из наиболее доблестных защитников Зимнего дворца в день переворота. Но действительную готовность к борьбе, несмотря на многочисленость офицерства, проявляли все же лишь единицы. Уже корниловский заговор обнаружил, что деморализованное вконец офицерство не представляет боевой силы.
Социальный состав юнкеров неоднороден, единодушия в их среде нет. Наряду с потомственными военными, сыновьями и внуками офицеров, немало случайных элементов, набранных под давлением потребностей войны еще при монархии. Начальник Инженерной школы говорит офицеру: "Я с тобою должны погибнуть... мы ведь дворяне и рассуждать иначе не можем". О демократических юнкерах эти хвастливые господа, с успехом уклонившиеся от дворянской гибели, отзываются как о хамах, о мужиках "с грубыми тупыми лицами". Размежевание на белую и черную кость глубоко проникает внутрь юнкерских училищ, причем и здесь на защиту республиканской власти наиболее ревностно выступают как раз те, которые больше всего скорбят по монархии. Демократические юнкера заявляют, что они не за Керенского, а за ЦИК. Революция впервые раскрыла двери юнкерских школ евреям. Стараясь не ударить лицом в грязь перед привилегированными верхами, сынки еврейской буржуазии проявляют чрезвычайную воинственность против большевиков. Увы, этого недостаточно не только для спасения режима, но и для защиты Зимнего дворца. Разнородность состава военных школ и полная оторванность их от армии приводили к тому, что в критические часы и юнкера начинали митинговать: как поступят казаки? выступит ли еще кто-нибудь, кроме нас? да и стоит ли вообще сражаться за Временное правительство?
По докладу Подвойского, в начале октября в петроградских военных училищах насчитывалось около 120 юнкеров-социалистов, из них 42--43 большевика. "Юнкера говорят, что весь командный состав училищ настроен контрреволюционно. Их определенно готовят на случай выступлений для подавления восстания". Число социалистов, и особенно большевиков, как видим, крайне незначительно. Но они дают Смольному возможность знать все существенное, что происходит в среде юнкеров. В довершение всего топография военных училищ крайне невыгодна: юнкера вкраплены между казарм и хотя презрительно отзываются о солдатах, но весьма опасливо оглядываются на них.
Оснований для опаски вполне достаточно. Из соседних казарм и рабочих кварталов за юнкерами следят тысячи враждебных глаз. Наблюдение тем действительнее, что в каждой школе есть своя солдатская команда, которая на словах соблюдает нейтралитет, а на деле тянется в сторону восставших. Училищные склады в руках нестроевых солдат. "Эти прохвосты, -- пишет офицер Инженерной школы, -- мало того что ключи потеряли от склада, так что мне пришлось приказать взломать дверь, да еще замки с пулеметов поснимали и куда-то запрятали". В этой обстановке трудно ждать от юнкеров чудес героизма.
Не грозил ли петроградскому восстанию удар из вне, из соседних гарнизонов? В последние дни своего существования монархия не переставала надеяться на малое военное кольцо, окружающее столицу. Монархия просчиталась. Но как будет на этот раз? Обеспечить такие условия, которые исключали бы всякую опасность, значило бы сделать ненужным самое восстание: цель его и состоит ведь в том, чтобы сломить препятствия, которые нельзя политически растворить. Всего заранее учесть нельзя. Но все, что можно учесть, было учтено.
В начале октября в Кронштадте происходила конференция советов петроградской губернии. Делегаты гарнизонов столичной периферии -- Гатчины, Царского, Красного, Ораниенбаума, самого Кронштадта -- взяли самую высокую ноту, по камертону балтийских моряков. К их резолюции присоединился совет крестьянских депутатов Петроградской губернии: мужики круто загибали, через левых эсеров, к большевикам.
На совещании ЦК 16-го губернский работник Степанов рисовал несколько пеструю картину состояния сил в губернии, но с явным все же преобладанием большевистских тонов. В Сестрорецке и Колпине рабочие вооружаются, настроение боевое. В Новом Петергофе работа в полку пала, полк дезорганизован. В Красном Селе 176-й полк -- большевистский (тот самый, который занимал у Таврического дворца караулы 4 июля); 172-й полк на стороне большевиков; "но кроме того, там кавалерия". В Луге -- 30-тысячный гарнизон, повернувший в сторону большевизма, часть колеблется; Совет все еще оборонческий. В Гдове -- полк большевистский. В Кронштадте настроение пало; гарнизон перекипел в предшествующие месяцы, лучшая часть матросов в действующем флоте. В Шлиссельбурге, в 60 верстах от Петрограда, Совет давно уже стал единственной властью; рабочие Порохового завода готовы в любое время поддержать столицу.
В сочетании с результатами кронштадтской конференции советов данные о резервах первой очереди можно считать вполне обнадеживающими. Излучений февральского восстания оказалось достаточно, чтобы растворить дисциплину далеко вокруг. Тем увереннее можно смотреть на ближайшие к столице гарнизоны теперь, когда состояние их достаточно известно заранее.
К резервам второй очереди относятся войска Финляндии и Северного фронта. Здесь дело обстоит еще благоприятнее. Работа Смилги, Антонова, Дыбенко дала неоценимые результаты. Вместе с гарнизоном Гельсингфорса флот превратился на территории Финляндии в суверенную власть. Правительство не имело там более никакой силы. Введенные в Гельсингфорс две казачьи дивизии -- Корнилов предназначил их для удара по Петрограду -- успели тесно сблизиться с матросами и поддерживали большевиков или левых эсеров, которые в Балтийском флоте все меньше отличались от большевиков.
Гельсингфорс протянул руку морякам ревельской базы, настроенным до того менее определенно. Областной северный съезд советов, инициатива которого также, по-видимому, принадлежала Балтийскому флоту, объединил советы ближайших к Петрограду гарнизонов по столь широкому кругу, что захватил с одной стороны Москву, с другой -- Архангельск. "Этим путем, -- пишет Антонов, -- осуществлялась идея забронировать столицу революции от возможных нападений войск Керенского". Смилга со съезда вернулся в Гельсингфорс, чтобы подготовлять специальный отряд моряков, пехотинцев и артиллеристов для отправки в Петроград по первому сигналу. Финляндский фланг петроградского восстания был обеспечен как нельзя лучше. Оттуда можно было ждать не удара, а крепкой помощи.
Но и на других участках фронта дело обстояло вполне благополучно, во всяком случае гораздо более благоприятно, чем представляли себе в те дни наиболее оптимистические из большевиков. В течение октября по армиям шли перевыборы комитетов, везде с резким уклоном в сторону большевиков. В корпусе, расположенном под Двинском, "старые разумные солдаты" оказались сплошь забаллотированы при выборах в полковые и ротные комитеты; их место заняли "мрачные серые субъекты... с злобными, сверкающими глазами и волчьими мордами". На других участках происходило то же самое. "Всюду идут перевыборы комитетов, и всюду проходят только большевики и пораженцы". Правительственные комиссары начали избегать поездок в части: "сейчас их положение не лучше нашего". Мы цитируем барона Будберга. Два конных полка его корпуса, гусарский и уральский казачий, дольше всех остававшиеся в руках командиров и не отказывавшиеся от усмирения мятежных частей, сразу зашатались и потребовали "избавить их от исполнения роли усмирителей и жандармов". Грозный смысл этого предостережения был барону яснее, чем кому бы то ни было. "Нельзя распоряжаться скопищем гиен, шакалов и баранов игрой на скрипке, -- писал он, -- ... спасение только в возможности массового применения каленого железа". И тут же трагическое признание: "которого нет и негде взять".
Если мы не приводим подобных же свидетельств о других корпусах и дивизиях, то только потому, что их начальники не были столь наблюдательны, как Будберг, или не вели дневников, или дневники эти еще не всплыли на поверхность. Но стоявший под Двинском корпус ничем существенным, кроме яркого стиля своего командира, не отличался от других корпусов 5-й армии, которая, в свою очередь, лишь слегка опережала другие армии.
Давно уже висевший в воздухе соглашательский комитет 5-й армии продолжал посылать в Петроград телеграфные угрозы -- навести порядок в тылу штыком. "Все это только бахвальство и сотрясение воздуха", -- пишет Будберг. Комитет действительно доживал свои последние дни. 23-го он был переизбран. Председателем нового, большевистского комитета оказался доктор Склянский, прекрасный молодой организатор, широко развернувший вскоре свои дарования в области строительства Красной Армии и погибший впоследствии случайной смертью во время прогулки по одному из американских озер.
Помощник правительственного комиссара Северного фронта доносил 22 октября военному министру, что идеи большевизма пользуются в армии все большим успехом, что масса хочет мира и что даже артиллерия, крепившаяся до самого последнего времени, сделалась "восприимчивой к пораженческой пропаганде". Это тоже был немаловажный симптом. "Временное правительство авторитетом не пользуется" -- так докладывает правительству его прямой агент в армии за три дня до переворота.
Правда, Военно-революционный комитет не знал тогда всех этих документов. Но и того, что он знал, было вполне достаточно, 23-го представители различных частей фронта дефилировали перед Петроградским Советом и требовали мира; в противном случае войска бросятся в тыл и "уничтожат всех паразитов, которые собираются воевать еще 10 лет". Берите власть, говорили фронтовики Совету, "окопы вас поддержат".
На более отдаленных и отсталых фронтах, Юго-Западном и Румынском, большевики все еще оставались редкими экземплярами, диковинкой. Но настроения солдат и там были те же. Евгения Бош рассказывает, что в расположенном в окрестностях Жмеринки 2-м гвардейском корпусе на 60 000 солдат имелся один юный коммунист и два сочувствующих; это не помешало корпусу в октябрьские дни выступить на поддержку восстания.
На казачество правительственные круги возлагали надежды до самого последнего часа. Но менее ослепленные политики правого лагеря понимали, что дело и здесь обстоит из рук вон плохо. Казачьи офицеры были почти сплошь корниловцы. Рядовые казаки тянули все более влево. В правительстве долго не понимали этого, полагая, что холодность казачьих полков к Зимнему дворцу вызывается их обидой за Каледина. Но в конце концов и для министра юстиции Малянтовича стало ясно, что за Калединым стояло "только казачье офицерство, рядовые же казаки, как и все солдаты, просто склонны были к большевизму".
От того фронта, который в первые дни марта целовал руки и ноги либеральному священнику, носил на плечах кадетских министров, пьянел от речей Керенского и верил, что большевики -- немецкие агенты, не осталось ничего. Розовые иллюзии втоптаны в грязь окопов, которую солдаты отказывались дальше месить дырявыми сапогами. "Развязка приближается, -- писал в самый день петроградского восстания Будберг, -- и в исходе ее не может быть сомнения; на нашем фронте нет уж ни одной части... которая не была бы во власти большевиков".
ЗАВЛАДЕНИЕ СТОЛИЦЕЙ
Все переменилось, и все осталось тем же. Революция потрясла страну, углубила распад, запугала одних, ожесточила других, но еще ничего до конца не смела, ничего не заменила. Императорский Санкт-Петербург казался скорее погруженным в летаргический сон, чем мертвым. Чугунным монументам монархии революция вставила в руки красные флажки. Большие красные полотнища развевались над фронтонами правительственных зданий. Но дворцы, министерства, штабы жили совсем отдельно от своих красных знамен, которые к тому же под осенними дождями изрядно поблекли. Двуглавые орлы со скипетром и державой, где можно, сорваны, но чаще задрапированы или наспех закрашены. Они кажутся притаившимися. Вся старая Россия притаилась, с перекошенными от злобы челюстями.
Легковесные фигуры милицейских на перекрестках улиц чаще всего напоминают о перевороте, который смел "фараонов", похожих на живые монументы. К тому же Россия вот уже почти два месяца именуется республикой. Царская семья находится в Тобольске. Нет, февральский вихрь не прошел бесследно. Но царские генералы остаются генералами, сенаторы сенаторствуют, тайные советники ограждают свой сан, табель о рангах сохраняет свою силу, цветные околыши и кокарды напоминают о бюрократической иерархии, и желтые пуговицы с орлом отмечают студентов.
А, главное, помещики остаются помещиками, войне не видно конца, союзные дипломаты более нагло, чем когда-либо, дергают за ниточки официальную Россию.
Все остается по-старому, и, однако, никто не узнает себя. Аристократические кварталы чувствуют себя отодвинутыми на задворки. Кварталы либеральной буржуазии придвинулись плотнее к аристократии. Из патриотического мифа народ стал страшной реальностью. Под ногами все колышется и осыпается. Мистицизм вспыхивает с острой силой в тех кругах, которые еще так недавно издевались над суевериями монархии.
Биржевики, адвокаты, балерины проклинают наступившее помрачение нравов. Вера в Учредительное собрание испаряется с каждым днем. Горький в своей газете пророчествует о крушении культуры. Усилившееся с июльских дней бегство из бешеного и голодного Петрограда в более мирную и сытую провинцию принимает теперь повальный характер. Солидные семьи, которым не удалось покинуть столицу, тщетно пытаются отгородиться от действительности каменными стенами и железной кровлей. Отголоски бури проникают отовсюду: через рынок, где все дорожает и всего не хватает; через благомыслящую печать, которая превратилась в вопль ненависти и страха; через клокочущую улицу, где иногда стреляют под окнами; наконец, с черного хода, через прислугу, которая не хочет больше смиренно подчиняться. Здесь революция бьет, пожалуй, по наиболее чувствительному месту: сопротивление домашних рабов окончательно нарушает устойчивость семейного уклада.
И все же повседневная рутина отстаивает себя изо всех сил. Школьники занимаются в школах по старым учебникам, чиновники пишут никому не нужные бумаги, поэты кропают никем не читаемые стихи, няни рассказывают сказку об Иване-царевиче, прибывавшие из провинции дворянские и купеческие дочери учатся музыке или ищут женихов. Старая пушка со стены Петропавловской крепости возвещает полдень. В Мариинском театре идет новый балет, и министр иностранных дел Терещенко, более сильный в хореографии, чем в дипломатии, находит, надо полагать, время, чтобы любоваться стальным носком балерины и тем демонстрировать прочность режима.
Остатки старых пиров еще очень обильны, и за большие деньги можно достать все. Гвардейские офицеры отчетливо щелкают шпорами и ищут приключений. В кабинетах дорогих ресторанов идут дикие кутежи. Прекращение электрического света в полночь не препятствует процветанию игорных клубов, где при стеариновых свечах искрится шампанское, сиятельные казнокрады обыгрывают не менее сиятельных немецких шпионов, монархические заговорщики пассуют пред семитическими контрабандистами, и астрономические цифры ставок отмечают одновременно размах разгула и размах инфляции.
Неужели простой трамвай, запущенный, грязный, медлительный, обвешанный гроздьями людей, едет из этого агонизирующего Санкт-Петербурга в рабочие кварталы, живущие страстным напряжением новой надежды? Голубые с золотом купола Смольного монастыря издалека отмечают штаб восстания: на окраине старого города, где кончается трамвайная линия и где Нева описывает крутую излучину к югу, отделяя центр столицы от пригородов. Длинное серое здание в три этажа, воспитательная казарма дворянских дочерей, -- это и есть ныне крепость советов. Бесконечные гулкие коридоры как бы созданы для преподавания законов перспективы. Над дверями многих десятков комнат еще сохранились эмалированные таблички: "Учительская", "Третий класс", "Четвертый класс", "Классная дама". Но рядом со старыми табличками или прикрывая их, кое-как приколоты листы бумаги с таинственными иероглифами революции: ЦК, ПСР, С.-Д. меньшевики, С.-Д. большевики, левые С. Р., анархисты-коммунисты, экспедиция ЦИК и пр. Внимательный глаз Джона Рида отметил на стенах плакаты: "Товарищи, для вашего же здоровья соблюдайте чистоту". Увы, никто не соблюдает чистоты, начиная с природы. Октябрьский Петроград живет под куполом дождя. Улицы, которых давно не убирают, грязны. Во дворе Смольного необъятные лужи. На солдатских подошвах грязь переносится в коридоры и залы. Но никто не глядит сейчас вниз, под ноги; все глядят вперед.
Смольный командует все более твердо и властно, страстное сочувствие масс поднимает его. Центральное руководство охватывает непосредственно лишь верхние звенья той революционной системы, которая в совокупности своей должна завершить переворот. Самое важное совершается внизу и как бы само собою. Заводы и казармы -- вот очаги истории в эти дни и в эти ночи. Выборгский район, как и в феврале, сосредоточивает в себе основные силы революции; в отличие от февраля, он имеет теперь свою мощную организацию, открытую и общепризнанную. Из кварталов, заводских столовых, клубов, казарм нити ведут к дому Љ 33 по Сампсониевскому проспекту, где помещаются районный комитет большевиков, Выборгский Совет и боевой штаб. Районная милиция сливается с Красной гвардией. Район полностью во власти рабочих. Если бы правительство разгромило Смольный, один Выборгский район мог бы восстановить центр и обеспечить дальнейшее наступление.
Развязка надвинулась вплотную, но правящие считали или делали вид, что у них нет особых причин для беспокойства. Великобританское посольство, у которого были свои основания внимательно следить за событиями в Петрограде, получило, по словам тогдашнего русского посла в Лондоне, достоверные донесения о предстоящем перевороте. На тревожные вопросы Бьюкенена Терещенко, за неизменным дипломатическим завтраком, ответил горячими заверениями: "ничего подобного" случиться не может; правительство твердо держит вожжи в руках. Русское посольство в Лондоне узнало о перевороте из телеграммы британского телеграфного агентства.
Горнопромышленник Ауэрбах, посетивший в те дни товарища министра Пальчинского, справился у него мимоходом, после беседы о более серьезных делах, насчет "черных туч на политическом горизонте" и получил самый успокоительный ответ: очередная гроза, и только; она пройдет, и будет ясно, -- "спите спокойно". Самому Пальчинскому оставалось провести одну-две бессонные ночи, прежде чем быть арестованным.
Чем бесцеремоннее Керенский третировал соглашательских вождей, тем менее он сомневался, что в минуту опасности они своевременно явятся на выручку. Чем больше слабели соглашатели, тем тщательнее поддерживали они вокруг себя атмосферу иллюзий. Перебрасываясь со своих петроградских вышек взаимными подбадриваниями с верхушечными организациями провинции и фронта, меньшевики и эсеры создавали подделку общественного мнения и, маскируя свое бессилие, вводили в заблуждение не столько врагов, сколько себя.
Громоздкий и ни на что не годный государственный аппарат, представлявший сочетание мартовского социалиста с царским чиновником, был как нельзя лучше приспособлен для целей самообмана. Новоиспеченный социалист боялся показаться чиновнику недостаточно зрелым государственным человеком. Чиновник опасался обнаружить недостаток уважения к новым идеям. Так создавался переплет официальной лжи, где генералы, прокуроры, газетчики, комиссары и адъютанты тем больше привирали, чем ближе стояли к источнику власти. Командующий петроградским военным округом делал утешительные доклады по той причине, что Керенский очень нуждался в них перед лицом неутешительной действительности.
Традиции двоевластия действовали в том же направлении. Ведь текущие распоряжения окружного штаба, скрепленные военно-революционным комитетом, исполнялись беспрекословно. Караулы в городе занимались частями гарнизона в обычном порядке, и надо сказать, давно уже полки не несли караульной службы с такой ревностью, как сейчас. Недовольство масс? "Восставшие рабы" всегда недовольны. В мятежных попытках могут принять участие лишь отбросы столичного населения. Солдатская секция против штаба? Но зато военный отдел ЦИКа -- за Керенского. Вся организованная демократия, за вычетом большевиков, поддерживает правительство. Так розовый мартовский нимб превратился в сизый чад, скрывавший реальные очертания вещей.
Лишь после того как произошел разрыв Смольного со штабом, правительство попыталось подойти к конфликту более серьезно: непосредственной опасности нет, но надо на этот раз воспользоваться случаем, чтобы покончить с большевиками. К тому же буржуазные союзники нажимали на Зимний изо всех сил. В ночь на 24-е правительство, набравшись духу, постановило: возбудить против военно-революционного комитета судебное преследование; закрыть большевистские газеты, призывающие к восстанию; вызвать надежные воинские части из окрестностей и с фронта. Предложение арестовать Военно-революционный комитет в целом, принятое в принципе, было отсрочено исполнением: для такого большого предприятия следует предварительно запастись поддержкой предпарламента.
Слух о принятых правительством решениях сейчас же распространился по городу. В здании Главного штаба, рядом с Зимним, в ночь на 24-е несли караул солдаты Павловского полка, одной из наиболее надежных частей Военно-революционного комитета. При солдатах велись речи о вызове юнкеров, о разводке мостов, об арестах. Все, что навловцам удавалось услышать и запомнить, они сейчас же передавали в районы и в Смольный. В революционном центре не всегда умели использовать сообщения этой самопроизвольной разведки. Но она выполняла все же незаменимую работу. Рабочие и солдаты всего города узнавали о намерениях врага и укреплялись в своей готовности дать отпор.
С раннего утра власти приступили к подготовке враждебных действий. Юнкерским училищам столицы приказано привести себя в боевую готовность. Стоящему на Неве крейсеру "Аврора" с большевистски настроенной командой -- выйти в море на присоединение к действующему флоту. Вызваны воинские части из окрестностей: батальон ударников из Царского, юнкера из Ораниенбаума, артиллерия из Павловска. Штабу Северного фронта предложено немедленно направить в столицу надежные войска. В порядке мер непосредственной военной предосторожности приказано: усилить караулы Зимнего дворца; развести мосты через Неву; юнкерам проверять автомобили; выключить из телефонной сети аппараты Смольного. Министр юстиции Малянтович предписал немедленно арестовать тех из освобожденных под залог большевиков, которые снова успели проявить себя противоправительственной деятельностью: удар направлялся прежде всего против Троцкого. Превратность времен недурно иллюстрируется тем, что Малянтович, как и его предшественник Зарудный, были защитниками Троцкого по процессу 1905 года: дело и тогда шло о руководстве Петроградским Советом; характер предъявленных обвинений был в обоих случаях одинаков; только став обвинителями, бывшие защитники присоединили еще пунктик о немецком золоте.
Особенно лихорадочную деятельность штаб военного округа успел развить в типографской сфере. Документ следовал за документом: никаких выступлений допущено не будет; виновные понесут суровую ответственность; частям гарнизона без приказа штаба не покидать казарм; "всех комиссаров Петроградского Совета отстранить"; об их незаконных действиях произвести расследование "для предания военному суду". В грозных приказах не указано, однако, кто и как обеспечит их исполнение. Под страхом личной ответственности, командующий требовал от собственников автомобилей доставить их "в целях предотвращения самочинных захватов" в распоряжение штаба; но никто в ответ не пошевелил и пальцем.
Центральный исполнительный комитет тоже не скупился на увещания и угрозы. По его пятам шли: крестьянский Исполнительный комитет, городская дума, центральные комитеты меньшевиков и эсеров. Литературными ресурсами все эти учреждения были достаточно богаты. В воззваниях, залеплявших стены и заборы, речь неизменно шла о кучке безумцев, об опасности кровавых боев и неизбежности контрреволюции.
В 5 ч. 30 м. утра в типографию большевиков явился правительственный комиссар с отрядом юнкеров и, оцепив выходы, предъявил приказ штаба о немедленном закрытии центрального органа и газеты "Солдат". Что такое? Штаб? Разве это еще существует? Здесь не признают ничьих приказов без санкции Военно-революционного комитета. Но это не помогло: стереотипы разбиты, помещение опечатано. Правительство может зарегистрировать первый успех.
Рабочий и работница большевистской типографии прибегают запыхавшись в Смольный и находят там Подвойского и Троцкого: если Комитет даст им охрану от юнкеров, рабочие выпустят газету. Форма первого ответа на правительственное наступление найдена. Пишется приказ Литовскому полку немедленно выслать роту на защиту рабочей печати. Посланцы из типографии настаивают, чтобы привлечь к делу также и 6-й саперный батальон: это близкие соседи и верные друзья. Телефонограмма тут же передается по двум адресам. Литовцы и саперы выступают без промедления. Печати с помещения сорваны, матрицы отлиты заново, работа кипит. С запозданием на несколько часов запрещенная правительством газета выходит в свет под охраной войск Комитета, который сам подлежит аресту. Это и есть восстание. Так оно разворачивается.
Тем временем с крейсера "Аврора" обращаются в Смольный с запросом: выходить ли в море или оставаться в невских водах? Сами матросы, охранявшие в августе Зимний от Корнилова, горят сейчас желанием расквитаться с Керенским. Правительственное предписание Комитетом тут же отменено, и команда получает приказ Љ 1218: "На случай нападения на петроградский гарнизон со стороны контрреволюционных сил крейсеру "Аврора" обеспечить себя буксирами, пароходами и паровыми катерами". Крейсер с восторгом выполняет задание, которого он только и ждал.
Эти два акта отпора, подсказанные рабочими и матросами и проведенные, благодаря сочувствию гарнизона, совершенно безнаказанно, стали политическими событиями первостепенной важности. Последние остатки фетишизма власти рассыпались прахом. "Сразу стало ясно, -- говорит один из участников, -- что дело уже окончено". Если и не окончено, то оказалось, во всяком случае, гораздо проще, чем представлялось накануне.
Покушение на закрытие газет, постановление о предании суду Военно-революционного комитета, приказ об отстранении комиссаров, выключение телефонов Смольного -- этих булавочных уколов как раз достаточно, чтобы обвинить правительство в подготовке контрреволюционного переворота. Хотя восстание может победить лишь как наступление, но оно развертывается тем успешнее, чем более похоже на оборону. Кусочек казенного сургуча на дверях большевистской редакции -- в качестве военной меры это немного. Но какой превосходный сигнал к бою! Телефонограмма по всем районам и частям гарнизона оповещает о случившемся. "Враги народа ночью перешли в наступление... Военно-революционный комитет руководит отпором натиску заговорщиков". Заговорщики -- это органы официальной власти. Под пером революционных заговорщиков это определение звучит неожиданно, но оно вполне отвечает обстановке и самочувствию масс. Вытесняемое из всех позиций, вынужденное встать на путь запоздалой обороны, неспособное мобилизовать необходимые для этого силы, ни даже проверить, имеются ли они в наличности, правительство совершает разрозненные, необдуманные и несогласованные действия, которые в глазах масс неизбежно выглядят как злонамеренные покушения. Телефонограмма комитета предписывает:
"привести полк в состояние боевой готовности и ждать дальнейших распоряжений". Это голос власти. Подлежащие устранению комиссары комитета продолжают с двойной уверенностью отстранять тех, кого находят нужным.
"Аврора" на Неве означала не только превосходную боевую единицу на службе восстания, но и готовую к услугам радиостанцию. Неоценимое преимущество! Матрос Курков вспоминает: "Мы получили от Троцкого передать по радио... что контрреволюция перешла в наступление". Оборонительная форма прикрывала и здесь призыв к восстанию, обращенный на этот раз ко всей стране. Гарнизонам, охраняющим подступы к Петрограду, приказано, по радио "Авроры", задерживать контрреволюционные эшелоны и в случае недостаточности увещаний применять силу. Всем революционным организациям вменено в обязанность "заседать непрерывно, сосредоточивая в своих руках все сведения о планах и действиях заговорщиков". Недостатка в воззваниях не было, как видим, и со стороны Военно-революционного комитета. Но у него слово не расходилось с делом, а комментировало его.
Не без запоздания приступлено к более серьезному укреплению самого Смольного. Покидая здание в 3 часа ночи на 24-е, Джон Рид обратил внимание на пулеметы у входных дверей и на сильные патрули, охранявшие ворота и прилегающие перекрестки: караулы были уже накануне подкреплены ротой Литовского полка и ротой пулеметчиков с 24 пулеметами. В течение дня охрана непрерывно возрастала. "В районе Смольного, -- пишет Шляпников, -- наблюдались знакомые мне картины, напоминавшие первые дни Февральской революции около Таврического дворца": то же обилие солдат, рабочих и всякого рода оружия. Бесчисленные штабеля дров, сосредоточенные во дворе, могут как нельзя лучше послужить в качестве прикрытия от ружейного огня. Грузовые автомобили подвозят продовольственные и боевые запасы. "Весь Смольный, -- рассказывает Раскольников, -- был превращен в боевой лагерь. Снаружи у колоннады -- пушки, стоящие на позициях. Возле них -- пулеметы... Почти на каждой площадке все те же "максимы", похожие на игрушечные пушки. И по всем коридорам... быстрая громкая, веселая поступь солдат и рабочих, матросов и агитаторов". Суханов, не без основания обвиняющий организаторов переворота в недостаточной военной распорядительности, пишет: "Только теперь, днем и вечером 24-го, к Смольному стали стягиваться вооруженные отряды красногвардейцев и солдат для охраны штаба восстания... К вечеру 24-го охрана Смольного стала на что-то похожа".
Вопрос этот не лишен значения. В Смольном, откуда соглашательский Исполнительный комитет успел украдкой перебраться в помещение правительственного штаба, сосредоточены ныне головки всех революционных организаций, руководимых большевиками. Здесь же собирается в этот день заседание Центрального Комитета партии для принятия последних решений перед ударом. Присутствует 11 членов. Ленин еще не появлялся из своего убежища в Выборгском районе. Отсутствует Зиновьев, который, по темпераментному выражению Дзержинского, "скрывается и в партийной работе участия не принимает". Наоборот, Каменев, единомышленник Зиновьева, очень активен в штабе восстания. Нет Сталина: он вообще не появляется в Смольном, проводя время в редакции центрального органа. Заседание, как всегда, идет под председательством Свердлова. Официальный протокол скуп; но он отмечает все основное. Для характеристики руководящих участников переворота и распределения между ними функций он незаменим.
Дело идет о том, чтобы в течение ближайших 24 часов окончательно завладеть Петроградом. Это значит: захватить те политические и технические учреждения, которые еще остаются в руках правительства. Съезд советов должен заседать под советской властью. Практические меры ночного штурма разработаны или разрабатываются Военно-революционным комитетом и Военной организацией большевиков. ЦК должен подвести последнюю черту.
Принято прежде всего предложение Каменева: "Сегодня без особого постановления ни один член ЦК не может уйти из Смольного". Решено, сверх того, усилить в Смольном дежурства членов Петроградского комитета партии. Протокол гласит далее: "Троцкий предлагает отпустить в распоряжение Военно-революционного комитета двух членов ЦК для налаживания связи с почтово-телеграфистами и железнодорожниками; третьего члена -- для наблюдения за Временным правительством". Постановляется: на почту и телеграф делегировать Дзержинского, на железные дороги -- Бубнова. Сперва, очевидно, по инициативе Свердлова, предположено поручить наблюдение за Временным правительством Подвойскому. Протокол отмечает: "Возражения против Подвойского; поручается Свердлову". На Милютина, который считается экономистом, возложено продовольственное дело. Переговоры с левыми эсерами доверяются Каменеву, который имеет репутацию умелого, хотя и слишком уступчивого парламентера: уступчивого, разумеется, на большевистский масштаб. "Троцкий предлагает, -- читаем далее, -- устроить запасный штаб в Петропавловской крепости и назначить туда с этой целью одного члена ЦК". Постановлено: "общее наблюдение поручить Лашевичу и Благонравову; поддерживать постоянную связь с крепостью поручить Свердлову". Кроме того: "всех членов ЦК снабдить пропусками в крепость".
По партийной линии все нити сходились в руках Свердлова, который знал большевистские кадры, как никто. Он связывал Смольный с аппаратом партии, снабжал необходимыми работниками Военно-революционный комитет и вызывался туда для совещания во все критические моменты. Так как Комитет имел слишком широкий, отчасти текучий состав, то наиболее конспиративные мероприятия проводились через верхушку Военной организации большевиков или лично через Свердлова, который был неофициальным, но тем более действительным "генеральным секретарем" Октябрьского переворота.
Приезжавшие на съезд советов делегаты-большевики попадали прежде всего в руки Свердлова и ни одного лишнего часа не оставались без дела. 24-го в Петрограде насчитывалось уже две-три сотни провинциалов, и большинство их так или иначе включилось в механику восстания. К 2 часам дня они собрались в Смольном на фракционное заседание, чтобы заслушать докладчика от ЦК партии. Среди них были колеблющиеся, которые предпочли бы, подобно Зиновьеву и Каменеву, выжидательную политику; были и просто недостаточно надежные новобранцы. Об изложении пред фракцией плана восстания не могло быть и речи: что говорится в многолюдном собрании, хотя бы и закрытом, неизбежно выйдет наружу. Нельзя еще даже разрывать оборонительную оболочку наступления, не рискуя вызвать замешательство в сознании отдельных частей гарнизона. Но необходимо в то же время дать понять, что решающая борьба уже началась и что съезду останется только увенчать ее.
Со ссылкой на недавние статьи Ленина Троцкий доказывает, что "заговор не противоречит принципам марксизма", если объективные отношения делают возможным и неизбежным восстание. "Физический барьер на пути к власти надо преодолеть ударом..." Однако до сих пор политика Военно-революционного комитета не выходила еще за рамки обороны. Конечно, надо понимать эту оборону достаточно широко. Обеспечение выхода большевистской печати при помощи вооруженной силы или удержание "Авроры" на Неве -- "это оборона, товарищи? -- Это оборона!" Если бы правительство вздумало нас арестовать, то на этот случай на крыше Смольного установлены пулеметы. "Это тоже оборона, товарищи!" -- А как же быть с Временным правительством? -- гласит одна из поданных записок. Если бы Керенский попытался не подчиниться съезду советов, -- отвечает докладчик, -- то сопротивление правительства создало бы "полицейский, а не политический вопрос". Почти так оно в сущности и было.
В этот момент Троцкого вызывают для объяснения с только что прибывшей депутацией городской думы. В столице, правда, пока спокойно, но ходят тревожные слухи. Городской голова ставит вопросы. Собирается ли Совет устраивать восстание? И как быть с порядком в городе? И что станется с думой, если она не признает
переворота? Эти почтенные люди хотят знать слишком много. Вопрос о власти -- гласит ответ -- подлежит решению съезда советов. Приведет ли это к вооруженной борьбе, "зависит не столько от советов, сколько от тех, которые, вопреки единодушной воле народа, удерживают в своих руках государственную власть". Если съезд отклонит власть. Петроградский Совет подчинится. Но само правительство явно ищет столкновения. Отдано предписание об аресте Военно-революционного комитета. На это рабочие и солдаты могут ответить лишь беспощадным сопротивлением. Грабежи и насилия преступных шаек? Изданный сегодня приказ Комитета гласит: "При первой попытке темных элементов вызвать на улицах Петрограда смуту, грабежи, поножовщину или стрельбу -- преступники будут стерты с лица земли". В отношении городской думы можно будет, в случае конфликта, применить конституционный метод: роспуск и новые выборы. Делегация ушла неудовлетворенной. Но на что она, собственно, рассчитывала?
Официальный визит отцов города в лагерь мятежников явился слишком откровенной демонстрацией бессилия правящих. "Не забывайте, товарищи, -- говорил Троцкий, вернувшись во фракцию большевиков, -- что несколько недель тому назад, когда мы приобрели большинство, мы были только фирмой -- без типографии, как кассы, без отделов, -- а теперь депутация городской думы приходит к арестованному Военно-революционному комитету "справляться о судьбе города и государства".
Петропавловская крепость, политически завоеванная только накануне, сегодня закрепляется. Команда пулеметчиков, наиболее революционная часть, приводится в боевой вид. Идет усердная чистка пулеметов Кольта: их 80 штук. Для контроля над набережной и Троицким мостом пулеметы устанавливаются на крепостной стене. К воротам выставлен усиленный караул. В окружающий район высланы патрули. Но в горячке утренних часов выясняется, что внутри самой крепости положение не может еще считаться прочно обеспеченным. Неопределенность вносит батальон самокатчиков. Подобно кавалеристам, из зажиточных и богатых крестьян, самокатчики, из промежуточных городских слоев, составляют самые консервативные части армии. Тема для идеалистических психологов; стоит человеку, в отличие от других, почувствовать себя на двух колесах с передачей, по Крайней мере в бедной стране, как Россия, -- и его спесь начинает надуваться, как его шины. В Америке для такого эффекта уже нужен автомобиль.
Вызванный для подавления июльского движения батальон усердно брал в свое время дворец Кшесинской и был затем в качестве особо надежной части водворен в Петропавловке. Во вчерашнем митинге, определившем судьбу крепости, самокатчики, как выяснилось, не принимали участия: дисциплина еще сохранилась у них настолько, что офицерству удалось удержать солдат от выхода на крепостной двор. В расчете на самокатчиков комендант крепости высоко держит голову, часто сносится по телефону со штабом Керенского и даже собирается будто бы арестовать большевистского комиссара. Нельзя терпеть неопределенного положения ни одной лишней минуты! По приказанию из Смольного, Благонравов идет противнику наперерез: комендант подвергается домашнему аресту, телефонные аппараты снимаются во всех офицерских квартирах. Из правительственного штаба возбужденно запрашивают, почему умолк комендант и что вообще происходит в крепости. Благонравов почтительно докладывает по телефону, что крепость отныне исполняет только распоряжения Военно-революционного комитета, с которым правительству и надлежит в дальнейшем сноситься.
Все части крепостного гарнизона принимают арест коменданта с полным удовлетворением. Но самокатчики держатся уклончиво. Что скрывается за их угрюмым молчанием: притаившаяся враждебность или последние колебания? "Решаем устроить специальный митинг для самокатчиков, -- пишет Благонравов, -- и пригласить на него наши лучшие агитационные силы, и в первую голову Троцкого, пользующегося громадным авторитетом и влиянием на солдатские массы". Часа в четыре пополудни весь батальон собрался в помещении соседнего цирка Модерн. В качестве правительственного оппонента выступал генерал-квартирмейстер Пораделов, считавшийся эсером. Его возражения были настолько осторожны, что казались двусмысленными. Тем сокрушительнее наступали представители Комитета. Дополнительная ораторская битва за Петропавловскую крепость закончилась, как и следовало предвидеть: всеми голосами против 30 батальон одобрил резолюцию Троцкого. Еще один из возможных вооруженных конфликтов был разрешен до боя и без крови. Это и есть октябрьское восстание. Таков его стиль.
На крепость можно было отныне опираться со спокойной уверенностью. Оружие из арсенала выдавалось без помех. В Смольном, в комнате фабрично-заводских комитетов, стояли в очереди делегаты предприятий за ордером на оружие. Столица видела за годы войны немало хвостов: теперь впервые образовался хвост на винтовки. Из всех районов тянулись к арсеналу грузовики. "Петропавловскую крепость нельзя было узнать, -- пишет рабочий Скоринко. -- Воспетая ее тишина была нарушена пыхтением автомобилей, скрипом подвод, криками. У складов была особенная толкотня. Здесь же, мимо нас, проводят первых пленных -- офицеров и юнкеров". В этот день получил винтовки 180-й пехотный полк, разоруженный за активное участие в июльском восстании.
Результаты митинга в цирке Модерн обнаружились и с другой стороны: самокатчики, несшие с июля охрану Зимнего дворца, самовольно снялись с караула, заявив, что далее охранять правительство не согласны. Это был серьезный удар. Самокатчиков пришлось заменить юнкерами. Военная опора правительства все больше сводилась к офицерским школам, что не только сужало ее до крайности, но и окончательно обнажало ее социальный состав.
Рабочие путиловской верфи, и не только они, предлагали Смольному приступить к скорейшему разоружению юнкеров. Если бы эта мера, после соответственной подготовки, по соглашению с нестроевыми командами школ, была проведена в ночь на 25-е, взятие Зимнего дворца не представляло бы никаких затруднений. Если бы юнкера были разоружены хотя бы ночью на 26-е, после взятия Зимнего, не произошло бы попытки контрвосстания 29 октября. Но руководители еще во многом проявляли "великодушие", на самом деле избыток оптимистической уверенности, и не всегда достаточно внимательно прислушивались к трезвому голосу низов: отсутствие Ленина сказалось и в этом. Последствия упущений пришлось поправлять массам, при излишних жертвах с обеих сторон. В серьезной борьбе нет худшей жестокости, чем несвоевременное "великодушие".
В дневном заседании предпарламента Керенский пел свою лебединую песню. За последнее время население России, особенно столицы, находится в тревоге: "призывы к восстанию ежедневно помещаются в газетах большевиков". Оратор цитировал статьи разыскиваемого государственного преступника Владимира Ульянова-Ленина. Цитаты были ярки и неоспоримо доказывали, что вышепоименованное лицо призывает к восстанию. И когда? В такой момент, когда правительство обсуждает вопрос о передаче земель в руки крестьянских комитетов и о принятии мер к окончанию войны. Власти не спешили до сих пор с разгромом заговорщиков, чтобы дать им самим возможность исправить свою ошибку. "Вот это-то и плохо", -- кричат из того сектора, где руководит Милюков. Но Керенский не теряется: "Я вообще предпочитаю, чтобы власть действовала более медленно, но зато более верно, а в нужный момент и более решительно". Эти слова странно звучат в этих устах! Во всяком случае, "в настоящее время прошли все сроки", большевики не только не раскаялись, но вызвали две роты и производят самовольную раздачу оружия и патронов. Правительство намерено на этот раз положить конец бесчинствам черни. "Я говорю с совершенным сознанием: черни". Справа встречают бурными аплодисментами оскорбление по адресу народа. Он, Керенский, уже приказал произвести необходимые аресты. "Особенно нужно отметить выступления председателя петроградского Совета Кронштейна-Троцкого". Да будет известно: сил у правительства более чем достаточно; с фронта непрерывно поступают требования решительных мер против большевиков. В этот момент Коновалов передает оратору телефонограмму Военно-революционного комитета по частям гарнизона: "привести полк в полную боевую готовность и ждать дальнейших распоряжений". Керенский торжественно заключает: "На языке закона и судебной власти это именуется состоянием восстания". Милюков свидетельствует: "Керенский произнес эти слова довольным тоном адвоката, которому удалось, наконец, уличить своего противника". Те группы и партии, которые осмелились поднять руку на государство, "подлежат немедленной решительной и окончательной ликвидации". Весь зал, кроме левого сектора, демонстративно аплодирует. Речь заканчивается требованием: сегодня же, в этом же заседании, дать ответ, может ли правительство "исполнить свой долг с уверенностью в поддержке этого высокого собрания".
Не дожидаясь голосования, Керенский вернулся в штаб, уверенный, по собственным словам, что не пройдет и часа, как он получит нужное ему -- неизвестно, для чего -- решение. Вышло, однако, иначе. С двух до шести вечера шли в Мариинском дворце фракционные и междуфракционные совещания для выработки формулы перехода: участники как бы не понимали, что дело идет об их переходе в небытие. Ни одна из соглашательских групп не решалась отождествлять себя с правительством. Дан говорил: "Мы, меньшевики, готовы до последней капли крови защищать Временное правительство; но пусть оно даст возможность демократии сплотиться вокруг него". К вечеру левые фракции, измотавшиеся в поисках выхода, объединились на заимствованной Даном у Мартова формуле, возлагавшей ответственность за восстание не только на большевиков, но и на правительство, требовавшей немедленной передачи земель в ведение земельных комитетов, выступления перед союзниками в пользу мирных переговоров и пр. Так апостолы умеренности пытались в последнюю минуту подделаться под лозунги, которые вчера еще клеймились ими как демагогия и авантюризм. Безоговорочную поддержку обещали правительству, кроме кооператоров, только кадеты и казаки, две группы, которые собирались опрокинуть Керенского при первой возможности. Но они остались в меньшинстве. Поддержка предпарламента немного могла бы прибавить правительству. Но Милюков прав: отказ в поддержке отнимал у правительства последние остатки авторитета. Ведь состав предпарламента был определен самим правительством несколько недель тому назад!
Пока в Мариинском дворце искали спасительную формулу, в Смольном собрался Петроградский Совет для информации о событиях. Докладчик считает нужным и здесь напомнить, что Военно-революционный комитет возник "не как орган восстания, а на почве самозащиты революции". Комитет не позволил Керенскому вывести из Петрограда революционные войска и взял под свою защиту рабочую печать. "Есть ли это восстание?" "Аврора" стоит сегодня там, где стояла прошлой ночью. "Есть ли это восстание?" "У нас есть полувласть, которой не верит народ и которая сама себе не верит, ибо она внутренне мертва. Эта полувласть ждет взмаха исторической метлы, чтобы очистить место подлинной власти революционного народа". Завтра откроется съезд советов. Обязанность гарнизона и рабочих -- предоставить в распоряжение съезда все свои силы. "Если, однако, правительство 24-мя или 48-ю часами, которые остались в его распоряжении, попытается воспользоваться для того, чтобы вонзить нож в спину революции, то мы снова заявляем: передовой отряд революции ответит на удар ударом и на железо сталью". Эта открытая угроза есть в то же время политическое прикрытие предстоящего ночью удара. Троцкий сообщает в заключение, что левоэсеровская фракция предпарламента после сегодняшнего выступления Керенского и мышиной возни соглашательских фракций прислала в Смольный делегацию и выразила готовность официально войти в состав Военно-революционного комитета. В повороте левых эсеров Совет радостно приветствует отражение более глубоких процессов: возрастающего размаха крестьянской войны и успешного хода петроградского восстания.
Комментируя доклады председателя Петроградского Совета, Милюков пишет: "Вероятно, таков и был первоначальный план Троцкого: подготовившись к борьбе, поставить правительство лицом к лицу с "единодушной волей народа", высказанной на съезде советов, и дать, таким образом, новой власти вид законного происхождения. Но правительство оказалось слабее, чем он ожидал. И сама собой власть падала в его руки раньше, чем съезд успел собраться и высказаться". В этих словах верно то, что слабость правительства превзошла все ожидания. Но план с самого начала состоял в том, чтобы взять власть до открытия съезда42. Милюков, впрочем, и сам признает это в другой связи. "Действительные намерения руководителей переворота, -- пишет он, -- шли гораздо далее этих официальных заявлений Троцкого... Съезд советов должен был быть поставлен перед совершившимся фактом".
Чисто военный план состоял первоначально в том, чтобы обеспечить соединение балтийских моряков с вооруженными выборгскими рабочими: матросы должны были прибыть по железной дороге и высадиться на Финляндском вокзале, расположенном в Выборгском районе. Уже с этого плацдарма восстание должно было путем дальнейшего присоединения отрядов Красной гвардии и частей гарнизона распространиться на другие районы и, завладев мостами, проникнуть в центр для нанесения окончательного удара. Этот замысел, естественно вытекавший из обстановки и формулированный, по-видимому, Антоновым, исходил из предположения, что противник сможет еще оказать значительное сопротивление. Именно эта предпосылка скоро отпала: опираться на ограниченный плацдарм не было надобности; правительство оказывалось открытым для нападения везде, где восставшие находили нужным нанести ему удар. Стратегический план подвергся изменениям также и в отношении сроков, притом в двояком направлении: восстание началось раньше и закончилось позже, чем было назначено. Утренние покушения правительства вызвали, в порядке обороны, немедленный отпор Военно-революционного комитета. Обнаруженное при этом бессилие властей толкнуло Смольный уже в течение дня на наступательные действия, сохранявшие, правда, половинчатый, полузамаскированный, подготовительный характер. Главный удар по-прежнему готовился ночью: в этом смысле план оставался в силе. Он нарушился, однако, в процессе выполнения, но уже в противоположном направлении. Ночью предполагалось занять все командные высоты, и прежде всего Зимний дворец, где укрывалась центральная власть. Но расчет времени в восстании еще труднее, чем в регулярной войне. Руководители запоздали на много часов с сосредоточением сил, и операции против Зимнего, которых ночью не успели даже начать, составили особую главу переворота, закончившуюся лишь к ночи на 26-е, т. е. с запозданием на целые сутки. Без серьезных осечек не одерживаются и самые блестящие победы!
После выступления Керенского в предпарламенте власти попытались расширить свое наступление. Нарядами юнкеров заняты вокзалы. На углах больших улиц выставлены пикеты, которым приказано реквизировать не сданные штабу частные автомобили. К 3-м часам пополудни разведены мосты, кроме Дворцового, который оставался открытым для движения под усиленной охраной юнкеров. Эта мера, применявшаяся монархией во все тревожные моменты, в последний раз -- в февральские дни, диктовалась страхом перед рабочими районами. Разведение мостов означало в глазах населения как бы официальное подтверждение того, что восстание началось. Штабы заинтересованных районов немедленно ответили на военный акт правительства по-своему, выслав к мостам вооруженные отряды. Смольному оставалось только развить эту инициативу. Борьба из-за мостов имела характер пробы сил для обеих сторон. Партии вооруженных рабочих и солдат напирали на юнкеров и казаков, то убеждая, то угрожая. Охрана в конце концов уступала, не отваживаясь на прямое столкновение. Некоторые мосты разводились и наводились несколько раз.
"Аврора" получила приказание непосредственно от Военно-революционного комитета: "Всеми имеющимися в вашем распоряжении средствами восстановить движение по Николаевскому мосту". Командир крейсера попытался уклониться от выполнения приказа, но после символического ареста его и всех офицеров покорно повел корабль. По обеим набережным продвигались цепи моряков. Пока "Аврора" успела отдать якорь перед мостом, рассказывает Курков, юнкеров уже и след простыл. Матросы сами навели мост и поставили охранение. Только Дворцовый мост продолжал оставаться еще в течение нескольких часов в руках правительственных караулов.
Несмотря на явную неудачу первых опытов, отдельные органы власти пытались и дальше наносить удары. Отряд милиционеров явился вечером в большую частную типографию для наложения ареста на газету Петроградского Совета "Рабочий и солдат". 12 часов тому назад рабочие большевистской типографии побежали, в аналогичном случае, за помощью в Смольный. Сейчас в этом уже не было надобности. Печатники вместе с двумя подвернувшимися матросами немедленно отбили нагруженный газетами автомобиль; к ним тут же присоединилась часть милиционеров; инспектор милиции бежал. Отбитая газета была благополучно доставлена в Смольный. Военно-революционный комитет прислал для охраны издания два взвода Преображенского полка. Перепуганная администрация тут же передала управление типографией совету рабочих старост.
Проникнуть для арестов в Смольный судебные власти и не помышляли: было слишком ясно, что это означало бы сигнал к гражданской войне с заранее обеспеченным поражением правительства. Зато в порядке административной конвульсии сделана была в Выборгском районе, куда власти и в лучшие дни избегали заглядывать, попытка арестовать Ленина. Полковник с десятком юнкеров проник поздно вечером по ошибке в рабочий клуб вместо большевистской редакции, помещавшейся в том же доме: вояки предполагали почему-то, что Ленин ждет их в редакции. Из клуба немедленно дали знать в штаб Красной гвардии. Пока полковник плутал по разным этажам, попав даже к меньшевикам, подоспевшие красногвардейцы арестовали его вместе с юнкерами и доставили в штаб Выборгского района, а оттуда -- в Петропавловскую крепость. Так громогласно возвещенный поход против большевиков, встречая на каждом шагу непреодолимые затруднения, превращался в бессвязные наскоки и мелкие анекдоты, выдыхался и сходил на нет. Военно-революционный комитет работал тем временем непрерывно. При частях дежурили комиссары. Население особыми воззваниями оповещено, куда обращаться в случае контрреволюционных и погромных покушений: "помощь будет дана тотчас же". Достаточно оказалось внушительного визита комиссара Кексгольмского полка на телефонную станцию, чтобы телефоны Смольного были вновь включены. Проволочная связь, самая быстрая из всех, придавала развертывающимся операциям уверенность и планомерность.
Продолжая внедрять комиссаров в учреждения, которые еще не попали под его контроль, Военно-революционный комитет расширял и укреплял исходные позиции для предстоящего наступления. Дзержинский вручил днем Пестковскому, старому революционеру, клок бумаги, изображавший мандат на звание комиссара главного телеграфа. -- Каким образом занять телеграф? спросил не без удивления новый комиссар. -- Там караул несет Кексгольмский полк, который на нашей стороне! В пространных пояснениях Пестковский не нуждался. Достаточно оказалось двух кексгольмцев с винтовками около коммутатора, чтобы достигнуть временного компромисса с враждебными чиновниками телеграфа, среди которых не было ни одного большевика.
В 9 часов вечера другой комиссар Военно-революционного комитета, Старк, с небольшим отрядом матросов, под командой бывшего эмигранта, Саина, тоже моряка, занял правительственное телеграфное агентство и этим предопределелил не только судьбу учреждения, но, до известной степени, и свою собственную: Старк стал первым советским директором агентства, прежде чем оказался советским послом в Афганистане.
Были ли эти две скромные операции атаками восстания или только эпизодами двоевластия, правда, переведенного с соглашательских рельс на большевистские? Вопрос может, не без основания, показаться казуистическим. Но для маскировки восстания он все еще сохранял свое значение. Факт таков, что даже вторжение в здание агентства вооруженных матросов носило еще половинчатый характер: формально дело шло пока не о захвате учреждения, а об установлении цензуры над телеграммами. Так, вплоть до ночи 24-го пуповина "легальности" не была окончательно перерезана, движение продолжало прикрываться остатками традиций двоевластия.
При разработке планов восстания Смольный большие надежды возлагал на балтийских моряков как на боевой отряд, сочетающий пролетарскую решимость с крепкой военной выучкой. Прибытие матросов в Петроград приурочивалось заранее к съезду советов. Вызвать балтийцев раньше значило бы открыто встать на путь восстания. Отсюда выросло затруднение, которое превратилось в запоздание.
В Смольный прибыли днем 24-го 2 делегата Кронштадтского Совета на съезд: большевик Флеровский и равнявшийся по большевикам анархист Ярчук. В одной из комнат Смольного они столкнулись с Чудновским, который только что вернулся с фронта и, ссылаясь на солдатские настроения, возражал против восстания в ближайший период. "В разгар спора, -- рассказывает Флеровский, -- в комнату вошел Троцкий... Отозвав меня в сторону, он предложил мне немедленно вернуться в Кронштадт: "События назревают так быстро, что каждому надо быть на своем месте"... В коротком распоряжении я остро почуял дисциплину наступающего восстания". Спор прекратился. Впечатлительный и горячий Чудновский отложил свои сомнения, чтобы принять участие в разработке военных планов. Вдогонку Флеровскому и Ярчуку пошла телефонограмма: "Вооруженным силам Кронштадта выступить на рассвете на защиту съезда советов".
Через Свердлова Военно-революционный комитет отправил ночью телеграмму в Гельсингфорс Смилге, председателю областного комитета советов: "Присылай устав". Это означало: присылай немедленно 1500 отборных балтийских матросов, вооруженных до зубов. Хотя балтийцы смогут прибыть только в течение завтрашнего дня, но откладывать боевые действия нет основания: внутренних сил достаточно, да и нет возможности -- операции уже начались. Если с фронта прибудут на помощь правительству подкрепления, то моряки подоспеют достаточно рано, чтобы ударить им во фланг или в тыл.
Тактическая разработка схемы овладения столицей была делом, главным образом, Военной организации большевиков. Офицеры генерального штаба нашли бы в плане профанов много прорех. Но военные академики не принимают обычно участия в подготовке пролетарского восстания. Самое необходимое было во всяком случае предусмотрено. Город разбит на боевые участки, подчиненные ближайшим штабам. В важнейших пунктах сосредоточены дружины Красной гвардии, связанные с соседними воинскими частями, где бодрствуют наготове дежурные роты. Цели каждой частной операции и силы для нее намечены заранее. Все участники восстания, сверху донизу, -- в этом его могущество, но в этом же моментами и его ахиллесова пята -- проникнуты уверенностью в том, что победа будет взята без жертв.
Главные операции начались с двух часов ночи. Небольшими военными партиями, обычно с ядром из вооруженных рабочих или матросов, под руководством комиссаров, заняты одновременно или последовательно вокзалы, осветительная станция, военные и продовольственные склады, водопровод. Дворцовый мост, телефонная станция, государственный банк, крупные типографии, закреплены телеграф и почта. Везде поставлена надежная охрана.
Скудны и бесцветны отчеты об эпизодах октябрьской ночи: они похожи на полицейский протокол. Всех участников треплет нервная лихорадка. Некому и некогда наблюдать и записывать. Стекающиеся в штабы сведения не заносятся на бумагу или заносятся небрежно, записи теряются. Позднейшие воспоминания сухи и не всегда точны, так как исходят в большинстве от случайных людей. Те рабочие, матросы и солдаты, которые были действительными вдохновителями и руководителями операций, стали вскоре во главе первых отрядов Красной Армии и в большинстве своем сложили головы на разных театрах гражданской войны. В определении характера и порядка отдельных эпизодов исследователь наталкивается на большую путаницу, которую еще больше осложняют отчеты газет. Порою кажется, что овладеть Петроградом осенью 1917 года было легче, чем восстановить этот процесс полтора десятилетия спустя!
На первую роту, самую крепкую и революционную в саперном батальоне, возложено овладение соседним Николаевским вокзалом. Уже через четверть часа вокзал без единого удара занят сильными караулами: правительственная команда просто рассеялась во тьме. Полна подозрительных шумов и таинственных движений холодная пронизывающая ночь. Подавляя острую тревогу в душе, солдаты добросовестно останавливают прохожих и проезжих, тщательно проверяя документы. Они не всегда знают, как поступить, колеблются, -- чаще отпускают. Но с каждым часом прибавляется уверенности. Около 6 часов утра саперы задерживают два грузовика с юнкерами, около 60 человек, обезоруживают их и отправляют в Смольный.
Тому же батальону приказано выслать 50 человек для окарауливания продовольственного склада и 21 человека для охраны электрической станции. Наряди следуют за нарядами, из Смольного, из района. Никто не возражает и не ропщет. По донесению комиссара, распоряжения исполняются "немедленно и с точностью". Движения солдат приобретают давно невиданную отчетливость. Как ни расшатан рыхлый гарнизон, годный лишь на слом, но этой ночью старая солдатская муштра снова просыпается в нем и в последний раз напрягает каждый мускул на службе новой цели.
Комиссар Уралов получил два мандата: один -- на занятие типографии реакционной газеты "Русская воля", основанной Протопоповым незадолго до того, как он стал последним министром внутренних дел Николая II;
другой -- на получение партии солдат из гвардейского Семеновского полка, который в правительстве, по старой памяти, продолжали считать своим. Семеновцы нужны были для занятия типографии; типография -- для выпуска большевистской газеты в большом формате и в большом тираже. Солдаты уже укладывались на ночь. Комиссар изложил кратко цель своей миссии: "Не успел я закончить, как со всех сторон раздались крики ура. Солдаты вскакивали со своих мест и тесным кольцом окружили меня". Перегруженный семеновцами грузовик подъехал к типографии. В зале ротационных машин быстро собиралась ночная смена рабочих. Комиссар изложил, зачем приехал. "И здесь, как в казарме, рабочие ответили криками ура и да здравствуют советы". Задание выполнено. Так же приблизительно происходили захваты и других учреждений. Применять насилие не приходилось, ибо не было сопротивления. Восставшие массы раздвигали локти и оттирали вчерашних господ.
Командующий округом доносил ночью в ставку и в штаб Северного фронта по военным проводам: "Положение Петрограда ужасающе. Уличных выступлений и беспорядков нет. Но идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты... Юнкера сдают караулы без сопротивления... Нет никаких гарантий, что не будет попытки к захвату Временного правительства". Полковников прав: гарантий действительно нет.
В военных кругах передавали, будто агенты Военно-революционного комитета выкрали у петроградского коменданта из стола пароли и отзывы караулов гарнизона. Невероятного в этом не было ничего: среди низшего персонала всех учреждений восстание имело достаточно друзей. Но все же версия насчет похищения паролей создана была, по-видимому, для объяснения той слишком обидной легкости, с какою большевистские караулы овладевали городом.
По гарнизону разослан из Смольного в течение ночи приказ: офицеров, не признающих власти Военно-революционного комитета, подвергнуть аресту. Из многих полков командиры успели уже скрыться, чтобы переждать в укромном месте тревожные дни. В других частях офицеров отстранили или арестовали. Везде образовались свои революционные комитеты или штабы, действующие рука об руку с комиссарами. Что импровизированное командование стояло не на высоте, ясно само собою. Но зато оно было надежно. А вопрос решался прежде всего в политической инстанции.
Однако при всей своей неопытности штабы отдельных частей развивали значительную инициативу. Комитет Павловского полка посылал от себя разведчиков в штаб округа разузнать, что там происходит. Запасный химический батальон внимательно следил за беспокойными соседями: юнкерами Павловского и Владимирского училищ и учениками кадетского корпуса. Химики частенько обезоруживали на улице юнкеров и тем держали их в страхе. Связавшись с солдатской командой Павловского училища, штаб химического батальона добился того, что ключи от оружия оказались в руках команды.
Численность сил, непосредственно участвовавших в ночном захвате столицы, определить затруднительно:
не только потому, что никто не подсчитывал и не записывал, но и по характеру самих операций. Резервы второй и третьей очереди сливались почти со всем гарнизоном. Но прибегать к резервам приходилось лишь эпизодически. Несколько тысяч красногвардейцев, две-три тысячи моряков -- завтра, с прибытием кронштадтцев и гельсингфорсцев их число возрастет примерно втрое, -- десятка два рот и команд пехоты, таковы те силы первой и второй очереди, при помощи которых восставшие занимали столицу.
В 3 ч. 20 минут ночи начальник политического управления военного министерства, меньшевик Шер, передавал по прямому проводу на Кавказ: "Происходит заседание Центрального исполнительного комитета совместно с делегатами, приехавшими на съезд советов, в подавляющем большинстве большевиками. Троцкому устроили овацию. Он заявил, что надеется на бескровный исход восстания, так как сила в их руках. Большевики перешли к активным действиям. Ими захвачен Николаевский мост, там выставлены броневики. Павловский полк на Миллионной улице близ Зимнего дворца выставил пикеты, останавливает всех, арестовывает, направляет в Смольный институт. Арестованы министр Карташев и управляющий делами Временного правительства Гальперин. Балтийский вокзал так же в руках большевиков. Если не будет вмешательства фронта, то правительство не будет иметь силы сопротивляться наличными войсками".
Объединенное заседание исполнительных комитетов, о котором говорит сообщение поручика Шера, открылось в Смольном после полуночи. Делегаты съезда заполняли зал в качестве гостей. Коридоры и проходы заняты усиленными караулами. Серые шинели, винтовки, пулеметы на окнах. Члены исполнительных комитетов утопали в многоголовой и враждебной массе провинциалов. Высший орган "демократии" казался уже пленником восстания. На трибуне не было привычной фигуры председателя Чхеидзе. Отсутствовал неизменный докладчик Церетели. Запуганные ходом событий, оба, за несколько недель до боя, сдали свои ответственные посты и, махнув рукой на Петроград, уехали в родную Грузию. Лидером соглашательского блока остался Дан. У него не было ни лукавого благодушия Чхеидзе, ни патетического красноречия Церетели; зато обоих он превосходил упрямой близорукостью. Одинокий на председательской трибуне эсер Гоц открыл заседание. Дан взял слово в полном молчании зала, которое Суханову казалось вялым, а Джону Риду -- "почти угрожающим". Коньком докладчика явилась свежая резолюция предпарламента, которая пыталась противопоставить восстанию бледное эхо его собственных лозунгов. "Будет поздно, если вы не посчитаетесь с этим решением", -- говорил Дан, пугая неизбежным голодом и разложением масс. "Никогда еще контрреволюция не была так сильна, как в данный момент", т. е. в ночь под 25 октября 1917 года! Запуганный мелкий буржуа пред лицом больших событий видит только опасности и препятствия. Его единственный ресурс -- это пафос страха. "На заводах и в казармах гораздо более значительным успехом пользуется черносотенная печать, чем социалистическая". Безумцы ведут революцию к гибели, как и в 1905 году, "когда во главе петроградского Совета стоял тот же Троцкий". Но нет, Центральный исполнительный комитет не допустит до восстания: "только через его труп штыки враждующих сторон скрестятся между собою". С мест раздаются крики: "Да он уж давно труп". Меткость возгласа почувствовал весь зал: над трупом соглашательства уже скрестились штыки буржуазии и пролетариата. Голос докладчика тонет во враждебном шуме. Удары по пюпитру не действуют, заклинания не трогают, угрозы не пугают. Поздно, поздно..
Да, это восстание! Отвечая от имени Военно-революционного комитета, большевистской партии, петроградских рабочих и солдат, Троцкий отбрасывает наконец последние условности. Да, массы с нами, и мы их ведем на штурм! "Если вы не дрогнете, -- говорит он делегатам съезда через голову ЦИКа, -- то гражданской войны не будет, так как враги сразу капитулируют, и вы займете место, которое вам по праву принадлежит, -- место хозяина русской земли". Оторопевшие члены ЦИКа не находят в себе сил даже для протестов. До сих пор оборонительная фразеология Смольного поддерживала в них, несмотря на все факты, мерцающий огонек надежды. Теперь и он потух. В эти часы глухой ночи восстание высоко поднимает голову.
Богатое инцидентами заседание закончилось к 4 часам утра. Большевистские ораторы появлялись на трибуне, чтобы сейчас же вернуться в Военно-революционный комитет, куда со всех концов города поступают донесения, сплошь благоприятные: заставы на улицах бодрствуют; учреждения занимаются одно за другим; противник не оказывает сопротивления.
Предполагалось, что центральная телефонная станция особенно серьезно укреплена. Но к семи часам утра и она была без боя занята командой Кексгольмского полка. Восставшие не только могли теперь не опасаться за собственную связь, но и получили возможность контролировать телефонные сношения противников. Аппараты Зимнего дворца и Главного штаба были, впрочем, немедленно выключены.
Почти одновременно отряд матросов гвардейского экипажа, около 40 человек, захватил помещение Государственного банка на Екатерининском канале. Банковский чиновник Ральцевич вспоминает, что "отряд матросов действовал стремительно", сразу поставив караулы у телефонов, чтобы отрезать возможную помощь извне. Захват здания произошел "без всякого сопротивления, несмотря на присутствие взвода Семеновского полка". Овладению банком придавалось в некотором смысле символическое значение. Кадры партии воспитались на марксовой критике Парижской коммуны 1871 года, руководители которой не отважились, как известно, поднять руку на государственный банк. "Нет, мы такой ошибки не повторим", -- говорили себе многие большевики задолго до 25 октября. Весть о захвате священнейшего из учреждений буржуазного государства сейчас же облетела районы, порождая горячую волну торжества.
В ранние утренние часы заняты были Варшавский вокзал, типография "Биржевых ведомостей". Дворцовый мост, под самыми окнами у Керенского. Комиссар Комитета предъявлял в "Крестах" караульным солдатам Волынского полка постановление об освобождении ряда заключенных по списку Совета. Тщетно тюремная администрация пыталась получить указания у министра юстиции: ему было не до того. Освобожденные большевики, в их числе молодой кронштадтский вождь Рошаль, сейчас же получили боевые назначения.
Утром доставили в Смольный задержанную на Николаевском вокзале саперами партию юнкеров, которые на грузовиках выехали из Зимнего дворца за продовольствием. Подвойский рассказывает: "Троцкий объявил им, что они отпускаются, с тем что дадут обещание не выступать более против советской власти, и могут идти в свое училище к своим занятиям. Мальчуганы, ожидавшие над собой кровавой расправы, были этим несказанно удивлены". В какой мере немедленное освобождение было правильно, остается под сомнением. Победа еще не была доведена до конца, юнкера представляли главную силу противника. С другой стороны, при колеблющихся настроениях в военных школах важно было показать на деле, что сдача на милость победителя не грозит юнкерам никакими карами. Доводы в ту и другую сторону как бы уравновешивали друг друга.
Из незанятого еще восставшими военного министерства генерал Левицкий сообщал утром по прямому проводу в ставку генералу Духонину: "Части петроградского гарнизона... перешли на сторону большевиков. Из Кронштадта прибыли матросы и легкий крейсер. Разведенные мосты вновь наведены ими. Весь город покрыт постами гарнизона, но выступлений никаких нет (!). Телефонная станция в руках гарнизона. Части, находящиеся в Зимнем дворце, только формально охраняют его, так как активно решили не выступать. В общем, впечатление, как будто бы Временное правительство находится в столице враждебного государства, закончившего мобилизацию, но не начавшего активных действий". Неоценимое военное и политическое свидетельство! Генерал, правда, упреждает события, когда говорит, что из Кронштадта прибыли матросы: они прибудут только через несколько часов. Мост наведен на самом деле "Авророй". Наивна выраженная в конце донесения надежда на то, что большевики, "давно уже имеющие фактическую возможность разделаться со всеми нами... не посмеют пойти вразрез с мнением фронтовой армии". Иллюзии насчет фронта -- это все, что оставалось тыловым генералам, как и тыловым демократам. Зато образ Временного правительства, находящегося "в столице враждебного государства", навсегда войдет в историю как лучшее объяснение октябрьского переворота.
В Смольном шли непрерывные заседания. Агитаторы, организаторы, руководители заводов, полков, районов появлялись на час-два, иногда на несколько минут, чтобы разузнать новости, проверить себя и вернуться на свой пост. У комнаты Љ 18, где помещалась большевистская фракция Совета, шла неописуемая толчея. Усталые вконец посетители засыпали нередко в зале заседаний, прислонившись отяжелевшей головою к белой колонне, или в коридоре у стены, обняв свою винтовку, иногда просто растягивались вповалку на грязном мокром полу. Лашевич принимал военных комиссаров и давал им последние указания. В помещении Военно-революционного комитета, на третьем этаже, стекавшиеся со всех сторон донесения превращались в распоряжения: там билось сердце восстания.
Центры районов воспроизводили картину Смольного, только в меньшем масштабе. На Выборгской стороне, против штаба Красной гвардии, по Сампсониевскому проспекту, образовался целый лагерь: улицу загромождали запряженные повозки, легковые автомобили, грузовики. Учреждения района кишели вооруженными рабочими. Совет, Дума, профессиональные союзы, завкомы -- все в этом районе служило делу восстания. На заводах, в казармах, в учреждениях происходило в малом объеме то же, что и во всей столице: оттесняли одних, выбирали других, разрывали остатки старых связей, закрепляли новые. Отставшие выносили резолюции о подчинении Военно-революционному комитету. Меньшевики и эсеры пугливо жались к сторонке вместе с администрацией заводов и командным составом частей. На непрерывных митингах давалась свежая информация, поддерживалась боевая уверенность, закреплялась связь. Человеческие массы группировались по новым осям. Завершался переворот.
Шаг за шагом старались мы проследить в этой книге подготовление октябрьского восстания: обострение недовольства рабочих масс, переход советов под большевистские знамена, возмущение армии, поход крестьян против помещиков, разлив национального движения, рост страха и растерянности имущих и правящих, наконец, борьбу внутри большевистской партии за восстание. Завершительный переворот кажется после всего этого слишком коротким, слишком сухим, слишком деловым, как бы не отвечающим историческому размаху событий. Читатель испытывает своего рода разочарование. Он похож на горного туриста, который, ожидая, что главные трудности еще впереди, открывает вдруг, что он уже на вершине или почти. Где восстание? Картины восстания нет. События не слагаются в картину. Мелкие операции, рассчитанные и подготовленные заранее, остаются отделенными одна от другой в пространстве и во времени. Связывает их единство цели и замысла, но не слитность самой борьбы. Нет действий больших масс. Нет драматических столкновений с войсками. Нет всего того, что воспитанное на фактах истории воображение связывает с понятием восстания.
Общий характер переворота в столице дает позже повод Масарику, вслед за многими другими, писать:
"Октябрьский переворот... отнюдь не был массовым народным движением. Этот переворот -- дело рук вождей, работавших из-за кулис сверху". На самом деле это было самое массовое из всех восстаний истории. Рабочим не было надобности выходить на площадь, чтобы слиться воедино: они и без того составляли политически и морально единое целое. Солдатам даже воспрещено было покидать казармы без разрешения: в этом пункте приказ Военно-революционного комитета совпадал с приказом Полковникова. Но эти невидимые массы более, чем когда-либо, шли нога в ногу с событиями. Заводы и казармы не теряют ни на минуту связи с районными штабами, районы -- со Смольным. Отряды красногвардейцев чувствуют за собою поддержку заводов. Команды солдат, возвращаясь в казарму, находят готовую смену. Только имея за собой тяжелые резервы, революционные отряды могли с такой уверенностью выступать на разрешение своих задач. Наоборот, разрозненные правительственные караулы, заранее побежденные собственной изолированностью, отказывались от самой мысли о сопротивлении. Буржуазные классы ждали баррикад, пламени пожаров, грабежей, потоков крови. На самом деле царила тишина, более страшная, чем все грохоты мира. Бесшумно передвигалась социальная почва, точно вращающаяся сцена, выдвигая народные массы на передний план и унося вчерашних господ в преисподнюю.
Уже в 10 часов утра, 25-го. Смольный счел возможным пустить по столице и по стране победоносное извещение: "Временное правительство низложено. Государственная власть перешла в руки Военно-революционного комитета". В известном смысле это заявление сильно забегало вперед. Правительство еще существовало, по крайней мере на территории Зимнего дворца. Существовала ставка. Провинция не высказалась. Съезд советов еще не открывался. Но руководители восстания -- не историки: чтобы подготовить для историков события, они вынуждены забегать вперед. В столице Военно-революционный комитет был уже полным хозяином положения. В санкции съезда сомнений быть не могло. Провинция ждала инициативы Петрограда. Чтобы овладеть властью до конца, нужно было начать действовать как власть. В обращении к военным организациям фронта и тыла Комитет призывал солдат бдительно следить за поведением командного состава, арестовывать не присоединяющихся к революции офицеров и не останавливаться перед применением силы в случае попыток бросить враждебные части на Петроград.
Прибывший накануне с фронта Станкевич, главный комиссар ставки, чтобы не оставаться совсем без дела в царстве пассивности и разложения, предпринял утром, во главе полуроты инженерных юнкеров, попытку очистить телефонную станцию от большевиков. Юнкера впервые узнали по этому случаю, в чьих руках станция. "Вот у кого надо, оказывается, учиться энергии, -- восклицает со скрежетом офицер Синегуб, -- и откуда только у них такое руководство!" Занимавшие телефонную станцию матросы могли бы без труда перестрелять юнкеров через окна. Но восставшие изо всех сил стремятся избегнуть пролития крови. С своей стороны, Станкевич строго приказывает не открывать огня: иначе юнкеров обвинят в том, что они стреляют в народ. Командующий офицер размышляет про себя: "Да ведь раз мы введем порядок, то кто же откроет рот?" -- и заключает свои размышления возгласом: "Комедьянты проклятые!" Это и есть формула отношения офицерства к правительству. По собственной инициативе Синегуб посылает в Зимний за ручными гранатами и пироксилиновыми шашками. В промежутке монархический поручик вступает перед воротами станции в политические прения с большевистским прапорщиком: как герои Гомера, они осыпают друг друга перед боем крепкими словами. Оказавшись меж двух огней, пока еще только словесных, телефонистки дают волю нервам. Матросы отпускают их по домам. "Что такое? Женщины?.." С истерическими криками они вырываются из ворот. "Пустынная Морская, -- рассказывает Синегуб, -- сразу запестрела бегущими, прыгающими нарядами и шляпками". С работой у аппаратов кое-как справляются матросы. Во двор станции вступает скоро броневик красных, не причинив никакого зла перепуганным юнкерам. Те, с своей стороны, захватывают два грузовика и баррикадируют снаружи ворота станции. Со стороны Невского появляется второй броневик, затем третий. Все сводится к маневрам и попыткам взаимного устрашения. Борьба за станцию разрешается без пироксилина: Станкевич снимает осаду, выговорив свободный проход для своих юнкеров.
Оружие вообще служит пока только внешним признаком силы: в дело его почти не пускают. По дороге к Зимнему полурота Станкевича натыкается на команду матросов с винтовками на изготовку. Противники меряют друг друга взглядами. Ни та ни другая сторона не хочет драться: одна -- от сознания силы, другая -- от чувства слабости. Но где представляется случай, восставшие, особенно рабочие, спешат разоружить врага. Вторая полурота тех же инженерных юнкеров, окруженная красногвардейцами и солдатами, разоружена ими при содействии броневиков и захвачена в плен. Боя, однако, не было и здесь: юнкера не сопротивлялись. "Так окончилась, -- свидетельствует инициатор, -- единственная, насколько я знаю, попытка активного сопротивления большевикам". Станкевич имеет в виду операции вне района Зимнего дворца. К полудню улицы вокруг Мариинского дворца заняты войсками Военно-революционного комитета. Члены предпарламента только сходились на заседание. Президиум сделал попытку получить последние сведения: сердца сразу упали, когда обнаружилось, что телефоны выключены. Совет старейшин обсуждал, что делать. Депутаты жужжали по углам. Авксентьев утешал: Керенский выехал на фронт, скоро вернется и все поправит. У подъезда остановился броневик. Солдаты Литовского и Кексгольмского полков и матросы гвардейского экипажа вступили в здание, построились вдоль лестницы, заняли первую залу. Начальник отряда предлагает депутатам немедленно покинуть дворец. "Впечатление получилось ошеломляющее", -- свидетельствует Набоков. Члены предпарламента решили разойтись, "временно прервав свою деятельность". Против подчинения насилию голосовали 48 правых: они знали, что останутся в меньшинстве. Депутаты мирно спускались по великолепной лестнице между двумя шпалерами винтовок. Очевидцы свидетельствуют:
"Никакого драматизма во всем этом не было". "Обычные бессмысленные, тупые, злобные физиономии", -- пишет либеральный патриот Набоков о русских солдатах и матросах. Внизу, при выходе, командиры просматривали документы и выпускали всех. "Ожидали сортировки членов и кое-каких арестов, -- свидетельствует Милюков, выпущенный в числе остальных, -- но у революционного штаба были другие заботы". Не только это: у революционного штаба было мало опыта. Предписание гласило:
арестовать, если окажутся, членов правительства. Но их не оказалось. Члены предпарламента были выпущены беспрепятственно, в том числе и те, которые стали вскоре организаторами гражданской войны.
Парламентский ублюдок, прекративший свое существование часов на 12 раньше, чем Временное правительство, прожил на свете 18 дней: таков промежуток времени между выходом большевиков из Мариинского дворца на улицу и вторжением вооруженной улицы в Мариинский дворец. Из всех пародий на представительство, которыми так богата история, "Совет Российской Республики" был, пожалуй, самой нелепой.
Покинув злополучное здание, октябрист Шидловский пошел бродить по городу, чтобы следить за боями: эти господа считали, что народ поднимется на их защиту. Но боев не обнаруживалось. Зато, по словам Шидловского, публика на улицах -- избранная толпа Невского проспекта -- поголовно смеялась. "Слышали вы: большевики захватили власть? Ведь это не более чем на три дня. Ха, ха, ха". Шидловский решил остаться в столице "на тот срок, который общественная молва назначила для царствования большевиков". Три дня, как известно, сильно растянулись.
Смеяться публика Невского начала, впрочем, только к вечеру. С утра настроение было настолько тревожным, что в буржуазных кварталах мало кто решался выходить на улицу. Часов в девять журналист Книжник побежал на Каменноостровский проспект за газетами, но газетчиков не оказалось. В небольшой кучке обывателей передавали, что ночью большевики заняли телефон, телеграф и банк. Солдатский патруль послушал и попросил не шуметь. "Но и без того все были необыкновенно тихи". Проходили вооруженные отряды рабочих. Трамваи двигались, как обычно, т. е. медленно. "Редкость прохожих меня подавляла", -- пишет Книжник о Невском. В ресторанах кормили, но преимущественно в задних комнатах. В полдень пушка не громче, не тише обыкновенного прогремела со стены Петропавловской крепости, надежно занятой большевиками. Стены и заборы были заклеены воззваниями, предупреждавшими против выступлений. Но напирали уже другие воззвания, извещавшие о победе восстания. Их не успели еще расклеить и разбрасывали с автомобилей. От только что отпечатанных листков пахло свежей краской, как и от самих событий.
Отряды Красной гвардии вышли из своих районов. Рабочий с винтовкой, штык над кепкой или шапкой, ремень через штатское пальто, этот образ неотделим от 25 октября. Осторожно и еще неуверенно вооруженный рабочий наводил порядок в завоеванной им для себя столице.
Спокойствие на улицах вселяло спокойствие в сердца. Обыватели стали высыпать из домов. К вечеру в их рядах чувствовалось меньше тревоги, чем в предшествующие дни. Занятия в правительственных и общественных учреждениях, правда, прекратились. Но многие магазины оставались открыты; иные закрывались, но больше из предосторожности, чем по необходимости. Восстание? Разве так восстают? Просто происходит смена февральских караулов октябрьскими.
К вечеру Невский был более чем когда-либо переполнен той публикой, которая отсчитывала большевикам три дня жизни. Солдаты Павловского полка, хотя их заставы подкреплены броневиками и даже зенитным орудием, уже больше не внушали страха. Правда, что-то серьезное происходит вокруг Зимнего, и туда не пропускают. Но не может же все восстание сосредоточиться на Дворцовой площади? Американский журналист видел, как старики в богатых шубах показывали павловцам кулаки в перчатках, а нарядные жунщины визгливо выкрикивали им в лицо ругательства. "Солдаты отвечали слабо, со сконфуженными улыбками". Они явно терялись на шикарном Невском, которому еще только предстояло превратиться в "Проспект 25 октября".
Клод Анэ, официозный французский журналист в Петрограде, искренно удивлялся: бестолковые русские делают революцию не так, как он вычитал в старых книгах. "Город спокоен"! Анэ сносится по телефону, принимает визиты, выходит из дому. Солдаты, которые пересекают ему на Мойке дорогу, шествуют в полном порядке, "как при старом режиме". На Миллионной многочисленные патрули. Нигде ни выстрела. Огромная площадь Зимнего в этот полуденный час еще почти пуста. Патрули на Морской и Невском. У солдат видна выправка, одеты безупречно. На первый взгляд представляется несомненным, что это войска правительства. На Мариинской площади, откуда Анэ собирался проникнуть в предпарламент, его задерживают солдаты и матросы, "право же, очень вежливые". Две улицы, примыкающие ко дворцу, забаррикадированы автомобилями и повозками. Тут же броневик. Это все подчинено Смольному. Военно-революционный комитет выслал по городу патрули, выставил свои караулы, распустил предпарламент, владычествует над столицей и установил в ней порядок, "невиданный с тех пор, как наступила революция". Вечером дворничиха сообщает французскому жильцу, что из советского штаба принесли номера телефонов, по которым можно во всякое время вызвать военную помощь в случае нападения или подозрительных обысков. "Поистине, нас никогда лучше не охраняли".
В 2 ч. 35 минут дня -- иностранные журналисты глядели на часы, русским было не до того -- экстренное заседание Петроградского Совета открылось докладом Троцкого, который от имени Военно-революционного комитета объявил, что Временное правительство больше не существует. "Нам говорили, что восстание потопит революцию в потоках крови... Мы не знаем ни одной жертвы". В истории не было примера революционного движения, где были бы замешаны такие огромные массы, и которое прошло бы так бескровно. "Зимний дворец еще не взят, но судьба его решится в течение ближайших минут". Предстоящие двенадцать часов обнаружат, что это предсказание слишком оптимистично.
Троцкий сообщает: с фронта двинуты против Петрограда войска, необходимо немедленно послать комиссаров Совета на фронт и по всей стране для осведомления о происшедшем перевороте. Из немногочисленного правого сектора раздаются голоса: "Вы предрешаете волю съезда советов". Докладчик отвечает: "Воля съезда предрешена огромным фактом восстания петроградских рабочих и солдат. Теперь нам остается только развивать нашу победу".
Ленин, впервые появившийся здесь публично после своего выхода из подполья, кратко намечал программу революции: разбить старый государственный аппарат; создать новую систему управления через советы; принять меры к немедленному окончанию войны, опираясь на революционное движение в других странах; уничтожить помещичью собственность и тем завоевать доверие крестьян; учредить рабочий контроль над производством. "Третья русская революция должна в конечном итоге привести к победе социализма".
ВЗЯТИЕ ЗИМНЕГО ДВОРЦА
Керенский встретил Станкевича, прибывшего с фронта с докладами, в приподнятом настроении: он только что вернулся из Совета республики, где окончательно разоблачил восстание большевиков. -- Восстание?
-- Разве вы не знаете, что у нас вооруженное восстание? -- Станкевич рассмеялся: ведь улицы совершенно спокойны; разве так должно выглядеть настоящее восстание? -- Но надо будет все же положить конец этим вечным потрясениям. С этим Керенский согласен полностью: он только ждет резолюции предпарламента.
В 9 часов вечера правительство собралось в Малахитовом зале Зимнего дворца, чтобы разработать способы "решительной и окончательной ликвидации" большевиков. Посланный в Мариинский дворец для ускорения дела Станкевич с возмущением сообщил о только что вынесенной формуле полунедоверия. Даже борьбу с восстанием резолюция предпарламента предлагала возложить не на правительство, а на особый комитет общественного спасения. Керенский сгоряча заявил, что при таких условиях "ни минуты не останется более во главе правительства". Соглашательских лидеров немедленно вызвали по телефону во дворец. Возможность отставки Керенского изумила их не меньше, чем Керенского -- их резолюция. Авксентьев оправдывался: они-де считали резолюцию "чисто теоретической и случайной и не думали, что она может повлечь практические шаги". Да, они теперь сами видят, что резолюция "может быть, не совсем удачно редактирована". Эти люди не упускали ни одного случая, чтобы показать, чего они стоят.
Ночная беседа демократических вождей с главой государства кажется совершенно неправдоподобной на фоне развертывающегося восстания. Дан, один из главных могильщиков февральского режима, требовал, чтобы правительство сейчас же, ночью, расклеило по городу афиши с заявлением о том, что оно предложило союзникам начать переговоры о мире. Керенский отвечал, что правительство в подобных советах не нуждается. Можно поверить, что оно предпочло бы крепкую дивизию. Но этого Дан не мог предложить. Ответственность за восстание Керенский пытался, конечно, подбросить собеседникам. Дан отвечал, что правительство преувеличивает события под влиянием своего "реакционного штаба". Выходить в отставку во всяком случае нет надобности: неприятная резолюция необходима для перелома настроения в массах. Большевики "завтра же" вынуждены будут распустить свой штаб, если правительство последует внушениям Дана. "Как раз в это время, -- поясняет Керенский с законной иронией, -- Красная гвардия занимала одно за другим правительственные здания".
Не успело закончиться столь содержательное объяснение с левыми друзьями, как к Керенскому, в лице делегации Совета казачьих войск, явились друзья справа. Офицеры делали вид, будто от их воли зависит поведение трех расположенных в Петрограде казачьих полков, и ставили Керенскому условия, диаметрально противоположные условиям Дана: никаких уступок советам, расправа с большевиками должна быть на этот раз доведена до конца, не как в июле, когда казаки пострадали зря. Керенский, сам не желавший ничего иного, обещал все, чего от него хотели, и извинялся перед собеседниками в том, что до сих пор еще не арестовал, по соображениям осторожности, Троцкого, как председателя Совета депутатов. Делегаты покинули его с заверением, что казаки исполнят свой долг. Казачьим полкам тут же отправлен из штаба приказ: "Во имя свободы, чести и славы родной земли выступить на помощь Центральному исполнительному комитету. Временному правительству и для спасения гибнущей России". Это чванное правительство, столь ревниво охранявшее свою независимость от ЦИКа, вынуждено каждый раз униженно прятаться за его спину в минуту опасности. Умоляющие приказы разосланы также по юнкерским училищам, в Петрограде и в окрестностях. Железным дорогам предписано: "идущие в Петроград с фронта эшелоны войск направлять вне всякой очереди, прекратив, если надо, пассажирское движение".
После того как правительство, совершив все ему доступное, разошлось во втором часу ночи, с Керенским остался во дворце лишь его заместитель, либеральный московский купец Коновалов. Командующий округом Полковников явился к ним с предложением немедленно же организовать при помощи верных войск экспедицию для захвата Смольного. Керенский, не задумываясь, принял этот прекрасный план. Но из слов командующего никак нельзя было понять, на какие же силы он рассчитывает опереться. Тут только Керенский, по собственному признанию, понял, что рапорты Полковникова за последние 10--12 дней о полной его готовности к борьбе с большевиками "были совершенно ни на чем не основаны". Как будто в самом деле для оценки политической и военной обстановки у Керенского не было иных источников, кроме канцелярских докладов посредственного полковника, неизвестно почему поставленного во главе округа. Во время горестных размышлений главы правительства комиссар градоначальства Роговский принес ряд сообщений: несколько судов Балтийского флота в боевом порядке вошло в Неву; некоторые из них поднялись до Николаевского моста и заняли его; отряды восставших продвигаются к Дворцовому мосту. Роговский обратил особое внимание Керенского на то обстоятельство, что "большевики осуществляют весь свой план в полном порядке, не встречая нигде никакого сопротивления со стороны правительственных войск". Какие войска надлежало считать правительственными, из беседы во всяком случае неясно.
Керенский с Коноваловым бросились из дворца в штаб: "Времени более нельзя было терять ни минуты". Внушительное красное здание штаба оказалось переполнено офицерами. Они приходили сюда не по делам своих частей, а скрываясь от них. "Среди этой военной толпы повсюду шныряли какие-то никому не известные штатские". Новый доклад Полковникова окончательно убедил Керенского в невозможности полагаться на командующего и его офицеров. Глава правительства решает собрать лично вокруг себя "всех верных долгу". Вспомнив, что он человек партии -- так иные лишь в предсмертном томлении вспоминают о церкви, -- Керенский требует по телефону немедленной присылки эсеровских боевых дружин. Прежде, однако, чем это неожиданное обращение к вооруженным силам партии могло -- если вообще могло -- дать результаты, оно должно было, по словам Милюкова, "оттолкнуть от Керенского все более правые элементы, и без того относившиеся к нему неприязненно". Изолированность Керенского, достаточно наглядно обнаружившаяся уже в дни корниловского восстания, получила теперь еще более фатальный характер. "Мучительно тянулись долгие часы этой ночи", -- повторяет Керенский свою августовскую фразу.
Подкрепления ниоткуда не появлялись. Казаки заседали, представители полков говорили, что выступить, вообще говоря, можно бы, почему не выступить, но для этого нужны пулеметы, броневики и, главное, пехота. Керенский, не задумываясь, обещал им броневики, которые собирались его покинуть, и пехоту, которой у него не было. В ответ он услышал, что полки скоро обсудят все вопросы и "начнут седлать лошадей". Боевые силы эсеров не подавали признаков жизни. Существовали ли они еще? Где вообще граница меж реальным и призрачным? Собравшееся в штабе офицерство держало себя по отношению к верховному главнокомандующему и главе правительства "все более и более вызывающе". Керенский утверждает даже, что среди офицерства велись речи о необходимости его ареста. Здание штаба по-прежнему никем не охранялось. Официальные переговоры велись при посторонних, вперемежку с возбужденными частными беседами. Настроение безнадежности и распада просачивалось из штаба в Зимний дворец. Нервничали юнкера, волновалась команда броневых автомобилей. Снизу нет поддержки, наверху царит безголовье. При таких условиях можно ли избежать гибели?
В 5 часов утра Керенский вызвал в штаб управляющего военным министерством. У Троицкого моста генерал Маниковский был задержан патрулями, доставлен в казармы Павловского полка, но оттуда, после коротких объяснений, освобожден: генерал, надо полагать, убедил, что его арест может расстроить весь административный механизм и повлечь невзгоды для солдат на фронте. В это же приблизительно время был задержан у Зимнего автомобиль Станкевича, причем комитет полка отпустил и его. "Это были восставшие, -- рассказывает арестованный, -- которые, однако, действовали крайне нерешительно. Я из дому протелефонировал об этом в Зимний, но получил оттуда успокоительные заверения, что это недоразумение". На самом деле недоразумением было то, что Станкевича отпустили: через несколько часов он пытался, как мы уже знаем, отбить у большевиков телефонную станцию.
Керенский требовал от ставки в Могилеве и от штаба Северного фронта в Пскове немедленной высылки верных полков. Из ставки Духонин заверял по прямому проводу, что приняты все меры к отправке войск на Петроград и что некоторые части должны бы уже начать прибывать. Но части не прибывали. Казаки все еще "седлали лошадей". Положение в городе ухудшалось с часу на час. Когда Керенский с Коноваловым вернулись передохнуть во дворец, фельдъегерь принес экстренное сообщение: дворцовые телефоны выключены. Дворцовый мост, под окнами Керенского, занят пикетами матросов. Площадь перед Зимним по-прежнему оставалась безлюдна; "о казаках ни слуху ни духу". Керенский снова бросается в штаб. Но и там неутешительные вести. Юнкера получили от большевиков требование покинуть дворец и сильно волнуются. Броневые автомобили вышли из строя, обнаружив не вовремя "утерю" каких-то важных частей. Все еще нет сведений о высланных с фронта эшелонах. Ближайшие подходы ко дворцу и штабу совершенно не охраняются: если большевики до сих пор не вторглись сюда, то только по неосведомленности. Переполненное с вечера офицерством здание быстро пустело: каждый спасался по-своему. Явилась делегация юнкеров: они готовы выполнять свой долг и дальше, "если только есть надежда на подход каких-либо подкреплений". Но подкреплений-то как раз и не было.
Керенский спешно вызвал министров в штаб. У большинства не оказалось автомобилей: эти важные средства передвижения, придающие новые темпы современному восстанию, были либо захвачены большевиками, либо отрезаны от министров цепями восставших. Прибыл только Кишкин, позже присоединился Малянтович. Что предпринять главе правительства? Немедленно ехать навстречу эшелонам, чтобы продвинуть их через все препятствия: ничего другого никто предложить не может.
Керенский приказывает подать свой "превосходный открытый дорожный автомобиль". Но тут в цепь событий включается новый фактор в виде несокрушимой солидарности, связывающей правительства Антанты в счастье и в беде. "Каким образом, я не знаю, но весть о моем отъезде дошла до союзных посольств". Представители Великобритании и Соединенных Штатов немедленно выразили пожелание, чтобы с удирающим из столицы главой правительства "в дорогу пошел автомобиль под американским флагом". Сам Керенский считал это предложение лишним и даже стеснительным, но принял его как выражение солидарности союзников.
Американский посол Давид Френсис дает другую версию, несколько менее похожую на святочный рассказ. За американским автомобилем следовал будто бы до посольства автомобиль с русским офицером, который требовал уступить Керенскому посольский автомобиль для поездки на фронт. Посоветовавшись между собою, чины посольства пришли к заключению, что, так как автомобиль уже "захвачен" фактически, -- чего совершенно не было -- им остается лишь подчиниться силе обстоятельств. Русский офицер, несмотря будто бы на протесты господ дипломатов, отказался снять американский флаг. И неудивительно: ведь только этот цветной лоскуток и придавал автомобилю неприкосновенность. Френсис одобрил действия чинов посольства, но приказал "никому не говорить об этом".
Из сопоставления двух показаний, которые под разными градусами пересекают линию истины, картина становится достаточно ясной: не союзники, конечно, навязали автомобиль Керенскому, а сам он выпросил его; но так как дипломатам приходилось отдавать дань лицемерию невмешательства во внутренние дела, то условлено было, что автомобиль "захвачен" и что посольство "протестовало" против злоупотребления флагом. После того как это деликатное дело было улажено, Керенский занял место в собственном автомобиле; американский пошел сзади в резерве. "Нечего и говорить, -- рассказывает далее Керенский, -- что вся улица -- и прохожие и солдаты -- сейчас же узнала меня. Я отдавал честь, как всегда, немного небрежно и слегка улыбаясь". Несравненный образ: небрежно и улыбаясь, -- так февральский режим отходил в царство теней. У выездов из города стояли везде заставы и патрули вооруженных рабочих. При виде бешено несущихся автомобилей красногвардейцы бросились к шоссе, но стрелять не решились. Стрелять вообще еще избегали. Может быть, сдерживал и американский флажок. Автомобили благополучно промчались дальше. -- А в Петрограде, значит, нет войск, готовых защищать Временное правительство? -- изумленно спрашивал Малянтович, живший до этого часа в царстве вечных истин права. -- Ничего не знаю -- Коновалов развел руками. -- Плохо, -- прибавил он. -- И какие это войска идут? -- доискивался Малянтович. -- Кажется, батальон самокатчиков. -- Министры вздыхали. В Петрограде и его окружении насчитывалось 200 тысяч солдат. Плохи же дела режима, если главе правительства приходится мчаться навстречу батальону самокатчиков с американским флажком за спиною!
Министры вздохнули бы еще глубже, если бы знали, что 3-й самокатный батальон, отправленный с фронта, самовольно .остановился на станции Передольской и телеграфно запросил Петроградский Совет, для чего собственно его вызывают. Военно-революционный комитет послал батальону братский привет и предложил немедленно выслать своих представителей. Власти искали и не находили самокатчиков, делегаты которых в тот же день прибыли в Смольный.
Зимний дворец предполагалось, по предварительным расчетам, занять в ночь на 25-е, одновременно со всеми другими командными высотами столицы. Еще 23-го образована была для руководства захватом дворца особая тройка, с Подвойским и Антоновым в качестве основных фигур. Инженер Садовский, числившийся на военной службе, включен был третьим, но скоро отпал, занятый делами гарнизона. Его заместил Чудновский, прибывший в мае вместе с Троцким из концентрационного лагеря в Канаде и проведший солдатом три месяца на фронте. Ближайшее участие в операциях принимал Лашевич, старый большевик, дослужившийся до унтер-офицера. Спустя три года Садовский вспоминал, как в его маленькой комнате в Смольном Подвойский с Чудновским яростно спорили над картой Петрограда о наилучшем плане действий против дворца. В конце концов решено было окружить район Зимнего плотным овалом, большой осью которому служила бы набережная Невы. Со стороны реки окружение должно было замыкаться Петропавловской крепостью, "Авророй" и другими судами, вызванными из Кронштадта и действующего флота. Чтобы предупредить или парализовать попытки ударить казачьими и юнкерскими частями в тыл, решено было выставить внушительные заслоны из революционных отрядов.
План в целом был слишком громоздок и сложен для той задачи, которую он призван был разрешить. Намеченного на подготовку времени оказалось недостаточно. Мелкие неувязки и просчеты обнаруживались, как полагается, на каждом шагу. В одном месте неправильно указано направление, в другом -- запоздал руководитель, перепутавший инструкции, в третьем -- дожидались спасительного броневика. Вывести воинские части, сочетать их с красногвардейцами, занять боевые участки, обеспечить связь их друг с другом и со штабом -- на все это потребовалось гораздо больше часов, чем предполагали руководители, спорившие над картой Петрограда.
Когда Военно-революционный комитет объявил около 10 часов утра правительство низвергнутым, размер запоздания не был еще ясен даже непосредственным руководителям операции. Подвойский обещал падение дворца "не позже двенадцати часов". До сих пор по военной линии все шло так гладко, что ни у кого не было оснований сомневаться в этом сроке. Но в полдень обнаружилось, что осада все еще не укомплектована, кронштадтцев еще нет, между тем оборона дворца окрепла. Упущение времени, как всегда почти, вызывало необходимость новых оттяжек. Под крепким нажимом из Комитета захват дворца был теперь назначен на три часа, на этот раз уж "окончательно". Исходя из нового срока, докладчик Военно-революционного комитета выразил на дневном заседании Совета надежду на то, что падение Зимнего есть дело ближайших минут. Но прошел новый час и не принес решения. Подвойский, сам горевший в огне, заверил по телефону, что к 6 часам дворец будет взят во что бы то ни стало. Прежней доверчивости, однако, уже не было. И действительно, часы пробили шесть, а развязка не наступала. Выведенные из себя понуканиями Смольного Подвойский и Антонов отказались дальше назначать какие бы то ни было сроки. Это породило серьезное беспокойство. Политически считалось необходимым, чтобы к моменту открытия съезда советов вся столица находилась в руках Военно-революционного комитета: это должно было упростить задачу по отношению к оппозиции на съезде, поставив ее перед совершившимся фактом. Между тем назначенный для открытия съезда час наступил, был передвинут и снова наступил: Зимний держался. Осада дворца, благодаря своему затяжному характеру, стала не меньше чем на двенадцать часов центральной задачей восстания.
Главный штаб операции оставался в Смольном, где нити сосредоточивались в руках Лашевича. Полевой штаб находился в Петропавловской крепости, где ответственным лицом был Благонравов. Подчиненных штабов числилось три: один -- на "Авроре", другой -- в казармах Павловского полка, третий -- в казармах флотского экипажа. На поле действия руководили Подвойский и Антонов, по-видимому, без ясного порядка соподчинения по отношению друг к другу. В помещении Главного штаба тоже имелась своя тройка над картой: командующий округом полковник Полковников, начальник штаба генерал Багратуни и приглашенный на совещание, в качестве высшего авторитета, генерал Алексеев. Несмотря на столь квалифицированный состав руководства, планы обороны были несравненно менее определенны, чем планы нападения. Неопытные маршалы восстания не умели, правда, быстро сосредоточить свои войска и вовремя нанести удар. Но войска были налицо. У маршалов обороны вместо войск имелись смутные надежды: может быть, одумаются казаки; может быть, найдутся верные части в соседних гарнизонах; может быть, Керенский доставит войска с фронта. Настроение Полковникова известно из его ночной телеграммы в ставку: он считал дело проигранным. Алексеев, еще менее склонный к оптимизму, скоро покинул гиблое место.
Делегаты юнкерских школ вызваны были для связи в штаб, где пытались поднять их дух заверениями, что вскоре придут войска из Гатчины, Царского и с фронта. Этим туманным обещаниям, однако, не очень верили. По военным школам ползли гнетущие слухи: "в штабе паника, никто ничего не делает". Так оно и было. Казачьи офицеры, приходившие в штаб с предложением захватить броневые машины в Михайловском манеже, застали Полковникова сидящим на подоконнике в состоянии полной прострации. Занять манеж? "Занимайте, у меня никого нет, я один ничего сделать не могу".
В то время как происходила вялая мобилизация школ для защиты Зимнего, министры съезжались на заседание. Площадь перед дворцом и прилегающие улицы оставались еще свободными от восставших. На углу Морской и Невского вооруженные солдаты останавливали проезжавшие автомобили и высаживали едущих. Толпа гадала, подчиняются ли солдаты правительству или Военно-революционному комитету. Министры имели на этот раз все преимущества своей непопулярности: никто ими не интересовался и вряд ли кто узнавал их в пути. Собрались все, кроме Прокоповича, которого случайно арестовали на извозчике, чтобы, впрочем, в течение дня освободить.
Во дворце оставались еще старые служители, которые многое перевидали, перестали удивляться, но не излечились от страха. Крепко выдрессированные, в синем с красными воротниками и золотой оторочкой, эти осколки старого поддерживали в пышном здании атмосферу порядка и устойчивости. В сегодняшнее тревожное утро только они одни и внушали еще, пожалуй, министрам иллюзию власти.
Не раньше одиннадцатого часа правительство решило наконец поставить во главе обороны одного из своих членов. Генерал Маниковский еще на рассвете отказался от предложенной ему Керенским чести. Другой военный в составе правительства, адмирал Вердеревский, был настроен еще менее воинственно. Возглавить оборону пришлось штатскому лицу: министру призрения Кишкину. О назначении его тут же составлен, за всеми подписями, указ сенату: у этих людей хватало времени заниматься бюрократическими бирюльками. Зато никто не задумался над тем, что Кишкин, как член кадетской партии, вдвойне ненавистен солдатам в тылу и на фронте. Кишкин, в свою очередь, выбрал себе помощниками Пальчинского и Рутенберга. Ставленник промышленников и покровитель локаутов, Пальчинский пользовался ненавистью рабочих. Инженер Рутенберг был адъютантом Савинкова, которого даже всеобъемлющая партия эсеров исключила как корниловца. Заподозренный в измене Полковников был уволен. На его место назначен генерал Багратуни, ничем от него не отличавшийся.
Хотя городские телефоны Зимнего и штаба были выключены, дворец оставался связан с важнейшими учреждениями собственной проволокой, в частности с военным министерством, откуда вел прямой провод в ставку. По-видимому, и из городских аппаратов некоторые в спешке не были выключены. В военном смысле телефонная связь правительству, однако, ничего не давала, а в моральном -- скорее ухудшала положение, ибо отнимала иллюзии.
Руководители обороны с утра требовали местных подкреплений, в ожидании фронтовых. Кое-кто в городе пытался прийти на помощь. Принимавший в этом деле ближайшее участие доктор Фейт, член Центрального комитета партии эсеров, рассказывал через несколько лет на судебном процессе об "удивительном, молниеносном изменении в настроении военных частей". Из самых верных источников передавали о готовности того или другого полка встать на защиту правительства, но стоило обратиться в казармы непосредственно по телефону, как одна часть за другой отказывалась наотрез. "Результат вам известен, -- говорил старый народник, -- никто не выступил, и Зимний дворец был взят". На самом деле никаких молниеносных изменений в гарнизоне не происходило. Но остатки иллюзий правительственных партий действительно рушились молниеносно.
Броневики, на которых особенно рассчитывали в Зимнем и в штабе, разбились на две группы: большевистскую и пацифистскую; правительственных не оказалось вовсе. По пути к Зимнему полурота инженерных юнкеров с надеждой и страхом наткнулась на два броневика: друзья или враги? Оказалось, они держали нейтралитет и выехали на улицы с целью препятствовать столкновениям между сторонами. Из шести находившихся в Зимнем боевых машин только одна осталась на охране дворцового имущества; остальные ушли. По мере успехов восстания число большевистских броневиков росло, армия нейтралитета таяла: такова вообще судьба пацифизма во всякой серьезной борьбе.
Близился полдень. Огромная площадь перед Зимним дворцом по-прежнему пуста. Правительству некем ее заполнить. Войска Комитета не занимают ее, так как поглощены выполнением слишком сложного плана. По широкому охвату продолжают собираться воинские части, рабочие отряды, броневики. Район дворца начинает походить на зачумленное место, которое оцепляют по периферии, подальше от непосредственного очага заразы.
Выходящий на площадь двор Зимнего загроможден штабелями дров, как и двор Смольного. Слева и справа чернеют трехдюймовые полевые орудия. Винтовки составлены в нескольких местах в козлы. Немногочисленная охрана дворца лепится непосредственно к самому зданию. Во дворе и в нижнем этаже размещены две школы прапорщиков из Ораниенбаума и Петергофа, далеко не полностью, и взвод Константиновского артиллерийского училища с 6 орудиями.
Во второй половине дня прибывает батальон юнкеров Инженерной школы, успевший потерять полуроту по дороге. Представившаяся на месте картина никак не могла поднять боевую готовность юнкеров, которой, по свидетельству Станкевича, не хватало уже и ранее. Во дворце обнаружился недостаток продовольствия: не позаботились вовремя даже об этом. Грузовик с хлебом оказался перехвачен патрулями Комитета. Часть юнкеров несла караулы, остальные томились бездеятельностью, неизвестностью, голодом. Руководства не чувствовалось вовсе. На площади перед дворцом и на набережной стали появляться кучки мирных на вид прохожих, которые на ходу вырывали у постовых юнкеров винтовки, угрожая револьверами.
Среди юнкеров обнаружились "агитаторы". Проникли ли они извне? Нет, это пока еще, очевидно, внутренние смутьяны. Им удалось вызвать брожение среди ораниенбаумцев и петергофцев. Комитеты школ устроили в Белом зале совещание и потребовали представителя правительства для объяснений. Прибыли все министры, во главе с Коноваловым. Препирательства длились целый час. Коновалова перебивали, и он замолчал. Министр земледелия Маслов выступал в качестве старого революционера. Кишкин объяснял юнкерам, что правительство решило держаться до последней возможности. Один из юнкеров пытался было, по свидетельству Станкевича, выразить готовность умереть за правительство, но "явный холод остальных товарищей сдержал порыв". Речи других министров вызывали уже прямое раздражение; юнкера прерывали их, кричали и даже будто бы свистали. Белая кость объясняла поведение большинства юнкеров их низким социальным происхождением: "все это -- от сохи, полуграмотное, невежественное зверье... быдло".
Митинг в осажденном дворце закончился все же примирительно: юнкера согласились остаться после того, как им было обещано активное руководство и правильное освещение событий. Начальник Инженерной школы, назначенный комендантом обороны, водил карандашом по плану дворца, записывая названия частей. Наличные силы разбиты по боевым участкам. Большую часть юнкеров разместили в первом этаже с обстрелом Дворцовой площади через окна. Но открывать огонь первыми запретили. Батальон Инженерной школы выведен во двор для прикрытия артиллерии. Выделены взводы на баррикадные работы. Создана команда связи, по 4 человека от каждой части. Артиллерийскому взводу поручено оборонять ворота на случай прорыва. Во дворе и перед воротами возведены из дров оборонительные укрепления. Установилось подобие порядка. Караулы почувствовали себя увереннее.
Гражданская война на первых своих порах, до сформирования правильных армий и до их закала, есть война обнаженных нервов. Как только обнаружился небольшой прирост активности на стороне юнкеров, которые огнем из-за баррикад очистили площадь, в лагере наступающих чрезвычайно переоценили силы и средства обороны. Несмотря на недовольство красногвардейцев и солдат, руководители решили отложить штурм до сосредоточения резервов; ждали, главным образом, прибытия моряков из Кронштадта.
Возникшая таким образом оттяжка в несколько часов принесла осажденным небольшие подкрепления. После того как Керенский пообещал казачьей делегации пехоту, заседал Совет казачьих войск, заседали полковые комитеты, заседали общие собрания полков. Решено: две сотни и пулеметная команда Уральского полка, доставленного в июле с фронта для разгрома большевиков, немедленно выступят к зданию Зимнего, остальные -- не раньше действительного выполнения обещаний, т. е. после прибытия пехотных подкреплений. Но и с двумя сотнями не обошлось без трений. Казачья молодежь сопротивлялась; "старики" даже запирали молодых в конюшне, чтобы те не препятствовали им снарядиться в поход. Только в сумерки, когда их уже перестали ждать, появились во дворце бородатые уральцы. Их встретили, как спасителей. Но сами они глядели угрюмо. Воевать по дворцам они не привыкли. Да и не очень ясно, где правда.
Через некоторое время прибыло неожиданно 40 георгиевских кавалеров, под командой одноногого штабсротмистра на протезе. Патриотические инвалиды в качестве последнего резерва демократии... Но все-таки стало веселее. Вскоре прибавилась еще ударная рота женского батальона. Больше всего ободряло то, что подкрепления прорывались без боев. Цепи осаждающих не могли или не решались преградить им доступ ко дворцу. Явное дело: противник слаб. "Слава богу, дело начинает клеиться", -- говорили офицеры, утешая себя и юнкеров. Вновь прибывшие получили свои боевые участки, сменили уставших. Однако уральцы неодобрительно косились на "баб" с винтовками. А где же настоящая пехота?
Осаждающие явно упускали время. Запаздывали кронштадтцы, правда не по своей вине: их слишком поздно вызвали. После напряженных ночных сборов они на рассвете стали грузиться на корабли. Минный заградитель "Амур" и посыльное судно "Ястреб" направляются непосредственно к Петрограду. Старый броненосец "Заря свободы" по высадке десанта в Ораниенбауме, где предполагалось разоружение юнкеров, должен встать у входа в Морской канал, чтобы в случае надобности взять под обстрел Балтийскую железную дорогу. 5000 матросов и солдат отчалили от острова Котлина, чтобы причалить к социальной революции. В офицерской кают-компании угрюмое молчание: этих людей везут сражаться за ненавистное им дело. Комиссар отряда, большевик Флеровский, объявляет им: "На ваше сочувствие мы не рассчитываем, но мы требуем, чтобы вы были на своих местах... От лишних испытаний мы вас избавим". В ответ раздается короткое морское "есть". Все разошлись по местам, капитан поднялся на мостик.
При входе в Неву ликующее ура: моряки встречают своих. С развернувшейся среди реки "Авроры" гремит оркестр. Антонов говорит прибывшим краткое приветствие: "Вот Зимний дворец... его надо взять". В кронштадтском отряде сами собой отобрались наиболее решительные и смелые. Эти матросы в черных бушлатах, с винтовками и патронными сумками, пойдут до конца. Быстро заканчивается высадка у Конногвардейского бульвара. На корабле остается только боевая вахта.
Теперь сил более чем достаточно. На Невском -- крепкие заставы, на мосту Екатерининского канала и на мосту Мойки -- бронированные автомобили и зенитные орудия, глядящие на Зимний. По ту сторону Мойки рабочие установили за прикрытиями пулеметы. Броневик дежурит на Морской. Нева и переправы через нее в руках наступающих. Чудновскому и подпоручику Дашкевичу приказано выслать от гвардейских полков заставы на Марсово поле. Благонравов из крепости должен через мост прийти в соприкосновение с заставой Павловского полка. Прибывшие кронштадтцы войдут в связь с крепостью и с первым флотским экипажем. После артиллерийского обстрела начнется штурм.
Из действующего Балтийского флота прибывают тем временем пять боевых судов: крейсер, два больших миноносца, два малых. "Как ни были мы уверены в победе наличными силами, -- пишет Флеровский, -- но подарок действующего флота вызвал у всех чувство огромного подъема". Адмирал Вердеревский мог, пожалуй, из окон Малахитового зала наблюдать внушительную мятежную флотилию, которая господствовала не только над дворцом и окружающим районом, но и над важнейшими подступами к Петрограду.
Около 4 часов дня Коновалов созывал по телефону близких правительству политических деятелей во дворец:
осажденные министры нуждались хотя бы в моральной поддержке. Из всех приглашенных явился один Набоков; остальные предпочитали выражать сочувствие по телефону. Министр Третьяков жаловался на Керенского и на судьбу: глава правительства бежал, бросив своих коллег без защиты. Но, может быть, прибудут подкрепления? Может быть. Однако почему же их нет? Набоков сочувствовал, поглядывал украдкой на часы и спешил распрощаться. Он ушел вовремя. Вскоре после 6-ти Зимний был наконец плотно обложен войсками Военно-революционного комитета: прохода больше не было не только для подкреплений, но и для отдельных лиц.
Со стороны Конногвардейского бульвара. Адмиралтейской набережной. Морской улицы, Невского проспекта, Марсова поля. Миллионной улицы, Дворцовой набережной сгущался и сокращался овал осады. Внушительные цепи тянулись от решетки сада Зимнего дворца, находившегося уже в руках осаждающих, от арки между Дворцовой площадью и Морской улицей, от канавок у Эрмитажа, от соседних с дворцом углов Адмиралтейства и Невского. По ту сторону реки угрожающе насупилась Петропавловская крепость. С Невы глядела шестидюймовками "Аврора". Миноносцы патрулировали взад и вперед по реке. Восстание выглядело в эти часы как военные маневры большого стиля.
На Дворцовой площади, очищенной юнкерами часа три тому назад, появились броневые автомобили и заняли входы и выходы. Прежние патриотические имена еще выступали на броне из-под новых названий, наведенных наспех красной краской. Под прикрытием металлических чудовищ наступающие чувствовали себя на площади все более уверенно. Один из броневиков приблизился к главному подъезду дворца и, разоружив охранявших его юнкеров, беспрепятственно удалился.
Несмотря на установленную наконец полную блокаду, осажденные все еще сохраняли связь с внешним миром по телефонным проводам. Правда, уже в 5 часов отрядом Кексгольмского полка занято было помещение военного министерства, через которое Зимний имел связь со ставкой. Но и после этого офицер оставался еще, по-видимому, несколько часов у аппарата Юза в мансардном помещении министерства, куда победители не догадались заглянуть. Однако связь по-прежнему ничего не давала. Ответы с Северного фронта становились все уклончивее. Подкреплений не поступало. Таинственный батальон самокатчиков не обнаруживался. Сам Керенский точно канул в воду. Городские друзья ограничивались все более краткими выражениями сочувствия. Министры томились. Говорить было не о чем, надеяться не на что. Министры опротивели друг другу и сами себе. Одни сидели в состоянии отупения, другие автоматически шагали из угла в угол. Склонные к обобщениям оглядывались назад, в прошлое, ища виновников. Найти оказалось не трудно: демократия! Это она послала их в правительство, возложила на них великое бремя, а в минуту опасности оставила без поддержки. На этот раз кадеты были вполне солидарны с социалистами: да, виновата демократия. Правда, заключая коалицию, обе группы повернули спину даже к столь близкому к ним Демократическому совещанию. Независимость от демократии составляла ведь главную идею коалиции. Но все равно: для чего же существует демократия, если не для спасения буржуазного правительства, впавшего в беду? Министр земледелия Маслов, правый эсер, написал записку, которую сам называл посмертной: он торжественно обязывался умереть не иначе как с проклятиями по адресу демократии. Об этом роковом намерении его коллеги поспешили передать в Думу по телефону. Смерть, правда, осталась в стадии проекта, но в проклятиях недостатка не было.
Наверху у комендантской оказалась столовая, где придворные лакеи подали господам офицерам "дивный обед и вина". Можно было временно позабыть невзгоды. Офицеры высчитывали старшинство, занимались завистливыми сравнениями, ругали новую власть за медленность производства. Особенно доставалось Керенскому: вчера в предпарламенте клялся умереть на своем посту, а сегодня, переодевшись сестрой милосердия, удрал из города. Некоторые из офицеров доказывали членам правительства бессмысленность дальнейшего сопротивления. Энергичный Пальчинский объявлял таких большевиками и пытался даже арестовать.
Юнкера хотели знать, что будет дальше, и требовали от правительства ответов, которые оно неспособно было дать. Во время нового совещания юнкеров с министрами прибыл из Главного штаба Кишкин и принес доставленный туда самокатчиком из Петропавловской крепости и врученный генерал-квартирмейстеру Пораделову ультиматум за подписью Антонова: сдаться и разоружить гарнизон Зимнего дворца: в противном случае будет открыт огонь из орудий крепости и военных судов; 20 минут -- на размышление. Этого срока оказалось мало. Пораделов исходатайствовал еще 10 минут. Военные члены правительства, Маниковский и Вердеревский, подходили к делу просто: раз нет возможности драться, нужно думать о сдаче, т. е. принять ультиматум. Но штатские министры оставались непреклонны. В конце концов решили на ультиматум не отвечать, а прибегнуть к городской думе как к единственному в столице законному органу. Обращение к думе было последней попыткой пробудить уснувшую совесть демократии.
Пораделов, считавший нужным прекратить сопротивление, подал рапорт об отчислении его от должности:
у него "нет уверенности в правильности избранного Временным правительством пути". Колебания полковника разрешились прежде, чем его отставка могла быть принята. По истечении получасового срока отряд красногвардейцев, матросов и солдат, под командой прапорщика Павловского полка, занял без сопротивления Главный штаб и арестовал павшего духом генерал-квартирмейстера. Захват штаба можно было, собственно, произвести давно; здание изнутри совершенно не было защищено. Но до появления на площади броневиков осаждавшие опасались вылазки из Зимнего юнкеров, которые могли бы их отрезать.
После потери штаба Зимний почувствовал себя еще сиротливее. Из Малахитового зала, который окнами выходил на Неву и как бы напрашивался на снаряд с "Авроры", министры перешли в одно из бесчисленных помещений дворца, окнами на двор. Огни были потушены. Только на столе горела одинокая лампа, загороженная от окон газетным листом. -- Что грозит дворцу, если "Аврора" откроет огонь? -- спрашивали министры своего морского коллегу. -- Он будет обращен в кучу развалин, -- разъяснял адмирал с готовностью и не без чувства гордости за морскую артиллерию. Вердеревский предпочитал сдачу и не прочь был попугать штатских, храбрившихся не к месту. Но с "Авроры" не стреляли. Молчала также и крепость. Может быть, большевики и вовсе не решатся выполнить свою угрозу?
Генерал Багратуни, назначенный вместо недостаточно стойкого Полковникова, счел как раз своевременным заявить, что он отказывается далее нести обязанности командующего округом. По приказу Кишкина генерал смещен, "как недостойный", ему предложено немедленно покинуть дворец. При выходе из ворот бывший командующий попал в руки матросов и доставлен ими в казармы Балтийского экипажа. Генералу могло бы прийтись плохо, если бы Подвойский, объезжавший участки фронта перед последним наступлением, не взял злополучного полководца под свою защиту.
С прилегающих улиц и набережных многие заметили, как дворец, только что игравший сотнями электрических лампочек, сразу потонул в сумраке. Среди наблюдателей были и друзья правительства. Один из сподвижников Керенского, Редемейстер, записал: "Темнота, в которую был погружен Зимний дворец, грозила какой-то загадкой". Никаких мер, чтобы разгадать ее, друзья не предпринимали. Надо признать, что и возможности их были невелики.
Укрываясь за штабелями дров, юнкера напряженно следили за цепями на Дворцовой площади, встречая каждое движение врага ружейным и пулеметным огнем. Им отвечали тем же. Стрельба к ночи становилась все горячей. Появились первые убитые и раненые. Жертвы исчислялись, однако, единицами. На площади, на набережной, на Миллионной осаждающие приспособлялись к местности, прятались за выступами зданий, укрывались во впадинах, прилипали к стенам. В резервах солдаты и красногвардейцы грелись вокруг костров, задымившихся с наступлением темноты, и поругивали руководителей за медлительность.
В Зимнем юнкера занимали посты в коридорах, на лестнице, у подъездов, во дворе; наружные посты лепились к ограде и стенам. Здание могло бы вместить тысячи, а вмещало сотни. Огромные помещения за полосой обороны казались вымершими. Большинство служителей попряталось или разбежалось. Многие офицеры укрывались в буфете, где заставляли не успевших скрыться слуг выставлять все новые батареи вин. Пьяный разгул офицерства в агонизирующем дворце не мог оставаться тайной для юнкеров, казаков, инвалидов, ударниц. Развязка подготовлялась не только извне, но и внутри.
Офицер артиллерийского взвода доложил неожиданно коменданту обороны: орудия поставлены в передки, и юнкера уходят домой согласно полученному от начальника Константиновского училища приказанию. Это был вероломный удар! Комендант пытался возражать: никто, кроме него, не может отдавать здесь приказаний. Юнкера понимали это, но предпочли тем не менее подчиниться начальнику училища, который, в свою очередь, действовал под давлением комиссара Военно-революционного комитета. Большинство артиллеристов, с 4 орудиями из 6, покинуло дворец. Задержанные у Невского патрулями солдат, они попытались оказать сопротивление, но подоспевшая застава Павловского полка с броневиком разоружила их и с двумя орудиями отправила в свои казармы; два других орудия установлены на Невском и на мосту Мойки с прицелом на Зимний дворец.
Две сотни уральцев тщетно дожидались подхода своих. Савинков, тесно связанный с Советом казачьих войск и даже вошедший от него в предпарламент, пытался, при содействии генерала Алексеева, сдвинуть казаков с места. Но заправилы казачьего Совета, по справедливому замечанию Милюкова, "так же мало могли распоряжаться казачьими полками, как штаб -- войсками гарнизона". Обсудив дело со всех сторон, казачьи полки окончательно заявили, что без пехоты выступать не будут, и предложили Военно-революционному комитету свои услуги по части охраны государственного имущества. Одновременно Уральский полк постановил послать делегатов к Зимнему, чтобы отозвать две свои сотни в казармы. Это предложение как нельзя лучше отвечало окончательно сложившимся настроениям уральских "стариков". Кругом сплошь чужаки: юнкера, среди которых нередки евреи, офицеры-инвалиды, да еще ударницы. Со злыми, насупленными лицами казаки собирали свои мешки. Никакие уговоры больше не действовали. Кто оставался на защите Керенского? "Жиды да бабы... а русский-то народ там с Лениным остался". У казаков обнаружилась связь с осаждающими, и те открыли им свободный пропуск через выход, неизвестный до тех пор обороне. Около 9 часов вечера уральцы покинули Зимний. Только пулеметы свои они согласились оставить защитникам безнадежного дела.
Этим же самым путем, со стороны Миллионной, большевики еще раньше получили доступ во дворец для разложения противника. Все чаще стали попадаться в коридорах таинственные фигуры, бок о бок с юнкерами. Сопротивляться бесполезно, восставшие овладели городом и вокзалами, никаких подкреплений нет, во дворце просто "по инерции продолжают лганье". Что делать дальше? -- спрашивали юнкера. Правительство отказывалось давать прямые приказания: сами министры остаются при старом решении, остальные -- как знают. Это означало объявить для желающих свободный выход из дворца. В поведении правительства не осталось ни мысли, ни воли. Министры пассивно дожидались своей участи. Малянтович рассказывал впоследствии: "В огромной мышеловке бродили, изредка сходясь все вместе или отдельными группами, на короткие беседы, обреченные люди, одинокие, всеми оставленные... Вокруг нас была пустота, внутри нас -- пустота. И в ней вырастала бездумная решимость равнодушного безразличия".
Антонов-Овсеенко условился с Благонравовым: после того как будет закончено окружение Зимнего, на мачте крепости должен быть поднят красный фонарь. По этому сигналу "Аврора" дает холостой выстрел, чтобы напугать. В случае упорства осажденных крепость начнет обстрел дворца боевыми снарядами из легких орудий. Если Зимний и тут не сдастся, "Аврора" откроет действительный огонь из шестидюймовок. Цель градации состояла в том, чтобы свести к минимуму жертвы и повреждения, если нельзя будет вовсе избежать их. Но слишком сложное решение простой задачи угрожало привести к обратным результатам. Трудности выполнения должны обнаружиться с неизбежностью. Они начинаются уже с красного фонаря: его не оказывается под руками. Ищут, упускают время, наконец находят. Однако не так-то просто укрепить его на мачте, чтобы он был виден со всех сторон. Новые и новые попытки с сомнительным результатом. А драгоценное время уплывает.
Главные затруднения открываются, однако, при соприкосновении с артиллерией. По докладу Благонравова, обстрел дворца можно было уже с полудня открыть по первому сигналу. На деле оказалось иное. Так как постоянной артиллерии в крепости не было, если не считать заряжавшейся с дула пушки, возвещавшей полдень, то пришлось поднять на крепостные стены полевые орудия. Эта часть программы действительно была выполнена к полудню. Но плохо обстояло с боевой прислугой. Было известно заранее, что артиллерийская рота, не выступавшая в июле на стороне большевиков, малонадежна. Еще накануне только она покорно охраняла мост по распоряжению штаба. Удара в спину от нее ждать не приходилось, но и лезть в огонь за советы она не собиралась. Когда настал час действовать, прапорщик доложил: орудия проржавели, в компрессорах нет масла, стрелять невозможно. Весьма вероятно, что орудия действительно были не в порядке, но не в этом суть: артиллеристы попросту прятались от ответственности и водили неопытного комиссара за нос. Антонов примчался на катере в состоянии бешенства. Кем срывается план? Благонравов рассказывает ему о фонаре, о масле и о прапорщике. Оба идут к пушкам. Ночь, тьма, лужи во дворе от недавно прошедших дождей. С той стороны реки доносится горячая ружейная перестрелка и рокот пулеметов. В темноте Благонравов сбивается с дороги. Шлепая по лужам, сгорая от нетерпения, спотыкаясь и падая в грязь, Антонов блуждает за комиссаром по темному двору. "У одного из слабо мерцающих фонарей, -- рассказывает Благонравов, -- Антонов вдруг остановился и пытливо, поверх очков, почти в упор взглянул на меня. В его глазах я прочел затаенную тревогу". Антонов на миг заподозрил измену там, где было только легкомыслие.
Место расположения орудий наконец найдено. Артиллеристы упорствуют: ржавчина... компрессоры... масло. Антонов распоряжается вызвать к орудиям прислугу с морского полигона, сигнал же дать немедленно из архаической пушки, возвещающей полдень. Но артиллеристы подозрительно долго возятся с сигнальной пушкой. Они явно чувствуют, что и у командования, когда оно не вдали, у телефона, а рядом с ними, нет твердой решимости прибегнуть к тяжелой артиллерии. Под самой громоздкостью плана артиллерийского обстрела чувствуется все та же мысль: может быть, удастся обойтись без этого.
Кто-то мчится во тьме двора, ближе, споткнулся, упал в грязь, выругался, но не злобно, а радостно и, захлебываясь, кричит: "Зимний сдался и наши там!" Объятия восторга. Как хорошо, что вышла задержка! "Мы так и думали". Компрессоры сразу забыты. Почему, однако, не прекращается перестрелка по ту сторону реки? Может быть, упорствуют отдельные группы юнкеров при сдаче? Может быть, недоразумение? Недоразумением оказалась благая весть: взят не Зимний дворец, а всего лишь Главный штаб. Осада дворца продолжается.
По тайному соглашению с группой юнкеров Ораниенбаумской школы неукротимый Чудновский проникает во дворец для переговоров: этот противник восстания никогда не упускает случая броситься в огонь. Пальчинский подвергает смельчака аресту, но под давлением Ораниенбаумской школы вынужден отпустить и Чудновского и часть юнкеров. Они увлекают за собой нескольких георгиевских кавалеров. Неожиданное появление юнкеров на площади приводит цепи в замешательство. Зато нет конца радостным кликам, когда осаждающие узнают, что это -- сдавшиеся. Однако сдавшихся лишь маленькое меньшинство. Остальные по-прежнему отбиваются из-за своих прикрытий. Стрельба наступающих сгустилась. Яркий электрический свет во дворе открывает юнкеров для прицела. С трудом удается им потушить фонари. Кто-то невидимый снова включает свет. Юнкера стреляют по фонарям, затем находят монтера и заставляют выключить ток.
Ударницы неожиданно объявляют о своем намерении совершить вылазку. В Главном штабе, по их сведениям, писаря перешли на сторону Ленина и, обезоружив часть офицеров, арестовали генерала Алексеева, единственного человека, который может спасти Россию: его надо отбить во что бы то ни стало. Комендант не в силах удержать их от внушенного истерией предприятия. В момент вылазки вдруг снова вспыхивает свет в высоких электрических фонарях по бокам ворот. Чтобы найти монтера, офицер бешено набрасывается на служителей: в бывших царских лакеях он видит агентов революции. Еще меньше он доверяет дворцовому монтеру: "Я тебя бы уже отправил на тот свет, если бы не нужда в тебе". Несмотря на угрозы револьвером, монтер бессилен помочь: его доска выключена, электрическую станцию заняли матросы, они распоряжаются светом. Ударницы не выдерживают огня и большей частью сдаются. Комендант обороны посылает поручика доложить правительству, что вылазка ударниц "привела к их гибели" и что дворец кишит агитаторами. Неудача вылазки создает передышку, примерно с 10 до 11. Осаждающие заняты подготовкой артиллерийского обстрела.
Неожиданная пауза пробуждает кое-какие надежды у осажденных. Министры снова пытаются ободрить своих сторонников в городе и стране: "Правительство в полном составе за исключением Прокоповича на посту. Положение признается благоприятным... Дворец обстреливается, но только ружейным огнем без всяких результатов. Выяснено, что противник слаб". На самом деле противник всемогущ, но не решается сделать из своей силы необходимое употребление. Правительство отправляет по стране сообщение об ультиматуме, об "Авроре", о том, что оно, правительство, может передать власть лишь Учредительному собранию, и о том, что первое нападение на Зимний дворец отбито. "Пусть армия и народ ответят!" Как ответить, министры не указали.
Лашевич тем временем прислал в крепость двух моряков-артиллеристов. Правда, они не слишком опытны, но зато это большевики, готовые стрелять из ржавых орудий, без масла в компрессорах. Только это от них и требуется: звук артиллерии сейчас важнее меткости удара. Антонов приказывает начинать. Намеченная раньше градация соблюдается полностью. "После сигнального выстрела крепости, -- рассказывает Флеровский, -- громыхнула "Аврора". Грохот и сноп пламени при холостом выстреле -- куда значительнее, чем при боевом. Любопытные шарахнулись от гранитного парапета набережной, попадали и поползли..." Чудновский спешит поставить вопрос: не предложить ли осажденным сдаться? Антонов немедленно с ним соглашается. Опять перерыв. Сдается какая-то группа ударниц и юнкеров. Чудновский хочет им оставить оружие, но Антонов своевременно восстает против этого прекраснодушия. Сложив винтовки на панели, сдавшиеся под конвоем уходят по Миллионной улице.
Зимний все еще держится. Надо кончать! Приказание отдано. Огонь открыт, не частый, и еще менее действенный. Из 35 выстрелов, выпущенных в течение полутора-двух часов, попаданий было всего два, да и то пострадала лишь штукатурка; остальные снаряды прошли поверху, не причинив, к счастью, в городе никакого вреда. Действительно ли причиною неумелость? Ведь стреляли через Неву прямой наводкой по такой внушительной цели, как дворец: это не требует большого искусства. Не правильнее ли предположить, что даже артиллеристы Лашевича давали преднамеренные перелеты в надежде, что дело разрешится без разрушений и смертей? Очень трудно разыскать теперь след мотивов, которыми руководствовались два безымянных матроса. Сами они голоса о себе не подали: растворились ли в необъятной русской деревне или, как многие из октябрьских бойцов, сложили головы в гражданских боях ближайших месяцев и лет?
Вскоре после первых выстрелов Пальчинский принес министрам осколок снаряда. Адмирал Вердеревский признал осколок своим, морским: с "Авроры". Но с крейсера стреляли холостым снарядом. Так было условлено, так свидетельствует Флеровский, так матрос докладывал позже съезду советов. Ошибся ли адмирал? Ошибся ли матрос? Кто проверит пушечный выстрел, пущенный глухой ночью с мятежного корабля по царскому дворцу, где угасало последнее правительство имущих?
Гарнизон дворца сильно сократился в числе. Если в момент прибытия уральцев, инвалидов и ударниц он дошел до полутора, вряд ли до двух тысяч, то теперь он опустился до тысячи, может быть, и значительно ниже. Ничто не спасет, кроме чуда. И вдруг в безнадежную атмосферу Зимнего врывается -- правда, не чудо, но весть о его приближении. Пальчинский сообщает: только что звонили из городской думы, что граждане собираются двинуться оттуда на выручку правительства. "Всем передавайте, -- приказывает он Синегубу, -- что сюда идет народ". Офицер носится по лестницам и коридорам с радостной вестью. По пути он натыкается на пьяных офицеров, которые дерутся на шпагах, впрочем без кровопролития. Юнкера приподнимают головы. Переходя из уст в уста, весть становится красочней и значительней. Общественные деятели, купечество, народ, с духовенством во главе двинулись сюда, чтобы освободить дворец от осады. Народ с духовенством: "это поразительно красиво будет!" Остатки энергии загораются последней вспышкой. "Ура, да здравствует Россия!" Ораниенбаумские юнкера, совсем уже собиравшиеся было уходить, перерешили и остались.
Но народ с духовенством подходит медленно. Число агитаторов во дворце возрастает. Сейчас "Аврора" откроет огон",, шепчут они по коридорам, и шепот этот передается из уст в уста. Вдруг два взрыва. Во дворец забрались матросы и не то сбросили, не то уронили с галереи две гранаты, легко ранив двух юнкеров. Матросов арестовали, раненым Кишкин, врач по профессии, сделал перевязки.
Внутренняя решимость рабочих и матросов велика, но еще не превратилась в ожесточение. Чтобы не вызвать его на свои головы, осажденные, как неизмеримо слабейшая сторона, не решаются сурово расправляться с проникающими во дворец агентами врага. Расстрелов нет. Непрошеные гости начинают появляться уже не одиночками, а группами. Дворец все больше походит на решето. Когда юнкера набрасываются на вторгшихся, те дают себя обезоружить. "Какая трусливая сволочь!" -- говорит презрительно Пальчинский. Нет, эти люди не трусливы. Чтобы проникнуть во дворец, набитый офицерами и юнкерами, нужно высокое мужество. В лабиринте незнакомого здания, в темных коридорах, среди бесчисленных дверей, неизвестно куда ведущих и чем угрожающих, смельчакам ничего не остается как сдаваться. Число пленных растет. Врываются новые группы. Уже не всегда ясно, кто кому сдается и кто кого разоружает. Долбит артиллерия.
За исключением района, непосредственно прилегающего к Зимнему дворцу, уличная жизнь не прекращалась до поздней ночи. Театры и кинематографы были открыты. Солидным и просвещенным слоям столицы не было, казалось, никакого дела до того, что их правительство подвергается обстрелу. Редемейстер наблюдал у Троицкого моста спокойно останавливавшихся прохожих, которых матросы не пропускали дальше. "Ничего необычного усмотреть было нельзя". От подошедших со стороны Народного дома знакомых Редемейстер узнал, под звуки канонады, что Шаляпин был бесподобен в "Дон-Карлосе". Министры продолжали метаться в мышеловке.
"Выяснено, что наступающие слабы". Может быть, если продержаться лишний час, то подкрепления подоспеют все-таки? Кишкин вызвал глубокой ночью к телефону товарища министра финансов Хрущева, тоже кадета, и просил его сообщить руководителям партии, что правительство нуждается хотя бы в небольшой подмоге, чтобы продержаться до утренних часов, когда должен же, наконец, прибыть Керенский с войсками. "Что это за партия, -- негодовал Кишкин, -- которая не может послать хотя бы 300 вооруженных человек!" Действительно: что это за партия? Кадеты, собиравшие в Петрограде на выборах десятки тысяч голосов, не могли в минуты смертельной опасности для буржуазного режима выставить три сотни бойцов. Если бы министры догадались разыскать в библиотеке дворца материалиста Гоббса, то в его диалогах о гражданской войне они прочитали бы, что нельзя ни ждать, ни требовать мужества от разбогатевших лавочников, "не видящих ничего, кроме своей минутной выгоды... и совершенно теряющих голову при одной только мысли о возможности быть ограбленными". Но вряд ли в царской библиотеке можно было найти Гоббса. Да и министрам было не до исторической философии. Звонок Кишкина был последним телфонным звонком из Зимнего дворца.
Смольный категорически требовал развязки. Нельзя тянуть осаду до утра, держать в напряжении город, нервировать съезд, ставить все успехи под знак вопроса. Ленин шлет гневные записки. Из Военно-революционного комитета звонок за звонком. Подвойский огрызается. Можно бросить массы на штурм, охотников достаточно. Но сколько будет жертв? И что останется от министров и юнкеров? Однако же необходимость довести дело до конца слишком повелительна. Не остается ничего, как заставить заговорить морскую артиллерию. Из Петропавловки матрос доставляет на "Аврору" клочок бумаги: открыть немедленно стрельбу по дворцу. Теперь, кажется, все ясно? За артиллеристами "Авроры" дело не станет. Но у руководителей решимости все еще нет. Делается новая попытка уклониться. "Мы порешили выждать еще четверть часа, -- пишет Флеровский, -- инстинктом чуя возможность смены обстоятельств". Под инстинктом нужно понимать упорную надежду на то, что дело разрешится одними демонстративными средствами. И на этот раз "инстинкт" не обманул: на исходе четверти часа примчался новый гонец, прямо из Зимнего: дворец взят!
Дворец не сдался, а взят штурмом, но в такой момент, когда сила сопротивления осажденных успела окончательно иссякнуть. В коридор ворвалась, уже не потайным ходом, а через защищенный двор, сотня врагов, которых деморализованная охрана приняла за депутацию думы. Их все же успели еще разоружить. Ушла в суматохе какая-то группа юнкеров. Остальные, по крайней мере часть, еще продолжали нести охранную службу. Но штыковая и огневая перегородка между наступающими и обороняющимися вконец разрушилась.
Часть дворца, примыкающая к Эрмитажу, уже заполнена врагами. Юнкера пытаются зайти им в тыл. В коридорах происходят фантасмагорические встречи и столкновения. Все вооружены до зубов. В поднятых руках револьверы. У поясов ручные гранаты. Но никто не стреляет и никто не мечет гранат, ибо свои и враги перемешались так, что не могут оторваться друг от друга. Но все равно: судьба Зимнего уже решена.
Рабочие, матросы, солдаты напирают снаружи цепями, партиями, сбрасывают юнкеров с баррикад, врываются через двор, сталкиваются на ступенях с юнкерами, оттесняют их, опрокидывают, гонят перед собою. Сзади напирает уже следующая волна. Площадь вливается во двор, двор вливается во дворец и растекается по лестницам и коридорам. На загаженных паркетах, среди матрацев и буханок хлеба, валяются люди, винтовки, гранаты. Победители узнают, что Керенского нет, и к их бурной радости примешивается горечь разочарования. Антонов и Чудновский во дворце. Где правительство? Вот дверь, у которой юнкера застыли в последней позе сопротивления. Старший в карауле влетает к министрам с вопросом: приказывают ли они защищаться до конца? Нет, нет, министры этого не приказывают. Дворец ведь все равно занят. Не надо крови. Надо уступить силе. Министры хотят сдаться с достоинством и садятся за стол, чтобы походило на заседание. Комендант обороны уже успел сдать дворец, выговорив юнкерам сохранение жизни, на которую и без того никто не покушался. Относительно судьбы правительства Антонов отказался вступать в какие-либо разговоры.
Юнкеров у последних охраняемых дверей разоружают. Победители врываются в комнату министров. "Впереди толпы шел, стараясь сдерживать напиравшие ряды, низенький невзрачный человек; одежда его была в беспорядке; широкополая шляпа сбилась набок. На носу едва держалось пенсне. Но маленькие глаза сверкали торжеством победы и злобой против побежденных". Этими уничижительными чертами побежденные обрисовали Антонова. Нетрудно поверить, что одежда и шляпа его были в беспорядке: достаточно вспомнить ночное путешествие по лужам Петропавловской крепости. Торжество победы можно было несомненно прочесть в его глазах; но вряд ли в них была злоба против побежденных. "Объявляю вам, членам Временного правительства, что вы арестованы", -- провозгласил Антонов от имени Военно-революционного комитета. Часы показывали 2 часа 10 минут ночи на 26 октября. "Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития", -- отвечает Коновалов. Неизбежная часть ритуала соблюдена.
Антонов вызвал 25 вооруженных, по выбору, первых отрядов, ворвавшихся во дворец, и поручил им охрану министров. Арестованных, после составления протокола, вывели на площадь. В толпе, которая понесла жертвы убитыми и ранеными, действительно вспыхивает злоба против побежденных. "Расстрелять! Смерть!" Отдельные солдаты пытаются нанести министрам удары. Красногвардейцы унимают необузданных: не омрачайте пролетарской победы! Вооруженные рабочие окружают пленников и конвоиров плотным кольцом. "Вперед!" Идти недалеко: через Миллионную и Троицкий мост. Но возбуждение толпы делает этот короткий путь долгим и чреватым опасностями. Министр Никитин не без основания писал позже, что, если бы не энергичное заступничество Антонова, последствия могли бы быть "очень тяжелыми". В довершение злоключений процессия подверглась еще на мосту случайному обстрелу: и арестованным и конвоирам пришлось ложиться на мостовую. Но и здесь никто не пострадал: стреляли, по-видимому, поверху, для острастки.
В тесное помещение гарнизонного клуба крепости, освещенное чадящей керосиновой лампой -- электричество сегодня отказалось служить, -- набивается несколько десятков человек. Антонов производит, в присутствии комиссара крепости, перекличку министрам. Их 18 человек, включая и ближайших помощников. Последние формальности закончены, пленников разводят по камерам исторического Трубецкого бастиона. Из обороны не арестован никто: офицеры и юнкера отпущены под честное слово, что не будут выступать против советской власти. Лишь немногие из них сдержали обещание.
Сейчас же после взятия Зимнего в буржуазных кругах пошли слухи о расстрелах юнкеров, о насилиях над ударницами, о расхищении богатств дворца. Все эти россказни были давно уже опровергнуты, когда Милюков писал в своей "Истории": "Те из ударниц, которые не погибли от пуль и были захвачены большевиками, подверглись в этот вечер и ночь ужасному обращению солдат, насилию и расстрелам". Никаких расстрелов на самом деле не было и, по настроению обеих сторон в тот период, быть не могло. Еще менее мыслимы были насилия, особенно во дворце, куда, наряду с отдельными случайными элементами улицы, вступили сотни революционных рабочих с винтовками в руках.
Попытки хищений действительно имели место, но именно они обнаружили дисциплину победителей. Джон Рид, который не упускал ни одного из драматических эпизодов революции и вошел в Зимний по горячим следам первых цепей, рассказывает, как в полуподвальном складе группа солдат прикладами сбивала крышки с ящиков и вытаскивала оттуда ковры, белье, фарфор, стекло. Возможно, что под видом солдат орудовали прямые грабители, которые в последний год войны неизменно прикрывались солдатской шинелью и папахой. Грабеж только что начинался, как кто-то крикнул: "Товарищи, ничего не трогайте, это собственность народа". За стол у выхода сел солдат с пером и бумагой; два красногвардейца с револьверами стали рядом. Всякого выходящего обыскивали, и всякий похищенный предмет отбирали и записывали. Так были изъяты статуэтки, бутылки чернил, свечи, кинжалы, куски мыла и страусовые перья. Тщательному обыску подверглись и юнкера, карманы которых оказались плотно набиты награбленной мелочью. Со стороны солдат раздавались по адресу юнкеров ругательства и угрозы, но дальше этого не пошло. Тем временем создалась охрана дворца, с матросом Приходько во главе. Везде установлены посты. Дворец очищен от посторнних. Через несколько часов комендантом Зимнего назначен Чудновский.
Куда же девался, однако, народ, который, во главе с духовенством, двинулся на освобождение дворца? Необходимо рассказать об этой героической попытке, весть о которой столь потрясла на момент сердца юнкеров. Центром антибольшевистских сил служила городская дума. Ее здание на Невском кипело котлом. Партии, фракции, подфракции, группы, осколки и просто влиятельные лица обсуждали там преступную авантюру большевиков. Министрам, томившимся в Зимнем, сообщали время от времени по телефону, что под гнетом всеобщего осуждения восстание неминуемо должно задохнуться. На моральную изоляцию большевиков уходили часы. Тем временем заговорила артиллерия. Министр Прокопович, арестованный утром и вскоре отпущенный, со слезами в голосе жалуется думе на то, что лишился возможности разделить участь своих товарищей. Ему горячо сочувствуют, а выражение сочувствия требует времени.
Из столпотворения идей и речей рождается, наконец, под бурные рукоплескания всего зала, практический план: дума должна отправиться полностью к Зимнему дворцу, чтобы в случае надобности погибнуть там вместе с правительством. Эсеры, меньшевики и кооператоры в равной мере охвачены готовностью либо спасти министров, либо пасть вместе с ними. Кадеты, не склонные вообще к рискованным предприятиям, на этот раз намерены сложить свои головы вместе с другими. Случайно оказавшиеся в зале провинциалы, думские журналисты, кое-кто из публики просят в более или менее красноречивых словах разрешения разделить участь думы. Им разрешают.
Большевистская фракция пытается подать прозаический совет: чем бродить впотьмах по улицам, ища смерти, лучше по телефону убедить министров сдаться, не доводя до кровопролития. Но демократы возмущены: агенты восстания хотят вырвать у них из рук не только власть, но и право на героическую смерть! Заодно уж гласные решают, в интересах истории, произвести поименное голосование. В конце концов умереть, хотя бы и славной смертью, никогда не поздно. Шестьдесят два гласных думы подтверждают: да, они действительно идут поименно погибать под развалинами Зимнего дворца. На это четырнадцать большевиков отвечают, что лучше победить со Смольным, чем погибнуть с Зимним, и тут же отправляются на заседание съезда советов. Оставаться в стенах думы решают только три меньшевика-интернационалиста: им некуда идти и не за что погибать.
Думцы совсем уже было двинулись в свой последний путь, как телефонный звонок принес весть, что к ним на соединение идет весь Исполнительный комитет крестьянских депутатов. Нескончаемые аплодисменты. Теперь картина полна и ясна: представители стомиллионного крестьянства вместе с представителями всех классов городского населения пойдут погибать от руки ничтожной кучки насильников. Нет недостатка в речах и рукоплесканиях.
После подхода крестьянских депутатов колонна двинулась, наконец, по Невскому. Во главе выступали: городской голова Шрейдер и министр Прокопович. В числе учатников Джон Рид заметил эсера Авксентьева, председателя крестьянского Исполнительного комитета, и меньшевистских лидеров: Хинчука и Абрамовича, из которых первый считался правым, а второй левым. Прокопович и Шрейдер несли два фонаря: так было у словлено по телефону с министрами, дабы юнкера не приняли друзей за врагов. Прокопович, кроме того, нес зонтик, как, впрочем, и многие другие. Духовенства не было. Духовенство создала из туманных обрывков отечественной истории небогатая фантазия юнкеров. Но не было и народа. Его отсутствие определяло характер всей затеи: триста--четыреста "представителей" и никого из тех, кого они представляли. "Была темная ночь, -- вспоминает эсер Зензинов, -- и фонари на Невском не горели. Мы шли стройной процессией, и слышно было только наше пение марсельезы. Вдали раздавались пушечные выстрелы: это большевики продолжали обстрел Зимнего дворца".
У Екатерининского канала тянулась через Невский застава вооруженных матросов, заграждая путь колонне демократии. "Мы пойдем вперед, -- заявили обреченные, -- что вы можете с нами сделать?" Моряки без околичностей ответили, что применят силу: "Отправляйтесь по домам и оставьте нас в покое". Кто-то из участников процессии предложил погибнуть здесь же, на месте. Но в решении, принятом поименным голосованием в думе, подобный вариант не был предусмотрен. Министр Прокопович взобрался на какое-то возвышение и, "размахивая зонтиком" -- осенью в Петрограде часты дожди, -- обратился к демонстрантам с призывом не вводить в искушение этих темных и обманутых людей, которые действительно могут прибегнуть к оружию. "Вернемся в думу и обсудим средства спасения страны и революции".
Это было поистине мудрое предложение. Правда, первоначальный замысел оставался при этом невыполненным. Но что же поделать с вооруженными грубиянами, которые не позволяют вождям демократии героически умереть. "Постояли, позябли и решили вернуться", -- меланхолически пишет Станкевич, тоже один из участников шествия. Уже без марсельезы, наоборот, в сосредоточенном молчании, процессия двинулась назад по Невскому к зданию думы. Там она должна была найти, наконец, "средства спасения страны и революции".
С захватом Зимнего дворца Военно-революционный комитет полностью овладел столицей. Но как у покойника продолжают расти ногти и волосы, так у низложенного правительства обнаруживались признаки жизни через официальную печать. "Вестник Временного правительства", который еще 24-го сообщал об увольнении в отставку тайных советников, с мундиром и пенсией, 25-го внезапно замолк, чего, правда, никто не заметил. Зато 26-го он появился снова, как если бы ничего не случилось. На первой странице значилось: "Вследствие прекращения электрического тока номер от 25 октября не вышел". Во всем остальном, за вычетом тока, государственная жизнь шла своим порядком, и "Вестник" правительства, находившегося в Трубецком бастионе, извещал о назначении десятка новых сенаторов. В отделе "Административных известий" циркуляр министра внутренних дел Никитина рекомендовал губернским комиссарам "не поддаваться ложным слухам о событиях в Петрограде, где все спокойно". Министр был не так уж не прав:
дни переворота прошли достаточно спокойно, если не считать канонады, которая, впрочем, ограничилась акустическим эффектом. И все же историк не ошибется, если скажет, что в день 25 октября не только прекратился ток в правительственной типографии, но и открылась важная страница в истории человечества.
ОКТЯБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ
Естественно-исторические аналогии в применении к революции настолько напрашиваются сами собою, что некоторые из них превратились в стершиеся метафоры: "вулканическое извержение", "роды нового общества", "точка кипения"... Под видом простого литературного образа здесь скрываются интуитивно схваченные законы диалектики, т. е. логики развития.
Что революция в целом -- по отношению к эволюции, то вооруженное восстание -- по отношению к самой революции: критический пункт, когда накопившееся количество со взрывом переходит в качество. Но и само восстание не есть однородный и нерасчленимый акт: в нем есть свои критические точки, свои внутренние кризисы и подъемы.
Чрезвычайно важным, и политически и теоретически, является короткий период, непосредственно предшествующий "точке кипения", т. е. канун восстания. Физика учит, что равномерный процесс нагревания внезапно приостанавливается, жидкость сохраняет в течение известного времени неизменную температуру, чтобы закипеть лишь после поглощения дополнительного количества теплоты. Обиходный язык приходит нам и здесь на помощь, обозначая состояние мнимо спокойной сосредоточенности перед взрывом, как "затишье перед бурей".
Когда на сторону большевиков перешло безусловное большинство рабочих и солдат Петрограда, температура кипения, казалось, была достигнута. Именно в этот момент Ленин провозгласил необходимость немедленного восстания. Но поразительно: для восстания чего-то не хватало. Рабочие и особенно солдаты должны были поглотить еще какое-то дополнительное количество революционной энергии.
У масс нет противоречия между словом и делом. Но переход от слова к делу, даже к простой стачке, тем более -- к восстанию неизбежно вызывает внутренние трения и молекулярные перегруппировки: одни продвигаются вперед, другим приходится потесниться назад. На первых своих шагах гражданская война вообще отличается чрезвычайной нерешительностью. Оба лагеря как бы вязнут в одной и той же национальной почве, не могут оторваться от собственной периферии, с ее промежуточными прослойками и соглашательскими настроениями.
Затишье перед бурей в низах означало острую заминку в руководящем слое. Те органы и учреждения, которые сложились в сравнительно мирный подготовительный период, -- у революции есть свои мирные периоды, как у войны -- свои дни затишья, -- оказываются даже в наиболее закаленной партии несоответствующими или не вполне соответствующими задачам восстания: известная передвижка и перестройка становится неизбежной в самый критический момент. Далеко не все делегаты Петроградского Совета, голосовавшие за власть советов, прониклись по-настоящему той мыслью, что вооруженное восстание стало задачей дня. Нужно было с наименьшими потрясениями перевести их на новый путь, чтобы превратить Совет в аппарат восстания. В условиях назревшего кризиса для этого не нужны были ни месяцы, ни даже многие недели. Но именно в последние дни опаснее всего было сбиться с ноги, скомандовать прыжок на несколько дней раньше, чем Совет готов был к нему, вызвать замешательство в собственных рядах, оторвать партию от Совета хотя бы на 24 часа.
Ленин не раз повторял, что массы несравненно левее партии, как партия -- левее своего ЦК. Применительно к революции в целом это было совершенно верно. Но и в этих взаимоотношениях есть свои глубокие внутренние колебания. В апреле, июне, особенно в начале июля, рабочие и солдаты нетерпеливо толкали партию на путь решительных действий. После июльского разгрома массы стали осторожнее. Они по-прежнему и больше того хотели переворота. Но сильно обжегшись, опасались новой неудачи. В течение июля, августа и сентября партия изо дня в день сдерживала рабочих и солдат, которых корниловцы, наоборот, всеми способами вызывали на улицу. Политический опыт последних месяцев сильно развил задерживающие центры не только у руководителей, но и у руководимых. Непрерывные успехи агитации питали, в свою очередь, инерцию выжидательных настроений. Массам мало было новой политической ориентировки: им нужно было перестроиться психологически. Восстание охватит тем более широкие массы, чем больше команда революционной партии сольется с командой обстоятельств.
Трудный вопрос перехода от политики подготовки к технике восстания вставал во всей стране, в разных формах, но однородно по существу. Муралов рассказывает, что в московской военной организации большевиков мнение о необходимости захвата власти оказалось единодушным; однако "попытка решить вопрос конкретно, как этот захват провести, осталась нерешенной". Не хватало последнего соединительного звена.
В те дни когда Петроград стоял под знаком вывода гарнизона, Москва жила в атмосфере непрерывных стачечных столкновений. По инициативе фабричных комитетов большевистская фракция Совета выдвинула план: разрешать экономические конфликты путем декретов. Подготовительные шаги заняли немало времени. Только 23 октября советскими органами Москвы принят "революционный декрет Љ I": рабочие и служащие на фабриках и заводах могут отныне приниматься и увольняться не иначе, как с согласия заводских комитетов. Это означало начать действовать как государственная власть. Неизбежный отпор правительства должен был, по мысли инициаторов, теснее сплотить массы вокруг Совета и привести к открытому конфликту. Замысел не получил проверки, так как переворот в Петрограде дал Москве, как и всей остальной стране, гораздо более повелительный мотив за восстание: надо было немедленно поддержать только что возникшее советское правительство.
Нападающая сторона почти всегда заинтересована в том, чтобы выглядеть обороняющейся. Революционная партия заинтересована в легальном прикрытии. Предстоящий съезд советов, по существу съезд переворота, являлся в то же время бесспорным для народных масс носителем если не всего суверенитета, то, по крайней мере, доброй его половины. Дело шло о восстании одного из элементов двоевластия против другого. Апеллируя к съезду как источнику власти, Военно-революционный комитет заранее обвинял правительство в том, что оно готовит покушение на советы. Это обвинение вытекало из обстановки. Поскольку правительство не намеревалось капитулировать без боя, оно не могло не готовиться к самообороне. Но этим самым оно подпадало под обвинение в заговоре против высшего органа рабочих, солдат и крестьян. В борьбе против съезда советов, который должен был низвергнуть Керенского, правительство заносило руку на источник власти, из которого вышел Керенский.
Было бы грубой ошибкой считать все это юридическими тонкостями, безразличными для народа: наоборот, именно в таком виде основные факты революции отражались в сознании масс. Эту исключительно выгодную завязку надо было использовать до конца. Давая естественному нежеланию солдат переходить из казармы в траншеи большую политическую цель и мобилизуя гарнизон для защиты съезда советов, революционное руководство ни в какой мере не связывало себе этим рук относительно срока восстания. Выбор дня и часа зависел от дальнейшего хода столкновения. Свобода маневрирования была у более сильного.
"Сначала победите Керенского, потом созывайте съезд", -- повторял Ленин, опасавшийся подмены восстания конституционной игрой. Ленин явно не успел еще оценить новый фактор, врезавшийся в подготовку восстания и изменивший весь ее характер, именно острый конфликт между петроградским гарнизоном и правительством. Если съезд советов должен решить вопрос о власти; если правительство хочет раздробить гарнизон, чтобы не дать съезду стать властью; если гарнизон, не дожидаясь съезда советов, отказывается подчиняться правительству, то ведь это и значит, по существу, что восстание началось, не дожидаясь съезда советов, хоть и под прикрытием его авторитета. Политически отделять подготовку восстания от подготовки съезда советов было бы поэтому неправильно.
Лучше всего можно понять особенности октябрьского переворота путем сопоставления его с февральским. Прибегая к этому сравнению, не приходится, как в других случаях, условно допускать тождество целого ряда условий; они тождественны на самом деле, ибо дело идет в обоих случаях о Петрограде: та же арена боев, те же социальные группировки, тот же пролетариат и тот же гарнизон. Победа в обоих случаях достигается переходом большинства запасных полков на сторону рабочих. Но в рамках этих общих основных черт -- какое огромное различие! Исторически дополняя друг друга на протяжении восьми месяцев, два петроградских переворота контрастностью своих черт как бы заранее предназначены для того, чтобы помочь лучше понять природу восстания вообще.
Февральское восстание именуют стихийным. В своем месте мы внесли в это определение все необходимые ограничения. Но верно во всяком случае то, что в феврале никто заранее не намечал путей переворота; никто не голосовал по заводам и казармам вопроса о революции; никто сверху не призывал к восстанию. Накоплявшееся в течение годов возмущение прорвалось наружу, в значительной мере неожиданно для самой массы.
Совсем иначе обстояло дело в октябре. В течение восьми месяцев массы жили напряженной политической жизнью. Они не только творили события, но и учились понимать их связь; после каждого действия они критически взвешивали его результаты. Советский парламентаризм стал повседневной механикой политической жизни народа. Если голосованием решались вопросы о стачке, об уличной манифестации, о выводе полка на фронт, могли ли массы отказаться от самостоятельного решения вопроса о восстании?
Из этого неоценимого и по существу единственного завоевания Февральской революции вырастали, однако, новые трудности. Нельзя было призвать массы к бою от имени Совета, не поставив вопрос формально перед Советом, т. е. не сделав задачу восстания предметом открытых прений, да еще с участием представителей враждебного лагеря. Необходимость создать особый, по возможности замаскированный, советский орган для руководства восстанием была очевидна. Но и это требовало демократических путей, со всеми их преимуществами и со всеми промедлениями. Постановление о Военно-революционном комитете, вынесенное 9 октября, получает окончательно осуществление только 20-го. Главная трудность, однако, не здесь. Воспользоваться большинством в Совете и создать комитет из одних большевиков значило бы вызвать недовольство беспартийных, не говоря уже о левых социалистах-революционерах и некоторых группах анархистов. Большевики в составе Военно-революционного комитета подчинялись решению своей партии, хотя не все без сопротивления. Но дисциплины никак нельзя было требовать от беспартийных и левых эсеров. Добиться от них априорного постановления о восстании в определенный день было бы немыслимо, да и ставить перед ними самый вопрос -- крайне неосторожно. Через посредство Военно-революционного комитета можно было лишь вовлечь массы в восстание, обостряя обстановку со дня на день и делая конфликт неотвратимым. Не проще ли было, в таком случае, призвать к восстанию непосредственно от имени партии? Серьезные преимущества такого образа действий несомненны. Но едва ли не более очевидны его невыгоды. В тех миллионах, на которые партия законно рассчитывала опереться, необходимо различать три слоя: один, который уже шел за большевиками при всяких условиях; другой, наиболее многочисленный, который поддерживал большевиков, поскольку они действовали через советы; третий, который шел за советами, несмотря на то что в них господствовали большевики.
Эти три слоя различались не только по политическому уровню, но, в значительной мере, и по социальному составу. За большевиками, как партией, шли прежде всего промышленные рабочие, в первых рядах -- потомственные пролетарии Петрограда. За большевиками, поскольку у них было легальное советское прикрытие, шло большинство солдат. За советами, независимо от того, или несмотря на то, что в них воцарилось засилье большевиков, шли наиболее консервативные прослойки рабочих, бывшие меньшевики и эсеры, боявшиеся оторваться от остальной массы; более консервативные части армии, вплоть до казаков; крестьяне, высвобождавшиеся из-под руководства эсеровской партии и хватавшиеся за ее левый фланг.
Было бы явной ошибкой отождествлять силу большевистской партии и силу руководимых ею советов: последняя была во много раз больше первой; однако же без первой она превращалась в бессилие. Таинственного здесь нет ничего. Соотношение между партией и Советом вырастало из неизбежного в революционную эпоху несоответствия между колоссальным политическим влиянием большевизма и его узким организационным охватом. Правильно примененный рычаг дает человеческой руке возможность поднять груз, во много раз превосходящий ее живую силу. Но без живой руки рычаг не больше, как мертвый шест.
На московской областной конференции большевиков, в конце сентября, один из делегатов доказывал: "В Егорьвске влияние большевиков безраздельно... Но сама по себе партийная организация слаба, находится в большом забросе; нет ни правильной регистрации, ни членских взносов". Диспропорция между влиянием и организацией, не везде столь резкая, была общим явлением. Широкие массы знали большевистские лозунги и советскую организацию. То и другое окончательно слилось для них в течение сентября -- октября. Народ ждал, что именно советы укажут, когда и как осуществить программу большевиков.
Сама партия систематически воспитывала массы в этом духе. Когда в Киеве распространился слух, что готовится восстание, большевистский Исполком немедленно выступил с опровержением: "Никакое выступление без призыва Совета не должно иметь места... Ни шагу без Совета!" Опровергая 18 октября слухи о назначенном будто бы на 22-е восстании, Троцкий говорил: "Совет -- учреждение выборное и... не может иметь решений, которые не были бы известны рабочим и солдатам..." Повторяемые ежедневно и подкрепляемые практикой такие формулы входили в плоть и кровь.
По рассказу прапорщика Берзина, на октябрьском военном совещании большевиков в Москве делегаты говорили: "Трудно сказать, выступят ли войска по зову Московского комитета большевиков. По зову Совета, пожалуй, выступят все". Между тем московский гарнизон еще в сентябре на 90% голосовал за большевиков. На совещании 16 октября в Петрограде Бокий, от имени партийного комитета, докладывал: в Московском районе "выйдут по призыву Совета, но не партии"; в Невском районе -- "за Советом пойдут все". Володарский тут же резюмировал оценку настроений в Петрограде такими словами: "Общее впечатление, что на улицу никто не рвется, но по призыву Совета все явятся". Ольга Равич вносит поправку: "Некоторые указали, что и по призыву партии". На петроградском гарнизонном совещании 18-го делегаты докладывали, что их полки для выступления ждут призыва Совета; никто не говорил о партии, несмотря на то что во главе многих частей стояли большевики: сохранить единство в казарме можно было, только связывая сочувствующих, колеблющихся и полувраждебных дисциплиной Совета. Гренадерский полк заявлял даже, что выступит лишь по приказу съезда советов. Уже самый факт, что агитаторы и организаторы, при оценке состояния масс, проводят каждый раз различие между Советом и партией, показывает, какое большое значение имел этот вопрос с точки зрения призыва к восстанию.
Шофер Митревич рассказывает, как во взводе грузовых автомобилей, где не удавалось добиться постановления в пользу восстания, большевики провели компромиссное предложение: "Мы выступать не будем ни за большевиков, ни за меньшевиков, а... без всяких замедлений будем выполнять все требования второго съезда советов". Большевики автогрузового взвода применяли в малом виде ту же обволакивающую тактику, которую применял Военно-революционный комитет. Митревич не доказывает, а рассказывает, -- тем убедительнее его свидетельство!
Попытки вести восстание непосредственно через партию нигде не давали результатов. Сохранилось в высшей степени интересное свидетельство относительно подготовки переворота в Кинешме, в значительном пункте текстильной промышленности. После того как восстание в Московской области было поставлено в порядок дня, партийный комитет в Кинешме выбрал, для учета военных сил и средств и подготовки вооруженного восстания, особую тройку, названную почему-то директорией. "Надо сказать все же, -- пишет один из членов директории, -- что выбранная тройка на деле мало, кажется, что сделала. События пошли несколько иным путем... Областная стачка целиком захватила нас, и к моменту решающих событий организационный центр был перенесен в стачечный комитет и в Совет..." В скромном провинциальном масштабе повторилось то же, что и в Петрограде.
Партия приводила в движение Совет. Совет приводил в движение рабочих, солдат, отчасти крестьян. Что выигрывалось в массе, то терялось в скорости. Если представить этот аппарат передачи как систему зубчатых колес -- сравнение, к которому, по другому поводу и в другой период, прибегал Ленин, -- то можно сказать, что нетерпеливая попытка сочетать колесо партии непосредственно с гигантским колесом масс -- минуя среднее колесо советов -- грозила опасностью обломать зубья партийного колеса и все же не привести в движение достаточные массы.
Не менее реальной была, однако, и противоположная опасность -- упущения благоприятной ситуации в результате внутренних трений советской системы. Теоретически рассуждая, наиболее выгодный момент для восстания сводится к такой-то точке во времени. О практическом уловлении этой идеальной точки не приходится, разумеется, и думать. Восстание может с успехом развернуться на повышающейся кривой, приближающейся к идеальной кульминации; но также и на снижающейся кривой, если соотношение сил не успело еще радикально измениться.
Вместо "момента" получается отрезок времени, измеряемый неделями, иногда месяцами. Большевики могли взять власть в Петрограде уже в начале июля. Но в этом случае они не удержали бы ее. Начиная с середины сентября они могли уже надеяться не только захватить власть, но и сохранить ее в своих руках. Если бы большевики замедлили с восстанием в конце октября, они, вероятно, но далеко не наверное, в течение известного времени имели бы еще возможность наверстать упущенное. Можно условно принять, что в течение трех-четырех месяцев, примерно сентября -- декабря, политические предпосылки переворота были налицо: уже созрели и еще не распались. В этих рамках, которые задним числом легче установить, чем в процессе действия, у партии была известная свобода выбора, порождавшая неизбежные, подчас острые разномыслия практического характера.
Ленин предлагал поднять восстание уже в дни Демократического совещания. В конце сентября он считал всякую оттяжку не только опасной, но гибельной. "Ждать съезда советов, -- писал он в начале октября, -- ребяческая игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции". Вряд ли, однако, в большевистской верхушке кто-либо руководствовался в этом вопросе формальными соображениями. Когда Зиновьев, например, требовал предварительного совещания с большевистской фракцией съезда советов, он искал не формальной санкции, а рассчитывал попросту на политическую поддержку провинциальных делегатов против ЦК. Но факт таков, что зависимость партии от Совета, который, в свою очередь, апеллировал к съезду советов, вносила в вопрос о сроке восстания элемент неопределенности, чрезвычайно и не без основания тревоживший Ленина.
Вопрос о том, когда призвать, тесно связан был с вопросом, кто призовет. Ленину слишком ясны были выгоды призыва от имени Совета; но он раньше других понял, какие трудности возникнут на этом пути. Он не мог не опасаться, особенно на расстоянии, что элементы торможения окажутся в советской верхушке еще сильнее, чем в ЦК, политику которого он и без того считал слишком нерешительной. К вопросу о том, кому начинать. Совету или партии, Ленин подходил альтернативно, но в первые недели решительно склонялся к самостоятельной инициативе партии. Тут не было и тени какого-либо принципиального противопоставления: речь шла о двух подходах к восстанию на одной и той же базе, в одной и той же обстановке, во имя одной и той же цели. Но это были все же два разных подхода.
Предложение Ленина окружить Александринку и арестовать Демократическое совещание исходило из того, что восстание будет возглавлено не Советом, а партией, непосредственно апеллирующей к заводам и казармам. Да иначе и быть не могло: провести подобный план через Совет было бы совершенно немыслимо. Ленин отдавал себе ясный отчет в том, что даже на верхах партии его замысел встретит противодействие; он заранее рекомендует "не гоняться за численностью" большевистской фракции совещания: при решительности сверху численность обеспечат низы. Смелый план Ленина давал несомненные выгоды быстроты и внезапности. Но он слишком обнажал партию, рискуя, в известных границах, противопоставить ее массам. Даже Петроградский Совет, будучи застигнут врасплох, мог бы, при первой же неудаче, растерять свое еще нестойкое большевистское большинство.
Резолюция 10 октября предлагает местным организациям партии практически разрешать все вопросы под углом зрения восстания: о советах, как органах восстания, в резолюции ЦК речи нет. На совещании 16-го Ленин говорил: "Факты доказывают, что мы имеем перевес над неприятелем. Почему ЦК не может начать?"
Этот вопрос в устах Ленина имел совсем не риторический характер; он означал: зачем терять время, приспособляясь к сложной советской трансмиссии, если ЦК может подать сигнал немедленно? Однако предложенная Лениным резолюция заканчивалась на этот раз выражением "уверенности в том, что ЦК и Совет своевременно укажут благоприятный момент и целесообразные способы выступления". Упоминание о Совете, рядом с партией, и более гибкая постановка вопроса о сроке восстания явились результатом прощупанного Лениным, через партийные верхи, сопротивления масс.
На следующий день, в полемике с Зиновьевым и Каменевым, Ленин резюмировал итоги вчерашних прений:
"Все согласны насчет того, что по призыву советов и для защиты советов рабочие выступят как один человек". Это означало: если не все согласны с ним, Лениным, что можно призвать от имени партии, то все согласны, что можно призвать от имени советов.
"Кто должен взять власть? -- пишет Ленин вечером 24-го. -- Это сейчас не важно: пусть возьмет ее Военно-революционныи комитет или "другое учреждение", которое заявит, что сдаст власть только истинным представителям интересов народа"... "Другое учреждение", взятое в загадочные кавычки, -- это конспиративное наименование ЦК большевиков. Ленин возобновляет здесь свое сентябрьское предложение: действовать прямо от имени ЦК -- на тот случай, если бы советская легальность помешала Военно-революционному комитету поставить съезд перед совершившимся фактом переворота.
Несмотря на то что вся эта борьба из-за сроков и методов восстания велась в течение недель, не все участники ее отдали себе отчет в ее смысле и значении. "Ленин предлагал взятие власти через советы, ленинградский или московский, а не за спиной советов, -- писал Сталин в 1924 году. -- Для чего понадобилась Троцкому эта более чем странная легенда о Ленине?" И еще: "Партия знает Ленина как величайшего марксиста нашего времени... чуждого тени бланкизма". Между тем у Троцкого будто бы "получается не великан-Ленин, а какой-то карлик-бланкист" Не только бланкист, но и карлик! На самом деле вопрос о том, от чьего имени поднимать восстание и в руки какого учреждения брать власть, вовсе не предрешается какой-либо доктриной. При наличии общих условий для переворота восстание превращается в практическую проблему искусства, которая может быть разрешена разными способами. В этой своей части разногласия в ЦК были аналогичны спору офицеров генерального штаба, воспитанных в одной и той же военной доктрине и одинаково оценивающих общую стратегическую обстановку, но предлагающих разные варианты для разрешения ближайшей, исключительно важной, правда, но все же частной задачи. Припутывать сюда вопрос о марксизме и бланкизме значит обнаруживать непонимание как того, так и другого.
Профессор Покровский отрицает самое значение альтернативы: Совет или партия? Солдаты совсем не формалисты, -- иронизирует он: они не нуждались в съезде советов, чтобы опрокинуть Керенского. При всем остроумии такая постановка вопроса оставляет невыясненным: зачем вообще создавать советы, если достаточно партии? "Любопытно, -- продолжает профессор, -- что из этого стремления все сделать почти легально, советски легально, ничего не вышло, -- и власть в последнюю минуту взял не Совет, а явно "нелегальная" организация, созданная ad hoc". Покровский ссылается на то, что Троцкий вынужден был "от имени Военно-революционного комитета", а не от Совета, объявить правительство Керенского несуществующим. Совершенно неожиданный довод! Военно-революционный комитет был выборным органом Совета. Руководящая роль Комитета в перевороте ни в каком смысле не нарушала советской легальности, над которой издевается профессор, но к которой массы относились крайне ревниво. Совет народных комиссаров также был создан ad hoc, что не мешало ему быть и оставаться органом советской власти, со включением самого Покровского в качестве заместителя народного комиссара просвещения.
Удержаться на почве советской легальности и, в значительной степени, даже в рамках традиций двоевластия восстание могло, главным образом, благодаря тому, что петроградский гарнизон почти целиком подчинился Совету уже до переворота. В многочисленных воспоминаниях, юбилейных статьях, первых исторических очерках этот факт, подтверждаемый бесчисленными документами, считался бесспорным. "Конфликт в Петрограде развертывался на вопросе о судьбе гарнизона", -- говорит первая книжка об Октябре, написанная автором настоящего труда в промежутках между заседаниями брест-литовских переговоров, по самым свежим воспоминаниям, и игравшая в партии в течение нескольких лет роль исторического учебника. "Основной вопрос, вокруг которого построилось и организовалось все движение в октябре, -- выражается еще определеннее Садовский, один из непосредственных организаторов переворота, -- был вопрос о выводе полков петроградского гарнизона на Северный фронт". Ни одному из ближайших руководителей восстания, участников коллективной беседы, имевшей прямой целью восстановить ход событий, и в голову не пришло возразить Садовскому или поправить его. Только с 1924 года внезапно обнаружилось, что Троцкий переоценивает значение крестьянского гарнизона в ущерб петроградским рабочим: научное открытие, которое как нельзя более счастливо дополнило обвинение в недооценке крестьянства.
Десятки молодых историков, во главе с профессором Покровским, разъясняли нам за последние годы значение пролетариата для пролетарской революции, возмущались тем, что мы не говорим о рабочих в тех строках, где у нас идет речь о солдатах, и уличали нас в том, что мы анализируем реальный ход событий, вместо того чтобы повторять школьные прописи. Результаты этой критики Покровский сжимает в следующем заключении: "Несмотря на то что Троцкому отлично известно, что вооруженное выступление было решено партией... и было совершенно ясно, что, какой найдется предлог для выступления, дело второстепенное, тем не менее в центре всей картины для него стоит петроградский гарнизон... -- как будто, не будь этого, о восстании нечего было бы и думать". Для нашего историка значение имеет лишь "решение партии" относительно восстания;
а как восстание произошло в действительности, это "дело второстепенное": предлог всегда найдется. Предлогом Покровский называет способ завоевания войск, т. е. разрешение того именно вопроса, в котором резюмируется судьба всякого восстания. Пролетарская революция произошла бы несомненно и без конфликта из-за вывода гарнизона, -- профессор прав. Но это было бы другое восстание, и оно требовало бы иного изложения. Мы же имеем в виду те события, которые происходили в действительности.
Один из организаторов, затем историк Красной гвардии, Малаховский, настаивает, с своей стороны, на том, что именно вооруженные рабочие, в отличие от полупассивного гарнизона, проявляли инициативу, решимость и выдержку в восстании. "Красногвардейские отряды, -- пишет он, -- занимают во время октябрьского переворота правительственные учреждения, почту, телеграф, они же оказываются впереди во время боев"... и пр. Все это бесспорно. Нетрудно, однако, понять, что если красногвардейцы могли попросту "занимать" учреждения, то только потому, что гарнизон был с ними заодно, поддерживал их или, по крайней мере, не препятствовал им. Это и решало судьбу восстания.
Самое возбуждение вопроса о том, кто важнее для переворота: солдаты или рабочие? свидетельствует о таком плачевном теоретическом уровне, на котором почти уже нет места для спора. Октябрьская революция была борьбой пролетариата против буржуазии за власть. Но решал исход борьбы в последнем счете мужик. Эта общая схема, распространяющаяся на всю страну, в Петрограде нашла наиболее законченное выражение. То, что придало здесь перевороту характер короткого удара с минимальным количеством жертв, это сочетание революционного заговора, пролетарского восстания и борьбы крестьянского гарнизона за самосохранение. Руководила переворотом партия; главной движущей силой был пролетариат; вооруженные рабочие отряды являлись кулаком восстания; но решал исход борьбы тяжеловесный крестьянский гарнизон.
Как раз в этом вопросе сопоставление февральского и октябрьского переворотов является особенно незаменимым. Накануне низвержения монархии гарнизон представлял для обеих сторон великое неизвестное. Сами солдаты еще не знали, как они будут реагировать на восстание рабочих. Только всеобщая стачка могла создать необходимую арену для массовых столкновений рабочих с солдатами, для проверки солдат в действии, для перехода солдат на сторону рабочих. В этом и состояло драматическое содержание пяти февральских дней.
Накануне низвержения Временного правительства подавляющее большинство гарнизона стояло открыто на стороне рабочих. Нигде во всей стране правительство не было так изолировано, как в своей резиденции: недаром оно порывалось из нее бежать. Тщетно: враждебная столица не отпускала. Безуспешной попыткой вытолкнуть вон революционные полки правительство окончательно погубило себя.
Объяснять пассивную политику Керенского перед переворотом одними его личными свойствами, значит скользить по поверхности. Керенский был не один. В составе правительства были люди, вроде Пальчинского, не лишенные энергии. Вожди Исполнительного комитета хорошо знали, что победа большевиков означает их политическую смерть. Все они, однако, порознь и вместе, оказались парализованы, пребывали, подобно Керенскому, в каком-то тягостном полусне, когда, несмотря на нависшую над головой опасность, человек оказывается бессилен поднять руку для собственного спасения.
Братание рабочих и солдат не выросло в октябре из открытого уличного столкновения, как в феврале, а предшествовало восстанию. Если большевики не призывали на этот раз ко всеобщей стачке, то не потому, что не имели к тому возможности, а потому, что не встречали надобности. Военно-революционный комитет уже до переворота чувствовал себя хозяином положения: знал каждую часть в гарнизоне, ее настроение, внутренние группировки; получал ежедневно донесения, не показные, а выражавшие то, что есть; мог в любое время в любой полк послать полномочного комиссара, самокатчика с приказом, мог вызвать к себе по телефону комитет части или дать наряд дежурной роте. Военно-революционный комитет занимал по отношению к войскам положение правительственного штаба, а не штаба заговорщиков.
Правда, командные высоты государства продолжали оставаться в руках правительства. Но материальная база была из-под них вырвана. Министерства и штабы возвышались над пустотой. Телефон и телеграф продолжали служить правительству, как и Государственный банк. Но военной силы, чтобы удержать эти учреждения в своих руках, у правительства уже не было. Зимний и Смольный как бы поменялись местами. Военно-революционный комитет ставил призрачное правительство в такое положение, при котором оно не могло ничего предпринять, не сломив гарнизон. Всякая же попытка Керенского ударить по войскам лишь ускоряла развязку.
Однако задача переворота все еще оставалась неразрешенной. Пружина и весь механизм часов были в руках Военно-революционного комитета. Но ему не хватало циферблата и стрелок. А без этих деталей часы не могут выполнять свое назначение. Без телеграфа, без телефона, без банка и штаба Военно-революционный комитет не мог управлять. Он располагал почти всеми реальными предпосылками и элементами власти, но не самой властью.
В феврале рабочие думали не о захвате банка и Зимнего дворца, а о том, чтобы сломить сопротивление армии. Они боролись не за отдельные командные высоты, а за душу солдата. Когда победа на этом поле была одержана, все остальные задачи разрешились сами собой: сдав свои гвардейские батальоны, монархия уже не пыталась защищать ни свои дворцы, ни свои штабы.
В октябре правительство Керенского, утеряв безвозвратно душу солдата, еще цеплялось за командные высоты. В его руках штабы, банки, телефоны составляли лишь фасад власти. Перейдя в руки советов, они должны были обеспечить обладание всей полнотой власти. Таково было положение накануне восстания: оно и определяло образ действий в последние 24 часа.
Демонстраций, уличных боев, баррикад, всего того, что входит в привычное понятие восстания, почти не было: революции незачем было разрешать уже разрешенную задачу. Захват правительственного аппарата можно было выполнить по плану, при помощи сравнительно немногочисленных вооруженных отрядов, направляемых из единого центра. Казармами, крепостью, складами, всеми теми заведениями, где действовали рабочие и солдаты, можно было овладеть их собственными внутренними силами. Но ни Зимнего дворца, ни предпарламента, ни штаба округа, ни министерства, ни юнкерских училищ нельзя было взять изнутри. Это относилось также к телефону, телеграфу, почте, Государственному банку: служащие этих учреждений, мало весомые в общей комбинации сил, господствовали, однако, в своих четырех стенах, которые к тому же усиленно окарауливались. В бюрократические вышки нужно было проникнуть извне. Политическое завладение заменялось здесь насильственным захватом. Но так как предшествовавшее вытеснение правительства из его военных баз сделало почти невозможным его сопротивление, то насильственный захват последних командных высот проходил по общему правилу без столкновений.
Правда, дело не обошлось все же без боев: Зимний дворец пришлось брать штурмом. Но именно тот факт, что сопротивление правительства свелось к защите дворца, ясно определяет место 25 октября в ходе борьбы. Зимний оказался последним редутом режима, политически разбитого в течение восьми месяцев существования и окончательно разоруженного в последние две недели.
Элементы заговора, понимая под этим план и централизованное руководство, занимали в Февральской революции ничтожное место. Это вытекало уже из слабости и разобщенности революционных групп под прессом царизма и войны. Тем большая задача ложилась на массы. Восставшие не были человеческой саранчой. У них был свой политический опыт, свои традиции, свои лозунги, свои безыменные вожди. Но если рассеянные в восстании элементы руководства оказались достаточны для низвержения монархии, то их далеко не хватило на то, чтобы доставить победителям плоды их собственной победы.
Спокойствие на октябрьских улицах, отсутствие толп и боев давали противникам повод говорить о заговоре ничтожного меньшинства, об авантюре кучки большевиков. Эта формула повторялась в ближайшие после восстания дни, месяцы, даже годы несчетное число раз. Очевидно, для того, чтобы исправить репутацию пролетарского переворота. Ярославский пишет о дне 25 октября: "Густые массы петроградского пролетариата по призыву Военно-революционного комитета стали под его знамена и залили улицы Петрограда". Официальный историк забывает объяснить, с какой целью Военно-революционный комитет призвал массы на улицы и что именно они там делали.
Из сочетания могущества и слабости Февральской революции выросла ее официальная идеализация, как общенациональной, в противовес Октябрьскому перевороту, как заговору. В действительности же большевики могли свести в последний момент борьбу за власть к "заговору" не потому, что были маленьким меньшинством, а, наоборот, потому, что имели за собою в рабочих кварталах и казармах подавляющее большинство, сплоченное, организованное, дисциплинированное.
Правильно понять Октябрьский переворот можно лишь в том случае, если не ограничивать поле своего зрения его заключительным звеном. В конце февраля шахматная партия восстания разыгрывалась с первого хода до последнего, т. е. до сдачи противника; в конце октября основная партия оставалась уже позади, и в день восстания приходилось разрешать довольно узкую задачу: мат в два хода. Период переворота необходимо поэтому считать с 9 октября, когда открылся конфликт по поводу гарнизона, или с 12-го, когда было постановлено создать Военно-революционный комитет. Обволакивающий маневр тянулся свыше двух недель. Наиболее решительная его часть длилась 5--6 дней, с момента возникновения Военно-революционного комитета. В течение всего этого периода действовали непосредственно сотни тысяч солдат и рабочих, оборонительно по форме, наступательно по существу. Заключительный этап, когда восставшие окончательно отбросили условности двоевластия с его сомнительной легальностью и оборонительной фразеологией, занял ровно сутки: с двух часов ночи на 25-е до двух часов ночи на 26-е. В течение этого срока Военно-революционный комитет открыто применял оружие для овладения городом и захвата правительства в плен: в операциях участвовало в общем столько сил, сколько их нужно было для разрешения ограниченной задачи, во всяком случае, вряд ли более 25--30 тысяч.
Итальянский писатель, который пишет книги не только о "Ночах евнухов", но и о высших проблемах государства, посетил в 1929 году советскую Москву, перепутал то немногое, что услышал из пятых уст, и на этом фундаменте построил книгу о "Технике государственного переворота". Фамилия этого писателя, Маляпарте, позволяет легко отличить его от другого специалиста по государственным переворотам, который носил имя Буонапарте.
В противовес "стратегии Ленина", которая связана с социальными и политическими условиями России 1917 года, "тактика Троцкого, -- по словам Маляпарте, напротив, не связана с общими условиями страны". На соображения Ленина о политических предпосылках переворота автор заставляет Троцкого отвечать: "Ваша стратегия требует слишком многих благоприятных обстоятельств: инсуррекция не нуждается ни в чем. Она довлеет самой себе". Вряд ли мыслим абсурд, более довлеющий самому себе. Маляпарте много раз повторяет, что в октябре победила не стратегия Ленина, а тактика Троцкого. Эта тактика и сейчас угрожает спокойствию европейских государств. "Стратегия Ленина не составляет непосредственной опасности для правительств Европы. Актуальной и притом перманентной опасностью для них является тактика Троцкого". Еще конкретнее: "поставьте Пуанкаре на место Керенского, -- и большевистский государственный переворот Октября 1917 года удастся так же хорошо". Тщетно стали бы мы допытываться, для чего вообще нужна стратегия Ленина, зависящая от исторических условий, если тактика Троцкого разрешает ту же задачу при всякой обстановке. Остается добавить, что замечательная книга вышла уже на нескольких языках. Государственные люди учатся по ней, очевидно, отражать государственные перевороты. Пожелаем им всякого успеха.
Критика чисто военных операций 25 октября до сих пор не произведена. То, что имеется по этому вопросу в советской литературе, носит не критический, а чисто апологетический характер. Рядом с писаниями эпигонства даже критика Суханова, несмотря на все противоречия, выгодно отличается внимательным отношением к фактам.
В оценке организации октябрьского переворота Суханов дал на протяжении года-двух два взгляда, как бы диаметрально противоположных. В томе, посвященном Февральской революции, он говорит: "Я опишу со временем, по личным воспоминаниям, по нотам разыгранный октябрьский переворот". Ярославский повторяет этот отзыв Суханова дословно. "Восстание в Петрограде, -- говорит он, -- было хорошо подготовлено и разыграно партией, как но нотам". Еще решительнее, пожалуй, выражается Клод Анэ, враждебный, но внимательный, хотя и не глубокий наблюдатель: "Государственный переворот 7 ноября позволяет только восторгаться. Ни одного прорыва, ни одной трещины, правительство опрокинуто, не успев крикнуть "уф". Наоборот, в томе, посвященном октябрьскому перевороту, Суханов рассказывает, как Смольный "потихоньку, ощупью, осторожно и беспорядочно" приступил к ликвидации Временного правительства.
Преувеличение есть и в первом отзыве и во втором. Но, под более широким углом зрения, можно признать, что обе оценки, как они ни противоположны, имеют опору в фактах. Планомерность Октябрьского переворота выросла, главным образом, из объективных отношений, из зрелости революции в целом, из места Петрограда в стране, из места правительства в Петрограде, из всей предшествующей работы партии, наконец, из правильной политики переворота. Но оставалась еще задача военной техники. Здесь частных промахов было немало, и, если связать их воедино, то можно создать впечатление работы вслепую.
Суханов несколько раз указывает на военную беззащитность самого Смольного в последние дни перед восстанием. Действительно, еще 23-го штаб революции был немногим лучше защищен, чем Зимний дворец. Военно-революционный комитет обеспечивал свою неприкосновенность прежде всего тем, что укреплял свои связи с гарнизоном и получал через него возможность следить за всеми военными движениями противника. Более серьезные меры военно-технического характера Комитет стал принимать приблизительно на сутки раньше правительства. Суханов выражает уверенность в том, что в течение 23-го и в ночь на 24-е правительство, прояви оно инициативу, могло бы захватить Комитет: "хороший отряд в пятьсот человек был совершенно достаточен, чтобы ликвидировать Смольный со всем его содержанием". Возможно. Но, во-первых, правительству необходимы были для этого решимость и отвага, т. е. качества, противоположные его природе. Во-вторых, требовался "хороший отряд в пятьсот человек". Где было взять его? Составить из офицеров? Мы видели их в конце августа, в качестве заговорщиков: разыскивать их приходилось в ночных учреждениях. Боевые дружины соглашателей распались. В юнкерских школах каждый острый вопрос порождал группировки. Еще хуже обстояло у казаков. Создавать отряд путем индивидуального отбора из разных частей значило десять раз выдать себя прежде, чем предприятие окажется доведено до конца.
Однако и наличность отряда еще не решала бы. Первый выстрел у Смольного отдался бы в рабочих районах и в казармах потрясающим отголоском. К угрожаемому центру революции во всякое время дня и ночи сбежались бы на помощь десятки тысяч вооруженных и полувооруженных людей. Наконец, и самый захват Военно-революционного комитета не спас бы правительство. За стенами Смольного оставался Ленин и связанные с ним ЦК и ПК. В Петропавловской крепости имелся второй штаб, на "Авроре" -- третий, свои штабы -- в районах. Массы не остались бы без руководства. А рабочие и солдаты, несмотря на медлительность, хотели победить во что бы то ни стало.
Несомненно все же, что дополнительные меры военной предосторожности можно и должно было принять на несколько дней ранее. Критика Суханова в этой части верна. Военный аппарат революции действует неуклюже, с промедлениями и упущениями, а общее руководство слишком склонно политикой подменять технику. Ленинского глаза в Смольном очень не хватало. Другие еще не подучились.
Прав Суханов и в том, что овладеть Зимним в ночь на 25-е или утром этого дня было бы несравненно легче, чем во вторую половину суток. Дворец, как и соседнее здание штаба, охранялся обычными нарядами юнкеров: внезапность нападения могла бы почти наверняка обеспечить успех. Утром Керенский беспрепятственно выехал в автомобиле: одно это свидетельствует, что серьезной разведки в отношении Зимнего вообще не велось. Здесь явная прореха!
Наблюдение за Временным правительством возложено было, -- правда, слишком поздно: 24-го! -- на Свердлова, при помощниках Лашевиче и Благонравове. Вряд ли Свердлов, и без того разрывавшийся на части, вообще занялся этим новым делом. Возможно даже, что самое решение, хоть и занесенное в протокол, было позабыто в горячке тех часов.
В Военно-революционном комитете, несмотря на все, переоценивали военные ресурсы правительства, в частности охрану Зимнего. Если непосредственные руководители осады даже и знали внутренние силы дворца, то они могли опасаться, что, по первой же тревоге, прибудут подкрепления: юнкера, казаки, ударники. План овладения Зимним разрабатывался в стиле большой операции: когда штатские и полуштатские приступают к разрешению чисто военной задачи, они всегда склонны к стратегическим мудрствованиям. Наряду с избыточным педантизмом они не могли не проявлять при этом и изрядной беспомощности.
Разнобой при взятии дворца объясняется, до некоторой степени, и личными свойствми главных руководителей. Подвойский, Антонов-Овсеенко, Чудновский -- люди героического склада. Но, пожалуй, менее всего люди системы и дисциплины мысли. Подвойский, сильно зарвавшийся в июльские дни, стал гораздо осторожнее, даже скептичнее в отношении ближайших перспектив. Но в основном остался верен себе: лицом к лицу с любой практической задачей он органически стремится вырваться за рамки ее, расширить план, вовлечь всех и все, дать максимум там, где достаточно и минимума. На гиперболичности плана можно без труда найти отпечаток его духа. Антонов-Овсеенко, по характеру, -- импульсивный оптимист, гораздо больше способный на импровизацию, чем на расчет. В качестве бывшего маленького офицера он обладал кое-какими военными сведениями. Во время большой войны, в качестве эмигранта, он вел в парижской газете "Наше слово" военный обзор и нередко проявлял стратегическую догадку. Его впечатлительный дилетантизм не мог создать противовеса чрезмерным взлетам Подвойского. Третий из военачальников, Чудновский, провел несколько месяцев на пассивном фронте, в качестве агитатора: этим исчерпывался его военный стаж. Тяготея к правому крылу, Чудновский, однако, первым ввязывался в бой и всегда искал такое место, где погорячее. Личная отвага и политическая смелость, как известно, не всегда находятся в равновесии. Через несколько дней после переворота Чудновский был ранен под Петроградом, в стычке с казаками Керенского, а несколько месяцев спустя убит на Украине. Ясно, что и говорливый, импульсивный Чудновский не мог возместить того, чего не хватало двум другим руководителям. Ни один из них не был склонен к деталям уже потому, что не был посвящен в секрет ремесла. Чувствуя свою слабость в вопросах разведки, связи, маневрирования, красные маршалы испытывали потребность навалиться на Зимний дворец таким превосходством сил, которое снимало бы самый вопрос о практическом руководстве: несоразмерная грандиозность плана почти равносильна его отсутствию. Сказанное вовсе не означает, что в составе Военно-революционного комитета или вокруг него можно было найти более умелых военных руководителей; во всяком случае, нельзя было найти более преданных и самоотверженных.
Борьба за Зимний начиналась с охвата всего района по широкой периферии. При неопытности командиров, перебоях связи, неумелости красногвардейских отрядов, вялости регулярных частей сложная операция развертывалась с чрезмерной медленностью. В те самые часы, когда красные отряды постепенно уплотняли кольцо и накопляли за собою резервы, к Зимнему проникали роты юнкеров, казачьи сотни, георгиевские кавалеры, женский батальон. Кулак сопротивления формировался одновременно с кольцом нападения. Можно сказать, что самая задача выросла из того слишком окольного способа, который был применен для ее разрешения. Между тем дерзкий налет ночью или смелый приступ днем вряд ли стоили бы больших жертв, чем затяжная операция. Моральный эффект артиллерии "Авроры" можно было, во всяком случае, проверить на 12 и даже на 24 часа раньше: крейсер в полной готовности стоял на Неве, и матросы совсем не жаловались на недостаток орудийного масла. Но руководители операции надеялись, что вопрос разрешится без боя, посылали парламентеров, ставили ультиматумы и не соблюдали сроков. Своевременно проверить артиллерию в Петропавловской крепости не догадались именно потому, что рассчитывали обойтись без ее помощи.
Неподготовленность военного руководства еще более явно обнаружилась в Москве, где соотношение сил считалось настолько благоприятным, что Ленин настойчиво рекомендовал даже начать с Москвы: "победа обеспечена и воевать некому". На самом деле именно в Москве восстание приняло характер затяжных боев, длившихся с перерывами восемь дней. "В этой жаркой работе, -- пишет Муралов, один из главных руководителей московского восстания, -- мы не всегда и не во всем были тверды и решительны. Имея подавляющее численное превосходство, раз в 10, мы затянули бои на целую неделю... вследствие малого умения управлять боевыми массами, недисциплинированности последних и полного незнания тактики уличного боя как со стороны начальников, так и со стороны солдат". Муралов имеет привычку называть вещи своими именами: недаром он сейчас находится в сибирской ссылке. Но, избегая сваливать ответственность с себя на других, Муралов переносит в данном случае на военное командование главную долю вины политического руководства, которое в Москве отличалось шаткостью и легко поддавалось влиянию соглашательских кругов. Не надо, однако, упускать из виду и то, что рабочие старой Москвы, текстильной, кожевенной, чрезвычайно отставали от петроградского пролетариата. В феврале Москве восставать не пришлось: низвержение монархии легло целиком на Петроград. В июле Москва опять оставалась спокойна. Это сказалось в октябре: рабочие и солдаты не имели опыта боев.
Техника восстания доделывает то, чего не сделала политика. Гигантский рост большевизма несомненно ослаблял внимание к военной стороне дела: страстные упреки Ленина были достаточно основательны. Военное руководство оказалось несравненно слабее политического. Да и может ли быть иначе? В течение ряда месяцев еще новая революционная власть будет проявлять край'нюю неумелость во всех тех случаях, когда необходимо прибегнуть к оружию.
И все же военные авторитеты правительственного лагеря давали в Петрограде весьма лестную оценку военному руководству переворота. "Восставшие поддерживают порядок и дисциплину, -- сообщало по проводу военное министерство в ставку сейчас же после падения Зимнего, -- случаев разгрома или погромов не было совсем, наоборот, патрули восставших задерживали шатающихся солдат... План восстания был несомненно заранее разработан и проводился неуклонно и стройно"... Не совсем "по нотам", как писали Суханов и Ярославский, но и не так уж "беспорядочно", как утверждал позже первый из двух авторов. К тому же и перед судом самой строгой критики успех венчает дело.
СЪЕЗД СОВЕТСКОЙ ДИКТАТУРЫ
25 октября в Смольном должен был открыться самый демократический парламент из всех парламентов мировой истории. Кто знает, может быть, и самый значительный. Высвободившись из-под влияния соглашательской интеллигенции, местные советы послали преимущественно рабочих и солдат. Это были в большинстве люди без большого имени, но зато проверенные на деле и завоевавшие прочное доверие у себя на месте. Из действующей армии, через блокаду армейских комитетов и штабов, прорывались делегатами почти только рядовые солдаты. Большинство их политической жизнью начало жить с революции. Их сформировал опыт восьми месяцев. Они знали немного, но знали крепко. Внешний вид съезда говорил об его составе. Офицерские погоны, интеллигентские очки и галстуки первого съезда почти совершенно исчезли. Безраздельно господствовал серый цвет, в одежде и на лицах. Все обносились за время войны. Многие городские рабочие обзавелись солдатскими шинелями. Окопные делегаты выглядели совсем не картинно: давно не бритые, в старых рваных шинелях, в тяжелых папахах, нередко с торчащей наружу ватой, на взлохмаченных волосах. Грубые обветренные лица, тяжелые потрескавшиеся руки, желтые пальцы от цыгарок, оборванные пуговицы, свисающие вниз хлястики, корявые рыжие, давно не смазывавшиеся сапоги. Плебейская нация впервые послала честное, не подмалеванное представительство, по образу и подобию своему.
Статистика съезда, собиравшегося в часы восстания, крайне неполна. В момент открытия насчитывалось 650 участников с решающими голосами. На долю большевиков приходилось 390 делегатов; далеко не все члены партии, они зато были плотью от плоти масс; а массам не оставалось иных путей, кроме большевистских. Многие из делегатов, привезших с собою сомнения, быстро дозревали в накаленной атмосфере Петрограда.
Как основательно успели меньшевики и эсеры расточить политический капитал Февральской революции! На июньском съезде советов соглашатели располагали большинством в 600 голосов из общего числа 832 делегата. Сейчас соглашательская оппозиция всех оттенков составляла менее четверти съезда. Меньшевики с примыкающими к ним национальными группами насчитывали не более 80 человек, из них около половины "левых". Из 159 эсеров -- по другим данным, 190 -- левые составляли около трех пятых, причем правые продолжали быстро таять в процессе самого съезда. К концу его количество делегатов дошло, по некоторым спискам, до 900 человек; но это число, включающее немало совещательных голосов, не охватывает, с другой стороны, всех решающих. Регистрация велась с перерывами, документы утеряны, сведения о партийности не полны. Во всяком случае, господствующее положение большевиков на съезде оставалось неоспоримым.
Проведенная среди делегатов анкета выяснила, что 505 советов стоят за переход всей власти в руки советов;
86 -- за власть "демократии"; 55 -- за коалицию; 21 -- за коалицию, но без кадетов. Красноречивые и в таком виде, эти цифры дают, однако, преувеличенное представление об остатках влияния соглашателей: за демократию и коалицию стояли советы наиболее отсталых районов и наименее значительных пунктов.
25-го с раннего утра в Смольном шли заседания фракций. У большевиков присутствовали лишь те, которые были свободны от боевых поручений. Открытие съезда оттягивалось: большевистское руководство хотело предварительно покончить с Зимним. Но и враждебные фракции не торопили: им самим надо было решить, что делать, а это было не легко. Проходили часы. Во фракциях препирались подфракции. Раскол эсеров произошел после того, как резолюция об уходе со съезда была отвергнута 92 голосами против 60. Только к позднему вечеру правые и левые эсеры стали заседать в разных комнатах. Меньшевики в 8 часов потребовали новой отсрочки: у них было слишком много мнений. Надвинулась ночь. Операция у Зимнего затягивалась. Но ждать дольше становилось невозможным: надо было сказать ясное слово насторожившейся стране.
Революция научила искусству уплотнения. Делегаты, гости, охрана теснились в актовом зале благородных девиц, чтобы впускать все новых и новых. Предупреждения об опасности провала пола не имели последствий, как и призывы поменьше курить. Все уплотнялись и курили вдвое. С трудом пробил себе Джон Рид путь через шумную толпу у дверей. Зал не отапливался, но воздух был тяжел и горяч.
Набившись в притворы, в боковые проходы, усевшись на каждый подоконник, делегаты терпеливо ожидали звонка председателя. На трибуне не было ни Церетели, ни Чхеидзе, ни Чернова. Только вожди второго ряда явились на свои похороны. Невысокий человек, в форме военного врача, открыл от имени Исполнительного комитета заседание в десять часов сорок минут. Съезд собирается в таких "исключительных обстоятельствах", что он. Дан, выполняя поручение ЦИКа, воздержится от политической речи: ведь его партийные друзья находятся сейчас в Зимнем дворце под обстрелом, "самоотверженно выполняя свой долг министров". Делегаты меньше всего ждали благословения ЦИКа. Они с неприязнью глядели на трибуну: если эти люди еще политически существуют, то какое отношение имеют они к нам и к нашему делу?
От имени большевиков московский делегат Аванесов предлагает президиум на основе пропорциональности:
14 большевиков, 7 эсеров, 3 меньшевика, 1 интернационалист. Правые тут же отклоняют участие в президиуме. Группа Мартова пока воздерживается: она еще не решила. Семь голосов переходят к левым эсерам. Съезд нахмурившись следит за этими вступительными столкновениями.
Аванесов оглашает большевистских кандидатов в президиум: Ленин, Троцкий, Зиновьев, Каменев, Рыков, Ногин, Склянский, Крыленко, Антонов-Овсеенко, Рязанов, Муранов, Луначарский, Коллонтай и Стучка. "Президиум составляется, -- пишет Суханов, -- из главных большевистских лидеров и из шестерки (на самом деле семерки) левых эсеров". Как авторитетные партийные имена, Зиновьев и Каменев включены в президиум, несмотря на их противодействие восстанию; Рыков и Ногин, как представители Московского Совета; Луначарский и Коллонтай, как популярные в тот период агитаторы; Рязанов, как представитель профессиональных союзов; Муранов, как старый рабочий-большевик, мужественно державший себя во время судебного процесса депутатов Государственной думы; Стучка, как глава латышской организации;
Крыленко и Склянский, как представители армии; Антонов-Овсеенко, как руководитель петроградских боев. Отсутствие имени Свердлова объясняется, очевидно, тем, что он сам составлял список, и в суматохе никто его не поправил. Для тогдашних нравов партии характерно, что в президиум оказался включен весь штаб противников восстания: Зиновьев, Каменев, Ногин, Рыков, Луначарский, Рязанов. Из левых эсеров всероссийской известностью пользовалась только маленькая, хрупкая и мужественная Спиридонова, отбывшая долгие годы каторги за убийство усмирителя тамбовских крестьян. Других "имен" у левых эсеров не было. Зато у правых, кроме имен, оставалось уже совсем немного.
Съезд горячо встречает свой президиум. Ленина на трибуне нет. В то время как собирались и совещались фракции, Ленин, еще не разгримированный, в парике и больших очках, сидел в обществе двух-трех большевиков в проходной комнате. По пути в свою фракцию Дан со Скобелевым остановились против стола заговорщиков, пристально вгляделись и явно узнали Ленина. Это значило: пора разгримировываться!
Ленин не спешил, однако, появиться публично. Он предпочитал присматриваться и стягивать в своих руках нити, оставаясь пока за кулисами. В своих воспоминаниях, опубликованных в 1924 году, Троцкий пишет: "В Смольном шло первое заседание второго съезда советов. Ленин не появился на нем. Он оставался в одной из комнат Смольного, в которой, как помню, не было почему-то никакой или почти никакой мебели. Потом уже кто-то постлал на полу одеяла и положил на них две подушки. Мы с Владимиром Ильичем отдыхали, лежа рядом. Но уже через несколько минут меня позвали:
"Дан<<Речь, по-видимому, шла о выступлении Мартова, которому отвечал Троцкий.>> говорит, нужно отвечать". Вернувшись после своей реплики, я опять лег рядом с Владимиром Ильичем, который, конечно, и не думал засыпать. До того ли было? Каждые пять--десять минут кто-нибудь прибегал из зала заседаний сообщить о том, что там происходит".
Председательский звонок поступает в руки Каменева, одного из тех флегматиков, которые самой природой предназначены для председательствования. В порядке дня, провозглашает он, три вопроса: организация власти; война и мир; созыв Учредительного собрания. Необычный, глухой и тревожный грохот врезывается извне в шум собрания: это Петропавловская крепость скрепила порядок дня артиллерийским выстрелом. Ток высокого напряжения прошел через съезд, который сразу почувствовал себя тем, чем был в действительности: конвентом гражданской войны. Лозовский, противник восстания, требует доклада от Петроградского Совета. Но Военно-революционный комитет запоздал: артиллерийские реплики свидетельствуют, что доклад не готов. Восстание идет полным ходом. Вожди большевиков то и дело отлучаются в помещение Военно-революционного комитета, чтобы принять сообщение или отдать распоряжение. Отголоски боев врываются в зал заседания, как языки пламени. При голосованиях руки поднимаются среди щетины штыков. Сизый, въедчивый дым махорки скрадывает прекрасные белые колонны и люстры.
Словесные стычки двух лагерей получают на фоне пушечной стрельбы небывалую значительность. Слова требует Мартов. Момент, когда чаши весов еще колеблются, есть его момент, этого изобретательнейшего политика вечных колебаний. Своим хриплым туберкулезным голосом Мартов немедленно откликнулся на металлический голос орудий: "Необходимо приостановить военные действия с обеих сторон... Вопрос о власти стал решаться путем заговора... Все революционные партии поставлены перед совершившимся фактом... Гражданская война грозит взрывом контрреволюции. Мирное решение кризиса может быть достигнуто созданием власти, которая была бы признана всей демократией". Значительная часть съезда аплодирует. Суханов замечает иронически: "Видимо, многие и многие большевики, не усвоив духа учения Ленина и Троцкого, были бы рады пойти именно по этому пути". К предложению о мирных переговорах присоединяются левые эсеры и группа объединенных интернационалистов. Правое крыло, а может быть, и ближайшие единомышленники Мартова уверены, что большевики отклонят предложение. Они ошибаются. Большевики посылают на трибуну Луначарского, наиболее миролюбивого, самого бархатного из своих ораторов. "Фракция большевиков решительно ничего не имеет против предложения Мартова". Противники поражены. "Ленин и Троцкий, идя навстречу своей собственной массе, -- комментирует Суханов, -- вместе с тем выбивают почву из-под ног правых". Предложение Мартова принимается единогласно. "Если меньшевики и эсеры уйдут сейчас, то они поставят крест на самих себе", -- рассуждают в группе Мартова. Можно поэтому надеяться, что съезд "станет на правильный путь создания единого демократического фронта". Тщетная надежда! Революция никогда не идет по диагонали.
Правое крыло немедленно переступает через только что одобренную инициативу мирных переговоров. Меньшевик Хараш, делегат 12-й армии, с капитанскими звездочками на плечах, делает заявление: "Политические лицемеры предлагают решать вопрос о власти. Между тем он решается за нашей спиною... Удары по Зимнему дворцу вколачивают гвозди в гроб той партии, которая пошла на подобную авантюру..." На вызов капитана съезд отвечает негодующим ропотом.
Поручик Кучин, выступавший на Государственном совещании в Москве от имени фронта, пытается и здесь действовать авторитетом армейских организаций: "этот съезд несвоевременен и даже неправомочен". От чьего имени вы говорите? -- кричат рваные шинели, на которых мандат написан глиной окопов. Кучин тщательно перечисляет одиннадцать армий. Но здесь это никого не обманет. На фронте, как и в тылу, генералы соглашательства остались без солдат. Фронтовая группа, продолжает меньшевистский поручик, "снимает с себя всякую ответственность за последствия этой авантюры"; это значит:
объединение с контрреволюцией против советов. И как заключение: "фронтовая группа... покидает этот съезд".
Один за другим представители правых поднимаются на трибуну. Они потеряли приходы и церкви, но в их руках остались колокольни; они торопятся в последний раз ударить в треснувшие колокола. Социалисты и демократы, правдами и неправдами осуществлявшие соглашение с империалистской буржуазией, сегодня наотрез отказываются от соглашения с восставшим народом. Их политический расчет обнажен: большевики свалятся через несколько дней; нужно как можно скорее отделить себя от них, даже помочь опрокинуть их и тем застраховать по возможности себя и свое будущее.
От имени фракции правых меньшевиков выступает с декларацией Хинчук, бывший председатель Московского Совета и будущий советский посол в Берлине. "Военный заговор большевиков... ввергает страну в междоусобицу, срывает Учредительное собрание, грозит военной катастрофой и ведет к торжеству контрреволюции". Единственный выход -- "переговоры с Временным правительством об образовании власти, опирающейся на все слои демократии". Ничему не научившись, эти люди предлагают съезду поставить крест на восстании и вернуться к Керенскому. Сквозь шум, рев, даже свист еле различимы слова представителя правых эсеров. Декларация его партии провозглашает "невозможность совместной работы" с большевиками и самый съезд советов, созванный и открытый соглашательским ЦИКом, объявляет неправомочным.
Демонстрация правых не устрашает, но тревожит и раздражает. У большинства делегатов слишком наболело на душе от чванных и ограниченных вождей, которые сперва кормили фразами, а потом репрессиями. Неужели Даны, Хинчуки и Кучины собираются и дальше поучать и командовать? Латышский солдат Петерсон, с туберкулезным румянцем и горящими ненавистью глазами, обличает Хараша и Кучина, как самозванцев. "Довольно резолюций и болтовни! Нам нужно дело! Власть должна быть в наших руках. Пусть самозванцы покидают съезд, -- армия не с ними!" Напряженный страстью голос облегчает душу съезда, на который до сих пор падали только оскорбления. Другие фронтовики спешат на поддержку Петерсону. "Кучины представляют мнение кучек, с апреля сидящих в армейских комитетах. Армия давно требует их перевыборов". "Жители окопов ждут с нетерпением передачи власти в руки советов".
Но у правых остались еще колокольни. Представитель Бунда объявляет "несчастьем все то, что происходит в Петрограде", и приглашает делегатов присоединиться к гласным Думы, собирающимся выступить безоружными к Зимнему дворцу, чтобы погибнуть вместе с правительством. "Среди шума, -- пишет Суханов, -- выделяются насмешки, частью грубые, частью ядовитые". Патетический оратор явно ошибся аудиторией. Довольно! Дезертиры" -- кричат вдогонку уходящим делегаты, гости, красногвардцейцы, солдаты караула. Ступайте к Корнилову! Враги народа!
Уход правых не оставляет пустого места. Рядовые делегаты явно отказываются присоединяться к офицерам и юнкерам для борьбы с рабочими и солдатами. Из фракций правого крыла ушло, по-видимому, около 70 делегатов, т. е. немногим более половины. Колеблющиеся подсаживались к промежуточным группам, которые решили не покидать съезд. Если перед открытием заседания эсеры всех направлений насчитывали не более 190 человек, то в течение ближайших часов число одних левых эсеров поднялось до 180: к ним присоединились все те, которые не решались еще примкнуть к большевикам, хотя уже готовы были поддержать их.
Во Временном правительстве или в каком-нибудь предпарламенте меньшевики и эсеры оставались при всяких условиях. Можно ли рвать, в самом деле, с образованным обществом? Но советы -- ведь это только народ. Советы хороши, пока можно опереться на них для соглашений с буржуазией. Но мыслимо ли терпеть советы, которые возомнили себя хозяевами страны? "Большевики остались одни, -- писал впоследствии эсер Зензинов, -- и с этого момента они начали опираться только на грубую физическую силу". Несомненно, моральное начало хлопнуло дверью, вместе с Даном и Гоцем. Моральное начало пойдет процессией в 300 человек, с двумя фонарями, к Зимнему дворцу, чтобы натолкнуться на грубую физическую силу большевиков и -- отступить.
Одобренное съездом предложение о мирных переговорах повисло в воздухе. Если бы правые допускали мысль о соглашении с победоносным пролетариатом, они не поспешили бы порвать со съездом. Мартов не может не понимать этого. Но он цепляется за идею компромисса, с которой стоит и падает вся его политика. "Необходимо приостановить кровопролитие..." -- начинает он снова. "Это только слухи!" -- кричат с мест. "Сюда доносятся не только слухи, -- отвечает он, -- если вы подойдете к окнам, то услышите и пушечные выстрелы". Это неопровержимо: когда съезд затихает, выстрелы слышны не только у окон.
Оглашенная Мартовым декларация, насквозь враждебная большевикам и безжизненная по выводам, осуждает переворот как "совершенный одной лишь большевистской партией средствами чисто военного заговора" и требует приостановить работы съезда до соглашения со "всеми социалистическими партиями". Гоняться в революции за равнодействующей хуже, чем ловить собственную тень!
В этот момнет на заседании появляется, во главе с Иоффе, будущим первым советским послом в Берлине, большевистская фракция городской думы, отказавшаяся искать проблематической смерти под стенами Зимнего дворца. Съезд снова уплотняется, встречая друзей радостными приветствиями.
Но нужно дать отпор Мартову. Эта задача ложится на Троцкого. "Сейчас, после исхода правых, его позиция, -- признает Суханов, -- настолько же прочна, насколько слаба позиция Мартова". Противники стоят рядом на трибуне, прижатые со всех сторон плотным кольцом возбужденных делегатов. "То, что произошло, -- говорит Троцкий, -- это восстание, а не заговор. Восстание народных масс не нуждается в оправдании. Мы закаляли революционную энергию петербургских рабочих и солдат. Мы открыто ковали волю масс на восстание, а не на заговор... Наше восстание победило. И теперь нам предлагают: откажитесь от своей победы, заключите соглашение. С кем? Я спрашиваю: с кем мы должны заключить соглашение? С теми жалкими кучками, которые ушли отсюда?.. Но ведь мы видели их целиком. Больше за ними нет никого в России. С ними должны заключить соглашение, как равные с равными, миллионы рабочих и крестьян, представленных на этом съезде, которых они не в первый и не в последний раз готовы променять на милость буржуазии. Нет, тут соглашение не годится! Тем, кто отсюда ушел, как и тем, кто выступает с подобными предложениями, мы должны сказать: вы -- жалкие единицы, вы -- банкроты, ваша роль сыграна, отправляйтесь туда, где вам отныне надлежит быть: в сорную корзину истории!"
-- Тогда мы уходим! -- кричит Мартов, не дожидаясь голосования съезда. "Мартов, в гневе и аффекте, -- жалуется Суханов, -- стал пробираться к выходу с эстрады. А я стал в экстренном порядке созывать на совещание свою фракцию". Дело было совсем не в аффекте. Гамлет демократического социализма. Мартов делал шаг вперед, когда революция откатывалась, как в июле; теперь, когда революция готовилась совершить львиный скачок, Мартов отступал. Уход правых лишил его возможности парламентского маневрирования. Ему сразу стало не по себе. Он спешил покинуть съезд, чтобы оторваться от восстания. Суханов возражал, как мог. Фракция разделилась почти пополам: 14 голосами против 12 победил Мартов.
Троцкий предлагает съезду резолюцию -- обвинительный акт против соглашателей: они подготовили пагубное наступление 18 июня; они поддерживали правительство народной измены; они прикрывали обман крестьян в земельном вопросе; они проводили разоружение рабочих; они ответственны за бессмысленное затягивание войны; они позволили буржуазии углубить хозяйственную разруху; потеряв доверие масс, они противодействовали созыву съезда советов; наконец, оказавшись в меньшинстве, они порвали с советами.
Снова внеочередное заявление: поистине терпимость большевистского президиума не имеет пределов. Представитель Исполнительного комитета крестьянских советов прибыл с поручением призвать крестьян покинуть этот "несвоевременный" съезд и отправиться к Зимнему дворцу, "чтобы умереть вместе с теми, кто послан туда творить нашу волю". Призывы умереть под развалинами Зимнего дворца начинают изрядно надоедать своей монотонностью. Только что появившийся на съезде матрос с "Авроры" иронически заявляет, что развалин нет, так как с крейсера стреляли холостым. "Продолжайте спокойно занятия". Съезд отдыхает душой на этом великолепном чернобородом матросе, воплощающем простую и повелительную волю восстания. Мартов с своей мозаикой мыслей и чувств принадлежит другому миру: поэтому он и рвет со съездом.
Еще одно внеочередное заявление, на этот раз полудружественное. "Правые эсеры, -- говорит Камков,
-- ушли, но мы, левые, остались". Съезд приветствует оставшихся. Однако и они считают необходимым осуществление единого революционного фронта и высказываются против резкой резолюции Троцкого, которая закрывает двери к соглашению с умеренной демократией.
Большевики и тут идут навстречу. Такими уступчивыми их, кажется, еще не видали никогда. Не мудрено: они
-- хозяева положения, и им незачем настаивать на словах. На трибуне опять Луначарский. "Тяжесть задачи, выпавшей на нас, -- вне всякого сомнения". Объединение всех действительно революционных элементов демократии необходимо. Но разве мы, большевики, сделали какой-либо шаг, отметающий другие группы? Разве не приняли мы единогласно предложение Мартова? Нам ответили на это обвинениями и угрозами. Разве не ясно, что покинувшие съезд "прекращают даже свою соглашательскую ра- большевистской партии убедиться в беспочвенности (так в тексте берлинского издания.).
Большевики не настаивают на немедленном голосовании резолюции Троцкого: они не хотят мешать попыткам достигнуть соглашения на советской основе. Метод наглядного обучения с успехом применяется даже под аккомпанемент артиллерии! Как раньше -- принятие предложения Мартова, так теперь уступка Камкову только обнажает бессилие примирительных потуг. Однако, в отличие от левых меньшевиков, левые эсеры не покидают съезда: они слишком непосредственно испытывают на себе давление восставшей деревни.
Взаимное прощупывание произведено. Исходные позиции заняты. В развитии съезда наступает заминка. Принимать основные декреты и создавать советское правительство? Нельзя: еще старое правительство сидит в Зимнем дворце, в полутемном зале, где единственная лампа на столе заставлена газетой. После двух часов ночи президиум объявляет перерыв на полчаса.
Красные маршалы с полным успехом использовали предоставленную им короткую отсрочку. Чем-то новым повеяло в атмосфере съезда, когда заседание возобновилось. Каменев оглашает с трибуны только что полученную от Антонова телефонограмму: Зимний взят войсками Военно-революционного комитета; за исключением Керенского, арестовано все Временное правительство, во главе с диктатором Кишкиным. Хотя все уже успели узнать весть, из уст в уста, но официальное сообщение падает тяжеловеснее, чем пушечный салют. Прыжок через пропасть, отделяющую революционный класс от власти, совершен. Изгнанные в июле из особняка Кшесинской большевики вступили теперь властителями в Зимний дворец. В России нет другой власти, кроме этого съезда. Сложный клубок чувств прорывается в аплодисментах и кликах: торжество, надежда, но и тревога. Новые, все более уверенные раскаты рукоплесканий. Свершилось! Даже и самое благоприятное соотношение сил таит в себе неожиданности. Победа становится бесспорной, когда неприятельский штаб в плену.
Каменев внушительно оглашает перечень арестованных. Наиболее известные имена исторгают у съезда враждебные или иронические возгласы. С особым ожесточением встречают имя Терещенко, руководителя внешних судеб России. А Керенский? Керенский? Известно, что в 10 часов утра он ораторствовал, без большого успеха, перед гарнизоном Гатчины. "Куда отправился дальше, точно не известно: по слухам -- на фронт".
Попутчикам переворота не по себе. Они предчувствуют, что отныне поступь большевиков станет тверже. Кто-то из левых эсеров возражает против ареста социалистических министров. Представитель объединенных интернационалистов предостерегает: как бы министр земледелия Маслов не оказался в той же камере, в какой сидел при монархии. "Политический арест, -- отвечает Троцкий, сидевший при министре Маслове в тех же "Крестах", что и при Николае, -- не есть дело мести; он продиктован... соображениями целесообразности. Правительство... должно быть отдано под суд, прежде всего за свою несомненную связь с Корниловым... Министры-социалисты будут находиться только под домашним арестом". Проще и точнее было бы сказать, что захват старого правительства диктовался потребностями еще не завершенной борьбы. Дело шло о политическом обезглавлении вражеского лагеря, а не о каре за прошлые грехи.
Но парламентский запрос по поводу арестов сейчас же оттесняется другим, неизмеримо более значительным эпизодом: 3-й батальон самокатчиков, двинутый Керенским на Петроград, перешел на сторону революционного народа! Слишком благоприятное известие кажется невероятным; но дело обстоит именно так: отборная воинская часть, первой выделенная из всей действующей армии, еще не дойдя до столицы, примкнула к восстанию. Если в радости по поводу ареста министров был оттенок сдержанности, то сейчас съездом овладевает беспримесный и безудержный восторг.
На трибуне -- большевистский комиссар Царского Села рядом с делегатом батальона самокатчиков: оба только что прибыли для доклада съезду: "Царскосельский гарнизон охраняет подступы к Петрограду". Оборонцы ушли из Совета. "Вся работа легла на нас одних". Узнав о приближении самокатчиков, Совет Царского Села готовился к отпору. Но тревога оказалась, к счастью, напрасной: "среди самокатчиков нет врагов съезда советов". Скоро в Царское прибудет другой батальон: ему уже готовят там дружескую встречу. Съезд пьет этот доклад глоток за глотком.
Представителя самокатчиков встречают бурей, вихрем, циклоном. С Юго-Западного фронта 3-й батальон внезапно отправили на север по телеграфному распоряжению: "защищать Петроград". Самокатчики двигались "с завязанными глазами", лишь смутно догадываясь, в чем дело. На Передольской наткнулись на эшелон 5-го батальона самокатчиков, также брошенного на столицу. На совместном митинге, тут же на станции, выяснилось, что "среди всех самокатчиков не найдется ни одного человека, который согласился бы выступить против братьев". Сообща решено: не подчиняться правительству. "Я заявляю вам конкретно, -- говорит самокатчик, -- мы не дадим власть правительству, во главе которого стоят буржуи и помещики!" Слово "конкретно", введенное в народный обиход революцией, хорошо звучит в эту минуту.
Давно ли с этой же трибуны грозили съезду карами фронта? Теперь сам фронт сказал свое "конкретное" слово. Пусть армейские комитеты саботируют съезд. Пусть рядовой солдатской массе удалось прислать своих делегатов скорее в виде исключения. Пусть во многих полках и дивизиях не научились еще различать большевика и эсера. Все равно! Голос с Передольской есть подлинный, безошибочный, неопровержимый голос армии. Против этого вердикта апелляции нет. Большевики и только они одни своевременно поняли, что кашевар батальона самокатчиков неизмеримо лучше представляет фронт, чем все Хараши и Кучины с их истлевшими мандатами. В настроениях делегатов происходит многозначительный перелом. "Начинают чувствовать, -- пишет Суханов, -- что дело идет гладко и благополучно, что обещанные справа ужасы как будто оказываются не столь страшными и что вожди могут оказаться правы и во всем остальном".
Этот момент выбрали злополучные левые меньшевики, чтобы напомнить о себе. Они еще, оказывается, не ушли. Они обсуждали вопрос, как быть, в своей фракции. В стремлении увлечь за собою колеблющиеся группы Капелинский, которому поручено возвестить съезду вынесенное решение, называет, наконец, вслух наиболее откровенный довод за разрыв с большевиками: "Помните, что к Петрограду подъезжают войска. Нам грозит катастрофа". "Как, вы еще здесь? -- несется с разных концов зала. -- Ведь вы один раз уже уходили!" Меньшевики небольшой кучкой продвигаются к выходу, провожаемые пренебрежительными напутствиями. "Мы ушли, -- скорбит Суханов, -- совершенно развязав руки большевикам, уступив им целиком всю арену революции". Немногое изменилось бы, если бы они и остались. Во всяком случае, они уходят на дно. Волны событий безжалостно смыкаются над их головами.
Пора бы съезду обратиться с воззванием к народу. Но ход заседания по-прежнему состоит из одних внеочередных заявлений. События никак не укладываются в порядок дня. В 5 часов 17 минут утра Крыленко, шатаясь от усталости, взобрался на трибуну с телеграммой в руках: 12-я армия посылает приветствие съезду и извещает об образовании Военно-революционного комитета, который принял на себя наблюдение за Северным фронтом. Попытки правительства получить вооруженную помощь разбились о сопротивление войск. Главнокомандующий Северным фронтом генерал Черемисов подчинился Комитету. Комиссар Временного правительства Войтинский подал в отставку и ждет заместителя. Делегации двинутых на Петроград эшелонов одна за другой заявляют Военно-революционному комитету о присоединении к петроградскому гарнизону. "Наступило нечто невообразимое, -- пишет Рид. -- Люди плакали, обнимая друг Друга".
Луначарский получает, наконец, возможность огласить воззвание к рабочим, солдатам, крестьянам. Но это не просто воззвание: уже одним изложением того, что произошло и что предполагается, наспех написанный документ полагает начало новому государственному строю. "Полномочия соглашательского ЦИКа кончились. Временное правительство низложено. Съезд берет власть в свои руки". Советское правителство предложит немедленный мир, передаст крестьянам землю, демократизует армию, установит контроль над производством, созовет своевременно Учредительное собрание, обеспечит право наций России на самоопределение. Съезд постановляет: вся власть на местах переходит к советам. Каждая оглашенная фраза переходит непосредственно в залп рукоплесканий. "Солдаты! Будьте на страже! Железнодорожники! Останавливайте все эшелоны, посылаемые Керенским на Петроград!.. В ваших руках судьба революции и судьба демократического мира!"
Услышав о земле, встрепенулись крестьяне. Съезд представляет по уставу лишь советы рабочих и солдат, но в нем принимают участие и делегаты отдельных крестьянских советов: теперь они требуют, чтобы и о них было упомянуто в документе. Им тут же предоставлено право решающего голоса. Представитель петроградского крестьянского совета подписывается под воззванием "руками и ногами". Молчавший до сих пор член авксентьевского исполкома Березин сообщает, что из 68 крестьянских советов, откликнувшихся на телеграфный опрос, половина высказалась за власть советов, другая половина -- за переход власти к Учредительному собранию. Если таково настроение губернских получиновничьих советов, то можно ли сомневаться, что будущий крестьянский съезд поддержит советскую власть? Теснее сплачивая рядовых делегатов, воззвание пугает и даже отталкивает кое-кого из попутчиков своей бесповоротностью. Снова дефилируют на трибуне мелкие фракции и осколки. В третий раз порывает со съездом кучка меньшевиков, очевидно, самых левых. Они уходят, оказывается, только для того, чтобы сохранить возможность спасать большевиков: "иначе вы погубите и себя, и нас, и революцию". Представитель польской социалистической партии Лапинский хоть и остается на съезде, чтобы "отстаивать свою точку зрения до конца", но по существу присоединяется к декларации Мартова: "Большевики не справятся с властью, которую они берут на себя". Объединенная еврейская рабочая партия воздержится от голосования. Точно так же и объединенные интернационалисты. Сколько, однако, все эти "объединенные" составят вместе? Воззвание принимается всеми голосами против двух, при 12 воздержавшихся! У делегатов еле хватает сил на аплодисменты.
Заседание закрыто, наконец, на исходе шестого часа. Над городом занимается серое и холодное осеннее утро. В постепенно светлеющих улицах блекнут горячие пятна костров. Посеревшие лица солдат и рабочих с винтовками сосредоточенны и необычны. Если в Петербурге были астрологи, они должны были наблюдать важные небесные знамения.
Столица просыпается под новой властью. Обыватели, чиновники, интеллигенты, оторванные от арены событий, набрасываются с утра на газеты, чтобы узнать, к какому берегу прибила их ночная волна. Но нелегко уяснить себе, что произошло. Правда, газеты сообщают о захвате заговорщиками Зимнего дворца и министров, но лишь как о мимолетном эпизоде. Керенский выехал в ставку, судьба власти будет решена фронтом. Отчеты о съезде воспроизводят только заявления правых, перечисляют ушедших и обличают бессилие оставшихся. Политические статьи, написанные до захвата Зимнего, дышат безоблачным оптимизмом.
Слухи улицы не во всем совпадают с тоном газет. Как-никак министры сидят в крепости. От Керенского подкреплений пока не видно. Чиновники и офицеры волнуются и совещаются. Журналисты и адвокаты перезваниваются. Редакции собираются с мыслями. Оракулы гостиных говорят: надо окружить узурпаторов блокадой всеобщего презрения. Купцы не знают, торговать или воздержаться. Новые власти приказывают торговать.
Рестораны открываются. Ходят трамваи. Банки томятся дурными предчувствиями. Сейсмографы биржи чертят конвульсивную кривую. Конечно, большевики долго не продержатся, но, прежде чем свалится, они могут наделать бед.
Реакционный французский журналист Клод Анэ писал в этот день: "Победители поют песнь победы. И с полным правом. Посреди всех этих болтунов они действовали... Сегодня они пожинают плоды. Браво! Славная работа". Совсем иначе оценивали положение меньшевики. "Сутки всего прошло со дня "победы" большевиков, -- писала газета Дана, -- и исторический рок уже начинает жестоко мстить им... вокруг них пустота, созданная ими самими... они изолированы от всех... весь служебный и технический аппарат отказывается им служить... Они... проваливаются в самый момент своего торжества в пропасть".
Ободряемые чиновничьим саботажем и собственным легкомыслием, либеральные и соглашательские круги странным образом верили в свою безнаказанность. О большевиках говорили и писали языком июльских дней: "наемники Вильгельма", "карманы красногвардейцев полны германских марок", "восстанием командуют немецкие офицеры..." Новая власть должна была показать этим людям твердую руку прежде, чем они начали верить в нее. Наиболее разнузданные из газет были задержаны уже в ночь на 26-е. Несколько других были конфискованы в течение дня. Социалистическую печать пока щадили: надо было дать левым эсерам, да и некоторым элементам большевистской партии, убедиться в беспочвенности надежд на коалицию с официальной демократией.
Среди саботажа и хаоса большевики развивали победу. Организованный ночью временный военный штаб приступил к обороне Петрограда на случай наступления Керенского. На телефонную станцию, где началась забастовка, отправлены военные телефонисты. Армиям предложено создавать свои военно-революционные комитеты. На фронт и в провинцию отправлялись пачками освободившиеся после победы агитаторы и организаторы. Центральный орган партии писал: "Петроградский Совет выступил, -- очередь за другими советами".
В течение дня пришло известие, особенно всполошившее солдат: бежал Корнилов. На самом деле высокий арестант, проживавший в Быхове под охраной верных ему текинцев и державшийся ставкой Керенского в курсе всех событий, решил 26-го, что дело принимает серьезный оборот, и, без малейших затруднений, покинул свою мнимую тюрьму. Связь между Керенским и Корниловым снова получила в глазах масс наглядное подтверждение. Военно-революционный комитет призывал по телеграфу солдат и революционных офицеров поймать и доставить в Петроград обоих бывших верховных главнокомандующих.
Как в феврале Таврический дворец, так теперь Смольный стал средоточием всех функций столицы и государства. Здесь заседали все правящие учреждения. Отсюда исходили распоряжения или сюда являлись за ними. Отсюда требовали оружия и сюда доставляли винтовки и револьверы, конфискованные у врагов. С разных концов города приводили арестованных. Уже стекались обиженные, ища правды. Буржуазная публика и напуганные извозчики обминали район Смольного по большой дуге.
Автомобиль -- гораздо более действительный признак современной власти, чем скипетр и держава. При режиме двоевластия автомобили распределялись между правительством, ЦИКом и частными собственниками. Сейчас все конфискованные моторы стягивались в лагерь восстания. Район Смольного походил на гигантский полевой гараж. Лучшие автомобили чадили плохим горючим. Мотоциклы стучали нетерпеливо и угрожающе в полутьме. Броневики завывали сиренами. Смольный казался фабрикой, вокзалом и силовой станцией переворота.
По тротуарам прилегающих улиц тянулись люди сплошным потоком. У наружных и внутренних ворот горели костры. При их колеблющемся свете вооруженные рабочие и солдаты придирчиво разбирали пропуска. Несколько броневиков сотрясались во дворе действующими моторами. Никто не хотел остановиться, ни машины, ни люди. У каждого входа стояли пулеметы, обильно снабженные патронами на лентах. Бесконечные, слабо освещенные, угрюмые коридоры гудели от топота ног, от возгласов и окриков. Приходящие и уходящие катились по широким лестницам вверх и вниз. Сплошную людскую лаву прорезывали нетерпеливые и повелительные одиночки, работники Смольного, курьеры, комиссары с мандатом или приказом в высоко поднятой руке, с винтовкой на веревочке за плечом или с портфелем под мышкой.
Военно-революционный комитет ни на минуту не прерывал работу, принимал делегатов, курьеров, добровольных информаторов, самоотверженных друзей и мошенников, направлял во все уголки города комиссаров, ставил бесчисленные печати на приказах и полномочиях, -- все это среди перекрестных справок, чрезвычайных сообщений, телефонных звонков и лязга оружия. Выбившиеся из сил люди, давно не спавшие и не евшие, небритые, в грязном белье, с воспаленными глазами, кричали осипшими голосами, преувеличенно жестикулировали и если не падали замертво на пол, то, казалось, только благодаря окружающему хаосу, который вертел и носил их на своих необузданных крыльях.
Авантюристы, проходимцы, худшие отбросы старых режимов тянули носом в воздухе и искали пропуска в Смольный. Некоторые находили. Они знали какой-нибудь маленький секрет управления: у кого ключи от дипломатической переписки, как пишутся ассигновки, откуда достать бензин или пишущую машинку и, особенно, где хранятся лучшие дворцовые вина. В тюрьму или под пулю они попадали не сразу.
Еще от сотворения мира не отдавалось столько распоряжений, устно, карандашом, на машинке, по проводу, одно вдогонку другому, -- тысячи и мириады распоряжений, -- не всегда теми, кто имел на это право, и редко тому, кто способен был исполнить. Но в том и состояло чудо, что в этом сумасшедшем водовороте оказывался свой внутренний смысл, люди умудрялись понимать друг друга, самое важное и необходимое все же оказывалось выполнено, на смену старому аппарату управления натягивались первые нити нового, -- революция крепла.
Днем работал в Смольном Центральный Комитет большевиков: решался вопрос о новом правительстве России. Протоколов не велось или они не сохранились. Никто не заботился о будущих историках, хотя для них как раз подготовлялось немало хлопот. На вечернем заседании съезда предстоит создать кабинет министров. Ми-ни-стров? какое скомпрометированное слово! От него воняет высокой бюрократической карьерой или увенчаньем парламентского честолюбия. Решено назвать правительство Советом народных комиссаров: это все же звучит свежее. Так как переговоры о коалиции "всей демократии" не привели пока ни к чему, то вопрос о партийном и личном составе правительства упрощался. Левые эсеры жеманничают и упираются: только что порвав с партией Керенского, они сами еще не знают хорошо, что им с собой делать. ЦК принимает предложение Ленина, как единственно мыслимое: сформировать правительство из одних большевиков.
В двери этого заседания постучался Мартов, в качестве ходатая за арестованных министров-социалистов. Не так давно ему доводилось ходатайствовать перед министрами-социалистами об освобождении большевиков. Колесо совершило изрядный поворот. Через высланного к Мартову на переговоры одного из своих членов, вернее всего Каменева, ЦК подтвердил, что министры-социалисты переводятся на домашний арест: по-видимому, о них между делом забывали, либо же сами они отказывались от привилегий, соблюдая и в Трубецком бастионе принцип министерской солидарности.
Заседание съезда открылось в 9 часов вечера. "Картина в общем немногим отличалась от вчерашней. Меньше оружия, меньше скопления народа". Суханов, уже не в качестве делегата, а в числе публики, нашел даже свободное место. В этом заседании предстояло решить вопросы о мире, земле и правительстве. Всего три вопроса: покончить с войной, дать народу землю, установить социалистическую диктатуру. Каменев начинает с доклада о произведенных президиумом за день работах: отменена смертная казнь на фронте, введенная Керенским; восстановлена полная свобода агитации; отдано распоряжение об освобождении из тюрем солдат, посаженных за политические убеждения, и членов земельных комитетов; отстранены все комиссары Временного правительства; приказано задержать и доставить Керенского и Корнилова. Съезд одобряет и подтверждает.
Снова выступают, при нетерпении и недоброжелательстве зала, какие-то осколки осколков: одни сообщают, что уходят, -- "в момент победы восстания, а не в момент поражения", -- другие, наоборот, хвалятся тем, что остаются. Представитель донецких углекопов торопит принять меры, чтобы Каледин не отрезал север от угля. Пройдет немало времени, пока революция научится принимать меры такого масштаба. Наконец, можно перейти к первому пункту порядка дня.
Ленин, которого съезд еще не видел, получает слово для доклада о мире. Его появление на трибуне вызывает несмолкаемые приветствия. Окопные делегаты смотрят во все глаза на таинственного человека, которого их учили ненавидеть и которого они научились заочно любить. "Крепко держась за края пюпитра и разглядывая своими небольшими глазами толпу, Ленин стоял в ожидании, не обращая, видимо, внимания на непрекращающуюся овацию, длившуюся ряд минут. Когда овация закончилась, он просто сказал: "Мы теперь приступаем к строительству социалистического порядка".
Протоколов съезда не сохранилось. Парламентские стенографистки, приглашенные для записи прений, покинули Смольный вместе с меньшевиками и эсерами: это был один из первых эпизодов саботажа. Секретарские записи потонули бесследно в пучине событий. Остались лишь спешные и тенденциозные газетные отчеты, писавшиеся под звуки артиллерии или под зубовный скрежет политической борьбы. Особо пострадали доклады Ленина: вследствие быстроты речи и сложной конструкции периодов, они и в более благоприятных условиях нелегко поддавались записи. Той вступительной фразы, которую Джон Рид вкладывает Ленину в уста, ни в одном из газетных отчетов нет. Но она вполне в духе оратора. Выдумать ее Рид не мог. Именно так должен был Ленин начать свое выступление на съезде советов, просто, без пафоса, с несокрушимой уверенностью: "Мы теперь приступаем к строительству социалистического порядка".
Но для этого прежде всего надо покончить с войной. Из швейцарской эмиграции Лениным брошен был лозунг: превратить империалистскую войну в гражданскую. Теперь надо победоносную гражданскую войну превратить в мир. Докладчик прямо начинает с оглашения проекта декларации, которую должно будет издать подлежащее избранию правительство. Текст не роздан: техника еще очень слаба. Съезд слухом впивается в каждое слово документа.
"Рабочее и крестьянское правительство, созданное революцией 24--25 октября и опирающееся на советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, предлагает всем воюющим народам и их правительствам начать немедленно переговоры о справедливом, демократическом мире". Справедливые условия исключают аннексии и контрибуции. Под аннексией надлежит понимать насильственное присоединение чужих народностей или удержание их против их воли, в Европе или в далеких заокеанских странах. "Вместе с тем правительство заявляет, что оно отнюдь не считает вышеуказанные условия мира ультимативными, т. е. соглашается рассмотреть и всякие другие условия", требуя лишь скорейшего приступа к переговорам и устранения всякой тайны при их ведении. С своей стороны, советское правительство отменяет тайную дипломатию и приступает к опубликованию тайных договоров, заключенных по 25 октября 1917 года. Все, что в этих договорах направлено к доставлению выгод и привилегий русским помещикам и капиталистам, к угнетению великороссами других народов, "правительство объявляет безусловно и немедленно отмененным". Для приступа к переговорам предлагается сейчас же заключить перемирие, по возможности не менее чем на три месяца. Со своими предложениями рабочее и крестьянское правительство обращается одновременно "к правительствам и народам всех воюющих стран... в особенности, к сознательным рабочим трех самых передовых наций" -- Англии, Франции и Германии, в уверенности, что именно они "помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс от всякого рабства и всякой эксплуатации".
Ленин ограничивается краткими пояснениями к тексту декларации. "Мы не можем игнорировать правительства, ибо тогда затягивается возможность заключения мира... но мы не имеем никакого права одновременно не обратиться и к народам. Везде правительства и народы расходятся между собою, мы должны помочь народам вмешаться в вопросы войны и мира". "Мы, конечно, всемерно будем отстаивать нашу программу мира без аннексий и контрибуций", но мы не должны ставить наши условия ультимативно, чтобы не облегчить правительствам отказ от переговоров. Мы рассмотрим и всякие другие предложения. "Рассмотрим -- это еще не значит, что примем".
Изданный соглашателями манифест 14 марта предлагал рабочим других стран свергнуть банкиров во имя мира; однако сами соглашатели не только не призывали к свержению собственных банкиров, но вступили с ними в союз. "Теперь мы свергли правительство банкиров". Это дает нам право призывать к тому же и другие народы. У нас есть все надежды на победу: "надо помнить, что мы живем не в глубине Африки, а в Европе, где все может быть скоро известно". Залог победы Ленин, как всегда, видит в превращении национальной революции в интернациональную. "Рабочее движение возьмет верх и проложит дорогу к миру и социализму".
Левые эсеры выслали своего представителя для присоединения к оглашенной декларации: ее "дух и смысл им близок и понятен". Объединенные интернационалисты -- за декларацию, но при условии, если она будет исходить от правительства всей демократии. Лапинский от польских левых меньшевиков приветствует "здоровый пролетарский реализм" документа, Дзержинский, от социал-демократии Польши и Литвы, Стучка, от социал-демократии Латвии, Капсукас, от литовской социал-демократии, присоединяются к декларации без оговорок. С возражениями выступил только большевик Еремеев, который требует, чтобы мирным условиям был придан ультимативный характер: иначе "могут подумать, что мы слабы, что мы боимся".
Ленин решительно, даже неистово возражает против ультимативной постановки условий: этим мы только "дадим возможность нашим врагам скрыть всю правду от народа, спрятать ее за нашу непримиримость". Говорят, что "наша неультимативность покажет наше бессилие". Пора отказаться от буржуазной фальши в политике. "Нам нечего бояться сказать правду об усталости"... Будущие брест-литовские разногласия уже просвечивают сквозь этот эпизод.
Каменев предлагает всем, кто за обращение, поднять свои делегатские карточки. "Один из делегатов, -- пишет Рид, -- поднял было руку против, но вокруг него разразился такой взрыв негодования, что заставил и его опустить руку". Обращение к народам и правительствам принято единогласно. Свершилось! И этот акт охватывает всех участников своим непосредственным и близким величием.
Суханов, внимательный, хотя и предубежденный наблюдатель, не раз отмечал на первом заседании вялость съезда. Несомненно, делегаты, как и весь народ, устали от собраний, съездов, речей, резолюций, от всего вообще топтания на месте. У них не было уверенности, сможет и сумеет ли этот съезд довести дело до конца. Не вынудит ли грандиозность задач и непреодолимость сопротивлений отступить и на этот раз? Прилив уверенности принесли известия о взятии Зимнего дворца, а затем о переходе самокатчиков на сторону восстания. Но оба эти факта относились еще к механике переворота. Только теперь раскрылся на деле его исторический смысл. Победоносное восстание подвело под съезд рабочих и солдат несокрушимый фундамент власти. Делегаты голосовали на этот раз не за резолюцию, не за воззвание, а за правительственный акт неизмеримого значения.
Слушайте, народы! Революция предлагает вам мир. Ее будут обвинять в нарушении договоров. Но она гордится этим. Разорвать союзы кровавого хищничества -- величайшая историческая заслуга. Большевики посмели. Они одни посмели. Гордость собою рвется из душ. Горят глаза. Все на ногах. Никто уже не курит. Кажется, что никто не дышет. Президиум, делегаты, гости, караульные сливаются в гимне восстания и братства. "Внезапно, по общему импульсу, -- расскажет вскоре Джон Рид, наблюдатель и участник, хроникер и поэт переворота, -- мы все оказались на ногах, подхватив бодрящие звуки Интернационала. Седой старый солдат плакал, как ребенок. Александра Коллонтай быстро моргала глазами, чтобы не расплакаться. Мощные звуки расплывались по залу, прорываясь сквозь окна и двери и вздымаясь к высокому небу". К небу ли? Скорее к осенним окопам, пересекающим несчастную распятую Европу, к ее опустошенным городам и деревням, к женам и матерям в трауре. "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов!" Слова гимна освободились от своего условного характера. Они сливались с правительственным актом. Оттого они звучали силой непосредственного действия. Каждый чувствовал себя больше и значительнее в этот час. Сердце революции расширялось на весь мир. "Добьемся мы освобожденья..." Дух самостоятельности, инициативы, отваги, те счастливые чувства, которых угнетенные в обычных условиях лишены, -- это принесла теперь революция. "Своею собственной рукой!" Всемогущая рука миллионов, опрокинувшая монархию и буржуазию, задушит теперь войну. Красногвардеец Выборгского района, серый фронтовик со шрамом, старый революционер, отбывший годы каторги, молодой чернобородый матрос с "Авроры" -- все клялись довести до конца свой последний и решительный бой. "Мы наш, мы новый мир построим!" Построим! В этом слове, рвавшемся из человеческих грудей, заключались уже будущие годы гражданской войны и грядущие пятилетки труда и лишений. "Кто был ничем, тот станет всем!" Всем! Если действительность прошлого не раз превращалась в песни, почему песне не стать завтрашней действительностью? Окопные шинели уже не кажутся нарядом каторжников. Папахи с рваной ватой по-иному поднимаются над светящимися глазами. "Воспрянет род людской!" Мыслимо ли, чтобы он не воспрянул из бедствий и унижений, из грязи и крови войны?
"Весь президиум, во главе с Лениным, стоял и пел с возбужденными, одухотворенными лицами и горящими глазами". Так свидетельствует скептик, с тяжелым чувством взирающий на чужое торжество. "Как бы я хотел присоединиться к нему, -- признается Суханов, -- слиться в едином чувстве и настроении с этой массой и ее вождями. Но не мог..."
Отзвучал последний звук припева, но съезд все еще стоял слитной человеческой массой, завороженный величием того, что переживал. И взоры многих остановились на невысокой коренастой фигуре человека на трибуне, с необыкновенной головой, с простыми чертами скуластого лица, измененного сейчас бритым подбородком, с этим насквозь видящим взглядом небольших слегка монгольских глаз. Четыре месяца его не было здесь, самое имя его почти успело отделиться от живого образа. Но нет, он -- не миф, вот он стоит среди своих, -- как много теперь "своих"! -- с листками мирного послания к народам в руках. Даже самые близкие, те, которые хорошо знали его место в партии, впервые полностью почувствовали, что он значит для революции, для народа, для народов. Это он воспитал. Это он научил. Чей-то голос из глубины собрания выкрикнул слова привета по адресу вождя. Зал будто только и ждал сигнала. Да здравствует Ленин! Пережитые волнения, преодоленные сомнения, гордость почина, торжество победы, великие надежды -- все слилось в вулканическом извержении благодарности и восторга. Скептический свидетель сухо отмечает: "Несомненный подъем настроения... Приветствовали Ленина, кричали ура, бросали вверх шапки. Пропели похоронный марш в память жертв войны. И снова рукоплескания, кричали, бросали шапки".
То, что переживал в эти минуты съезд, на следующий день, хоть и не так сгущенно, переживал весь народ. "Надо сказать, -- пишет в своих воспоминаниях Станкевич, -- что смелый жест большевиков, их способность перешагнуть через колючие заграждения, четыре года отделявшие нас от соседних народов, произвели сами по себе громадное впечатление". Грубее, но не менее отчетливо выражается барон Будберг в своем дневнике: "Новое правительство товарища Ленина разразилось декретом о немедленном мире... Сейчас это гениальный ход для привлечения солдатских масс на свою сторону; я видел это по настроению в нескольких полках, которые сегодня объехал; телеграмма Ленина о немедленном перемирии на три месяца, а затем о мире, произвела всюду колоссальное впечатление и вызвала бурную радость. Теперь у нас выбиты последние шансы на спасение фронта". Под спасением загубленного ими фронта эти люди уже давно понимали только спасение собственных социальных позиций.
Если бы революция нашла в себе решимость перешагнуть через колючие заграждения в марте -- апреле, она могла бы еще спаять на время армию, при условии одновременного сокращения ее вдвое или втрое, и создать таким образом для своей внешней политики позиции исключительной силы. Но час мужественных действий пробил только в октябре, когда спасти хотя бы часть армии, хотя бы на короткий срок, было уже немыслимо. Новый режим должен был взвалить на себя расплату не только за войну царизма, но и за расточительное легкомыслие Временного правительства. В этой страшной для всех других партий безнадежной обстановке вывести страну на открытую дорогу мог только большевизм, открывший, через октябрьский переворот, неисчерпаемые источники народной энергии.
Ленин снова на трибуне, на этот раз со страничками декрета о земле. Он начинает с обвинений по адресу низвергнутого правительства и соглашательских партий, которые затягиванием земельного вопроса довели страну до крестьянского восстания. "Фальшью и трусливым обманом звучат их слова о погромах и анархии в деревне. Где и когда погромы и анархия вызывались разумными мерами?" Проект декрета не размножен для раздачи: у докладчика в руках единственный черновой экземпляр, и он написан, по воспоминанию Суханова, "так плохо, что Ленин при чтении спотыкается, путается и, наконец, останавливается совсем. Кто-то из толпы, сгрудившейся на трибуне, приходит на помощь. Ленин охотно уступает свое место и неразборчивую бумагу". Эти шероховатости ни на йоту не умаляют, однако, в глазах плебейского парламента величие совершающегося.
Суть декрета в двух строках первого пункта: "Помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа". Помещичьи, удельные, монастырские и церковные земли, с живым и мертвым инвентарем, переходят в распоряжение волостных земельных комитетов и уездных советов крестьянских депутатов, впредь до Учредительного собрания. Конфискуемое имущество, в качестве народного достояния, ставится под охрану местных советов. Земли рядовых крестьян и рядовых казаков ограждены от конфискации. Весь декрет не насчитывает и трех десятков строк: он разрубает гордиев узел топором.
К основному тексту присоединена более обширная инструкция, целиком заимствованная у самих крестьян. В "Известиях крестьянских советов" напечатана была 19 августа сводка 242 наказов, данных избирателями своим представителям на первом съезде крестьянских депутатов. Несмотря на то что разработку синтетического наказа производили эсеры, Ленин не остановился перед приобщением этого документа, целиком и полностью, к декрету "для руководства по осуществлению великих земельных преобразований". Сводный наказ гласит: "Право частной собственности на землю отменяется навсегда". "Право пользования землею получают все граждане... желающие обрабатывать ее своим трудом". "Наемный труд не допускается". "Землепользование должно быть уравнительным, т. е. земля распределяется между трудящимися, смотря по местным условиям, по трудовой или потребительской норме".
При сохранении буржуазного режима, не говоря уже о коалиции с помещиками, эсеровский наказ оставался безжизненной утопией, если не превращался в сознательную ложь. Он не становился во всех своих частях осуществимым и при господстве пролетариата. Но судьба наказа радикально менялась вместе с изменением отношения к нему со стороны власти. Рабочее государство давало крестьянству срок проверить свою противоречивую программу на деле.
"Крестьяне хотят оставить у себя мелкое хозяйство, уравнительно его нормировать... периодически снова уравнивать... -- писал Ленин в августе. -- Пусть. Из-за этого ни один разумный социалист не разойдется с крестьянской беднотой. Если земли будут конфискованы, значит, господство банков подорвано, -- если инвентарь будет конфискован, значит, господство капитала подорвано, то... при переходе политической власти к пролетариату, остальное... подсказано будет самой практикой".
Очень многие, не только враги, но и друзья, не поняли этого дальнозоркого, в значительной мере педагогического подхода большевистской партии к крестьянству и его аграрной программе. Уравнительное распределение земель, возражала, например. Роза Люксембург, не имеет ничего общего с социализмом. Но на этот счет и большевики не делали себе, разумеется, иллюзий. Наоборот, самая конструкция декрета свидетельствует о критической бдительности законодателя. В то время как сводный наказ гласит, что вся земля, и помещичья, и крестьянская, "обращается во всенародное достояние", основной доклад вообще умалчивает о новой форме собственности на землю. Даже и не слишком педантичный юрист должен прийти в ужас от того факта, что национализация земли, новый социальный принцип всемирно-исторического значения, устанавливается в порядке инструкции к основному закону. Но тут нет редакционной неряшливости. Ленин хотел как можно меньше связывать априорно партию и советскую власть в неизведанной еще исторической области. С беспримерной смелостью он и здесь сочетал величайшую осторожность. Еще только предстояло определить на опыте, как сами крестьяне понимают переход земли "во всенародное достояние". Рванувшись далеко вперед, надо было закреплять позиции и на случай отката: распределение помещичьей земли между крестьянами, не обеспечивая само по себе от буржуазной контрреволюции, исключало во всяком случае феодально-монархическую реставрацию.
Говорить о социалистических перспективах можно было только при установлении и сохранении власти пролетариата; а сохранить эту власть нельзя было иначе, как оказав решительное содействие крестьянину в проведении его революции. Если раздел земли укреплял социалистическое правительство политически, то этим он, как ближайшая мера, оправдан полностью. Надо было брать крестьянина таким, каким его застала революция. Перевоспитать его сможет только новый режим, не сразу, а в течение многих лет, в течение поколений, при помощи новой техники и новой организации хозяйства. Декрет в сочетании с наказом означал для диктатуры пролетариата обязательство не только внимательно относиться к интересам земельного труженика, но и терпеливо -- к его иллюзиям мелкого хозяйчика. Было ясно заранее, что в аграрной революции будет еще немало этапов и поворотов. Сводный наказ меньше всего был последним словом. Он представлял лишь исходную позицию, которую рабочие соглашались занять, помогая крестьянам осуществить их прогрессивные требования и предостерегая их от ложных шагов.
"Мы не можем обойти, -- говорил Ленин в своем докладе, -- постановление народных низов, хотя бы мы были с ними несогласны... Мы должны предоставить полную свободу творчества народным массам... Суть в том, чтобы крестьянство получило твердую уверенность в том, что помещиков в деревне больше нет, и пусть сами крестьяне решают все вопросы и сами устраивают свою жизнь". Оппортунизм? Нет, революционный реализм.
Не дав еще улечься приветствиям, правый эсер Пьяных, явившийся от крестьянского Исполнительного комитета, выступает с бешеным протестом по поводу пребывания социалистических министров под арестом. "За последние дни творится что-то такое, -- кричит оратор, стуча в самозабвении по столу, -- чего не бывало ни в одной революции. Наши товарищи, члены Исполнительного комитета, Маслов и Салазкин, заключены в тюрьму. Мы требуем немедленного их освобождения!" "Если с головы их упадет хоть один волос..." -- угрожает другой посланец, в военной шинели. Оба они уже кажутся съезду выходцами с того света.
К моменту переворота в двинской тюрьме сидело, по обвинению в большевизме, около 800 человек, в Минске -- около 6000, в Киеве -- 535 человек, преимущественно солдат. А сколько в разных местах страны пребывало под замком членов крестьянских комитетов! Наконец, добрая доля самих делегатов съезда, начиная с президиума, прошла после июля через тюрьмы Керенского. Немудрено, если негодование друзей Временного правительства не могло рассчитывать в этом собрании на потрясение сердец. В довершение беды поднялся с места никому неведомый делегат, тверской крестьянин, длинноволосый, в тулупе, и, поклонившись учтиво на все четыре стороны, заклинал съезд от имени своих выборщиков не останавливаться перед арестом авксентьевского Исполнительного комитета в целом: "Это не крестьянские представители, а кадеты... место им в тюрьме". Так стояли друг против друга эти две фигуры: эсер Пьяных, опытный парламентарий, наперсник министров, ненавистник большевиков, и безымянный тверской крестьянин, привезший Ленину от своих избирателей горячий поклон. Два социальных слоя, две революции: Пьяных говорил от имени Февральской, тверской крестьянин боролся за Октябрьскую. Съезд устраивает делегату в тулупе подлинную овацию. Посланники Исполнительного комитета уходят с ругательствами.
"Проект Ленина фракция эсеров приветствует, как торжество ее идеи", -- заявляет Колегаев. Но, ввиду чрезвычайной важности вопроса, необходимо обсуждение по фракциям. Максималист, представитель крайнего левого крыла распавшейся эсеровской партии, требует немедленного голосования: "Мы должны бы воздать почести партии, которая в первый же день, не болтая, проводит такую меру в жизнь". Ленин настаивает, чтобы перерыв был во всяком случае как можно короче. "Новости, столь важные для России, должны быть к утру уже отпечатаны. Никаких задержек!" Ведь декрет о земле -- не только основа нового режима, но и орудие переворота, которому еще только предстоит завоевать страну. Недаром Рид записывает в этот момент чей-то повелительный возглас, врезывающийся в шум зала: "Пятнадцать агитаторов в комнату Љ 17. Немедленно! Для отправки на фронт!"
В первом часу ночи делегат русских войск в Македонии жалуется, что их забыли сменявшие друг друга петербургские правительства. Поддержка за мир и за землю со стороны солдат в Македонии обеспечена! Такова новая проверка настроений армии, на этот раз в далеком углу европейского юго-востока. Каменев тут же сообщает: 10-й батальон самокатчиков, вызванный правительством с фронта, сегодня утром вступил в Петроград и, подобно своим предшественникам, присоединился к съезду советов. Горячие аплодисменты свидетельствуют, что новые и новые подтверждения собственной силы никогда не кажутся лишними.
После единогласно и без прений принятой резолюции, объявляющей делом чести местных советов не допустить еврейских и всяких иных погромов со стороны темных сил, ставится на голосование законопроект о земле. Против одного при восьми воздержавшихся съезд с новым взрывом энтузиазма принимает декрет, полагающий конец крепостничеству, этой основе основ старой русской культуры. Отныне аграрная революция узаконена. Тем самым революция пролетариата приобретает могучую базу.
Остается последняя задача: создание правительства. Каменев оглашает проект, выработанный Центральным комитетом большевиков. Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям, которые должны работать над проведением в жизнь программы, провозглашенной съездом советов, "в тесном единении с массовыми организациями рабочих, работниц, матросов, солдат, крестьян и служащих". Правительственная власть сосредоточивается в руках коллегии председателей этих комиссий, под именем Совета народных комиссаров. Контроль над деятельностью правительства принадлежит съезду советов и его Центральному исполнительному комитету.
В состав первого Совета народных комиссаров намечены семь членов Центрального Комитета большевистской партии: Ленин, в качестве главы правительства, без портфеля; Рыков, как народный комиссар внутренних дел; Милютин, как руководитель ведомства земледелия; Ногин --глава торговли и промышленности; Троцкий -- руководитель иностранных дел; Ломов -- юстиции; Сталин как председатель комиссии по делам национальностей. Военные и морские дела вручены комитету в составе Антонова-Овсеенко, Крыленко и Дыбенко; во главе комиссариата труда предполагается Шляпников; руководить просвещением должен будет Луначарский; тяжелая и неблагодарная забота о продовольствии возложена на Теодоровича; почта и телеграф -- на рабочего Глебова. Не замещен пока пост народного комиссара путей сообщения: дверь оставлена открытой для соглашения с организациями железнодорожников.
Все пятнадцать кандидатов, 4 рабочих и 11 интеллигентов, числили за собой в прошлом годы тюремного заключения, ссылки и эмиграции; пять из них сидели в тюрьме уже при режиме демократической республики; будущий премьер только накануне вышел из демократического подполья. Каменев и Зиновьев не вошли в Совет народных комиссаров: первый намечался председателем нового ЦИКа, второй -- редактором официального органа советов. "Когда Каменев читал список народных комиссаров, -- пишет Рид, -- взрыв аплодисментов следовал за взрывом после каждого имени и, особенно, после имени Ленина и Троцкого". Суханов прибавляет к ним также и Луначарского.
Против предложенного состава правительства выступает с большой речью представитель объединенных интернационалистов Авилов, бывший некогда большевиком, литератор из газеты Горького. Он добросовестно перечисляет трудности, стоящие перед революцией в области внутренней и внешней политики. Надо "отдать себе ясный отчет в том... куда мы идем... Перед новым правительством стоят все те же старые вопросы: о хлебе и о мире. Если оно не разрешит этих вопросов, оно будет свергнуто". Хлеба в стране мало. Он в руках зажиточного крестьянства. Дать в обмен на хлеб нечего: промышленность падает, не хватает топлива и сырья. Собрать хлеб принудительными мерами -- трудно, долго и опасно. Нужно поэтому создать такое правительство, чтобы не только беднота, но и зажиточное крестьянство сочувствовало ему. Для этого необходима коалиция.
"Еще труднее добиться мира". На предложение съезда о немедленном перемирии правительства Антанты не отзовутся. Союзные послы и без того уже собираются уезжать. Новая власть окажется изолированной, ее мирная инициатива повиснет в воздухе. Народные массы воюющих стран пока еще очень далеки от революции. Последствий может быть два: либо разгром революции войсками Гогенцоллерна, либо сепаратный мир. Условия мира в обоих случаях не смогут не оказаться самыми тягостными для России. Справиться со всеми трудностями смогло бы только "большинство народа". Беда, однако, в расколе демократии, левая часть которой хочет создать в Смольном чисто большевистское правительство, а правая организует в городской думе Комитет общественной безопасности. Для спасения революции необходимо образовать власть из обеих групп.
В том же духе высказывается представитель левых эсеров Карелин. Нельзя осуществить принятую программу без тех партий, которые ушли со съезда. Правда, "большевики не повинны в их уходе". Программа съезда должна бы объединить всю демократию. "Мы не хотим идти по пути изоляции большевиков, ибо понимаем, что с судьбой большевиков связана судьба всей революции: их гибель будет гибелью революции". Если они, левые эсеры, отклонили, тем не менее, предложение вступить в правительство, то цель у них благая: сохранить свои руки свободными для посредничества между большевиками и партиями, покинувшими съезд. "В этом посредничестве... левые эсеры в настоящий момент видят свою главную задачу". Работу новой власти по разрешению неотложных вопросов левые эсеры будут поддерживать. В то же время они голосуют против предложенного правительства. Словом, молодая партия путала, как могла.
"Защищать власть одних большевиков, -- рассказывает Суханов, полностью сочувствующий Авилову и вдохновлявший за сценой Карелина, -- вышел Троцкий. Он был очень ярок, резок и во многом совершенно прав. Но он не желал понять, в чем состоит центр аргументации его противников..." Центр аргументации состоял в идеальной диагонали. В марте ее пытались провести между буржуазией и соглашательскими советами. Сейчас Сухановы мечтали о диагонали между соглашательской демократией и диктатурой пролетариата. Но революции не развиваются по диагонали.
"Возможной изоляцией левого крыла, -- говорит Троцкий, -- нас пугали неоднократно. Несколько дней тому назад, когда вопрос о восстании был поднят открыто, нам говорили, что мы идем навстречу гибели. И в самом деле, если по политической печати судить о том, какова группировка сил, то восстание грозило нам неминуемой гибелью. Против нас стояли не только контрреволюционные банды, но и оборонцы всех разновидностей; левые эсеры только в одном своем крыле мужественно работали с нами в Военно-революционном комитете; другая их часть занимала позицию выжидательного нейтралитета. И тем не менее, даже при этих неблагоприятных условиях, когда, казалось, мы всеми покинуты, восстание победило...
Если бы реальные силы были действительно против нас, каким образом могло бы случиться, что мы одержали победу почти без кровопролития? Нет, изолированы были не мы, а правительство и якобы демократы. Своими колебаниями, своим соглашательством они вычеркнули себя из рядов подлинной демократии. Наше великое преимущество, как партии, состоит в том, что мы заключили коалицию с классовыми силами, создав союз рабочих, солдат и беднейших крестьян.
Политические группировки исчезают, но основные интересы классов остаются. Побеждает та партия, которая способна нащупать и удовлетворить основные требования класса... Коалицией нашего гарнизона, главным образом крестьянского, с рабочим классом мы можем гордиться. Она, эта коалиция, испытана в огне. Петроградский гарнизон и пролетариат вступили совместно в великую борьбу, которая явится классическим примером в истории революции всех народов.
Авилов говорил о величайших трудностях, которые стоят перед нами. Для устранения этих трудностей он предлагает заключить коалицию. Но при этом он не делает никакой попытки раскрыть эту формулу и сказать: какая коалиция -- групп, классов или просто коалиции газет?..
Говорят, раскол среди демократии -- недоразумение. Когда Керенский высылает против нас ударников, когда с соизволения ЦИК мы лишаемся телефона в самый острый момент нашей борьбы с буржуазией, когда нам наносят удары за ударами, -- неужели можно говорить о недоразумении?.. Авилов говорит нам: хлеба мало, -- нужна коалиция с оборонцами. Но разве эта коалиция увеличит количество хлеба? Вопрос о хлебе, это -- вопрос программы действия. Борьба с разрухою требует определенной системы внизу, а не политических группировок наверху.
Авилов говорил о союзе с крестьянством: но, опять-таки, о каком крестьянстве идет речь? Сегодня здесь представитель крестьян Тверской губернии требовал ареста Авксентьева. Нужно выбирать между этим тверским крестьянином и Авксентьевым, наполнившим тюрьмы членами крестьянских комитетов. Коалицию с кулацкими элементами крестьянства мы решительно отвергаем во имя коалиции рабочего класса и беднейших крестьян. Мы -- с тверскими крестьянами против Авксентьева, мы с ними до конца и нерасторжимо.
Кто гонится за тенью коалиции, окончательно изолирует себя от жизни. Левые эсеры будут терять опору в массах, поскольку вздумают противодействовать нашей партии. Каждая группа, противопоставляющая себя партии пролетариата, с которой объединилась деревенская беднота, изолирует себя от революции.
Открыто, перед лицом всего народа, мы подняли знамя восстания. Политическая формула этого восстания: вся власть советам -- через съезд советов. Нам говорят: вы не подождали съезда с переворотом. Мы-то стали бы ждать, но Керенский не хотел ждать; контрреволюционеры не дремали. Мы, как партия, своей задачей считали создать реальную возможность для съезда советов взять власть в свои руки. Если бы съезд оказался окруженным юнкерами, каким путем он мог бы взять власть? Чтобы эту задачу осуществить, нужна была партия, которая исторгла бы власть из рук контрреволюции и сказала бы вам: "Вот власть, и вы обязаны ее взять!" (Бурные, несмолкающие аплодисменты.)
Несмотря на то что оборонцы всех оттенков в борьбе против нас не останавливались ни пред чем, мы их не отбросили прочь, -- мы съезду в целом предложили взять власть. Как нужно извратить перспективу, чтобы после всего, что произошло, говорить с этой трибуны о нашей непримиримости! Когда партия, окутанная пороховым дымом, идет к ним и говорит: "Возьмем власть вместе!", они бегут в городскую думу и объединяются там с явными контрреволюционерами. Они -- предатели революции, с которыми мы никогда не объединимся!
Для борьбы за мир, -- говорит Авилов, -- нужна коалиция с соглашателями. В то же время он признает, что союзники не хотят заключить мир... Маргаринового демократа Скобелева, -- сообщает Авилов, -- союзные империалисты высмеивали. Но если вы заключите блок с маргариновыми демократами, дело мира будет обеспечено.
Есть два пути в борьбе за мир. Один путь: правительствам союзных и враждебных стран противопоставить моральную и материальную силу революции. Второй путь: блок со Скобелевым, что означает блок с Терещенко и полное подчинение союзному империализму. В своем заявлении о мире мы обращаемся одновременно к правительствам и народам. Но это лишь формальная симметрия. Мы, разумеется, не думаем влиять на империалистские правительства своими воззваниями; однако, пока они существуют, мы не можем их игнорировать. Всю же надежду свою мы возлагаем на то, что наша революция развяжет европейскую революцию. Если восставшие народы Европы не раздавят империализм, мы будем раздавлены, -- это несомненно. Либо русская революция поднимет вихрь борьбы на Западе, либо капиталисты всех стран задушат нашу революцию".
-- Есть третий путь, -- раздается голос с места.
"Третий путь, -- отвечает Троцкий, -- есть путь ЦИКа, с одной стороны, посылающего делегации к западноевропейским рабочим, а с другой -- заключающего союз с Кишкиными и Коноваловыми. Это -- путь лжи и лицемерия, на который мы не станем никогда!
Разумеется, мы не говорим, что только день восстания европейских рабочих будет днем подписания мирного договора. Возможно и так, что буржуазия, напуганная приближающимся восстанием угнетенных, поспешит заключить мир. Сроков здесь не дано. Конкретных форм предусмотреть невозможно. Важно и нужно определить метод борьбы, в принципе своем одинаковый как во внешней, так и во внутренней политике. Союз угнетенных везде и всюду -- вот наш путь".
"Делегаты съезда, -- пишет Рид, -- приветствовали его безграничным взрывом аплодисментов, загораясь смелой мыслью защиты человечества". Во всяком случае, никому из большевиков не могло прийти тогда на ум протестовать против того, что судьба советской республики в официальной речи от имени большевистской партии ставилась в прямую зависимость от развития международной революции.
Драматический закон этого съезда состоял в том, что каждый значительный акт завершался или даже прерывался короткой интермедией, во время которой на сцене внезапно появлялась фигура другого лагеря, чтобы заявить протест, пригрозить или предъявить ультиматум. Представитель Викжеля, Исполнительного комитета союза железнодорожников, добивается слова сейчас же и немедленно: ему надо бросить в собрание бомбу до голосования вопроса о власти. Оратор, на лице которого Рид прочитал непримиримую враждебность, начинает с обвинения: его организация, "самая сильная в России", не приглашена на съезд.
-- Это ЦИК вас не пригласил! -- кричат ему со всех сторон. -- Да будет известно: первоначальное решение Викжеля о поддержке съезда советов отменено!
Оратор спешит огласить уже разосланный телеграфно по всей стране ультиматум: Викжель осуждает захват власти одной партией: правительство должно быть ответственно перед "всей революционной демократией";
впредь до возникновения демократической власти на железнодорожной сети распоряжается только Викжель. Оратор присовокупляет, что контрреволюционные войска к Петрограду пропускаться не будут; вообще же передвижение войск будет отныне совершаться только по распоряжению ЦИКа старого состава. В случае репрессий по отношению к железнодорожникам Викжель лишит Петроград продовольствия!
Съезд встрепенулся под ударом. Заправилы железнодорожного союза пытаются разговаривать с представительством народа, как держава с державой. Когда рабочие, солдаты и крестьяне берут в свои руки управление государством, Викжель хочет командовать рабочими, солдатами и крестьянами. Ниспровергнутую систему двоевластия он пытается разменять на мелкую монету. Пытаясь опереться не на свою численность, а на исключительное значение железных дорог в экономике и культуре страны, демократы Викжеля разоблачают всю шаткость критериев формальной демократии в основных вопросах социальной борьбы. Поистине революция не скупа на гениальные поученья!
Момент для удара выбран соглашателями во всяком случае неплохо. Лица президиума озабоченны. К счастью, Викжель вовсе не безусловный хозяин на путях сообщения. На местах железнодорожники входят в состав городских советов. Уже здесь, на съезде, ультиматум Викжеля вызывает отпор. "Вся железнодорожная масса нашего района, -- говорит делегат Ташкента, -- высказывается за передачу власти советам". Другой представитель железнодорожных рабочих называет Викжель "политическим трупом". Это, пожалуй, преувеличение. Опираясь на довольно многочисленный верхний слой железнодорожных служащих, Викжель сохранил больше жизненных сил, чем другие верхушечные организации соглашателей. Но он принадлежит, несомненно, к тому же типу, что армейские комитеты или ЦИК. Его орбита быстро катится вниз. Рабочие везде отделяются от служащих. Низшие служащие противопоставляют себя высшим. Дерзкий ультиматум Викжеля неминуемо ускорит эти процессы. Нет, не начальникам станций задержать поезд Октябрьской революции!
"Никаких разговоров о неправомочности съезда быть не может, -- авторитетно заявляет Каменев. -- Кворум съезда установлен не нами, а старым ЦИКом... Съезд является верховным органом рабочих и солдатских масс". Простой переход к порядку дня!
Совет народных комиссаров утвержден подавляющим большинством. Резолюция Авилова собрала, по чрезмерно щедрой оценке Суханова, голосов полтораста, главным образом левых эсеров. Съезд единодушно утверждает затем состав нового ЦИКа: из 101 члена -- 62 большевика, 29 левых эсеров. ЦИК должен в дальнейшем пополниться представителями крестьянских советов и переизбранных армейских организаций. Фракциям, покинувшим съезд, предоставлено послать в ЦИК своих делегатов на основе пропорционального представительства.
Повестка съезда исчерпана. Советская власть создана. У нее есть программа. Можно приступать к работе, в которой недостатка нет. В 5 часов 15 минут утра Каменев закрывает учредительный съезд советского режима. На вокзалы! По домам! На фронт, по заводам и казармам, в шахты и далекие деревни! В декретах съезда делегаты повезут дрожжи пролетарского переворота во все концы страны.
В это утро центральный орган большевистской партии, снова принявший старое имя "Правда", писал: "Они хотят, чтобы мы одни взяли власть, чтобы мы одни справились со страшными затруднениями, ставшими перед страной... Что ж, мы берем власть одни, опираясь на голос страны и в расчете на дружную помощь европейского пролетариата. Но, взяв власть, мы применим к врагам революции и к ее саботерам железную рукавицу. Они грезили о диктатуре Корнилова... Мы им дадим диктатуру пролетариата..."
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
В развитии русской революции, именно потому что это подлинно народная революция, приведшая в движение десятки миллионов, наблюдается замечательная последовательность этапов. События сменяют друг друга, как бы повинуясь законам тяжести. Соотношение сил проверяется на каждом этапе двояко: сперва показывают могущество своего натиска массы; затем имущие классы, пытаясь взять реванш, тем ярче обнаруживают свою изолированность.
В феврале рабочие и солдаты Петрограда поднялись на восстание -- не только вопреки патриотической воле всех образованных классов, но и наперекор расчетам революционных организаций. Массы показали, что они непреодолимы. Если бы они сами сознавали это, они стали бы властью. Но во главе их еще не было сильной и авторитетной революционной партии. Власть попала в руки мелкобуржуазной демократии, окрашенной в покровительственные социалистические тона. Меньшевики и эсеры неспособны были сделать из доверия масс иное употребление, как призвать к рулю либеральную буржуазию, которая, в свою очередь, не могла не поставить подкинутую ей соглашателями власть на службу интересам Антанты.
В апрельские дни возмущенные полки и заводы -- снова без призыва какой-либо партии -- выходят на улицы Петрограда, чтобы дать отпор империалистской политике правительства, навязанного им соглашателями. Вооруженная демонстрация достигает видимости успеха. Милюков, глава русского империализма, отстранен от власти. Соглашатели вступают в правительство, по внешности, как уполномоченные народа, на деле -- как приказчики буржуазии.
Не разрешив ни одной из задач, вызвавших революцию, коалиционное правительство нарушает в июне установившееся фактически перемирие на фронте, бросив войска в наступление. Этим актом февральский режим, характеризующийся и без того убывающим доверием масс к соглашателям, наносит себе фатальный удар. Открывается полоса непосредственной подготовки второй революции.
В начале июля правительство, имея за собой все имущие и образованные классы, преследовало любое революционное проявление как измену родине и помощь врагу. Официальные массовые организации --советы, социал-патриотические партии -- боролись против выступления из последних сил. Большевики, по тактическим соображениям, удерживали рабочих и солдат от выхода на улицу. Тем не менее массы выступили. Движение оказалось неудержимым и всеобщим. Правительства не видно было. Соглашатели попрятались. Рабочие и солдаты оказались в столице хозяевами положения. Наступление разбилось, однако, о недостаточную подготовленность провинции и фронта.
В конце августа все органы и учреждения имущих классов стояли за контрреволюционный переворот: дипломатия Антанты, банки, союзы землевладельцев и промышленников, кадетская партия, штабы, офицерство, большая пресса. Организатором переворота выступал не кто другой, как верховный главнокомандующий, опирающийся на командный аппарат многомиллионной армии. Специально отобранные со всех фронтов воинские части перебрасывались, по секретному соглашению с главой правительства, на Петроград под прикрытием стратегических соображений.
В столице все, казалось, подготовлено для успеха предприятия: рабочие разоружены властями при содействии соглашателей; большевики не выходят из-под ударов; наиболее революционные полки выведены из города; сотни специально отобранных офицеров сосредоточены в ударный кулак: с юнкерскими училищами и казацкими частями они должны составить внушительную силу. И что же? Заговор, которому покровительствовали, казалось, сами боги, едва наткнувшись на революционный народ, немедленно рассыпался прахом.
Эти два движения, в начале июля и в конце августа, относились друг к другу, как прямая теорема и обратная. Июльские дни показали могущество самопроизвольного движения масс. Августовские дни обнажили полное бессилие правящих. Это соотношение знаменовало неизбежность нового столкновения. Провинция и фронт тем временем теснее примкнули к столице. Это предопределяло октябрьскую победу.
"Легкость, с которой Ленину и Троцкому удалось свергнуть последнее коалиционное правительство Керенского, -- писал кадет Набоков, -- обнаружила его внутреннее бессилие. Степень этого бессилия изумила тогда даже хорошо осведомленных людей". Сам Набоков как бы не догадывается, что дело шло о его собственном бессилии, о бессилии его класса, его общественного строя.
Как от июльской вооруженной демонстрации кривая восходит к октябрьскому восстанию, так движение Корнилова кажется репетицией контрреволюционного похода, предпринятого Керенским в последние дни октября. Единственной военной силой, которую бежавший, под прикрытием американского флажка, демократический верховный главнокомандующий нашел на фронте против большевиков, оказался тот же самый 3-й конный корпус, который за два месяца до того предназначался Корниловым для низвержения самого Керенского. Во главе корпуса все еще стоял казачий генерал Краснов, боевой монархист, поставленный на эту должность Корниловым: более подходящего для защиты демократии военачальника так и не нашлось.
От корпуса оставалось, впрочем, уже одно имя: он свелся к нескольким казачьим сотням, которые после неудачной попытки наступления на красных под Петроградом побратались с революционными матросами и выдали Краснова большевикам. Керенский оказался вынужден бежать -- от казаков и от матросов. Так через восемь месяцев после низвержения монархии во главе страны стали рабочие. И стали твердо.
"Кто же поверит, -- с возмущением писал по этому поводу один из русских генералов, Залесский, -- чтобы дворник или сторож здания суда сделался бы вдруг председателем съезда мировых судей? Или больничный служитель -- заведующим лазаретом; цирюльник -- большим чиновником; вчерашний прапорщик -- главнокомандующим; вчерашний лакей или чернорабочий -- градоначальником; вчерашний смазчик вагонов -- начальником участка или начальником станции; вчерашний слесарь -- начальником мастерской".
"Кто же поверит?" Пришлось поверить. Нельзя было не поверить, когда прапорщики разбили генералов; градоначальник из чернорабочих смирил сопротивление вчерашних господ; смазчики вагонов наладили транспорт; слесари, в качестве директоров, подняли промышленность.
Важнейшая задача политического режима, согласно известному английскому афоризму, состоит в том, чтобы ставить надлежащих людей на надлежащее место. Как выглядит под этим углом зрения опыт 1917 года? В первые два месяца Россией повелевал еще, по праву наследственной монархии, обделенный природой человек, веривший в мощи и подчинявшийся Распутину. В течение дальнейших восьми месяцев либералы и демократы пытались со своих правительственных высот доказать народу, что революции совершаются для того, чтобы все осталось по-старому. Немудрено, если бы люди прошли над страною, как зыбкие тени, не оставив следа. С 25 октября во главе России стал Ленин, самая большая фигура русской политической истории. Его окружал штаб сотрудников, которые, по признанию злейших врагов, знали, чего хотели, и умели бороться за свои цели. Какая же из трех систем оказалась в данных конкретных условиях способной выдвинуть надлежащих людей на надлежащие места?
Историческое восхождение человечества, взятое в целом, можно резюмировать как цепь побед сознания над слепыми силами -- в природе, в обществе, в самом человеке. Критическая и творческая мысль наибольшими успехами могла похвалиться доныне в борьбе с природой. Физико-химические науки подошли уже к тому пункту, когда человек явно готовится стать хозяином материи. Но общественные отношения по-прежнему складываются наподобие коралловых островов. Парламентаризм осветил только поверхность общества, да и то достаточно искусственным светом. По сравнению с монархией и другими наследиями антропофагии и пещерной дикости, демократия представляет, конечно, большое завоевание. Но она оставляет нетронутой слепую игру сил в социальных взаимоотношениях людей. Именно на эту наиболее глубокую область бессознательного впервые поднял руку октябрьский переворот. Советская система хочет внести цель и план в самый фундамент общества, где до сих пор царили только накопленные последствия.
Противники злорадствуют по поводу того, что страна советов через полтора десятилетия после переворота очень мало еще походит на царство всеобщего благополучия. Такой довод мог бы быть продиктован только чрезмерным преклонением пред магической силой социалистических методов, если бы на самом деле он не объяснялся ослеплением враждебности. Капитализму понадобились столетия, чтобы, подняв науку и технику, ввергнуть человечество в ад войны и кризиса. Социализму противники отпускают лишь полтора десятилетия на то, чтобы построить и обставить земной рай. Таких обязательств мы на себя не брали. Таких сроков никогда не назначали. Процессы великих преобразований надо мерять адекватными им масштабами.
Но бедствия, обрушивающиеся на живых людей? Но огонь и кровь гражданской войны? Оправдывают ли вообще последствия революции вызываемые ею жертвы? Вопрос телеологичен и потому бесплоден. С таким же правом можно, пред лицом трудностей и горестей личного существования, спросить: стоит ли вообще родиться на свет? Меланхолические размышления не мешали, однако, до сих пор людям ни рождать, ни рождаться. Даже в эпоху нынешних невыносимых бедствий к самоубийству прибегает все же лишь небольшой процент населения нашей планеты. Народы же ищут выход из невыносимых тягот в революции.
Не замечательно ли, что о жертвах социальных переворотов с наибольшим возмущением говорят чаще всего те, которые, если и не являлись непосредственными виновниками жертв мировой войны, то подготовляли и прославляли их или, по крайней мере, мирились с ними. Наша очередь спросить: оправдала ли себя война? что дала? чему научила?
Вряд ли стоит теперь останавливаться на утверждениях обиженных русских собственников, будто революция привела к культурному снижению страны. Опрокинутая Октябрьским переворотом дворянская культура представляла собою, в конце концов, лишь поверхностное подражание более высоким западным образцам. Оставаясь недоступной русскому народу, она не внесла ничего существенного в сокровищницу человечества.
Октябрьская революция заложила основы новой культуры, рассчитанной на всех, и именно поэтому сразу получила международное значение. Даже если бы, силою неблагоприятных обстоятельств и вражеских ударов, советский режим -- допустим на минуту -- оказался временно опрокинут, неизгладимая печать Октябрьского переворота все равно осталась бы на всем дальнейшем развитии человечества.
Язык цивилизованных наций ярко отметил две эпохи в развитии России. Если дворянская культура внесла в мировой обиход такие варваризмы, как царь, погром и нагайка, то Октябрь интернационализировал такие слова, как большевик, совет и пятилетка. Это одно оправдывает пролетарскую революцию, если вообще считать, что она нуждается в оправдании.
--------------------------------------------------------------------------------
ПРИЛОЖЕНИЕ
Помимо исторической справки о теории перманентной революции мы переносим в это Приложение две самостоятельные главы: "Легенды бюрократии" и "Социализм в отдельной стране?". Глава о "легендах" посвящена критическому восстановлению ряда фактов и эпизодов Октябрьского переворота, искаженных эпигонской историографией. Одна из побочных целей этой главы состоит в том, чтобы не позволить ленивым умам, вместо проработки фактического материала, успокоиться на дешевом априорном выводе: "истина, наверное, где-нибудь посредине".
Глава "Социализм в отдельной стране?" посвящена важнейшему вопросу идеологии и программы большевистской партии. Исторически освещенный нами вопрос не только сохраняет сегодня весь свой теоретический интерес, но приобрел в последние годы первостепенное практическое значение.
Мы выделили две указанные главы из общего текста, интегральной частью которого они являются, только для того, чтобы облегчить читателя, не склонного заниматься спорными вопросами второго плана или сложными теоретическими проблемами. Если, однако, десятая, даже сотая часть читателей этой книги даст себе труд внимательно прочитать настоящее Приложение, автор будет считать себя вполне вознагражденным за произведенную им большую работу: через людей вдумчивых, трудолюбивых и критических истина пролагает себе в конце концов дорогу в более широкие круги.
Легенды бюрократии
Развитую в этой книге концепцию Октябрьского переворота автор неоднократно излагал, правда, лишь в общих чертах, уже в первые годы советского режима. Чтобы ярче оттенить свою мысль, он сообщал ей иногда количественное выражение: задача переворота, писал он, была "на 3/4 если не на 9/10" разрешена уже до 25 октября, методом "тихого", или "сухого", восстания. Если не придавать цифрам большего значения, чем то, на которое они могут в данном случае претендовать, то самая мысль остается совершенно бесспорной. Но с того времени, как началась переоценка ценностей, наша концепция подверглась и в этой своей части ожесточенной критике.
"Если 9 октября на 9/10 "победоносное" восстание было уже совершившимся фактом, -- писал Каменев, -- то как оценить умственные способности тех, кто сидел в ЦК большевиков и 10 октября в горячих спорах решал, идти ли на восстание или нет и если идти, то когда? Что сказать о людях, которые собирались 16 октября... и еще судили о шансах восстания?.. Да ведь, оказывается, оно уже было устроено 9 октября "тихо" и "легально", и настолько тихо, что ни партия, ни ЦК этого не узнали". Этот внешне столь эффектный довод, канонизированный в литературе эпигонства и политически переживший своего автора, являетя на самом деле подкупающим нагромождением ошибок.
9 октября восстание никоим образом еще не могло быть "на 9/10" совершившимся фактом, ибо в этот день вопрос о выводе гарнизона был только поставлен в Совете, и нельзя было знать, какое развитие он получит в дальнейшем. Именно поэтому на следующий день, 10-го, настаивая на важности вопроса о выводе войск, Троцкий не имел еще достаточных оснований требовать, чтобы конфликт гарнизона с командованием был положен в основу всего плана. Только в течение двух недель упорной повседневной работы главная задача восстания -- прочное завоевание на сторону народа правительственных войск -- оказалась "на 3/4, если не на 9/10" разрешенной. Этого не было не только 10-го, но еще и 16 октября, когда ЦК вторично обсуждал вопрос о восстании и когда Крыленко уже с полной определенностью ставил во главу угла вопрос о гарнизоне.
Но если бы даже переворот уже 9-го победил на 9/10, как ошибочно излагает нашу мысль Каменев, определить это с уверенностью можно было бы все равно не путем догадок, а путем действия, т. е. через восстание: "умственные способности" членов ЦК и в этом, чисто гипотетическом случае нисколько не компрометируются их участием в страстных прениях 10 и 16 октября. Однако, если бы даже члены ЦК могли уже 10-го, в порядке априорных оценок, незыблемо установить, что победа действительно одержана на 9/10, оставалось бы еще доделать последнюю десятую; а это требовало бы такого же внимания, как если бы дело шло о десяти десятых. Сколько история показывает "почти" выигранных сражений и восстаний, которые привели к поражениям только потому, что не были своевременно доведены до полного разгрома противника! Наконец, -- Каменев умудряется забыть и об этом -- район деятельности Военно-революционного комитета ограничивался Петроградом. Как ни велико значение столицы, но, кроме нее, существует все же еще страна. И с этой стороны у ЦК были достаточные основания тщательно взвешивать шансы восстания не только 10-го и 16-го, но и 26-го, т. е. после победы в Петрограде.
В разобранном рассуждении Каменев берет под защиту Ленина, -- все эпигоны защищают себя под этим внушительным псевдонимом: как мог-де Ленин так страстно бороться за восстание, если оно на 9/10 было уже совершено! Но сам Ленин писал в начале октября: "Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания..." Другими словами, Ленин допускал, что "тихий" переворот произошел уже до 9 октября, притом не на девять, а на десять десятых. Однако он понимал, что эту оптимистическую гипотезу нельзя проверить иначе как действием. Поэтому в том же письме Ленин говорил: "Если нельзя взять власть без восстания, надо идти на восстание тотчас". Именно этот вопрос и обсуждался 10-го, 16-го и в другие дни.
Новейшая советская историография совершенно вычеркнула из Октябрьской революции крайне важную и поучительную главу о разногласиях Ленина с ЦК, как в том основном и принципиальном, где Ленин был прав, так и в тех частных, но крайне важных вопросах, где правота была на сторона ЦК: согласно новой доктрине ни ЦК, ни Ленин не могли ошибаться, следовательно, между ними не могло быть и конфликтов. В тех случаях, когда расхождения отрицать невозможно, их, в порядке общего предписания, переносят на Троцкого.
Факты говорят, однако, другое. Ленин настаивал на поднятии восстания в дни Демократического совещания: ни один из членов ЦК не поддержал его. Неделю спустя Ленин предлагал Смилге организовать штаб восстания в Финляндии и оттуда нанести удар по правительству силами моряков. Еще через десять дней он настаивал на том, чтобы северный съезд стал исходным моментом восстания. На съезде никто не поддержал это предложение. Ленин считал в конце сентября оттягивание восстания на три недели, до съезда советов, гибельным. Между тем восстание, отложенное до кануна съезда, закончилось во время его заседаний. Ленин предлагал начать борьбу в Москве, предполагая, что там дело разрешится без боя. На самом деле восстание в Москве, несмотря на предшествовавшую победу в Петрограде, длилось восемь дней и стоило многих жертв.
Ленин не был автоматом непогрешимых решений. Он был "только" гениальным человеком, и ничто человеческое не было ему чуждо, в том числе и свойство ошибаться. Ленин говорил об отношении эпигонов к великим революционерам: "После их смерти делаются попытки превратить их в безвредные иконы, так сказать, канонизировать их, предоставить известную славу их имени"... чтобы тем безопаснее изменять им на деле. Эпигоны требуют признания непогрешимости Ленина, чтобы тем легче распространить этот догмат на себя<<Во время третьего конгресса Коммунистического Интернационала Ленин, чтобы смягчить свои удары по некоторым "ультралевым", ссылался на то, что и ему приходилось делать "ультралевые" ошибки, особенно в эмиграции, в том числе и в последней "эмиграции", в Финляндии в 1917 году, когда он отстаивал менее выгодный план восстания, чем тот, который был осуществлен на деле. Ссылку на эту свою ошибку, если память нам не изменяет, Ленин сделал и в письменном заявлении в комиссии конгресса по немецким делам. К сожалению, архив Коминтерна нам недоступен, а интересующее нас заявление Ленина, по-видимому, не было опубликовано.>>.
То, что характеризовало Ленина в политике, это сочетание смелых перспектив с тщательной оценкой мелких фактов и симптомов. Изолированность Ленина не мешала ему с несравненной глубиной определять основные этапы и повороты движения, но отнимала у него возможность своевременно оценивать эпизодические факторы и конъюнктурные изменения. Политическая обстановка была, в общем, настолько благоприятна для восстания, что допускала возможность победы при разных вариантах. Если бы Ленин находился в Петрограде и провел в начале октября решение о немедленном восстании, безотносительно к съезду советов, он политически обставил бы, несомненно, проведение собственного плана таким образом, чтобы свести к минимуму его невыгоды. Но, по меньшей мере, столь же вероятно, что он сам остановился бы в том случае на том плане, который был проведен на деле.
Оценка роли Ленина в общей стратегии переворота дана нами в особой главе. Чтобы уточнить нашу мысль относительно тактических предложений Ленина, прибавим: без нажимов со стороны Ленина, без его настояний, предложений, вариантов, переход на путь восстания совершился бы с неизмеримо большими затруднениями; если бы Ленин был в критические недели в Смольном, общее руководство восстанием, притом не только в Петрограде, но и в Москве, стояло бы на значительно большей высоте; но Ленин в "эмиграции" не мог заменить Ленина в Смольном.
Острее всего недостаточность своей тактической ориентировки чувствовал сам Ленин. 24 сентября он пишет в "Рабочем пути": "Заведомо идет нарастание новой революции, -- мы очень мало знаем, к сожалению, о широте и быстроте этого нарастания". Эти слова представляют и упрек по адресу партийного руководства, и жалобу на собственную неосведомленность. Напоминая в своих письмах важнейшие правила восстания, Ленин не забывает прибавить: "Это все примерно, конечно, лишь для иллюстрации". 8 октября Ленин пишет Северному областному съезду советов: "Я попытаюсь выступить со своими советами постороннего на тот случай, что вероятное выступление рабочих и солдат Питера... состоится вскоре, но еще не состоялось". Свою полемику против Зиновьева и Каменева Ленин начинает словами: "Публицист, поставленный волей судеб несколько в стороне от главного русла истории, рискует постоянно опоздать или оказаться неосведомленным, особенно если его писания с запозданием появляются на свет". Здесь снова жалоба на свою изолированность рядом с упреком по адресу редакции, задерживавшей печатание слишком острых статей Ленина или выбрасывавшей из них наиболее колючие места. За неделю до переворота Ленин пишет в конспиративном письме членам партии: "Что касается до положения вопроса о восстании теперь, так близко к 20 октября, то я издалека не могу судить, насколько именно испорчено дело штрейкбрехерскими выступлениями (Зиновьева и Каменева) в непартийной печати". Слово "издалека" подчеркнуто самим Лениным.
Как же объясняет эпигонская школа несоответствия между тактическими предложениями Ленина и действительным ходом восстания в Петрограде? Она либо придает конфликтам анонимный и бесформенный характер; либо проходит мимо разногласий, объявляя их не заслуживающими внимания; либо пытается опровергнуть несокрушимо установленные факты; либо подставляет имя Троцкого там, где у Ленина идет речь о ЦК и в целом или о противниках восстания внутри ЦК; либо, наконец, комбинирует все эти приемы, не заботясь об их согласовании.
"Образцом (большевистской) стратегии, -- пишет Сталин, -- можно считать проведение Октябрьского восстания. Нарушение этого условия (правильного выбора момента) ведет к опасной ошибке, называемой "потерей темпа", когда партия отстает от хода движения или забегает вперед, создавая опасность провала. Примером такой "потери темпа", примером того, как не следует выбирать момент восстания, нужно считать попытку одной части товарищей начать восстание с ареста Демократического совещания в августе 1917 г.". Под именем "одной части товарищей" фигурирует в этих строках Ленин. Никто, кроме него, не предлагал начать восстание с ареста Демократического совещания, и никто не поддержал этого предложения. Тактический план Ленина Сталин рекомендует в качестве "примера того, как не следует выбирать момент восстания". Анонимная форма изложения позволяет Сталину в то же время начисто отрицать разногласия между Лениным и ЦК.
Еще проще выходит из затруднений Ярославский. "Дело не в частностях, конечно, -- пишет он, -- дело не в том, началось ли восстание в Москве или в Петрограде", -- дело в том, что весь ход событий показал "правильность ленинской линии, правильность линии нашей партии". Находчивый историк чрезвычайно упрощает свою задачу. Что Октябрь дал проверку стратегии Ленина и показал, в частности, какое значение имела его апрельская победа над руководящим слоем "старых большевиков", -- это бесспорно. Но если дело вообще не в том, где начинать, когда начинать и как начинать, то не только от эпизодических разногласий с Лениным, но и от тактики вообще не остается ничего.
В книге Джона Рида есть рассказ о том, будто 21 октября вожди большевиков имели "второе историческое заседание", на котором, как передавали Риду, Ленин говорил: "24 октября слишком рано действовать: для восстания нужна всероссийская основа, а 24-го не все еще делегаты на съезд прибудут. С другой стороны, 26-го будет слишком поздно действовать... Мы должны действовать 25-го -- в день открытия съезда". Рид был исключительно чуткий наблюдатель, сумевший перенести на страницы своей книги чувства и страсти решающих дней революции. Именно поэтому Ленин пожелал в свое время несравненной хронике Рида распространения в миллионах экземпляров во всех странах света. Но работа в огне событий, записи в коридоре, на улицах, у костров, схваченные на лету беседы и обрывки фраз, при необходимости пользоваться переводчиками, -- все это делало неизбежными частные ошибки. Рассказ о заседании 21 октября представляет одну из наиболее явных ошибок в книге Рида. Рассуждение о необходимости "всероссийской советской основы" для восстания никак не могло принадлежать Ленину, ибо он не раз называл погоню за такой основой не более и не менее как "полным идиотизмом и полной изменой". Ленин не мог говорить, что восставать 24-го слишком рано, ибо уже с конца сентября он считал недопустимым откладывать восстание ни на один лишний день: запоздать оно может, но "преждевременного в этом отношении быть теперь не может". Однако и помимо этих политических соображений, решающих сами по себе, сообщение Рида опровергается тем простым фактом, что 21-го никакого "второго исторического совещания" не было:
такое совещание не могло бы не оставить после себя следов в документах и памяти участников. Было всего два совещания с участием Ленина: 10-го и 16-го. Рид не мог этого знать. Но опубликованные после того документы не оставляют никакого места для "исторического заседания" 21 октября. Эпигонская историография не задумалась, однако, включить явно ошибочное показание Рида во все официальные издания: этим достигается внешнее, календарное совпадение директив Ленина с действительным ходом событий. Правда, официальные историографы заставляют при этом Ленина вступать в непонятные и необъяснимые противоречия с самим собою. Но ведь, по существу, дело и не идет вовсе о Ленине: эпигоны превратили Ленина попросту в свой исторический псевдоним и бесцеремонно пользуются им для подтверждения своей непогрешимости задним числом.
Официальные историки идут и дальше по пути подгонки фактов под маршруты. Так, Ярославский пишет в своей "Истории партии": "На заседании Центрального комитета 24 октября, последнем заседании перед восстанием, присутствовал Ленин". Официально изданные протоколы, дающие точный перечень участников, свидетельствуют, что Ленин отсутствовал. "Ленину и Каменеву было поручено вести переговоры с левыми эсерами", -- пишет Ярославский. Протоколы говорят, что это поручение было дано Каменеву и Берзину. Но и без протоколов должно было бы быть ясно, что второстепенного "дипломатического" поручения ЦК на Ленина не стал бы возлагать. Решающее заседание ЦК происходило утром. Ленин прибыл в Смольный только ночью. Член Петроградского комитета Свешников рассказывает, как Ленин "вечером (24-го) куда-то ушел, оставив в комнате записку, что ушел тогда-то. Узнав об этом, мы в душе испугались за Ильича". В районе уже "поздно вечером" стало известно, что Ленин отправился в Военно-революционный комитет.
Удивительнее всего, однако, то, что Ярославский прошел мимо первостепенного политического и человеческого документа: письма к руководителям районов, написанного Лениным в часы, когда открытое восстание уже в сущности началось. "Товарищи! Я пишу эти строки вечером 24-го... Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске, что на очереди стоят вопросы, которые не совещаниями решаются, не съездами (хотя бы даже съездами советов), а исключительно народами, массой, борьбой вооруженных масс... Надо во что бы то ни стало сегодня вечером, сегодня ночью арестовать правительство, обезоружив (победив, если будут сопротивляться) юнкеров и т. д.". Ленин в такой мере опасается нерешительности ЦК, что пытается в самый последний момент организовать давление на него снизу. "Надо, -- пишет он, -- чтобы все районы, все полки, все силы мобилизовались тотчас и послали немедленно делегации в Военно-революционный комитет, в ЦК большевиков, настоятельно требуя: ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом, -- решать дело сегодня непременно вечером или ночью". Когда Ленин писал эти строки, полки и районы, которые он призывал мобилизоваться для давления на Военно-революционный комитет, были уже мобилизованы Военно-революционным комитетом для захвата города и низвержения правительства. Из письма, каждая строка которого трепещет тревогой и страстью, видно, во всяком случае, что Ленин не мог ни предлагать 21-го отложить восстание до 25-го, ни участвовать в устреннем заседании 24-го, где решено было немедленно перейти в наступление.
В письме есть все же элемент загадки: каким образом Ленин, укрывавшийся в Выборгском районе, не знал до самого вечера о решении столь исключительной важности? Из рассказа того же Свешникова, как и из других источников, видно, что связь с Лениным поддерживалась в этот день через Сталина. Остается предположить, что, не явившись на утреннее заседание ЦК, Сталин так и не узнал до вечера о вынесенном решении.
Непосредственным толчком к тревоге Ленина могли послужить сознательно и настойчиво распространявшиеся в этот день из Смольного слухи, что до решения съезда советов никаких решительных шагов предпринято не будет. Вечером этого дня на экстренном заседании Петроградского Совета Троцкий говорил в докладе о деятельности Военно-революционного комитета: "Вооруженный конфликт сегодня или завтра не входит в наши планы -- у порога Всероссийского съезда советов. Мы считаем, что съезд проведет наш лозунг с большей силой и авторитетом. Но если правительство захочет использовать тот срок, который остается ему жить, -- 24, 48 или 72 часа, -- и выступит против нас, то мы ответим контрнаступлением, ударом на удар, сталью на железо". Таков был лейтмотив всего дня. Оборонительные заявления имели задачей в последний момент перед ударом усыпить и без того не очень активную бдительность противника. Именно этот маневр дал, по всей вероятности, Дану основание заверять Керенского в ночь на 25-е, что большевики вовсе и не собираются сейчас восставать. Но, с другой стороны, и Ленин, если одно из этих успокоительных заявлений Смольного успело дойти до него, мог, в своем состоянии напряженной недоверчивости, принять военную уловку за чистую монету.
Хитрость входит в искусство войны необходимым элементом. Плоха, однако, та хитрость, которая может попутно обмануть свой собственный лагерь. Если бы дело шло об огульном призыве масс на улицы, слова насчет "ближайших 72 часов" могли бы оказать пагубное действие. Но 24-го переворот уже не нуждался в революционных призывах без адреса. Вооруженные отряды, предназначенные для захвата важнейших пунктов столицы, находились наготове и ждали от своих командиров, связанных телефонными проводами с ближайшим революционным штабом, сигнала к выступлению. В этих условиях обоюдоострая военная хитрость революционного штаба была вполне на своем месте.
В тех случаях, где официальные исследователи наталкиваются на неприятный документ, они меняют на нем адрес. Так, Яковлев пишет: "Большевики не поддались "конституционным иллюзиям", отказавшись от предложения Троцкого приурочить восстание обязательно ко II съезду советов, и взяли власть до открытия съезда советов". О каком предложении Троцкого здесь идет речь, где и когда оно обсуждалось, какие большевики отклонили его, автор не указывает, и не случайно: тщетно стали бы мы искать в протоколах или чьих-либо воспоминаниях указаний на предложение Троцкого "приурочить восстание обязательно ко II съезду советов". В основе утверждения Яковлева лежит слегка стилизованное недоразумение, давно разъясненное не кем иным, как Лениным.
Как видно из давно опубликованных воспоминаний, Троцкий, с конца сентября, не раз указывал противникам восстания, что назначение срока съезда советов равносильно для большевиков назначению восстания. Это не значило, разумеется, что переворот должен произойти не иначе как по решению съезда советов, -- о таком ребяческом формализме не могло быть и речи. Дело шло о предельном сроке: нельзя было откладывать восстание на неопределенное время после съезда. Через кого и в каком виде эти споры в ЦК дошли до Ленина, из документов не видно. Свидания с Троцким, который был слишком на виду у врагов, представляли для Ленина слишком большую опасность. В своей тогдашней настороженности Ленин мог опасаться, что Троцкий ставит ударение на съезде, а не на восстании, и во всяком случае не дает "конституционным иллюзиям" Зиновьева и Каменева необходимого отпора. Могли Ленина беспокоить также и малознакомые ему новые члены ЦК, бывшие межрайонцы (или объединенцы), Иоффе и Урицкий. На это есть прямое указание в речи Ленина уже после победы, на заседании Петроградского комитета 1 ноября. "Был поднят вопрос на заседании (10 октября) о выступлении. Боялся оппортунизма со стороны интернационалистов-объединенцев, но это рассеялось; в нашей же партии (некоторые старые) члены (ЦК) не согласились. Это меня крайне огорчило", 10-го Ленин, по собственным словам, убедился, что не только Троцкий, но и находившиеся под его непосредственным влиянием Иоффе и Урицкий решительно стоят за восстание. Вопрос о сроках вообще ставился впервые на этом заседании. Когда же и кем отвергнуто было "предложение Троцкого" не начинать восстания без предварительного решения съезда советов? Как бы специально для того, чтобы еще более увеличить радиус путаницы, официальные справочники, как мы уже знаем, приписывают точно такое же предложение и Ленину, со ссылкой на апокрифическое решение 21 октября.
Здесь в спор вторгается Сталин с новой версией, которая опрокидывает Яковлева, но вместе с ним и многое другое. Оказывается, отложение восстания до дня съезда, т. е. до 25-го, само по себе не вызывало возражений Ленина; но дело было испорчено опубликованием заранее срока восстания. Предоставим, однако, слово самому Сталину: "Ошибка Петроградского Совета, открыто назначившего и распубликовавшего день восстания (25 октября), не могла быть исправлена иначе, как фактическим восстанием до этого легального срока восстания". Это утверждение обезоруживает своей несостоятельностью. Как будто в спорах с Лениным дело шло о выборе между 24 и 25 октября! На самом деле Ленин почти за месяц до восстания писал: "Ждать Съезда Советов есть полный идиотизм, ибо это значит пропустить недели, а недели и даже дни решают теперь все". Где и когда, с другой стороны, Совет распубликовывал срок восстания? Трудно даже придумать мотивы, по которым он мог бы совершить подобную бессмыслицу. В действительности на 25-е было заранее и гласно назначено не восстание, а открытие съезда советов; сделано это было не Петроградским Советом, а соглашательским ЦИКом. Из этого факта, а не из мнимой неосторжности Совета вытекали для противника известные выводы: большевики, если не хотят сойти со сцены, должны будут попытаться захватить к моменту съезда власть. "По логике вещей, -- писали мы впоследствии, -- выходило, что мы назначили восстание на 25 октября. Так именно понимала дело вся буржуазная печать". Смутные воспоминания о "логике вещей" превратились у Сталина в "неосторожное" распубликование дня восстания. Так пишется история!
Во вторую годовщину переворота автор этой книги, ссылаясь в разъясненном только что смысле на то, что "Октябрьское восстание было, так сказать, заранее назначено на определенное число, на 25 октября", и завершилось в этот именно день, присовокуплял: тщетно стали бы мы в истории искать другой пример восстания, которое ходом вещей заранее было бы приурочено к определенному сроку. Это утверждение было ошибочным: восстание 10 августа 1792 года тоже оказалось, примерно за неделю, назначено на определенное число, и тоже не по неосторожности, а по логике вещей.
3 августа Законодательное собрание постановило, что петиции парижских секций, требующие низложения короля, будут обсуждаться 9-го числа. "Назначив таким образом день прений, -- пишет Жорес, подметивший многое, что ускользало от старых историков, -- оно тем самым назначило и день восстания". Руководитель секции Дантон занимал оборонительную позицию. "Если вспыхнет новая революция, -- заявлял он настойчиво, -- то она... явится ответом на вероломство власти". Перенесение секциями вопроса на рассмотрение Законодательного собрания вовсе не было "конституционной иллюзией": оно было лишь методом подготовки восстания и вместе его легальным прикрытием. Для поддержания своих петиций секции, как известно, поднялись по набату с оружием в руках.
Черта сходства двух переворотов, отделенных один от другого промежутком в 125 лет, представляется отнюдь не случайной. Оба восстания разыгрываются не в начале революции, а на втором ее этапе, что делает их политически гораздо более сознательными и умышленными. В обоих случаях революционный кризис достигает высокой зрелости. Массы отдают себе заранее отчет в неотвратимости и близости переворота. Потребность в единстве действий заставляет их сосредоточить свое внимание на определенной "легальной" дате, как на фокусе надвигающихся событий. Этой логике движения масс подчиняется руководство. Уже господствуя над политической обстановкой, уже почти наложив руку на победу, оно занимает по внешности оборонительную позицию. Провоцируя ослабленного противника, оно заранее возлагает на него ответственность за близящееся столкновение. Так происходит восстание в "заранее назначенный срок".
Поражающие своей несообразностью утверждения Сталина -- некоторые из них приведены в предшествующих главах -- показывают, как мало он продумывал события 1917 года в их внутренней связи и какой суммарный след они оставили в его памяти. Как объяснить это? Известно, что люди делают историю, не зная ее законов, как они переваривают пищу, не имея понятия о физиологии пищеварения. Но, казалось бы, это не может относиться к руководящим политикам, да еще вождям партии, опирающейся на научно обоснованную программу. А между тем факт таков, что многие революционеры, принимавшие участие в революции на видных постах, уже через очень короткое время обнаруживают неспособность разобраться во внутреннем смысле того, что происходило при их прямом участии. Чрезвычайно обильная литература эпигонства порождает впечатление, будто грандиозные события прокатились по человеческим мозгам и отдавили их, как чугунный каток отдавливает руки и ноги. До некоторой степени так оно и есть: чрезмерное психическое напряжение быстро расходует людей. Гораздо важнее, однако, другое обстоятельство: победоносная революция радикально изменяет положение вчерашних революционеров, усыпляет их научную пытливость, примиряет с шаблонами и побуждает оценивать вчерашний день под влиянием новых интересов. Так ткань бюрократической легенды все плотнее прикрывает реальные очертания событий.
В 1924 году автор этой книги пытался в своей работе "Уроки Октября" разъяснить, почему Ленин, ведя партию к восстанию, вынужден был бороться с такой резкостью против правого крыла, представленного Зиновьевым и Каменевым. Сталин возражал на это: "Были ли тогда разногласия в нашей партии? Да, были. Но они имели исключительно деловой характер, вопреки уверениям Троцкого, пытающегося открыть "правое" и "левое" крыло партии"... "Троцкий уверяет, что, в лице Каменева и Зиновьева, мы имели в Октябре правое крыло нашей партии... Как могло случиться, что разногласия с Каменевым и Зиновьевым продолжались всего несколько дней?.. Раскола не было, а разногласия длились всего несколько дней потому, и только потому, что мы имели в лице Каменева и Зиновьева ленинцев, большевиков". Не так же ли точно семь лет перед тем, за пять дней до восстания, Сталин обвинял Ленина в преувеличенной резкости и утверждал, что Зиновьев и Каменев стоят на общей почве "большевизма"? Через все зигзаги Сталина проходит известная преемственность, вытекающая не из продуманного миросозерцания, а из общего склада характера. Через семь лет после переворота, как и накануне восстания, он одинаково смутно представлял себе глубину разногласий в партии.
Оселком для революционного политика является вопрос о государстве. В направленном против восстания письме 11 октября Зиновьев и Каменев писали: "При правильной тактике мы можем получить треть, а то и больше мест в Учредительном собрании... Учредительное собрание плюс советы -- вот тот комбинированный тип государственных учреждений, к которому мы идем". "Правильная тактика" означала отказ от завоевания власти пролетариатом. "Комбинированный тип" государства означал сочетание Учредительного собрания, в котором буржуазные партии составляют две трети, и советов, в которых господствует партия пролетариата. Этот тип комбинированного государства лег впоследствии в основу идеи Гильфердинга: включить советы в Веймарскую конституцию. Генерал фон Линсинген, комендант марки Бранденбург, запретивший 7 ноября 1918 года образование советов на том основании, что "подобные учреждения противоречат существующему государственному порядку", проявил во всяком случае несравненно большую проницательность, чем австромарксисты и германская независимая партия.
Что Учредительное собрание отходит на второй план, об этом Ленин предупреждал с апреля; однако ни он сам, ни партия в целом в течение всего 1917 года формально не отказывались от идеи демократического представительства: нельзя было с уверенностью утверждать заранее, как далеко зайдет революция. Предполагалось, что, взяв власть, советы успеют достаточно скоро завоевать армию и крестьян, так что Учредительное собрание, особенно при расширении избирательного права (Ленин предлагал, в частности, снизить возрастной ценз до 18 лет), даст большинство большевикам и лишь формально увенчает советский режим. В этом смысле Ленин говорил иногда о "комбинированном типе" государства, т. е. о приспособлении Учредительного собрания к советской диктатуре. На самом деле развитие пошло иным путем. Несмотря на настояния Ленина, ЦК не решился, после завоевания власти, отложить на несколько недель созыв Учредительного собрания, без чего нельзя было ни расширить избирательное право, ни, главное, дать крестьянам по-новому определить свое отношение к эсерам и большевикам. Учредительное собрание пришло в столкновение с советами и было распущено. Враждебные лагери, представленные в собрании, вступили в состояние гражданской войны, длившейся годы. В системе советской диктатуры для демократического представительства не нашлось и второстепенного места. Вопрос о "комбинированном типе" оказался практически снят. Теоретически он, однако, сохранил все свое значение, как показал впоследствии опыт независимой партии в Германии.
В 1924 году, когда Сталин, повинуясь потребностям внутрипартийной борьбы, впервые попытался самостоятельно оценить опыт прошлого, он взял под защиту "комбинированное государство" Зиновьева, ссылаясь при этом -- на Ленина. "Троцкий не понимает... особенности большевистской тактики, фыркая на теорию сочетания Учредительного собрания с советами, как на гильфердинговщину", -- писал в свойственной ему манере Сталин. "Зиновьев, которого Троцкий готов превратить в гильфердинговца, целиком и полностью разделял точку зрения Ленина". Это значит, что через семь лет после теоретических и политических боев 1917 года Сталин совершенно не понял, что у Зиновьева, как и у Гильфердинга, дело шло о согласовании и примирении власти двух классов, буржуазии -- через Учредительное собрание, пролетариата -- через советы; тогда как у Ленина речь шла о комбинировании учреждений, выражающих власть одного и того же класса, пролетариата. Идея Зиновьева, как тогда же разъяснил Ленин, -- была противоположна самым основам марксистского учения о государстве. "При власти в руках советов... -- писал Ленин 17 октября против Зиновьева и Каменева, -- "комбинированный тип" все признали; но протащить теперь под словечком "комбинированный тип" отказ от передачи власти советам... можно ли подыскать для характеристики этого парламентское выражение?" Мы видим: для оценки идеи Зиновьева, которую Сталин объявляет "особенностью большевистской тактики", будто бы не понятой Троцким, Ленин затрудняется даже найти парламентское выражение, хотя чрезмерной мнительностью на этот счет он совсем не отличался. Через год с лишним Ленин писал применительно к Германии:
"Попытка совместить диктатуру буржуазии с диктатурой пролетариата есть полное отречение и от марксизма, и от социализма вообще". Да и мог ли Ленин писать иначе?
"Комбинированный тип" Зиновьева означал, по существу, попытку увековечения двоевластия, т. е. возрождение опыта, до конца исчерпанного меньшевиками. И если Сталин в 1924 году по-прежнему стоял в этом вопросе на общей почве с Зиновьевым, то это значит, что, несмотря на свое присоединение к тезисам Ленина, он все еще оставался, по крайней мере наполовину, верен той философии двоевластия, которую он сам развивал в докладе 29 марта 1917 года: "Роли поделились, Совет фактически взял почин революционных завоеваний... Временное же правительство взяло фактически роль закрепителя завоеваний революционного народа". Взаимоотношение между буржуазией и пролетариатом определяется здесь как простое политическое разделение труда. В последнюю неделю перед восстанием Сталин явно маневрировал между Лениным, Троцким и Свердловым, с одной стороны, Каменевым и Зиновьевым -- с другой. Редакционное заявление 20-го, бравшее под защиту противников восстания от ударов Ленина, именно у Сталина не могло быть случайным: в вопросах внутрипартийного маневрирования его мастерство является неоспоримым. Как в апреле, после приезда Ленина, Сталин осторожно выдвинул вперед Каменева, а сам молча выжидал в стороне, прежде чем заново ангажироваться, так теперь, накануне переворота, он явно готовит себе, на случай возможной неудачи, отступление по линии Зиновьева -- Каменева. Сталин доходит по этому пути до грани, за которой открывается разрыв с большинством ЦК. Эта перспектива пугает его. На заседании 21-го Сталин восстановляет полуразрушенный мост к левому крылу ЦК, предлагая поручить Ленину подготовку тезисов по основным вопросам съезда советов и возложить на Троцкого политический доклад. И то и другое принято единогласно. Застраховав себя слева, Сталин в последнюю минуту отходит в тень: он выжидает. Все новейшие историки, начиная с Ярославского, тщательно обходят тот факт, что Сталин не присутствовал в Смольном на заседании ЦК 24-го и не взял на себя никакой функции в организации восстания! Между тем этот факт, неоспоримо устанавливаемый документами, как нельзя лучше характеризует политическую личность Сталина и его приемы.
С 1924 года неисчислимые усилия были затрачены на то, чтобы заполнить пустое место, каким Октябрь является в политической биографии Сталина. Делалось это под двумя псевдонимами: "ЦК" и "практический центр". Мы не поймем ни механики октябрьского руководства, ни механики позднейшей эпигонской легенды, если не подойдем здесь несколько ближе к личному составу тогдашнего ЦК.
Ленин, признанный вождь, для всех авторитетный, но, как показывают факты, отнюдь не "диктатор" в партии, в течение четырех месяцев не принимал непосредственного участия в работах ЦК и по ряду тактических вопросов находился к нему в резкой оппозиции. Виднейшими руководителями в старом большевистском ядре, на очень большом расстоянии от Ленина, но и от тех, кто следовал за ними, считались Зиновьев и Каменев. Зиновьев скрывался, как и Ленин. Перед Октябрем Зиновьев и Каменев находились в решительной оппозиции к Ленину и большинству ЦК: это вывело их обоих из строя. Из старых большевиков быстро выдвигался Свердлов. Но он был тогда еще новичком в ЦК. Его талант организатора расцвел лишь позже, в годы строительства советского государства. Дзержинский, недавно примкнувший к партии, выделялся своим революционным темпераментом, но не претендовал на самостоятельный политический авторитет. Бухарин, Рыков и Ногин проживали в Москве. Бухарин считался даровитым, но ненадежным теоретиком. Рыков и Ногин были противниками восстания. Ломов, Бубнов и Милютин при решении больших вопросов вряд ли кем-либо принимались в расчет; к тому же Ломов работал в Москве, Милютин был в разъездах. Иоффе и Урицкий были своим эмигрантским прошлым тесно связаны с Троцким и действовали в согласии с ним. Молодой Смилга работал в Финляндии. Состав и внутреннее состояние ЦК достаточно объясняют, почему партийный штаб, до возвращения Ленина к непосредственному руководству, не играл и не мог играть, хотя бы в отдаленной степени, той роли, какая ему принадлежала впоследствии. Протоколы показывают, что важнейшие вопросы: о съезде советов, о гарнизоне, о Военно-революционном комитете -- не обсуждались предварительно в ЦК, не исходили из его инициативы, а возникали в Смольном, из практики Совета, чаще всего при участии Свердлова.
Сталин в Смольном вообще не показывался. Чем решительнее становится напор революционных масс, чем больший размах принимают события, тем более Сталин стушевывается, тем бледнее его политическая мысль, тем слабее его инициатива. Так было в 1905 году. Так было осенью 1917 года. То же повторялось и дальше каждый раз, когда большие исторические вопросы поднимались на мировой арене. Когда выяснилось, что опубликование протоколов ЦК за 1917 год только обнажило октябрьский пробел в биографии Сталина, бюрократическая историография создала легенду "практического центра". Разъяснение этой версии, широко популяризованной за последние годы, входит необходимым элементом в критическую историю октябрьского переворота.
На совещании ЦК в Лесном 16 октября одним из доводов против форсирования восстания служило указание на то, что "мы не имеем еще даже центра". По предложению Ленина, Центральный Комитет решил тут же, на летучем заседании в углу, заполнить пробел. Протокол гласит: "ЦК организует военно-революционный центр в следующем составе: Свердлов, Сталин, Бубнов, Урицкий и Дзержинский. Этот центр входит в состав революционного советского комитета". Забытое всеми постановление было открыто в архивах впервые в 1924 году. Его стали цитировать как важнейший исторический документ. Так, Ярославский писал: "Этот орган (а никто другой) руководил всеми организациями, принимавшими участие в восстании (революционными военными частями. Красной гвардией)". Слова "а никто другой" достаточно откровенно указывают цель всей этой конструкции задним числом. Еще откровеннее писал Сталин: "В состав практического центра, призванного руководить восстанием, странным образом не попал... Троцкий". Чтобы иметь возможность развивать эту тему, Сталин вынужден был опустить вторую половину постановления: "Этот центр входит в состав революционного советского комитета". Если принять во внимание, что Военно-революционный комитет возглавлялся Троцким54, то нетрудно понять, почему ЦК ограничился назначением новых работников в помощь тем, которые и без того уже стояли в центре работы. Ни Сталин, ни Ярославский не объяснили к тому же, почему о "практическом центре" впервые вспомнили в 1924 году.
Между 16 и 20 октября восстание, как мы видели, окончательно становится на советские рельсы. Военно-революционный комитет с первых шагов сосредоточивает в своих руках непосредственное руководство не только гарнизоном, но и Красной гвардией, которая уже с 13 октября встала в подчинение Петроградского исполнительного комитета. Для какого-либо другого руководящего центра не остается никакого места. Во всяком случае, ни в протоколах ЦК, ни в каких-либо иных материалах за вторую половину октября нельзя открыть ни малейших следов деятельности столь важного, казалось, бы, учреждения. Никто не дает отчета о его работах, на него не возлагают никаких поручений, самое имя его никем не произносится, хотя члены его присутствуют на заседаниях ЦК и участвуют в разрешении вопросов, которые должны были бы входить в прямую компетенцию "практического центра".
Свешников, член Петроградского комитета партии, почти непрерывно дежуривший для связи в Смольном в течение второй половины октября, должен был во всяком случае знать, где искать практических указаний по вопросам восстания. Вот что он пишет: "Возникает Военно-революционный комитет. С его возникновением стихия революционной активности пролетариата приобретает руководящий центр". Каюров, хорошо известный нам по февральским дням, рассказывает, как Выборгский район в напряжении ждал сигнала из Смольного: "К вечеру (24-го) был ответ Военно-революционного комитета -- готовить Красную гвардию к бою". Каюрову ничего не известно о каком-либо другом центре в момент перехода к открытому восстанию. Можно с таким же правом сослаться на воспоминания Садовского, Подвойского, Антонова, Мехоношина, Благонравова и других непосредственных участников переворота: ни один и них не упоминает о "практическом центре", который, по утверждению Ярославского, руководил будто бы всеми организациями. Наконец, сам Ярославский в своей "Истории" ограничивается голым сообщением о создании центра: о деятельности его он не сообщает ни слова. Вывод напрашивается сам собою: руководящий центр, о котором не знает никто из руководимых, для истории не существует.
Но можно представить и более прямые доказательства фиктивности практического центра. В заседании ЦК 20 октября Свердлов оглашает заявление Военной организации, заключавшее в себе, как видно из прений, требование привлекать руководителей Военной организации при решении вопросов восстания. Иоффе предлагает отклонить эту претензию: "Все желающие работать могут войти в революционный центр при Совете". Троцкий придает предложению Иоффе смягченную формулировку: "Все наши организации могут войти в революционный центр и в нашей фракции там обсуждать все интересующие их вопросы". Вынесенное в этом виде решение показывает, что революционный центр был один, при Совете, т. е. Военно-революционный комитет. Если бы существовал какой-либо другой центр по руководству восстанием, то кто-нибудь должен был бы, по крайней мере, вспомнить о его существовании. Но не вспомнил никто, ни даже Свердлов, имя которого стоит первым в составе "практического центра".
Еще поучительнее, если возможно, на этот счет протокол заседания 24 октября. В часы, непосредственно предшествовавшие захвату города, не только нет речи о практическом центре восстания, но само постановление о создании его настолько пришло в забвение в вихре протекших восьми дней, что, по предложению Троцкого, "в распоряжение Военно-революционного комитета" назначаются: Свердлов, Дзержинский и Бубнов, т. е. те члены ЦК, которые, по смыслу решения 16 октября, и без того должны были входить в состав Военно-революционного комитета. Самая возможность такого недоразумения объясняется тем, что едва вышедший из подполья ЦК, по организации и методам работы, еще очень мало походил на могущественную всеохватывающую канцелярию позднейших лет. Главную часть аппарата ЦК Свердлов носил в боковом кармане.
Эпизодических органов, создававшихся к концу заседания и сейчас же тонувших в забвении, в то горячее время было немало. На заседании ЦК 7 октября создано было "бюро для информации по борьбе с контрреволюцией": это было зашифрованное имя первого органа по разработке вопросов восстания. О составе его протокол гласит: "От ЦК в бюро избраны трое: Троцкий, Свердов, Бубнов, которым и поручено составить самое бюро". Существовал ли этот первый "практический центр" восстания? Очевидно, нет, так как он не оставил после себя никаких следов. Политическое бюро, созданное на заседании 10-го, также оказалось нежизнеспособным и решительно ничем себя не проявило: вряд ли оно заседало хоть один раз. Чтобы Петроградская организация партии, непосредственно ведшая работу в районах, не оказалась оторвана от Военно-революционного комитета, Троцкий, по инициативе Ленина, который любил систему двойной и тройной страховки, был введен на критические недели в руководящую головку Петроградского комитета. Однако и это решение осталось только на бумаге: ни одного заседания с участием Троцкого не было. Такая же участь постигла и так называемый "практический центр". В качестве самостоятельного учреждения он не должен был существовать и по замыслу; но он не существовал и в качестве подсобного органа.
Из намеченной в состав "центра" пятерки Дзержинский и Урицкий полностью вошли в работу Военно-революционного комитета только после переворота. Свердлов играл крупнейшую роль по связи Военно-революционного комитета с партией. Сталин в работе Военно-революционного комитета не принимал никакого участия и никогда не появлялся на его заседаниях. В многочисленных документах, показаниях свидетелей и участников, как и в позднейших воспоминаниях, имя Сталина не встречается ни разу55.
В официальном справочнике по истории революции октябрю месяцу посвящен самостоятельный том, группирующий по дням все фактические сведения из газет, протоколов, архивов, воспоминаний участников и прочее. Несмотря на то что сборник издан был в 1925 году, когда ревизия прошлого шла уже полным ходом, указатель в конце книги сопровождает имя Сталина лишь одной цифрой, и когда мы открываем соответственную страницу сборника, то находим все тот же текст решения ЦК о "практическом центре", с упоминанием Сталина как одного из пяти членов. Тщетно стали бы мы искать в этом сборнике, столь обильном даже и третьестепенными материалами, сведения о том, какую, собственно, работу выполнял Сталин в октябре, в составе ли "центра" или вне его.
Если определить политическую физиономию Сталина одним словом, то он всегда был "центристом" в большевизме, т. е. органически стремился занять промежуточное положение между марксизмом и оппортунизмом. Но это был центрист, боявшийся Ленина. Каждый отрезок сталинской орбиты до 1924 года можно всегда разложить на эти две силы: собственную центристскую природу и революционное давление Ленина. Несостоятельность центризма полнее всего должна обнаруживаться на испытании великих исторических событий. "Наше положение противоречиво", -- говорил Сталин 20 октября в оправдание Зиновьева и Каменева. На самом деле противоречивая природа центризма не позволяла Сталину занять в революции сколько-нибудь самостоятельное место. Наоборот, те же черты, которые парализовали его на больших перекрестках истории, -- выжидательность и эмпирическое лавирование, -- должны были обеспечить ему серьезные преимущества, когда массовое движение стало входить в берега, а на передний план выдвигался чиновник, стремившийся закрепить достигнутое, т. е. прежде всего застраховать свое собственное положение от новых потрясений. Чиновник, правящий именем революции, нуждается в революционном авторитете. В качестве "старого большевика" Сталин явился как нельзя более подходящим воплощением этого авторитета. Оттеснив массы, коллективный чиновник говорит им: "Это мы все для вас сделали". Он начинает распоряжаться не только настоящим, но и прошлым. Чиновник-историк переделывает историю, ремонтирует биографии, создает репутации. Понадобилось бюрократизировать революцию, прежде чем Сталин смог увенчать ее.
В личной судьбе Сталина, представляющей для марксистского анализа выдающийся интерес, мы имеем новое преломление закона всех революций: развитие режима, созданного переворотом, неизбежно проходит через приливы и отливы, измеряемые годами, причем периоды идейной реакции выдвигают на передний план те фигуры, которые по всем своим основным качествам не играют и не могли играть руководящей роли во время подъема.
Бюрократическим пересмотром истории партии и революции непосредственно руководит Сталин. Вехи этой работы ярко отмечают этапы в развитии и советского аппарата. 6 ноября (нового стиля) 1918 года Сталин писал в юбилейной статье "Правды": "Вдохновителем переворота с начала до конца был ЦК партии во главе с тов. Лениным. Владимир Ильич жил тогда в Петрограде, на Выборгской стороне, на конспиративной квартире. 24 октября, вечером, он был вызван в Смольный для общего руководства движением. Вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством председателя Петроградского Совета тов. Троцкого. Можно с уверенностью сказать, что быстрым переходом гарнизона на сторону Совета и умелой постановкой работы Военно-революционного комитета партия обязана прежде всего и главным образом тов. Троцкому. Товарищи Антонов и Подвойский были главными помощниками тов. Троцкого".
Ни автор этой книги, ни, надо думать, Ленин, оправлявшийся от эсеровских пуль, не обратили в те дни внимания на это ретроспективное распределение ролей и заслуг. Статья осветилась новым светом лишь несколько лет спустя, обнаружив, что Сталин уже в тяжкие осенние месяцы 1918 года подготовлял, пока еще с чрезвычайной осторожностью, новое изображение партийного руководства в октябре. "Вдохновителем переворота с начала до конца был ЦК партии во главе с тов. Лениным". Эта фраза есть полемика против тех, кто считал, и вполне правильно, что действительным вдохновителем восстания был Ленин, в значительной мере в борьбе против ЦК. В этот период Сталин не мог еще прикрывать свои октябрьские колебания иначе как безличным псевдонимом ЦК. Дальнейшие две фразы -- о том, что Ленин жил в Петрограде на конспиративной квартире и был вызван вечером 24-го в Смольный для общего руководства движением, -- имеют целью ослабить господствовавшее в партии представление, что руководителем переворота был Троцкий. Следующие затем фразы, посвященные Троцкому, звучат в сегодняшней политической акустике, как панегирик; на самом деле это было наименьшее из того, что Сталин был вынужден сказать, чтобы замаскировать свои полемические намеки. Сложность конструкции и тщательная покровительственная окраска этой "юбилейной" статьи сами по себе дают недурное представление о тогдашнем общественном мнении партии.
В статье, к слову сказать, совершенно не упоминается о "практическом центре". Наоборот, Сталин категорически заявляет: "вся работа по практической организации восстания проходила под непосредственным руководством... Троцкого". Но Троцкий не входил в практический центр; от Ярославского же мы слышали, будто именно "этот орган (а никто другой) руководил всеми организациями, принимавшими участие в восстании". Разгадка противоречия проста: в 1918 году события были еще слишком свежи в памяти у всех, и попытка извлечь из протоколов постановление о никогда не существовавшем "центре" не могла рассчитывать на успех.
В 1924 году, когда многое уже было позабыто, Сталин следующим образом объяснял, почему Троцкий не входил в "практический центр": "Должен сказать, что никакой особой роли в октябрьском восстании Троцкий не играл и играть не мог". Сталин прямо провозгласил в этом году задачей историков разрушение "легенды об особой роли Троцкого в октябрьском восстании". Как примиряет, однако, Сталин эту новую версию со своей собственной статьей 1918 года? Очень просто: он запретил цитировать свою старую статью. Историки, пытающиеся взять среднюю линию между Сталиным 1918-го и Сталиным 1924 годов, немедленно исключаются из партии.
Существуют, однако, более авторитетные свидетельства, чем первая юбилейная статья Сталина. В примечаниях к официальному изданию Сочинений Ленина под словом Троцкий значится: "после того как Петербургский Совет перешел в руки большевиков, был избран его председателем, в качестве которого организовал и руководил восстанием 25 октября". Таким образом, "легенда об особой роли" прочно утвердилась в Собрании сочинений Ленина при жизни их автора.
По официальным справочникам можно из года в год проследить процесс переработки исторического материала. Так, в 1925 году, когда кампания против Троцкого была уже в полном разгаре, официальный ежегодник "Календарь коммуниста" писал еще: "В Октябрьской революции Троцкий принимает самое деятельное, руководящее участие. В октябре 1917 года его избирают Председателем Петроградского Революционного Комитета, который организовал вооруженное восстание". В издании 1926 года это место заменяется короткой нейтральной фразой: "В октябре 1917г. -- председатель Ленинградского ревкома". С 1927 года школой Сталина выдвинута новая версия, вошедшая во все советские учебники: будучи противником "социализма в одной стране", Троцкий не мог, по существу, не являться противником октябрьского переворота. К счастью, существовал "практический центр", который довел дело до счастливого конца! Находчивые историки упускают лишь объяснить, почему большевистский Совет выбрал Троцкого председателем и почему тот же Совет, руководимый партией, поставил Троцкого во главе Военно-революционного комитета.
Ленин не был доверчив, особенно в таком вопросе, где дело шло о судьбе революции. Словесными заверениями его успокоить нельзя было. На расстоянии он склонен был каждый признак истолковывать в худшую сторону. Он окончательно поверил, что дело ведется правильно, когда увидел собственными глазами, т. е. когда появился в Смольном. Троцкий рассказывает об этом в своих воспоминаниях 1924 года: "Помню, огромное впечатление произвело на Ленина сообщение о том, как я вызвал письменным приказом роту Литовского полка, чтобы обеспечить выход нашей партийной и советской газеты... Ленин был в восторге, выражавшемся в восклицаниях, смехе, потираний рук. Потом он стал молчаливее, подумал и сказал: "Что ж, можно и так. Лишь бы взять власть". Я понял, что он только в этот момент окончательно примирился с тем, что мы отказались от захвата власти путем конспиративного заговора. Он до последнего часа опасался, что враг пойдет наперерез и застигнет нас врасплох. Только теперь... он успокоился и окончательно санкционировал тот путь, каким пошли события".
Этот рассказ тоже был впоследствии оспорен. Между тем он находит себе несокрушимую опору в объективной обстановке. 24-го вечером Ленин переживал последнюю вспышку тревоги, захватившей его с такой силой, что он сделал запоздалую попытку мобилизовать солдат и рабочих для давления на Смольный. Как бурно должно было переломиться его настроение, когда он через несколько часов узнал в Смольном действительную обстановку! Не ясно ли, что он не мог, хоть в нескольких фразах, в нескольких словах, не подвести итог своей тревоге, своим прямым и косвенным упрекам по адресу Смольного? В сложных объяснениях не было надобности. Каждому из двух собеседников, встретившихся с глазу на глаз в этот не совсем обычный час, были совершенно понятны источники недоразумений. Теперь они были ликвидированы. Возвращаться к ним не стоило. Одной фразы было достаточно: "Можно и так!" Это значило: "Может быть, я и хватал иногда через край в придирчивой подозрительности, но ведь вы же понимаете?.." Еще бы не понять! Ленин не был склонен к сентиментальностям. Одной фразы его: "Можно и так", с особым смешком, было совершенно достаточно, чтобы отодвинуть эпизодические недоразумения вчерашнего дня и крепче связать узы доверия.
Настроение Ленина в день 25-го как нельзя ярче обнаружилось во внесенной им, через Володарского, резолюции, в которой восстание характеризовалось как "на редкость бескровное и на редкость успешное". Тот факт, что Ленин взял на себя эту, как всегда у него, скупую на слова, но очень высокую по существу оценку переворота, не случаен. Именно он, как автор "Советов постороннего", считал себя наиболее свободным, чтобы воздать должное не только героизму масс, но и заслугам руководства. Вряд ли можно сомневаться в том, что у Ленина были для этого и дополнительные психологические мотивы: он все время опасался взятого Смольным слишком медленного курса, и он спешил теперь первым признать его обнаруженные на деле преимущества.
С момента появления Ленина в Смольном он, естественно, становится во главе всей работы: политической, организационной, технической, 29-го в Петрограде происходит восстание юнкеров. Керенский наступает на Петроград во главе нескольких казачьих сотен. Военно-революционный комитет стоит перед задачей обороны. Этой работой руководит Ленин. В своих воспоминаниях Троцкий пишет: "Быстрый успех обезоруживает, как и поражение. Не терять из виду основной нити событий; после каждого успеха говорить себе: еще ничего не достигнуто, еще ничто не обеспечено; за пять минут до решающей победы вести дело с такою же бдительностью, энергией и с таким же напором, как за пять минут до открытия вооруженных действий; через пять минут после победы, еще прежде чем отзвучали первые приветственные клики, сказать себе: завоевание еще не обеспечено, нельзя терять ни минуты, -- таков подход, таков образ действий, таков метод Ленина, таково органическое существо его политического характера, его революционного духа". Упомянутое выше заседание Петроградского комитета 1 ноября, где Ленин говорил о своих неоправдавшихся опасениях относительно межрайонцев, было посвящено вопросу о коалиционном правительстве с меньшевиками и эсерами. На коалиции настаивали после победы правые: Зиновьев, Каменев, Рыков, Луначарский, Рязанов, Милютин и др. Ленин и Троцкий решительно выступают против всякой коалиции, которая выходила бы за рамки съезда советов. "Разногласия, -- заявляет Троцкий, -- имели значительную глубину до восстания -- в Центральном Комитете и в широких кругах нашей партии... То же говорилось, что и сейчас, после победоносного восстания: не будет-де технического аппарата. Сгущались краски для того, чтобы запугать, как теперь -- для того, чтобы не воспользоваться победой". Рука об руку с Лениным Троцкий ведет против сторонников коалиции ту же самую борьбу, которую вел до переворота против противников восстания. Ленин говорит на этом же заседании: "Соглашение? Я не могу даже говорить об этом серьезно. Троцкий давно сказал, что объединение невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучшего большевика".
В числе важнейших условий соглашения эсеры и меньшевики выставили требование устранения из правительства двух наиболее ненавистных им фигур: "персональных виновников октябрьского переворота, Ленина и Троцкого". Отношение ЦК и партии к этому требованию было таково, что Каменев, крайний сторонник соглашения, лично готовый и на эту уступку, счел необходимым заявить на заседании ЦИКа 2 ноября: "Предложено исключить Ленина и Троцкого: это предложение обезглавит нашу партию, и мы его не принимаем".
Революционная точка зрения -- за восстание, против коалиции с соглашателями -- называлась в районах "точкой зрения Ленина и Троцкого". Это выражение, как свидетельствуют документы и протоколы, получило обиходный характер. В момент кризиса внутри ЦК многолюдная конференция женщин-работниц в Петрограде единогласно вынесла резолюцию: "Приветствовать политику Центрального Комитета нашей партии, руководимого Лениным и Троцким". Барон Будберг уже в ноябре 1917 года пишет в своем дневнике о "новых дуумвирах Ленине и Троцком". Когда группа эсеров решила, в декабре, "срезать большевистскую головку", им, по рассказу Бориса Соколова, одного из заговорщиков, "представлялось ясным, что наиболее зловредными и важными большевиками являются Ленин и Троцкий. Надо начать именно с них". В годы гражданской войны эти два имени назывались всегда неразрывно, как если бы речь шла об одном лице. Парвус, некогда революционный марксист, а затем злостный враг Октябрьской революции, писал: "Ленин и Троцкий -- это собирательное имя для всех тех, которые из идеализма шли по большевистскому пути"... Роза Люксембург, сурово критиковавшая политику Октябрьской революции, относила свою критику одинаково к Ленину и Троцкому. Она писала: "Ленин и Троцкий со своими друзьями были первыми, которые подали пример мировому пролетариату. Они и сейчас еще остаются единственными, которые могут воскликнуть вместе с Гуттеном: я дерзнул на это!" В октябре 1918 года Ленин на торжественном заседании ЦИКа цитировал иностранную буржуазную прессу: "Итальянские рабочие ведут себя так, что, кажется, они позволили бы ездить по Италии только Ленину и Троцкому". Такие свидетельства неисчислимы. Они проходят, как лейтмотив, через первые годы советского режима и Коммунистического Интернационала. Участники и наблюдатели, друзья и враги, близкие и дальние, скрепили деятельность Ленина и Троцкого в октябрьском перевороте таким крепким узлом, что ни развязать, ни разрубить его эпигонской историографии не удастся.
Социализм в отдельной стране?
"Промышленно более развитая страна показывает менее развитой лишь образ ее собственного будущего". Это положение Маркса, методологически исходившее не из мирового хозяйства как целого, а из отдельной капиталистической страны как типа, становилось тем менее применимо, чем более капиталистическое развитие охватывало все страны, независимо от их предшествующей судьбы и экономического уровня. Англия показывала в свое время будущее Франции, значительно меньше -- Германии, но уже никак не России и не Индии. Между тем русские меньшевики понимали условное положение Маркса безусловно: отсталая Россия должна не забегать вперед, а покорно следовать готовым образцам. С этим "марксизмом" соглашались и либералы. Другая, не менее популярная формула Маркса: "общественная формация гибнет не раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она открывает простор...", исходит, наоборот, не из отдельно взятой страны, а из смены универсальных общественных укладов (рабство, средневековье, капитализм). Между тем меньшевики, взяв это положение в аспекте отдельного государства, сделали вывод, что русскому капитализму остается еще пройти большой путь, прежде чем он достигнет европейского или американского уровня. Но производительные силы не развиваются в безвоздушном пространстве! Нельзя говорить о возможностях национального капитализма, игнорируя, с одной стороны, развертывающуюся на его основе классовую борьбу, а с другой -- его зависимость от мировых условий. Низвержение буржуазии пролетариатом выросло из реального русского капитализма, превратив тем самым в ничто его абстрактные экономические возможности. Структура хозяйства, как и характер классовой борьбы в России, определялись в решающей степени международными условиями. Капитализм достиг на мировой арене такого состояния, когда он перестал оправдывать свои издержки производства, понимаемые не в коммерческом, а в социологическом смысле: таможни, милитаризм, кризисы, войны, дипломатические конференции и другие бичи поглощают и расточают столько творческой энергии, что, несмотря на все достижения техники, для роста и благосостояния и культуры не остается больше места.
Парадоксальный по внешности факт, что первой жертвой за грехи мировой системы пала буржуазия отсталой страны, на самом деле вполне закономерен. Еще Маркс наметил его объяснение для своей эпохи: "насильственные вспышки происходят раньше в конечностях буржуазного организма, чем в его сердце, так как здесь урегулирование скорее возможно, чем там". Под чудовищными тяготами империализма должно было прежде всего пасть государство, которое не успело накопить большого национального капитала, но которому мировое соперничество не давало никакой скидки. Крах русского капитализма явился местным обвалом универсальной общественной формации. "Правильная оценка нашей революции, -- говорил Ленин, -- возможна только с точки зрения международной".
Октябрьский переворот мы свели в последнем счете не к факту отсталости России, а к закону комбинированного развития. Историческая диалектика не знает голой отсталости, как и химически чистой прогрессивности. Все дело в конкретных соотношениях. Нынешняя история человечества полна "парадоксов", не столь грандиозных, как возникновение пролетарской диктатуры в отсталой стране, но подобного же исторического типа. Тот факт, что студенты и рабочие отсталого Китая жадно усваивают доктрину марксизма, тогда как рабочие вожди цивилизованной Англии верят магической силе церковных заклинаний, свидетельствует с несомненностью, что в известных областях Китай обогнал Англию. Но презрение китайских рабочих к средневековому тупоумию Макдональда не дает оснований для вывода, что по общему развитию Китай выше Великобритании. Наоборот, экономический и культурный перевес последней может быть выражен точными цифрами. Их внушительность не помешает, однако, тому, что рабочие Китая могут оказаться у власти раньше, чем рабочие Великобритании. В свою очередь, диктатура китайского пролетариата вовсе еще не будет означать построение социализма в границах Великой китайской стены. Школьные, прямолинейно-педантские или слишком короткие национальные критерии не годятся для нашей эпохи. Россию из ее отсталости и азиатчины выбило мировое развитие. Вне переплета его путей не может быть понята и ее дальнейшая судьба.
Буржуазные революции направлялись в одинаковой мере против феодальных отношений собственности и против партикуляризма провинций. На освободительных знаменах рядом с либерализмом стоял национализм. Западное человечество давно растоптало эти детские башмаки. Производительные силы нашего времени переросли не только буржуазные формы собственности, но и границы национальных государств. Либерализм и национализм стали в одинаковой мере оковами мирового хозяйства. Пролетарская революция направляется как против частной собственности на средства производства, так и против национального раздробления мирового хозяйства. Борьба народов Востока за независимость включается в этот мировой процесс, чтобы затем слиться с ним. Создание национального социалистического общества, если бы такая цель была вообще осуществима, означало бы крайнее снижение экономического могущества человека; но именно поэтому оно неосуществимо. Интернационализм -- не отвлеченный принцип, а выражение экономического факта. Как либерализм был национален, так социализм интернационален. Исходя из мирового разделения труда, социализм имеет задачей довести международный обмен благ и услуг до высшего расцвета.
Революция никогда и нигде еще не совпадала и не могла совпадать полностью с теми представлениями, которые делали себе о ней ее участники. Тем не менее идеи и цели участников борьбы входят в нее очень важным составным элементом. Это особенно относится к октябрьскому перевороту, ибо никогда еще в прошлом представления революционеров о революции не подходили так близко к действительному существу событий, как в 1917 году.
Работа об Октябрьской революции осталась бы незаконченной, если бы не ответила со всей возможной исторической точностью на вопрос: как представляла себе партия, в разгаре самих событий, дальнейшее развитие революции и чего ждала от нее? Вопрос приобретает тем большее значение, чем больше вчерашний день затемняется игрой новых интересов. Политика всегда ищет опору в прошлом и, если не получает ее добровольно, то начинает нередко вымогать ее путем насилия. Нынешняя официальная политика Советского Союза исходит из теории "социализма в отдельной стране" как из традиционного будто бы воззрения большевистской партии. Молодые поколения не только Коминтерна, но, пожалуй, и всех других партий воспитываются в убеждении, что советская власть была завоевана во имя построения самостоятельного социалистического общества в России.
Историческая действительность не имела ничего общего с этим мифом. До 1917 года партия вообще не допускала мысли, чтобы пролетарская революция могла совершиться в России раньше, чем на Западе. Впервые на апрельской конференции, под давлением обнажившейся до конца обстановки, партия признала задачу завоевания власти. Открыв новую главу в истории большевизма, это признание не имело, однако, ничего общего с перспективой самостоятельного социалистического общества. Наоборот, большевики категорически отвергали подсовывавшуюся им меньшевиками карикатурную идею построения "крестьянского социализма" в отсталой стране. Диктатура пролетариата в России была для большевиков мостом к революции на Западе. Задача социалистического преобразования общества объявлялась по самому существу своему международной.
Только в 1924 году в этом основном вопросе произошел перелом. Впервые было провозглашено, что построение социализма вполне осуществимо в границах Советского Союза, независимо от развития остального человечества, если только империалисты не опрокинут советскую власть военной интервенцией. Новой теории сразу придана была обратная сила. Если бы в 1917 году партия не верила в возможность построить самостоятельное социалистическое общество в России, заявили эпигоны, она не имела бы права брать власть в свои руки. В 1926 году Коминтерн официально осудил непризнание теории социализма в отдельной стране, распространив это осуждение на все прошлое начиная с 1905 года.
Три ряда идей были отныне признаны враждебными большевизму: отрицание возможности для Советского Союза продержаться неопределенно долгое время в капиталистическом окружении (проблема военной интервенции); отрицание возможности собственными силами и в национальных границах преодолеть противоречие города и деревни (проблема экономической отсталости и проблема крестьянства); отрицание возможности построения замкнутого социалистического общества (проблема мирового разделения труда). Оградить неприкосновенность Советского Союза можно, согласно новой школе, и без революции в других странах: путем "нейтрализации буржуазии". Сотрудничество крестьянства в области социалистического строительства должно быть признано обеспеченным. Зависимость от мирового хозяйства ликвидирована октябрьским переворотом и хозяйственными успехами советов. Непризнание этих трех положений есть "троцкизм", т. е. доктрина, несовместимая с большевизмом.
Исторический труд упирается здесь в задачу идеологической реставрации: необходимо высвободить подлинные взгляды и цели революционной партии из-под позднейших политических наслоений. Несмотря на краткость сменявших друг друга периодов, эта задача принимает тем большее сходство с расшифровкой палимпсестов, что построения эпигонской школы далеко не всегда возвышаются над теологическими мудрствованиями, ради которых монахи VII и VIII веков губили пергамент и папирус классиков.
Если вообще на протяжении этой книги мы избегали загромождать изложение многочисленными цитатами, то настоящая глава, в соответствии с существом самой задачи, должна будет дать читателю подлинные тексты, притом в таком объеме, чтобы исключить самую мысль об их искусственном отборе. Необходимо предоставить большевизму заговорить своим собственным языком: при режиме сталинской бюрократии он этой возможности лишен.
Большевистская партия была со дня своего возникновения партией революционного социализма. Но ближайшую историческую задачу она видела, по необходимости, в низвержении царизма и установлении демократического строя. Главным содержанием переворота должно было стать демократическое разрешение аграрного вопроса. Социалистическая революция отодвигалась в достаточно далекое, во всяком случае неопределенное, будущее. Считалось неоспоримым, что она сможет практически стать в порядок дня лишь после победы пролетариата на Западе. Эти положения, выкованные русским марксизмом в борьбе с народничеством и анархизмом, входили в железный инвентарь партии. Дальше следовали гипотетические соображения: в случае, если демократическая революция достигнет в России могущественного размаха, она сможет дать непосредственный толчок социалистической революции на Западе, а это позволит затем русскому пролетариату ускоренным маршем прийти к власти. Общая историческая перспектива не менялась и в этом, наиболее благоприятном варианте; ускорялся лишь ход развития и приближались сроки.
Именно в духе этих воззрений Ленин писал в сентябре 1905 года: "От революции демократической мы сейчас же начнем переходить и как раз в меру нашей силы, силы сознательного и организованного пролетариата, начнем переходить к социалистической революции. Мы стоим за непрерывную революцию. Мы не остановимся на полпути". Эта цитата, как ни поразительно, послужила Сталину для отождествления старого прогноза партии с действительным ходом событий в 1917 году. Непонятно только, почему кадры партии оказались застигнуты врасплох "апрельскими тезисами" Ленина.
На самом деле борьба пролетариата за власть должна была, согласно старой концепции, развернуться лишь после того, как аграрный вопрос будет разрешен в рамках буржуазно-демократической революции. Но беда в том, что удовлетворенное в своем земельном голоде крестьянство не имело бы никаких побуждений поддержать новую революцию. А так как русский рабочий класс, в качестве заведомого меньшинства в стране, не мог бы завоевать власть одними собственными силами, то Ленин вполне последовательно считал невозможным говорить о диктатуре пролетариата в России до победы пролетариата на Западе.
"Полная победа теперешней революции, -- писал Ленин в 1905 году, -- будет концом демократического переворота и началом решительной борьбы за социалистический переворот. Осуществление требований современного крестьянства, полный разгром реакции, завоевание демократической республики будет полным концом революционности буржуазии и даже мелкой буржуазии, -- будет началом настоящей борьбы пролетариата за социализм..." Под именем мелкой буржуазии здесь понимается прежде всего крестьянство.
Откуда же при этих условиях могла возникнуть "непрерывная" революция? Ленин отвечал на это: русские революционеры, стоящие на плечах целого ряда революционных поколений Европы, имеют право "мечтать" о том, что им удастся "осуществить с невиданной еще полнотой все демократические преобразования, всю нашу программу-минимум... А если это удастся, тогда... революционный пожар зажжет Европу... Европейский рабочий поднимется, в свою очередь, и покажет нам, "как это делается"; тогда революционный подъем Европы окажет обратное действие на Россию и из эпохи нескольких революционных лет сделает эпоху нескольких революционных десятилетий". Самостоятельное содержание русской революции, даже в ее наивысшем развитии, не выходит еще за пределы буржуазно-демократического переворота. Только победоносная революция на Западе сможет открыть эру борьбы за власть и для русского пролетариата. Эта концепция полностью сохранила в партии свою силу до апреля 1917 года.
Если отбросить эпизодические наслоения, полемические преувеличения и частные ошибки, то существо споров по вопросу о перманентной революции в течение 1905--1917 годов сводилось не к тому, сможет ли русский пролетариат, завоевав власть, построить национальное социалистическое общество, -- об этом вообще никто из русских марксистов никогда не заикался до 1924 года, -- а к тому, возможна ли еще в России буржуазная революция, действительно способная разрешить аграрный вопрос, или же для осуществления этой работы понадобится диктатура пролетариата.
Какую часть старых взглядов Ленин подверг пересмотру в своих апрельских тезисах? Он ни на минуту не отказывался ни от учения о международном характере социалистической революции, ни от мысли о том, что переход на путь социализма осуществим для отсталой России лишь при непосредственном содействии Запада. Но Ленин здесь впервые провозгласил, что русский пролетариат, именно вследствие запоздалости национальных условий, может прийти к власти раньше, чем пролетариат передовых стран.
Февральская революция оказалась бессильна разрешить аграрный вопрос, как и национальный. Крестьянству и угнетенным народностям России пришлось своей борьбой за демократические задачи поддержать октябрьский переворот. Только потому, что русская мелкобуржуазная демократия не смогла выполнить ту историческую работу, которую совершила ее старшая сестра на Западе, русский пролетариат получил доступ к власти раньше, чем пролетариат Запада. В 1905 году большевизм собирался лишь после завершения демократических задач переходить к борьбе за диктатуру пролетариата. В 1917 году диктатура пролетариата выросла из незавершенных демократических задач.
Комбинированный характер русской революции на этом не остановился. Завоевание власти рабочим классом автоматически снимало водораздел между "программой-минимум" и "программой-максимум". При диктатуре пролетариата -- но только при ней! -- перерастание демократических задач в социалистические становилось неизбежностью, несмотря на то что рабочие Европы не успели еще показать, "как это делается".
Перемещение революционных очередей между Западом и Востоком, при всей своей важности для судеб России, как и всего мира, имеет, однако, исторически-ограниченное значение. Как ни далеко русская революция забежала вперед, зависимость от ее мировой революции не исчезла и даже не ослабела. Непосредственно возможности перерастания демократических реформ в социалистические открываются сочетанием внутренних условий, прежде всего соотношением пролетариата и крестьянства. Но в последней инстанции пределы социалистических преобразований определяются состоянием хозяйства и политики на мировой арене. Как ни велик национальный разбег, возможности перепрыгнуть через планету он не дает.
В своем осуждении "троцкизма" Коминтерн с особой силой обрушился на тот взгляд, согласно которому русский пролетариат, став у руля и не встретив поддержки с Запада, "придет во враждебные столкновения... с широкими массами крестьянства, при содействии которых он пришел к власти". Если даже считать, что исторический опыт полностью опроверг этот прогноз, сформулированный Троцким в 1905 году, когда ни один из нынешних критиков его не допускал самой мысли о диктатуре пролетариата в России, и в этом случае остается неопровержимым фактом, что взгляд на крестьянство как на ненадежного и вероломного союзника составлял общее достояние всех русских марксистов, включая и Ленина. Действительная традиция большевизма не имеет ничего общего с учением о предустановленной гармонии интересов рабочих и крестьян. Наоборот, критика этой мелкобуржуазной теории всегда входила важнейшим элементом в многолетнюю борьбу марксистов с народниками.
"Минет для России эпоха демократической революции, -- писал Ленин в 1905 году, -- тогда смешно будет и говорить о "единстве воли" пролетариата и крестьянства..." "Крестьянство, как землевладельческий класс, сыграет в этой борьбе (за социализм) ту же предательскую неустойчивую роль, какую играет теперь буржуазия в борьбе за демократию. Забывать это -- значит забывать социализм, обманывать себя и других насчет истинных интересов и задач пролетариата".
Разрабатывая в конце 1905 года для себя самого схему соотношения классов в ходе революции, Ленин следующими словами характеризовал обстановку, которая должна будет сложиться после ликвидации помещичьего землевладения: "Пролетариат борется уже за сохранение демократических завоеваний ради социалистического переворота. Эта борьба была бы почти безнадежна для одного российского пролетариата, и его поражение было бы неизбежно... если бы на помощь российскому пролетариату не пришел европейский социалистический пролетариат... В этой стадии либеральная буржуазия и зажиточное (плюс отчасти среднее) крестьянство организуют контрреволюцию. Российский пролетариат плюс европейский пролетариат организуют революцию. При таких условиях российский пролетариат может одержать вторую победу. Дело уже не безнадежно. Вторая победа будет социалистическим переворотом в Европе. Европейские рабочие покажут нам, "как это делается".
В те же примерно дни Троцкий писал: "Противоречия в положении рабочего правительства в отсталой стране, с подавляющим большинством крестьянского населения, смогут найти свое разрешение только в международном масштабе, на арене мировой революции пролетариата". Сталин приводил впоследствии именно эти слова, чтобы показать "всю пропасть, отделяющую ленинскую теорию диктатуры пролетариата от теории Троцкого". Между тем цитата свидетельствует, что, при несомненном различии тогдашних революционных концепций Ленина и Троцкого, как раз в вопросе о "неустойчивой" и "предательской" роли крестьянства взгляды их по сути совпадали уже и в те далекие дни.
В феврале 1906 года Ленин пишет: "Мы поддерживаем крестьянское движение до конца, но мы должны помнить, что это движение другого класса, не того, который может совершить и совершит социалистический переворот". "Русская революция, -- заявляет он в апреле 1906 года, -- имеет достаточно своих собственных сил, чтобы победить. Но у нее недостаточно сил, чтобы удержать плоды победы... ибо в стране с громадным развитием мелкого хозяйства мелкие товаропроизводители, крестьяне в том числе, неизбежно повернут против пролетария, когда он от свободы пойдет к социализму... Чтобы не допустить реставрации, русской революции нужен не русский резерв, нужна помощь со стороны. Есть ли такой резерв на свете? Есть: социалистический пролетариат на Западе".
В разных сочетаниях, но неизменные в основе, эти мысли проходят через все годы реакции и войны. Нет надобности умножать число примеров. Представления партии о революции должны будут получить наибольшую законченность и отчетливость в огне революционных событий. Если бы теоретики большевизма уже до революции склонялись к социализму в отдельной стране, эта теория должна была бы достигнуть полного расцвета в период непосредственной борьбы за власть. Так ли это оказалось на деле? Ответ даст 1917 год.
Отправляясь в Россию после февральского переворота, Ленин писал в прощальном письме к швейцарским рабочим: "Русский пролетариат не может одними своими силами победоносно завершить социалистическую революцию. Но он может... облегчить обстановку для вступления в решительные битвы своего главного, самого надежного сотрудника, европейского и американского социалистического пролетариата".
Одобренная апрельской конференцией резолюция Ленина гласит: "Пролетариат России, действующий в одной из самых отсталых стран в Европе, среди массы мелкокрестьянского населения, не может задаваться целью немедленного осуществления социалистического преобразования". Плотно примыкая в этих исходных строках к теоретической традиции партии, резолюция делает, однако, решительный шаг на новом пути. Она объявляет: невозможность самостоятельного социалистического преобразования крестьянской России ни в каком случае не дает права отказываться от завоевания власти не только ради демократических задач, но и во имя "ряда практически назревших шагов к социализму", как национализация земли, контроль над банками и пр. Антикапиталистические меры смогут получить дальнейшее развитие, благодаря наличию объективных предпосылок социалистической революции... в наиболее развитых передовых странах". Именно из этого надо исходить. "Говорить только о русских условиях, -- поясняет Ленин в своем докладе, -- ошибка... Какие задачи встанут перед российским пролетариатом при условии, если всемирное движение поставит нас перед социальной революцией, -- вот главный вопрос, разбирающийся в этой резолюции". Ясно: новая исходная позиция, занятая партией в апреле 1917 года, после того как Ленин одержал победу над демократической ограниченностью "старых большевиков", как небо от земли, отстоит от теории социализма в отдельной стране!
В любой организации партии, в столице, как и в провинции, мы встретим отныне ту же постановку вопроса: в борьбе за власть надо помнить, что дальнейшая судьба революции, как социалистической, будет определена победой пролетарских передовых стран. Эта формула никем не оспаривается; наоборот, она предпосылается спорам, как положение, равно признаваемое всеми.
На петроградской конференции партии, 16 июля, Харитонов, один из прибывших с Лениным в "пломбированном" вагоне большевиков, заявляет: "Мы всюду говорим, что если революции на Западе не будет, наше дело будет проиграно". Харитонов не теоретик; он -- средний агитатор партии. В протоколах той же конференции читаем: "Павлов указывает на общее положение, выдвигаемое большевиками, что русская революция будет процветать только тогда, когда будет поддержана мировой революцией, которая мыслима только как социалистическая..." Десятки и сотни Харитоновых и Павловых развивают основную идею апрельской конференции. Никому в голову не приходит оспорить или поправить их.
VI съезд партии, состоявшийся в конце июля, определил диктатуру пролетариата как завоевание власти рабочими и беднейшими крестьянами. "Только эти классы будут... способствовать на деле росту международной пролетарской революции, которая должна ликвидировать не только войну, но и капиталистическое рабство". Доклад Бухарина был построен на той мысли, что мировая социалистическая революция является единственным выходом из создавшегося положения. "Если революция в России победит прежде, чем вспыхнет революция на Западе, -- мы должны будем... разжигать пожар мировой социалистической революции". Немного иначе вынужден был в то время ставить вопрос и Сталин: "Настанет момент, -- говорил он, -- когда рабочие поднимут и сплотят вокруг себя бедные слои крестьянства, поднимут знамя рабочей революции и откроют эру социалистической революции на Западе".
Заседавшая в начале августа московская областная конференция позволяет нам, как нельзя лучше, заглянуть в лабораторию партийной мысли. В руководящем докладе, излагавшем решения VI съезда, Сокольников, член Центрального Комитета, говорит: "Нужно разъяснять, что русская революция должна выступить против всемирного империализма, или она должна погибнуть, быть задушенной тем же империализмом". В том же духе высказывается ряд делегатов. Витолин: "Нам нужно готовиться к социальной революции, которая будет толчком для развития революции социальной в Западной Европе". Делегат Беленький: "Если разрешать вопрос в национальных рамках, то у нас нет выхода. Сокольников правильно говорит, что русская революция победит лишь как революция международная... В России еще не созрели условия для социализма, но если в Европе начнется революция, то и мы пойдем за Западной Европой". Стуков: "Положение -- русская революция победит только как революция международная -- не может вызывать никакого сомнения... Социалистическая революция возможна только в общемировых размерах".
Все согласны друг с другом в трех основных положениях: рабочее государство не сможет устоять, если не будет опрокинут империализм на Западе; в России еще не созрели условия для социализма; задача социалистической революции является международной по своему существу. Если бы, наряду с этими взглядами, которые через 7--8 лет будут осуждены как ересь, в партии существовали иные возражения, ныне признанные правоверными и традиционными, они должны были бы найти свое выражение на московской конференции, как и на предшествовавшем ей съезде партии. Но ни докладчик, ни участники прений, ни газетные статьи ни словом не упоминают о наличии в партии большевистских взглядов в противовес "троцкистским".
На общегородской конференции в Киеве, предшествовавшей партийному съезду, докладчик Горовиц говорил: "Борьба за спасение нашей революции может вестись только в международном масштабе. Перед нами две перспективы: если революция победит, мы создадим переходное к социализму государство, если нет -- мы попадем под власть международного империализма". После партийного съезда, в начале августа, Пятаков говорил на новой киевской конференции: "С самого начала революции мы утверждали, что судьба русского пролетариата находится в полной зависимости от хода пролетарской революции на Западе... Мы, таким образом, входим в стадию перманентной революции". По поводу доклада Пятакова уже знакомый нам Горовиц заявляет: "Я совершенно согласен с Пятаковым в его определении нашей революции как перманентной". Пятаков: "Единственное возможное спасение для русской революции -- в революции мировой, которая положит начало социальному перевороту". Может быть, эти два докладчика представляли меньшинство? Нет, никто им по этому основному вопросу не возражал; при выборах Киевского комитета оба получили наибольшее количество голосов.
Можно считать, таким образом, совершенно установленным, что на общепартийной конференции в апреле, на съезде партии в июле, на конференциях в Петрограде, Москве и Киеве излагались и подтверждались голосованиями те самые взгляды, которые позже будут провозглашены несовместимыми с большевизмом. Мало того: в партии не поднялось ни одного голоса, который можно было бы истолковать как предчувствие будущей теории социализма в отдельной стране, хотя бы в той степени, как в псалмах царя Давида открывают предвкушение проповедей Христа.
13 августа Центральный орган партии разъясняет: "Полновластие советов, отнюдь еще не означая "социализма", сломило бы во всяком случае сопротивление буржуазии и -- в зависимости от наличных производительных сил и положения на Западе -- направляло бы и преобразовывало экономическую жизнь в интересах трудящихся масс. Сбросив с себя оковы капиталистической власти, революция стала бы перманентной, т. е. непрерывной, она применяла бы государственную власть не для того, чтобы упрочить режим капиталистической эксплуатации, а, наоборот, для того, чтобы преодолеть его. Ее окончательный успех на этом пути зависел бы от успехов пролетарской революции в Европе... Такова была и остается единственно реальная перспектива дальнейшего развития революции". Автором статьи был Троцкий, писавший ее из "Крестов". Редактором газеты был Сталин. Значение цитаты определяется уже одним тем, что термин "перманентная революция" до 1917 года употреблялся в большевистской партии исключительно для обозначения точки зрения Троцкого. Через несколько лет Сталин заявляет: "Ленин боролся против теории перманентной революции до конца своих дней". Сам Сталин во всяком случае не боролся: статья появилась без каких бы то ни было примечаний редакции.
Через 10 дней Троцкий снова писал в той же газете: "Интернационализм для нас не отвлеченная идея... а непосредственно руководящий, глубоко практический принцип. Прочный, решающий успех немыслим для нас вне европейской революции". Сталин опять не возражал. Более того, через два дня он сам повторял: "Пусть знают они (рабочие и солдаты), что только в союзе с рабочими Запада,, только расшатав основы капитализма на Западе, можно будет рассчитывать на торжество революции в России!" Под "торжеством революции" понималось не построение социализма, -- об этом вообще не было еще речи, -- а только завоевание и удержание власти.
"Буржуа кричат, -- писал Ленин в сентябре, -- о неизбежном поражении коммуны в России, т. е. поражении пролетариата, если бы он завоевал власть". Не надо путаться этих криков: "завоевав власть, пролетариат России имеет все шансы удержать ее и довести Россию до победоносной революции на Западе". Перспектива переворота определяется здесь с полной ясностью: удержать власть до начала социалистической революции в Европе. Эта формула не брошена наспех, она повторяется у Ленина изо дня в день. Программную статью "Удержат ли большевики государственную власть" Ленин резюмирует в словах: "...не найдется той силы на земле, которая помешала бы большевикам, если они не дадут себя запугать и сумеют взять власть, удержать ее до победы всемирной социалистической революции".
Правое крыло большевиков требовало коалиции с соглашателями, ссылаясь на то, что "одни" большевики власти не удержат. Ленин отвечал им 1 ноября, уже после переворота: "Говорят, что мы одни не удержим власти и пр. Но мы не одни. Перед нами целая Европа. Мы должны начать". Из диалогов Ленина с правыми особенно ярко выступает, что ни одной из спорящих сторон не приходит даже в голову мысль о самостоятельном построении социалистического общества в России.
Джон Рид рассказывает, как на одном из петроградских митингов, на Обуховском заводе, солдат с Румынского фронта кричал: "Мы будем держаться изо всех сил, покуда народы всего мира не поднимутся, не помогут нам". Эта формула не упала с неба и не была выдумана ни безымянным солдатом, ни Ридом: она была привита массам большевистскими агитаторами. Голос солдата с Румынского фронта был голосом партии, голосом Октябрьской революции.
"Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа" -- программный государственный акт, внесенный от имени советской власти в Учредительное собрание, -- провозглашала задачей нового строя "установление социалистической организации общества и победы социализма во всех странах... Советская власть пойдет твердо по этому пути вплоть до полной победы международного рабочего восстания против ига капитала". Ленинская "Декларация прав", не отмененная формально до сего дня, превратила перманентную революцию в основной закон Советской республики.
Если Роза Люксембург, со страстным и ревнивым вниманием следившая из тюрьмы за делами и словами большевиков, уловила у них оттенок национального социализма, она немедленно заявила бы тревогу: в те дни она очень сурово -- в основном ошибочно -- критиковала политику большевиков. Но нет, вот что она писала по поводу генеральной линии партии: "Что большевики взяли в своей политике курс полностью на мировую революцию пролетариата, есть как раз самое блестящее свидетельство их политической дальнозоркости и их принципиальной твердости, смелого размаха их политики". Именно те взгляды, которые Ленин развивал изо дня в день; которые проповедовались в центральном органе партии, при редакторе Сталине; которые вдохновляли речи больших и малых агитаторов; которые повторялись солдатами отдаленных участков фронта; которые Роза Люксембург считала высшим свидетельством политической дальнозоркости большевиков, именно эти взгляды бюрократия Коминтерна осудила в 1926 году. "Взгляды Троцкого и его единомышленников по основному вопросу о характере и перспективах нашей революции, -- гласит постановление VII пленума Коминтерна, -- не имеют ничего общего со взглядами нашей партии, с ленинизмом". Так эпигоны большевизма расправлялись с собственным прошлым.
Если кто действительно боролся в 1917 году против теории перманентной революции, так это кадеты и соглашатели. Милюков и Дан разоблачали "революционные иллюзии троцкизма" как главную причину гибели революции 1905 года. Во вступительной речи на Демократическом совещании Чхеидзе бичевал стремление "потушить пожар капиталистической войны превращением революции в социалистическую и мировую". 13 октября Керенский говорил в предпарламенте: "Нет сейчас более опасного врага революции, демократии и всех завоеваний свободы, чем те, которые... под видом углубления революции и превращения ее в перманентную социальную революцию, развращают и, кажется, развратили уже массы". Чхеидзе и Керенский были противниками перманентной революции по той же причине, по которой были врагами большевиков.
На II съезде советов, в момент захвата власти, Троцкий говорил: "Если восставшие народы Европы не раздавят империализм, мы будем раздавлены, -- это несомненно. Либо русская революция поднимет вихрь борьбы на Западе, либо капиталисты всех стран задушат нашу революцию..." -- Есть третий путь, -- раздается голос с места. Может быть, это был голос Сталина? Нет, это был голос меньшевика. Большевики открыли "третий путь" только через несколько лет.
Под влиянием неисчислимых повторений мировой сталинской печати в самых разнообразных политических кругах считается почти установленным, будто в основе брест-литовских разногласий лежали две концепции: одна исходила из возможности не только продержаться, но и построить социализм внутренними силами России; другая надеялась исключительно на восстание в Европе. На самом деле это противопоставление было создано несколько лет спустя, причем авторы его не дали себе труда хоть внешним образом согласовать свой вымысел с историческими документами. Правда, это было бы нелегко: все большевики, без единого исключения, одинаково считали в период Бреста, что, если революция не разразится в Европе в самом близком будущем, Советская республика обречена на гибель. Одни исчисляли время неделями, другие -- месяцами, никто не считал годами.
"С самого начала русской революции, -- писал Бухарин 28 января 1918 года, -- партия революционного пролетариата заявила: или международная революция, развязанная революцией в России, задушит войну и капитал, или международный капитал задушит русскую революцию". Не переносил ли, однако, Бухарин, возглавлявший в те дни сторонников революционной войны с Германией, взгляды своей фракции на всю партию? Как ни естественно такое предположение, оно начисто опровергается документами.
Изданные в 1929 году протоколы ЦК за 1917 и начало 1918 года, несмотря на неполноту и тенденциозную обработку, дают и в этом вопросе неоценимые указания. "Заседание 11 января 1918 года. Тов. Сергеев (Артем) указывает, что все ораторы согласны в том, что нашей социалистической республике грозит гибель при отсутствии социалистической революции на Западе". Сергеев стоял на позиции Ленина, т. е. за подписание мира. Никто Сергееву не противоречит. Все три борющиеся группы апеллируют наперебой к одной и той же общей посылке: без мировой революции нам несдобровать.
Сталин вносит, правда, в прения особую ноту: необходимость подписания сепаратного мира он мотивирует тем, что "революционного движения на Западе нет, нет фактов, а есть только потенция, а с потенцией мы не можем считаться". Еще весьма далекий от теории социализма в отдельной стране, он, однако, явно обнаруживает в этих словах свое органическое недоверие к интернациональному движению. "С потенцией мы не можем считаться!" Ленин сейчас же отмежевывается "в некоторых частях" от сталинской поддержки: что революция на Западе еще не началась, это верно, "однако если бы в силу этого мы изменили бы свою тактику, то мы явились бы изменниками международному социализму". Если он, Ленин, за немедленный сепаратный мир, то не потому, что не верит в революционное движение Запада, и еще меньше потому, что верит в жизнеспособность изолированной русской революции: нам важно задержаться до появления общей социалистической революции, а этого мы можем достигнуть, только заключив мир". Смысл брестской капитуляции исчерпывался для Ленина словом "передышка".
Протоколы свидетельствуют, что, после ленинского предостережения, Сталин искал случая поправиться. "Заседание 23 февраля 1918 года. Тов. Сталин: "Мы тоже ставим ставку на революцию, но вы рассчитываете на недели, а (мы) -- на месяцы". Сталин дословно повторяет здесь формулу Ленина. Расстояние между крайними флангами в ЦК по вопросу о мировой революции есть расстояние между неделями и месяцами.
Защищая на VII съезде партии, в марте 1918 года, подписание Брестского мира, Ленин говорил: "Абсолютная истина, что без немецкой революции мы погибнем. Погибнем, может быть, не в Питере, не в Москве, а во Владивостоке или в других далеких местах, куда нам предстоит отступать, но во всяком случае при всевозможных мыслительных перипетиях, если немецкая революция не наступит, мы погибнем". Дело идет, однако, не только о Германии. "Международный империализм, который... представляет гигантскую реальную силу... ни в коем случае, ни при каких условиях ужиться рядом с Советской республикой не мог... Тут конфликт представлялся неизбежным. Здесь... величайшая историческая проблема -- ...необходимость вызвать международную революцию". В вынесенном секретном решении говорится: "Съезд видит надежнейшую гарантию закрепления социалистической революции, победившей в России, только в превращении ее в международную рабочую революцию".
Несколько дней спустя Ленин докладывал на съезде советов: "Всемирный империализм и рядом с ним победное шествие социальной революции ужиться вместе не могут". 23 апреля он говорил на заседании Московского Совета: "Наша отсталость двинула нас вперед, и мы погибнем, если не сумеем удержаться до тех пор, пока мы не встретим мощную поддержку со стороны восставших рабочих других стран". "...Надо отступать (перед империализмом) хотя бы до Урала, -- пишет он в мае 1918 года, -- ибо это единственный шанс выигрыша для периода назревания революции на Западе".
Ленин отдавал себе ясный отчет в том, что затягивание переговоров в Бресте ухудшает условия мира. Но революционные международные задачи он ставил выше "национальных". 28 июня 1918 года Ленин, несмотря на эпизодические разногласия с Троцким по поводу подписания мира, говорит на московской конференции профессиональных союзов: "Когда дело дошло до брестских переговоров, тогда перед всем миром выступили разоблачения т. Троцкого, и разве не эта политика привела к тому, что во враждебной стране... во время войны возникает громадное революционное движение..." Через неделю, в докладе Совета народных комиссаров на V съезде советов, он снова возвращается к тому же вопросу: "мы исполнили свой долг перед всеми народами... через нашу брестскую делегацию, с тов. Троцким во главе..." Год спустя Ленин напоминал: "В эпоху брестского мира... советская власть поставила всемирную диктатуру пролетариата и всемирную революцию выше всяких национальных жертв, как бы тяжелы они ни были".
"Какое значение, -- вопрошал Сталин, когда время стерло в его памяти не слишком отчетливые и без того разграничения идей, -- может иметь заявление Троцкого о том, что революционная Россия не могла бы устоять перед лицом консервативной Европы? Оно может иметь лишь одно значение: Троцкий не чувствует внутренней мощи нашей революции".
На самом деле вся партия была единодушна в том убеждении, что "перед лицом консервативной Европы" Советская республика устоять не могла бы. Но это была лишь обратная сторона убеждения в том, что консервативная Европа не сможет устоять перед лицом революционной России. В негативной форме выражалась несокрушимая вера в международную силу русской революции. И в основном партия не ошиблась. Полностью консервативная Европа во всяком случае не устояла. Даже преданная социал-демократией германская революция оказалась все же достаточно сильной, чтобы обрезать Людендорфу и Гофману когти: без этой операции Советская республика вряд ли избежала бы гибели.
Но и после крушения германского милитаризма общая оценка международного положения не подверглась изменению. "Наши усилия неизбежно ведут к всемирной революции... -- говорил Ленин на заседании ЦИК в конце июля 1918 года. -- Дело обстоит таким образом, что, выйдя... из войны с одной коалицией, (мы) сейчас же испытали натиск империализма с другой стороны". В августе, когда разгоралась на Волге гражданская война, с участием чехословаков, Ленин говорил на митинге в Москве: "Наша революция выступила как революция всеобщая... Пролетарские массы обеспечат Советской республике победу над чехословаками и возможность удержаться до тех пор, пока не вспыхнет всемирная социалистическая революция". Продержаться, пока не вспыхнет революция на Западе, -- такова по-прежнему формула партии.
В те же дни Ленин писал американским рабочим: "Мы находимся в осажденной крепости, пока другие армии международной социалистической революции не пришли нам на помощь". Еще категоричнее он выражается в ноябре: "...факты мировой истории показали, что превращение нашей, русской революции в социалистическую было не авантюрой, а необходимостью, ибо иного выбора не оказалось:
англо-французский и американский империализм неизбежно задушит независимость и свободу России, если не победит всемирная социалистическая революция, всемирный большевизм". Говоря словами Сталина, Ленин явно не чувствует "внутренней мощи нашей революции".
Первая годовщина переворота осталась позади. Партия имела достаточно времени, чтобы осмотреться. И тем не менее в докладе на VIII съезде партии, в марте 1919 года, Ленин снова заявляет: "Мы живем не только в государстве, но и в системе государств, и существование Советской республики рядом с империалистическими государствами продолжительное время немыслимо. В конце концов, либо одно, либо другое победит".
В третью годовщину, совпавшую с разгромом белых, Ленин вспоминал и обобщал: "Если бы в ту ночь (ночь октябрьского переворота) нам сказали, что через три года... будет вот эта наша победа, -- никто, даже самый заядлый оптимист, этому не поверил бы. Мы тогда знали, что наша победа будет победой только тогда, когда наше дело победит весь мир, потому что мы и начали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию". Более непререкаемого свидетельства требовать нельзя: в момент октябрьского переворота "самый заядлый оптимист" не только не мечтал о построении национального социализма, но не верил в возможность обороны революции без прямой помощи извне! "Мы начинали наше дело исключительно в расчете на мировую революцию". Чтобы в трехлетних боях обеспечить победу над сонмом врагов, ни партия, ни Красная Армия не нуждались в мифе социализма в отдельной стране.
Мировая обстановка сложилась благоприятнее, чем можно было ждать. Массы обнаружили исключительную способность к жертвам во имя новых целей. Руководство умело использовало противоречия империализма в первый, наиболее трудный период. В результате революция проявила большую устойчивость, чем рассчитывали наиболее "заядлые оптимисты". Но при этом партия целиком сохраняла прежнюю интернациональную установку.
"Не будь войны, -- разъяснял Ленин в январе 1918 года, -- мы наблюдали бы соединение капиталистов всего мира: сплочение на почве борьбы с нами". "Почему в течение недель и месяцев... после Октября мы получили возможность столь легкого перехода от триумфа к триумфу?.. -- спрашивал он на VII съезде партии. -- Только потому, что специально сложившаяся международная конъюнктура временно прикрыла нас от империализма". В апреле Ленин говорил на заседании ЦИК: "Мы получили передышку только потому, что на Западе империалистская бойня все еще продолжается, а на Дальнем Востоке империалистское соревнование расширяется все шире; только этим и объясняется существование Советской республики".
Исключительное сочетание обстоятельств не могло длиться вечно. "Мы сейчас перешли от войны к миру, -- говорил Ленин в ноябре 1920 года, -- но мы не забыли, что вернется опять война. Пока остались капитализм и социализм, мы мирно жить не можем: либо тот, либо другой в конце концов победят; либо по Советской республике будут петь панихиды, либо -- по мировому капитализму. Это -- отсрочка в войне".
Превращение первоначальной "передышки" в длительный период неустойчивого равновесия обеспечено было не только борьбой капиталистических группировок, но и международным революционным движением. Под влиянием ноябрьского переворота в Германии немецким войскам пришлось покинуть Украину, Прибалтику, Финляндию. Проникновение мятежного духа в армии Антанты вынудило французское, английское и американское правительства убрать свои войска с южного и северного побережий России. Пролетарская революция на Западе не победила, но на пути к победе прикрыла на ряд лет советское государство. В июле 1921 года Ленин подводит итоги: "Получилось, хотя и крайне непрочное, крайне неустойчивое, но все же такое равновесие, что социалистическая республика может существовать -- конечно, недолгое время -- в капиталистическом окружении". Так, переходя от недель к месяцам, от месяцев к годам, партия лишь постепенно осваивалась с той мыслью, что рабочее государство может некоторое -- "конечно, недолгое" -- время мирно просуществовать в капиталистическом окружении.
Один немаловажный вывод вытекает из приведенных данных с полной неоспоримостью: раз, по общему убеждению большевиков, советское государство не могло долго продержаться без победы пролетариата на Западе, то практически уже этим одним исключалась программа построения социализма в отдельной стране; самый вопрос как бы снимался в предварительном порядке.
Было бы, однако, совершенно ошибочным полагать, как это пыталась внушить за последние годы эпигонская школа, будто единственное препятствие на пути к национальному социалистическому обществу партия видела в капиталистических армиях. Угроза вооруженной интервенции практически действительно выдвигалась на передний план. Но сама военная опасность представляла лишь наиболее острое выражение техническо-промышленного перевеса капиталистических стран. В последнем счете проблема сводилась к изолированности Советской республики и к ее отсталости.
Социализм есть организация планомерного и гармонического общественного производства для удовлетворения человеческих потребностей. Коллективная собственность на средства производства не есть еще социализм, а лишь его правовая предпосылка. Проблему социалистического общества нельзя отвлекать от проблемы производительных сил, которая на нынешней стадии человеческого развития является мировой по самому своему существу. Отдельное государство, ставшее тесным для капитализма, тем менее способно стать ареной законченного социалистического общества. Отсталость революционной страны увеличивает для нее, сверх того, опасность быть отброшенной назад, к капитализму. Отвергая перспективу изолированного социалистического развития, большевики имели в виду не механически выделенную проблему интервенции, а всю совокупность вопросов, связанных с международной экономической базой социализма.
На VII съезде партии Ленин говорил: "Если Россия идет теперь, -- а она бесспорно идет, -- от "тильзитского" мира к национальному подъему... то выходом для этого подъема является не выход к буржуазному государству, а выход к международной социалистической революции". Такова альтернатива: или международная революция, или откат назад -- к капитализму. Национальному социализму места нет. "Сколько еще будет переходных этапов к социализму, мы не знаем и знать не можем. Это зависит от того, когда начнется в настоящем масштабе европейская социалистическая революция".
Призывая в апреле того же года перестраивать ряды для практической работы, Ленин пишет: "Серьезное содействие запоздавшей, в силу ряда причин, социалистической революции на Западе мы окажем лишь в той мере, в какой сумеем решить поставленную перед нами организационную задачу". Первый приступ к хозяйственному строительству сразу же включается в международную схему: дело идет о "содействии социалистической революции на Западе", а не о создании самодовлеющего социалистического царства на Востоке. По поводу надвигающегося голода Ленин говорит московским рабочим: "Надо во всей своей агитации... объяснять, что бедствие, которое на нас обрушилось, есть бедствие международное, что выхода из него, кроме международной революции, нет". Чтобы победить голод, нужна революция мирового пролетариата, говорит Ленин. Чтобы построить социалистическое общество, достаточно революции в отдельной стране, отвечают эпигоны. Такова амплитуда разногласий! Кто прав? Не забудем, во всяком случае, что, несмотря на успехи индустриализации, голод не побежден до сих пор.
Съезд советов народного хозяйства формулировал в декабре 1918 года схему социалистического строительства в следующих словах: "Диктатура мирового пролетариата становится исторической неизбежностью... Этим определяется развитие как всего мирового общества, так и каждой страны в отдельности. Установление диктатуры пролетариата и советской формы правления в других странах сделает возможным установление теснейших экономических сношений между странами, международное разделение труда в производственном отношении, наконец, организацию международных экономических органов управления". Тот факт, что подобная резолюция могла быть вынесена съездом государственных органов, перед которыми стояли чисто практические задачи -- уголь, дрова, свекла, -- лучше всего показывает, как безраздельно господствовала в тот период над сознанием партии перспектива перманентной революции.
В "Азбуке коммунизма", партийном учебнике, составленном Бухариным и Преображенским и выдержавшем большое число изданий, читаем: "Коммунистическая революция может победить только как мировая революция... При таком положении, когда рабочие победили только в одной стране, очень затруднено экономическое строительство... Для победы коммунизма необходима победа мировой революции".
В духе тех же идей Бухарин в популярной брошюре, которая многократно переиздавалась партией и переводилась на иностранные языки, писал: "Перед российским пролетариатом становится так резко, как никогда, проблема международной революции... Перманентная революция в России переходит в европейскую революцию пролетариата".
В известной книге Степанова-Скворцова "Электрификация", вышедшей под редакцией и с предисловием Ленина, в главе, которую редактор особенно горячо рекомендует вниманию читателей, говорится: "Пролетариат России никогда не думал создавать изолированное социалистическое государство. Самодовлеющее "социалистическое" государство -- мелкобуржуазный идеал. Известное приближение к нему мыслимо при экономическом и политическом преобладании мелкой буржуазии; в обособлении от внешнего мира она ищет способ для закрепления своих экономических форм, которые новой техникой и новой экономикой превращены в самые неустойчивые формы". Эти замечательные строки, по которым, несомненно, прошлась рука Ленина, бросают яркий луч света на последующую эволюцию эпигонов!
В тезисах по национальному и колониальному вопросу ко II конгрессу Коминтерна Ленин определяет общую задачу социализма, возвышающуюся над национальными этапами борьбы, как "создание единого, по общему плану регулируемого пролетариатом всех наций всемирного хозяйства, как целого, каковая тенденция вполне явственно обнаружена уже при капитализме и безусловно подлежит дальнейшему развитию и полному завершению при социализме". По отношению к этой преемственной и прогрессивной тенденции идея социалистического общества в отдельной стране представляет собою реакцию.
Условия возникновения диктатуры пролетариата и условия построения социалистического общества не тождественны, не однородны, в известных отношениях даже антагонистичны. То обстоятельство, что русский пролетариат первым пришел к власти, вовсе еще не значит, что он первым придет к социализму. Противоречивая неравномерность развития, приведшая к октябрьскому перевороту, не исчезла с его завершением: она оказалась заложена в самый фундамент первого рабочего государства.
"Чем более отсталой является страна, которой пришлось, в силу зигзагов истории, начать социалистическую революцию, -- говорил Ленин в марте 1918 года, -- тем труднее для нее переход от старых капиталистических отношений к социалистическим". Эта идея проходит через речи и статьи Ленина из года в год. "Нам революцию легко начать и труднее продолжать... -- говорит он в мае того же года, -- на Западе -- революцию труднее начать, но будет легче продолжать". В декабре Ленин развивает ту же мысль пред крестьянской аудиторией, которой труднее всего перенестись за национальные границы: "там (на Западе) переход к социалистическому хозяйству... пойдет быстрее и будет совершаться легче, чем у нас... В союзе с социалистическим пролетариатом всего мира русское трудящееся крестьянство... поборет все невзгоды". "По сравнению с передовыми странами, -- повторяет он в 1919 году, -- русским было легче начать великую пролетарскую революцию, но им труднее будет продолжать ее и довести до окончательной победы, в смысле полной организации социалистического общества". "России, -- снова настаивает Ленин 27 апреля 1920 года, -- было легко начать социалистическую революцию, тогда как продолжать ее и довести ее до конца России будет труднее, чем европейским странам. Мне еще в начале 1918 года пришлось указывать на это обстоятельство, и двухлетний опыт после того вполне подтвердил правильность такого соображения".
Века истории живут в виде разных уровней культуры. Для преодоления прошлого нужно время, не новые века, но десятилетия. "Едва ли и ближайшее будущее поколение, более развитое, сделает полный переход к социализму", -- говорил Ленин на заседании ЦИК 29 апреля 1918 года. Почти через два года, на съезде земледельческих коммун, он намечает еще более отдаленные сроки: "Сейчас вводить социалистический порядок мы не можем, дай бог, чтобы при наших детях, а может быть, и внуках, он был установлен у нас". Русские рабочие раньше других выступили в путь, но позже других придут к цели. Это не пессимизм, а исторический реализм.
"Мы, пролетариат России, впереди любой Англии и любой Германии по нашему политическому строю... -- писал Ленин в мае 1918 года, -- и вместе с тем позади самого отсталого из западноевропейских государств... по степени подготовки к материально-производственному введению социализма". Та же мысль выражается у него сопоставлением двух государств: "Германия и Россия воплотили в себе в 1918 году всего нагляднее материальное осуществление экономических, производственных, общественно-хозяйственных, с одной стороны, и политических условий социализма, с другой стороны". Элементы будущего общества как бы расщеплены между разными странами. Собрать и соподчинить их друг другу есть задача ряда национальных переворотов, слагающихся в мировую революцию.
Мысль о самодовлеющем характере советского хозяйства Ленин заранее подвергал осмеянию. "Пока наша Советская Россия останется одинокой окраиной всего капиталистического мира, -- говорил он в декабре 1920 года на VIII съезде советов, -- до тех пор думать о полной нашей экономической независимости... было бы совершенно смешным фантазерством и утопизмом". 27 марта 1922 года, на XI съезде партии, Ленин предостерегал: впереди предстоит "экзамен, который устроит русский и международный рынок, которому мы подчинены, с которым связаны, от которого не оторваться; экзамен этот серьезный, ибо тут могут побить нас экономически и политически".
Мысль о зависимости советского хозяйства от мирового Коминтерн считает ныне "контрреволюционной": социализм не может зависеть от капитализма! Эпигоны умудрились позабыть, что капитализм, как и социализм, опирается на мировое разделение труда, которое именно в социализме должно достигнуть высшего расцвета. Хозяйственное строительство в изолированном рабочем государстве, как ни важно оно само по себе, будет оставаться урезанным, ограниченным и противоречивым: достигнуть высот нового гармонического общества оно не может.
"Подлинный подъем социалистического хозяйства в России, -- писал Троцкий в 1922 году, -- станет возможным только после победы пролетариата в важнейших странах Европы". Эти слова вошли в обвинительный акт; между тем они выражали в свое время общую мысль партии. "Дело строительства, -- говорил Ленин в 1919 году, -- целиком зависит от того, как скоро победит революция в важнейших странах Европы. Только после такой победы мы можем серьезно приняться за дело строительства". Эти слова выражали не неверие в русскую революцию, а веру в близость мировой революции. Но и сейчас, после крупнейших хозяйственных успехов Союза, остается верным, что "подлинный подъем социалистического хозяйства" возможен только на международной основе.
Под тем же углом зрения партия рассматривала и проблему коллективизации сельского хозяйства. Пролетариат не может построить новое общество, не приведя к социализму через ряд переходных ступеней крестьянство, которое составляет значительную, в ряде стран преобладающую часть населения и заведомое большинство -- на всем земном шаре. Разрешение этой труднейшей из проблем зависит в последнем счете от количественного и качественного взаимоотношения между промышленностью и сельским хозяйством: крестьянство тем добровольнее и успешнее станет на путь коллективизации, чем щедрее город способен оплодотворить его экономику и культуру.
Существует ли, однако, достаточная для преобразования деревни промышленность? Ленин и эту задачу выводил за национальные границы. "Если взять вопрос в мировом масштабе, -- говорил он на IX съезде советов, -- такая цветущая, крупная промышленность, которая может снабдить мир всеми продуктами, имеется на земле... Мы кладем это в основу своих расчетов". Соотношение промышленности и сельского хозяйства, несравненно менее благоприятное в России, чем в странах Запада, до сего дня остается основой экономических и политических кризисов, угрожающих в некоторые моменты устойчивости советской системы.
Политика так называемого "военного коммунизма", как ясно из сказанного, вовсе не была рассчитана на построение социалистического общества в национальных границах: только меньшевики, издеваясь над советской властью, приписывали ей такие планы. Для большевиков дальнейшая судьба спартанского режима, навязанного разрухой и гражданской войной, стояла в прямой зависимости от развития революции на Западе. В январе 1919 года, в разгар военного коммунизма, Ленин говорил: "Мы основы своей продовольственной коммунистической политики отстоим и донесем их непоколебимыми до того времени, когда придет пора полной и всемирной победы коммунизма". Вместе со всей партией Ленин ошибся. Продовольственную политику пришлось переменить. Сейчас можно считать установленным, что, если бы даже социалистический переворот в Европе произошел в первые два-три года после Октября, отступление на путь НЭПа было бы все равно неизбежно. Но при ретроспективной оценке первого этапа диктатуры становится особенно ясно, до какой степени методы военного коммунизма и его иллюзии тесно переплетались с перспективой перманентной революции.
Глубокий внутренний кризис на исходе трех лет гражданской войны означал угрозу прямого разрыва между пролетариатом и крестьянством, между партией и пролетариатом. Понадобился радикальный пересмотр методов советской власти. "...Мы должны экономически удовлетворить среднее крестьянство и пойти на свободу оборота, -- объяснял Ленин, -- иначе -- сохранить власть пролетариата в России, при замедлении международной революции, нельзя..." Не сопровождался ли, однако, переход на НЭП принципиальным разрывом связей между внутренними проблемами и международными?
Общую оценку открывавшегося этапа Ленин давал в своих тезисах для III конгресса Коминтерна: "С точки зрения всемирной пролетарской революции, как единого процесса, значение переживаемой Россией эпохи состоит в том, чтобы практически испытать и проверить политику пролетариата, держащего государственную власть в своих руках, по отношению к мелкобуржуазной массе". Уже самое определение рамок НЭПа начисто снимает проблему социализма в отдельной стране.
Не менее поучительны те строки, которые Ленин записал для самого себя в дни обсуждения и выработки новых методов хозяйства: "10--20 лет правильных соотношений с крестьянством и обеспеченная победа во всемирном масштабе (даже при затяжке пролетарских революций, кои растут)". Цель поставлена: приспособиться к новым, более длительным срокам, которые могут понадобиться для созревания революции на Западе. В этом, и только в этом смысле Ленин выражал уверенность в том, что "из России нэповской будет Россия социалистическая".
Мало сказать, что идея международной революции не подверглась пересмотру; в известном смысле она получает теперь более глубокое и отчетливое выражение. "В странах развитого капитализма, -- говорит Ленин на Х съезде партии, выясняя историческое место НЭПа, -- есть в течение десятков лет сложившийся класс наемных рабочих земледелия... Где этот класс достаточно развит, переход от капитализма к социализму возможен. Мы подчеркивали в целом ряде произведений, во всех наших выступлениях, во всей прессе, что в России дело обстоит не так, что в России мы имеем меньшинство рабочих в промышленности и громадное большинство мелких земледельцев. Социальная революция в такой стране может иметь окончательный успех лишь при двух условиях: во-первых, при условии поддержки ее своевременно социальной революцией в одной или нескольких передовых странах... Другое условие -- это соглашение между... держащим в своих руках государственную власть пролетариатом и большинством крестьянского населения... Только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в России, пока не наступила революция в других странах". Все элементы проблемы связаны воедино. Союз с крестьянством необходим для самого существования советской власти; но он не заменяет международной революции, которая одна только и может создать экономическую базу социалистического общества.
На том же Х съезде поставлен особый доклад: "Советская республика в капиталистическом окружении", продиктованный затяжкой революции на Западе. В качестве докладчика от ЦК выставлен Каменев. "...Никогда мы не ставили своей задачей, -- говорит он как о чем-то для всех бесспорном, -- построить коммунистический строй в одной, изолированной стране. Мы оказались, однако, в таком положении, что нам необходимо удержать основу коммунистического строя, основу социалистического государства, Советскую пролетарскую республику, окруженную со всех сторон капиталистическими отношениями. Разрешим ли мы эту задачу? Я думаю, что это вопрос схоластический. На этот вопрос в такой постановке ответить нельзя. Вопрос стоит так: как при данных отношениях удержать советскую власть и удержать ее до того момента, когда пролетариат в той или другой стране придет нам на помощь?" Если идеи докладчика, который, несомненно, не раз согласовывал свой конспект с Лениным, находились в противоречии с традицией большевизма, то как же съезд не поднял протеста? Как это не нашлось ни одного делегата, который указал бы, что по самому основному вопросу революции Каменев развивает взгляды, не имеющие "ничего общего" со взглядами большевизма? Как никто во всей партии не заметил ереси?
"По Ленину, -- утверждает Сталин, -- революция черпает свои силы прежде всего среди рабочих и крестьян самой России. У Троцкого же получается, что необходимые силы можно черпать лишь на арене мировой революции пролетариата". На это противопоставление, как и на многие другие, Ленин ответил заранее. "Ни на минуту мы не забывали и не забываем, -- говорил он 14 мая 1918 года в заседании ЦИК, -- слабости русского рабочего класса по сравнению с другими отрядами международного пролетариата... Но мы должны остаться на этом посту, пока не придет наш союзник -- международный пролетариат". В третью годовщину октябрьского переворота Ленин подтверждал: "Наша ставка была ставкой на международную революцию, и эта ставка безусловно была верна... Мы всегда подчеркивали, что в одной стране совершить такое дело, как социалистическая революция, нельзя". В феврале 1921 года Ленин заявлял на съезде рабочих швейной промышленности: "Мы всегда и неоднократно указывали рабочим, что коренная, главная задача и основное условие нашей победы есть распространение революции, по крайней мере, на несколько наиболее передовых стран". Нет, Ленин слишком скомпрометирован своим упорным стремлением "черпать" силы на мировой арене: обелить его невозможно!
Подобно тому как Троцкий противопоставляется Ленину, сам Ленин противопоставляется Марксу, -- и с таким же основанием. Если Маркс предполагал, что пролетарская революция начнется во Франции, но завершится не иначе как в Англии, то это, по Сталину, объясняется тем, что Маркс не знал еще закона неравномерного развития. На самом деле Марксов прогноз, противопоставлявший страну революционной инициативы стране социалистического завершения, построен целиком на законе неравномерного развития. Во всяком случае сам Ленин, не допускавший недомолвок в больших вопросах, никогда и нигде не устанавливал своего расхождения с Марксом и Энгельсом относительно международного характера революции. Как раз наоборот! Если "дела сложились иначе, чем ожидали Маркс и Энгельс", говорил Ленин на III съезде советов, то только в отношении исторического чередования стран: на долю русского пролетариата выпала ходом вещей "почетная роль авангарда международной социалистической революции, и мы теперь ясно видим, как пойдет далее развитие революции: русский начал, -- немец, француз, англичанин доделает, и социализм победит".
Дальше нас подстерегает довод от государственного престижа: отрицание теории национального социализма "ведет, -- по словам Сталина, -- к развенчанию нашей страны". Одна эта невыносимая для марксистского уха фразеология выдает всю глубину разрыва большевистской традиции. Не "развенчания" боялся Ленин, а национального чванства. "Мы являемся, -- учил он в апреле 1918 года на заседании Московского Совета, -- одним из революционных отрядов рабочего класса, выдвинувшимся вперед не потому, что мы лучше других... но только и только потому, что мы были одной из самых отсталых стран в мире... Мы придем к полной победе только вместе со всеми рабочими других стран, рабочими всего мира".
Призыв к трезвой самооценке становится лейтмотивом ленинских речей. "Русская революция, -- говорит он 4 июня 1918 года, -- вовсе не особой заслугой русского пролетариата, а ходом... исторических событий вызвана, и этот пролетариат поставлен волей истории временно на первое место и сделан на время авангардом мировой революции". "Первая роль пролетариата России в мировом рабочем движении, -- говорит Ленин на конференции завкомов 23 июля 1918 года, -- объясняется не хозяйственным развитием страны; как раз наоборот: отсталостью России... Русский пролетариат ясно сознает, что необходимым условием и основной предпосылкой его победы является объединенное выступление рабочих всего мира или некоторых передовых в капиталистическом отношении стран". Октябрьский переворот вызван, конечно, не только отсталостью России, и Ленин это хорошо понимал. Но он сознательно перегибает палку, чтобы выпрямить ее.
На съезде советов народного хозяйства, т. е. органов, специально призванных строить социализм, Ленин говорит 26 мая 1918 года: "Мы не закрываем глаза, что нам одним социалистической революции в одной стране, если бы она была даже гораздо менее отсталой, чем Россия... своими силами всецело не выполнить". Предупреждая и здесь будущие голоса бюрократического ханжества, оратор поясняет: "Это не может вызвать ни капли пессимизма, потому что задача, которую мы себе ставим, это задача всемирной исторической трудности".
На VI съезде советов, 8 ноября, он говорит: "полная победа социалистической революции немыслима в одной стране, а требует самого активного сотрудничества по меньшей мере, нескольких передовых стран, к которым мы Россию причислить не можем..." Ленин не только отказывает России в праве на свой собственный социализм, но демонстративно отводит ей второстепенное место при построении социализма другими странами. Какое преступное "развенчание нашей страны"!
В марте 1919 года, на съезде партии, Ленин одергивает зарывающихся: "У нас есть практический опыт осуществления первых шагов по разрушению капитализма в стране с особым отношением пролетариата и крестьянства. Больше ничего нет. Если будем корчить из себя лягушку, пыхтеть и надуваться, это будет посмешищем на весь мир, мы будем простые хвастуны". Кому-нибудь это покажется обидным? "А разве, -- восклицает Ленин 19 мая 1921 года, -- кто-либо когда-либо из большевиков отрицал, что революция может в окончательной форме победить лишь тогда, когда она охватит или все, или, по крайней мере, некоторые из наиболее передовых стран!" В ноябре 1920 года, на московской губернской конференции партии, он снова напоминает, что большевики не обещали и не мечтали "силами одной России переделать весь мир... До такого сумасшествия мы никогда не доходили, а всегда говорили, что наша революция победит, когда ее поддержат рабочие всех стран".
"Мы не доделали, -- пишет он в начале 1922 года, -- даже фундамента социалистической экономики. Это еще могут отнять назад враждебные нам силы умирающего капитализма. Надо отчетливо сознать и открыто признать это, ибо нет ничего опаснее иллюзий и головокружения, особенно на больших высотах. И нет решительно ничего "страшного", ничего, дающего законный повод хотя бы к малейшему унынию в признании этой горькой истины; ибо мы всегда исповедовали и повторяли ту азбучную истину марксизма, что для победы социализма нужны совместные усилия рабочих нескольких передовых стран".
Через два с лишним года Сталин потребует отречения от марксизма в этом коренном вопросе. Основание? Маркс оставался в неведении относительно неравномерности развития, т. е. элементарнейшего закона диалектики природы, как и общества. Но как же быть с самим Лениным, который, по Сталину, впервые "открыл" будто бы закон неравномерности на опыте империализма и тем не менее упорно держался за "азбучную истину марксизма"? Тщетно стали бы мы искать разъяснения.
"Троцкизм -- согласно обвинительному приговору Коминтерна -- исходил и продолжает исходить из того, что наша революция сама по себе (!) не является по существу дела социалистической, что Октябрьская революция есть лишь сигнал, толчок и исходный пункт социалистической революции на Западе". Национальное перерождение прикрывается здесь чистейшей схоластикой. Октябрьская революция "сама по себе" вообще не существует. Она была бы невозможной без всей предшествующей истории Европы, и она была бы безнадежной без своего продолжения в Европе и во всем мире. "...Русская революция есть только одно звено в цепи революции международной" (Ленин). Сила ее как раз в том, в чем эпигоны видят ее "развенчание". Именно потому и только потому, что она является не самодовлеющим целым, а "сигналом", "толчком", "исходным пунктом", "звеном", она и приобретает социалистический характер.
"Конечно, окончательная победа социализма в одной стране невозможна", -- говорил Ленин на III съезде советов в январе 1918 года, но зато возможно другое: "живой пример, приступ к делу где-либо в одной стране, -- вот что зажигает трудящиеся массы во всех странах". В июле на заседании ЦИКа: "наша задача сейчас... удержать... этот факел социализма для того, чтобы он возможно больше искр продолжал давать для усиливающегося пожара социальной революции". Через месяц на рабочем митинге: "революция (европейская) нарастает... И мы должны сохранить советскую власть до ее начала, наши ошибки должны послужить уроком западному пролетариату". Еще через несколько дней на съезде работников просвещения: "русская революция -- только пример, только первый шаг в ряде революций"... В марте 1919 года на съезде партии: "русская революция была в сущности генеральной репетицией... всемирной пролетарской революции". Не революция "сама по себе", а факел, урок, только пример, только первый шаг, только звено! Не самостоятельная пьеса, а только генеральная репетиция! Какое упорное и жестокое "развенчание"!
Но Ленин и на этом не останавливается. "Если бы случилось, -- говорит он 8 ноября 1918 года, -- что нас вдруг смело бы... мы имели бы право сказать, не скрывая ошибок, что мы использовали тот период времени, который судьба нам дала, полностью для социалистической мировой революции". Как далеко это и по методу мысли, и по политической психологии от чванного самодовольства эпигонов, возомнивших себя вечным пупом земли.
Фальшь в основном вопросе, если политический интерес заставляет за нее цепляться, ведет к неисчислимым производным ошибкам и постепенно перестраивает все мышление. "...Наша партия не имеет права обманывать рабочий класс, -- говорил Сталин на пленуме Исполкома Коминтерна в 1926 году, -- она должна была бы сказать прямо, что отсутствие уверенности в возможности построения социализма в нашей стране ведет к отходу от власти и переходу нашей партии от положения правящей к положению оппозиционной партии". Коминтерн канонизировал этот взгляд в своей резолюции: "Отрицание этой возможности (социалистического общества в отдельной стране) со стороны оппозиции есть не что иное, как отрицание предпосылок для социалистической революции в России". "Предпосылками" являются не общее состояние мирового хозяйства, не внутренние противоречия империализма, не соотношение классов в России, а заранее данная гарантия осуществимости социализма в отдельной стране!
На телеологический довод, выдвинутый эпигонами осенью 1926 года, можно ответить теми самыми соображениями, которыми мы отвечали меньшевикам весной 1905 года: "Раз объективное развитие классовой борьбы выдвигает пред пролетариатом в известный момент революции альтернативу: взять на себя права и обязанности государственной власти или сдать свою классовую позицию, социал-демократия ставит завоевание государственной власти своей очередной задачей. Она при этом нимало не игнорирует объективных процессов развития более глубокого порядка, процессов роста и концентрации производства, но она говорит: раз логика классовой борьбы, опирающейся, в последнем счете, на ход экономического развития, толкает пролетариат к диктатуре прежде, чем буржуазия исчерпала свою экономическую миссию... то это значит лишь, что история взваливает на пролетариат колоссальные по своей трудности задачи. Может быть, пролетариат даже изнеможет в борьбе и падет под их тяжестью, -- может быть. Но он не может отказываться от этих задач под страхом классового разложения и погружения всей страны в варварство". К этому мы и сейчас ничего не могли бы прибавить.
"...Непоправимой ошибкой, -- писал Ленин в мае 1918 года, -- было бы объявить, что раз признано несоответствие наших экономических сил и силы политической, то, "следовательно", не надо было брать власть... Так рассуждают "человеки в футлярах", забывающие, что "соответствия" не будет никогда, что его не может быть в развитии природы, как и в развитии общества, что только путем ряда попыток,
-- из которых каждая, отдельно взятая, будет односторонняя, будет страдать известным несоответствием, -- создастся цельный социализм из революционного сотрудничества пролетариев всех стран". Трудности международной революции побеждаются не пассивным приспособлением, не отказом от власти, не национальным выжиданием всеобщего восстания, а живым действием, преодолением противоречий, динамикой борьбы, расширением ее радиуса.
Если брать всерьез историческую философию эпигонов, то большевики накануне Октября должны были знать заранее: и то, что удержатся против сонма врагов; и то, что с военного коммунизма перейдут на НЭП; и то, что, в случае надобности, построят свой национальный социализм; словом, прежде чем взять власть, они должны были подвести точный баланс и вывести активное сальдо. Между тем то, что происходило на самом деле^ очень мало походило на эту благочестивую карикатуру.
В отчете на партийном съезде в марте 1919 года Ленин говорил: "Мы должны были сплошь и рядом идти ощупью. Этот факт более всего бросается в глаза, когда мы пытаемся охватить одним взглядом пережитое. Но это нисколько не поколебало нас даже 10 октября 1917 года, когда решался вопрос о взятии власти. Мы не сомневались, что нам придется, по выражению тов. Троцкого, экспериментировать -- делать опыт. Мы брались за дело, за которое никто в мире в такой широте еще не брался". И далее: "Кто когда-либо мог делать величайшую революцию, зная заранее, как ее делать до конца? Откуда можно взять такое знание? Оно не почерпается из книг. Таких книг нет. Только на опыте масс могло родиться наше решение". Уверенности в том, что в России можно построить социалистическое общество, большевики не искали, она им не нужна была, с ней нечего было делать, она противоречила всему, чему они учились в школе марксизма. "Тактика большевиков... -- писал Ленин против Каутского, -- была единственно интернационалистической тактикой, ибо она базировалась не на трусливой боязни мировой революции, не на мещанском неверии в нее"... Большевики "проводили максимум осуществимого в одной стране для развития, поддержки, пробуждения революции во всех странах". При такой тактике нельзя было заранее начертать для себя непогрешимый маршрут и еще менее можно было застраховать свою национальную победу. Но большевики знали: опасность есть элемент революции, как и войны. С открытыми глазами они шли навстречу опасностям.
Ставя мировому пролетариату в пример и в укор, как смело буржуазия рискует войнами во имя своих интересов, Ленин с ненавистью клеймит тех социалистов, которые "боятся начать бой, пока не будет "гарантирован" легкий успех... Трижды заслуживают презрения те хамы международного социализма, те лакеи буржуазной морали, которые так думают". Ленин, как известно, не затруднял себя выбором выражений, когда негодование душило его.
"А как быть, -- допытывался Сталин, -- если международной революции суждено прийти с опозданием? Есть ли какой-либо просвет для нашей революции? Троцкий не дает никакого просвета". Эпигоны требуют для русского пролетариата исторических привилегий: он должен иметь готовые рельсы для непрерывного движения к социализму, независимо от того, что произойдет со всем остальным человечеством. Увы, таких рельс история не заготовила. "Если смотреть во всемирно-историческом масштабе, -- говорил Ленин на VII съезде партии, -- то не подлежит никакому сомнению, что конечная победа нашей революции, если бы она осталась одинокой... была бы безнадежной".
Но и в этом случае она не была бы бесплодной. "Даже если бы завтра большевистскую власть свергли империалисты, -- говорил Ленин в мае 1919 года на съезде педагогов, -- мы бы ни на одну секунду не раскаялись, что мы ее взяли. И ни один из сознательных рабочих... не раскается в этом, не усомнится, что наша революция тем не менее победила". Ибо победу Ленин мыслил только в международной преемственности развития и борьбы. "Новое общество... есть абстракция, которая воплотиться в жизнь не может иначе, как через ряд разнообразных, несовершенных, конкретных попыток создать то или иное социалистическое государство". Отчетливое разграничение и, в известном смысле, противопоставление "социалистического государства" и "нового общества" дает ключ ко многочисленным злоупотреблениям, которые эпигонская литература производит над ленинскими текстами.
С предельной простотой Ленин разъяснял смысл большевистской стратегии в исходе пятого года после завоевания власти. "Когда мы начинали в свое время международную революцию, мы это делали не из убеждения, что мы можем предварить ее развитие, но потому, что целый ряд обстоятельств побуждал нас начать эту революцию. Мы думали: либо международная революция придет нам на помощь, и тогда наши победы вполне обеспечены, либо мы будем делать нашу скромную революционную работу в сознании, что, в случае поражения, мы все же послужим делу революции и что наш опыт пойдет на пользу другим революциям. Нам было ясно, что без поддержки международной, мировой революции победа пролетарской революции невозможна. Еще до революции, а также и после нее мы думали: сейчас же, или, по крайней мере очень быстро, наступит революция в остальных странах, в капиталистически более развитых, или, в противном случае, мы должны погибнуть. Несмотря на это сознание, мы делали все, чтобы при всех обстоятельствах и во что бы то ни стало сохранить советскую систему, так как знали, что мы работаем не только для себя, но и для международной революции. Мы это знали, мы неоднократно выражали это убеждение до Октябрьской революции точно так же, как и непосредственно после нее, и во время заключения брест-литовского мира. И это было, говоря вообще, правильно". Сроки передвинулись, узор событий сложился во многом непредвиденно, но основная ориентировка осталась неизменной.
Что можно прибавить к этим словам? "Мы начинали... международную революцию". Если переворот на Западе не наступит "сейчас же, или, по крайней мере очень быстро, -- полагали большевики, -- мы должны погибнуть". Но и в этом случае завоевание власти окажется оправданным: на опыте погибших будут учиться другие. "Мы работаем не только для себя, но и для международной революции". Эти насквозь проникнутые интернационализмом идеи Ленин излагал на конгрессе Коммунистического Интернационала. Возразил ли ему кто-нибудь? Намекнул ли кто на возможность национального социалистического общества? Никто и ни единым словом!
Пять лет спустя, на VII пленуме Исполкома Коммунистического Интернационала, Сталин развивал соображения прямо противоположного характера. Они уже известны нам: если нет "уверенности в возможности построения социализма в нашей стране", то партия должна перейти "от положения правящей к положению оппозиционной партии"... Надо иметь предварительную страховку успеха, прежде чем брать власть; эту страховку разрешается искать только в национальных условиях; нужна уверенность в построении социализма в крестьянской России; зато вполне можно обойтись без уверенности в победе мирового пролетариата. Каждое из этих логических звеньев бьет по лицу традицию большевизма!
Для прикрытия разрыва с прошлым сталинская школа пыталась использовать несколько ленинских строк, казавшихся ей наименее неподходящими. Статья 1915 года о Соединенных Штатах Европы бросает вскользь замечание, что рабочий класс должен в каждой отдельной стране завоевывать власть и приступать к социалистическому строительству, не дожидаясь других. Если бы за этими бесспорными строками скрывалась мысль о национальном социалистическом обществе, как мог бы Ленин так основательно забыть о ней в течение последующих годов и так упорно противоречить ей на каждом шагу? Но незачем прибегать к косвенным доводам, когда имеются прямые. Программные тезисы, выработанные Лениным в том же 1915 году, отвечают на вопрос точно и непосредственно: "Задача пролетариата России -- довести до конца буржуазно-демократическую революцию в России, дабы разжечь социалистическую революцию в Европе. Эта вторая задача теперь чрезвычайно приблизилась к первой, но она остается все же особой и второй задачей, ибо речь идет о разных классах, сотрудничающих с пролетариатом России, для первой задачи сотрудник -- мелкобуржуазное крестьянство России, для второй -- пролетариат других стран". Большей ясности требовать нельзя.
Вторая ссылка на Ленина не более основательна. Незаконченная статья его о кооперации говорит, что в Советской республике имеется налицо "все необходимое и достаточное", чтобы без новых революций совершить переход к социализму: речь идет, как совершенно ясно из текста, о политических и правовых предпосылках. Автор не забывает напомнить о недостатке предпосылок производственных и культурных. Эту мысль Ленин вообще повторял не раз. "Нам... не хватает, -- писал он в другой статье того же периода, начала 1923 года, -- цивилизации для того, чтобы перейти непосредственно к социализму, хотя мы и имеем для этого политические предпосылки". В этом случае, как и во всех других, Ленин исходил из того, что к социализму, наряду с русским пролетариатом и впереди его, пойдет пролетариат Запада. Статья о кооперации не заключает и намека на то, будто Советская республика может реформистски и гармонически создать свой национальный социализм, вместо того чтобы в процессе антагонистического и революционного развития включиться в мировое социалистическое общество. Обе цитаты, введенные даже в текст программы Коминтерна, давно подвергнуты разъяснению в нашей "Критике программы", причем противники ни разу не пытались отстаивать свои натяжки и ошибки. Впрочем, такая попытка была бы слишком безнадежной.
В марте 1923 года, т. е. в тот же последний период своей творческой работы, Ленин писал: "Мы стоим... в настоящий момент перед вопросом: удастся ли нам продержаться при нашем мелком и мельчайшем крестьянском производстве, при нашей разоренности до тех пор, пока западноевропейские капиталистические страны завершат свое развитие к социализму?" Мы видим снова: передвигались сроки, менялась ткань событий, но незыблемой оставалась интернациональная основа политики. Вера в международную революцию, -- по Сталину, "неверие" во внутренние силы русской революции, -- сопровождала великого интернационалиста до могилы. Только придавив Ленина мавзолеем, эпигоны получили возможность национализировать его воззрения.
* * *
Из мирового разделения труда, из неравномерности развития разных стран, из их экономической взаимозависимости, из неравномерности разных сторон культуры в отдельных странах, из динамики современных производительных сил вытекает то, что социалистический строй может быть построен лишь по системе экономической спирали, путем вынесения внутренних несоответствий отдельной страны на целую группу стран, путем взаимного обслуживания разных стран и взаимного восполнения разных отраслей их хозяйства и культуры, т. е. в последнем счете на мировой арене.
Старая программа партии, принятая в 1903 году, начинается словами: "Развитие обмена установило такую тесную связь между всеми народами цивилизованного мира, что великое освободительное движение пролетариата должно было стать и давно уже стало международным". Подготовка пролетариата к предстоящей социальной революции определяется как задача "международной социал-демократии". Однако "на пути к их общей конечной цели... социал-демократы разных стран вынуждены ставить себе неодинаковые ближайшие задачи". В России такой задачей является низвержение царизма. Демократическая революция рассматривается заранее, как национальная ступень к интернациональной социалистической революции.
Та же концепция легла в основу новой программы, принятой партией уже после завоевания власти. При предварительном обсуждении проекта программы на VII съезде Милютин внес редакционную поправку в резолюцию Ленина. "Я предлагаю, -- говорил он, -- вставить слова "международной социалистической революции" там, где говорится "начавшейся эрой социальной революции"... Я думаю, это мотивировать незачем... Социальная революция наша может победить только как международная революция. Не может она победить только в России, оставив в окружающих странах буржуазной строй... Я предлагаю во избежание недоразумений вставить это". Председатель Свердлов: "Тов. Ленин принимает эту поправку, так что незачем голосовать". Маленький эпизод парламентской техники ("мотивировать незачем" и "незачем голосовать"!) опрокидывает фальшивую историографию эпигонов, пожалуй, более убедительно, чем самое тщательное исследование! То обстоятельство, что сам Милютин, как и цитированный выше Скворцов-Степанов, как сотни и тысячи других, осудили вскоре собственные взгляды под именем "троцкизма", ничего не меняет в природе вещей. Большие исторические потоки сильнее человеческих позвоночников. Прибои поднимают, а отливы сносят целые политические поколения. С другой стороны, идеи имеют способность жить и после физической или духовной смерти своих носителей.
Через год, на VIII съезде партии, утверждавшем новую программу, тот же вопрос был снова освещен в обмене ярких реплик между Лениным и Подбельским. Московский делегат протестовал против того, что, несмотря на Октябрьский переворот, о социальной революции все еще говорится в будущем времени. "Подбельский нападал на то, -- говорит Ленин, -- что в одном из параграфов говорится о предстоящей социальной революции... Такой довод явно несостоятелен, ибо у нас в программе речь идет о социальной революции в мировом масштабе". Поистине история партии не оставила эпигонам ни одного неосвещенного прикрытия!
В принятой в 1921 году программе комсомола тот же вопрос преподнесен в особо популярной и простой форме. "Россия хотя и обладает огромными естественными богатствами, -- гласит один из параграфов, -- но все же является отсталой в промышленном отношении страной, в которой преобладает мелкобуржуазное население. Она может прийти к социализму лишь через мировую пролетарскую революцию, в эпоху развития которой мы вступили". Одобренная в свое время Политбюро, с участием не только Ленина и Троцкого, но также и Сталина, эта программа сохраняла еще полную свою силу осенью 1926 года, когда Исполком Коминтерна приравнивал непризнание социализма в отдельной стране к смертному греху.
В ближайшие два года эпигоны оказались, однако, вынуждены сдать программные документы ленинской эпохи в архив. Склеенный из кусочков новый документ они назвали программой Коммунистического Интернационала. Если у Ленина в "русской" программе речь шла о международной революции, то у эпигонов в международной программе речь идет о "русском" социализме.
Когда и как обнаружился впервые открыто разрыв с прошлым? Историческую дату наметить тем легче, что она совпадает с вехой в биографии Сталина. Еще в апреле 1924 года, через три месяца после смерти Ленина, Сталин скромно излагал традиционные взгляды партии. "Свергнуть власть буржуазии и поставить власть пролетариата в одной стране, -- писал он в своих "Вопросах ленинизма", -- еще не значит обеспечить полную победу социализма. Главная задача социализма -- организация социалистического производства -- остается еще впереди. Можно ли разрешить эту задачу, можно ли добиться окончательной победы социализма в одной стране, без совместных усилий пролетариев нескольких передовых стран? Нет, невозможно. Для свержения буржуазии достаточно усилий одной страны, -- об этом говорит нам история нашей революции. Для окончательной победы социализма, для организации социалистического производства, усилий одной страны, особенно такой крестьянской страны, как Россия, уже недостаточно, -- для этого необходимы усилия пролетариев нескольких передовых стран". Изложение этих мыслей Сталин заканчивает словами: "Таковы в общем характерные черты ленинской теории пролетарской революции".
К осени того же года, под влиянием борьбы с троцкизмом, неожиданно обнаружилось, что именно Россия, в отличие от других стран, может собственными силами построить социалистическое общество, если ей не помешает интервенция... "Упрочив свою власть и поведя за собою крестьянство, -- писал Сталин в новом издании той же работы, -- пролетариат победившей страны может и должен построить социалистическое общество". Может и должен! Только для того чтобы "вполне гарантировать страну от интервенции... необходима победа революции, по крайней мере в нескольких странах". Провозглашение этой новой концепции, которая отводит мировому пролетариату роль пограничной охраны, заканчивается все теми же словами: "...таковы, в общем, характерные черты ленинской теории пролетарской революции". На протяжении года Сталин подсовывает Ленину два прямо противоположных воззрения по основному вопросу социализма.
На пленуме ЦК в 1927 году Троцкий говорил по поводу двух противоположных взглядов Сталина: "Можно сказать: Сталин ошибался, а потом поправился. Но каким же образом он мог так ошибаться в таком вопросе? Если верно, что Ленин уже в 1915 году дал теорию построения социализма в отдельной стране (что в корне неверно); если верно, что в дальнейшем Ленин только подкреплял и развивал эту точку зрения (что в корне неверно), -- то как же, спрашивается, Сталин мог по такому важнейшему вопросу выработать для себя при жизни Ленина, в последний период его жизни, тот взгляд, который нашел свое выражение в сталинской цитате 1924 года? Выходит, что в этом коренном вопросе Сталин попросту был всегда троцкистом и только после 1924 года перестал быть им... Было бы недурно, если бы Сталин нашел у себя хотя одну цитату, доказывающую, что он и до 1924 года говорил о построении социализма в одной стране. Не найдет!" На этот вызов ответа не последовало.
Не надо, однако, преувеличивать действительную глубину поворота, совершенного Сталиным. Как в вопросах о войне и об отношении к Временному правительству или в национальном вопросе, так и в вопросе об общих перспективах революции Сталин имел две позиции: одну самостоятельную, органическую, не всегда высказанную и, во всяком случае, никогда не высказанную до конца, и другую -- условную, фразеологическую, воспринятую от Ленина. Поскольку дело идет о людях одной и той же партии, нельзя представить себе более глубокую пропасть, чем та, которая отделяет Сталина от Ленина как в основных вопросах революционной концепции, так и в политической психологии. Оппортунистическая природа Сталина маскируется тем, что он опирается на победоносную пролетарскую революцию. Но мы видели самостоятельную позицию Сталина в марте 1917 года: имея за спиною уже совершившуюся буржуазную революцию, он ставил задачей партии "затормозить откалывание" буржуазии, т. е. фактически сопротивлялся пролетарской революции. Если она совершилась, то не по его вине. Вместе со всей бюрократией Сталин стал на почву факта. Раз есть диктатура пролетариата, должен быть и социализм. Вывернув наизнанку доводы меньшевиков против пролетарской революции в России, Сталин теорией социализма в отдельной стране стал отгораживаться от международной революции. И так как он никогда не продумывал принципиальных вопросов до конца, то ему не могло не казаться, что он "в сущности" всегда так думал, как осенью 1924 года. А так как он к тому же никогда не становился в противоречие с господствующим мнением партии, то ему не могло не представиться, что и партия "в сущности" так же думала, как он.
Первоначально подмена имела бессознательный характер. Дело шло не о фальсификации, а об идеологическом линянии. Но по мере того как доктрина национального социализма наталкивалась на хорошо вооруженную критику, потребовалось организованное, преимущественно хирургическое вмешательство аппарата. Теория национального социализма была декретирована. Она доказывалась методом от обратного: арестами тех, которые ее не разделяли. Одновременно открылась эра систематической переделки партийного прошлого. История партии превратилась в палимпсест. Порча пергаментов продолжается и ныне, притом со все возрастающим неистовством. Решающее значение имели все же не репрессии и не фальсификации. Торжество новых взглядов, отвечающих положению и интересам бюрократии, опиралось на объективные обстоятельства, временные, но крайне могущественные. Возможности, открывшиеся перед Советской республикой, оказались во внешней, как и во внутренней, политике гораздо значительнее, чем кто бы то ни было мог рассчитывать перед переворотом. Изолированное рабочее государство не только удержалось среди сонма врагов, но и поднялось экономически. Эти тяжеловесные факты формировали общественное мнение молодого поколения, которое еще не научилось исторически мыслить, т. е. сравнивать и предвидеть.
Европейская буржуазия слишком обожглась на последней войне, чтобы легко решиться на новую. Страх перед революционными последствиями парализовал до сих пор планы военного вмешательства. Но фактор страха -- неустойчивый фактор. Угроза революции никогда еще не заменяла самой революции. Опасность, которая долго не реализуется, теряет в своем действии. В то же время непримиримое противоречие между рабочим государством и миром империализма стремится прорваться наружу. События последнего времени настолько красноречивы, что надежды на "нейтрализацию" мировой буржуазии, вплоть до завершения социалистического строительства, покинуты ныне правящей фракцией; в известном смысле они превратились даже в свою противоположность.
Достигнутые в течение мирных годов промышленные успехи являются навсегда завоеванным доказательством несравненных преимуществ планового хозяйства. В этом факте нет никакого противоречия с международным характером революции: социализм не мог бы осуществиться и на мировой арене, если бы его элементы и опорные базы не подготовлялись в отдельных странах. Не случайно, что именно противники теории национального социализма были протагонистами индустриализации, планового начала, пятилетки и коллективизации. Борьбу за смелую хозяйственную инициативу Раковский и с ним тысячи других большевиков оплачивают годами ссылки и тюрьмы. Но они же, с другой стороны, первыми восстали против переоценки достигнутых результатов и национального самодовольства. Наоборот, недоверчивые и близорукие "практики", которые раньше считали, что пролетариат отсталой России не сможет овладеть властью, а после завоевания власти отрицали возможность широкой индустриализации и коллективизации, стали затем на прямо противоположную позицию: достигнутые против их собственных ожиданий успехи они попросту умножили на ряд пятилеток, подменив историческую перспективу таблицей умножения, -- это и есть теория социализма в отдельной стране.
На самом деле рост нынешнего советского хозяйства остается антагонистическим процессом. Упрочивая рабочее государство, экономические успехи вовсе не ведут автоматически к созданию гармонического общества. Наоборот, они подготовляют обострение противоречий изолированного социалистического строительства на более высокой основе. Деревенская Россия по-прежнему нуждается в общем хозяйственном плане с городской Европой. Мировое разделение труда стоит над диктатурой пролетариата в отдельной стране и повелительно предписывает ей дальнейшие пути. Октябрьский переворот не выключил Россию из развития остального человечества, наоборот, теснее связал с ним. Россия уже не гетто варварства, но еще и не Аркадия социализма. Она наиболее переходная страна в нашей переходной эпохе. "Русская революция есть только одно звено в цепи революции международной". Нынешнее состояние мирового хозяйства позволяет сказать без колебаний: капитализм гораздо ближе подошел к пролетарской революции, чем Советский Союз -- к социализму. Судьба первого рабочего государства нерасторжимо связана с судьбою освободительного движения на Западе и Востоке. Но эта большая тема требует самостоятельного рассмотрения. Мы надеемся к ней вернуться.
Историческая справка по вопросу теории "перманентной революции"
В приложении к 1-му тому "Истории" мы дали обширные извлечения из серии статей, написанных автором этого труда в марте 1917 года в Нью-Йорке, и из его позднейших полемических статей против профессора Покровского. В обоих случаях дело идет об анализе движущих сил русской, отчасти и международной революции. На оселке этого вопроса определялись в русском революционном лагере с начала столетия основные принципиальные группировки. По мере нарастания революционного прибоя они все больше приобретали программно-стратегический, а затем и непосредственно тактический характер. 1903--1906 годы являются периодом интенсивного формирования политических направлений в тогдашней русской социал-демократии. К этому времени относится наша работа "Итоги и перспективы". Она писалась частями и по разным поводам. Тюремное заключение с декабря 1905 года позволило автору более систематически изложить свои взгляды на характер русской революции и ее перспективы. В виде книги эта сводная работа появилась на русском языке в 1906 году. Чтобы печатаемые ниже извлечения из нее заняли в сознании читателя надлежащее место, напомним еще раз, что в 1904--1905 годах никто из русских марксистов не защищал и не выдвигал мысли о возможности построения социалистического общества в отдельной стране вообще, в России -- в особенности. Эта концепция была впервые выдвинута в печати лишь двадцать лет спустя, осенью 1924 года <<Попытка задним числом открыть в двух строках статьи Ленина 1915 года утвердительный ответ на вопрос о "социализме в отдельной стране" представляет собою один из самых поразительных курьезов в богатой курьезами истории человеческих заблуждений. Об этом говорится в нашей критике программы Коминтерна (Die Internationale Revolution und die Kommunistische Internationale).>>. В период первой революции, как и в годы между двух революций, споры велись вокруг динамики буржуазной революции, а не вокруг шансов и возможностей революции социалистической. Все нынешние сторонники теории социализма в отдельной стране, без единого исключения, ограничивали в тот период перспективу русской революции буржуазно-демократической республикой и до апреля 1917 года считали невозможным не только построение национального социализма, но и завоевание власти пролетариатом России прежде, чем установится диктатура в более передовых странах.
Под "троцкизмом" понимали в период 1905--1917 годов ту революционную концепцию, согласно которой буржуазная революция в России не сможет разрешить свои задачи иначе, как поставив у власти пролетариат. Только с осени 1924 года под "троцкизмом" стали понимать концепцию, согласно которой русский пролетариат, став у власти, не сможет построить национальное социалистическое общество одними своими силами.
Для удобства читателя мы представим споры схематически, в форме диалога, где под инициалом Т фигурирует представитель "троцкистской" концепции, а под инициалом С один из тех русских "практиков", которые возглавляют сейчас советскую бюрократию.
1905--1917 годы
Т. Русская революция не сможет разрешить своих демократических задач, прежде всего аграрного вопроса, не поставив у власти рабочий класс.
С. Но ведь это означает диктатуру пролетариата?
Т. Бесспорно.
С. В отсталой России? Раньше, чем в передовых капиталистических странах?
Г. Именно так.
С. Но вы игнорируете русскую деревню, т. е. отсталое крестьянство, погрязающее в полукрепостничестве.
Т. Наоборот: только глубина аграрного вопроса и открывает непосредственную перспективу диктатуры пролетариата в России.
С. Вы отрицаете, следовательно, буржуазную революцию?
Т. Нет, я только пытаюсь показать, что ее динамика ведет к диктатуре пролетариата.
С. Но это значит, что Россия созрела для построения социализма?
Т. Нет, не значит. Историческое развитие не имеет столь планомерного и гармонического характера. Завоевание власти пролетариатом в отсталой России неотвратимо вытекает из соотношения сил в буржуазной революции. Какие дальнейшие экономические перспективы откроет диктатура пролетариата, это зависит от внутренних и мировых условий, при которых она установится. Самостоятельно Россия не может, разумеется, прийти к социализму. Но, открыв эру социалистических преобразований, она может дать толчок социалистическому развитию Европы и таким образом прийти к социализму на буксире передовых стран.
1917--1923 годы
С. Троцкий "еще до революции 1905 года выдвинул своеобразную и особенно знаменательную теперь теорию перманентной революции, утверждая, что буржуазная революция 1905 года непосредственно перейдет в социалистическую, являясь первой из ряда национальных революций" (из примечания к "Сочинениям" Ленина, изданным при его жизни).
1924--1932 годы
С. Итак, вы отрицаете, что наша революция может привести к социализму?
Т. Я по-прежнему считаю, что наша революция может и должна привести к социализму, приняв международный характер.
С. Вы не верите, следовательно, во внутренние силы русской революции?
Т. Это не мешало мне предвидеть и проповедовать диктатуру пролетариата, когда вы ее отвергали, как утопию.
С. Но вы отрицаете все же социалистическую революцию в России?
Г. До апреля 1917 года вы меня обвиняли в том, что я отрицаю буржуазную революцию. Секрет наших теоретических противоречий в том, что вы очень долго отставали от исторического процесса, а теперь пытаетесь его обогнать. В этом же, к слову сказать, и секрет ваших хозяйственных ошибок.
Читатель должен всегда иметь пред собою эти три исторических этапа в развитии революционных концепций в России, чтобы правильно оценить действительное содержание нынешней борьбы фракций и группировок в русском коммунизме.
Выдержки из статьи 1905 г. "Итоги и перспективы"
4. Революция и пролетариат
Пролетариат растет и крепнет вместе с ростом капитализма. В этом смысле развитие капитализма есть развитие пролетариата к диктатуре. Но день и час, когда власть перейдет в руки рабочего класса, зависит непосредственно не от уровня производительных сил, а от отношений классовой борьбы, от международной ситуации, наконец, от ряда субъективных моментов: традиции, инициативы, боевой готовности...
В стране, экономически более отсталой, пролетариат может оказаться у власти раньше, чем в стране капиталистически передовой...
Представление о какой-то автоматической зависимости пролетарской диктатуры от технических сил и средств страны представляет собою предрассудок упрощенного до крайности "экономического" материализма. С марксизмом такой взгляд не имеет ничего общего.
Русская революция создает, на наш взгляд, такие условия, при которых власть может (при победе революции должна) перейти в руки пролетариата, прежде чем политики буржуазного либерализма получат возможность в полном виде развернуть свой государственный гений.
Марксизм есть прежде всего метод анализа, -- не анализа текстов, а анализа социальных отношений. Верно ли в применении к России, что слабость капиталистического либерализма непременно означает слабость рабочего движения?
Численность промышленного пролетариата, его концентрированность, его культурность, его политическое значение зависят, несомненно, от степени развития капиталистической индустрии. Но это зависимость не непосредственная. Между производительными силами страны и политическими силами ее классов в каждый данный момент пересекаются различные социально-политические факторы национального и интернационального характера, и они отклоняют и даже совершенно видоизменяют политическое выражение экономических отношений. Несмотря на то что производительные силы индустрии Соединенных Штатов в десять раз выше, чем у нас, политическая роль русского пролетариата, его влияние на политику несравненно выше, чем роль и значение американского пролетариата.
5.Пролетариат у власти и крестьянство
В случае решительной победы революции, власть переходит в руки класса, игравшего в борьбе руководящую роль, -- другими словами, в руки пролетариата. Разумеется, скажем тут же, это вовсе не исключает вхождения в правительство революционных представителей непролетарских общественных групп... Весь вопрос в том, кто даст содержание правительственной политике, кто сплотит в ней однородное большинство? Одно дело, когда в рабочем по составу своего большинства правительстве участвуют представители демократических слоев народа, -- другое дело, когда в определенном буржуазно-демократическом правительстве участвуют, в качестве более или менее почетных заложников, представители пролетариата.
Пролетариат не сможет упрочить свою власть, не расширив базы революции. Многие слои трудящейся массы, особенно в деревне, будут впервые вовлечены в революцию и получат политическую организацию лишь после того, как авангард революции, городской пролетариат, станет у государственного кормила.
...Характер наших социально-исторических отношений, который всю тяжесть буржуазной революции взваливает на плечи пролетариата, создаст для рабочего правительства не только громадные трудности, но, по крайней мере, в первый период его существования, даст ему также и неоценимые преимущества. Это скажется в отношениях пролетариата и крестьянства.
Русская революция не дает и еще долго не даст установиться какому-нибудь буржуазно-конституционному порядку, который мог бы разрешить самые примитивные задачи демократии... Вследствие этого судьба самых элементарных революционных интересов крестьянства -- даже всего крестьянства, как сословия, -- связывается с судьбой всей революции, т. е. с судьбой пролетариата. Пролетариат у власти предстанет пред крестьянством как класс-освободитель.
Но может быть, само крестьянство оттеснит пролетариат и займет его место? Это невозможно. Весь исторический опыт протестует против этого предположения. Он показывает, что крестьянство совершенно неспособно к самостоятельной политической роли.
Русская буржуазия сдает пролетариату все революционные позиции. Ей придется сдать и революционную гегемонию над крестьянством. При той ситуации, которая создастся переходом власти к пролетариату, крестьянству останется лишь присоединиться к режиму рабочей демократии. Пусть даже оно сделает это не с большей сознательностью, чем оно обычно присоединяется к буржуазному режиму! Но в то время как каждая буржуазная партия, овладев голосами крестьянства, спешит воспользоваться властью, чтобы обобрать крестьянство и обмануть его во всех ожиданиях и обещаниях, а затем, в худшем для себя случае, уступить место другой капиталистической партии, -- пролетариат, опираясь на крестьянство, приведет в движение все силы для повышения культурного уровня деревни и развития в крестьянстве политического сознания.
6. Пролетарский режим
Достигнуть власти пролетариат может, только опираясь на национальный подъем, на общенародное воодушевление. Пролетариат вступит в правительство как революционный представитель нации, как признанный народный вождь в борьбе с абсолютизмом и крепостным варварством. Но, став у власти, пролетариат откроет новую эпоху -- эпоху революционного законодательства, положительной политики, -- и здесь сохранение за ним роли признанного выразителя нации вовсе не обеспечено.
Каждый новый день будет углублять политику пролетариата у власти и все более и более определять ее классовый характер. И вместе с тем будет нарушаться революционная связь между пролетариатом и нацией, классовое расчленение крестьянства выступит в политической форме, антагонизм между составными частями будет расти в той мере, в какой политика рабочего правительства будет самоопределяться и из общедемократической становиться классовой.
Уничтожение сословного крепостничества встретит поддержку всего крестьянства, как тяглого сословия... Но законодательные меры в защиту земледельческого пролетариата не только не встретят такого активного сочувствия большинства, но и натолкнутся на активное сопротивление меньшинства. Пролетариат окажется вынужденным вносить классовую борьбу в деревню и таким образом нарушать эту общность интересов, которая несомненно имеется у всего крестьянства, но в сравнительно узких пределах. Пролетариату придется в ближайшие же моменты своего господства искать опору в противопоставлении деревенской бедноты деревенским богачам, сельскохозяйственного пролетариата -- земледельческой буржуазии.
Раз власть находится в руках революционного правительства с социалистическим большинством, как тотчас же различие между минимальной и максимальной программой теряет и принципиальное, и непосредственно практическое значение. Удержаться в рамках этого разграничения пролетарское правительство никоим образом не сможет.
Вступая в правительство не как бессильные заложники, а как руководящая сила, представители пролетариата тем самым разрушают грань между минимальной и максимальной программой, т. е. ставят коллективизм в порядок дня. На каком пункте пролетариат будет остановлен в этом направлении, это зависит от соотношения сил, но никак не от первоначальных намерений партии пролетариата.
Вот почему не может быть и речи о какой-то особенной форме пролетарской диктатуры в буржуазной революции, именно о демократической диктатуре пролетариата (или пролетариата и крестьянства). Рабочий класс не сможет обеспечить демократический характер своей диктатуры, не переступая за границы своей демократической программы. Всякие иллюзии на этот счет были бы совершенно пагубны.
Раз партия пролетариата возьмет власть, она будет бороться за нее до конца. Если одним средством этой борьбы за сохранение и упрочение власти будет агитация и организация, особенно же в деревне, то другим средством будет коллективистская политика. Коллективизм станет не только неизбежным выводом из положения партии, но и средством сохранить это положение, опираясь на пролетариат.
Когда в социалистической прессе была формулирована идея непрерывной революции, связывающей ликвидацию абсолютизма и гражданского крепостничества с социалистическим переворотом рядом нарастающих социальных столкновений, восстаний новых слоев массы, непрекращающихся атак пролетариата на политические и экономические привилегии господствующих классов, наша "прогрессивная" печать подняла единодушный негодующий вой.
Более радикальные представители той же демократии... не только считают фантастической самую идею рабочего правительства в России, но и отвергают возможность социалистической революции в Европе в ближайшую историческую эпоху. Еще нет налицо необходимых "предпосылок". Верно ли это? Дело, конечно, не в том, чтобы назначить срок социалистической революции, а в том, чтобы установить ее в реальные исторические перспективы...
(Дальше следуют анализ общих предпосылок социалистического хозяйства и доказательства того, что в настоящее время -- начало XX века -- эти предпосылки, если брать вопрос в европейском и мировом масштабе, уже имеются налицо.)
...В замкнутых границах отдельных государств социалистическое производство уже не могло бы вместиться -- как по экономическим, так и по политическим причинам.
7. Рабочее правительство в России и социализм
Выше мы показали, что объективные предпосылки социалистической революции уже созданы экономическим развитием передовых капиталистических стран. Но что можно в этом отношении сказать относительно России? Можно ли ожидать, что переход власти в руки русского пролетариата будет началом преобразования нашего национального хозяйства на социалистических началах?
Парижские рабочие, как говорил Маркс, не требовали от Коммуны чудес. Нельзя ждать мгновенных чудес от диктатуры пролетариата и теперь. Государственная власть не всемогуща. Нелепо было бы думать, что стоит пролетариату получить власть -- и он путем нескольких декретов заменит капитализм социализмом. Экономический строй не есть продукт деятельности государства. Пролетариат сможет лишь со всей энергией применять государственную власть для того, чтобы облегчить и сократить путь хозяйственной эволюции в сторону коллективизма.
Обобществление производства начнется с тех отраслей, которые представят для этого наименьше затруднений. В первый период обобществленное производство будет представлять собой оазисы, связанные с частными хозяйственными предприятиями законами товарного обращения. Чем шире будет поле, уже захваченное обобществленным хозяйством, тем очевиднее будут его выгоды, тем прочнее будет себя чувствовать новый политический режим, тем смелее будут дальнейшие хозяйственные мероприятия пролетариата. В этих мероприятиях он сможет и будет опираться не только на национальные производительные силы, но и на интернациональную технику, подобно тому как в своей революционной политике он опирается не только на опыт национальных классовых отношений, но и на весь исторический опыт международного пролетариата. Пролетарский режим на первых же порах должен будет приняться за разрешение аграрного вопроса, с которым связан вопрос о судьбе огромных масс населения России. В решении этого вопроса, как и всех других, пролетариат будет исходить из основного стремления своей экономической политики: овладеть как можно большим полем для организации социалистического хозяйства, причем формы и темп этой политики в аграрном вопросе должны определяться как теми материальными ресурсами, которыми сможет овладеть пролетариат, так и необходимостью располагать свои действия так, чтобы не отталкивать в ряды контрреволюции возможных союзников.
Но как далеко может зайти социалистическая политика рабочего класса в хозяйственных условиях России? Можно одно сказать с уверенностью: она натолкнется на политические препятствия гораздо раньше, чем упрется в техническую отсталость страны. Без прямой государственной поддержки европейского пролетариата рабочий класс России не сможет удержаться у власти и превратить свое временное господство в длительную социалистическую диктатуру...
Политический "оптимизм" может быть двоякого рода. Можно преувеличенно оценивать свои силы и выгоды революционной ситуации и ставить себе задачи, разрешение которых не допускается данным соотношением сил. Но можно и, наоборот, оптимистически ограничивать свои революционные задачи пределом, за который нас неизбежно перебросит логика нашего положения.
Можно ограничивать рамки всех запросов революции утверждением, что наша революция -- буржуазная по своим объективным целям и, значит, по своем неизбежным результатам, и можно при этом закрывать глаза на тот факт, что главным деятелем этой буржуазной революции является пролетариат, который всем ходом революции толкается к власти...
Можно успокаивать себя тем, что социальные условия России еще не созрели для социалистического хозяйства, -- и можно при этом не задумываться над тем, что, став у власти, пролетариат неизбежно, всей логикой своего положения, будет толкаться к ведению хозяйства за государственный счет.
Общее социологическое определение -- буржуазная революция -- вовсе не разрешает тех политико-тактических задач, противоречий и затруднений, которые выдвигаются механикой данной буржуазной революции.
В рамках буржуазной революции конца XVIII века, имевшей своей объективной задачей господство капитала, оказалась возможной диктатура сакюлотов. В революции начала XX века, которая также является буржуазной по своим непосредственным объективным задачам, вырисовывается в ближайшей перспективе неизбежность или хотя бы только вероятность политического господства пролетариата. Чтобы это господство не оказалось простым мимолетным "эпизодом", как надеются некоторые реалистические филистеры, об этом позаботится сам пролетариат. Но уже сейчас можно поставить пред собой вопрос: должна ли неизбежно диктатура пролетариата разбиться о рамки буржуазной революции, или же, на данных мировых исторических основаниях, она может открыть пред собой перспективу победы, разбив эти ограниченные рамки?
(Дальше следует развитие той мысли, что русская революция может развязать и, по всей вероятности, развяжет пролетарскую революцию на Западе, что, в свою очередь, обеспечит социалистическое развитие России.
Остается еще прибавить, что в первые годы существования Коммунистического Интернационала цитированная работа официально издавалась на иностранных языках как теоретическое истолкование Октябрьской революции.)
--------------------------------------------------------------------------------
главная страница | список работ льва троцкого | история, том I | история, том II, часть 1
--------------------------------------------------------------------------------
Лев Троцкий
История Русской революции.
Том второй. Октябрьская революция.
Часть первая.
--------------------------------------------------------------------------------
главная страница | список работ льва троцкого | история, том I | история, том II, часть 2
--------------------------------------------------------------------------------
ПРЕДИСЛОВИЕ
Россия так поздно совершила свою буржуазную революцию, что оказалась вынуждена превратить ее в пролетарскую. Иначе сказать: Россия так отстала от других стран, что ей пришлось, по крайней мере в известных областях, обогнать их. Это кажется несообразностью. Между тем история полна таких парадоксов. Капиталистическая Англия настолько опередила другие страны, что оказалась вынуждена отстать от них. Педанты думают, что диалектика есть праздная игра ума. На самом деле она лишь воспроизводит процесс развития, который живет и движется противоречиями.
Первый том этого труда должен был уяснить, почему исторически запоздалый демократический режим, пришедший на смену царизму, оказался совершенно нежизнеспособным. Настоящий том посвящен приходу к власти большевиков. Основу изложения и здесь составляет повествование. Читатель должен в самих фактах найти достаточную опору для выводов.
Автор не хочет этим сказать, что он избегает социологических обобщений. История не имела бы цены, если бы ничему не учила нас. Могущественная планомерность русской революции, последовательность ее этапов непреодолимость натиска масс, законченность политических группировок, отчетливость лозунгов -- все это чрезвычайно облегчает понимание революции вообще, а тем самым и человеческого общества. Ибо можно считать доказанным всем ходом истории, что раздираемое внутренними противоречиями общество до конца раскрывает не только свою анатомию, но и свою "душу" именно в революции.
Более непосредственно настоящий труд должен помочь пониманию характера Советского Союза. Актуальность нашей темы не в том, что Октябрьский переворот произошел на глазах живущего еще ныне поколения -- конечно, и это имеет немалое значение, -- а в том, что вышедший из переворота режим живет, развивается и ставит перед человечеством новые загадки. Во всем мире вопрос о стране советов не сходит с порядка дня. Между тем нельзя постигнуть то, что есть, не уяснив предварительно, как существующее возникло. Для больших политических оценок нужна историческая перспектива.
На восемь месяцев революции, с февраля по октябрь 1917 года, понадобились два больших тома. Критика, по общему правилу, не обвиняла нас в растянутости изложения. Масштаб работы объясняется скорее подходом к материалу. Можно дать фотографический снимок руки: это займет страницу. Но чтобы представить результаты микроскопического исследования тканей руки, нужен том. Автор не делает себе никаких иллюзий насчет полноты и законченности произведенного им исследования. Но все же во многих случаях ему приходилось применять методы, которые ближе к микроскопу, чем к фотографическому аппарату.
В те моменты, когда нам казалось, что мы злоупотребляем долготерпением читателя, мы щедро вычеркивали показания свидетелей, признания участников, второстепенные эпизоды; но затем нередко снова восстановляли многое из вычеркнутого. В этой борьбе за детали нами руководило стремление показать как можно конкретнее самый процесс революции. Нельзя было, в частности, не попытаться использовать до конца то преимущество, что эта история писалась с живой натуры.
Тысячи и тысячи книг выбрасываются ежегодно на рынок, чтобы представить новый вариант личного романа, повесть колебаний меланхолика или карьеры честолюбца. Героине Пруста нужно несколько изысканных страниц, чтобы почувствовать, что она ничего не чувствует. Думается, что можно, хотя бы на равных правах, требовать внимания к коллективным историческим драмам, поднимающим из небытия сотни миллионов человеческих существ, преобразующим характер наций и вторгающимся навсегда в жизнь человечества.
Точность ссылок и цитат первого тома не оспаривалась до сих пор никем: да это было бы и не легко сделать. Противники ограничиваются чаще всего рассуждениями на ту тему, что личное пристрастие может проявиться в искусственном и одностороннем подборе фактов и текстов. Неоспоримое само по себе, это со
ображение ничего не говорит о данном произведении и еще меньше -- о его научных приемах. Между тем мы позволяем себе решительно настаивать на том, что коэффициент субъективизма определяется, ограничивается и проверяется не столько темпераментом историка, сколько характером его метода.
Чисто психологическая школа, которая рассматривает ткань событий как переплет свободной деятельности отдельных людей или их группировок, оставляет величайший простор для произвола даже при наилучших намерениях исследователя. Материалистический метод дисциплинирует, обязывая исходить из тяжеловесных фактов социальной структуры. Основными силами исторического процесса являются для нас классы; на них опираются политические партии; идеи и лозунги выступают как разменные монеты объективных интересов. Весь путь исследования ведет от объективного к субъективному, от социального к индивидуальному, от капитального к конъюнктурному. Для авторского произвола этим поставлены жесткие пределы.
Если горный инженер в необследованном районе обнаружит путем сверления магнитный железняк, всегда можно допустить счастливую случайность: строить шахту не рекомендуется. Если тот же инженер на основании, скажем, отклонений магнитной стрелки придет к выводу, что в земле должны таиться залежи руды, и после этого в разных точках района действительно доберется до железняка, тогда и самый придирчивый скептик не осмелится ссылаться на случайность. Убеждает система, которая соподчиняет общее и частное.
Доказательств научного объективизма надо искать не в глазах историка и не в интонациях его голоса, а во внутренней логике самого повествования: если эпизоды, свидетельства, цифры совпадают с общими показаниями магнитной стрелки социального анализа, тогда у читателя есть наиболее серьезная гарантия научной обоснованности выводов. Конкретнее: автор в той мере верен объективизму, в какой настоящая книга действительно раскрывает неизбежность Октябрьского переворота и причины его победы.
Читатель знает, что в революции мы ищем прежде всего непосредственного вмешательства масс в судьбы общества. За событиями мы пытаемся открыть изменения коллективного сознания. Мы отклоняем огульные ссылки на "стихийность" движения, которые в большинстве случаев ничего не объясняют и ничему не научают. Революции совершаются по известным законам. Это не значит, что действующие массы отдают себе отчет в законах революции; но это значит, что изменения массового сознания не случайны, а подчинены объективной необходимости, которая поддается теоретическому выяснению и тем самым создает основу для предвидения и для руководства.
Некоторые официальные советские историки пытались, как это ни неожиданно, критиковать нашу концепцию как идеалистическую. Профессор Покровский настаивал, например, на том, что мы недооценили объективные факторы революции: "между Февралем и Октябрем прошла колоссальная экономическая разруха"; "за это время крестьянство... восстало против Временного правительства"; именно в этих "объективных сдвигах", а не в изменчивых психических процессах надлежит видеть движущую силу революции. Благодаря похвальной резкости в постановке вопросов, Покровский как нельзя лучше обнаруживает несостоятельность вульгарно-экономического объяснения истории, выдаваемого нередко за марксизм.
Происходящие в течение революции радикальные перевороты вызываются на самом деле не теми эпизодическими потрясениями хозяйства, которые происходят во время самих событий, а теми капитальными изменениями, которые накопились в самых основах общества в течение всей предшествующей эпохи. Что накануне низвержения монархии, как и между Февралем и Октябрем, экономический распад неизменно углублялся, питая и подстегивая массовое недовольство, это совершенно бесспорно и никогда не оставлялось нами без внимания. Но было бы грубейшей ошибкой полагать, будто вторая революция совершилась через восемь месяцев после первой вследствие того, что хлебный паек снизился за это время с полутора до трех четвертей фунта. В ближайшие после октябрьского переворота годы продовольственное положение масс продолжало непрерывно ухудшаться. Между тем надежды контрреволюционных политиков на новый переворот каждый раз терпели крушение. Загадочным это обстоятельство может представляться лишь тому, кто восстание масс рассматривает как "стихийный", т. е. стадный, бунт, искусно использованный вожаками. На самом деле одной наличности лишений для восстания недостаточно -- иначе массы восставали бы всегда; нуж
но, чтобы окончательно обнаруженная несостоятельность общественного режима сделала эти лишения невыносимыми и чтобы новые условия и новые идеи открыли перспективу революционного выхода. Во имя осознанной ими большой цели те же массы оказываются затем способны переносить двойные и тройные лишения.
Ссылка на восстание крестьянства, в качестве второго "объективного фактора", представляет еще более очевидное недоразумение. Для пролетариата крестьянская война являлась, разумеется, объективным обстоятельством, поскольку вообще действия одного класса становятся внешними толчками для сознания другого класса. Но непосредственной причиной самого крестьянского восстания явились изменения в сознании деревни; вскрытие их характера составляет содержание одной из глав этой книги. Не будем забывать, что революции совершаются через людей, хотя бы и безымянных. Материализм не игнорирует чувствующего, мыслящего и действующего человека, но объясняет его. В чем другом состоит задача историка?<<Весть о смерти М. Н. Покровского, с которым нам не раз приходилось полемизировать на протяжении обоих томов, пришла, когда наша работа была закончена. Примкнув к марксизму из либерального лагеря уже сложившимся ученым, Покровский обогатил новейшую историческую литературу ценными работами, начинаниями, но методом диалектического материализма он так и не овладел до конца. Делом простой справедливости будет прибавить, что Покровский был человеком не только исключительной эрудиции и высоких дарований, но и глубокой преданности тому делу, которому служил.>>
Некоторые критики демократического лагеря, склонные оперировать при помощи косвенных улик, усмотрели в "ироническом" отношении автора к соглашательским вождям выражение недопустимого субъективизма, опорочивающего научность изложения. Мы позволяем себе считать такой критерий неубедительным. Принцип спинозизма: "не плакать, не смеяться, а понимать" -- предостерегает лишь против неуместного смеха и несвоевременных слез; но он не лишает человека, хотя бы и историка, права на свою долю слез и смеха, когда они оправдываются правильным пониманием самой материи. Чисто индивидуалистическая ирония, которая, как дымка безразличия, распространяется на все дела и помыслы человечества, есть худший вид снобизма: она одинаково фальшива в художественном произведении, как и в историческом труде. Но есть ирония, заложенная в самих жизненных отношениях. Обязанность историка, как и художника, извлечь ее наружу.
Нарушение соответствия между субъективным и объективным есть, вообще говоря, основной источник комического, как и трагического, в жизни и в искусстве. Область политики меньше всего изъята из-под действия этого закона. Люди и партии героичны или смешны не сами по себе, а по своему отношению к обстоятельствам. Когда французская революция вступила в решительную стадию, самый выдающийся жирондист оказывался жалким и смешным рядом с заурядным якобинцем. Жан-Мари Ролан, почтенная фигура, в качестве лионского инспектора мануфактур выглядит как живая карикатура на фоне 1792 года. Наоборот, якобинцы приходятся событиям по росту. Они могут вызывать вражду, ненависть, ужас, но не иронию.
Героиня Диккенса, пытающаяся половой щеткой задержать морской прилив, есть, по причине рокового несоответствия средства и цели, заведомо комичный образ. Если мы скажем, что эта особа символизирует политику соглашательских партий в революции, это покажется утрировкой. Между тем Церетели, действительный вдохновитель режима двоевластия, признавался после октябрьского переворота Набокову, одному из либеральных вождей: "Все, что мы тогда делали, было тщетной попыткой остановить какими-то ничтожными щепочками разрушительный стихийный поток". Эти слова звучат как злая сатира; между тем это самые правдивые слова, которые соглашатели сказали о самих себе. Отказываться от иронии при изображении "революционеров", которые щепочками пытаются задержать революцию, значило бы, в угоду педантам, обворовывать действительность и изменять объективизму.
Петр Струве, монархист из бывших марксистов, писал в эмиграции: "Логичен в революции, верен ее существу был только большевизм, и потому в революции победил он". Так же приблизительно отзывался о большевиках и Милюков, вождь либерализма: "Они знали, куда идут, и шли в одном, раз принятом направлении к цели, которая с каждым новым неудачным опытом соглашательства становилась все ближе". Наконец, один из менее известных белых эмигрантов, пытавшийся по-своему понять революцию, выразился так: "Пойти по этому пути могли лишь железные люди... по самой своей "профессии" революционеры, не боящиеся вызвать к жизни всепожирающий бунтарский дух". О большевиках можно с еще большим правом сказать то, что сказано выше о якобинцах: они адекватны эпохе и ее задачам; проклятий по их адресу раздавалось достаточно, но ирония к ним не приставала: ей не за что зацепиться.
В предисловии к первому тому объяснено, почему автор счел более уместным говорить о себе как об участнике событий в третьем лице, а не в первом: эта литературная форма, сохраненная и во втором томе, сама по себе, разумеется, не ограждает от субъективизма; но она, по крайней мере, не вынуждает к нему. Более того: она напоминает о необходимости избегать его.
Во многих случаях мы останавливались в колебании, приводить ли тот или другой отзыв современника, характеризующий роль автора этой книги в ходе событий. Можно было бы без труда отказаться от иных цитат, если бы дело не шло о чем-то большем, чем условные правила хорошего тона. Автор этой книги был председателем Петроградского Совета, после того как большевики завоевали в нем большинство; затем -- председателем Военно-революционного комитета, организовавшего Октябрьский переворот. Этих фактов он не может и не хочет вычеркнуть из истории. Правящая ныне в СССР фракция успела за последние годы посвятить множество статей и немало книг автору этого труда, поставив себе при этом задачей доказать, что его деятельность направлялась неизменно против интересов революции: вопрос о том, почему большевистская партия ставила столь упорного "противника" в наиболее критические годы на наиболее ответственные посты, остается при этом открытым. Обойти ретроспективные споры полным молчанием значило бы, в известной мере, отказаться от восстановления действительного хода событий. Во имя чего? Подделка незаинтересованности нужна бывает тому, кто задается целью крадучись внушить читателю выводы, не вытекающие из фактов. Мы предпочитаем называть вещи полным именем, в соответствии со словарем.
Не скроем, что дело идет для нас при этом не только о прошлом. Как противники, нападая на лицо, стремятся поразить программу, так борьба за определенную программу обязывает лицо восстановить свое действительное место в событиях. Кто в борьбе за большие задачи и за свое место под знаменем не способен видеть ничего, кроме личного тщеславия, о том мы можем пожалеть, но убеждать его не беремся. Во всяком случае, мы приняли все меры к тому, чтобы "личные" вопросы не занимали в этой книге больше того места, на которое они могут претендовать по праву.
Некоторые из друзей Советского Союза -- нередко это лишь друзья сегодняшних советских властей и лишь до тех пор, пока те остаются властями, -- ставили автору в вину его критическое отношение к большевистской партии или отдельным ее вождям. Никто, однако, не сделал и попытки опровергнуть или поправить данную нами картину состояния партии во время событий. К сведению тех "друзей", которые считают себя призванными защищать от нас роль большевиков в Октябрьском перевороте, предупреждаем, что наша книга учит не тому, как любить задним числом победоносную революцию, в лице выдвинутой ею бюрократии, а только тому, как подготовляется революция, как она развивается и как побеждает. Партия для нас не аппарат, непогрешимость которого охраняется государственными репрессиями, а сложный организм, который, подобно всему живому, развивается в противоречиях. Вскрытие этих противоречий, в том числе колебаний и ошибок штаба, ни в малейшей мере не ослабляет, на наш взгляд, значения той гигантской исторической работы, которую большевистская партия взвалила на свои плечи впервые в мировой истории.
Принкипо, 13 мая 1932 г.
Л. Троцкий
"ИЮЛЬСКИЕ ДНИ": ПОДГОТОВКА И НАЧАЛО
В 1915 году война стоила России 10 миллиардов рублей, в 1916-м -- 19 миллиардов, в первое полугодие 1917 года уже 10 1/2 миллиарда. Государственный долг должен был к началу 1918 года составить 60 миллиардов, т. е. почти сравняться со всем национальным богатством, исчислявшимся в 70 миллиардов. Центральный исполнительный комитет разрабатывал проект воззвания о военном займе под паточным именем "Займа свободы", а правительство приходило к несложному выводу, что без нового грандиозного внешнего займа оно не только не оплатит заграничных заказов, но не справится и с внутренними обязательствами. Пассив торгового баланса непрерывно возрастал. Антанта, по-видимому, готовилась окончательно предоставить рубль его собственной участи. В тот самый день, когда воззвание о займе свободы заполнило первую страницу советских "Известий", "Вестник правительства" сообщил о резком падении курса рубля. Печатный пресс уже не поспевал за темпом инфляции. От старых солидных денежных знаков, на которых оставался еще отблеск их прежней покупательной силы, готовились перейти к рыжим бутылочным ярлычкам, которые в обиходе стали называться керенками. И буржуа и рабочий, каждый по-своему, вкладывали в это имя нотку брезгливости.
На словах правительство принимало программу государственного регулирования хозяйства и даже создало для этого в конце июня громоздкие органы. Но слово и дело февральского режима, как дух и плоть благочестивого христианина, находились в постоянной борьбе. Надлежаще подобранные регулирующие органы больше были озабочены охранением предпринимателей от капризов шаткой и валкой государственной власти, чем обузданием частных интересов. Административный и технический персонал промышленности расслаивался;
верхи, испуганные уравнительными тенденциями рабочих, решительно переходили на сторону предпринимателей. Рабочие с отвращением относились к военным заказам, которыми расшатанные заводы были обеспечены на год и на два вперед. Но и предприниматели теряли вкус к производству, сулившему больше тревог, чем прибылей. Преднамеренная остановка заводов сверху приняла систематический характер. Металлургическое производство сократилось на 40%, текстильная промышленность -- на 20%. Всего, что нужно было для жизни, не хватало. Цены росли вместе с инфляцией и упадком хозяйства. Рабочие рвались к контролю над скрытым от них административно-коммерческим механизмом, от которого зависела их судьба. Министр труда Скобелев в многословных манифестах проповедовал рабочим недопустимость вмешательства в управление предприятиями. 24 июня "Известия" сообщали, что снова предполагается закрытие ряда заводов. Такие же вести шли из провинции. Половина паровозов требовала капитального ремонта, большая часть подвижного состава находилась на фронте, недоставало топлива. Министерство путей сообщения не выходило из состояния борьбы с железнодорожными рабочими и служащими. Продовольственное снабжение ухудшалось непрерывно. В Петрограде запасов хлеба оставалось на 10--15 дней, в других центрах -- немногим лучше. При полупараличе подвижного состава и нависшей угрозе забастовки железных дорог это означало постоянную опасность голода. Впереди не открывалось никакого просвета. Не этого ждали рабочие от революции.
Еще хуже, если возможно, обстояло в сфере политики. Нерешительность -- самое тяжкое состояние в жизни правительств, наций, классов, как и отдельного человека. Революция есть самый беспощадный из способов разрешения исторических вопросов. Внесение уклончивости в революцию есть самая разрушительная политика из всех. Партия революции не смеет колебаться, как хирург, вонзивший нож в больное тело. Между тем двойственный режим, возникший из февральского переворота, был организованной нерешительностью. Все оборачивалось против правительства. Условные друзья становились противниками, противники -- врагами, враги вооружались. Контрреволюция мобилизовалась совершенно открыто, вдохновляемая Центральным комитетом кадетской партии, политическим штабом всех тех, у которых было что терять. Главный комитет союза офицеров при ставке в Могилеве, представлявший около ста тысяч недовольных командиров, и совет союза казачьих войск в Петрограде составляли два военных рычага контрреволюции. Государственная дума, несмотря на решение июньского съезда советов, постановила продолжать свои "частные совещания". Ее Временный комитет давал легальное прикрытие контрреволюционной работе, которую широко финансировали банки и посольства Антанты. Опасности грозили соглашателям справа и слева. Озираясь с беспокойством по сторонам, правительство тайно постановило отпустить средства на организацию общественной контрразведки, т. е. секретной политической полиции. В это же приблизительно время, в середине июня, правительство назначило выборы в Учредительное собрание на 17 сентября. Либеральная печать, несмотря на участие кадетов в министерстве, вела упорную кампанию против официально назначенного срока, которому никто не верил и которого никто серьезно не защищал. Самый образ Учредительного собрания, столь яркий в первые дни марта, тускнел и расплывался. Все оборачивалось против правительства, даже его худосочные благие намерения. Только 30 июня оно собралось с духом упразднить дворянских опекунов над деревней, земских начальников, самое имя которых было ненавистно стране со дня их введения Александром III. И эта вынужденная и запоздалая частная реформа ложилась на Временное правительство печатью унизительной трусости. Дворянство тем временем оправлялось от страха, земельные собственники сплачивались и напирали. Временный комитет Думы обратился к правительству в конце июня с требованием принять решительные меры к ограждению помещиков от крестьян, подстрекаемых "преступными элементами". 1 июля открылся в Москве всероссийский съезд земельных собственников, в подавляющем большинстве дворянский. Правительство извивалось, пытаясь гипнотизировать словами то мужиков, то помещиков. Но хуже всего было на фронте. Наступление, которое стало решающей ставкой Керенского также и во внутренней борьбе, билось в конвульсиях. Солдат не хотел воевать. Дипломаты князя Львова боялись глядеть в глаза дипломатам Антанты. Заем нужен был до зарезу. Чтобы показать твердую руку, бессильное и осужденное правительство вело наступление на Финляндию, осуществляя его, как и все наиболее грязные дела, руками социалистов. Одновременно разрастался конфликт с Украиной и вел к открытому разрыву.
Далеко позади остались те дни, когда Альбер Тома пел гимны светлой революции и Керенскому. В начале июля французского посла Палеолога, слишком пропахшего ароматом распутинских салонов, сменил "радикал" Нуланс. Журналист Клод Анэ прочитал новому послу вступительную лекцию о Петрограде. Напротив французского посольства, по ту сторону Невы, простирается Выборгский район. "Это район больших заводов, который полностью принадлежит большевикам. Ленин и Троцкий царят там как господа". В этом же районе помещаются казармы пулеметного полка, насчитывающего около десяти тысяч человек и свыше тысячи пулеметов: ни эсеры, ни меньшевики не имеют доступа в казармы полка. Остальные полки либо большевистские, либо нейтральные. "Если Ленин и Троцкий захотят взять Петроград, кто им помешает в этом?" Нуланс слушал с удивлением. "Как же правительство терпит подобное положение?" -- "А что ему остается делать? -- ответил журналист. Надо понять, что у правительства нет иной силы, кроме моральной, да и та кажется мне очень слабой..."
Не находя выхода, пробужденная энергия масс дробилась на самочинные действия, партизанские выступления, случайные захваты. Рабочие, солдаты, крестьяне пытались разрешить по частям то, в разрешении чего им отказывала ими же созданная власть. Нерешительность руководства больше всего изнуряет массы3. Бесплодные выжидания побуждают их ко все более настойчивым ударам в дверь, которой не хотят перед ними открыть, или к прямым взрывам отчаяния. Еще в дни съезда советов, когда провинциалы едва удержали руку своих вождей, занесенную над Петроградом, рабочие и солдаты получили достаточную возможность убедиться в том, каковы по отношению к ним чувства и намерения советских верхов. Церетели вслед за Керенским стал не только чужой, но и ненавистной фигурой для большинства петроградских рабочих и солдат. На периферии революции росло влияние анархистов, игравших главную роль в самочинном революционном комитете на даче Дурново. Но и более дисциплинированные слои рабочих, даже широкие круги партии, начинали терять терпение или прислушиваться к тем, кто потерял его. Манифестация 18 июня обнаружила для всех, что правительство не имеет опоры. "Чего же они там смотрят наверху?" -- спрашивали солдаты и рабочие, имея в виду уже не только соглашательских вождей, но и руководящие учреждения большевиков.
Борьба за заработную плату при инфляционных ценах нервировала и изнуряла рабочих. Особенно остро стоял в течение июня этот вопрос на Путиловском гиганте, где работало 36 тысяч человек. 21 июня в нескольких мастерских завода вспыхнула стачка. Бесплодность таких разрозненных вспышек была партии слишком ясна. На другой день руководимое большевиками собрание представителей основных рабочих организаций и 70 заводов заявило, что "дело путиловских рабочих является делом всего петроградского пролетариата", и призвало путиловцев "сдержать свое законное негодование". Стачка была отложена. Но ближайшие 12 дней не принесли никаких перемен. Заводская масса металась, ища выхода. У каждого предприятия был свой конфликт, и все эти конфликты вели наверх, к правительству. Докладная записка профессионального союза паровозных бригад министру путей сообщения гласила: "Последний раз заявляем:
терпению бывает предел. Жить в таком положении дальше нет сил". Это была жалоба не только на нужду и голод, но и на двойственность, бесхарактерность, фальшь. Записка особенно гневно протестовала против "бесконечного призывания нас к гражданскому долгу и к голодному воздержанию".
Мартовская передача власти Временному правительству Исполнительным комитетом состоялась на условии невывода революционных войск из столицы. Но те дни остались далеко позади. Гарнизон сдвинулся влево, правящие советские круги -- вправо. Борьба с гарнизоном не сходила с порядка дня. Если части целиком и не выводились из столицы, то наиболее революционные, под предлогом стратегической надобности, систематически ослаблялись путем выкачки маршевых рот. Слухи о расформировании на фронте все новых и новых частей за неповиновение, за отказ выполнить боевые приказы докатывались до столицы непрерывно. Две сибирские дивизии -- давно ли сибирские стрелки считались лучшими? -- были расформированы с применением вооруженной силы. По делу о массовом неисполнении боевых приказаний только в 5-й армии, ближайшей к столице, привлечено к ответственности 87 офицеров и 12725 солдат. Петроградский гарнизон, аккумулятор недовольства фронта, деревни, рабочих кварталов и казарм, непрерывно волновался. Сорокалетние бородачи с истерической настойчивостью требовали увольнения домой, на полевые работы. Полки, расположенные на Выборгской стороне: 1-й Пулеметный, 1-й Гренадерский, Московский, 180-й Пехотный и другие -- всегда омывались горячими ключами пролетарской окраины. Тысячи рабочих проходили мимо казарм, среди них немало неутомимых агитаторов большевизма. Под грязными опостылевшими стенами почти непрерывно шли летучие митинги. 22 июня, когда еще не успели погаснуть патриотические манифестации, вызванные наступлением, на Сампсониевский проспект неосторожно заехал автомобиль Исполнительного комитета с плакатами: "Вперед за Керенского". Московский полк задержал агитаторов, воззвания разорвал, а патриотический автомобиль отправил в Пулеметный полк.
Солдаты были вообще нетерпеливее рабочих: и потому, что им непосредственно угрожала отправка на фронт, и потому, что они гораздо труднее усваивали соображения политической стратегии. Кроме того, у каждого в руках была винтовка, а после февраля солдат склонен был переоценивать ее самостоятельную силу. Старый рабочий-большевик Лиздин рассказывал позже, как солдаты 180-го запасного полка говорили ему: "Что же спят наши там во дворце Кшесинской, пойдем, прогоним Керенского". На собраниях полков то и дело выносились резолюции о необходимости выступить, наконец, против правительства. Делегации от отдельных заводов являлись в полки с запросом, выйдут ли солдаты на улицу? Пулеметчики шлют своих представителей в другие части гарнизона с призывом подняться против затягивания войны. Более нетерпеливые делегаты прибавляют: Павловский и Московский полки и 40 тысяч путиловцев "завтра" выступают. Официальные увещания Исполнительного комитета не действуют. Все острее становится опасность того, что не поддержанный фронтом и провинцией Петроград будет разбит по частям. 21 июня Ленин в "Правде" призывал петроградских рабочих и солдат выждать, когда события толкнут на сторону Петрограда тяжелые резервы. "Мы понимаем горечь, мы понимаем возбуждение питерских рабочих. Но мы говорим им: товарищи, выступление сейчас было бы нецелесообразным". На другой день частное совещание руководящих большевиков, стоявших, по-видимому, "левее" Ленина, пришло к заключению, что, несмотря на настроение солдат и рабочих масс, боя принимать еще нельзя: "лучше обождать, чтобы правящие партии опозорили себя окончательно начатым наступлением. Тогда игра наша". Так передает районный организатор Лацис, один из наиболее нетерпеливых в те дни. Комитет все чаще вынужден посылать агитаторов в части и на предприятия, чтоб удержать их от несвоевременного выступления. Смущенно покачивая головами, выборгские большевики жалуются в своем кругу: "Должны служить пожарной кишкой". Призывы на улицу не прекращаются, однако, ни на один день. Среди них были и явно провокационные. Военная организация большевиков оказалась вынуждена обратиться к солдатам и рабочим с воззванием: "Не верить никаким призывам к выступлению на улицу от имени Военной организации. К выступлению Военная организация не призывает". И далее еще настойчивее: "Требуйте от каждого агитатора или оратора, призывающего к выступлению от имени Военной организации, удостоверения за подписью председателя и секретаря".
На знаменитой Якорной площади в Кронштадте, где анархисты все увереннее поднимают голос, вырабатывается один ультиматум за другим. 23 июня делегаты Якорной площади, минуя Кронштадтский Совет, требовали от министерства юстиции освобождения группы петроградских анархистов, угрожая, в противном случае, нашествием матросов на тюрьму. На следующий день представители из Ораниенбаума заявили министру юстиции, что их гарнизон так же взволнован по поводу арестов на даче Дурново, как и Кронштадт, и что у них "уже чистят пулеметы". Буржуазная пресса на лету подхватывала эти угрозы и потрясала ими под самым носом у своих союзников-соглашателей. 26 июня прибыли в свой запасный батальон делегаты от Гвардейского гренадерского полка с фронта с заявлением: полк против Временного правительства и требует перехода власти к советам; отказывается от наступления, начатого Керенским; выражает опасение, не перешел ли Исполнительный комитет вместе с министрами-социалистами на сторону буржуев. Орган Исполнительного комитета напечатал об этом посещении укоризненный отчет.
Котлом кипел не только Кронштадт, но и весь Балтийский флот, базировавшийся главным образом на Гельсингфорсе. Главной силой большевиков во флоте был, бесспорно, Антонов-Овсеенко, еще в качестве юного офицера участвовавший в севастопольском восстании 1905 года, меньшевик в годы реакции, эмигрант-интернационалист в годы войны, сотрудник Троцкого по изданию в Париже газеты "Наше слово", примкнувший после возвращения из эмиграции к большевикам. Политически шаткий, но лично мужественный, импульсивный и беспорядочный, но способный к инициативе и импровизации, Антонов-Овсеенко, еще мало известный в те дни, занял в дальнейших событиях революции далеко не последнее место. "Мы в гельсингфорсском комитете партии, -- рассказывает он в своих воспоминаниях, -- понимали необходимость выдержки и серьезной подготовки. Мы имели и соответствующие указания от ЦК. Но мы сознавали всю неизбежность взрыва и с тревогой поглядывали в сторону Питера". А там элементы взрыва накоплялись изо дня в день. 2-й Пулеметный полк, более отсталый, чем первый, вынес резолюцию о передаче власти советам, 3-й Пехотный полк отказался выделить 14 маршевых рот. Собрания в казармах принимали все более грозовой характер. Митинг в Гренадерском полку 1 июля сопровождался арестом председателя комитета и обструкцией по адресу ораторов-меньшевиков. Долой наступление! Долой Керенского! В средоточии гарнизона стояли пулеметчики, которые и открыли шлюзы июльскому потоку.
Имя 1-го Пулеметного полка уже встречалось нами в событиях первых месяцев революции. Прибыв вскоре после переворота, по собственной инициативе, из Ораниенбаума в Петроград "для защиты революции", полк сразу наткнулся на противодействие Исполнительного комитета, который постановил: поблагодарить и вернуть в Ораниенбаум. Пулеметчики наотрез отказались покинуть столицу: "контрреволюционеры могут напасть на Совет и восстановить старый режим". Исполнительный комитет сдался, и несколько тысяч пулеметчиков остались в Петрограде вместе со своими пулеметами. Разместившись в Народном доме, они не знали, что с ними будет дальше. В их среде было, однако, немало петроградских рабочих, и не случайно поэтому заботу о пулеметчиках взял на себя комитет большевиков. Его заступничество обеспечило получение продовольствия из Петропавловской крепости. Дружба была налажена. Скоро она стала несокрушимой. 21 июня пулеметчики вынесли на общем собрании постановление: "В дальнейшем посылать команды на фронт только тогда, когда война будет носить революционный характер". 2 июля полк устроил в Народном доме прощальный митинг отправляемой на фронт "последней" маршевой роте. Выступали Луначарский и Троцкий: этому случайному факту власти пытались позже придать исключительное значение. От имени полка отвечали солдат Жилин и старый большевик, унтер-офицер Лашевич. Настроение было очень приподнятое, клеймили Керенского, клялись в верности революции, но никаких практических предложений на ближайшее время никто не делал. Однако в течение последних дней в городе упорно ждали событий. "Июльские дни" наперед отбрасывали свою тень. "Повсюду, во всех углах, -- вспоминает Суханов, -- в Совете, в Мариинском дворце, в обывательских квартирах, на площадях и бульварах, в казармах и на заводах говорили о каких-то выступлениях, ожидаемых не нынче завтра... Никто не знал толком, кто именно, как и когда будут выступать. Но город чувствовал себя накануне какого-то взрыва". И выступление действительно разразилось. Толчок ему дали сверху, из правящих сфер.
В тот самый день, когда Троцкий и Луначарский говорили у пулеметчиков о несостоятельности коалиции, четыре министра-кадета, взорвав коалицию, вышли из состава правительства. В качестве повода они выбрали неприемлемый для их великодержавных претензий компромисс, который их соглашательские коллеги заключили с Украиной. Действительная причина демонстративного разрыва лежала в том, что соглашатели медлили с обузданием масс. Выбор момента подсказан был провалом наступления, пока еще не признанным официально, но уже не составлявшим сомнения для посвященных. Либералы сочли своевременным оставить своих левых союзников лицом к лицу с поражением и с большевиками. Слух об отставке кадетов немедленно распространился по столице и политически обобщил все текущие конфликты в одном лозунге, вернее, вопле:
надо кончать с коалиционной канителью! Солдаты и рабочие считали, что от разрешения вопроса о том, кто будет дальше править страной, буржуазия или их собственные советы, зависят все другие вопросы:
и о заработной плате, и о цене на хлеб, и о том, придется ли погибать на фронте неведомо за что. В этих ожиданиях был известный элемент иллюзии, поскольку массы надеялись с переменой власти достигнуть немедленного разрешения всех больных вопросов. Но в последнем счете они были правы: вопрос о власти решал направление всей революции, а значит, и определял судьбу каждого в отдельности. Предполагать, что кадеты могли не предвидеть того действия, какое произведет акт открытого саботажа с их стороны по отношению к советам, значило бы решительно недооценивать Милюкова. Вождь либерализма явно стремился втянуть соглашателей в острую ситуацию, выход из которой можно было бы открыть только штыком: в те дни он твердо верил, что смелым кровопусканием можно спасти положение.
3 июля с утра несколько тысяч пулеметчиков, сорвав собрание ротных и полкового комитетов своего полка, выбрали собственного председателя и потребовали немедленного обсуждения вопроса о вооруженном выступлении. Митинг сразу принял бурное течение. Вопрос о фронте пересекся с кризисом власти. Председатель собрания, большевик Головин, пробовал тормозить, предлагая сговориться предварительно с другими частями и Военной организацией. Но каждый намек на оттяжку выводил солдат из себя. На собрании появился анархист Блейхман, небольшая, но колоритная фигура на фоне 1917 года. С очень скромным багажом идей, но с известным чутьем массы, искренний в своей всегда воспламененной ограниченности, с расстегнутой на груди рубахой и разметанными во все стороны курчавыми волосами, Блейхман находил на митингах немало полуиронических симпатий. Рабочие относились к нему, правда, сдержанно, слегка нетерпеливо, особенно металлисты. Но солдаты весело улыбались его речам, подталкивая друг друга локтями и подзадоривая оратора ядреными словечками: они явно благоволили к его эксцентричному виду, его нерассуждающей решительности и его едкому, как уксус, еврейско-американскому акценту. В конце июня Блейхман плавал во всяких импровизированных митингах, как рыба в воде. Его решение всегда было при нем: надо выходить с оружием в руках. Организация? "Нас организует улица". Задача? "Свергнуть Временное правительство, как это сделали с царем, хотя ни одна партия и тогда не призывала к этому". Такие речи как нельзя лучше отвечали в этот момент настроению пулеметчиков, и не только их одних. Многие из большевиков не скрывали своего удовольствия, когда низы переступали через их официальные увещания. Передовые рабочие помнили, что в феврале руководители готовились дать отбой как раз накануне победы; что в марте восьмичасовой день был завоеван по инициативе снизу; что в апреле Милюков был сброшен самовольно вышедшими полками. Напоминание об этих фактах шло навстречу напряженным и нетерпеливым настроениям масс.
Военная организация большевиков, которую немедленно известили о том, что на митинге у пулеметчиков царит температура кипения, посылала к ним своих агитаторов одного за другим. Прибыл вскоре и сам Невский, почитаемый солдатами руководитель Военной организации. Его как будто послушались. Но настроения тянувшегося без конца митинга менялись, как и его состав. "Для нас было величайшей неожиданностью, -- рассказывает Подвойский, другой руководитель Военной организации, -- когда в 7 часов вечера прискакал верховой известить, что... пулеметчики вновь постановили выступить". Вместо старого полкового комитета они избрали Временный революционный комитет, по два человека от роты, под председательством прапорщика Семашко. Специально выделенные делегаты уже объезжали полки и заводы с призывом о поддержке. Пулеметчики не позабыли, разумеется, отправить своих людей и в Кронштадт. Так, этажом ниже официальных организаций, отчасти под их покровом, натягивались новые, временные нити между наиболее возбужденными полками и заводами. Массы не намеревались рвать с Советом, наоборот, хотели, чтобы он взял власть. Еще меньше массы собирались рвать с большевистской партией. Но им казалось, что она нерешительна. Им хотелось нажать плечом, пригрозить Исполнительному комитету, подтолкнуть большевиков. Создаются импровизированные представительства, новые узлы связи и центры действия, не постоянные, а для данного случая. Смена обстановки и настроений происходит так быстро и резко, что даже наиболее гибкая организация, как советы, неизбежно отстает, и массам приходится каждый раз создавать вспомогательные органы для потребностей момента. При таких импровизацих проскакивают нередко случайные и не всегда надежные элементы. Масла в огонь подливают анархисты, но также и кое-кто из новых и нетерпеливых большевиков. К делу примазываются, несомненно, и провокаторы, может быть немецкие агенты, но, вернее всего, агенты истинно русской контрразведки. Как разложить сложную ткань массовых движений на отдельные нити? Общий характер событий выступает все же с полной ясностью. Петроград чувствовал свою силу, рвался вперед, не оглядываясь ни на провинцию, ни на фронт, и даже большевистская партия уже неспособна была сдержать его. Здесь мог помочь только опыт.
Вызывая полки и заводы на улицу, делегаты пулеметчиков не забывали присовокупить, что выступление должно быть вооруженным. Да и как иначе? Не подставлять же себя безоружными под удары врагов? Кроме того, и это, пожалуй, главное, надо показать свою силу, а солдат без ружья -- не сила. Но и на этот счет одинакового мнения были все полки и все заводы: если выступать, то не иначе как с запасом свинца. Пулеметчики не теряли времени: затеяв большую игру, они должны были как можно скорее довести ее до конца. Следственные материалы такими словами характеризовали позже действия прапорщика Семашко, одного из главных руководителей полка: "...требовал с заводов автомобили, вооружал их пулеметами, рассылал их к Таврическому дворцу и другим местам, указывая маршруты, лично вывел полк из казармы в город, ездил в запасный батальон Московского полка с целью склонить его к выступлению, что и достиг, обещал солдатам Пулеметного полка поддержку полков Военной организации, поддерживал постоянную связь с этой организацией, пребывающей в доме Кшесинской, и лидером большевиков, Лениным, высылал караулы для охраны Военной организации". Ссылка на Ленина здесь сделана для полноты картины: Ленина ни в этот день, ни в предшествующие не было в Петрограде: с 29 июня он, по нездоровью, находился на даче в Финляндии. Но в остальном сжатый язык военно-судебного чиновника совсем неплохо передает подготовительную лихорадку пулеметчиков. Во дворе казармы шла не менее горячая работа. Не имевшим оружия солдатам выдавали винтовки, некоторым -- бомбы, на каждый грузовик, доставлявшийся с заводов, ставили по три пулемета с прислугой. Полк должен был выступить на улицу в боевом порядке.
На заводах происходило примерно одно и то же: прибывали делегаты от пулеметчиков или из соседнего завода и звали на улицу. Их как будто бы давно уже ждали: работа сразу приостанавливалась. Рабочий завода "Рено" рассказывает: "После обеда к нам прибежало несколько пулеметчиков с просьбой дать им грузовые автомобили. Несмотря на протест нашего коллектива (большевиков), пришлось автомобили дать... Срочно нагрузили они на грузовики "максимы" (пулеметы) и покатили на Невский. Тут уж наших рабочих больше удержать не удалось... Все, в чем работали, прямо в передниках, от станков, вышли на двор". Протесты заводских большевиков не всегда имели, надо думать, настойчивый характер. Наиболее долгая борьба шла за Путиловский завод. Около 2 часов дня прошел по цехам слух, что прибыла делегация от пулеметной команды и созывает митинг. Тысяч десять рабочих собралось у конторы. Под крики одобрения пулеметчики рассказали, что им дан приказ отправиться 4 июля на фронт, но они решили "ехать не на германский фронт, против германского пролетариата, а против своих министров-капиталистов". Настроение поднялось. "Двинем, двинем", -- закричали рабочие. Секретарь завкома, большевик, возражал, предлагая запросить партию. Протесты со всех сторон: "Долой, опять желаете затянуть дело... дальше так жить невозможно". Часам к шести прибыли представители Исполнительного комитета, но этим еще меньше удалось воздействовать на рабочих. Митинг продолжался, бесконечный, нервный, упрямый митинг многотысячной массы, которая ищет выхода и не позволяет внушить себе, что его нет. Предложено отправить делегацию в Исполнительный комитет: еще одна оттяжка. Собрание по-прежнему не расходилось. Тем временем группа рабочих и солдат приносит весть, что Выборгская сторона уже двинулась к Таврическому дворцу. Дальше сдерживать стало невозможно. Решено идти. Путиловский рабочий Ефимов забежал в районный комитет партии, чтобы справиться: "Что будем делать?" Ему ответили: "Выступать не будем, но оставить рабочих на произвол судьбы не можем, поэтому идем с ними вместе". В этот момент появился член районного комитета Чудин с вестью, что во всех районах рабочие выступают, придется партийным "поддерживать порядок". Так большевики захватывались движением и втягивались в него, подыскивая оправдание своим действиям, шедшим вразрез с официальным решением партии.
Промышленная жизнь столицы к семи часам вечера совершенно прекратилась. Завод за заводом поднимался, выстраивался, снаряжались отряды Красной гвардии. "В тысячной массе рабочих, -- рассказывает выборжец Метелев, -- стуча затворами, суетились сотни молодых гвардейцев. Одни вкладывали в магазинные коробки пачки патронов, другие подтягивали ремни, третьи подвязывали подсумки, патронташи, четвертые приравнивали штыки, а рабочие, не имевшие оружия, помогали гвардейцам снаряжаться". Сампсониевский проспект, главная артерия Выборгской стороны, забит народом. Вправо и влево от него -- сплошные колонны рабочих. Посредине проспекта проходит Пулеметный полк, позвоночный столб шествия. Во главе каждой роты -- грузовые автомобили с "максимами". За Пулеметным полком рабочие;
в арьергарде, прикрывая манифестацию, части Московского полка. Над каждым отрядом знамя: "Вся власть советам". Траурное шествие в марте или первомайская демонстрация были, вероятно, многолюднее. Но июльское шествие несравненно стремительнее, грознее и однороднее по составу. "Под красными знаменами идут рабочие и солдаты, -- пишет один из участников. -- Отсутствуют кокарды чиновников, сияющие пуговицы студентов, шляпы "сочувствующих дам" -- все это было четыре месяца тому назад, в феврале, -- в сегодняшнем же движении этого нет, сегодня идут только черные рабы капитала". По улицам мчались по-прежнему в разных направлениях автомобили с вооруженными рабочими и солдатами: делегаты, агитаторы, разведчики, связь, отряды для снимания рабочих и полков. Винтовки у всех наведены вперед. Ощетинившиеся грузовики воскрешали картину февральских дней, электризовали одних, терроризовали других. Кадет Набоков пишет: "Те же безумные, тупые, зверские лица, какие мы все помним в февральские дни", т. е. в дни той самой революции, которую либералы официально именовали славной и бескровной. К 9 часам уже семь полков двигались к Таврическому дворцу. По пути присоединялись колонны заводов и новые воинские части. Движение Пулеметного полка обнаружило огромную заразительную силу. Открылись "июльские дни".
Начались походные митинги. Кое-где слышались выстрелы. По словам рабочего Короткова, "на Литейном из подвала вытащили пулемет и офицера, который тут же был убит". Всевозможные слухи опережают демонстрацию, страхи расходятся от нее во все стороны лучами. Чего только не передают телефоны потревоженных центральных кварталов. Сообщают, будто около 8 часов вечера вооруженный автомобиль примчался на Варшавский вокзал в поисках уезжавшего как раз в этот день на фронт Керенского с целью арестовать его, но автомобиль опоздал к поезду, и ареста не вышло. Этот эпизод приводился впоследствии не раз как доказательство заговора. Кто именно был в автомобиле и кто раскрыл его таинственные намерения, так и осталось неизвестным. В тот вечер автомобили с вооруженными людьми разъезжали во всех направлениях, вероятно и в районе Варшавского вокзала. Крепкие слова по адресу Керенского раздавались во многих местах. Это и послужило, по-видимому, основой мифа, если не считать, что он вообще выдуман с начала до конца.
"Известия" рисовали такую схему событий 3 июля: "В 5 часов дня выступили вооруженными 1-й Пулеметный, часть Московского, часть гренадерского и часть Павловского полков. К ним присоединились толпы рабочих... К 8 часам вечера ко дворцу Кшесинской стали стекаться отдельные части полков в полном боевом вооружении, с красными знаменами и плакатами, требующими перехода власти к советам. С балкона раздаются речи... В 10 с половиной часов на площади у здания Таврического дворца идет митинг... Части выбрали депутацию во Всероссийский центральный исполнительный комитет, которая предъявила от них следующие требования: долой 10 буржуазных министров, вся власть Совету, прекратить наступление, конфискация типографий буржуазных газет, земля -- государственная собственность, контроль над производством". Если оставить в стороне второстепенные подчистки: "части полков" вместо полки, "толпы рабочих" вместо сплошные заводы, то можно сказать, что официоз Церетели -- Дана в общем не искажает того, что происходило, в частности правильно отмечает два фокуса демонстрации: особняк Кшесинской и Таврический дворец. Духовно и физически движение вращалось вокруг этих антагонистических центров: к дому Кшесинской идут за указанием, за руководством, за вдохновляющей речью; к Таврическому дворцу -- чтобы предъявить требование и даже пригрозить своей силой.
* * *
В 3 часа пополудни на общегородскую конференцию большевиков, заседавшую в этот день в особняке Кшесинской, прибыли два делегата от пулеметчиков с сообщением, что их полк решил выступать. Никто не ожидал и никто не хотел этого. Томский заявил: "Выступившие полки поступили не по-товарищески, не пригласив на обсуждение вопроса о выступлении комитет нашей партии. Центральный Комитет предлагает конференции: во-первых, выпустить воззвание, чтобы удержать массы, во-вторых, выработать обращение к Исполнительному комитету --взять власть в свои руки. Говорить сейчас о выступлении без желания новой революции нельзя". Томский, старый рабочий-большевик, запечатлевший свою верность партии годами каторги, известный впоследствии руководитель профессиональных союзов, был по характеру вообще более склонен удерживать от выступлений, чем призывать к ним. Но на этот раз он только развивал мысль Ленина: "говорить сейчас о выступлении без желания новой революции нельзя". Ведь даже попытку мирной демонстрации 10 июня соглашатели провозгласили заговором! Подавляющее большинство конференции было солидарно с Томским. Надо во что бы то ни стало оттянуть развязку. Наступление на фронте держит в напряжении всю страну. Неудача его предрешена, как и готовность правительства перебросить ответственность за поражение на большевиков. Надо дать время соглашателям окончательно скомпрометировать себя. Володарский ответил пулеметчикам от имени конференции в том смысле, что полк должен подчиниться решению партии. Пулеметчики с протестом ушли. В 4 часа Центральный Комитет подтверждает решение конференции. Члены ее расходятся по районам и заводам, чтобы удержать массы от выступления. Соответственное воззвание послано в "Правду" для напечатания на первой странице на следующее утро. Сталину поручено довести о решении партии до сведения объединенного заседания исполнительных комитетов. Намерения большевиков не оставляют, таким образом, места никаким сомнениям. Исполнительный комитет обратился к рабочим и солдатам с воззванием: "Неизвестные люди... зовут вас выйти с оружием на улицу", удостоверяя этим, что призыв не исходит ни от одной из советских партий. Но центральные комитеты, партийные и советские, предполагали, а массы располагали.
К 8 часам вечера Пулеметный полк и за ним Московский подошли ко дворцу Кшесинской. Популярные большевики Невский, Лашевич, Подвойский пытались с балкона повернуть полки домой. Им отвечали снизу: долой! Таких криков большевистский балкон от солдат еще не слышал, и это было тревожным признаком. За спиною полков показались заводы: "Вся власть советам!" "Долой 10 министров-капиталистов!" Это были знамена 18 июня. Но теперь они были окружены штыками. Демонстрация стала могущественным фактом. Что делать? Мыслимо ли большевикам оставаться в стороне? Члены петроградского комитета вместе с делегатами конференции и представителями полков и заводов постановляют: перерешить вопрос, прекратить бесплодные одергивания, направить развернувшееся движение на то, чтобы правительственный кризис разрешился в интересах народа; с этой целью призвать солдат и рабочих идти мирно к Таврическому дворцу, избрать делегатов и через них предъявить свои требования Исполнительному комитету. Наличные члены Центрального Комитета санкционируют изменение тактики. Новое решение, возвещенное с балкона, встречается приветственными кликами и марсельезой. Движение легализовано партией: пулеметчики могут вздохнуть с облегчением. Часть полка тут же вступает в Петропавловскую крепость, чтобы воздействовать на ее гарнизон и, в случае надобности, оградить от удара дворец Кшесинской, который отделен от крепости узким Кронверкским проливом.
Головные отряды демонстрации вступили на Невский, артерию буржуазии, бюрократии и офицерства, точно в чужую страну. С панелей, из окон, с балконов осторожно глядит недоброжелательство тысячами глаз. Полк наваливается на завод, завод на полк. Прибывают новые и новые массы. Все знамена, золотом по красному, вопят об одном и том же: "Власть советам!" Шествие владеет Невским и непреодолимой рекой льется к Таврическому дворцу. Плакаты "Долой войну!" вызывают наиболее острую враждебность офицеров, среди которых немало инвалидов. Размахивая руками и надрывая голос, студент, курсистка, чиновник пытаются втолковать солдатам, что стоящие за их спиною немецкие агенты хотят впустить в Петроград войска Вильгельма, чтобы задушить свободу. Ораторам их собственные доводы кажутся неотразимыми. "Обмануты шпионами!" -- говорят чиновники про рабочих, которые угрюмо огрызаются. "Втянуты фанатиками!" -- отвечают более снисходительные. "Темные люди!" -- соглашаются те и другие. Но у рабочих своя мера вещей. Не у немецких шпионов учились они тем мыслям, которые привели их сегодня на улицу. Демонстранты неучтиво вытесняют назойливых наставников из своей среды и продвигаются вперед. Это выводит из себя патриотов с Невского. Ударные группы, предводительствуемые чаще всего инвалидами и георгиевскими кавалерами, набрасываются на отдельные ряды демонстрантов, чтобы вырвать знамя. Стычки происходят там и здесь. Атмосфера нагревается. Раздаются выстрелы, один, другой. Из окна? Из Аничкина дворца? Мостовая отвечает залпом вверх, без адреса. На некоторое время вся улица приходит в замешательство. Около полуночи, рассказывает рабочий с завода "Вулкан", когда по Невскому проходил гренадерский полк, подле Публичной библиотеки откуда-то была открыта стрельба, продолжавшаяся несколько минут. Вспыхнула паника. Рабочие стали рассыпаться по боковым улицам. Солдаты под огнем залегли: недаром многие из них проходили школу войны. Этот полуночный Невский, с залегшими на мостовой, под обстрелом, гвардейцами-гренадерами, представлял фантастическое зрелище. Ни Пушкин, ни Гоголь, певцы Невского, таким его себе не представляли! Между тем эта фантастика была реальностью: на мостовой остались убитые и раненые.
* * *
Таврический жил в этот день своей особой жизнью. Ввиду выхода кадетов в отставку, оба исполнительных комитета, рабоче-солдатский и крестьянский, совместно обсуждали доклад Церетели о том, как вымыть шубу коалиции, не замочив шерсти. Секрет такой операции был бы, вероятно, открыт наконец, если бы не помешали беспокойные пригороды. Телефонные сообщения о подготовляющемся выступлении Пулеметного полка вызывают на лицах вождей гримасы гнева и досады. Неужели же солдаты и рабочие не могут подождать, пока газеты принесут им спасительное решение? Косые взгляды большинства в сторону большевиков. Но демонстрация явилась на этот раз неожиданностью и для них. Каменев и другие наличные представители партии соглашаются даже отправиться после дневного заседания по заводам и казармам, чтобы удерживать массы от выступления. Позже этот жест истолковывался соглашателями как военная хитрость. Исполнительными комитетами принято спешно воззвание, объявлявшее, по обыкновению, всякие выступления предательством революции. Но как все же быть с кризисом власти? Выход найден: оставить усеченный кабинет, как он есть, отложив вопрос в целом до вызова провинциальных членов Исполнительного комитета. Оттянуть, выиграть время для собственных колебаний -- разве это не мудрейшая политика из всех?
Только в борьбе с массами соглашатели считали недопустимым упускать время. Официальный аппарат немедленно был приведен в движение для того, чтобы вооружиться против восстания -- так демонстрация была наименована с самого начала. Вожди искали всюду вооруженную силу для охраны правительства и Исполнительного комитета. За подписями Чхеидзе и других членов президиума пошли в разные военные учреждения требования доставить к Таврическому дворцу броневые машины, 3-дюймовые орудия, снаряды. В то же время чуть не все полки получили приказание выслать вооруженные отряды для защиты дворца. Но на этом не остановились. Бюро поспешило в тот же день протелеграфировать на фронт, в ближайшую к столице 5-ю армию, предписание "выслать в Петроград дивизию кавалерии, бригаду пехоты и броневики". Меньшевик Войтинский, на которого возложена была забота о безопасности Исполнительного комитета, откровенничал позже в своем ретроспективном обзоре: "Весь день 3 июля ушел на то, чтобы стянуть войска, чтобы укрепить Таврический дворец... У нас была задача втянуть хоть несколько рот... Одно время у нас совершенно не было сил. У входных дверей Таврического дворца стояли шесть человек, которые не в силах были сдержать толпу". Затем снова: "В первый день демонстрации в нашем распоряжении было только 100 человек -- больше сил у нас не было. Мы разослали комиссаров по всем полкам с просьбой дать нам солдат для несения караула... Но каждый полк озирался на другой, -- как тот поступит. Нужно было во что бы то ни стало прекратить это безобразие, и мы вызвали с фронта войска". Даже и умышленно трудно было бы придумать более злую сатиру на соглашателей. Сотни тысяч демонстрантов требуют передачи власти советам. Чхеидзе, возглавляющий систему советов и тем самым кандидат в премьеры, ищет военной силы против демонстрантов. Грандиозное движение за власть демократии объявляется ее вождями нападением вооруженных банд на демократию.
В том же Таврическом дворце собралась после долгого перерыва рабочая секция Совета, которая в течение последних двух месяцев успела, путем частичных перевыборов на заводах, настолько обновить свой состав, что Исполнительный комитет, не без основания, опасался засилья в ней большевиков. Искусственно оттягивавшееся собрание секции, назначенное, наконец, самими соглашателями несколько дней тому назад, случайно совпало с вооруженной демонстрацией: газеты и в этом усмотрели руку большевиков. Зиновьев убедительно развил в своем докладе на секции ту мысль, что соглашатели, союзники буржуазии, не хотят и не умеют бороться с контрреволюцией, ибо под этим именем они понимают отдельные проявления черносотенного хулиганства, а не политическое сплочение имущих классов с целью раздавить советы как центры сопротивления трудящихся. Доклад бил в точку. Меньшевики, почувствовав себя впервые на советской почве в меньшинстве, предлагали не принимать никакого решения, а разойтись по районам для охранения порядка. Но уже поздно! Весть о том, что к Таврическому дворцу подошли вооруженные рабочие и пулеметчики, вызывает величайшее возбуждение в зале. На трибуну поднимается Каменев. "Мы не призывали к выступлению, -- говорит он, -- но народные массы сами вышли на улицу... А раз массы вышли -- наше место среди них... Наша задача теперь в том, чтобы придать движению организованный характер". Каменев заканчивает предложением выбрать комиссию в составе 25 человек для руководства движением. Троцкий поддерживает это предложение. Чхеидзе боится большевистской комиссии и тщетно настаивает на передаче вопроса в Исполнительный комитет. Прения принимают бурный характер. Окончательно убедившись, что они вместе составляют не больше трети собрания, меньшевики и эсеры покидают зал. Это вообще становится излюбленной тактикой демократов: они начинают бойкотировать советы с того момента, как теряют в них большинство. Резолюция, призывающая Центральный исполнительный комитет взять в свои руки власть, принята 276 голосами, в отсутствие оппозиции. Тут же произведены выборы пятнадцати членов комиссии: десять мест оставлено для меньшинства; они так и останутся незанятыми. Факт избрания большевистской комиссии означал для друзей и врагов, что рабочая секция Петроградского Совета стала отныне базой большевизма. Большой шаг вперед! В апреле влияние большевиков распространялось примерно на треть петроградских рабочих; в Совете они занимали в те дни совсем ничтожный сектор. Теперь, в начале июля, большевики дали рабочей секции около 2/3 делегатов: это означает, что в массах их влияние стало решающим.
По прилегающим к Таврическому дворцу улицам со знаменами, пением, музыкой стекаются колонны рабочих, работниц, солдат. Подтягивается легкая артиллерия, командир которой вызывает восторг, докладывая, что все батареи их дивизиона заодно с рабочими. Проезд и сквер у Таврического заполнены народом. Все стремятся уплотниться вокруг трибуны, у главного подъезда дворца. К демонстрантам выходит Чхеидзе, с угрюмым видом человека, которого напрасно оторвали от дела. Популярного советского председателя встречают недоброжелательным молчанием. Усталым и охрипшим голосом Чхеидзе повторяет общие фразы, давно набившие оскомину. Не лучше встречают и явившегося на подмогу Войтинского. "Зато Троцкий, -- по словам Милюкова, -- заявивший, что теперь настал момент, когда власть должна перейти к советам, был встречен шумными аплодисментами". Эта фраза намеренно двусмысленна. Никто из большевиков не говорил, что "настал момент". Слесарь небольшого завода Дюфлон на Петроградской стороне рассказывал позже о митинге под стенами Таврического дворца: "Припоминается речь Троцкого, который говорил, что еще не время взять власть в свои руки". Слесарь передает суть речи правильнее, чем профессор истории. Из уст большевистских ораторов демонстранты узнавали о только что достигнутой в рабочей секции победе, и этот факт давал им почти осязательное удовлетворение как вступление в эпоху советской власти.
Объединенное заседание исполнительных комитетов снова открылось незадолго до полуночи: в это время гренадеры залегли на Невском. По предложению Дана постановляется, что на собрании могут оставаться лишь те, кто заранее обязуется защищать и проводить принятые решения. Это новое слово! Из рабочего и солдатского парламента, каким меньшевики объявляли Совет, они попытались превратить его в административный орган соглашательского большинства. Когда они останутся в меньшинстве -- до этого всего два месяца, -- соглашатели будут страстно защищать советскую демократию. Сегодня же, как и во все вообще решающие моменты общественной жизни, демократия увольняется в запас. Несколько межрайонцев с протестом покинули заседание; большевиков совсем не было: они обсуждали во дворце Кшесинской, как быть завтра. В дальнейшем течении заседания межрайонцы и большевики появляются в зале с заявлением, что никто не может отнять у них мандат, предоставленный им избирателями. Большинство отмалчивается, и резолюция Дана незаметно приходит в забвение. Заседание тянется, как агония. Вялыми голосами соглашатели убеждают друг друга в своей правоте. Церетели, в качестве министра почты и телеграфа, жалуется на низших служащих: "О почтово -телеграфной забастовке я узнал только сейчас... Что касается политических требований, то их лозунг также: вся власть советам!"... Делегаты демонстрантов, облегающих Таврический дворец со всех сторон, потребовали доступа в заседание. Их впустили с тревогой и неприязнью. Между тем делегаты искренне верили, что соглашатели не смогут на этот раз не пойти им навстречу. Ведь сегодня газеты меньшевиков и эсеров, разгоряченные выходом кадетов в отставку, сами разоблачают происки и саботаж своих буржуазных союзников. К тому же рабочая секция высказалась за власть советов. Чего еще ждать? Но горячие призывы, в которых возмущение еще дышит надеждой, бессильно и неуместно падают в застоявшейся атмосфере соглашательского парламента. Вождей озабочивает одна мысль: как поскорее отделаться от непрошеных гостей. Их приглашают удалиться на хоры: выгнать их на улицу, к демонстрантам, было бы слишком неосторожно. С галереи пулеметчики изумленно слушали развернувшиеся прения, единственной целью которых было выиграть время:
соглашатели ждали надежных полков. "На улицах революционный народ, -- говорит Дан, -- но этот народ совершает контрреволюционное дело". Дана поддерживает Абрамович, один из вождей еврейского Бунда, консервативный педант, все инстинкты которого оскорблены революцией. "Мы являемся свидетелями заговора", -- утверждает он, наперекор очевидности, и предлагает большевикам открыто заявить, что "это их работа". Церетели углубляет проблему: "Выходить на улицу с требованием: вся власть советам, -- есть ли это поддержка советам? Если бы советы пожелали, власть могла бы перейти к ним. Препятствий ни с какой стороны воле советов нет... Такие выступления идут не по пути революции, а по пути контрреволюции". Этого рассуждения рабочие-делегаты никак не могли понять. Им казалось, что у высоких вождей ум заходит за разум. В конце концов собрание еще раз подтверждает всеми голосами против 11, что вооруженное выступление является ударом в спину революционной армии и прочее. Заседание закрывается в 5 часов утра.
Массы постепенно рассасывались по своим районам. Вооруженные автомобили разъезжали всю ночь, связывая между собою полки, заводы, районные центры. Как и в конце февраля, массы ночью подводили итог истекшему боевому дню. Но теперь они это делали при участии сложной системы организаций: заводских, партийных, войсковых, которые совещались непрерывно. В районах считалось само собою разумеющимся, что движение не может остановиться на полуслове. Исполнительный комитет отложил решение о власти. Массы это истолковали как колебания. Вывод был ясен: надо нажать еще. Ночное заседание большевиков и межрайонцев, происходившее в Таврическом дворце, параллельно с заседанием исполнительных комитетов, тоже подводило итоги истекшему дню и пыталось предрешить, что несет завтрашний. Доклады из районов свидетельствовали, что сегодняшняя демонстрация лишь раскачала массы, поставив перед ними впервые во всей остроте вопрос о власти. Завтра заводы и полки будут добиваться ответа, и никакая сила не удержит их на окраинах. Прения шли не по вопросу о том, звать ли к захвату власти или не звать, как утверждали позже противники, а по вопросу о том, попытаться ли ликвидировать демонстрацию или же стать на следующее утро во главе ее.
Поздней ночью, на исходе третьего часа, к Таврическому дворцу подтянулся Путиловский завод, 30-тысячная масса, многие с женами и детьми. Шествие тронулось в 11 часов ночи, в пути к нему примыкали другие запоздавшие заводы. У Нарвских ворот, несмотря на поздний час, было столько народу, точно никого уже не осталось в районе. Женщины кричали: "Все должны идти... Мы будем охранять квартиры..." После звона на колокольне Спаса посыпались выстрелы, будто из пулемета. Снизу дали залп по колокольне. "У Гостиного двора на демонстрантов налетела компания юнкеров и студентов и выхватила было у них плакат. Рабочие сопротивлялись, получилась давка, кто-то выстрелил, пишущему эти строки разбили голову, сильно помяли ногами бока и грудь". Это рассказывает уже знакомый нам рабочий Ефимов. Пересекши весь город, уже безмолвный, путиловцы добрались наконец до Таврического дворца. При настойчивом посредничестве Рязанова, тесно связанного в то время с профессиональными союзами, делегация завода была пропущена в Исполнительный комитет. Рабочая масса, голодная и смертельно усталая, расположилась на улице и в саду, большинство тут же растянулось с надеждой дождаться ответа. Путиловский завод, распростертый на земле в 3 часа ночи вокруг Таврического дворца, в котором демократические вожди дожидаются прибытия с фронта войск, -- это одна из самых потрясающих картин революции, на остром перевале от Февраля к Октябрю. 12 лет перед тем немалое число этих же рабочих участвовало в январском шествии к Зимнему дворцу, с иконами и хоругвями. Века прошли после того воскресного дня. Новые века пройдут в течение ближайших четырех месяцев.
Над совещанием большевистских лидеров и организаторов, спорящих о завтрашнем дне, нависает тяжелая тень Путиловского завода, залегшего во дворе. Завтра путиловцы на работу не выйдут: да и какая возможна работа после ночного бдения? Зиновьева вызывают тем временем к телефону; из Кронштадта звонит Раскольников, чтобы сообщить: завтра с раннего утра гарнизон крепости движется в Петроград, никто и ничто не удержит его. Молодой мичман повис на другом конце телефонной проволоки: неужели Центральный Комитет прикажет ему оторваться от матросов и погубить себя в их глазах? К образу стоящего табором Путиловского завода присоединяется другой, не менее внушительный образ матросского острова, который в эти бессонные ночные часы готовится на поддержку рабочего и солдатского Петрограда. Нет, обстановка слишком ясна. Колебаниям нет больше места. Троцкий спрашивает в последний раз:
может быть, все-таки попытаться придать демонстрации безоружный характер? Нет, и об этом не может быть речи. Один взвод юнкеров будет гнать десятки тысяч безоружных, как стадо баранов. Солдаты, да и рабочие с возмущением отнесутся к такому предложению, как к западне. Ответ категоричен и убедителен. Все единодушно решают призвать завтра массы на продолжение демонстрации от имени партии. Зиновьев освобождает душу Раскольникова, который томится у телефона. Тут же составляется обращение к рабочим и солдатам: на улицу! Дневное воззвание Центрального Комитета о прекращении демонстрации вырезывается из стереотипа; но уже слишком поздно, чтоб заменить его новым текстом. Белая страница "Правды" станет завтра убийственной уликой против большевиков: очевидно, испугавшись в последний момент, они сняли призыв к восстанию; или, может быть, наоборот: отказались от первоначального призыва к мирной демонстрации, чтобы довести дело до восстания? Между тем подлинное решение большевиков вышло отдельным листком. Оно призывало рабочих и солдат "довести свою волю путем мирной и организованной демонстрации до сведения заседающих сейчас исполнительных комитетов". Нет, это не призыв к восстанию!
"ИЮЛЬСКИЕ ДНИ": КУЛЬМИНАЦИЯ И РАЗГРОМ
Непосредственное руководство движением окончательно переходит с этого момента в руки Петроградского комитета партии, главной агитаторской силой которого был Володарский. Мобилизация гарнизона ложится на Военную организацию. Во главе ее еще с марта поставлены были два старых большевика, которым организация во многом обязана была своим дальнейшим развитием. Подвойский -- яркая и своеобразная фигура в рядах большевизма, с чертами русского революционера старого типа, из семинаристов, человек большой, хотя и недисциплинированной энергии, с творческой фантазией, которая, правда, легко переходила в прожектерство. Слово "подвойщина" получило впоследствии в устах Ленина добродушно-иронический и предостерегающий характер. Но слабые стороны этой кипучей натуры должны были сказаться главным образом после завоевания власти, когда обилие возможностей и средств давало слишком много толчков расточительной энергии Подвойского и его страсти к декоративным предприятиям. В условиях революционной борьбы за власть его оптимистическая решительность, самоотверженность, неутомимость делали его незаменимым руководителем пробуждавшихся солдат. Невский, в прошлом приват-доцент, более прозаического склада, чем Подвойский, но не менее его преданный партии, совсем не организатор и лишь по несчастной случайности попавший через год на короткое время в советские министры путей сообщения, привлекал к себе солдат простотой, общительностью и внимательной мягкостью. Вокруг этих руководителей собралась группа ближайших помощников, солдат и молодых офицеров, из которых некоторым предстояло в дальнейшем сыграть немалую роль. В ночь на 4 июля Военная организация сразу выдвигается на передний план. При Подвойском, который без труда завладел функциями командования, создается импровизированный штаб. Во все части гарнизона рассылаются краткие призывы и предписания. Чтобы охранять демонстрантов от нападений, у мостов, ведущих из окраин к центру, и на узловых пунктах важнейших артерий приказано разместить броневые машины. Пулеметчики уже с ночи выставили собственный караул у Петропавловской крепости. По телефону и через нарочных оповещены о завтрашней демонстрации гарнизоны Ораниенбаума, Петергофа, Красного Села и других ближайших к столице пунктов. Общее политическое руководство остается, разумеется, в руках Центрального Комитета.
Пулеметчики возвратились в свои бараки только к утру, усталые и, несмотря на июль, продрогшие. Ночной дождь промочил путиловцев до нитки. Демонстранты собираются только к 11 часам утра. Воинские части выступают еще позже. Первый Пулеметный и сегодня на улице полностью. Но он уже не играет той роли зачинщика, что накануне. На первое место выступили заводы. В движение втянулись и те предприятия, которые вчера оставались в стороне. Где руководители колеблются или противодействуют, рабочая молодежь заставляет дежурного члена завкома давать гудок для прекращения работ. На Балтийском заводе, где преобладали меньшевики и эсеры, из пяти тысяч рабочих выступили около четырех. На обувной фабрике Скороход, долго считавшейся крепостью эсеров, настроение успело так круто переломиться, что старому депутату от фабрики, эсеру, пришлось несколько дней не показывать глаз. Бастовали все заводы, шли митинги. Выбирали руководителей демонстрации и делегатов для предъявления требований Исполнительному комитету. Снова сотни тысяч тянулись по радиусам к Таврическому дворцу, и снова десятки тысяч заворачивали по пути к особняку Кшесинской. Сегодняшнее движение внушительнее и организованнее вчерашнего: видна руководящая рука партии. Но атмосфера сегодня горячее: солдаты и рабочие добиваются развязки кризиса. Правительство томится, так как на второй день демонстрации его бессилие еще очевиднее, чем вчера. Исполнительный комитет ждет верных войск и получает отовсюду донесения, что на столицу идут враждебные части. Из Кронштадта, из Нового Петергофа, из Красного Села, с форта Красная Горка, со всей ближайшей периферии, по морю и по суху, движутся матросы и солдаты, с оркестрами, с оружием и, что хуже всего, с большевистскими плакатами. Некоторые полки, совсем как в февральские дни, ведут с собой своих офицеров, делая вид, что выступают под их командой.
"Заседание правительства еще не кончилось, -- рассказывает Милюков, -- когда из штаба сообщили, что на Невском происходит стрельба. Решено было перенести заседание в штаб. Там были кн. Львов, Церетели, министр юстиции Переверзев, два помощника военного министра. Был момент, когда положение правительства казалось безнадежным. Преображенцы, семеновцы, измайловцы, не примкнувшие к большевикам, заявили и правительству, что они сохраняют нейтралитет. На Дворцовой площади для защиты штаба были только инвалиды и несколько сотен казаков". Генерал Половцев опубликовал утром 4 июля извещение о предстоящей очистке Петрограда от вооруженных полчищ; жителям строго предлагалось запирать ворота и не выходить без крайней надобности на улицы. Грозный приказ оказался холостым выстрелом. Командующему войсками округа удалось выбросить против демонстрантов лишь мелкие отряды казаков и юнкеров. В течение дня они вызывали бессмысленные перестрелки и кровавые столкновения. Хорунжий 1-го Донского полка, охранявшего Зимний дворец, докладывал следственной комиссии: "Было приказано разоружать проходящие мимо небольшие группы людей, из кого бы они ни состояли, а также вооруженные автомобили. Исполняя это приказание, мы время от времени выбегали в пешем строю из дворца и занимались разоружением". Нехитрый рассказ казачьего прапорщика безошибочно рисует и соотношение сил, и картину борьбы. "Мятежные" войска выходят из казарм ротами и батальонами, владеют улицами и площадями. Правительственные части действуют из засады, налетами, небольшими отрядами, т. е. именно так, как полагается действовать повстанческим партизанам. Перемена ролей объясняется тем, что почти вся вооруженная сила правительства враждебна ему, в лучшем случае нейтральна. Правительство живет по доверенности Исполнительного комитета, который сам держится надеждами масс на то, что он одумается наконец и возьмет власть.
Наибольший размах демонстрации придало появление на петроградской арене кронштадтских моряков. Уже накануне в гарнизоне морской крепости работали делегаты пулеметчиков. На Якорной площади неожиданно для местных организаций собрался митинг, по инициативе прибывших из Петрограда анархистов. Ораторы звали на помощь Петрограду. Рошаль, студент-медик, один из молодых героев Кронштадта и любимец Якорной площади, пытался выступить с умеряющей речью. Тысячи голосов оборвали его. Рошалю, привыкшему к иным встречам, пришлось сойти с трибуны. Лишь ночью выяснилось, что большевики в Петрограде зовут на улицу. Это разрешало вопрос. Левые эсеры -- в Кронштадте не было и не могло быть правых! -- заявили, что и они намерены принять участие в демонстрации. Эти люди принадлежали к одной партии с Керенским, который в это самое время собирал на фронте войска для разгрома демонстрантов. Настроение на ночном заседании кронштадтских организаций было таково, что даже робкий комиссар Временного правительства Парчевский голосовал за поход на Петроград. Составлен план, мобилизованы плавучие средства, для нужд политического десанта выдано из склада 75 пудов огнестрельных припасов. На буксирах и пассажирских пароходах около 10 тысяч вооруженных матросов, солдат и рабочих вошли в устье Невы в двенадцатом часу дня. Высадившись по обе стороны реки, они соединяются в процессию, с винтовками на ремнях, с оркестром музыки. За отрядами матросов и солдат -- колонны рабочих Петроградского и Васильеостровского районов, вперемежку с дружинами Красной гвардии. По бокам броневые автомобили, над головами бесчисленные знамена и плакаты.
Дворец Кшесинской -- в двух шагах. Маленький, худощавый, черный как смоль Свердлов, один из коренных организаторов партии, введенный на апрельской конференции в Центральный Комитет, стоял на балконе и деловито, как всегда, отдавал сверху распоряжения своим могучим басом: "Голову шествия продвинуть вперед, стать плотнее, подтянуть задние ряды". Демонстрантов приветствовал с балкона Луначарский, всегда готовый заразиться настроениями окружающих, импонирующий своим видом и голосом, декламаторски красноречивый, не очень надежный, но часто незаменимый. Ему бурно аплодировали снизу. Но демонстрантам больше всего хотелось послушать самого Ленина -- его, кстати, в это утро вызвали из его временного финляндского убежища, -- и матросы так настойчиво добивались своего, что, несмотря на нездоровье, Ленин не смог уклониться. Необузданной, чисто кронштадтской волной восторга встретили снизу появление вождя на балконе. Нетерпеливо и, как всегда, полусмущенно пережидая приветствия, Ленин начал прежде, чем голоса смолкли. Его речь, которую потом в течение недель на все лады трепала враждебная печать, состояла из нескольких простых фраз: привет демонстрантам; выражение уверенности в том, что лозунг "Вся власть советам" в конце концов победит; призыв к выдержке и стойкости. С новыми кликами манифестация развертывается под звуки оркестра. Между этим праздничным вступлением и ближайшим этапом, когда пролилась кровь, вклинивается курьезный эпизод. Вожди кронштадтских левых эсеров только на Марсовом поле заметили во главе демонстрации огромный плакат Центрального Комитета большевиков, появившийся после остановки у дома Кшесинской; сгорая от партийной ревности, они потребовали его удаления. Большевики отказались. Тогда эсеры заявили, что уходят совсем. Никто из матросов и солдат не последовал, однако, за вождями. Вся политика левых эсеров состояла из таких капризных колебаний, то комических, то трагических.
На углу Невского и Литейного арьергард демонстрации был неожиданно обстрелян, несколько человек пострадало. Более жестокий обстрел последовал на углу Литейного и Пантелеймоновской улицы. Руководитель кронштадтцев Раскольников вспоминает, как остро ударила по демонстрантам "неизвестность: где враг? откуда, с какой стороны стреляют?". Матросы схватились за винтовки, началась беспорядочная стрельба во все стороны, несколько человек было убито и ранено. Лишь с большим трудом удалось восстановить подобие порядка. Шествие снова двинулось вперед под звуки музыки, но от праздничной приподнятости уже не осталось и следа. "Всюду казался притаившийся враг. Винтовки уже не покоились мирно на левом плече, а были взяты на изготовку".
Кровавых стычек за день было в разных частях города немало. Известную часть их нельзя не отнести за счет недоразумений, путаницы, шальных выстрелов, паники. Такие трагические случайности являются неизбежным накладным расходом революции, которая сама есть накладной расход исторического развития. Но и элемент кровавой провокации в июльских событиях совершенно неоспорим, обнаружен в те же дни и подтвержден впоследствии. "...Когда демонстрирующие солдаты, -- рассказывает Подвойский, -- стали проходить Невским и прилегающими к нему кварталами, населенными по преимуществу буржуазией, стали появляться зловещие признаки столкновения: странные, неизвестно откуда и кем производимые выстрелы... Колоннами сначала овладело смущение, затем наименее твердые и выдержанные стали открывать беспорядочную стрельбу". В официальных "Известиях" меньшевик Канторович описывал обстрел одной из рабочих колонн следующими словами: "На Садовой улице шла 60-тысячная толпа рабочих многих заводов. Во время того как они проходили мимо церкви, раздался звон с колокольни, и, как бы по сигналу, с крыши домов началась стрельба, оружейная и пулеметная. Когда толпа рабочих бросилась на другую сторону улицы, то с крыш противоположной стороны также раздались выстрелы". На чердаках и крышах, где в феврале помещались с пулеметами "фараоны" Протопопова, действовали теперь члены офицерских организаций. Путем обстрела демонстрантов они не без успеха стремились сеять панику и вызывать столкновения воинских частей между собою. При обысках домов, из которых стреляли, находили пулеметные гнезда, а иногда и самих пулеметчиков.
Главной причиной кровопролития являлись, однако, правительственные отряды, бессильные, чтобы справиться с движением, но достаточные для провокации. Около 8 часов вечера, когда демонстрация была в полном разгаре, две казачьи сотни с легкими орудиями направились для охраны Таврического дворца. Упорно отказываясь по пути вступать в разговоры с демонстрантами, что само собою являлось дурным признаком, казаки перехватывали, где можно было, вооруженные автомобили и разоружали отдельные мелкие группы. Орудия казаков на улицах, занятых рабочими и солдатами, казались невыносимым вызовом. Все предвещало столкновение. У Литейного моста казаки сближаются с компактными массами врага, который успел воздвигнуть здесь, на пути к Таврическому, кое-какие заграждения. Минута зловещей тишины, которую взрывают выстрелы из соседних домов. "Казаки действуют пачками патронов, -- пишет рабочий Метелев, -- рабочие и солдаты, рассыпавшись в прикрытиях или просто лежа под огнем на панелях, отвечают тем же". Огонь солдат заставляет казаков отступить. Пробившись на набережную Невы, они из орудий дают три залпа -- выстрелы из пушек отмечены также "Известиями", -- но, настигаемые ружейным огнем, отступают в сторону Таврического дворца. Встречная колонна рабочих наносит казакам решительный удар. Бросая орудия, лошадей, винтовки, казаки прячутся у подъездов буржуазных домов или рассеиваются. Столкновение на Литейном, настоящее маленькое сражение, было самым крупным военным эпизодом июльских дней, и рассказ о нем проходит через воспоминания многих участников демонстрации. Бурсин, рабочий завода Эриксон, выступившего вместе с пулеметчиками, рассказывает, как при встрече с ними "казаки сразу же открыли ружейный огонь. Многие рабочие остались лежать убитыми. И меня здесь просверлила пуля, пройдя сквозь одну ногу и остановившись в другой... Живой памятью об июльских днях служит у меня моя недействующая нога и палка-костыль". В столкновении у Литейного убито 7 казаков, ранено и контужено 19. Среди демонстрантов убито 6, ранено около 20. Здесь и там валялись трупы лошадей.
У нас есть интересное показание из противоположного лагеря. Аверин, тот самый хорунжий, который совершал с утра партизанские налеты на регулярных мятежников, рассказывает: "В восьмом часу вечера мы получили приказание от ген. Половцева выступить в составе двух сотен при двух скорострельных орудиях к Таврическому дворцу... Мы дошли до Литейного моста, на котором я увидел вооруженных рабочих, солдат и матросов... Со своим головным отрядом я подъехал к ним и попросил их отдать оружие, но просьба моя исполнена не была, и вся эта банда бросилась бежать по мосту на Выборгскую сторону. Не успел я последовать за ними, как какой-то небольшого роста солдат без погон повернулся лицом ко мне и выстрелил в меня, но промахнулся. Этот выстрел послужил как бы сигналом, и отовсюду по нас был открыт беспорядочный ружейный огонь. Со стороны толпы раздались крики: "Казаки по нас стреляют". В действительности так и было: казаки слезли с лошадей и начали стрелять, были даже попытки открыть огонь из орудий, но солдаты открыли такой ураганный огонь, что казаки принуждены были отступить и рассеялись по городу". Нет ничего невозможного в том, что по хорунжему стрелял солдат: казачий офицер мог ждать скорее пули, чем привета, в июльской толпе. Но гораздо правдоподобнее многочисленные свидетельства о том, что первые выстрелы раздались не с улицы, а из засады. Рядовой казак из той же сотни, что и хорунжий, уверенно показывал, что казаков обстреляли со стороны здания окружного суда, затем из других домов, в Самурском переулке и на Литейном. В советском официозе упоминалось, что казаки, не доезжая до Литейного моста, были обстреляны пулеметным огнем из каменного дома. Рабочий Метелев утверждает, что когда солдаты обыскали этот дом, то в квартире генерала нашли запасы огнестрельного оружия, в том числе два пулемета с патронами. В этом нет ничего невероятного. В руках командного состава правдами и неправдами сосредоточивалось за время войны много всякого оружия. Искушение безнаказанно обсыпать сверху эту "сволочь" свинцовым дождем было слишком велико. Правда, выстрелы пришлись по казакам. Но в толпе июльских дней жила уверенность, что контрреволюционеры сознательно стреляют по правительственным войскам, чтобы вызвать их на беспощадную расправу. Офицерство, вчера еще неограниченно властвовавшее, не знает в гражданской войне предела коварству и жестокости. Петроград кишел тайными и полутайными офицерскими организациями, пользовавшимися высоким покровительством и щедрой поддержкой. В секретной информации, которую давал меньшевик Либер почти за месяц до июльских дней, упоминалось, что заговорщики-офицеры имели свой вход к Бьюкенену. Да и могли ли дипломаты Антанты не заботиться о скорейшем пришествии сильной власти?
Либералы и соглашатели искали во всех эксцессах руку "анархо-большевиков" и немецких агентов. Рабочие и солдаты уверенно возлагали ответственность за июльские стычки и жертвы на патриотических провокаторов. На чьей стороне истина? Суждения массы, разумеется, не безошибочны. Но грубо заблуждается тот, кто считает, будто масса слепа и легковерна. Где она задета за живое, там она тысячами глаз и ушей воспринимает факты и догадки, проверяет слухи на своей спине, отбирает одни, отбрасывает другие. Где версии, касающиеся массовых движений, противоречивы, ближе к истине окажется та, которая усвоена самой массой. Поэтому так бесплодны для науки международные сикофанты типа Ипполита Тэна, которые при изучении великих народных движений игнорируют голоса улицы, тщательно подбирая пустые сплетни салонов, порожденные изолированностью и страхом.
Демонстранты снова осаждали Таврический дворец и требовали ответа. К моменту прихода кронштадтцев какая-то группа вызвала к ним Чернова. Почувствовав настроение толпы, словоохотливый министр произнес на этот раз небольшую речь, скользнув по кризису власти и отозвавшись презрительно об ушедших из правительства кадетах: "скатертью дорога!" Его прерывали возгласами: "А почему же вы раньше этого не говорили?" Милюков рассказывает даже, будто "рослый рабочий, поднося кулак к лицу министра, исступленно кричал: "Принимай, с. с., власть, коли дают". Если это даже не более как анекдот, и в этом случае он с грубоватой меткостью выражает самую суть июльской ситуации. Ответы Чернова не представляют интереса, во всяком случае они не завоевали ему кронштадтских сердец... Уже через две-три минуты в зал заседания Исполнительного комитета вбежал кто-то с криком, что Чернова арестовали матросы и собираются расправиться с ним. В неописуемом возбуждении Исполком командировал на выручку министра несколько видных своих членов, исключительно интернационалистов и большевиков. Чернов показывал впоследствии правительственной комиссии, как, сходя с трибуны, он заметил за колоннами, у входа, враждебное движение нескольких лиц. "Они окружили меня, не пуская к двери... Подозрительная личность, командовавшая задержавшими меня матросами, все время указывала на стоящий вблизи автомобиль... В это время к автомобилю подошел появившийся из Таврического дворца Троцкий, который, встав на передок автомобиля, в коем я находился, произнес небольшую речь". Предлагая отпустить Чернова, Троцкий вызывал поднять руку тех, кто против. "Ни одна рука не поднялась; тогда группа, проводившая меня к автомобилю, с недовольным видом расступилась. Троцкий, как мне кажется, сказал, что вам, гражданин Чернов, никто не препятствует свободно вернуться назад... Общая картина всего этого не оставила у меня сомнения, что здесь имела место попытка, заранее подстроенная, темных людей, действовавших помимо общей массы рабочих и матросов, вызвать меня и арестовать".
За неделю до своего ареста Троцкий говорил на объединенном заседании исполнительных комитетов: "Эти факты войдут в историю, и мы попытаемся установить их такими, как они были... Я видел, что около входа стоит кучка негодяев. Я говорил Луначарскому и Рязанову, что это охранники, что они пытаются ворваться в Таврический дворец (Луначарский с места: "верно")... Я мог бы их узнать в десятитысячной толпе". В своих показаниях от 24 июля, уже из одиночной камеры "Крестов" Троцкий писал: "...Я сперва решил было выехать из толпы вместе с Черновым и теми, кто хотел его арестовать, на автомобиле, чтобы избежать конфликтов и паники в толпе. Но подбежавший ко мне мичман Раскольников, крайне взволнованный, воскликнул: "Это невозможно... Если вы выедете с Черновым, то завтра скажут, будто кронштадтцы его арестовали. Нужно Чернова освободить немедленно". Как только горнист призвал толпу к тишине и дал мне возможность произнести короткую речь, заканчивавшуюся вопросом: "Кто тут за насилие, пусть поднимет руку", -- Чернов сейчас же получил возможность беспрепятственно вернуться во дворец".
Показания двух свидетелей, которые были в то же время главными участниками приключения, исчерпывают фактическую сторону дела. Но это нисколько не мешало враждебной большевикам печати излагать случай с Черновым и "покушение" на арест Керенского, как наиболее убедительные доказательства организации большевиками вооруженного восстания. Не было недостатка и в ссылках на то, особенно в устной агитации, что арестом Чернова руководил Троцкий. Эта версия докатывалась даже до Таврического дворца. Сам Чернов, который довольно близко к действительности изложил обстоятельства своего получасового ареста в секретном следственном документе, воздерживался, однако, от каких бы то ни было публичных выступлений на эту тему, чтобы не мешать своей партии сеять негодование против большевиков. К тому же Чернов входил в состав правительства, которое посадило Троцкого в "Кресты". Соглашатели могли бы, правда, сослаться на то, что кучка темных заговорщиков не отважилась бы на столь дерзкий замысел, как арест министра в толпе среди бела дня, если бы не надеялась, что враждебность массы к "потерпевшему" явится для нее достаточным прикрытием. Так оно, до известной степени, и было. Никто в окружении автомобиля не делал, по собственной инициативе, попытки освободить Чернова. Если бы, в довершение к этому, арестовали где-нибудь и Керенского, ни рабочие, ни солдаты, конечно, не огорчились бы. В этом смысле моральное соучастие масс в действительных и мнимых покушениях на социалистических министров было налицо и давало опору для обвинений по адресу кронштадтцев. Но выдвинуть этот откровенный довод мешала соглашателям забота об остатках их демократического престижа: враждебно отгораживаясь от демонстрантов, они ведь продолжали все-таки возглавлять систему рабочих, солдатских и крестьянских советов в осажденном Таврическом дворце.
В 8-м часу вечера генерал Половцев по телефону обнадежил Исполнительный комитет: две казачьи сотни, при орудиях, выступили к Таврическому дворцу. Наконец-то! Но ожидания и на этот раз были обмануты. Телефонные звонки в ту и в другую сторону только сгущали панику: казаки бесследно исчезли, точно испарились, вместе с лошадьми, седлами и скорострельными пушками. Милюков пишет, что к вечеру начали обнаруживаться "первые последствия правительственных обращений к войскам": так, на выручку Таврического дворца спешил будто бы 176-й полк. Эта столь точная по внешности ссылка очень любопытна для характеристики тех qui pro quo (лат. -- недоразумений -- Ред.), которые неизбежно возникают в первый период гражданской войны, когда лагери еще только начинают размежевываться. К Таврическому дворцу действительно прибыл походным порядком полк: ранцы и скатанные шинели за спиною, манерки и котелки сбоку. Солдаты в пути промокли и устали: они пришли из Красного Села. Это и был 176-й полк. Но он совсем не собирался выручать правительство: связанный с межрайонцами, полк выступил под руководством двух солдат-большевиков, Левинсона и Медведева, чтобы добиваться власти советов. Руководителям Исполнительного комитета, сидевшим как на угольях, немедленно донесли, что перед окнами располагается на заслуженный отдых пришедший издалека в полном порядке, с офицерами, полк. Дан, носивший форму военного врача, обратился к командиру с просьбой дать караулы для охраны дворца. Караулы были вскоре действительно поставлены. Дан, надо думать, с удовлетворением сообщил об этом президиуму, откуда факт попал в газетные отчеты. Суханов издевается в своих "Записках" над покорностью, с какою большевистский полк принял к исполнению распоряжение меньшевистского лидера: лишнее доказательство "бессмысленности" июльской демонстрации! В действительности дело обстояло и проще и сложнее. Получив предложение о караулах, командир полка обратился к дежурному помощнику коменданта, юному поручику Пригоровскому. На беду Пригоровский был большевиком, членом межрайонной организации, и сейчас же обратился за советом к Троцкому, который, с небольшой группой большевиков, занимал наблюдательный пункт в одной из боковых комнат дворца. Пригоровский получил, разумеется, совет немедленно расставить, где следует, караулы: гораздо выгоднее иметь у входов и выходов друзей, чем врагов. Таким образом 176-й полк, явившийся для демонстрации против власти, охранял эту власть от демонстрантов. Если бы дело действительно шло о восстании, поручик Пригоровский без труда арестовал бы весь Исполнительный комитет, имея четырех солдат за спиною. Но никто не думал об аресте, солдаты большевистского полка добросовестно несли караулы.
После того как казачьи сотни, единственное препятствие на пути к Таврическому дворцу, оказались сметены, многим демонстрантам представлялось, что победа обеспечена. На самом деле главное препятствие сидело в самом Таврическом дворце. На объединенном заседании исполкомов, которое началось в шестом часу вечера, присутствовало 90 представителей от 54 фабрик и заводов. Пять ораторов, которым, по соглашению, было предоставлено слово, начинали с протестов против того, что демонстранты клеймятся в воззваниях Исполкома как контрреволюционеры. "Вы видите, что написано на плакатах, -- говорит один. --Таковы решения, вынесенные рабочими... Мы требуем ухода 10 министров-капиталистов. Мы доверяем Совету, но не тем, кому доверяет Совет... Мы требуем, чтобы немедленно была взята земля, чтобы немедленно был учрежден контроль над промышленностью, мы требуем борьбы с грозящим нам голодом". Другой дополнял:
"Перед вами не бунт, а вполне организованное выступление. Мы требуем перехода земли к крестьянам. Мы требуем, чтобы были отменены приказы, направленные против революционной армии... Сейчас, когда кадеты отказались с вами работать, мы спрашиваем вас, с кем вы еще будете сторговываться? Мы требуем, чтобы власть перешла в руки Советов". Пропагандистские лозунги манифестации 18 июня стали теперь вооруженным ультиматумом масс. Но соглашатели были уже слишком тяжелыми цепями прикованы к колеснице имущих. Власть советов? Но это значит прежде всего смелая политика мира, разрыв с союзниками, разрыв с собственной буржуазией, полная изоляция, гибель в течение нескольких недель. Нет, ответственная демократия не станет на путь авантюр! "Нынешние обстоятельства, -- говорил Церетели, -- делают невозможным в петроградской атмосфере выполнить какие-либо новые решения". Остается поэтому "признать правительство в том составе, в котором оно осталось... Назначить чрезвычайный съезд советов через две недели... в таком месте, где он мог бы работать беспрепятственно, лучше всего в Москве".
Но ход собрания непрерывно нарушается. В дверь Таврического дворца стучатся путиловцы: они подтянулись только к вечеру, усталые, раздраженные, в крайнем возбуждении. "Церетели, подавай сюда Церетели!" Тридцатитысячная масса посылает во дворец своих представителей, кое-кто кричит им вдогонку, что, если Церетели не выйдет добровольно, придется вывести его насильно. От угрозы до действия еще не близко, но дело принимает все же слишком острый оборот, и большевики спешат вмешаться. Зиновьев впоследствии рассказывал: "Наши товарищи предложили мне выйти к путиловцам... Море голов, какого я еще не видал. Сгрудилось несколько десятков тысяч человек. Крики "Церетели" продолжались... Я начал: "Вместо Церетели вышел к вам я". Смех. Это переломило настроение. Я смог произнести довольно большую речь... В заключение я и эту аудиторию призвал немедленно мирно расходиться, соблюдая полный порядок, и ни в каком случае не давать себя провоцировать на какие-нибудь агрессивные действия. Собравшиеся бурно аплодируют, строятся в ряды и начинают расходиться". Этот эпизод как нельзя лучше передает и остроту недовольства масс, и отсутствие у них наступательного плана, и действительную роль партии в июльских событиях.
В то время как Зиновьев объяснялся с путиловцами на улице, в зал заседаний бурно вступила многочисленная группа путиловских делегатов, некоторые с ружьями. Члены исполнительных комитетов вскакивают с мест. "Иные не проявляют достаточно храбрости и самообладания", -- пишет Суханов, оставивший яркое описание этого драматического момента. Один из рабочих, классический санкюлот, в кепке и короткой синей блузе без пояса, с винтовкой в руке", вскакивает на ораторскую трибуну, дрожа от волнения и гнева... "Товарищи! Долго ли терпеть нам, рабочим, предательство? Вы заключаете сделки с буржуазией и помещиками... Нас тут, путиловцев, 30 тысяч человек... Мы добьемся своей воли!"... Чхеидзе, перед носом которого плясала винтовка, проявил выдержку. Спокойно наклонившись со своего возвышения, он всовывал в дрожащую руку рабочего печатное воззвание: "Вот, товарищ, возьмите, пожалуйста, прошу вас -- и прочтите. Тут сказано, что надо делать товарищам-путиловцам"... В воззвании не было сказано ничего, кроме того, что демонстранты должны отправляться по домам, иначе они будут предателями революции. Да и что другое оставалось сказать меньшевикам?
В агитации под стенами Таврического дворца, как и вообще в агитационном вихре того периода, большое место занимал Зиновьев, оратор исключительной силы. Его высокий теноровый голос в первый момент удивлял, а затем подкупал своеобразной музыкальностью. Зиновьев был прирожденный агитатор. Он умел заражаться настроением массы, волноваться ее волнениями и находить для ее чувств и мыслей, может быть, несколько расплывчатое, но захватывающее выражение. Противники называли Зиновьева наибольшим демагогом среди большевиков. Этим они обычно отдавали дань наиболее сильной его черте, т. е. способности проникать в душу демоса и играть на ее струнах. Нельзя, однако, отрицать того, что, будучи только агитатором, не теоретиком, не революционным стратегом, Зиновьев, когда его не сдерживала внешняя дисциплина, легко соскальзывал на путь демагогии, уже не в обывательском, а в научном смысле этого слова, т. е. проявлял склонность жертвовать длительными интересами во имя успехов момента. Агитаторская чуткость Зиновьева делала его чрезвычайно ценным советником, поскольку дело касалось конъюнктурных политических оценок, но не глубже этого. На собраниях партии он умел убеждать, завоевывать, завораживать, когда являлся с готовой политической идеей, проверенной на массовых митингах и как бы насыщенной надеждами и ненавистью рабочих и солдат. Зиновьев способен был, с другой стороны, во враждебном собрании, даже в тогдашнем Исполнительном комитете, придавать самым крайним и взрывчатым мыслям обволакивающую, вкрадчивую форму, забираясь в головы тех, которые относились к нему с заранее готовым недоверием. Чтобы достигать таких неоценимых результатов, ему мало было одного лишь сознания своей правоты; ему необходима была успокоительная уверенность в том, что политическая ответственность снята с него надежной и крепкой рукою. Такую уверенность давал ему Ленин. Вооруженный готовой стратегической формулой, вскрывающей самую суть вопроса, Зиновьев находчиво и чутко наполнял ее свежими, только что перехваченными на улице, на заводе или в казарме возгласами, протестами, требованиями. В такие моменты это был идеальный передаточный механизм между Лениным и массой, отчасти между массой и Лениным. За своим учителем Зиновьев следовал всегда, за вычетом совсем немногих случаев; но час разногласий наступал как раз тогда, когда решалась судьба партии, класса, страны. Агитатору революции не хватало революционного характера. Поскольку дело шло о завоевании голов и душ, Зиновьев оставался неутомимым бойцом. Но он сразу терял боевую уверенность, когда становился лицом к лицу с необходимостью действия. Тут он отшатывался от массы, как и от Ленина, реагировал только на голоса нерешительности, подхватывал сомнения, видел одни препятствия, и его вкрадчивый, почти женственный голос, теряя убедительность, выдавал внутреннюю слабость. Под стенами Таврического дворца в июльские дни Зиновьев был чрезвычайно деятелен, находчив и силен. Он поднимал до самых высоких нот возбуждение масс -- не для того, чтобы звать к решающим действиям, а, наоборот, чтобы удерживать от них. Это отвечало моменту и политике партии. Зиновьев был полностью в своей стихии.
Сражение на Литейном создало в развитии демонстрации резкий перелом. Никто уже не глядел на шествие из окон или с балконов. Более солидная публика, осаждая вокзалы, покидала город. Уличная борьба превращалась в разрозненные стычки без определенных целей. В ночные часы шли рукопашные схватки демонстрантов с патриотами, беспорядочные разоружения, переход винтовок из рук в руки. Группы солдат из расстроенных полков действовали вразброд. "Присосавшиеся к ним темные элементы и провокаторы подбивали их на анархические действия", -- прибавляет Подвойский. В поисках виновников стрельбы из домов группы матросов и солдат производили повальные обыски. Под предлогом обысков кое-где вспыхивали грабежи. С другой стороны, начались погромные действия. Торговцы яростно набрасывались на рабочих в тех частях города, где чувствовали себя в силе, и беспощадно избивали их. "С криками "Бей жидов и большевиков, в воду их", -- рассказывает Афанасьев, рабочий с завода Новый Лесснер, -- толпа набросилась на нас и здорово поколотила". Один из пострадавших умер в больнице, самого Афанасьева, избитого и окровавленного, матросы вытащили из Екатерининского канала...
Столкновения, жертвы, безрезультатность борьбы и неосязаемость ее практической цели -- все это исчерпало движение. Центральный Комитет большевиков постановил: призвать рабочих и солдат прекратить демонстрацию. Теперь этот призыв, немедленно доведенный до сведения Исполнительного комитета, почти не встречал уже сопротивления в низах. Массы схлынули на окраины и не собирались завтра возобновлять борьбу. Они почувствовали, что с вопросом о власти советов дело обстоит гораздо сложнее, чем им казалось.
Осада с Таврического дворца была окончательно снята, прилегающие улицы стояли пусты. Но бдение исполнительных комитетов продолжалось, с перерывами, тягучими речами, без смысла и цели. Только позже обнаружилось, что соглашатели чего-то дожидались. В соседних помещениях все еще томились делегаты заводов и полков. "Уже перевалило далеко за полночь, -- рассказывает Метелев, -- а мы все ждем "решения"... Мучась от усталости и голода, мы бродили по Александровскому залу... В четыре часа утра на пятое июля нашим ожиданиям был положен конец... В раскрытые двери главного подъезда дворца с шумом врывались вооруженные офицеры и солдаты". Все здание оглашается медными звуками марсельезы. Топот ног и гром инструментов в этот предутренний час вызывают в зале заседаний чрезвычайное волнение. Депутаты вскакивают с мест. Новая опасность? Но на трибуне Дан... "Товарищи, -- провозглашает он. -- Успокойтесь! Никакой опасности нет! Это пришли полки, верные революции". Да, это пришли наконец долгожданные верные войска. Они занимают проходы, злобно набрасываются на остающихся еще во дворце немногих рабочих, отбирают оружие, у кого оно есть, арестовывают, уводят. На трибуну поднимается поручик Кучин, видный меньшевик, в походной форме. Председательствующий Дан принимает его в свои объятия при победных звуках оркестра. Задыхаясь от восторга и испепеляя левых торжествующими взглядами, соглашатели хватают друг друга за руки, широко раскрывают рты и вливают свой энтузиазм в звуки марсельезы. "Классическая сцена начала контрреволюции!" -- гневно бросает Мартов, который умел многое замечать и понимать. Политический смысл сцены, запечатленной Сухановым, станет еще многозначительнее, если напомнить, что Мартов принадлежал к одной партии с Даном, для которого эта сцена была высшим торжеством революции.
Только теперь, наблюдая бьющую ключом радость большинства, левое крыло начало понимать по-настоящему, насколько изолирован оказался верховный орган официальной демократии, когда подлинная демократия вышла на улицу. Эти люди в течение 36 часов по очереди исчезали за кулисы, чтобы из телефонной будки сноситься со штабом, с Керенским на фронте, требовать войск, звать, убеждать, умолять, снова и снова посылать агитаторов и снова ждать. Опасность прошла, но инерция страха осталась. И топот "верных" в пятом часу утра прозвучал в их ушах, как симфония освобождения. С трибуны раздались, наконец, откровенные речи о счастливо подавленном вооруженном мятеже и о необходимости расправиться на этот раз с большевиками до конца. Отряд, вступивший в Таврический дворец, не прибыл с фронта, как показалось многим сгоряча: он был выделен из состава петроградского гарнизона, преимущественно из трех наиболее отсталых гвардейских батальонов: Преображенского, Семеновского и Измайловского. 3 июля они объявили себя нейтральными. Тщетно пытались взять их авторитетом правительства и Исполнительного комитета: солдаты угрюмо сидели по казармам, выжидая. Только во вторую половину 4 июля власти открыли, наконец, сильнодействующее средство: преображенцам показали документы, доказывающие, как дважды два, что Ленин -- немецкий шпион. Это подействовало. Весть пошла по полкам. Офицеры, члены полковых комитетов, агитаторы Исполнительного комитета заработали вовсю. Настроение нейтральных батальонов переломилось. К рассвету, когда в них не было уже никакой надобности, удалось собрать их и провести по безлюдным улицам к опустевшему Таврическому дворцу. Марсельезу исполнял оркестр Измайловского полка, того самого, на который, как наиболее реакционный, возложена была 3 декабря 1905 года задача арестовать первый Петроградский Совет рабочих депутатов, заседавший под председательством Троцкого. Слепой режиссер исторических постановок на каждом шагу достигает поразительных театральных эффектов, нимало не ища их: он просто отпускает вожжи логике вещей.
* * *
Когда улицы очистились от масс, молодое правительство революции расправило свои подагрические члены:
арестовывались представители рабочих, захватывалось оружие, отрезался один район города от другого. Около 6 часов утра у помещения редакции "Правды" остановился автомобиль, нагруженный юнкерами и солдатами с пулеметом, который тут же был поставлен на окно. После ухода непрошеных гостей редакция представляла картину разрушения: ящики столов сломаны, пол завален изорванными рукописями, телефоны оборваны. Караульные и служащие редакции и конторы были избиты и арестованы. Еще большему разгрому подверглась типография, на которую рабочие в течение последних трех месяцев собирали средства: ротационные машины разрушены, испорчены монотипы, разбиты клавиатурные машины. Напрасно большевики обвиняли правительство Керенского в недостатке энергии!
"Улицы, вообще говоря, пришли в норму, -- пишет Суханов. -- Сборищ и уличных митингов почти нет. Магазины почти все открыты". С утра распространяется воззвание большевиков о прекращении демонстрации, последний продукт разрушенной типографии. Казаки и юнкера арестовывают на улицах матросов, солдат, рабочих и отправляют их в тюрьмы и на гауптвахты. В лавочках и на тротуарах говорят о немецких деньгах. Арестовывают всякого, кто замолвит слово в пользу большевиков. "Уже нельзя объявить, что Ленин -- честный человек: ведут в комиссариат". Суханов, как всегда, выступает внимательным наблюдателем того, что происходит на улицах буржуазии, интеллигенции, мещанства. Но по-иному выглядят рабочие кварталы. Фабрики и заводы еще не работают. Настроение тревожное. Разносятся слухи, что прибыли с фронта войска. Улицы Выборгского района покрываются группами, обсуждающими, как быть в случае нападения. "Красногвардейцы и вообще заводская молодежь, -- рассказывает Метелев, -- готовятся проникнуть к Петропавловской крепости на поддержку отрядам, находящимся в осаде. Запрятывая ручные бомбы в карманы, в сапоги, за пазуху, они переправляются на лодках через реку, частью через мосты". Наборщик Смирнов, из коломенской части, вспоминает: "Видел, как по Неве прибывали буксиры с гардемаринами из Дудергофа и Ораниенбаума. Часам к двум положение стало выясняться в скверную сторону... Видел, как поодиночке, закоулками, возвращались в Кронштадт матросы... Распространяли версию, что все большевики -- немецкие шпионы. Травля поднята была гнусная". Историк Милюков резюмирует с удовлетворением: "Настроение и состав публики на улицах совершенно переменились. К вечеру Петроград был совершенно спокоен".
Пока войска с фронта еще не успели подойти, штаб округа, при политическом содействии соглашателей, продолжал маскировать свои намерения. Днем пожаловали во дворец Кшесинской на совещание с вождями большевиков члены Исполнительного комитета во главе с Либером: один этот визит свидетельствовал о самых мирных чувствах. Достигнутое соглашение обязывало большевиков увести матросов в Кронштадт, вывести роту пулеметчиков из Петропавловской крепости, снять с постов броневики и караулы. Правительство обещало, с своей стороны, не допускать каких бы то ни было погромов и репрессий в отношении большевиков и выпустить всех арестованных, за исключением совершивших уголовные деяния. Но соглашение продержалось недолго. По мере распространения слухов о немецких деньгах и приближающихся с фронта войсках в гарнизоне обнаруживалось все больше частей и частиц, вспоминавших о своей верности демократии и Керенскому. Они посылали делегатов в Таврический дворец или в штаб округа. Начали наконец действительно прибывать эшелоны с фронта. Настроение в соглашательских сферах свирепело с часу на час. Прибывшие с фронта войска готовились к тому, что столицу придется с кровью вырывать у агентов кайзера. Теперь, когда в войсках не оказалось никакой надобности, приходилось оправдывать их вызов. Чтобы не подпасть самим под подозрение, соглашатели изо всех сил старались показать командирам, что меньшевики и эсеры принадлежат к одному с ними лагерю и что большевики -- общий враг. Когда Каменев попытался напомнить членам президиума Исполнительного комитета о заключенном несколько часов тому назад соглашении, Либер ответил в тоне железного государственного человека: "Теперь соотношение сил изменилось". Из популярных речей Лассаля Либер знал, что пушка -- важный элемент конституции. Делегация кронштадтцев, во главе с Раскольниковым, несколько раз вызывалась в Военную комиссию Исполкома, где требования, повышавшиеся с часу на час, разрешились ультиматумом Либера: немедленно согласиться на разоружение кронштадтцев. "Уйдя с заседания Военной комиссии, -- рассказывает Раскольников, -- мы возобновили наше совещание с Троцким и Каменевым. Лев Давыдович (Троцкий) посоветовал немедленно и тайком отправить кронштадтцев домой. Было принято решение разослать товарищей по казармам и предупредить кронштадтцев о готовящемся насильственном разоружении". Большинство кронштадтцев уехали своевременно; остались только небольшие отряды в доме Кшесинской и в Петропавловской крепости.
С ведома и согласия министров-социалистов князь Львов еще 4-го отдал генералу Половцеву письменное распоряжение "арестовать большевиков, занимающих дом Кшесинской, очистить его и занять войсками". Теперь, после разгрома редакции и типографии, вопрос о судьбе центральной квартиры большевиков встал очень остро. Надо было привести особняк в оборонительное состояние. Комендантом здания Военная организация назначила Раскольникова. Он понял задачу широко, по-кронштадтски, послал требования о доставке пушек и даже о присылке в устье Невы небольшого военного корабля. Этот свой шаг Раскольников объяснял впоследствии следующим образом: "Конечно, с моей стороны были сделаны военные приготовления, но только на случай самообороны, так как в воздухе пахло не только порохом, но и погромами... Я, полагаю, не без основания, считал, что достаточно ввести в устье Невы один хороший корабль, чтобы решимость Временного правительства значительно пала". Все это довольно неопределенно и не слишком серьезно. Скорее приходится предположить, что в дневные часы 5 июля руководители Военной организации, и Раскольников с ними, еще не оценили полностью перелома обстановки, и в тот момент, когда вооруженная демонстрация должна была спешно отступать назад, чтобы не превратиться в навязанное врагом вооруженное восстание, кое-кто из военных руководителей сделал несколько случайных и необдуманных шагов вперед. Молодые кронштадтские вожди не первый раз хватали через край. Но можно ли сделать революцию без участия людей, которые хватают через край? И разве известный процент легкомыслия не входит необходимой частью во все большие человеческие дела? На этот раз все ограничилось одними распоряжениями, вскоре к тому же отмененными самим Раскольниковым. В особняк стекались тем временем все более тревожные вести: один видел, что в окнах дома на противоположном берегу Невы наведены пулеметы на дом Кшесинской; другой наблюдал колонну бронированных автомобилей, направлявшихся сюда же; третий сообщал о приближении казачьих разъездов. К командующему округом посланы были для переговоров два члена Военной организации. Половцев заверил парламентеров, что разгром "Правды" произведен без его ведома и что против Военной организации он не готовит никаких репрессий. На самом деле он лишь дожидался достаточных подкреплений с фронта.
В то время как Кронштадт отступал, Балтийский флот в целом только еще готовился к наступлению. В финляндских водах стояла главная часть флота, с общим количеством до 70 тысяч моряков; в Финляндии был расположен, кроме того, армейский корпус, на заводе в порту Гельсингфорса работало до 10 тысяч русских рабочих. Это был внушительный кулак революции. Давление матросов и солдат было так непреодолимо, что даже гельсингфорсский комитет социалистов-революционеров высказался против коалиции, в результате чего все советские органы флота и армии в Финляндии единодушно потребовали, чтобы Центральный исполнительный комитет взял власть в свои руки. На поддержку своего требования балтийцы готовы были в любой момент двинуться в устье Невы; их сдерживало, однако, опасение ослабить линию морской обороны и облегчить немецкому флоту нападение на Кронштадт и Петроград. Но тут произошло нечто совсем непредвиденное. Центральный комитет Балтийского флота -- так называемый Центробалт -- созвал 4 июля экстренное заседание судовых комитетов, на котором председатель Дыбенко огласил два только что полученных командующим флотом секретных приказа, за подписью помощника морского министра Дударова: первый обязывал адмирала Вердеревского выслать к Петрограду четыре миноносца, дабы силой не допустить высадки мятежников со стороны Кронштадта; второй требовал от командующего флотом, чтобы он ни под каким видом не допустил выхода из Гельсингфорса судов в Кронштадт, не останавливаясь перед потоплением непокорных кораблей подводными лодками. Попав меж двух огней и озабоченный прежде всего сохранением собственной головы, адмирал забежал вперед и передал телеграммы Центробалту с заявлением, что не выполнит приказа, даже если Центробалт приложит к нему свою печать. Оглашение телеграммы потрясло моряков. Правда, они по всяким поводам немилосердно бранили Керенского и соглашателей. Но это было, в их глазах, внутренней советской борьбой. Ведь в Центральном исполнительном комитете большинство принадлежало тем самым партиям, что и в областном комитете Финляндии, который только что высказался за власть советов. Ясно: ни меньшевики, ни эсеры не могут одобрить потопление кораблей, выступающих за власть Исполнительного комитета. Каким же образом старый морской офицер Дударев мог вмешаться в семейный советский спор, чтобы превратить его в морское сражение? Вчера еще большие корабли официально считались опорой революции в противовес отсталым миноносцам и едва затронутым пропагандой подводным лодкам. Неужели же власти собираются теперь всерьез при помощи подводных лодок топить корабли! Эти факты никак не укладывались в упрямые матросские черепа. Приказ, который не без основания казался им кошмарным, был, однако, законным июльским плодом мартовского семени. Уже с апреля меньшевики и эсеры начали апеллировать к провинции против Петрограда, к солдатам против рабочих, к коннице против пулеметчиков. Они давали ротам более привилегированное представительство в советах, чем заводам; покровительствовали мелким и разрозненным предприятиям в противовес металлическим гигантам. Представляя вчерашний день, они искали опоры в отсталости всех видов. Теряя почву, они натравливали арьергард на авангард. Политика имеет свою логику, особенно во время революции. Теснимые со всех сторон, соглашатели оказались вынуждены поручить адмиралу Вердеревскому потопить наиболее передовые корабли. На беду соглашателей отсталые, на которых они хотели опереться, все больше стремились равняться по передовым; команды подводок оказались не менее возмущены приказом Дударова, чем команды броненосцев.
Во главе Центробалта стояли люди отнюдь не гамлетического склада: совместно с членами судовых комитетов они, не теряя времени, вынесли решение: эскадренный миноносец "Орфей", намечавшийся для потопления кронштадтцев, срочно послать в Петроград, во-первых, для получения сведений о том, что там происходит, во-вторых, "для ареста помощника морского министра Дударова". Как ни неожиданно может показаться это решение, но оно с особенной силой свидетельствует о том, насколько балтийцы все еще склонны были считать соглашателей внутренним противником, в противоположность какому-нибудь Дударову, которого они считали общим врагом. "Орфей" вошел в устье Невы через 24 часа после того, как здесь причалили 10 тысяч вооруженных кронштадтцев. Но "соотношение сил изменилось". Весь день команде не позволяли высадиться. Только вечером делегация в составе 67 моряков от Центробалта и судовых команд была допущена на объединенное заседание исполнительных комитетов, подводившее первые итоги июльским дням. Победители купались в своей свежей победе. Докладчик Войтинский не без удовольствия рисовал часы слабости и унижения, чтобы тем ярче представить воспоследовавшее торжество. "Первая часть, пришедшая нам на помощь, -- говорил он, -- это броневые машины. У нас было твердое решение в случае насилия со стороны вооруженной банды открыть огонь... Видя всю опасность, грозящую революции, мы дали приказ некоторым частям (на фронте) грузиться и направляться сюда..." Большинство высокого собрания дышало ненавистью к большевикам, особенно к матросам. В эту атмосферу попали балтийские делегаты, снабженные приказом арестовать Дударова. Диким воем, грохотом кулаков по столам, топотом ног встретили победители оглашение резолюции Балтфлота. Арестовать Дударева? Но доблестный капитан первого ранга только выполнил священный долг по отношению к революции, которой они, матросы, мятежники, контрреволюционеры, наносят удар в спину. Особым постановлением объединенное заседание торжественно солидаризировалось с Дударовым. Матросы глядели на ораторов и друг на друга широко раскрытыми глазами. Только теперь они начинали понимать, что происходит перед ними. Вся делегация была на другой день арестована и довершала свое политическое воспитание в тюрьме. Вслед за этим арестован был прибывший вдогонку председатель Центробалта, морской унтер-офицер Дыбенко, а потом и адмирал Вердеревский, вызванный в столицу для объяснений.
Наутро 6-го рабочие возвращаются к работе. На улицах демонстрируют только войска, вызванные с фронта. Агенты контрразведки проверяют паспорта и арестовывают направо и налево. Молодой рабочий Воинов, распространявший "Листок правды", вышедший взамен разгромленной накануне большевистской газеты, убит на улице бандой, может быть теми же агентами контрразведки. Черносотенные элементы входят во вкус подавления мятежа. Грабежи, насилия, кое-где и стрельба продолжаются в разных частях города. В течение дня прибывают, эшелон за эшелоном, кавалерийская дивизия, Донской казачий полк, уланская дивизия, Изборский полк. Малороссийский, драгунский полк и другие. "Прибывшие в большом количестве казачьи части, - пишет газета Горького, -- настроены очень агрессивно". По только что прибывшему Изборскому полку открыта была в двух местах города стрельба из пулемета. Найдены в обоих случаях места установки пулеметов на чердаке, виновники не обнаружены. Стреляли по прибывающим частям и в других местах. Рассчитанное безумие этой стрельбы глубоко волновало рабочих. Было ясно, что опытные провокаторы встречают солдат свинцом в целях антибольшевистской прививки. Рабочие рвались объяснить это прибывающим солдатам, но к ним не подпускали: впервые после февральских дней между рабочим и солдатом стал юнкер или офицер.
Соглашатели радостно приветствовали вступавшие полки. На собрании представителей воинских частей в присутствии большого числа офицеров и юнкеров тот же Войтинский патетически восклицал: "Вот теперь по Миллионной улице проходят войска и броневики по направлению к Дворцовой площади, чтобы стать в распоряжение генерала Половцева. Вот это и есть наша реальная сила, на которую мы опираемся". В качестве политического прикрытия к командующему округом приставлены были четыре социалистических ассистента: Авксентьев и Гоц от Исполнительного комитета, Скобелев и Чернов от Временного правительства. Но это не спасло командующего. Керенский впоследствии хвалился перед белогвардейцами, что, вернувшись в июльские дни с фронта, он уволил генерала Половцева "за его нерешительность".
Теперь можно было, наконец, разрешить столь долго откладывающуюся задачу: разорить осиное гнездо большевиков в доме Кшесинской. В общественной жизни вообще, а во время революции в особенности получают иногда крупное значение второстепенные факты, которые действуют на воображение своим символическим смыслом. Так, непропорционально большое место в борьбе против большевиков занимал вопрос о "захвате" Лениным дворца Кшесинской, придворной балерины, знаменитой не столько своим искусством, сколько своими отношениями с мужскими представителями романовской династии. Ее особняк явился плодом этих отношений, начало которым положил, по-видимому, Николай II, еще в качестве наследника. До войны обыватели сплетничали о расположенном против Зимнего дворца притоне роскоши, шпор и бриллиантов с оттенком завистливой почтительности; во время войны говорили чаще: "Накрадено"; солдаты выражались еще точнее. Приблизившись к предельному возрасту, балерина перешла на патриотическое поприще. Откровенный Родзянко рассказывает на этот счет: "...верховный главнокомандующий (великий князь Николай Николаевич) упомянул, что он знает об участии и влиянии на артиллерийские дела балерины Кшесинской, через которую получали заказы различные фирмы". Немудрено, если после переворота опустевший дворец Кшесинской не вызывал в народе приязненных чувств. В то время как революция предъявляла ненасытный спрос на помещения, правительство не осмеливалось покуситься ни на одно частное здание. Реквизиция крестьянских лошадей для войны -- это одно. Реквизиция пустующих особняков для революции -- совсем другое. Но народные массы рассуждали иначе.
В поисках подходящего для себя помещения запасный броневой дивизион наткнулся в первые дни марта на особняк Кшесинской и занял его: у балерины был хороший гараж. Петроградскому комитету большевиков дивизион охотно уступил верхний этаж здания. Дружба большевиков с броневиками дополнила их дружбу с пулеметчиками. Занятие дворца, происшедшее за несколько недель до приезда Ленина, прошло сперва мало замеченным. Негодование против захватчиков возрастало по мере роста влияния большевиков. Газетные россказни о том, будто Ленин поселился в будуаре балерины и будто вся обстановка особняка разгромлена и разворована, были просто враками. Ленин жил в скромной квартирке своей сестры, а обстановку балерины комендант здания убрал и запечатал. Суханов, посетивший дворец в день приезда Ленина, оставил небезынтересное описание помещения. "Покои знаменитой балерины имели довольно странный и нелепый вид. Изысканные плафоны и стены совсем не гармонировали с незатейливой обстановкой, с примитивными столами, стульями и скамьями, кое-как расставленными для деловых надобностей. Мебели вообще было немного. Движимость Кшесинской была куда-то убрана..." Осторожно обходя вопрос о броневом дивизионе, пресса выставляла Ленина виновником вооруженного захвата дома у беззащитной служительницы искусства. Эта тема питала передовицы и фельетоны. Замызганные рабочие и солдаты среди бархата, шелка и ковров! Все бельэтажи столицы содрогались от нравственного негодования. Как некогда жирондисты взваливали на якобинцев ответственность за сентябрьские убийства, пропажу матрацев в казарме и проповедь аграрного закона, так теперь кадеты и демократы обвиняли большевиков в том, что они подрывают устои человеческой морали и харкают на паркеты в особняке Кшесинской. Династическая балерина стала символом культуры, попираемой подковами варварства. Апофеоз окрылил собственницу, и она подала жалобу в суд, который постановил большевиков из помещения выселить. Но это было совсем не так просто. "Дежурившие во дворе броневые машины выглядели достаточно внушительно", -- вспоминает член тогдашнего Петроградского комитета Залежский. К тому же Пулеметный полк, как и другие части, готов был, в случае нужды, поддержать броневиков. 25 мая бюро Исполнительного комитета, по жалобе адвоката балерины, признало, что "интересы революции требуют подчинения силе судебных решений". Дальше этого платонического афоризма соглашатели, однако, не пошли, к великому огорчению балерины, не склонной к платонизму.
В особняке продолжали работать бок о бок Центральный Комитет, Петроградский и Военная организация. "В доме Кшесинской, -- рассказывает Раскольников, -- непрестанно толклась масса народу. Одни приходили по делам в тот или иной секретариат, другие -- в книжный склад, третьи -- в редакцию "Солдатской правды", четвертые -- на какое-нибудь заседание. Собрания происходили очень часто, иногда беспрерывно -- либо в просторном широком зале внизу, либо в комнате с длинным столом наверху, очевидно, бывшей столовой балерины". С балкона особняка, над которым развевалось внушительное знамя Центрального Комитета, ораторы проводили беспрерывно митинги, не только днем, но и ночью. Часто в глубокой темноте к зданию подходила какая-либо воинская часть или толпа рабочих с требованием оратора. Останавливались перед балконом и случайные обывательские группы, любопытство которых периодически возбуждалось газетной шумихой. В критические дни к зданию приближались ненадолго враждебные манифестации, требовавшие ареста Ленина и изгнания большевиков. Под людскими потоками, омывавшими дворец, чувствовались взбаламученные глубины революции. Апогея своего дом Кшесинской достиг в июльские дни. "Главным штабом движения, -- говорит Милюков, -- оказался не Таврический дворец, а цитадель Ленина, дом Кшесинской, с классическим балконом". Разгром демонстрации фатально вел к разгрому штаб-квартиры большевиков.
В 3 часа ночи к дому Кшесинской и Петропавловской крепости, отделенным друг от друга полосой воды, были двинуты: запасный батальон Петроградского полка, пулеметная команда, рота семеновцев, рота преображенцев, учебная команда Волынского полка, 2 орудия и броневой отряд из 8 машин. В 7 часов утра помощник командующего округом эсер Кузьмин потребовал очистить особняк. Не желая сдавать оружие, кронштадтцы, которых оставалось во дворце не более 120 человек, начали совершать перебежку в Петропавловскую крепость. Когда правительственные войска заняли особняк, там уже никого, кроме нескольких служащих, не было... Оставался вопрос о Петропавловске. Из Выборгского района, как мы помним, перебрались под крепость молодые красногвардейцы, чтобы в случае надобности помочь морякам. "На крепостных стенах, -- рассказывает один из них, -- стоят несколько орудий, видимо поднятых матросами на всякий случай... Начинает пахнуть кровавыми событиями". Но дипломатические переговоры мирно разрешили вопрос. По поручению Центрального Комитета Сталин предложил соглашательским вождям принять совместно меры к бескровной ликвидации выступления кронштадтцев. Вдвоем с меньшевиком Богдановым они без особенного труда убедили матросов принять вчерашний ультиматум Либера. Когда правительственные броневики приблизились к крепости, из ворот ее вышла депутация с заявлением, что гарнизон подчиняется Исполнительному комитету. Сданное матросами и солдатами оружие увозилось на грузовиках. Безоружные матросы отправлялись на баржи для возвращения в Кронштадт. Сдачу крепости можно считать заключительным эпизодом июльского движения. Прибывшие с фронта самокатчики заняли очищенные большевиками дом Кшесинской и Петропавловскую крепость, чтобы накануне октябрьского переворота перейти, в свою очередь, на сторону большевиков.
МОГЛИ ЛИ БОЛЬШЕВИКИ ВЗЯТЬ В ИЮЛЕ ВЛАСТЬ?
Запрещенная правительством и Исполнительным комитетом демонстрация носила грандиозный характер; во второй день в ней участвовало не менее 500 тысяч человек. Суханов, который не находит достаточно резких слов для оценки "крови и грязи" июльских дней, пишет, однако: "Независимо от политических результатов, нельзя было смотреть иначе как с восхищением на это изумительное движение народных масс. Нельзя было, считая его гибельным, не восторгаться его гигантским стихийным размахом". По подсчетам следственной комиссии, убитых было 29 человек, раненых 114, приблизительно поровну с обеих сторон.
Что движение началось снизу, помимо большевиков, до известной степени против них, в первые часы признавалось и соглашателями. Но уже к ночи 3 июля, особенно же на следующий день, официальная оценка меняется. Движение объявляется восстанием, большевики -- его организаторами. "Под лозунгами "Вся власть Советам", -- писал впоследствии близкий к Керенскому Станкевич, -- шло форменное восстание большевиков против тогдашнего большинства советов, составленного из оборонческих партий". Обвинение в восстании -- не только прием политической борьбы: эти люди успели в течение июня слишком убедиться в силе влияния большевиков на массы и теперь просто отказывались верить тому, что движение рабочих и солдат могло перелиться через головы большевиков. Троцкий пытался разъяснять на заседании Исполнительного комитета: "Нас обвиняют в том, что мы создаем настроение мае; это неправда, мы только пытаемся его формулировать". В книгах, выпущенных противниками после октябрьского переворота, в частности у Суханова, можно встретить утверждение, будто большевики, лишь вследствие поражения июльского восстания, скрыли свою подлинную цель, спрятавшись за стихийное движение масс. Но разве можно скрыть, точно клад, план вооруженного восстания, втягивающего в свой водоворот сотни тысяч людей? Разве перед Октябрем большевики не оказались вынуждены совершенно открыто призывать к восстанию и готовиться к нему на глазах у всех? Если этого плана никто не раскрыл в июле, то лишь потому, что его не было. Вступление пулеметчиков и кронштадтцев в Петропавловскую крепость с согласия ее постоянного гарнизона -- на этот "захват" особенно напирали соглашатели! -- отнюдь не являлось актом вооруженного восстания. Расположенное на островке здание -- больше тюрьма, чем военная позиция, -- могло еще, пожалуй, служить убежищем для отступающих, но ничего не давало наступающим. Устремляясь к Таврическому дворцу, демонстранты безразлично проходили мимо важнейших правительственных зданий, для занятия которых достаточно было бы путиловского отряда Красной гвардии. Петропавловской крепостью они завладели так же, как завладевали улицами, мостами, площадями. Лишним побудительным мотивом послужило соседство дворца Кшесинской, которому можно было из крепости прийти на помощь в случае какой-нибудь опасности.
Большевики сделали все для того, чтобы свести июльское движение к демонстрации. Но не вышло ли оно все же логикой вещей из этих пределов? На этот политический вопрос труднее ответить, чем на уголовное обвинение. Оценивая июльские дни сейчас же по их завершению, Ленин писал: "Противоправительственная демонстрация -- таково было бы формально наиболее точное описание событий. Но в том-то и дело, что это не обычная демонстрация, это нечто значительно большее, чем демонстрация, и меньшее, чем революция". Когда массы усвоили какую-либо идею, они хотят ее осуществить. Доверяя партии большевиков, рабочие, тем более солдаты, еще не успели, однако, выработать убеждения, что выступать надо не иначе как по призыву партии и под ее руководством. Опыт февраля и апреля учил скорее другому. Когда Ленин говорил в мае, что рабочие и крестьяне во сто раз революционнее нашей партии, он, несомненно, обобщал февральский и апрельский опыт. Но и массы обобщали этот опыт по-своему. Они говорили про себя: даже и большевики тянут и сдерживают. Демонстранты вполне готовы были в июльские дни -- если бы по ходу дела это оказалось нужным -- ликвидировать официальную власть. В случае сопротивления со стороны буржуазии они готовы были применить оружие. Постольку здесь был элемент вооруженного восстания. Если оно тем не менее не было доведено даже до середины, не только до конца, то потому, что картину путали соглашатели5.
В первом томе этой работы мы подробно характеризовали парадокс февральского режима. Власть из рук революционного народа получили мелкобуржуазные демократы, меньшевики и социалисты-революционеры. Они не ставили себе этой задачи. Они не завоевали власти. Против своей воли они оказались у власти. Против воли масс они стремились передать власть империалистской буржуазии. Народ либералам не верил, но верил соглашателям, которые, однако, не верили сами себе. И они были, по-своему, правы. Даже уступив власть полностью буржуазии, демократы оставались бы кое-чем. Взяв власть в свои руки, они должны были превратиться в ничто. От демократов власть почти автоматически соскользнула бы в руки большевиков. Беда была непоправима, ибо заключалась в органическом ничтожестве русской демократии.
Июльские демонстранты хотели передать власть советам. Для этого необходимо было, чтобы советы согласились ее взять. Между тем даже в столице, где большинство рабочих и активные элементы гарнизона уже шли за большевиками, большинство в Совете, в силу закона инерции, свойственного всякому представительству, принадлежало еще мелкобуржуазным партиям, которые покушение на власть буржуазии рассматривали как покушение на себя. Рабочие и солдаты ярко ощущали противоречие между своими настроениями и политикой Совета, т. е. между своим сегодняшним и своим вчерашним днем. Восставая за власть советов, они вовсе не несли своего доверия соглашательскому большинству. Но они не знали, как справиться с ним. Опрокинуть его силой значило бы разогнать советы, вместо того чтобы передать им власть. Прежде чем найти путь к обновлению советов, рабочие и солдаты попытались подчинить их своей воле методом прямого действия.
В прокламации от обоих исполнительных комитетов по поводу июльских дней соглашатели негодующе апеллировали к рабочим и солдатам против демонстрантов, которые-де "силой оружия пытались навязать свою волю избранным вами представителям". Как будто демонстранты и избиратели не были двумя названиями одних и тех же рабочих и солдат! Как будто избиратели не имеют права навязывать свою волю избираемым! И как будто эта воля состояла в чем-либо другом, кроме требования выполнить долг: овладеть властью в интересах народа. Сосредоточиваясь вокруг Таврического дворца, массы кричали в уши Исполнительному комитету ту самую фразу, которую безымянный рабочий преподнес Чернову вместе с мозолистым кулаком: "Бери власть, коли дают". В ответ соглашатели призвали казаков. Господа демократы предпочитали гражданскую войну с народом бескровному переходу власти в их собственные руки. Стреляли первыми белогвардейцы. Но политическую атмосферу гражданской войны создали меньшевики и эсеры.
Наткнувшись на вооруженный отпор со стороны того самого органа, которому они хотели передать власть, рабочие и солдаты потеряли сознание цели. Из могущественного массового движения оказался выдернут его политический стержень. Июльский поход свелся к демонстрации, частично произведенной средствами вооруженного восстания. С таким же правом можно сказать, что это было полувосстание во имя цели, не допускавшей иных методов, кроме демонстрации.
Отказываясь от власти, соглашатели в то же время не сдавали ее до конца и либералам: и потому, что боялись их -- мелкий буржуа боится крупного; и потому, что боялись за них -- чисто кадетское министерство было бы немедленно опрокинуто массами. Мало того: как правильно указывает Милюков, "в борьбе с самочинными вооруженными выступлениями Исполнительный комитет Совета закрепляет за собой право, заявленное в дни волнений 20--21 апреля, распоряжаться по своему усмотрению вооруженными силами петроградского гарнизона". Соглашатели по-прежнему продолжают сами у себя воровать власть из-под подушки. Чтобы дать вооруженный отпор тем, которые пишут на своих плакатах власть советов, Совет оказывается вынужден на деле сосредоточить в своих руках власть.
Исполнительный комитет идет еще далее: он формально провозглашает в эти дни свой суверенитет. "Если бы революционная демократия признала необходимым переход всей власти в руки Советов, -- гласила резолюция 4 июля, -- то только полному собранию Исполнительных комитетов может принадлежать решение этого вопроса". Объявив демонстрацию за власть советов контрреволюционным восстанием, Исполнительный комитет в то же время конституировался в качестве верховной власти и решал судьбу правительства.
Когда на рассвете 5 июля "верные" войска вошли в здание Таврического дворца, командир их доложил, что его отряд подчиняется Центральному исполнительному комитету полностью и целиком. Ни слова о правительстве! Но и мятежники соглашались подчиняться Исполнительному комитету в качестве власти. При сдаче Петропавловской крепости гарнизону ее оказалось достаточным заявить о своем подчинении Исполнительному комитету. Никто не требовал подчинения официальным властям. Но и войска, вызванные с фронта, ставили себя полностью в распоряжение Исполнительного комитета. Из-за чего же в таком случае проливалась кровь?
Если бы борьба происходила на исходе средних веков, обе стороны, убивая друг друга, цитировали бы одни и те же изречения Библии. Историки-формалисты пришли бы впоследствии к выводу, что борьба шла из-за толкования текстов: средневековые ремесленники и неграмотные крестьяне имели, как известно, странное пристрастие давать убивать себя из-за филологических тонкостей в откровениях Иоанна, как русские раскольники подводили себя под истребление из-за вопроса, креститься двумя пальцами или тремя. На самом деле в средние века не менее, чем теперь, под символическими формулами скрывалась борьба жизненных интересов, которую нужно уметь раскрыть. Один и тот же евангельский стих означал для одних крепостничество, а для других - свободу.
Но есть гораздо более свежие и близкие аналогии. Во время июньских дней 1848 года во Франции по обеим сторонам баррикад раздавался один и тот же крик: "Да здравствует республика!" Мелкобуржуазным идеалистам июньские бои представлялись поэтому недоразумением, вызванным оплошностью одних, горячностью других. На самом деле буржуа хотели республики для себя, рабочие -- республики для всех. Политические лозунги чаще служат для того, чтобы замаскировать интересы, чем для того, чтобы назвать их по имени.
Несмотря на всю парадоксальность февральского режима, который соглашатели покрывали к тому же марксистскими и народническими иероглифами, действительные отношения классов достаточно прозрачны. Нужно только не терять из виду двойственной природы соглашательских партий. Просвещенные мелкие буржуа опирались на рабочих и крестьян, но братались с титулованными помещиками и сахарозаводчиками. Входя в советскую систему, через которую требования низов поднимались до официального государства, Исполнительный комитет служил в то же время политическим прикрытием для буржуазии. Имущие классы "подчинялись" Исполнительному комитету, поскольку он передвигал власть в их сторону. Массы подчинялись Исполнительному комитету, поскольку надеялись, что он станет органом господства рабочих и крестьян. В Таврическом дворце пересекались противоположные классовые тенденции, причем и та и другая прикрывались именем Исполнительного комитета: одна -- по несознательности и доверчивости, другая -- по холодному расчету. Борьба же шла не больше и не меньше, как о том, кому править этой страной: буржуазии или пролетариату?
Но если соглашатели не хотели брать власть, а у буржуазии не хватало для этого сил, может быть, в июле овладеть рулем могли большевики? В течение двух критических дней власть в Петрограде совершенно выпала из рук правительственных учреждений. Исполнительный комитет впервые почувствовал свое полное бессилие. Взять при этих условиях власть в свои руки не составило бы для большевиков никакого труда7. Можно было захватить власть и в отдельных провинциальных пунктах. Права ли была в таком случае большевистская партия, отказываясь от восстания? Не могла ли она, закрепившись в столице и некоторых промышленных районах, распространить затем свое господство на всю страну? Это важный вопрос. Ничто так не помогло в конце войны торжеству империализма и реакции в Европе, как недолгие месяцы керенщины, измотавшие революционную Россию и нанесшие неизмеримый ущерб ее моральному авторитету в глазах воюющих армий и трудящихся масс Европы, с надеждой ждавших от революции нового слова. Сократив родовые муки пролетарского переворота на четыре месяца, -- огромный срок! -- большевики получили бы страну менее истощенной, авторитет революции в Европе менее подорванным. Это не только дало бы советам огромные преимущества при ведении переговоров с Германией, но и оказало бы крупнейшее влияние на ход войны и мира в Европе. Перспектива была слишком заманчивой! И тем не менее руководство партии было совершенно право, не становясь на путь вооруженного восстания. Мало взять власть. Надо удержать ее. Когда в октябре большевики сочли, что их час пробил, самое трудное время наступило для них после захвата власти. Понадобилось высшее напряжение сил рабочего класса, чтобы выдержать неисчислимые атаки врагов. В июле этой готовности к беззаветной борьбе еще не было даже у петроградских рабочих8. Имея возможность взять власть, они предлагали ее, однако. Исполнительному комитету. Пролетариат столицы, в подавляющем большинстве своем уже тяготевший к большевикам, еще не оборвал февральской пуповины, связывавшей его с соглашателями. Еще немало было иллюзий в том смысле, будто словом и демонстрацией можно достигнуть всего; будто, попугав меньшевиков и эсеров, можно побудить их вести общую политику с большевиками. Даже передовая часть класса не отдавала себе ясного отчета в том, какими путями можно прийти к власти. Ленин писал вскоре: "Действительной ошибкой нашей партии в дни 3--4 июля, обнаруженной теперь событиями, было только то... что партия считала еще возможным мирное развитие политических преобразований путем перемены политики советами, тогда как на самом деле меньшевики и эсеры настолько уже запутали и связали себя соглашательством с буржуазией, а буржуазия настолько стала контрреволюционна, что ни о каком мирном развитии не могло уже быть и речи".
Если политически неоднороден и недостаточно решителен был пролетариат, то тем более крестьянская армия. Своим поведением в дни 3--4 июля гарнизон создал полную возможность для большевиков взять власть. Но в составе гарнизона были, однако, и нейтральные части, которые уже к вечеру 4 июля решительно колебнулись в сторону патриотических партий. 5 июля нейтральные полки становятся на сторону Исполнительного комитета, а полки, тяготеющие к большевизму, стремятся принять окраску нейтральности. Это гораздо более развязало властям руки, чем запоздалое прибытие фронтовых частей. Если бы большевики сгоряча взяли 4 июля власть, то петроградский гарнизон не только не удержал бы ее сам, но помешал бы рабочим отстоять ее в случае неизбежного удара извне.
Еще менее благоприятно выглядело положение в действующей армии. Борьба за мир и землю, особенно со времени июньского наступления, делала ее крайне восприимчивой к лозунгам большевиков. Но так называемый "стихийный" большевизм солдат вовсе не отождествлялся в их сознании с определенной партией, с ее Центральным Комитетом и вождями. Солдатские письма того времени очень ярко выражают это состояние армии. "Помните, господа министры и все главные руководители, -- пишет корявая солдатская рука с фронта, -- мы партии плохо понимаем, только недалеко то будущее и прошлое, царь вас ссылал в Сибирь и садил в тюрьмы, а мы вас посадим на штыки". Крайняя степень ожесточения против верхов, которые обманывают, соединяется в этих строках с признанием своего бессилия:
"мы партии плохо понимаем". Против войны и офицерства армия бунтовала непрерывно, пользуясь для этого лозунгами из большевистского словаря. Но поднять восстание для того, чтобы передать власть большевистской партии, армия далеко еще не была готова. Надежные части для подавления Петрограда правительство выделило из состава войск, наиболее близких к столице, без активного сопротивления других частей, и перевезло эшелонами -- без противодействия железных дорог. Недовольная, мятежная, легко воспламеняющаяся армия оставалась политически бесформенной; в составе ее было слишком мало сплоченных большевистских ядер, способных дать единообразное направление мыслям и действиям рыхлой солдатской массы.
С другой стороны, соглашатели, для противопоставления фронта Петрограду и крестьянскому тылу, не без успеха пользовались тем отравленным оружием, которое реакция в марте тщетно пыталась пустить в ход против советов. Эсеры и меньшевики говорили солдатам на фронте: петроградский гарнизон, под влиянием большевиков, не дает вам смены; рабочие не хотят работать для нужд фронта; если крестьяне послушают большевиков и захватят сейчас землю, то фронтовикам ничего не останется. Солдаты нуждались еще в дополнительном опыте, чтобы понять, для кого правительство охраняет землю: для фронтовиков или для помещиков.
Между Петроградом и действующей армией стояла провинция. Ее отклик на июльские события сам по себе может послужить очень важным критерием a posteriori (лат. -- исходя из опыта. -- Ред.) для решения вопроса о том, правильно ли поступили большевики в июле, уклонившись от непосредственной борьбы за власть. Уже в Москве революция пульсировала несравненно слабее, чем в Петрограде. На заседании Московского комитета большевиков шли бурные прения: отдельные лица, принадлежавшие к крайнему левому крылу партии, как, например, Бубнов, предлагали занять почту, телеграф, телефонную станцию, редакцию "Русского слова", т. е. стать на путь восстания. Комитет, очень умеренный по своему общему духу, решительно отбивался от этих предложений, считая, что московские массы к таким действиям совсем не готовы. Несмотря на запрещение Совета, решено было все же устроить демонстрацию. К Скобелевской площади потянулись значительные толпы рабочих с теми же лозунгами, что в Петрограде, но далеко не с тем же подъемом. Гарнизон откликнулся совсем не единодушно, примкнули отдельные части, только одна из них в полном вооружении. Солдат-артиллерист Давыдовский, которому предстояло принять серьезное участие в октябрьских боях, свидетельствует в своих воспоминаниях, что Москва оказалась к июльским дням неподготовлена и что у руководителей демонстрации остался от неудачи "какой-то нехороший осадок".
В Иваново-Вознесенск, текстильную столицу, где Совет уже стоял под руководством большевиков, весть о событиях в Петрограде проникла вместе со слухом о том, что Временное правительство пало. На ночном заседании Исполнительного комитета постановлено было, в качестве подготовительной меры, установить контроль над телефоном и телеграфом. 6 июля на фабриках приостановились работы; в демонстрации участвовало до 40 тысяч человек, много вооруженных. Когда выяснилось, что петроградская демонстрация не привела к победе, Иваново-Вознесенский Совет поспешно отступил.
В Риге под влиянием сведений о петроградских событиях произошло в ночь на 6 июля столкновение большевистски настроенных латышских стрелков с "батальоном смерти", причем патриотический батальон оказался вынужден отступить. Рижский Совет принял в ту же ночь резолюцию в пользу власти советов. Двумя днями позже такая же резолюция была вынесена в столице Урала, Екатеринбурге. Тот факт, что лозунг советской власти, выдвигавшийся в первые месяцы только от имени партии, становился отныне программой отдельных местных советов, означал, бесспорно, крупнейший шаг вперед. Но от резолюции за власть советов до восстания под знаменем большевиков оставался еще значительный путь.
В отдельных пунктах страны петроградские события послужили толчком, разрядившим острые конфликты частного характера. В Нижнем Новгороде, где эвакуированные солдаты долго сопротивлялись отправке на фронт, присланные из Москвы юнкера вызвали своими насилиями возмущение двух местных полков. В результате перестрелки, с убитыми и ранеными, юнкера сдались и были разоружены. Власти исчезли. Из Москвы двинулась карательная экспедиция из трех родов войск. Во главе ее стояли: командующий войсками московского округа, импульсивный полковник Верховский, будущий военный министр Керенского, и председатель Московского Совета, старый меньшевик Хинчук, человек маловоинственного нрава, будущий глава кооперации, а затем советский посол в Берлине. Усмирять им, однако, было уже некого, так как избранный восставшими солдатами комитет успел тем временем полностью восстановить порядок.
В те же приблизительно ночные часы и на той же почве отказа отправиться на фронт взбунтовались в Киеве солдаты полка имени гетмана Полуботько, в количестве 5 тысяч человек, захватили склад оружия, заняли крепость, штаб округа, арестовали коменданта и начальника милиции. Паника в городе длилась несколько часов, пока комбинированными усилиями военных властей, комитета общественных организаций и органов украинской Центральной рады арестованные были освобождены, а большая часть восставших разоружена.
В далеком Красноярске большевики, благодаря настроению гарнизона, чувствовали себя настолько прочно, что, несмотря на начавшуюся уже в стране волну реакции, устроили 9 июля демонстрацию, в которой участвовало 8--10 тысяч человек, в большинстве солдаты. Против Красноярска был двинут из Иркутска отряд в 400 человек с артиллерией, под руководством окружного военного комиссара эсера Краковецкого. В течение двух дней неизбежных для режима двоевластия совещаний и переговоров карательный отряд оказался настолько разложен солдатской агитацией, что комиссар поспешил вернуть его в Иркутск. Но Красноярск составлял скорее исключение.
В большинстве губернских и уездных городов положение было несравненно менее благоприятно. В Самаре, например, местная большевистская организация при вести о боях в столице "ждала сигнала, хотя рассчитывать почти было не на кого". Один из местных членов партии рассказывает: "Рабочие начали симпатизировать большевикам, но надеяться, что они бросятся в бой, было невозможно; на солдат приходилось еще меньше рассчитывать; что касается организации большевиков, то силы были совсем слабы -- нас была горсточка; в Совете рабочих депутатов большевиков было несколько человек, а в солдатском Совете, кажется, совсем не было, да он и состоял почти исключительно из офицеров". Главная причина слабого и недружного отклика страны состояла в том, что провинция, без боев принявшая Февральскую революцию из рук Петрограда, гораздо медленнее, чем столица, переваривала новые факты и идеи. Нужен был дополнительный срок, чтобы авангард успел политически подтянуть к себе тяжелые резервы.
Состояние сознания народных масс, как решающая инстанция революционной политики, исключало таким образом возможность захвата большевиками власти в июле. В то же время наступление на фронте побуждало партию противодействовать демонстрациям. Крах наступления был совершенно неизбежен. Фактически он уже начался. Но страна об этом еще не знала. Опасность состояла в том, что при неосторожности партии правительство сможет взвалить на большевиков ответственность за последствия собственного безумия. Надо было дать наступлению время исчерпать себя. Большевики не сомневались, что перелом в массах будет очень крутой. Тогда видно будет, что предпринять. Расчет был совершенно правильный. Однако события имеют свою логику, не считающуюся с политическими расчетами, и на этот раз она жестоко обрушилась на головы большевиков.
Неудача наступления на фронте приняла характер катастрофы 6 июля, когда немецкие войска прорвали русский фронт на протяжении 12 верст в ширину и 10 в глубину. В столице прорыв стал известен 7 июля, в самый разгар усмирительных и карательных действий. Много месяцев спустя, когда страсти должны были поутихнуть или, по крайней мере, принять более осмысленный характер, Станкевич, не самый злостный из противников большевизма, все еще писал о "загадочной последовательности событий", в виде прорыва у Тарнополя вслед за июльскими днями в Петрограде. Эти люди не видели или не хотели видеть действительной последовательности событий, которая состояла в том, что начатое из-под палки Антанты безнадежное наступление не могло не привести к военной катастрофе и не могло одновременно не вызвать взрыв возмущения обманутых революцией масс. Но не все ли равно, как обстояло в действительности? Связать петроградское выступление с неудачей на фронте было слишком заманчиво. Патриотическая печать не только не скрывала поражения, наоборот, изо всех сил преувеличивала его, не останавливаясь перед раскрытием военных тайн: назывались дивизии и полки, указывалось их расположение. "Начиная с 8 июля, - признает Милюков, -- газеты начали печатать намеренно откровенные телеграммы с фронта, поразившие как громом русскую общественность". В этом и состояла цель: потрясти, испугать, оглушить, чтобы тем легче связать большевиков с немцами.
Провокация несомненно сыграла известную роль в событиях на фронте, как и на улицах Петрограда. После февральского переворота правительство выбросило в действующую армию большое число бывших жандармов и городовых. Никто из них, конечно, воевать не хотел. Русских солдат они боялись больше, чем немцев. Чтобы заставить забыть свое прошлое, они подделывались под самые крайние настроения армии, науськивали солдат на офицеров, громче всех выступали против дисциплины и наступления, а нередко и прямо выдавали себя за большевиков. Поддерживая друг с другом естественную связь сообщников, они создавали своеобразный орден трусости и подлости. Через них проникали в войска и быстро распространялись самые фантастические слухи, в которых ультрареволюционность сочеталась с черносотенством. В критические часы эти субъекты первые подавали сигнал к панике. На разлагающую работу полицейских и жандармов не раз указывала печать. Не менее часты ссылки такого рода в секретных документах самой армии. Но высшее командование отмалчивалось, предпочитая отождествлять черносотенных провокаторов с большевиками. Теперь, после краха наступления, этот прием был легализован, и газета меньшевиков старалась не отставать от самых грязных шовинистических листков. Криками об "анархобольшевиках", немецких агентах и бывших жандармах патриоты не без успеха заглушили на время вопрос об общем состоянии армии и о политике мира. "Наш глубокий прорыв на фронте Ленина, -- хвалился открыто князь Львов, -- имеет, по моему глубокому убеждению, несравненно большее значение для России, чем прорыв немцев на юго-западном фронте..." Почтенный глава правительства походил на камергера Родзянко в том смысле, что не различал, где нужно помолчать.
Если бы 3--4 июля удалось удержать массы от демонстрации, выступление неизбежно разразилось бы в результате тарнопольского прорыва. Отсрочка всего в несколько дней внесла бы, однако, важные изменения в политическую обстановку. Движение сразу приняло бы более широкий размах, захватив не только провинцию, но в значительной мере и фронт. Правительство было бы политически обнажено, и ему неизмеримо труднее было бы взваливать вину на "изменников" в тылу. Положение большевистской партии оказалось бы во всех отношениях выгоднее. Однако и в этом случае дело не могло бы еще идти о непосредственном завоевании власти. С уверенностью можно утверждать лишь одно: разразись движение на неделю позже, реакции не удалось бы развернуться в июле так победоносно. Именно "загадочная последовательность" сроков демонстрации и прорыва направилась целиком против большевиков. Волна негодования и отчаяния, катившаяся с фронта, столкнулась с волной разбитых надежд, шедшей из Петрограда. Урок, полученный массами в столице, был слишком суров, чтобы можно было думать о немедленном возобновлении борьбы. Между тем острое чувство, вызванное бессмысленным поражением, искало выхода. И патриотам до известной степени удалось направить его против большевиков.
В апреле, в июне и в июле основные действующие фигуры были те же: либералы, соглашатели, большевики. Массы стремились на всех этих этапах оттолкнуть буржуазию от власти. Но разница в политических последствиях вмешательства масс в события была огромной. В результате "апрельских дней" пострадала буржуазия: аннексионистская политика была осуждена, по крайней мере на словах, кадетская партия унижена, у нее отнят был потрфель иностранных дел. В июне движение разрешилось вничью: на большевиков только замахнулись, но удара не нанесли. В июле партия большевиков была обвинена в измене, разгромлена, лишена огня и воды. Если в апреле Милюков вылетел из правительства, то в июле Ленин перешел в подполье.
Что же определило столь резкую перемену на протяжении десяти недель? Совершенно очевидно, что в правящих кругах произошел серьезный сдвиг в сторону либеральной буржуазии. Между тем именно за этот период, апрель -- июль, настроение масс резко изменилось в сторону большевиков. Эти два противоположных процесса развивались в тесной зависимости один от другого. Чем больше рабочие и солдаты смыкались вокруг большевиков, тем решительнее соглашателям приходилось поддерживать буржуазию. В апреле вожди Исполнительного комитета в заботе о своем влиянии могли еще сделать шаг навстречу массам и выбросить за борт Милюкова, правда снабженного солидным спасательным поясом. В июле соглашатели вместе с буржуазией и офицерством громили большевиков. Изменение соотношения сил вызвано было, следовательно, и на этот раз поворотом наименее устойчивой из политических сил, мелкобуржуазной демократии, ее резким сдвигом в сторону буржуазной контрреволюции.
Но если так, то правильно ли поступили большевики, примкнув к демонстрации и взяв на себя за нее ответственность? 3 июля Томский комментировал мысль Ленина: "Говорить сейчас о выступлении без желания новой революции нельзя". Как же, в таком случае, партия уже через несколько часов стала во главе вооруженной демонстрации, отнюдь не призывая к новой революции? Доктринер увидит в этом непоследовательность или, еще хуже, политическое легкомыслие. Так смотрел на дело, например, Суханов, в "Записках" которого отведено немало иронических строк колебаниям большевистского руководства. Но массы вмешиваются в события не по доктринерской указке, а тогда, когда это вытекает из их собственного политического развития. Большевистское руководство понимало, что изменить политическую обстановку может только новая революция. Однако рабочие и солдаты еще не понимали этого. Большевистское руководство ясно видело, что тяжелым резервам нужно дать время сделать свои выводы из авантюры наступления. Но передовые слои рвались на улицу именно под действием этой авантюры. Глубочайший радикализм задач сочетался у них при этом с иллюзиями относительно методов. Предупреждения большевиков не действовали. Петроградские рабочие и солдаты могли проверить обстановку только на собственном опыте. Вооруженная демонстрация и стала такой проверкой. Но, помимо воли масс, проверка могла превратиться в генеральное сражение и тем самым в решающее поражение. При такой обстановке партия не смела остаться в стороне. Умыть руки в водице стратегических нравоучений значило бы просто выдать рабочих и солдат их врагам. Партия масс должна была стать на ту почву, на которую стали массы, чтобы, нимало не разделяя их иллюзий, помочь им с наименьшими потерями усвоить необходимые выводы. Троцкий отвечал в печати бесчисленным критикам тех дней: "Мы не считаем нужным оправдываться перед кем бы то ни было в том, что не отошли выжидательно к сторонке, предоставив генералу Половцеву "разговаривать" с демонстрантами. Во всяком случае, наше вмешательство ни с какой стороны не могло ни увеличить количество жертв, ни превратить хаотическую вооруженную манифестацию в политическое восстание".
Прообраз "июльских дней" мы встречаем во всех старых революциях, с разным, по общему правилу, неблагоприятным, нередко катастрофическим исходом. Такого рода этап заложен во внутренню механику буржуазной революции, поскольку тот класс, который больше всего жертвует собою для ее успеха и больше всего возлагает на нее надежд, меньше всего получает от нее. Закономерность процесса совершенно ясна. Имущий класс, приобщенный к власти переворотом, склонен считать, что этим самым революция исчерпала свою миссию, и больше всего бывает озабочен тем, чтобы доказать свою благонадежность силам реакции. "Революционная" буржуазия вызывает негодование народных масс теми самыми мерами, которыми она сгремится завоевать расположение свергнутых ею классов. Разочарование масс наступает очень скоро, прежде еще, чем авангард их успеет остыть от революционных боев. Народу кажется, что он может новым ударом доделать или поправить то, что выполнил раньше недостаточно решительно. Отсюда порыв к новой революции, без подготовки, без программы, без оглядки на резервы, без размышления о последствиях. С другой стороны, пришедший к власти слой буржуазии как бы только поджидает бурного порыва снизу, чтобы попытаться окончательно расправиться с народом. Такова социальная и психологическая основа той дополнительной полу революции, которая не раз в истории становилась точкой отправления победоносной контрреволюции.
17 июля 1791 года Лафайет расстрелял на Марсовом поле мирную демонстрацию республиканцев, которые пытались обратиться с петицией к Национальному собранию, прикрывавшему вероломство королевской власти, как русские соглашатели через 126 лет прикрывали вероломство либералов. Роялистская буржуазия надеялась при помощи своевременной кровавой бани справиться с партией революции навсегда. Республиканцы, еще не чувствовавшие себя достаточно сильными для победы, уклонились от боя, что было вполне благоразумно. Они даже поспешили отмежеваться от петиционеров, что было во всяком случае недостойно и ошибочно. Режим буржуазного террора заставил якобинцев на несколько месяцев притихнуть. Робеспьер нашел убежище у столяра Дюпле, Демулен скрывался, Дантон провел несколько недель в Англии. Но роялистская провокация все же не удалась: расправа на Марсовом поле не помешала республиканскому движению прийти к победе. Великая французская революция имела, таким образом, свои "июльские дни" и в политическом, и в календарном смысле слова.
Через 57 лет "июльские дни" выпали во Франции на июнь и приняли неизмеримо более грандиозный и трагический характер. Так называемые "июньские дни" 1848 года с непреодолимой силой выросли из февральского переворота. Французская буржуазия провозгласила в часы своей победы "право на труд", как она возвещала, начиная с 1789 года, много великолепных вещей, как она поклялась в 1914 году, что ведет свою последнюю войну. Из пышного права на труд возникли жалкие национальные мастерские, где 100 тысяч рабочих, завоевавших для своих хозяев власть, получали по 23 су в день. Уже через несколько недель щедрая на фразу, но скаредная на монету республиканская буржуазия не находила достаточно оскорбительных слов для "тунеядцев", сидевших на голодном национальном пайке. В избыточности февральских обещаний и сознательности предыюньских провокаций сказываются национальные черты французской буржуазии. Но и без этого парижские рабочие с февральским ружьем в руках не могли бы не реагировать на противоречие между пышной программой и жалкой действительностью, на этот невыносимый контраст, который каждый день бил их по желудку и по совести. С каким спокойным и почти нескрываемым расчетом, на глазах всего правящего общества, Кавеньяк давал восстанию разрастись, чтобы тем решительнее справиться с ним. Не менее двенадцати тысяч рабочих убила республиканская буржуазия, не менее 20 тысяч подвергла аресту, чтобы отучить остальных от веры в возвещенное ею "право на труд". Без плана, без программы, без руководства июньские дни 1848 года похожи на могущественный и неотвратимый рефлекс пролетариата, ущемленного в самых своих элементарных потребностях и оскорбленного в самых своих высоких надеждах. Восставших рабочих не только раздавили, но и оклеветали. Левый демократ Флокон, единомышленник Ледрю-Роллена, предтечи Церетели, заверял Национальное собрание, что восставшие подкуплены монархистами и иностранными правительствами. Соглашателям 1848 года не нужно было даже атмосферы войны, чтобы открыть в карманах мятежников английское и русское золото. Так демократы прокладывали дорогу бонапартизму.
Гигантская вспышка Коммуны так же относилась к сентябрьскому перевороту 1870 года, как июньские дни -- к февральской революции 1848 года. Мартовское восстание парижского пролетариата меньше всего было делом стратегического расчета. Оно возникло из трагического сочетания обстоятельств, дополненного одной из тех провокаций, на которые так изобретательна французская буржуазия, когда страх подстегивает ее злую волю. Против планов правящей клики, которая прежде всего стремилась разоружить народ, рабочие хотели оборонять Париж, который они впервые пытались превратить в свой Париж. Национальная гвардия давала им вооруженную организацию, очень близкую к советскому типу, и политическое руководство, в лице своего Центрального Комитета. Вследствие неблагоприятных объективных условий и политических ошибок Париж оказался противопоставлен Франции, не понят, не поддержан, отчасти прямо предан провинцией и попал в руки разъяренных версальцев, имевших за спиною Бисмарка и Мольтке. Развращенные и битые офицеры Наполеона III оказались незаменимыми палачами на службе нежной Марианны, которую пруссаки в тяжелых ботфортах только что освободили из объятий мнимого Бонапарта. В Парижской коммуне рефлективный протест пролетариата против обмана буржуазной революции впервые поднялся до уровня пролетарского переворота, но поднялся, чтобы тут же упасть.
Спартаковская неделя в январе 1919 года в Берлине принадлежит к тому же типу промежуточных полуреволюций, что и июльские дни в Петрограде. Вследствие преобладающего положения пролетариата в составе немецкой нации, особенно в ее хозяйстве, ноябрьский переворот автоматически передал Совету рабочих и солдат государственный суверенитет. Но пролетариат политически был тождествен с социал-демократией, которая снова отождествляла себя с буржуазным режимом. Независимая партия занимала в немецкой революции то место, которое в России принадлежало эсерам и меньшевикам. Чего не хватало, это - большевистской партии.
Каждый день после 9 ноября создавал у немецких рабочих живое ощущение того, что у них что-то уходит из рук, отнимается, уплывает меж пальцев. Стремление удержать завоевания, закрепиться, дать отпор нарастало со дня на день. Эта оборонительная тенденция и лежала в основе январских боев 1919 года. Спартаковская неделя началась не в порядке стратегического расчета партии, а в порядке давления возмущенных низов. Она развернулась вокруг третьестепенного вопроса о сохранении поста полицейпрезидента, хотя по своим тенденциям представляла начало нового переворота. Обе организации, участвовавшие в руководстве, спартаковцы и левые независимые, были застигнуты врасплох, шли дальше, чем хотели, и в то же время не шли до конца. Спартковцы были еще слишком слабы для самостоятельного руководства. Левые независимые останавливались перед такими методами, которые только и могли привести к цели, колебались и играли с восстанием, комбинируя его с дипломатическими переговорами.
Январское поражение по числу жертв далеко не поднимается до гигантских цифр "июльских дней" во Франции. Однако политическое значение поражения не измеряется одной лишь статистикой убитых и расстрелянных. Достаточно того, что молодая коммунистическая партия оказалась физически обезглавленной, а независимая партия обнаружила, что, по самому существу своих методов, не может привести пролетариат к победе. С более широкой точки зрения "июльские дни" разыгрались в Германии в несколько приемов: январская неделя 1919 года, мартовские дни 1921 года, октябрьское отступление 1923 года. Вся последующая история Германии исходит из этих событий. Незавершенная революция переключилась на фашизм.
Сейчас, когда пишутся эти строки -- начало мая 1931 года, -- бескровная, мирная, славная (список этих прилагательных всегда один и тот же) революция в Испании подготовляет на наших глазах свои "июньские дни", если брать календарь Франции, или "июльские" по календарю России. Мадридское временное правительство, купаясь во фразах, которые нередко кажутся переводом с русского языка, обещает широкие меры против безработицы и земельной тесноты, но не смеет прикоснуться ни к одной из старых социальных язв. Коалиционные социалисты помогают республиканцам саботировать задачи революции. Трудно ли предвидеть лихорадочный рост возмущения рабочих и крестьян? Несоответствие хода массовой революции и политики новых правящих классов -- вот источник того непримиримого конфликта, который в развитии своем либо погребет первую, апрельскую революцию, либо приведет ко второй.
Хотя основная масса русских большевиков чувствовала в июле 1917 года, что дальше какой-то черты идти еще нельзя, однако полной однородности настроения не было. Многие рабочие и солдаты склонны были оценивать развертывавшиеся действия как решающую развязку. Метелев в своих воспоминаниях, написанных пять лет спустя, выражается о смысле событий в таких словах: "В этом восстании нашей главной ошибкой было то, что мы предлагали соглашательскому Исполнительному комитету взять власть... Следовало не предлагать, а захватывать власть самим. Второй нашей ошибкой можно считать то, что мы в течение почти двух суток дефилировали по улицам, вместо того чтобы сразу же занять все учреждения, дворцы, банки, вокзалы, телеграф, арестовать все Временное правительство" и пр. По отношению к восстанию это бесспорно. Но превратить июльское движение в восстание значило бы почти наверняка похоронить революцию.
Звавшие на бой анархисты ссылались на то, что "и февральское восстание произошло без руководства партий". Но у февральского восстания были готовые задачи, выработанные борьбой поколений, и над февральским восстанием возвышалось оппозиционное либеральное общество и патриотическая демократия, готовые восприемники власти. Июльское движение, наоборот, должно было проложить себе совсем новое историческое русло. Все буржуазное общество, включая и советскую демократию, было ему непримиримо враждебно. Этого коренного различия между условиями буржуазной и рабочей революции анархисты не видели или не понимали.
Если бы большевистская партия, заупрямившись на доктринерской оценке июльского движения, как "несвоевременного", повернула массам спину, полувосстание неизбежно подпало бы под раздробленное и несогласованное руководство анархистов, авантюристов, случайных выразителей возмущения масс и изошло бы кровью в бесплодных конвульсиях. Но и, наоборот, если бы партия, став во главе пулеметчиков и путиловцев, отказалась от своей оценки обстановки в целом и соскользнула на путь решающих боев, восстание приняло бы несомненно смелый размах, рабочие и солдаты под руководством большевиков завладели бы властью, однако только затем, чтобы подготовить крушение революции. Вопрос власти в национальном масштабе не был бы, в отличие от Февраля, решен победой в Петрограде. Провинция не поспела бы за столицей. Фронт не понял бы и не принял бы переворота. Железные дороги и телеграф служили бы соглашателям против большевиков. Керенский и ставка создали бы власть для фронта и провинции. Петроград был бы блокирован. В его стенах началось бы разложение. Правительство имело бы возможность бросить на Петроград значительные массы солдат. Восстание разрешилось бы при этих условиях трагедией Петроградской коммуны.
На июльском разветвлении исторических путей только вмешательство партии большевиков устранило оба варианта роковой опасности: и в духе июньских дней 1848 года, и в духе Парижской коммуны 1871 года. Благодаря тому, что партия смело стала во главе движения, она получила возможность остановить массы в тот момент, когда демонстрация начала превращаться в вооруженное соизмерение сил. Удар, нанесенный в июле массам и партии, был очень значителен. Но это не был решающий удар. Жертвы исчислялись десятками, а не десятками тысяч. Рабочий класс вышел из испытания не обезглавленным и не обескровленным. Он полностью сохранил свои боевые кадры, и эти кадры многому научились.
В дни февральского переворота обнаружилась вся предшествующая многолетняя работа большевиков и нашли свое место в борьбе воспитанные партией передовые рабочие; но непосредственного руководства со стороны партии еще не было. В апрельских событиях раскрыли свою динамическую силу лозунги партии, но само движение развернулось самопроизвольно. В июне вышло наружу огромное влияние партии, но массы выступали еще в рамках демонстрации, официально назначенной противниками. Только в июле, испытав на себе силу напора масс, большевистская партия выступает на улицу против всех остальных партий и не только своими лозунгами, но и своим организационным руководством определяет основной характер движения. Значение сплоченного авангарда впервые сказывается во всей силе в июльские дни, когда партия -- дорогой ценой -- ограждает пролетариат от разгрома и обеспечивает будущее революции и свое собственное.
"В качестве технической пробы, -- писал Милюков о значении июльских дней для большевиков, -- опыт был для них, несомненно, чрезвычайно полезен. Он показал им, с какими элементами надо иметь дело; как надо организовать эти элементы; наконец, какое сопротивление могут оказать правительство, совет и воинские части... Было очевидно, что, когда наступит время для повторения опыта, они произведут его более систематически и сознательно". Эти слова правильно оценивают значение июльского опыта для дальнейшего развития политики большевиков. Но прежде чем использовать июльские уроки, партии пришлось пройти через несколько тягчайших недель, в течение которых близоруким врагам казалось, что сила большевизма окончательно сломлена.
МЕСЯЦ ВЕЛИКОЙ КЛЕВЕТЫ
4 июля, уже в ночные часы, когда две сотни членов обоих Исполкомов, рабоче-солдатского и крестьянского, томились меж двух одинаково бесплодных заседаний, в их среду проник таинственный слух: раскрыты данные о связи Ленина с германским генеральным штабом; завтра газеты опубликуют разоблачительные документы. Мрачные авгуры президиума, пересекая зал по пути за кулисы, где идут непрерывные совещания, неохотно и уклончиво отвечают на вопросы даже близких к ним людей. В Таврическом дворце, уже почти покинутом посторонней публикой, воцаряется оторопь. Ленин на службе немецкого штаба? Недоумение, испуг, злорадство сводят депутатов в возбужденные кучки. "Разумеется,
- вспоминает Суханов, очень враждебный к большевикам в июльские дни, -- никто из людей, действительно связанных с революцией, ни на миг не усомнился во вздорности этих слухов". Но люди с революционным прошлым составляли среди членов Исполнительного комитета незначительное меньшинство. Мартовские революционеры, случайные элементы, подхваченные первой волной, преобладали даже в руководящих советских органах. Среди провинциалов, волостных писарей, лавочников, старшин попадались депутаты с явно черносотенным душком. Эти сразу распоясались: они это предвидели, так и следовало ожидать!
Испуганные неожиданным и слишком крутым оборотом дела, вожди попытались было выгадать время. Чхеидзе и Церетели предложили по телефону редакциям газет воздержаться от печатания сенсационных разоблачений как "непроверенных". Редакции не посмели нарушить "просьбу", шедшую из Таврического дворца, -- все, кроме одной: маленькая желтая газета одного из сыновей Суворина, могущественного издателя "Нового времени", преподнесла на другое утро своим читателям официозно звучащий документ о получении Лениным директив и денег от немецкого правительства. Запрет был прорван, и через день вся пресса была полна этой сенсации. Так открылся самый невероятный эпизод богатого событиями года: вожди революционной партии, жизнь которых в течение десятилетий протекала в борьбе с коронованными и некоронованными владыками, оказались изображенными пред лицом страны и всего мира как наемные агенты Гогенцоллерна. Клевета небывалого масштаба была брошена в гущу народных масс, которые в подавляющем большинстве своем впервые после февральского переворота услышали имена большевистских вождей. Кляуза стала первостепенным политическим фактором. Это делает необходимым более внимательное изучение ее механики.
Сенсационный документ имел своим первоисточником показания некоего Ермоленко. Облик этого героя исчерпывается официальными данными: в период от японской войны до 1913 года -- агент контрразведки;
в 1913 году -- уволен, по неустановленной причине, со службы в чине зауряд-прапорщика; в 1914 году призван в действующую армию; доблестно попал в плен и вел полицейскую слежку за военнопленными. Режим концентрационного лагеря не отвечал, однако, вкусам сыщика, и он, "по настоянию товарищей" -- таковы его показания, -- поступил на службу к немцам, с патриотическими, разумеется, целями. В его жизни открылась новая глава. 25 апреля прапорщик был "переброшен" немецкими военными властями через русский фронт с целью взрывания мостов, шпионских донесений, борьбы за независимость Украины и агитации в пользу сепаратного мира. Немецкие офицеры, капитаны Шидицкий и Либерс, законтрактовавшие Ермоленко для этих целей, сообщили ему, сверх того, мимоходом, без всякой практической надобности, очевидно только для поддержания его духа, что кроме самого зауряд-прапорщика в том же направлении будет работать в России еще... Ленин. Такова основа всего дела.
Что или кто внушил Ермоленко его показание о Ленине? Не немецкие офицеры, во всяком случае. Простое сопоставление дат и фактов вводит нас в умственную лабораторию прапорщика. 4 апреля Ленин огласил свои знаменитые тезисы, означавшие объявление войны февральскому режиму. 20--21-го состоялась вооруженная демонстрация против затягивания войны. Травля Ленина приняла ураганный характер, 25-го Ермоленко был "переброшен" через фронт и в первой половине мая снюхался с разведкой при ставке. Двусмысленные газетные статьи, доказывавшие, что политика Ленина выгодна кайзеру, наводили на мысль, что Ленин -- немецкий агент. На фронте офицеры и комиссары в борьбе с непреодолимым "большевизмом" солдат еще меньше церемонились в выборе выражений, когда речь заходила о Ленине. Ермоленко сразу окунулся в эту струю. Сам ли он придумал притянутую за волосы фразу о Ленине, подсказал ли ему ее какой-либо вдохновитель со стороны, или же ее состряпали, совместно с Ермоленко, чины контрразведки, не имеет большого значения. Спрос на оклеветание большевиков достиг такой напряженности, что предложение не могло не обнаружиться. Начальник штаба ставки генерал Деникин, будущий генералиссимус белых в гражданской войне, сам не очень возвышавшийся по кругозору над агентами царской контрразведки, придал или притворился, что придает показаниям Ермоленко большое значение, и при надлежащем письме препроводил их 16 мая военному министру. Керенский, надо полагать, обменялся мнениями с Церетели или Чхеидзе, которые не могли не сдержать его благородную пылкость: этим и объясняется, очевидно, почему дело не получило дальнейшего движения. Керенский писал позже, что, хотя Ермоленко и указал на связь Ленина с немецким штабом, но "не с достаточной достоверностью". Доклад Ермоленко -- Деникина в течение полутора месяцев оставался под спудом. Контрразведка отпустила Ермоленко за ненадобностью, и прапорщик укатил на Дальний Восток пропивать полученные из двух источников деньги.
События июльских дней, во весь рост показавшие грозную опасность большевизма, заставили, однако, вспомнить о разоблачениях Ермоленко. Он спешно был вызван из Благовещенска, но вследствие недостатка воображения не мог, несмотря на все понукания, ни слова прибавить к первоначальным показаниям. К этому времени юстиция и контрразведка работали, однако, уже полным ходом. О возможных преступных связях большевиков допрашивались политики, генералы, жандармы, купцы, множество лиц разных профессий. Солидные царские охранники держали себя в этом расследовании значительно осторожнее, чем свежие, с иголочки представители демократической юстиции. "Такими сведениями, -- писал бывший начальник петроградской охраны, маститый генерал Глобачев, -- чтобы Ленин работал в России во вред ей и на германские деньги, охранное отделение, по крайней мере за время моего служения, не располагало". Другой охранник, Якубов, начальник контрразведывательного отделения Петроградского военного округа, показывал: "Мне ничего не известно о связи Ленина и его единомышленников с германским генеральным штабом, а равно я ничего не знаю о тех средствах, на которые работал Ленин". Из органов царского сыска, наблюдавших за большевизмом с самого его возникновения, ничего полезного выжать не удалось.
Однако когда люди, особенно вооруженные властью, долго ищут, они в конце концов что-нибудь находят. Некий 3. Бурштейн, по официальному званию купец, раскрыл Временному правительству глаза на "немецкую шпионскую организацию в Стокгольме, возглавляемую Парвусом", известным немецким социал-демократом русского происхождения. По показаниям Бурштейна, Ленин находился с этой организацией в связи через польских революционеров, Ганецкого и Козловского. Керенский впоследствии писал: "Чрезвычайно серьезные, но, к сожалению, не судебного, а агентурного характера данные должны были получить совершенно бесспорное подтверждение с приездом в Россию Ганецкого, подлежащего аресту на границе, и превратиться в достоверный судебный материал против большевистского штаба". Керенский знал заранее, что во что должно было превратиться. Показания купца Бурштейна касались торговых операций Ганецкого и Козловского между Петроградом и Стокгольмом. Эта коммерция военного времени, прибегавшая, по-видимому, к условной переписке, не имела никакого отношения к политике. Большевистская партия не имела никакого отношения к этой коммерции. Ленин и Троцкий печатно обличали Парвуса, сочетавшего хорошую коммерцию с плохой политикой, и призывали русских революционеров рвать с ним всякие отношения. У кого, однако, была возможность разбираться во всем этом водовороте событий? Шпионская организация в Стокгольме -- это прозвучало ясно. И свет, неудачно возжженный рукою прапорщика Ермоленко, возгорелся с другого конца. Правда, и тут пришлось натолкнуться на затруднения. Начальник контрразведывательного отделения генерального штаба князь Туркестанов на запрос следователя по особо важным делам Александрова ответил, что "3. Бурштейн является лицом, не заслуживающим никакого доверия. Бурштейн представляет собою тип темного дельца, не брезгающего никакими занятиями". Но могла ли плохая репутация Бурштейна помешать попытке испортить репутацию Ленина? Нет, Керенский не поколебался признать показания Бурштейна "чрезвычайно серьезными". Расследование направилось отныне по стокгольмскому следу. Разоблачения прапорщика, служившего двум штабам, и темного дельца, "не заслуживающего никакого доверия", легли в основу самого фантастического из обвинений против революционной партии, которую 160-миллионный народ готовился поднять к власти.
Каким, однако, образом, материалы предварительного расследования попали в печать, притом как раз в такой момент, когда сорвавшееся наступление Керенского на фронте начинало превращаться в катастрофу, а июльская демонстрация в Петрограде обнаружила неудержимый рост большевиков? Один из инициаторов предприятия, прокурор Бессарабов, откровенно рассказал позже в печати, что, когда выяснилось полное отсутствие у Временного правительства в Петрограде надежной вооруженной силы, в штабе округа решено было попытаться создать в полках психологический перелом при помощи сильнодействующего средства. "Представителям Преображенского полка, ближайшего к штабу, была сообщена сущность документов; присутствующие убедились, какое потрясающее впечатление произвело это сообщение. С этого момента стало ясно, каким могучим орудием располагает правительство". После столь удачной экспериментальной проверки заговорщики из юстиции, штаба и контрразведки поспешили поставить о своем открытии в известность министра юстиции. Переверзев ответил, что официального сообщения сделано быть не может, но что со стороны наличных членов Временного правительства "не будет чиниться препятствий частной инициативе". Имена штабных или судебных чиновников были не без основания признаны не отвечающими интересам дела: чтобы пустить в оборот сенсационную клевету, нужен был "политический деятель". В порядке частной инициативы заговорщики разыскали без труда то именно лицо, в котором нуждались. Бывший революционер, депутат 2-й Думы, крикливый оратор и страстный кляузник, Алексинский, стоял одно время на крайнем левом фланге большевиков. Ленин был в его глазах неисправимым оппортунистом. В годы реакции Алексинский создал особую ультралевую группировку, во главе которой продержался в эмиграции до войны, чтобы с началом ее занять ультрапатриотическую позицию и немедленно же сделать своей специальностью уличение всех и каждого в службе кайзеру. На этой почве он развернул в Париже широкую сыскную деятельность, в союзе с русскими и французскими патриотами того же типа. Парижское общество иностранных журналистов, т. е. корреспондентов союзных и нейтральных стран, очень патриотическое и отнюдь не ригористическое, оказалось вынуждено особым постановлением объявить Алексинского "бесчестным клеветником" и удалить его из своей среды. Прибыв с этой аттестацией в Петроград после февральского переворота, Алексинский попытался было, в качестве бывшего левого, проникнуть в Исполнительный комитет. Несмотря на всю свою снисходительность, меньшевики и эсеры постановлением 11 апреля закрыли перед ним дверь, предложив ему попытаться восстановить свою честь. Это было легко сказать! Решив, что порочить других ему гораздо доступнее, чем реабилитировать себя, Алексинский вошел в связь с контрразведкой и обеспечил своим инстинктам кляузника государственный размах. Уже во второй половине июля он стал захватывать в кольца своей клеветы также и меньшевиков. Вождь последних Дан, выйдя из выжидательного состояния, напечатал в официальных советских "Известиях" (22 июля) протестующее письмо: "Пора положить конец подвигам человека, официально объявленного бесчестным клеветником". Не ясно ли, что Фемида, вдохновленная Ермоленко и Бурштейном, не могла найти лучшего посредника между собою и общественным мнением, чем Алексинский? Его подпись и украсила разоблачительный документ.
За кулисами министры-социалисты протестовали против передачи документов печати, как, впрочем, и два буржуазных министра: Некрасов и Терещенко. В самый день опубликования, 5 июля, Переверзев, от которого правительство и раньше уже не прочь было отделаться, оказался вынужден подать в отставку. Меньшевики намекали, что это их победа. Керенский впоследствии утверждал, что министр был удален за чрезмерную поспешность разоблачений, помешавшую ходу следствия. Своим уходом, если не своим пребыванием у власти, Переверзев, во всяком случае, удовлетворил всех.
В тот же день на заседание Бюро Исполнительного комитета явился Зиновьев и от имени Центрального Комитета большевиков потребовал немедленно принять меры к реабилитации Ленина и к предотвращению возможных последствий клеветы. Бюро не могло отказать в создании следственной комиссии. Суханов пишет: "Сама комиссия понимала, что расследовать тут надо не вопрос о продаже России Лениным, а разве только источник клеветы". Но комиссия натолкнулась на ревнивое соперничество органов юстиции и контрразведки, которые имели все основания не желать стороннего вмешательства в свое ремесло. Правда, советские органы до этого времени без труда справлялись с правительственными, когда видели в этом нужду. Но июльские дни произвели серьезную передвижку власти вправо; к тому же советская комиссия нисколько не торопилась разрешить задачу, явно противоречившую политическим интересам ее доверителей. Более серьезные из соглашательских вождей, собственно, одни меньшевики, заботились о том, чтобы обеспечить свою формальную непричастность к клевете, но не более того. Во всех случаях, где нельзя было уклониться от прямого ответа, они в нескольких словах отгораживались от обвинения; но они не ударили пальцем о палец, чтобы отвратить отравленный кинжал, занесенный над головой большевиков. Популярный образец такой политики дал некогда римский проконсул Пилат. Да и могли ли они действовать иначе, не изменяя себе? Только навет на Ленина отшатнул в июльские дни часть гарнизона от большевиков. Если бы соглашатели повели борьбу против клеветы, батальон Измайловского полка прекратил бы, надо думать, исполнение марсельезы в честь Исполнительного комитета и повернул бы назад в казармы, если не ко дворцу Кшесинской.
В соответствии с общей линией меньшевиков, министр внутренних дел Церетели, взявший на себя ответственность за последовавшие вскоре аресты большевиков, счел необходимым, правда под напором большевистской фракции, заявить в заседании Исполнительного комитета, что он лично не подозревает большевистских вождей в шпионстве, но обвиняет их в заговоре и вооруженном восстании. 13 июля Либер, внося резолюцию, ставившую, по существу, большевистскую партию вне закона, счел нужным оговориться: "Я сам считаю, что обвинение, направленное против Ленина и Зиновьева, ни на чем не основано". Такие заявления встречались всеми молча и угрюмо: большевикам они казались недостойно уклончивыми, патриотам -- излишними, ибо невыгодными.
Выступая 17-го на объединенном заседании обоих исполнительных комитетов, Троцкий говорил: "Создается невыносимая атмосфера, в которой вы так же задохнетесь, как и мы. Бросают грязные обвинения Ленину и Зиновьеву. (Голос: "Это правда". Шум. Троцкий продолжает.) В зале есть, оказывается, люди, которые сочувствуют этим обвинениям. Здесь есть люди, которые только примазались к революции. (Шум, председательский звонок долго восстанавливает спокойствие.)... Ленин боролся за революцию 30 лет. Я борюсь против угнетения народных масс 20 лет. И мы не можем не питать ненависти к германскому милитаризму... Подозрение против нас в этой области может высказать только тот, кто не знает, что такое революционер. Я был осужден германским судом к 8 месяцам тюрьмы за борьбу с германским милитаризмом... и это все знают. Не позволяйте никому в этом зале говорить, что мы -- наемники Германии, потому что это не голос убежденных революционеров, а голос подлости (аплодисменты)". Так представлен этот эпизод в антибольшевистских изданиях того времени -- большевистские были уже закрыты. Необходимо, однако, пояснить, что аплодисменты исходили лишь из небольшого левого сектора; часть депутатов ненавистнически рычала, большинство отмалчивалось. Никто, однако, даже из числа прямых агентов Керенского, не поднялся на трибуну, чтобы поддержать официальную версию обвинения или хотя бы косвенно прикрыть ее.
В Москве, где борьба между большевиками и соглашателями вообще имела смягченный характер, чтобы принять тем более жестокие формы в октябре, соединенное заседание обоих советов, рабочего и солдатского, постановило 10 июля "выпустить и расклеить воззвание, в котором указать, что обвинение фракции большевиков в шпионстве является клеветой и происками контрреволюции". Петроградский Совет, более непосредственно зависимый от правительственных комбинаций, не предпринимал никаких шагов, выжидая заключения следственной комисии, которая, однако, так и не приступала к работе.
5 июля Ленин в беседе с Троцким ставил вопрос: "Не перестреляют ли они нас?" Только таким намерением и можно было вообще объяснить официозный штемпель на чудовищной клевете. Ленин считал врагов способными довести затеянное ими дело до конца и подходил к выводу: не даваться им в руки. 6-го вечером прибыл с фронта Керенский, весь начиненный генеральскими внушениями, и потребовал решительных мер против большевиков. Около 2 часов ночи правительство постановило привлечь к ответственности всех руководителей "вооруженного восстания" и расформировать полки, участвовавшие в мятеже. Воинский отряд, посланный на квартиру Ленина для обыска и ареста, должен был ограничиться обыском, так как хозяина уже не оказалось дома. Ленин оставался еще в Петрограде, но скрывался на рабочей квартире и требовал, чтобы советская следственная комиссия выслушала его и Зиновьева в условиях, исключающих западню со стороны контрреволюции. В заявлении, посланном в комиссию, Ленин и Зиновьев писали:
"Утром (в пятницу 7 июля) Каменеву было сообщено из Думы, что комиссия приедет на условленную квартиру сегодня в 12 ч. дня. Мы пишем эти строки в 6 1/2 ч. вечера 7 июля и констатируем, что до сих пор комиссия не явилась и ничего не дала о себе знать... Ответственность за замедление допроса падает на на нас". Уклонение советской комиссии от обещанного расследования окончательно убедило Ленина в том, что соглашатели умывают руки, предоставляя расправу белогвардейцам. Офицеры и юнкера, успевшие тем временем разгромить партийную типографию, избивали и арестовывали на улице всякого, кто протестовал против обвинения большевиков в шпионстве. Тогда Ленин окончательно решил скрыться, не от следствия, а от возможной расправы.
15-го Ленин и Зиновьев объясняли в кронштадтской большевистской газете, которую власти не посмели закрыть, почему они не считают возможным отдать себя в руки властей: "Из письма бывшего министра юстиции Переверзева, напечатанного в воскресенье в газете "Новое время", стало совершенно ясно, что "дело" о шпионстве Ленина и других подстроено совершенно обдуманно партией контрреволюции. Переверзев вполне открыто признает, что он пустил в ход непроверенные обвинения, дабы поднять ярость (дословное выражение) солдат против нашей партии. Это признает вчерашний министр юстиции!.. Никаких гарантий правосудия в России в данный момент нет. Отдать себя в руки властей -- значило бы отдать себя в руки Милюковых, Алексинских, Переверзевых, в руки разъяренных контрреволюционеров, для которых все обвинения против нас являются простым эпизодом в гражданской войне". Чтобы раскрыть ныне смысл слов об "эпизоде" в гражданской войне, достаточно вспомнить судьбу Карла Либкнехта и Розы Люксембург. Ленин умел заглядывать вперед.
В то время как агитаторы враждебного лагеря рассказывали на все лады, что Ленин не то на миноносце, не то на подводной лодке бежал в Германию, большинство Исполнительного комитета поторопилось осудить Ленина за уклонение от следствия. Обходя вопрос о политической сущности обвинения и о той погромной обстановке, в которой и ради которой оно было предъявлено, соглашатели выступали защитниками чистого правосудия. Это была наименее невыгодная позиция из всех, какие оставались в их распоряжении. Резолюция Исполкома от 13 июля не только признавала поведение Ленина и Зиновьева "совершенно недопустимым", но и требовала от большевистской фракции "немедленного, категорического и ясного осуждения" своих вождей. Фракция единодушно отклонила требование Исполнительного комитета. Однако в среде большевиков, по крайней мере на верхах, были колебания по поводу уклонения Ленина от следствия. В среде же соглашателей, даже самых левых, исчезновение Ленина вызвало сплошное негодование, не всегда лицемерное, как видно на примере Суханова. Клеветнический характер материалов контрразведки не вызывал у него, как мы знаем, ни малейшего сомнения с самого начала. "Вздорное обвинение, -- писал он, -- рассеялось, как дым. Никто ничем не подтвердил его, и ему перестали верить". Но для Суханова оставалось загадкой, как мог Ленин решиться уклониться от следствия? "Это было нечто совсем особенное, беспримерное, непонятное. Любой смертный потребовал бы суда и следствия над собой в самых неблагоприятных условиях". Да, любой смертный. Но любой смертный не мог бы стать предметом бешеной ненависти правящих классов. Ленин не был любым смертным и ни на минуту не забывал о лежащей на нем ответственности. Он умел сделать из обстановки все выводы и умел игнорировать колебания "общественного мнения" во имя задач, которым была подчинена его жизнь. Донкихотство, как и позированье были ему одинаково чужды.
Вместе с Зиновьевым Ленин провел несколько недель в окрестностях Петрограда, близ Сестрорецка, в лесу;
ночевать и укрываться от дождя им приходилось в стоге сена. Под видом кочегара Ленин переехал на паровозе через финляндскую границу и скрывался на квартире гельсингфорсского полицмейстера, бывшего петроградского рабочего; затем переселился ближе к русской границе, в Выборг. С конца сентября он тайно жил в Петрограде, чтобы в день восстания, после почти четырехмесячного отсутствия, появиться на открытой арене.
Июль стал месяцем разнузданной, бесстыдной и победоносной клеветы; в августе она уж начала выдыхаться. Ровно через месяц после того, как навет был пущен в оборот, верный себе Церетели счел нужным повторить в заседании Исполнительного комитета: "Я на другой же день после арестов давал гласный отчет на запрос большевиков, и я сказал: лидеров большевиков, обвиняемых в подстрекательстве к восстанию 3--5 июля, я не подозреваю в связи с германским штабом". Меньше этого сказать нельзя было. Сказать больше -- было невыгодно. Печать соглашательских партий не шла дальше слов Церетели. Но так как она в то же время ожесточенно обличала большевиков, как пособников германского милитаризма, то голос соглашательских газет политически сливался с воем всей остальной печати, которая говорила о большевиках не как о "пособниках" Людендорфа, а как о его наемниках. Самые высокие ноты в этом хоре принадлежали кадетам. "Русские ведомости", газета либеральных московских профессоров, сообщала, будто при обыске в редакции "Правды" было найдено немецкое письмо, в котором барон из Гапаранды "приветствует действия большевиков" и предвидит, "какую радость это произведет в Берлине". Немецкий барон с финляндской границы хорошо знал, какие письма нужны русским патриотам. Такими сообщениями полна была пресса образованного общества, защищавшегося от большевисткого варварства.
Верили ли профессора и адвокаты своим собственным словам? Допустить это, по крайней мере в отношении столичных вождей, значило бы чрезмерно низко оценивать их политический рассудок. Если не принципиальные и не психологические, то уж одни деловые соображения должны были обнаружить пред ними вздорность обвинения -- и прежде всего соображения финансовые. Германское правительство могло, очевидно, помогать большевикам не идеями, а деньгами. Но именно денег у большевиков и не было. Заграничный центр партии во время войны боролся с жестокой нуждой, сотня франков представлялась большой суммой, центральный орган выходил раз в месяц, в два, и Ленин тщательно подсчитывал строки, чтобы не выйти из бюджета. Расходы петроградской организации за годы войны измерялись немногими тысячами рублей, которые шли, главным образом, на печатание нелегальных листков: за два с половиной года их вышло в Петрограде всего лишь 300 тысяч экземпляров. После переворота приток членов и средств, разумеется, чрезвычайно возрос. Рабочие с большой готовностью делали отчисления в пользу Совета и советских партий. "Пожертвования, всякие взносы, сборы и отчисления в пользу Совета, -- докладывал на первом съезде советов адвокат Брамсон, трудовик, -- стали поступать на следующий же день после того, как вспыхнула наша революция... Можно было наблюдать чрезвычайно трогательную картину беспрерывного паломничества к нам в Таврический дворец с раннего утра до позднего вечера с этими взносами". Чем дальше, тем с большей готовностью рабочие делали отчисления в пользу большевиков. Несмотря, однако, на быстрый рост партии и денежных поступлений, "Правда" была по размерам самой маленькой из всех партийных газет. Вскоре по прибытии в Россию Ленин писал Радеку в Стокгольм: "Пишите статьи для "Правды" о внешней политике -- архикороткие и в духе "Правды" (мало, мало места, бьемся над увеличением)". Несмотря на проводившийся Лениным спартанский режим экономии, партия не выходила из нужды. Ассигнование двух-трех тысяч военных рублей в пользу местной организации являлось каждый раз серьезной проблемой для Центрального Комитета. Для посылки газет на фронт приходилось делать новые и новые сборы среди рабочих. И все же большевистские газеты доходили в окопы в неизмеримо меньшем количестве, чем газеты соглашателей и либералов. Жалобы на это шли непрерывно. "Живем только слухом вашей газеты", -- писали солдаты. В апреле городская конференция партии призвала рабочих Петрограда собрать в три дня недостававшие 75 тысяч рублей на покупку типографии. Эта сумма была покрыта с избытком, и партия приобрела, наконец, собственную типографию, ту самую, которую юнкера разгромили в июле дотла. Влияние большевистских лозунгов росло, как степной пожар. Но материальные средства пропаганды оставались очень скудны. Личная жизнь большевиков давала еще меньше зацепок для клеветы. Что же оставалось? Ничего, в конце концов, кроме проезда Ленина через Германию. Но как раз этот факт, чаще всего выставлявшийся перед неискушенными аудиториями как доказательство дружбы Ленина с немецким правительством, на деле доказывал обратное: агент проехал бы через неприятельскую страну скрыто и в полной безопасности; решиться открыто попрать законы патриотизма во время войны мог только уверенный в себе до конца революционер.
Министерство юстиции не остановилось, однако, перед выполнением неблагодарного задания: не напрасно оно получило в наследство от прошлого кадры, воспитанные в последний период самодержавия, когда убийства либеральных депутатов черносотенцами, известными по именам всей стране, систематически оставались нераскрытыми; зато киевский приказчик-еврей обвинялся в употреблении крови христианского мальчика. За подписью следователя по особо важным делам Александрова и прокурора судебной палаты Карийского опубликовано было 21 июля постановление о привлечении к суду, по обвинению в государственной измене, Ленина, Зиновьева, Коллонтай и ряда других лиц, в том числе немецкого социал-демократа Гельфанда-Парвуса. Те же статьи уголовного уложения, 51, 100 и 108, были распространены затем на Троцкого и Луначарского, арестованных воинскими отрядами 23 июля. Согласно тексту постановления, лидеры большевиков, "являясь русскими гражданами, по предварительному между собою и другими лицами уговору, в целях способствования находящимся с Россией государствам во враждебных против нее действиях, вошли с агентами названных государств в соглашение содействовать дезорганизации русской армии и тыла для ослабления боевой способности армии. Для чего на полученные от этих государств денежные средства организовали пропаганду среди населения и войск с призывом к немедленному отказу от военных против неприятеля действий, а также в тех же целях в период 3--5 июля 1917 года организовали в Петрограде вооруженное восстание". Хотя каждый грамотный человек, по крайней мере в столице, знал --в те дни, в каких условиях Троцкий проехал из Нью-Йорка через Христианию и Стокгольм в Петроград, судебный следователь вменил и ему в вину проезд через Германию. Юстиция хотела, по-видимому, не оставить никакого сомнения насчет солидности тех материалов, какие предоставила в ее распоряжение контрразведка. Это учреждение нигде не является рассадником морали. В России же контрразведка представляла клоаку распутинского режима. Отбросы офицерства, полиции, жандармерии, выгнанные агенты охраны образовали кадры этого бездарного, подлого и всемогущего учреждения. Полковники, капитаны и прапорщики, непригодные для боевых подвигов, включили в свое ведение все отрасли общественной и государственной жизни, учредив во всей стране систему контрразведочного феодализма. "Положение сделалось прямо катастрофическим, -- жалуется бывший директор полиции Курлов, -- когда в деле гражданского управления стала принимать участие прославившаяся контрразведка". За самим Курловым числилось немало темных дел, в том числе косвенное соучастие в убийстве премьера Столыпина; тем не менее деятельность контрразведки заставляла содрогаться даже и его испытанное воображение. В то время как "борьба с вражеским шпионажем... выполнялась очень слабо", пишет он, сплошь и рядом возникали заведомо дутые дела, обрушивавшиеся на совершенно невиновных лиц, в голых целях шантажа. На одно из таких дел наткнулся Курлов. "К моему ужасу, -- говорит он, -- (я) услышал псевдоним известного мне по прежней службе в департаменте полиции выгнанного за шантаж секретного агента". Один из провинциальных начальников контрразведки, некий Устинов, до войны нотариус, рисует в своих воспоминаниях нравы контрразведки теми же примерно чертами, что и Курлов: "Агентура в поисках дела сама создавала материал". Тем поучительнее проверить уровень учреждения на самом обличителе. "Россия погибла, -- пишет Устинов о Февральской революции, -- став жертвою революции, созданной германскими агентами на германское золото". Отношение патриотического нотариуса к большевикам не требует пояснений. "Донесения контрразведки о прежней деятельности Ленина, о связи его с германским штабом, о получении им германского золота были так убедительны, чтобы сейчас же его повесить". Керенский этого не сделал, как оказывается, только потому, что сам был предатель. "В особенности изумляло и даже просто возмущало главенство плохонького адвоката из жидков Сашки Керенского". Устинов свидетельствует, что Керенский "хорошо известен как провокатор, который предавал своих товарищей". Французский генерал Ансельм, как выясняется в дальнейшем, покинул в марте 1919 года Одессу не под напором большевиков, а потому, что получил крупную взятку. От большевиков? Нет, "большевики ни при чем. Тут работают масоны". Таков этот мир.
Вскоре после февральского переворота учреждение, состоявшее из пройдох, фальсификаторов и шантажистов, было поручено наблюдению прибывшего из эмиграции патриотического эсера Миронова, которого товарищ министра Демьянов, "народный социалист", характеризует такими словами: "Внешнее впечатление Миронов производил хорошее... Но я не буду удивлен, если узнаю, что это был не вполне нормальный человек". Этому можно поверить: нормальный человек вряд ли согласился бы возглавить учреждение, которое нужно было попросту разогнать, облив стены сулемой. В силу административной неразберихи, вызванной переворотом, контрразведка оказалась подчинена министру юстиции Переверзеву, человеку непостижимого легкомыслия и полной неразборчивости в средствах. Тот же Демьянов говорит в своих воспоминаниях, что его министр "престижем в Совете не пользовался почти никаким". Под прикрытием Миронова и Переверзева перепуганные революцией разведчики скоро пришли в себя и приспособили свою старую деятельность к новой политической обстановке. В июне даже левое крыло правительственной печати начало публиковать сведения о вымогательстве денег и других преступлениях, совершаемых высшими чинами контрразведки, включая и двух руководителей учреждения, Щукина и Броя, ближайших помощников злосчастного Миронова. За неделю до июльского кризиса Исполнительный комитет под давлением большевиков обратился к правительству с требованием произвести немедленную ревизию контрразведки, с участием советских представителей. У разведчиков были, таким образом, свои ведомственные, вернее шкурные основания, как можно скорее и крепче ударить по большевикам. Князь Львов подписал, кстати, закон, дающий контрразведке право держать арестованного под замком в течение трех месяцев.
Характер обвинения и самих обвинителей неизбежно порождает вопрос: как могли вообще нормального склада люди верить или хотя бы прикидываться верящими заведомой и насквозь нелепой лжи? Успех контрразведки был бы, действительно, немыслим вне общей атмосферы, созданной войной, поражениями, разрухой, революцией и ожесточенностью социальной борьбы. Ничто не удавалось с осени 1914 года господствующим классам России, почва осыпалась под ногами, все валилось из рук, бедствия обрушивались отовсюду -- можно ли было не искать виноватого? Бывший прокурор судебной палаты Завадский вспоминает, что "вполне здоровые люди в тревожные годы войны склонны были подозревать измену там, где ее, по-видимому, а то и несомненно не было. Большинство дел этого рода, производившихся в бытность мою прокурором, оказывались дутыми". Инициатором таких дел, наряду со злостным агентом, выступал потерявший голову обыватель. Но уже очень скоро психоз войны сочетался с предреволюционной политической лихорадкой и стал давать тем более причудливые плоды. Либералы заодно с неудачливыми генералами везде и во всем искали немецкую руку. Камарилья считалась германофильской. Клику Распутина в целом либералы считали или, по крайней мере, объявляли действующей по инструкциям Потсдама. Царицу широко и открыто обвиняли в шпионстве: ей приписывали, даже в придворных кругах, ответственность за потопление немцами судна, на котором генерал Китченер ехал в Россию. Правые, разумеется, не оставались в долгу. Завадский рассказывает, как товарищ министра внутренних дел Белецкий пытался в начале 1916 года создать дело против национал-либерального промышленника Гучкова, обвиняя его в "действиях, граничащих по военному времени с государственной изменой...". Разоблачая подвиги Белецкого, Курлов, тоже бывший товарищ министра внутренних дел, в свою очередь спрашивает Милюкова: "За какую честную по отношению к родине работу были получены им двести тысяч рублей "финляндских" денег, переведенных по почте ему на имя швейцара его дома?" Кавычки над "финляндскими" деньгами должны показать, что дело шло о немецких деньгах. А между тем Милюков имел вполне заслуженную репутацию германофоба! В правительственных кругах считали вообще доказанным, что все оппозиционные партии действуют на немецкие деньги. В августе 1915 года, когда ждали волнений в связи с намеченным роспуском Думы, морской министр Григорович, считавшийся почти либералом, говорил на заседании правительства: "Немцы ведут усиленную пропаганду и заваливают деньгами противоправительственные организации". Октябристы и кадеты, негодуя на такого рода инсинуации, не задумывались, однако, отводить их влево от себя. По поводу полупатриотической речи меньшевика Чхеидзе в начале войны председатель Думы Родзянко писал: "Последствия доказали в дальнейшем близость Чхеидзе к германским кругам". Тщетно было бы ждать хоть тени доказательства!
В своей "Истории второй русской революции" Милюков говорит: "Роль "темных источников" в перевороте 27 февраля совершенно неясна, но, судя по всему последующему, отрицать ее трудно". Решительнее выражается бывший марксист, ныне реакционный славянофил из немцев, Петр фон Струве: "Когда русская революция, подстроенная и задуманная Германией, удалась, Россия, по существу, вышла из войны". У Струве, как и у Милюкова, речь идет не об Октябрьской, а о Февральской революции. По поводу знаменитого "приказа Љ I", великой хартии солдатских вольностей, выработанной делегатами петроградского гарнизона, Родзянко писал: "Я ни одной минуты не сомневаюсь в немецком происхождении приказа Љ I". Начальник одной из дивизий, генерал Барковский, рассказывал Родзянко, что приказ Љ 1 "в огромном количестве был доставлен в расположение его войск из германских окопов". Став военным министром, Гучков, которого при царе пытались обвинить в государственной измене, поспешил передвинуть это обвинение влево. Апрельский приказ Гучкова по армии гласил: "Люди, ненавидящие Россию и, несомненно, состоящие на службе наших врагов, проникли в действующую армию с настойчивостью, характеризующей наших противников, и, по-видимому, выполняя их требования, проповедуют необходимость окончания войны как можно скорее". По поводу апрельской манифестации, направленной против империалистической политики, Милюков пишет: "Задача устранения обоих министров (Милюкова и Гучкова) прямо была поставлена в Германии"; рабочие за участие в демонстрации получали от большевиков по 15 рублей в день. Золотым немецким ключом либеральный историк открывал все загадки, о которые он расшибался как политик.
Патриотические социалисты, травившие большевиков, как невольных союзников, если не агентов правящей Германии, сами оказывались под подобными же обвинениями справа. Мы слышали отзыв Родзянко о Чхеидзе. Не нашел у него пощады и сам Керенский: "Это он, несомненно, из тайного сочувствия к большевикам, но, может быть, и в силу иных соображений, побудил Временное правительство" на допущение большевиков в Россию. "Иные соображения" не могут означать ничего другого, кроме пристрастия к немецкому золоту. В курьезных мемуарах, переведенных на иностранные языки, жандармский генерал Спиридович, отмечая обилие евреев в правящих эсеровских кругах, присовокупляет: "Среди них сверкали и русские имена, вроде будущего селянского министра и немецкого шпиона Виктора Чернова". Вождь партии эсеров находился на подозрении далеко не только у жандарма. После июльского погрома большевиков кадеты, не теряя времени, подняли травлю против министра земледелия Чернова, как подозрительного по связи с Берлином, и злополучному патриоту пришлось выйти временно в отставку, чтобы очистить себя от обвинений. Выступая осенью 1917 года по поводу наказа, преподанного патриотическим Исполкомом меньшевику Скобелеву для участия в международной социалистической конференции, Милюков с трибуны предпарламента доказывал, путем скрупулезного синтаксического анализа текста, явно "немецкое происхождение" документа. Стиль наказа, как, впрочем, и всей соглашательской литературы, был действительно плох. Запоздалая демократия, без мыслей, без воли, со страхом озиравшаяся по сторонам, громоздила в своих писаниях оговорку на оговорку и превращала их в плохой перевод с чужого языка, как и сама она была лишь тенью чужого прошлого. Людендорф в этом, однако, совсем не виноват.
Проезд Ленина через Германию открыл перед шовинистической демагогией неисчерпаемые возможности. Но как бы для того, чтобы ярче показать служебную роль патриотизма в своей политике, буржуазная печать, с фальшивой благожелательностью встретившая Ленина на первых порах, подняла необузданную травлю против его "германофильства" лишь после того, как уяснила себе его социальную программу. "Земли, хлеба и мира"? Эти лозунги он мог вывезти только из Германии. В это время еще не было и речи о разоблачениях Ермоленко.
После того как Троцкий и несколько других эмигрантов, возвращавшихся из Америки, были арестованы военным контролем короля Георга на параллели Галифакса, британское посольство в Петрограде дало печати официальное сообщение на неподражаемом англо-русском языке: "Те русские граждане на пароходе "Христианиафиорд" были задержаны в Галифаксе потому, что сообщено английскому правительству, что они имели связь с планом, субсидированным германским правительством, -- низвергнуть русское Временное правительство..." Сообщение сэра Бьюкенена было датировано 14 апреля: в это время не только Бурштейн, но и Ермоленко не появлялся еще на горизонте. Милюков, в качестве министра иностранных дел, оказался, однако, вынужден просить английское правительство через русского посла Набокова об освобождении Троцкого от ареста и пропуске его в Россию. "Зная Троцкого по его деятельности в Америке, -- пишет Набоков, -- английское правительство недоумевало: "Что это: злая воля или слепота?" Англичане пожимали плечами, понимали опасность, предупреждали нас". Ллойд-Джорджу пришлось, однако, уступить. В ответ на запрос, предъявленный Троцким британскому послу в петроградской печати, Бьюкенен сконфуженно взял свое первоначальное объяснение обратно, заявив на сей раз: "Мое правительство задержало группу эмигрантов в Галифаксе только для и до выяснения их личностей русским правительством... К этому сводится все дело задержания русских эмигрантов". Бьюкенен был не только джентльменом, но и дипломатом.
На совещании членов Государственной думы в начале июня Милюков, вышибленный из правительства апрельской демонстрацией, требовал ареста Ленина и Троцкого, недвусмысленно намекая на их связь с Германией. Троцкий заявил на следующий день на съезде советов: "До тех пор пока Милюков не подтвердит или не снимет этого обвинения, на его лбу останется клеймо бесчестного клеветника". Милюков ответил в газете "Речь", что он "действительно недоволен тем, что г.г. Ленин и Троцкий гуляют на свободе", но что необходимость их ареста он мотивировал "не тем, что они состоят агентами Германии, а тем, что они достаточно нагрешили против уголовного кодекса". Милюков был дипломатом, не будучи джентльменом. Необходимость ареста Ленина и Троцкого была ему совершенно ясна до откровений Ермоленко; юридическая сервировка ареста представлялась вопросом техники. Вождь либералов политически играл острым обвинением задолго до того, как оно было пущено в ход в "юридической" форме.
Роль мифа о немецком золоте нагляднее всего выступает в красочном эпизоде, рассказанном управляющим делами Временного правительства кадетом Набоковым (его не надо смешивать с цитированным выше русским послом в Лондоне). В одном из заседаний правительства Милюков по какому-то постороннему поводу заметил: "Ни для кого не тайна, что германские деньги сыграли свою роль в числе факторов, содействовавших перевороту..." Это очень похоже на Милюкова, хотя формула его явно смягчена. "Керенский, по передаче Набокова, словно осатанел. Он схватил свой портфель и, хлопнув им по столу, завопил: "После того как г. Милюков осмелился в моем присутствии оклеветать святое дело великой русской революции, я ни одной минуты здесь больше не желаю оставаться". Это очень похоже на Керенского, хотя жесты его, может быть, и сгущены. Русская пословица советует не плевать в колодец, из которого придется, может быть, напиться. Обидевшись на Октябрьскую революцию, Керенский не нашел ничего лучшего, как направить против нее миф о немецком золоте. То, что у Милюкова было "клеветой на святое дело", у Бурштейна--Керенского превратилось в святое дело клеветы на большевиков.
Непрерывная цепь подозрений в германофильстве и шпионаже, тянущаяся от царицы, Распутина, придворных кругов, через министерства, штабы. Думу, либеральные редакции до Керенского и части советских верхов, больше всего поражает своим однообразием. Политические противники как бы твердо решили не утруждать своего воображения: они просто перекатывают одно и то же обвинение с места на место, преимущественно справа налево. Июльская клевета на большевиков меньше всего свалилась с ясного неба; она явилась естественным плодом паники и ненависти, последним звеном постыдной цепи, переводом готовой клеветнической формулы на новый и окончательный адрес, примиривший вчерашних обвинителей и обвиняемых. Все обиды правящих, все страхи, все ожесточение их направились против той партии, которая была крайней слева и полнее всего воплощала в себе сокрушающую силу революции. Могли ли в самом деле имущие классы очистить место большевикам, не сделав последней отчаянной попытки втоптать их в кровь и в грязь? Уплотненный от долгого употребления клубок клеветы должен был фатально обрушиться на головы большевиков. Разоблачения зауряд-прапорщика из контрразведки были только материализацией бреда имущих классов, увидевших себя в тупике. Поэтому клевета и получила такую страшную силу.
Германская агентура сама по себе не была, разумеется, бредом. Немецкий шпионаж в России был организован неизмеримо лучше, чем русский -- в Германии. Достаточно напомнить, что военный министр Сухомлинов был еще при старом режиме арестован как доверенное лицо Берлина. Несомненно также, что немецкие агенты примазывались не только к придворным и черносотенным, но и к левым кругам. Австрийские и германские власти с первых дней войны усиленно заигрывали с сепаратистскими тенденциями, начиная с украинской и кавказской эмиграции. Любопытно, что и Ермоленко, завербованный в апреле 1917 года, направлялся для борьбы за отделение Украины. Уже осенью 1914 года и Ленин и Троцкий в Швейцарии печатно призывали рвать с теми революционерами, которые поддаются на удочку австро-германского милитаризма. В начале 1917 года Троцкий печатно повторил это предостережение в Нью-Йорке по адресу левых немецких социал-демократов, либкнехтианцев, с которыми пытались завязать связи агенты британского посольства. Но заигрывая с сепаратистами с целью ослабить Россию и напугать царя, германское правительство было далеко от мысли о низвержении царизма. Об этом лучше всего свидетельствует прокламация, распространенная немцами после февральского переворота в русских окопах и оглашенная 11 марта в заседании Петроградского Совета: "Сначала англичане шли с вашим царем, теперь же они восстали против него, ибо он не соглашался с их корыстными требованиями. Они свергну ли с престола вашего от бога данного вам царя. Почему же это случилось? Потому, что он понял и разгласил фальшивую и коварную английскую затею". И форма, и содержание этого документа дают внутреннюю гарантию его подлинности. Как нельзя подделать прусского поручика, так невозможно подделать и его историческую философию. Гофман, прусский поручик в генеральском чине, считал, что русская революция задумана и подстроена в Англии. В этом все же меньше бессмыслицы, чем в теории Милюкова -- Струве, ибо Потсдам продолжал до конца надеяться на сепаратный мир с Царским Селом, тогда как в Лондоне больше всего боялись сепаратного мира между ними. Лишь когда невозможность восстановления царя обнаружилась полностью, немецкий штаб перенес свои надежды на разлагающую силу революционного процесса. Но даже и в вопросе о проезде Ленина через Германию инициатива исходила не из немецких кругов, а от самого Ленина, в своей первоначальной форме -- от меньшевика Мартова. Немецкий штаб только пошел навстречу, вероятно не без колебаний. Людендорф сказал себе: может быть, облегчение придет с этой стороны?
Во время июльских событий большевики сами искали за отдельными неожиданными и с явной преднамеренностью вызванными эксцессами работу чужой и преступной руки. Троцкий писал в те дни: "Какую роль сыграла в этом контрреволюционная провокация или германская агентура? Сейчас трудно сказать об этом что-либо определенное... Остается ждать результатов подлинного расследования... Но и сейчас уже можно сказать с уверенностью: результаты такого расследования могут бросить яркий свет на работу черносотенных банд и на подпольную роль золота, немецкого, английского или истинно русского, либо, наконец, того, и другого, и третьего вместе, но политического смысла событий никакое судебное расследование изменить не может. Рабочие и солдатские массы Петрограда не были и не могли быть подкуплены. Они не состоят на службе ни у Вильгельма, ни у Бьюкенена, ни у Милюкова... Движение было подготовлено войной, надвигающимся голодом, поднимающей голову реакцией, безголовьем правительства, авантюристским наступлением, политическим недоверием и революционной тревогой рабочих и солдат..." Все архивные материалы, документы, воспоминания, ставшие известными после войны и двух переворотов, свидетельствуют с несомненностью, что причастность немецкой агентуры к революционным процессам в России ни на один час не поднималась из военно-полицейской сферы в область большой политики. Есть ли, впрочем, надобность настаивать на этом после революции в самой Германии? Какой жалкой и бессильной оказалась эта якобы всемогущая гогенцоллернская агентура осенью 1918 года пред лицом немецких рабочих и солдат! "Расчет наших врагов, пославших Ленина в Россию, был совершенно правилен", --говорит Милюков. Совсем иначе оценивает результаты предприятия сам Людендорф: "Я не мог предположить, -- оправдывается он, говоря о русской революции, -- что она станет могилой для нашего могущества". Это значит лишь, что из двух стратегов: Людендорфа, разрешившего Ленину проезд, и Ленина, принявшего это разрешение, -- Ленин видел лучше и дальше.
"Неприятельская пропаганда и большевизм, -- жалуется Людендорф в своих воспоминаниях, -- стремились в пределах немецкого государства к одной и той же цели. Англия дала Китаю опиум, наши враги дали нам революцию..." Людендорф приписывает Антанте то самое, в чем Милюков и Керенский обвиняли Германию. Так жестоко мстит за себя поруганный исторический смысл! Но Людендорф не остановился на этом. В феврале 1931 года он поведал миру, что за спиною большевиков стоял мировой, особенно еврейский финансовый капитал, объединенный борьбою против царской России и империалистской Германии. "Троцкий прибыл из Америки через Швецию в Петербург, снабженный большими денежными средствами мировых капиталистов. Другие деньги притекли к большевикам от еврея Солмсена из Германии" ("Людендорфс фольксвартэ", 15 февраля 1931 г.). Как ни расходятся показания Людендорфа с показаниями Ермоленко, в одном пункте они все же совпадают: часть денег, оказывается, действительно шла из Германии, не от Людендорфа, правда, а от его смертельного врага Солмсена. Только этого свидетельства и не хватало, чтобы придать всему вопросу эстетическую законченность.
Но ни Людендорф, ни Милюков, ни Керенский не выдумали пороха, хотя первый и сделал из него широкое употребление. Солмсен имел в истории многих предшественников и как еврей, и как немецкий агент. Граф Ферзен, шведский посол во Франции во время великой революции, страстный поклонник королевской власти, короля и особенно королевы, не раз слал своему правительству в Стокгольм донесения такого рода: "Еврей Эфраим, эмиссар г. Герцберга из Берлина (прусского министра иностранных дел), доставляет им (якобинцам) деньги; недавно он получил еще 600 000 ливров". Умеренная газета "Парижские революции" высказывала предположение, что во время республиканского переворота "эмиссары европейской дипломатии, вроде, напр., еврея Эфраима, агента прусского короля, проникали в подвижную и изменчивую толпу"... Тот же Ферзен доносил: "Якобинцы... погибли бы без помощи подкупаемой ими черни". Если большевики поденно платили участникам демонстраций, то они только следовали примеру якобинцев, причем деньги на подкуп "черни" шли в обоих случаях из берлинского источника. Сходство образа действий революционеров XX и XVIII веков было бы поразительным, если бы оно не перекрывалось еще более поразительным тождеством клеветы со стороны их врагов. Но нет надобности ограничиваться якобинцами. История всех революций и гражданских войн неизменно свидетельствует, что угрожаемый или низвергнутый класс склонен искать причину своих бедствий не в себе, а в иностранных агентах и эмиссарах. Не только Милюков в качестве ученого историка, но и Керенский в качестве поверхностного читателя не могут этого не знать. Однако в качестве политиков они становятся жертвами собственной контрреволюционной функции.
Под теориями о революционной роли иностранных агентов имеется, однако, как и под всеми массовыми и типическими заблуждениями, косвенное историческое основание. Сознательно или бессознательно каждый народ делает в критические периоды своего существования особенно широкие и смелые заимствования из сокровищницы других народов. Нередко к тому же руководящую роль в прогрессивном движении играют жившие за границей лица или вернувшиеся на родину эмигранты. Новые идеи и учреждения представляются поэтому консервативным слоям прежде всего как чужеродные, как иностранные продукты. Деревня против города, захолустье против столицы, мелкий буржуа против рабочего защищают себя в качестве национальных сил против иностранных влияний. Движение большевиков изображалось Милюковым как "немецкое" в конце концов по тем же причинам, по которым русский мужик в течение столетий всякого по-городскому одетого человека считал немцем. Разница та, что мужик при этом оставался добросовестным.
В 1918 году, следовательно, уже после Октябрьского переворота бюро печати американского правительства торжественно опубликовало собрание документов о связи большевиков с немцами. Этой грубой подделке, не выдерживающей даже дыхания критики, многие образованные и проницательные люди верили до тех пор, пока не обнаружилось, что оригиналы документов, исходящих якобы из разных стран, написаны на одной и той же машинке. Фальсификаторы не церемонились с потребителями: они были, очевидно, уверены, что политическая потребность в разоблачениях большевиков преодолеет голос критики. И они не ошиблись, ибо за документы им было хорошо заплачено. А между тем американское правительство, отделенное от арены борьбы океаном, было заинтересовано лишь во второй или в третьей очереди.
Но почему же все-таки так скудна и однообразна сама политическая клевета? Потому, что общественная психика экономна и консервативна. Она не затрачивает больше усилий, чем необходимо для ее целей. Она предпочитает заимствовать старое, когда не вынуждена строить новое; но и в этом последнем случае она комбинирует элементы старого. Каждая очередная религия не создавала заново свою мифологию, а лишь перелицовывала суеверия прошлого. По этому же типу создавались философские системы, доктрины права и морали. Отдельные люди, даже гениальные, развиваются столь же негармонически, как и общество, которое их воспитывает. Смелая фантазия уживается в одном и том же черепе с рабской приверженностью к готовым образцам. Дерзкие взлеты мирятся с грубыми предрассудками. Шекспир питал свое творчество сюжетами, дошедшими до него из глубины веков. Паскаль доказывал бытие бога при помощи теории вероятностей. Ньютон открыл законы тяготения и верил в апокалипсис. После того как Маркони установил станцию беспроволочного телеграфа в резиденции папы, наместник Христа распространяет мистическую благодать по радио. В обычное время эти противоречия не выходят из состояния дремоты. Но во время катастроф они приобретают взрывчатую силу. Где дело идет об угрозе материальным интересам, образованные классы приводят в движение все предрассудки и заблуждения, которые человечество тащит в своем обозе. Можно ли слишком придираться к низвергнутым хозяевам старой России, если мифологию своего падения они строили путем неразборчивых заимствований у тех классов, которые были опрокинуты до них? Правда, тот факт, что Керенский через много лет после событий возрождает в своих мемуарах версию Ермоленко, представляется, во всяком случае, излишеством.
Клевета годов войны и революции, сказали мы, поражает своей монотонностью. Однако же есть разница. Из нагромождения количества получается новое качество. Борьба других партий между собою была почти похожа на семейную ссору по сравнению с их общей травлей против большевиков. В столкновениях друг с другом они как бы только тренировались для другой, решающей борьбы. Даже выдвигая друг против друга острое обвинение в связи с немцами, они никогда не доводили дела до конца. Июль дает иную картину. В натиске на большевиков все господствующие силы: правительство, юстиция, контрразведка, штабы, чиновники, муниципалитеты, партии советского большинства, их печать, их ораторы -- создают одно грандиозное целое. Сами разногласия между ними, как различия инструментов в оркестре, только усиливают общий эффект. Нелепое измышление двух презренных субъектов поднято на высоты исторического фактора. Клевета обрушивается, как Ниагара. Если принять во внимание обстановку -- война и революция -- и характер обвиняемых -- революционные вожди миллионов, ведшие свою партию к власти, -- то можно без преувеличения сказать, что июль 1917 года был месяцем величайшей клеветы в мировой истории.
КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ ПОДНИМАЕТ ГОЛОВУ
В первые два месяца, когда формально власть числилась за правительством Гучкова -- Милюкова, она фактически сосредоточивалась полностью в руках Совета. В следующие два месяца Совет ослабел: часть влияния на массы перешла к большевикам, частицу власти министры-социалисты перенесли в своих портфелях в коалиционное правительство. С началом подготовки наступления автоматически укреплялось значение командного состава, органов финансового капитала и кадетской партии. Прежде чем пролить кровь солдат, Исполнительный комитет произвел солидное переливание собственной крови в артерии буржуазии. За кулисами нити сосредоточивались в руках посольств и правительств Антанты.
На открывшуюся в Лондоне междусоюзническую конференцию западные друзья "позабыли" пригласить русского посла; лишь после того как он сам о себе напомнил, его позвали за десять минут до открытия заседания, причем для него за столом не оказалось места и ему пришлось втиснуться между французами. Издевательство над послом Временного правительства и демонстративный выход кадетов из министерства -- оба события произошли 2 июля - имели одну и ту же цель: пригнуть соглашателей к земле. Разразившаяся сейчас же вслед за этим вооруженная демонстрация тем более должна была вывести советских вождей из себя, что под двойным ударом они все свое внимание направляли по прямо противоположному пути. Раз приходится тянуть кровавую лямку в союзе с Антантой, то лучших посредников, чем кадеты, все равно не найти. Чайковский, один из старейших русских революционеров, превратившийся за долгие годы эмиграции в умеренного британского либерала, нравоучительно говорил: "Для войны нужны деньги, а социалистам союзники денег не дадут". Соглашатели стеснялись этого аргумента, но понимали весь его вес.
Соотношение сил явно изменилось к невыгоде для народа, но никто не мог сказать насколько. Аппетиты буржуазии возросли, во всяком случае, гораздо значительнее, чем ее возможности. В этой неопределенности заключался источник столкновений, ибо силы классов проверяются в действии и события революции сводятся к таким повторным проверкам. Каково бы ни было, однако, по объему перемещение власти слева направо, оно мало затрагивало Временное правительство, остававшееся пустым местом. Людей, которые в критические июльские дни интересовались министерством князя Львова, можно пересчитать по пальцам. Генерал Крымов, тот самый, который вел некогда разговоры с Гучковым о низложении Николая II, -- мы скоро встретим этого генерала в последний раз -- прислал на имя князя телеграмму, заканчивающуюся наставлением: "Пора переходить от слов к делу". Совет звучал насмешкой и лишь резче подчеркивал бессилие правительства.
"В начале июля, -- писал впоследствии либерал Набоков, -- был один короткий момент, когда словно поднялся опять авторитет власти; это было после подавления первого большевистского выступления. Но этим моментом Временное правительство не сумело воспользоваться, и тогдашние благоприятные условия были пропущены. Они более не повторились". В том же духе высказывались и другие представители правого лагеря. На самом деле в июльские дни, как и во все вообще критические моменты, составные части коалиции преследовали разные цели. Соглашатели были бы вполне готовы позволить окончательно раздавить большевиков, если бы не было очевидно, что, справившись с большевиками, офицеры, казаки, георгиевские кавалеры и ударники разгромят самих соглашателей. Кадеты хотели идти до конца, чтобы смести не только большевиков, но и советы. Однако же не случайно кадеты оказывались во все острые моменты вне правительства. В последнем счете их выпирало оттуда давление масс, непреодолимое, несмотря на все соглашательские буфера. Даже если бы им удалось овладеть властью, либералы не могли бы удержать ее. События впоследствии показали это с исчерпывающей полнотой. Мысль об упущенной будто бы в июле возможности представляет собою ретропективную иллюзию. Во всяком случае, июльская победа не только не упрочила власти, но, наоборот, открыла период затяжного правительственного кризиса, который формально разрешился только 24 июля, по существу же явился вступлением к четырехмесячной агонии февральского режима.
Соглашатели разрывались между необходимостью восстановить полудружбу с буржуазией и потребностью смягчить враждебность масс. Лавированье становится для них формой существования, зигзаги превращаются в лихорадочные метания, но основная линия круто направляется вправо. 7 июля правительством постановлен целый ряд репрессивных мер. Но в том же заседании, как бы украдкой, воспользовавшись отсутствием "старших", т. е. кадетов, министры-социалисты предложили правительству приступить к осуществлению программы июньского съезда советов. Это немедленно же повело к дальнейшему распаду правительства. Крупный землевладелец, бывший председатель Земского союза князь Львов обвинил правительство в том, что его аграрная политика "подрывает народное правосознание". Помещиков беспокоило не то, что они могут лишиться наследственных владений, а то, что соглашатели "стремятся поставить Учредительное собрание перед фактом уже разрешенного вопроса". Все столпы монархической реакции стали ныне пламенными сторонниками чистой демократии! Правительство постановило пост министра-председателя возложить на Керенского с сохранением за ним военного и морского портфелей. Церетели, новому министру внутренних дел, пришлось давать в Исполнительном комитете ответ по поводу арестов большевиков. Протестующий запрос исходил от Мартова, и Церетели бесцеремонно ответил своему старшему товарищу по партии, что предпочитает иметь дело с Лениным, а не с Мартовым: с первым он знает, как надо обращаться, а второй связывает ему руки... -- "Я беру на себя ответственность за эти аресты", -- с вызовом бросил министр в насторожившемся зале.
Нанося удары налево, соглашатели прикрываются опасностью справа. "Россия стоит перед военной диктатурой, -- докладывает Дан на заседании 9 июля. -- Мы обязаны вырвать штык из рук военной диктатуры. А это мы можем сделать только признанием Временного правительства Комитетом общественного спасения. Мы должны дать ему неограниченные полномочия, чтобы оно могло в корне подорвать анархию слева и контрреволюцию справа..." Как будто у самого правительства, боровшегося с рабочими, солдатами и крестьянами, мог быть в руках другой штык, кроме штыка контрреволюции! 252 голосами при 47 воздержавшихся объединенное собрание постановило: "1. Страна и революция в опасности. 2. Временное правительство объявляется правительством спасения революции. 3. За ним признаются неограниченные полномочия". Постановление звучало громко, как пустая бочка. Наличные в заседании большевики воздержались от голосования, что свидетельствует о несомненной растерянности на верхах партии в те дни.
Массовые движения, даже разбитые, никогда не проходят бесследно. Место титулованного барина занял во главе правительства радикальный адвокат; министерство внутренних дел возглавил бывший каторжанин. Плебейское обновление власти налицо. Керенский, Церетели, Чернов, Скобелев, вожди Исполнительного комитета, определяли теперь физиономию правительства. Не есть ли это осуществление лозунга июньских дней: "Долой десять министров-капиталистов"? Нет, это лишь обнаружение его несостоятельности. Министры-демократы взяли власть только для того, чтобы вернуть министров-капиталистов. La coalition est morte, vive la coalition! (фр. -- Коалиция умерла, да здравствует коалиция! -- Ред.)
Разыгрывается торжественно-постыдная комедия разоружения пулеметчиков на Дворцовой площади. Расформировывается ряд полков. Солдаты отправляются небольшими частями на пополнение фронта. Сорокалетние приводятся к повиновению и загоняются в окопы. Все это агитаторы против режима керенщины. Их десятки тысяч, и они выполнят до осени большую работу. Параллельно разоружаются рабочие, хотя и с меньшим успехом. Под давлением генералов -- мы сейчас увидим, какие формы оно приняло, -- вводится на фронте смертная казнь. Но в тот же день, 12 июля, издается декрет, ограничивающий заключение земельных сделок. Запоздалая полумера, принятая под мужицким топором, вызвала слева издевательства, справа -- скрежет зубовный. Запретив всякие уличные шествия -- угроза налево, -- Церетели замахнулся и на самовольные аресты -- попытка одернуть направо. Сместив главнокомандующего войсками округа, Керенский объяснял налево, что -- за раз громы рабочих организаций, направо, что -- за недостаточную решительность.
Казаки стали подлинными героями буржуазного Петрограда. "Были случаи, -- рассказывает казачий офицер Греков, -- когда при входе кого-либо в казачьей форме в присутственное место, в ресторан, где было много публики, все вставали и приветствовали вошедшего рукоплесканиями". Театры, кинематографы и сады устроили ряд благотворительных вечеров в пользу раненых казаков и семей убитых. Бюро Исполнительного комитета оказалось вынуждено избрать комиссию во главе с Чхеидзе для участия в руководстве похоронами "воинов, павших при исполнении революционного долга в дни 3--5 июля". Чашу унижения соглашателям пришлось пить до дна. Церемониал начинался с литургии в Исаакиевском соборе. Гробы выносились на руках Родзянко, Милюковым, князем Львовым и Керенским и с крестным ходом направлялись для погребения в Александро-Невскую лавру. По пути следования милиция отсутствовала, охрану порядка взяли на себя казаки: день похорон был днем их полного владычества над Петроградом. Убитые казаками рабочие и солдаты, родные братья февральских жертв, похоронены были втихомолку, как хоронились при царизме жертвы 9 января.
Кронштадтскому Исполнительному комитету правительство предъявило требование немедленно выдать в распоряжение следственных властей Раскольникова, Рошаля и прапорщика Ремнева под угрозой блокады острова. В Гельсингфорсе наряду с большевиками арестованы были впервые и левые эсеры. Вышедший в отставку князь Львов жаловался в газетах на то, что "советы -- ниже уровня общегосударственной морали и не очистились от ленинцев -- этих агентов немцев"... Делом чести для соглашателей стало доказать свою государственную мораль. 13 июля исполнительные комитеты принимают на объединенном заседании внесенную Даном резолюцию: "Все лица, которым предъявляются обвинения судебной властью, отстраняются от участия в Исполнительных комитетах впредь до судебного приговора". Большевики ставились этим фактически вне закона. Керенский закрыл всю большевистскую прессу. В провинции шли аресты земельных комитетов. "Известия" бессильно плакались: "Всего несколько дней назад мы были свидетелями разгула анархии на улицах Петрограда. Сегодня на тех же улицах безудержно льются контрреволюционные, черносотенные речи".
После расформирования наиболее революционных полков и разоружения рабочих равнодействующая еще более передвинулась вправо. В руках верхушки военных, промышленно-банковских и кадетских групп явно сосредоточилась значительная часть реальной власти. Другая часть ее оставалась по-прежнему в руках советов. Двоевластие было налицо, но уже не легализованное, контактное или коалиционное двоевластие предшествовавших месяцев, а взрывчатое двоевластие клик: военно-буржуазной и соглашательской, которые боялись друг друга, но в то же время нуждались друг в друге. Что оставалось? Возродить коалицию. "После восстания 3--5 июля,
справедливо говорит Милюков, -- идея коалиции не только не исчезла, но, наоборот, приобрела временно больше силы и значения, чем имела прежде".
Временный комитет Государственной думы неожиданно воскрес и вынес резкую резолюцию против правительства спасения. Это было последним толчком. Все министры вручили свои портфели Керенскому, превратив его тем самым в средоточие национального суверенитета. В дальнейшей судьбе февральского режима, как и в личной судьбе Керенского, этот момент получил важное значение: в хаосе группировок, отставок и назначений обозначилось нечто вроде неподвижной точки, около которой вращались все остальные. Отставка министров послужила лишь вступлением к переговорам с кадетами и промышленниками. Кадеты поставили свои условия: ответственность членов правительства "исключительно перед своей совестью"; полное единение с союзниками; восстановление дисциплины в армии; никаких социальных реформ до Учредительного собрания. Неписаным пунктом было требование отсрочки выборов в Учредительное собрание. Это называлось "внепартийной и национальной программой". В таком же духе ответили представители торговли и промышленности, которых соглашатели тщетно пытались противопоставить кадетам. Исполнительный комитет снова подтвердил свою резолюцию о наделении правительства спасения "всеми полномочиями": это означало согласие на независимость правительства от советов. В тот же день Церетели в качестве министра внутренних дел разослал циркуляр о принятии "скорых и решительных мер к прекращению всех самоуправных действий в области земельных отношений". Министр продовольствия Пешехонов требовал со своей стороны прекращения "насильственных и преступных выступлений против землевладельцев". Правительство спасения революции рекомендовало себя прежде всего как правительство спасения помещичьей собственности. Но не только ее одной. Промышленный воротила инженер Пальчинский, в тройном звании управляющего министерством торговли и промышленности, главноуполномоченного по топливу и металлу и руководителя комиссии по обороне, энергично проводил политику синдицированного капитала. Меньшевистский экономист Череванин жаловался в экономическом отделе Совета на то, что благие начинания демократии разбиваются о саботаж Пальчинского. Министр земледелия Чернов, на которого кадеты перенесли обвинение в связи с немцами, увидел себя вынужденным "в целях реабилитации" подать в отставку. 18 июля правительство, в котором преобладали социалисты, издает манифест о роспуске непокорного финляндского сейма с социал-демократическим большинством. В торжественной ноте к союзникам по случаю трехлетия мировой войны правительство не только повторяет ритуальную клятву верности, но и докладывает о счастливом подавлении мятежа, вызванного неприятельскими агентами. Неслыханный документ пресмыкательства! Одновременно издается свирепый закон против нарушений дисциплины на железных дорогах. После того как правительство продемонстрировало свою государственную зрелость, Керенский решился наконец ответить на ультиматум кадетской партии в том смысле, что предъявленные ею требования "не могут служить препятствием для вхождения во Временное правительство". Замаскированной капитуляции либералам было, однако, уже недостаточно. Им нужно было поставить соглашателей на колени. Центральный комитет кадетской партии заявил, что изданная после расторжения коалиции правительственная декларация 8 июля -- набор демократических общих мест -- для него неприемлема, и прервал переговоры.
Атака имела концентрический характер. Кадеты действовали в тесной связи не только с промышленниками и союзными дипломатами, но и с генералитетом. Главный комитет союза офицеров при ставке состоял под фактическим руководством кадетской партии. Через высший командный состав кадеты давили на соглашателей с наиболее чувствительной стороны. 8 июля главнокомандующий Юго-Западным фронтом генерал Корнилов отдал приказ открывать по отступающим солдатам огонь из пулеметов и артиллерии. Поддержанный комиссаром фронта Савинковым, бывшим главою террористической организации социалистов-революционеров, Корнилов потребовал перед тем введения смертной казни на фронте, угрожая в противном случае самовольно сложить с себя командование. Секретная телеграмма немедленно появилась в печати: Корнилов заботился, чтобы о нем знали. Верховный главнокомандующий Брусилов, более осторожный и уклончивый, нравоучительно писал Керенскому: "Уроки Великой французской революции, частью позабытые нами, все-таки властно напоминают о себе..." Уроки состояли в том, что французские революционеры, тщетно попытавшись перестроить армию "на началах гуманности", стали затем на путь смертной казни, "и их победные знамена обошли полмира". Кроме этого генералы ничего не вычитали в книге революций. 12 июля правительство восстановило смертную казнь "на время войны для военнослужащих за некоторые тягчайшие преступления". Однако главнокомандующий Северным фронтом генерал Клембовский писал через три дня: "Опыт показал, что те боевые части делались совершенно небоеспособными, в которые поступало много пополнений. Армия не может быть здоровой, если источник ее пополнения гнилой". Гнилым источником пополнений являлся русский народ.
16 июля Керенский созвал в ставке совещание старших военачальников с участием Терещенко и Савинкова. Корнилов отсутствовал: откат на его фронте шел полным ходом и приостановился лишь через несколько дней, когда немцы сами задержались у старой государственной границы. Имена участников совещания: Брусилов, Алексеев, Рузский, Клембовский, Деникин, Романовский -- звучали как отголоски канувшей в бездну эпохи. Четыре месяца высокие генералы чувствовали себя полупокойниками. Теперь они ожили и, считая министра-председателя воплощением досадившей им революции, безнаказанно награждали его злобными щелчками.
По данным ставки, армии Юго-Западного фронта за время с 18 июня по 6 июля потеряли около 56 000 человек. Ничтожные жертвы по масштабам войны! Но два переворота, февральский и октябрьский, обошлись гораздо дешевле. Что дало наступление либералов и соглашателей, кроме смертей, разрушений и бедствий? Социальные потрясения 1917 года изменили лицо шестой части земли и приоткрыли перед человечеством новые возможности. Жестокости и ужасы революции, которых мы не хотим ни отрицать, ни смягчать, не падают с неба: они неотделимы от всего исторического развития.
Брусилов доложил о результатах начатого месяц перед тем наступления: "полная неудача". Причина ее в том, что "начальники, от ротного командира до главнокомандующего, не имеют власти". Как и почему они потеряли ее, он не сказал. Что касается будущих операций, то "подготовиться к ним мы можем не раньше весны". Настаивая вместе с другими на репрессиях, Клембовский тут же выразил сомнение в их действенности. "Смертная казнь? Но разве можно казнить целые дивизии? Предавать суду? Но тогда половина армии окажется в Сибири..." Начальник генерального штаба докладывал: "5 полков Петроградского гарнизона расформированы. Зачинщики предаются суду... Всего будет вывезено из Петрограда около 90000 человек". Это было принято с удовлетворением. Никто не задумывался над тем, какие последствия повлечет за собою эвакуация петроградского гарнизона.
"Комитеты? -- говорил Алексеев. -- Их необходимо уничтожить... Военная история, насчитывающая тысячелетия, дала свои законы. Мы хотели их нарушить, мы и потерпели фиаско". Этот человек под законами истории понимал строевой устав. "За старыми знаменами, -- хвастал Рузский, -- люди шли, как за святыней, умирали. А к чему привели красные знамена? К тому, что войска теперь сдавались целыми корпусами". Ветхий генерал забыл, как сам он в августе 1915 года докладывал совету министров: "Современные требования военной техники для нас непосильны; во всяком случае, за немцами нам не угнаться". Клембовский злорадно подчеркивал, что армию разрушили, собственно, не большевики, а "другие" проводившие негодное военное законодательство "люди, не понимающие быта и условий существования армии". Это был прямой кивок в сторону Керенского. Деникин наступал на министров еще решительнее:
"Вы втоптали их в грязь, наши славные боевые знамена, вы и подымите их, если в вас есть совесть..." А Керенский? Заподозренный в отсутствии совести, он униженно благодарит солдафона за "откровенно и правдиво выраженное мнение". Декларация прав солдата? "Если бы я был министром во время того, как она вырабатывалась, декларация выпущена не была бы. Кто первый усмирил сибирских стрелков? Кто первый пролил для усмирения непокорных кровь? Мой ставленник, мой комиссар". Министр иностранных дел Терещенко заискивающе утешает: "Наше наступление, даже неудачное, подняло доверие к нам союзников". Доверие союзников! Разве не для этого земля вращается вокруг своей оси?
"В настоящее время офицеры -- единственный оплот свободы и революции", -- поучает Клембовский. "Офицер -- не буржуй, -- поясняет Брусилов, -- он -- самый настоящий пролетарий". Генерал Рузский дополняет: "...и генералы -- пролетарии". Уничтожить комитеты, восстановить власть старых начальников, изгнать из армии политику, то есть революцию, -- такова программа пролетариев в генеральских чинах. Керенский не возражает против самой программы, его смущает лишь вопрос сроков. "Что касается предложенных мер, -- говорит он, -- я думаю, что и генерал Деникин не будет настаивать на немедленном их проведении в жизнь..." Генералы были сплошь серые посредственности. Но они не могли не сказать себе: "Вот каким языком нужно разговаривать с этими господами!"
В результате совещания произошла смена верховного командования. Податливый и гибкий Брусилов, назначенный вместо осторожного канцеляриста Алексеева, возражавшего против наступления, был теперь смещен, и на его место назначен генерал Корнилов. Смену мотивировали неодинаково: кадетам обещали, что Корнилов установит железную дисциплину; соглашателей заверяли, что Корнилов -- Друг комитетов и комиссаров; сам Савинков ручается за его республиканские чувства. В ответ на высокое назначение генерал отправил правительству новый ультиматум: он, Корнилов, принимает свое назначение не иначе как при условиях "ответственности перед собственной совестью и народом; невмешательства в назначения высшего командного состава; восстановления смертной казни в тылу". Первый пункт порождал затруднения: "отвечать перед собственной совестью и народом" уже начал Керенский, а это дело не терпит соперничества. Телеграмма Корнилова была опубликована в самой распространенной либеральной газете. Осторожные политики реакции морщились. Ультиматум Корнилова был ультиматумом кадетской партии, только в переводе на несдержанный язык казачьего генерала. Но расчет Корнилова был правилен: непомерностью притязаний и дерзостью тона ультиматум вызвал восторг всех врагов революции, и прежде всего кадрового офицерства. Керенский всполошился и хотел немедленно уволить Корнилова, но не встретил поддержки в своем правительстве. В конце концов по совету своих вдохновителей Корнилов согласился в устном объяснении признать, что ответственность перед народом он понимает как ответственность перед Временным правительством. В остальном ультиматум с небольшими оговорками был принят. Корнилов стал главнокомандующим. Одновременно военный инженер Филоненко назначен был при нем комиссаром, а бывший комиссар Юго-Западного фронта Савинков -- управляющим военным министерством. Один -- случайная фигура, выскочка, другой -- с большим революционным прошлым, оба законченные авантюристы, готовые на все, как Филоненко, или по крайней мере на многое, как Савинков. Их тесная связь с Корниловым, способствовавшая быстрой карьере генерала, сыграла, как увидим, свою роль в дальнейшем развитии событий.
Соглашатели сдавались по всей линии. Церетели твердил: "Коалиция -- это союз спасения". За кулисами переговоры, несмотря на формальный разрыв, шли полным ходом. Для ускорения развязки Керенский, по явному соглашению с кадетами, прибег к мере чисто театральной, т. е. вполне в духе его политики, но вместе с тем весьма действительной для его целей: он подал в отставку и уехал за город, предоставив соглашателей их собственному отчаянью. Милюков говорит по этому поводу: "Своим демонстративным уходом он... показал и своим противникам, и своим конкурентам, и своим сторонникам, что, как бы они ни смотрели на его личные качества, он необходим в данную минуту просто по занятому им политическому положению -- посреди двух борющихся лагарей". Партия была выиграна по системе поддавков. Соглашатели бросились к "товарищу Керенскому" с подавленными проклятиями и открытыми мольбами. Обе стороны, кадеты и социалисты, без труда навязали обезглавленному министерству решение самоупраздниться, поручив Керенскому создать правительство заново по единоличному своему усмотрению.
Чтобы запугать окончательно и без того испуганных членов исполнительных комитетов, им доставляют последние сведения об ухудшающемся положении на фронте. Немцы теснят русские войска, либералы теснят Керенского, Керенский теснит соглашателей. Фракции меньшевиков и эсеров заседают всю ночь на 24 июля, томясь беспомощностью. В конце концов исполнительные комитеты большинством 147 голосов против 46 при 42 воздержавшихся -- небывалая оппозиция! -- одобряют передачу власти Керенскому без условий и без ограничений. На происходившем одновременно кадетском съезде раздались голоса за свержение Керенского, но Милюков осадил нетерпеливых, предлагая пока ограничиться давлением. Это не значит, что Милюков делал себе иллюзии насчет Керенского. Но он видел в нем точку приложения для сил имущих классов. Освободив правительство от советов, освободить его от Керенского не представляло бы уже никакого труда.
Тем временем боги коалиции продолжали жаждать. Постановление об аресте Ленина предшествовало образованию переходного правительства 7 июля. Теперь необходимо было актом твердости ознаменовать возрождение коалиции. Еще 13 июля появилось в газете Горького -- большевистской печати уже не существовало -- открытое письмо Троцкого Временному правительству. Оно гласило: "У вас не может быть никаких логических оснований в пользу изъятия меня из-под действия декрета, силою которого подлежат аресту т. т. Ленин, Зиновьев и Каменев. Что же касается политической стороны дела, то у вас не может быть оснований сомневаться в том, что я являюсь столь же непримиримым противником общей политики Временного правительства, как и названные товарищи". В ночь, когда созидалось новое министерство, в Петрограде были арестованы Троцкий и Луначарский, а на фронте -- прапорщик Крыленко, будущий верховный главнокомандующий большевиков.
Появившееся в свет после трехнедельного кризиса правительство выглядело заморышем. Оно состояло из фигур второго и третьего плана, подобранных по принципу наименьшего зла. Заместителем председателя оказался инженер Некрасов, левый кадет, который 27 февраля предлагал для подавления революции вручить власть одному из царских генералов. Беспартийный и безличный писатель Прокопович, обитавший на меже между кадетами и меньшевиками, стал министром промышленности и торговли. Бывший прокурор, затем радикальный адвокат Зарудный, сын "либерального" министра Александра II, призван был к руководству юстицией. Председатель крестьянского Исполнительного комитета Авксентьев получил портфель министра внутренних дел. Министром труда остался меньшевик Скобелев, министром продовольствия -- народный социалист Пешехонов. Из либералов в кабинет вошли столь же второстепенные фигуры, ни до, ни после того не игравшие руководящих ролей. На пост министра земледелия неожиданно вернулся Чернов: в четыре дня, протекшие между отставкой и новым назначением, он успел реабилитировать себя. В своей "Истории" Милюков бесстрастно отмечает, что характер отношений Чернова к германским властям "оставался невыясненным; возможно, -- присовокупляет он, -- что и показания русской разведки, и подозрения Керенского, Терещенко и других в этом отношении шли слишком далеко". Восстановление Чернова в звании министра земледелия являлось не более как данью престижу правящей партии эсеров, в которой Чернов, впрочем, все больше терял влияние. Зато Церетели предусмотрительно остался вне министерства: в мае считалось, что он будет полезен революции в составе правительства, теперь он собирался быть полезен правительству в составе Совета. С этого времени Церетели действительно выполняет обязанности комиссара буржуазии при системе советов. "Если бы интересы страны были нарушены коалицией, -- говорил он на заседании Петроградского Совета, -- наш долг -- отозвать наших товарищей из правительства". Речь шла уже не о том, чтобы, исчерпав либералов, устранить их, как обещал недавно Дан, а о том, чтобы, почувствовав себя исчерпанными, своевременно отойти от кормила самим. Церетели подготовлял полную сдачу власти буржуазии.
В первой коалиции, оформившейся 6 мая, социалисты были в меньшинстве; но они были фактическими хозяевами положения; в министерстве 24 июля социалисты были в большинстве, но они были только тенью либералов. "При небольшом номинальном перевесе социалистов, -- признает Милюков, -- действительный перевес в кабинете, безусловно, принадлежал убежденным сторонникам буржуазной демократии". Точнее было бы сказать: буржуазной собственности. С демократией дело обстояло менее определенно. В том же духе, хотя и с неожиданной мотивировкой, сравнивал июльскую коалицию с майской министр Пешехонов: тогда буржуазии нужна была опора слева;
теперь, когда грозит контрреволюция, нам необходима поддержка справа: "чем больше сил мы привлечем справа, тем меньше останется тех, которые будут нападать на власть". Несравненное правило политической стратегии: чтобы сломить осаду крепости, самое лучшее -- открыть ворота изнутри. Это и была формула новой коалиции.
Реакция наступала, демократия отступала. Классы и группы, устрашенные на первых порах революцией, поднимали голову. Интересы, которые вчера прятались, сегодня выступали наружу. Торговцы и спекулянты требовали истребления большевиков и свободы торговли;
они возвышали голос против всех ограничений оборота, даже и тех, которые введены были еще при царизме. Продовольственные управы, пытавшиеся бороться со спекуляцией, объявлялись виновными в недостатке жизненных продуктов. С управ ненависть переносилась на советы. Меньшевистский экономист Громан докладывал, что поход торговцев "особенно усилился после событий 3--4 июля". Советы делались ответственными за поражения, дороговизну и ночные грабежи.
Встревоженное монархическими происками и боясь какого-либо ответного взрыва слева, правительство отправило 1 августа Николая Романова с семьей в Тобольск. На следующий день закрыта была новая газета большевиков "Рабочий и солдат". Отовсюду поступали сведения о массовых арестах войсковых комитетов. Большевики могли собрать в конце июля свой съезд лишь полулегально. Армейские съезды запрещались. Съезжаться стали те, которые раньше сидели по домам: землевладельцы, торговцы и промышленники, казачьи верхи, духовенство, георгиевские кавалеры. Их голоса звучали однородно, различаясь лишь степенью дерзости. Бесспорное, хотя и не всегда открытое дирижерство принадлежало кадетской партии.
На торгово-промышленном съезде, собравшем в начале августа около 300 представителей важнейших биржевых и предпринимательских организаций, программную речь произнес текстильный король Рябушинский, который не поставил свой светильник под спудом. "У Временного правительства была лишь видимость власти... фактически воцарилась шайка политических шарлатанов... Правительство налегает на налоги, в первую очередь облагая жестоко торгово-промышленный класс... Целесообразно ли давать расточителю? Не лучше ли во имя спасения родины наложить опеку на расточителей?.." И, наконец, заключительная угроза: "Костлявая рука голода и народной нищеты схватит за горло друзей народа!" Фраза о костлявой руке голода, обобщавшая политику локаутов, прочно вошла с этого времени в политический словарь революции. Она дорого обошлась капиталистам. В Петрограде открылся съезд губернских комиссаров. Агенты Временного правительства, которые, по замыслу, должны были стать вокруг него стеной, сомкнулись на самом деле против него и под руководством своего кадетского ядра взяли злополучного министра внутренних дел Авксентьева в штыки. "Нельзя сидеть между двух стульев:
власть должна властвовать, а не быть марионеткой". Соглашатели оправдывались и протестовали вполголоса, опасаясь, что их спор с союзниками подслушают большевики. Министер-социалист ушел со съезда как обваренный.
Эсеровская и меньшевистская печать заговорила постепенно языком жалобы и обиды. На ее страницах стали появляться неожиданные разоблачения. 6 августа эсеровское "Дело народа" опубликовало письмо группы левых юнкеров, присланное ими с дороги к фронту: авторов "поразила роль, в которой выступали юнкера... систематическое битье по физиономии, участие юнкеров в карательных экспедициях, сопровождавшихся расстрелами без суда и следствия, по одному лишь приказанию батальонного командира... Озлобленные солдаты стали стрелять в отдельных юнкеров из-за угла"... Так выглядела работа по оздоровлению армии.
Реакция наступала, правительство отступало. 7 августа освобождены были из тюрьмы наиболее популярные черносотенные деятели, причастные к распутинским кругам и к еврейским погромам. Большевики оставались в "Крестах", где надвигалась голодовка арестованных рабочих, солдат и матросов. Рабочая секция Петроградского Совета послала в этот день приветствие Троцкому, Луначарскому, Коллонтай и другим заключенным.
Промышленники, губернские комиссары, казачий съезд в Новочеркасске, патриотическая печать, генералы, либералы -- все считали, что производить выборы в Учредительное собрание в сентябре совершенно невозможно; лучше всего было бы отложить их до конца войны. На это правительство, однако, пойти не могло. Но компромисс был найден: созыв Учредительного собрания был отсрочен до 28 ноября. Не без брюзжания кадеты приняли отсрочку: они твердо рассчитывали, что за остающиеся три месяца должны будут произойти решающие события, которые самый вопрос об Учредительном собрании перенесут в иную плоскость. Надежды эти все более открыто связывались с именем Корнилова.
Реклама вокруг фигуры нового "верховного" стала отныне в центре буржуазной политики. Биография "первого народного главнокомандующего распространялась в огромном количестве экземпляров, при активном содействии ставки. Когда Савинков, в качестве управляющего военным министерством, говорил журналистам: "Мы полагаем", то "мы" означало не Савинков и Керенский, а Савинков и Корнилов. Шум вокруг Корнилова заставлял Керенского настораживаться. Шли все более упорные слухи о заговоре, в центре которого стоит комитет союза офицеров при ставке. Личное свидание главы правительства и главы армии в начале августа только разожгло их взаимную антипатию. "Этот легковесный краснобай хочет мною командовать?" -- должен был сказать себе Корнилов. "Этот ограниченный и невежественный казак собирается спасать Россию?" -- не мог не подумать Керенский. Оба были по-своему правы. Программа Корнилова, включавшая в свой состав милитаризацию заводов и железных дорог, распространение смертной казни на тыл и подчинение ставке петроградского военного округа вместе со столичным гарнизоном, стала тем временем известна в соглашательских кругах. За официальной программой без труда угадывалась другая, невысказанная, но тем более действительная. Левая печать забила тревогу. Исполнительный комитет выдвигал новую кандидатуру в главнокомандующие в лице генерала Черемисова. О предстоящей отставке Корнилова заговорили открыто. Реакция всполошилась.
6 августа совет союза двенадцати казачьих войск: донского, кубанского, терского и пр. -- постановил, не без участия Савинкова, "громко и твердо" довести до сведения правительства и народа, что снимает с себя ответственность за поведение казачьих войск на фронте и в тылу в случае смены "вождя-героя" генерала Корнилова. Конференция союза георгиевских кавалеров еще более твердо пригрозила правительству: если Корнилов будет смещен, то союз немедленно отдаст "боевой клич всем георгиевским кавалерам о выступлении совместно с казачеством". Ни один из генералов не протестовал против этого нарушения субординации, и печать порядка с восторгом печатала постановления, означавшие угрозу гражданской войны. Главный комитет союза офицеров армии и флота разослал телеграмму, в которой все свои надежды возлагал "на любимого вождя генерала Корнилова", призывая "всех честных людей" выразить ему доверие. Заседавшее в те дни в Москве совещание "общественных деятелей" правого лагеря послало Корнилову телеграмму, в которой присоединяло свой голос к голосу офицеров, георгиевских кавалеров и казачества: "Вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верой". Яснее нельзя было сказать. В совещании принимали участие промышленники и банкиры, как Рябушинский и Третьяков, генералы Алексеев и Брусилов, представители духовенства и профессуры, вожди кадетской партии во главе с Милюковым. В качестве прикрытия фигурировали представители полуфиктивного "крестьянского союза", который должен был дать кадетам опору в крестьянских верхах. На председательском кресле возвышалась монументальная фигура Родзянко, благодарившего делегацию казачьего полка за усмирение большевиков. Кандидатура Корнилова на роль спасителя страны была, таким образом, открыто выдвинута наиболее авторитетными представителями имущих и образованных классов России.
После такой подготовки верховный главнокомандующий вторично появляется у военного министра для переговоров о представленной им программе спасения страны. "По приезде в Петроград, -- рассказывает об этом визите Корнилова начальник его штаба генерал Лукомский, -- он поехал в Зимний дворец в сопровождении текинцев с двумя пулеметами. Эти пулеметы, после входа генерала Корнилова в Зимний дворец, были сняты с автомобиля, и текинцы дежурили у подъезда дворца, чтобы, в случае надобности, прийти на помощь главнокомандующему". Предполагалось, что помощь главнокомандующему может понадобиться против министра-председателя. Пулеметы текинцев были пулеметами буржуазии, направленными в сторону соглашателей, путающихся в ногах. Так выглядело правительство спасения, независимое от советов!
Немедленно после корниловского визита член Временного правительства Кокошкин заявил Керенскому, что кадеты выйдут в отставку, "если не будет сегодня же принята программа Корнилова". Хоть и без пулеметов, но кадеты разговаривали с правительством ультимативным языком Корнилова. И это помогало. Временное правительство поспешило рассмотреть доклад верховного главнокомандующего и признало в принципе возможным применение предложенных им мер, "до смертной казни в тылу включительно".
В мобилизацию сил реакции, естественно, включился Всероссийский церковный собор, который по официальной своей цели должен был завершить освобождение православной церкви от бюрократического пленения, по существу же должен был оградить ее от революции. С устранением монархии церковь лишилась своего официального главы. Ее отношения с государством, исконным защитником и покровителем, повисли в воздухе. Правда, святейший Синод в послании от 9 марта поспешил благословить совершившийся переворот и призвал народ "довериться Временному правительству". Однако будущее нависало угрозой. Правительство отмалчивалось в церковном вопросе, как и в других. Духовенство совершенно растерялось. Изредка откуда-нибудь с окраины, из города Верного на границе Китая, приходила от местного причта телеграмма, заверявшая князя Львова, что его политика вполне отвечает заветам Евангелия. Подлаживаясь к перевороту, церковь не осмеливалась вмешаться в события. Резче всего это сказывалось на фронте, где влияние духовенства свалилось вместе с дисциплиной страха. Деникин признает: "Если офицерский корпус все же долгое время боролся за свою командную власть и военный авторитет, то голос пастырей с первых же дней революции замолк и всякое участие их в жизни войск прекратилось". Съезды духовенства в ставке и в штабах армий проходили совершенно бесследно.
Собор, являвшийся прежде всего кастовым делом самого духовенства, особенно его верхнего яруса, не остался все же замкнут в рамки церковной бюрократии: за него изо всех сил ухватилось либеральное общество. Кадетская партия, не находившая в народе никаких политических корней, мечтала о том, чтобы реформированная церковь послужила для нее трансмиссией к массам. В подготовке собора деятельную роль играли, наряду с князьями церкви и впереди их, светские политики разных оттенков -- как князь Трубецкой, граф Олсуфьев, Родзянко, Самарин, либеральные профессора и писатели. Кадетская партия тщетно пыталась создать вокруг собора атмосферу церковной реформации, боясь в то же время неосторожным движением раскачать подгнившую подстройку. Об отделении церкви от государства не было и речи ни у духовенства, ни у светских реформаторов. Князья церкви, естественно, склонны были ослабить контроль государства над своими внутренними делами, но с тем, чтобы государство и впредь не только ограждало их привилегированное положение, их земли и доходы, но и продолжало бы покрывать львиную долю их расходов. В свою очередь либеральная буржуазия готова была обеспечить православию сохранение положения господствующей церкви, но под условием, чтобы она научилась по-новому обслуживать в массах интересы господствующих классов.
Но здесь главные трудности и начинались. Тот же Деникин сокрушенно отмечает, что русская революция "не создала ни одного сколько-нибудь заметного народно-религиозного движения". Правильнее было бы сказать, что по мере вовлечения в революцию новых слоев народа они почти автоматически поворачивались спиною к церкви, если даже раньше были связаны с ней. В деревне отдельные священники могли еще иметь личное влияние, в зависимости от их поведения в земельном вопросе. В городе никому не только в рабочей, но и в мелкобуржуазной среде не приходило в голову обращаться к духовенству за разрешением поднятых революцией вопросов. Подготовка церковного собора натолкнулась на полное безучастие народа. Интересы и страсти масс находили свое выражение на языке социалистических лозунгов, а не богословских текстов. Запоздалая Россия проходила свою историю по сокращенному курсу: она оказалась вынуждена перешагнуть не только через эпоху Реформации, но и через эпоху буржуазного парламентаризма.
Задуманный в месяцы прилива революции церковный собор совпал с неделями ее отлива. Это еще более сгустило его реакционную окраску. Состав собора, круг затронутых им вопросов, даже церемониал его открытия -- все свидетельствовало о коренных изменениях в отношении разных классов к церкви. На богослужении в Успенском соборе наряду с Родзянко и кадетами присутствовали Керенский и Авксентьев. Московский городской голова эсер Руднев в приветствии сказал: "Пока будет жить русский народ, в душе его будет гореть вера христианская". Вчера еще эти люди считали себя прямыми потомками русского просветителя Чернышевского.
Собор рассылал печатные воззвания во все концы, взывал о сильной власти, обличал большевиков и заклинал, в тон с министром труда Скобелевым: "Рабочие, трудитесь, не жалея сил, и подчиняйте ваши требования благу родины". Но особенное внимание уделил собор земельному вопросу. Митрополиты и епископы были не менее помещиков напуганы и ожесточены размахом крестьянского движения, и страх за церковные и монастырские земли захватывал их души гораздо сильнее, чем вопрос о демократизации церковного прихода. Грозя божьим гневом и отлучением от церкви, послание собора требует "немедленно возвратить церквам, обителям, причтам и частным владельцам награбленные у них земли, леса и урожаи". Вот где уместно вспомнить о гласе вопиющего в пустыне! Собор тянулся из недели в неделю и до высшей точки своих работ, восстановления патриаршества, упраздненного Петром двести лет тому назад, добрался только после октябрьского переворота.
В конце июля правительство постановило созвать на 13 августа в Москве Государственное совещание от всех классов и общественных учреждений страны. Состав совещания определялся самим правительством. В полном противоречии с результатами всех без исключения демократических выборов, происходивших в стране, правительство приняло меры к тому, чтобы заранее обеспечить на совещании одинаковую численность представителей имущих классов и народа. Только на основе такого искусственного равновесия правительство спасения революции еще надеялось спастись само. Никакими определенными правами этот земский собор не наделялся. "Совещание... получало, -- по словам Милюкова, -- самое большее -- лишь совещательный голос": имущие классы хотели показать демократии пример самоотречения, чтобы тем вернее завладеть затем властью целиком. Официально целью совещания объявлялось "единение государственной власти со всеми организованными силами страны". Печать говорила о необходимости сплотить, примирить, ободрить, поднять дух. Другими словами, одни не хотели, а другие не способны были ясно сказать, для чего, собственно, совещание собирается. Назвать вещи по имени и здесь стало задачей большевиков.
КЕРЕНСКИЙ И КОРНИЛОВ
(ЭЛЕМЕНТЫ БОНАПАРТИЗМА В РУССКОЙ РЕВОЛЮЦИИ)
Немало написано на ту тему, что дальнейшие несчастья, включая и пришествие большевиков, могли бы быть избегнуты, если бы вместо Керенского во главе власти стоял человек с ясной мыслью и твердым характером. Неоспоримо, что Керенскому не хватало ни того, ни другого. Но почему же определенные общественные классы оказались вынуждены поднять именно Керенского на своих плечах?
Как бы для того, чтобы освежить нашу историческую память, испанские события снова показывают нам, как революция, смывая привычные политические разграничения, обволакивает на первых порах розовой туманностью всех и все. Даже враги ее стремятся в этой стадии окраситься ее краской: в этой мимичности выражается полуинстинктивное стремление консервативных классов приспособиться к угрожающим переменам, чтобы как можно меньше пострадать от них. Солидарность нации, основанная на рыхлых фразах, превращает соглашательство в необходимую политическую функцию. Мелкобуржуазные идеалисты, глядящие поверх классов, думающие готовыми фразами, не знающие, чего хотят, и желающие всем всего лучшего, являются на этой стадии единственно мыслимыми вождями большинства. Если бы у Керенского была ясная мысль и твердая воля, он оказался бы совершенно непригоден для своей исторической роли. Это не ретроспективная оценка. Так смотрели большевики и в разгаре событий. "Защитник по политическим делам, социал-революционер, который стоял во главе трудовиков, радикал без какой бы то ни было социалистической школы -- Керенский полнее всего отражал первую эпоху революции, ее "национальную" бесформенность, зажигательный идеализм ее надежд и ожиданий, -- так писал автор этих строк в тюрьме Керенского после июльских дней. -- Керенский говорил о земле и воле, о порядке, о мире народов, о защите отечества, героизме Либкнехта, о том, что русская революция должна поразить мир своим великодушием, и размахивал при этом красным шелковым платочком. Полупроснувшийся обыватель с восторгом слушал эти речи: ему казалось, что это он сам говорит с трибуны. Армия встретила Керенского как избавителя от Гучкова. Крестьяне слышали о нем как о трудовике, о мужицком депутате. Либералов подкупала крайняя умеренность идей под бесформенным радикализмом фраз..."
Но период всеобщих объятий длится недолго. Борьба классов замирает в начале революции только для того, чтобы ожить затем в виде гражданской войны. В феерическом подъеме соглашательства заранее заключено его неизбежное крушение. Быструю утрату Керенским популярности официозный французский журналист Клод Анэ объяснял тем, что недостаток такта толкал социалистического политика на действия, "мало гармонирующие" с его ролью. "Он посещает императорские ложи. Он живет в Зимнем или Царскосельском дворце. Он спит в постели русских императоров. Немножко слишком много тщеславия, и притом слишком заметного; это шокирует в стране, наиболее простой в мире". Такт, в малом, как и в большом, предполагает понимание обстановки и своего места в ней. Этого у Керенского не было и следа. Доверчиво поднятый массами, он был совершенно чужд им, не понимал их и нисколько не интересовался тем, как они воспринимают революцию и какие делают из нее выводы. Массы ждали от него смелых действий, а он требовал от масс не мешать его великодушию и красноречию. В то время как Керенский наносил арестованной семье царя театральный визит, солдаты, окарауливавшие дворец, говорили коменданту: "Мы вот на нарах спим, у нас довольствие плохое, а Николашка хоть и арестован, у него мясо в помойку кидают". Это были "невеликодушные" слова, но они выражали то, что чувствовали солдаты.
Вырвавшийся из вековой скованности народ на каждом шагу переступал черту, какую ему указывали просвещенные вожди. Керенский причитал на эту тему в конце апреля: "Неужели русское свободное государство есть государство взбунтовавшихся рабов?.. Я жалею, что не умер два месяца назад: я бы умер с великой мечтой" и т. д. Этой плохой риторикой он надеялся повлиять на рабочих, солдат, матросов, крестьян. Адмирал Колчак рассказывал впоследствии перед советским трибуналом, как радикальный военный министр объезжал в мае суда Черноморского флота, чтобы примирить матросов с офицерами. Оратору казалось после каждой речи, что цель достигнута: "Вот видите, адмирал, все улажено..." Но ничто не было улажено: развал флота только начинался.
Чем дальше, тем острее Керенский возмущал массы жеманничаньем, чванством, заносчивостью. Во время объезда фронта он раздраженно выкрикивал в вагоне своему адъютанту, может быть, с таким расчетом, чтобы его услышали генералы: "Гоните вы эти проклятые комитеты в шею!" Прибыв в Балтийский флот, Керенский приказал Центральному комитету моряков явиться к нему на адмиральский корабль. Центробалт, как советский орган, не был подчинен министру и счел приказание оскорбительным. Председатель комитета матрос Дыбенко ответил: "Если Керенский желает говорить с Центробалтом, пусть придет к нам". Разве это не невыносимая дерзость! На судах, где Керенский вступал с матросами в политические разговоры, дело шло не лучше, особенно на большевистски настроенном корабле "Республика", где министра допрашивали по пунктам: почему он в Государственной думе голосовал за войну? почему подписался под империалистской нотой Милюкова от 21 апреля? почему назначил царским сенатором 6000 рублей в год пенсии? Керенский отказался отвечать на эти коварные вопросы, поставленные его "недругами". Команда сухо признала объяснения министра "неудовлетворительными"... При гробовом молчании матросов Керенский покинул корабль. "Восставшие рабы!" -- говорил радикальный адвокат с зубовным скрежетом. А матросы испытывали чувство гордости: "Да, мы были рабы и мы восстали!"
Бесцеремонностью своего обращения с демократическим общественным мнением Керенский на каждом шагу вызывал полуконфликты с советскими вождями, которые шли по тому же пути, что и он, но с большей оглядкой на массы. Уже 8 марта Исполнительный комитет, испуганный протестами снизу, объявил Керенскому о недопустимости освобождения из-под ареста полицейских. Через несколько дней соглашатели видели себя вынужденными протестовать против намерения министра юстиции вывезти царскую семью в Англию. Еще через две-три недели Исполком ставил общий вопрос об "урегулировании отношений" с Керенским. Но эти отношения не были и не могли быть урегулированы. Столь же неблагополучно обстояло дело и по партийной линии. На эсеровском съезде в начале июня Керенский был забаллотирован при выборах в ЦК, получив 135 голосов из 270. Как извивались лидеры, разъясняя направо и налево, что "за товарища Керенского многие не голосовали ввиду его перегруженности". На самом деле, если штабные и департаментские эсеры обожали Керенского как источник благ, то старые эсеры, связанные с массами, относились к нему без доверия и без уважения. Но без Керенского ни Исполнительный комитет, ни партия эсеров обойтись не могли: он был необходим как соединительное звено коалиции.
В советском блоке ведущая роль принадлежала меньшевикам: они изобретали решения, т. е. способы уклонения от действий. Но в государственном аппарате народники имели над меньшевиками явный перевес, который нагляднее всего выражался в доминирующем положении Керенского. Полу кадет-полу эсер Керенский был в правительстве не представителем советов, как Церетели или Чернов, а живой связью между буржуазией и демократией. Церетели -- Чернов представляли одну из сторон коалиции. Керенский был персональным воплощением самой коалиции. Церетели жаловался на преобладание у Керенского "личных моментов", не понимая, что они неотделимы от его политической функции. Сам Церетели в качестве министра внутренних дел издал циркуляр на тему о губернском комиссаре, который должен опираться на все местные "живые силы", т. е. на буржуазию и на советы, и проводить политику Временного правительства, не поддаваясь "партийным влияниям". Этот идеальный комиссар, возвышающийся над враждебными классами и партиями, чтобы в себе самом и в циркуляре почерпнуть свое призвание, -- ведь это и есть Керенский губернского или уездного масштаба. Для увенчания системы необходим был независимый всероссийский комиссар в Зимнем дворце. Без Керенского соглашательство было бы то же, что церковный купол без креста.
История возвышения Керенского полна поучительности. Министром юстиции он стал благодаря февральскому восстанию, которого он боялся. Апрельская демонстрация "восставших рабов" сделала его военным и морским министром. Июльские бои, вызванные "немецкими агентами", поставили его во главе правительства. В начале сентября движение масс делает главу правительства еще и верховным главнокомандующим. Диалектика соглашательского режима и вместе с тем его злая ирония состояли в том, что давлением своим массы должны были поднять Керенского на самую высшую точку, прежде чем опрокинуть его.
Презрительно отмахиваясь от народа, давшего ему власть, Керенский тем более жадно ловил знаки одобрения образованного общества. Еще в первые дни революции вождь московских кадетов доктор Кишкин рассказывал, вернувшись из Петрограда: "Если бы не Керенский, то не было бы того, что мы имеем. Золотыми буквами будет записано его имя на скрижалях истории". Либеральные хвалы стали одним из важнейших политических критериев Керенского. Но он не мог, да и не хотел сложить просто свою популярность у ног буржуазии. Наоборот, он все больше входил во вкус потребности видеть все классы у собственных ног. "Мысль противопоставить и уравновесить между собой представительство буржуазии и демократии, -- свидетельствует Милюков, -- не чужда была Керенскому с самого начала революции". Этот курс естественно вытекал из всего его жизненного пути, пролегавшего между либеральной адвокатурой и подпольными кружками. Почтительно заверяя Бьюкенена, что "Совет умрет естественной смертью", Керенский на каждом шагу пугал своих буржуазных коллег гневом Совета. А в тех нередких случаях, когда лидеры Исполнительного комитета расходились с Керенским, он стращал их самой страшной из катастроф: отставкой либералов.
Когда Керенский повторял, что не хочет быть Маратом русской революции, это означало, что он отказывается применять суровые меры против реакции, но отнюдь не против "анархии". Такова, впрочем, и вообще мораль противников насилия в политике: они отвергают его, поскольку дело идет об изменении того, что существует; но для защиты порядка не останавливаются перед самой беспощадной расправой.
В период подготовки наступления на фронте Керенский стал особенно излюбленной фигурой имущих классов. Терещенко рассказывал направо и налево о том, как высоко наши союзники ценят "труды Керенского"; строгая к соглашателям кадетская "Речь" неизменно подчеркивала свое расположение к военному министру; сам Родзянко признавал, что "этот молодой человек... с удвоенной силой каждый день воскресает для блага родины и созидательной работы". Такими отзывами либералы хотели заласкать Керенского. Но и по существу они не могли не видеть, что он работает на них. "...Подумайте, -- спрашивал Ленин, -- что было бы, если бы Гучков стал отдавать приказы к наступлению, расформировывать полки, арестовывать солдат, запрещать съезды, кричать солдатам "ты", называть их "трусами" и т. д. А Керенский эту "роскошь" может себе еще позволить, пока он не прожил того, правда, головокружительно быстро тающего доверия, которое народ отпустил ему в кредит..."
Наступление, поднявшее репутацию Керенского в рядах буржуазии, окончательно подорвало его популярность в народе. Крах наступления был, по существу, крахом Керенского в обоих лагерях. Но поразительное дело: "незаменимым" его делала отныне именно его двухсторонняя скомпрометированность. О роли Керенского в создании второй коалиции Милюков выражается так: "единственный человек, который был возможен", но, у вы, "не тот, кто был нужен"... Руководящие либеральные политики никогда, впрочем, не брали Керенского слишком всерьез. А широкие круги буржуазии все больше возлагали на него ответственность за все удары судьбы. "Нетерпение патриотически настроенных групп" побуждало, по свидетельству Милюкова, искать сильного человека. Одно время на эту роль выдвигался адмирал Колчак. Водворение сильного человека у кормила "мыслилось в ином порядке, чем порядок переговоров и соглашений". Этому нетрудно поверить. "На демократизм, на волю народную, на Учредительное собрание,
-- пишет Станкевич о кадетской партии, -- надежды были уже брошены: ведь муниципальные выборы по всей России дали подавляющее большинство социалистам... И начинаются судорожные поиски власти, которая могла бы не убеждать, а только приказывать". Точнее сказать, власти, которая могла бы взять революцию за горло.
В биографии Корнилова и в свойствах его личности нелегко выделить черты, которые оправдывали бы его кандидатуру на пост спасителя. Генерал Мартынов, бывший в мирное время начальником Корнилова по службе, а во время войны разделявший с ним плен в одном из австрийских замков, характеризует Корнилова такими словами: "...Отличаясь упорным трудолюбием и большой самоуверенностью, он, по своим умственным способностям, был заурядным средним человеком, лишенным широкого кругозора". Мартынов записывает в актив Корнилову две черты: личную храбрость и бескорыстие. В той среде, где прежде всего заботились о личной безопасности и нещадно воровали, эти качества бросались в глаза. Стратегических способностей, прежде всего способности оценить обстановку в целом в ее материальных и моральных элементах, у Корнилова не было и в помине. "К тому же ему недоставало организаторского таланта, - говорит Мартынов, -- а по запальчивости и неуравновешенности своего характера он был вообще мало способен к планомерным действиям". Брусилов, наблюдавший всю боевую деятельность своего подчиненного за время мировой войны, отзывался о нем с полным пренебрежением: "Начальник лихого партизанского отряда
-- и больше ничего". Официальная легенда, которая создана была вокруг корниловской дивизии, диктовалась потребностью патриотического общественного мнения находить светлые пятна на мрачном фоне. "48-я дивизия, -- пишет Мартынов, -- погибла лишь вследствие безобразного управления... самого Корнилова, который... не сумел организовать отступательное движение, а главное, неоднократно менял свои решения и терял время..." В последний момент Корнилов бросил заведенную им в капкан дивизию на произвол судьбы, чтобы самому попытаться спастись от пленения. Однако после четырех суток блужданий незадачливый генерал сдался австрийцам и лишь впоследствии бежал из плена. "По возвращении в Россию в беседах с разными газетными корреспондентами Корнилов разукрасил историю своего побега яркими цветами фантазии". Над прозаическими поправками, которые хорошо осведомленные свидетели вносят в легенду, у нас нет основания останавливаться. По-видимому, с этого момента у Корнилова появляется вкус к газетной рекламе.
До революции Корнилов был монархистом черносотенного оттенка. В плену при чтении газет он неоднократно говаривал, что "с удовольствием перевешал бы всех этих Гучковых и Милюковых". Но политические идеи занимали его, как вообще людей подобного склада, лишь постольку, поскольку касались непосредственно его самого. После февральского переворота Корнилов очень легко объявил себя республиканцем. "Он весьма плохо разбирался, -- по отзыву того же Мартынова, -- в скрещивавшихся интересах различных слоев русского общества, не знал ни партийных группировок, ни отдельных общественных деятелей". Меньшевики, эсеры и большевики сливались для него в одну враждебную массу, которая мешает командирам командовать, помещикам -- пользоваться поместьями, фабрикантам -- вести производство, купцам -- торговать.
Комитет Государственной думы уже 2 марта ухватился за генерала Корнилова и за подписью Родзянко настаивал перед ставкой о назначении "доблестного, известного всей России героя" главнокомандующим войсками Петроградского военного округа. На телеграмме Родзянко царь, уже переставший быть царем, надписал: "Исполнить". Так революционная столица получила своего первого красного генерала. В протоколах Исполнительного комитета от 10 марта записана о Корнилове фраза: "...генерал старой закваски, который хочет закончить революцию". В первые дни генерал постарался, впрочем, показать себя с выгодной стороны и не без шума выполнил ритуал ареста царицы -- это ставилось ему в плюс. Из воспоминаний назначенного им коменданта Царского Села полковника Кобылинского обнаруживается, однако, что Корнилов играл на два фронта. После представления царице, сдержанно рассказывает Кобылинский, "Корнилов сказал мне: "Полковник, оставьте нас вдвоем. Сами идите и станьте за дверью". Я вышел. Спустя минут пять Корнилов позвал меня. Я вошел. Государыня подала мне руку..." Ясно, Корнилов отрекомендовал полковника как друга. В дальнейшем мы узнаем о сценах объятий между царем и его "тюремщиком" Кобылинским. В качестве администратора Корнилов оказался на своем новом посту из рук вон плох. "Его ближайшие сотрудники в Петрограде, -- пишет Станкевич, -- постоянно жаловались на его неспособность работать и руководить делом". В столице Корнилов задержался, однако, недолго. В апрельские дни он попытался, не без внушений со стороны Милюкова, учинить первое кровопускание революции, но натолкнулся на сопротивление Исполнительного комитета, вышел в отставку, получил в командование армию, затем -- Юго-Западный фронт. Не дожидаясь легального введения смертной казни, Корнилов отдал приказ расстреливать дезертиров и выставлять трупы с надписями на дорогах, грозил суровыми карами крестьянам за нарушение права помещичьей собственности, сформировал ударные батальоны и при каждом подходящем случае грозил кулаком Петрограду. Это сразу окружило его имя ореолом в глазах офицерства и имущих классов. Но и многие комиссары Керенского сказали себе: иной надежды, кроме как на Корнилова, уже не остается. Через несколько недель боевой генерал с печальным опытом командования дивизией стал верховным главнокомандующим разлагающейся многомиллионной армии, которую Антанта хотела заставить сражаться до полной победы.
У Корнилова закружилась голова. Политическое невежество и узость горизонта делали его легкой добычей искателей приключений. Своенравно отстаивая свои личные прерогативы, "человек с сердцем льва и с мозгами барана", как характеризовали Корнилова генерал Алексеев, а вслед за ним Верховский, легко поддавался чужим влияниям, если только они совпадали с голосом его честолюбия. Дружественный Корнилову Милюков отмечает в нем "детскую доверчивость к людям, умевшим ему польстить". Ближайшим вдохновителем верховного главнокомандующего в скромном звании ординарца оказался некий Завойко -- темная фигура из бывших помещиков, нефтяной спекулянт и авантюрист, который особенно импонировал Корнилову своим пером: у Завойко был действительно резвый стиль ни перед чем не останавливающегося проходимца. Ординарец был режиссером рекламы, автором "народной" биографии Корнилова, составителем докладных записок, ультиматумов и вообще тех документов, для которых, по выражению генерала, требовался "сильный, художественный стиль". К Завойко присоединился другой искатель приключений, Аладьин, бывший депутат первой Думы, проведший несколько лет в эмиграции, не вынимавший изо рта английской трубки и потому считавший себя специалистом по международным вопросам. Эти двое стояли по правую руку Корнилова, связывая его с очагами контрреволюции. Левый фланг его прикрывали Савинков и Филоненко: всемерно поддерживая преувеличенное мнение генерала о самом себе, они заботились о том, чтобы он преждевременно не сделал себя невозможным в глазах демократии. "К нему шли и честные и бесчестные, и искренние и интриганты, и политические деятели и воины и авантюристы, -- пишет патетический генерал Деникин, -- и все в один голос говорили: "Спаси". Какова была пропорция честных и бесчестных, установить нелегко. Во всяком случае, Корнилов серьезно счел себя призванным "спасти" и оказался поэтому прямым конкурентом Керенского. Соперники вполне искренне ненавидели друг друга. "Керенский, -- по словам Мартынова, -- усвоил себе высокомерный тон в отношениях со старшими генералами. Скромный труженик Алексеев и дипломатичный Брусилов позволяли себя третировать, но подобная тактика была неприменима к самолюбивому и обидчивому Корнилову, который... в свою очередь свысока смотрел на адвоката Керенского". Более слабый из двух готов был на уступки и предлагал серьезные авансы. По крайней мере, в конце июля Корнилов говорил Деникину, что из правительственных кругов ему предлагают войти в состав министерства. "Ну нет! Эти господа слишком связаны с советами... Я им говорю: предоставьте мне власть, тогда я поведу решительную борьбу".
Под ногами Керенского почва колыхалась, как на торфяных болотах. Выхода он искал, как всегда, в области словесных импровизаций: собрать, провозгласить, заявить. Личный успех 21 июля, когда он поднялся над враждующими лагерями демократии и буржуазии в качестве незаменимого, подсказал Керенскому идею Государственного совещания в Москве. То, что происходило в закрытом зале Зимнего дворца, должно было быть перенесено на открытую сцену. Пусть страна собственными глазами увидит, что все расползется по швам, если Керенский не возьмет в руки вожжи и кнут!
* * *
К участию в Государственном совещании привлечены были, по официальному списку, "представители политических, общественных, демократических, национальных, торгово-промышленных и кооперативных организаций, руководители органов демократии, высшие представители армии, научных учреждений, университетов, члены Государственной думы четырех составов". Намечалось около 1500 участников, собралось около 2500, причем расширение происходило целиком в интересах правого крыла. Московская газета эсеров укоризненно писала по адресу своего правительства: "Против 150 представителей труда выступает 120 представителей торгово-промышленного класса. Против 100 крестьянских депутатов приглашаются 100 представителей землевладельцев. Против 100 представителей Совета явится 300 членов Государственной думы..." Газета партии Керенского выражала сомнение, чтобы такое совещание дало правительству "ту опору, которой оно ищет". Соглашатели ехали на совещание скрепя сердце: надо сделать, убеждали они друг друга, честную попытку договориться. Но как быть с большевиками? Необходимо было во что бы то ни стало помешать им вмешаться в диалог демократии с имущими классами. Особым постановлением Исполнительного комитета партийные фракции лишались права выступать без согласия его президиума. Большевики решили огласить от имени партии декларацию и покинуть совещание. Зорко подстерегавший каждое их движение президиум потребовал от них отказа от преступного замысла. Тогда большевики без колебаний вернули входные билеты. Они готовили иной, более внушительный ответ: слово было за пролетарской Москвой.
Почти с первых дней революции сторонники порядка противопоставляли при каждом подходящем случае спокойную "страну" неугомонному Петрограду. Созыв Учредительного собрания в Москве составлял один из лозунгов буржуазии. Национал-либеральный "марксист" Потресов слал проклятья Петрограду, вообразившему себя "новым Парижем". Как будто жирондисты не грозили громами старому Парижу и не предлагали ему свести свою роль к Увз! Провинциальный меньшевик говорил в июне на съезде советов: "Какой-нибудь Новочеркасск гораздо вернее отражает условия жизни во всей России, чем Петроград". В сущности, соглашатели, как и буржуазия, искали опоры не в действительных настроениях "страны", а в ими же создаваемой утешительной иллюзии. Теперь, когда предстояло прощупать политический пульс Москвы, устроителей совещания ожидало жестокое разочарование.
Чередовавшиеся с первых дней августа контрреволюционные совещания, начиная со съезда землевладельцев и кончая церковным собором, не только мобилизовали имущие круги Москвы, но подняли на ноги также рабочих и солдат. Угрозы Рябушинского, призывы Родзянко, братание кадетов с казачьими генералами -- все это происходило на глазах московских низов, все это большевистские агитаторы истолковывали по горячим следам газетных отчетов. Опасность контрреволюции приняла на этот раз осязательные, даже персональные формы. По фабрикам и заводам прошла волна возмущения. "Если советы бессильны, -- писала московская газета большевиков, -- пролетариат должен сплотиться вокруг своих жизнеспособных организаций". На первое место выдвинулись профессиональные союзы, стоявшие уже в большинстве под большевистским руководством. Настроение на заводах было настолько враждебным Государственному совещанию, что идея всеобщей стачки, выдвинутая снизу, была принята почти без сопротивления на собрании представителей всех ячеек московской организации большевиков. Профессиональные союзы подхватили инициативу. Московский Совет большинством 364 голосов против 304 высказался против стачки. Но так как на фракционных заседаниях рабочие -- меньшевики и эсеры -- голосовали за стачку и лишь подчинились партийной дисциплине, то решение давно не переизбиравшегося Совета, вынесенное к тому же против воли его действительного большинства, меньше всего могло остановить московских рабочих. Собрание правлений 41 профессионального союза постановило призвать рабочих к однодневной забастовке протеста. Районные советы оказались в большинстве на стороне партии и профессиональных союзов. Заводы тут же выдвинули требование перевыборов Московского Совета, который не только отстал от масс, но и попал в острое противоречие с ними. В Замоскворецком районном Совете совместно с заводскими комитетами требование замены депутатов, пошедших "против воли рабочего класса", собрало 175 голосов против 4 при 19 воздержавшихся!
Ночь накануне стачки была тем не менее тревожной ночью для московских большевиков. Страна шла по пути Петрограда, но отставала от него. Июльская демонстрация прошла в Москве неудачно: большинство не только гарнизона, но и рабочих не отважилось выйти на улицы против голоса Совета. Как будет на этот раз? Утро принесло ответ. Противодействие соглашателей не помешало забастовке стать могущественной демонстрацией враждебности к коалиции и правительству. Два дня тому назад газета московских промышленников самоуверенно писала: "Пусть же скорее петроградское правительство едет в Москву, пусть вслушается в голос святынь, колоколов, святых башен кремлевских..." Сегодня голос святынь оказался заглушен предгрозовой тишиной.
Член Московского комитета большевиков Пятницкий писал впоследствии: "Забастовка... прошла великолепно. Не было света, трамвая, не работали фабрики, заводы, железнодорожные мастерские и депо, даже официанты в ресторанах бастовали". Милюков внес в эту картину яркий штрих: "Съехавшиеся на совещание делегаты... не могли ехать на трамвае и завтракать в ресторане : это позволяло им, по признанию либерального историка, тем лучше оценить силу не допущенных на совещание большевиков. "Известия" Московского Совета исчерпывающе определили значение манифестации 12 августа: "Вопреки постановлению советов... массы пошли за большевиками". 400 000 рабочих бастовало в Москве и ее окрестностях по призыву партии, которая в течение пяти недель не выходила из-под ударов и вожди которой все еще скрывались в подполье или сидели в тюрьмах. Новый петроградский орган партии "Пролетарий", прежде чем быть закрытым, успел поставить соглашателям вопрос: "Из Петрограда -- в Москву, а из Москвы куда?"
Хозяева положения сами должны были задавать себе этот вопрос. В Киеве, Костроме, Царицыне проведены были однодневные забастовки протеста, всеобщие или частичные. Агитация охватила всю страну. Везде, в самых глухих углах, большевики предупреждали, что Государственное совещание носит "явно выраженный характер контрреволюционного заговора": к концу августа содержание этой формулы до конца раскрылось на глазах всего народа.
Делегаты совещания, как и буржуазная Москва, ждали выступления масс с оружием, стычек, боев, "августовских дней". Но выйти рабочим на улицу значило бы подставить себя под удары георгиевских кавалеров, офицерских отрядов, юнкеров, отдельных кавалерийских частей, горевших желанием взять реванш за стачку. Вызвать на улицу гарнизон значило бы внести в него раскол и облегчить дело контрреволюции, которая стояла со взведенным курком. Партия на улицу не звала, и сами рабочие, руководимые правильным чутьем, избегали открытого столкновения. Однодневная стачка как нельзя лучше отвечала обстановке: ее нельзя было спрятать под сукно, как поступлено было на совещании с декларацией большевиков. Когда город погрузился во тьму, вся Россия увидела большевистскую руку на выключателе. Нет, Петроград не изолирован! "В Москве, на патриархальность и смирение которой уповали многие, рабочие районы неожиданно оскалили зубы" -- так определил значение этого дня Суханов. В отсутствие большевиков, но под знаком оскаленных зубов пролетарской революции оказалось вынуждено заседать коалиционное совещание.
Москвичи острили, что Керенский приехал к ним "короноваться". Но на другой день прибыл из ставки с той же целью Корнилов, встреченных многочисленными делегациями, в том числе от церковного собора. На перрон из подошедшего поезда выскочили текинцы в ярко-красных халатах, с обнаженными кривыми шашками и выстроились в две шеренги. Восторженные дамы осыпали цветами героя, обходившего караул и депутации. Кадет Родичев закончил приветственную речь возгласом: "Спасите Россию, и благодарный народ увенчает вас!" Раздались патриотические всхлипывания. Морозова, купчиха-миллионерша, опустилась на колени. Офицеры на руках вынесли Корнилова к народу. В то время как главнокомандующий обходил георгиевских кавалеров, юнкеров, школу прапорщиков, сотню казаков, построившихся на площади перед вокзалом, Керенский в качестве военного министра и соперника принимал парад войск московского гарнизона. С вокзала Корнилов направился, по стопам царей, к Иверской иконе, где был отслужен молебен в присутствии эскорта мусульман-текинцев в гигантских папахах. "Это обстоятельство, -- пишет о молебне казачий офицер Греков, -- еще более расположило к Корнилову всю верующую Москву". Контрреволюция тем временем старалась завоевать улицу. С автомобилей щедро разбрасывали биографию Корнилова с его портретом. Стены были заклеены афишами, призывавшими народ на помощь герою. Как власть имущий, Корнилов принимал в своем вагоне политиков, промышленников, финансистов. Представители банков сделали ему доклад о финансовом положении страны. "Изо всех членов Думы, -- многозначительно пишет октябрист Шидловский, -- поехал к Корнилову в его поезд один Милюков, имевший с ним разговор, содержание которого мне неизвестно". Об этом разговоре мы узнаем позже от Милюкова то, что он сам сочтет нужным рассказать.
Подготовка военного переворота в это время шла уже полным ходом. За несколько дней до совещания Корнилов приказал, под видом помощи Риге, подготовить для движения на Петроград 4 конных дивизии. Оренбургский казачий полк направлен был ставкой в Москву "для поддержания порядка", но по приказанию Керенского оказался задержан в пути. В своих позднейших показаниях следственной комиссии по делу Корнилова Керенский говорил: "Мы получили сообщение, что во время Московского совещания будет провозглашена диктатура". Таким образом, в торжественные дни национального единства военный министр и верховный главнокомандующий занимались стратегическими перебросками друг против друга. Но декорум по возможности соблюдался. Отношения двух лагерей колебались между официально-дружественными заверениями и гражданской войной.
В Петрограде, несмотря на сдержанность масс, -- июльский опыт не прошел бесследно -- сверху, из штабов и редакций, с бешеной настойчивостью распространялись слухи о предстоящем восстании большевиков. Петроградские организации партии открытым воззванием предупредили массы о возможности провокационных призывов со стороны врагов. Московский Совет принял тем временем свои меры. Создан негласный революционный комитет из шести лиц, по два делегата от каждой из советских партий, включая и большевиков. Тайным приказом запрещено выставлять шпалеры из георгиевских кавалеров, офицеров и юнкеров по пути следования Корнилова. Большевикам, которым со времени июльских дней официальный доступ в казармы был закрыт, теперь с полной готовностью выдавали пропуска: без большевиков нельзя было овладеть солдатами. В то время как на открытой сцене меньшевики и эсеры вели переговоры с буржуазией о создании крепкой власти против руководимых большевиками масс, за кулисами те же меньшевики и эсеры совместно с не допущенными ими на совещание большевиками готовили массы к борьбе с заговором буржуазии. Вчера еще противившиеся демонстративной забастовке соглашатели сегодня звали рабочих и солдат готовиться к борьбе. Презрительное возмущение масс не мешало им откликаться на призыв с такой боевой готовностью, которая больше пугала соглашателей, чем радовала их. Вопиющая двойственность, принявшая характер почти откровенного вероломства на две стороны, была бы непостижимой, если бы соглашатели продолжали сознательно делать свою политику; на самом деле они только претерпевали ее последствия.
Крупные события явно нависали в воздухе. Но в дни совещания переворот, видимо, никем не намечался. Во всяком случае, никакого подтверждения слухов, на которые ссылался позже Керенский, ни в документах, ни в соглашательской литературе, ни в мемуарах правого крыла нет. Дело шло пока только о подготовке. По словам Милюкова -- а его показание совпадает с дальнейшим развитием событий, -- сам Корнилов наметил уже до совещания для своих действий число: 27 августа.
Эта дата оставалась, разумеется, известна немногим. Полупосвященные же, как всегда в таких случаях, приближали день великого события, и забегающие вперед слухи со всех сторон стекались к властям: казалось, что удар должен разразиться с часу на час.
Но именно возбужденное настроение буржуазных и офицерских кругов могло привести в Москве если не к покушению на переворот, то к контрреволюционным манифестациям с целью пробы сил. Еще более вероятна была попытка выделить из состава совещания какой-либо конкурирующий с советами центр спасения родины -- об этом правая печать говорила открыто. Но и до этого не дошло: помешали массы. Если у кое-кого и мелькала мысль приблизить час решающих действий, то под ударом стачки пришлось сказать себе: захватить революцию врасплох не удастся, рабочие и солдаты начеку, надо отложить. Даже всенародное шествие к Иверской иконе, затевавшееся попами и либералами по соглашению с Корниловым, было отменено.
Как только выяснилось, что непосредственной опасности нет, эсеры и меньшевики поспешили сделать вид, что ничего особенного не случилось. Они отказались даже возобновить большевикам пропуска в казармы, несмотря на то что оттуда продолжали настойчиво требовать большевистских ораторов. "Мавр выполнил свое дело", -- должны были с хитрым видом говорить друг другу Церетели, Дан и Хинчук, тогдашний председатель Московского Совета. Но большевики совсем не собирались переходить на положение мавра. Свое дело они еще только собирались выполнить.
* * *
Каждое классовое общество нуждается в единстве правительственной воли. Двоевластие есть по существу своему режим социального кризиса: знаменуя высшую расколотость нации, оно включает в себя потенциальную или открытую гражданскую войну. Никто более не хотел двоевластия. Наоборот, все жаждали крепкой, единодушной, "железной" власти. Июльское правительство Керенского было наделено неограниченными полномочиями. Замысел состоял в том, чтобы над демократией и над буржуазией, парализующими друг друга, поставить, по обоюдному согласию, "настоящую" власть. Идея вершителя судеб, возвышающегося над классами, есть не что иное, как идея бонапартизма. Если симметрично воткнуть две вилки в пробку, то она, при очень значительных колебаниях в ту и другую сторону, удержится даже на булавочной головке - это и есть механическая модель бонапартистского суперарбитра. Степень солидности такой власти, если отвлечься от международных условий, определяется устойчивостью равновесия антагонистических классов внутри страны. В середине мая Троцкий определил Керенского в заседании Петербургского Совета как "математическую точку русского бонапартизма". Бестелесность характеристики показывает, что дело шло не о личности, а о функции. В начале июля, как мы помним, все министры по указанию своих партий подали в отставку, предоставляя Керенскому создать власть. 21 июля этот опыт повторился в более демонстративной форме. Враждебные стороны взывали к Керенскому, каждая видела в нем часть самой себя, обе клялись ему в верности. Троцкий писал из тюрьмы: "Руководимый политиками, которые всего боятся, Совет не смел брать власть. Представительница всех клик собственности, кадетская партия еще не могла взять власть. Оставалось искать великого примирителя, посредника, третейского судью".
В опубликованном Керенским от собственного имени манифесте к народу провозглашалось: "Я, как глава правительства... не считаю себя вправе останавливаться перед тем, что изменения (в построении власти)... увеличат мою ответственность в делах верховного управления". Это беспримесная фразеология бонапартизма. И все же, несмотря на поддержку справа и слева, дело дальше фразеологии так и не пошло. В чем же причина?
Чтобы маленький корсиканец мог подняться над молодой буржуазной нацией, нужно было, чтобы революция разрешила предварительно свою основную задачу: наделение крестьян землею и чтобы на новой социальной основе сложилась победоносная армия. Дальше революции в XVIII веке некуда было идти: она могла лишь откатываться назад. В этих откатах под удар попадали, однако, ее основные завоевания. Их надо было охранить во что бы то ни стало. Углублявшийся, но еще крайне незрелый антагонизм между буржуазией и пролетариатом держал потрясенную до основ нацию в крайнем напряжении. Национальный "судья" в этих условиях был необходим. Наполеон обеспечивал крупным буржуа возможность наживаться, крестьянам -- их участки, крестьянским сыновьям и босякам -- возможность пограбить на войне. Судья держал в руках саблю и сам же выполнял обязанности судебного пристава. Бонапартизм первого Бонапарта был солидно обоснован.
Переворот 1848 года не дал и не мог дать крестьянам земли: это была не великая революция, сменяющая один социальный режим другим, но политическая перетасовка на основах того же социального режима. Наполеон III не имел за собой победоносной армии. Двух главнейших элементов классического бонапартизма не было налицо. Но были другие благоприятные условия, не менее действительные. Выросший за полвека пролетариат показал в июне свою грозную силу; однако взять власть он оказался еще неспособен. Буржуазия боялась пролетариата и своей кровавой победы над ним. Крестьянин-собственник испугался июньского восстания и хотел, чтобы государство оградило его от раздельщиков. Наконец, могущественный промышленный подъем, с небольшими заминками тянувшийся в течение двух десятилетий, открывал буржуазии небывалые источники обогащения. Этих условий оказалось достаточно для эпигонского бонапартизма.
В политике Бисмарка, тоже возвышавшегося "над классами", были, как не раз указывалось, несомненные бонапартистские черты, хоть и под покровами легитимизма. Устойчивость бисмарковского режима обеспечивалась тем, что, возникнув после импотентной революции, он дал разрешение или полуразрешение такой великой национальной задачи, как немецкое единство, принес победы в трех войнах, контрибуцию и могущественный капиталистический расцвет. Этого хватило на десятки лет.
Беда русских кандидатов в Бонапарты была совсем не в том, что они не походили ни на первого Наполеона, ни даже на Бисмарка: история умеет пользоваться суррогатами. Но они имели против себя великую революцию, еще не разрешившую своих задач и не исчерпавшую своих сил. Крестьянина, еще не получившего земли, буржуазия заставляла воевать за помещичью землю. Война давала одни поражения. О промышленном подъеме не было и речи: наоборот, разруха совершала все новые опустошения. Если пролетариат отступил, то только для того, чтобы плотнее сомкнуть ряды. Крестьянство только раскачивалось для последнего натиска на господ. Угнетенные национальности переходили в наступление против русификаторского деспотизма. В поисках мира армия все теснее примыкала к рабочим и их партии. Низы сплачивались, верхи слабели. Равновесия не было. Революция оставалась полнокровной. Немудрено, если худосочным оказался бонапартизм.
Маркс и Энгельс сравнивали роль бонапартистского режима в борьбе между буржуазией и пролетариатом с ролью старой абсолютной монархии в борьбе между феодалами и буржуазией. Черты сходства несомненны, но они прекращаются как раз там, где выступает наружу социальное содержание власти. Роль третейского судьи между элементами старого и нового общества была в известный период осуществима, поскольку оба режима эксплуатации нуждались в своей защите от эксплуатируемых. Но уже между феодалами и крепостными крестьянами не могло быть "беспристрастного" посредничества. Примиряя интересы помещичьего землевладения и молодого капитализма, царское самодержавие в отношении крестьян выступало не как посредник, а как уполномоченный эксплуататорских классов.
И бонапартизм не был третейским судьею между пролетариатом и буржуазией: он являлся на самом деле наиболее концентрированной властью буржуазии над пролетариатом. Взобравшись с сапогами на шею нации, очередной Бонапарт не может не вести политику охранения собственности, ренты, прибыли. Особенности режима не идут дальше способов охранения. Сторож не стоит у ворот, а сидит на крыше дома; но функция его та же. Независимость бонапартизма в огромной степени внешняя, показная, декоративная: символом ее является императорская мантия.
Умело эксплуатируя страх буржуа перед рабочим, Бисмарк во всех своих политических и социальных реформах неизменно оставался уполномоченным имущих классов, которым он никогда не изменял. Зато возрастающее давление пролетариата, несомненно, позволяло ему возвышаться над юнкерством и над капиталистами в качестве тяжеловесного бюрократического арбитра, в этом и состояла его функция.
Советский режим допускает очень значительную независимость власти по отношению к пролетариату и крестьянству, следовательно, и "посредничество" между ними, поскольку интересы их, хотя и порождают трения и конфликты, не являются, однако, непримиримыми в своей основе. Но нелегко было бы найти "беспристрастного" третейского судью между советским государством и буржуазным, по крайней мере в сфере основных интересов обеих сторон. Примкнуть к Лиге наций препятствуют Советскому Союзу на интернациональной арене те самые социальные причины, которые в национальных рамках исключают возможность действительного, а не показного "бесприсграстия" власти в борьбе между буржуазией и пролетариатом.
Не имея сил бонапартизма, керенщина имела все его пороки. Она возвышалась над нацией только для того, чтобы разлагать ее собственным бессилием. Если на словах вожди буржуазии и демократии обещались "слушаться" Керенского, то на деле всемогущий арбитр слушался Милюкова и особенно Бьюкенена. Керенский вел империалистскую войну, охранял помещичью собственность от покушений, откладывал социальные реформы до лучших времен. Если его правительство было слабым, то это по той же причине, по которой буржуазия вовсе не могла поставить у власти своих людей. Однако при всем ничтожестве "правительства спасения" его консервативно-капиталистический характер явно возрастал вместе с ростом его "независимости".
Понимание того, что режим Керенского есть неизбежная для данного периода форма буржуазного господства, не исключало со стороны буржуазных политиков ни крайнего недовольства Керенским, ни подготовки к тому, чтобы как можно скорее освободиться от него. В среде имущих классов не было разногласий насчет того, что национальному арбитру, выдвинутому мелкобуржуазной демократией, необходимо противопоставлять фигуру из своей собственной среды. Почему именно Корнилова? Кандидат в Бонапарты должен был соответствовать характеру русской буржуазии, запоздалой, оторванной от народа, упадочной, бездарной. В армии, знавшей почти одни унизительные поражения, нелегко было найти популярного генерала. Корнилов оказался выдвинут путем исключения остальных кандидатов, еще менее пригодных.
Ни серьезно объединиться в коалиции, ни сойтись на одном кандидате в спасители соглашатели с либералами, таким образом, не могли: им мешали неразрешенные задачи революции. Либералы не доверяли демократам. Демократы не доверяли либералам. Керенский, правда, широко раскрывал объятия буржуазии; но Корнилов давал недвусмысленно понять, что при первой возможности свернет демократии шейные позвонки. Неотвратимо вытекая из предшествовавшего развития, столкновение Корнилова и Керенского являлось переводом противоречий двоевластия на взрывчатый язык личных честолюбии.
Как в среде петроградского пролетариата и гарнизона образовался к началу июля нетерпеливый фланг, недовольный слишком осторожной политикой большевиков, так в среде имущих классов накопилось к началу августа нетерпеливое отношение к выжидательной политике кадетского руководства. Это настроение выражалось, например, на кадетском съезде, где раздавались требования свергнуть Керенского. Еще резче политическое нетерпение проявлялось вне рамок кадетской партии, в военных штабах, где жили в постоянном страхе пред солдатами, в банках, где утопали в волнах инфляции, в поместьях, где над дворянскими головами загорались кровли. "Да здравствует Корнилов!" стало лозунгом надежды, отчаяния, жажды мести.
Соглашаясь во всем с программой Корнилова, Керенский спорил относительно сроков: "нельзя все сразу". Признавая необходимость отделаться от Керенского, Милюков возражал нетерпеливым: "сейчас еще, пожалуй, рано". Как из порыва петроградских масс выросло полувосстание в июле, так из нетерпения собственников выросло корниловское восстание в августе. И как большевики увидели себя вынужденными стать на почву вооруженной демонстрации, чтобы обеспечить, если возможно, ее успех и во всяком случае оградить ее от разгрома, так кадеты оказались вынуждены с теми же самыми целями стать на почву корниловского восстания. В этих пределах наблюдается удивительная симметрия. Но в рамках этой симметрии -- полная противоположность целей, методов и -- результатов. Она раскроется перед нами полностью в ходе событий.
ГОСУДАРСТВЕННОЕ СОВЕЩАНИЕ В МОСКВЕ
Если символ есть концентрированный образ, то революция -- самая великая мастерица символов, ибо все явления и отношения она преподносит в концентрированном виде. Дело только в том, что символика революции слишком грандиозна и плохо вмещается в рамки индивидуального творчества. Оттого так бедно художественное воспроизведение наиболее массивных драм человечества.
Московское Государственное совещание закончилось заранее обеспеченным провалом. Оно ничего не создало, ничего не разрешило. Зато оно оставило историку неоценимый, хотя и негативный отпечаток революции, на котором свет выглядит тенью, слабость пародирует как сила, жадность -- как бескорыстие, вероломство -- как высшая доблесть. Самая могущественная партия революции, которая уже через десять недель должна была прийти к власти, оказалась оставлена за порогом совещания как не заслуживающая внимания величина. Зато всерьез принималась никому не ведомая "партия эволюционного социализма". Керенский выступал как воплощение силы и воли. О коалиции, целиком исчерпанной в прошлом, говорили как о спасительном средстве будущего. Ненавидимый солдатскими миллионами Корнилов приветствовался как излюбленный вождь армии и народа. Монархисты и черносотенцы расписывались в любви к Учредительному собранию. Все те, которым предстояло вскоре сойти с политической арены, как бы условились в последний раз разыграть свои лучшие роли на театральных подмостках. Они изо всех сил порывались сказать: вот чем мы хотели бы быть, вот чем мы могли бы быть, если бы нам не мешали. Но им мешали: рабочие, солдаты, крестьяне, угнетенные национальности. Десятки миллионов "восставших рабов" не давали им проявить свою верность революции. В Москве, где они искали убежища, их преследовала по пятам стачка. Гонимые "темнотой", "невежеством", "демагогией", две с половиной тысячи человек, наполнявших театр, молчаливо обязались друг перед другом не нарушать сценической иллюзии. О стачке не было речи. Большевиков старались не называть по имени. Плеханов лишь вскользь упомянул "печальной памяти Ленина", точно речь шла об окончательно ликвидированном противнике. Характер негатива был таким образом выдержан до конца: в царстве полузагробных теней, выдававших себя за "живые силы страны", подлинно народный вождь не мог фигурировать иначе как в качестве политического покойника.
"Блестящий зрительный зал, -- пишет Суханов, -- довольно резко разделялся на две половины: направо располагалась буржуазия, а налево -- демократия. Направо, в партере и в ложах, видно было немало генеральских мундиров, а налево -- прапорщиков и нижних чинов. Против сцены, в бывшей царской ложе, разместились высшие дипломатические представители союзных и дружественных держав... Наша группа, крайняя левая, занимала небольшой уголок партера". Крайней левой, за отсутствием большевиков, оказались единомышленники Мартова.
В четвертом часу на открытой сцене появился Керенский в сопровождении двух молодых офицеров, армейца и моряка. Знаменуя могущество революционной власти, они все время стояли как вкопанные за спиною председателя. Чтобы не раздражать правых именем республики, так было сговорено заранее, Керенский приветствовал "представителей земли русской" от имени правительства "государства российского". "Основным тоном речи, -- пишет либеральный историк, -- вместо тона достоинства и уверенности, под влиянием последних дней... оказался тон плохо скрытого страха, который оратор как бы хотел подавить в самом себе повышенными тонами угрозы". Не называя прямо большевиков, Керенский начал, однако, с устрашения по их адресу: новые попытки посягнуть на власть "будут прекращены железом и кровью". В бурных аплодисментах слились оба крыла совещания. Дополнительная угроза по адресу еще не прибывшего Корнилова: "Какие бы и кто бы мне ультиматумы ни предъявлял, я сумею подчинить его воле верховной власти и мне, верховному главе ее", -- хотя и вызвала восторженные аплодисменты, но уже только со стороны левой половины совещания. Керенский снова и снова возвращается к себе как "верховному главе": он нуждается в этом напоминании. "Вам здесь, приехавшим с фронта, вам говорю я, ваш военный министр и ваш верховный вождь... нет воли и власти в армии выше воли и власти Временного правительства". Демократия в восторге от этих холостых выстрелов угрозы, ибо верит, что таким образом избегнута будет необходимость прибегнуть к свинцу.
"Все лучшие силы народа и армии, -- уверяет глава правительства, -- торжество русской революции связывали с торжеством нашим на фронте. Но надежды наши были растоптаны, и вера наша была оплевана". Таков лирический итог июньского наступления. Он, Керенский, собирается во всяком случае воевать до победы. По поводу опасности мира за счет интересов России -- этот путь намечало мирное предложение папы от 4 августа -- Керенский воздает хвалу благородной верности союзников. "И я от имени великого народа русского скажу только одно: другого мы не ожидали и ожидать не могли". Овация по адресу ложи союзных дипломатов поднимает на ноги всех, кроме некоторых интернационалистов и тех единичных большевиков, которые прошли от профессиональных союзов. Из ложи офицеров раздается окрик: "Мартов, встать!" У Мартова, к чести его, хватило твердости не стать на колени перед бескорыстием Антанты.
По адресу угнетенных народностей России, стремившихся устроить по-новому свою судьбу, Керенский посылал нравоучения, переплетавшиеся с угрозами. "Изнывая и погибая в цепях царского самодержавия, -- хвалился он чужими цепями, -- мы не щадили нашей крови во имя блага всех народов". Из чувства благодарности угнетенным национальностям рекомендовалось терпеть режим бесправия.
Где выход? "...Вы чувствуете ли в себе это великое горение... вы чувствуете ли в себе силу и волю к порядку, жертвам и труду?... явите ли вы здесь зрелище спаянной великой национальной силы?.." Эти слова произносились в день московской стачки протеста и в часы загадочного передвижения конницы Корнилова. "Мы душу свою убьем, но государство спасем". Больше ничего не могло предъявить народу правительство революции.
"Многие провинциалы, -- пишет Милюков, -- видели в этой зале Керенского впервые и ушли отчасти разочарованные, отчасти возмущенные. Перед ними стоял молодой человек с измученным, бледным лицом в заученной позе актера... Этот человек как будто хотел кого-то устрашить и на всех произвести впечатление силы и власти в старом стиле. В действительности он возбуждал только жалость".
Выступления других членов правительства обнаруживали не столько личную несостоятельность, сколько банкротство системы соглашательства. Великой идеей, которую министр внутренних дел Авксентьев вынес на суд страны, был институт разъездных комиссаров. Министр промышленности увещевал предпринимателей ограничиваться скромными прибылями. Министр финансов обещал снижение прямого обложения имущих классов при повышении косвенных налогов. Правое крыло имело неосторожность покрыть эти слова бурными аплодисментами, в которых Церетели, не без застенчивости, обнаружил недостаток жертвенного порыва. Министру земледелия Чернову приказано было вовсе молчать, дабы не дразнить союзников справа призраком экспроприации земли. В интересах национального единства решено было притвориться, будто аграрного вопроса не существует. Соглашатели не мешали. Подлинный мужицкий голос не раздался с трибуны. Между тем как раз в эти недели августа аграрное движение раскачивалось во всей стране, чтобы осенью превратиться в непреодолимую крестьянскую войну.
После дневного перерыва, ушедшего на разведку и мобилизацию сил с обеих сторон, заседание 14-го открылось в атмосфере крайнего напряжения. При появлении Корнилова в ложе правая часть совещания устраивает ему бурную встречу. Левая половина почти полностью сидит. Крики "встать!" дополняются из офицерской ложи грубыми ругательствми. При появлении правительства левая устраивает Керенскому долгую овацию, в которой, как свидетельствует Милюков, "на этот раз так же демонстративно не участвовала правая, оставшаяся сидеть". В этих враждебно сталкивавшихся волнах аплодисментов слышались близкие столкновения гражданской войны. Между тем на эстраде под именем правительства продолжали восседать представители обеих половин расколотого зала, а председатель, принимавший втихомолку военные меры против главнокомандующего, ни на минуту не забывал воплощать в своей фигуре "единство народа русского". В стиле этой роли Керенский возгласил: "Предлагаю всем в лице присутствующего здесь верховного главнокомандующего приветствовать мужественно за свободу и родину погибающую армию". По адресу этой самой армии на первом заседании было сказано:
"...надежды наши были растоптаны, и вера наша была оплевана". Но все равно, спасительная фраза найдена:
зал поднимается и бурно рукоплещет Корнилову и Керенскому. Единство нации еще раз спасено!
Взятые за горло исторической безысходностью, господствующие классы решили прибегнуть к средствам исторического маскарада. Им казалось, очевидно, что если они еще раз предстанут перед народом во всех своих перевоплощениях, то станут от этого значительнее и сильнее. В качестве экспертов национальной совести выведены были на сцену представители всех четырех государственных дум. Столь острые некогда внутренние разногласия исчезли, все партии буржуазии без труда объединились на "внепартийной и внеклассовой программе" общественных деятелей, посылавших несколько дней тому назад приветственную телеграмму Корнилову. От имени первой Думы -- 1906 год! -- кадет Набоков отвергал "самое предположение о возможности сепаратного мира". Это не помешало либеральному политику рассказать в своих воспоминаниях, что он и с ним многие руководящие кадеты в сепаратном мире видели единственный путь спасения. Точно так же и представители остальных царских Дум прежде всего требовали от революции дани кровью.
"Ваше слово, генерал!" Заседание подходит к критическому моменту. Что скажет верховный главнокомандующий, которого Керенский настойчиво, но тщетно уговаривал ограничиться одним лишь очерком военного положения? Милюков пишет в качестве очевидца: "Низенькая, приземистая, но крепкая фигура человека с калмыцкой физиономией, с острым пронизывающим взглядом маленьких черных глаз, в которых вспыхивали злые огоньки, появилась на эстраде. Зал дрожит от аплодисментов. Все стоят на ногах, за исключением... солдат". По адресу невставших делегатов несутся справа крики негодования вперемежку с ругательствами. "Хамы!.. Встать!" Со скамей, где не встают, доносится возглас: "Холопы!" Шум переходит в бурю. Керенский предлагает спокойно выслушать "первого солдата Временного правительства". Резко, отрывисто, повелительно, как и полагается генералу, собирающемуся спасать страну, Корнилов прочитал записку, написанную для него авантюристом Завойко под диктовку авантюриста Филоненко. По выдвинутой программе записка была, однако, значительно умереннее того замысла, вступлением к которому она являлась. Состояние армии и положение на фронте Корнилов не стеснялся рисовать в самых мрачных красках, с явным расчетом испугать. Центральным местом речи был военный прогноз: "...враг уже стучится в ворота Риги, и, если только неустойчивость нашей армии не даст нам возможности удержаться на побережье Рижского залива, дорога к Петрограду будет открыта". Корнилов наносит здесь с размаху удар правительству: "Целым рядом законодательных мер, проведенных после переворота людьми, чуждыми духу и пониманию армии, эта армия была превращена в безумнейшую толпу, дорожащую исключительно своей жизнью". Ясно: для Риги спасения нет, и главнокомандующий открыто, с вызовом говорит об этом на весь мир, как бы приглашая немцев взять беззащитный город. А Петроград? Мысль Корнилова такова:
если я получу возможность выполнить мою программу, то Петроград, может быть, будет еще спасен; но торопитесь! Московская газета большевиков писала: "Что это -- предупреждение или угроза? Тарнопольское поражение сделало Корнилова главнокомандующим. Сдача Риги может сделать его диктатором". Эта мысль гораздо полнее совпадала с замыслом заговорщиков, чем мог предполагать наиболее подозрительный из большевиков.
Церковный собор, участвовавший в пышной встрече Корнилова, выслал теперь на поддержку главнокомандующему одного из наиболее реакционных своих членов, архиепископа Платона. "Вы видели сейчас убийственную картину армии, -- говорил этот представитель живых сил. -- И я взошел сюда, чтобы с этого места сказать России: не смущайся, дорогая, не бойся, родная... Если надо будет чудо для спасения России, то по молитвам церкви бог совершит это чудо..." Для охраны церковных владений православные владыки предпочитали казачьи команды. Центр речи был, однако, не в этом. Архиепископ жаловался на то, что в докладах членов правительства он "ни разу не слышал, даже и обмолвкой, слово бог". Как Корнилов обвинял правительство революции в разложении армии, так Платон обличал "тех, которые возглавляют сейчас наш боголюбивый народ" в преступном безверии. Церковники, которые извивались во прахе перед Распутиным, осмеливались ныне публично исповедовать правительство революции.
От 12 казачьих войск оглашал декларацию генерал Каледин, имя которого упорно называлось в тот период среди наиболее крепких имен военной партии. "Не желавший, не умевший угождать толпе" Каледин, по словам одного из его панегиристов, "разошелся на этой почве с генералом Брусиловым и, как не соответствующий духу времени, отставлен от командования армией". Вернувшись в начале мая на Дон, казачий генерал был вскоре выбран атаманом войска донского. Ему-то, как главе самого старого и сильного из казачьих войск, поручено было предъявить программу привилегированных казачьих верхов. Отбрасывая подозрения в контрреволюционности, декларация неучтиво напоминала министрам-социалистам, как в минуту опасности они пришли к казакам за помощью против большевиков. Угрюмый генерал неожиданно подкупил сердца демократов, произнеся громогласно слово, которого не смел сказать вслух Керенский: республика. Большинство зала, и особенно ревностно министр Чернов, аплодировало казачьему генералу, который вполне серьезно требовал от республики того, чего не в силах оказалось больше давать самодержавие. Наполеон предсказывал, что Европа станет казацкой или республиканской. Каледин соглашался видеть Россию республиканской под условием, чтобы она не перестала быть казацкой. Прочитав слова: "Пораженцам не должно быть места в правительстве", неблагодарный генерал дерзко повернулся в сторону злополучного Чернова. Отчет либеральной газеты отмечает: "Все взоры устремлены на Чернова, низко склонившегося над столом". Не связанный официальным положением Каледин до конца развернул военную программу реакции: комитеты упразднить, власть начальников восстановить, тыл и фронт уравнять, права солдат пересмотреть, т. е. свести на нет. Аплодисменты справа слились с протестами и даже свистом слева. Учредительное собрание "в интересах спокойной и планомерной работы" должно быть созвано в Москве! Речь, выработанную до совещания, Каледин оглашал через день после всеобщей стачки, когда насмешкой звучала фраза о "спокойной работе" в Москве. Выступление казачьего республиканца довело в конце концов температуру зала до кипения и побудило Керенского проявить авторитет: "Не подобает в настоящем собрании кому бы то ни было обращаться с требованиями к правительству". Но тогда зачем созывалось совещание? Пуришкевич, популярный черносотенец, кричал с места: "Мы на роли статистов у правительства!" Два месяца тому назад этот погромщик не смел еще высовывать головы.
Официальную декларацию демократии, бесконечный документ, который пытался дать ответы на все вопросы, не отвечая ни на один из них, оглашал председатель Центрального исполнительного комитета Чхеидзе, встреченный горячими приветствиями левых. Возгласы "Да здравствует вождь русской революции!" должны были смутить этого скромного кавказца, который меньше всего чувствовал себя вождем. В тоне самооправдания демократия заявляла, что "не стремилась к власти, не желала монополии для себя". Она готова поддержать всякую власть, способную охранять интересы страны и революции. Но нельзя упразднять советы: только они спасли страну от анархии. Нельзя уничтожать войсковые комитеты: только они способны обеспечить продолжение войны. Привилегированные классы должны кое-чем поступиться в интересах целого. Однако интересы помещиков должны быть ограждены от захватов. Разрешение национальных вопросов надлежит отложить до Учредительного собрания. Нужно, однако, провести наиболее неотложные реформы. Об активной политике мира декларация не говорила ни слова. В общем, документ был как бы специально рассчитан на то, чтобы, не давая удовлетворения буржуазии, вызвать негодование масс.
В уклончивой и бесцветной речи представитель крестьянского Исполнительного комитета напомнил о лозунге "Земля и воля", под которым "погибали наши лучшие борцы". Отчет московской газеты отмечает эпизод, выпавший из официальной стенограммы: "весь зал встает и устраивает бурную овацию сидящим в ложе шлиссельбуржцам". Удивительная гримаса революции! "Весь зал" чествует тех из бывших политических каторжан, которых монархия Алексеева, Корнилова, Каледина, епископа Платона, Родзянко, Гучкова, в сущности, и Милюкова не успела додушить в своей тюрьме. Палачи или их соучастники хотят украсить себя мученическим ореолом собственных жертв.
Пятнадцать лет перед тем вожди правой половины зала праздновали двухсотлетие завоевания Шлиссельбургской крепости Петром I. "Искра", газета революционного крыла социал-демократии, писала в те дни: "Сколько негодования будит в груди это патриотическое празднество -- на проклятом острове, который был местом казни Минакова, Мышкина, Рогачева, Штромберга, Ульянова, Генералова, Осипанова, Андрюшкина и Шевырева; в виду каменных мешков, в которых Клименко удушил себя веревкой, Грачевский облил себя керосином и сжег, Софья Гинсбург заколола себя ножницами; под стенами, в которых Щедрин, Ювачев, Конашевич, Похитонов, Игнатий Иванов, Арончик и Тихонович погрузились в безысходную ночь безумия, а десятки других погибли от истощения, цинги и чахотки. Предавайтесь же патриотическим вакханалиям, ибо сегодня вы еще господа в Шлиссельбурге!" Эпиграфом "Искры" были слова из письма каторжан-декабристов Пушкину: "Из искры возгорится пламя". Оно возгорелось. Оно испепелило монархию и ее шлиссельбургскую каторгу. И вот сегодня в зале Государственного совещания вчерашние тюремщики устраивали овацию вырванным революцией из их когтей жертвам. Но самым парадоксальным было все же то, что тюремщики и арестанты действительно сливались в чувстве общей ненависти к большевикам, к Ленину, бывшему вдохновителем "Искры", к Троцкому, автору приведенных выше строк, к мятежным рабочим и непокорным солдатам, заполнявшим тюрьмы республики.
Национал-либерал Гучков, председатель третьей Думы, не допускавший в свое время левых депутатов в комиссию обороны и за это назначенный соглашателями первым военным министром революции, произнес наиболее интересную речь, в которой ирония, однако, тщетно боролась с отчаянием. "Но почему же... почему, -- говорил он, намекая на слова Керенского, -- представители власти пришли к нам со "смертельной тревогой" и "в смертельном ужасе", с какими-то болезненными, я бы сказал, истерическими криками отчаянья, и почему эта тревога, и этот ужас, и эти крики, почему они находят и в нашей душе ту же щемящую боль предсмертной тоски?" От имени тех, которые раньше владычествовали, командовали, миловали и карали, крепкий московский купец исповедовался публично в чувствах "предсмертной тоски". "Эта власть, -- говорил он, -- тень власти". Гучков был прав. Но и сам он, бывший партнер Столыпина, был только собственной тенью.
Как раз в день открытия совещания в газете Горького появился рассказ о том, как Родзянко наживался на поставке негодных болванок для винтовочных лож. Несвоевременное разоблачение, исходившее от Карахана, будущего советского дипломата, тогда еще никому неизвестного, не помешало камергеру с достоинством выступить на совещании в защиту патриотической программы военных поставщиков. Все беды проистекали из того, что Временное правительство не пошло рука об руку с Государственной думой, "единственным в России законным вполне и всенародным представительством". Это показалось уже слишком. На левых скамьях засмеялись. Раздались крики: "3 июня!" Когда-то эта дата -- 3 июня 1907 года, день попрания октроированной конституции, -- горела, как клеймо каторжника, на лбу монархии и поддерживавших ее партий. Теперь она превратилась в блеклое воспоминание. Но и сам громыхающий басом Родзянко, огромный и внушительный, казался на трибуне скорее живым монументом прошлому, чем политической фигурой.
Атакам изнутри правительство противопоставляет столь ко времени пришедшее поощрение извне. Керенский оглашает приветственную телеграмму американского президента Вильсона, обещающую "всяческую материальную и моральную поддержку правительству России для успеха объединяющего оба народа общего дела, в котором они не преследуют никаких эгоистических целей". Новые аплодисменты перед дипломатической ложей не могут заглушить тревогу, вызванную в правой половине вашингтонской телеграммой: похвала бескорыстию слишком явно означала для русских империалистов рецепт голодной диеты.
От имени соглашательской демократии Церетели, ее признанный вождь, защищал советы и армейские комитеты, как защищают из чести заранее потерянное дело. "Нельзя еще убирать эти леса, когда здание свободной революционной России еще не достроено". После переворота "народные массы, в сущности говоря, никому не верили, кроме как самим себе"; только усилия соглашательских советов дали имущим классам возможность удержаться наверху, хотя бы на первых порах и без привычного комфорта. Церетели вменял в особую заслугу советам "передачу коалиционному правительству всех государственных функций": разве эта жертва "была вырвана у демократии силою"? Оратор был похож на коменданта крепости, который публично хвалится тем, что сдал врученную ему твердыню без боя... А в июльские дни -- "кто тогда стал грудью на защиту страны от анархии"? Справа раздался голос: "Казаки и юнкера". Как удар хлыста, врезались эти два слова в демократический поток общих мест. Буржуазное крыло совещания прекрасно понимало спасительность услуг, оказанных соглашателями. Но благодарность не есть политическое чувство. Буржуазия спешила делать свои выводы из оказанных ей демократией услуг: глава эсеров и меньшевиков заканчивалась, в порядок дня становилась глава казаков и юнкеров.
С особой осторожностью Церетели подошел к проблеме власти. За последние месяцы произошли выборы в городские думы и отчасти земства на основе всеобщего избирательного права. И что же? Представительства демократических самоуправлений оказались на Государственном совещании в левой группе, вместе с советами, под руководством тех же партий: эсеров и меньшевиков. Если кадеты намерены настаивать на своем требовании: ликвидировать какую бы то ни было зависимость правительства от демократии, -- то к чему же тогда Учредительное собрание? Церетели лишь наметил контуры этого рассуждения; ибо, доведенное до конца, оно осуждало политику коалиции с кадетами как противоречащую даже и формальной демократии. Революцию обвиняют в злоупотреблении речами о мире? Но разве же имущие классы не понимают, что лозунг мира есть сейчас единственное средство для ведения войны? Буржуазия понимала это;
она хотела лишь вместе с властью взять и это средство в свои руки. Закончил Церетели гимном в честь коалиции. На расколотом собрании, не видевшем выхода, соглашательские общие места в последний раз прозвучали оттенком надежды. Но и Церетели был уже, в сущности, собственным призраком.
От имени правой половины зала демократии отвечал Милюков, безнадежно трезвый представитель классов, которым история отрезала пути трезвой политики. В своей "Истории" вождь либерализма достаточно выразительно излагает собственную речь на Государственном совещании. "Милюков сделал... сжатый фактический обзор ошибок "революционной демократии" и подвел им итог: ...капитуляция в вопросе о "демократизации армии", сопровождавшаяся уходом Гучкова; капитуляция в вопросе о "циммервальдской" внешней политике, сопровождавшаяся уходом министра иностранных дел (Милюкова); капитуляция перед утопическими требованиями рабочего класса, сопровождавшаяся уходом (министра торговли и промышленности) Коновалова; капитуляция перед крайними требованиями национальностей, сопровождавшаяся уходом остальных кадетов. Пятая капитуляция перед захватными стремлениями масс в аграрном вопросе... вызвала уход первого председателя Временного правительства князя Львова". Это была недурная история болезни. В области лечения Милюков не пошел дальше полицейских мер: надо задушить большевиков. "Перед лицом очевидных фактов, -- обличал он соглашателей, -- эти более умеренные группы принуждены были допустить, что среди большевиков есть преступники и предатели. Но они до сих пор еще не допускают, что самая основная идея, объединяющая этих сторонников анархо-синдикалистских боевых выступлений, преступна. (Аплодисменты)".
Смиреннейший Чернов все еще казался звеном, соединяющим коалицию с революцией. Почти все ораторы правого крыла: Каледин, кадет Маклаков, кадет Астров -- наносили удары Чернову, которому заранее приказано было молчать и которого никто не брал под защиту. Милюков со своей стороны напомнил, что министр земледелия "был сам в Циммервальде и Кинтале и проводил там самые резкие резолюции". Это попало не в бровь, а в глаз: прежде чем стать министром империалистской войны, Чернов действительно ставил свою подпись под некоторыми документами циммервальдской левой, т. е. фракции Ленина.
Милюков не скрыл от совещания, что с самого начала был противником коалиции, считая, что она "будет не сильнее, а слабее правительства, вышедшего из революции", т. е. правительства Гучкова--Милюкова. И сейчас он "сильно опасается, что теперешний состав исполнителей... не дает гарантии безопасности личности и собственности". Но как бы ни обстояло дело, он, Милюков, обещает правительству поддержку "добровольно и без споров". Вероломство этого великодушного обещания обнаружится полностью через две недели. В момент произнесения речь не вызвала ничьего энтузиазма, но и не дала повода к бурным протестам. Оратор был встречен и провожен суховатыми аплодисментами.
Вторая речь Церетели сводилась к заверению, клятве, воплю: ведь все это для вас; советы, комитеты, демократические программы, лозунги пацифизма -- все это ограждает вас: "...кому легче будет двинуть войска русского революционного государства -- военному министру Гучкову или военному министру Керенскому?" Церетели почти дословно повторял Ленина, только вождь соглашательства видел заслугу там, где вождь революции клеймил измену. Оратор оправдывается далее в излишней мягкости по отношению к большевикам: "Я вам говорю: революция была неопытна в борьбе с анархией, пришедшей слева (бурные аплодисменты справа)". Но после того как "первые уроки были получены", революция исправила свою ошибку: "уже проведен исключительный закон". В эти самые часы Москвой негласно руководил комитет шести -- два меньшевика, два эсера, два большевика, -- охраняя ее от опасности переворота со стороны тех, перед которыми соглашатели обязывались громить большевиков.
Гвоздем последнего дня было выступление генерала Алексеева, в авторитете которого воплощалась бездарность старой военной канцелярии. Под необузданные одобрения справа бывший начальник штаба Николая II и организатор поражений русской армии говорил о тех разрушителях, "в карманах которых мелодично звенели немецкие марки". Для восстановления армии нужна дисциплина, для дисциплины нужен авторитет начальников, для чего снова нужна дисциплина. "Назовите дисциплину железной, назовите ее сознательной, назовите ее истинной... основы этих дисциплин одни и те же". История замыкалась для Алексеева уставом внутренней службы. "Неужели же, господа, так трудно пожертвовать призрачным каким-то преимуществом -- существованием организаций (смех слева) на некоторое время (шум и крики слева)". Генерал уговаривал отдать ему на поддержание разоруженную революцию, не навсегда, нет, боже упаси, только на некоторое время: по окончании воины он обещал вернуть предмет в сохранности. Но Алексеев кончил неплохим афоризмом: "Нужны меры, а не полумеры". Эти слова били по декларации Чхеидзе, по Временному правительству, по коалиции, по всему февральскому режиму. Меры, а не полумеры! -- с этим были согласны и большевики.
Генералу Алексееву тотчас же противопоставлены были делегаты петроградского и московского левого офицерства, поддержавшие "нашего высшего начальника, военного министра". Вслед за ними поручик Кучин, старый меньшевик, оратор "фронтовой группы Государственного совещания", говорил от имени солдатских миллионов, которые, однако, едва узнавали себя в зеркале соглашательства. "Мы все прочли интервью генерала Лукомского во всех газетах, где говорится: если союзники не помогут, то Рига будет сдана..." Почему это высший командный состав, который всегда прикрывал неудачи и поражения, почувствовал потребность в сгущенных мрачных красках? Крики "Позор!" слева относились к Корнилову, который развил накануне ту же мысль на самом совещании. Кучин задел здесь самое больное место имущих классов: верхи буржуазии, командный состав, вся правая половина зала были насковозь пропитаны пораженческими тенденциями в экономической, политической и военной областях. Девизом этих солидных и уравновешенных патриотов стало "Чем хуже, тем лучше!". Но соглашательский оратор поспешил пройти мимо темы, которая вырывала у него самого почву из-под ног. "Спасем ли мы армию, мы не знаем, -- говорил Кучин, -- но если мы не спасем, то не спасет и командный состав..." "Спасет" -- раздаются возгласы с офицерских скамей. Кучин: "Нет, не спасет!" Взрыв рукоплесканий на левой. Так враждебно перекликались командиры и комитеты, на мнимой солидарности которых была построена программа оздоровления армии. Так перекликались две половины совещания, которые составляли фундамент "честной коалиции". Эти столкновения были только слабым, придушенным, парламентаризованным отголоском тех противоречий, от которых содрогалась страна.
Повинуясь бонапартистской инсценировке, ораторы чередовались справа и слева, по возможности уравновешивая друг друга. Если иерархи православного собора поддерживали Корнилова, то наставники евангельских христиан становились на сторону Временного правительства. Делегаты земств и городских дум выступали по два: один, от большинства, присоединялся к декларации Чхеидзе; другой, от меньшинства, -- к декларации Государственной думы.
Представители угнетенных национальностей один за другим заверяли правительство в своем патриотизме, но умоляли, чтобы их не обманывали больше: на местах те же чиновники, те же законы, тот же гнет. "Медлить нельзя. Только обещаниями ни один народ жить не может". Революционная Россия должна показать, что она "мать, а не мачеха всех народов". Робкие укоры и смиренные заклинания почти не встречали сочувственного отклика даже у левой половины зала. Дух империалистской войны меньше всего совместим с честной политикой в национальном вопросе.
"До сих пор национальности Закавказья не делали ни одного сепаратного выступления, -- заявил от имени грузин меньшевик Чхенкели, -- и они не сделают их и дальше". Покрытое аплодисментами обязательство скоро окажется несостоятельным: с момента октябрьского переворота Чхенкели станет одним из вождей сепаратизма. Противоречия тут, однако, нет: патриотизм демократии не простирается за рамки буржуазного режима.
Тем временем новые, наиболее трагические призраки прошлого выступают на сцену. Искалеченные войною подают свой голос. Они тоже не единодушны. Безрукие, безногие, слепые имеют свою аристократию и свой плебс. От имени "громадного, могучего союза георгиевских кавалеров, от 128 отделов его по всем местам России" оскорбленный в своем патриотизме офицер поддерживает Корнилова (одобрение справа). Всероссийский союз увечных воинов присоединяется через своего делегата к декларации Чхеидзе (одобрение слева).
Исполнительный комитет только что организовавшегося союза железнодорожников, которому предстояло, под сокращенным именем Викжеля, играть в ближайшие месяцы значительную роль, присоединил свой голос к декларации соглашателей. Председатель Викжеля, умеренный демократ и крайний патриот, нарисовал яркую картину контрреволюционных происков на железнодорожной сети: злостные наступления на рабочих, массовые увольнения, произвольные отмены 8-часового рабочего дня, предания суду. Подспудные силы, руководимые из скрытых, но влиятельных центров, явно стремятся вызвать голодных железнодорожников на бой. Враг неуловим. "Контрразведка дремлет, прокурорский надзор спит". И этот умеренный из умеренных закончил угрозой: "Если гидра контрреволюции поднимет свою голову, мы выступим и задушим ее своими руками".
Немедленно же выходит с контробвинениями один из железнодорожных тузов: "Чистый источник революции оказался отравленным". Почему? "Потому что идеалистические цели революции заменились целями материальными. (Аплодисменты справа.)" В том же духе кадет и помещик Родичев обличает рабочих, усвоивших пришедший из Франции "постыдный лозунг: обогащайтесь!". Большевики обеспечат вскоре формуле Родичева исключительный успех, хотя и не тот, на какой рассчитывал оратор. Профессор Озеров, человек чистой науки и делегат земельных банков, восклицает: "Солдат в окопах должен думать о войне, а не о дележе земли". Немудрено: конфискация частновладельческих земель означала бы конфискацию банковских капиталов: на 1 января 1915 года задолженность частного землевладения составляла свыше 3 1/2 миллиарда рублей!
Справа выступали от высоких штабов, от промышленных объединений, от торговых палат и банков, от общества коннозаводчиков и других организаций, объединяющих сотни именитых лиц. Слева выступали от советов, армейских комитетов, профессиональных союзов, демократических муниципалитетов, кооперативов, за которыми виднелись на дальнем фоне безымянные миллионы и десятки миллионов. В нормальное время перевес был бы неизменно на стороне короткого плеча рычага. "Нельзя отрицать, -- поучал Церетели, -- особенно в такой момент, удельного веса и значения тех, кто силен своим имущественным весом". Но в том-то и дело, что этот вес становился все более... невесомым. Как тяжесть не есть внутреннее свойство отдельных предметов, но взаимоотношение между ними, так социальный вес не есть врожденное свойство лица, а лишь то классовое качество, какое вынуждены признавать за ним другие классы. Революция, однако, вплотную подходила к тому рубежу, где начинается непризнание самых основных "качеств" господствующих классов. Оттого так неудобно стало положение именитого меньшинства на коротком плече рычага. Соглашатели изо всех сил стремились удержать равновесие. Но и они уже были не властны: слишком неудержимо нажимали массы на длинное плечо рычага. Как осторожно крупные аграрии, банкиры, промышленники защищали свои интересы. Да и защищали ли они их вообще? Почти нет. Они отстаивали права идеализма, интересы культуры, прерогативы будущего Учредительного собрания. Вождь тяжелой промышленности фон Дитмар закончил даже гимном в честь "свободы, равенства и братства". Куда девались металлические баритоны прибыли, хриплые басы земельной ренты? Со сцены лились только сладчайшие тенора бескорыстия. Но минуту внимания: сколько желчи и уксуса над патокой! Как неожиданно лирические рулады срываются на злобный фальцет. Представитель Всероссийской сельскохозяйственной палаты Капацинский, всей душой стоящий за грядущую аграрную реформу, не забывает поблагодарить "нашего чистого Церетели" за циркуляр в защиту права против анархии. Но земельные комитеты? Ведь они непосредственно передают власть мужику! Ему, "темному, полуграмотному, обезумевшему от счастья, что наконец-то ему... дается земля, этому человеку поручается правотворчество в стране"! Если в борьбе с темным мужиком помещики и отстаивают собственность, то не ради себя, нет, а лишь затем, чтобы впоследствии принести ее на алтарь свободы.
Социальная символика как будто исчерпана. Но тут Керенского осеняет счастливое вдохновение. Он предлагает дать высказаться еще одной группе -- "группе от русской истории, а именно: Брешко-Брешковской, Кропоткину и Плеханову". Русское народничество, русский анархизм и русская социал-демократия выступают в лице старшего поколения; анархизм и марксизм -- в лице своих виднейших основоположников.
Кропоткин просит присоединить его голос "к тем голосам, которые звали весь русский народ раз навсегда порвать с циммервальдизмом". Апостол безвластия сразу примыкает к правому крылу совещания. Поражение грозит не только утратой больших территорий и контрибуцией: "Знайте, товарищи, есть что-то худшее, чем все это, -- это психология побежденной страны". Старый интернационалист предпочитает психологию побежденной страны... по ту сторону границы. Вспоминая, как побежденная Франция унижалась перед русскими царями, -- он не предвидел, как победоносная Франция будет унижаться перед американскими банкирами, -- Кропоткин восклицает: "Неужели и нам пережить это? Ни за что!" Ему отвечают аплодисменты всего зала. Зато какие радужные перспективы открывает война: "все начинают понимать, что нужно строительство новой жизни, на новых, социалистических началах... Ллойд-Джордж произносит речи, проникнутые социалистическим духом... В Англии, во Франции и в Италии складывается новое понимание жизни, проникнутое социализмом, к сожалению, государственным". Если Ллойд-Джордж и Пуанкаре еще не отказались, "к сожалению", от государственного начала, то Кропоткин довольно откровенно приблизился к нему. "Я думаю, -- говорит он, -- мы не предвосхитим ничего из прав Учредительного собрания, -- я вполне признаю, что ему должно принадлежать суверенное решение в таком вопросе, -- если мы, Собор русской земли, громко выразим наше желание, чтобы Россия была провозглашена республикой". Кропоткин настаивает на федеративной республике: "...нам нужна федерация, какую мы видим в Соединенных Штатах". Вот во что вылилась бакунинская "федерация свободных общин"! "Пообещаемте же наконец друг другу, -- заклинает под конец Кропоткин, -- что мы не будем более делиться на левую часть этого театра и на правую... Ведь у нас одна родина, и за нее мы должны стоять и лечь, если нужно, все мы, и правые и левые". Помещики, промышленники, генералы, георгиевские кавалеры -- все, не признающие Циммервальда, устроили апостолу анархизма заслуженную овацию.
Принципы либерализма живут в действительности не иначе как в сочетании с полицейщиной. Анархизм есть попытка очистить либерализм от полицейщины. Но как кислород в чистом виде невыносим для дыхания, так и очищенные от полицейщины принципы либерализма означают смерть общества. В качестве карикатурной тени либерализма анархизм в общем разделял его судьбу. Убив либерализм, развитие классовых противоречий убило и анархизм. Как всякая секта, основывающая свое учение не на действительном развитии человеческого общества, а на доведении до абсурда одной из его черт, анархизм взрывается, как мыльный пузырь, в тот момент, когда социальные противоречия доходят до войны или революции. Представленный Кропоткиным анархизм оказался, пожалуй, самым призрачным из всех призраков Государственного совещания.
В Испании, классической стране бакунизма, анархо-синдикалисты и так называемые "специфические", или чистые, анархисты, отказываясь от политики, повторяют на деле политику русских меньшевиков. Напыщенные отрицатели государства почтительно склоняются пред ним, как только оно обновляет слегка свою кожу. Предостерегая пролетариат против искушений власти, они самоотверженно поддерживают власть левой буржуазии. Проклиная гангрену парламентаризма, они из-под полы вручают своим сторонникам избирательный бюллетень вульгарных республиканцев. Как бы ни разрешилась испанская революция, с анархизмом она, во всяком случае, покончит навсегда.
Устами Плеханова, встреченного бурными приветствиями всего зала -- левые чествовали старого учителя, правые -- нового союзника, -- говорил ранний русский марксизм, перспектива которого в течение десятков лет упиралась в политическую свободу. Где для большевиков революция только начиналась, там для Плеханова она являлась законченной. Советуя промышленникам "искать сближения с рабочим классом", Плеханов внушал демократам: "Вам, безусловно, необходимо столковаться с представителями торгово-промышленного класса". В виде устрашающего примера Плеханов привлек "печальной памяти Ленина", который пал до такой степени, что призывал пролетариат "немедленно захватить политическую власть в свои руки". Именно для предупреждения против борьбы за власть и нужен был совещанию Плеханов, сложивший последние доспехи революционера у порога революции.
Вечером того дня, когда выступали делегаты "от русской истории", Керенский дал слово представителю сельскохозяйственной палаты и союза коннозаводчиков, тоже Кропоткину, другому члену древней княжеской семьи, имевшей, если верить родословным спискам, больше прав на русский престол, чем Романовы. "Я не социалист, -- говорил аристократ-феодал, -- но уважаю истинный социализм. Но когда я вижу захваты, грабежи, насилия, то я должен сказать, что... правительство должно заставить присосавшихся к социализму людей уйти от дела строительства страны". Этот второй Кропоткин, явно пустивший стрелу в Чернова, не возражал против таких социалистов, как Ллойд Джордж или Пуанкаре. Вместе со своим фамильным антиподом, анархистом, Кропоткин-монархист осуждал Циммервальд, классовую борьбу, земельные захваты -- увы, он привык называть это "анархией" -- и тоже требовал единения и победы. Протоколы не устанавливают, к сожалению, аплодировали ли Кропоткины друг другу.
В совещании, разъеденном ненавистью, так много говорили о единении, что оно не могло не воплотиться хоть на миг в неизбежном символическом рукопожатии. Об этом событии вдохновенными словами рассказала газета меньшевиков: "Во время выступления Бубликова происходит инцидент, который производит глубокое впечатление на всех участников совещания... "Если вчера, -- заявлял Бубликов, -- благородный вождь революции Церетели протянул руку промышленному миру, то пусть он знает, что рука эта не останется висеть в воздухе"... Когда Бубликов кончает, к нему подходит Церетели и пожимает ему руку. (Бурные овации.)"
Сколько оваций! Слишком много оваций. За неделю до описанной сцены тот же Бубликов, крупный железнодорожный деятель, вопил на съезде промышленников по адресу советских вождей: "Прочь нечестные, невежественные, все те, которые... толкали к гибели!" -- и слова его еще не отзвучали в атмосфере Москвы. Старый марксист Рязанов, присутствовавший на совещании в составе профессиональной делегации, весьма кстати напомнил о поцелуе лионского епископа Ламуретта: "...о том поцелуе, которым обменялись две части Национального собрания, не рабочие и буржуазия, а две части буржуазии, -- и вы знаете, что никогда так свирепо не разгоралась борьба, как после этого поцелуя". С необычной откровенностью и Милюков признает, что единение со стороны промышленников было "неискреннее, практически необходимое для класса, которому приходится слишком много терять. Именно таким примирением с задними мыслями было знаменитое рукопожатие Бубликова".
Верило ли большинство участников в силу рукопожатий и политических поцелуев? Верили ли они себе? Их чувства были противоречивы, как и их планы. Правда, в отдельных речах, особенно окраинных, еще слышался трепет первых восторгов, надежд, иллюзий. Но в собрании, где левая половина была разочарована и деморализована, а правая озлоблена, отголоски мартовских дней звучали, как переписка обрученных, оглашаемая на их бракоразводном процессе. Отходящие в царство призраков политики призрачными средствами спасали призрачный режим. Смертный холодок безнадежности веял над собранием "живых сил", над смотром обреченных.
Под самый конец совещания произошел инцидент, обнаруживший глубокий раскол и в той группе, которая считалась образцом единства и государственности, -- в казачесгве. Нагаев, молодой казачий офицер, примыкавший к советской делегации, заявил, что трудовое казачество не идет за Калединым: фронтовики не доверяют казачьим верхам. Это было верно и ударило по самому больному месту. Газетный отчет рисует дальше самую бурную из всех сцен совещания. Левая восторженно аплодирует Нагаеву. Раздаются возгласы: "Слава революционному казачеству!" Негодующие протесты справа: "Вы ответите за это!" Голос из ложи офицеров: "Германские марки". Несмотря на свою неизбежность в качестве последнего патриотического аргумента, эти слова производят впечатление разорвавшейся бомбы. В зале поднимается адский шум. Советские делегаты вскакивают с мест, угрожают кулаками офицерской ложе. Крики: "Провокаторы!.." Безумолчно дребезжит председательский звонок. "Кажется, еще момент -- и начнется свалка".
После всего, что произошло, Керенский в заключительной речи заверял: "Я верю и даже знаю... достигнуто большое понимание друг друга, достигнуто большое уважение друг к другу..." Ни разу еще двойственность февральского режима не поднималась до такой отвратительной и бесцельной фальши. Не выдерживая сам этого тона, оратор в последних фразах неожиданно срывается на вопль отчаяния и угрозы. "Прерывающимся голосом, который от истерического крика падал до трагического шепота, Керенский грозил, -- по описанию Милюкова, -- воображаемому противнику, пытливо отыскивая его в зале воспаленным взглядом..." На самом деле Милюков знал лучше, чем кто бы то ни был, что противник вовсе не был воображаемым. "Сегодня, граждане земли русской, я не буду больше мечтать... Пусть сердце станет каменным... -- неистовствовал Керенский, -- пусть засохнут все те цветы и грезы о человеке (женский возглас сверху: "Не нужно!"), которые сегодня, с этой кафедры... топтали. Так сам затопчу. Не будет этого. (Женский голос сверху: "Не можете вы этого сделать, ваше сердце вам этого не позволит".) Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, я буду думать только о государстве.
В зале стояла оторопь, охватившая на этот раз обе его половины. Социальная символика Государственного совещания завершалась невыносимым монологом из мелодрамы. Женский голос, поднявшийся в защиту цветов сердца, прозвучал как крик о спасении, как S0S мирной, солнечной, бескровной февральской революции. Над Государственным совещанием опустился наконец театральный занавес.
ЗАГОВОР КЕРЕНСКОГО
Московское совещание ухудшило положение правительства, обнаружив, по правильному определению Милюкова, что "страна делится на два лагеря, между которыми не может быть примирения и соглашения по существу". Совещание подняло самочувствие буржуазии и обострило ее нетерпение. С другой стороны, оно дало новый толчок движению масс. Московская стачка открывает период ускоренной перегруппировки рабочих и солдат влево. Большевики растут отныне непреодолимо. Среди масс держатся лишь левые эсеры и отчасти левые меньшевики. Петроградская организация меньшевиков ознаменовала свой политический сдвиг исключением Церетели из списка кандидатов в городскую думу. 16 августа петроградская конференция эсеров потребовала, 22 голосами против одного, разгона союза офицеров при ставке и других решительных мер против контрреволюции. 18 августа Петроградский Совет, вопреки возражениям своего председателя Чхеидзе, поставил в порядок дня вопрос об отмене смертной казни. Перед голосованием резолюции Церетели вызывающе спрашивает: "Если вслед за вашим постановлением не последует отмены смертной казни, что же, вы вызовете на улицу толпу, чтобы требовать свержения правительства?.." -- "Да, -- кричат ему в ответ большевики, -- да, мы вызовем толпу и будем добиваться свержения правительства". -- "Вы теперь высоко подняли головы", -- говорит Церетели. Большевики поднимали голову вместе с массами. Соглашатели опускали голову, когда массы поднимали ее. Требование отмены смертной казни принимается всеми голосами, около 900, против 4. Эти четверо: Церетели, Чхеидзе, Дан, Либер! Через четыре дня после этого, на объединительном съезде меньшевиков и близких к ним групп, где по основным вопросам проходили резолюции Церетели при оппозиции Мартова, без прений принято было требование о немедленной отмене смертной казни; Церетели молчал, уже не в силах противостоять напору.
В сгущавшуюся политическую атмосферу врезались события на фронте. 19 августа немцы прорвали линию русских войск у Икскюля, 21-го заняли Ригу. Исполнение предсказания Корнилова явилось, как это было условлено заранее, сигналом к политическому наступлению буржуазии. Печать удесятерила кампанию против "неработающих рабочих" и "невоюющих солдат". Революция оказывалась за все в ответе: она сдала Ригу, она готовится сдать Петроград. Травля армии, столь же бешеная, как и полтора-два месяца тому назад, не имела на этот раз и тени оправдания. В июне солдаты действительно отказывались наступать: они не хотели ворошить фронт, выбивать немцев из пассивности, возобновлять бои. Но под Ригой инициатива наступления принадлежала врагу, и солдаты настраивались по-иному. Как раз более распропагандированные части 12-й армии оказывались менее податливы чувствам паники.
Командующий армией генерал Парский хвалился, и не совсем без основания, что отступление совершается "образцово" и не может быть даже сравниваемо с отступлениями из Галиции и Восточной Пруссии. Комиссар Войтинский доносил: "Порученные им задачи наши войска в районе прорыва выполняют беспрекословно и честно, но они не в состоянии долго выдержать натиск врага и медленно, шаг за шагом отступают, неся огромные потери. Считаю необходимым отметить высокую доблесть латышских стрелков, остатки которых, несмотря на полное изнеможение, были снова двинуты в бой..." Еще более приподнято звучало донесение председателя комитета армии меньшевика Кучина: "Настроение солдат удивительное. По свидетельству членов комитета и офицеров, стойкость такая, какой не было никогда раньше". Другой представитель той же армии докладывал через несколько дней на заседании Бюро Исполнительного комитета: "В глубине прорыва находилась только латышская бригада, состоящая почти сплошь из большевиков... Получив приказ идти вперед (бригада) с красными знаменами и оркестрами музыки пошла и сражалась чрезвычайно мужественно". В том же духе, хотя более сдержанно, писал позже Станкевич: "Мне, даже в штабе армии, где были лица, заведомо ищущие возможности свалить вину на солдат, не могли сообщить ни одного конкретного факта неисполнения не только боевого, но вообще какого бы то ни было приказа" Десантные команды моряков в моондзундской операции также обнаружили, как явствует из официальных документов, значительную стойкость.
Для настроения войск, особенно латышских стрелков и балтийских моряков, далеко не безразличен был тот факт, что дело шло на этот раз непосредственно об обороне двух центров революции: Риги и Петрограда. Наиболее передовые части уже успели проникнуться той большевистской идеей, что "воткнуть штык в землю" не значит решить вопрос о войне; что борьба за мир неотделима от борьбы за власть, то есть от новой революции.
Если даже отдельные комиссары, напуганные натиском генералов, и преувеличивали стойкость армии, то остается все же тот факт, что солдаты и матросы выполняли приказы и умирали. Большего они сделать не могли. Но обороны, по существу дела, все-таки не было. Как это ни невероятно, 12-я армия была полностью застигнута врасплох. Всего не хватало: людей, орудий, боевых припасов, противогазов. Служба связи оказалась поставлена из рук вон плохо. Атаки задерживались потому, что к русским винтовкам присылались патроны японского образца. Между тем дело шло не о случайном участке фронта. Значение потери Риги не было секретом для высшего командования. Как же объяснить исключительно жалкое состояние оборонительных сил и средств 12-й армии? "...Большевики, -- пишет Станкевич, -- уже стали распускать слухи о том, что город сдан немцам нарочно, так как начальство хотело избавиться от этого гнезда и рассадника большевизма. Эти слухи не могли не пользоваться доверием в армии, которая знала, что, в сущности, защиты и сопротивления не было". Действительно, уже в декабре 1916 года генералы Рузский и Брусилов жаловались на то, что Рига есть "несчастье Северного фронта", что это "распропагандированное гнездо", с которым нет возможности бороться иначе как путем расстрелов. Отдать рижских рабочих и солдат на выучку немецкой военной оккупации должно было составлять затаенную мечту многих генералов Северного фронта. Никто не думал, разумеется, что верховный главнокомандующий отдал приказ о сдаче Риги. Но все командиры читали речь Корнилова и интервью его начальника штаба Лукомского. Это вполне заменяло приказ. Главнокомандующий войсками Северного фронта генерал Клембовский принадлежал к тесной клике заговорщиков и, следовательно, ждал сдачи Риги как сигнала к спасительным действиям. И в более нормальных условиях русские генералы предпочитали сдавать и отступать. Сейчас, когда ответственность с них была снята ставкой заранее, а политический интерес толкал их на путь пораженчества, они не сделали даже попытки обороны. Присоединял ли тот или другой из генералов к пассивному саботажу обороны активное вредительство -- это вопрос второго порядка, по самой сути своей трудноразрешимый. Было бы, однако, наивно допустить, что генералы воздерживались от посильной помощи року во всех тех случаях, где их изменнические действия могли пройти для них безнаказанно.
Американский журналист Джон Рид, умевший видеть и слышать и оставивший бессмертную книгу хроникерских записей о днях Октябрьской революции, свидетельствует, не обинуясь, что значительная часть имущих классов России предпочитала победу немцев торжеству революции и не стеснялась открыто говорить об этом. "Однажды мне пришлось, -- рассказывает Рид в числе других примеров, -- провести вечер в доме московского коммерсанта; за чайным столом сидело одиннадцать человек. Обществу был предложен вопрос, кого оно предпочитает: Вильгельма или большевиков? Десять против одного высказались за Вильгельма". Тот же американский писатель беседовал на Северном фронте с офицерами, которые "открыто предпочитали военный разгром сотрудничеству с солдатскими комитетами".
Для политического обвинения, выдвинутого большевиками, и не ими одними, было совершенно достаточно того, что сдача Риги входила в план заговорщиков и занимала точное место в календаре заговора. Это совершенно ясно сквозило между слов московской речи Корнилова. Дальнейшие события осветили эту сторону дела до конца. Но мы имеем и прямое свидетельское показание, которому личность свидетеля сообщает непререкаемую для данного случая достоверность. Милюков в своей "Истории" рассказывает: "В Москве же Корнилов указал в своей речи тот момент, дальше которого он не хотел отлагать решительные шаги для "спасения страны от гибели и армии от развала". Этим моментом было предсказанное им падение Риги. Этот факт, по его мнению, должен был вызвать... прилив патриотического возбуждения... Как Корнилов лично мне говорил при свидании в Москве 13 августа, он этого случая пропускать не хотел, и момент открытого конфликта с правительством Керенского представлялся в его уме совершенно определившимся, вплоть до заранее намеченной даты 27 августа". Можно ли выразиться яснее? Для выполнения похода на Петроград Корнилову необходима была сдача Риги за несколько дней до назначенного заранее числа. Усилить рижские позиции, принять серьезные меры обороны значило бы нарушить план другой, неизмеримо более важной для Корнилова кампании. Если Париж стоит обедни, то власть стоит Риги.
В течение недели, протекшей между сдачей Риги и восстанием Корнилова, ставка стала центральным резервуаром клеветы на армию. Информация русского штаба и русской печати находила немедленный отклик в печати Антанты. Русские патриотические газеты, в свою очередь, с восторгом воспроизводили издевательства и ругательства Times, Temps или Matin по адресу русской армии. Солдатский фронт содрогнулся от обиды, возмущения и отвращения. Комиссары и комитеты, сплошь соглашательские и патриотические, почувствовали себя задетыми за живое. С разных сторон пошли протесты. Особенно ярко было письмо Исполнительного комитета Румынского фронта. Одесского военного округа и Черноморского флота, так называемого Румчерода, который требовал от Центрального исполнительного комитета "перед всей Россией установить доблесть и беззаветную храбрость солдат Румынского фронта; прекратить в печати травлю солдат, которые ежедневно тысячами гибнут в ожесточенных боях, защищая революционную Россию". Под влиянием протестов снизу вышли из пассивности соглашательские верхи. "Кажется, нет той грязи, которой бы не бросили буржуазные газеты по адресу революционной армии", -- писали "Известия" о союзниках по блоку. Но ничто не действовало. Травля армии составляла необходимую часть того заговора, в центре которого стояла ставка.
Немедленно по оставлении Риги Корнилов отдал по телеграфу приказ расстрелять для примера нескольких солдат на дороге на глазах у других. Комиссар Войтинский и генерал Парский донесли, что, по их мнению, такие меры совершенно не вызываются поведением солдат. Выведенный из себя Корнилов заявил на собрании находившихся в ставке представителей комитетов, что предаст суду Войтинского и Парского за то, что те не дают правильных отчетов о положении в армии, т. е., как поясняет Станкевич, "не взваливают вину на солдат". Для полноты картины нужно добавить, что в тот же день Корнилов приказал штабам армий сообщить списки офицеров-большевиков Главному комитету союза офицеров, т. е. контрреволюционной организации, которую возглавлял кадет Новосильцев и которая являлась важнейшим рычагом заговора. Таков был этот верховный главнокомандующий, "первый солдат революции!".
Решившись приподнять краешек завесы, "Известия" писали: "Какая-то темная клика, необычайно близкая к высшим командным кругам, творит чудовищное провокационное дело..." Под именем "темной клики" речь велась о Корнилове и его штабе. Зарницы надвигавшейся гражданской войны освещали новым светом не только сегодняшний, но и вчерашний день. В порядке самообороны соглашатели начали разоблачать подозрительное поведение командного состава во время июньского наступления. В печать проникало все больше подробностей о злостно оклеветанных штабами дивизиях и полках. "Россия вправе требовать, -- писали "Известия", -- чтобы ей открыли всю правду о нашем июльском отступлении". Эти строки жадно читались солдатами, матросами, рабочими, особенно теми, которые в качестве мнимых виновников катастрофы на фронте продолжали заполнять тюрьмы. Через два дня "Известия" увидели себя вынужденными уже более откровенно заявить, что "ставка своими сообщениями ведет определенную политическую игру против Временного правительства и революционной демократии". Правительство изображалось в этих строках как невинная жертва замыслов ставки. Но, казалось бы, у правительства были все возможности осадить генералов. Если оно этого не делало, то потому, что не хотело.
В упомянутом выше протесте против вероломной травли солдат Румчерод с особым негодованием указывал на то, что "сообщения из ставки... подчеркивая доблесть офицерства, как бы умышленно умаляют преданность солдат делу защиты революции". Протест Румчерода появился в печати 22 августа, а на следующий день был опубликован специальный приказ Керенского, посвященный возвеличению офицерства, которому "с первых дней революции пришлось переживать умаление своих прав" и незаслуженные оскорбления со стороны солдатской массы, "прикрывавшей свою трусость идейными лозунгами". В то время как его ближайшие помощники Станкевич, Войтинский и другие протестовали против травли солдат, Керенский демонстративно присоединился к травле, увенчав ее провокационным приказом военного министра и главы правительства. Впоследствии Керенский признавался, что уже в конце июля в его руках имелись "точные сведения" об офицерском заговоре, группировавшемся вокруг ставки. "Главный комитет союза офицеров, -- по словам Керенского, -- выделял из своей среды активных заговорщиков, его же члены были агентами конспирации на местах; они же давали и легальным выступлениям союза нужный им тон". Это совершенно правильно. Следует лишь прибавить, что "нужный тон" был тон клеветы на армию, комитеты и революцию, т. е. тот самый тон, которым проникнут приказ Керенского от 23 августа.
Как объяснить эту загадку? Что Керенский не вел продуманной и последовательной политики, совершенно бесспорно. Но он должен был бы быть невменяемым, чтобы, зная об офицерском заговоре, подставлять голову под саблю заговорщиков и помогать им в то же время маскировать себя. Разгадка столь непостижимого на первый взгляд поведения Керенского на самом деле очень проста: он сам был в это время участником заговора против безвыходного режима Февральской революции.
Когда настало время откровений, Керенский сам свидетельствовал, что из казачьих кругов, из среды офицерства и буржуазных политиков ему не раз предлагали личную диктатуру. "Но это попадало на бесплодную почву..." Позиция Керенского была, во всяком случае, такова, что вожди контрреволюции имели возможность, ничем не рискуя, обмениваться с ним мнениями о государственном перевороте. "Первые разговоры на тему о диктатуре в виде легкого зондирования почвы" начались, по словам Деникина, в начале июня, т. е. во время подготовки наступления на фронте. В этих разговорах участвовал нередко и Керенский, причем в таких случаях само собою разумелось, прежде всего для самого Керенского, что именно он будет стоять в центре диктатуры. Суханов метко говорит о Керенском: "Он был корниловцем -- только с условием, чтобы во главе корниловщины был он сам". В дни краха наступления Керенский наобещал Корнилову и другим генералам гораздо больше, чем мог выполнить. "При своих поездках на фронт, -- рассказывает генерал Лукомский, -- Керенский набирался храбрости и со своими спутниками неоднократно обсуждал вопросы о создании твердой власти, об образовании директории или о передаче власти диктатору". Сообразно со своим характером Керенский вносил в эти беседы элемент бесформенности, неряшливости, дилетантизма. Генералы, наоборот, тяготели к штабной законченности.
Непринужденное участие Керенского в генеральских беседах как бы легализовало идею военной диктатуры, которой, из осторожности по отношению к еще незадушенной революции, придавали чаще всего имя директории. В какой мере тут играли роль исторические воспоминания о правительстве Франции после термидора, сказать трудно. Но помимо чисто словесной маскировки директория представляла для начала то неоспоримое удобство, что допускала соподчинение личных честолюбии. В директории должно было найтись место не только для Керенского и Корнилова, но и для Савинкова, даже для Филоненко: вообще для людей "железной воли", как выражались сами кандидаты в директора. Каждый из них лелеял про себя мысль от коллективной диктатуры перейти затем к единоличной.
Для заговорщической сделки со ставкой Керенскому не нужно было, следовательно, совершать какой-либо крутой поворот: достаточно было развить и продолжить уже начатое. Он полагал при этом, что сможет придать генеральскому заговору надлежащее направление, обрушив его не только на большевиков, но, в известных пределах, и на головы своих союзников и надоедливых опекунов из среды соглашателей. Керенский маневрировал так, чтобы, не разоблачая заговорщиков до конца, попугать их как следует и включить в свой замысел. Он дошел при этом до самой грани, за которой глава правительства превращался уже в нелегального конспиратора. "Керенскому нужен был энергичный нажим на него справа, из капиталистических клик, союзных посольств и особенно из ставки, -- писал Троцкий в начале сентября, -- чтобы помочь ему окончательно развязать себе руки, Керенский хотел использовать генеральский мятеж для упрочения своей диктатуры".
Переломным моментом явилось Государственное совещание. Увозя из Москвы наряду с иллюзией неограниченных возможностей унизительное чувство личного провала, Керенский решил наконец отбросить сомнения и показать им себя во весь рост. Кому "им"? Всем Прежде всего, большевикам, которые под пышную национальную инсценировку подвели мину всеобщей стачки. Этим самым осадить раз навсегда правых, всех этих Гучковых, Милюковых, которые не берут его всерьез, издеваются над его жестами, считают его власть тенью власти. Наконец, дать крепкую острастку "им", соглашательским гувернерам, вроде ненавистного Церетели, который поправлял и наставлял его, избранника нации, даже на Государственном совещании. Керенский твердо и окончательно решил показать всему миру, что он вовсе не "истерик", не "фигляр", не "балерина", как все откровеннее называли его гвардейские и казачьи офицеры, а железный человек, замкнувший наглухо сердце и забросивший ключ в море наперекор мольбам прекрасной незнакомки в ложе театра.
Станкевич отмечает у Керенского в те дни "стремление сказать какое-то новое слово, соответствующее всей тревоге и смятению страны. Керенский... решил ввести в армии дисциплинарные взыскания. Вероятно, он готов был предложить правительству и другие решительные меры". Станкевич знал только ту часть намерений шефа, какую тот счел своевременным ему сообщить. На самом деле замыслы Керенского шли в это время уже гораздо дальше. Он решил одним ударом вырвать почву из-под ног Корнилова, выполнив его программу и тем привязав к себе буржуазию. Гучков не мог двинуть войска в наступление, он, Керенский, смог. Корнилов не может выполнить программу Корнилова. Он, Керенский, сможет. Московская стачка напомнила, правда, что на этом пути будут препятствия. Но июльские дни показали, что и с этим можно справиться. Нужно только на этот раз довести работу до конца, не позволяя друзьям слева хватать себя за локти. Прежде всего необходимо обновить полностью петроградский гарнизон: революционные полки заменить "здоровыми" частями, которые не оглядывались бы на советы. Об этом плане нет возможности договориться с Исполнительным комитетом, да и незачем: правительство признано независимым и под этим знаменем короновано в Москве. Правда, соглашатели понимают независимость формально, как средство умиротворения либералов. Но он, Керенский, формальное превратит в материальное: не напрасно же он говорил в Москве, что он не с правыми и не с левыми и что в этом его сила. Теперь он это покажет на деле!
Линии Исполнительного комитета и Керенского в ближайшие после совещания дни продолжали расходиться: соглашатели испугались масс, Керенский -- имущих классов. Народные массы требовали отмены смертной казни на фронте. Корнилов, кадеты, посольства Антанты требовали введения ее в тылу.
19 августа Корнилов телеграфировал министру-председателю: "Настойчиво заявляю о необходимости подчинения мне Петроградского округа". Ставка открыто протягивала руку к столице. 24 августа Исполнительный комитет набрался духу гласно потребовать, чтобы правительство положило конец "контрреволюционным приемам" и приступило "без промедления и со всей энергией" к осуществлению демократических преобразований. Это был новый язык. Керенскому приходилось выбирать между приспособлением к демократической платформе, которая при всей своей чахлости могла привести к разрыву с либералами и генералами, столкновению с советами. Керенский решил протянуть руку Корнилову, кадетам, Антанте. Открытой борьбы направо он хотел избежать во что бы то ни стало.
Правда, 21 августа были подвергнуты домашнему аресту великие князья Михаил Александрович и Павел Александрович. Несколько других лиц были при этом взяты под стражу. Но все это было слишком несерьезно, и арестованных пришлось тут же освободить. "...Оказалось, -- говорил Керенский в своих позднейших показаниях по делу Корнилова, -- мы сознательно были направлены на ложный путь". Надо бы прибавить: при содействии самого Керенского. Было ведь совершенно очевидно, что для серьезных заговорщиков, т. е. для всей правой половины Московского совещания, дело шло вовсе не о восстановлении монархии, а об установлении диктатуры буржуазии над народом. В этом смысле Корнилов и все его единомышленники не без возмущения отбрасывали обвинения в "контрреволюционных", т. е. монархических, замыслах. Правда, где-то на задворках шушукались бывшие сановники, флигель-адъютанты, фрейлины, придворные черносотенцы, знахари, монахи, балерины. Но это была совсем ничтожная величина. Победа буржуазии могла прийти не иначе как в форме военной диктатуры. Вопрос о монархии мог бы возникнуть лишь на одном из дальнейших этапов, но опять-таки на базе буржуазной контрреволюции, а не распутинских фрейлин. Для данного периода реальностью была борьба буржуазии против народа под знаменем Корнилова. Ища с этим лагерем союза, Керенский тем охотнее готов был прикрыться от подозрительных левых фиктивным арестом великих князей. Механика была настолько ясна, что московская газета большевиков писала тогда же: "Арестовать пару безмозглых кукол из семейки Романовых и оставлять на свободе... военную клику из командиров во главе с Корниловым - это значит обманывать народ..." Этим и ненавистны были большевики, что они все видели и обо всем говорили вслух.
Вдохновителем и руководителем Керенского в эти критические дни становится Савинков, крупный искатель приключений, революционер спортивного типа, вынесший из школы индивидуального террора презрение к массе; человек даровитый и волевой, что не помешало ему, впрочем, в течение ряда лет быть орудием в руках знаменитого провокатора Азефа; скептик и циник, считавший себя вправе, и не без основания, глядеть на Керенского сверху вниз и, держа правую руку у козырька, почтительно водить его левой за нос. Керенскому Савинков импонировал как человек действия, Корнилову -- как доподлинный революционер с историческим именем. Милюков передает любопытный рассказ о первой встрече комиссара и генерала со слов самого Савинкова. "Генерал, -- говорил Савинков, -- я знаю, что, если сложатся обстоятельства, при которых вы должны будете меня расстрелять, вы меня расстреляете". Потом, выдержав паузу, он прибавил: "Но если условия сложатся так, что мне придется вас расстрелять, я это тоже сделаю". Савинков был причастен к литературе, знал Корнеля и Гюго, был склонен к высокому жанру. Корнилов собирался разделаться с революцией безотносительно к формулам псевдоклассицизма и романтизма. Но и генерал не был вовсе чужд чарам "сильного художественного стиля": слова бывшего террориста должны были приятно щекотать заложенное в бывшем черносотенце героическое начало.
В одной из позднейших газетных статей, явно вдохновленной, а может быть, и написанной Савинковым, его собственные планы были разъяснены довольно прозрачно. "Еще в бытность комиссаром... -- говорила статья, -- Савинков пришел к убеждению, что Временное правительство не в силах вывести страну из тяжелого положения. Здесь должны были действовать другие силы. Однако вся работа в этом направлении могла производиться только под знаменем Временного правительства, в частности Керенского. Это была бы революционная диктатура, осуществляемая железной рукой. Такую руку Савинков увидел у... генерала Корнилова". Керенский -- как "революционное" прикрытие, Корнилов -- как железная рука. О роли третьего статья умалчивает. Но нет сомнения, что Савинков примирял главнокомандующего с премьером не без намерения вытеснить обоих. Одно время эта задняя мысль стала настолько выпирать наружу, что Керенский при протестах Корнилова как раз накануне совещания вынудил Савинкова подать в отставку. Однако, как и все вообще в этом кругу, отставка имела не окончательный характер. "17 августа выяснилось, -- показывал Филоненко, -- что Савинков и я сохраняем свои посты и что министром-председателем в принципе принята программа, изложенная в докладе, представленном генералом Корниловым, Савинковым и мной". Савинков, которому Керенский 17 августа "приказал заготовить законопроект о мероприятиях в тылу", создал для этой цели комиссию под председательством генерала Апушкина. Серьезно побаиваясь Савинкова, Керенский, однако, окончательно решил использовать его для своего великого плана и не только сохранил за ним военное министерство, но дал ему в придачу и морское. Это означало, по Милюкову, что для правительства "наступило время действовать, даже с риском вызвать на улицу большевиков". Савинков при этом "открыто говорил, что с двумя полками легко подавить большевистский мятеж и разогнать большевистские организации".
И Керенский и Савинков отлично понимали, особенно после московского совещания, что программы Корнилова соглашательские советы ни в каком случае не примут. Петроградский Совет, только вчера потребовавший отмены смертной казни на фронте, с удвоенной силой восстанет завтра против перенесения смертной казни на тыл! Опасность состояла, следовательно, в том, что движение против замышленного Керенским переворота окажется возглавлено не большевиками, а советами. Но перед этим останавливаться не приходилось: дело ведь шло о спасении страны!
"22 августа, -- пишет Керенский, -- Савинков поехал в Ставку, между прочим (!) для того, чтобы, по моему поручению, потребовать от генерала Корнилова откомандирования в распоряжение Правительства кавалерийского корпуса". Сам Савинков следующим образом определял это поручение, когда ему приходилось оправдываться пред общественным мнением: "Испросить у генерала Корнилова конный корпус для реального осуществления военного положения в Петрограде и для защиты Временного правительства от каких бы то ни было посягательств, в частности (!) от посягательств большевиков, выступление которых... по данным иностранной контрразведки, готовилось снова в связи с германским десантом и восстанием в Финляндии..." Фантастические данные контрразведки должны были попросту прикрыть тот факт, что само правительство, по выражению Милюкова, шло на "риск вызвать на улицу большевиков", т. е. готово было провоцировать восстание. А так как издание декретов о военной диктатуре было назначено на последние дни августа, то к этому же сроку Савинковым приурочивался и ожидаемый мятеж.
25 августа закрыт был без всякого внешнего повода орган большевиков "Пролетарий". Выпущенный ему на смену "Рабочий" писал, что его предшественник "закрыт на другой день после того, как в связи с прорывом Рижского фронта он призывал рабочих и солдат к выдержке и спокойствию. Чья рука так заботливо не дает рабочим знать, что партия предостерегает их от провокации?". Этот вопрос бил в точку. Судьба большевистской печати находилась в руках Савинкова. Закрытие газеты давало два преимущества: раздражало массы и мешало партии ограждать их от провокации, шедшей на этот раз непосредственно с правительственных высот.
По протокольным записям ставки, может быть слегка стилизованным, но в общем вполне отвечающим характеру обстановки и действующих лиц, Савинков заявил Корнилову: "Ваши требования, Лавр Георгиевич, будут удовлетворены в ближайшие дни. Но при этом правительство опасается, что в Петрограде могут возникнуть серьезные осложнения... Опубликование ваших требований... будет толчком для выступления большевиков... Неизвестно, как к новому закону отнесутся советы. Последние также могут оказаться против правительства... Поэтому прошу вас отдать распоряжение, чтобы третий конный корпус был к концу августа подтянут к Петрограду и был предоставлен в распоряжение Временного правительства. В случае, если кроме большевиков выступят и члены советов, нам придется действовать против них". Посланец Керенского прибавил, что действия должны быть самые решительные и беспощадные, на что Корнилов ответил, что он "иных действий и не понимает". Позже, когда приходилось оправдываться, Савинков прибавлял: "...если бы к моменту восстания большевиков советы были большевистскими..." Но это слишком грубая уловка: декреты, возвещавшие переворот Керенского, должны были последовать через три-четыре дня. Речь шла, таким образом, не о советах будущего, а о тех, которые существовали в конце августа.
Чтобы не вышло недоразумений и чтобы не вызвать выступления большевиков "раньше времени", сговорились на такой последовательности действий: предварительно сосредоточить в Петрограде конный корпус, затем объявить столицу на военном положении и лишь после этого издать новые законы, которые должны будут вызвать восстание большевиков. В протоколе ставки этот план записан черным по белому: "Дабы Временное правительство точно знало, когда надо объявить петроградское военное губернаторство на военном положении и когда опубликовать новый закон, надо, чтобы генерал Корнилов точно протелеграфировал ему, Савинкову, о времени, когда корпус подойдет к Петрограду".
Генералы-заговорщики поняли, по словам Станкевича, "что Савинков и Керенский... хотят совершить какой-то переворот при помощи ставки. Этого только и нужно было. Они торопливо соглашаются на все требования и условия". Преданный Керенскому Станкевич оговаривается, что в ставке "ошибочно соединяли" Керенского с Савинковым. Но как можно было их расчленить, раз Савинков явился с поручениями от Керенского, точно формулированными? Сам Керенский пишет: "25 августа Савинков возвращается из Ставки и докладывает мне, что войска в распоряжение Временного правительства будут высланы согласно условию". На 26-е вечером назначено принятие правительством того законопроекта о мерах в тылу, который должен был стать прологом к решающим действиям конного корпуса. Все подготовлено. Остается нажать кнопку.
События, документы, показания участников, наконец, признания самого Керенского согласно свидетельствуют о том, что министр-председатель без ведома части собственного правительства, за спиною советов, которые доставили ему власть, тайно от партии, к которой он себя причислял, вступил в соглашение с генеральской верхушкой армии для радикального изменения государственного режима при помощи вооруженной силы. На языке уголовного законодательства этот образ действий имеет вполне определенное наименование, по крайней мере для тех случаев, когда предприятие не приводит к победе. Противоречие между "демократическим" характером политики Керенского и планом спасения страны при помощи сабли может казаться непримиримым только на поверхностный взгляд. На самом деле кавалерийский план полностью вытекал из соглашательской политики. При вскрытии этой закономерности можно в значительной мере отвлечься не только от личности Керенского, но и от особенностей национальной среды: дело идет об объективной логике соглашательства в условиях революции.
Фридрих Эберт, народный уполномоченный Германии, соглашатель и демократ, не только действовал под руководством гогенцоллернских генералов за спиною собственной партии, но и оказался уже в начале декабря 1918 года прямым участником военного заговора, имевшего целью арест высшего советского органа и провозглашение самого Эберта президентом республики. Не случайно Керенский объявлял впоследствии Эберта идеалом государственного деятеля.
Когда все замыслы и Керенского, и Савинкова, и Корнилова рухнули, Керенский, которому приходилось выполнять нелегкую работу заметания следов, показывал: "После московского совещания для меня было ясно, что ближайшая попытка удара будет справа, а не слева". Совершенно неоспоримо, что Керенский боялся ставки и того сочувствия, которым буржуазия окружала военных заговорщиков. Но в том-то и дело, что со ставкой Керенский считал нужным бороться не конным корпусом, а проведением программы Корнилова от своего имени. Двусмысленный сообщник премьера не просто выполнял деловое поручение, для которого достаточно было бы шифрованной телеграммы из Зимнего дворца в Могилев, -- нет, он являлся как посредник, чтобы примирить Корнилова с Керенским, т. е. согласовать их планы и тем обеспечить перевороту по возможности легальное русло. Керенский как бы говорил через Савинкова: "Действуйте, но в пределах моего замысла. Вы избегнете таким образом риска и получите почти все, чего хотите". Савинков намекал от себя: "Не выходите преждевременно за пределы планов Керенского". Таково было своеобразное уравнение с тремя неизвестными. Только в этой связи понятно обращение Керенского к ставке через Савинкова за конным корпусом. К заговорщикам обращался высокопоставленный сообщник, соблюдавший свою легальность и стремившийся подчинить себе самый заговор.
В числе поручений, данных Савинкову, только одно выглядело как мера, действительно направленная против заговора справа: оно касалось Главного комитета офицеров, упразднения которого требовала петроградская конференция партии Керенского. Но замечательна самая формулировка поручения: "по возможности ликвидировать союз офицеров". Еще замечательнее то, что Савинков этой возможности не только не нашел, но и не искал. Вопрос попросту был похоронен как несвоевременный. Самое поручение давалось лишь для того, чтобы иметь на бумаге след как оправдание перед левыми: слова "по возможности" означали, что выполнения не требуется. Как бы для того, чтобы ярче подчеркнуть декоративный характер поручения, оно было поставлено на первом месте.
Пытаясь хоть как-нибудь ослабить убийственный смысл того факта, что в ожидании удара справа он очищал столицу от революционных полков и обращался в то же время к Корнилову за "надежными" войсками, Керенский ссылался позже на три сакраментальных условия, которыми он обставлял вызов конного корпуса. Так, свое согласие на подчинение Корнилову Петроградского военного округа Керенский обусловил выделением из округа столицы с окрестностями, дабы правительство не оказалось целиком в руках ставки, ибо, как выражался Керенский в своем кругу, "мы тут были бы скушаны". Это условие показывает лишь, что, мечтая подчинить генералов своему собственному замыслу, Керенский не имел в своем распоряжении ничего, кроме бессильного крючкотворства. Нежеланию Керенского быть скушанным можно поверить без доказательств. Два других условия стояли на том же уровне: Корнилов должен был не включать в состав экспедиционного корпуса так называемую "дикую" дивизию, состоявшую из кавказских горцев, и не ставить генерала Крымова во главе корпуса. С точки зрения ограждения интересов демократии это поистине означало проглатывать верблюда и отцеживать комаров. Но зато с точки зрения маскировки удара по революции условия Керенского имели несравненно более серьезный смысл. Направить против петроградских рабочих кавказских горцев, не говорящих по-русски, было бы слишком неосторожно: на это не решался в свое время даже и царь! Неудобство назначения Крымова, о котором у Исполнительного комитета были достаточно определенные сведения, Савинков убедительно мотивировал в ставке интересами общего дела. "Было бы нежелательно, -- говорил он, -- в случае возмущения в Петрограде, чтобы это возмущение было подавлено именно генералом Крымовым. С его именем общественное мнение свяжет, быть может, те побуждения, которыми он не руководствуется..." Наконец, самый факт, что глава правительства, вызывая войсковой отряд в столицу, забегает вперед со странной просьбой не посылать "дикую" дивизию и не назначать Крымова, как нельзя ярче уличает Керенского в том, что он заранее знал не только общую схему заговора, но и состав намечавшейся карательной экспедиции и кандидатуры важнейших исполнителей.
Как бы, однако, ни обстояло дело с этими второстепенными обстоятельствами, совершенно очевидно, что корниловский конный корпус никак не мог быть пригоден для защиты "демократии". Зато Керенский мог не сомневаться, что из всех частей армии этот корпус будет наиболее надежным орудием против революции. Правда, выгоднее было бы иметь в Петрограде отряд, преданный лично Керенскому, возвышающемуся над правыми и левыми. Однако, как покажет весь дальнейший ход событий, таких войск не существовало в природе. Для борьбы с революцией не было никого, кроме корниловцев; к ним Керенский и прибег.
Военные мероприятия только дополняли политику. Общий курс Временного правительства в течение неполных двух недель, отделяющих московское совещание от восстания Корнилова, был бы, в сущности, сам по себе достаточен для доказательства того, что Керенский готовился не к борьбе с правыми, а к единому фронту с ними против народа. Игнорируя протесты Исполнительного комитета против его контрреволюционной политики, правительство делает 26 августа смелый шаг навстречу помещикам своим неожиданным постановлением о повышении вдвое цен на хлеб. Ненавистный характер этой меры, введенной к тому же по гласному требованию Родзянко, приближал ее к сознательной провокации по отношению к голодающим массам. Керенский явно пытался подкупить крайний правый фланг московского совещания крупной подачкой. "Я ваш!" -- говорил он союзу офицеров своим льстивым приказом, подписанным в тот самый день, когда Савинков отправлялся на переговоры в ставку. "Я ваш!" -- торопился крикнуть Керенский помещикам накануне кавалерийской расправы над тем, что оставалось еще от Февральской революции.
Показания Керенского следственной комиссии, им же назначенной, имели недостойный характер. Выступая в качестве свидетеля, глава правительства чувствовал себя, в сущности, главным обвиняемым, к тому же пойманным с поличным. Многоопытные чиновники, прекрасно понимавшие механику событий, делали вид, будто всерьез верят объяснениям главы правительства. Но остальные смертные, в том числе и члены партии Керенского, открыто недоумевали, каким образом один и тот же корпус может быть пригоден и для совершения переворота, и для отражения его. Слишком уж неосмотрительно было со стороны "социалиста-революционера" вводить в столицу войско, предназначенное для ее удушения. Правда, и троянцы втащили некогда в стены собственного города вражеский отряд; но они не знали, по крайней мере, что заключалось во чреве деревянного коня. Да и то древний историк оспаривает версию поэта:
по мнению Павзания, поверить Гомеру можно было бы лишь в том случае, если считать, что троянцы были "глупцами, лишенными и тени разума". Что сказал бы старик о показаниях Керенского?
ВОССТАНИЕ КОРНИЛОВА
Еще в начале августа Корнилов распорядился перевезти "дикую" дивизию и 3-й конный корпус с Юго-Западного фронта в район железнодорожного треугольника: Невель -- Новосокольники -- Великие Луки, представляющий удобную базу для наступления на Петроград, под видом резерва для обороны Риги. Тогда же главковерх приказал одну казачью дивизию сосредоточить в районе между Выборгом и Белоостровом: кулаку, занесенному над самой головой столицы -- от Белоострова до Петрограда только 30 километров! -- придана была видимость резерва для возможных операций в Финляндии. Таким образом, еще до московского совещания выдвинуты были для удара по Петрограду четыре конных дивизии, которые считались наиболее пригодными против большевиков. Относительно кавказской дивизии в окружении Корнилова попросту говорили: "Горцам все равно, кого резать". Стратегический план был прост. Три дивизии, направлявшиеся с юга, предполагалось по железным дорогам перевезти до Царского Села, Гатчины и Красного Села, чтобы оттуда "по получении сведений о беспорядках, начавшихся в Петрограде, и не позднее утра 1 сентября" двинуть походным порядком для занятия южной части столицы по левому берегу Невы. Дивизия, расположенная в Финляндии, должна была одновременно занять северную часть столицы.
При посредстве союза офицеров Корнилов вступил в связь с петроградскими патриотическими обществами, которые располагали, по их собственным словам, двумя тысячами человек, отлично вооруженных, но нуждавшихся в опытных офицерах для руководства. Корнилов обещал дать командиров с фронта под видом отпускных. Для наблюдения за настроением петроградских рабочих и солдат и за деятельностью революционеров была образована тайная контрразведка, во главе которой стал полковник "дикой" дивизии Гейман. Дело велось в рамках военных уставов, заговор располагал аппаратом ставки.
Московское совещание только укрепило Корнилова в его планах. Правда, Милюков, по собственному рассказу, рекомендовал повременить, ибо Керенский-де в провинции еще пользуется популярностью. Но такого рода совет не мог оказать влияния на зарвавшегося генерала: дело шло, в конце концов, не о Керенском, а о советах; к тому же Милюков не был человеком действия: штатский и, что еще хуже, профессор. Банкиры, промышленники, казацкие генералы торопили, митрополиты благословляли. Ординарец Завойко ручался за успех. Со всех сторон шли приветственные телеграммы. Союзная дипломатия принимала деятельное участие в мобилизации контрреволюционных сил. Сэр Бьюкенен держал в руках многие нити заговора. Военные представители союзников при ставке заверяли в своих лучших чувствах. "В особенности, -- свидетельствует Деникин, -- в трогательной форме делал это британский представитель". За посольствами стояли их правительства. Телеграммой 23 августа комиссар Временного правительства за границей Сватиков доносил из Парижа, что во время прощальных аудиенций министр иностранных дел Рибо "чрезвычайно жадно интересовался, кто из окружающих Керенского людей является твердым и энергичным человеком", а президент Пуанкаре много расспрашивал о... Корнилове". Все это ставке было известно. Корнилов не видел оснований откладывать и ждать. Около 20-го две конные дивизии были продвинуты дальше по направлению к Петрограду. В день падения Риги вызваны были в ставку по 4 офицера от полков армии, всего около 4000, "для изучения английских бомбометов". Более надежным сразу разъяснили, что дело идет о том, чтобы раз навсегда раздавить "большевистский Петроград". В этот же день из ставки приказано было срочно передать в конные дивизии по нескольку ящиков ручных гранат: они как нельзя лучше могли пригодиться для уличных боев. "Было условлено, -- пишет начальник штаба Лукомский, -- что все должно было быть подготовлено к 26 августа".
При приближении к Петрограду корниловских войск внутренняя организация "должна в Петрограде выступить, занять Смольный институт и постараться арестовать большевистских главарей". Правда, в Смольном институте большевистские главари появлялись лишь на заседаниях; зато там постоянно пребывал Исполнительный комитет, который поставлял министров и продолжал числить Керенского товарищем председателя. Но в большом деле нет ни возможности, ни нужды соблюдать оттенки. Корнилов этим, во всяком случае, не занимался. "Пора, -- говорил он Лукомскому, -- немецких ставленников и шпионов во главе с Лениным повесить, а Совет рабочих и солдатских депутатов разогнать, да разогнать так, чтобы он нигде не собирался".
Руководство операцией Корнилов твердо решил возложить на Крымова, который в своих кругах пользовался репутацией смелого и решительного генерала. "Крымов был тогда веселым, жизнерадостным, -- отзывается о нем Деникин, -- и с верою смотрел в будущее". В ставке с верой смотрели на Крымова. "Я убежден, -- говорил о нем Корнилов, -- что он не задумается в случае, если это понадобится, перевешать весь состав Совета рабочих и солдатских депутатов". Выбор "веселого, жизнерадостного" генерала был, следовательно, как нельзя более удачен.
В разгаре этих работ, несколько отвлекавших от немецкого фронта, в ставку прибыл Савинков, чтобы уточнить старое соглашение, внеся в него второстепенные изменения. Для удара по общему врагу Савинков назвал ту самую дату, какую Корнилов давно уже наметил для действий против Керенского, -- полугодовщину революции. Несмотря на то что план переворота распался на два рукава, обе стороны стремились оперировать общими элементами плана: Корнилов -- для маскировки, Керенский -- для поддержания собственных иллюзий. Предложение Савинкова было ставке как нельзя более на руку:
правительство само подставляло голову, Савинков собирался затянуть петлю. Генералы в ставке потирали руки. "Клюет!" -- говорили они, как счастливые рыболовы.
Корнилов тем легче пошел на уступки, что они ему ничего не стоили. Какое значение имеет выделение петроградского гарнизона из подчинения ставке, раз в столицу вступят корниловские войска? Согласившись на два других условия, Корнилов тут же их нарушил: "дикая" дивизия была назначена в авангард, а Крымов был поставлен во главе всей операции. Корнилов не считал нужным отцеживать комаров.
Основные вопросы своей тактики большевики обсуждали открыто: массовая партия и не может действовать иначе. Правительство и ставка не могли не знать, что большевики удерживают от выступлений, а не призывают к ним. Но как желание бывает отцом мысли, так политическая потребность становится матерью прогноза. Все правящие классы говорили о предстоящем восстании, потому что оно было им нужно до зарезу. Дату восстания то приближали, то отодвигали на несколько дней. В военном министерстве, т. е. у Савинкова, сообщала печать, к предстоящему выступлению относятся "весьма серьезно". "Речь" сообщала, что инициативу выступления берет на себя большевистская фракция Петербургского Совета. В качестве политика Милюков был в такой мере ангажирован в вопросе о мнимом восстании большевиков, что счел вопросом чести поддержать эту версию и в качестве историка. "В опубликованных позднее документах разведки, -- пишет он, -- именно к этому времени относятся новые ассигновки германских денег на "предприятия Троцкого". Вместе с русской разведкой ученый историк забывает, что Троцкий, которого немецкий штаб для удобства русских патриотов называл по имени, "именно к этому времени" -- с 23 июля по 4 сентября -- находился в тюрьме. То обстоятельство, что земная ось есть лишь воображаемая линия, не мешает, как известно, земле совершать свое круговращение. Так и план корниловской операции вращался вокруг воображаемого выступления большевиков, как вокруг своей оси. Этого могло вполне хватить на подготовительный период. Но для развязки нужно было все же кое-что более материальное.
Один из руководящих военных заговорщиков, офицер Винберг, в интересных записках, вскрывающих закулисную сторону дела, полностью подтвердил указания большевиков на широкую работу военной провокации. Милюков оказался вынужден, под гнетом фактов и документов, признать, "что подозрения крайних левых кругов были правильны; агитация на заводах, несомненно, входила в число задач, исполнить которые должны были офицерские организации". Но и это не помогало: большевики, как жалуется тот же историк, решили "не подставляться"; массы не собирались выступать без большевиков. Однако и это препятствие было в плане учтено и, так сказать, заранее парализовано. "Республиканский центр", как назывался руководящий орган заговорщиков в Петрограде, решил попросту заменить большевиков;
подделать революционное восстание было возложено на казацкого полковника Дутова. В январе 1918 года Дутов на вопрос своих политических друзей: "Что должно было случиться 28 августа 1917 года?" -- ответил дословно следующее: "Между 28 августа и 2 сентября под видом большевиков должен был выступить я". Все было предусмотрено. Недаром же над планом работали офицеры генерального штаба.
Керенский, в свою очередь, после возвращения Савинкова из Могилева склонен был считать, что недоразумения устранены и что ставка полностью включилась в его план. "Были моменты, -- пишет Станкевич, -- когда все действующие лица верили в то, что они действуют не только в одном направлении, но одинаково рисуют себе и самый метод действия". Эти счастливые моменты длились недолго. В дело вмешалась случайность, которая, как все исторические случайности, открыла клапан необходимости. К Керенскому прибыл Львов, октябрист, член первого Временного правительства, тот самый, который, в качестве экспансивного обер-прокурора святейшего Синода, докладывал, что в этом учреждении заседают "идиоты и мерзавцы". На Львова судьба возложила обнаружить, что под видом единого плана имелось два плана, один из которых враждебно направлялся против другого.
В качестве безработного, но словоохотливого политика Львов принимал участие в бесконечных разговорах о преобразовании власти и спасении страны то в ставке, то в Зимнем дворце. На этот раз он явился с предложением своего посредничества для преобразования кабинета на национальных началах, причем благожелательно пугал Керенского громами и молниями недовольной ставки. Обеспокоенный министр-председатель решил воспользоваться Львовым, чтобы проверить ставку, а заодно, по-видимому, и своего сообщника Савинкова. Керенский заявил о своем сочувствии курсу на диктатуру, что не было лицемерием, и поощрил Львова на дальнейшее посредничество, в чем была военная хитрость.
Когда Львов снова прибыл в ставку, уже отягощенный полномочиями Керенского, генералы усмотрели в его миссии доказательство того, что правительство созрело для капитуляции. Вчера только Керенский, через Савинкова, обязался провести программу Корнилова под защитой казачьего корпуса; сегодня Керенский уже предлагал ставке перестраивать совместно власть. Надо нажать коленом, правильно решили генералы. Корнилов объяснил Львову, что так как предстоящее восстание большевиков имеет целью "низвержение власти Временного правительства, заключение мира с Германией и выдачу ей большевиками Балтийского флота", то не остается иного выхода, как "немедленная передача власти Временным-правительством в руки верховного главнокомандующего". Корнилов прибавил к этому: "...безразлично, кто бы таковым ни был". Но он вовсе не собирался уступать кому-либо свое место. Его несменяемость была заранее закреплена клятвой георгиевских кавалеров, союза офицеров и Совета казачьих войск. В интересах ограждения "безопасности" Керенского и Савинкова от большевиков Корнилов настойчиво просил их прибыть в ставку под его личную защиту. Ординарец Завойко недвусмысленно намекал Львову, в чем именно защита будет состоять.
Вернувшись в Москву, Львов как "друг" пламенно уговаривал Керенского согласиться на предложение Корнилова "для спасения жизни членов Временного правительства, и главным образом его собственной". Керенский не мог не понять наконец, что политическая игра с диктатурой принимает серьезный оборот и может закончиться совсем неблагополучно. Решив действовать, он прежде всего вызвал Корнилова к аппарату, чтобы проверить: правильно ли Львов передал поручение? Вопросы Керенский ставил не только от своего имени, но и от имени Львова, хотя последний отсутствовал при разговоре. "Подобный прием, -- отмечает Мартынов, -- уместный для сыщика, был, конечно, неприличен для главы правительства". О своем приезде вместе с Савинковым в ставку на следующий день Керенский говорил как о решенном деле. Весь вообще диалог по проволоке кажется невероятным: демократический глава правительства и "республиканскии генерал сговариваются об уступке друг другу власти, точно дело идет о месте в спальном вагоне!
Милюков совершенно прав, когда в требовании Корнилова передать ему власть видит лишь "продолжение все тех же давно начатых открыто разговоров о диктатуре, о реорганизации власти и т. д.". Но Милюков заходит слишком далеко, когда пытается на этом основании изобразить дело так, будто заговора ставки, в сущности, не было. Корнилов, несомненно, не мог бы предъявлять через Львова свои требования, если бы не состоял ранее в заговоре с Керенским. Но это не меняет того, что одним заговором, общим, Корнилов прикрывал другой, свой собственный. В то время как Керенский и Савинков собирались тряхнуть большевиками, отчасти -- советами, Корнилов намеревался тряхнуть также и Временным правительством. Именно этого Керенский не хотел.
26-го вечером ставка в течение нескольких часов действительно могла думать, что правительство капитулирует без боя. Но это означало не то, что заговора не было, а лишь то, что он казался близким к торжеству. Победоносный заговор всегда находит средства легализовать себя. "Я видел генерала Корнилова после этого разговора", -- свидетельствует князь Трубецкой, дипломат, представлявший при ставке министерство иностранных дел. -- Вздох облегчения вырвался из его груди, и на мой вопрос: "Значит, правительство идет вам навстречу во всем?" -- он ответил: "Да". Корнилов ошибался. Как раз с этого момента правительство в лице Керенского переставало идти ему навстречу.
Значит, у ставки свои планы? Значит, речь идет не вообще о диктатуре, а о диктатуре Корнилова? Ему, Керенскому, как бы в насмешку, предлагают пост министра юстиции? Корнилов, действительно, имел неосторожность намекнуть на это Львову. Смешивая себя с революцией, Керенский кричал министру финансов Некрасову: "Я революции им не отдам". Бескорыстный друг Львов был тут же арестован и провел бессонную ночь в Зимнем дворце с двумя часовыми в ногах, слушая со скрежетом зубовным, как "за стеной, в соседней комнате Александра III, торжествующий Керенский, довольный успешным ходом своего дела, распевал без конца рулады из опер". В эти часы Керенский испытывал чрезвычайный прилив энергии.
Петроград в те дни жил в двойной тревоге. Политическое напряжение, намеренно преувеличиваемое прессой, таило в себе взрыв. Падение Риги приблизило фронт. Вопрос об эвакуации столицы, поставленный событиями войны еще задолго до падения монархии, приобрел теперь новую остроту. Состоятельные люди покидали город. Бегство буржуазии питалось гораздо больше страхом перед новым восстанием, чем перед нашествием неприятеля. 26 августа Центральный Комитет большевистской партии снова повторял: "Темными личностями... ведется провокационная агитация якобы от имени нашей партии". Руководящие органы Петроградского Совета, профессиональных союзов и фабрично-заводских комитетов объявляли в тот же день: ни одна рабочая организация, ни одна политическая партия не призывают ни к каким демонстрациям. Слухи о предстоящем назавтра свержении правительства не затихали тем не менее ни на час. "В правительственных кругах, -- сообщала печать, -- указывают на единодушно принятое решение относительно того, чтобы все попытки выступления были подавлены". Приняты даже меры к тому, чтобы вызвать выступление прежде, чем подавить его.
В утренних газетах 27-го не только не сообщалось еще ничего о мятежных замыслах ставки, но, наоборот, интервью Савинкова заверяло, что "генерал Корнилов пользуется абсолютным доверием Временного правительства". День полугодовщины вообще складывался на редкость спокойно. Рабочие и солдаты избегали всего, что походило бы на демонстрацию. Буржуазия, боясь беспорядков, сидела по домам. Улицы стояли пустынными. Могилы февральских жертв на Марсовом поле казались забытыми.
В утро долгожданного дня, который должен был принести спасение страны, верховный главнокомандующий получил от министра-председателя телеграфное приказание: сдать должность начальнику штаба и самому немедленно ехать в Петроград. Дело сразу получало совершенно непредвиденный оборот. Генерал понял, по его словам, что "тут ведется двойная игра". С большим правом он мог бы сказать, что его собственная двойная игра раскрыта. Корнилов решил не уступать. Увещания Савинкова по прямому проводу не помогли. "Вынужденный выступить открыто, -- с таким манифестом обратился главковерх к народу, -- я, генерал Корнилов, заявляю, что Временное правительство, под давлением большевистского большинства советов, действует в полном согласии с планами германского генерального штаба: одновременно с предстоящей высадкой вражеских сил на рижском побережье убивает армию и потрясает страну внутри". Не желая сдавать власть предателям, он, Корнилов, "предпочитает умереть на поле чести и брани". Об авторе этого манифеста Милюков писал позже с оттенком восхищения: "Решительный, не признающий никаких юридических тонкостей и прямо идущий к цели, которую раз признал правильной". Главнокомандующий, снимающий с фронта войска для свержения собственного правительства, действительно, не может быть обвинен в пристрастии к "юридическим тонкостям".
Корнилова Керенский сместил единолично. Временного правительства в это время уже не существовало:
вечером 26-го господа министры подали в отставку, которая, по счастливому стечению обстоятельств, отвечала желаниям всех сторон. Еще за несколько дней до разрыва ставки с правительством генерал Лукомский передал Львову через Аладьина: "Недурно бы предупредить кадетов, чтобы к 27 августа они вышли все из Временного правительства, чтобы поставить этим правительство в затруднительное положение и самим избегнуть неприятностей". Кадеты не преминули принять к сведению эту рекомендацию. С другой стороны, сам Керенский заявил правительству, что считает возможным бороться с мятежом Корнилова "лишь при условии предоставления ему единолично всей полноты власти". Остальные министры как бы только и ждали столь счастливого повода для подачи в очередную отставку. Так коалиция получила еще одну проверку. "Министры из партии к . д., -- пишет Милюков, -- заявили, что они в данный момент уходят в отставку, не предрешая вопроса о своем будущем участии во Временном правительстве". Верные своей традиции кадеты хотели переждать в стороне дни борьбы, чтобы принять решение в зависимости от ее исхода. Они не сомневались, что соглашатели сохранят для них в неприкосновенности их места. Сняв с себя ответственность, кадеты вместе со всеми другими отставными министрами принимали затем участие в ряде совещаний правительства, которые носили "частный характер". Два лагеря, готовившиеся к гражданской войне, группировались в "частном" порядке вокруг главы правительства, наделенного всеми возможными полномочиями, но не действительной властью.
На полученной в ставке телеграмме Керенского "Все эшелоны, следующие на Петроград и в его район, задерживать и направлять в пункты прежних последних стоянок" Корнилов надписал: "Приказания этого не исполнять, двигать войска к Петрограду". Дело вооруженного мятежа становилось, таким образом, прочно на рельсы. Это надо понимать буквально: три кавалерийских дивизии железнодорожными эшелонами двигались на столицу.
Приказ Керенского по войскам Петрограда гласил: "Генерал Корнилов, заявлявший о своем патриотизме и верности народу... взял полки с фронта и... отправил против Петрограда". Керенский благоразумно умолчал, что полки с фронта сняты были не только с его ведома, но и по прямому его требованию для расправы над тем самым гарнизоном, перед которым он теперь обличал вероломство Корнилова. Мятежный главковерх, разумеется, не полез за словом в карман. "...Изменники не среди нас, -- говорилось в его телеграмме, -- а там, в Петрограде, где за немецкие деньги, при преступном попустительстве власти, продавалась и продается Россия". Так клевета, выдвинутая против большевиков, пролагала себе все новые и новые пути.
То приподнятое ночное настроение, в каком председатель Совета отставных министров пел арии из опер, быстро прошло. Борьба с Корниловым, какой бы оборот она ни приняла, угрожала тягчайшими последствиями. "В первую же ночь восстания Ставки, -- пишет Керенский, -- в советских, солдатских и рабочих кругах Петербурга стала упорно распространяться молва о прикосновенности Савинкова к движению генерала Корнилова". Молва называла Керенского немедленно вслед за Савинковым, и молва не ошибалась. Впереди приходилось опасаться опаснейших разоблачений.
"Поздно ночью на 26 августа, -- рассказывает Керенский, -- ко мне в кабинет вошел очень взволнованный управляющий военным министерством. "Господин министр, -- обратился ко мне, вытягиваясь во фронт, Савинков, -- прошу вас немедленно арестовать меня как соучастника генерала Корнилова. Если же вы доверяете мне, то прошу предоставить мне возможность делом доказать народу, что я ничего общего с восставшими не имею..." В ответ на это заявление, -- продолжает Керенский, -- я тут же назначил Савинкова временным генерал-губернатором Петербурга, предоставив ему широкие полномочия для защиты Петербурга от войск генерала Корнилова". Мало того: по просьбе Савинкова Керенский назначил Филоненко в помощь ему. Дело восстания, как и дело подавления его, замыкалось, таким образом, в кругу "директории".
Столь поспешное назначение Савинкова генерал-губернатором диктовалось Керенскому борьбой за политическое самосохранение: если бы Керенский выдал Савинкова советам, Савинков выдал бы немедленно Керенского. Наоборот, получив от Керенского, не без вымогательства, возможность легализовать себя показным участием в действиях против Корнилова, Савинков должен был сделать все возможное для обеления Керенского. "Генерал-губернатор" нужен был не столько для борьбы против контрреволюции, сколько для сокрытия следов заговора. Дружная работа сообщников в этом направлении началась немедленно.
"В 4 часа утра 28 августа, -- свидетельствует Савинков, -- я вернулся в Зимний дворец по вызову Керенского и нашел там генерала Алексеева и Терещенко. Мы все четверо были согласны, что ультиматум Львова не более как недоразумение". Посредническая роль в этом предрассветном совещании принадлежала новому генерал-губернатору. Направлял из-за кулис Милюков: в течение дня он открыто выступил на сцену. Алексеев, хоть и называл Корнилова бараньей головой, принадлежал к одному с ним лагерю. Заговорщики и их секунданты сделали последнюю попытку объявить все происшедшее "недоразумением", т. е. сообща обмануть общественное мнение, дабы спасти, что можно, из общего плана. "Дикая" дивизия, генерал Крымов, казачьи эшелоны, отказ Корнилова сдать должность, поход на столицу -- все это не более как подробности "недоразумения"! Испуганный зловещим переплетом обстоятельств, Керенский уже не кричал: "Я революции им не отдам!" Немедленно после соглашения с Алексеевым он вошел в комнату журналистов в Зимнем дворце и обратился к ним с требованием снять во всех газетах его воззвание, объявлявшее Корнилова изменником. Когда из ответов журналистов выяснилось, что задача эта технически невыполнима, Керенский воскликнул: "Очень жаль!" Этот мелкий эпизод, запечатленный в газетных выпусках следующего дня, с несравненной яркостью освещает фигуру запутавшегося вконец суперарбитра нации. Керенский так совершенно воплощал в себе и демократию и буржуазию, что теперь он оказался одновременно высшим носителем государственной власти и преступным заговорщиком против нее.
К утру 28-го разрыв между правительством и главнокомандующим стал совершившимся фактом пред лицом всей страны. В дело немедленно вмешалась биржа. Если московскую речь Корнилова, грозившую сдачей Риги, она отметила понижением русских бумаг, то на известие об открытом восстании генералов она реагировала повышением всех ценностей. Своей уничижительной котировкой февральского режима биржа дала безупречное выражение настроениям и надеждам имущих классов, которые не сомневались в победе Корнилова.
Начальник штаба Лукомский, которому Керенский накануне приказал взять на себя временно командование, ответил: "Не считаю возможным принимать должность от генерала Корнилова, ибо за этим последует взрыв в армии, который погубит Россию". За вычетом кавказского главнокомандующего, не без запоздания заявившего о своей верности Временному правительству, остальные главнокомандующие в разных тонах поддержали требования Корнилова. Вдохновляемый кадетами Главный комитет союза офицеров разослал во все штабы армии и флота телеграмму: "Временное правительство, уже неоднократно доказавшее нам свою государственную немощь, ныне обесчестило свое имя провокацией и не может дольше оставаться во главе России..." Почетным председателем союза офицеров состоял тот же Лукомский! Генералу Краснову, назначенному командующим 3-го конного корпуса, в ставке заявили: "Никто Керенского защищать не будет. Это только прогулка. Все подготовлено".
Об оптимистических расчетах руководителей и вдохновителей заговора дает неплохое представление шифрованная телеграмма уже известного нам князя Трубецкого министру иностранных дел. "Трезво оценивая положение, -- пишет он, -- приходится признать, что весь командный состав, подавляющее большинство офицерского состава и лучшие строевые части армии пойдут за Корниловым. На его стороне станут в тылу все казачество, большинство военных училищ, а также лучшие строевые части. К физической силе следует присоединить... моральное сочувствие всех несоциалистических слоев населения, а в низах... равнодушие, которое подчинится всякому удару хлыста. Нет сомнения, что громадное количество мартовских социалистов не замедлит перейти на сторону" Корнилова в случае его победы. Трубецкой отражал не только надежды ставки, но и настроения союзных миссий. В корниловском отряде, двигавшемся на завоевание Петрограда, находились английские броневики с английской прислугой; и это, надо думать, была наиболее надежная часть. Глава английской военной миссии в России генерал Нокс упрекал американского полковника Робинса в том, что последний не поддерживает Корнилова. "Я не заинтересован в правительстве Керенского, -- говорил британский генерал, -- оно слишком слабо; необходима военная диктатура, необходимы казаки, этот народ нуждается в кнуте! Диктатура -- это как раз то, что нужно".
Все эти голоса с разных сторон доходили до Зимнего дворца и потрясающе действовали на его обитателей. Успех Корнилова казался неотвратимым. Министр Некрасов сообщил своим друзьям, что дело окончательно проиграно и остается только честно умереть. "Некоторые видные вожди Совета, -- утверждает Милюков, -- предчувствуя свою участь в случае победы Корнилова, спешили уже приготовить себе заграничные паспорта".
Из часа в час приходили сведения, одно другого грознее, о приближении корниловских войск. Буржуазная пресса с жадностью подхватывала их, раздувала, нагромождала, создавая атмосферу паники. В 12 1/2 часа дня 28 августа: "Отряд, присланный генералом Корниловым, сосредоточился вблизи Луги". В 2 1/2 часа пополудни: "Через станцию Оредеж проследовало девять новых поездов с войсками Корнилова. В головном поезде находится железнодорожный батальон". В 3 часа пополудни: "Лужский гарнизон сдался войскам генерала Корнилова и выдал все оружие. Станция и все правительственные здания Луги заняты войсками Корнилова". В 6 часов вечера: "Два эшелона корниловских войск прорвались из Нарвы и находятся в полуверсте от Гатчины. Два других эшелона на пути к Гатчине". В 2 часа ночи на 29 августа: "У станции Антропшино (33 километра от Петрограда) начался бой между правительственными и корниловскими войсками. С обеих сторон есть убитые и раненые". Ночью же пришла весть о том, что Каледин угрожает отрезать Петроград и Москву от хлебородного юга России.
Ставка, главнокомандующие фронтами, британская миссия, офицерство, эшелоны, железнодорожные батальоны, казачество, Каледин -- все это воспринимается в малахитовом зале Зимнего дворца как трубные звуки страшного суда.
С неизбежными смягчениями это признает сам Керенский. "День 28 августа был как раз временем наибольших колебаний, -- пишет он, -- наибольших сомнений в силе противников Корнилова, наибольшей нервности в среде самой демократии". Нетрудно представить себе, что скрывается за этими словами. Глава правительства терзался размышлениями не только о том, какой из двух лагерей сильнее, но и о том, какой из них для него лично страшнее. "Мы не с вами, справа, и не с вами, слева" -- такие слова казались эффектными со сцены московского театра. В переводе на язык готовой вспыхнуть гражданской войны они означали, что кружок Керенского может оказаться ненужен ни правым, ни левым. "Все мы, -- пишет Станкевич, -- были словно оглушены отчаянием, что совершилась драма, разрушающая все. О степени оглушения можно судить по тому, что даже после всенародного разрыва ставки и правительства делались попытки найти какое-то примирение..."
"Мысль о посредничестве... в этой обстановке рождалась сама собой", -- говорит Милюков, который предпочитал действовать в качестве третьего. Вечером 28-го он явился в Зимний дворец, чтобы "посоветовать Керенскому отказаться от строго формальной точки зрения нарушенного закона". Либеральный вождь, который понимал, что надо уметь отличать ядро ореха от скорлупы его, был в то же время наиболее подходящим лицом на амплуа лояльного посредника. 13 августа Милюков узнал непосредственно от Корнилова, что восстание назначено им на 27-е. На следующий день, 14-го, Милюков потребовал в своей речи на совещании, чтобы "немедленное принятие мер, указанных верховным главнокомандующим, не служило предметом подозрений, словесных угроз или даже увольнений". До 27-го Корнилов должен был оставаться вне подозрений! В то же время Милюков обещал Керенскому свою поддержку "добровольно и без споров". Вот когда уместно вспомнить о висельной петле, которая тоже поддерживает "без споров".
Со своей стороны Керенский признает, что явившийся с предложением посредничества Милюков "избрал очень удобную минуту, чтобы доказывать мне, что реальная сила на стороне Корнилова". Беседа закончилась настолько благополучно, что по окончании ее Милюков указал своим политическим друзьям на генерала Алексеева как на такого заместителя Керенского, против которого Корнилов возражать не будет. Алексеев великодушно дал свое согласие.
За Милюковым шел тот, который больше его. Поздно вечером британский посол Бьюкенен вручил министру иностранных дел декларацию, в которой представители союзных держав единодушно предлагали свои добрые услуги "в интересах гуманности и желания устранить непоправимое бедствие". Официальное посредничество между правительством и мятежным генералом было не чем иным, как поддержкой и страховкой мятежа. В ответ Терещенко выражал от имени Временного правительства "крайнее удивление" по поводу восстания Корнилова, большая часть программы которого была правительством принята.
В состоянии одиночества и прострации Керенский не нашел ничего лучшего, как устроить еще одно бесконечное совещание со своими отставными министрами. Как раз во время этого бескорыстного препровождения времени получены были особенно тревожные сведения относительно продвижения неприятельских эшелонов. Некрасов полагал, что "через несколько часов корниловские войска, вероятно, уже будут в Петрограде"... Бывшие министры начали гадать, "как надлежало бы построить в таких обстоятельствах правительственную власть". Идея директории снова всплыла на поверхность. Была встречена сочувствием и правой и левой части мысль О включении в состав "директории" генерала Алексеева. Кадет Кокошкин считал, что Алексеев должен быть поставлен во главе правительства. По некоторым показаниям, предложение об уступке власти кому-либо другому сделано было самим Керенским, с прямой ссылкой на его беседу с Милюковым. Никто не возражал. Кандидатура Алексеева примиряла всех. План Милюкова казался совсем-совсем близким к осуществлению. Но тут, как и полагается в момент наивысшего напряжения, раздался драматический стук в дверь: в соседней комнате ждала депутация от Комитета по борьбе с контрреволюцией. Она пришла вовремя: одним из опаснейших гнезд контрреволюции являлось жалкое, трусливое и вероломное совещание корниловцев, посредников и капитулянтов в зале Зимнего дворца.
Новый советский орган был создан на объединенном заседании обоих исполнительных комитетов, рабоче-солдатского и крестьянского, вечером 27-го и состоял из специально делегированных представительств от трех советских партий, от обоих исполнительных комитетов, центра профессиональных союзов и Петроградского Совета. Созданием боевого Комитета ad hoc (лат. -- для определенного случая. -- Ред.) признавалось, в сущности, что руководящие советские учреждения сами себя чувствуют одряхлевшими и для революционных задач нуждаются в прилитии свежей крови.
Вынужденные искать поддержки масс против генерала, соглашатели спешили выдвинуть левое плечо вперед. Сразу забытыми оказались речи о том, что все принципиальные вопросы должны быть отложены до Учредительного собрания. Меньшевики заявили, что будут добиваться от правительства немедленного провозглашения демократической республики, роспуска Государственной думы и проведения в жизнь аграрных реформ -- такова причина того, что имя республики впервые появилось в заявлении правительства по поводу измены верховного главнокомандующего.
По вопросу о власти исполнительные комитеты признали необходимым оставить пока правительство в прежнем его виде, заменив ушедших кадетов демократическими элементами; для окончательного же решения вопроса созвать в ближайшем будущем съезд всех организаций, объединившихся в Москве на платформе Чхеидзе. После ночных переговоров выяснилось, однако, что Керенский решительно отбивается от демократического контроля над правительством. Чувствуя, как почва сползает под ним справа и слева, он изо всех сил держится за форму "директории", в которой отложились для него еще не остывшие мечты о сильной власти. После новых томительных и бесплодных прений в Смольном решено еще раз обратиться к единственному и незаменимому Керенскому с просьбой согласиться на первоначальный проект исполнительных комитетов. В 7 1/2 часа утра Церетели возвращается с сообщением, что Керенский на уступки не идет, требует "безоговорочной поддержки", но соглашается направить "все силы государства" на борьбу с контрреволюцией. Изможденные ночным бдением исполнительные комитеты сдаются наконец перед пустой, как свищ, идеей "директории".
Данное Керенским торжественное обещание бросить "силы государства" на борьбу с Корниловым не помешало ему, как мы уже знаем, вести с Милюковым, Алексеевым и отставными министрами переговоры о мирной капитуляции перед ставкой, прерванные ночным стуком в дверь. Через несколько дней меньшевик Богданов, один из деятелей Комитета обороны, в осторожных, но недвусмысленных словах докладывал Петроградскому Совету о вероломстве Керенского. "Когда Временное правительство заколебалось и не было ясно, чем кончится корниловская авантюра, появились посредники, вроде Милюкова и генерала Алексеева..." Комитет обороны вмешался и "со всей энергией" потребовал открытой борьбы. "Под нашим влиянием, -- продолжал Богданов, -- правительство прекратило все переговоры и отказалось от всяких предложений Корнилова..."
После того как глава правительства, вчерашний заговорщик против левого лагеря, оказался его политическим пленником, кадетские министры, подавшие 26-го в отставку лишь в порядке предварительного раздумья, заявили, что окончательно выходят из правительства, не желая нести ответственность за действия Керенского по подавлению столь патриотического, столь лояльного, столь спасительного мятежа. Отставные министры, советники, друзья один за другим покидали Зимний дворец. Это был, по словам самого Керенского, "массовый исход из места, заведомо обреченного на погибель". Была одна такая ночь, с 28-го на 29-е, когда Керенский, "почти в единственном числе прогуливался" в Зимнем дворце. Бравурные арии не шли больше на ум. "Ответственность лежала на мне в эти мучительно тянувшиеся дни поистине нечеловеческая". Это была главным образом ответственность за судьбу самого Керенского: все остальное уже совершалось помимо него.
БУРЖУАЗИЯ МЕРЯЕТСЯ СИЛАМИ С ДЕМОКРАТИЕЙ
28 августа, когда Зимний дворец трепала лихорадка страха, командир "дикой" дивизии князь Багратион докладывал по телеграфу Корнилову, что "туземцы исполнят долг перед родиной и по приказу своего верховного героя... прольют последнюю кровь". Уже через несколько часов движение дивизии приостановилось, а 31 августа особая депутация, во главе с тем же Багратионом, заверяла Керенского, что дивизия вполне подчиняется Временному правительству. Все это произошло не только без боя, но без единого выстрела. Дело не дошло не только до последней, но и до первой капли крови. Солдаты Корнилова не сделали и попытки пустить в ход оружие, чтобы проложить себе дорогу к Петрограду. Командиры не посмели им это приказать. Правительственным войскам нигде не пришлось прибегать к силе, чтобы остановить напор корниловских отрядов. Заговор разложился, рассыпался, испарился.
Чтобы объяснить это, достаточно ближе присмотреться к силам, вступившим в борьбу. Прежде всего мы вынуждены будем установить -- и это открытие не будет для нас неожиданным, -- что штаб заговорщиков был все тем же царским штабом, канцелярией людей без головы, не способных заранее обдумать в затеянной ими большой игре два-три хода подряд. Несмотря на то что Корнилов за несколько недель вперед назначил день переворота, ничто не было предусмотрено и как следует рассчитано. Чисто военная подготовка восстания была произведена неумело, неряшливо, легкомысленно. Сложные перемены в организации и командном составе предприняты были перед самым выступлением, уже на ходу. "Дикая" дивизия, которая должна была нанести революции первый удар, насчитывала всего 1350 бойцов, причем для них не хватало 600 винтовок, 1000 пик и 500 шашек. За пять дней до открытия боевых действий Корнилов издал приказ о переформировании дивизии в корпус. Такого рода мера, осуждаемая школьными учебниками, была, очевидно, сочтена необходимой, чтобы увлечь офицеров повышенным содержанием. "Телеграмма о том, что недостающее оружие будет отпущено в Пскове, -- пишет Мартынов, -- была получена Багратионом только 31 августа, после окончательного провала всего предприятия".
Командировкой инструкторов с фронта в Петроград ставка тоже занялась лишь в самую последнюю минуту. Принимавшие поручение офицеры широко снабжались деньгами и отдельными вагонами. Но патриотические герои не так уж спешили, надо думать, спасать отечество. Через два дня железнодорожное сообщение между ставкой и столицей оказалось прервано, и большинство командированных вообще не попало к месту предполагаемых подвигов.
В столице была, однако, своя организация корниловцев, насчитывавшая до двух тысяч членов. Заговорщики были разбиты группами по специальным заданиям: захват броневых автомобилей, аресты и убийства наиболее видных членов Совета, арест Временного правительства, овладение важнейшими учреждениями. По словам уже известного нам Винберга, председателя союза воинского долга, "к приходу войск Крымова главные силы революции должны были уже быть сломленными, уничтоженными или обезвреженными, так что Крымову оставалось бы дело водворения порядка в городе". Правда, в Могилеве эту программу действий считали преувеличенной и главную задачу возлагали на Крымова. Но и ставка ждала от отрядов республиканского центра очень серьезной помощи. Между тем петроградские заговорщики решительно ничем себя не проявили, не подали голоса, не пошевелили пальцем, как если бы их вовсе не было на свете. Винберг объясняет эту загадку довольно просто. Оказывается, что заведовавший контрразведкой полковник Гейман самое решительное время провел в загородном ресторане, а полковник Сидорин, объединявший по непосредственному поручению Корнилова деятельность всех патриотических обществ столицы, и полковник Дюсиметьер, руководивший военным отделом, "исчезли бесследно, и нигде их нельзя было найти". Казачий полковник Дутов, который должен был выступить "под видом большевиков", жаловался впоследствии: "Я бегал... звать выйти на улицу, да за мной никто не пошел". Предназначенные на организацию денежные суммы были, по словам Винберга, крупными участниками присвоены и прокучены. Полковник Сидорин, по утверждению Деникина, "скрылся в Финляндию, захватив с собою последние остатки денег организации, что-то около полутораста тысяч рублей". Львов, которого мы оставили арестованным в Зимнем дворце, передавал впоследствии об одном из закулисных жертвователей, который должен был вручить офицерам значительную сумму, но, приехав в назначенное место, застал заговорщиков в таком состоянии опьянения, что передать деньги не решился. Сам Винберг считает, что, если бы не эти поистине досадные "случайности", замысел мог бы вполне увенчаться успехом. Но остается вопрос: почему вокруг патриотического предприятия оказались сгруппированы преимущественно пропойцы, растратчики и предатели? Не потому ли, что каждая историческая задача мобилизует адекватные ей кадры?
С личным составом заговорщиков дело обстояло плохо, начиная с самой верхушки. "Генерал Корнилов, -- по словам правого кадета Изгоева, -- был самым популярным генералом... среди мирного населения, но не среди войск, по крайней мере тыловых, которые я наблюдал". Под мирным населением Изгоев понимает публику Невского проспекта. Народным массам на фронте и в тылу Корнилов был чужд, враждебен, ненавистен.
Назначенный командиром 3-го конного корпуса генерал Краснов, монархист, вскоре попытавшийся устроиться вассалом у Вильгельма II, удивлялся тому, что "Корнилов задумал великое дело, а сам остался в Могилеве, во дворце, окруженный туркменами и ударниками, как будто и сам не верящий в успех". На вопрос французского журналиста Клода Анэ, почему в решающую минуту Корнилов сам не пошел на Петроград, глава заговора ответил: "Я был болен, у меня был сильный приступ малярии, и мне не хватало моей обычной энергии".
Слишком много несчастных случайностей -- так всегда бывает, когда дело заранее обречено на гибель. В своих настроениях заговорщики колебались между пьяным высокомерием, которому море по колено, и полной прострацией перед первым реальным препятствием. Дело было не в малярии Корнилова, а в гораздо более глубокой, роковой, неизлечимой болезни, парализовавшей волю имущих классов.
Кадеты серьезно опровергали контрреволюционные намерения Корнилова, понимая под этим реставрацию романовской монархии. Как будто в этом было дело! "Республиканизм" Корнилова нисколько не мешал монархисту Лукомскому идти с ним в паре, как и председателю Союза русского народа Римскому-Корсакову телеграфировать Корнилову в день восстания: "Горячо молю бога помочь вам спасти Россию, предоставляю себя в полное ваше распоряжение". Черносотенные сторонники царизма не останавливались перед дешевеньким республиканским флажком. Они понимали, что программа Корнилова была в нем самом, в его прошлом, в его казачьих лампасах, в его связях и финансовых источниках, а главное -- в его неподдельной готовности перерезать горло революции.
Именуя себя в воззваниях "сыном крестьянина", Корнилов строил план переворота целиком на казачестве и горцах. В войсках, брошенных на Петроград, не было ни одной пехотной части. К мужику у генерала не было путей, и он даже не пытался открыть их. При ставке нашелся, правда в лице некоего "профессора", аграрный реформатор, готовый обещать каждому солдату фантастическое количество десятин земли. Но заготовленное на эту тему воззвание не было даже и выпущено: от аграрной демагогии генералов удержало вполне основательное опасение испугать и оттолкнуть помещиков.
Могилевский крестьянин Тадеуш, близко наблюдавший окружение ставки в те дни, рассказывает, что среди солдат и в деревнях манифестам генерала никто не верил: "хочет власти, а о земле ни слова, а об окончании войны ни слова". В самых жизненных вопросах массы как-никак научились разбираться за шесть месяцев революции. Корнилов нес народу войну, защиту генеральских привилегий и помещичьей собственности. Больше ничего он им не мог дать, и ничего другого они от него не ждали. В этой заранее очевидной для самих заговорщиков невозможности опереться на крестьянскую пехоту, не говоря уже о рабочих, и выражалась социальная отверженность корниловской клики.
Картина политических сил, которую нарисовал дипломат ставки князь Трубецкой, была верна во многом, но ошибочна в одном: того равнодушия, которое готово "подчиниться всякому удару хлыста", в народе не было и в помине; наоборот, массы как бы только ждали угрозы хлыстом, чтобы показать, какие источники энергии и самоотвержения скрываются в их глубинах. Ошибка в оценке настроения масс обращала в прах все остальные расчеты. Заговор велся теми кругами, которые ничего не привыкли и не умеют делать без низов, без рабочей силы, без пушечного мяса, без денщиков, прислуги, писарей, шоферов, носильщиков, кухарок, прачек, стрелочников, телеграфистов, конюхов, извозчиков. Между тем все эти маленькие человеческие винтики, незаметные, бесчисленные, необходимые, были за советы и против Корнилова. Революция была вездесуща. Она проникала всюду, обволакивая заговор. У нее везде был свой глаз, свое ухо, своя рука.
Идеал военного воспитания состоит в том, чтобы солдат действовал за глазами начальства так же, как и на глазах его. Между тем русские солдаты и матросы 1917 года, не выполнявшие официальных приказов и на глазах командиров, с жадностью подхватывали приказы революции на лету, а еще чаще -- выполняли их по собственной инициативе прежде, чем они до них доходили. Бесчисленные слуги революции, ее агенты, разведчики, бойцы не нуждались ни в понукании, ни в надзоре.
Формально ликвидация заговора находилась в руках правительства. Исполнительный комитет содействовал. В действительности же борьба шла по совсем иным каналам. В то время, когда Керенский, сгибаясь, измерял одиноко паркеты Зимнего дворца. Комитет обороны, называвшийся также Военно-революционным комитетом, разворачивал широкую работу. С утра разосланы телеграфные инструкции железнодорожным и почтово-телеграфным служащим и солдатам. "Все передвижения войск, -- как докладывал Дан в тот же день, -- совершаются по распоряжению Временного правительства и контрассигнуются Комитетом народной обороны". Если отбросить условности, то это означало: Комитет обороны распоряжается войсками под фирмой Временного правительства. Одновременно приступлено к уничтожению корниловских гнезд в самом Петрограде, произведены обыски и аресты в военных училищах и офицерских организациях. Рука Комитета чувствовалась во всем. Генерал-губернатором мало кто интересовался.
Низовые советские организации, в свою очередь, не ждали призывов сверху. Главная работа сосредоточивалась в районах. В часы наибольших колебаний правительства и томительных переговоров Исполнительного комитета с Керенским районные советы теснее сплотились между собою и постановили: объявить межрайонное совещание беспрерывным; включить своих представителей в состав штаба, сформированного Исполнительным комитетом; создать рабочую милицию; установить над правительственными комиссарами контроль районных советов; организовать летучие отряды для задержания контрреволюционных агитаторов. В совокупности своей эти мероприятия означали присвоение не только значительных правительственных функций, но и функций Петроградского Совета. Логикой положения высшим советским органам пришлось сильно потесниться, чтобы дать место низам. Выступление петроградских районов на арену борьбы сразу изменило ее направление и размах. Снова раскрылась на опыте неиссякаемая жизненность советской организации: парализуемая сверху руководством соглашателей, она в критический момент возрождалась снизу под напором масс.
Для вдохновлявших районы большевиков восстание Корнилова меньше всего было неожиданностью. Они предвидели, предупреждали и первыми оказались на посту. Уже на объединенном заседании исполнительных комитетов 27 августа Сокольников сообщил, что большевистской партией приняты все доступные ей меры для осведомления народа об опасности и для подготовки к обороне; свою боевую работу большевики изъявили готовность согласовать с органами Исполнительного комитета. В ночном заседании Военной организации большевиков, с участием делегатов многочисленных воинских частей, решено было требовать ареста всех заговорщиков, вооружить рабочих, привлечь для них инструкторов из солдат, обеспечить оборону столицы снизу и в то же время готовиться к созданию революционной власти из рабочих и солдат. Военная организация проводила митинги во всем гарнизоне. Солдаты призывались стоять под ружьем, чтобы выступить по первой тревоге.
"Несмотря на то, что они были в меньшинстве, -- пишет Суханов, -- совершенно ясно: в Военно-революционном комитете гегемония принадлежала большевикам". Он объясняет причины этого: "Если Комитет хотел действовать серьезно, он должен был действовать революционно", а для революционных действий "только большевики имели реальные средства", ибо массы шли за ними. Напряженность борьбы всюду и везде выдвигала наиболее активные и смелые элементы. Этот автоматический отбор неизбежно поднимал большевиков, укреплял их влияние, сосредоточивал в их руках инициативу, передавал им фактическое руководство даже и в тех организациях, где они находились в меньшинстве. Чем ближе к району, заводу, казарме, тем бесспорнее и полнее господство большевиков. Все ячейки партии подняты на ноги. В цехах крупных заводов организовано непрерывное дежурство большевиков. В районном комитете партии дежурят представители мелких предприятий. Связь тянется снизу, от мастерской, через районы до Центрального Комитета партии.
Под непосредственным давлением большевиков и руководимых ими организаций Комитет обороны признал желательным вооружение отдельных групп рабочих для охраны рабочих кварталов, фабрик, заводов. Этой санкции массам только и нужно было. В районах, по словам рабочей печати, сразу образовались "целые хвосты чающих стать в ряды Красной гвардии". Открылось обучение ружейным приемам и стрельбе. В качестве инструкторов привлекались опытные солдаты. Уже 29-го дружины возникли почти во всех районах. Красная гвардия заявила о своей готовности немедленно выставить отряд в 40 000 винтовок. Безоружные рабочие формировали дружины для рытья окопов, сооружения блиндажей, установки проволочных заграждений. Новый генерал-губернатор Пальчинский, сменивший Савинкова, -- Керенскому не удалось удержать своего сообщника дольше трех дней -- не мог не признать в особом объявлении, что, когда возникла нужда в саперных работах по обороне столицы, "тысячи рабочих... своим личным безвозмездным трудом выполнили в течение нескольких часов громадную работу, которая без их помощи потребовала бы нескольких дней". Это не помешало Пальчинскому, по примеру Савинкова, закрыть большевистскую газету, единственную, которую рабочие считали своей газетой.
Путиловский гигант становится центром сопротивления в Петергофском районе. Спешно создаются боевые дружины. Заводская работа идет днем и ночью: производится сборка новых пушек для формирования пролетарских артиллерийских дивизионов. Рабочий Миничев рассказывает: "В те дни работали по 16 часов в сутки... Было собрано около 100 пушек".
Недавно созданному Викжелю пришлось сразу принять боевое крещение. У железнодорожников были особые основания страшиться победы Корнилова, который вписал в свою программу введение военного положения на железных дорогах. Низы и здесь далеко опережали свои верхи. Железнодорожники разбирали и загромождали пути, чтобы задержать корниловские войска: опыт войны пригодился. Они же приняли меры к тому, чтобы изолировать очаг заговора, Могилев, прекратив движение как в ставку, так и из ставки. Почтово-телеграфные служащие стали перехватывать и направлять в Комитет телеграммы и приказы из ставки или копии их. Генералы привыкли за годы войны считать, что транспорт и связь -- это вопросы техники. Теперь они убедились, что это вопросы политики.
Профессиональные союзы, менее всего склонные к политической нейтральности, не ждали особых приглашений, чтобы занять боевые позиции. Союз железнодорожных рабочих вооружал своих членов, рассылал их по линии для осмотра и разбора пути, охраны мостов и прочее; своей горячностью и решительностью рабочие толкали вперед более чиновничий и умеренный Викжель. Союз металлистов предоставил в распоряжение Комитета обороны своих многочисленных служащих и отпустил крупную сумму денег на его расходы. Союз шоферов отдал в распоряжение Комитета свои перевозочные и технические средства. Союз печатников в несколько часов наладил выход газет в понедельник, чтобы держать население в курсе событий, и осуществлял в то же время самый действительный из всех возможных контролей над печатью. Мятежный генерал топнул ногою, -- из-под земли появились легионы: но это были легионы врагов.
Вокруг Петрограда, в соседних гарнизонах, на больших станциях, во флоте работа шла днем и ночью: проверялись собственные ряды, вооружались рабочие, выдвигались отряды, в качестве сторожевых охранении, вдоль пути, завязывались связи и с соседними пунктами и со Смольным. Комитету обороны приходилось не столько будить и призывать, сколько регистрировать и направлять. Его планы всегда оказывались превзойденными. Отпор генеральскому мятежу превращался в народную облаву на заговорщиков.
В Гельсингфорсе общее собрание всех советских организаций создало революционный комитет, который направил в генерал-губернаторство, комендантуру, контрразведку и другие важнейшие учреждения своих комиссаров. Отныне без их подписи ни один приказ не действителен. Телеграфы и телефоны берутся под контроль. Официальные представители расположенного в Гельсингфорсе казачьего полка, главным образом офицеры, пытаются провозгласить нейтралитет: это скрытые корниловцы. На второй день являются в Комитет рядовые казаки с заявлением, что весь полк против Корнилова. Казачьи представители впервые вводятся в Совет. В этом случае, как и в других, острое столкновение классов сдвигает офицеров вправо, а рядовых -- влево.
Кронштадтский Совет, успевший полностью залечить июльские раны, прислал телеграфное заявление о том, что "кронштадтский гарнизон, как один человек, готов, по первому призыву Исполнительного комитета, стать на защиту революции". Кронштадтцы еще не знали в те дни, в какой мере защита революции означала защиту их самих от истребления: они могли лишь догадываться об этом.
Уже вскоре после июльских дней во Временном правительстве решено было упразднить кронштадтскую крепость, как большевистское гнездо. Эта мера, по соглашению с Корниловым, официально объяснялась "стратегическими причинами". Почуяв недоброе, моряки воспротивились. "Легенда об измене в Ставке, -- писал Керенский, после того как сам уже обвинил Корнилова в измене, -- так укоренилась в Кронштадте, что каждая попытка вывезти артиллерию вызывала там прямо ярость толпы". Изыскать способ ликвидации Кронштадта было правительством возложено на Корнилова. Он этот способ нашел: сейчас же после разгрома столицы Крымов должен был выделить бригаду с артиллерией на Ораниенбаум и под угрозой береговых пушек потребовать от кронштадтского гарнизона разружения крепости и перехода на материк, где моряки должны были подвергнуться массовой расправе. Но в то самое время как Крымов приступал к выполнению задания правительства, правительство оказалось вынуждено просить кронштадтцев спасти его от Крымова.
Исполнительный комитет послал телефонограммы в Кронштадт и Выборг о присылке в Петроград значительных частей войск. С утра 29-го войска стали прибывать. Это были главным образом большевистские части: чтобы призыв Исполнительного комитета возымел силу, понадобилось подтверждение Центрального Комитета большевиков. Несколько раньше, с середины дня 28-го, по приказанию Керенского, которое очень походило на униженную просьбу, охрану Зимнего дворца взяли на себя матросы с крейсера "Аврора", часть команды которого все еще продолжала сидеть в "Крестах" за участие в июльской демонстрации. В свободные от караулов часы моряки приходили в тюрьму на свидание с заключенными кронштадтцами, с Троцким, Раскольниковым и другими. "Не пора ли арестовать правительство?" -- спрашивали посетители. "Нет, не пора, -- слышат они в ответ. -- Кладите винтовку на плечо Керенскому, стреляйте по Корнилову. Потом подведем счеты с Керенским". В июне и июле эти матросы не очень склонны были внимать доводам революционной стратегии. За эти два неполных месяца они многому научились. Вопрос об аресте правительства они задают скорее для самопроверки и очистки совести. Они сами улавливают неотвратимую последовательность событий. В первой половине июля -- разбитые, осужденные, оклеветанные, в конце августа -- самая надежная стража Зимнего дворца от корниловцев, они в конце октября будут стрелять по Зимнему дворцу из пушек "Авроры".
Но если матросы согласны еще отложить на известный срок генеральный расчет с февральским режимом, то они не хотят ни одного лишнего дня терпеть над своей головой офицеров-корниловцев. Начальство, которое было навязано им правительством после июльских дней, почти везде и всюду оказалось на стороне заговорщиков. Кронштадтский Совет немедленно устранил правительственного коменданта и поставил собственного. Теперь уже соглашатели не кричали об отложении кронштадтской республики. Однако дело далеко не везде ограничивалось одним смещением: в нескольких местах дошло до кровавой расправы.
"Началось в Выборге, -- говорит Суханов, -- с избиения генералов и офицеров рассвирепевшими и впавшими в панику матросско-солдатскими толпами". Нет, это не были рассвирепевшие толпы, и вряд ли можно в данном случае говорить о панике, 29-го утром была передана от Центрофлота коменданту Выборга, генералу Орановскому, для сообщения гарнизону, телеграмма о мятеже ставки. Комендант телеграмму задержал на целый день и на запросы о происходящих событиях ответил, что никакого извещения им не получено. При произведенном матросами обыске телеграмма была найдена. Пойманный с поличным генерал заявил себя сторонником Корнилова. Матросы расстреляли коменданта и вместе с ним двух других офицеров, объявивших себя его единомышленниками. У офицеров Балтийского флота матросы отбирали подписку в верности революции, и когда четыре офицера линейного корабля "Петропавловск" отказались дать подписку, заявив себя корниловцами, их, по постановлению команды, тут же расстреляли. Над солдатами и матросами нависала смертельная опасность. Кровавая чистка предстояла не только Петрограду и Кронштадту, но всем гарнизонам страны. По поведению своих воспрянувших духом офицеров, по их тону, по их косым взглядам солдаты и матросы могли безошибочно предвидеть свою участь в случае победы ставки. В тех местах, где атмосфера была особенно горяча, они спешили перерезать врагам дорогу, противопоставляя чистке, намеченной офицерством, свою матросскую и солдатскую чистку. Гражданская война имеет, как известно, свои законы, и они никогда еще не считались законами гуманности.
Чхеидзе немедленно послал в Выборг и Гельсингфорс телеграмму, осуждающую самосуды как "смертельный удар для революции". Керенский, с своей стороны, телеграфировал в Гельсингфорс: "Требую немедленно прекращения отвратительных насилий". Если искать политическую ответственность за отдельные самосуды -- не забывая при этом, что революция в целом есть самосуд, -- то ответственность в данном случае целиком ложилась на правительство и соглашателей, которые в минуту опасности прибегали к революционным массам, чтобы затем снова выдавать их контрреволюционному офицерству.
Как во время Государственного совещания в Москве, когда с часу на час ожидался переворот, так и теперь, после разрыва со ставкой, Керенский обратился к большевикам с просьбой "повлиять на солдат стать на защиту революции". Призвав матросов-большевиков для защиты Зимнего дворца, Керенский не выпускал, однако, своих июльских пленников из тюрьмы. Суханов пишет по этому поводу: "Положение, когда Алексеев шушукается с Керенским, а Троцкий сидит в тюрьме, было совершенно нестерпимо". Нетрудно представить себе то возбуждение, какое царило в переполненных тюрьмах. "Мы кипели возмущением, -- рассказывает мичман Раскольников, -- против Временного правительства, которое в столь тревожные дни... продолжало гноить в "Крестах" таких революционеров, как Троцкий... "Какие трусы, ах, какие трусы, -- говорил на прогулке Троцкий, прохаживаясь с нами по кругу, -- им надо немедленно объявить Корнилова вне закона, чтобы любой преданный революции солдат почувствовал себя вправе его прикончить".
Вступление войск Корнилова в Петроград означало бы прежде всего истребление арестованных большевиков. В приказе генералу Багратиону, который должен был с авангардом вступить в столицу, Крымов не забыл особо указать: "Установить охрану тюрем и арестных домов, но лиц, там ныне содержимых, ни в коем случае не выпускать". Это была целая программа, вдохновлявшаяся Милюковым с апрельских дней: "ни в коем случае не выпускать". Не было в те дни в Петрограде ни одного митинга, на котором не выносилось бы требование освобождения июльских заключенных. Делегации за делегациями тянулись в Исполнительный комитет, который, в свою очередь, посылал своих лидеров на переговоры в Зимний дворец. Тщетно! Упорство Керенского в этом вопросе тем замечательнее, что в течение первых полутора-двух суток он считал положение правительства безнадежным и, следовательно, обрекал себя на роль старшего тюремщика, охраняющего большевиков для генеральской виселицы.
Немудрено, что руководимые большевиками массы, борясь против Корнилова, ни на йоту не верили Керенскому. Дело шло для них не о защите правительства, а об обороне революции. Тем решительнее и беззаветнее была их борьба. Отпор мятежу вырастал из рельс, из камней, из воздуха. Железнодорожники станции Луга, куда прибыл Крымов, упорно отказывались двигать воинские поезда, ссылаясь на отсутствие паровозов. Казачьи эшелоны оказались сейчас же окружены вооруженными солдатами из состава двадцатитысячного лужского гарнизона. Военного столкновения не было, но было нечто более опасное:
соприкосновение, общение, взаимопроникновение. Лужский Совет успел отпечатать правительственное объявление об увольнении Корнилова, и этот документ широко распространялся теперь по эшелонам. Офицеры уговаривали казаков не верить агитаторам. Но самая необходимость уговаривать была зловещим предзнаменованием.
По получении приказа Корнилова двигаться вперед Крымов под штыками потребовал, чтобы паровозы были готовы через полчаса. Угроза как будто подействовала: паровозы, хотя и с новыми проволочками, были поданы; но двигаться все-таки нельзя было, ибо путь впереди был испорчен и загроможден на добрые сутки. Спасаясь от разлагающей пропаганды, Крымов отвел 28-го вечером свои войска на несколько верст от Луги. Но агитаторы сейчас же проникли и в деревни: это были солдаты, рабочие, железнодорожники, -- от них спасенья не было, они проникали всюду. Казаки стали даже собираться на митинги. Штурмуемый пропагандой и проклиная свою беспомощность, Крымов тщетно дожидался Багратиона: железнодорожники задерживали эшелоны "дикой" дивизии, которым тоже предстояло в ближайшие часы подвергнуться моральной атаке.
Как ни безвольна, даже труслива была соглашательская демократия сама по себе, но те массовые силы, на которые она снова полуоперлась в борьбе против Корнилова, открывали перед нею неисчерпаемые источники действия. Эсеры и меньшевики видели свою задачу не в том, чтобы победить войска Корнилова в открытом бою, а в том, чтобы привлечь их на свою сторону. Это было правильно. Против "соглашательства" по этой линии не возражали, разумеется, и большевики: наоборот, это ведь и был их основной метод; большевики требовали лишь, чтобы за агитаторами и парламентерами стояли наготове вооруженные рабочие и солдаты. Для морального воздействия на корниловские части сразу открылся неограниченный выбор средств и путей. Так, навстречу "дикой" дивизии послана была мусульманская делегация, в состав которой были включены немедленно обнаружившиеся туземные авторитеты, начиная с внука знаменитого Шамиля, геройски защищавшего Кавказ от царизма. Арестовать делегацию горцы не позволили своим офицерам: это противоречит вековым обычаям гостеприимства. Переговоры открылись и сразу стали началом конца. Корниловские командиры, в объяснение всего похода, ссылались на начавшиеся в Петербурге бунты немецких агентов. Делегаты же, прибывавшие непосредственно из столицы, не только опровергали факт бунта, но и с документами в руках доказывали, что Крымов -- мятежник и ведет войска против правительства. Что могли на это возразить офицеры Крымова?
На штабном вагоне "дикой" дивизии солдаты водрузили красный флаг с надписью: "Земля и воля". Комендант штаба приказал флаг свернуть: "лишь во избежание смешения с железнодорожным сигналом", как объяснял господин подполковник. Штабная команда не удовлетворилась трусливым объяснением и подполковника арестовала. Не ошибались ли в ставке, когда говорили, что кавказским горцам все равно кого резать?
На следующее утро к Крымову прибыл от Корнилова полковник с приказанием: сосредоточить корпус, быстро двинуться на Петроград и "неожиданно" занять его. В ставке явно пытались еще закрывать глаза на действительность. Крымов ответил, что части корпуса разбросаны по разным железным дорогам и где-то по частям высаживаются; что в его распоряжении пока только 8 казачьих сотен; что железные дороги повреждены, загромождены, забаррикадированы, и двигаться дальше можно лишь походным порядком; наконец, что не может быть и речи о неожиданном занятии Петрограда теперь, когда рабочие и солдаты поставлены под ружье в столице и окрестностях. Дело еще более осложнялось тем, что окончательно пропала возможность провести операцию "неожиданно" для войск самого Крымова: почуяв недоброе, они требовали объяснений. Пришлось посвящать их в конфликт между Корниловым и Керенским, т. е. официально поставить митингование в порядок дня.
Изданный Крымовым в этот момент приказ гласил: "Сегодня ночью из Ставки Верховного и из Петрограда я получил сообщение о том, что в Петрограде начались бунты..." Этот обман должен был оправдать уже вполне открытый поход против правительства. Приказ самого Корнилова от 29 августа гласил: "Контрразведка из Голландии доносит: а) на днях намечается одновременно удар на всем фронте с целью заставить дрогнуть и бежать нашу развалившуюся армию, б) подготовлено восстание в Финляндии, в) предполагаются взрывы мостов на Днепре и Волге, г) организуется восстание большевиков в Петрограде". Это то самое "донесение", на которое Савинков ссылался еще 23-го: Голландия упоминалась для отвода глаз, документ, по всем данным, был сфабрикован во французской военной миссии или при ее участии.
Керенский телеграфировал в тот же день Крымову: "В Петрограде полное спокойствие. Никаких выступлений не ожидается. Надобности в вашем корпусе никакой". Выступление должно было быть вызвано военно-полевыми декретами самого Керенского. Так как правительственную провокацию пришлось отложить, то Керенский вполне основательно считал, что никаких выступлении не ожидается .
Не видя выхода, Крымов сделал нелепую попытку двинуться на Петроград со своими восемью сотнями. Это был скорее жест для очистки совести, и из него ничего, разумеется, не вышло. Встретив в нескольких верстах от Луги сторожевое охранение, Крымов вернулся обратно, даже не пытаясь давать бой. По поводу этой единственной, совершенно фиктивной "операции" Краснов, начальник 3-го конного корпуса, писал позже:
"Надо было ударить по Петрограду силой в 86 эскадронов и сотен, а ударили одной бригадой в 8 слабых сотен, наполовину без начальников. Вместо того чтобы бить кулаком, ударили пальчиком: вышло больно для пальчика и нечувствительно для того, кого ударили . В сущности, не было удара и пальчиком. Боли не ощутил никто.
Железнодорожники тем временем делали свое дело. Таинственным образом эшелоны двигались не по путям назначения. Полки попадали не в свои дивизии, артиллерия загонялась в тупики, штабы теряли связь со своими частями. На всех крупных станциях были свои советы, железнодорожные и военные комитеты. Телеграфисты держали их в курсе всех событий, всех передвижений, всех изменений. Те же телеграфисты задерживали приказы Корнилова. Сведения, неблагоприятные для корниловцев, немедленно размножались, передавались, расклеивались, переходили из уст в уста. Машинист, стрелочник, смазчик становились агитаторами. В этой атмосфере продвигались или, еще хуже, стояли на месте корниловские эшелоны. Командный состав, скоро почувствовавший безнадежность положения, явно не спешил вперед и своей пассивностью облегчал работу контрзаговорщиков транспорта. Части армии Крымова, таким образом, были разметаны по станциям, разъездам и тупикам восьми железных дорог. Прослеживая по карте судьбу корниловских эшелонов, можно вынести впечатление, будто заговорщики играли на железнодорожной сети в жмурки.
"Почти всюду, -- описывает генерал Краснов свои наблюдения в ночь на 30 августа, -- мы видели одну и ту же картину. Где на путях, где в вагоне, на седлах у склонившихся к ним головами вороных и караковых лошадей сидели или стояли драгуны и среди них -- юркая личность в солдатской шинели". Имя этой "юркой личности" скоро стало легион. Со стороны Петрограда продолжали прибывать многочисленные делегации от полков, выдвинутых навстречу корниловцам: прежде чем драться, все хотели объясниться. У революционных войск была твердая надежда, что дело обойдется без драки. Это подтвердилось: казаки охотно шли навстречу. Команда связи корпуса, захватив паровоз, отправила делегатов по всей линии. Каждому эшелону разъяснялось создавшееся положение. Шли непрерывные митинги, на которых рос вопль: нас обманули!
"Не только начальники дивизий, -- говорит тот же Краснов, -- но даже командиры полков не знали точно, где находятся их эскадроны и сотни... Отсутствие пищи и фуража, естественно, озлобляло людей еще больше. Люди... видели всю эту бестолковщину, которая творилась кругом, и начали арестовывать офицеров и начальников". Делегация Совета, организовавшая свой штаб, доносила: "Все время идет братание... Находимся в полной уверенности, что конфликт можно считать ликвидированным. Со всех сторон идут делегации". В управление частями, вместо начальников, вступали комитеты. Очень скоро созван был совет корпусных депутатов, и из его состава выделили делегацию, человек 40, для посылки к Временному правительству. Казаки стали заявлять вслух, что ждут лишь приказа из Петрограда, чтобы арестовать Крымова и других офицеров.
Станкевич рисует картину, которую он нашел в пути, выехав 30-го вместе с Войтинским по направлению к Пскову. В Петрограде считали, что Царское занято корниловцами, -- там не оказалось никого. "В Гатчине -- никого... По дороге до Луги -- никого. В Луге -- тихо и спокойно... Добрались до деревни, где должен был находиться штаб корпуса. Пусто... Оказалось, что рано утром казаки снялись с места и отправились в сторону, противоположную от Петрограда". Восстание откатывалось, дробилось, всасывалось в землю.
Но в Зимнем дворце все еще побаивались противника. Керенский сделал попытку вступить в переговоры с командным составом мятежников: этот путь казался ему более надежным, чем "анархическая" инициатива низов. Он отправил к Крымову делегатов и "во имя спасения России" просил его приехать в Петроград, гарантируя ему честным словом безопасность. Теснимый со всех сторон и совершенно потерявший голову генерал поспешил, разумеется, принять приглашение. По следам Крымова выехала в Петроград депутация от казаков.
Фронты не поддержали ставку. Более серьезную попытку сделал лишь Юго-Западный фронт. Штаб Деникина предпринял подготовительные меры заблаговременно. Ненадежные караулы при штабе были замещены казаками. Ночью 27-го занята была типография. Штаб пытался играть роль уверенного в себе хозяина положения и запретил даже комитету фронта пользоваться телеграфом. Но иллюзии не продержались и несколько часов. Делегаты разных частей стали прибывать в комитет с предложением поддержки. Появились броневые автомобили, пулеметы, орудия. Комитет немедленно подчинил своему контролю деятельность штаба, за которым сохранена была инициатива лишь в оперативной области. К 3 часам 28-го власть на Юго-Западном фронте была целиком сосредоточена в руках комитета. "Никогда еще, -- плакался Деникин, -- будущее страны не казалось таким темным, наше бессилие таким обидным и угнетающим".
На других фронтах дело прошло еще менее драматично: главнокомандующим достаточно было осмотреться, чтобы испытать прилив дружеских чувств к комиссарам Временного правительства. К утру 29-го в Зимнем дворце имелись уже телеграммы с выражением верности от генерала Щербачева с Румынского фронта, Валуева с Западного и Пржевальского с Кавказского фронта. На Северном фронте, где главнокомандующим был открытый корниловец Клембовский, Станкевич назначил некоего Савицкого своим заместителем. "Савицкий, мало кому дотоле известный, назначенный по телеграфу в момент конфликта, -- пишет сам Станкевич, -- мог уверенно обратиться к любой кучке солдат -- пехоты, казаков, ординарцев и даже юнкеров -- с любым приказом, хотя бы дело шло об аресте главнокомандующего, -- и приказ неукоснительно был бы выполнен". Без малейших осложнений Клембовский был заменен генералом Бонч-Бруевичем, который через посредство своего брата, известного большевика, одним из первых был привлечен впоследствии на службу к большевистскому правительству.
Немногим лучше шли дела у южного столпа военной партии, атамана Донского войска Каледина. В Петрограде говорили, что Каледин мобилизует казачьи войска и что к нему направляются на Дон эшелоны с фронта. Между тем "атаман, по словам одного из его биографов, переезжал из станицы в станицу вдали от железной дороги... мирно беседуя со станичниками". Каледин действительно орудовал более осторожно, чем полагали в революционных кругах. Он выбрал момент открытого восстания, час которого был ему известен заранее, для "мирного" объезда станиц, чтобы в критические дни быть вне телеграфного и иного контроля и в то же время прощупать настроение казачества, 27-го он телеграфировал с пути своему заместителю Богаевскому: "Надо поддержать Корнилова всеми средствами и силами". Однако как раз общение со станичниками показало, что средств и сил, по существу, нет: казаки-хлеборобы и не думали подниматься на защиту Корнилова. Когда провал восстания стал выясняться, так называемое "войсковое правительство" Дона постановило воздержаться от выражения своего мнения "до выяснения реального соотношения сил". Благодаря такому маневрированию верхи донского казачества успели своевременно отскочить в сторону.
В Петрограде, в Москве, на Дону, на фронте, по пути следования эшелонов, везде и всюду у Корнилова были единомышленники, сторонники, друзья. Их число казалось огромным, если судить по телеграммам, приветственным адресам и статьям газет. Но странное дело: теперь, когда настал час для них обнаружить себя, они исчезли. Во многих случаях причина лежала вовсе не в личной трусости. Среди офицеров-корниловцев было немало храбрых людей. Но для их храбрости не находилось точки приложения. С момента, когда в движение пришли массы, у одиночек не оказывалось подступа к событиям. Не только тяжеловесные промышленники, банкиры, профессора, инженеры, но и студенты, даже боевые офицеры оказывались отодвинуты, оттерты, отброшены. Они наблюдали развертывающиеся перед ними события, точно с балкона. Вместе с генералом Деникиным им не оставалось ничего иного, как проклинать свое обидное и угнетающее бессилие.
30 августа Исполнительный комитет разослал всем советам радостную весть о том, что "в войсках Корнилова полное разложение". На время забыто было, что Корнилов выбрал для своего предприятия наиболее патриотические части, наиболее боеспособные, наиболее огражденные от влияния большевиков. Процесс разложения состоял в том, что солдаты окончательно переставали доверять офицерам, открывая в них врагов. Борьба за революцию против Корнилова означала углубление разложения армии, т. е. именно то, что вменялось в вину большевикам.
Господа генералы получили наконец возможность проверить силу сопротивления революции, которая казалась им столь рыхлой, беспомощной, столь случайно одержавшей победу над старым режимом. Со времени февральских дней по всяким поводам повторялась формула солдафонского бахвальства: дайте мне крепкую часть, и я им покажу. Опыт генерала Хабалова и генерала Иванова в конце февраля ничему не научил полководцев из породы тех, что машут кулаками после драки. С их голоса пели нередко и штатские стратеги. Октябрист Шидловский уверял, что если бы в феврале появились в столице "не особенно крупные воинские части, спаянные дисциплиною и воинским духом, то в несколько дней Февральская революция была бы подавлена". Пресловутый железнодорожный деятель Бубликов писал: "Достаточно было одной дисциплинированной дивизии с фронта, чтобы восстание в корне было подавлено". Несколько офицеров, участников событий, уверяли Деникина, что "один твердый батальон, во главе с начальником, понимающим, чего он хочет, мог повернуть вверх дном всю обстановку". В бытность Гучкова военным министром к нему приезжал с фронта генерал Крымов и предлагал "расчистить Петроград одной дивизией, - конечно, не без кровопролития". Дело не состоялось только потому, что "Гучков не согласился". Наконец, Савинков, подготовляя для будущей директории ее собственное "27 августа", уверял, что двух полков вполне достаточно, чтобы превратить большевиков в прах и пыль. Теперь судьба дала всем этим господам, в лице "веселого, жизнерадостного" генерала, полную возможность проверить основательность их героических расчетов. Без единого удара, с поклонной головой, посрамленный и униженный, прибыл Крымов в Зимний дворец. Керенский не упустил случая разыграть с ним патетическую сцену, в которой дешевые эффекты были обеспечены заранее. Вернувшись от премьера в военное министерство, Крымов покончил с собой выстрелом из револьвера. Так обернулась попытка смирить революцию "не без кровопролития".
В Зимнем дворце вздохнули свободнее, решив, что столь чреватое осложнениями дело заканчивается благополучно, и спешили как можно скорее перейти к порядку дня, т. е. к продолжению прерванного. Верховным главнокомандующим Керенский назначил самого себя: для сохранения политического союза со старым генералитетом ему действительно трудно было найти более подходящую фигуру. Начальником штаба ставки он избрал Алексеева, чуть-чуть не попавшего два дня тому назад в премьеры. После колебаний и совещаний генерал, не без презрительной гримасы, принял назначение: с той целью, как он объяснял своим, чтобы мирно ликвидировать конфликт. Бывший начальник штаба верховного главнокомандующего Николая Романова оказался на той же должности при Керенском. Было чему удивляться! "Лишь Алексеев, благодаря своей близости к ставке и огромному влиянию своему в высших военных кругах -- так пытался объяснить впоследствии Керенский свое диковинное назначение, -- мог успешно выполнить задачу безболезненной передачи командования из рук Корнилова в новые руки". Как раз наоборот! Назначение Алексеева, т. е. одного из своих, могло только вдохновить заговорщиков на дальнейшее сопротивление, если бы у них оставалась к этому малейшая возможность. На самом деле Алексеев оказался выдвинут Керенским после ликвидации восстания по той же причине, по которой Савинков был призван в начале восстания: надо было во что бы то ни стало охранить мосты направо. Восстановление дружбы с генералами новый верховный считал теперь особенно необходимым: после встряски придется ведь наводить твердый порядок и, следовательно, потребуется вдвойне крепкая власть.
В ставке уже ничего не осталось от того оптимизма, который царил в ней два дня тому назад. Заговорщики искали путей отступления. Отправленная Керенскому телеграмма гласила, что Корнилов, "учитывая стратегическую обстановку", склонен мирно сдать командование, если будет объявлено, что "создается сильное правительство". За этим большим ультиматумом капитулянта следовал малый: он, Корнилов, считает "вообще недопустимыми аресты генералов и других лиц, необходимых прежде всего армии". Обрадованный Керенский сейчас же сделал шаг навстречу противнику, объявив по радио, что оперативные приказания генерала Корнилова обязательны для всех. Сам Корнилов писал по этому поводу Крымову в тот же день: "Получился эпизод -- единственный в мировой истории: главнокомандующий, обвиненный к измене и предательстве родины и преданный за это суду, получил приказание продолжать командование армиями". Новое проявление тряпичности Керенского немедленно придало духу заговорщикам, которые все еще опасались продешевить. Несмотря на посланную несколько часов тому назад телеграмму о недопустимости внутренней борьбы "в эту ужасную минуту", Корнилов, наполовину восстановленный в своих правах, отправил двух человек к Каледину с просьбой "надавить" и одновременно предложил Крымову: "Если обстановка позволит, действуйте самостоятельно в духе данной мною вам инструкции". Дух инструкции означал: низвергнуть правительство и перевешать членов Совета.
Генерал Алексеев, новый начальник штаба, отправился на занятие ставки. В Зимнем дворце эту операцию все еще брали всерьез. На самом деле в непосредственном распоряжении Корнилова состояли: георгиевский батальон, "корниловский" пехотный полк и текинский конный полк. Батальон георгиевцев о самого начала стал на сторону правительства. Корниловский и текинский полки считались верными; но и от них часть откололась. Артиллерии в распоряжении ставки не было вовсе. При таких условиях о сопротивлении не могло быть и речи. Алексеев начал свою миссию с занесения Корнилову и Лукомскому церемониальных визитов, во время которых обе стороны, надо полагать, единодушно расходовали свой солдатский словарь по адресу Керенского, нового верховного. Для Корнилова, как и для Алексеева, было ясно, что спасение страны придется во всяком случае на некоторое время отложить.
Но в то самое время как в ставке столь счастливо налаживался мир без победителей и побежденных, в Петрограде атмосфера чрезвычайно нагревалась, и в Зимнем дворце нетерпеливо ждали успокоительных вестей из Могилева, чтобы предъявить их народу. Алексеева непрерывно теребили запросами. Полковник Барановский, доверенное лицо Керенского, жаловался по прямому проводу: "Советы бушуют, разрядить атмосферу можно только проявлением власти и арестом Корнилова и других". Это совершенно не отвечало намерениям Алексеева. "С глубоким сожалением вижу, -- возражает генерал, -- что мои опасения, что мы окончательно попали в настоящее время в цепкие лапы советов, являются неоспоримым фактом". Под фамильярным местоимением "мы" подразумевается группа Керенского, в которую Алексеев, чтобы смягчить укол, условно включает и себя. Полковник Барановский отвечает ему в тон: "Бог даст, из цепких лап Совета, в которые мы попали, мы уйдем". Едва массы спасли Керенского из лап Корнилова, как вождь демократии уже спешит вступить в соглашение с Алексеевым против масс: "из цепких лап Совета мы уйдем". Алексееву пришлось все же подчиниться необходимости и выполнить ритуал ареста главных заговорщиков. Корнилов без сопротивления сел под домашний арест через четверо суток после того, как заявлял народу: "Предпочитаю смерть устранению меня от должности Верховного". Прибывшая в Могилев Чрезвычайная следственная комиссия арестовала, с своей стороны, товарища министра путей сообщения, нескольких офицеров генерального штаба, несостоявшегося дипломата Аладьина, а также весь наличный состав главного комитета союза офицеров.
В первые часы после победы соглашатели сильно жестикулировали. Даже Авксентьев метал молнии. В течение трех дней мятежники оставляли фронты без всяких указаний! "Смерть изменникам!" -- кричали члены Исполкома. Авксентьев шел этим голосам навстречу: да, смертная казнь была введена по требованию Корнилова и его присных, "тем решительнее (она) будет применена к ним самим". Бурные и продолжительные аплодисменты.
Московский церковный собор, склонившийся две недели тому назад перед Корниловым как восстановителем смертной казни, теперь телеграфно умолял правительство, "во имя Божие и Христовой любви к ближнему", сохранить жизнь просчитавшемуся генералу. Пущены были в ход и другие рычаги. Но правительство вовсе и не помышляло о кровавой расправе. Когда делегация "дикой" дивизии представлялась Керенскому в Зимнем дворце и один из солдат, в ответ на общие фразы нового верховного, сказал, что "изменников-командиров должна постигнуть беспощадная кара", Керенский прервал его словами: "Ваше дело теперь повиноваться вашему начальству, а все, что нужно, мы сделаем сами". Положительно этот человек считал, что массы должны появляться на сцену, когда он топнет левой ногой, и исчезать, когда он топнет правой!
"Все, что нужно, мы сделаем сами". Но все, что они делали, казалось массам ненужным, если не подозрительным и гибельным. Массы не ошибались: наверху больше всего были заняты восстановлением того положения, из которого вырос корниловский поход. "После первых же допросов, произведенных членами следственной комиссии, -- рассказывает Лукомский, -- выяснилось, что все они относятся к нам в высшей степени благожелательно". Это были, по существу, сообщники и укрыватели. Военный прокурор Шабловский давал обвиняемым консультацию по части обмана юстиции. Фронтовые организации слали протесты. "Генералы и их сообщники содержатся не как преступники перед государством и народом... Мятежники имеют полную свободу сношений с внешним миром". Лукомский подтверждает: "штаб верховного главнокомандующего осведомлял нас по всем нас интересующим вопросам". Возмущенные солдаты не раз порывались судить генералов собственным судом, и арестованных спасала от расправы лишь расположенная в Быхове, месте их заключения, контрреволюционная польская дивизия.
12 сентября генерал Алексеев написал Милюкову из ставки письмо, отражавшее справедливое возмущение заговорщиков поведением крупной буржуазии, которая сперва подтолкнула их, а после поражения предоставила собственной участи. "Вы до известной степени знаете, -- не без яда писал генерал, -- что некоторые круги нашего общества не только знали обо всем, не только сочувствовали идейно, но, как могли, помогали Корнилову". От имени союза офицеров Алексеев требовал у Вышнеградского, Путилова и других крупнейших капиталистов, повернувшихся спиной к побежденным, немедленно собрать 300 000 рублей в пользу "голодных семей тех, с которыми они были связаны общностью идеи и подготовки"... Письмо кончалось прямой угрозой: "Если честная печать не начнет немедленно энергичного разъяснения дела... генерал Корнилов вынужден будет широко развить перед судом всю подготовку, все переговоры с лицами и кругами, их участие" и пр. О практических результатах этого плачевного ультиматума Деникин сообщает: "Только в конце октября Корнилову привезли из Москвы около 40 тысяч рублей". Милюков в это время вообще отсутствовал на политической арене: согласно официальной кадетской версии, он уехал "отдыхать в Крым". После всех треволнений либеральный лидер действительно нуждался в отдыхе.
Комедия следствия тянулась до большевистского переворота, после чего Корнилов и его сообщники были не только выпущены на свободу, но и снабжены ставкой Керенского всеми необходимыми документами. Эти беглые генералы и положили начало гражданской войне. Во имя священных целей, которые связывали Корнилова с либералом Милюковым и черносотенцем Римским-Корсаковым, уложены были сотни тысяч народу, разграблены и опустошены юг и восток России, окончательно расшатано хозяйство страны, революции навязан был красный террор. Корнилов, благополучно ушедший от юстиции Керенского, пал вскоре на фронте гражданской войны от большевистского снаряда. Судьба Каледина сложилась не многим иначе. Донское "войсковое правительство" потребовало не только отмены приказа об аресте Каледина, но и восстановления его в должности атамана. Керенский и тут не упустил случая пойти на попятный. Скобелев прибыл в Новочеркасск для извинений перед войсковым кругом. Демократический министр был подвергнут изощренным издевательствам, которыми руководил сам Каледин. Торжество казацкого генерала было, однако, непродолжительным. Теснимый со всех сторон большевистской революцией у себя на Дону, Каледин покончил через несколько месяцев самоубийством. Знамя Корнилова перешло затем в руки генерала Деникина и адмирала Колчака, с именами которых связан главный период гражданской войны. Но все это относится уже к 1918 и следующим годам.
МАССЫ ПОД УДАРАМИ
Непосредственными причинами событий революции являются изменения в сознании борющихся классов. Материальные отношения общества определяют лишь русло этих процессов. По природе своей изменения коллективного сознания имеют полуподспудный характер; лишь достигнув определенной силы напряжения, новые настроения и мысли прорываются наружу в виде массовых действий, которые устанавливают новое, хотя бы и очень неустойчивое общественное равновесие. Ход революции на каждом новом этапе обнажает проблему власти, чтобы немедленно вслед за этим снова замаскировать ее -- впредь до нового обнажения. Такова же механика и контрреволюции с той разницей, что фильм здесь разворачивается в обратном порядке.
То, что происходит на правительственных и советских верхах, совсем не безразлично для хода событий. Но понять действительный смысл политики партии и расшифровать маневры вождей можно только в связи с раскрытием глубоких молекулярных процессов в сознании масс. В июле рабочие и солдаты потерпели поражение, а в октябре они уже посредством непреодолимого штурма овладели властью. Что происходило за эти четыре месяца в их головах? Как переживали они удары, сыпавшиеся на них сверху? С какими идеями и чувствами встретили они открытую попытку захвата власти буржуазией? Читателю придется отойти назад, к июльскому поражению. Нередко приходится отступать, чтобы хорошо прыгнуть. А впереди предстоит октябрьский прыжок.
В официальной советской историографии установилось мнение, превратившееся в своего рода шаблон, будто июльский натиск на партию -- репрессии в сочетании с клеветой -- прошел почти бесследно для рабочих организаций. Это совершенно неверно. Правда, упадок в рядах партии и отлив от нее рабочих и солдат длились недолго, в течение нескольких недель. Возрождение наступило столь скоро и, главное, столь бурно, что наполовину стерло самое воспоминание о днях угнетения и упадка: победы вообще освещают иным светом подготовлявшие их поражения. Но по мере того как публикуются протоколы местных партийных организаций, все с большей резкостью выступает июльское снижение революции, которое в те дни ощущалось тем болезненнее, чем более непрерывный характер имел предшествовавший подъем.
Всякое поражение, вытекая из определенного соотношения сил, в свою очередь, изменяет это соотношение к невыгоде для побежденной стороны, ибо у победителя прибавляется самоуверенности, а у побежденного убывает веры в себя. Между тем та или другая оценка собственной силы составляет крайне важный элемент объективного соотношения сил. Непосредственно поражение потерпели рабочие и солдаты Петрограда, которые в своем порыве вперед натолкнулись, с одной стороны, на неясность и противоречивость собственной цели, с другой -- на отсталость провинции и фронта. В столице последствия поражения обнаружились поэтому прежде всего и с наибольшей резкостью. Совершенно неверны, однако, столь частые в той же официальной литературе утверждения, будто для провинции июльское поражение прошло почти незаметно. Это и теоретически невероятно, и опровергается свидетельством фактов и документов. Когда речь заходила о больших вопросах, вся страна непроизвольно поворачивала каждый раз голову в сторону Петрограда. Поражение рабочих и солдат столицы должно было как раз на наиболее передовые слои провинции произвести огромное впечатление. Испуг, разочарование, апатия протекали в разных частях страны по-разному, но они наблюдались везде.
Снижение революции сказалось прежде всего в чрезвычайном ослаблении сопротивления масс врагам. В то время как введенные в Петроград войска производили официальные карательные действия по разоружению солдат и рабочих, полудобровольческие банды, под их прикрытием, безнаказанно совершали нападения на рабочие организации. После разрушения редакции "Правды" и типографии большевиков разгромлено помещение союза металлистов. Следующие удары направлены на районные советы. Не пощажены и соглашатели: 10-го подверглось нападению одно из учреждений той партии, которую возглавлял министр внутренних дел Церетели. Дану нужно было немалое самоотвержение, чтобы писать по поводу прибывших войск: "Вместо гибели революции мы теперь являемся свидетелями ее нового торжества". Торжество заходило так далеко, что, по словам меньшевика Прушицкого, над прохожими на улицах, если они похожи на рабочих и подозреваются в большевизме, висела угроза быть жестоко избитыми. Какой безошибочный симптом резкого изменения всей обстановки!
Член Петроградского комитета большевиков Лацис, впоследствии известный деятель "Чека", записывал в своем дневнике: "9 июля. В городе разгромлены все наши типографии. Никто не осмеливается печатать наши газеты и листовки. Прибегаем к оборудованию подпольной типографии. Выборгский район стал убежищем для всех. Сюда переехали и Петроградский комитет, и преследуемые члены Центрального Комитета. В сторожке завода Рено происходит совещание Комитета с Лениным. Стоит вопрос о всеобщей забастовке. У нас в комитете голоса разделились. Я стоял за призыв к забастовке. Ленин, выяснив положение, предложил от этого отказаться... 12 июля. Контрреволюция побеждает. Советы безвластны. Расходившиеся юнкера стали громить уже и меньшевиков. Среди части партии неуверенность. Приостановился прилив членов... Но бегства из наших рядов еще нет". После июльских дней "на питерских заводах было сильное эсеровское влияние", пишет рабочий Сиско. Изоляция большевиков автоматически повышала вес и самочувствие соглашателей. 16 июля делегат с Васильевского острова докладывает на большевистской городской конференции, что настроение в районе "в общем" бодрое, за исключением нескольких заводов. "На Балтийском заводе эсеры и меньшевики забивают нас". Здесь дело зашло очень далеко: заводской комитет постановил, чтобы большевики шли провожать убитых казаков, что те и выполнили. Официальная убыль членов партии, правда, незначительна: во всем районе из 4000 членов открыто выбыло не более 100. Но гораздо большее число в первые дни молча отошло к стороне. "Июльские дни, -- вспоминал впоследствии рабочий Миничев, -- показали нам, что и в наших рядах были лица, которые, боясь за свою шкуру, "жевали" партийные билеты и открещивались от партии. Но таких находилось немного", -- прибавляет он успокоительно. "Июльские события, -- пишет Шляпников, -- и вся связанная с ними кампания насилий и клеветы над нашими организациями прервали тот рост нашего влияния, который достиг к началу июля огромной силы... Сама наша партия была полулегальна и вела оборонительную борьбу, опираясь преимущественно на профессиональные союзы и фабрично-заводские комитеты.
Обвинение большевиков в службе Германии не могло не произвести впечатления даже на петроградских рабочих, по крайней мере на значительную часть их. Кто колебался, тот отшатнулся. Кто готов был примкнуть, тот заколебался. Даже из тех, которые уже примкнули, немало отошло. В июльской демонстрации наряду с большевиками широкое участие принимали рабочие, принадлежащие к эсерам и меньшевикам. После удара они первыми отскочили под знамена своих партий: им теперь казалось, что, нарушив дисциплину, они действительно совершили ошибку. Широкий слой беспартийных рабочих, попутчиков партии, также отодвинулся от нее под влиянием официально возвещенной и юридически обставленной клеветы.
В этой изменившейся политической атмосфере удары репрессии производили сугубое действие. Ольга Равич, одна из старых и активных деятельниц партии, член Петроградского комитета, говорила впоследствии в своем докладе: "Июльские дни принесли организации такой разгром, что о какой бы то ни было деятельности в течение первых трех недель не могло быть и речи", Равич имеет здесь в виду главным образом открытую деятельность партии. Долго нельзя было наладить выпуск партийной газеты: не находилось типографии, которая соглашалась бы обслуживать большевиков. Не всегда при этом сопротивление исходило от владельцев: в одной типографии рабочие пригрозили прекратить работу в случае печатанья большевистской газеты, и собственник отказался от уже заключенной сделки. В течение некоторого времени Петроград обслуживался кронштадтской газетой.
Крайним левым флангом на открытой арене оказалась в эти недели группа меньшевиков-интернационалистов. Рабочие охотно посещали доклады Мартова, в котором инстинкт борца проснулся в период отступления, когда приходилось не прокладывать для революции новые пути, а бороться за остатки ее завоеваний. Мужество Мартова было мужеством пессимизма. "Над революцией, -- говорил он в заседании Исполнительного комитета, -- по-видимому, поставлена точка... Если дело дошло до того, что... голосу крестьянства и рабочих в русской революции нет места, то сойдем со сцены честно, примем этот вызов не молчаливым отречением, а честным боем". Сойти со сцены с честным боем Мартов предлагал тем своим товарищам по партии, которые, как Дан и Церетели, победу генералов и казаков над рабочими и солдатами оценивали как победу революции над анархией. На фоне разнузданной травли против большевиков и низменного пресмыкательства соглашателей перед казачьими лампасами поведение Мартова высоко поднимало его в эти тяжкие недели в глазах рабочих.
Особенно сокрушительно июльский кризис ударил по петроградскому гарнизону. Солдаты политически далеко отставали от рабочих. Солдатская секция Совета оставалась опорою соглашателей в то время, как рабочая уже шла за большевиками. Этому нисколько не противоречил тот факт, что солдаты проявляли особую готовность потрясать оружием. В демонстрации они играли более агрессивную роль, чем рабочие, но под ударами далеко откатились назад. Волна враждебности к большевикам взметнулась в петроградском гарнизоне очень высоко. "После поражения, -- рассказывает бывший солдат Митревич, -- не являюсь в свою роту, а то там можно быть убитым, пока пройдет шквал". Как раз в наиболее революционных полках, шедших в передних рядах в июльские дни и попавших поэтому под наиболее свирепые удары, влияние партии так упало, что восстановить в них организацию оказывалось невозможным и через три месяца: от слишком сильного толчка эти части как бы морально искрошились. Военной организации пришлось сильно свернуться. "После июльского поражения, -- пишет бывший солдат Миничев, -- на Военку посматривали не очень дружелюбно не только товарищи из верхов нашей партии, но и некоторые районные комитеты".
В Кронштадте партия недосчитывала 250 членов. Настроение гарнизона большевистской крепости сильно упало. Реакция докатилась и до Гельсингфорса. Авксентьев, Бунаков, адвокат Соколов прибыли для приведения большевистских судов к раскаянию. Кое-чего они достигли. Арестами руководящих большевиков, использованием официальной клеветы, угрозами удалось добиться изъявления лояльности даже со стороны большевистского броненосца "Петропавловск". Требование выдачи "зачинщиков" было во всяком случае отвергнуто всеми судами.
Не многим иначе шли дела и в Москве. "Травля буржуазной печати, -- вспоминает Пятницкий, -- подействовала панически даже на некоторых членов Московского комитета". Организация после июльских дней численно ослабела. "Никогда не забыть, -- пишет московский рабочий Ратехин, -- одного убийственно тяжкого момента. Собирается пленум (Замоскворецкого районного Совета)... Наших товарищей-большевиков, смотрю, маловато... Вплотную подходит ко мне Стеклов, один из энергичных товарищей, и, чуть выговаривая слова, спрашивает: правда ли, что Ленина привезли с Зиновьевым в запломбированном вагоне? правда ли, что они на немецкие деньги? Сердце сжималось от боли, слушая эти вопросы. Подходит другой товарищ, Константинов: Где Ленин? Улетел, говорят... Что теперь будет? и так далее". Эта живая сцена безошибочно вводит нас в тогдашние переживания передовых рабочих. "Появление документов, опубликованных Алексинским, -- пишет московский артиллерист Давыдовский, -- вызвало страшную сумятицу в бригаде. Наша батарея, самая большевистская, и то зашаталась под напором этой гнусной лжи... Казалось, что мы потеряли всякое доверие".
"После июльских дней, -- пишет В. Яковлева, бывшая в то время членом Центрального Комитета и руководившая работой в обширной Московской области, -- все доклады с мест в один голос отмечали не только резкое падение настроения в массах, но даже определенную враждебность их к нашей партии. Были довольно многочисленные избиения наших ораторов. Число членов сильно уменьшилось, а некоторые из организаций даже вовсе перестали существовать, особенно в южных губерниях". К середине августа еще никакого заметного изменения не произошло. Идет работа в массах за удержание влияния, роста организаций не наблюдается. По Рязанской и Тамбовской губерниям новых связей не завязывается, ячеек большевистских не возникает; в общем -- это вотчины эсеров и меньшевиков.
Евреинов, ведший работу в пролетарской Кинешме, вспоминает, какая тяжелая обстановка создалась после июльских событий, когда на широком совещании всех общественных организаций ставился вопрос об исключении большевиков из Совета. Отлив из партии принимал иногда столь значительные размеры, что лишь после новой регистрации членов организация начинает жить правильной жизнью. В Туле, благодаря предварительному серьезному отбору рабочих, организация не испытала утечки членов, но спайка ее с массами ослабела. В Нижнем Новгороде, после усмирительной кампании, проведенной под руководством полковника Верховского и меньшевика Хинчука, наступил резкий упадок: на выборах в городскую думу партии удалось провести только 4 депутатов. В Калуге большевистская фракция считалась с возможностью своего устранения из Совета. В некоторых пунктах Московской области большевики оказывались вынуждены уходить не только из советов, но и из профессиональных союзов.
В Саратове, где большевики сохраняли с соглашателями очень мирные отношения и еще в конце июня собирались выставить на выборах в городскую думу общий с ними список, солдаты, после июльской грозы, оказались до такой степени натравлены против большевиков, что врывались в избирательные собрания, рвали из рук большевистские бюллетени и избивали агитаторов. "Нам трудно стало, -- пишет Лебедев, -- выступать на избирательных собраниях. Нередко нам кричали:
германские шпионы, провокаторы!" В рядах саратовских большевиков нашлось немало малодушных: "многие заявляли об уходе, другие попрятались".
В Киеве, который издавна пользовался славой черносотенного центра, травля против большевиков приняла особенно разнузданный характер и перекинулась вскоре на меньшевиков и эсеров. Упадок революционного движения чувствовался здесь особенно сильно: на выборах в местную думу большевики получили всего 6% голосов. На общегородской конференции докладчики жаловались, что "повсюду замечается апатия и бездеятельность". Партийная газета оказалась вынуждена с ежедневного выпуска перейти на еженедельный.
Расформирования и перемещения наиболее революционных полков уже сами по себе должны были не только снижать политический уровень гарнизонов, но и угнетающе действовать на местных рабочих, которые чувствовали себя тверже, когда за их спиною стояли дружественные части. Так, вывод из Твери 57-го полка резко изменил политическую обстановку как в среде солдат, так и в среде рабочих: даже в профессиональных союзах влияние большевиков стало незначительным. Еще в большей мере это обнаружилось в Тифлисе, где меньшевики, рука об руку со штабом, заменили большевистские части совсем серыми полками.
В некоторых пунктах, в зависимости от состава гарнизона, уровня местных рабочих и случайно привходящих причин, политическая реакция принимала парадоксальное выражение. В Ярославле, например, большевики в июле оказались почти полностью вытеснены из рабочего Совета, но сохранили преобладающее влияние в Совете солдатских депутатов. В отдельных местах июльские события как бы действительно прошли бесследно, не приостановив роста партии. Насколько можно судить, это наблюдалось в тех случаях, когда с общим отступлением совпадало выступление на революционную арену новых, отсталых слоев. Так, в некоторых текстильных районах в июле стал замечаться значительный приток в организации женщин-работниц. Но общая картина отлива этим не нарушается.
Несомненная, даже преувеличенная острота реакции на частичное поражение была своего рода расплатой со стороны рабочих и особенно солдат за слишком легкий, слишком быстрый, слишком безостановочный прилив их к большевикам в предшествующие месяцы. Крутой поворот массовых настроений производил автоматический и притом безошибочный отбор в кадрах партии. На тех, которые не дрогнули в эти дни, можно было положиться и в дальнейшем. Они составили ядро в мастерской, в заводе, в районе. Накануне Октября организаторы не раз оглядывались при назначениях и поручениях вокруг себя, припоминая, кто как держал себя в июльские дни.
На фронте, где все отношения обнаженнее, июльская реакция приняла особенно жесткий характер. Ставка использовала события прежде всего для создания особых частей "долга перед свободной родиной". При полках организовались свои ударные команды. "Я видел много раз ударников, -- рассказывает Деникин, -- и всегда -- сосредоточенными, угрюмыми. В полках к ним относились сдержанно или даже злобно". Солдаты не без основания видели в "частях долга" ячейки преторианской гвардии. "Реакция не медлила, -- рассказывает об отсталом Румынском фронте эсер Дегтярев, примкнувший впоследствии к большевикам. -- Много солдат было арестовано, как дезертиры. Офицеры подняли головы и стали пренебрегать войсковыми комитетами; кое-где офицеры пытались вернуться к отданию чести". Комиссары проводили чистку армии. "Чуть ли не в каждой дивизии, -- пишет Станкевич, -- был свой большевик, с именем, более известным в армии, чем имя начальника дивизии... Мы постепенно убирали одну знаменитость за другой". Одновременно по всему фронту шли разоружения непокорных частей. Командиры и комиссары опирались при этом на казаков и ненавистные солдатам специальные команды.
В день падения Риги совещание комиссаров Северного фронта и представителей армейских организаций признало необходимым более систематическое применение суровых репрессий. Были случаи расстрелов за братание с немцами. Многие из комиссаров, подогревая себя смутными образами французской революции, пытались показать железную руку. Они не понимали, что якобинские комиссары опирались на низы, не щадили аристократов и буржуа и что только авторитет плебейской беспощадности вооружал их для насаждения в армии суровой дисциплины. Комиссары Керенского не имели никакой народной опоры под собою, никакого нравственного ореола над головою. Они были в глазах солдат агентами буржуазии, загонщиками Антанты и -- только. Они могли на время запугать армию, -- этого они до некоторой степени действительно достигли, -- но возродить ее они были бессильны.
В Бюро Исполнительного комитета, в Петрограде, докладывалось в начале августа, что в настроении армии произошел благоприятный поворот, наладились строевые занятия; но, с другой стороны, наблюдается рост бесправия, произвола, зажима. Особенную остроту приобрел вопрос об офицерстве: "оно совершенно изолировано, образует свои замкнутые организации". И другие данные свидетельствуют, что внешне на фронте стало больше порядка, солдаты перестали бунтовать по мелким и случайным поводам. Но тем сосредоточеннее становилось их недовольство положением в целом. В осторожной и дипломатической речи меньшевика Кучина на Государственном совещании из-под нот успокоения звучало тревожное предостережение. "Несомненный перелом есть, есть несомненное спокойствие, но, граждане, есть и другое, есть чувство какого-то разочарования, и этого чувства мы тоже чрезвычайно боимся..." Временная победа над большевиками была прежде всего победой над новыми надеждами солдат, над их верой в лучшее будущее. Массы стали осторожнее, дисциплины как будто прибавилось. Но между правящими и солдатами углубилась пропасть. Что и кого поглотит она завтра? Июльская реакция как бы пролагает окончательный водораздел между Февральской революцией и Октябрьской. Рабочие, тыловые гарнизоны, фронт, отчасти даже, как видно будет дальше, крестьяне подались назад, отпрянули, как бы от удара в грудь. Удар имел на самом деле гораздо более психический, чем физический характер, но от того не становился менее действенным. Четыре первых месяца все массовые процессы имели одно направление: влево. Большевизм рос, крепнул, смелел. Но вот движение наткнулось на порог. На самом деле обнаружилось, что на путях Февральской революции дальше двигаться некуда. Многим казалось, что революция вообще исчерпала себя. На самом деле исчерпала себя до дна Февральская революция. Этот внутренний кризис массового сознания, в сочетании с репрессией и клеветой, привел к замешательству и отступлениям, в некоторых случаях паническим. Противники осмелели. В самой массе всплыло наверх все отсталое, косное, недовольное потрясениями и лишениями. Эти обратные волны в потоке революции обнаруживают непреодолимую силу: кажется, что они подчиняются законам социальной гидродинамики. Одолеть такую встречную волну грудью невозможно, остается не поддаваться ей, не дать себя захлестнуть, продержаться, пока волна реакции исчерпает себя, и готовить в то же время опорные пункты для нового наступления.
Наблюдая отдельные полки, которые 3 июля выступали под большевистскими плакатами, а через неделю требовали грозных кар для агентов кайзера, образованные скептики могли, казалось, праздновать победу: таковы ваши массы, такова их устойчивость и способность понимания! Но это дешевый скептицизм. Если бы массы действительно меняли свои чувства и мысли под влиянием случайных обстоятельств, то необъяснимой была бы могучая закономерность, которая характеризует развитие великих революций. Чем глубже захвачены миллионы народа, тем планомернее развитие революции, тем с большей уверенностью можно предсказать последовательность дальнейших этапов. Надо лишь не забывать при этом, что политическое развитие масс происходит не по прямой линии, а по сложной кривой: но такова ведь, в сущности, орбита каждого материального процесса. Объективные условия властно толкали рабочих, солдат и крестьян под знамя большевиков. Но массы становились на этот путь в борьбе со своим собственным прошлым, со своими вчерашними и отчасти сегодняшними верованиями. На трудном повороте, в момент неудачи и разочарования, старые, еще не перегоревшие предрассудки всплывают наверх, и противники, естественно, хватаются за них, как за якорь спасения. Все, что было в большевиках неясного, непривычного, загадочного
-- новизна мыслей, дерзновенье, непризнанье всех старых и новых авторитетов, -- все это теперь нашло сразу одно простое, убедительное в самой своей нелепости объяснение: немецкие шпионы! Выдвинутое против большевиков обвинение было, по существу, ставкой на рабское прошлое народа, на наследие тьмы, варварства, суеверий, -- и эта ставка не была пустой. Великая патриотическая ложь в течение июля и августа оставалась политическим фактором первостепенного значения, образуя аккомпанемент ко всем вопросам дня. Круги клеветы расходились по стране вместе с кадетской печатью, охватывая провинцию, окраины, проникая в медвежьи углы. В конце июля иваново-вознесенская организация большевиков все еще требовала открытия более энергичной кампании против травли! Вопрос об удельном весе клеветы в политической борьбе цивилизованного общества еще ждет своего социолога.
И все же реакция в среде рабочих и солдат, нервная и бурная, не была ни глубокой, ни прочной. Передовые заводы в Петрограде стали оправляться уже в течение ближайших дней после разгрома, протестовали против арестов и клеветы, стучались в двери Исполнительного комитета, восстановляли связи. На Сестрорецком оружейном заводе, подвергшемся штурму и разоружению, рабочие скоро снова взяли руль в свои руки: общее собрание 20 июля постановило уплатить рабочим за дни демонстрации, с тем чтобы плата пошла целиком на литературу для фронта. Открытая агитационная работа большевиков в Петрограде возобновляется, по свидетельству Ольги Равич, в 20-х числах июля. На митингах, охватывающих не более 200--300 душ, выступают в разных частях города три лица: Слуцкий, убитый позже белыми в Крыму, Володарский, убитый эсерами в Петрограде, и Евдокимов, петроградский металлист, один из выдающихся ораторов революции. В августе агитационная деятельность партии принимает более широкие размеры. По записи Раскольникова, Троцкий, арестованный 23 июля, дал в тюрьме такую картину положения в городе: "Меньшевики и эсеры... продолжают исступленную травлю большевиков. Аресты наших товарищей продолжаются. Но в партийных кругах нет уныния. Напротив, все с надеждой смотрят вперед, считая, что репрессии только укрепят популярность партии... В рабочих кварталах также не замечается упадка духа". Действительно, вскоре собрание рабочих 27 предприятий Петергофского района вынесло резолюцию протеста против безответственного правительства и его контрреволюционной политики, Пролетарские районы оживали.
В то время как наверху, в Зимнем и Таврическом дворцах, строили новую коалицию, сходились, разрывали и снова склеивали, в эти самые дни и даже часы 21--22 июля в Петрограде происходило крупнейшее событие, в официальном мире вряд ли замеченное, но знаменовавшее укрепление иной, более солидной коалиции: петроградских рабочих и солдат действующей армии. В столицу стали прибывать делегаты-фронтовики с протестами от своих частей против удушения революции на фронте. Несколько дней они понапрасну стучались в двери Исполнительного комитета. Их не допускали, отваживали, от них отделывались. За это время прибывали новые делегаты и проделывали тот же путь. Отвергнутые наталкивались друг на друга в коридорах и приемных, жаловались, ругались, искали совместно выхода. Им в этом помогали большевики. Делегаты решили обменяться мыслями со столичными рабочими, солдатами, матросами, которые встретили их с распростертыми объятиями, приютили, накормили. На совещании, которого никто сверху не созывал, которое выросло снизу, участвовали представители от 29 полков с фронта, 90 петроградских заводов, от кронштадтских моряков и окрестных гарнизонов. В центре совещания стояли окопные ходоки;
среди них было и несколько младших офицеров. Питерские рабочие слушали фронтовиков с жадностью, стараясь не проронить ни слова. Те рассказывали, как наступление и его последствия пожирали революцию. Серые солдаты, совсем не агитаторы, изображали в незамысловатых докладах будни фронтового быта. Эти подробности потрясали, ибо наглядно показывали, как вползает назад все старое, дореволюционное, ненавистное. Контраст между недавними надеждами и сегодняшней действительностью ударил по сердцам и настроил на один тон. Несмотря на то что среди фронтовиков преобладали, по-видимому, эсеры, резкая большевистская резолюция прошла почти единогласно: только четыре человека воздержались. Принятая резолюция не останется мертвой буквой: разъехавшись, делегаты расскажут правду о том, как их отталкивали соглашательские вожди и как их принимали рабочие, - своим докладчикам окопы поверят, эти не обманут,
В самом петроградском гарнизоне начало перелома обозначилось к концу месяца, особенно после митингов с участием представителей с фронта. Правда, наиболее тяжело пострадавшие полки все еще не могли оправиться от апатии. Зато в тех частях, которые дольше оставались на патриотической позиции и пронесли дисциплину через первые месяцы революции, влияние партии заметно возрастало. Начала оправляться Военная организация, особенно жестоко пострадавшая от разгрома. Как всегда после поражений, в партийных кругах на руководителей военной работы поглядывали неблагожелательно, ставя им в счет действительные и мнимые ошибки и увлечения. Центральный Комитет ближе подтянул к себе Военную организацию, установил над ней, через Свердлова и Дзержинского, более непосредственный контроль, и работа стала разворачиваться снова, медленнее, чем раньше, но более надежно.
К концу июля положение большевиков на петроградских заводах было уже восстановлено: рабочие сплотились под тем же знаменем, но это были уже другие рабочие, более зрелые, т. е. более осторожные, но и более решительные. "На заводах мы пользуемся колоссальным, неограниченным влиянием, -- докладывал Володарский 27 июля съезду большевиков. -- Партийная работа выполняется главным образом самими рабочими... Организация выросла снизу, и поэтому мы имеем полное основание думать, что она не распадется". Союз молодежи насчитывал в это время до 50 000 членов и все больше подпадал под влияние большевиков. 7 августа рабочая секция Совета принимает резолюцию об отмене смертной казни. В знак протеста против Государственного совещания путиловцы отчисляют однодневный заработок на рабочую печать. На конференции фабрично-заводских комитетов единогласно вынесена резолюция, объявляющая московское совещание "попыткой организации контрреволюционных сил".
Залечивал свои раны Кронштадт. 20 июля митинг на Якорной площади требует передачи власти советам, отправки на фронт казаков, наравне с жандармами и городовыми, отмены смертной казни, допущения кронштадтских делегатов в Царское Село, чтобы удостовериться, достаточно ли строго содержится Николай II, расформирования батальонов смерти, конфискации буржуазных газет и т. д. В то же время новый адмирал Тырков, вступив в командование крепостью, приказал спустить на военных судах красные флаги и поднять андреевские. Офицеры и часть солдат надели погоны. Кронштадтцы протестовали. Правительственная комиссия для расследования событий 3--5 июля принуждена была из Кронштадта безрезультатно вернуться в Петроград: ее встретили свистками, протестами и даже угрозами.
Сдвиг происходил во всем флоте. "В конце июля и начале августа, -- пишет один из финляндских руководителей, Залежский, -- ясно чувствовалось, что внешней реакции не только не удалось сломить революционные силы Гельсингфорса, но -- наоборот -- здесь наметился весьма резкий сдвиг влево и широкий рост симпатий к большевикам". Матросы были в значительной мере вдохновителями июльского выступления, помимо и отчасти против партии, которую они подозревали в умеренности и почти в соглашательстве. Опыт вооруженного выступления показал им, что вопрос власти не решается так просто. Полу анархические настроения уступали место доверию к партии. Очень интересен на этот счет доклад гельсингфорсского делегата в конце июля: "На мелких судах преобладает влияние эсеров, на боевых же крупных судах, крейсерах, броненосцах, все матросы -- или большевики, или сочувствующие. Таково было (и раньше) настроение матросов на "Петропавловске" и "Республике", а после 3--5 июля к нам перешли "Гангут", "Севастополь", "Рюрик", "Андрей Первозванный", "Диана", "Громобой", "Индия". Таким образом, у нас в руках громадная боевая сила... События 3--5 июля многому научили матросов, показав, что одного настроения еще недостаточно для достижения цели".
Отставая от Петрограда, Москва идет тем же путем. "Постепенно угар начал спадать, -- рассказывает артиллерист Давыдовский, -- солдатская масса начинает приходить в себя, и мы снова переходим в наступление по всему фронту. Эта ложь, на время задержав левение массы, только усилила после этого приток ее к нам". Под ударами теснее скреплялась дружба заводов и казарм. Московский рабочий Стрелков рассказывает о тесных отношениях, которые установились постепенно между заводом Михельсона и соседним полком. Рабочий и солдатский комитеты нередко разрешали на совместных заседаниях практические вопросы жизни завода и полка. Рабочие устраивали для солдат культурно-просветительные вечера, покупали для них большевистские газеты и всячески вообще приходили им на помощь. "Поставят кого-нибудь под ружье, -- рассказывает Стрелков, -- сейчас бегут к нам жаловаться... Во время уличных митингов, если где-либо обидят михельсоновца, достаточно узнать хотя одному солдату, то сейчас же бегут целыми группами на выручку. А обид тогда было много, травили германским золотом, изменой и всей соглашательской подлой ложью".
Московская конференция фабрично-заводских комитетов в конце июля начала с умеренных тонов, но сильно сдвинулась влево за неделю своих работ и под конец приняла резолюцию, явно окрашенную большевизмом. В те же дни московский делегат Подбельский докладывал на съезде партии: "6 районных советов из 10 находятся в наших руках... При теперешней организованной травле нас спасает только рабочая масса, которая стойко поддерживает большевизм". В начале августа при выборах на московских заводах вместо меньшевиков и эсеров проходят уже большевики. Рост влияния партии бурно раскрылся во всеобщей стачке накануне совещания. Официальные московские "Известия" писали: "Пора наконец понять, что большевики -- это не безответственные группы, а один из отрядов организованной революционной демократии, за которым стоят широкие массы, быть может, не всегда дисциплинированные, но зато беззаветно преданные революции".
Июльское ослабление позиций пролетариата придало духу промышленникам. Съезд тринадцати важнейших предпринимательских организаций, в том числе и банковских, создал комитет защиты промышленности, который взял на себя руководство локаутами и всей вообще политикой наступления на революцию. Рабочие ответили отпором. По всей стране прокатилась волна крупных стачек и других столкновений. Если наиболее опытные отряды пролетариата проявляли осторожность, тем решительнее вступали в борьбу новые, свежие слои. Если металлисты выжидали и готовились, на поле вторгались текстильщики, рабочие резиновой промышленности, писчебумажной, кожевенной. Поднимались самые отсталые и покорные слои тружеников. Киев был взволнован бурной стачкой дворников и швейцаров: обходя дома, бастующие тушили свет, снимали ключи с подъемных лифтов, открывали двери на улицу и т. п. Каждый конфликт, по какому бы поводу он ни возникал, имел тенденцию расшириться на целую отрасль промышленности и приобрести принципиальный характер. При поддержке рабочих всей страны кожевники Москвы открыли в августе долгую и упорную борьбу за право фабричных комитетов распоряжаться наймом и увольнением рабочих. Во многих случаях, особенно в провинции, стачки принимали драматический характер, доходя до арестов стачечниками предпринимателей и администрации. Правительство проповедовало рабочим самоограничение, вступало с промышленниками в коалицию, посылало в Донецкий бассейн казаков и повышало вдвое цены на хлеб и на военные заказы. Накаляя негодование рабочих, эта политика не устраивала и предпринимателей. "С прозрением Скобелева, -- жалуется Ауэрбах, один из капитанов тяжелой промышленности, -- еще не прозрели комиссары труда на местах... В самом министерстве... не доверяли своим провинциальным агентам... Представители рабочих вызывались в Петроград, и в Мраморном дворце их уговаривали, ругали, мирили с промышленниками, инженерами". Но все это не вело ни к чему: "рабочие массы к тому времени уже все более подпадали под влияние более решительных и беззастенчивых в своей демагогии вожаков".
Экономическое пораженчество составляло главное орудие предпринимателей против двоевластия на заводах. На конференции фабрично-заводских комитетов в первой половине августа детально разоблачена была вредительская политика промышленников, направленная на расстройство и приостановку производства. Помимо финансовых махинаций широко применялось сокрытие материалов, закрытие инструментальных или ремонтных мастерских и пр. О саботаже предпринимателей дает яркие показания Джон Рид, который в качестве американского корреспондента имел доступ в самые разнообразные круги, пользовался доверительными сведениями дипломатических агентов Антанты и выслушивал откровенные признания русских буржуазных политиков. "Секретарь петроградского отдела кадетской партии, -- пишет Рид, -- говорил мне, что экономическая разруха является частью кампании, проводимой для дискредитирования революции. Союзный дипломат, имя которого я дал слово не упоминать, подтверждал это на основании собственных сведений. Мне известны угольные копи близ Харькова, подожженные или затопленные владельцами. Мне известны московские текстильные фабрики, где инженеры, бросая работу, приводили машины в негодность. Мне известны железнодорожные служащие, которых рабочие ловили на порче локомотивов". Такова была жестокая экономическая реальность. Она отвечала не соглашательским иллюзиям, не политике коалиции, а подготовке корниловского восстания.
На фронте священное единение так же плохо прививалось, как и в тылу. Аресты отдельных большевиков, жалуется Станкевич, не разрешали вопроса. "Преступность носилась в воздухе, ее контуры не были отчетливыми, потому что ею была заражена вся масса". Если солдаты стали сдержаннее, то лишь потому, что научились до некоторой степени дисциплинировать свою ненависть. Но когда их прорывало, тем ярче обнаруживались их действительные чувства. Одна из рот Дубенского полка, которую приказано было расформировать за отказ признать вновь назначенного ротного, взбунтовала еще несколько рот, затем весь полк, и когда командир полка сделал попытку восстановить порядок силою оружия, его убили прикладами. Это произошло 31 июля. Если в других полках дело до этого не доходило, то, по внутреннему чувству командного состава, всегда могло дойти.
В середине августа генерал Щербачев доносил в ставку: "Настроение пехотных частей, за исключением батальонов смерти, весьма неустойчиво, -- иногда в течение всего нескольких дней настроение некоторых пехотных частей резко изменялось в диаметрально противоположную сторону". Среди комиссаров многие стали понимать, что июльские методы не дают выхода. "Практика применения военно-революционных судов на Западном фронте, -- докладывал 22 августа комиссар Ямандт, -- вносит страшный разлад между командным составом и массой населения, дискредитируя самую идею этих судов". Корниловская программа спасения уже до восстания ставки была достаточно испробована и привела в тот же тупик.
Больше всего пугались имущие классы признаков разложения казачества: здесь грозило крушение последнего оплота. Казачьи полки в Петрограде выдали в феврале монархию без сопротивления. Правда, у себя, в Новочеркасске, казачьи власти попытались было скрыть телеграмму о перевороте и с обычной торжественностью служили 1 марта панихиду по Александру Второму. Но в конце концов без царя казачество готово было обойтись и даже открыло в своем прошлом республиканские традиции. Но дальше этого идти не хотело. Казаки с самого начала отказались послать своих депутатов в Петроградский Совет, чтобы не равняться с рабочими и солдатами, и образовали Совет казачьих войск, объединивший вокруг себя все двенадцать казачеств в лице их тыловых верхов. Буржуазия стремилась, и не без успеха, опереться на казаков против рабочих и крестьян.
Политическая роль казачества определялась его особым положением в государстве. Казачество искони представляло своеобразное низшее привилегированное сословие. Казак не платил никаких налогов и располагал значительно большим земельным наделом, чем крестьянин. В трех соседних областях, Донской, Кубанской и Терской, 3 миллиона казачьего населения имели в своих руках 23 миллиона десятин земли, тогда как на 4,3 миллиона душ крестьянского населения приходилось в тех же областях лишь 6 миллионов десятин: на казачью душу в среднем в 5 раз больше, чем на крестьянскую. Среди самого казачества земля распределялась, разумеется, крайне неравномерно. Здесь были свои помещики и свои кулаки, более мощные, чем на севере; была и своя беднота. Каждый казак обязан был являться по первому требованию государства на своем коне и при своем снаряжении. Богатые казаки с избытком покрывали этот расход свободой от налогов. Низы сгибались под бременем казачьей повинности. Эти основные данные достаточно объясняют противоречивое положение казачества. Низшими своими слоями оно близко соприкасалось с крестьянством, верхами -- с помещиками. В то же время верхи и низы объединялись сознанием своей особливости, избранности и привыкли смотреть свысока не только на рабочего, но и на крестьянина. Это и делало среднего казака столь пригодным для роли усмирителя.
В годы войны, когда молодые поколения были на фронтах, в станицах верховодили старики, носители консервативных традиций, тесно связанные со своим офицерством. Под видом возрождения казачьей демократии казаки-помещики в течение первых месяцев революции собрали так называемые войсковые круги, которые избрали атаманов, своего рода президентов, и при них -- "войсковые правительства". Официальные комиссары и советы неказачьего населения не имели власти в казачьих областях, ибо казаки были крепче, богаче и лучше вооружены. Эсеры пытались создать общие советы крестьянских и казачьих депутатов, но казаки не шли навстречу, не без основания опасаясь, что аграрная революция отхватит у них часть земли. Недаром Чернов, в качестве министра земледелия, обронил фразу: "Казакам придется потесниться на своих землях". Еще важнее было то, что местные крестьяне и солдаты пехотных полков все чаще говорили по адресу казаков: "Доберемся до вашей земли, довольно вам царствовать". Так выглядело дело в тылу, в станице, отчасти и в петроградском гарнизоне, в средоточии политики. Этим объясняется и поведение казачьих полков в июльской демонстрации.
На фронте положение было существенно иное. Всего летом 1917 года состояло в действующих казачьих войсках 162 полка и 171 отдельная сотня. Оторванные от своих станиц, фронтовые казаки разделяли со всей армией испытания войны и, хоть со значительным отставанием, проделывали эволюцию пехоты, теряли веру в победу, ожесточались против безалаберщины, роптали против начальства, тосковали по миру и по дому. На несение полицейской службы на фронте и в тылу отвлечено было постепенно 45 полков и до 65 сотен! Казаки опять превращались в жандармов. Солдаты, рабочие, крестьяне роптали против них, напоминая им их палаческую работу в 1905 году. У многих казаков, начавших было гордиться своим поведением в феврале, скребли на сердце кошки. Казак стал проклинать свою нагайку и не раз отказывался брать ее в наряд. Дезертиров среди донцов и кубанцев было мало: боялись своих стариков в станице. В общем, казачьи части значительно дольше оставались в руках начальства, чем пехота.
С Дона, с Кубани приходили на фронт вести, что казачьи верхи вместе со стариками посадили свою власть, не спросясь фронтового казака. Это пробуждало дремавшие социальные антагонизмы. "Вернемся домой, мы им покажем", -- не раз говаривали фронтовики. Казачий генерал Краснов, один из вождей донской контрреволюции, живописно изображал, как расползались на фронте крепкие казачьи части: "Начались митинги с вынесением самых диких резолюций. Казаки перестали чистить и регулярно кормить лошадей. О каких бы то ни было занятиях нельзя было и думать. Казаки украсились алыми бантами, вырядились в красные ленты и ни о каком уважении к офицерам не хотели и слышать". Прежде, однако, чем окончательно прийти в такое состояние, казак долго колебался, чесал голову, искал, в какую сторону повернуться. В критическую минуту нелегко было поэтому предугадать заранее, как поведет себя та или иная казачья часть.
8 августа Войсковой круг на Дону заключил блок с кадетами для выборов в Учредительное собрание. Слух об этом немедленно проник в армию. "Среди казаков, -- пишет казачий офицер Янов, -- блок был встречен весьма отрицательно. Партия кадетов корней в армии не имела". На самом деле армия ненавидела кадетов, отождествляя их со всем тем, что душит народные массы. "Продали вас старики кадетам", -- дразнили солдаты. "Мы им покажем!" -- возражали казаки. На Юго-Западном фронте казачьи части в особом постановлении объявили кадетов "заклятыми врагами и поработителями трудового народа" и потребовали исключения из Войскового круга всех тех, которые осмелились заключить соглашение с кадетами.
Корнилов, сам казак, сильно рассчитывал на помощь казачества, особенно донского, и укомплектовал казачьими частями отряд, предназначенный для переворота. Но казаки не тронулись на помощь "сыну крестьянина". Станичники готовы были у себя на месте яростно оборонять свои земли, но втягиваться в чужую драку не имели охоты. Третий конный корпус тоже не оправдал надежд. Если к братанию с немцами казаки относились недружелюбно, то на петроградском фронте охотно пошли навстречу солдатам и матросам: этим братанием план Корнилова оказался сорван без пролития крови. Так в лице казачества слабела и рушилась последняя опора старой России.
Тем временем далеко за пределами страны, на территории Франции, проделан был в лабораторном масштабе опыт "возрождения" русских войск, вне досягаемости большевиков, и потому тем более убедительный. Летом и осенью в русскую печать проникли, но остались в вихре событий почти незамеченными сообщения о вспыхнувшем в русских войсках во Франции вооруженном мятеже. Солдаты двух русских бригад во Франции, по словам офицера Лисовского, уже к январю 1917 года, следовательно, до революции "твердо исповедовали убеждение, что все они проданы французам за снаряды".
Солдаты не столь уж ошибались. К хозяевам-союзникам они не питали "ни малейших симпатий", а к своим офицерам -- ни малейшего доверия. Весть о революции застигла экспортные бригады как бы политически подготовленными -- и все же врасплох. От офицеров объяснений переворота ждать не приходилось: растерянность оказывалась тем сильнее, чем старше был офицер по служебному положению. В лагерях появились демократические патриоты из эмигрантов. "Не раз приходилось наблюдать, -- пишет Лисовский, -- как некоторые дипломаты и офицеры гвардейских полков... услужливо придвигали бывшим эмигрантам стулья". В полках возникли выборные учреждения, причем во главе комитета стал быстро выделившийся солдат-латыш. И здесь нашелся, следовательно, свой "инородец". Первый полк, формировавшийся в Москве и состоявший почти целиком из рабочих, приказчиков, конторщиков, вообще пролетарских и полупролетарских элементов, первым вступил на землю Франции год назад и в течение зимы хорошо сражался на полях Шампани. Но -- "болезнь разложения постигла первым делом этот же самый полк". Второй полк, имевший в своих рядах большой процент крестьян, дольше оставался спокойным. Вторая бригада, почти целиком состоявшая из крестьян-сибиряков, казалась вполне надежной. Уже вскоре после февральского переворота первая бригада вышла из повиновения. Она не хотела сражаться ни за Эльзас, ни за Лотарингию. Она не хотела умирать за прекрасную Францию. Она хотела попробовать жить в новой России. Бригаду отвели в тыл и разместили в центре Франции, в лагере Ла-Куртин. "Среди буржуазных селений, -- рассказывает Лисовский, -- в громадном лагере зажили совершенно особою, необычною жизнью около десяти тысяч мятежных вооруженных русских солдат, не имевших при себе офицеров и не желавших подчиняться никому решительно". Корнилову представился исключительный случай применить свои методы оздоровления при содействии столь горячо сочувствовавших ему Пуанкаре и Рибо. Главковерх приказал по телеграфу привести куртинцев "к повиновению" и отправить в Салоники. Но мятежники не сдавались. К 1 сентября подвезена была тяжелая артиллерия, а внутри лагеря расклеены плакаты с грозной телеграммой Корнилова. Но тут как раз в ход событий врезалось новое осложнение: во французских газетах появилось известие о том, что сам Корнилов объявлен изменником и контрреволюционером. Солдаты-мятежники окончательно решили, что у них нет основания умирать в Салониках, да еще по приказу генерала-изменника. Проданные за снаряды рабочие и крестьяне решили постоять за себя. Они отказывались с кем бы то ни было посторонним разговаривать. Ни один солдат не выходил более из лагеря.
Вторая русская бригада была двинута против первой. Артиллерия заняла позиции на ближайших горных склонах, пехота, по всем правилам инженерного искусства, рыла окопы и подступы к Ла-Куртин. Окрестности были крепко оцеплены альпийскими стрелками, дабы ни один француз не проник на театр войны двух русских бригад. Так военные власти Франции инсценировали на своей территории русскую гражданскую войну, предусмотрительно окружив ее изгородью штыков. Это была репетиция. В дальнейшем правящая Франция организовывала гражданскую войну на территории самой России, окружив ее колючим кольцом блокады.
"Правильный, методичный обстрел лагеря начался". Из лагеря вышло несколько сот солдат, готовых сдаться. Их приняли и тут же возобновили артиллерийский огонь. Так длилось четверо суток. Куртинцы сдавались по частям. 6 сентября оставалось всего около двухсот человек, решивших не сдаваться живьем. Во главе их стоял украинец Глоба, баптист, фанатик: в России его называли бы большевиком. Под прикрытием орудийной, пулеметной и ружейной стрельбы, слившейся в один общий гул, начался настоящий штурм. В конце концов мятежники были раздавлены. Количество жертв так и осталось неизвестным. Порядок был, во всяком случае, восстановлен. Но уже через несколько недель вторая бригада, которая расстреливала первую, оказалась охвачена той же самой болезнью...
Страшную заразу русские солдаты привезли с собою через моря в своих холщовых мешках, в складках своих шинелей и в тайниках своих душ. Тем и замечателен этот драматический эпизод в Ла-Куртин, что он представляет собою как бы сознательно построенный идеальный опыт, почти под колоколом воздушного насоса, для изучения внутренних процессов в русской армии, подготовленных всем прошлым страны.
ПРИБОЙ
Сильнодействующее средство клеветы оказалось обоюдоострым оружием. Если большевики -- немецкие шпионы, то почему же весть об этом исходит главным образом от людей, наиболее ненавистных народу? Почему именно кадетская печать, которая приписывает рабочим и солдатам по всякому поводу самые низменные побуждения, громче и решительнее всех обвиняет большевиков? Почему реакционный инженер или мастер, притаившийся со времени переворота, теперь сразу воспрянул и открыто проклинает большевиков? Почему осмелели в полках наиболее реакционные офицеры и почему, обличая Ленина и компанию, они размахивают кулаками перед самым носом у солдат, как если бы изменниками были именно солдаты?
На каждом заводе были свои большевики. "Похож я на немецкого шпиона, ребята, а?" -- спрашивал слесарь или токарь, вся подноготная которого была известна рабочим. Нередко сами соглашатели в борьбе с натиском контрреволюции заходили дальше, чем хотели, и, не желая того, прокладывали дорогу большевикам. Солдат Пирейко рассказывает, как военный врач Маркович, сторонник Плеханова, отверг на солдатском митинге обвинение Ленина в шпионстве, чтобы тем решительнее разбить его политические взгляды, как несостоятельные и пагубные. Тщетно! "Раз Ленин умный и не шпион, не предатель и хочет заключить мир, то мы и пойдем за ним", -- говорили солдаты после собрания.
Временно задержанный в своем росте большевизм снова начинал уверенно расправлять свои крылья. "Возмездие не медлит, -- писал Троцкий в середине августа. -- Гонимая, преследуемая, оклеветанная, наша партия никогда не росла так быстро, как в последнее время. И этот процесс не замедлит перекинуться из столиц на провинцию, из городов на деревни и на армию... Все трудящиеся массы страны научатся в новых испытаниях связывать свою судьбу с судьбой нашей партии".
Петроград шел по-прежнему впереди. Казалось, всесильная метла работает по заводам, выметая из всех углов и закоулков влияние соглашателей. "Падают последние твердыни оборончества... -- сообщала большевистская газета. -- Давно ли безраздельно господствовали господа оборонцы на громадном Обуховском заводе? Теперь им туда нельзя и показываться". На выборах петроградской городской думы 20 августа подано было около 550 тысяч голосов, значительно меньше, чем на июльских выборах в районные думы. Потеряв больше 375 тысяч, эсеры все еще собрали свыше 200 тысяч голосов, или 37% общего числа. На долю кадетов пришлась пятая часть. "Жалкие 23 тысячи голосов, -- пишет Суханов, -- собрал наш меньшевистский список". Неожиданно для всех большевики получили почти 200 тысяч голосов, около трети общего числа.
На областной конференции профессиональных союзов Урала, проходившей в середине августа и объединившей полтораста тысяч рабочих, по всем вопросам вынесены решения большевистского характера. В Киеве на конференции фабзавкомов 20 августа резолюция большевиков принята большинством 161 голоса против 35, при 13 воздержавшихся. На демократических выборах в городскую думу Иваново-Вознесенска, как раз в момент восстания Корнилова, большевики из 102 мест получили 58, эсеры -- 24, меньшевики -- 4. В Кронштадте председателем Совета избран большевик Брекман, а городским головой большевик Покровский. Далеко не везде столь ярко, кое-где отставая, большевизм растет, в течение августа, на протяжении почти всей страны.
Восстание Корнилова дает радикализации масс могущественный толчок. Слуцкий напомнил по этому поводу слова Маркса: революция нуждается временами в том, чтобы ее подстегнула контрреволюция. Опасность пробуждала не только энергию, но и проницательность. Коллективная мысль заработала под высоким напряжением. Недостатка в материале для выводов не было. Коалицию объявляли необходимой для защиты революции, между тем союзник по коалиции оказался на стороне контрреволюции, Московское совещание провозглашалось смотром национального единства. Только Центральный Комитет большевиков предупреждал: "Совещание... неминуемо превратится в орган заговора контрреволюции". События принесли проверку. Теперь и Керенский заявлял: "Московское совещание... это пролог к 27 августа... Здесь производится подсчет сил... Здесь впервые был представлен России ее будущий диктатор Корнилов". Как будто не Керенский был инициатором, организатором и председателем этого совещания и как будто не он представлял Корнилова как "первого солдата" революции. Как будто не Временное правительство вооружало Корнилова смертной казнью против солдат и как будто предупреждения большевиков не объявлялись демагогией.
Петроградский гарнизон вспоминал, далее, что за два дня до восстания Корнилова большевики выразили на заседании солдатской секции подозрение, не выводятся ли передовые полки из столицы с контрреволюционными целями? На это представители меньшевиков и эсеров отвечали грозным требованием: не входить в обсуждение боевых приказов генерала Корнилова. В этом духе проведена была резолюция. "Большевики, видно, слов на ветер не бросают!" -- вот что должен был теперь сказать себе беспартийный рабочий или солдат.
Если генералы-заговорщики, по запоздалому обвинению самих соглашателей, были повинны не только в сдаче Риги, но и в июльском прорыве, за что же травили большевиков и расстреливали солдат? Если военные провокаторы пытались вызвать на улицы рабочих и солдат 27 августа, не сыграли ли они своей роли и в кровавых столкновениях 4 июля? Каково, далее, место Керенского во всей этой истории? Против кого он вызывал третий конный корпус? Почему он назначил Савинкова генерал-губернатором, а Филоненко -- помощником? И кто такой Филоненко, кандидат в директорию? Неожиданно раздается ответ броневого дивизиона: Филоненко, служивший у них поручиком, подвергал солдат худшим унижениям и издевательствам. Откуда взялся темный делец Завойко? Что вообще означает этот подбор проходимцев на самой верхушке?
Факты были просты, ясны, в памяти у многих, доступны всем, неотразимы и убийственны. Эшелоны "дикой" дивизии, развороченные рельсы, взаимообвинения Зимнего дворца и ставки, показания Савинкова и Керенского говорили сами за себя. Какой неопровержимый обвинительный акт против соглашателей и их режима! Смысл травли большевиков стал окончательно ясен: она входила необходимым элементом в подготовку государственного переворота.
Прозревшими рабочими и солдатами овладевало острое чувство стыда за себя. Значит, Ленин скрывается только потому, что его подло оклеветали? Значит, другие содержатся в тюрьме в угоду кадетам, генералам, банкирам, дипломатам Антанты? Значит, большевики не гонятся за местечками, и их ненавидят наверху именно за то, что они не хотят примкнуть к акционерному товариществу, которое называется коалицией! Вот что поняли труженики, простые люди, угнетенные. И из этих настроений, вместе с чувством вины перед большевиками, выросли несокрушимая преданность партии и доверие к ее вождям.
До самых последних дней старые солдаты, кадровые элементы армии, артиллеристы, унтер-офицерский состав крепились изо всех сил. Они не хотели ставить крест на своих боевых трудах, подвигах, жертвах: неужели все это было растрачено без смысла? Но когда последняя опора оказалась выбита у них из-под ног, они круто -- налево кругом! -- повернулись лицом к большевикам. Теперь они полностью вошли в революцию, со своими унтер-офицерскими нашивками, со своим закалом старых солдат и с крепко стиснутыми челюстями: они просчитались на войне, зато на этот раз они доведут работу до конца.
В донесениях местных властей, военных и гражданских, большевизм становится тем временем синонимом всякого вообще массового действия, решительного требования, отпора эксплуатации, продвижения вперед, словом, другим именем революции. "Значит, это и есть большевизм?" -- говорят себе стачечники, протестующие матросы, недовольные солдатские жены, бунтующие мужики. Массы как бы вынуждались сверху отождествлять свои задушевные мысли и требования с лозунгами большевизма. Так революция обращала себе на службу оружие, направленное против нее. В истории не только разумное становится бессмысленным, но, когда это нужно по ходу развития, и бессмысленное становится разумным.
Перемена политической атмосферы очень наглядно обнаружилась в объединенном заседании исполнительных комитетов 30 августа, когда делегаты Кронштадта потребовали предоставить им место в этом высоком учреждении. Мыслимо ли? Здесь, где необузданные кронштадтцы подвергались лишь осуждениям и отлучениям, будут отныне заседать их представители? Но как отказать? Вчера только прибыли на защиту Петрограда кронштадтские моряки и солдаты. Матросы "Авроры" несут караулы Зимнего дворца. Пошушукавшись между собою, вожди предложили кронштадтцам четыре места с совещательным голосом. Уступка была принята сухо, без излияний признательности.
"После выступления Корнилова, -- рассказывает Чиненов, солдат московского гарнизона, -- уже все части приобрели большевистскую окраску... Все были поражены, как сбылись слова (большевиков)... что генерал Корнилов скоро будет у стен Петрограда". Митревич, солдат броневого дивизиона, вспоминает о тех героических легендах, которые переходили из уст в уста после победы над восставшими генералами: "Только и рассказов было, что о храбрости и подвигах, и что вот, если бы такая храбрость, то можно было бы драться со всем светом. Тут ожили большевики".
Выпущенный из тюрьмы в дни корниловского похода Антонов-Овсеенко сразу выехал в Гельсингфорс. "Громадный перелом совершился в массах". На областном финляндском съезде советов правые эсеры оказались в ничтожном числе, руководили большевики в коалиции с левыми эсерами. Председателем областного комитета советов избран был Смилга, состоявший, несмотря на крайнюю молодость, членом Центрального Комитета большевиков, сильно тянувший влево и уже в апрельские дни обнаруживший склонность тряхнуть Временное правительство. Председателем Гельсингфорсского Совета, опиравшегося на гарнизон и русских рабочих, выбран был большевик Шейнман, будущий директор советского Государственного банка, человек осторожного и бюрократического склада, но шедший в то время в ногу с другими руководителями. Временное правительство запретило финляндцам созывать сейм, распущенный им. Областной комитет предложил сейму собраться, взяв на себя его охрану. Приказы Временного правительства о вызове различных воинских частей из Финляндии комитет отказался выполнять. На деле большевики установили диктатуру советов в Финляндии.
В начале сентября большевистская газета пишет: "Из целого ряда российских городов приходят известия о том, что организации нашей партии за последний период сильно возросли. Но что имеет еще большую важность, так это рост нашего влияния в самых широких демократических массах рабочих и солдат". "Даже в тех предприятиях, где вначале нас не хотели слушать, -- пишет екатеринославский большевик Аверин, -- в дни корниловщины рабочие были на нашей стороне". "Когда пошли слухи о том, что Каледин мобилизует казаков против Царицына и Саратова, -- пишет Антонов, один из руководящих саратовских большевиков, -- когда эти слухи подтвердились и подкрепились восстанием генерала Корнилова, масса в несколько дней изжила свои прежние предрассудки".
Киевская большевистская газета сообщает 19 сентября: "При перевыборах представителей в совет от Арсенала избраны 12 товарищей -- все большевики. Все кандидаты-меньшевики были провалены; то же происходит и в целом ряде других заводов". Подобные сообщения встречаются отныне ежедневно на страницах рабочей печати; враждебные газеты тщетно пытаются замолчать или преуменьшить рост большевизма. Воспрянувшие массы как бы стремятся наверстать время, упущенное вследствие прошлых колебаний, заминок и временных отступлений. Идет общий, упорный, неудержимый прибой.
Член ЦК большевиков. Варвара Яковлева, от которой мы слышали в июле--августе о крайнем ослаблении большевиков во всей Московской области, свидетельствует теперь о резком повороте. "Во второй половине сентября, -- докладывает она конференции, -- работники областного бюро объезжали область... Впечатления их были совершенно тождественны: всюду, во всех губерниях, происходил процесс поголовной большевизации масс. И все отмечали также, что деревня требовала большевика". В тех местах, где после июльских дней организации партии распались, они ныне вновь возродились и быстро растут. В районах, куда не пускали большевиков, теперь самопроизвольно возникают большевистские ячейки. Даже в отсталых Тамбовской и Рязанской губерниях, в этих твердынях эсеров и меньшевиков, куда большевики во время прежних объездов, за полной безнадежностью, редко заглядывали, совершается теперь настоящий переворот: влияние большевиков крепнет с каждым днем, соглашательские организации разваливаются.
Доклады делегатов на большевистской конференции Московской области, через месяц после корниловского восстания, за месяц до восстания большевиков, дышат уверенностью и подъемом. В Нижнем Новгороде после двух месяцев упадка партия снова зажила полной жизнью. Рабочие-эсеры сотнями переходят в ряды большевиков. В Твери широкая партийная работа развернулась только после корниловских дней. Соглашатели проваливаются, их не слушают, их гонят. Во Владимирской губернии большевики настолько укрепились, что на губернском съезде советов меньшевиков отыскалось всего 5 человек, эсеров -- 3 человека. В Иваново-Вознесенске, русском Манчестере, на большевиков, как на полновластных хозяев, свалилась вся работа в советах, думе и земстве.
Растут организации партии, но неизмеримо быстрее растет ее притягательная сила. Несоответствие между техническими ресурсами большевиков и их политическим удельным весом находит свое выражение в малом сравнительно числе членов партии при грандиозном росте ее влияния. События так быстро и властно захватывают массы в свой водоворот, что рабочим и солдатам некогда организоваться в партию. Им не хватает времени даже на то, чтобы понять необходимость особой партийной организации. Они впитывают в себя большевистские лозунги так же естественно, как вдыхают воздух. Что партия есть сложная лаборатория, где эти лозунги вырабатываются коллективным опытом, им еще неясно. За советами стоит свыше 20 миллионов душ. Партия, даже накануне октябрьского переворота насчитывавшая в своих рядах не более 240 тысяч, через профсоюзы, завкомы, советы все более уверенно ведет за собой миллионы.
В потрясенной до дна необъятной стране, с неисчерпаемым разнообразием местных условий и политических уровней, происходят повседневно какие-нибудь выборы: в думы, земства, советы, завкомы, профсоюзы, воинские или земельные комитеты. И через все эти выборы красной нитью проходит один неизменный факт: рост большевиков. Выборы в районные думы Москвы особенно поразили страну резким поворотом настроения масс. "Великая" партия эсеров из 375 тысяч, которые она собрала в июне, удержала к концу сентября только 54 тысячи. Меньшевики с 76 тысяч упали до 16. Кадеты сохранили 101 тысячу, потеряв всего около 8 тысяч. Зато большевики с 75 тысяч поднялись до 198. Если в июне эсеры собрали около 58% голосов, то в сентябре большевики объединили вокруг себя около 52%. Гарнизон на 90% голосовал за большевиков, в некоторых частях -- более чем на 95%: в мастерских тяжелой артиллерии из 2347 голосов большевики получили 2286. Значительный абсентеизм избирателей приходился главным образом на тот мелкий городской люд, который в чаду первых иллюзий примкнул к соглашателям, чтобы вскоре снова вернуться в небытие. Меньшевики растаяли совершенно. Эсеры собрали в два раза меньше голосов, чем кадеты. Кадеты -- в два раза меньше, чем большевики. Сентябрьские голоса большевиков были завоеваны в жесточайшей борьбе со всеми другими партиями. Это были крепкие голоса. На них можно было положиться. Вымывание промежуточных групп, значительная устойчивость буржуазного лагеря и гигантский рост наиболее ненавидимой и преследуемой пролетарской партии -- все это были безошибочные симптомы революционного кризиса. "Да, большевики работали усердно и неустанно, -- пишет Суханов, сам принадлежавший к разбитой партии меньшевиков. -- Они были в массах, у станков, повседневно, постоянно... Они стали своими, потому что всегда были тут, -- руководя и в мелочах и в важном всей жизнью завода и казармы... Масса жила и дышала вместе с большевиками. Она была в руках партии Ленина и Троцкого".
Политическая карта фронта отличалась наибольшей пестротой. Были полки и дивизии, которые никогда еще не слышали и не видели большевика; многие из них искренне удивлялись, когда их самих обвиняли в большевизме. С другой стороны, встречались части, которые принимали собственные анархические настроения с налетом черносотенства за чистейший большевизм. Настроения фронта выравнивались в одну сторону. Но в грандиозном политическом потоке, руслом которому служили окопы, попадались нередко встречные течения, водовороты и немало мути.
В сентябре большевики прорвали кордон и получили доступ к фронту, от которого оставались не на шутку отрезаны в течение двух месяцев. Запрет официально не снимался и теперь. Соглашательские комитеты делали все, чтобы помешать проникновению большевиков в свои части; но все усилия оставались тщетны. Солдаты столько наслышались про свой собственный большевизм, что все без исключения жаждали повидать и послушать живого большевика. Формальные препятствия, оттяжки и проволочки, измышлявшиеся комитетчиками, смывались напором солдат, как только до них доходила весть о приехавшем большевике. Старая революционерка Евгения Бош, ведшая большую работу на Украине, оставила яркие воспоминания о своих смелых экскурсиях в первобытную солдатскую чащу. Тревожные предостережения искренних и фальшивых друзей оказывались каждый раз опровергнуты. В дивизии, которую характеризовали как ожесточенно-враждебную большевикам, оратор, очень осторожно подходивший к своей теме, скоро убеждался, что слушатели с ним: "Ни харканья, ни кашля, ни сморканья, первых признаков утомления солдатской аудитории, -- полная тишина и порядок". Собрание закончилось бурным апофеозом в честь смелого агитатора. Вся вообще поездка Евгении Бош по тылам фронта была своего рода триумфальным шествием. Менее героически, менее эффектно, но однородно по существу шло дело и у агитаторов меньшего калибра.
Новые или по-новому убедительные идеи, лозунги, обобщения врывались в застоявшуюся жизнь окопов. Миллионы солдатских голов перемалывали события, подводя итоги политическому опыту. "Дорогие товарищи рабочие и солдаты, -- пишет фронтовик в редакцию газеты, -- не дайте воли этой злой букве К, которая предала весь мир кровавой бойне. Это первый убивец Колька (Николай II), Керенский, Корнилов, Каледин, кадеты и все на одну букву К. Казаки тоже опасные для нас люди... Сидор Николаев". Не надо тут искать суеверия: это лишь прием политической мнемоники.
Восстание, вышедшее из ставки, не могло не потрясти каждый солдатский фибр. Внешняя дисциплина, на восстановление которой потрачено было столько усилий и жертв, снова поползла по всем швам. Военный комиссар Западного фронта Жданов докладывает: "Настроение в общем нервное, подозрительное к офицерам, выжидательное; неисполнение приказов объяснялось тем, что им отдают корниловские приказы, которые исполнять не надо". В том же духе пишет Станкевич, сменивший Филоненко на посту верховного комиссара: "Солдатская масса... почувствовала себя со всех сторон окруженной изменой... Тот, кто разубеждал ее в этом, казался ей тоже предателем".
Для кадрового офицерства крушение корниловской авантюры означало крушение последних надежд. Самочувствие командного состава и до этого не было блестящим. Мы наблюдали в конце августа военных заговорщиков в Петрограде, пьяных, хвастливых, безвольных. Теперь офицерство окончательно почувствовало себя отверженным и обреченным. "Эта ненависть, эта травля, -- пишет один из них, -- полное безделие и вечное ожидание ареста и позорной смерти гнало офицеров в рестораны, в кабинеты, в гостиницы... В этом пьяном угаре потонули офицеры". В противовес этому солдаты и матросы жили более трезво, чем когда бы то ни было: они были охвачены новой надеждой.
Большевики, по словам Станкевича, "подняли головы и почувствовали себя полными хозяевами в армии... Низшие комитеты стали превращаться в большевистские ячейки. Всякие выборы в армии давали изумительный прирост большевистских голосов. При этом нельзя не отметить, что лучшая, наиболее подтянутая армия не только на Северном фронте, но, быть может, на всем русском фронте, 5-я, первая дала большевистский армейский комитет".
Еще ярче, отчетливее, красочнее большевизировался флот. Балтийцы подняли 8 сентября на всех судах боевые флаги как выражение своей готовности бороться за переход власти в руки пролетариата и крестьянства. Флот требовал немедленного перемирия на всех фронтах, передачи земли в распоряжение крестьянских комитетов и установления рабочего контроля над производством. Через три дня Центральный комитет Черноморского флота, более отсталого и умеренного, поддержал балтийцев, выдвинув лозунг передачи власти советам. За тот же лозунг в середине сентября поднимают свой голос 23 пехотных сибирских и латышских полка XII армии. За ними следуют все новые части. Требование власти советов не сходит больше с порядка дня армии и флота.
"Матросские собрания, -- рассказывает Станкевич, -- состояли на девять десятых из одних большевиков". Новому комиссару при ставке довелось защищать в Ревеле перед моряками Временное правительство. С первых же слов он почувствовал всю тщету своих попыток. При одном слове "правительство" зал враждебно смыкался: "волны негодования, ненависти и недоверия сразу захватывали всю толпу. Это было ярко, сильно, страстно, непреодолимо и сливалось в единодушный вопль: "Долой!" Нельзя не отдать справедливости повествователю, который не забывает отметить красоту напора смертельно враждебных ему масс.
Вопрос мира, загнанный на два месяца в подполье, выступает теперь на поверхность с удесятеренной силой. На заседании Петроградского Совета прибывший с фронта офицер Дубасов заявил: "Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут". Послышались возгласы: "Этого не говорят и большевики!" Но офицер, не большевик, отпарировал: "Я передаю то, что я знаю и что передать вам мне поручили солдаты". Другой фронтовик, угрюмый солдат в шинели, пропитанной грязью и вонью окопов, заявил в те же сентябрьские дни Петроградскому Совету, что солдатам нужен мир, какой угодно, хоть бы "какой-нибудь похабный". Эти терпкие солдатские слова обдали Совет оторопью. Вот как далеко, значит, зашло дело! Солдаты на фронте не были малыми ребятами. Они отлично понимали, что, при наличной "карте войны", мир может быть только насильническим. И для этого своего понимания окопный делегат нарочно выбрал самое грубое слово, выражавшее всю силу его отвращения к гогенцоллернскому миру. Но именно этой обнаженностью оценки солдат заставил своих слушателей понять, что другого пути нет, что война вымотала у армии душу, что мир необходим немедленно и во что бы то ни стало. Слова окопного оратора со злорадством подхватила буржуазная печать, приписав их большевикам. Фраза о похабном мире не сходила отныне с порядка дня, как крайнее выражение одичалости и развращенности народа!
По общему правилу, соглашатели отнюдь не склонны были, подобно политическому дилетанту Станкевичу, любоваться великолепием прибоя, грозившего смыть их с революционной арены. С изумлением и ужасом убеждались они каждый день, что не обладают никакой силой сопротивления. В сущности, под доверием масс к соглашателям с первых часов революции скрывалось недоразумение, исторически неизбежное, но недолговечное: на раскрытие его понадобилось всего несколько месяцев. Соглашатели вынуждены были разговаривать с рабочими и солдатами совсем другим языком, чем в Исполнительном комитете и особенно в Зимнем дворце. Ответственные вожди эсеров и меньшевиков с каждой неделей все меньше отваживались выходить на открытую площадь. Агитаторы второго и третьего ряда приспособлялись к социальному радикализму народа при помощи двусмысленных оборотов или же искренне заражались настроениями заводов, шахт и казарм, говорили их языком и отрывались от собственных партий. Матрос Ховрин показывает в своих воспоминаниях, как моряки, причислявшие себя к эсерам, на деле боролись за большевистскую платформу. Это наблюдалось везде и всюду. Народ знал, чего хочет, но не знал, как назвать это по имени. "Недоразумение", внутренне присущее Февральской революции, имело массовый, общенародный характер, особенно в деревне, где оно длилось дольше, чем в городе. Внести порядок в хаос мог только опыт. События, большие и малые, неутомимо перетряхивали массовые партии, приводя их состав в соответствие с их политикой, а не с вывеской.
Замечательный образец qui pro quo между соглашателями и массами представляет клятва, которую в начале июля дали 2000 донецких горняков, коленопреклонных и с непокрытыми головами, в присутствии пятитысячной толпы и с ее участием: "Мы клянемся своими детьми, богом, небом и землею и всем святым, что есть для нас на земле, что мы никогда не упустим добытую 28 февраля 1917 года кровью свободу; веря в эсеров и меньшевиков, клянемся никогда не слушать ленинцев, потому что они, большевики-ленинцы, ведут своей агитацией Россию к гибели, тогда как эсеры и меньшевики совместно, в одном союзе, говорят: земля народу, земля без выкупа, капиталистический строй после войны должен рухнуть, а вместо капитализма должен быть строй социалистический... Мы даем клятву следовать вперед за этими партиями, не останавливаясь перед смертью". Направленная против большевиков, клятва горнорабочих вела в действительности прямо к большевистскому перевороту. Февральская оболочка и октябрьское ядро выступают в этой наивной и пламенной хартии с такой наглядностью, что исчерпывают по-своему проблему перманентной революции.
В сентябре донецкие горняки, не изменяя ни себе, ни своей клятве, уже повернулись к соглашателям спиною. То же самое проделали и самые отсталые отряды уральских горняков. Член Исполнительного комитета эсер Ожегов, представитель Урала, посетил в начале августа свой Ижевский завод. "Я был страшно поражен, -- пишет он в своем горестном отчете, -- резкими изменениями, какие произошли в мое отсутствие: та организация партии социалистов-революционеров, которая как по численности (8000 человек), так и по деятельности своей была известна всей Уральской области, разложена и обессилена до 500 человек, по милости безответственных агитаторов".
Доклад Ожегова не принес Исполнительному комитету ничего неожиданного: та же картина наблюдалась и в Петрограде. Если после июльского разгрома эсеры на заводах временно воспрянули и даже кое-где расширили свое влияние, то тем неудержимее стал их дальнейший закат. "Правда, правительство Керенского тогда победило, -- писал позже эсер В. Зензинов, -- демонстранты-большевики были рассеяны, и главари большевиков арестованы, но это была Пиррова победа". Совершенно правильно: как и эпирский царь, соглашатели одержали победу ценою своей армии. "Если раньше, до 3--5 июля, -- пишет петроградский рабочий Скоринко, -- меньшевики и эсеры могли появляться кое-где к рабочим, не рискуя быть освистанными, то сейчас такой гарантии у них не было". Гарантий у них уже вообще не оставалось.
Партия эсеров не только теряла свое влияние, но и меняла свой социальный состав. Революционные рабочие либо уже успели перейти к большевикам, либо, на отлете, переживали внутренний кризис. Наоборот, укрывавшиеся на заводах во время войны сыновья лавочников, кулаков и мелких чиновников успели убедиться, что их место как раз в эсеровской партии. Но в сентябре и они уже не решались больше именоваться эсерами, по крайней мере в Петрограде. Партию покидали рабочие, солдаты, в некоторых губерниях уже и крестьяне, в ней оставались консервативные чиновничьи и мещанские слои.
Когда пробужденные переворотом массы отдавали свое доверие эсерам и меньшевикам, обе партии не уставали славить высокую сознательность народа. Когда те же массы, пройдя через школу событий, стали резко поворачиваться в сторону большевиков, ответственность за свое крушение соглашатели возложили на темноту народа. Но массы не соглашались считать, что стали темнее, наоборот, им казалось, что они теперь понимают то, чего не понимали раньше.
Линяя и слабея, эсеровская партия раскалывалась к тому же по социальным швам, причем члены ее отбрасывались во враждующие лагери. В полках, в деревнях оставались те эсеры, которые, заодно с большевиками и обычно под их руководством, оборонялись от ударов, наносимых правительственными эсерами. Обострение борьбы флангов вызвало к жизни промежуточную группировку. Под руководством Чернова она пыталась спасти единство между преследователями и преследуемыми, путалась, попадала в безвыходные, нередко смехотворные противоречия и еще более компрометировала партию. Чтобы открыть себе возможность выступления перед массовой аудиторией, ораторам-эсерам приходилось настойчиво рекомендоваться "левыми", интернационалистами, не имеющими ничего общего с кликой "мартовских эсеров". После июльских дней левые эсеры перешли в открытую оппозицию, не порывая еще формально с партией, но перенимая с запозданием аргументы и лозунги большевиков. 21 сентября Троцкий, не без задней педагогической мысли, заявил на заседании Петроградского Совета, что большевикам становится "все легче и легче столковываться с левыми эсерами". В конце концов они отделились в виде самостоятельной партии, чтобы вписать в книгу революции одну из самых причудливых ее страниц. Это была последняя вспышка самодовлеющего интеллигентского радикализма, и от нее через несколько месяцев после Октября осталась лишь небольшая куча пепла.
Дифференциация глубоко захватила также и меньшевиков. Их петроградская организация находилась в резкой оппозиции к Центральному комитету. Основное ядро, руководимое Церетели, не имея крестьянских резервов, как эсеры, таяло еще быстрее последних. Промежуточные социал-демократические группы, не примыкавшие к двум главным лагерям, все еще покушались объединить большевиков с меньшевиками: они донашивали иллюзии марта, когда даже Сталин считал желательным объединение с Церетели и надеялся, что "внутри партии мы будем изживать мелкие разногласия". В двадцатых числах августа состоялось объединение меньшевиков с самими объединителями. Значительный перевес на объединительном съезде выпал на долю правого крыла, и резолюция Церетели за войну и коалицию с буржуазией прошла 117 голосами против 79. Победа Церетели в партии ускоряла поражение партии в рабочем классе. Петроградская организация рабочих-меньшевиков, крайне немногочисленная, шла за Мартовым, толкая его вперед, раздражаясь его нерешительностью и готовясь перейти к большевикам. К середине сентября василеостровская организация чуть не полностью вступила в большевистскую партию. Это ускорило брожение в других районах и в провинции. Вожди разных течений меньшевизма на совместных заседаниях яростно обвиняли друг друга в крушении партии. Газета Горького, примыкавшая к левому флангу меньшевиков, сообщала в конце сентября, что петроградская организация партии, еще недавно насчитывавшая около 10 тысяч членов, "перестала фактически существовать... Последняя общегородская конференция не могла собраться из-за отсутствия кворума".
Плеханов нападал на меньшевиков справа: "Церетели и его друзья, сами того не желая и не сознавая, прокладывали путь для Ленина". Политическое состояние самого Церетели в дни сентябрьского прибоя ярко запечатлено в воспоминаниях кадета Набокова: "Самой характерной чертой его тогдашнего настроения был страх перед растущей мощью большевизма. Я помню, как он, в беседе со мною с глазу на глаз, говорил о возможности захвата власти большевиками. "Конечно, -- говорил он, -- они продержатся не более двух-трех недель, но подумайте только, какие будут разрушения... Этого надо было избежать во что бы то ни стало". В его голосе звучала неподдельная паническая тревога"... Перед Октябрем Церетели переживал те самые настроения, которые Набокову были хорошо известны уже в дни Февраля.
* * *
Той ареной, где большевики действовали бок о бок с эсерами и меньшевиками, хотя и в постоянной с ними борьбе, являлись советы. Изменения в относительной силе советских партий, правда, не сразу, с неизбежными отставаниями и искусственными промедлениями, находили свое выражение в составе советов и в их общественной функции.
Многие провинциальные советы являлись уже до июльских дней органами власти -- в Иваново-Вознесенске, Луганске, Царицыне, Херсоне, Томске, Владивостоке -- если не формально, то фактически, если не непрерывно, то эпизодически. Красноярский Совет совершенно самостоятельно ввел карточную систему на предметы личного потребления. Соглашательский Совет в Саратове вынужден был вмешиваться в экономические конфликты, прибегать к аресту предпринимателей, конфисковать трамвай у бельгийцев, вводить рабочий контроль и организовывать производство на брошенных заводах. На Урале, где с 1905 года преобладающим политическим влиянием пользовался большевизм, советы часто сами творили над гражданами суд и расправу, создали на некоторых заводах свою милицию, выплачивая ей средства из заводской кассы, организовали рабочий контроль, который запасал для заводов сырье и топливо, следил за сбытом фабрикатов и устанавливал тарифные ставки. В некоторых районах Урала советы отобрали у помещиков земли под общественные запашки. На Симских горных заводах советами организовано было окружное заводоуправление, подчинившее себе всю администрацию, кассу, бухгалтерию и прием заказов. Этим актом была вчерне проведена национализация Симского горного округа. "Еще в июле, -- пишет Б. Эльцин, у которого мы заимствуем эти данные, -- на уральских заводах не только все было в руках большевиков, но большевики уже давали наглядные уроки разрешения политических, земельных и хозяйственных вопросов". Эти уроки были примитивны, не сведены в системы, не освещены теорией, но они во многом предопределяли будущие пути.
Июльский перелом гораздо непосредственнее ударил по советам, чем по партии или профессиональным союзам, ибо в борьбе тех дней дело прежде всего шло о жизни и смерти советов. Партия и профессиональные союзы сохраняют свое значение и в "мирные" периоды и во время тяжкой реакции: меняются задачи и методы, но не основные функции. Советы же могут держаться только на основе революционной ситуации и исчезают вместе с нею. Объединяя большинство рабочего класса, они ставят его лицом к лицу с задачей, которая возвышается над всеми частными, групповыми и цеховыми нуждами, над программой заплат, поправок и реформ вообще, т. е. с задачей завоевания власти. Лозунг "Вся власть советам" казался, однако, разбитым вместе с июльской демонстрацией рабочих и солдат. Поражение, ослабившее большевиков в советах, неизмеримо более ослабило советы в государстве. "Правительство спасения" означало возрождение независимости бюрократии. Отказ советов от власти означал их принижение перед комиссарами, хирение, увядание.
Упадок значения Центрального исполнительного комитета нашел себе яркое внешнее выражение: правительство предложило соглашателям очистить Таврический дворец, как требующий ремонта для нужд Учредительного собрания. Советам отведено было во второй половине июля здание Смольного института, где воспитывались до тех пор дочери благородного дворянства. Буржуазная пресса писала теперь о передаче советам дома "белых голубиц" таким же почти тоном, как ранее о захвате дворца Кшесинской большевиками. Различные революционные организации, в том числе и профессиональные союзы, занимавшие реквизированные здания, подверглись одновременной атаке по линии жилищного вопроса. Дело шло не о чем другом, как о вытеснении рабочей революции из захваченных ею в буржуазном обществе слишком просторных квартир. Кадетская печать не знала границ возмущению, правда, запоздалому, по поводу вандальских вторжений народа в права частной и государственной собственности. Но в конце июля раскрыт был, через типографских рабочих, неожиданный факт: партии, группирующиеся вокруг пресловутого комитета Государственной думы, давно уже, оказывается, захватили для своих нужд богатейшую государственную типографию, экспедицию и ее права на пересылку литературы. Агитационные брошюры кадетской партии не только бесплатно печатались, но и бесплатно рассылались, целыми тоннами, притом вне очереди, по всей стране. Исполнительный комитет, поставленный в необходимость проверить обвинение, оказался вынужден подтвердить его. У кадетской партии нашелся, правда, новый повод для негодования: разве можно, в самом деле, хоть на минуту ставить на одну доску захваты государственных зданий с разрушительными целями и использование государственного имущества в целях защиты высших ценностей? Словом, если эти господа и обкрадывали слегка государство, то в его же собственных интересах. Но этот довод не всем казался убедительным. Строительные рабочие упрямо считали, что имеют больше прав на помещение для своего союза, чем кадеты -- на государственную типографию. Разногласие не было случайным: оно-то и вело ведь ко второй революции. Кадетам пришлось, во всяком случае, слегка прикусить язык.
Один из инструкторов Исполнительного комитета, объезжавший во второй половине августа советы юга России, где большевики были значительно слабее, чем на севере, доносил о своих неутешительных наблюдениях: "Политическое настроение заметно меняется... В верхушках масс нарастает революционное настроение, вызванное сдвигом политики Временного правительства... В массе чувствуется усталость и равнодушие к революции. Замечается сильное охлаждение к советам... Функции советов понемногу сокращаются". Что массы устали от шатаний демократических посредников, совершенно бесспорно. Но охладевали они не к революции, а к эсерам и меньшевикам. Положение становилось особенно невыносимым в тех местах, где власть, вопреки всем программам, сосредоточивалась в руках соглашательских советов: связанные окончательной капитуляцией Исполнительного комитета перед бюрократией, они не смели больше делать из своей власти употребление и лишь компрометировали советы в глазах масс. Значительная часть повседневной, будничной работы отходила, к тому же, от советов к демократическим муниципалитетам. Еще большая часть -- к профессиональным союзам и фабрично-заводским комитетам. Все менее ясным становилось: выживут ли советы и что ожидает их завтра?
В первые месяцы своего существования советы, далеко опередившие все другие организации, брали на себя задачу строительства профсоюзов, завкомов, клубов и руководства их работой. Но успевшие стать на собственные ноги рабочие организации все больше подпадали под руководство большевиков. "Фабрично-заводские комитеты, -- писал Троцкий в августе, -- создаются не на летучих митингах. В их состав масса выдвигает тех, которые на месте, в повседневной жизни завода, доказали свою стойкость, деловитость и преданность интересам рабочих. И вот эти заводские комитеты... в подавляющем большинстве состоят из большевиков". Об опеке над завкомами и профсоюзами со стороны соглашательских советов не могло быть больше и речи, наоборот, здесь открывалось поле ожесточенной борьбы. В тех вопросах, где массы бывали захвачены за живое, советы все менее оказывались способны противостоять профсоюзам и заводским комитетам. Так, московские союзы провели всеобщую стачку против решения Совета. В менее яркой форме подобные конфликты происходили повсеместно, и не советы выходили из них обычно победителями.
Загнанные собственным курсом в тупик, соглашатели оказались вынуждены "придумывать" для советов побочные занятия, переводить их на путь культурничества, в сущности, развлекать их. Тщетно: советы были созданы для борьбы за власть; для других задач сущестовали другие, более приспособленные организации. "Вся работа, катившаяся по меньшевистско-эсеровскому каналу, -- пишет саратовский большевик Антонов, -- потеряла смысл... На заседании Исполкома мы до неприличия зевали от скуки: мелка и пуста была эсеро-меньшевистская говорильня".
Чахнущие советы все меньше могли служить опорой для своего петроградского центра. Переписка между Смольным и местами приходила в упадок: не о чем писать, нечего предлагать, не осталось ни перспектив, ни задач. Оторванность от масс приняла крайне ощутительную форму финансового кризиса. Соглашательские советы на местах сами оставались без средств и не могли оказывать поддержку своему штабу в Смольном; левые советы демонстративно отказывали в финансовой помощи Исполнительному комитету, запятнавшему себя соучастием в работе контрреволюции.
Процесс увядания советов пересекался, однако, с процессами другого, отчасти противоположного порядка. Пробуждались далекие окраины, отсталые уезды, глухие углы и строили советы, которые на первых порах проявляли революционную свежесть, пока не подпадали под разлагающее влияние центра или под репрессии правительства. Общее число советов быстро росло. К концу августа канцелярия Исполнительного комитета насчитывала до 600 советов, за которыми числилось 23 миллиона избирателей. Официальная советская система поднималась над человеческим океаном, который мощно колыхался и гнал свои волны влево.
Политическое возрождение советов, совпадавшее с их большевизацией, начиналось снизу. В Петрограде первыми подняли голос районы. 21 июля делегация Межрайонного совещания советов предъявила Исполнительному комитету свиток требований: распустить Государственную думу, подтвердить неприкосновенность армейских организаций декретом правительства, восстановить левую печать, приостановить разоружение рабочих, прекратить массовые аресты, обуздать правую печать, приостановить расформирование полков и смертные казни на фронте. Снижение политических требований по сравнению с июльской демонстрацией совершенно очевидно; но это был лишь первый шаг выздоравливающего. Урезывая лозунги, районы стремились расширить базу. Руководители Исполнительного комитета дипломатично приветствовали "чуткость" районных советов, но свели речь к тому, что все беды проистекают от июльского восстания. Стороны расстались вежливо, но холодно.
На программе районных советов открывается внушительная кампания. "Известия" изо дня в день печатают резолюции советов, профсоюзов, заводов, военных кораблей, воинских частей с требованием роспуска
Государственной думы, прекращения репрессий против большевиков и устранения поблажек контрреволюции. На этом основном фоне поднимаются более радикальные голоса. 22 июля Совет Московской губернии, значительно обогнав Совет самой Москвы, вынес резолюцию за передачу власти советам. 26 июля Иваново-Вознесенский Совет "клеймит презрением" способ борьбы с партией большевиков и посылает привет Ленину, "славному вождю революционного пролетариата".
Перевыборы, проходившие в конце июля и первой половине августа во многих пунктах страны, приводили, по общему правилу, к усилению большевистских фракций в советах. В разгромленном и ославленном на всю Россию Кронштадте новый Совет насчитывал 100 большевиков, 75 левых эсеров, 12 меньшевиков-интернационалистов, 7 анархистов, свыше 90 беспартийных, из которых ни один не решался открыто признать свои симпатии к соглашателям. На областном съезде советов Урала, открывшемся 18 августа, большевиков оказалось 86, эсеров -- 40, меньшевиков -- 23. Предметом особой ненависти буржуазной печати становится Царицын, где не только Совет успел стать большевистским, но и городским головой выбран вождь местных большевиков Минин. Против Царицына, который был бельмом на глазу у донского атамана Каледина, послана Керенским, без всякого серьезного предлога, карательная экспедиция с единственной целью: разорить революционное гнездо. В Петрограде, Москве, во всех промышленных районах за большевистские предложения поднимается каждый раз все больше рук.
Конец августа подверг советы проверке. Под ударом опасности внутренняя перегруппировка произошла очень быстро, повсеместно и с небольшими, сравнительно, трениями. В провинции, как и в Петрограде, на первый план выдвинулись большевики, пасынки официальной советской системы. Но и в составе соглашательских партий "мартовские" социалисты, политики министерских и чиновничьих передних, временно оттеснялись назад более боевыми элементами подпольного закала. Для новой группировки сил понадобилась новая организационная форма. Нигде руководство революционной обороной не сосредоточивалось в руках исполнительных комитетов: в том виде, в каком их застигло восстание, они мало были пригодны для боевых действий. Везде создавались особые комитеты обороны, революционные комитеты, штабы. Они опирались на советы, отчитывались перед ними, но представляли собою новый подбор элементов и новые методы действия в соответствии с революционным характером задачи.
Московский Совет, как и в дни Государственного совещания, создал боевую шестерку, которая одна имела право распоряжаться вооруженными силами и производить аресты. Открывшийся в конце августа киевский областной съезд предложил местным советам не останавливаться перед смещением ненадежных представителей власти, как военных, так и гражданских, и принять меры к немедленному аресту контрреволюционеров и вооружению рабочих. В Вятке советский комитет присвоил себе исключительные полномочия, вплоть до распоряжения военной силой. В Царицыне вся власть перешла к советскому штабу. В Нижнем Новгороде революционный комитет установил свои караулы на почте и телеграфе. Красноярский Совет сосредоточил в своих руках гражданскую и военную власть.
С теми или другими отклонениями, иногда существенными, эта картина воспроизводилась почти всюду. И это отнюдь не было простым подражанием Петрограду: массовый характер советов придавал чрезвычайную закономерность их внутренней эволюции, вызывая однородную реакцию с их стороны на большие события. В то время как между двумя частями коалиции прошел фронт гражданской войны, советы действительно собрали вокруг себя все живые силы нации. Ударившись об эту стену, генеральское наступление рассыпалось прахом. Более показательного урока нельзя было и требовать. "Несмотря на все усилия власти оттеснить и обессилить советы, -- гласила по этому поводу декларация большевиков,
-- советы обнаружили всю несокрушимость... мощи и инициативы народных масс в период подавления корниловского мятежа... После этого нового испытания, которого ничто более не вытравит из сознания рабочих, солдат и крестьян, клич, поднятый в самом начале революции нашей партией, -- "Вся власть советам" -- стал голосом всей революционной страны".
Городские думы, пытавшиеся соперничать с советами, в дни опасности померкли и стушевались. Петроградская дума смиренно посылала делегацию в Совет "для выяснения общего положения и установления контакта". Казалось бы, что советы, избранные частью городского населения, должны иметь меньше влияния и силы, чем думы, избранные всем населением. Но диалектика революционного процесса показала, что в известных исторических условиях часть неизмеримо больше целого. Как и в правительстве, соглашатели в Думе шли в блоке с кадетами против большевиков, и этот блок парализовал Думу, как и правительство. Наоборот, Совет оказался естественной формой оборонительного сотрудничества соглашателей с большевиками против наступления буржуазии.
После корниловских дней открылась для советов новая глава. Хотя у соглашателей все еще оставалось немало гнилых местечек, особенно в гарнизоне, но Петроградский Совет обнаружил столь резкий большевистский крен, что удивил оба лагеря: и правый и левый. В ночь на 1 сентября, под председательством все того же Чхеидзе, Совет проголосовал за власть рабочих и крестьян. Рядовые члены соглашательских фракций почти сплошь поддержали резолюцию большевиков. Конкурирующее предложение Церетели собрало полтора десятка голосов. Соглашательский президиум не верил своим глазам. Справа потребовали поименного голосования, которое затянулось до трех часов ночи. Чтобы не голосовать открыто против своих партий, многие делегаты ушли. И все же, несмотря на все средства давления, резолюция большевиков получила, при окончательном голосовании, 279 голосов против 115. Это был большой факт. Это было начало конца. Оглушенный президиум заявил о сложении полномочий.
2 сентября на объединенном заседании русских советских органов в Финляндии принята была, 700 голосами против 13 при 36 воздержавшихся, резолюция за власть советов, 5-го Московский Совет пошел по пути Петроградского: 355 голосами против 254 он не только выразил недоверие Временному правительству как орудию контрреволюции, но и осудил коалиционную политику Исполнительного комитета. Возглавляемый Хинчуком президиум заявил, что выходит в отставку. Открывшийся 5 сентября в Красноярске съезд советов Средней Сибири весь прошел под знаменем большевизма, 8-го резолюция большевиков принята в Киевском Совете рабочих депутатов большинством 130 голосов против 66, несмотря на то, что в официальной большевистской фракции числилось только 95 членов. На открывшемся 10-го съезде советов Финляндии 150 тысяч матросов, солдат и русских рабочих были представлены 69 большевиками, 48 левыми эсерами и несколькими беспартийными. Совет крестьянских депутатов Петроградской губернии выбрал делегатом на Демократическое совещание большевика Сергеева. Еще раз обнаружилось, что в тех случаях, где партии удается, через рабочих или солдат, связаться с деревней непосредственно, крестьянство охотно становится под ее знамя.
Господство большевистской партии в Петроградском Совете драматически закрепилось в историческом заседании 9 сентября. Все фракции усиленно созывали своих членов: "Дело идет о судьбе Совета". Собралось около тысячи рабочих и солдатских депутатов. Было ли голосование 1 сентября простым эпизодом, порожденным случайным составом собрания, или же оно знаменует полную перемену политики Совета? -- так был поставлен вопрос. Опасаясь не собрать большинства против президиума, в который входили все соглашательские вожди: Чхеидзе, Церетели, Чернов, Гоц, Дан, Скобелев, большевистская фракция предложила выбрать президиум на началах пропорциональности: это предложение, смазывавшее до некоторой степени принципиальную остроту столкновения и вызвавшее поэтому резкое осуждение со стороны Ленина, имело то тактическое преимущество, что обеспечивало поддержку колеблющихся элементов. Но Церетели отверг компромисс. Президиум хочет знать, действительно ли Совет переменил направление: "проводить тактику большевиков мы не можем". Проект резолюции, предложенной справа, гласил, что голосование 1 сентября не соответствует политической линии Совета, который по-прежнему доверяет своему президиуму. Большевикам не оставалось ничего другого, как принять вызов, и они это сделали с полной готовностью. Троцкий, впервый появившийся в Совете после освобождения из тюрьмы и горячо встреченный значительной частью собрания (обе стороны мысленно взвешивали аплодисменты: большинство или не большинство?), потребовал перед голосованием разъяснения: входит ли по-прежнему в президиум Керенский? Дав после минутного колебания утвердительный ответ, президиум, и без того отягощенный грехами, сам привесил к своим ногам тяжелое ядро. Противнику этого только и нужно было. "Мы были глубоко убеждены, -- заявил Троцкий, -- что Керенский в составе президиума состоять не может. Мы заблуждались. Сейчас между Даном и Чхеидзе сидит призрак Керенского... Когда вам предлагают одобрить политическую линию президиума, не забывайте, что вам предлагают тем самым одобрить политику Керенского". Заседание проходило при предельном напряжении. Порядок поддерживался стремлением всех и каждого не довести до взрыва. Все хотели скорее подсчитать друзей и противников. Все понимали, что решается вопрос о власти, о войне, о судьбе революции. Решено голосовать путем выхода в двери. Выходить предложили тем, кто принимает отставку президиума: меньшинству легче выходить, чем большинству. Во всех концах зала идет страстная агитация, но вполголоса. Старый президиум или новый, коалиция или советская власть? К дверям потянулось много народу, слишком много, на взгляд президиума. Вожди большевиков считали, с своей стороны, что им не хватит около сотни голосов для большинства: "и то будет прекрасно", утешали они себя заранее. Рабочие и солдаты тянутся и тянутся к дверям. Сдержанный гул голосов, короткие вспышки споров. С одной стороны прорывается голос: "корниловцы", с другой: "июльские герои". Процедура длится около часа. Колеблются чаши невидимых весов. Президиум в едва сдерживаемом волнении остается все время на эстраде. Наконец подсчитан и возвещен результат: за президиум и коалицию -- 414 голосов, против -- 519, воздержалось -- 67! Новое большинство бурно, восторженно, неистово рукоплещет. Оно имеет на это право: победа оплачена не дешево. Добрая часть дороги осталась позади.
Не успев оправиться от удара, низложенные вожди с вытянутыми лицами сходят с эстрады. Церетели не может воздержаться от грозного пророчества. "Мы сходим с этой трибуны, -- кричит он, полуобернувшись на ходу, -- в сознании, что мы полгода держали высоко и достойно знамя революции. Теперь это знамя перешло в ваши руки. Мы можем только выразить пожелание, чтобы вы так же продержали его хотя бы половину этого срока!" Церетели жестоко ошибся насчет сроков, как и насчет всего остального.
Петроградский Совет, родоначальник всех других советов", стал отныне под руководство большевиков, вчера еще "ничтожной кучки демагогов". Троцкий напомнил с трибуны президиума, что с большевиков не снято еще обвинение в службе немецкому штабу. "Пусть Милюковы и Гучковы день за днем расскажут о своей жизни. Они этого не сделают, а мы каждый день готовы дать отчет в своих действиях, нам нечего скрывать от русского народа"... Петроградский Совет в особом постановлении "заклеймил презрением авторов, распространителей и пособников клеветы".
Большевики вступали в права наследства. Оно оказалось и грандиозным и чрезвычайно скудным. Центральный исполнительный комитет заблаговременно отнял у Петроградского Совета обе созданные им газеты, все отделы управления, все денежные и технические средства, включая пишущие машинки и чернильницы. Многочисленные автомобили, поступившие с февральских дней в распоряжение Совета, оказались все до одного переведены в распоряжение соглашательского Олимпа. У новых руководителей не было ни кассы, ни газеты, ни канцелярского аппарата, ни средств передвижения, ни ручек, ни карандашей. Ничего, кроме голых стен и -- пламенного доверия рабочих и солдат. Этого оказалось вполне достаточно.
После коренного перелома в политике Совета ряды соглашателей стали таять еще быстрее. 11 сентября, когда Дан защищал перед Петроградским Советом коалицию, а Троцкий выступал за власть советов, коалиция была отвергнута всеми голосами против 10, при 7 воздержавшихся! В этот же день Московский Совет единогласно осудил репрессии по отношению к большевикам. Соглашатели вскоре увидели себя отброшенными на узенький сектор справа, подобный тому, какой большевики занимали в начале революции слева. Но какая разница! Большевики всегда были сильнее в массах, чем в советах. Соглашатели, наоборот, все еще сохраняли в советах больше места, чем в массах. У большевиков в период их слабости было будущее. У соглашателей оставалось только прошлое, которым у них не было основания гордиться.
Вместе с изменением курса Петроградский Совет изменил и свой внешний облик. Соглашательские вожди совсем исчезли с горизонта, окопавшись в Исполнительном комитете; их заменили в Совете звезды второй и третьей величины. Вместе с Церетели, Черновым, Авксентьевым, Скобелевым перестали показываться друзья и почитатели демократических министров, радикальные офицеры и дамы, полусоциалистические писатели, образованные и именитые люди. Совет стал однороднее, серее, сумрачнее, серьезнее.
БОЛЬШЕВИКИ И СОВЕТЫ
Средства и орудия большевистской агитации представляются, при ближайшем рассмотрении, не только совершенно не соответствующими политическому влиянию большевизма, но прямо-таки поражают своей незначительностью. До июльских дней у партии был 41 печатный орган, считая еженедельники и ежемесячники, с общим тиражом всего-навсего 330 тысяч; после июльского разгрома тираж уменьшился вдвое. В конце августа центральный орган партии печатался в количестве 50 тысяч экземпляров. В те дни, когда партия овладевала Петроградским и Московским советами, наличность кассы Центрального Комитета составляла около 30 тысяч бумажных рублей.
Интеллигенция к партии почти совсем не притекала. Широкий слой так называемых "старых большевиков", из числа студентов, приобщившихся к революции 1905 года, превратился в преуспевающих инженеров, врачей, чиновников и бесцеремонно показывал партии враждебные очертания спины. Даже в Петрограде на каждом шагу не хватало журналистов, ораторов, агитаторов. Провинция оставалась совсем обделенной. Нет руководителей, нет политически грамотных людей, которые могли бы разъяснить народу, чего хотят большевики! -- такой вопль идет из сотен глухих углов и особенно с фронта. В деревне большевистских ячеек почти нет совсем. Почтовые связи в полном расстройстве: предоставленные самим себе, местные организации подчас не без основания упрекали ЦК в том, что он руководит только Петроградом.
Как же при таком слабом аппарате и ничтожном тираже прессы идеи и лозунги большевизма могли овладеть народом? Разгадка очень проста: лозунги, которые отвечают острой потребности класса и эпохи, создают себе тысячи каналов. Накаленная революционная среда отличается высокой идеепроводн остью. Большевистские газеты читались вслух, зачитывались до дыр, важнейшие статьи заучивались, пересказывались, переписывались, а где возможно -- перепечатывались. "Типография штаба, -- рассказывает Пирейко, -- сослужила большую службу делу революции: сколько у нас в типографии было перепечатано отдельных статей из "Правды" и мелких брошюр, очень близких и доступных солдатам! И все это быстро отправлялось на фронт при помощи летучей почты, самокатчиков и мотоциклистов". Одновременно буржуазная печать, бесплатно доставлявшаяся на фронт в миллионах экземпляров, не находила читателя. Тяжелые тюки оставались нераспакованными. Бойкот "патриотической" печати принимал нередко демонстративные формы. Представители 18-й Сибирской дивизии постановили призвать буржуазные партии прекратить присылку литературы, так как она "бесплодно уходит на кипячение котелков с чаем". Совсем иное применение имела большевистская пресса. Оттого коэффициент ее полезного или, если угодно, вредного действия был неизмеримо выше.
Обычное объяснение успехов большевизма сводится к ссылке на "простоту" его лозунгов, шедших навстречу желаниям масс. В этом есть часть правды. Целостность политики большевиков определялась тем, что, в противоположность "демократическим" партиям, они были свободны от невысказанных или полувысказанных заповедей, сводящихся в последнем счете к ограждению частной собственности. Однако одно это различие не исчерпывает вопроса. Если справа от большевиков стояла "демократия", то слева пытались оттеснить их то анархисты, то максималисты, то левые эсеры. Однако же все эти группы не вышли из состояния бессилия. Отличие большевизма состояло в том, что субъективную цель -- защиту интересов народных масс -- он подчинил законам революции, как объективно обусловленного процесса. Научное вскрытие этих законов, прежде всего тех, которые управляют движением народных масс, составляло основу большевистской стратегии. В своей борьбе трудящиеся руководствуются не только своими потребностями, но и своим жизненным опытом. Большевизму было абсолютно чуждо аристократическое презрение к самостоятельному опыту масс. Наоборот, большевики из него исходили и на нем строили. В этом было одно из их великих преимуществ. Революции всегда многословны, и от этого закона не ушли и большевики. Но в то время как агитация меньшевиков и эсеров имела рассеянный, противоречивый, чаще всего уклончивый характер, агитация большевиков отличалась продуманностью и сосредоточенностью. Соглашатели отбалтывались от трудностей, большевики шли им навстречу. Постоянный анализ обстановки, проверка лозунгов на фактах, серьезное отношение к противнику, даже малосерьезному, придавали особую силу и убедительность большевистской агитации.
Печать партии не преувеличивала успехов, не искажала соотношения сил, не пыталась брать криком. Школа Ленина была школой революционного реализма. Данные большевистской печати за 1917 год оказываются, в свете документов эпохи и исторической критики, неизмеримо более правдивыми, чем данные всех остальных газет. Правдивость вытекала из революционной силы большевиков, но в то же время и укрепляла их силу. Отречение от этой традиции стало впоследствии одной из самых злокачественных черт эпигонства.
"Мы не шарлатаны, -- говорил Ленин сейчас по приезде, -- мы должны базироваться только на сознательности масс. Если даже придется остаться в меньшинстве, -- пусть... не надо бояться остаться в меньшинстве... Мы ведем работу критики, дабы избавить массы от обмана... Наша линия окажется правильной. К нам придет всякий угнетенный... Иного выхода ему нет". Понятая до конца большевистская политика предстает пред нами, как прямая противоположность демагогии и авантюризма!
Ленин в подполье. Он напряженно следит за газетами, читает, как всегда, между строк и в немногочисленных личных беседах ловит отголоски недодуманных мыслей и невысказанных намерений. В массах отлив. Мартов, защищающий большевиков от клевет, в то же время скорбно иронизирует по адресу партии, которая "ухитрилась" сама себе нанести поражение. Ленин догадывается, -- вскоре до него доходят об этом прямые слухи, -- что и кое-каким большевикам не чужды ноты покаяния и что впечатлительный Луначарский не одинок. Ленин пишет о хныканье мелких буржуа и о "ренегатстве" тех большевиков, которые проявляют отзывчивость к хныканьям. Большевики в районах и в провинции одобрительно подхватывают эти суровые слова. Они еще крепче убеждаются: "Старик" не растеряется, не падет духом, не поддастся случайным настроениям.
Член ЦК большевиков -- не Свердлов ли? -- пишет в провинцию: "Мы временно без газет... Организация не разбита... Съезд не откладывается". Ленин внимательно, насколько ему позволяет его вынужденная изолированность, следит за подготовкой партийного съезда и намечает его основные решения: дело идет о плане дальнейшего наступления. Съезд заранее назван объединительным, так как на нем предстоит включение в партию некоторых автономных революционных групп, прежде всего петроградской межрайонной организации, к которой принадлежат Троцкий, Иоффе, Урицкий, Рязанов, Луначарский, Покровский, Мануильский, Карахан, Юренев и некоторые другие революционеры, известные по прошлому или еще только шедшие навстречу известности.
2 июля, как раз накануне демонстрации, происходила конференция межрайонцев, представлявшая около 4000 рабочих. "Большинство, -- пишет присутствовавший в числе публики Суханов, -- были неизвестные мне рабочие и солдаты... Работа велась лихорадочно, и ее успехи осязались всеми. Мешало одно: чем вы отличаетесь от большевиков и почему вы не с ними?" Чтобы ускорить объединение, которое пытались оттянуть отдельные руководители организации, Троцкий опубликовал в "Правде" заявление: "Никаких принципиальных или тактических разногласий между межрайонной и большевистской организацией, по моему мнению, не существует в настоящее время. Стало быть, нет таких мотивов, которые оправдывали бы раздельное существование этих организаций".
26 июля открылся Объединительный съезд, по существу VI съезд большевистской партии, который протекал полулегально, укрываясь попеременно в двух рабочих районах. 175 делегатов, в том числе 157 с решающим голосом, представляли 112 организаций, объединявших 176 750 членов. В Петрограде насчитывалось 41 000 членов: 36 000 -- в большевистской организации, 4000 -- у межрайонцев, около 1000 -- в Военной организации. В Центральной промышленной области, с Москвой, как центром, партия имела 42 тысячи членов, на Урале -- 25 тысяч, в Донецком бассейне -- около 15 тысяч. На Кавказе крупные большевистские организации существовали в Баку, Грозном и Тифлисе: первые две были почти чисто рабочими, в Тифлисе преобладали солдаты.
Личный состав съезда нес в себе дореволюционное прошлое партии. Из 171 делегата, заполнивших анкеты,
110 просидели в тюрьме 245 лет, 10 человек провели 41 год на каторге, 24 оставались на поселении 73 года, всего было в ссылке 55 человек в течение 127 лет; 27 человек оставались в эмиграции в течение 89 лет; 150 человек подвергались аресту 549 раз.
"На этом съезде, -- вспоминал позже Пятницкий, один из нынешних секретарей Коминтерна, -- не присутствовали ни Ленин, ни Троцкий, ни Зиновьев, ни Каменев... Хотя вопрос о программе партии был снят с порядка дня, все же съезд прошел без вождей партии деловито и хорошо". В основу работ были положены тезисы Ленина. Докладчиками выступали Бухарин и Сталин. Доклад Сталина недурно отмеряет расстояние, пройденное самим докладчиком, вместе со всеми кадрами партии, за четыре месяца со времени приезда Ленина. Теоретически неуверенно, но политически решительно Сталин пытается перечислить те черты, которые определяют "глубокий характер социалистической, рабочей революции". Единодушие съезда, по сравнению с апрельской конференцией, сразу бросается в глаза.
По поводу выборов Центрального Комитета протокол съезда сообщает: "Оглашаются имена четырех членов ЦК, получивших наибольшее число голосов: Ленин - 133 голоса из 134, Зиновьев -- 132, Каменев -- 131, Троцкий -- 131; кроме них в состав ЦК выбраны: Ногин, Коллонтай, Сталин, Свердлов, Рыков, Бухарин, Артем, Иоффе, Урицкий, Милютин, Ломов". Этот состав ЦК надо заметить: под его руководством будет произведен октябрьский переворот.
Мартов приветствовал съезд письмом, в котором снова выражал "глубокое возмущение против клеветнической кампании", но в основных вопросах останавливался у порога действия. "Не должна быть допущена, -- писал он, -- подмена задачи завоевания власти большинством революционной демократии задачей завоевания власти в борьбе с этим большинством и против него". Под большинством революционной демократии Мартов по-прежнему понимал официальное советское представительство, терявшее почву под ногами. "Мартова связывает с социал-патриотами не пустая фракционная традиция, -- писал Троцкий тогда же, -- а глубоко оппортунистическое отношение к социальной революции как к далекой цели, которая не может определять постановку сегодняшних задач. И это самое отделяет его от нас".
Только небольшая часть левых меньшевиков, во главе с Лариным, окончательно приблизилась в этот период к большевикам. Юренев, будущий советский дипломат, в качестве докладчика на съезде по вопросу об объединении интернационалистов, пришел к выводу, что придется объединиться с "меньшинством меньшинства меньшевиков"... Широкий прилив бывших меньшевиков в партию начался лишь после октябрьского переворота: присоединяясь не к пролетарскому восстанию, а к вышедшей из него власти, меньшевики обнаруживали основное качество оппортунизма: преклонение перед сегодняшней силой. Крайне чутко относившийся к вопросу о составе партии Ленин выдвинул вскоре требование изгнать 99% вступивших в нее после октябрьского переворота меньшевиков. Достигнуть этого ему далеко не удалось. Впоследствии двери перед меньшевиками и эсерами были широко открыты, и бывшие соглашатели стали одной из опор сталинского партийного режима. Но все это относится уже к позднейшему времени.
Свердлов, практический организатор съезда, докладывал: "Троцкий уже до съезда вошел в редакцию нашего органа, но заключение в тюрьме помешало его фактическому участию". Только на июльском съезде Троцкий формально вступил в большевистскую партию. Подведен был итог годам разногласий и фракционной борьбы. Троцкий пришел к Ленину, как к учителю, силу и значение которого он понял позже многих других, но, может быть, полнее их12. Раскольников, близко соприкасавшийся с Троцким со времени его прибытия из Канады и затем проведший с ним бок о бок несколько недель в тюрьме, писал в своих воспоминаниях: "С огромным уважением относился Троцкий к Владимиру Ильичу (Ленину). Он ставил его выше всех современников, с которыми ему приходилось встречаться в России и за границей. В том тоне, которым Троцкий говорил о Ленине, чувствовалась преданность ученика: к тому времени Ленин насчитывал за собой 30-летний стаж служения пролетариату, а Троцкий -- 20-летний. Отзвуки былых разногласий довоенного периода совершенно изгладились. Между тактической линией Ленина и Троцкого не существовало различий. Это сближение, наметившееся уже во время войны, совершенно отчетливо определилось с момента возвращения Льва Давидовича (Троцкого) в Россию; после его первых же выступлений мы все, старые ленинцы, почувствовали, что он -- наш". Уже одно число голосов, поданных за Троцкого при выборах его в Центральный Комитет, показало, что никто в большевистской среде не смотрел на него, в самый момент его вступления в партию, как на чужака.
Незримо присутствуя на съезде, Ленин вносил в его работу дух ответственности и отваги. Создатель и воспитатель партии не терпел неряшливости в теории, как и в политике. Он знал, что неправильная экономическая формула, как и невнимательное политическое наблюдение, жестоко мстят за себя в час действия. Отстаивая свое придирчиво-внимательное отношение к каждому партийному тексту, даже и второстепенному, Ленин говорил не раз: "Это не мелочи, нужна точность: наш агитатор заучит и не собьется". "У нас партия хорошая", -- прибавлял он, имея в виду именно это серьезное, требовательное отношение рядового агитатора к тому, что сказать и как сказать.
Смелость большевистских лозунгов не раз вызывала впечатление фантастичности: так были встречены апрельские тезисы Ленина. На самом деле в революционную эпоху фантастичнее всего крохоборчество; наоборот, реализм немыслим вне политики дальнего прицела. Мало сказать, что большевизму чужда была фантастика: партия Ленина была единственной партией политического реализма в революции.
В июне и начале июля рабочие-большевики не раз говорили, что им приходится частенько играть по отношению к массам роль пожарной кишки, притом не всегда с успехом. Июль, вместе с поражением, принес дорого оплаченный опыт. Массы стали гораздо внимательнее к предупреждениям партии, улавливая их тактический расчет. Июльский съезд партии подтвердил: "пролетариат не должен поддаваться на провокацию буржуазии, которая очень желала бы в данный момент вызвать его на преждевременный бой". Весь август, особенно вторая его половина, окрашен постоянными предупреждениями со стороны партии по адресу рабочих и солдат: не выходить на улицу. Большевистские вожди сами подшучивали нередко над сходством своих предупреждений с политическим лейтмотивом старой немецкой социал-демократии, которая удерживала массы от всякой серьезной борьбы, неизменно ссылаясь на опасность провокации и необходимость накопления сил. На самом деле сходство было мнимое. Большевики отлично понимали, что силы накопляются в борьбе, а не в пассивном уклонении от нее. Изучение действительности было для Ленина только теоретической разведкой в интересах действия. При оценке обстановки он всегда видел в самом центре ее партию как активную силу. С особой враждебностью, вернее сказать с отвращением, он относился к австро-марксизму (Отто Бауэр, Гильфердинг и пр.), для которого теоретический анализ есть лишь ученый комментарий пассивности. Осторожность -- тормоз, а не двигатель. На тормозе никто еще не совершал путешествий, как на осторожности никто еще не строил ничего великого. Но большевики в то же время хорошо знали, что борьба требует учета сил; что нужно быть осторожным, чтобы иметь право быть смелым.
Резолюция VI съезда, предупреждавшая против преждевременных столкновений, указывала в то же время, что бой надо будет принять, "когда общенациональный кризис и глубокий массовый подъем создадут благоприятные условия для перехода бедноты города и деревни на сторону рабочих". При темпах революции дело шло не о десятилетиях и не о годах, а о немногих месяцах.
Поставив в порядок дня разъяснение массам необходимости готовиться к вооруженному восстанию, съезд решил в то же время снять центральный лозунг предшествующего периода: переход власти к советам. Одно было связано с другим. Смену лозунгов Ленин подготовил своими статьями, письмами и личными беседами.
Переход власти к советам означал непосредственно переход власти к соглашателям. Это могло совершиться мирно, путем простого увольнения буржуазного правительства, которое держалось на доброй воле соглашателей и на остатках доверия к ним масс. Диктатура рабочих и солдат была фактом начиная с 27 февраля. Но рабочие и солдаты не отдавали себе в этом факте необходимого отчета. Они доверяли власть соглашателям, которые в свою очередь передавали ее буржуазии. Расчет большевиков на мирное развитие революции покоился не на том, что буржуазия добровольно передаст власть рабочим и солдатам, а на том, что рабочие и солдаты своевременно помешают соглашателям переуступать власть буржуазии.
Сосредоточение власти в советах, при режиме советской демократии, открывало бы большевикам полную возможность стать большинством в советах, а следовательно, и создать правительство на основах своей программы. Вооруженного восстания для этой цели не нужно было. Смена партий у власти могла бы совершиться мирным путем. Все усилия партии с апреля по июль направлялись на то, чтобы обеспечить мирное развитие революции через советы. "Терпеливо разъяснять" -- таков был ключ большевистской политики.
Июльские дни радикально изменили положение. Из советов власть перешла в руки военных клик, сомкнувшихся с кадетами и посольствами и лишь до поры до времени терпевших Керенского в качестве демократической фирмы. Если бы Исполнительный комитет вздумал теперь вынести постановление о переходе в его руки власти, результат получился бы совсем не тот, что три дня тому назад: в Таврический дворец вступил бы, вероятно, казачий полк вместе с юнкерскими школами и попытался бы попросту арестовать "узурпаторов". Лозунг "власть советам" предполагал отныне вооруженное восстание против правительства и стоящих за его спиной военных клик. Но поднимать восстание во имя власти советов, которые этой власти не хотят, было бы явной бессмыслицей.
С другой стороны, отныне стало сомнительным -- некоторые считали даже маловероятным, -- смогут ли большевики завоевать большинство в этих безвластных советах посредством мирных перевыборов: связав себя с июльским разгромом рабочих и крестьян, меньшевики и эсеры будут, разумеется, и дальше прикрывать насилия над большевиками. Оставаясь соглашательскими, советы превратятся в безвольную оппозицию при контрреволюционной власти, чтобы вскоре совсем прекратить свое существование.
О мирном переходе власти в руки пролетариата при таких условиях не могло быть больше и речи. Для большевистской партии это значило: надо готовиться к вооруженному восстанию. Под каким лозунгом? Под открытым лозунгом завоевания власти пролетариатом и крестьянской беднотой. Надо поставить революционную задачу в ее обнаженном виде. Из-под двусмысленной советской формы надо высвободить классовое существо. Это не был отказ от советов, как таковых. Овладев властью, пролетариат должен будет организовать государство по советскому типу. Но это будут другие советы, выполняющие историческую работу, прямо противоположную охранительной функции соглашательских советов.
"Лозунг перехода власти к советам, -- писал Ленин под первые раскаты травли и клеветы, -- звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка. Этот лозунг, объективно, был бы обманом народа, внушением ему иллюзии, будто советам и теперь достаточно пожелать взять власть или постановить это для получения власти, -- будто в Совете находятся еще партии, не запятнавшие себя пособничеством палачам, -- будто можно бывшее сделать небывшим".
Отказаться от требования перехода власти к советам? В первый момент эта мысль поразила партию, вернее сказать, ее агитаторские кадры, которые за предшествующие три месяца до такой степени сжились с популярным лозунгом, что почти отождествляли с ним все содержание революции. В партийных кругах открылась дискуссия. Многие видные работники партии, как Мануильский, Юренев и другие, доказывали, что снятие лозунга "власть советам" порождает опасность изоляции пролетариата от крестьянства. Это возражение подменяло классы учреждениями. Фетишизм организационной формы представляет, как это ни странно на первый взгляд, весьма частую болезнь именно в революционной среде. "Поскольку мы остаемся в составе этих советов, -- писал Троцкий, -- ...мы будем стремиться к тому, чтобы советы, отражающие вчерашний день революции, сумели подняться на высоту задач завтрашнего дня. Но как ни важен вопрос о роли и судьбе советов, он для нас целиком подчинен вопросу о борьбе пролетариата и полупролетарских масс города, армии и деревни за политическую власть, за революционную диктатуру".
Вопрос о том, какая массовая организация должна будет послужить партии для руководства восстанием, не допускал априорного, тем более категорического решения. Служебными органами восстания могли стать заводские комитеты и профессиональные союзы, уже стоявшие под руководством большевиков, также и советы, в отдельных случаях, поскольку они вырывались из ярма соглашателей. Ленин говорил, например, Орджоникидзе: "Нам надо перенести центр тяжести на фабзавкомы. Органами восстания должны стать фабзавкомы".
После того как массы столкнулись в июле с советами, сперва как с пассивным противником, затем как с активным врагом, перемена лозунга нашла в их сознании почву вполне подготовленной. В этом и состояла всегдашняя забота Ленина: с предельной простотой выразить то, что, с одной стороны, вытекает из объективных условий, а с другой -- оформляет субъективный опыт масс. Не церетелевским советам теперь надо преподносить власть -- так чувствовали передовые рабочие и солдаты, - нам самим надо ее взять в руки!
Московская стачечная демонстрация против Государственного совещания не только развернулась против воли Совета, но и не выдвигала требования власти советов. Массы успели усвоить урок, преподанный событиями и истолкованный Лениным. В то же время московские большевики ни на минуту не поколебались занять боевые позиции, как только возникла опасность, что контрреволюция попытается раздавить соглашательские советы. Революционную непримиримость большевистская политика всегда сочетала с высшей гибкостью и именно в этом сочетании почерпала свою силу.
События на театре войны вскоре подвергли очень острому испытанию политику партии под углом зрения ее интернационализма. После падения Риги вопрос о судьбе Петрограда захватил за живое рабочих и солдат. На собрании фабрично-заводских комитетов в Смольном меньшевик Мазуренко, офицер, недавно руководивший разоружением петроградских рабочих, сделал доклад об опасности, угрожающей Петрограду, и выдвинул практические вопросы обороны. "О чем вы можете с нами говорить, -- воскликнул один из ораторов-большевиков. -- Наши вожди сидят в тюрьмах, а вы зовете нас для обсуждения вопросов, связанных с обороной столицы". Как промышленные рабочие, как граждане буржуазной республики, пролетарии Выборгского района совсем не собирались саботировать оборону революционной столицы. Но как большевики, как члены партии, они не хотели ни на минуту делить с правящими ответственность за войну перед русским народом и перед народами других стран. Опасаясь, что оборонческие настроения превратятся в оборонческую политику, Ленин писал: "Мы станем оборонцами лишь после перехода власти к пролетариату... Ни взятие Риги, ни взятие Питера не сделают нас оборонцами. До тех пор -- мы за пролетарскую революцию, мы против войны, мы не оборонцы". "Падение Риги, --- писал Троцкий из тюрьмы, -- жестокий удар. Падение Петербурга было бы несчастьем. Но падение интернациональной политики русского пролетариата было бы гибелью". Доктринерство фанатиков? Но в эти самые дни, когда большевистские стрелки и матросы погибали под Ригой, правительство снимало войска для разгрома большевиков, а верховный главнокомандующий готовился к войне с правительством. За эту политику на фронте, как и в тылу, за оборону, как и за наступление, большевики не смели и не хотели нести и тени ответственности. Если бы они поступили иначе, они не были бы большевиками.
Керенский и Корнилов означали два варианта одной и той же опасности; но эти варианты, затяжной и острый, оказались в конце августа враждебно противопоставлены друг другу. Надо было прежде всего отбить острую опасность, чтобы затем справиться с затяжной. Большевики не только вошли в Комитет обороны, хотя осуждены были в нем на положение маленького меньшинства, но и заявили, что в борьбе с Корниловым готовы заключить "военно-технический союз" даже и с директорией. По этому поводу Суханов пишет: "Большевики проявили чрезвычайный такт и политическую мудрость... Правда, идя на не свойственный им компромисс, они преследовали некие особые цели, не предвидимые их союзниками. Но тем более велика была их мудрость в этом деле". Ничего "не свойственного" большевизму в этой политике не было: наоборот, она как нельзя лучше отвечала всему характеру партии. Большевики были революционерами дела, а не жеста, существа, а не формы. Их политика определялась реальной группировкой сил, а не симпатиями и антипатиями. Травимый эсерами и меньшевиками Ленин писал: "Глубочайшей ошибкой было бы думать, что революционный пролетариат способен, так сказать, из "мести" эсерам и меньшевикам за их поддержку разгрома большевиков, расстрелов на фронте и разоружение рабочих отказаться "поддерживать" их против контрреволюции".
Поддерживать технически, но не политически. Против политической поддержки Ленин решительно предостерегал в одном из своих писем в ЦК: "Поддерживать правительство Керенского мы даже теперь не должны. Это беспринципность. Спросят: неужели не биться против Корнилова? Конечно, да. Но это не одно и то же, тут есть грань; ее переходят иные большевики, впадая в "соглашательство", давая увлечь себя потоку событий".
Ленин умел улавливать оттенки политических настроений издалека. 29 августа на заседании киевской городской думы один из местных большевистских руководителей, Г. Пятаков, заявил: "В этот грозный час мы должны забыть все старые счеты... объединиться со всеми революционными партиями, которые стоят за решительную борьбу против контрреволюции. Я призываю к единству" и пр. Это и был тот фальшивый политический тон, против которого Ленин предостерегал. "Забывать старые счеты" значило открывать новые кредиты кандидатам в банкроты. "Мы будем воевать, мы воюем с Корниловым, -- писал Ленин, -- но мы не поддерживаем Керенского, а разоблачаем его слабость. Это разница... С фразами... о поддержке Временного правительства и пр. и пр. надо бороться беспощадно, именно как с фразами".
Рабочие не делали себе никаких иллюзий относительно характера своего "блока" с Зимним дворцом. "Борясь с Корниловым, пролетариат будет бороться не за диктатуру Керенского, а за все завоевания революции" -- так высказывался завод за заводом, в Петрограде, в Москве, в провинции. Не делая ни малейших политических уступок соглашателям, не смешивая ни организаций, ни знамен, большевики были, как всегда, готовы согласовать свои действия с противником и врагом, если это давало возможность нанести удар другому врагу, более опасному в данный момент.
В борьбе с Корниловым большевики преследовали свои "особые цели". Суханов намекает на то, что они ставили себе уже в это время задачей превратить Комитет обороны в орудие пролетарского переворота14. Что революционные комитеты корниловских дней стали до известной степени прообразом тех органов, которые руководили впоследствии восстанием пролетариата, это бесспорно. Но Суханов приписывает все же большевикам чрезмерную дальнозоркость, когда думает, что они заранее предвидели этот организационный момент. "Особые цели" большевиков состояли в том, чтобы разгромить контрреволюцию, оторвать, если удастся, соглашателей от кадетов, сплотить как можно большие массы под своим руководством, вооружить как можно большее число революционных рабочих. Из этих своих целей большевики не делали никакой тайны. Преследуемая партия спасала правительство репрессий и клеветы; но она спасала его от военного разгрома, чтобы тем вернее убить его политически.
Последние дни августа снова произвели резкую передвижку в соотношении сил, на этот раз справа налево. Призванные к борьбе массы без усилия восстановили то положение, какое советы имели до июльского кризиса. Отныне судьба советов снова в их собственных руках. Власть может быть взята советами без боя. Для этого соглашателям нужно лишь закрепить то, что сложилось в действительности. Весь вопрос в том, захотят ли они?.. Сгоряча соглашатели заявляют, что коалиция с кадетами немыслима более. Если так, то она немыслима вообще. Отказ от коалиции не может, однако, означать ничего иного, кроме перехода власти к соглашателям.
Ленин сейчас же схватывает существо новой обстановки, чтобы сделать из него необходимые выводы. 3 сентября он пишет замечательную статью "О компромиссах". Роль советов снова изменилась, констатирует он: в начале июля они были органами борьбы с пролетариатом, в конце августа они стали органами борьбы с буржуазией. Советы опять получили в свое распоряжение войска. История снова приоткрывает возможность мирного развития революции. Это исключительно редкая и ценная возможность: надо сделать попытку осуществить ее. Ленин высмеивает попутно тех фразеров, которые считают недопустимыми какие бы то ни было компромиссы: задача в том, чтобы "через все компромиссы, поскольку они неизбежны", провести свои цели и задачи. "Компромиссом является, с нашей стороны, -- говорит он, -- наш возврат к до-июльскому требованию: вся власть советам, ответственное перед советами правительство из эсеров и меньшевиков. Теперь, и только теперь, может быть всего в течение нескольких дней или одной-двух недель, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно". Этот короткий срок должен был характеризовать всю остроту положения: у соглашателей считанные дни, чтобы сделать свой выбор между буржуазией и пролетариатом.
Соглашатели поспешили отмахнуться от ленинского предложения как от коварной ловушки. На самом деле в предложении не было и намека на хитрость: уверенный в том, что его партия призвана стать во главе народа, Ленин сделал открытую попытку смягчить борьбу, ослабив сопротивление врагов пред лицом неизбежности.
Смелые повороты Ленина, всегда вытекающие из изменения самой обстановки и неизменно сохраняющие в себе единство стратегического замысла, образуют неоценимую академию революционной стратегии. Предложение компромисса имело значение предметного урока прежде всего для самой большевистской партии. Оно показало, что, несмотря на опыт с Корниловым, для соглашателей поворота на путь революции более нет. Партия большевиков окончательно почувствовала себя после этого единственной партией революции.
Соглашатели отказались играть роль трансмиссии, передающей власть из рук буржуазии в руки пролетариата, как они в марте сыграли роль трансмиссии, передвигавшей власть из рук пролетариата в руки буржуазии. Но этим самым лозунг "власть советам" снова повисал в воздухе. Однако не надолго: уже в ближайшие дни большевики получили большинство в Петроградском Совете, затем в ряде других. Лозунг "власть советам" не был поэтому вторично снят с порядка дня, но получил новый смысл: вся власть большевистским советам. В этом своем виде лозунг окончательно переставал быть лозунгом мирного развития. Партия становится на путь вооруженного восстания, через советы и во имя советов.
Для понимания дальнейшего хода развития необходимо поставить вопрос: каким образом соглашательские советы вернули себе в начале сентября власть, которую они утратили в июле? Через резолюции VI съезда красной нитью проходит утверждение, будто в результате июльских событий двоевластие оказалось ликвидировано, сменившись диктатурой буржуазии. Новейшие советские историки переписывают из книги в книгу эту мысль, даже не пытаясь оценить ее заново в свете последовавших событий. При этом они совсем не задаются вопросом: если в июле власть перешла полностью в руки военной клики, то почему той же военной клике пришлось в августе прибегать к восстанию? На рискованный путь заговора становится не тот, кто имеет власть, а тот, кто хочет завладеть ею.
Формула VI съезда была, по меньшей мере, неточна. Если мы именовали двоевластием тот режим, при котором в руках официального правительства была в сущности фикция власти, реальная же сила -- в руках Совета, то нет никакого основания утверждать, что двоевластие ликвидировано с того момента, как часть реальной власти перешла от Совета к буржуазии. С точки зрения боевых задач момента можно и должно было переоценивать сосредоточение власти в руках контрреволюции. Политика -- не математика. Практически неизмеримо опаснее было преуменьшить значение происшедшей перемены, чем преувеличить ее. Но исторический анализ не нуждается в преувеличениях агитации.
Упрощая мысль Ленина, Сталин говорил на съезде: "Положение ясно. Теперь о двоевластии никто не говорит. Если ранее советы представляли реальную силу, то теперь это лишь органы сплочения масс, не имеющие никакой власти". Некоторые делегаты возражали в том смысле, что в июле восторжествовала реакция, но не победила контрреволюция. Сталин отвечал на это неожиданным афоризмом: "Во время революции реакции не бывает". На самом деле революция побеждает только через ряд перемежающихся реакций: она всегда делает шаг назад после двух шагов вперед. Реакция относится к контрреволюции, как реформа -- к перевороту. Победами реакции можно назвать такие изменения в режиме, которые приближают его к потребностям контрреволюционного класса, не меняя, однако, носителя власти. Победа же контрреволюции немыслима без перехода власти в руки другого класса. Такого решающего перехода в июле не произошло.
"Если июльское восстание было полувосстанием, -- справедливо писал несколько месяцев спустя Бухарин, не сумевший, однако, из собственных слов сделать необходимые выводы, -- то в известной степени и победа контрреволюции была полупобедой". Но полупобеда не могла доставить буржуазии власть. Двоевластие перестроилось, преобразилось, но не исчезло. На заводе по-прежнему ничего нельзя было сделать против воли рабочих. Крестьяне сохранили власти настолько, чтобы не давать помещику пользоваться правами собственности. Командиры чувствовали себя неуверенно перед солдатами. Но что такое власть, если не материальная возможность распоряжаться военной силой и собственностью? 13 августа Троцкий писал по поводу происшедших сдвигов: "Дело не в том только, что рядом с правительством стоял Совет, который выполнял целый ряд правительственных функций... Суть в том, что за Советом и за правительством стояли два разных режима, опиравшихся на разные классы... Насаждаемый сверху режим капиталистической республики и формировавшийся снизу режим рабочей демократии парализовали друг друга". Совершенно бесспорно, что Центральный исполнительный комитет утратил львиную долю своего значения. Но было бы ошибочно думать, что буржуазия получила все, что утратили соглашательские верхи. Последние теряли не только направо, но и налево, не только в пользу военных клик, но и в пользу заводских и полковых комитетов. Власть децентрализовалась, распылилась, отчасти скрылась под землю, как и то оружие, какое рабочие припрятали после июльского поражения. Двоевластие перестало быть "мирным", контактным, урегулированным. Оно стало более подспудным, децентрализованным, более полярным и взрывчатым. В конце августа скрытое двоевластие снова превратилось в действенное17. Мы увидим, какое значение этот факт приобрел в октябре.
ПОСЛЕДНЯЯ КОАЛИЦИЯ
Верное своей традиции: не выдерживать ни одного серьезного толчка, Временное правительство развалилось, как мы помним, ночью 26 августа. Вышли кадеты, чтобы облегчить работу Корнилова. Вышли социалисты, чтобы облегчить работу Керенского. Открылся новый кризис власти. Прежде всего стал вопрос о самом Керенском: глава правительства оказался соучастником заговора. Возмущение против него было так велико, что при упоминании его имени соглашательские вожди то и дело прибегали к большевистскому словарю. Чернов, только что выскочивший из министерского поезда на полном ходу, писал в центральном органе своей партии о той "неразберихе", в которой не поймешь, где кончается Корнилов и начинается Филоненко с Савинковым, где кончается Савинков и начинается Временное правительство, как таковое". Намек был достаточно ясен: "Временное правительство, как таковое" -- это ведь и был Керенский, принадлежавший к одной партии с Черновым.
Но отведя душу в крепких выражениях, соглашатели решили, что без Керенского им не обойтись. Если они помешали Керенскому амнистировать Корнилова, то сами они поспешили амнистировать Керенского. В виде компенсации он согласился пойти на уступку по вопросу об образе правления России. Еще вчера считалось, что разрешить этот вопрос может только Учредительное собрание. Теперь юридические препятствия сразу посторонились. Смещение Корнилова в заявлении правительства объяснялось необходимостью "спасения родины, свободы и республиканского строя". Чисто словесная, и притом запоздалая, подачка влево нисколько, разумеется, не укрепляла авторитета власти, тем более что и Корнилов объявлял себя республиканцем.
30 августа Керенскому пришлось уволить Савинкова, которого через несколько дней исключили даже из всеобъемлющей партии эсеров. Но на должность генерал-губернатора тут же назначен был политически равноценный Савинкову Пальчинский, который начал с того, что закрыл газету большевиков. Исполнительные комитеты протестовали. "Известия" назвали этот акт "грубой провокацией". Пальчинского пришлось убрать через 3 дня. Как мало Керенский собирался вообще менять курс своей политики, показывает тот факт, что уже 31-го он формировал новое правительство с участием кадетов. Даже эсеры не могли пойти на это: они пригрозили отозвать своих представителей. Новый рецепт власти найден был Церетели: "Сохранить идею коалиции и отмести все элементы, которые тяжелым грузом повисли на правительстве". "Идея коалиции окрепла, -- подпевал Скобелев, -- но в составе правительства не может быть места той партии, которая была связана с заговором Корнилова". Керенский с этим ограничением не соглашался и по-своему был прав.
Коалиция с буржуазией, но с исключением руководящей буржуазной партии, была явной бессмыслицей. На это указал Каменев, который на объединенном заседании исполнительных комитетов, в свойственном ему тоне увещания, делал выводы из свежих событий. "Вы хотите нас бросить на еще более опасный путь коалиции с безответственными группами. Но вы забыли о коалиции, собранной и укрепленной грозными событиями минувших дней, -- о коалиции между революционным пролетариатом, крестьянством и революционной армией". Большевистский оратор напомнил слова, сказанные Троцким 26 мая в защиту кронштадтцев от обвинений Церетели: "Когда контрреволюционный генерал попытается накинуть на шею революции петлю, кадеты будут намыливать веревку, а кронштадтские матросы явятся, чтобы бороться и умирать вместе с нами". Напоминание попадало не в бровь, а в глаз. На разглагольствования об "единстве демократии" и о "честной коалиции" Каменев отвечал: "Единство демократии зависит от того, пойдете ли вы или не пойдете в коалицию с Выборгским районом. Всякая другая коалиция бесчестна". Речь Каменева произвела несомненное впечатление, которое Суханов регистрирует в словах: "Очень умно и тактично говорил Каменев". Но дальше впечатления дело не пошло. Пути обеих сторон были предопределены.
Разрыв соглашателей с кадетами в сущности с самого начала имел чисто показной характер. Либеральные корниловцы сами понимали, что им в ближайшие дни лучше держаться в тени. За кулисами решено было, по явному соглашению с кадетами, создать правительство, в такой степени возвышающееся над всеми реальными силами нации, чтобы его временный характер не вызывал ни у кого сомнения. Кроме Керенского пятичленная директория включала министра иностранных дел Терещенко, который уже стал несменяемым, благодаря связи с дипломатией Антанты; московского командующего округом Верховского, поспешно произведенного для этой цели из полковников в генералы; адмирала Вердеревского, поспешно освобожденного для этой цели из тюрьмы; наконец, сомнительного меньшевика Никитина, которого его партия признала вскоре достаточно созревшим для исключения из ее рядов.
Победив Корнилова чужими руками, Керенский, казалось, заботился только о том, чтобы провести в жизнь его программу. Корнилов хотел соединить власть верховного главнокомандующего с властью главы правительства. Керенский это осуществил. Корнилов намеревался единоличную диктатуру прикрыть пятичленной директорией. Керенский это выполнил. Чернова, отставки которого требовала буржуазия, Керенский выставил из Зимнего дворца. Генерала Алексеева, героя кадетской партии и ее кандидата на пост министра-президента, он назначил начальником штаба ставки, т. е. фактическим главою армии. В приказе по армии и флоту Керенский требовал прекращения политической борьбы в войсках, т. е. восстановления исходного положения. Из своего подполья Ленин характеризовал положение на верхушке со свойственной ему предельной простотой: "Керенский -- корниловец, рассорившийся с Корниловым случайно и продолжающий быть в интимнейшем союзе с другими корниловцами". Одна беда: победа над контрреволюцией одержана гораздо более глубокая, чем нужно было для личных планов Керенского.
Директория поспешила освободить из тюрьмы бывшего военного министра Гучкова, считавшегося одним из вдохновителей заговора. На кадетских вдохновителей юстиция вообще не поднимала руки. Держать дальше большевиков под замком становилось, при этих условиях, все труднее. Правительство нашло выход: не снимая обвинения, выпускать большевиков под залог. Петроградский совет профессиональных союзов взял на себя "честь внести залог за достойного вождя революционного пролетариата": 4 сентября Троцкий был освобожден под скромный, в сущности фиктивный, залог в 3000 рублей. В своей "Истории русской смуты" генерал Деникин пишет патетически: "1 сентября был подвергнут аресту генерал Корнилов, а 4 сентября тем же Временным правительством отпущен на свободу Бронштейн-Троцкий. Эти две даты должны быть памятны России". Освобождение большевиков на поруки продолжалось в течение ближайших дней. Выпускаемые из тюрем не теряли времени даром: массы ждали и звали, партии нужны были люди.
В день освобождения Троцкого Керенский издал приказ, в котором, признавая, что комитеты оказали "весьма существенную помощь правительственной власти", повелевал этим комитетам прекратить дальнейшую деятельность. Даже "Известия" признали, что автор приказа обнаружил "довольно слабое понимание" обстановки. Межрайонное совещание советов в Петрограде постановило: "Революционных организаций по борьбе с контрреволюцией не распускать". Напор снизу был так силен, что соглашательский Военно-революционный комитет решил не признавать распоряжения Керенского и призвал свои местные органы "ввиду продолжающегося тревожного состояния работать с прежней энергией и выдержкой". Керенский смолчал: ничего другого и не оставалось.
Всемогущему главе директории приходилось на каждом шагу убеждаться, что обстановка изменилась, что сопротивление возросло и что приходится кое-что менять, по крайней мере на словах. 7 сентября Верховский заявил для печати, что программа оздоровления армии, выработанная до корниловского мятежа, в настоящий момент должна быть отвергнута, ибо "при данном психологическом состоянии армии" она привела бы лишь к еще большему разложению ее. В ознаменование новой эры военный министр выступил перед Исполнительным комитетом. Пусть не беспокоятся: генерал Алексеев уйдет и вместе с ним уйдут все, кто так или иначе примыкал к корниловскому восстанию. Здоровые начала армии нужно прививать "не пулеметами и нагайками, а путем внушения идей права, справедливости и строгой дисциплины". Это совсем пахло весенними днями революции. Но на дворе стоял сентябрь, надвигалась осень. Алексеев был через несколько дней действительно смещен, и его место занял генерал Духонин: преимущество этого генерала состояло в том, что его не знали.
В возмещение за уступки военный и морской министры требовали от Исполнительного комитета немедленной помощи: офицеры ходят под дамокловым мечом, хуже всего дело обстоит в Балтийском флоте, нужно утихомирить матросов. После долгих прений решено было, как всегда, послать во флот делегацию, причем соглашатели настаивали на том, чтобы в нее вошли большевики, и прежде всего Троцкий: только при этом условии делегация может рассчитывать на успех. "Мы решительно отвергаем, -- возразил Троцкий, -- ту форму сотрудничества с правительством, которую защищал Церетели... Правительство ведет в корне ложную, противонародную и бесконтрольную политику; а когда эта политика упирается в тупик или приводит к катастрофе, на революционные организации возлагается черная работа по улажению неизбежных последствий... Одной из задач этой делегации, как вы формулируете, является расследование в составе гарнизонов "темных сил", то есть провокаторов и шпионов... Неужели вы забыли, что я сам привлекаюсь по 108 статье?.. В борьбе с самосудами мы идем своими путями... не рука об руку с прокурором и контрразведчикам, а как революционная партия, которая убеждает, организует и воспитывает".
Созыв Демократического совещания был решен в дни корниловского восстания. Оно должно было еще раз показать силу демократии, внушить уважение к ней противникам справа и слева и -- не последняя из задач -- обуздать зарвавшегося Керенского. Соглашатели серьезно намеревались подчинить правительство какому-либо импровизованному представительству до созыва Учредительного собрания. Буржуазия заранее отнеслась к совещанию враждебно, усматривая в нем попытку закрепить позиции, которые демократия вернула себе победой над Корниловым. "Затея Церетели, -- пишет Милюков в своей "Истории", -- являлась, по существу, полной капитуляцией перед планами Ленина и Троцкого". Как раз наоборот: затея Церетели была направлена на то, чтобы парализовать борьбу большевиков за власть советов. Демократическое совещание противопоставлялось съезду советов. Соглашатели создавали для себя новую базу, пытаясь задавить советы искусственным сочетанием всякого рода организаций. Демократы распределяли голоса по собственному усмотрению, руководствуясь одной заботой: обеспечить себе бесспорное большинство. Верхушечные организации оказались представлены несравненно полнее, чем низшие. Органы самоуправления, в том числе и недемократизованные земства, получили огромный перевес над советами. Кооператоры оказались в роли вершителей судеб.
Не занимавшие раньше в политике никакого места кооператоры выдвинулись на политическую арену в первые в дни московского совещания и с этого времени начали выступать не иначе как от 20 миллионов своих членов или, еще проще, от "половины населения России". Корнями своими кооперация уходила в деревню через верхние ее слои, которые одобряли "справедливую" экспроприацию дворян под условием, чтобы их собственные участки, нередко весьма значительные, получили не только защиту, но и приращение. Вожди кооперации вербовались из либерально-народнической, отчасти либерально-марксистской интеллигенции, создававшей естественный мост между кадетами и соглашателями. К большевикам кооператоры относились с той же ненавистью, с какой кулак относится к непокорному батраку. Соглашатели с жадностью уцепились за сбросивших маску нейтральности кооператоров, чтобы подкрепить себя против большевиков. Ленин жестоко клеймил поваров демократической кухни. "Десять убежденных солдат или рабочих из отсталой фабрики, -- писал он, -- стоят в тысячу раз больше, чем сотни подтасованных... делегатов". Троцкий доказывал в Петроградском Совете, что чиновники кооперации так же мало выражают политическую волю крестьян, как врач -- политическую волю своих пациентов или почтовый чиновник -- взгляды отправителей и получателей писем: "Кооператоры должны быть хорошими организаторами, купцами, бухгалтерами, но защиту классовых прав крестьяне, как и рабочие, передают своим советам". Это не помешало кооператорам получить полтораста мест и, вместе с переформированными земствами и всякими другими притянутыми за волосы организациями, совершенно исказить характер представительства масс.
Петроградский Совет включил в список своих делегатов на совещание Ленина и Зиновьева. Правительство отдало распоряжение арестовать обоих при входе в здание театра, но не в самом зале заседания: таков был, очевидно, компромисс между соглашателями и Керенским. Но дело ограничилось политической демонстрацией Совета: ни Ленин, ни Зиновьев не собирались являться на совещание. Ленин считал, что большевикам там вообще нечего делать.
Совещание открылось 14 сентября, ровно через месяц после Государственного, в зрительной зале Александрийского театра. Число допущенных представителей доходило до 1775. Около 1200 присутствовало при открытии. Большевики, разумеется, были в меньшинстве. Но, несмотря на все ухищрения избирательной системы, они представляли очень внушительную группу, которая по некоторым вопросам собирала вокруг себя свыше трети всего состава.
Достойно ли сильного правительства выступать перед каким-то "частным" совещанием? Этот вопрос составлял предмет больших колебаний в Зимнем дворце и отраженных волнений в Александринке. В конце концов глава правительства решил показаться демократии. "Встреченный аплодисментами, -- рассказывает Шляпников о появлении Керенского, -- он направился к президиуму, чтобы пожать руки сидевшим за столом. Доходит очередь до нас (большевиков), сидевших неподалеку друг от друга. Мы переглянулись и быстро условились не подавать ему руки. Театральный жест через стол, -- я отодвинулся от предложенной мне руки, и Керенский с протянутой рукой, не встретив наших рук, прошел далее". Такое же отношение глава правительства встречал и на противоположном фланге: у корниловцев. А кроме большевиков и корниловцев уже не оставалось реальных сил.
Вынужденный всей обстановкой представить объяснения по поводу своей роли в заговоре, Керенский и на этот раз слишком понадеялся на импровизацию. "Я знаю, чего они хотели, -- проговорился он, -- потому что они, прежде чем искать Корнилова, приходили ко мне и мне предлагали этот путь". Слева кричат: "Кто приходил?.. Кто предлагал?" Испуганный резонансом собственных слов, Керенский уже успел замкнуться. Но политическая подоплека заговора раскрылась и наименее мудрым. Украинский соглашатель Порш докладывал, по возвращении, киевской Раде: "Керенскому не удалось доказать свою непричастность к корниловскому восстанию". Но глава правительства нанес себе в своей речи и другой, не менее тяжкий удар. Когда в ответ на всем надоевшие фразы -- "в момент опасности все придут и объяснятся" и пр., ему кричали: "А смертная казнь?" -- оратор, потеряв равновесие, совершенно неожиданно для всех, как, вероятно, и для самого себя, воскликнул: "Подождите сначала, когда хотя бы один смертный приговор будет подписан мной, верховным главнокомандующим, и я тогда позволю вам проклинать меня". К эстраде приближается солдат и кричит в упор: "Вы -- горе родины". Вот как! Он, Керенский, готов был забыть то высокое место, которое он занимает, чтобы объясниться с совещанием, как человек. "Но человека не все здесь понимают". Поэтому он скажет языком власти: "каждый, кто осмелится"... Увы, это уже слышали в Москве, и Корнилов все-таки осмелился.
"Если смертная казнь была необходима, -- спрашивал в своей речи Троцкий, -- то как он, Керенский, решается сказать, что не сделает из нее употребления? А если он считает возможным обязаться перед демократией не применять смертную казнь, то... он превращает ее восстановление в акт легкомыслия, стоящий за пределами преступности". С этим соглашался весь зал, одни молча, другие бурно. "Керенский своим признанием и себя, и Временное правительство сильно в то время дискредитировал", -- говорит его коллега и почитатель, товарищ министра юстиции Демьянов.
Ни один из министров не мог рассказать, что, собственно, делало правительство помимо разрешения вопросов собственного существования. Хозяйственные мероприятия? Нельзя назвать ни одного. Политика мира? "Я не знаю, -- говорил бывший министр юстиции Зарудный, наиболее откровенный, -- делало ли Временное правительство в этом отношении что-нибудь, я не видел этого". Зарудный недоуменно жаловался на то, что "вся власть оказалась в руках одного человека", по намеку которого министры приходили и уходили. Церетели неосторожно подхватил эту тему: "Пусть сама демократия пеняет на себя, если на высоте у ее представителя закружилась голова". Но как раз Церетели полнее всего воплощал в себе те черты демократии, которые порождали бонапартистские тенденции власти. "Почему Керенский занял то место, которое он занимает теперь? -- возражал Троцкий: вакансия на Керенского была открыта слабостью и нерешительностью демократии. -- Я здесь не слышал ни одного оратора, который бы взял на себя малозавидную честь защищать директорию или ее председателя". После взрыва протестов оратор продолжает: "Я очень жалею, что та точка зрения, которая сейчас находит в зале такое бурное выражение, не нашла своего членораздельного выражения на этой трибуне. Ни один оратор не вышел сюда и не сказал нам: зачем вы спорите о прошлой коалиции, зачем задумываетесь о будущей?
У нас есть Керенский, и этого довольно..." Но большевистская постановка вопроса почти автоматически сплачивает Церетели с Зарудным и их обоих -- с Керенским. Об этом метко писал Милюков: Зарудный мог жаловаться на самовластие Керенского, Церетели мог намекать на то, что у главы правительства закружилась голова, -- "это были слова"; когда же Троцкий констатировал, что в совещании никто не взял на себя открытой защиты Керенского, "собрание сразу почувствовало, что это говорит общий враг".
О власти люди, ее представлявшие, говорили не иначе как о бремени и несчастье. Борьба за власть? Министр Пешехонов поучал: "Власть представляется теперь такой вещью, от которой все открещиваются". Так ли? Корнилов не открещивался. Но совсем свежий урок был уже наполовину забыт. Церетели негодовал на большевиков, которые сами власти не берут, а толкают к власти советы. Мысль Церетели подхватили другие. Да, большевики должны взять власть! -- говорилось вполголоса за столом президиума. Авксентьев обратился к сидевшему поблизости Шляпникову: "Возьмите власть, за вами идут массы". Отвечая соседу в тон, Шляпников предложил положить сперва власть на стол президиума. Полуиронические вызовы по адресу большевиков, проходившие и через речи с трибуны и через кулуарные беседы, были отчасти издевательством, отчасти разведкой. Что думают делать дальше эти люди, ставшие во главе Петроградского, Московского и многих провинциальных советов? Неужели же они действительно посмеют захватить власть? Этому не верили. За два дня до вызывающего выступления Церетели "Речь" писала, что лучшим способом на долгие годы освободиться от большевизма было бы вручение его вождям судеб страны; но "сами эти печальные герои дня отнюдь не стремятся на самом деле к захвату всей полноты власти... практически их позиция не может ни с какой точки зрения быть принята в расчет". Это горделивое заключение было по меньшей мере поспешно.
Громадное преимущество большевиков, до сих пор еще, пожалуй, не оцененное, как следует быть, состояло в том, что они прекрасно понимали своих противников, можно сказать, видели их насквозь. Им помогали в этом и материалистический метод, и ленинская школа ясности и простоты, и острая настороженность людей, решившихся идти до конца. Наоборот, либералы и соглашатели сами выдумывали для себя большевиков, в зависимости от потребностей момента. Иначе и не могло быть: партии, которым развитие не оставило выхода, никогда не обнаруживали способности глядеть в лицо действительности, как безнадежно больной не способен глядеть в лицо своей болезни.
Но не веря в восстание большевиков, соглашатели боялись его. Это лучше всего выразил Керенский. "Не ошибитесь, -- вдруг выкрикнул он в своей речи, -- не думайте, что если меня травят большевики, то за мной нет сил демократии. Не думайте, что я вишу в воздухе. Имейте в виду, что если вы что-нибудь устроите, то остановятся дороги, не будут передаваться депеши..." Часть зала рукоплещет, часть смущенно молчит, большевистская часть откровенно смеется. Плоха диктатура, вынужденная доказывать, что она не висит в воздухе!
На иронические вызовы, обвинения в трусости и нелепые угрозы большевики ответили в своей декларации:
"Борясь за власть во имя осуществления своей программы, наша партия никогда не стремилась и не стремится овладеть властью против организованной воли большинства трудящихся масс страны". Это означало: мы возьмем власть, как партия советского большинства. Слова об "организованной воле трудящихся" относились к предстоящему съезду советов. "Только те решения и предложения настоящего совещания, -- говорила декларация, -- могут найти себе путь к осуществлению, которые встретят признание со стороны Всероссийского съезда советов".
Во время оглашения Троцким декларации большевиков упоминание о необходимости немедленного вооружения рабочих вызвало со скамей большинства настойчивые возгласы: "Зачем, зачем?" Это была все та же нота тревоги и провокации. Зачем? "Чтобы создать действительный оплот против контрреволюции", -- отвечает оратор. Но не только для этого. "Я вам говорю от имени нашей партии и идущих за ней пролетарских масс, что вооруженные рабочие... будут защищать страну революции от войск империализма с таким героизмом, какого не знала еще русская история". Церетели охарактеризовал это обещание, резко разделившее зал, как пустую фразу. История Красной Армии впоследствии опровергала его.
Те горячие часы, когда соглашательские главари отвергали коалицию с кадетами, остались позади: без кадетов коалиция оказалась невозможна. Не брать же, в самом деле, власть самим! "Захватить власть мы могли бы еще 27 февраля, -- мудрствовал Скобелев, -- но... мы всю силу своего влияния употребили на то, чтобы помочь буржуазным элементам оправиться от смущения... и прийти к власти". Почему же эти господа помешали взять власть оправившимся от смущенья корниловцам? Чисто буржуазная власть, разъяснял Церетели, еще невозможна: это вызвало бы гражданскую войну. Корнилова надо было разбить, чтобы своей авантюрой он не мешал буржуазии прийти к власти через несколько этапов. "Теперь, когда революционная демократия вышла победительницей, момент особенно благоприятен для коалиции".
Политическую философию кооперации выразил ее глава Беркенгейм: "Хотим ли мы или не хотим, буржуазия является тем классом, которому будет принадлежать власть". Старый революционер-народник Минор умолял совещание вынести единодушное решение в пользу коалиции. Иначе "нечего себя обманывать: мы будем резать". -- "Кого?" -- кричали с левых мест. "Мы будем резать друг друга", -- окончил Минор при зловещем молчании. Но ведь, по мысли кадетов, правительственный блок нужен был для борьбы против "анархического хулиганства" большевиков. "В этом собственно и заключалась сущность идеи коалиции", -- пояснял Милюков с полной откровенностью. В то время как Минор надеялся, что коалиция позволит не резать друг друга, Милюков, наоборот, твердо рассчитывал на то, что коалиция даст возможность общими силами резать большевиков.
Во время прений о коалиции Рязанов огласил ту передовицу "Речи" от 29 августа, которую Милюков снял в последний момент, оставив в газете белое пятно: "Да, мы не боимся сказать, что генерал Корнилов преследовал те же цели, какие мы считаем необходимыми для спасения родины". Цитата произвела впечатление. "О, они спасут!" -- несется из левой половины собрания. Но у кадетов есть свои защитники: ведь передовица не была напечатана! К тому же не все кадеты стояли за Корнилова, надо уметь отличать грешников от праведников.
"Говорят, что нельзя обвинять всю кадетскую партию в том, что она была соучастницей корниловского мятежа, -- отвечал Троцкий. -- Здесь Знаменский не в первый уже раз говорил нам, большевикам: вы протестовали, когда мы делали ответственной всю вашу партию за движение 3--5 июля; не повторяйте тех же ошибок, не делайте ответственными всех кадетов за мятеж Корнилова. Но в этом сравнении, по-моему, есть маленький недочет: когда обвиняли большевиков в том, что они вызвали движение 3--5 июля, то речь шла не о том, чтобы приглашать их в министерство, а о том, чтобы приглашать их в "Кресты". Разницу, надеюсь, не будет отрицать и министр юстиции Зарудный. Мы тоже говорим: если вы желаете тащить кадетов в тюрьму за корниловское движение, то не делайте этого оптом, а каждого отдельного кадета расследуйте со всех сторон. (Смех; голоса: "браво!") Если же речь идет о введении кадетской партии в министерство, то решающим является не то обстоятельство, что тот или иной кадет находился в закулисном соглашении с Корниловым, не то, что Маклаков стоял у телеграфного аппарата, когда Савинков вел переговоры с Корниловым; не то, что Родичев ездил на Дон и вел политические разговоры с Калединым, не в этом суть; суть в том, что вся буржуазная печать либо открыто приветствовала Корнилова, либо осторожно отмалчивалась, выжидая победы Корнилова... Вот почему я говорю, что у вас нет контрагентов для коалиции!"
На другой день представитель Гельсингфорса и Свеаборга, матрос Шишкин, говорил на ту же тему короче и внушительнее: "Коалиционное министерство у моряков Балтфлота и гарнизона Финляндии ни доверием, ни поддержкой пользоваться не будет... Против создания коалиционного министерства матросы подняли боевые флаги". Аргументы от разума не действовали. Матрос Шишкин выдвинул аргумент от морских орудий. Его вполне одобрили другие матросы, стоявшие на часах у входов в зал заседания. Бухарин рассказывал позже, как "матросы, поставленные Керенским для охраны Демократического совещания от нас, большевиков, обращаются к Троцкому и спрашивают, потрясая штыками: а скоро ли этой штукой можно будет поработать?" Это было лишь повторением вопроса, который матросы "Авроры" ставили на свидании в "Крестах". Но теперь сроки приблизились.
Если отвлечься от оттенков, то в совещании легко установить три группировки: обширный, но крайне неустойчивый центр, который не смеет брать власть, соглашается на коалицию, но не хочет кадетов; слабое правое крыло, которое стоит за Керенского и коалицию с буржуазией без всяких ограничений; вдвое более сильное левое крыло, которое стоит за власть советов или за социалистическое правительство. На собрании советских делегатов Демократического совещания Троцкий выступал за передачу власти советам. Мартов -- за однородное социалистическое министерство. Первая формула собрала 86 голосов, вторая -- 97. Формально лишь около половины рабочих и солдатских советов возглавлялась в этот момент большевиками, другая половина колебалась между большевиками и соглашателями. Но большевики говорили от имени мощных советов наиболее промышленных и культурных центров страны; в советах они были неизмеримо сильнее, чем на совещании, а в пролетариате и армии -- неизмеримо сильнее, чем в советах. Отсталые советы непрерывно подтягивались к передовым.
За коалицию голосовало на совещании 766 депутатов, против -- 688 при 38 воздержавшихся. Оба лагеря почти уравновесились! Поправка, исключавшая кадетов из коалиции, собрала большинство: 595 голосов против 493 при 72 воздержавшихся. Но устранение кадетов делало коалицию беспредметной. Поэтому резолюция в целом была провалена большинством 813 голосов, т. е. блоком крайних флангов, решительных сторонников и непримиримых противников коалиции, против центра, растаявшего до 183 голосов при 80 воздержавшихся. Это было самое дружное из всех голосований; но оно было так же пусто, как и идея коалиции без кадетов, которую оно отвергало. "По коренному вопросу... -- справедливо пишет Милюков, -- совещание осталось, таким образом, без мнения и без формулы".
Что оставалось делать вождям? Попрать волю "демократии", которая отвергла их собственную волю. Созывается президиум с представителями партий и групп для перерешения вопроса, уже разрешенного пленумом. Результат: 50 голосов за коалицию, 60 -- против. Теперь, кажется, ясно? Вопрос об ответственности правительства перед постоянным органом Демократического совещания принимается тем же расширенным президиумом единогласно. За дополнение этого органа представителями буржуазии поднимается 56 рук против 48, при 10 воздержавшихся. Появляется Керенский, чтобы заявить:
в однородном правительстве он участвовать отказывается. После этого задача сводится к тому, чтобы отправить злополучное совещание по домам, заменив его таким учреждением, в котором сторонники безусловной коалиции были бы в большинстве. Чтобы достигнуть необходимого результата, нужно лишь знание правил арифметики. От имени президиума Церетели вносит на совещание резолюцию в том духе, что представительный орган призван "содействовать созданию власти" и что правительство должно "санкционировать этот орган": мечты об обуздании Керенского, таким образом, сданы в архив. Пополненный в надлежащей пропорции представителями буржуазии будущий Совет республики, или предпарламент, будет иметь своей задачей санкционировать коалиционное правительство с кадетами. Резолюция Церетели означает прямо противоположное тому, чего хотело совещание и только что постановил президиум. Но развал, распад и деморализация так велики, что собрание принимает предложенную ему слегка замаскированную капитуляцию 829 голосами против 106 при 69 воздержавшихся. "Итак, пока что вы победили, господа соглашатели и господа кадеты, -- писала газета большевиков. -- Делайте вашу игру. Приступайте к новому опыту. Он будет последним -- за это мы вам ручаемся". "Демократическое совещание, -- говорит Станкевич, -- поразило даже самих инициаторов чрезвычайным разбродом мысли". В соглашательских партиях -- "полный разлад"; справа, в среде буржуазии, "ропот ворчания, передаваемая шепотом клевета, медленное разъедание последних остатков авторитета власти... И лишь слева
-- консолидация сил и настроения". Это говорит противник, это свидетельствует враг, который в октябре еще будет стрелять по большевикам. Петроградский парад демократии оказался для соглашателей тем, чем для Керенского -- московский парад национального единства: публичной исповедью несостоятельности, смотром политического маразма. Если Государственное совещание дало толчок восстанию Корнилова, то Демократическое совещание окончательно расчистило дорогу для восстания большевиков.
Прежде чем разъехаться, совещание выделило из себя постоянный орган путем делегирования в него каждой из групп 15% своего состава, всего -- около 350 делегатов. Учреждения имущих классов должны были получить, сверх того, 120 мест. Правительство от себя прибавило 20 мест казакам. Все вместе должно было составить Совет республики, или предпарламент, которому предстояло представлять нацию до созыва Учредительного собрания.
Отношение к Совету республики сразу превратилось для большевиков в острую тактическую задачу: идти или не идти? Бойкот парламентских учреждений со стороны анархистов и полуанархистов продиктован стремлением не подвергать свое бессилие проверке со стороны масс и сохранить тем свое право на пассивное высокомерие, от которого врагам не холодно, а друзьям не тепло. Повернуться спиною к парламенту революционная партия может лишь в том случае, если ставит себе непосредственной целью опрокинуть существующий режим. В годы между двумя революциями Ленин с большой глубиной разрабатывал проблемы революционного парламентаризма.
Самый цензовый парламент может являться и не раз в истории являлся выражением действительного соотношения классов: таковы были, например, государственные думы после разбитой революции 1905--1907 годов. Бойкотировать такие парламенты значит бойкотировать действительное соотношение сил, вместо того чтобы изменять его в пользу революции. Но предпарламент Церетели--Керенского ни в малейшей мере не отвечал соотношению сил. Он был порожден бессилием и хитростью верхов, верой в мистику учреждений, фетишизмом формы, надеждой подчинить этому фетишизму неизмеримо более сильного врага и тем дисциплинировать его.
Чтобы заставить революцию, согнув спину и втянув голову, покорно пройти под ярмом предпарламента, нужно было предварительно если не разбить революцию, то, по крайней мере, нанести ей серьезное поражение. В действительности же поражение понес три недели тому назад авангард буржуазии. Революция, наоборот, испытывала приток сил. Она ставила своей целью не буржуазную республику, а республику рабочих и крестьян, и ей незачем было проползать под ярмом предпарламента, когда она все шире развертывалась в советах.
20 сентября Центральный Комитет большевиков созвал партийное совещание в составе большевистских делегатов Демократического совещания, членов самого ЦК и Петроградского комитета. В качестве докладчика от ЦК Троцкий выдвинул лозунг бойкота по отношению в предпарламенту. Предложение встретило решительное сопротивление одних (Каменев, Рыков, Рязанов) и сочувствие других (Свердлов, Иоффе, Сталин). Центральный Комитет, разделившийся по спорному вопросу пополам, увидел себя вынужденным, вразрез с уставом и традицией партии, передать вопрос на разрешение совещания. Два докладчика, Троцкий и Рыков, выступали как представители противоположных точек зрения. Могло казаться, и большинству казалось, что горячие прения имеют чисто тактический характер. На самом деле спор возрождал апрельские разногласия и подготовлял октябрьские. Вопрос шел о том, приспособляет ли партия свои задачи к развитию буржуазной республики или же действительно ставит себе целью завоевание власти. Большинством 77 голосов против 50 партийное совещание отвергло лозунг бойкота. 22 сентября Рязанов получил возможность заявить Демократическому совещанию от имени партии, что большевики посылают своих представителей в предпарламент для того, чтобы "в этой новой крепости соглашательства обличать всякие попытки новой коалиции с буржуазией". Это звучало радикально. Но по существу это значило политику революционного действия подменить политикой оппозиционного обличения.
Апрельские тезисы Ленина формально усвоены были всей партией; но на каждом большом вопросе из-под них всплывали мартовские настроения, еще очень сильные в верхнем слое партии, который во многих пунктах страны только теперь отделялся от меньшевиков. Ленин мог вмешаться в спор только задним числом. 23 сентября он писал: "Надо бойкотировать Предпарламент. Надо уйти в советы рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, уйти в профессиональные союзы, уйти вообще к массам. Надо их звать на борьбу. Надо им дать правильный и ясный лозунг: разогнать бонапартистскую банду Керенского с его поддельным Предпарламентом... Меньшевики и эсеры не приняли, даже после корниловщины, нашего компромисса... Беспощадная борьба с ними. Беспощадное изгнание их из всех революционных организаций... Троцкий был за бойкот. Браво, товарищ Троцкий! Бойкотизм побежден во фракции большевиков, съехавшихся на Демократическое совещание. Да здравствует бойкот!"
Чем глубже вопрос проникал в партию, тем решительнее изменялось соотношение сил в пользу бойкота. Почти во всех местных организациях образовались свое большинство и меньшинство. В Киевском комитете, например, сторонники бойкота, во главе с Евгенией Бош, составляли слабое меньшинство, но уже через несколько дней на общегородской конференции подавляющим большинством выносится решение о бойкоте предпарламента: "нельзя терять время на болтовню и сеянье иллюзий". Партия спешила поправить свои верхи.
Тем временем, отбиваясь от вялых претензий демократии, Керенский изо всех сил стремился показать кадетам твердую руку. 18 сентября он отдал неожиданный приказ о роспуске Центрального комитета военного флота. Матросы ответили: "Приказ о роспуске Центрофлота, как незаконный, считать недействительным и требовать его немедленной отмены". В дело вмешался Исполнительный комитет и доставил Керенскому формальный повод, чтобы через три дня отменить свое постановление. В Ташкенте Совет, в большинстве из эсеров, взял в свои руки власть, сместив старых чиновников. Керенский послал назначенному для усмирения Ташкента генералу телеграмму: "Ни в какие переговоры с мятежниками не вступать... Необходимы самые решительные меры". Прибывшие войска заняли город и арестовали представителей советской власти. Немедленно открылась всеобщая забастовка, с участием 40 профсоюзов, в течение недели не выходили газеты, в гарнизоне пошло брожение. Так, в погоне за призраком порядка правительство сеяло бюрократическую анархию.
В тот самый день, когда совещание вынесло решение против коалиции с кадетами. Центральный комитет кадетской партии предложил Коновалову и Кишкину принять предложение Керенского о вступлении в министерство. Дирижерство, как передавали, исходило от Бьюкенена. Это, пожалуй, не надо понимать слишком буквально. Если не сам Бьюкенен, то дирижировала его тень: надо было создать правительство, приемлемое для союзников. Московские промышленники и биржевики упрямились, набивали себе цену, ставили ультиматумы. Демократическое совещание протекало в голосованиях, воображая, что они имеют реальное значение. На самом деле вопрос решался в Зимнем дворце, на соединенных заседаниях осколков правительства с представителями коалиционных партий. Кадеты посылали туда своих наиболее откровенных корниловцев. Все убеждали друг друга в необходимости единства. Церетели, неисчерпаемый кладезь общих мест, открыл, что главное препятствие к соглашению "заключалось до сих пор во взаимном недоверии... Это недоверие должно быть устранено". Министр иностранных дел Терещенко подсчитал, что из 197 дней существования революционного правительства 56 дней ушло на кризисы. На что ушли остальные дни, он не объяснил. Еще прежде чем Демократическое совещание проглотило шедшую наперекор его намерениям резолюцию Церетели, корреспонденты английских и американских газет сообщали по телеграфу, что коалиция с кадетами обеспечена, и уверенно называли имена новых министров. С своей стороны Московский Совет общественных деятелей, под председательством все того же Родзянко, приветствовал своего сочлена Третьякова, приглашенного в состав правительства. 9 августа эти господа посылали Корнилову телеграмму: "В грозный час тяжкого испытания вся мыслящая Россия смотрит на вас с надеждой и верою".
Керенский милостиво согласился на существование предпарламента, при условии "признания, что организация власти и пополнение состава правительства принадлежат только Временному правительству". Это унизительное условие продиктовали кадеты. Буржуазия не могла, конечно, не понимать, что состав Учредительного собрания будет для нее гораздо менее благоприятен, чем состав предпарламента: "выборы в Учредительное собрание должны, по словам Милюкова, дать самый случайный и, быть может, пагубный результат". Если тем не менее кадетская партия, недавно еще пытавшаяся подчинить правительство царской Думе, наотрез отказывала предпарламенту в законодательных правах, то только и исключительно потому, что не теряла надежды сорвать Учредительное собрание.
"Либо Корнилов, либо Ленин" -- так определял альтернативу Милюков. Ленин, с своей стороны, писал: "Либо власть советов, либо корниловщина. Середины нет". Постольку Милюков и Ленин совпадали в оценке обстановки, и не случайно: в противовес героям соглашательской фразы это были два серьезных представителя основных классов общества. Уже московское Государственное совещание наглядно обнаружило, по словам Милюкова, что "страна делится на два лагеря, между которыми не может быть примирения и соглашения по существу". Но где между двумя общественными лагерями не может быть соглашения, там дело решается гражданской войной.
Ни кадеты, ни большевики не снимали, однако, лозунг Учредительного собрания. Кадетам он нужен был как высшая апелляционная инстанция против немедленных социальных реформ, против советов, против революции. Той тенью, которую демократия отбрасывала от себя вперед, в виде Учредительного собрания, буржуазия пользовалась для противодействия живой демократии. Открыто отвергнуть Учредительное собрание буржуазия могла бы, лишь раздавив большевиков. До этого было далеко. На данном этапе кадеты стремились обеспечить независимость правительства от организаций, связанных с массами, дабы тем вернее затем подчинить его полностью себе.
Но и большевики, не видевшие выхода на путях формальной демократии, не отказывались еще от идеи Учредительного собрания. Они и не могли это сделать, не порывая с революционным реализмом. Создаст ли дальнейший ход событий условия для полной победы пролетариата, этого нельзя было предвидеть с абсолютной уверенностью. Но вне диктатуры советов и до этой диктатуры Учредительное собрание должно было явиться высшим достижением революции. Точно так же, как большевики защищали соглашательские советы и демократические муниципалитеты от Корнилова, они готовы были защищать Учредительное собрание от покушений буржуазии.
Тридцатидневный кризис завершился, наконец, созданием нового правительства. Главную роль, после Керенского, призван был играть в нем богатейший московский промышленник Коновалов, который в начале революции финансировал газету Горького, состоял затем членом первого коалиционного правительства, вышел с протестом в отставку после первого съезда советов, вступил в кадетскую партию, когда она созрела для корниловщины, и теперь вернулся в правительство в качестве заместителя председателя и министра торговли и промышленности. Рядом с Коноваловым заняли министерские посты Третьяков, председатель московского биржевого комитета, и Смирнов, председатель московского военно-промышленного комитета. Киевский сахарозаводчик Терещенко оставался министром иностранных дел. Остальные министры, в том числе и социалисты, были без особых примет, но вполне готовы не нарушать гармонии. Антанта могла быть тем более довольна правительством, что послом в Лондоне оставался старый дипломатический чиновник Набоков, послом в Париж отправлен был кадет Маклаков, союзник Корнилова и Савинкова, в Берн -- "прогрессист" Ефремов: борьба за демократический мир была передана в надежные руки. Декларация нового правительства представляла злостную пародию на московскую декларацию демократии. Смысл коалиции был, однако, не в программе преобразований, а в том, чтобы попытаться доделать дело июльских дней: обезглавить революцию, разгромив большевиков. Но здесь "Рабочий путь", одно из перевоплощений "Правды", дерзко напоминал союзникам: "Вы забыли, что большевики -- это теперь советы рабочих и солдатских депутатов". Напоминание попадало в больное место. "Само собой, -- признает Милюков, -- ставился роковой вопрос: не поздно ли? Не поздно ли объявлять войну большевикам?"
Пожалуй, действительно поздно. В день сформирования нового правительства в составе 6 буржуазных министров и 10 полусоциалистических закончено было формирование нового Исполнительного комитета Петроградского Совета в составе 13 большевиков, 6 эсеров и 3 меньшевиков. Правительственную коалицию Совет встретил резолюцией, внесенной его новым председателем Троцким. "Новое правительство... войдет в историю революции как правительство гражданской войны... Весть о новой власти встретит со стороны всей революционной демократии один ответ: в отставку!.. Опираясь на этот единодушный голос подлинной демократии, всероссийский съезд советов создаст истинно революционную власть". Противникам хотелось видеть в этой резолюции лишь очередной вотум недоверия. На самом деле это была программа переворота. На ее выполнение понадобится ровно месяц.
Кривая хозяйства продолжала резко клониться вниз. Правительство, Центральный исполнительный комитет, вскоре и вновь созданный предпарламент регистрировали факты и симптомы упадка как доводы против анархии, большевиков, революции. Но у них не было и намека на какой-нибудь хозяйственный план. Состоявший при правительстве для регулирования хозяйства орган не сделал ни одного серьезного шага. Промышленники закрывали предприятия. Железнодорожное движение сокращалось из-за недостатка угля. В городах замирали электрические станции. Печать вопила о катастрофе. Цены росли. Рабочие бастовали слой за слоем, вопреки предупреждениям партии, советов, профессиональных союзов. Не вступали в конфликты только те слои рабочего класса, которые уже сознательно шли к перевороту. Спокойнее всего оставался, пожалуй, Петроград.
Невниманием к массам, легкомысленным безразличием к их нуждам, вызывающим фразерством в ответ на протесты и крики отчаяния правительство поднимало против себя всех. Казалось, оно умышленно искало конфликтов. Рабочие и служащие железных дорог почти с февральского переворота требовали повышения заработной платы. Комиссии сменяли друг друга, никто не давал ответа, у железнодорожников выматывали душу. Соглашатели успокаивали, Викжель сдерживал. Но 24 сентября взрыв разразился. Только тут правительство спохватилось, железнодорожникам сделаны были кое-какие уступки, и стачка, уже успевшая охватить большую часть сети, прекратилась 27 сентября.
Август и сентябрь становятся месяцами быстрого ухудшения продовольственного положения. Уже в корниловские дни хлебный паек был сокращен в Москве и Петрограде до полуфунта в день. В Московском уезде стали выдавать не свыше двух фунтов в неделю. Поволжье, юг, фронт и ближайший тыл -- все части страны переживают острый продовольственный кризис. В текстильном районе под Москвой некоторые фабрики уже начали голодать в буквальном смысле слова. Рабочие и работницы фабрики Смирнова -- владельца как раз пригласили в эти дни государственным контролером в новую министерскую коалицию -- демонстрировали в соседнем Орехове-Зуеве с плакатами: "Мы голодаем", "Наши дети голодают", "Кто не с нами, тот против нас". Рабочие Орехова и солдаты местного военного госпиталя делились с демонстрантами своими скудными пайками: это была другая коалиция, поднимавшаяся против правительственной.
Газеты ежедневно регистрировали новые и новые очаги столкновений и бунтов. Протестовали рабочие, солдаты, мелкий городской люд. Солдатские жены требовали повышения пособий, квартир, дров на зиму. Черносотенная агитация пыталась найти себе пищу в голоде масс. Московская кадетская газета "Русские ведомости", в старое время сочетавшая либерализм с народничеством, теперь с ненавистью и отвращением глядела на подлинный народ. "По всей России разлилась широкая волна беспорядков... -- писали либеральные профессора. -- Стихийность и бессмысленность погромов... больше всего затрудняют борьбу с ними... Прибегать к мерам репрессии, к содействию вооруженной силы... но именно эта вооруженная сила, в лице солдат местных гарнизонов, играет главную роль в погромах... Толпа... выходит на улицу и начинает чувствовать себя господином положения".
Саратовский прокурор доносил министру юстиции Малянтовичу, который в эпоху первой революции причислял себя к большевикам: "Главное зло, против которого нет сил бороться, это солдаты... Самосуды, самочинные аресты и обыски, всевозможные реквизиции -- все это, в большинстве случаев, проделывается или исключительно солдатами, или при их непосредственном участии". В самом Саратове, в уездных городах, в селах "полное отсутствие с чьей-либо стороны помощи судебному ведомству". Прокуратура не успевает регистрировать преступления, которые совершает весь народ.
Большевики не делали себе иллюзий насчет тех трудностей, которые должны будут лечь на них вместе с властью. "Выдвигая лозунг "Вся власть советам!", -- говорил новый председатель Петроградского Совета, -- мы знаем, что он не исцелит мгновенно все язвы. Нам нужна власть, созданная наподобие правления профессионального союза, которое дает стачечникам все, что может, ничего не скрывает, а когда не может дать, -- открыто в этом сознается".
Одно из первых заседаний правительства было посвящено "анархии" на местах, особенно в деревне. Снова признано было необходимым "не останавливаться перед самыми решительными мерами". Попутно правительство открыло, что причиной безуспешности борьбы с беспорядками является "недостаточная популярность" правительственных комиссаров в массах крестьянского населения. Чтобы помочь делу, решено во всех губерниях, охваченных беспорядками, срочно организовать "особые комитеты Временного правительства". Отныне крестьянство должно будет встречать карательные отряды приветственными кликами.
Непреодолимые исторические силы влекли правящих книзу. Никто не верил серьезно в успех нового правительства. Изолированность Керенского была непоправима. Его измену Корнилову имущие классы забыть не могли. "Кто готов был драться против большевиков, -- пишет казачий офицер Каклюгин, -- тот не хотел этого делать во имя и в защиту власти Временного правительства". Цепляясь за власть, сам Керенский боялся сделать из нее какое-либо употребление. Возрастающая мощь сопротивления парализовала вконец его волю. Он уклонялся от каких бы то ни было решений и избегал Зимнего дворца, где положение обязывало его к действиям. Почти немедленно вслед за образованием нового правительства он подкинул председательство Коновалову, а сам уехал в ставку, где в нем меньше всего было нужды. В Петроград он вернулся только для того, чтобы открыть предпарламент. Удерживаемый министрами, он 14-го все же снова уехал на фронт. Керенский убегал от судьбы, которая преследовала его по пятам.
Коновалов, ближайший сотрудник Керенского и его заместитель, приходил, по словам Набокова, в отчаяние от непостоянства Керенского и полной невозможности положиться на его слова. Но настроения остальных членов кабинета немногим отличались от настроений его главы. Министры тревожно приглядывались, прислушивались, выжидали, отделывались отписками и занимались пустяками. Министр юстиции Малянтович был, по рассказу Набокова, крайне озабочен тем, что сенаторы не допускали к себе нового коллегу Соколова в черном сюртуке. "Как вы думаете, что нужно сделать?" -- спрашивал с тревогой Малянтович. По установленному Керенским ритуалу строго соблюдалось, чтобы министры называли друг друга не по имени-отчеству, как простые смертные, а по занимаемому посту -- "господин министр такой-то", -- как полагается представителям сильной власти. Воспоминания участников кажутся сатирой. По поводу своего военного министра сам Керенский впоследствии писал: "Это было самое неудачное из всех назначений: Верховский в свою деятельность внес что-то неуловимо комическое". Но беда в том, что налет непроизвольного комизма лежал на всей деятельности Временного правительства: эти люди не знали, что им делать и как повернуться. Они не правили, а играли в правителей, как школьники играют в солдатиков, только гораздо менее забавно.
Выступая как свидетель, Милюков очень определенными чертами характеризует состояние главы правительства в тот период: "Потеряв под собой почву, чем дальше, тем больше Керенский обнаруживал все признаки того патологического состояния души, которое можно было бы на языке медицины назвать "психической неврастенией". Близкому кругу друзей давно было известно, что от моментов крайнего упадка энергии утром Керенский переходил во вторую половину дня в состояние крайнего возбуждения под влиянием медицинских средств, которые он принимал". Милюков объясняет особое влияние кадетского министра Кишкина, психиатра по профессии, его умелым обращением с пациентом. Эти сведения мы полностью оставляем на ответственности либерального историка, у которого были, правда, все возможности знать правду, но который далеко не всегда избирал правду своим высшим критерием.
Показания столь близкого к Керенскому человека, как Станкевич, подтверждают если не психиатрическую, то психологическую характеристику, данную Милюковым. "Керенский произвел на меня, -- пишет Станкевич, -- впечатление какой-то пустынностью всей обстановки и странным, никогда не бывалым спокойствием. Около него были только его неизменные "адъютантики". Но не было ни постоянно раньше окружавшей толпы, ни делегаций, ни прожекторов... Появились какие-то странные досуги, и я имел редкую возможность беседовать с ним по целым часам, причем он обнаруживал какую-то странную неторопливость".
Каждое новое преобразование правительства совершалось во имя сильной власти, и каждое новое министерство начинало с мажорных тонов, чтобы уже в ближайшие дни впасть в прострацию. Оно дожидалось затем внешнего толчка, чтобы развалиться. Толчок давало каждый раз движение масс. Преобразование правительства, если отбросить обманчивую внешность, происходило каждый раз в направлении, противоположном движению масс. Переход от одного правительства к другому заполнялся кризисом, который каждый раз принимал все более затяжной и болезненный характер. Каждый новый кризис расточал часть государственной власти, обессиливал революцию, деморализовал правящих. Исполнительный комитет первых двух месяцев мог все, даже призвать номинально к власти буржуазию. В следующие два месяца Временное правительство вместе с Исполнительным комитетом еще могло многое, даже открыть наступление на фронте. Третье правительство, при обессиленном Исполнительном комитете, способно было начать разгром большевиков, но не способно было довести его до конца. Четвертое правительство, возникшее после самого долгого кризиса, неспособно было уже ни на что. Едва родившись, оно умирало и с открытыми глазами ждало своего могильщика.
--------------------------------------------------------------------------------
главная страница | список работ льва троцкого | история, том I | история, том II, часть 2
--------------------------------------------------------------------------------